История династии Сфорца

Глава I Муцио Аттендоло, великий Сфорца

Родовым гнездом Сфорца была Котиньола, древнее селение, располагавшееся немного севернее Фаенцы в самом сердце лежавшей вдоль Адриатического побережья беспокойной Романьи, где папский престол уже давно достиг более чем формальной власти. Здесь 28 мая 1369 года родился Муцио Аттендоло, которому суждено было оставить своим потомкам прозвище Сфорца. Хотя эта семья не принадлежала к знати, она все же занимала видное положение и была довольно состоятельной для тех диких мест. При этом семья Аттендоло благодаря числу и силе своих сыновей была вполне способна твердо отстаивать свои интересы.

Своим успехом и достигнутым ими могуществом, намного превосходящим достижения любого из их соперников в те славные дни кондотьеров, Аттендоло обязаны, по-видимому, не столько их отцу, Джованни, который, надо сказать, тоже был человеком отнюдь не из робкого десятка, сколько матери, Элизе деи Петрасцини. Петрасцини даже в Романье слыли семьей исключительно агрессивной и неуживчивой. В этой области, во многом похожей на разбойничье гнездо, где междоусобные распри практически не прекращались, а память о них сохранялась долго, любой семье, чтобы выжить, требовалось как можно больше крепких сыновей. Элиза являла собой блестящий образец вираго[1], позднее идеализированный Ариосто и Тассо. В случае необходимости она могла сражаться наравне с мужчинами, а одна из ее наследниц, Катарина Сфорца, снискала славу одной из самых знаменитых воительниц эпохи Возрождения. Судя по дошедшим до нас свидетельствам, Элиза, обладавшая мужским характером и крутым нравом, была при этом женщиной весьма добродетельной и плодовитой: она дала жизнь двадцати одному ребенку. Все ее сыновья оказались прирожденными воинами, и Муцио был не единственным из них, кто прославился как кондотьер. Не менее пятнадцати мужчин из этого клана сделали военное ремесло своей профессией, и женщины в случае необходимости вели себя как истинные дочери своей матери.

Их воспитание соответствовало тем условиям, в которых им предстояло жить. Их научили презирать изящные одежды, нежную пищу и мягкие постели. В деревне, где большинство строений были деревянными, их каменный дом более напоминал разбойничью пещеру, нежели мирное жилище провинциального дворянина, которое и тогда можно было встретить даже в тех уголках мира, где самые примитивные удобства были практически неизвестны. Как сообщает Паоло Джовио[2], стены их дома были увешаны не гобеленами, а щитами и латными нагрудниками. И если в расцвет Ренессанса это зрелище могло произвести впечатление на утонченного епископа Ноцеры, то мы можем усомниться в том, что дворцы даже тех правителей, которым предстояло стать противниками Сфорца на поле боя (таких, как дом Малатеста, соседей Аттендоло из Римини), в те времена украшались иначе. Упоминается также тот факт, что на их огромных кроватях отсутствовали покрывала. Пища была соответствующей; регулярного питания не было: мужчины съедали то, что готовила для них прислуга, и еда эта была простой и грубой.

В Котиньоле главными соперниками Сфорца были гибеллины Пазолини, весьма знатная фамилия, известная и в наши дни, один из представителей которой, граф Пьеро Дезидерио, впоследствии составил замечательное жизнеописание Катарины Сфорца (чем, можно сказать, окончательно примирил наследственную вражду между семействами). Эта давняя междоусобица обострилась в 1388 году, когда Мартино Пазолини похитил девушку, обрученную с Бартоло Аттендоло. Семья Аттендоло промолчала, но Пазолини расценили это как неуважение к невесте и внезапно напали на них. Двое из Аттендоло были убиты, а Муцио, в то время — совсем юный воин, отдыхавший в это время дома, был ранен. Эти семейства не раз сходились в ожесточенных сражениях. Недруги сражались даже на пашнях, в разгар уборки урожая. Чтобы не дать захватить себя врасплох, Пазолини были вынуждены работать на полях, держа под рукой доспехи и копья. Аттендоло могли напасть на них во время жатвы, «выскользнув из колосьев подобно змеям». В конце концов Аттендоло победили. Марино и Пазолини покинули окрестности Котиньолы, а те, что остались, сочли благоразумным изменить фамилию.

Многие из знаменитых кондотьеров, то есть командиров наемников, происходили из Папской области, из Романьи или из Анконской Марки, или Умбрии, поэтому вполне естественно, что в этих местах сложились благоприятные условия для вербовки новобранцев. Аттендоло хотя и были довольно состоятельной семьей, но по своему жизненному укладу не многим отличались от крестьян или мелких фермеров. Они сами обрабатывали поля, сами перевозили и сбывали свой урожай. В 1384 году, однажды вечером, когда Муцио был занят по хозяйству, люди из отряда известного кондотьера Больдрино да Пеникале проходили мимо в поисках новобранцев. К тому времени несколько мужчин из семьи Аттендоло уже состояли на службе в различных войсках, и вербовщикам, даже если они раньше не знали Муцио, достаточно было одного взгляда, чтобы заметить, что этот парень именно того сорта, какой им нужен. Они остановились поболтать с ним, подразнивая его, призывая его быть мужчиной, присоединиться к ним и узнать, что такое настоящая удача. Несомненно, его братья и кузены, когда появлялись дома на время отпуска, говорили ему то же самое, хвастая награбленным добром и своим успехом у женщин. В те времена ранней зрелости пятнадцать лет не считались слишком юным возрастом для начала карьеры. Муцио колебался. Наконец, юноша взял свой топор и метнул его в дерево, заявив, что если топор застрянет, то он отправится с людьми Больдрино; если же топор упадет на землю, то он останется дома. Топор вонзился в дерево. Той же ночью Муцио ушел из дома, прихватив с собой коня из отцовской конюшни.

Эта история, довольно рано получившая известность, выглядит довольно правдивой. Она стала семейным преданием, и когда Франческо Сфорца, герцог Милана, показывал миланский замок Паоло Джовио, автору лучшей из ранних биографий Сфорца, он заметил, весело поглядывая вокруг, что всем этим они обязаны роковому топору, застрявшему в дереве. Но рассказ Корио, придворного летописца Людовико Сфорца, более реалистичен. Альбериго да Барбьяно, первый из великих итальянских кондотьеров, был родом из соседней деревни. Он показал пример, — что не противоречит истории Джовио, — побудивший пятнадцатилетнего юнца бежать из дома с отцовским конем и присоединиться к Больдрино. Когда спустя четыре года Муцио вернется домой, его отец, видя, что сердце юноши расположено к военной карьере, отпустит сына из дома с четырьмя лошадьми (щедрый подарок для человека в его положении) и отеческим благословением. Таким образом, получив хорошую экипировку, Муцио смог присоединиться к Альбериго да Барбьяно, который способствовал его быстрому продвижению по службе.

В XIV в. в Италии практически все военные действия велись великими кондотьерами, предводителями наемников, которые предоставляли свои мечи в распоряжение любой власти, имевшей желание и возможность нанять их. Их появление стало одним из досадных следствий сложившегося в то время положения дел на полуострове. Знать, сражавшаяся почти во всех средневековых войнах, в значительной степени отошла от участия в военных действиях. С одной стороны, быстрый рост благосостояния (особенно на севере Италии) сделал горожан не слишком склонными к несению тягот военной службы; поскольку Флоренция, Милан и Венеция своим благополучием были обязаны своим великим купцам, население этих городов находило оправдание своему освобождению от воинской повинности. С другой стороны, ни свободные города, которых настолько разобщали внутренние распри, что они оказались подчинены правлению внешней Подесты[3], ни появившиеся в других городах мелкие деспоты не были намерены рисковать, отдавая оружие в руки своих горожан.

Первые отряды кондотьеров полностью, или почти полностью, состояли из иностранцев и возглавлялись иностранцами, которые начали появляться в Италии после 1360 года. Заключенный в Бретиньи мир дал свободу нескольким таким отрядам, не знавшим никаких иных занятий, кроме сражений, и прошедшим жестокую школу войн во Франции. Наиболее известным из ранних отрядов удачи была Большая Компания, которой командовал герцог Вернер фон Урслингер, «гигант Гварньери», как его называли итальянцы. На его нагруднике был начертан его девиз: «Враг Бога, Сочувствия и Милосердия» — так он заявлял о своем намерении воевать со слабыми. Позднее, когда Большую Компанию возглавил граф Ландау, к ней присоединился грозный кардинал Альборнос, чтобы подчинить Романью папской власти.

Во многих отношениях между Романьей и кондотьерами с самого начала установилась весьма тесная взаимосвязь. Один из самых знаменитых кондотьеров, англичанин сэр Джон Хоквуд, получил в награду за свою службу папскому престолу пять романьских городов, включая деревню Котиньола; но когда Хоквуд задумал укрепить эти местечки, то оказалось, что необходимая для этого земля принадлежит Джованни Аттендоло. В семье Малатеста из Римини несколько поколений были кондотьерами (главным образом на службе у папства), так же как и в семье Монтефельтро из Урбино, завоевавшей герцогство благодаря своей воинской доблести. Браччо, Брандолини и другие ныне забытые кондотьеры тоже были выходцами из тех мест.

Акуто, как итальянцы называли Хоквуда, был, по свидетельству Маттео Виллани, большим знатоком военного дела, хитрым и ловким от природы, как все англичане, и его Белая Компания снискала себе столь же черную славу, как и все другие. Хоквуд несет ответственность за две массовые расправы, надолго запомнившиеся в ряду самых кровавых злодеяний, когда-либо совершавшихся наемниками. Когда в 1376 году Фаенца, расположенная к югу от Котиньолы, проявила признаки неповиновения Папе, туда был послан Хоквуд. Либо рассчитывая на добычу для себя и своих людей, — что вообще было основной причиной страданий населения, оказавшегося во власти наемников, — либо действуя в соответствии с полученными приказами, он взял под стражу пятьсот зажиточных жителей и позволил своим людям разграбить город. Даже в отношении детей и монахинь не было проявлено никакого милосердия. Рассказывали, что, когда два англичанина сцепились из-за монахини, в страхе забившейся в угол, Хоквуд, оказавшийся свидетелем этой сцены, решил лично разрешить возникший спор и, воскликнув: «Каждому половину», — разрубил несчастную надвое. Покончив с Фаенцей, он продал этот город маркизу Феррарскому.

Но жители Романьи были не из тех, кто безропотно терпит такое обращение. Наиболее известный из кондотьерских отрядов состоял из бретонцев, и именно их выбрал кардинал Роберт Женевский, чтобы они помогли ему заставить население Романьи подчиниться. Но когда бретонцы приступили к делу, романьольцы обратились с жалобой к Галеотто Малатеста, правителю Римини и папскому кондотьеру. В недобрый час тот искренне ответил, что им неоткуда ожидать справедливости, кроме как от самих себя. Возмущенные сверх всякой меры, жители Цезены обрушились на бретонцев и успели перебить три сотни, прежде чем Малатеста удалось остановить их, пообещав им прощение за то, что они уже совершили. Тогда кардинал Женевский призвал Хоквуда, чтобы тот навел порядок в Романье. Когда кардинал стал настаивать на поголовной резне, англичанин попытался протестовать, но тщетно. Цезену постигла еще более горькая участь, нежели Фаенцу, и когда спустя год Малатеста вознамерился отстроить город заново, там на одних только улицах все еще оставалось пять тысяч трупов. В такой ситуации оставшиеся без оплаты бретонцы оказались в крайней нужде и спустя некоторое время рады были даже возможности обменивать одежды погибших жителей Романьи на еду того же веса.

Тем временем коварный кардинал Роберт — Хромец, если вспомнить его прозвище, ибо он был хром, — праздновал окончательное возвращение папского двора из Авиньона. В начале того года Климент XI через ворота Святого Павла въехал в Рим, хотя и сделал это против своей воли. Даже римляне в те дни были так возмущены произошедшей резней, что их позиция становилась все более угрожающей по отношению к Папе, и когда в следующем году Климент скончался, они уже желали видеть его преемником только итальянца. Последовавшие вслед за этим дни испытаний для Церкви прошли под знаком великой Св. Катарины Сиенской.

Нет ничего удивительного в том, что при таких обстоятельствах Альбериго да Барбьяно (Барбьяно — местечко неподалеку от Котиньолы) стал героем для юных романьольцев, подобных Аттендоло. Альбериго был благородного происхождения, и именно от него ведет свой род известное миланское семейство Бельозо. Он уже приобрел некоторую известность на воинском поприще, когда, возмутившись, что Италия полностью отдана на милость полчищам полудиких иностранцев, он решил создать компанию кондотьеров, состоящую из одних только итальянцев. Он сражался под началом Хоквуда, но покинул его после совершенных тем злодеяний. Его успех был ошеломителен, особенно в его родной провинции. В самом деле, костяк его компании составляли жители Романьи, большей частью его близкие друзья, среди которых было несколько Аттендоло. Его люди давали торжественное обещание ненавидеть иностранцев и клялись изгнать их с полуострова. Он поступил на службу к Джан Галеаццо Висконти, великому герцогу Милана, и добился таких успехов, что уже очень скоро под его командованием оказалось восемьсот копий. Первое время он был вынужден сражаться плечом к плечу с отрядами иностранцев, но вскоре тех или перебили, или выдворили из Италии. К концу века все войска, ведущие бесконечные войны на полуострове, состояли из итальянцев, за исключением тех немногих из старых воинов, которые состояли на службе у итальянских кондотьеров.

Альбериго называл свое войско Компанией Святого Георгия, под его началом были собраны фактически все лучшие итальянские командиры, сведущие в военном искусстве. Он был не только выдающимся лидером, но мастером своего дела и изобретателем нескольких важных новшеств. Именно он первым стал использовать так называемый армет с диском[4]. Кроме того, лошади у него были защищены специальными кожаными попонами.

В те времена, когда доминировала грубая сила, а власть во многом полагалась на кондотьеров, поэтому исторические хроники представляют собой не многим большее, чем запись их деяний. Эффективно контролировать их была способна только венецианская аристократия. Возвышение итальянских военачальников придало их компаниям то постоянство и сплоченность, которых им недоставало ранее. Соответствующим был и авторитет преуспевшего кондотьера среди его воинов. Когда Больдрино да Паникале убили в Мацерате, в наказание за это город был подвергнут жесточайшим унижениям. Помещенное в роскошный гроб тело кондотьера пронесли по всему городу, и солдаты приветствовали его так, словно он по-прежнему был их командиром. Они были уверены в том, что никто не сможет его заменить.

При всех их недостатках, в этих войсках были собраны самые мужественные люди того времени, являвшие собой наилучший образец духа авантюризма. Их соотечественники стали с гордостью говорить о предводителях кондотьеров и их доблести; рассказы об их подвигах передавались из уст в уста. И хотя они продавали свои мечи тем, кто больше заплатит, а поступки их были непредсказуемы, их поведение точно соответствовало представлениям того времени о морали, и, по крайней мере, они были итальянцами. В самом деле, по словам Паоло Джовио, Альбериго, «возмущенный тем, что иностранные наемники, проявляя необузданную жестокость, навязывают Италии свою волю, возродил дух своих соотечественников, которые из-за слабости своей и потерянной свободы позабыли славу древних воинов».

Будущее молодого человека, ставшего членом одной из таких компаний, зависело только от него самого. Происхождение здесь, как и в других сферах жизни в Италии в эпоху Возрождения, значило очень немного. Если ему удавалось обратить на себя внимание своего командира, то он мог продвинуться по службе и стать во главе небольшого отряда. Его дальнейшая карьера зависела от его храбрости и находчивости, его популярности и, помимо всего прочего, от его способности командовать. Новобранцы обычно присоединялись к отряду перспективного капитана. Постепенно тот приобретал необходимый авторитет и достаточное количество людей, чтобы действовать самостоятельно и заключать договора с нанимателями на своих условиях. Такие кондотьеры, или даже предводители небольших скьер[5], в момент поступления на службу заключали официальные и должным образом оформленные договоры с правителями и государствами, что предполагало строгое соблюдение сторонами всех оговоренных условий. Затруднения кондотьера и проблемы для мирного населения обычно начинались тогда, когда кондотьер оставался без наемной службы и без денег для оплаты своим людям.

Преуспевающий кондотьер мог соперничать со знатью и даже с правителями тех государств, которым он служил. Именно им мы обязаны величественными монументами, включая те, которые и сейчас, вероятно, остаются самыми большими в мире конными статуями — Коллеони и Паоло Савелли в Венеции и Гаттамелата в Падуе, хотя от той, что вполне могла бы быть величайшей из них, статуи Франческо Сфорца работы Леонардо да Винчи, сейчас ничего уже не осталось. Но сохранился замечательный бюст кондотьера работы Поллайуло в галерее Уффици во Флоренции и фреска сэра Джона Хоквуда во флорентийском соборе работы Паоло Уччело. (Джованни Акуто умер во Флоренции как раз тогда, когда у него появилась надежда возвратиться на родину, и был похоронен со всеми возможными почестями, которых мог быть удостоен человек, сослуживший такую службу этому городу.) Часовня Св. Георгия в Пизе построена местными кондотьерами, а Бергамо может похвастаться часовней Коллеони. На самом деле мы до сих пор помним этих людей скорее благодаря оставшимся памятникам в их честь, чем из-за их военных подвигов.

И все же в своем жизнеописании Великого Сфорца Паоло Джовио дает нам ключ к пониманию этого исчезнувшего мира и позволяет проникнуть в повседневную жизнь кондотьеров, описывая нам их обычаи в мирное время и на поле битвы с той свойственной ему ясностью и живостью изложения, которой не удалось достичь ни одному из позднейших авторов. Ведь епископ Ночеры испытывал к Сфорца некое чувство поклонения герою, свойственное людям того времени, и то же чувство сам Сфорца питал по отношению к Альмериго да Барбьяно. Для нас, для тех, кто знает окончание этой истории и может оценить гибельные последствия этой системы, завершившейся долгим периодом иностранного господства, такое чувство может показаться странным. Все лучшие плоды возрожденческого индивидуализма и поисков себя, которые привели к столь ужасному разобщению как в политической, так и в религиозной и церковной сферах, следует искать в литературе и искусстве того времени, не имеющих себе равных в современном мире.

Муцио Аттендоло провел пятнадцать лет с Альбериго да Барбьяно, и здесь он приобрел репутацию человека с сильным и властным характером. Многие кондотьеры известны по своим прозвищам. Так, например, Гаттамелата означает «пестрый кот», Фачино Кане — «собака», Тарталья, всегда враждовавший со Сфорца, — «заика». История гласит, что при дележе какой-то добычи Муцио поссорился с Тарантулом и Скорпионом, двумя братьями из Луго, деревни, располагавшейся к северу от Котиньолы. Когда об этом споре донесли командующему, Муцио и ему ответил весьма грубо, на что Альбериго воскликнул, что тот и его пытается сфорцаре[6], и объявил, что отныне он будет известен как Сфорца. Помимо всего прочего, Сфорца обладал огромной физической силой. Он мог согнуть подкову и вскочить на седло в полном вооружении.

Он еще состоял на службе у Альбериго, когда впервые встретил своего будущего соперника, Браччо да Монтоне. Им двоим было суждено стать величайшими итальянскими военачальниками своего времени, лидерами двух противоборствующих школ: в самом деле, весь воинский мир на полуострове был тогда разделен на сторонников Сфорца и сторонников Браччо. Но во время службы в компании Св. Георгия эти молодые люди стали закадычными друзьями. У них все было общим, даже их воины носили одинаковую униформу и одни и те же эмблемы. Впоследствии, несмотря на серьезные разногласия, следы этой ранней дружбы никогда не исчезали полностью. И если Сфорца был настолько же удачлив, насколько судьба не благоволила Браччо, то этим успехом он был обязан своему характеру, здравому смыслу и ясному представлению о соотношении целей и средств — тому, чего недоставало Браччо. Сфорца напоминал древнего римлянина лучших времен Республики, со всеми его достоинствами и недостатками, тогда как в Браччо не было и малейшей доли этих качеств.

Андреа, известный под прозвищем Браччо («оружие», возможно, за свою силу), происходил из рода графов Монтоне, знатной фамилии из Перуджи. Он был серьезно ранен и оказался в изгнании после одной из тех кровопролитных междоусобиц, которые привели к сильному опустошению той области и в которых, как правило, был замешан могущественный дом Бальони. Оставшись сиротой, он поступил на службу к Альбериго да Барбьяно. Когда же он наконец возглавил независимый отряд, неудачи преследовали его с самого начала. Он опустился почти до нищенства, и затем, когда ему удалось снова стать на ноги, страшный пожар в Фолиньо уничтожил все, что у него было. Местные жители собрали щедрые пожертвования, чтобы возместить ему утраченное, однако он был вынужден вернуться к Альбериго. Способности обеспечили Браччо благосклонность со стороны его прежнего командира, но это лишь возбудило к нему ожесточенную зависть, ослаблению которой, возможно, его поведение вовсе не способствовало. Альбериго, которого доверенные командиры сумели убедить в неповиновении Браччо, наклеветав на него, распорядился его убить. За него ходатайствовала жена Альбериго, но когда ее просьбы оказались тщетными, она (так велико было ее возмущение совершающимся предательством) предупредила Браччо, и тот немедленно бежал к Папе. Обнаружив свою ошибку, Альбериго сделал все, что было в его силах, чтобы заставить его вернуться, но Браччо ответил, что командующий, который столь бесчестно обращается с преданным офицером, не заслуживает доверия.

Это был не единственный случай, когда Браччо приходилось терпеть подобное обращение; предательство в те времена было делом обычным. Вскоре после этого, в 1409 году, Владислав, король Неаполя, не слишком терзавшийся угрызениями совести, предложил Браччо помочь ему овладеть его родной Перуджей — замысел, который всегда мил сердцу изгнанника. Предложение было принято. Однако жители города в отчаянии обещали королю подчиниться его власти, при условии что тот откажется от услуг сражающихся на его стороне изгоев Перуджи и предаст Браччо смерти. И на этот раз кондотьер вовремя был предупрежден: когда король послал за ним, он отказался прибыть под предлогом недомогания. Владислав, чрезвычайно раздосадованный тем, что его коварные замыслы были раскрыты, послал внушительную армию против кондотьера, которого лишь недавно принял на службу.

Когда Сфорца служил у Альбериго, он обычно сражался за Джан Галеаццо Висконти, могущественного правителя Милана; но когда у него, наконец, появился свой собственный отряд, Сфорца оказался на противоположной стороне, помогая Перудже в ее отчаянной борьбе против вероломного Висконти. Благодаря неукротимому духу перуджийцев ему это удавалось в течение двух лет. Как и в политике, военный успех был одним из лучших способов обратить внимание начальства на достоинства воина. Джан Галеаццо, в его неутомимом стремлении создать сильное независимое королевство на севере Италии, решил нанять к себе на службу лучших кондотьеров, и вскоре Сфорца стал сражаться на его стороне, получая жалованье вдвое большее, чем прежде. Но, как и в случае с Браччо, успех пробудил зависть, и распространившиеся клеветнические слухи о нем привели к его позорной отставке со службы в Милане. Положение Сфорца оказалось настолько опасным, что ему пришлось бежать, спасая свою жизнь.

После этого Сфорца поступил на службу Флоренции, воевавшей против Пизы, которую защищал его бывший командир, Альбериго да Барбьяно. Здесь началась его долгая распря с кондотьером Тартальей, тоже состоявшим на жалованье у Флоренции. Одно время вражда между ними была столь острой, что казалось вполне вероятным, что они обратят свое оружие не против врага, а друг против друга, и возникла необходимость развести их войска вместе с их лидерами в разные стороны. Союзник Флоренции Рупрехт, Римский король, полностью разделял высокое мнение о достоинствах Сфорца, проявив свое расположение тем, что позволил ему использовать свой собственный герб — льва, стоящего на задних лапах. Сообщается также о том, что именно он посоветовал изображать льва, держащего в лапе айвовую ветвь (котинью), эмблему родного города Сфорца, которой он пользовался до тех пор. В окончательном варианте на гербовом щите был также изображен шлем Сфорца с крылатым драконом с человеческой головой.

Приблизительно в это же время Сфорца познакомился с Лючией Трегани, или Лючией ди Терцано, девушкой благородного происхождения, которая многие годы оставалась его любовницей. Она родила ему по меньшей мере семь детей, среди которых был и его наследник, Франческо, будущий герцог Милана, родившийся в Сан-Миньято 23 июля 1401 года. Говорили, что он покорил сердце Лючии своей преданной любовью к ней и обещанием жениться, но поскольку брачные законы в то время были весьма неопределенны, ее положение было немногим менее стабильным, чем у законной супруги.

В 1405 году, когда Сфорца был все еще в Пизе, к нему явился Мартино Пазолини из Котиньолы. Он пришел без охранного свидетельства, с нагрудником, привязанным к шее, и, преклонив колени, просил простить его и положить конец раздору между их семьями. Сфорца никогда не был мстительным. Он отвел Мартино в свою палатку, накормил его и, упрекнув за то, что, явившись без охранного свидетельства, тот подвергал себя риску, полностью простил его.

В 1408 году Сфорца вместе с маркизом Феррарским и правителями других городов участвовал в кампании против Оттобоно Терци из Пармы. Оттобоно был одним из тех мелких деспотов, которые в те дни жесточайших раздоров постоянно захватывали власть, а затем теряли ее. Последовавшие за этим события являются яркой характеристикой того времени, однако они же стали одним из немногих сомнительных пятен в весьма достойном жизнеописании Сфорца.

Во время одной из стычек Сфорца удалось сбросить Оттобоно с лошади, и он уже собирался покончить с ним, когда пармские отряды, внезапно перестроившись, не только спасли своего господина, но и потеснили врага, захватив в плен Микеле Аттендоло, который мог бы стать самым выдающимся воином этого клана после самого Сфорца. Оттобоно выместил свою злобу, безжалостно подвергая пленников голоду и пыткам в течение следующих четырех месяцев, после чего им удалось бежать. Сфорца поклялся отомстить. Вскоре после этого Оттобоно предложил своим врагам встретиться на луговине, окруженной лесом. В этих зарослях маркиз Феррарский спрятал своих людей, что было явным нарушением условий перемирия. Оттобоно прибыл, как и договаривались, без оружия, на низкорослой испанской лошади; маркиз же явился на встречу в сопровождении эскорта, в котором находился и полностью вооруженный Сфорца. Когда Оттобоно попытался протестовать, Сфорца ответил, что никогда не ходит безоружным. По своему обычаю, Сфорца был верхом на горячем коне, который внезапно начал скакать по лугу, лягаясь направо и налево. Как раз это и входило в намерения Сфорца, ибо таким образом он мог подобраться поближе к Оттобоно. Оказавшись на достаточной для удара дистанции, Сфорца схватил врага правой рукой, выхватил кинжал и нанес им столь сильный удар, что задел даже лошадь противника. Смертельно раненный Оттобоно рухнул на землю; Микеле Аттендоло спешился и добил противника. Вооруженные люди выскочили из леса и захватили в плен сопровождавший его эскорт. Тело Оттобоно перевезли в Модену, где изгнанники из Пармы и Реджьо выместили на нем свою ненависть, растерзав труп зубами. В те дни жесточайших раздоров такая дикость ни в коем случае не воспринималась как нечто необычное, особенно в неспокойных областях. После этого Сфорца смог передать города Оттобоно во владение маркизу Феррарскому.

Сфорца попробовал себя и на службе папам, однако в те годы Великой Схизмы, когда на папскую тиару одновременно предъявляли права обычно два, а то и три претендента, дела папства, как правило, находились в удручающем состоянии. В 1409 году, в то время, когда он был папским наемником, граф Салимбени, правитель Кортоны и глава дворянского дома Сиены, предложил Сфорца жениться на своей сестре, Антонии, которая незадолго до того стала вдовой. Сфорца разделял обычное для своего времени мнение о браке, который рассматривался исключительно как деловое предприятие. Он счел, что теперь он может метить повыше, чем Лючия ди Терцано, которая по-прежнему оставалась очаровательной матерью его многочисленного семейства, и вполне вероятно, что и она, подобно нынешним французским девушкам из petite bourgeoisie[7], была полностью согласна с его решением. Сфорца обошелся с ней вполне достойно, как обычно обходились мужчины с теми женщинами, с которыми они прожили вместе долгие годы и которые подарили им нескольких детей. Он выдал Лючию замуж за одного из своих офицеров. Антония принесла ему приданое, состоявшее из четырех замков, и стала матерью его сына, Бозио, который рос, подавая надежды в будущем стать способным военачальником, но был убит молодым. Он был женат на наследнице графов Санта Фьора в Тоскани, где его потомки правили до середины семнадцатого века, пережив, таким образом, все остальные ветви дома Сфорца.

Ясно, что папская казна находилась тогда не в самом наилучшем состоянии, и Иоанн XXIII не имел никакой возможности заплатить 4000 дукатов, которые он задолжал Сфорца. Взамен он был вынужден передать ему во владение Котиньолу. Сфорца говорил, что, когда он ощутил себя владельцем своей родной деревни, это был самый счастливый момент в его жизни. Немного позднее, когда Котиньола была почти полностью уничтожена огнем, он посылал значительные суммы на ее восстановление и перепланировку, особенно заботясь об удобстве для своей матери, которая еще была жива. Каменный дом Аттендоло уцелел во время пожара.

Возможно, в силу бедственного состояния папской казны, возможно, из-за нежелания сражаться на одной стороне со своим смертельным врагом, Паоло Орсини, Сфорца, в конце концов, принял весьма щедрые условия, предложенные ему Владиславом Неаполитанским. Иоанн XXIII был взбешен его переходом на сторону врага и приказал изобразить его как предателя, повешенным за одну ногу, в соответствии с обычаями того времени. Надпись на рисунке начиналась словами: «Io sono Sforza, viano di Cotignola»[8].

Таким образом, весь остаток своей жизни Сфорца пришлось принимать участие в беспокойной и всегда переменчивой политике Неаполитанского Королевства. Среди прочих заложников, которых он должен был отдать своему новому господину в качестве гарантии своей преданности, был его старший сын Франческо, достигший тогда возраста одиннадцати лет. По свидетельству Корио, официального биографа Сфорца, Владислав разглядывал его с таким изумлением, как «una cosa divina»[9], наделенное всеми возможными дарами, которыми Фортуна может одарить смертное существо. Франческо был оставлен на попечение материи в Ферраре, поскольку там жил ее муж, Марко Фольяно, и учился вместе с юными принцами, сыновьями Никколо д'Эсте. Владислав подарил мальчику несколько городов и сделал его графом Трикарико.

В 1414 году, когда наследницей Владислава стала Джованна II, почва под ногами Сфорца оказалась еще более скользкой. Этой несчастной женщине, чье сластолюбие снискало ей почти такую же, как у ее двоюродной бабки, Джованны I, репутацию новой Семирамиды, исполнилось к тому времени сорок лет. После смерти своего мужа она делала все, что ей заблагорассудится, и, нисколько не сдерживая своего темперамента, меняла любовника за любовником. Слабовольная, тщеславная и неуравновешенная, она всецело зависела от своего очередного фаворита, но поскольку ее любовники отдавали себе отчет в том, что им никогда не следует ей доверять, они обращались с ней почти так же, как сутенер с проституткой, часто прибегая даже к физическому насилию. Не было никакой надежды на рождение наследника, и ситуация еще более осложнялась соперничеством между двумя претендентами на трон, Людовиком Анжуйским и Альфонсом Арагонским. Сфорца был наделен крестьянской смекалкой, но он был солдатом, человеком, полагающимся скорее на собственные руки, чем на свою голову. По природе искренний и открытый, он чувствовал себя неловко среди искусных интриг, лжи и предательства развращенного неаполитанского двора, который переживал в то время свои самые худшие времена. И хотя впоследствии он научился до некоторой степени скрывать свои чувства, тот, кто его хорошо знал, всегда мог определить, когда Сфорца лжет.

Королева с вожделением смотрела на этого высокого, могучего, стройного воина со смуглой кожей и степенной осанкой, с маленькими, глубоко посаженными глазами, косматыми бровями и огромными волосатыми руками. Ей нравилось болтать с ним после заседаний совета, и его грубый, но скорый и острый ум военного, несомненно, произвел на нее впечатление. Невоспитанный, изнеженный и переменчивый Пандульфо Алопо, бывший в тот момент ее очередным фаворитом, поднял тревогу. Благодаря намекам, которые тот делал Джованне, Сфорца был арестован и провел четыре месяца в Новом Замке, так как Алопо объявил, что он собирался жениться на королеве.

Рассказывали, что в заключении Сфорца проводил время, упражняясь в написании собственной монограммы, которой он впоследствии подписывал все свои документы. Ведь он не имел никакого образования, более того, любил повторять, что одна и та же рука не может одинаково хорошо обращаться с мечом и с пером. Но он усердно изучал труды великих историков древности, переводы которых составлялись по его заказу. Своему переводчику Цезаря и Саллюстия в благодарность за его труд он подарил хороший дом и сад. Сфорца разделял безграничное уважение своих современников к новой науке. Ему также нравилось зимними вечерами или в плохую погоду на лагерной стоянке читать поэмы о жизни Карла Великого и его рыцарей, комментируя их подвиги и выставляя их в пример своим воинам. Свои письма Сфорца диктовал, предпочитая использовать в качестве секретарей монахов, поскольку, как он любил говорить, они склонны совать свои носы во все дела, и нет ничего такого, во что они бы ни вмешивались во имя религии, с их безудержным и всегда безнаказанным лицемерием.

Тем не менее люди Сфорца оставались лояльными по отношению к неаполитанским властям, и когда возникла серьезная опасность заговора среди дворян, Алопо, сознавая, что без военной силы ему не обойтись, первым стал искать примирения. Он предположил, что таковое можно скрепить браком между Сфорца и его сестрой Кателлой. Сфорца согласился и очень скоро стал главным военачальником королевства с жалованьем в 8000 дукатов и обладателем нескольких замков, среди которых были Беневенто и Манфредония. Таким образом, он связал себя с партией Алопо, но когда королева, пытаясь укрепить свое положение, вышла замуж за Жака де ла Марка, и Алопо был обезглавлен, его падение отразилось и на карьере Сфорца. Явившись во дворец, чтобы засвидетельствовать свое почтение новому сюзерену, он столкнулся с одним из своих самых непримиримых врагов, церемониймейстером. Сфорца был весьма раздражен, и от слов они очень быстро, обнажив мечи, перешли к схватке. Обоих арестовали, но если противника Сфорца сразу же освободили, то сам Сфорца, вполне вероятно, мог отправиться вслед за Алопо на эшафот. Сфорца заточили в замке делл'Ово и подвергли пытке, тщетно пытаясь заставить его сдать свои замки. Своим освобождением он обязан своей сестре, Маргарите, которая повела себя как истинная дочь своей матери, явив собой лучший образец вираго. В Неаполитанском Королевстве всегда находилось несколько членов семьи Аттендоло; последовавших за Сфорца. Маргарита была оставлена на попечение Трикарико. Когда к ним прибыли посланники королевы с требованием сдаться в плен вместе с Микеле Аттендоло, она вышла к ним в полном вооружении, с мечом в руках, и объявила, что на правах командующего не признает их охранного свидетельства и подвергнет их мучительной смерти, если с ее братом случится что-либо плохое. Родственники заложников в скором времени добились освобождения Сфорца.

Здесь на сцену снова вступил Браччо. Сфорца прилагал все усилия, чтобы пресечь грабеж и защитить мирных жителей, строго карая за чрезмерную жестокость. Он, если это было в его власти, никогда не отдавал город на разграбление. Браччо же беспощадно грабил и убивал, уводя с собою множество пленников и, подобно худшим из иностранных кондотьеров прежних времен, безжалостно принося гражданское население в жертву своим людям. Перестав бояться Владислава, он начал полномасштабные военные действия и захватил несколько замков с намерением овладеть своей родной Перуджей, что являлось заветной целью его жизни.

Он также брал к себе на службу других кондотьеров, среди которых оказался и Микеле Аттендоло. Ему он пообещал, что будет считать все замки Сфорца в Романье неприкосновенными и воздержится от нападения на них. Но Тарталья, также поступивший на службу к Браччо, отвергал любые условия, если ему не будут отданы замки его врага. Браччо колебался (это происходило в 1416 году, когда Сфорца находился в тюрьме), но в конце концов дал свое согласие. Этого предательства Сфорца так никогда и не смог ему простить, и из-за этого возникла смертельная вражда между двумя старыми товарищами. Микеле Аттендоло оказался в весьма сложном положении. Он спасся только благодаря храбрости и преданности некоего молодого офицера, который добровольно пришел к нему на помощь. Его звали Никколо Пиччинини, и ему было суждено стать соперником молодого Франческо Сфорца. Пиччинини («малыш») — это тоже прозвище. Он был таким маленьким, что однажды, когда его отряд был разбит Франческо неподалеку от Брешии, огромный германский наемник подхватил его, засунул в мешок и, забросив мешок за плечи, прорвался со своим командиром сквозь вражеские ряды.

Браччо, поддерживаемый множеством изгнанников, задумал нападение на Перуджу. Карло Малатеста, защищавший город, поспешил спастись бегством, но память о последовавшем сражении сохранилась надолго. Победа оказалась на стороне Браччо, прежде всего благодаря его привычке разделять своих людей на мелкие отряды. Этой тактикой ведения боя он внес свой вклад в военную науку того времени. Кроме того, он благоразумно организовал обеспечение водой для утоления жажды, поскольку сражение происходило в самый разгар лета.

Завладев Перуджей, Браччо проявил себя как способный правитель. Он прилагал усилия для прекращения раздиравших город междоусобиц, а его система обучения горожан обращению с оружием оказалась весьма успешной и популярной. Он быстро распространил свою власть на многие отдаленные города в Романье. Но и это еще не все. Он строил планы относительно самого Рима. Однако его попытке захватить этот город помешал Сфорца, при приближении которого Браччо пришлось отвести свои войска; к тому же из-за климата он потерял много людей.

В 1416 году Сфорца, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, женил своего сына Франческо. Невестой стала Полиссена Руффо, графиня Монтальто. Церемония происходила в ее доме в Калабрии, куда Франческо прибыл в сопровождении ветеранов из войска его отца. Приданое состояло из двадцати тысяч дукатов и нескольких городов. Этот брак закончился трагически, так как немногим более чем через год молодую жену вместе с первенцем (дочерью) отравила тетка, захватившая ее имущество.

Годом раньше, в ходе своей первой военной кампании, Франческо доказал свою храбрость. Сфорца попытался захватить своего врага, Тарталью, заманив его в засаду (способ, который был по душе кондотьеру), но Тарталья с такой отвагой обрушился на своих противников, что смог вырваться из окружения и бежать. И все же, в 1419 г., после того как Сфорца потерпел тяжелое поражение от Браччо и был ранен, ему удалось принудить Тарталью служить под его командованием, и этот договор был скреплен браком между одной из его дочерей и сыном Тартальи. Столь поразительные перемены в отношениях противоборствующих сторон происходили постоянно вследствие калейдоскопических сдвигов в карьерах этих наемников.

Напоследок Сфорца дал своему сыну три совета, которые тот повторял очень часто: никогда не посягать на чужую жену; никогда не вызывать на бой подчиненного или товарища, но, если самому случится испытать подобное, сразу же избавляться от предателя; никогда не скакать на своенравном коне. Сам Сфорца не раз оказывался в затруднительном положении, когда пренебрегал этими заповедями. По свидетельству графа Пазолини, слабость Сфорца к противоположному полу поражала даже его собственных людей, и Франческо в этом отношении проявил себя как истинный сын своего отца. В этих советах проявляется та же крестьянская сметка, что и в следующем изречении Сфорца: если у тебя три врага, с одним заключи мир, с другим — перемирие, а затем все свои силы обрати против третьего.

На том же основании сформировалось отношение Сфорца к религии, во многом схожее с позицией древних римлян. Недостойно для воина досаждать Богу глупыми церемониями и лицемерными молитвами. Убийства, грабеж и сожжение городов неизбежны на войне, и командующий зачастую вынужден смотреть сквозь пальцы на ужаснейшие преступления. Хороший командир, сказал бы Сфорца, должен стараться воевать за правое дело, по возможности избегая насилия, грабежей и разбоя, и прилагать все усилия, чтобы сберечь своих людей. Он ежедневно слушал мессу, и если ему приходилось один день пропустить, то на следующий день он прослушивал две; каждый год он с глубоким раскаянием исповедовался и принимал причастие с величайшим смирением. Не опасаясь заразы, он ухаживал за своими заболевшими родственниками. Его отношение к врагам и обидчикам могло быть очень разным и в большей степени зависело от его интересов на данный момент. Сфорца всегда был точен в расплатах с кредиторами, поэтому, если он оказывался в затруднительном положении, он никогда не испытывал недостатка в денежных средствах.

Какова бы ни была его позиция в других вопросах, в военном лагере Сфорца был сторонником жесткой дисциплины. В отношении шпионов и предателей не могло быть никакой жалости, а за кражу фуража наказывали, привязывая вора к хвосту лошади. В повседневной жизни он был безразличен к одежде, испытывая глубокое презрение к любым проявлениям фатовства, но готов был разразиться самой грубой бранью за малейшее пятно или ржавчину на кольчуге. Однажды он перед лицом неприятеля выбранил солдата, явившегося после отдыха на зимних квартирах в ржавых доспехах, и заставил того сражаться с поднятым забралом, чтобы все смогли узнать его. Если кто-нибудь в лагере щеголял в головном уборе, украшенном перьями, то его освистывали. Но в дни парадов, когда, согласно условиям большинства контрактов, отряд кондотьеров в полном составе осматривался нанимателем или его агентами, Сфорца не имел себе равных. Люди и кони блистали золотом, серебром и шелком. Достаточно вспомнить величественную фигуру кондотьера на фреске работы Симоне Мартини во Дворце Республики в Сиене. В обычные дни Сфорца носил красный колпак пирамидальной формы, один из тех, что представляются нам такими нелепыми на изображениях военачальников того времени. Подобно другим воинам, ему приходилось коротко стричь волосы и брить бороду, чтобы удобней было носить шлем. Его предпочтения в еде, как можно догадаться, были самыми невзыскательными, но он любил посидеть в веселой компании за изобильным столом.

Сфорца мог храбро переносить великие несчастья, точно так же, как он переносил холод и другие тяготы. Только лишь жара досаждала ему. Он страдал от изнуряющей жажды, поэтому во время летних кампаний всегда держал неподалеку лошадь, навьюченную изрядным количеством воды и вина. Кроме того, он не мог переносить насмешек. Здесь, видимо, сказалось его крестьянское происхождение, над которым насмехались его враги. При случае, однако, он тоже за словом в карман не лез, о чем свидетельствует его весьма непристойный ответ Серджиани Караччьоло. Он знал, как использовать насмешку в качестве действенного наказания. Когда некий молодой офицер благородного происхождения, пренебрегая его приказами, оставил при себе девицу, переодев ее в мужское платье, Сфорца заставил его самого проехать по лагерю в женской одежде.

В 1417 году Великая Схизма закончилась. У Папы Мартина V, чья резиденция располагалась в Колонне, более не было соперников. Тремя годами позднее, в феврале 1420 года, он посетил Флоренцию, куда пригласил для встречи двух ведущих кондотьеров. Браччо в тот момент был на вершине успеха, и именно об этом его визите поется в старой, но до сих пор исполняемой песенке:

Такое сопоставление, очевидно, вряд ли пришлось бы по вкусу первому понтифику новой эпохи, но оно явно свидетельствует о степени падения папства. Браччо прибыл во Флоренцию с эскортом из четырех сотен лучших воинов, восседающих на своих огромных конях и облаченных в великолепные доспехи. Сам он, облаченный в яркую пурпурную мантию, расшитую серебром и золотом, скакал в окружении своих военачальников, судей и послов. В таком виде он продвигался сквозь бурлящую, шумную толпу, среди восторженных выкриков «Браччо! Браччо!», к Палаццо дель Комуне, где Папа готовился торжественно его принять. Правитель Перуджи был назначен папским викарием всех городов и замков, которые он захватил на территории Папской области. Таким способом Папы всегда пытались сохранить свое влияние в городах, которые у них постоянно отнимали.

Остаток дней своих Сфорца и Браччо сражались за противоположные стороны в той борьбе, которая разрывала на части королевство Неаполя. Сфорца теперь считался сторонником Людовика Анжуйского, который сделал его своим Великим коннетаблем; он стал врагом королевы, или, скорее, ее нового любовника, Джованни Караччьоло, более известного под именем Серджиани. Поэтому Джованна обратилась за помощью к Браччо и объявила Альфонсо Арагонского своим наследником. Альфонсо, один из самых блестящих итальянских правителей Раннего Возрождения, оказался весьма благородным соперником. Однажды, захватив в плен одного офицера из отряда Сфорца, он попросил показать среди сражающихся своего командующего. Пленник не без труда отыскал его в самой гуще битвы и указал на него. «Это самый храбрый военачальник наших дней, — воскликнул дон Альфонсо, — отправляйся и передай ему это от меня». И он отдал распоряжение, чтобы впредь никто из его подчиненных не стрелял в Сфорца, на что тот ответил, запретив своим отрядам нападать на короля. Такое рыцарское отношение к противнику было почти неизвестно среди итальянских кондотьеров, профессионалов, сражавшихся за деньги и ни за что более.

Приблизительно в это же время Браччо счел необходимым ввести некоторые различия в цветах своих людей и людей Сфорца. Для этого он заимствовал эмблему своей супруги. На ней красные и синие полосы были более узкими, чем те, которыми прежде пользовались два старых товарища. В то же время Сфорца избавился от своего заклятого врага, Тартальи, который, по-видимому, никогда не был искренен по отношению к нему. Перехваченные письма, подаренные доном Альфонсо лошади — возможно, все это были лишь уловки, придуманные для того, чтобы увеличить пропасть между ними. Несколько поступков, свидетельствующих о неповиновении Тартальи, если не о чем-то худшем, дали серьезные основания подозревать его. Нет ничего удивительного в том, что Браччо выказывал всяческое расположение к любому из подчиненных Тартальи, который попадал к нему в плен; ведь и сам Тарталья долгое время сражался под его началом, и он, несомненно, надеялся переманить его от Сфорца. Папа и герцог Анжуйский удостоверились в его виновности. Однажды ночью дом Тартальи в Аверсе окружили, его полуголым вытащили из постели, пытали до тех пор, пока он не сознался, и немедленно казнили на рыночной площади. Люди Тартальи восприняли этот позорный конец своего любимого командира как месть со стороны его личного врага. Они отвергли самые соблазнительные предложения Папы, отказавшись служить под началом кого-либо из других кондотьеров. Они предпочли разойтись, и большинство из них вскоре стали сражаться в стане Аль-фонсо Арагонского.

Тем временем Сфорца снова женился, а ему уже было за пятьдесят. Его третьей женой стала вдова Людовика II Арагонского, скончавшегося прежде их формального бракосочетания, и графа Челано, сделавшего ее своей наследницей. Приданое ее состояло из нескольких замков. Она родила ему сына, Габриеле, который, устав от солдатской жизни, стал монахом, а затем сводный брат Габриеле, Франческо, назначил того архиепископом Милана.

И снова маятник неаполитанской политики свел Сфорца с неожиданными союзниками. Папа, встревоженный угрозами дона Альфонсо, порвал союз с Людовиком Анжуйским. Серджиани Караччьоло, добившийся к тому времени полной власти над королевой, и не имея желания подчиняться там, где он сам некогда командовал, решил договориться со Сфорца, чтобы тот начал сражаться против Альфонсо Арагонского. Сфорца, покинутый и Папой, и Людовиком Анжуйским, остался совершенно без средств и не мог заплатить своим людям. Естественно, любой кондотьер согласился бы с таким предложением.

Из всех возможных посредников для переговоров был выбран именно Браччо. Два давних соперника встретились в последний раз, и впервые за многие годы они встретились по-дружески. Эта встреча случилась в 1422 году в ставке Браччо, в установленной на лугу палатке. Между ними произошла долгая и вполне дружеская беседа, во время которой они, как рассказывали, обменялись сведениями о фактах предательства, совершенных их людьми в пользу кого-либо из них. Сфорца узнал, что он был прав в своих подозрениях относительно Тартальи. На следующий день он на протяжении нескольких миль сопровождал Браччо на его пути в Умбрию. Затем его ждал весьма радушный прием у королевы.

Дон Альфонсо был настолько возмущен таким оборотом дела, что захватил Караччьоло и заключил его под стражу. Королеве едва удалось бежать в замок Капуано, где она оказалась в осаде. Сфорца поспешил к ней на помощь, хотя в его распоряжении было всего 6000 всадников и 3000 пехоты. Но его опыт перевесил численное превосходство противника. Арагонцы оказались в трудном положении после блестяще спланированной атаки с тыла и были полностью разгромлены. Добыча оказалась весьма богатой. Джованна была освобождена и доставлена в Аверсу, где она снова объявила Людовика своим наследником вместо Альфонсо Арагонского, а Сфорца пришлось освободить часть каталонских пленников в обмен на дражайшего Серджиани.

Затем Сфорца собрал все свои войска для помощи Аквиле, осажденной Браччо, который перешел на службу к Альфонсо Арагонскому и стал правителем Капуи. Корио приводит несколько знамений, предвещавших несчастье: сон, падение знаменосца Сфорца (сломанное древко и испачканное знамя) и пренебрежение советом астрологов не переправляться через реку в понедельник. Две армии были разделены рекой Пескара. На своей стороне Браччо воздвиг защитные сооружения. Поскольку Браччо, казалось, не собирался атаковать, Сфорца решил продолжать удерживать его силы; а его сын, Франческо, и Микеле Аттендоло с четырьмя сотнями всадников должны были форсировать реку и прорваться к городу. После нескольких неудачных попыток Франческо решил, что им следует переправляться неподалеку от устья, где в реке не было затопленных Браччо лодок и кольев на берегу, что затруднило бы продвижение конницы. Эта попытка оказалась успешной, и войска Браччо были отброшены, после чего Сфорца приказал своему войску следовать за отрядом Франческо. Сражение происходило зимой, 4 января 1424 года. Пронзительный ветер усиливался, и воды реки в устье Пескары были весьма бурными. Видя нерешительность своих подчиненных, Сфорца сам бросился в воду, чтобы увлечь их за собой. Его паж, следовавший за ним с шлемом своего господина, вскоре начал тонуть. Заметив это, Сфорца нагнулся в седле и поймал его за волосы, но тут его конь встал на дыбы, потеряв опору, и Сфорца упал в воду. Обремененный своими доспехами, он быстро пошел ко дну, но рассказывали, что его латные рукавицы, соединенные в рукопожатии, еще дважды появлялись над водой.

Среди итальянских кондотьеров нет более привлекательной фигуры, чем Аттендоло Сфорца. Его амбиции не простирались дальше его профессии воина, и в нем воплотились лучшие качества кондотьера. То мог быть римлянин времен расцвета Республики, заблудившийся в Италии Раннего Возрождения.

Когда печальная новость дошла до Франческо, победа уже была достигнута. Он пересек реку в лодке и обратился к войскам с одной из тех блестящих речей, которые тогда столь высоко ценились, призывая их сохранять верность и следовать за ним так же, как некогда за его отцом. Тот энтузиазм, с которым его приняли войска, не оставлял никаких сомнений в их намерениях, ибо он уже пользовался их уважением и любовью.

Браччо был очень взволнован известием о смерти его соперника, которому поначалу даже отказывался верить. Согласно предсказанию, ему было суждено ненадолго пережить Сфорца, который был лишь на несколько месяцев старше его, и Аквила должна была стать роковым местом для них обоих. Франческо уже стал настоящим вождем армии королевы; с ним были Микеле и Лоренцо Аттендоло, а также папские войска. Браччо, которому Папа не простил захвата Перуджи, однажды пообещал заставить Мартина V за один грош отслужить сотню месс. Он был так уверен в победе, что даже не потрудился разузнать побольше о противнике, войско которого, спешившись, медленно продвигалось вниз по крутым скалам к небольшой равнине перед городом; он даже выставил своих людей на высотах, чтобы помешать врагам спастись бегством. Хотя противник намного превосходил Браччо в числе, но солдаты Браччо были гораздо опытнее, и если бы он располагал достаточным количеством людей для атаки в тот момент, когда ряды Сфорца дрогнули, то победа, вероятно, оказалась бы на его стороне. Но Микеле Аттендоло, перестроив свой отряд, бросился на помощь Франческо, черный плюмаж которого, как всегда, мелькал в самой гуще битвы. Говорят, что Браччо, узнав, кто ему противостоит, заметил, что это истинный сын Сфорца. Несмотря на все его усилия, удача в тот день отвернулась от него. Вопреки обычным для наемников правилам ведения боя, Микеле Аттендоло приказал своим людям стрелять по лошадям, что быстро вывело из строя около тысячи латников, а внезапная вылазка людей из Аквилы завершила разгром. Чтобы остаться неузнанным, Браччо сбросил свой шлем, украшенный серебряным венком, и малиновый плащ, но все же его узнал и смертельно ранил некий изгнанник из Перуджи. Раненого Браччо на щите отнесли назад в его палатку, где он и скончался спустя три дня, не приходя в сознание.