История династии Сфорца

Глава XII Вторжение в Италию Карла VIII. Людовико становится герцогом Милана

Судьба распорядилась так, что первым из приближенных французского короля, встреченных герцогом Бари в Италии, оказался Людовик, герцог Орлеанский, который, будучи внуком Валентины Висконти, заявлял о своих правах на Милан. Они испытывали взаимную неприязнь и недоверие друг к другу, ибо Людовико был хорошо осведомлен о претензиях герцога Орлеанского на Милан. В июле Людовик прибыл в принадлежавший ему город Асти и был с великим восторгом встречен своими подданными. Людовико встречал его в Алессандрии, но свидетели этой встречи не заметили ни малейших проявлений ими подлинных чувств в отношении друг друга. Герцога Бари раздражали настойчивые просьбы француза одолжить ему 60 000 дукатов, но он все же был вынужден собрать необходимую сумму, хотя для этого ему пришлось приложить немалые усилия. Тем не менее только своевременное прибытие герцога Орлеанского спасло Геную от неаполитанцев и позволило освободить Рапалло. Используемые французами жестокие методы ведения войны посеяли ужас среди населения Италии, привыкшего к обычаям профессиональных кондотьеров, которые, если им предоставлялась возможность, всегда старались избежать кровопролития и берегли своих пленников ради тех денег, которые могли получить за их выкуп. Но именно французы во главе со Стюартом д'Обиньи и Лa Тремойле заставили отступить выдвинувшихся в Романью неаполитанцев.

В сентябре в Асти прибыл Карл в сопровождении зловещего кардинала Сан-Пьетро-ин-винколи. Чтобы выручить необходимые средства, ему пришлось заложить драгоценности своих союзников, герцога Савойского и маркизы Монферратской. Короля приветствовали герцог Бари и Эрколе, герцог Феррары. Беатриче находилась неподалеку в замке Аннона вместе со своими певчими и свитой из шестидесяти красивейших женщин Милана, ибо слабость короля к прекрасному полу была хорошо известна. Галантный Карл, сняв шляпу, одарил поцелуем каждую из них, начиная с Беатриче и ее любимицы Бьянки Сансеверино. Карл VIII не был хорош собою. У него были полные, отвислые губы и неуклюжий нос, слабое, сутулое тело и тонкие, рахитические ноги. Говорят, что одной из самых смешных его черт были огромные глаза и исполненный величия взгляд; по словам Гвиччардини, он скорее походил на монстра, нежели на человеческое существо, и был совершенно лишен какого-либо культурного воспитания, едва ли умея читать и писать. Правда, французский историк Коммин утверждает, что он был любезен. Итальянцы эпохи Ренессанса, которые привыкли ценить утонченные манеры и личностные качества, были весьма разочарованы Карлом. Но как бы там ни было, он был король, и дамы отмечали по большей части его достоинства. Беатриче заявила, нет более милосердного государя, чем Карл. Он попросил ее позволить ему увидеть, как она танцует, поэтому сначала ее дамы, а затем и сама Беатриче исполнили для него танцы, что привело его в совершенный восторг. Столь же восторженны строки Гаспарре Висконти, личного друга Беатриче:

Наиболее угодившие Карлу дамы получили от него в подарок драгоценности. Французы удивлялись богатству и разнообразию нарядов Беатриче, что некогда так же поражало герцогиню Элеонору.

Вскоре король занемог от недуга, в котором Розате распознал оспу. Болезнь была столь серьезна, что Людовик Орлеанский, прислушиваясь к советам многочисленных врагов Людовико, уже стал подумывать о том, чтобы обратить свое оружие против Милана. Изнывавшие от жары французские войска, обнаружив, что их запасы вина прокисли, и чувствуя сильную ненависть к себе со стороны местного населения, были бы рады поводу завершить экспедицию и вернуться во Францию. Однако через месяц король выздоровел.

Тем временем назревала еще одна трагедия. Молодой герцог Милана, первый кузен короля Франции, слег в Павии от опасной болезни. Он и герцогиня редко бывали в Милане, особенно после женитьбы его дяди. Донна Изабелла столь же любила Павию, насколько ненавидела Виджевано. Здесь Джан Галеаццо предавался своим излюбленным развлечениям: соколиной охоте и верховым прогулкам по парку, часто на одной лошади со своей супругой. Мы можем прочесть о том, как во время визита к ним Бьянки Сансеверино две юные дамы забрасывали друг друга сеном. Вечером, ближе к закату, Джан Галеаццо увозил Изабеллу на долгую прогулку по парку. В ненастные дни они наблюдали за игрой pallone в холле. Так Джан Галеаццо наслаждался своей спокойной и тихой жизнью. В обществе же он был совершенным ничтожеством.

Но теперь герцог Миланский постоянно жаловался на недомогание, но категорически отказывался следовать советам докторов. В их письмах к Людовико, собранных синьором Магента, содержатся подробности его болезни. Доктора жалуются, что ни письма его дяди, ни их протесты не оказывают ни малейшего влияния на больного. Он прячет сливы и другие фрукты у себя под подушкой, ссылаясь на то, что ему нравится их запах, и, несмотря на серьезное расстройство пищеварения, поедает их сырыми. Кроме того, он употребляет слишком много вина. Постепенно он ослаб настолько, что уже не мог вставать с постели, и известия становились все более тревожными. Людовико отправил к нему еще одного доктора, поскольку, ввиду присутствия короля Франции, сам он не мог уехать в Павию. Донна Изабелла ухаживала за своим мужем. Его мать, которую также попросили приехать, была настолько расстроена состоянием сына, что ей пришлось отвернуться, чтобы скрыть слезы. Когда наметилось некоторое улучшение, Людовико отправил к нему двух сиделок, но, поскольку больной остался ими недоволен, он прислал двух других.

Тем временем в Павию приехал король Франции, к великому неудовольствию Людовико, который приложил все усилия, чтобы удержать Карла от этой поездки. Отношения между ними стали столь натянутыми, что в Виджевано король потребовал, чтобы ему отдали все ключи от замка, и выставил свою охрану на всех воротах. Несмотря на болезнь миланского герцога, в Павии королю был оказан великолепный прием. Здесь он познакомился с Боной и настоял также на встрече с Джан Галеаццо, своим двоюродным братом, однако беседа с ним была сведена к общим фразам, поскольку король не желал еще более осложнять свои отношения с Людовико Моро. Говорят, умирающий герцог умолял позаботиться о его жене и сыне.

Положение несчастной молодой герцогини было поистине жалким. Есть не слишком правдоподобный рассказ о том, что, когда Людовико настоял на ее встрече с королем Франции, намеревавшимся изгнать ее отца и брата из их королевства, она заявила, что скорее пронзит кинжалом свое сердце. Но, по свидетельству исторических хроник, она бросилась к ногам короля и, горько рыдая, умоляла его смилостивиться над ее отцом и братом. Карл был явно тронут, но ответил, что теперь уже ничего изменить нельзя.

Джан Галеаццо уже не мог питать никаких иллюзий относительно серьезности своего недуга. Одним из последних его действий было приказание, чтобы к нему в комнату привели коней, присланных в подарок его дядей, а также нескольких его любимых борзых. Очевидно, что сам он, со всем своим простодушием, до самого конца нисколько не сомневался в любви своего дяди к нему. Он даже спрашивал у Людовико, будет ли тот скучать по нему. Уже перед самым концом он обещал в случае своего выздоровления одарить приданым сотню бедных девушек.

Общее состояние здоровья Джан Галеаццо, подробности его болезни, так же как и его прежнего образа жизни, позволяют допустить, что умер он естественной смертью. Но в то время почти все были уверены, что его отравил дядя Людовико. Даже Корио свидетельствует о том, что возникали определенные подозрения, а если верить Гвиччардини, один из врачей Карла заметил признаки отравления — довольно неубедительное обвинение, учитывая уровень медицинских знаний в эпоху кватроченто. Жестокость, в любых ее проявлениях, была совершенно чужда натуре Людовико. Число казней в Милане в период его правления заметно сократилось; оно стало быстро увеличиваться при французах. Но смерть его племянника казалась столь своевременной, что, даже если он и не причастен к ней, невозможно осуждать людей, которые считали его виновным. В любом случае он в значительной мере нес ответственность за то состояние здоровья Джан Галеаццо, вылившееся в смертельную болезнь, даже если эта смерть была вызвана естественными причинами. Бона и императрица Бьянка Мария полагали, что он виновен. Такого же мнения придерживалась Изабелла Арагонская, хотя в то время она не могла заявить об этом. После краха и пленения Людовико она сообщила феррарскому послу (11 сентября 1499 года), что Амброджио да Розате признался ей, что подал Джан Галеаццо яд в стакане с сиропом и сделал это намеренно, по приказу его дяди. Астролог, дом которого был разграблен городской чернью, бежал из Милана, но был пойман и возвращен назад. Изабелла намеревалась выдвинуть против него обвинение и осудить его за убийство, но предпочла дождаться приезда Людовика XII. Но затем она и сама уехала на юг.

Карл тем временем отправился в Пьяченцу, где его и застигло опечалившее его известие о смерти кузена. Людовико поспешил в Павию, но только для того, чтобы узнать о том, что его племянник уже скончался. Поэтому он возвратился в Милан, где тело Джан Галеаццо, со всеми подобающими его герцогскому достоинству почестями, было положено у главного алтаря собора. К нему подбросили две эпиграммы с обвинениями в его отравлении в адрес его дяди.

Теперь настал тот момент, когда Людовико должен был действовать. Максимилиан стал императором после смерти своего отца, и Людовико уже получил от него весьма обнадеживающий документ, обещавший ему герцогство Милана. Документ этот гласил, что права на герцогство принадлежат Людовико как первому сыну Франческо Сфорца и Бьянки Марии, родившемуся после того, как Франческо стал герцогом. Но это была лишь словесная игра, если учесть, что титул Франческо никогда не был признан императором, и этот факт позволял Максимилиану своей властью передать герцогство, кому он сам пожелает. Людовико немедленно собрал главных чиновников и членов городского совета в замке (все они были его друзьями) и предложил объявить новым герцогом Франческо, сына Джан Галеаццо, известного как Дукетто. Нет ничего удивительного в том, что Андреа Ландриано поднялся со своего места и заявил, что теперь не те времена, чтобы править ребенку, и что только герцог Бари, который столь долго был герцогом Милана во всем, кроме своего имени, имеет теперь законное право получить этот титул. Другие влиятельные лица поддержали это предложение, и Людовико был торжественно провозглашен герцогом. Надев мантию из золотой парчи, он проехал верхом по улицам города, встречаемый громкими возгласами: «Моро! Моро!», которые выкрикивали, по свидетельству очевидцев, главным образом его сторонники. Перед ним несли меч и скипетр. Новый герцог посетил собор Св. Амвросия, колокола которого зазвонили по этому случаю. Сразу же после похорон своего племянника Людовико присоединился к королю Франции, направлявшемуся во Флоренцию.

Герцогиня Изабелла, охваченная безутешным горем, оставалась в Павии. В Милан она переехала не ранее декабря. Беатриче встречала ее в двух милях от города и, выйдя из своей собственной кареты, возвращалась обратно в карете своей кузины, вместе с ней обильно проливая слезы. Людовико встретил Изабеллу у ворот замка и приветствовал ее с величайшим уважением. Ей были предоставлены ее прежние покои. Увидев, с какой печалью она вошла в них, Людовико сказал ей несколько ободряющих слов. Бароне — шут, описавший эту сцену в письме к Изабелле д'Эсте, — говорил, что вид плачущей герцогини с тремя ее маленькими детьми, одетой в грубое платье, подобное одеянию монахини, расплавил бы даже камень. Он и сам не смог сдержать слез. Изабелла оставалась в своих покоях в замке до смерти Беатриче, после чего Людовико отправил ее жить в Корте Веккьа. Когда император Максимилиан высказал протест против такого ее изгнания, Моро ответил, что не мог больше выносить звучания ее голоса, настолько она напоминала ему о его собственной жене. Некоторое время ее сын по настоянию Людовико жил с его собственными детьми в замке Роккетта, навещая свою мать лишь раз в неделю, что в немалой степени усиливало ее печаль.

В задачи этой книги не входит повествование о том, как французы наступали от Флоренции к Риму и как они без труда завоевали Неаполь. Новым ударом для несчастной Изабеллы Арагонской стала гибель ее отца, а затем и поражение ее брата Ферранте.

Новый герцог Милана был более всех напуган этой легкой победой французов и полным крахом Неаполитанского Королевства. Такого усиления Франции он желал бы в последнюю очередь. Он стал опасаться, что у Людовика Орлеанского вскоре окажется достаточно сил и времени, чтобы заявить о своих правах на герцогство, в чем его поддержат экспедиционные войска в Неаполе. Изабелла д'Эсте, в то время находившаяся в охваченном всеобщим страхом Милане, писала, что все здесь выглядит так, будто карнавал в этом году никогда не закончится; Людовико не разрешает ей уезжать иначе как «в соответствии с астрологическим прогнозом» и намеревается держать ее здесь до лучших времен.

Отношения между Людовико и королем Франции с каждым днем становились все более напряженными. После бегства Ферранте из Неаполя на службу к Карлу перешел Джан-Джакомо Тривульцио[48]. Для Милана это не предвещало ничего хорошего. Другие государства также были недовольны успехами французов, и более всех император Максимилиан, которого возмущало то, что Карл узурпировал его место, действуя как верховный арбитр в делах Италии. Фердинанд Испанский тоже был обеспокоен тем, что французы прочно обосновались в Неаполе, в угрожающей близости от Сицилии. Поэтому Людовико решил порвать со своим опасным союзником, которым он некогда надеялся манипулировать, и присоединиться к лиге, образованной Максимилианом и Фердинандом, а также Венецией и Римским Папой. Их переговоры в Венеции завершились успехом. Филипп де Коммин, который был там французским послом, написал о том, как венецианцы сумели скрыть от него сам факт переговоров. Эта история типична для дипломатии Венеции. Коммин был шокирован, когда его пригласили к дожу и сказали ему правду, а венецианцы удивлялись его неумению скрывать свои чувства подобно тому, как это всегда сумели бы сделать серьезные и почтенные синьоры, сидящие напротив него. В тот вечер, наблюдая, как послы союзников двигались триумфальной процессией вдоль Гранд Канала, он заметил, что тот представитель Милана, который прежде выказывал к нему самое дружеское расположение, теперь делал вид, что не узнает его.

Людовико незамедлительно отправил Галеаццо Сансеверино атаковать Асти, в то время как Максимилиан потребовал от Людовика Орлеанского отказаться от своих претензий на Милан, в противном случае угрожая лишить его прав на этот город. Двадцать шестого мая 1495 года императорские послы торжественно облекли Людовико знаками герцогского достоинства в ходе традиционной церемонии перед собором. До этого момента он воздерживался от использования титула герцога Милана. На церемонии был маркиз Мантуи, но, к разочарованию Беатриче, без своей супруги. Герцогиня отправила своей сестре красочное описание этого события.

Герцог Орлеанский, с характерной для французов энергичностью, вскоре воспользовался представившейся ему возможностью нанести эффективный контрудар, внезапно оккупировав Новару, ворота которой открыли сами жители. Методы, какими Сфорца приобретал земли, необходимые для реализации его планов по обустройству Виджевано и развитию Лa Сфорцески, носили исключительно принудительный характер и не могли добавить ему популярности в этом регионе. При этом были затронуты интересы некоторых крупных землевладельцев Новары, которые воспользовались теперь случаем отомстить Сфорца. Французы продвинулись до самого Виджевано. Людовико охватила паника. Ему нездоровилось, и он заперся в миланской Роккетте, подумывая даже о бегстве в Испанию. Об этой особенности его характера недвусмысленно свидетельствует хронист Прато. Людовико, говорит он, считали трусом, поскольку, «излишне полагаясь на свои умозрительные схемы и на свое умение выходить из всех затруднительных ситуаций при помощи лишь своего ума и опыта, но не прибегая силе, он стал настолько робок, что казался напуганным не только при реальной угрозе вооруженного нападения, но и при самом упоминании о насильственных действиях». Однако его супруга, не страдавшая подобной слабостью, перевела замок на военное положение и подготовилась к сопротивлению. Помощь пришла от одного из членов антифранцузской лиги, из Венеции, и опасность была быстро устранена. В Милане начала ощущаться значительная нехватка денежных средств, в немалой степени вызванная излишествами двора и большими затратами на многочисленные проекты Людовико. Выплата жалованья войскам обычно задерживалась, что снижало дееспособность армии и приводило к частым дезертирствам.

Союзники решили воспрепятствовать отступлению французов и, если представится такая возможность, взять в плен самого Карла, который, лишившись поддержки Милана, оказался теперь в весьма опасном положении. Главнокомандующим был назначен Джан Франческо Гонзага, прежде возглавлявший наиболее подготовленные и хорошо экипированные венецианские военные силы. Его войска заняли позиции в Форново, в самом узком участке долины Таро в районе Пармы. Они ничем не помешали Карлу VIII захватить Понтремоли, тем самым дав французам возможность выдвинуться вперед. Желающие узнать подробности этой кампании могут обратиться к Корио или еще лучше к Делаборду. Боевые действия начались с того, что легкая конница (стратиоты) атаковала передовые отряды французов. В соответствии с обычаем, эти всадники вернулись с головами убитых ими противников на своих пиках. За каждую голову им выплачивали по дукату. Этот обычай имел и свои недостатки. Когда их кошельки были пусты, в дело часто шли головы случайно повстречавшихся им крестьян. Французов было не более десяти тысяч. Они испытывали недостаток в продовольствии и воде, изнывая от июльского зноя, но обладали хорошими навыками ведения войны (вскоре они показали свою доблесть в великие дни сражений французских рыцарей с испанцами), что давало им значительное преимущество над итальянцами, чьи боевые качества были давно утрачены благодаря сложившейся системе призыва наемников. Кроме того, французы были сплочены единой целью. Они понимали, что победа является для них единственным шансом на спасение. Тем утром шестого июля и сам король Карл проявил свои лучшие качества. Коммин восторгался тем, с какой энергией и вдохновением тот руководил своими войсками (столь мало напоминая самого себя); он был твердо уверен в предсказании Савонаролы[49], обещавшем ему победу.

Итальянцев насчитывалось около тридцати тысяч, но их войско обладало всеми недостатками, присущими армиям, не воспламененным единым национальным духом и раздираемым подозрениями и завистью. Карл предпринял несколько попыток договориться с противником, чтобы его пропустили, но тщетно. Пытаясь выбраться из ущелья на открытую местность, французы стали переправляться на другой берег реки Таро, и в этот момент хлынул сильнейший ливень с громом, раскаты которого эхом отдавались в горах, заглушая артиллерийские залпы. Уровень воды в реке быстро поднимался, и когда Гонзага попытался форсировать ее, он был вынужден начать переправу гораздо выше по течению, чем изначально планировал. Таким образом, его главная атака оказалась направлена не в центр французских войск, а в их тылы. В этой битве, по свидетельству Корио, показав великий пример личной отваги, он проявил себя скорее как солдат, чем как командующий: конь под ним был убит, из-за чего ему пришлось на время покинуть поле сражения. Чтобы усилить боевой дух войск, венецианцы обещали своим солдатам, что их добычей станут все богатства Неаполитанского Королевства. Легковооруженные всадники, которые обычно были лучшими в бою, размещались на вершинах холмов (Корио сравнивает их с орлами, парящими над своей жертвой), получив приказ дожидаться момента, когда ряды противника дрогнут, и тогда начинать атаку. Но они опасались, что другие отряды первыми доберутся до вражеского обоза и заберут все самое лучшее из добычи. В итоге они начали атаку раньше времени и сразу же занялись грабежом, нисколько не думая о продолжающейся битве.

Пытаясь обезглавить противника, граф Галеаццо атаковал французский авангард, но его усилия оказалась недостаточно эффективны, и эти атаки безнадежно провалились. Его отряды сразу же попадали под обстрел французской артиллерии, хотя та едва ли могла нанести им значительный урон. Впоследствии говорили, что он действовал в соответствии с приказом Людовико: тот, с одной стороны, опасался, что полная победа союзников приведет к чрезмерному усилению его опасных соседей венецианцев; с другой стороны, он не хотел быть причастен к поражению короля Карла, надеясь сохранить возможность примирения с ним. Но хотя такого рода политика была типична как для самого Людовико, так и для его деда Филиппо Мария Висконти и могла бы вызывать только восторг у итальянских дипломатов того времени, у нас нет прямых доказательств того, что он прибегнул к ней в данном случае.

В результате главные силы итальянцев, понеся значительные потери, в беспорядке отошли к Таро. Граф Питильяно, который находился в плену у французов, в ходе сражения сумел бежать вместе с другим Орсини и сообщил войскам Лиги, что если они предпримут еще одну атаку, то неприятель будет полностью разбит. Но второй попытки атаковать не последовало. Обоз и все ценные трофеи попали в руки итальянцев, но поле битвы осталось за французами, и они смогли в безопасности продолжить отступление. «Если бы другие сражались так же, как мы, — писал Гонзага, — наша победа была бы полной». Ведь союзники говорили о своей победе, поскольку им удалось захватить шатер короля. Некоторые из бежавших всадников графа Каяццо случайно едва не пленили и самого короля, который на некоторое время остался без охраны. Но в целом такой успех был бы весьма сомнителен. Он мог повлечь за собой зависть и едва ли в долгосрочной перспективе принес бы большие выгоды итальянцам.

Гонзага отослал своей жене в Мантую ковры из королевского шатра и альбом с портретами дам, которые понравились Карлу в Неаполе больше других. Но затем он попросил вернуть трофеи, поскольку решил подарить их герцогине Милана. Изабелла даже не пыталась скрыть свое раздражение по этому поводу и заявила о своем нежелании возвращать добычу. Если в ее руках оказывалось что-либо ценное, то редко удавалось заставить ее с этим расстаться; это было хорошо известно ее близкой приятельнице Елизавете Урбинской, которая вместе со своим мужем тщетно просила вернуть ей те статуи, которые Цезарь Борджиа, по особой просьбе Изабеллы, передал ей после разграбления их дворца. Тем не менее Беатриче, возможно по совету Людовико, отослала эти ковры обратно, сказав, что ей было приятно увидеть их, но она не чувствует себя вправе оставить их себе.

Лига теперь могла бросить на осаду Новары больше сил. Герцог и герцогиня Милана пожелали видеть свою армию, на пятое августа был назначен большой смотр войск. По свидетельству Корио, в нем участвовало 45 000 человек. Заметили, что лошадь герцога упала не менее пяти раз — весьма дурное предзнаменование. Положение осажденных, терпевших всевозможные лишения, было отчаянным. Вместе с королем, как обычно, находился Коммин, участвовавший в мирных переговорах, в которые охотно вступил Карл VIII. Французских посланников принимали в покоях герцога Миланского. Тот ежедневно выходил вместе с Беатриче в галерею, чтобы встретить уполномоченных лиц; сами переговоры происходили в глубине его комнат. Здесь друг против друга стояли два тесных ряда кресел для послов. Герцогиня сидела между Людовико и представителем Феррары. С итальянской стороны говорил только герцог, и только один уполномоченный должен был говорить со стороны французов. «Но по своему темпераменту мы не могли говорить столь сдержанно, как они, и два или три раза принимались говорить все вместе, и тогда герцог восклицал: "Эй! Только по одному!"»

Голодающему гарнизону было позволено покинуть Новару. Но прибытие на помощь французам 10 000 швейцарцев радикальным образом изменило ситуацию. Людовико был серьезно встревожен и имел на то веские основания. К счастью для него, Карл устал от войны, хотя Людовик Орлеанский и Тривульцио прилагали все усилия, чтобы убедить его предпринять поход на Милан. Людовико вновь покинул в беде своих союзников и заключил сепаратное соглашение с французами в Верчелли. Ему вернули все, что он потерял, и Карл пообещал не поддерживать претензии герцога Орлеанского на Милан. Людовико должен был послать два судна для усиления французского флота в его борьбе с неаполитанцами, в случае необходимости прийти на помощь Карлу в этой войне и признать патронат Франции над Генуей. Герцог Милана вовсе не был намерен исполнять какое-либо из этих обещаний, в чем очень скоро смог убедиться Коммин, которого оставили в Италии наблюдать за его действиями.

После заключения мира в Верчелли Людовико, с обычным для него правдоподобием, писал Франческо Фоскари в Венецию: «Я допускаю, что нанес большой ущерб Италии, но я сделал это только для того, чтобы сохранить свое теперешнее положение. Я действовал не по своей воле, винить следует короля Ферранте и, если вы позволите мне сказать вам об этом, Сиятельнейшая Синьория, ведь сами вы это признаете. Но с тех пор разве вы не видели всех моих беспрестанных усилий, направленных на освобождение Италии? И вы можете быть уверены в том, что если бы мир в Новаре (т. е. в Верчелли) не был своевременно заключен, то с Италией было бы и вовсе покончено». У него были все основания обвинять Венецию в крайне эгоистической политике. Но не следует забывать, что впоследствии именно он призвал на войну с Венецией турок (весьма охотно это сделали бы и другие правители). Согласно Паоло Джовио, ссылающегося на вполне достоверное свидетельство Франческо да Понтремони, во время своего заключения Людовико любил говорить, что турки были единственными его союзниками, которые не нарушили своих договоренностей с ним. В том, что затрагивало его собственные интересы, Людовико без колебаний нарушил бы любую клятву и пошел бы почти на любое преступление, хотя и предпочитал по возможности придерживаться праведных путей; но он всегда удивлялся, когда кто-либо нарушал данное ему слово.