Лосось в Ирландии

С семьюдесятью восемью иллюстрациями с фотографий и двумя картами

Автор

«Друг рыболова»


Лондон

Кеган Пол, Тренч, Трюбнер и Ко. Лтд.

Бродвей Хаус, 68–84 Картер Лейн, E.C.

Предисловие

Позвольте мне начать с утверждения, которое, возможно, не вызовет сомнений даже у самого неопытного из всех рыболовов в его первый день пребывания в этой стране, но все же заслуживает того, чтобы повторить эти слова здесь: Ирландия – сущий рай для тех, кто ловит лосося на удочку. Обилие рек, дивная прозрачность вод и неувядающая красота природы создают рыболовную идиллию. Конечно, бывает и такая погода, когда может показаться, будто вся страна состоит из рек и озер – рыболов едва ли сможет проехать несколько миль, не наткнувшись на водоем, где полно лосося и кумжи[65]. Когда разливаются многочисленные речушки, рыбы легко переплывают из одной в другую. Сырая погода, бывающая часто, способствует тому, что реки в большинстве своем полноводны. Если рыболов правильно одет и обладает крепким характером, нет никакой причины, почему ловля лосося в Ирландии не может стать для него приключением, столь близким к рыболовному раю, какое вряд ли может быть найдено где-нибудь еще.

Автор намеревается дать в этой книге полное описание, полученное из личного опыта, всех ирландских рек, где водится лосось. Мы представим подробности самых примечательных маршрутов, ежегодные периоды, когда рыбалка запрещена, когда можно забрасывать сеть и когда – ловить на удочку, а также укажем лучшие наживки для ирландского лосося, изготовителей рыболовных снастей и т. д. и т. п. Хотя этого уже было бы достаточно для руководства по ловле рыбы, автор убежден, что было бы небрежностью, если бы он ограничился такими сведениями, когда пишет о лососе в Ирландии. Ведь лососю в этой стране приписывают магические свойства. Здесь не забыто, что он пребывает в двух мирах: и в пресной, и в соленой воде. Он мистический, мифический, и в глазах многих не меньше, чем еще один, иной Бог. Но не только потому, что лосось стремится к невозможному, не только потому, что он стремится быть как существом воздуха[66], так и воды, но и потому, что в моменты потрясающей красоты и запредельности он достигает именно этого. К тому же такую оценку дают не только те, кто ловит лосося. Ирландцы восхищаются героизмом и всеми теми, кто дерзает выступить против возмутительных, вопиющих напастей. Например: маленький мальчик в Голуэе[67] или Лимерике[68], или Слайго расскажет вам историю Финна МакКула[69] так, будто это вчерашние новости. Финн, расскажет вам тот мальчик, пронзил острогой Лосося Мудрости[70] у водопада Ассаро на реке Эрн. Лосось Мудрости получил все знания в мире, поев лесных орехов, упавших в воду, и теперь от лосося Финн узнал – чтобы стать поэтом, нужны Огонь Песни, Свет Знания и Искусство Декламации. Таким образом лосось и поэзия навсегда запечатлены в ирландском уме. Все это, как верит автор, может только служить обогащению опыта того, кто ловит лосося в Ирландии. Поэтому должны быть разные случайные рассказы, фрагменты преданий, суеверия и поверья, и все они в этой стране неразрывно связаны, причем не в последнюю очередь потому, что в Ирландии Святые и Лосось в течение долгого времени были на короткой ноге.

Теперь последуем совету Ричарда Пенна, эсквайра, – а его книга «Принципы и Намеки для Рыболова и Невзгоды Рыбалки» (Джон Мюррей, Олбемарл Стрит, Лондон, 1833 г.) долго была незаменимой для автора той книги, какую вы сейчас читаете, – «Когда вы начинаете свое знакомство с лососем, уделите немного времени, чтобы войти в курс дела». То есть не будем больше откладывать, а примем устойчивое положение, окинем взглядом реку, сделаем вдох и забросим удочку.

Глава 4

Люди – странные создания, такова моя основная мысль. Но не более странные, чем Суейны.

Четырнадцатого августа 1914 года 2-й Батальон легкой пехоты Оксфордшира и Бакингемшира высадился во Франции, в Булони.

Что произошло потом, я иногда представляю себе, когда меня увозят из графства на машине «Скорой помощи». Когда Министр реформировала систему больниц в Ирландии, назвав их Центрами Высоких Стандартов Деятельности, то забыла о графстве Клэр. Такое часто случается. Мы ни то ни се, ни Юг, ни Запад. По внешнему виду мы нечто среднее между скитальцами[71] из графства Керри[72] и широкогрудыми жителями графства Голуэй. И те, и другие щегольски одеваются, красят волосы и выставляются напоказ. Так, если в графстве Клэр у вас Что-то, как у меня, вас надо показать всем.

Тимми и Пэки заезжают за мной. У Тимми огненно-рыжие волосы и жутко сильный энтузиазм к Hurling, и если выказать ему хоть малейшее одобрение, то он позволит вам наслаждаться образцами своего горлового пения. Мать Пэки сделала невозможное, заставив его поверить, что он привлекателен, но оба они, Тимми и Пэки, и в самом деле привлекательны. Мы едем без сирены, но тот запашок, который является изнанкой болезни, все равно заставляет думать о ней. И вот тогда-то я и представляю его, Дедушку Суейна, во Франции.

В том-то и дело, что никто из ныне живущих там не был. Но многие из них находятся на страницах книг. Мой дедушка – в тощей, пахнущей дымом книжке «На западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка (Книга 672, книга в мягкой обложке издательства Фосетт, Нью-Йорк), на жестких, заскорузлых страницах «Августовских пушек»[73] (Книга 1023, Барбара Такман, Макмиллан, Лондон) и в покоробившемся букинистическом томе «Взгляд в глубины ада: окопная война в Первой мировой войне» (Книга 1024, Джон Эллис, Джонс Хопкинс Юниверсити Пресс, Балтимор). Это книги, которые читал мой отец, пытаясь найти своего отца.

Вот он, высокий и тощий, напряженный Авраам. Он в окопе – холодном крысином ходе с мерзкой, засасывающей и хлюпающей жижей на дне. Воздух пропитан сигаретным дымом и тишиной. Авраам полагает, что здесь он с благой целью, что он призван ради нее. Он на передовой, ждет приказа. Для таких, как Авраам, ожидание хуже всего. В его воспоминаниях существует внутренняя, духовная страна, где он путешествует. Там есть шахты и кратеры, пещеры и тупики в подземельях. В Памяти есть Горы, как сказал Джерард Мэнли Хопкинс[74] (Книга 1555, «Стихи и проза», Пингвин букс, Лондон). Или, скажем иначе, есть некий Джерри Куинн. Он живет под сенью горы Кро-Патрик в графстве Мейо и утверждает, что поднимается на гору почти каждый день. Когда Джерри Куинна спросили на радио, зачем он это делает, то в ответ услышали: «Гора уже стала частью меня». У Мориса Сендака[75] в книге «Ночью в кухне» это звучит как «Я в молоке, а молоко во мне».

И вот там, в окопе, наш Авраам весьма успешно восходит на те духовные горы и спускается с них.

«Что же я должен делать с этой жизнью?» – общеизвестный суейнизм. Он практически неотделим от нас – как рыболовный крючок, вонзившийся вам под кожу, который вы не можете вытащить, ведь иначе станет только хуже. Так вот, Дедушка Авраам бьется над этим вопросом-суейнизмом, – как рыба, старающаяся сорваться с крючка, – и ждет приказа. Наконец звучит команда. В окопе появляется капитан Джон Вейнсли Берк, чистый и аккуратный, как персонаж «Папашиной армии»[76], и говорит: «Парни, сигареты долой. Сегодня я обеспечу вам медали». Теперь Авраам не колеблется ни секунды. Он не думает о том, что немецкое оружие только и ждет, как бы выстрелить в него, Авраама, или что следующий момент может стать последним. Авраам верит, что Настал Тот Самый Миг, O Боже! Верит, что есть благая цель, пусть не основанная на знании и непостижимая, и теперь она влечет Авраама. Он едва может дышать от быстрой подводки[77], от ощущения, что Великий Ловец поймал на удочку его, Авраама, а еще от чувства свободы просто из-за движения, из-за облегчения. Он переполнен внезапным ярко-красным цветением душевного подъема. Авраам отбрасывает сигарету, громко кричит и выпрыгивает из окопа в воздух, уже пронизанный немецким огнем.

Фью-фью-фью – летят в него пули.

Он видит, что его китель разорван в нескольких местах, и думает: «Это интересно».

Но продолжает идти.

Потом видит, что льется кровь. А это еще почему?

Ведь боли еще нет. Слишком много адреналина и риторики в его крови. Есть много грубоватых абзацев о том, Что это Значит для Короля и Страны. Не говоря уже о Боге. В артериях Авраама все еще пульсируют возвышенные речи, главные и придаточные предложения, прилагательные, обстоятельства, великолепие оборотов латинского языка и разгоряченное дыхание. Это Век Речей. Перед мысленным взором Авраама возникают восклицательные знаки, делающие в танце вертикальный шпагат, и Авраам углубляется в войну на двадцать ярдов.

Фью-фью-фью. Плюх – жижа под ногами, плюх.

Авраам смотрит по сторонам и видит, как Хейнс, Харрисон и Бенчли поворачиваются назад, будто их поймали на крючок, и невидимые лески сбивают парней с ног и уносят в Следующую Жизнь. Это очень по-спилберговски[78]. Только без саундтрека Джона Уильямса[79].

Дедушка бежит дальше. Когда тетушка Д рассказывает эту историю, то в этот момент всегда говорит «Да сохранит его Господь», будто до сих пор не уверена, что Авраам доберется до конца ее повествования, а потом, в свое время, родимся все мы. Она с таким выражением произносит эти слова, – сидя, словно аршин проглотив, в Уиндермирском доме престарелых, Блэкрок[80], в комнате при, наверное, тридцати градусах, как любят филиппинские сиделки, – что я каждый раз начинаю сомневаться, что появлюсь на свет.

У Авраама ручьем льется кровь, липкая масса скапливается на его ремне, но он еще бежит и готовится сделать свой Первый Выстрел на Войне. Его винтовка качается – ведь ему не рассказали ту часть, где говорилось, что стрельба на бегу очень отличается от стрельбы стоя, к тому же стрельбе на бегу, когда тебя ранили, по очевидным причинам не учат вообще. Но это знание приходит само; не волнуйтесь, мужчины.

Дедушка не видит немцев. Немцы есть немцы, у них практический подход к делу – они пригибают головы и поднимают винтовки. Это скорее технический прием, а не доблестный британский принцип – бежать навстречу пулям.

Итак, когда Авраам собирается стрелять куда-то туда, где могут быть немцы, фьють! – мундир опять разорван, на этот раз чуть ниже сердца. И сразу же Авраам тяжело падает.

Для Дедушки больше ничего нет.

Но есть Брешь.


Белое пространство, в которое он ушел от мира сего.

Я тоже знаю, на что это похоже, когда последнее, что вы чувствуете, – кто-то ущипнул вас за руку, что может быть немного, ну самую малость, больно, и вы проваливаетесь туда, где все зависит только от силы вашего воображения. В библиотеке моего отца есть особый раздел как раз для таких случаев. Например, Томас Траэрн[81] (1637–1674 гг.), поэт, мистик, входящий в Рай (Книга 1569, «Фаберовская Книга Утопий», Джон Кэри, Фабер и Фабер, Лондон), написал: «Зерно было восточной и бессмертной пшеницей, которую никогда нельзя было ни пожинать, ни даже сеять… пыль и камни на улицах были такими же драгоценными, как золото. Сначала Врата казались мне концом мира сего. Зеленые деревья, когда я впервые увидел их через Врата, привели меня в восторг, и я пришел в восхищение… Человеки! O, какими достопочтенными и благочестивыми созданиями кажутся старцы! Бессмертные Херувимы! И юноши, блестящие и искрящиеся ангелы; и девы, странные и серафические части жизни и красоты! Мальчики и девочки, кувыркающиеся и играющие на улице, похожи на живые бриллианты».

В Раю есть настоящие врата?

Спасибо, Томас. Но мы возвращаемся к повествованию: Дедушка умер в яме.

Это воронка от бомбы. Парни-артиллеристы развлекаются тем, что взрывами делают воронки во Франции, и некоторые, например, та, где лежит Дедушка, очень глубоки. Он лежит на боку, и его душа занята последними приготовлениями к Загробной жизни. А наверху атака уже захлебнулась, англичане отступают, немцы переходят в наступление.

Похоже на Танец у Джейн Остин: Движение Вперед – Движение Назад, только с оружием и в грязи. Атакующие немцы продвигаются вперед мимо Дедушкиной Воронки.

Один из немцев замечает, что Дедушка шевелится, и прыгает вниз. Да, прыгает. Прыгает вниз – в воронку. И выхватывает штык-нож.

Он чистый, потому что тонкие маленькие ножны защищают его от грязи. Дедушка видит блеск металла и хочет вытащить свой револьвер.

Только рука его не работает, и потому вытащить револьвер не удается.

Дедушка пробует еще раз, мысленно говоря себе: «Вытащи твой револьвер!» Но его тело лишь извивается в грязи, а немец уже близко. Дедушка смотрит на свои руки, приказывая им проснуться, и тут замечает, что вся его грудь покрыта липкой темнотой. Приходит понимание того, что штык – наименьшая из проблем.

Немец стоит над Дедушкой. За спиной немца небо, а в руке нож.

Дедушка видит вспотевшее лицо врага, его умные спокойные глаза. Немец склоняется к Дедушке и делает нечто удивительное – дважды похлопывает Дедушку по плечу и произносит:

– Томми[82], окей, Томми, окей.

А затем штык-ножом отрезает полосу ткани и быстрыми умелыми движениями перетягивает жгутом руку Дедушки. Потом открывает свой пакет с тем, Что-Надо-Использовать-Если-Вы-Ранены, – такой пакет в немецкой армии есть у каждого солдата, – вынимает что-то из него и прикладывает к ране в груди Дедушки.

После чего окидывает взглядом свою работу – ведь быть немцем значит не оставлять ничего недоделанного – и кивает. Дедушка опять видит его глаза. Их он будет помнить всю свою жизнь.

– Томми, окей.

И немецкий солдат возвращается на войну.

Он взбирается по склону воронки, попадает во Второй Раунд Атаки-Отступления и мгновенно погибает от пули, попавшей точно в середину лба.


Следующее, что Дедушка осознает, – он на носилках. Он не в Раю; никаких золотых улиц, никакой бессмертной пшеницы, ни одного Херувима. Вместо этого толчки и покачивания – я тоже их знаю. Вы привязаны к носилкам, они несут вас вперед, и вы видите лишь небо над собой. Оно движется назад, будто вы плывете вниз по реке и думаете: «Как же это странно – перемещаться по миру, лежа на спине».

В хорошие дни это может быть немного по-микеланджеловски, будто вы выпили Хевен ап[83]. Однажды я сообщила это Тимми. Ему понравилось, и он заметил:

– Да ты поэт, как и твой папа!

В такие вот хорошие дни, когда вас несут на лечебные процедуры, небо над вами синее и глубокое. Вы чувствуете, что никогда не видели его прежде, вы чувствуете, что это не крыша, а дверь, и она на самом деле уже совсем открыта, вам остается только ждать. Во всяком случае, такое мне было откровение. Впрочем, нет никаких ангелов. Я никогда не увлекалась Сикстинскими Фресками[84].

Перевязанного немцем Дедушку принесли в расположение британских войск. Казалось, на его груди появился набухший красный цветок. По словам Миссис Куинти, это, наверное, опять Преувеличенная Образность, какую я все время использую.

А мне ни холодно ни жарко, могла бы я ей ответить.

Дело в том, что Дедушка не ожидал ничего подобного. То есть сначала – неимоверное изумление: «O, так вот как разворачивается сюжет». Итак, его несут на носилках, и он все время ожидает, что перейдет в мир иной. Что если бы боль стихла, он мог бы просто закрыть глаза и проснуться в стране Томаса Траэрна. Ведь Дедушка на самом деле верит в следующую жизнь, в которой, по его представлениям, всегда голубое небо, и свет льется из-за огромных белых облаков, а святые с длинными вьющимися волосами вроде как стоят на тех облаках и думают, что им следует выглядеть так, будто они совершенно безмятежные супергерои семидесятых годов, и при этом их мантии персиковых или абрикосовых оттенков достаточно удобны для тамошней погоды. Такая себе загробная жизнь. Как бы то ни было, после латинского языка, стояния на коленях и свечей Авраам довольно легко получил паспорт, и вот, покрытый засохшей кровью, он в той стране. Его веки трепещут, как крылья бабочки, на губах у него Kyrie eleison, Christe eleison[85], и вот уже ангелы протягивают руки, чтобы поднять его.

Только те руки грубоваты.

Потому что те руки вовсе не ангела, но молодого врача по имени Оливер Сиссли. Он весьма ревностно относится к своему делу. Взгляд Оливера пылает, и даже жуткие прыщи на шее не помешали ему приехать на войну, чтобы спасать жизни.

Дедушку доставили к Сиссли, будто на тарелочке с голубой каемочкой, и – бинго! Молодой Оливер принимается за работу, пока Дедушка находится в том месте между Жизнью и Смертью, – между Рыбой и Ловцом, как говорит мой отец. Оливер верит, что именно для таких дел он и прибыл на войну. Он начинает быстро извлекать пули – одну, другую, – да, на самом деле да, там три пули, – и оттаскивает Авраама прочь от Загробного Мира.

Дедушка На Волоске От Смерти.

Веселого в этом мало. Уж мне-то поверьте.

Дело в том, что Дедушка воспринял то, что произошло, как просто Падение Обратно На Землю, в чем нет ничего прекрасного для лосося, прыгающего с шестом, – но есть лишь только ужасное.

Глава 5

Извините, увлеклась.

Это же чисто по-МакКарролловски. На завтрак у нас метафоры и диковинные сравнения.

Вот что происходит, мисс Куинти, когда пересаживаешь малую толику английского языка на Болота графства Клэр.

Рут Рут Рут.

Извините, увлеклась.

Рут Суейн!


Дедушка выжил. Война уходит, он остается. Ему дали немного времени, чтобы прийти в себя, после чего будут решать, сможет ли он снова Поднять Оружие. Но он даже не может Поднять Руки. Дырки в его груди и тяжелый для души воздух сражений в полях Булони объединенными усилиями вызвали у него воспаление легких, и вот Дедушка уже на пути в Англию, но с ним уже нет Морроу, Икретта, Читли и Пола – они стали маками[86] во Франции. Дедушку же привезли в военный госпиталь под названием Уитон, в Вулвергемптоне[87].

Много лет спустя мой отец попытался отыскать там следы Дедушки и начал с того, что прочитал о Первой мировой войне все, что смог найти. Затем оставил нас дома – это было в октябре, – а сам на поезде, пароме и автобусе добрался до Вулвергемптона. Со дня смерти Авраама прошло уже много времени, и Уитон был превращен в пятьдесят шесть квартир для людей, которые не видели привидений. Не думаю, что отец нашел Авраама, но когда возвратился, Мама сказала, что от отца пахнет дымом.

Когда Дедушка Авраам вернулся, прабабушки Агнес уже не было в живых. В те дни люди могли красиво умереть от Инфаркта, что с ней и случилось: молитвы произнесены, ладони сложены вместе, глаза закрыты – и она уже растит маргаритки[88], и вот еще одна душа направляется на Злачные Пажити[89] Господа Бога Моего.

Когда власти спросили Авраама, есть ли у него живые родственники, он сказал, что нет ни одного. Жгучий стыд – естественный побочный продукт Невозможного Стандарта.

Итак, на данном этапе Нашего Повествования все выглядит не так уж и великолепно. (См. Книгу 777, «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», Лоренс Стерн[90], Пингвин Классикс, Лондон.)

(Есть и свои преимущества, я полагаю. Начнем с того, что я не умру в самом конце.)

Душа Авраама обгорела. Так я решила. Он совершил полет, как Икар, только в манере Английского Протестанта. Как и вся Англия, он упал, пролетев огромное расстояние от Редьярда Киплинга[91] до Т. С. Элиота, по-настоящему огромное расстояние, и то падение оставило Авраама с пеплом на душе[92]. Он не достоин уважения. Ему всего двадцать, а он уже Инвалид Войны. Сидит в затхлой комнате с узкой кроватью и маленьким окном, через которое видно дымное небо Вулвергемптона, и начинает морить себя курением. Он не может поверить, что все еще жив. По Божьему Недосмотру. Его, Авраама, должны были торопливо положить в яму глубиной три с половиной фута[93], и он должен сейчас лежать под залитыми солнцем благоуханными полями Франции. Лежать в той же яме, куда положили Морроу, Икретта, Читли и Пола – всех вместе, чтобы в загробной жизни они могли продолжать наслаждаться звуками харди-гарди[94]. Вместо этого Авраама Суейна перехватили на полпути между двумя мирами, и здесь, в Вулвергемптоне, он должен оставаться до конца дней своих.

Он нарушил верность Философии Невозможного Стандарта и потому позволяет своему отцу полагать, что он, Авраам, мертв. И он стал одним из тех, кого никто не замечает. Ведет жизнь тихую, неприметную. Носит коричневые брюки, ходит в магазин, где продавец газет спрашивает «Сегодня Дейли Мейл, сэр?», и долгими унылыми днями непрерывно курит на скачках.

Так, Дорогой Читатель, проходят годы.

* * *

Но в жизни обязательно происходит Неожиданный Поворот – такое называется твист[95].

Помните Оливера? Так вот, глядите – прекрасная пожилая леди, обаятельная, величественная, бесконечно опрятная, решительно стучит в дверь Авраама Суейна и врывается в его комнату почти как миссис Раунсуэлл в «Холодном Доме»[96] (страница 84, Книга 179, Пингвин Классикс, Лондон), у которой я позаимствовала часть ее характера.

У миссис Раунсуэлл было два сына, из которых младший вышел из-под контроля, стал солдатом, да так и не вернулся. Даже теперь, если она говорит о нем, ее руки теряют покой, покидают свои обычные места у корсажа, поднимаются и возбужденно парят над ней, а она не устает повторять:

– Каким замечательным юношей он был, каким весельчаком, умницей, и всегда у него было хорошее настроение!

Только прекрасную пожилую леди на самом деле зовут не миссис Раунсуэлл, а миссис Сиссли. Ее Оливер и есть тот самый врач, кто спас Авраама и писал своей матери письма с Фронта – «Какой подающий надежды юноша, какой замечательный!». Руки бедной женщины трепещут от одного лишь упоминания его имени. А письма – «Видите, все они здесь, у меня», – письма действительно у нее. Она опускает руку в свою большую черную сумку и достает пачку желтоватых листков, пахнущих мятой.

– Вот в этих, – говорит она, – в этих говорится, как он спас жизнь вам, Аврааму Суону.

– Суейну.

Она кладет письмо перед ним. Теперь ее руки свободны. Она складывает ладони в воздухе и ради мига покоя опускает их на колени. Затем, пока Дедушка читает о себе как чудом выжившем Суоне, повернув голову и прищурив глаз, чтобы разобрать незнакомый почерк, миссис Сиссли сообщает:

– Его брат умер в детстве. Оливер был Нашей Надеждой.

Бровь Суейна медленно ползет вверх.

Миссис Сиссли поднимает руки с живота, опять складывает ладони, поворачивает их, заламывает руки, сцепляет и расцепляет пальцы и опять дает рукам упасть на колени, оставляя в воздухе аромат старомодного мыла – запах отчаяния, которое никогда не смоет вода. Ее лицо не может вместить все эмоции. Некоторые из них оказываются вытолкнуты на шею, и там, где они сходятся, расцветает цветок мака в форме Франции.

– Видите ли, он хотел бы, чтобы это были вы, – говорит она, прижимая руки одну к другой, но не так, как в молитве, а наоборот, тыльными сторонами кистей.

Мятный аромат смешивается с запахом табачного дыма.

У Дедушки белеет лицо, будто внезапно появилось некое предчувствие, будто посланное сообщение уже пришло – так мобильник вибрирует чуть раньше, чем приходит эсэмэска.

Миссис Сиссли едва может произнести это, едва может высвободить слова, потому что с ними уйдет последний остаток давних грез о будущем ее Оливера. Руки остаются сжаты на миг дольше, словно удерживая надежду в Вулвергемптоне.

– Мой муж, – говорит она, и ее язык касается некоторой горечи на ее нижней губе, – мой муж владел Фолкеркским[97] Железоделательным Заводом. – Горечь также внутри ее правой щеки. Язык прижимается туда, губы сжимаются и белеют. – Два миллиона гранат Миллса[98]. Он нажил на войне целое состояние.

Миссис Сиссли не шевелится, но ее глаза расширяются.

– В Ирландии есть земли, – говорит она наконец, – дом и земли. Они были… – Она не может выговорить. Просто не может. Потом качает головой, и слова выскакивают сами: – …для Оливера.

Она разжимает руки, ладони раскрываются, и душа ее сына улетает.

Глава 6

– Сегодня дождь, Рути!

Бабушка кричит снизу, со своего излюбленного места у очага, и звук проходит сквозь пол моей комнаты.

Она знает, что я знаю. Она знает, что я здесь, наверху, во время дождя и смотрю, как он плачет, и его слезы стекают по окну в крыше.

– Сегодня дождь, Бабуля! – откликаюсь я.

Она не может больше подниматься наверх, к моей комнате. Если она поднимется, то уже никогда не спустится.

– Когда в следующий раз я пойду наверх, то и останусь Наверху, – говорит она, и мы понимаем, что она имеет в виду.

В такие дни, как сегодня, весь дом словно бы находится в реке. Поля завернуты в тонкий дорогой шелк дождя, мягкий и серенький. Вы ничего не видите, но слышите, как вода течет и течет, будто целую страну смывает водой, минуя, однако, нас. Я часто думала, что наш дом уплывет в устье прямо из Графства Клэр. Возможно, он все-таки уплывет.

Но чтобы удержать его, я напишу здесь о нем.

Поезжайте из Энниса на запад по дороге, которая поднимается вверх и проходит мимо старой туберкулезной больницы. Когда-то в ней много месяцев провела Нелли Хейз и семьдесят лет спустя сказала, что помнит, как видела там синих бабочек. Въезжайте прямо на холм, плетитесь позади автобуса Ноэл[99] О'Ши – этот автобус еле тащится по дороге, – и те, кого Мэттью Фитц называет Школярами, помашут вам, оборачиваясь и корча слабоумные рожи, напоминающие лица их дедушек.

Поверните налево и поезжайте мимо больших зданий времен экономического Бума[100] и роста цен на недвижимость – памятников того времени с семью ванными, – затем возьмите правее и увидите, что дорога вдруг становится узкой, а придорожные деревья высокими, поскольку Совет прекратил подрезать их. Теперь вы в зеленом тоннеле, петляющем все дальше и дальше. Вот это «дальше» вы там и почувствуете, а дворники вашей машины будут работать, потому что идет дождь, хоть и не сильный, но такой, падение капель которого вы не вполне можете видеть. Дождь начал лить здесь в шестнадцатом веке, да так и не прекратился. Но мы не замечаем его, и люди все еще говорят «Неплохой День», хотя морось украшает бисером волосы, а капли задерживаются на бровях. Это пелена, как на экране старого черно-белого телевизора, когда нет сигнала. Такой телевизор был у Дэнни Кармоди, но он его не настраивал правильно, потому что не хотел платить за лицензию, а включал Ослепший Канал, утыкался носом в экран и смотрел, как на белом фоне двигаются черные пятнышки. Однако человек из лицензионного ведомства сказал, что все равно телевидение подключено, и тогда Дэнни вынес телевизор в сад и заявил, что у него в доме нет телевизора. Ну, вот так мы и живем. И все, что вы видите, это сочащийся водой воздух мышиного цвета, и потому вы уже думаете, что это какой-то иной мир – вот это место в полутьме, которая даже не наполовину свет, вообще-то нет, даже не на четверть.

Вы направляетесь вперед и знаете, что река где-то рядом, здесь, внизу. Вы чувствуете, что спускаетесь к ней, к реке в зеленом потустороннем мире. А морось вроде как прилипает к ветровому стеклу, и потому дворники практически не подбирают ее, а поля вокруг кажутся помятыми и кочковатыми, так что вам мерещатся зеленые танцоры, как если бы они попали под заклинание и упали на землю. Вот как я думаю – о косогорах и откосах, о зеленых лощинах и холмах по обе стороны от вас.

Но вы продолжайте путь. Оставайтесь в долине реки. Когда вы увидите широкий полноводный эстуарий[101], у вас появится ощущение, будто все уносится в море, и вы не будете неправы. Есть изгиб дороги под названием Янкс, потому что три группы американцев попали там в аварию, пока, охваченные благоговейным трепетом, глядели вбок на реку. Будьте внимательны и осторожны! Но продолжайте ехать. И вот вы уже в Приходе, о котором нет ничего более красноречивого, чем первое предложение в первой книге Чарльза Диккенса: «Как много в том коротком слове Приход!» («Очерки Боза», Книга 2448, Пингвин Классикс, Лондон). Это приход в местности под названием Фаха (Faha, что значит зеленый), а не fada, что значит длинный или протяженный, и не orfado, что значит давно, хотя оба верны, и не fat-ha, что значит место, где обжоры едят стоя, и не fadda, как в Our Fadda who Art in Boston[102], хотя и далеко (far), и Отче (Father) тоже содержатся в этом выражении, Фаха, которую половина местных жителей вежливо называет Фа-Ха, а остальные, то есть те, у кого нет времени на произнесение по слогам, издают звуки вроде растянутого блеяния на ноте, следующей за «до-ре-ми», а именно: Фа.

На дороге к Фахе нет указателей. Когда разразился Кризис, и Киаран, первый из семьи Кроу, должен был эмигрировать, он вытащил столбы с указателями, а заодно и указатель на Янкс. Брат Кириана, плиточник Том, взял один из них – на Киллаймер. Потом это стало обычаем. И теперь Фаха неизвестно где. Дорожные указатели с названием Фаха есть в самых разных странах мира, но в Ирландии нет ни одного.

Сначала вы въезжаете в деревню. Церковь дает вам знать, что кто-то добрался сюда прежде вас и воскликнул «Господи Иисусе!», но именно так вы и подумаете. (Если вы читаете американское издание, то восклицание звучит «Вот так так!».) Вы будете смотреть на извилины главной улицы – она же единственная, – и на то, как церковь и улица наклонились к реке Шаннон, ведь эта улица впадает в реку. Церковь стоит боком. Магазины не расположены на одной прямой. Все они стоят вполоборота задними фасадами друг к другу, будто несколько веков назад каждый из них был построен по соображениям жестокой независимости, расталкивая других «плечами», причем всего за одну ночь. Каждое здание пытается иметь лучший вид, ведь сама улица, являющаяся Главной, Магазинной и Церковной одновременно, – изломанная, обращенная на запад кривая линия, обнимающая реку. Только после того как деревня была построена, владельцы магазинов поняли, что все их здания будет ежегодно затоплять половодье.

Рядом с церковью есть похоронное бюро Карти. У них медные ручки на двери, непрозрачное стекло с кельтскими крестами на нем, и, как мазок вдохновения, тарелка мятных ирисок возле двери. Карти по прозвищу Иисус Мария Иосиф – бочкообразный человек с согнутыми, как у Попая[103], руками, напоминающий человечка, собранного из конструктора Лего, только Карти круглее. Cвое имя он получил из-за того, что часто поминает Святое семейство[104]. Карти восклицает «Иисус Мария Иосиф!» на Второстепенных Матчах против команды «Килмарри Ибрикейн», у игроков которой волосатые ноги. «Иисус Мария Иосиф!» – когда видит цену на бензин. Когда общается с банкирами или застройщиками. И по отношению ко всему, что было когда-либо предложено за всю историю Зеленой Партии[105]. «Иисус Мария Иосиф!» Но не беспокойтесь, на самом деле он милый. Он обладает кротостью крупного мужчины и не выходит из себя, когда выполняет свои обязанности.

Где-нибудь в дверном проеме будет стоять Джон Пол Юстас. Он занят полный рабочий день как агент по Страхованию Жизни, частично занят как чтец Апостольских Посланий, а еще помогает священнику в совершении таинств святого причастия. Высокий, тощий и зеленоглазый, с узким носом, овальным лицом, которое невозможно выбрить начисто, увенчанным вихром каштановых волос, Джон пытался перекраситься в блондина во времена, когда думал, что девочки не смогут устоять перед ним. У него тонкие губы, которые он часто облизывает, и самые белые руки в графстве. Он заметит, что вы проезжаете мимо. Того парня невозможно откормить, говорит Бабушка, и на ее языке это ругательство. В темно-синем костюме, при планшете с зажимом для бумаги в руке, мистер Юстас – «О, зовите меня Джон Пол, пожалуйста» – становится на три дюйма ниже своего роста, когда пригибается, проходя в дверь. Он обходит дома и объезжает таунленды[106], собирая пять евро в неделю на непредвиденные расходы. Свой извиняющийся вид он довел до совершенства. Он сожалеет, что опять зашел именно сейчас. Никогда раньше он не заходил к нам, а потом папа, должно быть, записал нас, и мистер Юстас начал приезжать. Он обиватель порогов. Он ходит от двери к двери, извиняется за беспокойство, пропускает только тех, кто подхватил заразу, кому Немного Осталось, а еще тех, у кого Ничего Нет За Душой, да поможет им Бог.

– Надеюсь, мистер Суейн дома?

В случае, если вы испортили отношения с Карти, то знайте, что на другом конце деревни есть похоронное бюро Линча. Там вы можете покинуть мир сей через гостиную Тоби Линча, превращенную в офис гробовщика. Когда у него есть труп, Тоби выключает телевизор и кладет на него салфетку, – но только если нет Чемпионата Мира. В моем воображении его играет Винсент Краммлз, Театральный Импресарио в книге «Николас Никльби»[107] (Книга 681, Пингвин Классикс, Лондон). Прекрасный человек, как здесь у нас говорят. Прекрасный человек. Тоби работает гримером в Драматическом Кружке во время Фестивального сезона, и потому Линч – хороший выбор, если вам нравится, когда на ваших щеках есть немного Красного Номер Семь и Коричневого Номер Четыре, или если вы планируете Красиво Войти в следующую жизнь.

Если вы проскользнете мимо Смерти и въедете в саму деревню, то минуете Скобяную лавку Каллигана, которая уже больше не скобяная лавка, и Магазин тканей МакМагона, который, в свою очередь, уже больше не Магазин тканей – с тех пор, как в Килраше появился «Лидл»[108] и начал за мелочь продавать латвийские высокие резиновые сапоги и синие цельные комбинезоны, в каких фермеры похожи на инспекторов Ядерных Отходов. Впрочем, на дверях магазинов все еще есть названия, и у Моники Мак в передней гостиной все еще хранится кое-какой оставшийся запас. Его она продает избранным клиентам, которые не могут жить без того, чтобы быть à la Mode MacMahon, что, по сути, означает «Распродается, как носовые платки» – так говорит моя мама.

Мясная лавка Хэнвея – действующий магазин. Мартин Хэнвей тоже прекрасный человек с огромными руками. Он один из тех фермеров-мясников, у которых есть собственный скот на полевом выпасе, и в теплые влажные июньские с жужжащими мухами дни он оставляет черный ход открытым, и вы можете видеть, как сейчас выглядят отбивные следующего месяца – как большеглазые коровы в стойле. Я стала вегетарианкой, когда мне исполнилось десять лет. На магазине Нолана нет надписи «Нолан», зато есть надпись «Спар»[109] кричащего зеленого цвета, но никто не называет его так. Если вы спросите кого-нибудь, где «Спар», то получите в ответ «blankety blank»[110], как говорит Томми Фитц. Несмотря на Экономический Бум и Кризис[111], магазин Нолана держится, выживая за счет продажи сладостей школьникам и «Клэр Чемпион»[112] пенсионерам. Иногда есть кукурузные хлопья с истекшим сроком годности и Weetabix[113] по сниженной цене для клиентов, которым плевать на срок годности. Так как мы решили произвести на немцев впечатление и спасти мир, отменив в Ирландии пластиковые пакеты для покупок, очень и очень многие покупатели будут пытаться при выходе из магазина не уронить яйца, молоко, морковь, репу, капусту, батоны хлеба, которые несут в руках.

В деревне есть три паба, и все их Министр Починки Несломанных Вещей разорил, когда законы о вождении в нетрезвом виде изменились и бензозаправочные станции начали продавать польское пиво. «У Клохесси», «У Кенни» и «У Каллена» – все они теперь пабы-призраки. У них на всех приблизительно семь клиентов, и некоторые все еще живы. Шеймас Клохесси говорит, что у него в баре одного рулона туалетной бумаги хватает на месяц.

В конце деревни есть Почтовое Отделение, которое после Рационализации больше не Почтовое Отделение, однако когда вышел указ, миссис Прендергаст отказалась сдать свои марки. В дни, когда Майна Прендергаст получила место от Министерства почт и телеграфов Ирландии и заняла Высокий Пост начальницы почтового отделения Фахи, она почувствовала свое более высокое положение. Она была официально поднята на несколько дюймов. Тогда-то она и начала надевать к Мессе туфли с открытым носком и шляпы, говорит бабушка. И, как миссис Никльби сказала про мисс Бифин[114], та леди очень гордилась своими пальцами ног. К этому нечего добавить. Прендергасты были Качеством, и даже при том, что они жили в дождливом забытом захолустье, они доказали то, что Эдит Уортон[115] сказала о потерпевших неудачу людях, у которых нет уверенности в их собственном характере, а именно то, что они будут придерживаться манер и морали их завоевателей. Так вот, у Прендергастов были подкладки под торты и небольшие вышитые салфетки и соответствующие чайные чашки и блюдца и те крошечные чайные ложечки, которых вам понадобится пять, чтобы чай Эрл Грей перестал иметь вкус воды в ванне леди. К ним приезжала Би-би-си. Для Майны Почтовое Отделение было доказательством того, что она хоть немного Выше. И забрать у нее марки – такое бесспорно стало бы для нее крахом. Она не потерпела бы этого. И она не стала терпеть. Таким образом, теперь ансамбль пальто, шляпы и обуви еженедельно отправляется в Килраш и покупает марки, возвращается, кладет их на прилавок, и Почтовое Отделение начинает работать, несмотря ни на что. Пусть Министерство управляет остальной частью страны, Майна Прендергаст будет управлять Почтовым Отделением Фахи до конца своей жизни.

Рядом с Почтовым не-Отделением находится здание Отца Типпа, обветшалый Приходской Дом, который когда-то принадлежал Гримблу, агенту по недвижимости. Это большое внушительного вида двухэтажное здание. В нем десять пустых комнат с окнами, выходящими на реку, и в нем Отец Типп разжижает боль от ссылки в Клэр, балуя себя намазанными маслом печеньями Мариетта[116] и скачками. А еще в доме есть прекрасная коллекция изделий из красного дерева и всемогущее братство мышей.

Последний дом деревни стоит поодаль от дороги. Дорожка, клумба и пешеходный переход. Перед домом даже есть уличный фонарь. Этот дом – настоящее великолепие из кованого железа и камня – принадлежит Члену нашего совета, которого почти все зовут Саддамом после того, как он съездил с торговой миссией в Ирак. «Чтоб мне пусто было», – сказал Барни Кассен, когда Член совета вошел в бар «У Райана», – «если это не Саддам». Член совета не возразил. Голос избирателя есть голос избирателя. Да и звучит «Саддам» лучше, чем «Кожаный мяч» – уже к двадцати двум годам у него была лысина. Она создавала мимолетное впечатление ума, что, в свою очередь, привело к тому, что с ним консультировались по всем вопросам. Некоторые люди становятся теми, кем их видят другие, вот что я решила. И как только у Члена совета начали спрашивать его мнение, он окончательно убедил себя в существовании собственного интеллекта. Вы задаете ему вопрос и получаете короткое разъяснение. Он полностью сосредоточен на выполнении своей миссии, даст он вам понять, медленно кивая с умным видом, щурясь и глядя куда-то далеко позади вас, будто его миссия все время пытается ускользнуть от его внимания.

В самом конце деревни кладбище; оно перекошенное, темное и спускается к реке, которая всегда пытается подняться и забрать его, но это удобно для церкви, и, значит, умершим прихожанам никогда не придется покинуть приход. Они могут войти в мир иной, не испытывая нужды приобретать новые привычки.

Вот вы и выехали из деревни. Возьмите вправо, на развилке сверните налево, и вскоре вы попадете на перекресток. Там есть проезды направо и налево. «Налево» не выглядит, как настоящий поворот налево, но больше похоже на разбитую, кое-как проложенную колею там, где во время гололедицы Мартин Нейлон с шестью пинтами[117] внутри, распевая «Low lie the Fields»[118], вылез из канавы на своем тракторе «Мeсси Фергюсон», чем бесплатно расширил дорогу и оставил собственный след в истории в виде названия Нейлонов Поворот.

Вы будете чувствовать себя потерянным, но это вполне нормально, ведь теперь ваш автомобиль единственный, и это хорошо, потому что дорога здесь шириной как раз в одну машину, и вам все равно приходится притормозить позади Мики, который в подвернутых резиновых сапогах ведет перед вами всех своих леди – восемнадцать дойных коров. Он сразу понимает, что вы сейчас позади него, и в качестве приветствия обычно поднимает кусок черной трубы, которая нужна ему, чтобы дубасить зады тех самых леди. Но он не оборачивается и не отводит коров в сторону, потому что они – ходячие бурдюки с молоком, и дорога принадлежит им тоже, и они щиплют скудную траву, растущую вдоль канав, и при виде свисающих вымен, перемазанных навозом, вы поклянетесь, что больше никогда не будете пить молоко.

Так как вы путешествуете со скоростью коровы, у вас есть время, чтобы между взмахами дворников и неровной линией полей разглядеть здания около дороги, спускающиеся в долину слева от вас. А из-за того, что вы приехали летом, вы видите желтые кусты утесника европейского, который мы называем «дрок», а когда я была маленькой, то думала, что это мех. Он похож на свечение на полях, и поскольку вы не фермер, то сочтете это сияние прекрасным – ведь вы не знаете, что на самом деле оно лишь говорит о том, насколько бедна земля. Вы будете думать, что те пятна всплесков просто переходят в другой цвет или какой-то другой вид травы, которую выращивают здесь. И потому, что вы едете со скоростью коровы позади Мики, у вас есть время взглянуть по сторонам, и вы сможете увидеть то сверкание, какое и есть река Шаннон. И тогда вы испытаете чувство завершенности.

Но будьте осторожны, река может поймать вас. У нее есть своя собственная магнетическая сила. Мики поворачивает коров в сарай и затем опять поднимает свою черную трубу, что означает благодарность, извинение и подтверждение, что вы находитесь здесь, с нами, в нашем времени, под нашим дождем.

Теперь проезжайте немного дальше. Оставайтесь с рекой, текущей слева от вас, и следуйте за ней к морю. Почувствуйте возбуждение. Взгляните вбок на ту сторону, на Королевство, которое смотрит на вас с особой умиротворенностью графства Керри, и вот вы уже в нашем таунленде. Будьте осторожнее с очутившимися в канавах по обочинам фигурами в пальто и шляпах. Они уже достигли возраста, когда начинают дряхлеть, а сейчас пытаются собрать сучья и палки для печи, так как им надо сокращать расходы и экономить, чтобы платить банкирам.

Минуйте дом Святых Мерфи, Томми и Бреды, они молятся за нас – и вместо нас. Они в Премьер-дивизионе[119] моления, и иногда из-за того, что мы такие безбожники – ладно, за исключением Бабушки, она своего рода язычница-католичка – мама заходит к ним и просит прочитать несколько раз Отче Наш или Краткое славословие за нас, и они это делают. Томми и Бреде уже восьмой десяток, и у них те прекрасные манеры Старой Ирландии, что дают вам сразу почувствовать некое умиротворение в их обществе, как тогда, когда хор поет на Рождество. У Томми мягкий характер, и он любит Бреду своего рода фольклорной любовью. Она уже начала терять волосы, и часть их приземляется в еду, которую она готовит, и в булочки, которые печет, но Томми не возражает – он видит волосы и съедает их. Он слишком любит Бреду, чтобы что-нибудь сказать ей. Потягивая чай, они сидят по вечерам в светоотражающих жилетах, и кажется, что источают неоново-желтое сияние, как и полагается святым. Томми и Бреда не были благословлены детьми, но у них есть девять молодых несушек на свободном выгуле и сколько угодно яиц. Они дадут вам полдюжины, если вы остановитесь. Но прямо сейчас вы не должны задерживаться.

Проезжайте мимо дома Мейджора Райана и Сэма – склонного к суициду пса, который выбегает на дорогу и пытается попасть под колеса. Прозвище Мейджор дано Райану не из-за военной карьеры[120], а из-за огромного количества сигарет Majors[121], которые он выкурил. По той же причине пальцы его правой руки шишковатые, в груди – мешанина фиброзных разрастаний, а голос – грубый хрип, заставляющий абсолютно всех слушателей в Фахе вытягивать шею вперед во время любительских спектаклей. Пес же пытается убить себя уже в течение семи лет, но ему это пока не удалось.

Фигура впереди – Имон Иган, самый толстый человек в приходе и гордится этим. Бабушка говорит, что он не прошел бы даже расстояния, равного собственному росту. Воплощенная противоположность голода, одетая в самый большой в графстве темно-синий костюм, сидит, прислонившись к передней стене своего дома. Кивните ему, и он нахмурится в ответ, потому что не знает вас, и всю оставшуюся часть вечера будет сходить с ума, играя в игру Кто этот незнакомец?

Вы проедете мимо молодых Магуайров. Оба работали в банке, в Кризис потеряли работу и теперь живут в доме матери Игана, пытаясь выращивать овощи в лужах. В соседнем доме живет семья МакИнерни. Улыбающийся Джимми не блещет красотой, говорит Бабушка, и ничего не слышал о стоматологии, но обнаружил, что секрет успешного брака вовсе не в зубах, но в «Quality Street»[122], потому что он стал отцом четырнадцати детей от Мойры и поддерживает жизнь в Национальной Школе. Как и Мэтью Бегнет в «Холодном Доме», Джимми скажет вам, что оставляет своей жене контроль надо всем. В тех случаях, когда миссис Бегнет моет зелень для еды, Мойра МакИнерни делает то же самое, только с нижним бельем. Дети МакИнерни под забором, или в канаве, или же перекидывают ногами мяч через ваш автомобиль. Одни дети возят детские коляски, в которых сидят другие дети, третьи носятся на велосипедах на одном только заднем колесе, и ни один из них вообще ни о чем не заботится и даже не замечает, что идет дождь.

Вы проедете дальше и подумаете, что дома закончились. Дорога почти соприкасается с берегом реки.

Но взгляните на последний дом. Вот вы и на месте.

По словам Ассампты Эллиотт, наш дом не представляет собой ничего особенного. Ассампта была одной из Сельских Поселенцев, – из тех, кто приехал из Дублина, чтобы заселить наши места. Вскоре она обнаружила, какой жуткий ветер дует с Атлантического океана вверх по реке, не смогла привыкнуть к ходьбе согнувшись и к тому, что под дождем можно промокнуть до костей. А поскольку считала, что представляет собой нечто особенное, то и Переселилась Обратно.

Мне нравится наш дом. Сельский дом, длинный и низкий, с четырьмя окнами, выходящими в небольшой мамин сад с цветами, залитыми водой. За домом три поля с черной болотной землей, где наши коровы шлепают по воде, погрузившись в воспоминания о настоящей траве.

Дом смотрит на юг, будто у первых МакКарроллов, построивших его, был упрямый оптимизм моей мамы, и они верили, что, возможно, хоть иногда здесь будет хоть какой-то солнечный свет. Или, может, они хотели, чтобы дом стоял задним фасадом к деревне, до которой примерно три мили. Вероятно, они взяли себе за правило придавать чему-либо большое значение или, наоборот, были немного равнодушны, из-за чего у меня были проблемы в школе. Когда Ведьмы Малви заявили, что я считаю себя лучше всех, что я Задавака Рут, против чего, если говорить начистоту, я не особо возражала, да и вообще это было только потому, что у меня хорошо подвешен язык.

Вы входите в парадную дверь и в трех футах от нее сразу оказываетесь лицом к стене – МакКарроллы не были искусны в планировании. Вы должны повернуть направо или налево. Направо – проход в маленькую гостиную.

В прежние времена Гостиная была Уютной Комнатой, сохраняемой для возможного визита Его Святейшества[123] или Джона Фрэнсиса Кеннеди[124], кто бы ни заявился первым, с Хорошими Креслами, расставленными так, чтобы было удобно вести вежливые разговоры перед камином, облицованным керамической плиткой. На каминной полке сидят Честер и Лестер, фарфоровые собаки, которые прибыли однажды в Рождество от моих тетушек Суейн и которые в моих грезах часто носились галопом рядом со мной, когда я уходила с Великолепной Пятеркой[125] пить имбирное пиво – подержанные книги Энид Блайтон были специальным ассортиментом у Спеллисси в Эннисе. Они были вашими Первыми Книгами когда-то, и потом вы должны были перейти от Энид к Агате, от Блайтон к Кристи, потому что книги были Тайнами, вся жизнь – Детективом, что является самым Сокровенным для МакКарроллов, если вдуматься.

Но не делайте этого, потому что – Глядите-ка, вот стеклянный футляр с разной керамикой! Крошечный кремовый Белликовский[126] звонок с еще более крошечными трилистниками[127], латунный Кельтский крест, миниатюрная Дева Мария, которая – Первое Чудо в Фахе – превратила себя в пластиковую бутылочку с синей крышкой в форме короны[128], часы из уотерфордского хрусталя[129] без батарейки, которой никогда не было, потому что все это красиво и не должно также говорить вам, что красота и все такое прочее недолговечно – спасибо, мистер Китс[130] – и налево от всего этого стеклянный стол с вышитой салфеткой и лурдской[131] керамической подставкой для стакана на случай, если у Его Святейшества появится желание пропустить пинту.

Когда-то эта комната была sanctum saculorum[132], фидл-ди фидли-дорум[133], местом постоянного пребывания мисс Хэвишем[134] нашего дома, великой нетронутой – и часто покрытой пылью – комнатой, которую сохраняли для счастливых случаев, например, особых торжеств, – но такие случаи так и не пришли в нашу семью. Потом в нее въехала Бабушка Нони, в углу комнаты поставили кровать – Его Святейшество отнесся бы с пониманием – и перехваченный ремнями сундук с Бабушкиной одеждой, который был всегда открыт, и поскольку она предпочитала Брошенное Сложенному, создавалось впечатление бесстыдного выставления напоказ, что могло бы создать небольшую проблему Его Святейшеству, – тем более не будем говорить о Ночном Горшке.

В конце концов Гостиная стала Комнатой Бабушки, а потом Бабушкиной комнатой. Там она держит свое Полное Собрание «Клэр Чемпион» в виде постоянно растущей горы пожелтевших газет, в которой увековечена вся жизнь графства, что означает: если бы у вас было время, вы могли бы здесь, у меня на верхнем этаже, начать читать про похождения неких парней в Трое и проложить себе путь через всю писаную историю цивилизации прямо до резко критического, подробного отчета об учениках школы Святого Сенана моложе 14 лет два дня назад. «Клэр Чемпион» – неистощимая хроника всего, что произошло в наших краях за жизнь Бабушки. Она никогда не перечитывает их, никогда не гуглит[135] в старомодном стиле, то есть пальцами – указательным и почерневшим влажным большим – пролистывая страницы, чтобы что-то найти. Достаточно того, что газеты один раз прошли через ее руки, что один раз она уже прожила именно ту неделю. Теперь тот факт, что их физическое присутствие заполняет комнату, является для нее своего рода свидетельством, что она пережила Реку Времени и не утонет в ней. Во всяком случае у меня возникло такое представление. Никто не обращает на это никакого внимания и не считает хоть чуть-чуть странным. Такова Фаха. Когда Лиззи Фроли была беременна воображаемым ребенком и в течение пятнадцати месяцев, на Мессе сидела бочком, чтобы поудобнее разместить невидимый большой живот, который она иногда нежно похлопывала, никто ни разу не проронил ни слова.

Разве Странное не почти Бог, как говорит Маргарет Кроу.

Поскольку в доме четыре комнаты, каждая глубиной во все здание, мама и папа должны были проходить через Бабушкину, чтобы добраться до своей в конце дома. По правде говоря, их комната – пещера. Вход четыре фута шириной и пять футов высотой, маленький каменный проход, в котором папа должен пригибаться, чтобы проникнуть внутрь. Прошли годы, пока он перестал ударяться головой.

Я до сих пор говорю «комната Мамы и Папы».

Мы не Богатые, никогда не были Богатыми, никогда Не Шагали Вверх По Социальной Лестнице и не Разъезжали по разным местам. Поэт движется вверх в ином смысле, но это не намазывает маслом ваш хлеб, как говорит Томми Девлин. Без объяснений я всегда понимала, что была причина, почему папа никогда не покупал новую одежду, почему носил ботинки с овальными дырами в подошвах, почему Мама сама стригла его волосы, почему она подстригала и мои, почему на кухонном окне стояла банка, где хранились монеты, и почему их количество то увеличивалось, то уменьшалось. Я понимала, что мой отец покупал только подержанные книги, что мог поехать в Эннис в Дедушкином твидовом пиджаке и возвратиться без него, но с «Собранием стихотворений» Одена[136] (Книга 1556, Винтейдж, Лондон), что куртка Дедушки висит теперь в витрине Магазина Фонда Помощи Угандийцам, расположенном на Парнелл-Стрит. Этот магазин торгует подержанными вещами и отдает выручку для помощи жителям Уганды. Я понимала, что был рассказ внутри рассказа, понимала, что когда деньги Дедушки Суейна закончились, им, то есть деньгам, буквально больше неоткуда было взяться. Мой отец никогда бы не принял ни Правительственные Гранты, ни Субсидии на содержание скота, ни Пособие по Безработице. Я не безработный. Таким образом, денег вы не увидите. Но невоспетый, неоцененный гений Мамы совершил Второе Чудо в Фахе, удерживая нашу семью на плаву и обеспечивая крышу у нас над головой.

Теперь вернитесь к входной двери, поверните налево и войдите в Комнату. Пол наклонен в вашу сторону, чтобы при его мытье грязная вода могла вытекать через парадную дверь – особенность, которую МакКарроллы должны были зарегистрировать как торговую марку и продать компании ИКЕА. Косой Пол служит не только для удобства уборки, дамы и господа, – как только вы встаете, наклон увлекает вас к двери и дом предлагает вам выйти в мир. Справа от вас широкий камин, возможно, десять футов – это для тех, кому нужны подробные сведения, – и напротив него платяной шкаф. Для огня есть решетка на полу, и на ней горит торф. Из нашей трубы всегда идет дым. Мама никогда не дает огню погаснуть.

Когда она вечером ложится спать, то снимает последние куски щипцами и размещает их под решеткой, где огонь спит, пока утром она не постучит по ним и не разбудит огонь, чтобы он запылал. Это старая байка МакКарроллов, я думаю. Некое колдовство или предание, какое мне, возможно, когда-то рассказали. Что-то связанное с духом дома, с тем, что нельзя дать очагу совсем остыть. У Мамы тьма-тьмущая таких штучек – МакКарроллизмов. Она научилась держать их в секрете почти все время, но если вы пробудете у нас достаточно долго и тщательно понаблюдаете за нею, за этой красивой женщиной графства Клэр, женщиной с карими глазами и свободной россыпью длинных волнистых каштановых волос, за ее упорством, простой сельской гордостью и храбростью, вы будете иногда их видеть. Вы многое узнаете о сороках и черных дроздах, о том, как входить через парадную дверь и выходить через черный ход, о майском цветении, о том, каким ухом слышно кукование кукушки[137], о сборе наперстянки и о подрезке кустов остролиста.

Бабушкино Кресло с подушкой, состоящей из старых номеров «Клэр Чемпион», стоит прямо у камина. Бабушка ждет «Чемпион» в четверг, и когда ее Симоны не слишком активны, она переходит к Планированию Смерти, что, в основном, представляет собой суперсжатую версию Плана Жизни. Лишь один вдох отделяет «Джонни Фланаган строит планы» от «Джонни Фланаган умер».

Платяной шкаф в Комнате используется как книжный. На верхней полке классические издания в кожаных переплетах, полученные в дар от Тетушек. Я ощутила их запах задолго до того, как прочитала. Думаю, они, должно быть, были мне вместо сосок-пустышек. У меня тогда была красная сыпь на щечках, резались зубки и я кричала, а у Энея тоже резались зубки, но он не кричал. Мама оглядывала комнату – что бы такое найти, что успокоило бы меня, – хватала Марка Аврелия[138] и прикладывала его к моим красным щекам. Харди, Диккенс, Бронте, Остин, Св. Августин[139], Льюис Кэрролл[140], Сэмюэл Батлер[141], – всех их я жевала беззубым ротиком, ощущала вкус и запах прожеванного и так проложила себе путь в Литературу.

Ниже той полки были выставлены большие обеденные тарелки. Они были свадебным фарфором, за несколько лет до Лестера и Честера прибывшим от Тетушек Пенелопы и Дафны. Эти две тетушки жутко любили дарить фарфор, что было, конечно, их тайными военными действиями, потому что чем больше они его дарили, тем больше места вы должны были найти, чтобы выставить все эти штуковины. Ящики с фарфором были у нас в кладовках, и мы не могли его продать, потому что надо было его вынимать, когда приезжали Тетушки. Не так много было чего-то другого в комнате, лишь пара кресел и несколько деревянных табуреток, а еще то, что в Фахе называют форма, произносится фур-ум, а в остальной части мира это просто скамья.

За этой Комнатой расположена Новая Кухня – всего-навсего холодильник, плита и кое-что еще в небольшом пространстве под крышей из оцинкованного железа с оранжевыми пятнами ржавчины на внутренней стороне. Крыша звенит, когда идет дождь. Этой кухне уже двадцать лет, но она все еще зовется Новой.

Узкая лестница начинается в передней части Комнаты и проходит над шкафом. На самом верху моя комната. Вы входите и видите наклонный потолок – МакКарроллы никак не могут обойтись без косых углов – поэтому, если вы выше пяти футов и полутора дюймов[142], вы стоите, наклонившись, пока не дойдете до окна в крыше, и тут вы можете немного выпрямиться.

Мою кровать и кровать Энея пришлось собирать прямо здесь. Однажды папа куда-то ушел и возвратился с досками. В них виднелись большие темные дырки – из них были вынуты болты. Думаю, все это дал Майкл Хонан, который знал, что у папы нет денег, и кому папа обещал уделить Два Дня, чтобы помочь заготовить силос. Такие обмены приняты в Фахе. Мой отец сдал себя в аренду, и мы получили кровати. Он пришел домой с этими большими тяжелыми балками и поднял их по узкой лестнице. Папа не был столяром, но благодаря Философии Суейнов полагал, что сборка кроватей не должна быть вне его сил и возможностей, и потому он пилил и стучал и пилил и стучал в течение трех дней у нас над головами, роняя снежинки опилок через щели между половицами в наш чай. Энею и мне было запрещено подниматься и смотреть, пока кровати не будут готовы, но, если судить по шуму, Папа вел там смертный бой с его собственными ограничениями, что вовсе не было ему свойственно.

Насколько сложно соединить четыре куска дерева?

Ну, если вы не хотели, чтобы кровать шаталась, выходило, что довольно сложно.

Он все завинчивал и завинчивал винты. С ножками было сложнее всего. Четыре не воспринимали бы вес равномерно, а потому он сделал две запасных и добавил их, но все равно кровать качалась, и он все еще чуть-чуть не достиг Невозможного Стандарта, пока Мама не сказала ему, что она надеялась, что кровать не будет слишком прочной и жесткой, но будет немного пружинить, потому что мне нравилось, когда меня качают, чтобы я заснула.

Это всегда было ролью Мамы – показать Папе, что с ним все в порядке, чтобы освободить его из того места, где он держал себя заложником. И наконец мы поднялись по узкой лестнице и увидели: то, что он сделал, было скорее лодками, чем кроватями, но мне они понравились. Вот эта большая тяжелая поднебесная лодка, и я до сих пор хожу на ней под парусом.

Когда я уйду, когда уплыву в мир иной, то, чтобы вынести кровать, ее придется распилить на куски. Если вы были в Башне Йейтса[143] в Горте[144], восстановленной Мэри Хэнли[145] (Да здравствует Мэри, преисполненная Йейтсом, сказала Мартин Макграт во время нашей школьной экскурсии), то вы видели, что кровать Йейтса такая же, как у меня, тоже наверху винтовой лестницы и слишком большая, чтобы ее вообще можно было когда-либо спустить оттуда. Ее не распилили. Даже министр, который изгоняет деятелей культуры из Ирландии, не посмел бы распилить кровать УБЙ, сказал мой отец. Впрочем, там нет матраса, а просто большая пустая рама, и потому – лучшая призрачная кровать, которую вы когда-либо видели. УБЙ иногда там еще спит, вероятно, с сентября по май, когда поднимается вода в реке, протекающей неподалеку. Тогда башня закрыта для путешествующих любителей поэзии, и Йейтсу нужно немного больше очищения души от смешанных с дождем и снегом ветров Горта.

Ну, так или иначе, вот, пожалуйста, таково мое окружение. Так выстраивает описание Бальзак в «Евгении Гранде» (Книга 2017, Пингвин Классикс, Лондон).

Глава 7

Земли, дом, немного денег, сказала миссис Сиссли. Она пользовалась самыми дешевыми духами, но для компенсации наносила их огромное количество.

Что, Дорогой Читатель, действует удушающе.

Далее следует небольшой пропуск в нашем повествовании.

Немного поработайте здесь сами, я на лекарствах. Вернемся к той сцене в Уитоне, когда табачный пепел лежит на брюках Дедушки, льется сумрачный свет, и мизансцена тесновата для воскрешения. Итак, вперед! Приступай к делу, Дорогой Читатель!

Доктор Махон пришел осмотреть меня.

Как говорят на РТИ[146], возможны перебои вещания из-за Текущих Работ.


Авраам прибыл в Ирландию.

Думаю, потому, что здесь не было никаких Суейнов. Можно было начать с чистого листа. Полагаю, он приехал в графство Мит и вступил во владение фермой, потому что решил, что было своего рода Божественное призвание, и он пришел к осознанию того, что существует такая вещь, как «Словно из Ниоткуда». Импульсивность и Суейны – близкие родственники, не дальние. Мы бросаемся в некотором направлении, думая, что это именно то, что надо, и оказываемся неизвестно где.

Проницательность и безрассудство, это мы в Усеченной Версии.

И еще Упрямство. Дедушка приехал в Ирландию точно так же, как американец английского происхождения направился бы в противоположном направлении.

Это просто подняло Стандарт. Дедушка решил, что в графстве Мит он переуилтширит Уилтшир. Он создаст лучшую ферму, чтобы показать ее своему отцу, и однажды пригласит старого Преподобного и скажет «Вот, смотри!». Это проявление Комплекса Рая. (Я собиралась изучать в колледже Психологию, но потом прочитала, что Фрейд сказал Психология бесполезна для ирландцев[147], мы или Слишком Увлечены чем-нибудь, или совсем Не Увлечены.)

Комплекс Рая означает, что вы непрерывно пытаетесь создать рай на земле. Вы никогда не удовлетворены. И в этом суть проблемы, как говорит Философ Дони Доунс. См. также: Иерусалимский Синдром[148].

Дедушка не мог выбрать легкий вариант. Он не мог закрыть глаза и придумать один из тех воображаемых раев, о которых есть столько упоминаний в библиотеке моего отца. Вот Лукиан[149]. В «Правдивой Истории Блаженных Островов» (Книга 1989, «Утопии Разума», Крик и Хоуард, Бристоль) он сказал, что видел город, сделанный из золота, и улицы, вымощенные слоновой костью, и все это окружено «рекой с превосходным благоуханием». Там никогда не бывает тьмы, там никогда не бывает света, но нескончаемые полутьма-полусвет и вечная весна. Виноградные лозы в раю плодоносят каждый месяц, по словам Лукиана. Там 365 источников воды, 365 источников меда, 7 рек из молока, 8 рек из вина (прости, Чарли, шоколадной фабрики[150] нет), и люди носят одежду из паутины, потому что их тела почти неощутимы. Посмотрите в «Энеиде» Вергилия, Книга VI (Книга 1000, перевод. Ж. В. МакКейл, Макмиллан, Лондон), где он говорит о Елисейских Полях. Как насчет того, чтобы отправиться туда, Дедуля?

Есть сколько угодно воображаемых садов, большинство из которых раскритиковал в пух и прах сэр Уолтер Рэли[151], у которого, вероятно, после всех его путешествий появилось то, что Майна Прендергаст, подражая Шекспиру, назвала непринужденным чутьем, и чье эго было достаточно вместительным, чтобы написать «Историю Мира»[152].

Сэр Уолтер указал, что описание сада у Гомера взято из описания Моисея и что на самом деле Пиндар, Гесиод, Овидий, Пифагор, Платон и все те парни были на самом деле сборищем плагиаторов, которые добавили Старику Моисею собственные Поэтические Украшения. Настоящий райский сад был защищен авторским правом Моисея, и на этом все. Остальное – вздор, Ваше Величество.

Спасибо, Уолтер, возьмите сигарету[153].

Нет. Дедушка не пустился в путь к Воображаемому. Это было бы слишком легко. А должен был получиться настоящий Рай с травой и камнями.

Итак, Авраам сравнил графство Мит с Невозможным Стандартом и начал воплощать на ферме свою мечту. Он собирался сделать Так-Похоже-На-Рай-Что-Вы-Не-Поверите-Что-Это-не-Рай. Возможно, там уже было Что-то, с Чем Надо Работать – так на родительском собрании сказала обо мне моей матери та ведьма с желтым мелированием, то есть мисс Доннелли.

И все же Аврааму не могло быть легко.

Во-первых, как вы уже знаете, Дедушка был англичанином.

И как я сказала, не так уж много тех, кто в те дни приезжал в Ирландию с билетом в один конец. Во-первых, Совет по Туризму все еще проводил собрания в какой-то комнатушке на Меррион Сквер[154] и работал над плакатами и лозунгами. Гражданская война[155] Окончена, Приезжайте в Гости. Мы не будем вас убивать. Обещаем. Во-вторых, Дедушка – ш-ш-ш-ш – Не Принадлежал к Нашей церкви (O Боже Всевышний), и, в-третьих, со своим оксфордским образованием он не мог отличить один бок коровы от другого. (Дорогой Читатель, бока точно есть. Когда мне было пять, Бабушка показала мне – принесла трехногий табурет, поставила рядом с Роузи, уперлась головой в бок Роузи и дотянулась до вымени. Зайдешь с другого бока, и Роузи сломает тебе запястье. Уж такая она, эта корова.)

Дело в том, что в Философии есть пункт Не Жаловаться. Вы не можете выражать недовольство вслух и не можете сказать: «Это было ужасной ошибкой».

Вы просто должны добиться большего.

Так он и сделал.

Потребовались годы, но в конце концов Дедушка привел Эшкрофт Хаус и Земли в Абсолютно Безукоризненное Состояние и послал приглашение Преподобному.

«Я жив. Заезжай навестить меня», только на безупречном английском.

И стал ждать.

К тому времени Преподобный был уже старым, как Ветхий Завет. В моем сознании он сливается с отцом Герберта Покета в «Больших надеждах», со Старым Филином[156], стучащим в пол своим костылем, чтобы привлечь внимание. Преподобный уже почти исчерпал ту жизнь, какая была в его теле, увеличивая число пройденных миль пути, по которому он спешил В Другое Место, и потому на данном этапе он был в основном пергаментной бумагой на тонких распорках. Ему не верилось, что Наш Господь еще не взял его на небо. Бог мне свидетель, это истинная правда. Он все молился и каялся, его пропуск на посадку был уже напечатан, и он был одним из первых в очереди. «Иисус Боже Милостивый, что же ты делаешь!», как Марти Финакейн[157] кричит на стадионе «Кьюсак Парк»[158] каждый раз, когда игроки в hurling чувствуют воздействие запрещенного в субботний вечер пива «Гиннесс» и запускают мячи мимо цели – прямо на парковку Теско[159].

Но никакой Иисус Боже Милостивый не появился.

(Если вы учились в Техе, то понимаете, о чем я.)

Преподобный все жил да жил, все больше думал о жизни как о чистилище и колотил по полу своей палкой.

Когда он наконец получил письмо, то Выдвинул Подбородок и немного сузил ноздри. Такое не выглядело привлекательно. Он прищурился сквозь снежную пыль своих очков, чтобы прочитать имя сына, и когда увидел «Ваш сын Авраам», то пришлось прищуриться сильнее.

Так там и было: «Ваш сын Авраам».

Все это время Преподобный думал, что его сын давно на Небесах, предстательствуя за него.

Он думал, что Авраам ушел туда в первых рядах Павших Героев Первой мировой войны и к настоящему времени, вероятно, его кожа была такого же цвета, что и мемориальные доски из мрамора цвета сливок, какие есть в больших Протестантских церквах.

Но нет, Авраам был в Ирландии.

Иисус Боже Милостивый, что же Ты делаешь!

Ну, я не собираюсь говорить, что это было потому, что Преподобный думал, будто грязная ирландская земля передаст его ногам гниль, и не потому, что он не мог без отвращения произнести слово «Ирландия», хотя и то и другое было, вероятно, верно. Несмотря на усилия Совета по туризму, Ирландия в те дни не была в Десятке Лучших Стран для Посещения, а для англичан это было фактически запрещено, как сказал бы Папа Римский. Ирландия? Католики и убийцы, подумал бы Преподобный. Неблагодарные мерзавцы, у кого не было ни малейшей признательности за восемьсот лет цивилизованного правления Его Величества. Те, кто, как только англичане отбыли, раскрыли свою истинную сущность и начали убивать друг друга топорами, серпами и садовыми ножницами.

Ирландия? Лучше бы этому Аврааму оказаться в Аду.

Эта картина так и стояла у него перед глазами, когда Преподобный просунул письмо через решетку в огонь и стал дышать чаще. Образ пропитанных водой болотистых низин – образ Ирландии, – камнем лег ему на грудь.

Не прошло и недели, как он скончался.

Да почиет в мире.

Amen.

И Awomen тоже[160], как Денис Фитц сказал прихожанам через половину секунды после полночной Мессы. Это было еще до того, как мы в Фахе переместили полночь на половину девятого.

Ответ дедушки на отказ преподобного приехать в гости и последовавшая смерть привели к весьма своеобразным последствиям: дедушка перестал верить в Бога и начал верить в лосося. Оказалось, что планы в этом мире не имели смысла. Не было смысла воображать, что он, Дедушка, вообще когда-либо смог бы осуществить мечты своего отца или достичь Невозможного Стандарта.

Дедушка оставил мир сей ради рыбалки.

Справедливости ради следует отметить, что, возможно, был более глубокий смысл – тайно вывести Преподобного из христианства, возвратившись к истокам: к Петру, который был Рыболовом[161], и к Павлу, которому посвящены храмы, ведь так это работает? Я не великий знаток Библии, хотя у нас есть великолепная Библия (Книга 1001, «Библия короля Якова»[162]), черная и мягкая, с такими тонкими, легкими, как перышко, страницами, какие используют для Библий[163], будто бумага для них может прибыть только из одного-единственного источника, и страницы сделаны тонкими до такого изящества, которое каким-то образом ощущается святым, так что даже их переворачивание становится неким священнодействием. Так или иначе, дело было в Лососе. Дедушка остановил все работы в Эшкрофт Хаус и на его землях, вышел из французских дверей, спустился по подстриженной лужайке, созвал рабочих и, обращаясь к собравшимся, стоящим вокруг него с открытыми ртами и чешущими в затылках, объявил: «Прекратите подрезать изгороди, парни, больше не надо косить траву, соберите вещи и отправляйтесь по домам».

Есть фотография Дедушки – на ней ему около тридцати пяти. Он в белой рубашке, застегнутой до подбородка, и у него на лице выражение дикого нетерпения. Его губы крепко сжаты, и можно подумать, он боится, что у него изо рта вытечет мерзкая микстура, если он хоть чуть расслабится. Вся его поза говорит, что он негодует и снова хочет сбежать – опять сбежать в то самое Другое Место, – и уже по его подбородку вы видите, как приезжает Преподобный. Вы видите наклон носа дедушки, борозды между темными глазами и понимаете, что старик прибывает собственной персоной и не будет никакой возможности избежать этого.

Но Дедушка собирается попробовать. Да, сэр. Он собирается применить ко всему подход «Что бы сделал мой отец?» и затем выбрать противоположное. Так, вместо того чтобы погрузиться в тупое благорасположение, присущее середине жизни, вместо удобного самодовольства и респектабельности он берет свои удочки и выходит из ворот Эшкрофта, сопровождаемый двумя скачущими волкодавами. Дедушка покидает дом, предоставив его самому себе, что означает сорняки, плесень, грибы в подвале, разбитые стекла в спальнях наверху, мухи, улитки, мыши и семейство осиротевших грачей, которые застряли в дымоходе, как в ловушке, не в силах выбраться на волю.

Он начинает у Черного Замка на реке Бойн[164]. В блокнотах, куда он записывал свои уловы, есть пометки в скобках под лососем, которого он поймал, и имя – мистер Р. Р. Фицгерберт[165].

Из-за обязанностей перед Его Величеством, я полагаю, возможно, для того, чтобы отправиться в путешествие и добыть для Него что-то хорошее – например, Виргинские острова или что-то в том же духе, Король пожаловал мистеру Фицгерберту всю рыбу, которая прошла туда — Тебе рыба, тебе жареный картофель, а еще Библия, только в ее английском варианте, – и мой дедушка оказался достаточно скрупулезен и записывал, какого из лососей мистера Фицгерберта поймал и на какую мушку[166].

У меня есть его Дневники Лососей, послужившие материалом для Дедушкиной книги. Они здесь, в библиотеке моего отца, спрессованные между «Дон Кихотом» (Книга 1605, Винтидж Классикс, Лондон), своего рода гениальным испанским чудом, и «Лососем по имени Салар» (Книга 1606, Генри Уильямсон[167], Фабер и Фабер, Лондон), книгой настолько хорошей, что, читая ее, вы словно находитесь в реке. Каждый Дневник Дедушка бережно хранил. У них у всех синий рисунок под мрамор внутри и черный кожаный переплет, как у карманного издания Библии. В первый раз, когда я открыла такую, то почувствовала себя неподобающе. Я люблю осязать книги. Я люблю ощущения от прикосновения к ним, их запах, шелест страниц. Я люблю держать их. Книга – чувственная, волнующая вещь. Свернувшись калачиком, вы сидите в кресле с книгой или, как и я, берете ее в кровать, и она, ну, в общем, окутывает вас. До чего же я странная. Я знаю. «Какого черта?» – как говорит Бобби Боуе в ответ на любой вопрос. Вы либо понимаете меня, либо нет. Когда мой отец впервые взял меня в библиотеку Энниса, я ходила среди полок и чувствовала общество, общество не только писателей, но и читателей, потому что они снимали с полок книги, и открывали их, и читали. Книги были потерты так, как их могут потереть только руки, глаза и умы; книги были в буквальном понимании первозданными Facebooks, то есть Книгами Лиц – ведь в эти книги заглядывали лица читателей, – и я полюбила это странное ощущение – быть на борту корабля читателей.

Знаю, знаю. Я не сижу все время в Интернете и не привязана к смартфону. Возможно, я бы стала такой, если бы мы не оказались в пяти процентах. Министр заявляет, что Сеть Широкополосного Доступа теперь охватывает всю страну, за исключением, возможно, пяти процентов. Здрасьте, приехали. Мы даже не Узкополосные. И что касается привязанности, то, как говорит Томас Халви, для девятнадцатого века я старше, чем старомодная. Я знаю. Теперь уже не имеет значения, что Фаху построили в низине возле реки, мы никак не можем получить Широкополосный доступ. Нам все еще звонят откуда-то с Филиппин и предлагают Лучший Интернет всех времен и народов. Мы даем им поговорить с Бабушкой. Она может часами держать их на линии – и мы считаем, что нам предложили не Интернет, а особого рода сиделку для Бабушки.

Но взгляните, вот один из Дедушкиных Дневников Лосося. Осязайте его. Ощутите запах. Страницы вспучились от воды, корешок стал похож на речную волну. Бумага тяжелая, старая, гладкая под рукой. Некоторые страницы слиплись, будто запись была сделана под дождем. Почерк четкий, написано синими чернилами – теперь они светло-лавандовые.

ЛОСОСЬ
Неделя с 12-го июня 1929 г.

18 фунтов 6 унций (Джок Скот)[168]

19 фунтов 4 унции (Блю Джок)

15 фунтов 11 унций (Колли)

14 фунтов 3 унции (Колли)

21 фунт 3 унции (Гаджен)

И так далее, и в том же духе, фунты и фунты рыбы, страница за страницей бледными чернилами. Мне было интересно, как мистер Р. Р. Фицгерберт относился к тому, что Авраам забирает всех его лососей. Возможно, даже не знал. Мистер Р. Р. Фицгерберт в то время жил в Ноттингемшире[169]. Мне было интересно, съел ли мой дедушка всех лососей, была ли челюсть Суейнов хоть немного похожа на рыбью, и однажды я целых полчаса надувала губы, стоя перед зеркалом, когда мне впервые страшно захотелось узнать, смогу ли я увидеть в себе лосося, выпрыгивающего из воды.

Как долго человек может ловить рыбу? Я спросила у миссис Куинти, но она подумала, что это был скрытый намек на Томми и Парикмахершу, что после того, как Томми поймал Сильвию, он устанет, или ему надоест, или же он не сможет держать себя в форме, как говорит Филлис Лиллис, в смысле, ну, вы понимаете, как у Гамлета Country Matters[170]. Но на самом-то деле я спрашивала о рыбалке. Сколько времени мой дедушка мог быть счастлив, просыпаясь утром и с удочкой отправляясь на рыбалку? Потому что, Дорогой Читатель, только это он и делал.

Он ловил лосося.

Он в значительной степени позволил дому и земле стать такими, как у Рэкрентов[171] (Книга 778, «Замок Рэкрент», Мария Эджуорт[172], Пингвин Классикс, Лондон). От первого лосося в сезоне до последней усталой рыбы, возвращающейся осенью вверх по реке, Авраам Суейн стоял прямо в воде, доходившей ему до бедер; небольшой водоворот кружил за ним, и леска с негромким свистом рассекала воздух, чертя вопросительные знаки у него над головой.

Даже волкодавам было скучно. Когда они видели, что он берет удочки, то рысью неслись назад через парадный зал и плюхались, становясь большой неподвижной массой шерсти и костей, и в их сердцах была классическая собачья дилемма – преданность хозяину и понимание, что он слегка спятил. Дедушка оставил их в покое, и волкодавы начали делать то, чем будут заниматься всю оставшуюся жизнь, то есть жевать бахрому восточных ковров и, лежа на боку, грызть острыми зубами смолистые сосновые половицы.

Дедушке все было трын-трава. Он перестал заботиться об этой жизни – ее он стал считать случайной и бессмысленной, постоянно доказывая это себе, – но обрел маленький комфорт в тех лососях, которые проходили мимо, и тех, которых он поймал.

В нашей семейной истории есть немного рассказов о том времени.

Дедушка Ловил Рыбу – и этим почти все сказано.

В качестве немедленной реакции он выбрал безответственность. Пусть Бог или дьявол появились бы, если бы существовали. Дедушка отсутствовал, отправившись на рыбалку. Никакой борьбы за нашу нарождающуюся нацию, ничего общего с Old Roundrims и Old Gimlet-eyes, то есть с нашим Испано-Американским Первым Ирландцем, который сформировал Свою Страну[173]. Мрачная европейская политика не касается жизни Дедушки. Он живет в уединенном не-заточении до девятнадцатого апреля 1939 года, когда появилась последняя запись в середине XIX Дневника Лосося.

Там написано:

26 фунтов[174] (червяк)

Лосось в Ирландии

потому что здесь соединение факта, истории и легенды представляет собой мутные воды. Слово «лосось» происходит от латинского «salire», прыгать. Это Катулл[175], конечно, прыгающего лосося уподобил фаллосу, вариант которого все еще живет в Ирландии, в легенде, рассказанной мне древним рыбаком графства Уэстмит[176]. В этом сказании бестелесный голос побудил мать Святого Финана[177] пойти купаться в реке после наступления темноты. Плавая в середине потока и, по-видимому, ничего не подозревая, она была оплодотворена лососем.

Можно вообразить ее удивление.

То, как лосось выполняет прыжок, на протяжении веков объясняли по-разному. Держа хвост во рту, согласно поэме семнадцатого века «Poly-Olbion»[178] Майкла Дрейтона[179]

…свой хвост берет зубами и, сгибаясь, как лук,

дугой, словно начерченной циркулем,

сам себя бросает вверх.

То, что высота прыжка может быть связана с присутствием особи женского пола, может быть не так уж и странно, как могло бы показаться на первый взгляд, если учесть, что в 1922 году Джорджина Баллинтайн вытащила на берег шестидесятичетырехфунтового[180] лосося из Реки Тей[181]. Местные рыболовы, которые безуспешно трудились на том же месте, приписали этот улов тому факту, что женская сущность на самом деле некоторым образом как бы сказалась на приманке, и это принесло лосося, сексуально возбужденного и прыгнувшего к Джорджине.

Все это сказано с целью добраться до моей точки зрения: факт, почерпнутый из опыта автора в Ирландии, – с ростом температуры лососи явно становятся более активными.

Глава 8

Тому червяку придется за многое ответить, говорит Бабушка.

В нашем доме есть видеофильмы, видеоплеер и коллекция больших, довольно древних кассет со старыми фильмами, записанными с телевизора в те времена, когда это было самой-самой крутой вещью. Так, в черно-белой версии фильма «Дедушка и Червяк» режиссера Уильяма Уайлера[182] и продюсера Сэма Голдвина[183]. Дедушку играет Лоренс Оливье[184] в возрасте тридцати пяти лет. Первое сентября 1939 года[185]. Большое серое небо с темными облаками, двигающимися под получившую «Оскара» оркестровую аранжировку Альфреда Ньюмана[186]. Река быстрая, и приближается шторм. Мы видим, как другие рыболовы – второстепенные персонажи – качают головами и расходятся по домам. Но Лоуренс проходит мимо них. Его влечет к реке – внезапное пульсирование баса Арнольда Киша ставит вас в известность, что Великий Момент вот-вот наступит.

Лоуренс сходит с берега в реку.

Крупным планом показана вода, изгибающаяся вокруг сапога. Дедушка немного теряет равновесие, когда дно реки поддается у него под ногами, но он пробирается дальше и забрасывает удочку.

Бум – гремит гром.

Бум-бум – звучит музыка. Будто кто-то знает, что где-то в другом месте Германия только что начала вторжение в Польшу.

И тут начинает хлестать дождь.

Крупным планом залитое дождем лицо Лоуренса, яростное и в то же время сосредоточенное и отрешенное.

Он по пояс в реке. Мы догадываемся, что сейчас он, наверное, думает о Мерл Оберон[187]. Он хотел Вивьен Ли[188], но ее отклонили, и она была Унесена Ветром, так что Лоуренс играл с Оберон, чье имя не кажется ему самым подходящим для любовной истории, потому что он помнил: «Оберон был Королем Фей (Книга 349, „Сон в летнюю ночь“, У. Шекспир, Оксфорд Классикс), и вот мне предстоит поцеловать Короля Фей, что будет проблемой», пока, к счастью, не вспомнил, что тоже играл эту роль[189] и, таким образом, он вроде как любит самого себя, и, ну, в общем, он справится.

Небо такое серо-черное, какое особенно хорошо удается «MGM»[190] и какое они могут непонятным способом заставить выглядеть еще более черным и тяжелым. И вот скрипки играют быстрее и – поглядите! Оп! – у него лосось на леске. Удилище пружинит и сгибается, как лук, дугой, и оператору дождевой установки говорят: «Давай, парень, покажи все, на что ты способен!» или как там это звучит по MGM-ски, и вы можете вообразить, как дирижер Мервин Ольбахер подпрыгивает и размахивает над скрипачами своей палочкой. Он не крупный мужчина, но мальчик, он прилагает большие усилия. Он так вкладывается в исполнение, что, когда вскидывает голову, его волосы разлетаются во все стороны и по лицу струится пот. Итак, река с музыкой дождя На Полную Мощность, – и даже десятикратно, одиннадцатикратно громче, как говорит Маргарет Кроу, – а Лоуренс тянет, и водит, и поднимает в воздух великанского серебряного лосося. Басовый барабан, басовый барабан, дирижерская палочка, Мервин. Еще, еще.

– Иисус Боже Милостивый, – кричит Марти Финакейн. – Вы никогда не видели ничего подобного!

– Иисус Мария Иосиф! – восклицает Иисус Мария Иосиф Карти.

На этот раз бутафоры «MGM» превзошли сами себя.

Боже правый! Это большая рыба.

Достаточно большая, мистер Голдвин?» – «Ничто не может быть слишком большим».)

И она приземляется, плюх.

Сожалею, но надо переснять[191].

Лосось падает ПЛЮХ! обратно в реку, и всего Лоуренса тащит вперед, и он теперь в этом сражении показывает силу характера – обе его руки держат удилище, растянутое горизонтально, предплечья дрожат, рот искажен гримасой, которую Лоуренс изображает блестяще, когда пренебрегает опасностью и бросает вызов Богу и людям, а Уильям Уайлер почему-то сказал, что Лоуренс – не самый лучший актер из когда-либо живших.

И он тянет и кряхтит пуще прежнего, есть вспышки молний и есть Лоуренс, старающийся изо всех сил, но студия решает, что уже достаточно, и прекращает съемки на кадре, в котором Лоуренс вываживает пойманного лосося.

Впрочем, в фильме трудно передать, насколько это бесподобно. Помощник режиссера думал, что, возможно, должна быть еще одна рыба, которую Лоуренс поймал раньше, и можно бы для сравнения положить ее рядом, но помрежа никто не слушал, и было решено, что зрители просто поверят, что рыба была Большой, если и музыка к фильму, и молнии, и звуковые эффекты, и игра Лоуренса скажут, что так и есть.

Как бы то ни было, вот он добирается до берега. Взбирается наверх, падает, дождь лупит по-прежнему, Лоуренс извлекает крючок из пасти рыбы, держит ее, взвешивая в руках. Ну и ну! Смотрите-ка. Первоклассный Лосось, как сказали бутафоры, а они отклонили трех, и чтобы донести до всех мысль, что те три рыбешки были просто смешными, они раздобыли эту диковину и, глядя на нее, подняли вверх Большие пальцы.

Вот и все. Человек и Лосось. И вся мудрость, все знание, какие есть у рыбы, так или иначе переходят к человеку. Все секреты мира, все загадки случайностей и совпадений, власти, и силы, и окончательной капитуляции входят в него, и Дедушка отпускает лосося назад, в реку. Отпускает его восвояси, а сам, измученный, ложится плашмя, и вроде как плачет из-за всего, что не удалось в его жизни, и из-за того, что Бог так и не захотел явиться, и дождь стекает по его лицу. Светооператор щелкает выключателем, и Мервин делает музыку тише, так что, даже если вы в этот момент тупо уставились в свой попкорн, вы все равно знаете, что там, на экране, ваш родной человек испытывает муки чего-то вроде откровения.

В следующем кадре он пересекает поле.

Он идет в город. В город Трим в графстве Мит, но поскольку съемки идут в Голливуде, который даже не собирается быть похожим на Студию Илинг[192], то для сохранения грима дождь перестает лить.

Как бы то ни было, вы не можете отвести взгляд от моего дедушки, которого играет наш парень Лоуренс. Он идет в город, к тому большому дому, где Мерл почти закончила возиться с Гримом и Костюмами. Чтобы не нарушать авторские права, сейчас мы не можем заставить ее произнести хоть строчку, но если ваше воображение потерпит неудачу и вы не в Пяти Процентах, то вперед – загружайте текст ее роли.

Свист. Взрыв. Шипение. С-с-с-с. Бах. Ш-ш-ш-ш.

Это не Германия вторгается в Польшу. Это Дедушка и Бабушка в усадьбе в Триме вечером в день Великого Улова, сентябрь 1939 год.

(К сожалению, Цензор вырезал любовную сцену. В то время в Ирландии не было любовных сцен. Большинство людей думало, что поцелуй и есть секс. Языки были пенисами. Разрешенными только для общения. Что, неудивительно, оказалось очень популярным.

Вы не верите мне, ну так навестите ирландский Комитет по Безнравственной Литературе[193], поприветствуйте тамошних парней. Ни одна женщина не была допущена к работе Цензором. Некоторые члены Комитета тайно надеялись, что Присутствие Женщин Вообще Не Будет Разрешено в Ирландии, и это было бы неплохо, за исключением досадной проблемы глаженья.)

Итак, если хотите, создайте свою собственную сексуальную сцену. Вы же понимаете, что хотите этого, как Томми Марр сказал Ифе О'Киф во время Апостольского Собрания у Райана. Так он заигрывал. Такие слова, полфлакона дезодоранта Lynx, джинсы с заниженной талией, чтобы можно было видеть его трусы «Сенбернар»[194], на случай, если она окажется почитательницей этого святого, и подчеркнуто медленное подмигивание, делавшее Томми Марра более или менее похожим на Холи Роша после того, как его хватил удар. Вы же понимаете, что хотите этого.

Так или иначе, поступайте, как вам нравится. Пришел Доктор Махон, и мы должны объявить антракт.

* * *

К счастью, в то время Ирландия не существовала[195] в мире. Поэтому мы не участвовали во Второй мировой Войне. Old Roundrims добился этого. Гениально, на самом деле. Вторая мировая война была toirmiscthe, как он сказал. Это слово многие должны были искать в словаре, и когда находили, то оказывалось, что война по существу запрещена[196], только на ирландском языке. Твиттер сошел с ума, заявив, что это было позорным и отсталым, но в те времена Твиттер[197] был разговором одних только птиц. Дело в том, что ирландцам не нравится относиться к вещам прямолинейно, как Джимми Янки узнал в тот раз, когда вернулся домой, поехал в Аптеку Бернса в Килраше и во весь голос попросил что-нибудь от крови, льющейся из его задницы. Нет ничего прямолинейного, когда дело касается нас. Это никакое не совпадение, что у нас нет прямых дорог, да и через черный ход мы ходим неспроста. Люди, приезжающие к нам домой, иногда парковались во дворе и ждали, когда появится мой отец, так что на самом деле они вовсе не приезжали в гости. Итак, нет, мы не были на Войне. Мы были в чем-то другом, названном «Чрезвычайное Положение». Никто другой в мире не был в нем, только мы. Мюнхенская Возня[198], как это событие называет Пэдди Каванах[199] (Книга 973, «Собрание стихотворений», Мартин, Брин и О'Киф), не волновала нас.

Дедушка точно не волновался о сохранности своих материалов. Во-первых, он уже был старым. Он родился в 1895 году, и ему было за сорок. И, во-вторых, он был Вне Игры еще до Ориэл Колледжа и почти совсем забыл о том, что в человеческом разнообразии существует женский пол. (Вьющиеся волосы в ушах, безумные и жесткие, как проволока, брови, словно запутанная леска над слезящимися глазами, и его версия состоящей из точек маски на нижней челюсти, как у Преподобного, были доказательством его забывчивости.)

Но последовавшие события, должно быть, каким-то образом были связаны с Большим Уловом, последним лососем или Дедушкиным собственным Чрезвычайным Положением – когда Бабушка увидела Авраама, уловила аромат Одесомона[200] и в ее сердце запорхали бабочки, он не сбежал от нее.

В то время Бабушка звалась Маргарет Киттеринг. Она была женщиной, какую в те дни назвали бы привлекательной, пусть и в англо-ирландском стиле – костлявой, угловатой, с длинной шеей. Думаю, это означает, что вы можете наблюдать породу. Как у лошадей, вы ее определяете по зубам, по челюсти. Ну, посмотрим, как, должно быть, сказал ее дантист, а затем просто отступил и зааплодировал. Как бы то ни было, безотносительно породы, челюсть Киттерингов встретилась с челюстью Суейнов. (Позже, конечно, МакКарроллы сделали из этого не пойми что. Но это для другой книги – она будет называться «Зубы Суейнов», под редакцией Д. Ф. Махони.) Другими примечательными особенностями Маргарет были слегка вьющиеся золотисто-каштановые волосы, изящные уши и маленький идеальный нос Киттерингов, который позже уплыл вниз по реке, выбрался на берег и оказался на лице моего брата Энея.

Зубы, уши и нос, что еще остается желать мужчине.

Следует отметить, что у Маргарет в молодости была сугубо деловая Директриса, которая заставила будущую Бабушку поверить, что этого мужчину можно Обмять, придать форму – точно так, как обминают тесто, когда давят на него кулаком, – можно Разгладить, что, будучи в прекрасном костном возрасте, да еще и обладая потрясающими локтями, Бабушка была прирожденной обминательницей и разглаживательницей.

Масштаб стоящей перед ней задачи стал ясен, когда Дедушка привез ее в Эшкрофт Хауз. Они подъехали к ферме по дороге, обсаженной деревьями, и она увидела джунгли колючего терна, которые Дедушка не замечал, разбитые оконные стекла, грачей, пытающихся в 576-й раз выбраться через дымовую трубу, – но не позволила себе выказать смятение. В книге «Лосось в Ирландии» говорится, что как только самка лосося найдет нерестилище, то полностью сосредоточится. Она примет вертикальное положение и будет неистово вертеть хвостом, чтобы разбросать большие, как мячи, камни, пока не выроет подходящую яму.

Только тихое «О» вырвалось у Бабушки, когда волкодавы прыгнули на кровать, чтобы присоединиться к Бабушке и Дедушке.

И другое «О», когда она уловила соленый запашок Дедушки.

И еще одно «О», когда она впервые увидела его… скажем, Катулла.

Извините, увлеклась.

Однако Киттеринги не сдаются, нет, в их жилах течет хорошая немецко-английская кровь. Первый раунд Обминания и Разглаживания (который продлился, пока Германия не заявила Mein Gott и не сдалась) произвел на свет дочь Эстер.

Раунды Два и Три произвели Пенелопу и Дафну.

К тому времени Дедушкины львы, как называл их Брендан Фэльви, должно быть, были почти истощены. Он начал поздно. Но ему все еще не хватало сына. И видя трех своих дочерей уже на пути к становлению маленькими Киттерингами, он, должно быть, почувствовал и даже увидел, как Суейны исчезают из мира. К тому времени он уже попал в ловушку первых бесшумных стычек с Маргарет. Он двигал стул туда, куда хотел; оставлял открытой газету, которую, как он знал, она хотела бы сложить и убрать; открывал окна, которые она закрыла – словом, уже участвовал в монотонном повторении событий, в нападении-и-отступлении, каким уже стал их брак. То есть, как он понял с едкой досадой, его поймали на крючок.

Но в те дни, как только вы сочетались браком, то попадали в Святой Тупик, и в Ирландии священники решили, что как только мужчина вошел в женщину, то Выхода Не Было. Вагина была смертоносным таинственным борцом, который мог провести захват за шею – ну, говоря метафорически, – и тогда, парни, вы по-настоящему застряли.

Это Будет Тебе Уроком – в то время таково было назидание Номер Один.

И Назидание Номер Два: Бог терпел и нам велел.

И так, Без Выхода, после сентябрьских наводнений в том году (Книги 359–389, «Old Moore’s Almanack»[201], тома 36–66) и поимки Лосося весом 32 фунта[202], Дедушка, как говорит Джимми МакИнерни, устроил последнюю встряску.

Мой отец высадился на берег в мае. Он выплыл после четырнадцати часов родовых мук и еще не был осушен от околоплодных вод, когда Дедушка Авраам появился в родилке – как неожиданный шторм, – выдвинул суейновский подбородок, рассмотрел свое единственное потомство мужского пола и спросил: каков его вес?

И в тот момент, как щепотку соли, он передал сыну Невозможный Стандарт.

* * *

Он дает сыну имя Вергилий.

Истинная правда.

Вергилий.

Авраам сторонится святых, и когда его просят назвать второе имя Вергилия, он думает лишь миг и отвечает: Фесте[203] (Книга 888, «Двенадцатая Ночь», У. Шекспир, Оксфорд Классикс).

Могло быть и хуже.

Могло быть Уом[204].

– Фестер? – Сидящий на передней церковной скамье Клемент Киттеринг поднимает бровь. (Киттеринги считают, что ирландцы в целом Бесспорно Странные, но часто Довольно Очаровательные, а этот возбуждающий любопытство Авраам стал местным жителем, превратился в ирландца.)

– Нет, дорогой. Фесте.

Момент крещения завершен. Дедушка пугает Бабушку, забирая ребенка у нее. Быстро стуча кожаными ботинками, несет моего отца по проходу, как награду, выносит на площадку из гравия перед входной аркой и поднимает к неласковому небу графства Мит.

Можно подумать, Авраам верит, что старый Преподобный не сможет остаться в стороне, а размашистым шагом пройдет через уголья Чистилища, испещренные языками огня, чтобы лицезреть нового Суейна и понять, суждено ли ему Занять Выдающееся Место в святом мире. Авраам держит своего сына, а позади счастливого отца из церковных дверей вытекает, как бормочущая река, поток присутствующих при крещении. Они собираются возле парадного входа, и ребенок, Да возлюбит его Бог, не плачет, не плачет, но внимательно выглядывает из замысловатых кружев, которые кажутся одеянием крошки-священника, которое Маргарет сделала для младенца. Его веки как бы трепещут от легкого бриза, запутавшегося в кружевах. И затем громко, чтобы было слышно и Преподобному, и всем и каждому, Авраам торжественно возглашает:

– Этот мальчик никогда больше не войдет в церковь.

Глава 9

Дядя Ноели, который был не дядей, а кузеном, каждый вечер одевался в то, в чем хотел встретить свою смерть. Однажды он проснулся утром со святым ужасом. (Это было, вероятно, из-за дурацких густых деревьев, выросших вокруг его дома unbeknownst[205], как говорит Шон Хейс. В наших местах вы услышите такие слова, оставшиеся после Шекспира. Unbeknownst. Unbeknownst для самого себя, Департамент разрушил сельский пейзаж с соснами. Unbeknownst собирается сделать то же самое с ветряными мельницами.) Так вот, Дядя Ноели проснулся в жуткой панике – ведь на нем были дырявые трусы мышиного цвета и нательная рубашка, – отправился к Патрику Боерку[206] на Площади в городе Килраш и попросил похоронный костюм Высшего Качества. Естественно, они продали ему костюм, рубашку, галстук, носки и обувь, а потом спросили, кто это отошел.

Что, простите, просто странно. Даже грамматически неверно. Отошел. Слово просто повисло, неопределенное и незавершенное. Это все равно, что сказать он подошел к.

Отошел, а куда именно?

Так или иначе, наряд нужен был Дяде для его собственных похорон. Придя домой, Дядя Ноели положил рубашку, костюм и все прочее на кровать, ботинки поставил под нее. Весь день он работал на своих немногочисленных полях в фермерских штанах, ботинках, шерстяном джемпере и в чем там еще, но когда вечером ложился спать в своем маленьком сельском доме, то надел рубашку, костюм, галстук, у кровати поставил расшнурованные ботинки, улегся со сложенными руками – и если бы он умер ночью, то уже был бы одет для Отбытия в Мир Иной.

В далеком прошлом Джо Брогэн проходил мимо дома Дяди Ноели чуть ли не каждый день по пути к домам, еще когда их строили, и между ними к Перекрестку. Однажды вечером они договорились, что Дядя Ноели должен будет открывать занавески, когда проснется, и потому Джо не надо будет входить в дом, чтобы проверить Дядю Ноели. Джо мог просто проезжать мимо, потому что оба они холостяки и не были столь близкими друзьями, чтобы ходить друг к другу в гости, пить вместе чай с Chocolate Goldgrains[207]. Им обоим было ясно, что ничего подобного между ними и в помине не было, кроме одного этого дела с занавесками, потому что Дядя Ноели рассказал Джо Брогэну о двух своих смертельных страхах.

Первый – что его Не Обнаружат или что он Подвергнется Разложению, как говорит Шон Хейс (среди тех деревьев вы тоже разложились бы быстрее обычного). То, сколько времени занимает разложение, зависит от того, ходили вы на Мессу или нет. Не из-за мистического сохранения, но потому, что если бы вы были Постоянным Прихожанином, то вас хватились бы через два Воскресенья. Ведь появилось бы свободное место в Проходе, где вы стояли рядом с людьми, Склонявшими Головы. Это было негласным, секретным преимуществом посещения церкви. Но если вы были Нерегулярным Прихожанином, как Дядя Ноели, то, кто знает, вас могли Не Обнаружить, пока деревья не провалятся сквозь крышу и какие-нибудь хулиганы не залезут в дом, чтобы ограбить его.

Второй страх – что Обнаружат, но застигнут врасплох, увидят, как называет это Бабушка, В Чем Мать Родила. В голове Дяди Ноели крутилась мысль о целой ораве, обшаривающей кухню, сующей нос в переднюю спальню и видящую его с рогаликом, как эту вещь называет Мона Мойнихан, который просто вроде как лежит там. Такого позора было бы достаточно, чтобы разрушить первые несколько недель пребывания на Небесах.

Итак, Дядя Ноели придумал план. Каждую ночь он задергивал занавески, зачесывал остатки клочковатых волос поперек передней части головы, надевал костюм и ложился на кровать, готовый к Отбытию в Мир Иной.

И это работало.

Но по-разному.

Сначала – когда он просыпался утром в костюме, понимал, что не попал на свои собственные похороны, и улыбался. Улыбался своему прекрасному, маленькому, круглому, как орех, лицу и думал, как хорошо он выглядит и как удивительно, что ни одна женщина не обнаружила этого. Он поднимался и раздевался, ощущая некое секретное знание Счастливого Конца впереди.

И потом, когда однажды утром Джо Брогэн проехал мимо, увидел закрытые занавески, и оказалось, что Дядя Ноели Отбыл в Мир Иной буквально только что, и тем же вечером миссис Куинти сказала моей матери, что Дядя Ноели стал Великолепным Покойником.

Я думала о Дяде Ноели сегодня, когда была в Районной больнице. Я думала о том, что Уйду, и мне было интересно, куда Уходят, и на что может быть похоже то место, и какая там может быть погода. Об этом вы просто никогда не услышите – о погоде в следующей жизни.

С одной стороны, там не может все время идти дождь.

Но ведь если бы вы были африканцем, возможно, именно на это вы бы и надеялись.

С другой стороны, если там полыхает жара, – как было однажды летом, когда Бабушка стала оранжево-розовой, как лосось, и не могла держаться на ногах, а Мик Малви начал щеголять в сомбреро и мазать себя оливковым маслом, а Отец Типп должен был попросить Мартина Мэлоуна не надевать мини-шорты к Мессе, – ну, если там жара, то вообще нет ничего забавного. На солнечных Небесах Ирландцы будут казаться участниками шоу веснушек.

За миг до того, как вошел доктор Нараджан, чтобы Осмотреть меня, мне стало интересно – неужели до Небес можно добраться, только если веришь в них? Или дело с ними обстоит так же, как с Сантой – как только перестаешь верить в него, он перестает приходить? Я знаю, что слишком тщательно обдумываю событие[208], но когда вы лежите в кровати и ваше тело остается на месте, ваш ум вроде как отправляется куда-то. Во всяком случае, всего на минутку, а потом я, возможно, мельком взгляну на То, Как Выглядит Рут, потому что видела, как Дядя Ноели в Хорошем Костюме идет через свои поля, и нету там никаких деревьев, и с полей на холмах за рекой не доносится глухой звук ветряных мельниц, и стоит правильная сентябрьская Всеирландская погода. Волосы Дяди Ноели по-прежнему зачесаны поперек головы, и у него есть зубы, так что улыбается он естественно, и он вернулся в улучшенный вариант своих родных мест. В руке у него маленький флаг графства Клэр для игроков в hurling, будто он узнал, что в этом году парни вместе с Дэйви собираются выиграть, и Дядя Ноели приближается, и я знаю – он хочет сказать мне что-то, и я пытаюсь произнести его имя вслух, но не могу, потому что лежу в палате Районной больницы, и я потеряла веру, или проницательность, или что там еще, и вся сцена вроде как превратилась в ничто, земля стала призрачной, и повествование оказалось неудачным.

Глава 10

Икринка лосося, сброшенная с высоты талии, отскочит точно так же, как теннисный мячик.

Я подумала, вам будет интересно это узнать.

Мой отец не сразу понял, что на его плечах лежит бремя.

Вот если бы каждое воскресенье утром, когда Бабушка водила девочек в церковь в Триме, он видел внушительную вереницу своих дочерей – их Бабушка называла Отрядом Начищенных Туфель, – каждая из которых вполне могла бы стать Старостой, видел, как они, одетые в шерстяные пальто со складками, шествуют к передней церковной скамье, видел природную властность в их лицах и осанке, ведь девочки сидели на скамье удивительно прямо, а Бабушка утверждает, что их порода не допускает даже малейшего изъяна, – возможно, тогда бы он задумался. Но вместо этого он оставался дома наедине с самим собой и строил из себя Сироту.

Он читал. Он читал все, что мог найти. Он любил книги про путешественников-мореплавателей. Марко Поло, Христофор Колумб, Фернан Магеллан, Васко да Гама, Фрэнсис Дрейк, Эрнан Кортес. Одни лишь имена увлекали его. Я вижу, как он поднимает глаза от страницы, и буквально ощущаю то странное безмолвное спокойствие, которое я знаю по сельским воскресным утрам, когда христиане на Мессе, а вы чувствуете себя настолько другим человеком, что вам надо найти себе занятие, иначе вы будете бояться, что сам Ветхозаветный Бог взойдет вверх по лестнице и скажет ТЫ! Дождь вертикальными полосами струится по высоким дребезжащим окнам Эшкрофта. Поют трубы печей, в которых нет огня. Мой отец читает о кораблях, плывущих в Новый Свет, через некоторое время отрывает взгляд от книги и, обращаясь к собственному воображению, произносит вслух «Эрнан Кортес», – возможно, это имя впервые звучит в графстве Мит, однако оно переносит моего отца к ацтекам, будто в суперэкономическом классе на самолете авиакомпании «Суейнэр». Вергилий чувствует, как солнце опаляет его лоб. Древние дубовые половицы Эшкрофта уже стали палубой, мягко покачивающейся под лазоревым небом, потрескивающей в удивлении от внезапно возникшего пекла, обнаружившей соль во всех своих щелях-ранах. А когда Вергилий говорит «Васко Нуньес де Бальбоа», то во влажной комнате мертвым воскресным утром становится первым европейцем, увидевшим Тихий океан[209].

Однажды в воскресенье мой отец нашел на чердаке черный резиновый противогаз своего отца, и когда надел его, то стал чужаком, тяжело втягивающим воздух через фильтр. Вергилий полз вдоль половиц, будто был существом, потерявшим своих или совсем недавно в одиночку оказавшимся на планете. Ему нравилось. Нравилась странная уединенность из-за того, что он стал другим. Нравилась его внутренняя тайная жизнь, и он мог весь день оставаться там, в той выдуманной стране, существующей в нем. Что именно он думал о том, почему не ходит в церковь, не знает никто – он никогда не говорил о таких вещах. Просто не ходил. Вот и все. И когда мы с Энеем стали достаточно взрослыми и смогли понять, что это немного странно и что ни у кого в Фахе не было отца, который давал реке слушать Моцарта, включенного на полную громкость, пока остальные члены нашей семьи были на Мессе, – то для нас это был просто еще один маленький элемент пазла, который мы уже сложили: наш отец был гением.


В конце концов Вергилий отправился в Школу Хайфилд к мистеру Фиггсу. Тот был лысым, малорослым, не перестающим чихать человеком, который приехал из Брайтона и вскоре впал в ужас, когда обнаружил, что ирландская погода идеальна для насморков и простуд. Его лицо никогда не отдыхало от носового платка. Фиггс прикладывал платок к лицу, вытирал его, протирал, сопел, чихал, выдувал содержимое своих ноздрей и потом долго шмыгал носом. Однако Фиггс знал свое дело, разбирался в языке, слоге и стиле, а потому быстро понял, что у Вергилия Суейна есть Серьезный Потенциал. Чтобы спасти Вергилия от осквернения Тупицами, он посадил его в первый ряд почти у своего стола в непосредственной близости от Чиходеона[210]. И пока в Школе Хайфилд Майклы и Мартины, Томми и Тимоти учили друг друга Прогрессивным Способам Питья Чернил, Интенсивному Топоту, Пинанию Столов Ногами, Отбрасыванию Щелчком Соплей и/или Шариков Из Жеваной Бумаги в грязные завитки волос сидящих впереди мальчиков, мистер Фиггс заговорщическим шепотом учил моего отца. Носовой платок лежал в полной боевой готовности на столе у мистера Фиггса. Он придвигал к Вергилию влажное розовое лицо сквозь бледный нимб свободно соединявшихся микробов и говорил об Алгебре.

Мой отец заглотил наживку. Ему понравилось, что с ним обращаются иначе, чем с другими. Вы уже знаете, что ему нравилось чувствовать, что он поднимается. Он не возражал против крючка у себя во рту. Под кудрями у него в голове гудело и жужжало. Он не обращал внимания на других учеников. В перерывы он не выходил во двор, и Фиггс приоткрывал двери его ума еще немного.

И какой это был ум! Залпом проглатывал все. Фиггс не мог поверить в свою удачу. Он посчитал имя моего отца намеком и подсунул ему отрывок из «Энеиды». Мой отец не устоял. Карманного формата Гораций[211] (Книга 237, «Оды Горация», Хамфри и Лайл, Лондон) – обложка этой книги не была ни бумажной, ни картонной, но особенной, удивительной тканью янтарного цвета, тихо шепчущей, когда вы открываете книгу; отрывок из речи Цицерона[212] (Книга 238, «Речи Цицерона», Том I, Хамфри и Лайл, Лондон) в книге с бордовой картонной обложкой, жесткой и с виду официальной, пахнущей спаржей; часть записок о галльской войне Цезаря[213] (Книга 239, «De Bello Gallico», Том I, Хамфри и Лайл, Лондон), – Отец Типп думал, что они были Чесночными[214] войнами, и я не поправляла его, ведь это не имело никакого значения. Мой отец поглощал их все. Он читал с такой же скоростью и с таким же энтузиазмом, с какими другие мальчики ковыряют в носу.

Но латынь не была единственным, в чем он был превосходен. От языка и литературы его мозг воспламенялся. Фиггс скармливал ему поэзию. Дал ему «L’Allegro» Мильтона[215] и, трудясь собственным носом позади развевающегося, будто флаг, носового платка, видел, как строка Hence, loathed Melancholy, of Cerberus and blackest midnight born[216] проложила себе путь в воображение моего отца.

Каждый день мой отец приносил домой тетрадки, в которых были самые аккуратные записи, когда-либо сделанные, и каждая страница была усеяна разнокрылыми галочками, какими мистер Фиггс отмечал особо достойные Заслуги моего отца, что казалось, будто это закодированный язык полетов. Впрочем, так оно и было. Там было сообщение: Этот мальчик возносится.

А еще там могло быть сказано: У этого мальчика нет друзей.

Но в те далекие дни никто не прочитал эти записи. Детская психология в то время не достигла Ирландии, да и сейчас эта наука еще не на низком старте. Шеймас Моран, чьи проволочные темные волосы перекочевали на костяшки его пальцев после того, как он налопался просроченных консервированных сардин, сказал однажды моей матери, что у его сына Питера были Особые Потребности[217]: «Вы знаете, он Самобытный».

Однажды дождливым мартовским вечером Бабушка сообщает Дедушке: «Мистер Фиггс говорит, что Вергилий – превосходный ученик».

А теперь смотрите. Два обитых кожей вольтеровских кресла по обе стороны камина – линия фронта проходит между ними. Две настольные лампы – два янтарных сияния. Большая комната с высоким потолком, высокие окна с подъемными рамами, коричневый с оранжевым ковер на полу, когда-то толстый и яркий, но теперь плоский и безжизненный, с протертым почти до дыр местом, где перед шипящим огнем любят валяться волкодавы, положив головы набок и пуская слюни. Дрова горят, но плохо. Каким-то образом дождь заливает дымоход по всей длине. В комнате пахнет сыростью и дымом – особое сочетание, которое Бабушка считает чисто ирландским и против которого воюет днем и ночью, используя духи в нескольких фиолетовых флаконах с пульверизаторами и резиновыми грушами, которые надо сжимать, выстреливая во врага мелкие брызги. Они приносят лишь кратковременный успех, но уже успели пропитать Бабушку непреходящим ароматом дешевого освежителя воздуха – так Ирландия окончательно победила Киттерингов.

Дедушка и Бабушка сидят по разные стороны камина. Они часто так делают, ведь у них нет телевизора. Смотреть-на-огонь – в то время это занятие было На Первом Месте по количеству зрителей. Дедушка докуривает свои сигареты до бычка и сквозь огонь смотрит на Морроу, Икретта, Читли и Пола в Следующей Жизни. Дедушка – настоящий Суейн, сдержанный, незаметный, глубокий – все это влечет к себе ум Суейнов. И вот он уже на том самом месте, и ему хочется, чтобы немцы оказались немного более умелыми и прицелились на два дюйма правее – тогда пуля попала бы ему в сердце.

– Что ты сказала?

– В Хайфилде. Мистер Фиггс говорит, что Вергилий превосходен.

История повторяется. Вот и все. Картины все время возвращаются, что показывает или то, что люди не так уж сложны, или то, что Божье воображение просто возвращает Его тем же самым навязчивостям. Возможно, мы для Него лишь способ наладить отношения с Его Отцом.

Это Труднопостигаемо.

Но не потому, что Повествователь не умеет дать словесный образ. А потому, что Дедушка превращается в Прадедушку.

Он убирает длинные ноги от огня. Unbeknownst подошвы его ботинок приятно нагрелись, и когда он отодвигает свои длинные ноги прыгуна с шестом и ставит ступни на пол, то неожиданно чувствует небольшой ожог, чертовски жгучую боль, но он не выдаст себя и не отдаст своей жене маленькую победу в виде «Я же тебе говорила». Впрочем, Сарсфилд, более преданный из волкодавов, с беспокойством поднимает бровь, но Дедушка не выдаст секрета. Ему достаточно услышать слово «превосходен» – и, как говорили в те времена, шерсть у него на загривке встает дыбом.

– Превосходен? В чем это он превосходен?

Он очень не хочет, чтобы это слово было произнесено вслух, не хочет его слышать. То, что Суейны никогда, никогда, ни в коем случае не хвалят друг друга открыто и что им становится неудобно, когда они слышат, как другие хвалят их, – это уже стало афоризмом. Суейны хотят, чтобы их дети были превосходны, превзошли превосходное и остались незаметными.

Но в то же время Дедушка лишь в крайнем случае стерпит, если кто-нибудь скажет, что превосходство Вергилия пришло со стороны Киттерингов. Достаточно того, что Бабушка выиграла уже три раза.

– Во всем. Превосходен во всем. – Из-за своего высокомерия, какое Флобер назвал froideur[218], а в семейке Броудеров эту черту характера надо бы обозначить как Стервозность Класса А, Бабушка не может не добавить: – Это у него от моего отца.

Не успела последняя фраза выйти из ее уст, а Дедушка уже идет к двери на своих горячих подошвах.

– Вергилий! Вергилий, спускайся!

В Эшкрофт Хаус два этажа. (Теперь в том доме живет застройщик, но, как говорит Маргарет Кроу, он «сам себя разорил до банкротства».) Комнаты наверху слишком большие для детей, и в комнате Вергилия кровать и стол стоят у противоположных стен.

– Вергилий!

Мальчик поднимает голову от Теннисона[219] (великолепная книга в красном переплете и с золотым обрезом, Книга 444, «Произведения Альфреда Теннисона», Кигэн Пол, Тренч и Ко., 1 Патерностер Сквер, Лондон, внутри которой есть закладка с рекламой «Любое Количество Книг, 56 Чаринг Кросс Роуд»). Вергилий читает «Королевские идиллии»[220]. «Там я также созерцал Экскалибур[221], который держали перед ним на его коронации, меч, который поднялся из лона озера». Но когда отец зовет мальчика по имени, сердце Вергилия подпрыгивает. Он обладает очарованием маленького мальчика и устремляется вниз по большой лестнице. Он открывает и быстро закрывает дверь в Гостиную, тем самым высасывая из камина большое чистилищное облако дыма, окутывающее его родителей.

Бабушка Маргарет стреляет из пульверизатора.

– Расскажи-ка мне о Школе, Вергилий. Как идут дела? – спрашивает Авраам.

Мой отец понятия не имеет, что он – пушечное ядро. Он понятия не имеет, что им заряжают пушку, готовясь выстрелить в его мать.

– Хорошо.

– Хорошо?

Вергилий кивает.

– Мне там нравится.

Он улыбается – у него очаровательная улыбка большеглазого мальчика, которую я буду видеть у Энея.

– Ясно.

– Кажется, он очень хорош в латыни. Так мистер Фиггс говорит, – вмешивается Бабушка. У нее такая манера говорить о вас, которая заставляет вас казаться где-то в другом месте. Она делает паузу, прежде чем бросить в окно шепотом: – Точно так же хорош, как мой отец.

– Ясно. – Авраам поворачивается спиной-к-огню, руки за спиной, подбородок выдвинут и приподнят. – Тебе там трудно, Вергилий?

– Нет.

– Я же сказала тебе, Авраам. Он превосходен.

Бабушка не очень-то часто улыбалась. Она так и не приобрела навык выражать улыбкой удовлетворение. Она приступала к улыбке не с того конца и начинала с губ. Их уголки немного оттягивались назад, но глаза говорили что-то совсем другое.

Улыбка делает с Дедушкой это. На миг он останавливает взгляд на Вергилии, и внезапно кровь замирает в жилах Дедушки. Холодок ползет вверх по его спине. Тот же самый холодок, который был у него тем вечером в Ориэл Колледже. Тот холодок, за которым через три секунды последует поток тепла и вспышка вдохновения. У него нет сил остановиться или сопротивляться ему. Он смотрит на своего сына, видит в нем Смысл и понимает: вот оправдание тому, что он, Авраам, упал раненый в воронку; вот оправдание тому, что «Томми окей», потому что – хотя он сражался против этого с тех самых пор, как умер Преподобный, хотя он пытался поверить, что в этой жизни нет ничего, во что можно верить, – в конце концов Суейны не могут убежать от своего естества.

– Вергилий, – говорит Авраам, – ты не вернешься в Школу Хайфилд.

Брызги-брызги. Брызги-брызги-брызги.

– Что ты такое говоришь, Авраам?

– Эта школа больше ничему не сможет его научить.

– Не говори глупостей. Как тогда он будет учиться?

Бабушка снова растягивает губы в улыбке. На этот раз она вдобавок поднимает бровь в манере Полковника[222].

Дедушка не собирается уступать. Он не позволит, чтобы на него вот так была нацелена бровь.

– Закончим на этом, – говорит он и стреляет в поднятую бровь всем своим подбородком.

Бабушка отвечает обеими бровями; он отвечает ноздрями.

И вот Дедушка берет на себя обучение Вергилия, это решено. Пусть Бабушка занимается девочками – она уже ими занимается, – он же возьмется за Вергилия. У Дедушки будет один настоящий Суейн. Мой отец будет смыслом того, что пули прошли мимо сердца Авраама. Мальчик станет Избранным.

Для более глубокого проникновения в проблему с точки зрения лосося см. книги мистера Уиллиса Банда[223] «Проблемы Лосося» и «Жизнь Лосося»[224] (Книги 477 и 478, Сэмпсон Лоу и Ко., Лондон). С моей же точки зрения – продолжайте читать.


Пока Дедушкины сестры ходили в школу, процессия наставников моего отца прошествовала в Эшкрофт Хауз.

В некоторые дни, когда я совсем слабая, когда у меня нет сил подняться на подушку, когда дождь льется по окну в крыше и я хочу заснуть навсегда, они приходят навестить меня.

Мистер О. У. Торнтон.

Мистер Дж. Дж. Джерард, математик.

Мистер Айвор Нотон, латинский, греческий и классическая литература.

Молодой мистер Олд[225].

Старый мистер Эббинг[226].

Мистер Иеремия Льюис.

Они статисты. Все они были наняты и в конечном счете уволены – сразу после того, как делали фатальную ошибку, объявляя Вергилия блестящим.

Только один, мистер Фадриг МакГилл, производит неизгладимое впечатление. Только он приносит народные предания. Только он в слишком тесном черном костюме с торчащими вверх двумя пучками рыжих волос и пламенными глазами националиста излагает ирландскую мифологию. Учителя не всегда знают, в какой момент они Перегибают Палку. Но МакГилл знал. Он знал, что вошел в воображение Вергилия Суейна и поджег пламя, когда рассказал ему о мальчике[227], который влюбился в девочку по имени Эмер и сказал, что не будет обладать ею, пока не пройдет Невозможные Испытания. Мальчика послали в Шотландию изучать военное искусство под руководством воительницы Скатхах, что значит Тень. Скатхах-Тень жила веков за двадцать до Marvel Comics[228]. В то время Игры были на начальных стадиях разработки. Половина геймеров умерла. Быть шотландцем и воином означало, что Скатхах была сама жестокость. У нее не было Пульта, у нее был ястреб с когтями. Мальчика послали к ней, чтобы он научился, как достичь невозможного, и когда он научился, когда Скатхах провела его через все Уровни, показала ему все Уловки и записала его в Почетный список как Непревзойденного, как Игрока Номер Один Всех Времен, он возвратился и вошел в крепость, где под охраной жила Эмер.

Он вошел в крепость, идя по реке против течения.

Метод, который он использовал, был прыжками лосося.

Кроме шуток.

Вергилий испробовал его на себе. Однажды он ускользнул через черный ход в грубую, растущую пучками траву, похожую на зеленое море позади Эшкрофта. Он прижал руки к бокам, втянул живот, стал стройным, как лосось, вдохнул столько воздуха, сколько смог, и затем, повернув лицо к голубому небу, сильно выдохнул, выгнул спину, как лук, дугой и попытался прыгнуть вверх.

Может быть, это действительно сработало. Может быть, он унаследовал что-то от ног прыгуна с шестом. Он был уверен, что взлетел. Причем совершенно точно выше, чем если бы просто подпрыгнул. Да, точно, был некоторый подъем.

Это было началом. И Фадриг МакГилл, Сын Лиса, знал это. Но не знал, что его собственное положение было гарантировано в тот день, когда он сказал Дедушке, что Вергилий безнадежен в Ирландской Истории, Культуре и Языке.

Тем временем между мужем и женой началась настоящая битва. Обминание и Разглаживание давно в прошлом, теперь Бабушка покоряла новое поле сражения, где ее не превзошел бы Дедушка, и потому настроила девочек на достижение различных высот.

Фортепьяно было особенно любимым. Эстер, Пенелопу и Дафну учила миссис Мойра Хэкетт, чье чувство юмора уже не было в целости и сохранности. У нее в душе не было никакой музыки, и она с большим успехом использовала метод Ирландской Академии «линейкой по пальцам». Эти три девочки скоро могли выступать, сидя очень прямо, как фарфоровые фигурки пианисток, и линия спины была прекрасной, точно по отвесу, а плечи выпрямлены. Только их изогнутые, как когти, пальцы двигались, производя своего рода безупречную механическую музыку, лишь немного хуже, чем самые дешевые заводные музыкальные шкатулки. И вот однажды вечером, когда Авраам вернулся с рыбалки, его позвали в гостиную послушать последовательно одну за другой три версии Фантазии-Экспромта Шопена.

На следующий же день Вергилий начал учиться играть на фортепьяно.

Его три сестры начали учиться играть на скрипке.

Глава 11

Здесь мы делаем паузу, потому что Повествователь должен отправиться в Дублин.

Вообще-то я больше не выхожу на улицу. Это трудно объяснить. Если только вы не чувствовали этого сами, то как только такое слышите, то думаете: «Ох-ох», отводите взгляд, но тут же решаете «Она чокнутая, потому что ну кто же не выходит из дома?» Ну, извините меня, я-то не выхожу. Проехали. Когда я вернулась из университета, у меня появилось ужасное давление на грудь. Если я добиралась до парадной двери, мои ноги переставали работать. Вот и все. Я не могла дышать, возвращалась и присаживалась на подлокотник Бабушкиного кресла. Но ощущение не проходило. Несколько стаканов воды, воздух, глубокие вздохи, дыхание в бумажный пакет, в котором недавно хранили лук, прищипывания рук, ингалятор с «Виксом»[229], горячая вода с «Виксом», еще больше воздуха (обмахивание «Клэр Чемпионом» в качестве веера), еще вода (газированная), уксус, брызги лимонного сока и полный глоток виски – все это не делало погоды, как и небольшой парад психиатров-любителей нашего прихода, которые приходили, садились на мою кровать и играли в игру «Вопросы без ответов».

– Чего ты боишься, дорогая?

Я вас умоляю!

Но теперь я должна отправиться в Дублин. Великий День для Тимми и Пэки. Униформы поглажены, ботинки начищены, и Волосы встретились с Расческой. Будто мы собираемся на Всеирландский чемпионат, однако я увижу не парней в слишком коротких шортах и высоких, почти до колен, гольфах, какие носят в GAA[230], а Консультанта.

Давным-давно где-то в секретной комнате, как говорит Джимми Мак, корифеи Медицины решили, что лучший способ превратить консультантов в миллионеров состоит в том, чтобы их было примерно четыре на всю страну. Как только их становилось четверо, двери для остальных были закрыты. Поэтому требуется приблизительно десять лет, чтобы удалось проконсультироваться у одного из них. Консультанты мистические, как Волхвы, только наоборот – не они приходят, а вы должны прийти к ним. Вы должны находиться в Тяжелом Состоянии, чтобы вас направили к ним, и если так, то это почти конец дороги из желтого кирпича[231]. Мэри Хоулихэн в Ноке[232] уже три года как была похоронена, когда ее пригласили на консультацию. Ее муж Мэтти сказал, что у него было полное право выкопать и привезти ее тело, только Дигнэм, билетный контролер в Эннисе, вряд ли позволил бы ей проехать бесплатно.

Вниз по лестнице меня несут на носилках. Все время я пытаюсь дышать, но у меня такое чувство, будто я под водой.

– Все хорошо, милая, – говорит Мама. – Все хорошо.

Когда мы спустились с лестницы, она берет меня за руку. Тимми держит носилки у моей головы, Пэки – у ног, и я, будто в лодке, выплываю через парадную дверь.

Небо огромное и серое, как медуза, и в нем нет вообще никакого света. Есть только насыщенное водой пространство, из которого текут капли, пока мы идем через сад к машине «Скорой помощи».

Внутри стараниями Тимми и Пэки все блестит. Мама располагается возле меня. Вы видите в ней храбрость. Вы видите, что она не потерпит поражения, и несмотря на то, что мир бросал на нее печаль за печалью и сбивал с ног, она все еще справляется. Она старше, чем на самом деле, и на ее висках есть несколько серебристых волос, и в глазах – та особенная глубина мудрости, которая придает ей особую, непреходящую красоту. Будто она – предвечная Мать, моя Мама. Она будто дамба, удерживающая море, которое поднимается все выше, чтобы забрать меня. Я вижу это в ее глазах. Я вижу, как сильно она надеется, что, может быть, сейчас то самое время, что, может быть, уже Приходит Помощь.

Она надеется – и в то же время пытается не обольщаться надеждой.

И это самое печальное.

Надежда может быть – а может и не быть – Существом с Перьями[233]. Но у того Существа определенно есть Когти.

Мы уже покинули Фаху и едем по дороге, ведущей в Дублин, и поля вокруг нас просыпаются от сегодняшнего дождя. Сегодня это влажная серебристость, которая, как говорит Пэки, соответствует Четвертому Прерывистому режиму дворников, однако Тимми думает, что Пятому. Они говорят все время, пока мы едем. Если бы мы были на пути в Москву, то они тоже говорили бы всю дорогу.

Мне хорошо в машине «Скорой помощи», потому что, как ни крути, это что-то новенькое.

Беседа идет своим чередом. Мы еще не выехали за границы нашего округа и потому говорим о Фахе. О Мартине и Морин Рингах, чья дочь Ноель сбежала с одним из мусульман, живущих в Мейо, а именно с одним из Мясников Баллихониса[234]. О холостяках Братьях Хейз, им уже за шестьдесят, и каждый из них покупает по экземпляру «Чемпион», хотя они живут вместе в одноэтажном доме с тремя комнатами. Снаружи парадной двери братьев есть гора из чайных пакетиков, гигантская дымящаяся куча, которая, как предполагается, должна превратиться в компост на грядке перед домом, но сопротивляется из-за дождя, как говорит Тимми, и воздух, входящий в их парадную дверь, будто несет с собой особенный, резкий запах Индии в сезон муссонов. Если случится наводнение, то получится Ганг из чая, текущий вниз к дому МакКарти.

Разговор заходит про «Апостольские Труды»[235], участницам которых теперь за восемьдесят. Они все еще собираются в Национальной Школе Фахи в семь часов вечера в Первый Вторник месяца, и когда идут туда, освещая себе путь фонариками «Ever Ready», то издали кажется, будто в Фахе иллюминация. Эти почтенные дамы приняли решение объединиться с отрядом Легиона Марии[236], поскольку число Легионеров свелось к двум.

Потом обсуждаем новость – в среду Шон и Шелла Магуайр пошли на кладбище Фахи, чтобы выкопать своего дедушку, похороненного не в той могиле, и наткнулись на настоящую змею, воровато скользившую между участками Киарана Карра и Уны Лайонс, на ком он должен был жениться.

Вот и Перекресток. Видим Дэна Берна в черном костюме и сетчатой майке. Большой любитель визуальных эффектов, Дэн потерял свою рубашку на банковских инвестициях вскоре после того, как Банки прошли свой первый Стресс-Тест.

Каждая собака на улице знает, что наша страна в беде, говорит Пэки. При мне он удерживается от цветистых выражений.

Широкие масштабы становятся узкими, говорит Тимми.

Вот мы и на дороге, ведущей в Эннис, и вскоре подъезжаем к перекрестку с круговым движением, в центре которого возвышается Икар[237]. О нем идет разговор на протяжении последних двадцати миль. Раньше Икар стоял на Рынке, но ненадолго слетал в Грецию и возвратился ничуть не лучше прежнего, говорит Пэки. Нужно было немного постучать по нему молотком. На нем нет золотой эмали или чего-то такого, он не полностью Византийский, но он лучший грек графства Клэр, и люди вроде как любят его, даже если голый мужчина с растопыренными руками и широко расставленными ногами – это немного слишком для молодежи. Люди не отнеслись благожелательно к его крыльям, усеянным углублениями. Ныне он установлен в центре перекрестка на Рокки-Роуд, и есть камера видеонаблюдения, потому что, говорит Пэки, Парни уже сдали бы его на металлолом, если бы он был оставлен там без Присмотра.

– Они бы так и поступили, – говорит Тимми. – Но там ему во всяком случае лучше.

– Лучше.

– Когда он был на Рынке, ученики колледжа Святого Фланнана, что в Эннисе, всегда надевали пластиковый конус дорожного ограждения ему на голову.

– Да, было дело.

– Однажды на нем были лифчик и трусики.

– Такого я не видела.

– А в другой раз ему привязали конус на…

– Вот это я хорошо помню.

– Парни из Святого Фланнана.

– Впрочем, они хорошо играют в hurling.

– Они могут опять сделать это в нынешнем году.

– Не станут.

– Просто ты Фома неверующий. Но это твоя проблема.

Общенациональное обсуждение занимает все то время, что мы едем по новой автостраде, проложенной от Энниса до Дублина. И между короткими периодами неглубокой дремоты, которая приходит, пока я лежу, пристегнутая ремнями безопасности, я слышу: «Почему разрушена страна… Почему последняя толпа была худшей толпой, когда-либо управлявшей этой страной… Почему банкиры должны быть в тюрьме, а преступники на свободе… Почему мы никогда больше не увидим ничего подобного…»

– Лучшее, что мы могли бы сделать, – говорит Пэки, – это стать свободными.

– Что ты имеешь в виду?

– Только то, что сказал. Лучшее, что мы могли бы сделать как страна, это просто обрубить канат. Обрубить канат и уплыть.


У Консультанта нет офиса. У него Кабинет. У него по-настоящему хорошая мебель. Все журналы – за последний месяц. И обложки не измяты. Когда вы ждете Консультанта, вам на самом деле не хочется читать об этих Десяти Лучших Местах, где можно Поесть при Лунном свете.

Я сижу рядом с Мамой, и мы ждем. Я так устала, что даже не могу…

* * *

Играющие на фортепьяно Тетушки Пенелопа и Дафна навещают нас после смерти Тети Эстер. Мне одиннадцать лет. Об их визите объявляют заранее. Тетушки в этом плане ну очень консервативны. Наверное, они считают, что следует извещать заранее, чтобы горничные и слуги могли начать взбивать полы и натирать до блеска подушки[238]. Они воображают, что к их прибытию мы станем наводить лоск. Думаю, у них всего лишь благие намерения, но Бабушка Нони не верит в такое. Она полагает, что сестры моего отца – напудренные ведьмы, посланные с востока с единственной целью: опорочить людей запада.

В отличие от всех остальных, кто пользуется черным ходом, Тетушки появляются через парадный, заставляя щеколду кухонной двери казаться приспособлением злоумышленно отсталым.

Вот они уже здесь:

– Хэлло-о-о-о? Хэлло-о-о-о?

Они всматриваются и обе одновременно вертят головами, будто оказались слишком близко к панорамному киноэкрану. Они высокие, ширококостные и похожи на мужчин, играющих женские роли в пьесе Оскара Уайлда.

– Бабушка, сестры Вергилия приехали, – громко объявляет моя мать.

Но Бабушка уже знает и яростно тычет кочергой в огонь, пытаясь выкурить Тетушек из дома. Сейчас Бабушка выступает в роли Престарелого Родителя, только вредности у нее больше, чем у мистера Уэммика в «Больших надеждах», единственной книге, которую мой отец хранит в двух изданиях (Книги 180 и 400, издания Пингвин Классик и Эвримен Классикс, Лондон), обе книги я прочитала дважды, каждый раз решая, что «Большие надежды» – Величайшая Книга. Если вы не согласны, остановитесь здесь, возвратитесь и перечитайте эту книгу. Я буду ждать. Или к тому времени буду мертва.

Бабушка Бриджит, так Тетушки зовут Бабушку Нони.

– Бабушка Бриджит, здравствуйте, – окликают они.

Бабушка не отвечает, но машет «Чемпионом» на огонь и отправляет в комнату огромное вьющееся облако дыма.

В ответ, вроде как указывая на Бабушкину умственную отсталость и, как я полагаю, чтобы подтвердить превосходство генетики с их стороны семьи – и восточной части страны в целом, – Тетушки широко улыбаются, показывая все свои обалденно идеальные зубы.

– O, вот и Рут. Дорогая малышка Рут. Иди же сюда, моя милая, дай взглянуть на тебя. В этом лице так много интеллекта, не так ли, Дафна? И до чего ж интересное платье, дорогая.

Еще одно огромное облако торфяного дыма.

– Ну, Рут, подойди и расскажи нам все. Давай-ка посмотрим на тебя.

Что такого они видят? Я худая, но не как сильфиды[239], более долговязая, чем полагается для Красоты Суейнов, но я ощущаю себя как Стройную Рут. Мои колени на самом деле остры. В том возрасте я официально Жду Свою Грудь. Грудная Фея уже в пути из Бюстландии или еще откуда-то, и все девочки в моем классе засыпают вечером в особенном, у каждой своем, состоянии Большой Надежды, а утром просыпаются и проверяют «Ну что, уже?»,

Загрузка...