Мать и сын


(И. ТУРГЕНЕВ. «МУМУ»)
1

Мы привыкли к тому, что в художественных произведениях персонажи названы по фамилии, по имени, по имени-отчеству: Евгений Онегин, Петр Андреевич Гринев, Савельич, Акакий Акакиевич Башмачкин…

В «Муму» Тургенев отступает от этого неписаного правила. Одно из главных действующих лиц лишено имени, глухо названо: барыня. Любопытнее всего, что именно этот безымянный персонаж был портретно списан с живого человека, и всем друзьям и знакомым Тургенева были отлично известны и его имя, и отчество, и фамилия.

В образе «барыни» бьлла изображена Варвара Петровна Тургенева-Лутовинова, родная мать писателя.

С нее списаны все черточки и повадки «барыни». Варвара Петровна, например, была недовольна, что ее сын, родовитый дворянин, посвятил себя литературе. Ему приходилось выслушивать упреки: «Какая тебе охота быть писателем? Дворянское ли это дело?» А узнав, что об одном из тургеневских сочинений кто-то отозвался критически, она совсем взбеленилась. «Тебя, дворянина Тургенева, — кричала она, — какой-нибудь попович судит!» — взыграла в ней дворянская спесь.

«И пошли тут слезы, рыданья и истерика».

Точь-в-точь как в повести, когда, заслышав лай Муму, барыня начинает стонать: «Ох, ох, умираю!.. Опять, опять эта собака!.. Ох, пошлите за доктором. Они меня убить хотят… Собака, опять собака! Ох, — и она закинула голову назад, что должно было означать обморок». Приходит врач: «Вот… вот… опять… — пролепетала барыня и снова подкатила глаза под лоб».

Все в точности списано с натуры.

Списана с реального случая и вся история с Герасимом, его любимой собачкой и горестным ее концом. «Весь рассказ Ивана Сергеевича об этих двух несчастных существах не есть вымысел. Вся эта печальная драма произошла на моих глазах…»

Так пишет В. Н. Житова, воспитанница матери Тургенева, в своих интересных воспоминаниях.

Каждое лето Варвара Петровна отправлялась по своим поместьям, разбросанным в Орловской, Тульской и Курской губерниях. Поездка совершалась в нескольких экипажах, с бурмистрами и всей челядью.

Мать Тургенева твердо правила своими имениями. Зорко проверяла управляющих, продажу зерна никому не доверяла. Хлеб свозился с деревень в огромные гумна: «…скирды были расположены так, что карета, запряженная четвернею в ряд, свободно между ними проезжала». Помещица сама сбывала зерно скупщикам.

Однажды, по дороге в Сычево, откуда к барскому столу привозились живые стерляди и налимы, Варваре Петровне попался на глаза пахавший в поле крестьянин необыкновенно высокого роста. Она велела остановить карету и подозвать великана. «Долго звали его издалека, наконец подошли к нему ближе, и на все слова и знаки… он отвечал каким-то мычанием».

Оказалось, он был глухонемым от рождения. Сычевский староста аттестовал его как мужика трезвого, работящего и необыкновенно исправного, несмотря на такой природный недостаток.

Глухонемого звали Андреем. Его рост и красота пришлись помещице по душе. Немота придавала ему «еще более оригинальности». Варвара Петровна тут же решила взять его во двор, назначив дворником.

Лицо Андрея всегда сияло добродушной улыбкой, вспоминает Житова. «Сила его была необыкновенная, а руки так велики, что, когда ему случалось меня брать на руки, я себя чувствовала точно в каком экипаже. И вот таким-то образом была я однажды внесена им в его каморку, где я в первый раз увидала Муму. Крошечная собачка, белая с коричневыми пятнами, лежала на кровати Андрея». Воспитаннице частенько доставалось от горничной, вытряхивавшей крошки из ее кармана. То были остатки лакомств, которые она передавала потихоньку Андрею для Муму. «Очень мы с ним любили эту собачку!»

Дальнейшее течение событий хорошо известно читателю «Муму». Деспотической барыней, по капризу которой владелец Муму вынужден был утопить свою любимицу, была сама Варвара Петровна.

Именно она распорядилась убрать из господского дома, устранить, уничтожить не угодившую ей собачонку — единственную отраду жизни бедняги, так обделенного природой. И безропотный крепостной рабски, своими руками выполнил безжалостный приказ госпожи.

Не потому ли Тургенев не дал «барыне» в рассказе вымышленного имени, чтобы намекнуть тем самым, что персонаж не вымышлен?

Как бы то ни было, в антипатичном, бессердечном образе барыни Тургенев дал портрет — и очень верный портрет — своей матери.

Случай, пожалуй, единственный в истории литературы.

2

Как же это могло случиться? И имел ли Тургенев нравственное право так сделать?

В молодые годы Тургенев горячо и преданно любил свою мать.

Однажды он с утра отправился на охоту. Под вечер Варваре Петровне захотелось осмотреть поля, и она отправилась в карете, в сопровождении бурмистра.

В сумерках разразилась небывалая по силе гроза. В помещичьем доме все были в смятении и тревоге. Верховых разослали по всем дорогам.

Первым появился Тургенев, весь мокрый. К нему бросилась рыдающая воспитанница. «Maman убило громом!» — бормотала она. Сначала Иван Сергеевич никак не мог ее понять. Но, узнав, что Варвара Петровна уже несколько часов как уехала и не возвратилась, он ринулся на конный двор. Вскочил на первую попавшуюся лошадь и махнул за ворота, в бурю, ливень и тьму, сам не зная куда.

Но тут же появился бурмистр и успокоил всех сообщением, что Варвара Петровна успела добраться до сторожки лесника и сейчас в полной безопасности.

А когда наконец послышался стук колес. Тургенев на руках вынес мать из кареты и непрестанно целовал ей руки.

И перед чужими людьми Иван Сергеевич не таил пылких сыновних чувств.

В Москву приехал на гастроли Ференц Лист. Варвара Петровна редко выезжала из дому. Ей трудно было ходить, ноги опухали, ее возили в кресло. Но прославленного пианиста и композитора ей захотелось послушать и повидать.

Лестница, ведущая в концертную залу, была высокая. А лакеи, на грех, забыли захватить из дому кресло на ремнях. Варвара Петровна разгневалась не на шутку, но Тургенев спас положение.

Высокий, хорошо сложенный, физически закаленный охотой, он схватил мать на руки, как ребенка, понес по лестнице и внес в залу.

Среди публики «поднялся шепот удивления и умиления». Многие подходили к Варваре Петровне, поздравляя ее со счастьем иметь такого внимательного, любящего сына.

И мать не чаяла души в своем младшем сыне (был еще старший, Николай). Когда Тургенев был долго в отсутствии, он учился тогда в Берлинском университете, она занесла в свой дневник по-французски:

«Сыну своему Ивану. Иван — мое солнышко, я вижу его одного, и, когда он уходит, я уже больше ничего не вижу…»

Вряд ли можно заподозрить Варвару Петровну в неискренности. Слова отдают сентиментальностью — дань литературе, на которой она воспитывалась. Но в них светится неподдельное чувство.

И в мелочах проявлялась ее материнская ласка. В ожидании возвращения сына из-за границы она распорядилась пересадить шпанские вишни и сливовые деревья ренклод поближе к дому. «Пусть они здесь, около дома стоят, — говаривала Варвара Петровна, — Ванечка ужасно всякие фрукты любит, я из окна буду любоваться, как он их кушает».

На письменном столе Варвары Петровны всегда стоял акварельный портрет любимого Ванечки (его написал с поразительным сходством крепостной художник).

Когда Варвара Петровна уезжала по деревням или на зиму в Москву, в свой дом на Пречистенке, она всегда увозила портрет с собою как «великую драгоценность». Так она грустила в разлуке с сыном.

Но настал день, когда нежно любящая мать подошла к письменному столу и швырнула «великую драгоценность» на пол. Стекло разбилось вдребезги, портрет отлетел к стене. На шум вошла горничная и бросилась поднимать уроненный предмет. Варвара Петровна закричала:

— Оставь!

Так портрет и пролежал на полу несколько недель.

Правда, потом портрет, по приказанию помещицы, был поднят и поставлен на прежнее место. Но с того времени Варвара Петровна наотрез отказалась принимать Ивана Сергеевича (чтобы зайти к матери, требовалось испросить разрешение).

До самой ее смерти все попытки Тургенева повидаться с ней разбивались о решительный отказ.

Что же воздвигло глухую стену вражды между обожаемым сыном и любимой матерью?

3

Причина была та же, что нанесла незаживающую тяжкую рану глухонемому дворнику, — крепостное право.

Крепостной строй не только разделял страну на всемогущих землевладельцев и бесправных мужиков. В самой образованной верхушке возникла зияющая трещина.

По одну сторону стояли приверженцы господствующего строя, считавшие крепостное право естественной, нормальной основой государства. Ведь оно обеспечивало им безбедное, сытое существование на мужицком горбу.

По другую — люди передовых гуманистических взглядов. Немногочисленные, но лучшие люди России, жаждавшие уничтожения позорного крепостного ярма.

Линия раскола между крепостниками и их противниками разрывала подчас и семейные рамки, порождая болезненную проблему «отцов и детей».

Так произошло и в семье Тургеневых.

Конфликт длился годами. По приезде из Германии — Тургеневу было тогда 23 года — «он был необыкновенно нежен к матери. Он еще не успел вникнуть во все, творившееся дома, а прежнее, за три года отсутствия, изгладилось в его незлобивой памяти».

Потом возникло охлаждение. Постепенно, но неизбежно оно нарастало. И все же в семье Тургеневых конфликт не дался легко ни «отцам», ни «детям».

Властолюбие и требование подчинения — таковы были основные черты Варвары Петровны.

Властолюбие «простиралось не на одну ее семью и не на один ее крепостной люд». Варвара Петровна властвовала над всем, что окружало ее. «Иногда достаточно было ее взгляда, чтобы на полуслове остановить говорящего при ней то, что ей не угодно было слушать».

Но — как это ни трудно себе представить — были годы, когда самовластная помещица стремилась переломить себя в угоду любимцу.

Она искренне тосковала по «Ванечке», когда он был в отъезде. Была полна благих намерений не огорчать его. В первое время после приезда его из-за границы она «не только не измышляла какой-нибудь вины за кем-либо, но даже и к настоящей вине относилась снисходительнее; она добродушествовала как бы ради того, чтобы заметить выражение удовольствия на лице сына».

Житова в своих воспоминаниях не склонна сгущать краски в изображении крепостного быта. Скорее наоборот — она несколько смягчает их. Это ясно видно из ее же собственного рассказа о дальнейших событиях. Несомненно все же, что мать Тургенева, «не боявшаяся никого, не изменявшая себе ни для кого», при сыне «старалась показать себя доброй и снисходительной».

Слишком хорошо было известно всем, знавшим Варвару Петровну, что при ней «своего мнения, несогласного с ее, никто высказывать и не смел». Один только Иван Сергеевич на это отваживался. Сначала редко и притом «в самых мягких, почтительных выражениях, скорее с мольбой, чем с осуждением».

Был у Варвары Петровны домашний врач, Порфирий Тимофеевич Карташев. Он был крепостным. Его послали подучиться в фельдшерскую школу. Когда Тургенев поехал в Берлин поступать в университет, Карташева послали с ним в качестве камердинера (скорее дядьки, как Савельича в «Капитанской дочке»).

Тургенев относился к нему по-дружески. И когда выяснилось, что «дядька» быстро научился свободно понимать и говорить по-немецки, он добился, чтобы Карташеву разрешили регулярно посещать лекции на медицинском факультете. Из Германии он вернулся с познаниями «изрядного медика». На него обратил внимание сам Иноземцев, светило тогдашней русской медицины, лечивший Варвару Петровну.

Он признал в Карташеве «и знание, и богатые способности» и позволил ему наравне с остальными своими учениками присутствовать при осмотре больных и слушать его заключения и предписания.

Варвара Петровна верила в Карташева даже больше, чем в дипломированных докторов. Слава крепостного лекаря распространилась далеко за пределы уезда. Помещики посылали за ним экипажи. Но ездить к больным он мог только с разрешения госпожи.

Для всех в доме он был уважаемый, всеми любимый врач. В глазах Варвары Петровны он остался крепостным.

Не раз Тургенев умолял мать дать ему вольную. Варвара Петровна отказывала.

Вопреки обыкновению, Тургенев затеял спор. Мать не только не сдавалась, она кичилась своей добротой к Карташеву. Он имел собственную комнату в помещичьем доме. Еду получал с барского стола. А жалованья получал вчетверо больше, чем прочие.

«Все это прекрасно, — убеждал ее сын, — да сними ты с него это ярмо! Клянусь тебе, что он тебя не бросит, пока ты жива. Дай ты ему только сознание того, что он человек, не раб, не вещь…»

Мать осталась непреклонной. Только после ее смерти талантливый самородок вышел из крепостного звания.

Таков был характер Варвары Петровны: она тиранила и тех, к кому благоволила.

И к глухонемому Андрею она питала расположение. «Щеголяла своим гигантом дворником. Одет он был всегда прекрасно, и кроме красных кумачных рубашек никаких не носил… Зимой красивый полушубок, а летом плисовая поддевка или синий армяк».

Так заботилась помещица о своем послушном слуге, пока не затявкала в неурочный час Муму…

Житова пишет: «Зная характер своей матери, Иван Сергеевич никогда ей не высказывал резко то, что его огорчало в ее поступках». Когда мать упрекала его в чем-либо (за занятия литературой, за желание опять уехать на время за границу), «он опускал голову на руки и молчал или с выражением скорби, почти отчаяния на лице смотрел в сторону».

Но худой мир не мог продолжаться долго. Слишком противоположны были взгляды, убеждения, пристрастия. Горючего материала накоплялось все больше — пожар должен был вспыхнуть.

Несогласия приводили к столкновениям. Столкновения рождали рознь и вели к разрыву.

Житова случайно оказалась свидетельницей, возможно, самого важного спора сына с матерью. С чего началось, мы не знаем. Зайдя невзначай в соседнюю с кабинетом помещицы комнату, Житова услышала разговор, начатый ранее. Уже по тону Варвары Петровны можно было понять, что она крайне недовольна.

«— Не знаю, о чем ты говоришь… не понимаю. Моим ли людям плохо жить? Чего им еще? Кормлены прекрасно, обуты, одеты, да еще жалованье получают. Скажи ты мне, у многих ли крепостные на жалованье?

— Я и не говорю, чтобы они были голодные или не одеты, — сдержанно, с некоторой запинкой начал Иван Сергеевич. — Но ведь каждый дрожит перед тобой.

— Ну что же! — перебила его мать голосом, в котором ясно слышно было: «Так и должно быть!»

— А ты, maman, подумай сама, каково человеку жить постоянно под таким страхом. Представь себе всю жизнь страх и один страх. Деды их, отцы их, сами они все боялись, наконец дети их и те обречены на то же!»

Разговор этот происходил лет через пять после первого возвращения Тургенева из-за границы. Можно представить себе, как накипело у него на сердце от всего, что происходило каждодневно вокруг него, если он переборол привычную почтительность к матери. И даже решился прямо, открыто осудить то, что Варвара Петровна считала своим священным и незыблемым правом.

Варвара Петровна возмутилась:

«— Какой страх? Про что ты говоришь?

— Страх не быть уверенным ни в одном деле, ни в одном часе своего существования… Можешь ты вот сейчас, сию минуту, — все больше и больше горячился Иван Сергеевич, — можешь ты любого ну хоть на поселение отправить?

— Разумеется, могу… Заслужит — сошлю.

— А не заслужит? Так, по своему одному капризу тоже можешь?

— Конечно, могу.

— Вот тебе и доказательство… Они не люди, они — вещь!.. — запальчиво… вскрикнул Иван Сергеевич и быстро заходил по комнате.

— Сядь, ты меня беспокоишь своей ходьбой, — уняла его мать. — Моим людям дурно, — почти обиженно продолжала она… — Да что ты, Жан, с ума сошел, что ли? От кого ты слышал?..»

Тургенев постарался ее разубедить. Он ничего не слышал, только считает недопустимым, что крепостного не считают человеком, а предметом, «который можно передвигать, разбивать, уничтожать…»

Но переубедить Варвару Петровну ему не удалось.

Прошло несколько лет, отношения еще больше обострились.

Имущество Варвары Петровны оценивалось свыше миллиона. Но ее сыновья не имели собственных средств существования. Оба были в долгах. Они просили мать определить им хоть небольшой доход, чтобы быть материально независимыми. Но именно этого Варвара Петровна не желала. Она хотела держать детей в полном и беспрекословном подчинении.

Для вида она заготовила дарственные на часть имущества и торжественно им преподнесла. Но так как юридически они не были оформлены, то не имели никакой цепы. Все это носила характер «жестокого глумления». Сыновья «покорно перенесли злую насмешку». Варвара Петровна осталась недовольной.

«— Скажи мне, Жан, — обратилась она к младшему, — отчего вчера, когда я тебе сделала такой подарок, ты даже не захотел благодарить меня?

Иван Сергеевич молчал.

— Неужели ты опять мною недоволен?

— Послушай, maman… оставим этот разговор… Зачем ты возобновляешь эту…

— Что же ты не договариваешь?

— …Я умею молчать, по лгать и притворяться не могу… Не заставляй меня говорить, это слишком тяжело».

Варвара Петровна настаивала, и… натянутая струна лопнула.

Тургенев «умел кротко и терпеливо молчать, когда… обида касалась его одного». Но речь шла также об интересах брата, и Тургенев не вытерпел:

«— Брату… жить нечем, есть нечего.

— Как? А именье!

— Никакого именья нет, и ничего ты нам не дала… Твои дарственные, как ты их называешь, никакой силы не имеют… Зачем вся эта комедия?

— Ты с ума сошел! — закричала Варвара Петровна. — Ты забываешь, с кем ты говоришь!

— Да я и не хотел ничего говорить, я желал молчать…

И в голосе его слышалась такая тоска. Казалось, слезы душили его.

— Мне брата жаль, — продолжал он после некоторого молчания. — За что ты его сгубила? Ты… заставила его бросить службу, переехать сюда с семьей. Но ведь он там жил, жил своими трудами… и был сравнительно покоен. А тут со дня его приезда ты… постоянно его мучаешь, не тем, так другим.

— Чем? Скажи, чем? — волновалась Варвара Петровна.

— Всем! — уже с отчаянием и не сдерживаясь воскликнул Иван Сергеевич. — Да кого ты не мучаешь? Всех! Кто возле тебя свободно дышит? — И он крупными шагами заходил по комнате. — …Мы были тебе всегда почтительными сыновьями, а у тебя в нас веры нет… Ты только веришь в свою власть. А что она тебе дала? Право мучить всех».

Варвара Петровна попыталась защищаться:

«— Да что я за злодейка такая!.. Какое я кому зло делаю?

— Как кому? Да кто возле тебя счастлив? Вспомни только Полякова, Агафью, всех, кого ты преследовала, ссылала. Все они могли бы любить тебя… А ты всех делаешь несчастными…

— Никто меня никогда не любил и не любит, и даже дети мои и те против меня!»

Тургенев пытался разубедить ее.

«— Нет у меня детей! — вдруг закричала Варвара Петровна. — Ступай!

— Maman! — бросился к ней Иван Сергеевич.

— Ступай! — еще громче повторила ему мать…»

После этой ссоры Варвара Петровна и сбросила в гневе со стола любимый портрет сына.

4

Житова увидела Тургенева выходящим из кабинета матери. Слезы текли по щекам его. Он шел, опустив голову. «Казалось, что она склонилась под тяжестью безысходного тяжкого горя».

И на Варвару Петровну тяжело подействовали изгнание любимца и муки оскорбленного самолюбия. С ней сделался нервный припадок — не притворный, а самый настоящий. И все же она оставалась каменно-глухой к просьбам сыновей принять их.

Она решила вернуться в Спасское (предыдущая сцена происходила в Москве, в родовом доме на Пречистенке). Воспитанница вынуждена была сообщить ей, что сыновья уехали раньше.

— Как? Уехали? — даже не могла поверить Варвара Петровна. Уехали без ее позволения… Ее гордость не могла с этим примириться. «С Варварой Петровной сделался точно припадок безумия. Она смеялась, плакала, произносила какие-то бессвязные слова…»

Помещица с воспитанницей уехали в деревню. Через несколько дней воспитаннице была разрешена прогулка верхом. «Совсем уже одетая и с хлыстиком в руке вошла я к Варваре Петровне. Я застала ее в страшном гневе. Перед ней стоял Поляков, весь бледный и с дрожащими губами».

От какого-то дворового Варвара Петровна узнала, что за день до их приезда молодые господа заезжали в Спасское, осматривали дом, сады, оранжереи и грунтовые сараи.

«— Как ты смел пустить их сюда? — кричала она Полякову.

— Я не посмел им отказать, сударыня, — довольно твердо ответил Поляков, — они наши господа.

— Господа! Господа! Я твоя госпожа, и больше никто! — И с этими словами она вырвала из рук моих хлыстик и ударила им в лицо Полякова».

П. В. Анненков считал, что Варвара Петровна, «как женщина развитая, не унижалась до личных расправ». Как видим, это было не так.

Допустим, она прибегала к ним редко. Допустим даже, что случай с Поляковым был единственным в ее собственном поведении. Но что физические расправы с крепостными имели место во владениях Варвары Петровны, как и по всей крепостной Руси, — в этом можно не сомневаться.

«Сама она, — пишет тот же Анненков, — по изобретательности и дальновидному расчету злобы, была гораздо опаснее, чем ненавидимые фавориты ее, исполнявшие ее повеления. Никто не мог равняться с нею в искусстве оскорблять, унижать, сделать несчастным человека, сохраняя приличие, спокойствие и свое достоинство».

Тургенев это знал еще лучше, чем Анненков. Он молча и сильно страдал. Пока его не прорвало…

Теперь, я думаю, читатель, не задумываясь, ответит на вопрос: имел ли Тургенев нравственное право в лице «барыни» из «Муму» вывести в таком неприглядном свете, даже заклеймить родную мать (пусть не называя ее по имени)?

По самому своему художественному складу ему нужна была встреча с живым человеком, непосредственное знакомство с каким-нибудь жизненным фактом, прежде чем приступить к созданию типа или составлению фабулы (сюжетной схемы, канвы литературного произведения). Так он говорил Максиму Ковалевскому, известному русскому ученому, и повторял всем своим друзьям и знакомым.

«Вообще я выдумываю мало, — утверждал Тургенев. — Без уездного врача Дмитриева не было бы Базарова. Я ехал из Петербурга в Москву… Он сидел против меня. Говорили мы мало… Он распространялся о каком-то средстве против сибирской язвы. Его мало интересовало — кто я, да и вообще литература. Меня поразила в нем базаровская манера, и я стал всюду приглядываться к этому нарождающемуся типу».

Тургеневские персонажи частот имели живых прототипов. Образ Рудина навеян Бакуниным, характер Ирины из «Дыма» был внушен женщиной, которую Тургенев знал лично. Чертопханов написан с тургеневского соседа Чертова и так далее.

Конечно, Рудин — не портрет Бакунина и Базаров — не копия врача Дмитриева. «Я не копирую действительные эпизоды или живые личности, но эти сцены и личности дают мне сырой материал для художественных построении», — говорил Тургенев.

В данном случае образы и «барыни», и Герасима были настолько близки к своим прототипам, что почти сливались с ними. «Барыня» и Герасим были для него действительно живые.

Варвара Петровна воплощала в себе если не самые худшие черты помещичьего класса (были помещики и более зверского нрава), но самые его типичные, отталкивающие свойства. Прежде всего, взгляд на крепостного не как на человека.

Постоянное, изо дня в день унижение человеческого достоинства, — вот что больше всего терзало и мучило Тургенева в крепостном строе.

Благоволение, которое оказывала иногда своим дворовым и мужикам Варвара Петровна, не только не смягчало в глазах Тургенева бесчеловечности крепостного уклада и характера помещицы, но, наоборот, подчеркивало. Тургенев не мог не видеть в своей матери законченное воплощение необузданного помещичьего самодурства и тирании. И в лице «барыни» неизбежно должна была появиться Варвара Петровна.

5

В «Муму» Тургенев ничего не изменил в фактических событиях, за исключением конца.

В действительности немой Андрей после потопления Муму не ушел из барского двора. По словам Житовой, «привязанность Андрея к своей барыне осталась все та же. Как ни горько было Андрею, но он остался верен своей госпоже, до самой ее смерти служил ей и, кроме нее, никого своей госпожой признавать не хотел…»

Был случай, когда «особа, не пользовавшаяся симпатиями Варвары Петровны», вздумала подарить немому голубого ситцу на рубашку. Андрей «с презрением посмотрел на ситец» и швырнул его на прилавок. Экономка, желая угодить барыне, рассказала ей, как немой показал на свою красную рубашку и выразил жестом, что его барыня, дескать, много таких ему даст.

Польщенная помещица позвала к себе Андрея и одарила его десятирублевой ассигнацией. «От удовольствия и радости Андрей оглушительно мычал и смеялся… Уходя, он показал пальцем на свою барыню и ударил себя в грудь, что на его языке значило, что он ее очень любит».

Почему же Тургенев, столь точно передавший историю немого, столь же решительно изменил ее фактическое завершение? Почему он отбросил картину рабьего примирения немого с помещицей?

Разумеется, долговековое рабство не могло не сказаться. У иных крепостных оно рождало приниженность, примирение со своей участью.

Но все чаще и чаще вспыхивали на угнетенной русской земле крестьянские волнения и бунты. Тургенев чутко прислушивался к их раскатам.

Уход Герасима из барской усадьбы — безмолвный, но сильный в своем упорстве и непоколебимости — по-своему свидетельствовал, что в народе все больше нарастает возмущение против надругательств над крепостным людом.

Вымышленный художником поворотный поступок Герасима был социально и исторически правдив. В этом нет никакого сомнения.

«Но был ли он оправдан психологически?» — может спросить читатель.

Ведь на протяжении всей повести Герасим ведет себя так же, как вел себя в жизни Андрей. А в конце их поведение разное. Нет ли здесь натяжки, насильственного вмешательства автора, нарушающего цельность характера Герасима?

В мемуарах Житовой мы находим любопытную на сей счет подробность: «После трагического конца своей любимицы Андрей ни одной собаки никогда не приласкал». Значит, несмотря на то, что Андрей остался верен своей госпоже, внутренняя душевная рана в нем никогда не заживала. Он не забыл того, что случилось. Избегал даже погладить другую собаку, поиграть с ней, чтобы не бередить свое горе.

Вспомним прощание Герасима с Муму.

В трактире он «спросил себе щей с мясом… Муму стояла подле его стула, спокойно поглядывая на него своими умными глазками… Принесли Герасиму щей. Он накрошил туда хлеба, мелко изрубил мясо и поставил тарелку на пол. Муму принялась есть с обычной своей вежливостью, едва прикасаясь мордочкой до кушанья; Герасим долго глядел на нее; две тяжелые слезы выкатились вдруг из его глаз: одна упала на крутой лобик собачки, другая — в щи. Он заслонил лицо свое рукой».

Не одно поколение юных читателей проливало горючие слезы над этими строками, мучительно жалея и собачку, и Герасима, вынужденного утопить ее.

На середине реки Герасим «бросил весла, приник головой к Муму… и остался неподвижным, скрестив могучие руки у ней на спине…».

Тургенев не описывает душевного состояния Герасима. Но мы остро ощущаем неимоверную душевную муку глухонемого. Вскипает сострадание к обоим жертвам крепостного строя. Вскипает гнев против жестокосердной барыни, заставившей крепостного стать палачом своей любимицы.

«Наконец Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее… Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки…»

Мог ли Герасим после этого вернуться в господский дом? Мог ли простить барыне ее утонченную жестокость?

Герасим не простил.

И это в стократ более естественно и психологически оправдано, чем поведение кучера Андрея, пусть даже ослепленного господскими подачками.

Не простил и Тургенев своей матери.

Следуя повелительному голосу совести, он не мог, не имел права простить.

Загрузка...