История евреев в Европе от начала их поселения до конца XVIII века. Том 4. Новое время (XVII-XVIII век): переходная эпоха до французской революции 1789 г.

§ 1. Экономический и национальный антагонизм в Украине

Середина XVII века открыла для евреев Восточной Европы такую же эру крестовых походов, как конец XI века в Западной Европе. Гражданская война, вызванная восстанием русских крестьян на Украине, потрясла организм разноплеменного польского государства, а сопровождавший ее крестовый поход против евреев фатально отразился на судьбе наибольшего центра диаспоры.

В центральных областях Польши, как мы видели, положение евреев регулировалось соперничеством сословных и хозяйственных групп. Если короли и крупная шляхта, ради своих фискальных и помещичьих выгод, поддерживали торгово-промышленную деятельность евреев, то городские сословия, ремесленные и купеческие союзы, из соображений конкуренции препятствовали ей, а всесильное католическое духовенство стремилось вообще к угнетению «неверных». Против социального гнета евреи могли бороться путем воздействия на правящие круги и твердой организации своего самоуправления. Эта борьба была гораздо труднее на южных окраинах Польши, на обширных пространствах Украины, ибо здесь в борьбу вмешался третий элемент, чуждый и полякам, и евреям: русское православное население, преимущественно крестьянское.

Обширный край, омываемый бассейнами Днепра и Днестра, с Киевом в центре, Волынью и Подолией на западе, Черниговщиной и Полтавщиной на востоке до степей позднейшей Новороссии, находился под политической властью польских королей и экономическим господством крупных польских землевладельцев. После Люблинской унии 1569 года связь этого края с Короной стала теснее, так как область Киева и Волыни, ранее административно связанная с Великим Княжеством Литовским, вошла теперь в состав польских коронных земель. С той поры крупная польская шляхта стала усиленно эксплуатировать сельское хозяйство в Украине. Огромные поместья со множеством деревень, населенных русскими, крестьянами, находились здесь в руках богатых польских магнатов, пользовавшихся всеми правами феодальных владетелей. Крепостные мужики, или «хлопы», были чужды своим господам и по религии, и по народности. Православие было для католиков, особенно для духовенства, «хлопской верою»; ее старались искоренить путем насильственных церковных уний. На русских людей поляки смотрели как на низшую расу, стоящую ближе к Азии, чем к Европе. При таких обстоятельствах, когда между феодалом и крепостным не было и смягчающих отношений родства по нации и религии, экономический гнет становился нестерпимым. Кроме обыкновенной тяжелой «панщины», то есть даровой обработки панских земель, крестьяне были обременены множеством поборов и платежей: за пастбища, мельницы и т. п. Польские магнаты обыкновенно жили вдали от своих украинских владений, предоставляя заведование ими управляющим и арендаторам. Среди сельских арендаторов было много евреев, которых гнала из города в деревню ненависть мещанства. Они брали в аренду корчмы и продажу спиртных напитков («пропинация»), молочное хозяйство, мельницы, а иногда и сбор налогов с крестьян в пользу помещиков. Вместе с арендой к евреям переходила часть тех прав над крепостными, которые принадлежали панам-помещикам. Арендатор старался извлечь побольше доходов из панского имения, что было связано с эксплуатацией крестьянского труда. Презрение, с которым шляхта и католические ксендзы относились к «холопской вере», и попытки окатоличить православных посредством церковной унии придавали экономическому антагонизму яркую религиозную окраску. Угнетенное крестьянство отвечало на этот гнет зловещим ропотом и аграрными волнениями в разных местах. Украинский мужик ненавидел польского пана как помещика, католика и ляха, но еще больше ненавидел еврейского арендатора как панского управителя и чужака-«нехристя». Еврей очутился таким образом между молотом и наковальней: между паном и холопом, между католиком и православным, между поляком и русским. Три класса, три религии и три национальности столкнулись на почве, таившей в своих недрах много вулканических сил, — и взрыв был неизбежен.

Русское население Украины вовсе не было тем терпеливым «быдлом», рабочим скотом, каким его стремилась сделать польская шляхта. Многие обстоятельства развили в этом населении воинственный дух. Близость степей, тянувшихся до Крымского ханства, откуда толпы татар часто совершали хищнические набеги на восточные окраины Польши, заставляла украинских жителей соединяться в боевые дружины для отражения таких набегов, а польское правительство через местных начальников, или «старост», содействовало образованию таких дружин, охранявших границы государства. Так образовалось украинское «казачество»[1], полувоенное, полукрестьянское сословие, имевшее свое автономное устройство с особым «гетманом» во главе. Кроме украинских казаков, которые в мирное время занимались земледелием и работали на панов наравне со всеми крестьянами, существовали еще вольные казацкие дружины на юго-восточной границе государства, за порогами Днепра, в степях, примыкающих к татарскому ханству в Крыму. Эти «запорожские» казаки совершали набеги на владения турок и татар или отражали нападения с их стороны. Они образовали примитивную военную республику под названием «Сечь» (Сичь), где во главе дружин стояли «атаманы», подчиненные верховному начальнику, гетману запорожскому. В эту степную республику часто уходили русские крестьяне из внутренних областей Украины, предпочитавшие вольное житье крепостному труду. Крестьянское население Украины с гордостью и надеждой взирало на свою национальную гвардию, которая в нужный момент должна явиться, чтобы освободить русский народ от власти «ляхов и жидов».

Так накоплялся на восточных границах Польши горючий материал, грозивший взорвать все государство. Еврейское население могло уже по некоторым признакам предвидеть грядущую катастрофу. Первое предостережение было дано в 1637 году, когда казацкий предводитель Павлюк нагрянул из Запорожья в Полтавщину и поднял там крестьян против панов и евреев. Восставшие разрушили католические церкви и синагоги в городах Лубны и Лохвица, убили ксендзов и около 200 евреев. Бунт был подавлен польскими войсками, и Павлюк подвергся жестокой казни. Права и вольности казаков были ограничены. Решением сейма 1638 года все украинские казаки, не записанные в особый реестр пограничной армии, были признаны обыкновенными «хлопами», крестьянами, прикрепленными к земле и обязанными работать на польских помещиков. Эти репрессии еще более озлобили крестьян и казаков. В их сердцах горела жажда мести, местами направленная против евреев-арендаторов больше, чем против панов-помещиков, ибо пан жил далеко от своего имения, а его арендатор или управляющий имели непосредственно дело с крестьянами.

Отголоски этих буйных страстей слышатся в украинских народных песнях, или «думах», сочиненных, вероятно, позже для оправдания кровавой расправы: «Опечалилась, захлопоталась бедная вдова, а то не бедная вдова — то королевская земля. Ибо жиды стали большой откуп (арендную плату) давать и становили одну аренду (корчму, заезжий дом) возле другой на каждую милю. Идет украинский казак, минуя корчму, а жид выбегает и хватает его за чуб: казачок, а чем же я буду ляхам рату (срочный взнос арендной платы) платить, если ты мимо корчмы идешь и туда не заходишь? И он забирает все оружие у украинского казака. А на Украине казак за жидом ухаживает, вельможным паном его называет. А жид жидовке своей говорит: хозяйка моя, Рейзя, как я славно зажил на Украине! Ведь казак украинский меня вельможным паном называет. Еще не довольно было жидам, что они три речки в откуп взяли, так что идет человек на речку рыбу половить, еще до берега не дошел, а уже должен обещать жиду все лучшее (из улова); не довольно еще было жидам, что они большую реку забрали, — они на ней мосты в откуп взяли: от верхового за два шага брали (мостовой сбор), от пешого за каждый шаг, а от бедного старца пшено и яйца, что он выпросил». В одной украинской хронике говорится, что польские помещики отдавали евреям в аренду также православные сельские церкви, так что русские люди должны были просить у арендаторов дозволения крестить детей, венчать новобрачных и отпевать покойников. То же повторяется и в одной казацкой песне[2]. Конечно, встречались и строгие еврейские арендаторы, которые по распоряжению пана-владельца наказывали крестьян, что вызывало крайнюю ненависть к евреям вообще. Один еврейский летописец, описывая, как казаки мстили евреям во время восстания на Украине, рисует такую страшную сцену. Толстому еврейскому арендатору казаки распороли живот, вынули жир и совали ему в рот, говоря: на, ешь жир, который ты нагулял от наших трудов; затем отрезывали полосы кожи со спины, приговаривая: это тебе за то, что ты велел сечь нас ремневыми полосами за безделие! Во всех этих сказаниях и описаниях современников еврей представляется как собиратель доходов для польского пана и как простое орудие его в деле угнетения крестьян. И тем не менее, когда разыграется народная стихия, еврей пострадает больше, чем пан, и пострадает не только еврей-арендатор, а вся огромная масса евреев городов и сел, которая к арендаторству никакого отношения не имела. В еврейскую историю вступает новая фатальная сила, украинская «гайдаматчина». Она проложит там кровавый след, который «красной нитью» будет проходить на протяжении почти трех столетий...

§ 2. Страшный год: украинская резня (1648)

Тот самый год, который принес мир Западной Европе после Тридцатилетней войны (Вестфальский мир), принес меч в Восточную Европу. Весной 1648 года, когда еще царствовал король Владислав IV, казацкий сотник в Чигирине Богдан Хмельницкий (Хмель) поднял знамя восстания в Запорожье и на Украине. Возмущенный общим гнетом польских властей и личной обидой (чигиринский староста отнял хутор Хмельницкого, надругался над его семьей и некоторое время держал его самого в тюрьме), стал призывать родных украинцев к священной войне за веру православную и вольность казацкую, против польских панов и евреев[3]. Прибыв в Запорожскую Сечь, Хмельницкий организовал там боевые дружины и заключил союз с крымским ханом, который обязался послать на помощь восставшим большие отряды татар. В апреле 1648 г. соединенные казацко-татарские войска двинулись из Запорожья к пределам Украины. При Желтых Водах и у Корсуня они нанесли сильное поражение польским войскам Потоцкого и Калиновского (6 — 15 мая), и это послужило сигналом к восстанию во всей области Восточного Приднепровья. Русские крестьяне и горожане покидали свои жилища, собирались в шайки, или «загоны», разоряли панские усадьбы, убивали их владельцев, управителей и евреев-арендаторов, а затем бросались на города. В городах Полтавской области (Переяслав, Пирятин, Лохвица, Лубны) были бесчеловечно перебиты тысячи евреев, а имущество их уничтожено или разграблено. Мятежники даровали жизнь только тем, которые принимали православную веру. Правдивый еврейский летописец того времени (Натан Гановер) изображает варварские мучительства казаков, превосходившие все жестокости былых крестовых походов: «С одних казаки сдирали кожу, а мясо кидали собакам; другим наносили тяжелые раны, но не добивали, а бросали их на улицу, чтобы они медленно умирали; многих же закапывали живьем. Грудных младенцев зарезывали на руках матерей, а многих разрывали как рыбу. Беременным женщинам распарывали животы, вынимали ребенка и хлестали им по лицу матери, а иным вкладывали в живот живую кошку, зашивали живот и обрубали несчастным руки, чтобы они не могли вытащить кошку. Детей вешали на грудях матерей. Иных детей прокалывали пикой, жарили на огне и подносили матерям, чтобы они отведали их мяса. Иногда сваливали кучи еврейских детей и делали из них переправы через речки для проезда... Татары же брали евреев в плен; их жен они насиловали на глазах мужей, а красивых забирали себе в качестве слуг или наложниц. Подобные жестокости казаки творили повсюду, также над поляками, в особенности над их священниками».

С восточного берега Днепра восстание перекинулось в центр Украины, в область Киева. Некоторые города (Погребище, Животов и др.) были обложены с одной стороны казаками, а с другой татарами, и евреи решили отдаться добровольно в плен татарам, прежде чем придут казаки и всех перережут. Около 3000 евреев с женами и детьми отправились в татарский лагерь. Когда они пришли туда, «хазан» (кантор синагоги) по имени Гирш выступил вперед и запел заупокойную молитву («Эль моле рахамим») таким жалобным тоном, что все разразились громким плачем, Татары сжалились над несчастными и забрали их в плен, обещая доставить их в Турцию, где большие еврейские общины обыкновенно выкупали из неволи привозимых туда пленных соплеменников. Действительно, невольники были вскоре отвезены в Константинополь и выкуплены богатыми членами тамошней общины. Для выкупа других пленных, которых в то лето татары привозили целыми партиями из Польши, был устроен сбор денег в Салониках и других городах Турции, а также в итальянских портовых городах Венеции и Ливорно; деньги отсылались в Константинополь и там употреблялись по назначению.

Вскоре после начала восстания умер внезапно польский король Владислав IV, и в стране водворилась смута междуцарствия, продолжавшаяся полгода. Пламя мятежа охватило всю Западную Украину, Волынь и Подолию. Отряды из казаков и русских крестьян, под предводительством буйных запорожцев, рассыпались по селам и городам и с остервенением истребляли поляков и евреев. Боясь оставаться в деревнях и местечках, большинство населения убегало в укрепленные города; но печальна была участь таких беглецов. Узнав, что в подольском городе Немирове укрепилось несколько тысяч евреев, Хмельницкий отправил туда казацкий отряд под начальством запорожца Гани. Казаки подошли к Немирову с польскими знаменами и просили отворить им ворота. Евреи, думая, что это отряд польского войска, идущий к ним на выручку, впустили их в город. Тут казаки, соединившись с местными русскими жителями, принялись убивать евреев: женщин насиловали, детей бросали кучами в колодцы живьем (20 Сивана, 10 июля 1648). Многие евреи бросались в реку, чтобы переплыть на другой берег, но их расстреливали в воде, которая окрасилась кровью. Немировский раввин и «рош-иешива» Иехиель-Михель, призывавший народ умирать за веру и не спасаться притворным крещением, сам пал мучеником за веру. Он скрывался со своей матерью на кладбище, желая по крайней мере быть погребенным после смерти; тут их настиг один русский сапожник и стал наносить дубиною удары раввину. Престарелая мать раввина умоляла убийцу умертвить ее вместо сына; но сапожник убил раньше раввина, а потом и старуху. Молодых евреек часто оставляли в живых: казаки крестили их и брали себе в жены. Одна красивая девушка, похищенная с этой целью казаком, уверила его, будто она умеет заговаривать пули, и просила выстрелить в нее, чтобы убедиться, что пуля от нее отскочит, не причинив ей вреда; казак выстрелил, и девушка упала, сраженная насмерть, но довольная, что не досталась врагу. Другая еврейская девушка, с которой казак решил обвенчаться, просила его устроить венчание в церкви за рекой; когда свадебная процессия направилась через мост на другой беper, она быстро бросилась в воду и утонула. Число убитых в Немирове определялось в несколько тысяч человек (по одной летописи 6000, по другой 3000). Остались в живых только те, которые приняли крещение. Имущество евреев было разграблено пришлыми и местными бандами.

Другое скопление еврейских беглецов образовалось в подольском городе Тульчине, имевшем сильную крепость. Туда сбежалось около 1500 евреев и 600 поляков. К Тульчину подошел многочисленный отряд казаков и крестьян под начальством атамана Кривоноса, человека-зверя с отвратительной наружностью. Осажденные поляки и евреи поклялись друг другу вместе оборонять город против общего врага. Евреи не уступали в энергии обороны опытным военным из панов: они стреляли с городской стены и даже бросались в атаку, преследуя отступавшего врага. После долгой осады казаки задумали разъединить оборонявшихся союзников. Они известили поляков, находившихся в крепости, что пощадят их, если получат в виде выкупа имущество евреев. Польские паны, во главе которых стоял князь Четвертинский, забыли о своей клятве и решили пожертвовать евреями ради собственного спасения. Узнав об этом предательском намерении, евреи хотели немедленно расправиться с поляками, которых они превосходили численностью. Но тульчинский «рош-иешива» рабби Арон умолял их не трогать панов, так как это может навлечь на евреев повсюду ненависть польского населения. «Лучше погибнем, — воскликнул он, — как погибли наши Немировские братья, но не подвергнем наших братьев опасности во всех местах их рассеяния». Евреи покорились: они сдали все свое имущество Четвертинскому, прося его отдать это казакам в виде выкупа, с тем чтобы те пощадили их жизнь. Вступив в город, казаки сначала забрали имущество евреев, а затем загнали их в один сад, водрузили там знамя и объявили: «Кто хочет принять крещение, пусть станет под это знамя и останется жив!» Никто не согласился на измену, и полторы тысячи евреев были перебиты самыми бесчеловечными способами. В живых были оставлены десять раввинов, которые содержались под стражей как заложники, до получения выкупа за них от соседних общин; в их числе был и р. Арон. Не спаслись, однако, и вероломные поляки. Другой казацкий отряд, подошедший к Тульчину, перебил там всех католиков; в числе их погиб и князь Четвертинский, его жена и две дочери были изнасилованы на его глазах. С тех пор, говорит еврейский летописец, паны уже держались союза с евреями, временными братьями по страданию, и не изменяли им. В крепости города Бар дружно оборонялись поляки и евреи и вместе погибали, когда казаки путем подкопа проникли в город.

В укрепленном волынском городе Полонное скопилось наибольшее количество беглецов, среди которых было около 12 000 евреев. Защита двойной стены города против обложивших его казаков и татар велась энергично и евреями, и поляками, но погубила дело измена панских слуг, русских «гайдуков», которые перебежали к казакам и перетянули к ним местных русских жителей. Многие поляки успели спастись бегством на быстрых конях, обезоруженные же евреи были перебиты. Уцелели только принявшие крещение и взятые татарами в плен. В числе погибших был и уважаемый народом каббалист Самсон из Острополя. Этот каббалист и с ним триста благочестивых обывателей оделись в саваны для мертвецов и молились в синагоге, ожидая смерти на священном месте. Здесь злодеи перебили их до единого.

Примеры Немирова, Тульчина и Полонного показали, что бегство в укрепленные города не спасает от гибели, если на помощь осажденным не приходит на выручку польское войско. А регулярная польская армия после первых поражений была совершенно деморализована. Во главе народного ополчения (pospolite ruszenie) стояли престарелый воевода, князь Доминик Заславский, ученый Остророг и молодой Конецпольский, которым Хмельницкий в насмешку дал прозвища: «Перина» (изнеженный), «Латина» (ученый) и «Детина» (младенец). Действовал энергично только князь Иеремия Вишневецкий, владелец обширных поместий на Украине, который со своими отрядами носился по всей стране, истребляя в разных местах шайки погромщиков. Евреи часто бежали под защиту этих войск, и Вишневецкий охотно принимал несчастных в свой обоз и заботился о них «как отец о детях» (выражение еврейского летописца). Заняв город Немиров, он велел казнить виновников местного погрома, но он один был не в силах потушить пожар казацкого восстания, и ему самому неоднократно приходилось отступать перед превосходными силами инсургентов. Лишенные защиты, евреи в безумной панике метались по всей Волыни и Подолии, перебегая с места на место при приближении казаков. Летописец Натан Гановер, живший в Заславе в те дни, когда близлежащий город Полонное был разгромлен казаками, описывает эту панику, пережитую им и его близкими:

«В Заславе мы узнали, что татары и русские (автор называет последних везде «яваним», греки, т. е. люди греко-православной веры) осаждают Полонное. Так как Заслав находится на расстоянии шести миль от Полонного, то мы все, кто только мог, пустились бежать, бросив дома с имуществом, товаром, книгами и всяким добром, лишь бы спасти нашу жизнь. Часть отправилась в город Острог, где находилась большая еврейская община со множеством ученых; я с семейством своим и тестя бежали в Межерич, близ Острога. В обоих этих городах скопилось больше десяти тысяч семейств. Там мы сидели и дожидались вестей о положении дел в Полонном. Кто-то принес известие, что начальник польской армии Доминик Заславский идет с большим войском на соединение с Вишневецким, чтобы выручить Полонное, и мы обрадовались... Но вечером, с наступлением субботы, получились страшные вести о падении Полонного, об истреблении там всех панов и евреев, о движении врагов на Заслав, об отступлении Вишневецкого к городу Константинову, и о том, что казаки с татарами преследуют его, направляясь в Острог и Межерич. Тогда встревожились князья Эдома (польские паны) и великий страх напал на евреев... Начальники общин в Остроге объявили, чтобы ни один еврей не оставался в этом городе и в Межериче, ибо враг был только в двух милях от нас, а у нас не было уверенности, что на нас не нападут местные православные жители. И вот опять началось бегство. Кто имел лошадь и повозку уезжал, а не имевший брал жену и детей и убегал пешком, бросая дом с имуществом. Даже имевшие повозку сбрасывали по пути, в ночлегах, лишние вещи, чтобы поехать налегке. В тот Шаббат-хазон (суббота перед постом 9 Ава) шли по три ряда лошадей с повозками по всей дороге от Острога до города Дубно, на протяжении семи миль... По пути нас нагнали трое верховых, еврей Моше Цореф из Острога и двое панов, и сказали: «Что же вы тащитесь так медленно? Ведь враги догоняют нас, сейчас они в Межериче, откуда мы едва спаслись». Тогда началась небывалая паника среди наших братьев: каждый бросал с повозки серебряные и золотые вещи, одежду, книги, перины и подушки, чтобы скорее бежать и спасти жизнь; многие женщины и мужчины, с детьми на руках, растеряли их в суматохе и убегали в леса и пещеры».

Благодаря своевременному бегству, казацкие банды, вступившие в Острог и Заслав, могли устроить резню лишь в малых размерах: они убили в каждом городе по нескольку сот евреев, оставшихся там по болезни или спрятавшихся у русских соседей. Большая резня произошла в волынском городе Константинове, где скопилось много евреев и поляков в надежде на храбрость Вишневецкого, который устроил там свою главную квартиру, а затем вынужден был отступить перед соединенными силами казаков и татар.

В то время как главные силы союзников под начальством Хмельницкого и крымского мурзы Тогай-Бея опустошали Волынь и Подолию, направляясь к Галиции, отдельные банды казаков и взбунтовавшихся крестьян или «гайдамаков» проникали в те города Литвы и Белоруссии, где преобладало русское население. Разбойничьи шайки ворвались в Пинск и Брест, откуда евреи заблаговременно бежали, и разорили их дома. Были разгромлены еврейские общины в Чернигове и Стародубе. Оттуда один гайдамацкий отряд отправился в белорусский город Гомель (июль). Современник так описывает гомельскую резню:

«Бунтовщики дали подкуп начальнику города, и он выдал им евреев. Окружили их русские с обнаженными мечами, кинжалами и пиками и сказали: «Зачем вы верите в вашего Бога, который не жалеет своего бедствующего народа и не спасает его от наших рук? Отвергните вашего Бога — и вы будете господами! Вы все погибнете, если будете держаться веры отцов, как погибли от наших рук ваши братья в Украине, Покутье и Литве». Тогда воскликнул рабби Элиезер, учитель наш, председатель (раввинского) суда: «Братья, вспомните смерть наших братьев, погибших за святость нашего Бога! Протянем и мы нашу шею к мечу врага; смотрите на меня и так поступайте!» И тотчас тысячи отреклись от своей жизни, презрели сей мир и освятили имя Божие. Рош-иешива первый отдал свое тело как жертву всесожжения... Старики и юноши, мальчики и девочки видели мучения и раны учителя, который не переставал призывать их, чтобы и они приняли муки во имя Того, кто призвал к бытию поколения земнородных. Все как один человек откликнулись: «Простим друг другу личные обиды, отдадим нашу душу Богу, а тела дикой стихии, врагам нашим, отродью греческому!..» Услышав это, враги совершили страшное избиение; били несчастных кольями, чтобы медленно умирали. Кучами падали мужья, жены, дети. И не было им погребения, и псы и свиньи поедали валявшиеся трупы».

По официальным донесениям, присланным из Могилева и Смоленска в Москву, в Гомеле «было побито жидов с женами и детьми больше двух тысяч, а ляхов с 600 человек; из белорусов же никого не побили и не грабили».

В сентябре сам Хмельницкий во главе казацкого войска, в сопровождении союзников-татар, подступил к стенам Львова, столицы Восточной Галиции, покинутой трусливыми начальниками польской армии. Ворвавшись в предместье Львова, казаки держали в осаде запертое в центре города население и морили его голодом. Хмельницкий изъявил согласие снять осаду, если ему выдадут польских панов и евреев с женами и детьми, ибо «евреи были причиной настоящей войны и давали деньги на поход против запорожцев». Городской магистрат ответил Хмельницкому, что военных начальников в городе нет, а евреев город не может выдавать по двум причинам: во-первых, они подлежат не власти магистрата, а короля и правительства; во-вторых, они несут наравне с христианами все тяготы и бедствия войны и вместе защищают город от нападения. После долгих переговоров Хмельницкий согласился на получение большой контрибуции со всего населения города. У евреев не хватило денег для внесения своей доли контрибуции, и им пришлось продать для этого серебро и ценную утварь своих синагог. Из Львова Хмельницкий с войском направился к Замостью и Люблину. Шайки казаков под предводительством различных атаманов рассыпались по этому коренному польскому краю и уничтожали целые еврейские общины (Народ, Томашев, Щебрешин и др.). Сам же Хмельницкий двигался дальше к Варшаве, где в то время решался вопрос об избрании польского короля. Избранным оказался брат Владислава IV, примас Гнезненский и кардинал Ян-Казимир (1648 — 1668). Новый король вступил в мирные переговоры с вождем восстания Хмельницким как признанным гетманом Украины, и с ноября 1648 года гражданская война приостановилась. Действовали там и сям только партизанские отряды, т. е. разбойничьи банды.

§ 3. Московско-шведское нашествие и разгром общин в Центральной Польше (1654 — 1656)

Долго тянулись мирные переговоры между королем Яном-Казимиром и гетманом Хмельницким. Казаки требовали больших вольностей и льгот для русского населения и православной церкви, король и сейм неохотно шли на уступки, и летом 1649 г. возгорелась новая война. На границе Волыни и Галиции стояли друг против друга огромные армии, польская и украинско-татарская. Победа уже клонилась на сторону казаков, которые под Зборовом окружили армию Яна-Казимира и едва не забрали в плен самого короля; но измена татарского хана, перешедшего на сторону поляков, спасла их. Хмельницкий был вынужден заключить мир менее выгодный, чем предполагал. По Зборовскому договору (август 1649) три украинские воеводства: Киевское, Черниговское и Брацлавское (часть Подолии) — были признаны автономными: они состоят под охраной казацкого войска и управляются православными чиновниками; иезуиты и евреи не могут проживать на этой территории. Скоро, однако, выяснилось, что мирным договором недовольны обе стороны. В 1650 году произошли новые столкновения, от которых вторично пострадали еврейские общины Волыни, где шли сражения; но в конце концов победили поляки, разбившие казаков в битве при волынском селении Берестечко. Заключенный после этой победы мирный договор в Белой Церкви (октябрь 1651) значительно сократил вольности казаков; был отменен и пункт, запрещавший евреям жительство в казачьих областях («Жиды, как прежде были жителями и арендаторами в имениях королевских и шляхетских, так и ныне должны быть»). Тогда взоры Хмельницкого и всего казачества обратились в сторону Москвы. Созрело решение соединить казацкую Украину с единоверной Московской Русью. В 1654 г. были закончены переговоры Хмельницкого с царем Алексеем Михайловичем и по договору в Переяславе вся Украина на восточном, или левом, берегу Днепра была объявлена автономной провинцией Московского государства. На судьбу еврейства стала влиять новая враждебная сила, скоро вторгшаяся в пределы Польши. Несчастная страна опять сделалась ареной кровавой борьбы.

Пятилетний промежуток между одной катастрофой и другой дал еврейским общинам передышку слишком короткую для того, чтобы они могли залечить свои раны. Король Ян-Казимир разрешил евреям, принявшим православие под угрозой смерти, перейти в свою прежнюю веру. Насильно окрещенные еврейки массами убегали от своих мужей-казаков и возвращались в свои семейства. Многих женщин и детей выкупали на волю разные кагалы. «Ваад четырех областей», заседавший в Люблине зимой 1650 г., выработал ряд мер для восстановления порядка в семейной и общинной жизни. Литовский ваад обязал все подвластные ему кагалы заботиться о призрении попавших в Литву беженцев из Украины. В знак траура по мученикам ваад запретил в течение трех лет носить шелковую, бархатную или шитую золотом одежду. Во всех общинах Польши и Литвы был установлен ежегодный пост с торжественным траурным богослужением в день Немировской резни — 20 Сивана, совпавший с давно установленным постом в память мучеников крестовых походов. Многие раввины, уцелевшие от украинской резни, сочинили потрясающие «кинот», молитвы плача, которые в эту годовщину читались в синагогах вместе с заупокойными молитвами в память «убиенных за святое имя Божие»... Но не успели еще евреи оправиться от пережитых потрясений, как над ними разразилась новая катастрофа. Еврейские общины Литвы и коренной Польши, сравнительно мало пострадавшие в год казацкого восстания, сделались жертвой военного террора спустя пять лет, во время нашествия московских и шведских войск, грозившего самому существованию польского государства. Московские пришельцы расправлялись с евреями в Белоруссии и Литве, а с евреями Великой Польши расправлялись вожди самой польской армии, подозревавшие их в сочувствии шведам.

Взяв под свое покровительство казацкую часть Украины, или Малороссию, царь Алексей Михайлович заявил притязания на близкие к Москве территории Белоруссии и Литвы. В момент слабости Польши Москва хотела ей отомстить за унижения «Смутного времени», когда поляки хозяйничали в столице святой Руси. Летом 1654 года в Белоруссию ворвалось союзное московско-казацкое войско с лозунгом борьбы за православие и русскую народность. Быстро сдавались им Могилев на Днепре, Мстиславль, Быхов, Гомель, Витебск и другие города Белоруссии вместе с пограничным Смоленском. Южные и северные скифы расправлялись с евреями в занятых городах по-своему: казаки избивали евреев, московские полководцы изгоняли их. После сдачи Могилева местные русские жители просили московского царя выселить из города всех евреев, своих давних конкурентов, и просьба была охотно исполнена. Алексей Михайлович повелел половину еврейских домов отдать городскому управлению, а другую — в распоряжение русских властей; в особой грамоте он обещал мещанам, что евреям будет навсегда запрещено жительство в городе («А жидам в Могилеве не быти и жития никакого не имети»). Евреи, однако, надеясь на перемену военного счастья, не спешили выехать из Могилева. Они ожидали спасения от польских войск, которые приближались к городу под начальством литовского гетмана Радзивилла. Но и оккупанты зорко следили за передвижением войск и приняли свои меры. Начальник русского отряда полковник Поклонский, узнав о движении Радзивилла к Могилеву и о поддержке, оказываемой ему по пути евреями, счел опасным оставить их братьев в городе, готовившемся к осаде. Он приказал евреям выйти за городскую стену и обещал дать им проводников, которые доставят их, как польских подданных, в Литву. Но когда выходцы собрались за городом, Поклонский велел своим казакам перебить их как изменников, готовых перебежать к неприятелю. Были убиты все: мужчины, женщины и дети (осень 1655). В отнятом имуществе оказалось много денег и драгоценностей, спрятанных внутри печеного хлеба и в заплетенных косах девиц. Спаслись только те, которые не успели выбраться из города; они заявили о своей готовности принять крещение, и их оставили в живых. Вскоре оказалось, что казнивший евреев за измену Поклонский, бывший польский шляхтич, сам изменил царю и перешел на сторону Радзивилла.

В Витебске евреи принимали энергичное участие в обороне города от осаждавших его московских войск: копали рвы вокруг укрепленного замка, укрепляли стены, доставляли воинам оружие, порох и лошадей, ходили на разведки; за то они, по взятии города московским боярином Шереметьевым, были совершенно ограблены казаками, а многие из них были взяты в плен и насильно окрещены или вместе с военнопленными поляками отправлены в ссылку в Псков, Новгород и Казань.

Немало пострадали евреи и при погроме, постигшем столицу Литвы, Вильно, занятую московско-казацкими войсками в августе 1655 г. Большая часть виленской еврейской общины спаслась бегством; оставшиеся были перебиты. Бежавший тогда из Вильны раввин Моисей Ривкес (автор комментария «Беер га’гола» к «Шулхан-аруху») рассказывает следующее: «Шайки русских и казаков рассыпались тогда по всей Литве, завоевали Полоцк, Витебск и Минск и разоряли города. Казаки истребляли евреев массами во всех занятых ими местах и грабили их имущество. Когда страшное войско подошло к воротам Вильны, воевода Радзивилл бежал оттуда с своими отрядами, а вслед за ним ушли многие жители. В среду, 24 Тамуза 5415 года (август 1655) бежала оттуда почти вся еврейская община, одни на лошадях и повозках, другие пешком, нося малых детей на плечах. Далеко разносились вопли плачущих, и из моих глаз слезы текли ручьем».

Осенью 1655 года орды Хмельницкого вторично показались под стенами Львова, который откупился от них в 1648 году. Захватив предместья города и предав дома огню, казаки не могли утолить свою жажду крови на жителях, ибо все, кроме русских, бежали в укрепленный центр, достаточно снабженный продовольствием, и храбро защищались. Хмельницкий и на этот раз не решился взять Львов штурмом (говорили, будто он наметил этот главный город Червонной Руси для будущей столицы своего украинского государства и не хотел его разрушить). Он опять завел переговоры с магистратом о выдаче ему евреев и уплате контрибуции. «Евреи, — писал он магистрату (14 октября 1655), — как враги Христа и всех христиан, должны быть выданы нам со всем своим имуществом, с женами и детьми». Магистрат ответил, что деньги он готов платить, насколько позволит состояние обедневшего населения, но евреев не выдаст. И на этот раз торг окончился согласием Хмельницкого на выкуп: город уплатил ему 60 000 гульденов, из которых значительную часть уплатили евреи как деньгами, так и товарами. Не так легко отделался от казаков город Люблин, куда отряд этих хищников ворвался в тот же месяц, в канун праздника Суккот. Здесь они действовали по определенному плану: сначала ограбили евреев, а потом принялись за избиение. В еврейском квартале, откуда многие жители бежали в другие части города, было забрано все ценное имущество и нагружено на возы. Затем в праздничный вечер была подожжена синагога, в которой собралось много молящихся, и огонь в течение нескольких дней бушевал в еврейском квартале. В этой адской обстановке горящего города и безумно мечущихся людей казаки утоляли свою жажду крови. Несколько сот мучеников пало в эти дни. Очевидец, едва спасшийся от резни, раввин Самуил Авербах пишет: «Сказано (Псалмы 44, 23): «За тебя, Боже, нас избивают каждый день и режут как скот для убоя». Это вполне применимо к мученикам города Люблина. Каждый день над ними совершался убой, более мучительный, чем убой скота: скот зарезывают быстро, наших же святых злодеи резали медленно и жарили на огне по кусочкам. Одному святому, Аврааму бен-Иегуда, они воткнули в тело пику, и он почти целый день жил с воткнутым в тело острием».

Еще не окончилось московско-казацкое нашествие, как третий враг вторгся в Центральную Польшу: шведская армия с своим королем Карлом X Густавом, который имел свои династические счеты с родственным польским королевским домом. В течение одного полугодия (от осени 1655 до весны 1656) шведы заняли весь центр польского государства, Великую и Малую Польшу. Эти легкие победы были результатом анархии и политической деморализации страны. Предательство бывшего польского подканцлера Радзиевского привело шведскую армию в Польшу, а трусость или партийные интересы различных частей шляхты и бюргерства открыли перед неприятелем ворота Познани, Калиша, Варшавы и Кракова. На сторону Швеции переходили гонимые польские протестанты и реформаты, ждавшие спасения от единоверной северной страны, как украинцы ждали защиты православия от Москвы. Евреи не имели прямого интереса в измене родине, а только относились к шведам дружелюбно, поскольку те относились хорошо к ним. Шведы действительно были единственной из воюющих в Польше сил, которая не истребляла евреев, и поэтому еврейские общины во время шведской оккупации сохранили лояльность по отношению к новой власти, аккуратно уплачивая ей чрезвычайные военные налоги, которые она могла бы взять и путем реквизиции. Это ставилось евреям в вину с того момента, когда пробудившаяся в польском обществе патриотическая реакция выдвинула на сцену «освободителя» Польши, свирепого генерала Стефана Чарнецкого, вождя партизанских отрядов, объявившего священную войну врагам католической веры и польской народности. Летом 1656 года евреи Великой и Малой Польши переживали все ужасы гражданской войны. Отнимая у шведов один город за другим, опустошая весь край огнем и мечом, банды Чарнецкого совершали над еврейскими общинами те же дикие насилия, какие за восемь лет перед тем совершали на Украине банды Хмельницкого, Кривоноса и других казацких вождей. Польско-католический фанатизм точно копировал русско-православный. Вся накопившаяся злоба политически униженного народа вымещалась на беззащитном еврействе, стоявшем меж двух огней. Истреблялись целые общины под предлогом, что они сочувствовали или оказывали содействие шведам. За человечное отношение шведов полагалась бесчеловечная месть поляков, месть варварская, не щадившая женщин и младенцев. По казацкому способу людей убивали с истязаниями, обрубая отдельные части тела, оставляя недобитых корчиться в муках на глазах родных и близких. Женщин насиловали, детей убивали на руках родителей; часто оставленные в живых грудные младенцы медленно умирали от голода на трупах матерей. Улицы были покрыты трупами, которых некому было хоронить, и псы пожирали их. Спаслись только те, которые вовремя бежали; при паническом бегстве мужья разлучались с женами, родители с детьми, братья с сестрами.

Так были уничтожены еврейские общины в Бресте-Куявском (100 семейств), Гнезене, Лиссе или Лешно (300 семейств), Плоцке, Ленчице, Калише и других городах. Занятую немцами и шведами Ленчицу, где находилась многочисленная еврейская община, осаждал отряд под начальством самого короля Яна-Казимира. Это было во время осенних праздников. Когда в пост Йом-Киппур посреди богослужения в синагоге вдруг погасли восковые свечи, община увидела в этом недоброе знамение. Через несколько дней, во второй день праздника Суккот, город был взят штурмом. Незлобивый король хотел пощадить жизнь жителей, «но ожесточенные поляки — по свидетельству современной немецкой летописи, — стали варварским и нехристианским способом истреблять все, что уцелело от огня, в особенности евреев, которых погибло свыше тысячи душ, без различия возраста и пола». Польский очевидец пишет: «Сначала большой пожар в городе мешал нашим, и они в великой ярости против врагов бросали в огонь и уничтожали все, что попадалось им на глаза. В особенности не давали пощады евреям, которые помогали врагам при защите города. В суматохе убивали их жен и детей, а многие из них погибли в огне. Один рыцарь королевского двора, по имени Вульф, собрал всех еврейских детей, из которых многие были вытащены из огня полуобгорелыми, и велел их окрестить для спасения их душ». По данным еврейских летописей, в Ленчице погибло около 500 семейств, или 3000 человек. Многие сами бросались в огонь или в колодцы, чтобы избегнуть мучений от врагов. В городе Калише, колыбели средневекового польского еврейства, Чарнецкий устроил настоящую кровавую бойню: была уничтожена почти вся еврейская община, состоявшая из 600 семейств. Только столица великопольская Познань не была взята поляками из отрядов Чарнецкого; обыватели гетто спаслись от меча, но опустошительная война и ее спутники, голод и чума, косили людей, и от общины, насчитывавшей 2000 семейств, осталось едва 300 семейств. В меньшей степени пострадали общины Малой Польши, где не так свирепствовали банды Чарнецкого: общины Кракова, Пинчова и других значительных городов спаслись от резни, хотя не избавились от общих бедствий опустошительной войны.

Так на протяжении восьми лет дважды проносился над еврейством кровавый ураган. Казаки, московиты, шведы, наконец сами поляки — все упражнялись в истреблении народа, стоявшего между всеми этими разъяренными стихиями, занимая место то между молотом и наковальней, паном и «хлопом» на Украине, то меж двух огней, между шведами и поляками в собственной Польше. Острые страдания еврейства кончаются по мере того, как замешанные в этой бойне государства и народы выпутываются из нее. Умирает вождь казацкого восстания Хмельницкий (1657), и Украина распадается на две части: польскую на правом, или западном, берегу Днепра и русскую на левом, или восточном. Уходят из разоренной Польши и московский царь и шведский король, урвав каждый по куску пограничной польской территории. Еще несколько лет длятся переговоры, перемежающиеся военными столкновениями, но с 1657 года евреев оставляют в покое. Однако возможен ли был покой после стольких ужасов, потрясших душу еврейского народа? Душевное равновесие еврейства было утрачено надолго...

§ 4. От «предмессианских мук» к царству мессии

Страшны были потери, понесенные польским еврейством в роковое девятилетие 1648 — 1656. Показания еврейских летописей относительно числа погибших колеблются между ста и пятьюстами тысячами. Если взять среднюю цифру, то получится число жертв, превосходящее все результаты катастроф крестовых походов и «черной смерти» в Западной Европе. Около 700 еврейских общин подверглись тогда полному или частичному разгрому. В казачьей Восточной Украине не осталось ни одного еврея; уцелевшие от резни и бежавшие в другие края не могли туда вернуться, так как казаки объявили эту часть Украины запретной для всех нерусских. В Волыни и Подолии, где особенно свирепствовали воины Хмельницкого, уцелела приблизительно лишь одна десятая часть еврейского населения. Когда с 1649 года здесь составлялись податные переписи населения, то оказалось, что даже от больших еврейских общин уцелело лишь по нескольку семейств (Кременец, Острог, Полонное), а мелкие совсем исчезли; еврейские дома повсюду были большей частью разрушены, а уцелевшие стояли пустыми, ибо их прежние обитатели либо бежали, либо были убиты или взяты в плен татарами[4].

В Крым и оттуда в Константинополь, Салоники, Смирну и другие города Турции было увезено много тысяч пленных, проданных татарами в рабство туркам и затем выкупленных тамошними еврейскими общинами. Для выкупа пленных («pidion sevuim») в Константинополе образовался особый комитет, который собирал деньги как в Турции, так и в общинах Западной Европы, преимущественно в портовых городах, связанных с Левантом: Венеции, Ливорно, Амстердаме, Гамбурге. Еще несколько лет после катастрофы (1650 — 1652) по Италии и Голландии разъезжал агент комитета Давид Каркассони для сбора денег на выкуп скопившихся тогда в Константинополе трех тысяч пленных. В письмах, которыми его снабжали раввины различных городов, выражено чувство ужаса западного еврейства перед происшествиями на Востоке. «Такое бедствие не случилось с тех пор, как Израиль лишился своего государства», — пишет один итальянский раввин. Он видит в этих бедствиях «родовые муки», предшествующие пришествию мессии. «Это — свидетели, вестники приближения нашего машиаха, возвещающие нам избавление в момент, когда мы очутились у края могилы». Но едва только справились западные общины с делом помощи разгромленному украинскому еврейству, как они увидели в своей среде толпы беженцев из Литвы и коренной Польши, жертв террора московских завоевателей и польских «освободителей» из банд Чарнецкого. Раввины, ученые, именитые члены польских кагалов очутились на улицах Франкфурта, Гамбурга, Амстердама, Венеции, среди толп измученных беженцев, молящих о приюте и куске хлеба. Казалось, вся еврейская Польша была взорвана на воздух и осколки ее разлетелись по всему свету.

Живые свидетели катастрофы разносили повсюду горе и отчаяние. К устным рассказам прибавлялись описания пережитых бедствий, печатавшиеся в еврейских типографиях Венеции и Амстердама. В 1653 г. в Венеции появилось подробное описание, составленное вышеупомянутым Натаном Гановером, бежавшим из Заслава при приближении казаков (§ 2). Эта замечательная летопись, известная под именем «Иевен мецула» («Глубокий омут», с намеком на «иеваним» — казаков), возвышается порой до уровня научной историографии: в ней объективно объяснены политические и социальные причины казацкого восстания и обрисована внутренняя жизнь еврейских общин; это возбуждает доверие к правдивости его описаний ужасов 1648 года. Автор сознавал, что мученичество нации дошло до крайнего предела, и по ту сторону кровавой завесы прозревал близость чуда избавления. На заглавном листе его книги год издания обозначен символически словами: «в год пришествия мессии», а в предисловии указано, со слов убитого в Немирове раввина Иехиель-Михеля, что буквы имени Хмель (Хмельницкого) составляют инициалы слов: «Муки рождения мессии наступят в мире»[5]. Переживший ужасы волынской резни автор, очевидно, спасал свой дух тем упованием на близость мессианского времени, без которого в моменты таких катастроф вера поколебалась бы даже у самых религиозных людей. В конце своей книги Натан Гановер с чувством благодарности отмечает то братское участие, которое приняли евреи всего мира в судьбе украинских пленников, «привезенных татарами в Константинополь, Салоники и другие города Турции, Египта, Берберии», а также в судьбе «беженцев, попавших в Моравию, Австрию, Богемию, Германию, Италию, где их приютили, кормили, поили, одевали, в особенности же в Германии». И тут автор выражает надежду, что новое рассеяние евреев приведет наконец к «собиранию их с четырех концов земли через нашего праведного мессию».

Сильное впечатление производило тогда описание украинской резни в стихах (точнее, в рифмованной прозе), изданное в Кракове под названием «Бедствие времен» («Цок гаитим»)[6]. Возмущение зверствами казаков чувствуется здесь в каждой строфе и выражается часто в резких эпитетах: «злодеи, насильники, люди Содома и Гоморры, проклятые» и т. п. В том же духе написана иеремиада «Петах тешува» Гавриила Шусбурга из Ржешова в Галиции, напечатанная в 1651 г. в Амстердаме. Автор описывает казацкие зверства (между прочим, как казаки подбрасывали еврейского юношу на своих острых пиках в присутствии его отца, и когда кто-то заметил, что нельзя мучить сына на глазах отца, они выкололи старику глаза) и кончает аккордом страстной мессианской тоски: «Боже, когда же наконец наступит время последних чудес? Ты видишь: Твои сыновья и дочери отданы в руки чужого народа. Покажи же нам чудеса, как во дни нашего исхода из Египта!» В то же время в Амстердаме появилось послание литовского талмудиста Саббатая Когена (Шах, «Мегиллат Эйфа») в виде предисловия к сборнику молитв покаяния («Селихот»), читаемых в посты в синагогах. В послании кратко описаны подвиги «презренной нации разбойников и негодяев, греков (русских), именуемых казаками». Вообще, ноты ненависти и презрения к мучителям звучат в еврейских описаниях катастрофы 1648 года, как некогда в описаниях крестового похода 1096 года. Польские евреи той эпохи, как и их западные братья XII века, приняли этот первый серьезный удар со стороны враждебного мира не с той покорностью судьбе, с какой принимались следующие удары. Уже бедствия 1655 — 1656 годов в Литве и Польше не вызвали такого страстного отклика, как украинская резня, хотя деяния Чарнецкого и его банд часто напоминали подвиги казацких шаек. О погромах времен московско-шведского нашествия говорит только книжка «Тит га’явен» («Тина болотная», с обычным намеком на казаков; напечатана в Венеции около 1660 г.) некоего Самуила-Фебуса из Вены. Это сухой перечень мест, где были произведены погромы, с указанием числа убитых семейств. У народа после восьмилетнего плача как будто высохли слезы: он перестал оплакивать свои страдания, а только регистрировал их.

А слез было пролито на первых порах столько же, сколько крови, судя по многочисленным синагогальным элегиям, в которых народ изливал душу перед Богом. Написанные выдающимися раввинами того времени для чтения в синагогах в траурную годовщину 20 Сивана, эти молитвы плача и покаяния, «кинот» и «селихот», были страстными апелляциями в небесный суд на человеческую жестокость, на зверя в человеке. Краковский раввин Липман Геллер, переживший раньше в Праге тревоги Тридцатилетней войны, говорит в своей «селихе», что годы казацких войн были для еврейского народа наихудшим временем в течение всего «голуса»; он оплакивает сотни разрушенных общин, сотни тысяч жертв меча, голода и чумы и кончает свою элегию страстной мольбой о восстановлении Сиона. Познанский раввин Шефтель Горовиц, сын прославленного моралиста-мистика «Шело», бежавший в Вену от банд Чарнецкого, назвал украинско-польскую катастрофу «третьим хурбаном», третьим разрушением Храма. В своей молитве покаяния он вопрошает Бога: решил ли Он уничтожить свой избранный народ, нарочно ли Он допустил самую страшную резню в месяц Сиван, когда на Синае дана была Израилю та самая Тора, за которую их убивают? Он оправдывает суд Божий и призывает народ к покаянию, но молит также о суде над злодеями, губителями этого народа. Моисей Коген, из волынского города Пароль, занявший после гибели своей паствы место раввина во французском Меце, оплакивает разрушение духовного центра в Польше, где истреблены ученые и учащаяся молодежь и разрушены талмудические академии (1657). «Благородная (еврейская) Польша, шедшая впереди всех стран в Торе и благочестии, теперь она скитается, осиротевшая, одинокая! Кто будет ныне заниматься наукой, учить народ закону и праву?.. Где обитель львов, ученых в иешивах? Где писатель, исследователь, толкователь, ограждающий закон?» В Венеции читалась в синагогах «селиха» по поводу разрушения национального центра в «Полонии», бывшей «красою мира, обителью Торы, где опочил Бог» («Polonia» разложена на еврейские слова «po-lon-jah»: — ««здесь опочил Бог»).

В некоторых элегиях повторяется одна мысль, крепко засевшая в умах тогдашних духовных вождей: 5408 год от сотворения мира (1648-й христианской эры), который почему-то был намечен мистиками как начало «мессианских дней», стал годом величайшей катастрофы Израиля. «В 408-м году, который представлялся нам садом Божиим, временем возвращения всех на свою родину, и в следующем 409-м пролилась моя кровь», — плачет Липман Геллер. «В 408 году шестой тысячи, когда я надеялся выйти на свободу, злоумышленники решили искоренить Твой народ», — вторит ему Шефтель Горовиц. «В год, когда моему воображению рисовался первосвященник из потомков Аарона, входящий в святилище иерусалимского храма, моя радость превратилась в печаль, ибо жертву всесожжения принесли (собою) все: израильтяне (простые), левиты и священники», — жалуется Саббатай Коген. Какая это была мессианская надежда, приуроченная именно к роковому году? Источник этой надежды найден. В священной книге каббалы «Зогар», которая в ту эпоху читалась многими, даже не посвященными в «тайную науку», имелось следующее предсказание: «В шестое тысячелетие, по истечении 408 лет, все подземные обитатели воскреснут, ибо сказано: в этот юбилейный год каждый из вас вернется в свой удел»[7]. Многочисленные мистики того времени толковали это предсказание в смысле пришествия мессии в 1648 году. Смутные чаяния, связанные с этой датой, получили особенно яркую окраску от резкого контраста действительности: вместо освобождения — истребление нации в ее главном автономном центре.

Потрясение было слишком велико, но оно не ослабило мессианского настроения, а напротив — усилило его, повернув его только в другую сторону. Именно потому, рассуждали потрясенные умы, что предсказанный год оказался фатальным, он знаменует собой близость мессианского времени: ведь пришествию мессии, как известно, должны предшествовать великие катастрофы, мировое кровопролитие, нашествие варваров Гога и Магога, — все то, что в еврейской мистике называлось «родовыми муками мессии» («хевлэ машиах»). Один из составителей тогдашних элегий, переживший погром Чарнецкого в Великой Польше (врешенский раввин Эфраим), нашел даже, что численное значение слов «хевлэ машиах» точно соответствует 408 году. Немиров, Тульчин, вся украинская резня — это первый приступ родовых болей, начало катаклизма, из которого должен выйти очищенный, спасенный Израиль. Эта вера, или, точнее, потребность веры, была распространена по всему еврейскому миру, по которому разлилась волна беженцев и пленников из несчастной Украины. Приютившиеся в Турции сефарды, видевшие этих странников в Константинополе, Салониках, Смирне и других портах Леванта, общины Западной Европы, приютившие несчастных эмигрантов, чувствовали, что польская катастрофа 1648 года не уступает испанской катастрофе 1492 года и даже превосходит ее: там было бескровное изгнание, тут кровавое истребление. Два гегемонических центра нации разрушены. Устои диаспоры рушатся. Чего же еще ждать? Если обетования библейских пророков истинны — а в этом не может быть сомнения для верующего, — то именно теперь наступил момент для пришествия мессии. Практическая каббала давно уже подготовила почву для страстного мессианского порыва. Из турецкого Востока, особенно из Палестины, распространялись по всему еврейскому миру мистические грезы Ари и Виталя. Аскетические упражнения: пост, покаяние, подвиги очищения («тиккун») — были направлены не к личному спасению души, а к национальному искуплению с целью ускорения пришествия мессии. В Палестине набожные сефарды и ашкеназы молились на святых гробницах об избавлении Израиля. Вести из Польши усилили экстаз этих молитв, а живые реликвии разрушенных общин, заброшенные в города Леванта и в Святую Землю, прибавили немало елея к тем, которые в ночных бдениях («тиккун хацот») проливались тоскующими о Сионе.

Так созрел новый мессианский порыв, гораздо более сильный, чем все предшествовавшие ему со времени Бар-Кохбы. Через десять лет после украинско-польской катастрофы возникло в близкой Турции мессианское движение, всколыхнувшее весь еврейский мир и оставившее глубокие следы в истории народа.

§ 5. Саббатай Цеви и мессианское движение на Востоке

В Европейской Турции левантинская торговля той эпохи сосредоточивалась в трех портовых городах: Константинополе, Салониках, Смирне. Связанные морскими путями с Венецией, Ливорно, Амстердамом, Гамбургом и другими портами Европы, эти турецкие города являлись международными центрами: там жили дипломатические агенты, консулы иностранных держав и представители торговых фирм различных стран. Туземные евреи, романиоты и сефарды, которые вместе с греками держали в своих руках нити левантинской торговли, служили, таким образом, связующим звеном между еврейскими общинами Востока и Запада. Вот почему вышедшее отсюда мессианское движение с такой быстротой распространилось по всему еврейскому миру. Смирна была колыбелью мессии, Константинополь — ареной его деятельности, Салоники — последним убежищем его секты.

Саббатай Цеви (Шабтай, или Шабси-Цви по выговору сефардов и ашкеназов) родился в Смирне в 1626 году, в семье романиотского еврея из Морей, Мордехая Цеви. Одно политическое событие дало возможность этой семье мелкого торговца добиться благосостояния. Начавшаяся в 1640 г. война между Турцией и Венецианской республикой вынудила многих иностранных купцов в Константинополе перенести временно свои торговые дома в более спокойную Смирну, и Мордехаю Цеви удалось пристроиться в качестве агента богатой английской фирмы. Набожный Мордехай был убежден, что Бог послал ему счастье ради заслуг его сына Саббатая. Действительно, уже в ранней юности Саббатай казался необыкновенным человеком. До 15 лет он успел изучить всю талмудическую и раввинскую письменность, а затем увлекся «тайною наукою» каббалы. Он углубился в изучение практической каббалы по «писаниям Ари», которые с легкой руки Хаима Виталя и палестинских мистиков распространялись в Европе в многочисленных списках. Он посвящал в тайны этой науки и своих товарищей. Часто ходил он с ними за город для бесед под открытым небом, как это некогда делал «святой Ари» в Сафеде. Скоро Саббатай перешел от изучения каббалы к тем мистическим упражнениям, которые каббалисты считали средством очищения души перед пришествием мессии. Он стал вести аскетическую жизнь, часто постился, совершал омовения в море и в уединении горячо молился, распевая мессианские гимны Израиля Наджары. Иногда он впадал в состояние экстаза, и тогда ему казалось, что он сам призван быть мессией. Товарищи Саббатая невольно поддавались обаянию личности этого восторженного юноши с задумчивыми черными глазами и приятным голосом, которым он часто напевал песни тоски о Сионе. В тесном кружке мистиков создалась обычная атмосфера взаимной психической заразы, внушения и самовнушения. Эта духовная семья заменяла Саббатаю личную семью. В двадцать лет его женили на красивой дочери местного богача, но он не чувствовал склонности к брачной жизни и должен был развестись с женой; его женили вторично, и дело опять кончилось разводом.

События 1648 года вызвали в душе Саббатая поворот от мистического мессианства к политическому. Лето этого года приносило ужасающие вести: на Украине, недалеко от пределов Турции, режут евреев и истребляют сотни еврейских общин. В Смирне внимательно следили за гражданской войной в Польше, в которой были замешаны и крымские ханы, вассалы турецкого султана. Скоро там показались жертвы катастрофы: привезенные из Украины через Крым в Константинополь и другие порты Леванта еврейские пленники, которыми татары и турки торговали как рабами. Это могло быть уже осенью фатального года. Агент английского торгового дома Мордехай Цеви, вращавшийся среди иностранных коммерсантов и консулов, ловил эти политические новости и приносил их домой. И мечтательный сын его, который раньше прислушивался к «звукам небес», услышал страшные «песни земли», вопли мучеников, плач над новым «хурбаном», над разрушением главного центра диаспоры. Тут в душе Саббатая слились земная и небесная скорбь, политический и мистический элементы мессианства, идеалы освобождения нации и спасения душ. Мистические акты должны служить только средствами для акта национального освобождения, который представлялся еще неясно, в тумане чудес. Нужно было выступить открыто с первой символической манифестацией: ведь недаром и священный «Зогар» приурочил начало времени чудес к 408 году шестого тысячелетия, к тому же фатальному 1648 году. И вот Саббатай Цеви решается на великую дерзость: он публично произносит полное название Бога по его буквенным начертаниям, «šem ha’meforaš» (Ягве, Иегова), что разрешалось только первосвященнику в древнем иерусалимском храме. Свое дерзновение Саббатай мог объяснить тем, что дозволенное первосвященнику может быть дозволено и тому, который призван восстановить Иерусалим. Смирненские раввины ужаснулись, услышав такие слова. Бывший учитель Саббатая, старец Иосиф Искала, провозгласил «херем» над самозванцем (по другой версии, пригрозил ему «херемом»). Саббатаю пришлось покинуть родной город. Отныне отшельник становится странником, мечтатель — агитатором. Первое противодействие на пути к великой цели усиливает его энергию, закаляет волю.

Первой мыслью Саббатая было отправиться в Святую Землю, где действовали творцы практической каббалы, где вековая тоска по мессии всегда носилась в воздухе. По пути он остановился в Константинополе и Салониках. Здесь, в больших центрах еврейства, ему несомненно пришлось встречаться с массой беженцев из Украины, выкупленных на волю пленников, которые могли многое рассказать ему о пережитых ими муках. В Константинополе он встретился с другим человеком, мечтавшим о мессианском царстве: проповедником р. Авраамом Яхини. Этот проповедник, объяснявший в синагогах тексты Св. Писания в каббалистическом духе, имел еще другую специальность: он был переписчиком редких еврейских манускриптов и продавал свои копии любителям, в том числе голландскому консулу в Константинополе. Сохранившиеся отрывки из многочисленных сочинений Яхини свидетельствуют о хаотичности его ума, а некоторые записи обличают в нем патологические черты[8]. Этот мистик нашел в своих «древних манускриптах» и поднес Саббатаю таинственную рукопись некоего мудреца, в которой начертаны были следующие пророческие слова: «Я, Авраам, проведший сорок лет в уединении и скорбевший о силе великого крокодила, расположившегося в реке египетской, гадал и вопрошал: когда же наступит чудесный конец? И вот голос взывает: знай, что родится сын у Мордехая Цеви в 5386 году (1626), и назовут его Шабтай. Он усмирит великого крокодила и одолеет извивающегося змея; он есть истинный Маш и ах, его царство вечно, и нет кроме него избавителя у Израиля». Это предсказание произвело сильное впечатление на Саббатая; впоследствии он признавался, что Авраам Яхини дал ему первый толчок на пути открытой мессианской пропаганды. Снабженный таким мистическим паспортом, Саббатай становился все смелее в своих притязаниях. В Салониках, старом гнезде каббалистов, он пригласил своих приверженцев на пир и, держа в руках свиток Торы, объявил, что празднует теперь свое бракосочетание с Торой, дочерью Бога. Эта символическая церемония оскорбила религиозное чувство местных раввинов, и Саббатаю пришлось уехать из Салоник.

После долгих скитаний Саббатай прибыл в страну своих грез. В Иерусалиме он сразу заметил господство мистического настроения и употреблял все старания, чтобы на этой почве добиться популярности. Он усилил свои аскетические упражнения, проводил многие часы на могилах древних праведников, в молитве громко плакал, часто пел своим мелодичным голосом грустные гимны при свете луны. Идя по улицам, он раздавал детям сладости, увлекая таким образом за собой и детей и их матерей. Своей святой жизнью Саббатай успел приобрести доверие многих иерусалимцев, а одно случайное обстоятельство доставило ему еще репутацию благодетеля общины. В то время иерусалимская община, кормившаяся от присылаемых из Европы пожертвований, крайне обеднела, так как, вследствие недавней Тридцатилетней войны в Германии и гражданской войны в Польше, евреи этих стран не могли присылать обычные пожертвования в пользу палестинских пилигримов. К довершению беды турецкий паша наложил на иерусалимских евреев непосильные поборы и грозил им жестокими экзекуциями. Тогда решено было послать Саббатая Цеви в Египет для сбора пожертвований. В Каире Саббатай имел влиятельного поклонника в лице богатого откупщика государственных налогов Рафаила-Иосифа Челеби (Chelebi), официального представителя еврейских общин в Египте. Челеби занимал пост государственного казначея («цараф-баши») при султанском наместнике в Египте; и тем не менее принадлежал к числу «тоскующих о Сионе». Он окружал себя мистиками и гадателями о «конце времен», и ему очень льстило то, что Саббатай был гостем в его доме. Щедрый меценат, разумеется, помог своему гостю в исполнении его миссии, и бедствующая община святого города получила все нужное для уплаты дани турецкому паше. Община благословляла Саббатая как избавителя от опасности, и многие склонны были верить в его святое призвание. По этому поводу остряки говорили: «Он поехал послом и вернулся мессией» («halach schaliach u’ba maschiach»).

Популярность Саббатая росла. Когда он заехал в город Хеврон, местные жители окружили дом, где он остановился, и всю ночь смотрели в окна освещенной комнаты, по которой гость ходил взад и вперед, распевая свои мистические гимны. На всех произвело сильное впечатление то, что Саббатай совершил вечернюю молитву с громкими рыданиями у гробницы патриархов в Хевроне («меарат га’махпела»). Видевший Саббатая в это время хевронский каббалист Авраам Куэнки следующим образом описывает его наружность: «С трепетом взглянул я на этого рослого, как кедр ливанский, человека с румяно-черноватым красивым лицом, с круглой черной бородой, одетого поцарски, с здоровым внушительным видом. Я не мог оторвать глаз от него во все время, когда он молился в синагоге и у гробниц праотцов».

В это время произошел случай, который снова связал миссию Саббатая Цеви с трагедией Украины. Живя в Каире, Саббатай узнал о печальных приключениях одной молодой девушки, польской уроженки Сары. Во время восстания казаков на Украине, будучи шестилетним ребенком, Сара была похищена из родительского дома и увезена в монастырь, где ее воспитывали в христианской вере. После десятилетнего пребывания в монастыре она однажды ночью бежала оттуда. Евреи нашли девушку полунагой на своем кладбище, и она рассказала им, будто покойный отец явился к ней во сне и унес сюда из монастыря. Боясь держать беглянку у себя, евреи отправили ее в Амстердам, чтобы она могла там свободно перейти в иудейство. Из Голландии она отправилась через Германию в Ливорно. Испытанные в раннем детстве потрясения, жизнь в монастыре и дальнейшие приключения наложили свой отпечаток на душу Сары. Она сделалась истеричной и повсюду твердила, что ей предназначено выйти замуж за мессию. Рассказы о странной девушке дошли до Саббатая Цеви, и он объявил, что и ему свыше внушено жениться на ней. В Ливорно поспешили послы и привезли Сару в Каир, где в доме Рафаила-Иосифа Челеби при торжественной обстановке состоялось ее бракосочетание с грядущим мессией. Про Сару носились слухи, будто она в Ливорно вела распутную жизнь; когда об этом сообщили Саббатаю, он сказал: «Пророку Гошее Бог также велел взять жену-блудницу». В этом браке было нечто намеренно символическое: дочь мучеников, жертва величайшей катастрофы «голуса», должна соединить свою судьбу с судьбой того, кто послан подожить конец рассеянию Израиля и возродить еврейское государство.

Возвращаясь из Египта в Палестину, Саббатай приобрел в городе Газе восторженного «пророка» в лице молодого Натана Ашкенази. Сын «мешулаха» — разъездного сборщика пожертвований в пользу бедняков Святой Земли, Натан наслышался печальных рассказов о положении евреев в европейских странах, посещенных его отцом, особенно же в Польше. Эти рассказы в связи с идеями практической каббалы толкнули юношу на путь мессианских увлечений. Он с трепетом следил за подвигами Саббатая Цеви и, увидев его, признал в нем истинного мессию. С полным доверием отнесся Натан к «древнему» пророчеству, найденному Авраамом Яхини, которое приверженцы Саббатая усердно распространяли. Под влиянием этого пророчества или под непосредственным обаянием личности Саббатая 22-летний Натан впал в экстаз и сам начал пророчествовать. Летом 1665 года он разослал общинам свое пророческое откровение о божественной миссии Саббатая Цеви. Он уверял, что во время ночного бдения в праздник Шавуот ему, Натану, послышался глас с неба: «Отныне через год и несколько месяцев откроется царство мессии, сына Давида!» «Да будет вам ведомо, — гласило послание Натана, — что наш мессия родился в городе Измире (Смирна) и называется Саббатай Цеви. Скоро откроется его царство. Он снимет царскую корону с головы турецкого султана и возложит на свою голову, а султан пойдет за ним как раб ханаанский, ибо ему, Саббатаю, принадлежит власть. Потом ваш мессия скроется от взоров Израиля, и никто не будет знать, жив он или умер; он же пойдет по ту сторону реки Самбатион, через которую, как известно, не прошел еще ни один человек, ибо она во все дни недели быстро течет и выбрасывает камни и только в субботу отдыхает... Оттуда наш мессия поедет верхом с нашим учителем Моисеем и всеми иудеями в Иерусалим... Тогда Бог спустит с неба храм из золота и драгоценных камней, которые осветят весь город... Впоследствии совершится воекресение мертвых во всем мире»... В то же время Натан, по явному внушению Саббатая, послал на имя Челеби в Каир письмо, в котором говорилось, что святые Ари и Виталь не стали в свое время мессиями, потому что тогдашние поколения не были еще приготовлены к акту спасения, но Саббатай Цеви явился, «когда уже исполнился срок и Шехина (Божество) поднялась из голуса». Своими страданиями Саббатай искупил грехи народа: ведь он 17 лет скитался по свету и много раз подвергался опасности, а постом и истязанием плоти он вымолил народу прощение.

Открытое выступление Натана испугало иерусалимских раввинов, во главе которых стоял р. Яков Хагес. Боялись прежде всего преследований со стороны турецких властей, ибо тут речь шла уже об отнятии Палестины у султана, т. е. о восстании. Саббатаю дали понять, что его дальнейшее пребывание в Палестине может повлечь за собой печальные последствия для еврейского населения. Ему даже пригрозили «херемом» в случае продолжения мессианской агитации. Таким образом, первоначальная мысль Саббатая — сделать Иерусалим главной базой деятельности — оказалась неосуществимой, и ему пришлось подумать о возвращении в родной город Смирну после многолетних странствий. «Херем», провозглашенный там против Саббатая в 1648 г., был уже давно забыт; недоверие смирненцев к их земляку поколебалось под влиянием доходивших из Палестины слухов о его святой жизни, а широковещательные послания Натана из Газы подготовили ему восторженную встречу в некоторых кругах общества. Когда Саббатай приехал в Смирну (в конце лета 1665) и в праздник Рош-Гашана явился в синагогу, из толпы, посреди звуков шофара, раздались восклицания: да здравствует наш царь, наш мессия!.. Главари общины еще не решались примкнуть к мессианскому движению, но оно охватило толпу с силой психической эпидемии. За Саббатаем в Смирне шли преимущественно простолюдины: рабочие, мелкие торговцы, рыбаки. Несколько сот человек, мужчин и женщин, из этого класса составляли гвардию Саббатая Цеви, которая охраняла его дома и на улице.

В Смирне начались шумные предмессианские приготовления по определенной программе. На первом месте стояла «тешува», публичное покаяние в грехах. Мужчины и женщины, старики и молодые проводили дни и ночи в синагогах в посте и молитве, купались в холодной воде и всячески «истязали плоть»; по ночам в собраниях кающихся читались с плачем и воплем молитвы о прекращении «голуса» и возвращении рассеянного народа в Сион. Многие, считая себя очищенными от грехов после покаяния, предавались необузданному веселью, пели песни, пировали и прославляли царя-мессию. Саббатай сам ходил в уличных процессиях и громко пел стих псалма: «Десница Бога поднялась, десница Бога побеждает!» (Пс. 118,16), и толпа восторженно отвечала пением мессианских гимнов. Мистический экстаз толпы выражался порой в болезненных формах эпилепсии и кликушества: женщины и дети падали на землю, как «одержимые демоном», и пророчествовали, что Саббатай Цеви есть истинный царь-мессия. Английский консул в Смирне Рикоут (Ricaut), наблюдавший эти сцены или слышавший о них от очевидцев, рассказывает следующее: «Там было более 400 мужчин и женщин, которые пророчествовали о наступающем царстве Саббатая. Даже еле лепетавшие дети повторяли имя Саббатая, мессии и сына Божия. Люди постарше падали сначала в изнеможении, изо рта у них текла пена, затем они говорили об избавлении и будущем счастии евреев, передавали свои видения о Сионе и о торжестве Саббатая». Когда припадок проходил, эпилептики сами не помнили, что они говорили. То была форма массового психоза, который действовал заразительно и на здоровых людей.

Этот психоз имел обратное действие на самого вождя. Саббатай Цеви отныне решается на такие поступки, которые раньше казались бы ему безумными. Он действует как «власть имущий», в сущности подчиняясь воле тех, которые уверовали в него и дали ему власть. Когда в субботу недели Хануки в синагоге была устроена манифестация в честь нового «машиаха из рода Давида» и некоторые главари общины протестовали против такого кощунства, с ними круто расправились. Толпа верующих при участии самого Саббатая бросилась в синагогу, где молился один из протестантов, богач Хаим Пенья (Репа), с целью избить его; преследуемому удалось скрыться, но, прибежав домой, он увидел такую картину: две его дочери бьются в истерике и пророчествуют о мессианстве Саббатая Цеви. Тут скептик смирился: он просил прощения у Саббатая и примкнул к верующим. Среди смирненских раввинов произошел раскол: один из них, Арон Лапапа, объявил Саббатая достойным «херема» и за это сам был отрешен от духовного сана; другой, Хаим Бенвенисте, оказался более уступчивым и признал Саббатая. Местная турецкая власть, конечно, не могла не обратить внимания на волнения среди евреев, которые могли принять политическое направление, но подкупленный приверженцами Саббатая кади молчал до поры до времени. В это время (конец 1665) доходили вести о мессианском движении в общинах Салоник и Константинополя. Там тоже многие забрасывали свои дела и предавались посту, молитве и покаянию. Для ускорения пришествия мессии, которое, по учению каббалы, совершится после воплощения всех небесных душ в земные тела, многие спешили сочетать браком малолетних детей, и в Салониках часто встречались супружеские четы из десятилетних мальчиков и девочек.

При Саббатае в это время состоял секретарем прибывший с ним из Иерусалима ученый Самуил Примо, много сделавший для распространения славы мессии. Примо рассылал циркулярные письма, оповещая общины Азии, Африки и Европы о наступлении «времен чудес» и о приготовлениях к предстоящим великим событиям. Примо составлял тексты всех декретов Саббатая и умел придавать им внушительную форму царских повелений. Одним из первых декретов был отменен пост 10 Тевета (в декабре 1665 г.), так как день траура по случаю падения древнего Иудейского государства утратил смысл в момент, когда предстояло его возрождение. Народное движение все более разрасталось, и настал момент, когда центр его не мог уже уместиться в пределах турецкой провинции. Обстоятельства заставили Саббатая перенести свою деятельность в столицу Турции. В начале 1666 года он со своей свитой двинулся в Константинополь, где предстоял политический акт мессианской драмы.

§ 6. Начало мессианского движения в Европе

Устная и письменная пропаганда сделала свое дело. Приходившие из Турции вести начали волновать умы и в Западной Европе. С одной стороны, консулы европейских государств и агенты торговых домов в Смирне, Салониках и Константинополе сообщали в разные европейские столицы о чрезвычайном волнении среди турецких евреев, отражающемся на торговых делах в портах Леванта. С другой стороны, пророк Натан и Самуил Примо рассылали повсюду свои воззвания, которые принимались европейскими общинами как призыв из Святой Земли, куда скоро всем предстояло идти. Эти воззвания и донесения консулов вызвали особенно сильное волнение в двух общинах, имевших постоянные сношения с турецкими портами: в Амстердаме и Гамбурге. В последние месяцы 1665 года в Амстердаме, «городе ученых и литераторов», творилось что-то необыкновенное. Легко воспламеняемые сефарды, из которых многие носили еще в душе трагедию марранства, поверили в близость избавления, так как издали эта перспектива казалась реальнее. Им казалось, что палестинское и вообще все восточное еврейство находится в движении, что там поднялись святые мужи и национальные герои для освобождения Святой Земли от власти турок.

«В Амстердаме волновались и шумели, — рассказывает современный раввин (Сапортас). — На площадях и на улицах двигались толпы народа с веселой пляской под звуки барабанов; плясали и в синагоге, вынимали из ковчега свитки Торы в красивых покрывалах и выносили на улицу. Не обращали внимания на зависть и неприязнь христианского населения и всюду громко выкрикивали новые вести, не боясь насмешек христиан». Однако многие христиане из наиболее образованных относились к делу весьма серьезно. Ученый Генрих Ольденбург писал в декабре 1665 г. из Лондона к Баруху Спинозе в Амстердам, спрашивая его, как отнеслись амстердамские евреи к новым вестям о возвращении еврейского народа в свое древнее отечество; в Лондоне, по словам Ольденбурга, «немногие в это верят, но многие этого желают», а сам Ольденбург допускает возможность большого исторического переворота в случае оправдания этих слухов. В Амстердаме к народному движению примкнули видные представители еврейской общины — Авраам Перейра, Исаак Наар, врач-филолог Вениамин Мусафия и другие, которые могли разъяснить своим знакомым из христиан политический смысл мессианского движения.

Из Амстердама все новости немедленно сообщались в Гамбург, где тогда рядом с сефардской общиной утвердилась и ашкеназская, из германских и польских евреев. Здесь известия из Турции о новоявленном мессии печатались в периодических сборниках новостей, издававшихся христианами, что служило для евреев лишним доказательством достоверности этих известий. «Невозможно описать, — говорит жившая тогда в Гамбурге женщина из почтенной ашкеназской семьи, Гликель из Гамельна, — ту радость, которая охватывала всех нас, когда получались письма (из Турции). Большую часть писем получали сефарды, и каждый раз эти письма приносились в синагогу и читались вслух. Туда же приходили и немцы (ашкеназы), старые и молодые. Молодые португезы (сефарды) одевали свое лучшее платье, и каждый опоясывался широким поясом из зеленого шелка, наподобие ливреи Саббатая Цеви. Они шли с музыкой и пляской и веселились в своей синагоге, как некогда в дни возлияния воды в Храме, читая полученные письма. Некоторые продавали все свое имущество и со дня на день ожидали освобождения. Мой тесть, живший в Гамельне, оставил там свой дом со всем имуществом и переселился в город Гильдесгейм. Он прислал нам из Гамбурга две большие бочки со всякими продуктами и холстами; там были горох, копченое мясо, компоты из слив и сушеных плодов и другие припасы, могущие сохраниться. Добрый человек думал, что мы прямо переедем из Гамбурга в Святую Землю. Больше года стояли у нас эти бочки, и только потом, из опасения порчи продуктов, нам писали, чтобы мы вскрыли бочки и вынули все съестное; холст же хранился там еще три года, ибо старик все надеялся, что это пригодится ему в дороге. Только Всевышнему не угодно было избавить нас от голуса»...

Набожная женщина выражала в этом описании тогдашнее настроение масс. Таково было и настроение вождей обеих общин в Гамбурге. В турецкого мессию уверовали даже такие образованные люди, как Мануэль Исаак Тексейра, банкир шведской королевы Христаны, и ее лейб-медик Бенедикт да Кастро (Барух Нехемиас). Исключение составлял только Яков Саспортас, бывший раввином в Алжире, хорошо знавший нравы Востока и поэтому недоверчиво относившийся к приходившим оттуда вестям. Живя в то время в Амстердаме и в Гамбурге, он был свидетелем описанных выше сцен и пытался отрезвить народ, доказать, что новые увлечения опасны в политическом и духовном отношении, но его и слушать не хотели, а порой грозили даже расправой. Саспортас неустанно посылал письма к раввинам восточных и западных общин, прося противодействовать опасному народному движению; но он получал ответы либо двусмысленные, либо прямо прославлявшие подвиги мессианистов. Саспортас и горсть маловеров с ним не смели уже выступать открыто после того, как из Смирны пришли вести о массовых пророчествах взрослых и детей, провозглашающих Саббатая мессией, и о том, как новый царь иудейский расправился там со своими противниками. В полученных тогда письмах говорилось еще, что Саббатай Цеви лично подтвердил в народном собрании в смирненской синагоге, что он есть настоящий мессия из рода Давида и что его предтеча, мессия из рода Иосифа, уже совершил свой подвиг искупления в образе какого-то польского еврея, который погиб мучеником за веру во время украинской резни. Это усилило в народе веру, что в лице Саббатая явился не эфемерный «машиах бен-Иосиф», который, по преданию, обречен на гибель в борьбе с «гоями», а «машиах бен-Давид», истинный и конечный спаситель. Торжества в гамбургской синагоге усилились: плясали с свитками Торы в руках, пели, играли на инструментах; приходили христиане и спрашивали, в чем дело, и им без страха отвечали: «Наш царь-мессия пришел». «И, глядя на все это, хотя и достойное смеха, — писал Саспортас, — я тихо плакал, сокрушаясь о легковерии людей, забывших наших истинных пророков и наши предания». Ему приходилось скрывать свои мысли, молчать или отвечать двусмысленными фразами на обращенные к нему доводы ликующих мессианистов.

Амстердамские и гамбургские сцены повторились в Венеции, наиболее близкой по своим торговым связям к восточным очагам движения. Тут столкновения между верующими («maaminim») и отрицателями («kofrim») доходили иногда до драк в синагогах, причем страдало неверующее меньшинство. Гнездом самых ревностных мессианистов был портовый город Ливорно, через который часто проезжали сборщики пожертвований из Палестины и обратно, обыкновенно распространявшие всякие небылицы о чудесах Святой Земли.

В Лондоне, где евреев было еще очень мало, слухами о Саббатае Цеви заинтересовались христиане, в особенности пуритане, которые ожидали в 1666 году наступления апокалиптического «нового царства» Христа. Там держали пари в спорах о том, станет ли Саббатай в этом году царем Иерусалима. В отдаленных же местах, куда доходили лишь глухие вести о новых событиях, уверенность в скором освобождении была еще сильнее. В Авиньоне евреи, томившиеся в гетто под властью римских пап, готовились к исходу в Палестину к весне 1666 года.

А что творилось в это время в Польше, самом больном месте еврейского организма, еще не оправившегося от кровавых ран ужасного десятилетия? Здесь мессианские волнения, под влиянием сообщений от попавших в Турцию родных и близких, должны были принять массовый характер и выражаться в народных демонстрациях. Мы знаем об этом не из еврейских, а из христианских источников, рисующих, как отразилось мессианское движение в окружающей враждебной среде. Киевский православный теолог Голятовский в своей книге «Истинный Мессия» (писалась в 1669 г.) сообщает, что незадолго до того разгромленные в Польше и Украине евреи подняли голову, когда в Смирне появился их мессия «Сабета» и обещал им восстановить израильское царство. «Люди покидали свои дома и имущество, ничего не хотели делать и говорили, что скоро мессия перенесет их на облаке в Иерусалим. Иные постились по целым дням, не давали есть даже малым детям и во время суровой зимы купались в прорубях, читая какую-то вновь сочиненную молитву. Жиды смотрели на христиан высокомерно, угрожали им своим мессией и говорили: вот мы будем вашими господами!..» Было, конечно, весьма естественно, что измученные еврейские массы, теперь окрыленные надеждой на освобождение, предавались безумным порывам радости и даже демонстрировали свои чувства перед враждебными христианскими соседями: скоро мы избавимся от вашего ига и заживем свободно в нашем государстве! Христиане, в особенности духовенство, видели в таких демонстрациях прямой вызов церковному догмату мессианства Христа, который уже развенчивается пришествием еврейского спасителя. Во многих местах дело доходило до контрдемонстраций со стороны христиан и до погромов. Еврейские общины вынуждены были обратиться за защитой к польскому королю Яну-Казимиру, который издал следующий декрет, подписанный 2 мая 1666 г. во время сессии сейма в Варшаве: «Доходят до нас слухи, что своевольные люди взводят на евреев разные ложные обвинения с целью разорения их... Эти злобные люди ныне распространяют ложные объявления из чужих стран о каком-то мессии, вместе с отпечатайным на листах его изображением, уверяя простых людей, что теперь можно грозить евреям окончательным истреблением и забрать их добро. Поэтому повелеваем всем воеводам, старостам и начальствующим лицам, чтобы они объявили подложными означенные листы и рисунки и не допускали до насилий».

Это было уже в тот момент, когда мессианское движение вышло из подготовительной стадии и мессия перенес свою деятельность из Смирны в Константинополь, где он, будучи пленником турецкого султана, создал в народе иллюзию, будто он является соперником властителя Святой Земли и скоро вырвет ее из рук турок.

§ 7. Мессианский год (1666)

Среди всеобщего возбуждения умов наступил 1666 год, год особенный, которому кое-где и в христианском мире придавали мистическое значение. Некоторые реформатские богословы, на основании вычислений по Апокалипсису Иоанна, приурочивали к этому году второе пришествие Христа или начало «промежуточного царства», которое образуется в Иерусалиме при участии евреев. Пуританская секта индепендентов, к которой в Англии принадлежал и Кромвель, в особенности распространяла эти верования, коренившиеся в учениях древних сектантов церкви о тысячелетнем царстве (хилиазм), или «пятой монархии». Тогдашний английский консул в Турции, вышеупомянутый Рикоут, приводит это обстоятельство в связи с еврейским мессианским движением. «1666 год, — говорит он, — должен был, согласно предсказаниям различных христианских писателей, в особенности занимающихся объяснением Апокалипсиса, быть годом чудес и странных переворотов. Ожидалось, что он будет, в частности, годом благодати для евреев, которым принесет либо обращение в христианскую веру, либо восстановление Палестины. Такими верованиями были проникнуты фанатики и энтузиасты, говорившие о Пятой Монархии и о близком величии израильского народа, что, по-видимому, дало толчок движению среди евреев». Об этих толках среди христиан знал, вероятно, и Саббатай Цеви, отец которого служил в английской торговой фирме. Однако желание приурочить еврейский мессианский год к христианскому апокалиптическому не могло входить в расчеты Саббатая: тут на ход событий влияли более реальные причины. Мессианское движение уже созрело для активности. Слишком много шума было уже возбуждено, слишком напряженно ждал народ обещанного переворота, чтобы мессия мог спокойно сидеть в Смирне и выжидать событий. И вот в январе 1666 г. Саббатай покинул Смирну и отправился на корабле в Константинополь с целью, как гласила молва, отнять корону у султана. Пред отъездом он разделил «весь мир» между своими родными и близкими. Из 26 уделов два главных были отданы братьям Саббатая, а прочие — его приверженцам в разных странах (Авраам Яхини в Константинополе, Рафаил-Иосиф Челеби в Каире и др.). Рассказывают как курьез, что один из будущих удельных князей, бедняк, живший на счет благотворительности, отказался уступить свой удел нескольким богачам, предлагавшим ему за это большие деньги. На корабле, везшем мессию в Константинополь, находились его секретарь Самуил Примо и ближайшие друзья. Путешествие по зимнему морю было неспокойное и длительное, и только в феврале корабль вошел в Босфорский пролив.

Отъезд Саббатая в Константинополь, возбудивший радостные надежды среди его приверженцев, вызвал крайнюю тревогу среди его противников. Ведь в посланиях Натана прямо говорилось, что мессия прибудет в столицу Турции с целью сорвать корону с головы султана, — значит, сама поездка есть начало еврейского восстания и может вызвать гонения на все еврейские общины в Турции. Чтобы снять с себя подозрение в сочувствии восстанию, представители константинопольской общины еще до прибытия корабля в гавань отправились к великому визирю Ахмету Кеприли и сказали, что в столицу имеет приехать человек, воображающий себя мессией еврейского народа. Визирь принял свои меры. Когда корабль с смирненскими путешественниками пристал к берегу Босфора, его уже поджидала турецкая полиция. Саббатая Цеви арестовали. Через несколько дней его допрашивал чиновник великого визиря. На вопрос: «Кто ты?» — Саббатай ответил: «Я ученый из Иерусалима, уполномоченный для сбора пожертвований в пользу палестинских бедняков». Этот смиренный ответ мнимого государственного преступника мог отчасти успокоить визиря. Саббатая заключили в тюрьму в Константинополе, но содержали его там не строго. К нему допускались посетители, и скоро в тюрьму потянулись группы верующих, желавших посмотреть на мессию. Турки смеялись над легковерием евреев и при встрече с ними на улице насмешливо спрашивали: «Что же, пришел он?» Для успокоения умов турецкие власти перевели Саббатая из столичной тюрьмы в крепость близкого полуострова Галлиполи, при Дарданеллах, известную под именем «замок Абидос». Там держали «претендента» под стражей. На деле, однако, это перемещение оказалось очень выгодным для Саббатая и его приверженцев.

Поклонникам Саббатая показалось чудом то обстоятельство, что арестованный мессия не был казнен султаном, которого он грозил низложить. Правда, он содержался под стражей в крепости, но ведь может совершиться чудо, которое превратит турецкую крепость в еврейский «замок могущества» («Мигдал оз», как был прозван в народе замок Абидос), а тюремную стражу в почетную гвардию. Действительность как будто оправдывала такие иллюзии. Комендант крепости оказался очень податливым человеком: он не только разрешил жить в замке при Саббатае его жене Саре, секретарю Примо и некоторым приближенным, но и допускал к нему многочисленных сторонних посетителей, если они хорошо платили за это. Скоро в Галлиполи устремилась из ближних и дальних мест такая масса людей, желавших лицезреть мессию, что комендант разбогател от даров, а жители города от платы за постой. Самому узнику присылались его почитателями крупные суммы денег и ценные вещи, так что он мог устроиться с полным комфортом. Ему и его свите был отведен ряд хорошо убранных комнат. Комната Саббатая была увешана и устлана роскошными коврами, присланными ему в подарок, и обставлена золоченой мебелью. Когда паломники из дальних мест попадали сюда на аудиенцию, им казалось, что они видят пред собою еврейского царя в его дворце. Городок Галлиполи стал как бы столицей мессии. Ежедневно привозили туда множество гостей из разных стран. Приезжали депутации от общин и частные лица, одни с целью поклониться царю-мессии, в которого они уже уверовали, а другие с целью удостовериться, действительно ли перед ними освободитель нации, а не самозванец. Многие уезжали очарованными: пышная обстановка узника, его свита и теснящиеся в его приемной посетители со всех концов света — все это свидетельствовало о какой-то большой национальной власти, временно приютившейся в этих стенах, у «ворот Рима», бывшей Византии, откуда путь чудес поведет мессию в Иерусалим[9]. Вести об этом, облетая весь мир, облеплялись в пути множеством фантастических слухов и легенд, которые должны были убедить всех, что великий мессианский подвиг уже начался, что нужно готовиться к дальнейшим чудесам и к исходу в Обетованную Землю.

Эти фантастические представления вызывали ликование в общинах Западной Европы. В Гамбурге читалась в синагогах в честь Саббатая «молитва за царя» («Ганотен тешуа»): «Кто дает победу царям и мощь князьям... да благословит нашего властелина, царя, праведника Саббатая Цеви, мессию Бога Яковлева, да возвысится его слава!» и т. д. Гамбургская община хотела отправить послов в Константинополь, чтобы «выразить верноподданнические чувства нашему царю Саббатаю Цеви». («Render a devida obediencia a nosso Rey Sabetay Seby» — как записано в протокольной книге общины португезов, под 23 Адара 1666 г.); но потом старшины сообразили, что небезопасно посылать уполномоченных с письмами политического содержания в такой далекий путь, продолжавшийся тогда три месяца, и поэтому было решено: пока воздержаться от отправки послов, так как «наш царь, без сомнения, еще до истечения этого срока будет уже в Эрец-Исраэль, а для того, чтобы последовать за ним и привезти обратно его ответ, потребуется больше года».

Из Амстердама весной 1666 г. выехали упомянутые выше вожди местных саббатианцев, Авраам Перейра и Исаак Наар, надеясь встретить мессию в Турции и с ним двинуться в Святую Землю; по дороге они надолго задержались в Италии. Они везли с собой письмо от амстердамских нотаблей к Саббатаю, где говорилось: «Возвести нам, наш царь-владыка, каким путем идти и что делать: ополчиться ли нам сейчас и двинуться, дабы пресмыкаться во прахе ног твоих, или же ждать нам милости Божией до дня сбора всех наших рассеянных?» Первая подпись на этом письме, посланном в августе 1666 года, принадлежала врачу Вениамину Мусафии, который слыл «философом» и пользовался уважением в кругу свободомыслящих.

В это время из «замка могущества» на Галлиполи рассылались декреты от имени «Саббатая Цеви, Мессии Бога Якова» об отмене всех дней национального траура, установленных по случаю падения древнего Иудейского государства. После зимнего поста 10 Тевета были отменены также летние посты 17 Таммуза и даже 9 Ава. В декрете по поводу «Тиша бе’Ав» повелевалось обратить этот день плача о разрушении иерусалимского храма в радостный праздник с пением гимнов в синагогах и с веселыми пиршествами. «Неверующие» из партии Якова Саспортаса возмущались этим дерзким распоряжением, оскорбительным для религиозного и национального чувства; но эта оппозиция составляла меньшинство, не смевшее громко протестовать; большинство же рассуждало иначе: если Саббатай решился отменить даже такой древний национальный пост, как Тиша бе’ав, — значит, он уверен в скором восстановлении иерусалимского храма.

Религиозные реформы Саббатая Цеви заинтересовали и польских раввинов, наиболее строгих стражей Закона. Они решили послать в Константинополь своих представителей, чтобы убедиться, действительно ли Саббатай обладает теми качествами, которые, по древним преданиям, присущи истинному мессии. Из Польши поехали в Турцию два делегата: сын престарелого львовского раввина Давида Галеви, известного комментатора «Шулхан-аруха» («Таз»), и внук другого авторитетного раввина, Иоэля Сиркеса из Кракова («Бах»). Летом 1666 года польские делегаты прибыли в Константинополь. Здесь встретили их агенты Саббатая, которые придавали особенное значение посещению этих послов от величайшего центра еврейства. Делегатов направили к провозвестнику мессии Аврааму Яхини и секретарю Саббатая, Самуилу Примо, и после надлежащих внушений допустили их в «замок могущества». Войдя в палату, где находился Саббатай, оба посла низко поклонились ему и начали рассказывать о погромах, пережитых евреями в Украине и Великой Польше. Саббатай прервал их и сказал, что все это ему известно из лежащей перед ним книги «Бедствие времен» (см. § 4). Затем он сказал: «Знаете, почему я ношу красную одежду, а свиток Торы у меня окутан в красную мантию? Потому, что день мести в сердце моем и год избавления пришел» (Иес. 63,4). Услышав слова послов, что в Польше еврейство показало себя достойным избавления, ибо принесло Богу много жертв святыми мучениками, Саббатай воскликнул: «Я опьяню стрелы свои кровью» (Второзак. 32,42). Он утешал своих гостей, передал им некоторые тайны каббалы, пел при этом гимны и вдруг, дойдя до стиха Иеремиады (Эха, гл. 5): «Вспомни, Боже, что стало с нами», разрыдался, и послы плакали с ним. Успокоившись, он стал расспрашивать сына львовского раввина Давида о здоровье старца и, узнав о его болезни, дал послу шитый золотом платок для окутывания шеи больного. После угощения послов фруктами Саббатай впал в экстаз, стал плясать по комнате и громко петь свой любимый стих: «Десница Бога поднялась, десница Бога дает победу», причем поправил текст, сказав: «дала победу». Следующий стих: «Я умру, но жив буду» (Пс. 118, 17) он изменил так: «не умру, а буду живить (achaje), воскрешать мертвых». На прощание он вручил послам следующее короткое письмо к львовскому раввину: «Скоро я отомщу за вас и утешу вас, как мать дитя свое. Это будет сугубое утешение, ибо день мести в сердце моем и год избавления пришел». Подпись гласила: «Давид сын Ишая, поставленный над царями земными, мессия Бога Якова и Израиля, Саббатай Цеви». К концу была сделана приписка, в которой Саббатай просил поскорее выслать к нему «пророка Нехемию». Дело в том, что от послов Саббатай узнал, что в Польше живет глубокомысленный каббалист Нехемия Коген, пророчествующий о близком пришествии мессии, не называя последнего по имени, и Саббатай решил вызвать его, чтобы сделать святого ясновидца своим глашатаем.

Польские послы вернулись через Германию на родину. Рассказы их обо всем виденном, как и собственноручное письмо Саббатая, производили всюду огромное впечатление. «Эти двое ученых, — говорит Яков Саспортас, — своими рассказами и писаниями затуманили всем головы в Германии и Польше». Тотчас после их возвращения выехал в Константинополь каббалист Нехемия Коген с поручением от общин побеседовать с Саббатаем и узнать в точности о предстоящих чудесах. К концу лета Нехемия прибыл в Галлиполи и был принят Саббатаем в замке с большим почетом. Три дня подряд длилась беседа между ними, имевшая скорее характер диспута по вопросам мессианской догматики и каббалы. Нехемия спрашивал Саббатая, почему он себя называет «мессией из рода Давида», когда еще не явился предтеча его, «мессия из рода Иосифа», который, по преданию, должен погибнуть в войне со скопищами Гога и Магога. Саббатай ответил, что война Гога и Магога уже произошла в Польше, когда во время казацкого восстания и нашествия иноземцев погиб упомянутый выше (§ 6) безвестный праведник. Доводы Саббатая, однако, не убедили Нехемию. Суровый каббалист продолжал доказывать цитатами из Агады, Мидраша и «Зогара», что в личности и обстановке Саббатая нет признаков его мессианского призвания. Страстный спор закончился скандалом. Нехемия обозвал Саббатая лжемессией, совратителем народа, достойным смерти по библейскому закону о лжепророке. Это вызвало сильнейшее раздражение среди приближенных Саббатая и его фанатических приверженцев. К раздражению присоединилась тревога: упрямый польский каббалист мог выступить с опасными разоблачениями не только перед народом, но и перед турецкими властями. Возникла мысль насильственно устранить его с пути, и Нехемия догадывался об этом по таинственному шепоту в свите Саббатая. Почуяв опасность, он выбежал из замка на площадь, где собралась толпа мусульман, бросил наземь свою шляпу, надел на голову турецкий тюрбан и потребовал, чтобы его отправили в Адрианополь, где он все расскажет властям. В Адрианополе Нехемия заявил местному начальнику, что Саббатай Цеви есть самозваный мессия, который вводит в заблуждение еврейский народ и впутывает его в опасное мятежное движение. Совершил ли Нехемия это предательство с обдуманным намерением, чтобы открыть народу глаза, или сделал это в припадке отчаяния, ужаснувшись перед разрушением собственной веры в пришествие мессии, — неизвестно. Сделав свое дело, он исчез. Говорили, что он вернулся в Польшу, где вел жизнь бедного странника, и умер в 1690 г. в Амстердаме.

Дело было доложено султану Мехмету IV, находившемуся тогда в Адрианополе. Туда велено было доставить из Галлиполи Саббатая Цеви. В Константинополе это вызвало и тревогу и надежды: многие понимали грозящую опасность, но легковерные надеялись, что тут именно мессия и покажет свои чудеса, и горячо молились в синагогах об успехе. В совещании султана с высшими духовными сановниками, муфтиями, было решено, что казнить Саббатая было бы опасно, так как это может вызвать среди евреев возмущение или создание новой секты, которая будет поклоняться мученику как новому Христу. Муфтий Ванни дал коварный совет: стараться обратить Саббатая в ислам, так как это доставило бы торжество правой вере и оттолкнуло бы от мессии-отступника всех его приверженцев. 14 сентября (13 Элула) 1666 года к доставленному в Адрианополь Саббатаю явился для переговоров султанский врач Гвидон, бывший еврей, обратившийся в ислам. Ловкий ренегат объяснил Саббатаю, что его, как подстрекателя к мятежу, ожидает лютая казнь и что только принятием ислама, хотя бы и притворным, он может спасти свою жизнь. В этот роковой момент какое-то сложное чувство, в котором инстинкт самосохранения сочетался с верой в предопределение Божие, подсказало Саббатаю, что нужно принять это тяжкое испытание, наружным принятием ислама отвратить гнев султана от всех евреев и спасти свою собственную жизнь для других подвигов, сужденных ему свыше. Приведенный на другой день в палату султана, Саббатай Цеви уже на пороге сбросил на пол свою «еврейскую шляпу» («bonnet juif», по выражению современного дипломата) и надел на голову поданный ему служителем турецкий тюрбан, что означало готовность перейти в мусульманскую веру. Покорность Саббатая понравилась султану: ему, конечно, приятно было видеть мусульманский убор на голове еврея, претендовавшего на султанскую корону. Новообращенный получил имя и титул Мехмет Эфенди, со званием привратника султанского двора. Через несколько дней Саббатай известил об этом событии своего брата в Смирне следующей короткой запиской: «Теперь оставьте меня, ибо Всевышний сделал меня исмаилитом... Бог сказал и сталось, повелел и свершилось. 24 Элула, в 9-й день моего обновления по воле Его». Слова эти дышат полным фатализмом: Бог, властный над жизнью человека, властен и над формой его религии. Этот фатализм был единственным элементом ислама, воспринятым притворным мусульманином. Боготворимый большей частью нации, Саббатай не мог мыслить себя вне связи с предназначенным ему мессианским подвигом и поэтому считал предопределенным и то, что на пути к великой цели ему понадобилось надеть маску ислама. Все теперь зависело от того, как отнесется к этому неожиданному превращению народ, ждавший от своего мессии чудес, а не слепой покорности фатуму.

§ 8. Превращение политического мессианства в мистическое

Вопреки ожиданиям, весть об отречении Саббатая не сразу отрезвила верившие в него народные массы. Слишком много надежд связал с личностью мессии исстрадавшийся народ, слишком сильно хотел он верить, чтобы одно случайное событие могло разрушить все, с чем душа его сжилась в течение целого года. К тому же событие в Адрианополе было само по себе так невероятно, что многие просто не поверили известию о нем. Еврейский мессия, изменивший еврейскому Богу, — это казалось невозможным. Люди, хотевшие верить во что бы то ни стало, сочиняли другие версии о случившемся в Адрианополе, строили по-своему ход событий путем рассуждений и толкований. Ведь Саббатай после объяснений с султаном остался жив и даже получил какой-то придворный чин — не это ли путь к власти? Не чудо ли то, что он уцелел и, как Моисей, вскормленный во дворце фараона, имеет возможность готовиться к великому акту освобождения? Так рассуждали в Амстердаме, Гамбурге и других центрах: если Саббатай Цеви надел тюрбан, то не как мусульманин, а как турецкий сановник. Иные склонны были верить самым нелепым слухам о происшествии в Адрианополе. В Ливорно раньше говорили, что султан надел на голову мессии тюрбан с царской короной и назначил его командующим большой турецкой армией, которая пойдет в Польшу, чтобы отомстить за кровь еврейских мучеников, как обещал Саббатай в беседе с польскими послами. Когда же из Смирны прибыли пароходы с корреспонденцией, подтвердившей факт отречения мессии, ливорнцы стали подыскивать ему разные объяснения. Говорили, что не сам мессия, а его призрак принял ислам и остался на земле в образе турка Мехмет Эфенди, Саббатай же вознесся на небо и скоро вновь явится для совершения чудес.

Такими способами вера в мессию поддерживалась в народе в первый год после кризиса в Адрианополе. Большинство в общинах еще верило в Саббатая и продолжало праздновать день «Тиша бе’ Ав» вместо того, чтобы поститься и плакать. Но прежняя запутанная оппозиция «неверующих» подняла теперь голову и требовала решительного осуждения «вероотступника». Яков Саспортас вел оживленную переписку с раввинами Турции и других стран и рассылал по общинам копии с их писем, в которых изображался позорный конец Саббатая. Началась энергичная агитация против лжемессианства.

Однако и оруженосцы мессии не складывали оружия. После отречения Саббатая все взоры обратились на его «пророка» Натана из Газы, который своими посланиями из Палестины разжег мессианские страсти. Сам Саббатай в этот критический момент своей жизни звал пророка к себе. Натан, находившийся тогда в Дамаске, ответил учителю успокоительным письмом: он не пал духом под впечатлением недобрых вестей, ибо то, что случилось, должно было случиться. К евреям в Алеппо он писал: «Крепитесь в вашей вере. Пусть вас не смущают странные слухи о нашем господине, да возвысится слава его, ибо все его дела — чудесные опыты, и человеческий разум не может постичь их глубины. Скоро все выяснится, и по последствиям вы все поймете. Блажен тот, кто дождется спасения от истинного мессии, царство которого скоро откроется!» Направляясь дальше из азиатской Турции в европейскую, Натан убедился, что чем ближе к резиденции отрекшегося мессии, тем сильнее становится антимессианская оппозиция. В Салониках пророка чуть не избили, так как многие были крайне озлоблены против человека, по призыву которого они, забросив свои дела, истомили себя обрядами «покаяния» и в конце концов оказались обманутыми; Натану пришлось поскорее уехать из города. В Смирне его хотели предать в руки властей, и ему приходилось скрываться в доме одного из своих приверженцев. Приходившим к нему туда тайком он говорил, что чудо освобождения отсрочено только на короткое время, и головой ручался за верность этого предсказания.

Весной 1667 года Натан прибыл в городок Ипсола, близ Адрианополя, и здесь, по-видимому, состоялось его свидание с Саббатаем, который не смел открыто принять своего пророка в самом Адрианополе. Однако местные раввины узнали об этом и сообщили своим коллегам в Константинополе о тайных переговорах мессии с пророком. К Натану явились делегаты от обеих общин и потребовали от него доказательства или чудесного знамения, которое бы подтвердило его пророчество о пришествии мессии. Натан попросил их подождать несколько дней, до окончания праздника Шавуот, так как Святой Дух открыл ему, что в этот праздник произойдет великое просветление духа мессии и явится чудо; но чудо не совершилось, и делегаты заставили Натана выдать им следующее письменное заявление на имя обеих общин: «Исполняя желание ваше и послов ваших, так как вы считаете меня причиной опасности для Израиля, я обязываюсь клятвой не писать ничего Господину, к которому я и верующие в народе стремимся (Саббатаю), не собирать вокруг себя людей и удалиться от Адрианополя на расстояние 12 дней пути. При этом заявляю по правде, что 25 Элула 5425 г. (сентябрь 1665) я действительно слышал глас с неба, что через год и несколько месяцев откроется царство Машиаха бен-Давида, но при этом не было названо имя избавителя и не указано, сколько именно месяцев (сверх года). Поэтому нужно отложить дело до месяца Элула нынешнего 5427 года (сентябрь 1667), и если этот срок пройдет (без чуда), то означенный глас теряет силу». Пророк, однако, не исполнил своих вынужденных обещаний: он продолжал жить недалеко от Адрианополя, собирал вокруг себя людей и несомненно имел тайные сношения с Саббатаем.

Вскоре Натан через Корфу и Ионийские острова отправился в Италию, рассчитывая на помощь тамошних мистиков, но и тут его расчеты не оправдались. Когда он весной 1668 года прибыл в Венецию, главари местной общины не хотели впустить его в гетто, и лишь по просьбе его приверженцев префект дозволил ему пребывание в городе. Тут раввины и светские представители нескольких итальянских общин устроили заседание, пригласили Натана для беседы и поставили ему ряд вопросов относительно его пророческой деятельности. После продолжительной беседы раввины и нотабли убедились, что перед ними «человек с больным воображением, видящий и слышащий то, чего на самом деле не было, и вводящий других в заблуждение своими словами». Ввиду того что Натан «причинил вред без злого умысла, а только в силу своего поврежденного воображения», было решено судить его не строго, а только вынудить у него отречение от своих пророчеств. В этом смысле был составлен протокол заседания, а Натан выдал своим судьям следующее письменное заявление: «Так как раввины и гаоны Венеции признали ошибочным и недоказанным мое заявление, что я видел колесницу небесную подобно пророку Иехезкелю, и мое пророчество, что Саббатай Цеви есть мессия, — то я согласился с ними и заявил, что все, сказанное мною в виде пророчества о Саббатае Цеви, не имеет никакой силы». Это заявление было разослано из Венеции многим общинам в Европе и произвело огромное впечатление. Но и после своего вторичного гласного отречения Натан внутренне не отрекся от своей мессианской веры, да и не мог отречься в силу той психической особенности, которую верно отметили его венецианские судьи. И Натан и сам Саббатай считали реальностью лишь то, что происходило в их душе, а внешние явления казались им призраками, случайными тенями. Когда они официально заявляли, что их пророчества лишены силы или «осязаемости» (еврейское выражение мамеш), они имели в виду эту видимую, по их мнению, призрачную жизнь, которая не существует для них, ясновидцев, верующих в то, что видно только духовному оку.

Уехав из Венеции, Натан побывал в Ливорно и в Риме. В римском гетто, находившемся под наблюдением инквизиторов «святого престола», пребывание пророка считалось опасным для общины, и гостя наскоро выпроводили из города. Натан уверял потом, что он успел бросить в Тибр записку со словами: «Пройдет еще год — и Рим будет разрушен». Ему, вероятно, припомнились подобные таинственные деяния Соломона Молхо в Риме. Еще некоторое время странствовал он по Италии и Турции, затем поселился в болгарском городе Софии, стараясь быть ближе к Саббатаю, которому остался верным до конца.

А Саббатаю надоело жить в Адрианополе под наблюдением своего духовного отца, муфтия Ванни. Его тянуло к евреям, и он стал ходить к ним в синагоги под предлогом привлечения их к исламу. На самом деле он продолжал поддерживать среди них мессианскую веру. Немногие из прежних последователей остались ему верны; некоторые решились даже по образцу учителя «надеть тюрбан» («labasch ha’miznefet»), т. е. носить маску ислама. В этом тесном кружке господствовало мистическое убеждение, что мессия должен искупить грехи народа временным пребыванием в образе мусульманина. На некоторое время Саббатай был отпущен из Адрианополя в Константинополь, но тут вокруг него стало собираться много народа. За городом, на берегу моря, Саббатай возобновил свои мистические сеансы: пел гимны и вещал собравшимся истины каббалы. Об этом было донесено турецкому визирю, и он (как говорят, по совету еврейских нотаблей столицы) решил изолировать мессию от его приверженцев. Саббатай был сослан в глухой албанский городок Дульциньо (ок. 1673 г.). Там он жил в полном уединении. Жившие в Софии Натан и Самуил Примо, по-видимому, еще поддерживали с ним сношения в это время. Осенью 1675 года, на 50-м году своей жизни, Саббатай заболел и умер. Его похоронили турки в день Йом-Киппура поодаль от мусульманского кладбища, близ воды, о чем больной просил перед смертью. Через пять лет (1680) умер в Софии и его пророк Натан, еще молодой, приблизительно в возрасте 35 лет. Секретарь бывшего мессии Самуил Примо провел остаток жизни в Адрианополе, где умер около 1708 года.

После смерти Саббатая Цеви связанное с его именем мессианское движение на Востоке сузилось до пределов сектантского учения. В секте саббатианцев еще долго держалась теория, которую апостолы мессии пустили в ход тотчас после его отступничества: мессия должен быть презираем и преследуем, прежде чем добиться всеобщего признания. В распространявшемся среди сектантов послании Натана говорилось, что народное представление о мессии как о библейском «бедняке, едущем на осле» следует понимать в смысле временной духовной бедности вследствие необходимости носить маску чужой религии. Ведь и царица Эстер спасла евреев только после того, как решилась быть женой персидского царя-язычника и есть во дворце запрещенную пищу. В послании приводились многие выражения из «Зогара», намекавшие на то, что мессия должен до своего торжества над врагами Израиля погрузиться в их нечисть, смешаться с иноверцами, быть «хорошим внутри и дурным снаружи». Эту теорию широко развил в 1680-х годах новый идеолог саббатианства, Авраам-Михаил Кардозо. Этот бывший марран внес в учение о мессии христианские начала. В духе христианской догмы он определяет судьбу еврейского Спасителя по известному пророчеству Иешаи (гл. 53) о рабе Божием, отверженном и страждущем, «причисленном к отступникам». Саббатай Цеви оказался невольником («анус») чужой веры, и «мы все должны быть такими невольниками, прежде чем выйдем из голуса, ибо сказано: «И будешь там (в изгнании) служить чужим богам из дерева и камня» (Второзак. 28, 36).

В этих суждениях сказалось прошлое Кардозо: он сам был в юности невольником христианства. Его жизнь была полна приключений. Сын португальского маррана, Мигуэль Кардозо изучал в Испании медицину и вел там жизнь веселого франта, пил вино и распевал серенады под окнами мадридских дам. Уже в зрелых летах он бежал в Италию и принял иудейство. В Ливорно он попал в самый разгар саббатианского движения и быстро увлекся им. Он, по-видимому, лично познакомился с Саббатаем во время его пребывания в Адрианополе. Из Ливорно Кардозо отправился в Триполи, где занял место врача при местном бее. Здесь он стал пропагандировать среди евреев Северной Африки свое мистико-мессианское учение, которое излагал в проповедях и книгах. Он первый создал цельную доктрину саббатианства из элементов, рассеянных в передававшихся устно изречениях самого Саббатая и в посланиях его апостола Натана. Сущность этой доктрины состояла в признании дуализма Божества: Бога-первопричины («Сиба ришона»), непостижимого и лишенного всяких атрибутов, и «Святого Отца», или «Бога Израильского» («Элоге-Исраель»), непосредственно управляющего миром и судьбами еврейского народа. В Саббатае воплотилось второе лицо Божества, которое в известный исторический момент совершит мессианское чудо освобождения нации. Себя Кардозо иногда выдавал за «мессию из рода Иосифа», подготовляющего путь для еще не завершившего свое дело мессии из рода Давида. После смерти Саббатая он старался играть роль его временного заместителя впредь до его второго пришествия. В эти годы Кардозо вращался среди сектантов в Смирне, Адрианополе и Константинополе, но везде его преследовали раввины, видевшие в его учении подкоп под основы иудаизма, особенно же опасную примесь христологии в форме идеи мессии-богочеловека вместо национального представления о человеческой природе мессии. Многочисленные сочинения Кардозо не могли поэтому печататься и распространялись в списках, которые часто сжигались правоверными раввинами.

Кроме теоретиков саббатианства, появлялись еще претенденты на «престол» Саббатая, стремившиеся создать нечто вроде мессианской династии. В Салониках, где оставшиеся верными Саббатаю приверженцы образовали прочное сектантское гнездо, у покойного мессии вдруг оказались законные наследники. За несколько лет до своей смерти овдовевший Саббатай (его провиденциальная жена Сара, также принявшая ислам, умерла во время пребывания в Адрианополе) женился на дочери одного из своих последователей, салоникского хахама Иосифа Философа. У этой второй жены Саббатая был малолетний брат Яков Керейдо, которого сектанты считали «гилгулом», или духовным двойником, Саббатая Цеви и называли Яков Цеви. Рассказывают, что после смерти Саббатая юная вдова его уединилась со своим братом три дня и три ночи и затем объявила, что этот мальчик усыновлен явившимся к ней с того света мужем. От имени «престолонаследника» салоникской сектой управляло «регентство» из его отца Иосифа Философа и сестры. В этом тайном кружке господствовало странное мнение, что грехи мира могут быть искуплены еще большим усилением внешней греховности; тут ссылались, может быть, на талмудическое изречение: «Сын Давида (мессия) придет среди поколения всецело праведного или всецело греховного». С этой точки зрения оправдывались прелюбодеяние, кровосмешение и другие пороки. Сектанты иногда уступали друг другу своих жен, ссылаясь на начало «сродства душ», в силу которого жена вправе оставить мужа ради другого мужчины, к которому она чувствует душевное влечение. Мистическое умопомрачение вело к порче нравов. Раввины, не имея возможности остановить развитие «вредной секты», обратили внимание турецких властей на поведение салоникских саббатианцев, и администрация стала преследовать их. Чтобы избавиться от гонений, сектанты последовали примеру покойного лжемессии — ив 1687 г. из них приняли ислам около 400 человек. Вожди секты уверяли, что и это вероотступничество имеет важное символическое значение. Мусульманам же они старались доказать искренность своего обращения, для чего Яков Цеви отправился во главе группы адептов в Мекку на поклонение святыне Мухаммеда; на обратном пути он умер в Александрии, в Египте. После смерти Якова Цеви главенство над салоникскими саббатианцами перешло к его сыну Берахии (1695 — 1740). Члены секты все более отдалялись от правоверных евреев, называя их «кофрим», т. е. не верующими в мессию, и усваивали образ жизни мусульман. Они наружно исполняли обряды мусульманской религии, а тайно — мистерии, связанные с мессианством Саббатая Цеви. Так выросла иудео-мусульманская секта «Донме», остатки которой сохранились до настоящего времени (см. дальше, § 42).

Вне Турции неудавшееся мессианское движение оставило по себе глубокие следы в виде мистических кружков и центров пропаганды, которые еще в XVIII веке смущали покой раввинов и временами вызывали раскол в общинах различных стран Европы.

§ 9. Ухудшение социальных отношений при реставрации (1657 — 1674)

Крестовые походы Восточной Европы в годы казацко-московско-шведских войн (1648 — 1656) произвели здесь такой же перелом в судьбе евреев, как пятью веками раньше крестовые походы на Западе. Вместе с польским государством польское еврейство переходит из своего раннего Средневековья в позднее, в полосу бедствий и жестокой борьбы за существование. Польша все более усваивает с этих пор наихудшие черты средневекового государства: крайний церковный фанатизм и связанное с ним грубое суеверие, самые низменные инстинкты сословного строя с его междоусобицей, взрывающей государство изнутри. Все вырождается здесь, от высших до низших слоев. Короли, избираемые шляхтой и обязанные покорностью воле этого господствующего сословия в ущерб другим; шляхта, решающая государственные дела в сеймах, часто срываемых отдельными депутатами путем «liberum veto»[10], устраивающая в критические моменты конфедерации и губящая страну этой карикатурой свободы, называемой «золотой вольностью»; замкнутое в своих цехах мещанство и его магистраты, постоянно воюющие с еврейскими кагалами; католическое духовенство с его евангелием ненависти к православным «схизматикам», протестантам, «арианам» и евреям; наконец, порабощенное крестьянство, периодически заявляющее свой протест в разбоях гайдаматчины, — такова социальная лестница, по которой еврей должен был лавировать между верхними и нижними ступенями, получая чувствительные толчки со всех сторон, а часто и тяжелые удары.

При обострившемся после гражданской войны социальном антагонизме еврей болезненнее ощущал эти удары, ибо злее становилась религиозная нетерпимость со стороны католиков и православных, яростнее экономическая борьба сословий в городе и деревне, невыносимее бремя налогов, в особенности «еврейского поголовного», который обедневшая государственная казна взимала с чрезвычайной строгостью. Тяжелая борьба за существование заставляла еврея хвататься за всякий промысел, который ему предлагала жадная к доходам шляхта. В эту эпоху особенно процвел питейный промысел, основанный на «пропинации», или винной монополии шляхты: право изготовлять из хлеба вино или водку («палить горелку»), пиво и мед и продавать эти напитки в «шинках» или кабаках под условием уплаты государству акциза («чоповое»). Не желая сами заниматься этим промыслом, паны отдавали его в аренду евреям, жившим в их сельских имениях или городских поселениях (много городов и местечек в Польше принадлежало польским магнатам). То же делали короли в королевских городах, уступая аренду пропинации евреям или мещанам-христианам, под ответственностью кагалов и магистратов. Со второй половины XVII века шинкарство в городах и селах составляет главную отрасль еврейской торговли, так как из других промыслов евреи все более и более вытесняются магистратами и ремесленными цехами. Евреям охотно предоставляют содержать постоялые дворы и корчмы на проезжих дорогах, где особенно бойко торговали водкой. Так народ самый трезвый был прикреплен к пьяному промыслу, вообще сильно развившемуся в Польше и особенно в русско-украинских ее провинциях. С этого времени питейный промысел играет здесь ту же роль, какую на Западе играла ссуда денег, другая «ненавистная привилегия», навязанная евреям борьбой за существование. На первых порах появляются еще крупные финансовые агенты из евреев, откупщики государственных налогов и таможенных пошлин, некогда игравшие и политическую роль, но теперь они все более вытесняются агентами из дворянства и богатого бюргерства, так как привилегированные сословия зорко следят за тем, чтобы еврей в роли финансового агента не имел «власти над христианами».

Медленно совершался процесс реставрации польского еврейства после потрясений страшного десятилетия. Медленно поднимались из развалин общины Волыни и Подолии, потерявшие большую часть своего состава во время казацкого разгрома. Общины Центральной Польши залечивали свои раны, полученные во время шведской войны. Менее пострадавшие от московской оккупации Литва и Белоруссия получили возмещение своей доли бедствий уже в годы реставрации, во время второго похода московских войск. По просьбе виленского магистрата царь Алексей Михайлович снова приказал выслать евреев из Вильны на житье за город (1658). При вторжении русских войск в белорусский Быхов было перебито около 300 евреев (зима 1659). В союзе с казацкими бандами московиты опустошили «огнем и мечом» округ Пинска и разорили древнюю еврейскую общину в самом Пинске (1660). Короли эпохи реставрации Ян-Казимир и Михаил Вишневецкий должны были считаться с последствиями всеобщего разорения и старались помочь общинам оправиться от пережитых бедствий. Ян-Казимир, которому прежний духовный сан архиепископа-примаса не помешал питать человечные чувства к евреям, сначала сердился на еврейские общины Познани и Кракова за их дружелюбное отношение к шведам во время оккупации этих городов (в 1656 году он грозил обеим общинам суровыми репрессиями), но потом убедился, что нельзя требовать от еврейских общин большего патриотизма, чем от польской шляхты, которая также маесами переходила на сторону шведов. Следующие декреты Яна-Казимира свидетельствуют о его сочувствии еврейскому горю. В привилегии краковским евреям от 1665 года король заявил, что после перенесенных страной страшных бедствий самая искренняя его забота заключается в том, чтобы хоть отчасти помочь пострадавшему населению в деле восстановления прежнего хозяйства, а потому предупреждает краковский магистрат, чтобы он не препятствовал местным евреям торговать какими угодно товарами, в том числе и скотом. Общинам Пшемысля, Бреста, Пинска и другим он предоставил разные льготы и отсрочки по взносу податей.

Однако скудость государственной казны не позволяла давать льготы населению, а, напротив, заставляла увеличивать налоги. При составлении ежегодного государственного бюджета польский сейм выдвигал еврейский поголовный налог как одну из важных статей дохода. В 1661 году сейм повысил этот налог с евреев Короны (без Литвы) до огульной суммы в 105 000 злотых. Тот же сейм счел своим долгом уплатить дань господствующей церкви демонстрацией против иудейской религии. В церковной метрополии Польши, Гнезне, резиденции архиепископа-примаса, была разрушена солдатами во время войны синагога, издавна построенная там вблизи двух костелов, и король разрешил вновь отстроить ее. Но великопольские депутаты в сейме настояли, чтобы разрешение это было отменено, так как «метропольная гнезненская церковь терпит большой вред от того, что молельня жидов находится близ двух церквей и жидовский шум заглушает церковное пение». И королю пришлось уступить требованию фанатиков, более радевших о славе церкви, чем он сам, бывший примас. Признаком времени было также возобновление канонического закона, запрещавшего евреям держать христианскую прислугу. Еще в 1653 г. Ян-Казимир подтвердил этот старый закон. Через десять лет виленский епископ донес королю, что евреи, вопреки сеймовой конституции, Литовскому Статуту и недавнему королевскому универсалу, продолжают держать в своих домах христианскую прислугу, — и король издал второй универсал (1663), в котором повелевалось строго соблюдать закон о прислуге, так как в противном случае можно опасаться «дальнейших кар Божиих на вверенное нашему попечению государство».

В этом объяснении сказалось все польское благочестие того времени: возврат к церковным канонам казался верным способом умилостивления Бога. Но осуществлять каноны, как известно, было трудно во все времена и во всех странах, а тем более в тогдашней Польше. Занятые в сельской аренде, винокурении и шинкарстве евреи не могли обходиться без наемного труда христиан, так что стеснение в этих занятиях могло причинять шляхте и королевской казне большой убыток. Об этом представитель брестской общины, «школьник» Левка Иозефович, от имени всех литовских евреев довел до сведения правительства. Тогда преемник Яна-Казимира, король Михаил, издал универсал, в котором разъяснил, что запрещается держать христианскую прислугу только постоянную, нанятую на годичный срок, поденных же и недельных рабочих на винокурнях, в шинках и для ухода за скотом можно нанимать свободно, тем более что это доставляет заработок бедному христианскому люду (1670). Однако в том же году варшавский сейм счел нужным восстановить запрет христианской прислуги для евреев без всяких оговорок, с мотивировкой в церковном стиле: «дабы не усилились лжеверие и своеволие жидов». Заодно были возобновлены и другие ветхие каноны: евреи обязывались сидеть дома и не ходить по улицам во время прохождения церковных процессий, а также отходить в сторону при встрече со священником, несущим «святую евхаристию». Той же сеймовой конституцией евреям запрещалось брать по денежным ссудам больше 20 процентов годовых. Впрочем, последняя репрессия большого значения не имела: после всеобщего разорения еврейские кредитные операции сильно сократились и все более уступали место операциям католического духовенства. Разбогатевшая от жатвы смерти и возросшего благочестия, братия монастырей разных орденов пускала в оборот хранившиеся там капиталы, взимая приличные проценты, и часто стесненные кагалы брали взаймы значительные суммы у местного монастырского духовенства. Это привело впоследствии к той задолженности кагалов у монастырей, которая причиняла немало забот еврейским общинам XVIII века.

§ 10. «Тумульты» в городах и призрак мессии

Моральное одичание масс, обычное следствие продолжительной войны, отразилось и на судьбе евреев. После многолетних упражнений в человекоубийстве понизилась ценность человеческой жизни. Усилились буйства толпы, «тумульты», как это называлось в польских актах. Кровавые призраки носились в воздухе. Среди суеверных масс, вдохновляемых иезуитскими монахами, создалась благоприятная почва для кровавого навета против евреев. Уже в год прекращения войны возобновила свою деятельность «ритуальная инквизиция». В Пасху 1657 года в литовском местечке Ружаны был обнаружен во дворе еврея изуродованный труп христианского младенца, очевидно подброшенный туда, и представители кагала были привлечены к суду по обвинению в ритуальном убийстве. Процесс тянулся больше двух лет, и так как виновных не нашли в еврейской общине, то суд решил покарать всю общину казнью двух лучших ее представителей, рабби Израиля и Товии (осень 1659). В молитве о мучениках («селиха»), написанной сыном одного из них, сохранилось следующее описание этого судебного убийства:

«Восстали на меня враги мои, расставили мне сети в виде ложного навета, дабы погубить достояние мое. Они взяли мертвые тела, сделали на них порезы и, злобствуя лукаво, говорили: вот иудеи злосчастные пьют и сосут кровь убиенных и питаются детьми иноплеменников!.. Наши заклятые враги потянули нас в свой суд. Собрались они в неделю, что перед Рош-Гашана, эти злодеи, превратившие суд в отраву. Коварный и злой нечестивец судил только по усмотрению глаз своих, без свидетелей, судил безвинных и безгрешных, дабы пролить чистую кровь. Толпа злодеев завершила извращенный суд и сказала: выберите (для казни) двух иудеев, какие вам понравятся. Прекрасная чета попалась в сети: святые рабби Израиль и рабби Товия выделились из среды общины. Друг другу они подали руку и сказали: «Будем мужаться, будем готовиться к жертве. Будем агнцами для заклания: ведь мы угнездимся под крыльями Бога». В шестой день вывели на казнь этих святых мужей и приготовили жертвенник. Гнев Божий разразился в год Воздаяния[11], в праздник Воспоминания (Рош-Гашана). Горечь смерти ждала (мучеников) посреди площади. Они исповедались, говоря: «Согрешили мы перед Богом. Освятим же имя Его, как Ханания, Мисаил и Азария». Обратились они к палачу и сказали: «Дай нам срок на один час, и мы воздадим Богу хвалу». Уста нечестивые, обманчивые уста тех, которые гоняются за ветром и почитают тленные иконы, соблазняли их чуждыми верованиями[12]. Тут вскричали святые мужи: «Отойдите, нечистые! Разве мы отречемся от Бога живого и пойдем скитаться по деревьям!..» Святой Израиль простер свою шею и закричал изо всей силы: «Слушай, Израиль, Бог наш — Бог единый!» И протянул палач руку за мечом, и разбился драгоценный сосуд. Увидел это святой Товия и воскликнул: «Блажен ты, Израиль, ибо ты первый ушел в царство света. Я иду за тобой». И палач убил его, как и первого».

Были еще попытки создать ритуальные процессы в разных местах Литвы и Короны. В Кракове доминиканским монахам удалось поставить на сцене более оригинальную пьесу из своего репертуара: на тему о богохульстве. Здесь тогда кипел религиозный бой в связи с гонениями на секту «ариан», как называли в Польше радикальных протестантов, или евангелистов. В диспутах между представителями разных вероисповеданий принимал участие и образованный еврей Мататия Калагора, аптекарь по профессии. Однажды он имел неосторожность вступить в религиозный спор с патером-доминиканцем. Священник пригласил его в монастырь для диспута, но еврей уклонился, обещая изложить свое мнение в письме. Через несколько дней священник нашел в церкви у алтаря записку, написанную по-немецки и содержавшую самые резкие отзывы о культе Матери Божией. Записка, вероятно, была подброшена кем-либо из гонимых христианских сектантов, боровшихся против культа Марии, но доминиканец решил, что ее написал Калагора, и возбудил против него процесс о богохульстве. Суд королевского замка допросил обвиняемого под пыткой, но не добился сознания; свидетели удостоверяли, что Калагора не умел даже писать по-немецки (выходец из Италии, он объяснялся с доминиканцем по-итальянски). Тем не менее суд приговорил несчастного к сожжению на костре. Встревоженная еврейская община подняла шум и добилась того, чтобы дело было перенесено в высший трибунал в Петрокове. Осужденного в кандалах доставили в Петроков. Но архикатолический трибунал оставил краковский приговор в силе. Установлен был следующий порядок казни: «богохульнику» сначала отрезывают губы, затем в руку вкладывают найденную в церкви записку и сжигают ее вместе с рукой, отрезывают язык, говоривший против христианской религии, и, наконец, сжигают тело на костре, а пеплом заряжают пушку и производят выстрел. Весь этот инквизиторский обряд был исполнен 13 декабря 1663 г. на рыночной площади в Петрокове.

Об этом терроре со стороны польских клерикалов кагалы Кракова и других городов довели до сведения высших представителей церкви в Риме. На скорбные жалобы гонимых откликнулся генерал доминиканского ордена де Маринис. В феврале 1664 г. он отправил начальнику ордена в Кракове послание, разоблачающее махинации церковных политиков в Польше. «От несчастных евреев, рассеянных по королевству Польскому, — писал он, — к нам поступила горькая жалоба о том, что темная масса и некоторые очень враждебно настроенные к ним лица злостно взводят на них различные обвинения, из коих главное — употребление христианской крови в опресноках. Единственная цель этих обвинений — повлиять на сейм, вскоре созываемый в Варшаве, и убедить его, что народ ненавидит евреев, что евреи опасны для общества и что их следует безжалостно истреблять. В своем бесконечном смятении евреи прибегают к состраданию нашему и прелатов нашего ордена и именем Бога заклинают нас принять меры к их защите или побудить подчиненных нам членов ордена вступиться за них в столь тяжком, опасном положении». «Движимый чувством справедливости», римский генерал доминиканского ордена просит своего польского собрата внушить «проповедникам слова Божия», чтобы они с церковной кафедры увещевали народ не преследовать евреев ложными обвинениями и позорящей клеветой, приводящей к эксцессам, ибо «глупо ожидать за подобные деяния награды от Бога». Последняя фраза как будто прямо направлена против тогдашней тенденции польской церкви: отвратить Божий гнев от Польши путем преследования «неверных». Начало же письма скрывает политическую подкладку юдофобской агитации: подготовить сейм к принятию новых законов против евреев.

Внушения из Рима мало помогли. Если доминиканцы на время смирились, то главные вдохновители польского клерикализма, иезуиты, развили тогда кипучую деятельность. Воспитатели юношества, они в своих «коллегиях» внушали ему вместе с религиозным фанатизмом и суеверием ту неискоренимую ненависть к еврейству, которую восприимчивые школьники часто проявляли в уличных эксцессах. Буйства польской учащейся молодежи на еврейских улицах, или «набеги школяров» (Schülergeläuf), были нередки и в прежнее время, и общинам приходилось платить выкуп ректорам школ за обуздание буянов, но и это не всегда помогало. Из этих «шалостей» молодежи вышел однажды кровавый погром. Во Львове ученики двух церковных школ часто устраивали драки между собой, но все они дружно буйствовали в еврейском квартале. В 1664 году школяры, соединившись с городской чернью, решили устроить настоящий погром в обеих общинах Львова: в предместье и в самом городе. Предупрежденные о нападении, евреи вооружили свою молодежь для самообороны. Около двухсот молодых людей ежедневно упражнялось за городом в военном искусстве. Это раздражало студентов и заставляло их ревностнее готовиться к нападению. Оно началось в предместье города в день 3 мая, когда католики и православные устроили крестные ходы, привлекшие много народу из окрестностей. День был субботний, и расположившийся вокруг синагоги отряд еврейской обороны стоял в полной боевой готовности. Ему удалось разбить передовые ряды наступавших громил, группы ремесленных подмастерьев и панских слуг; но когда к ним на помощь подоспели студенты, произошло кровавое побоище. Еврейские защитники не могли устоять против все возраставшей толпы христиан, к которой предательски присоединилась и присланная для охраны порядка городская милиция. Погромщики врывались в дома, убивали людей и грабили имущество. В доме знаменитого раввина Давида Галеви, автора «Таз», были убиты два его сына. В синагоге был убит молившийся у алтаря кантор, свитки Торы были изорваны, и вся утварь уничтожена. Сто убитых и около двухсот раненых были жертвами этой кровавой субботы. Толпы евреев бежали из предместья в город.

Ожидая нападения внутри города, евреи снова вооружились и выпросили у гетмана Потоцкого вспомогательный отряд драгун. Лучшие представители львовского магистрата призывали мещан и студентов к спокойствию. Но слова не действовали, а ничтожные силы обороны не могли устрашить разнузданную толпу. 12 июля, в католический праздник Божьего тела, погром разразился. Из церквей высыпала толпа студентов, подмастерьев и слуг и принялась бить и грабить евреев. К ним присоединилась чернь из предместья, прорвавшаяся в город под предводительством учеников иезуитской коллегии. В запертый еврейский квартал громилы пробирались по крышам домов соседних улиц. 75 евреев пали жертвами нового набега. Всего было убитых в городе и предместье до двухсот, разрушено много домов и расхищено имущество на 700 000 гульденов. На еврейском кладбище в предместье Львова сохранился до сих пор длинный ряд надписей на могилах мучеников с обозначением даты 8 Ияра 5424 года (день первого погрома). Фатальная годовщина еще долго была днем поста и траура для львовской общины.

Львовский погром не был единственным в то время. В своем универсале от 23 июня 1664 года король Ян-Казимир объявляет, что в разных местах «своевольные шайки», под видом учащихся, богомольцев и солдат, бродят по городам, убивают и грабят евреев и творят «неслыханные насилия». Король требует от местных властей, чтобы они обуздывали все эти проявления своеволия, которые могут привести к искоренению чувства законности в населении и полному разорению государства. На время «тумульты» затихли, но следы деморализации народных масс еще остались. Кулачное право пустило глубокие корни в народе. Через несколько лет преемник отрекшегося от престола Яна-Казимира — Михаил Вишневецкий (1669 — 1673) также должен был взывать к чувству законности по отношению к евреям, а сейм 1670 года заявил, что «securitas» евреев должна быть обеспечена. Новый король поступал так в силу семейных традиций, как сын князя Иеремии Вишневецкого, защитника евреев во время казацкого разгула на Украине. В 1671 г. литовские евреи просили короля защитить их от насилий простонародья, которое подозревает еврейских женщин в колдовстве; при этом было указано, что в Новогрудском воеводстве толпа схватила двух евреек и сожгла их без суда как колдуний. Король предписал городским и земским властям не допускать впредь такого самосуда на почве суеверия, но с суеверием трудно было бороться в стране, где им было глубоко заражено и католическое и православное население.

В эти мрачные годы засиял для польских евреев свет с Востока: звезда Саббатая Цеви. В 1665 и 1666 годах еврей в Польше мог с высоко поднятой головой сказать своим гонителям: скоро я избавлюсь от вас! Мессианское движение, как мы видели, приводило даже к столкновениям между евреями и христианами. Тем ужаснее было разочарование, когда вскоре после посещения Саббатая польскими послами получилось известие, что мессия оказался пленником турецкого султана и даже должен был отречься от своей веры. Долго этому не хотели верить, и в Польше, как в Турции, стало распространяться мистическое мессианство, увлекавшее массу сектантов. В 1670 году «Ваад четырех областей» в Люблине объявил «херем» против упорных приверженцев Саббатая Цеви. Но это подействовало не на всех. В близких к Турции областях Польши еще продолжались мессианские волнения в форме борьбы между верующими и сомневающимися, а в более отдаленных многие готовились даже к исходу в Обетованную Землю (так было в Могилеве на Днепре еще в 1670 году, по рассказу местного христианского летописца).

В то время, когда Саббатай Цеви жил в Адрианополе, произошло событие, которое его приверженцам в Польше могло казаться мессианским знамением. Турецкий султан Мехмет IV послал в Подолию огромное войско, которое взяло пограничную польскую крепость Каменец и оттуда двинулось внутрь страны и подступило к стенам Львова. Город, где еще недавно буйная польская молодежь громила еврейский квартал, подвергался долтому штурму со стороны турецко-татарской армии и должен был наконец согласиться на уплату большой контрибуции, в обеспечение которой были взяты восемь заложников из христиан и евреев. Война кончилась позорным для Польши Бучацким миром (1672): Подолия перешла под власть Турции на 27 лет (до Карловицкого мира 1699 г.). Многие могли видеть в этом оправдание слов Саббатая Цеви, объявившего львовским послам за шесть лет перед тем, что он отомстит за унижение еврейства в Украине и Польше. Казалось, что еврейский мессия в турецком тюрбане действует через султана, имя которого он носил после притворного принятия ислама[13]. Верующие, конечно, не хотели видеть, что пророчество плохо сбывается: турки нанесли удар Польше при помощи главных виновников еврейского горя — казаков (после того как гетман Дорошенко изменил московскому царю и перешел к султану), что контрибуцию должны были платить туркам не только поляки, но и евреи города Львова и что сам мессия все еще остается в плену у турецкого султана. Во всяком случае, турецкое подданство было гораздо приятнее подольским евреям, или, точнее, жалким остаткам их, уцелевшим после кровавого урагана 1648 года. Они теперь были подвластны государству, где не было еврейских погромов и где рядом с ними еще томился во временной мусульманской оболочке загадочный мессия, имя которого недавно заставляло радостно биться еврейские сердца и еще теперь озаряло лучом надежды много омраченных душ. Сближение польских саббатианцев с турецкими имело серьезные последствия для дальнейших судеб мессианского движения в обеих странах (связь подольских саббатианцев с салоникскими и позднейшая секта франкистов).

§ 11. Реставрация при Яне Собеском (1674 — 1696)

Анархия в народных массах и бессилие власти при первых двух королях эпохи реставрации сменились более стойким режимом при короле Яне Собеском. Либеральный король был лично расположен к евреям, которым он особенно покровительствовал в своем родовом имении Жолкиев, в округе Львова. Не обращая внимания на церковные каноны, он отдал откуп пошлин в Червонной Руси еврейскому финансовому агенту Бецалелю (Бецаль) и имел при себе в жолкиевском дворце врача-еврея Эммануила де Иона. В первые годы царствования Яна Собеского государственный сейм объявил в своих «конституциях» о необходимости решительной борьбы против антиеврейских беспорядков, или «тумультов»; он обязывал местную власть строго карать насильников, в особенности «своевольных студентов, зачинщиков всяких буйств против евреев». Вместе с тем в сеймовых решениях повторялось, что никто не вправе тянуть евреев в мещанский суд или в высшие уголовные трибуналы, ибо они подчинены только королевскому суду воевод и старост. Это было крайне важно в эпоху, когда вопреки старому закону евреев судили в суде враждебных им магистратов или в трибуналах, где обыкновенно разбирались ритуальные процессы. Конечно, в тех же сессиях сейм подтверждал и ограничительные законы: запрет евреям и татарам держать христианских слуг (кроме пивоваров, винокуров и фурманов), брать в аренду пошлины и налоги или быть сборщиками податей. Этого требовало католическое духовенство, а также шляхта в своих провинциальных сеймиках. Патеры боялись «ожидовления» христианской прислуги в еврейских домах, а дворяне не допускали, чтобы еврей мог стать чиновником, хотя бы и по фискальной части. На сеймике в Луцке волынские дворяне заявили, что христианская прислуга, мужская и женская, охотнее поступает на службу к евреям, которые платят ей большее жалованье, отчего христианские жители «терпят неудобства»; поэтому сеймик решил увеличить в четыре раза поголовную подать с лиц, служащих у евреев (1680). Запрещая евреям заниматься откупом пошлин и податей, сеймовая шляхта косвенно осуждала самого короля, имевшего своего откупщика в лице Бецалеля. Так как король на это не реагировал, то представители шляхты на гродненском сейме обвинили Бецалеля в обкрадывании казны и неуважительном отношении к христианским святыням.

Король оспаривал и то и другое и довел до того, что оба обвинения были признаны неосновательными (1693). Этот случай, однако, был исключительным, ибо в общем государственные откупы уже давно были изъяты из рук евреев. Тип еврейского «генерального откупщика», обычный в XV и XVI веках, перевелся после кризисов XVII века, когда сократилось до крайности число крупных еврейских капиталистов.

От времени до времени в больших городах, где существовали иезуитские коллегии, еще происходили нападения на евреев, но теперь власти чаще принимали меры к усмирению любителей кулачной расправы. В Кракове ученики иезуитской коллегии, участвовавшие в церковной процессии в день св. Григория (12 марта 1682), шли по улицам, распевая духовные песни и псалмы, и били встречавшихся евреев. Предлогом избиения служило то, что евреи осмелились показаться на городской площади, вне своего квартала, при прохождении церковной процессии. Евреи, однако, не отступили, и завязалась драка. Когда школьные буяны стали штурмовать дом, где заперлась группа евреев, из дома грянул выстрел, которым был убит один ученик. В отместку за это погромщики разрушили и разграбили соседние склады товаров, принадлежавшие евреям. Король Ян Собеский поручил комиссии с краковским епископом во главе расследовать дело, и комиссия приговорила одного из вождей погромной банды к смерти, а другого к принудительным работам; однако сами евреи исходатайствовали помилование для осужденного на смерть юноши. С другой стороны, власти запретили евреям появляться на центральных улицах города в дни церковных шествий, а также в дни Страстной недели.

Более серьезное столкновение произошло в то же время в Вильне. Здесь магистрат и цехи постоянно воевали с еврейской общиной на почве обычной конкуренции в торговле и ремеслах. В 1681 году они задумали злую шутку. По случаю переписи населения в городе магистрат приказал всем виленским евреям выйти за город, в поле, и там подвергнуться переписи вместе с цеховыми христианами. Как только евреи появились на поле, мастеровые и другие мещане бросились на них, били, сдирали платье, отнимали вещи. Вопреки ожиданию, на помощь евреям пришла местная академическая молодежь, которая сжалилась над избиваемыми и отбила их у разгулявшейся толпы. Виленский магистрат не только не принял мер к прекращению побоища, но смотрел на него (как говорится в официальном акте) «с удовольствием». По жалобе пострадавших Ян Собеский послал магистрату приказ: прекратить травлю евреев и не нарушать их стародавних прав (1682). Но юдофобы не смутились. Один пан в Вильне публично призывал народ не слушаться королевских приказов. «Если, — говорил он, — мы будем считаться с правами и привилегиями евреев, то конца этому не будет; надо их попросту выжить отсюда: одних утопить с камнями на шее, других избить». А толпа в ответ кричала: «Так им и нужно!» Погром повторился в марте 1687 года. Тогда Ян Собеский отправил виленскому магистрату два гневных послания и пригрозил строгими карами за допущение «своеволия», и эксцессы на время утихли.

Но в том же году, осенью, разбушевались страсти в Познани, старом гнезде юдофобии. Здесь городские власти тиранили евреев. Их ограничивали в промыслах до невозможности зарабатывать кусок хлеба. Бедным торговцам запрещалось разносить свои товары по домам для продажи. Дошло до того, что магистрат ограничил число еврейских браков до четырех и затем до шести в год, дабы Израиль не размножался в польском Египте. Параллельно с легальными репрессиями шли нелегальные погромы, в которых зачинщиками являлись ученики иезуитских коллегий. В декабре 1687 (5 Кислева 5448) года эти буяны, сопровождаемые толпой ремесленников, стали громить еврейский квартал. Магистрат, помня о королевских приказах, распорядился об аресте зачинщиков. Тогда еще большая толпа, в несколько тысяч человек школьников и мастеровых, пошла на штурм гетто. Евреи выставили довольно сильный оборонительный отряд, и сражение длилось три дня. «Случилось небывалое, — говорит летописец еврейской общины, — Бог дал нам силу противостоять врагу три дня и три ночи. Каждый раз, когда они (погромщики) с обнаженными мечами врывались в наши улицы, наши побеждали их и гнали до рынка, ибо те были трусливы. То было чудо, как во времена Ахашвероша (и Гамана)». Это чудо отражения погромщиков решено было увековечить ежегодным молебном в день 5 Кислева.

В это время еврейские общины стали принимать меры и против судебных погромов: ритуальных процессов. В 1680 г. Союз кагалов послал своего делегата в Рим с целью исходатайствовать у генерала монашеского ордена кармелитов такую же охранную грамоту, какую раньше удалось получить от генерала ордена доминиканцев (выше, § 10). Кармелитский генерал исполнил просьбу и написал магистру ордена в Польше, что евреи совершенно неповинны ни в убийстве христианских детей, ни в поругании таинства евхаристии путем похищения церковных гостий; он просил магистра внушить всем подчиненным ему монахам, чтобы они приняли меры к разубеждению черни в этих предрассудках и удерживали народ от насилий. Такие «удостоверения благонадежности» из Рима представители различных еврейских общин предъявляли административным и судебным властям в Польше в моменты опасности. С ритуальными обвинениями, как опаснейшими орудиями в руках врагов еврейства, велась отчаянная борьба. В Познани был такой случай. Весной 1696 года какой-то польский мещанин заколол бедного еврея, пришедшего на городской рынок, «чтобы что-нибудь наработать для прокормления жены и ребенка». Убийца бежал в загородный католический монастырь и нашел там спокойный приют. Тогда толпа евреев окружила монастырь и потребовала выдачи убийцы. Возмущенные таким «дерзким» требованием, монахи ударили в набатный колокол, собралась толпа разъяренных христиан, чтобы «отразить нападение евреев» на монастырь. В результате несколько евреев было арестовано, а убийца скрылся. Через несколько дней по городу разнесся ужасный слух: в поле за городом нашли изуродованный труп ученика иезуитской коллегии, сына старосты из Оборника. Родные убитого и вся местная шляхта поднялись против евреев, подозревая их в том, что они убили юношу в отместку за сокрытие преступника, убившего бедного еврея. Нашлись подготовленные лжесвидетели, которые подтвердили это подозрение. Назревал чудовищный судебный процесс. Нетерпеливые пытались устроить погром в гетто еще до суда. Евреям грозила опасность во всем крае, ибо речь тут шла об убийстве члена влиятельной шляхетской семьи. Но еврейская община производила свое следствие для розыска убийцы и наконец нашла. Польская крестьянка принесла на рынок для продажи окровавленную одежду убитого ученика. Убийцей оказался ее сын. Вдохновители судебного процесса старались и тут свалить вину на евреев, надоумив убийцу, чтобы он показывал на допросе, будто евреи его подговорили совершить преступление. Правда, однако, обнаружилась, и «тогда, — говорит летописец общины, — почернели лица наших врагов; ибо замысл их не осуществился». Это было в год междуцарствия, когда умер Ян Собеский и страна волновалась перед выбором нового короля, Августа II (1697).

Сохранились сведения еще о двух ритуальных процессах, относящихся к 1690 году, но сведения односторонние, пока не нашедшие подтверждения в судебных актах. Церковное предание о православном мальчике Гаврииле Заблудовском, якобы убитом евреями в Белостоке, дало повод к консервированию «святых мощей» мнимого мученика сначала в православной церкви местечка Заблудова, а позже города Слуцка, куда с тех пор ходили на поклонение суеверные русские люди. Описание этой церковной легенды в русских «виршах» висело с середины XVIII века в раме над гробиком с мощами в православной церкви Слуцка. С другой стороны, сохранилось еврейское стихотворное описание другого события того же года: в Вильне утонул в реке христианский младенец по недосмотру няни; боясь гнева своих хозяев, няня спрятала труп в ржаном поле и, когда его нашли, заявила, что мальчика похитили и убили евреи. В результате три случайно схваченных еврея были подвергнуты пытке и осуждены на мучительную казнь. Насыщенная слезами народная песня, повествующая подробно о страданиях мучеников и волнениях всей виленской общины, сохранилась в напечатанной в Амстердаме около 1692 г. маленькой книжке (ныне уникум в библиотеке Оксфордского университета). Отсутствие официальных архивных актов об обоих этих происшествиях мешает нам определить степень их достоверности по существу. Можно только допустить, что еврейское народное предание вернее, чем предание церкви, ибо синагога не делала из своих действительных мучеников предмета публичного культа, как это делала из своих мнимых мучеников церковь, обогащавшаяся от «чудотворных мощей». Обычный критерий «cui prodest» наводит тут на следы преступления.

§ 12. Внутренняя организация во второй половине XVII века

Если еврейству в Польше удалось противостоять напору враждебных сил и удержаться среди волн анархии, то оно было этим обязано своей автономной кагальной организации. Тотчас после первой катастрофы 1648 года собрался Ваад объединенных главных общин в менее пострадавшей Литве и постановил: возложить на все общины обязанность приютить беженцев и выкупать пленных. В 1650 году возобновил свою деятельность высший орган союза общин в Польше, «Ваад четырех областей». В этой сессии, где участвовали представители опустошенных провинций Волыни и Подолии, вожди народа совещались о способах залечивания ран: о восстановлении разрушенных синагог, о помощи обедневшим и осиротевшим, о розыске без вести пропавших отцов семейств или об установлении их гибели для того, чтобы освободить их жен от вечного вдовства («агунот»). Собрание объявило день 20 Сивана, годовщину немировской резни, ежегодным днем поста и траура во всех общинах. Вслед за тем и литовский ваад установил длительный траур, запретив на три года всякие увеселения и ношение платьев из дорогих материй или с дорогими украшениями. Вместе с тем он распределил наиболее нуждающихся беженцев (их было свыше двух тысяч в 1652 году) по всем общинам, возложив на каждую общину обязанность содержать определенное их количество. До весны 1655 года происходили регулярно сессии «Ваада четырех областей», но новые катастрофы 1655 и 1656 годов надолго прервали эти съезды. Они возобновились только в следующее десятилетие и происходили почти ежегодно, большей частью во время ярмарок в Люблине и галицийском Ярославе (между 1667 и 1699 гг.). В этот же период созывались каждые три года сессии литовского ваада, состав которого расширился вследствие того, что к прежнему союзу трех кагальных округов (Брест, Гродно, Пинск) присоединились еще два округа: Вильно (1652) и Слуцк (1691).

После украинской катастрофы, вызванной преимущественно экономическим антагонизмом, «Ваад четырех областей» считал своей главной задачей усилить контроль кагалов над хозяйственной деятельностью отдельных членов общин, особенно по части земельных аренд и торговых сношений с неевреями. Одно из воззваний ваада (декабрь 1676) начинается следующими словами: «Тяжко согрешили мы перед Господом. Смута растет с каждым днем, все труднее становится нам жить, наш народ не имеет никакого значения среди других народов. Удивительно даже, как, невзирая на все бедствия, мы еще существуем. Единственное, что нам остается делать, это — объединиться в один союз, в духе строгого послушания заветам Божиим и предписаниям наших благочестивых учителей и вождей». И затем идет ряд статей, предписывающих членам общин беспрекословно повиноваться распоряжениям своих кагалов, не брать без разрешения кагала ни откупа государственных пошлин, ни аренды шляхетских имений и не вступать в торговое товарищество с неевреями, ибо подобные предприятия ведут к столкновениям с христианским населением; запрещается также «передавать еврейское добро в чужие руки» путем поддержки христианской торговой конкуренции, прибегать к помощи польских властей для достижения целей, вредных интересам общества, вызывать раскол и партийные раздоры в общинах и т. п.

Само правительство давало кагалам большую власть в пределах самоуправления, так как возлагало на них ответственность и за правильное поступление податей в казну, и за проступки отдельных членов общины. В 1672 г. кагальные старшины литовских городов обратились к королю Михаилу с заявлением, что они не могут нести ответственность за все растущее число закононарушителей в своих общинах, ибо не в состоянии бороться с такими людьми, вредящими самому еврейскому населению, навлекая на него месть христиан. Вследствие этого король предоставил кагалам право исключать всех непослушных из общества, а если исключенный совершит потом какое-либо преступление, то отвечать будет перед судом он сам, а не кагал. Этот закон был подтвержден в следующем году на сейме в Варшаве, а позже его подтвердил и король Ян Собеский. В 1682 г. брестский кагал сделал старосте Сапеге представление, что многие евреи, занимая деньги у богатых панов («прицим»), впадают в неоплатные долги и тем вызывают претензии кредиторов-дворян к кагалу, — а потому необходимо объявить, чтобы никто из панов не давал в долг денег или вещей без справки у кагальных старшин о кредитоспособности данного лица. Староста охотно удовлетворил ходатайство и опубликовал в этом смысле универсал, одобренный и шляхетским сеймиком Брестского воеводства. Тут польские власти подтвердили, в сущности, решение, принятое «Ваадом литовских кагалов» в Сельце в 1670 году: ваад тогда постановил преследовать всякого, занимающего деньги у панов или священников, а также берущего у них какую-либо аренду или должность без ведома своего кагала. Львовский воевода постановил (1692): не отдавать евреям откупа казенных пошлин, вроде «чоповой» или «шеленговой» (от винокурения и раздробительной продажи напитков) без удостоверения кагальных старшин о добропорядочном поведении откупщиков.

Правительство стремилось в особенности укрепить авторитет центральных органов еврейского самоуправления: кагальных ваадов Польши и Литвы, которые несли ответственность за деятельность отдельных кагалов. В 1687 году «еврейские старшины коровные», от имени заседавшего в Ярославе «Ваада четырех областей», жаловались королю Яну III, что они не могут взять на себя ответственность за взнос еврейской поголовной подати в размере, установленном предыдущим государственным сеймом, так как многие евреи в городах и селах уклоняются от платежа, пользуясь протекциями панов и даже королевской канцелярии и не признавая над собой власти «коронных старшин». Ввиду этого король издал указ, строго осуждавший «такое замешательство и беспорядок». Указ вменял в обязанность отдельным кагалам подчиниться распоряжениям ваадов в деле раскладки податей и во всех других общееврейских делах.

Упомянутый выше принцип круговой поруки причинил немало горя еврейским общинам в то время административного и судебного произвола в Польше. Часто кагальные старшины карались за преступления отдельных членов общины. В 1673 г. литовский трибунал заочно осудил старшин трех кагалов (Могилева, Орши и Горки) за то, что им не удалось разыскать лиц, виновных в убийстве одного шляхтича в их районе. В 1680 г. была похищена в Бресте из дома одного чиновника дочь еврейского сельского арендатора, принявшая католическую веру; возникло подозрение, что отступницу увели и убили родные с ведома кагальных старшин, и виленский трибунал осудил на смерть не только родных, но и пятерых старшин кагала. Самым опасным для старшин было привлечение их к суду по обвинению в пособничестве мнимым «ритуальным убийствам» там, где молва не указывала на определенных лиц, причастных к преступлению, или указывала на совершение его в синагоге. Против этой опасности принимались самые решительные меры. Оба кагальные сейма, ваады коронный и литовский, имели особый фонд или производили специальные сборы на расходы по «делам о ложных обвинениях» («alilotšекег»), то есть на посылку ходатаев к высшим властям в Варшаву и оплату труда юристов, которые должны были обжаловать приговоры различных судебных инстанций, часто произвольно разбиравших такие неподсудные им дела. Своей энергичной деятельностью в подобных случаях кагальные и областные старшины, уполномоченные ваадов, разоблачали не один навет, спасали не одну человеческую жизнь, а главное — охраняли безопасность общин, ибо за каждым обвинительным приговором, за судебным погромом, мог последовать погром уличный.

В эту эпоху в официальных актах часто фигурируют представители польского еврейства перед высшими властями, под титулом «генеральных синдиков» или «синдиков по еврейским делам» (Syndik generalny, Syndicus causarum judaicarum). То были обыкновенно финансовые агенты, или факторы, при королевском дворе, которым ваады давали полномочие ходатайствовать по делам еврейских общин перед королем и министрами. Еще во время полной разрухи государства (1649) король Ян-Казимир назначил своими финансовыми факторами «синдика польских евреев» Марка Некеля и его сына Моисея Марковича и предоставил им преимущества королевских служащих[14]. Им, между прочим, дозволялось жить с семействами в Варшаве, куда обыкновенно евреи на постоянное жительство не допускались. После разорения этих привилегированных семейств от многолетних войн король даровал им истинно польскую регалию: право в Кракове и Люблине «варить пиво, палить горелку, сытить мед и таковые продавать или шинковать» (1658 — 1659). В 1666 году Моисей Маркович избирается главным уполномоченным от кагального «Ваада Польши» с титулом «синдика коронных евреев». В следующие годы он развивает энергичную деятельность при королевском дворе и на сеймах, добиваясь подтверждения основных привилегий евреев для борьбы с произволом местных властей. При Яне Собеском выступает новый синдик, уже со званием «генеральный писарь коронных евреев», Фишель Левкович из Владимира-Волынского, которого король также причисляет к своим «сервиторам» с дозволением жить при дворе или где ему угодно. Главная обязанность генерального синдика заключалась в расчетах с государственным казначеем (podskarbi) по уплате ежегодной поголовной подати. Так как каждая из двух частей государства, Польша и Литва, имела свою особую ставку «еврейского поголовного», предусмотренную в бюджетной росписи каждой сессии сейма, то литовский кагальный союз имел в Варшаве своего особого «штадлапа». Уполномоченные от обоих ваадов пользовались своими связями в высших правящих кругах для защиты интересов еврейского населения против произвола местных властей. При тогдашнем отсутствии общегражданского кодекса и выделении евреев в особую юридическую группу это были послы от автономного еврейства, аккредитованные при королевском дворе или центральном правительстве.

О социальном и экономическом положении этой изолированной группы и об отношениях к ней окружающего населения дают некоторые сведения путешественники, проезжавшие тогда через Польшу и Литву в Москву. Эти случайные гости из Западной Европы замечали иногда самые выпуклые особенности чуждой для них среды. В 1678 г. в составе польского посольства, поехавшего в Москву с князем Чарторыйским, находился немец Таннер, описавший свои путевые впечатления. В этом описании отразились внушенные автору взгляды шляхетских кругов: презрительное отношение к еврею и вместе с тем сознание, что без «жида» было бы плохо, что он необходим для хозяйственного уклада Польши. Вот некоторые отрывки из этого описания: «Евреи содержат большую часть корчем: куда, бывало, ни приедешь, повсюду видишь корчмарями одних только евреев. Приехал в Янов, хороший город, но лучшими домами в нем владеют большей частью евреи. Брест-Литовск замечателен больше всего грязью да нечистым отродьем жидов, по обилию которых зовется столицей жидовской... Потом (в селениях) приходилось заезжать на постой почти всегда к евреям. Паны неохотно сдают (в аренду) корчмы полякам: поляк любит мед да водку, а давать счеты панам не любит, тогда как еврея они могут без церемонии к этому принудить... Всюду (в городах Литвы) были мы желанные гости. В какой город ни приезжали, все, особенно евреи, снабжали нас необходимым и пригодным для дороги: кто пивом, кто медом и водкой, кто мясом или кормом для лошадей... После схизматиков (православных русских) всего больше в Минске евреев с их синагогами. Внося магнатам аккуратно огромные подати и будучи им поэтому весьма полезны, они обладают и немалой свободой. В городе Кадине, на границе Литвы с Московией, католиков очень мало: живут в нем схизматики и евреи. Торгуют все больше евреи. Скупая дешево меха из соседней Московии, они продают их в Польше с огромным барышом. Тут крайний предел их торговой деятельности: в Московию они показаться не смеют». Некоторые из сообщенных Таннером сведений подтверждает секретарь австрийского посольства Корб, проезжавший в 1698 году через Литву в Москву. Он тоже констатирует, что в Литве очень много евреев, что во многих местах они содержат питейные дома, что путникам приходится останавливаться в еврейских корчмах и постоялых дворах, как в деревне, так и в городе.

§ 13. Смутное время при Августе II (1697 — 1733)

После обычной смуты «безкоролевья», или междуцарствия., когда польский престол был предметом торга между кандидатами разных партий и разных государств: Франции, Австрии, Пруссии, России, — в Польше с 1697 г. утвердилась Саксонская династия. Саксонский курфюрст Фридрих-Август купил польский трон за несколько миллионов гульденов, при помощи своего еврейского банкира в Дрездене Беренда Лемана. В договоре с избравшей его шляхтой («pacta conventa») король сделал ей всяческие уступки в ущерб интересам прочих сословий, в том числе и евреев. Он обязался, между прочим, не допускать евреев к откупу государственных пошлин и к аренде королевских экономий, так как шляхта считала это своей монополией. Но не успел еще Август II насладиться плодами купленного трона, как над Польшей разразилась катастрофа: началась великая Северная война (1700 — 1721), сопровождавшаяся гражданской войной. Польша была разорвана между союзными войсками короля Августа и русского царя Петра I, с одной стороны, и шведскими войсками Карла XII вместе с польскими сторонниками антикороля Станислава Лещинского — с другой. Русский царь вернул власть своему развенчанному союзнику, но с тех пор Польша попала в зависимость от России, которая после победы над шведами захватила Прибалтийский край и усилила свое влияние на внутреннюю политику ослабевшей Речи Посполитой.

Велики были страдания евреев во время этой долгой внешней и внутренней войны. Каждая проходившая через тот или иной город часть войска, каждая шляхетская конфедерация облагала еврейскую общину чрезвычайными податями или контрибуциями. Во время оккупации различных городов нейтральные евреи всегда находились меж двух огней в пожаре гражданской войны. Особенно пострадали оккупированные шведами великопольские города. В сентябре 1704 года союзная польско-саксонско-русская армия осадила Познань с целью вытеснить оттуда шведов. Четыре недели продолжался штурм города. Шведы заставляли евреев вместе с прочими жителями оборонять город; несчастные должны были руками ловить попадавшие в город бомбы и тушить их, чтобы они не разрывались. Сильно пострадало гетто Львова, когда шведы взяли город штурмом; евреи были обложены тяжелой контрибуцией, а когда кагальные старшины не могли ее вовремя внести, шведы повесили на площади двух из них для устрашения. Не менее давала себя чувствовать русская оккупация во многих местах Польши и Литвы. Солдаты Петра I и казаки с особенным удовольствием били и грабили евреев. Смутным временем воспользовались и украинские патриоты для того, чтобы поднять кровавое знамя Хмельницкого. В первые годы войны (1702 — 1704) разгулялись и партизанские отряды казаков и бунтующих крестьян, «гайдамаков», в районе Киевщины, Волыни и недавно возвращенной от турок Подолии. В Баре, Немирове, Полонном, Заславе и других местах, памятных со времен Хмельницкого, эти банды нападали на польскую шляхту и на евреев, убивали и грабили.

Последствия войны во всей стране были печальны. Разоренные еврейские общины должны были напрягать все силы, чтобы восстановить свое собственное хозяйство и вместе с тем нести бремя усиленных податей в пользу разоренного государства. Варшавский «примирительный» сейм 1717 года, закончивший гражданскую войну, счел нужным удвоить огульную сумму поголовной подати с евреев: решено было взимать ежегодно 220 000 злотых в Польше и 60 000 в Литве. Для поощрения плательщиков сейм обещался отныне защищать их от эксцессов: «Все законы о безопасности евреев подтверждаем. Ввиду того, что вследствие разных злоупотреблений во время сеймиков и съездов (шляхты), а также заседаний трибуналов и всяких собраний, парни и люди низшего звания, составляя своевольные скопища, нарушают спокойствие и чинят грабежи, нападают на школы (синагоги), избивают и производят разные бесчинства, — мы, желая устранить это в будущем, настоятельно поручаем воеводам, старостам и городским властям, чтобы такие своевольные люди наказывались судом как нарушители общественного спокойствия, по законам о разбойниках и своевольных скопищах». Но трудно было насадить порядок и законность в стране, где их нарушало само правящее сословие, дворянство, которое свой произвол называло «золотой шляхетской вольностью». Ведь в это именно время сложилась циничная поговорка патриотов из шляхетской олигархии: «Польша держится неурядицей» («Polska bezrzadem stoi»).

В государстве, раздираемом борьбой сословных интересов, король вел также политику личного интереса. Он старался прежде всего извлечь побольше выгод из своей регалии: конфирмации старых привилегий, гарантировавших права еврейского населения Польши в целом и отдельных еврейских общин. Ввиду непрерывных нарушений прав евреев со стороны магистратов и других властей, кагалам и ваадам часто приходилось, не скупясь на расходы, посылать своих ходатаев в Варшаву за такими конфирмациями, и король, со своей стороны, не скупился давать эти бумаги, служившие для евреев единственным орудием защиты своих элементарных прав. Там, где дело касалось личных королевских доходов, Август II нарушал даже пункт своих «pacta conventa» со шляхтой о неотдаче евреям в откуп питейного акциза («чоповое» и др.), и дворянские сеймики не раз выносили резолюции протеста по этому поводу. Со своей стороны старосты, представители королевской власти, должны были обуздывать произвол акцизных сборщиков из привилегированной шляхты, которые часто в пьяном виде творили насилия над населением при взимании сборов с пьяного промысла. Трезвые еврейские агенты исполняли свой долг добросовестнее, и старосты отдавали им предпочтение. Что король вообще не был другом евреев, видно из того, что во многих случаях он, по ходатайству христианских сословий, подтверждал или вновь издавал враждебные евреям акты. Так, он в 1698 г. выдал цеху рыбаков в Гродно привилегию, которой запрещалось евреям торговать сельдями и всякого рода рыбой. В том же году он подтвердил привилегию Союза христианских купцов в Люблине, в которой между прочим говорилось: «Пусть евреи не смеют распространять свою торговлю (вне своего гетто), а также надбавлять цену при покупке товаров, в которой участвует кто-либо из люблинских купцов (христиан), ибо при каждом торге христианин-купец должен быть первым и иметь преимущество в получении товара перед евреем». Такое правило, уничтожавшее свободу торговой конкуренции, могло только обострить экономическую борьбу. В 1712 г. Август II решился на такую крутую меру, которая очень редко применялась его предшественниками: по ходатайству католических фанатиков, возбудивших ряд ритуальных обвинений против евреев в Сандомире, король приказал изгнать евреев из этого города.

Городские магистраты и мещанские цехи продолжали свою систематическую борьбу с еврейскими общинами. Споры обыкновенно кончались соглашением и договором, более или менее стеснительным для евреев, а по истечении срока договора борьба возобновлялась. В таком положении войны с промежутками мира находились самые большие общины — львовская, краковская, люблинская, виленская, гродненская и другие. Для истории тогдашнего хозяйственного быта характерны следующие пункты регламента о благоустройстве города Вильно, выработанного комиссией из королевских чинов и членов магистрата (1712 г.): еврейские торговцы не могут покупать ничего у крестьян, привозящих свои продукты на рынок, до 9 часов утра, пока домохозяева-христиане закупят все нужное для себя; нельзя также евреям забегать вперед, в предместье или в поле, для скупки продуктов у едущих в город крестьян; евреям нельзя селиться за пределами отведенных им в Вильне улиц; им и татарам запрещается держать христианских слуг, кроме пивовара и возчика, а за нарушение этой сеймовой «конституции» обе стороны несут наказание: хозяин платит крупный штраф, а слуга подвергается телесному наказанию и заключению в тюрьме.

Непримиримым оставалось католическое духовенство, единственное сословие, которое усилилось именно в эпоху развала Польши, в моменты народных бедствий. Оно все более вторгается во внутреннюю жизнь евреев. Познанский епископ Свенцицкий, признавая закон, что евреи не должны вызываться в суд церковной консистории, делает опасную оговорку: «кроме всяких религиозных дел» (1703). В городе Баре, разоренном бандами Хмельницкого, подольский епископ разрешает евреям построить новую синагогу под условием, чтобы она не была выше и красивее костела. При этом он предписывает евреям следующие правила поведения (1717): они во всем должны считать себя подчиненными христианскому населению и отнюдь не выказывать неуважения даже к самому ничтожному из католиков или православных. Зато к туркам и татарам, недавним оккупантам Подольского края, они должны питать вражду и не продавать им ни продуктов питания, ни оружия и других вещей. За малейшее нарушение правил доброго поведения епископ грозит евреям отнять у них право на пользование новой синагогой. Вообще католическое духовенство присваивает себе в эту эпоху право давать или не давать разрешений на постройку новых синагог и таким образом держит в страхе еврейские общины. Синод в Ловиче (1720) издает Канон совсем в духе первых отцов церкви: «чтобы евреи не строили новых божниц и не смели обновлять старые», с угрозой привлечь непослушных к «суду духовному», т. е. церковному. Плоцкий синод 1733 года в своем «уставе» выражает в средневековом стиле глубокую скорбь по поводу самого существования иудейства в Плоцкой епархии: «Мы знаем, что и в других областях государства, и в чужих Краях этот неверный люд пользуется терпимостью, но это делается для того, чтобы остатки Израиля обратились (в нашу веру). Затем это нужно для того, чтобы евреи напоминали нам о муках Господа Христа, чтобы божеское правосудие проявлялось в том презрении и лишениях, которые они переносят как наши рабы; наконец для того, чтобы рассеянные по всему свету они были невольными свидетелями торжества той веры, которую они ненавидят». Истинные мотивы подобных благочестивых резолюций были разоблачены представителями шляхты в инструкции провинциальных сеймиков (1720): «Представители духовенства, руководимые скорее корыстолюбием, чем чистым религиозным рвением, изыскивают всякие предлоги, чтобы подвергать евреев преследованиям».

Ревнители польской церкви пытались, по примеру своих западных товарищей, склонить евреев к христианству путем принудительного слушания проповедей католических миссионеров в синагогах; Но им пришлось убедиться в безнадежности таких попыток. Львовские евреи просили, чтобы их не мучили напрасно такими проповедями, которые их не обратят (1721). Действительно, случаи крещения еврея были тогда крайне редки. Зато если случайно в сети церковных ловцов попадала какая-нибудь еврейская душа, ее уже оттуда не выпускали. За содействие выкресту к обратному переходу в иудейство карали смертью. В 1728 г. во Львове было арестовано по требованию архиепископа несколько раввинов и кагальных старшин. Их обвиняли в том, что они вновь обратили в иудейство приехавшего туда крещеного еврея, причем сломали и растоптали образ Распятия и старались смыть с груди обращенного следы помазания елеем. Когда выкресту предъявили всех арестованных, он опознал среди них только двоих: братьев Хаима и Иошую Райцесов. Дело разбиралось в особом суде под председательством местного воеводы. Суд вынес жестокий приговор: обоим братьям вырвать языки, затем сжечь руки, четвертовать и сжечь на костре. Один из осужденных, Иошуа, удавился в тюрьме, и приговор был исполнен только над Хаимом, ученым ректором иешивы. Священник-иезуит пытался уговорить осужденного принять крещение, обещая смягчение приговора, но — говорит иезуитская хроника — «ничего не добился от закоснелого сердцем». В канун праздника Шавуот на городской площади, в присутствии духовенства и массы горожан, были сожжены рассеченное тело Хаима Райцеса и труп его брата. Еврейская община выкупила пепел обоих мучеников и похоронила их на старом кладбище Львова. На их могиле доныне еще стоит памятник, начинающийся элегическим стихом: «И весь дом Израилев будет оплакивать пожар, зажженный Богом». Выбор стиха неудачен: не Бог Израиля зажег костер, на котором погибли мученики католического фанатизма... Аутодафе во Львове обратило на себя внимание и за пределами Польши: в парижской газете «Recueil des nouvelles» было напечатано письмо ее варшавского корреспондента об этом событии, как сообщалось тогда и о выдающихся аутодафе испанской инквизиции.

В такой же мере свирепствовал инквизиторский суд в тех случаях, когда какой-либо природный христианин обращался в иудейство при содействии еврея. В 1716 г. в городе Дубно судились две женщины: вдова Марина Давидова и девица Марина Войцехова — по обвинению в переходе из христианской веры в иудейскую. Первая показала на допросе, что перешла в иудейство по собственной воле, без уговора с чьей-либо стороны, ибо еще от отца своего, священника, слышала, что вера иудейская лучше христианской. На вопрос, желает ли она вернуться в христианство, она отвечала, что не желает и готова погибнуть еврейкой за живого Бога, ибо вера христианская ложна. То же она повторила после получения 186 ударов и на допросе под пыткой. Другая новообращенная была обвенчана с евреем и арестована в помещении, где происходила свадьба. Она показала, что служила у евреев и затем приняла иудейство по увещанию хозяев. Измученная пыткой, она заявила о своем раскаянии и готовности умереть христианкой. Вместе с ней были арестованы на свадьбе ее жених и еще четверо евреев: допрошенные под пыткой, они твердили, что не знали о том, что невеста прежде была христианкой. Городской суд приговорил обеих отступниц к смертной казни: упорную вдову к терзанию тела клещами и сожжению затем живьем на костре, а раскаявшуюся невесту к обезглавлению и сожжению трупа. Евреи были наказаны ста ударами у позорного столба. Дубенский кагал за укрывательство отступниц и допущение свадьбы был присужден к уплате разных штрафов в пользу местных церквей и монастырей.

§ 14. Ритуальные процессы. Сандомирское дело

Специальностью польского клира издавна было создание ритуальных процессов, и в этой профессии он достиг высшего совершенства в XVIII веке. Никогда этим фабрикантам святых младенцев не удавалось путем прямых улик доказать, что найденный труп (большей частью плод внебрачной любви, подброшенный во двор еврея самой матерью с целью отвести от себя подозрение в детоубийстве) есть именно жертва мнимого еврейского ритуала; но следственная пытка создавала искусственно нужные улики, которые казались убедительными в среде, пропитанной диким суеверием, и дело кончалось казнью невинных. История одного из таких процессов и вызванной им многолетней политической борьбы проливает яркий свет на культурное и моральное состояние тогдашнего общества.

Весной 1698 года, перед еврейской Пасхой, в галицийском городе Сандомире (Цозмер) найдено было в усыпальнице при церкви мертвое тело маленькой девочки, которая оказалась дочерью христианки работницы Катерины, раньше служившей в доме кагального старшины Александра Берека. На допросе мать уверяла, что ребенок умер естественной смертью и был брошен в усыпальницу, чтобы избавить родных от забот о похоронах. Суд магистрата, не усматривая в деле признаков преступления, постановил обязать мать принести очистительную присягу и заключить ее на несколько дней в тюрьму за то, что она не принесла ребенка в костел для погребения. Этим дело бы кончилось, если бы в городе не нашлись люди, которым хотелось создать из него непременно ритуальный процесс. Вдохновителем их был местный католический священник, официал Стефан Жуховский, прошедший всю иезуитскую науку и удостоившийся звания «доктора обоих прав». По его ходатайству краковский епископ опротестовал приговор суда и приказал магистрату произвести новое следствие в инквизиционном порядке. Несчастную мать подвергли пытке и вырвали у нее подсказанное палачами сознание, что она передала мертвое тело старшине Береку, а затем получила его искалеченным обратно. Однако на очной ставке с Береком женщина устыдилась своей вынужденной лжи и сказала: «Еврей неповинен; я сама от боли не знаю, что говорю». Новые боли от пыток заставили Катерину повторить то, что подсказывали ей палачи. Старшина Берек на допросе с негодованием отрицал свою причастность к мертвому младенцу и потребовал очной ставки с обвинителем. Тогда ученый изувер Жуховский, хорошо знакомый с описанием дела Симона Тридентского и других ритуальных процессов, решил инсценировать обычное «чудо». Когда по приказу магистрата принесли труп ребенка в ратушу и показали его Береку, из раны на трупе потекла кровь. Обвиняемый по этому поводу высказал предположение, что патеры могли влить в рану немного голубиной крови, и потребовал медицинского осмотра тела через краковских врачей, но это было отвергнуто.

Вскоре дело перешло из магистратского суда, которому оно с момента привлечения еврея уже не было подсудно, в замковый (воеводский) суд. Для воздействия на этот суд были пущены в ход все средства. Заседавший тогда в Опатове сеймик шляхты Сандомирского воеводства послал в суд заявление о необходимости раскрытия преступления, «невзирая ни на какие протекции в пользу евреев». Сам краковский епископ написал секретарю суда пастырское увещание: «постоять за святую веру и отомстить за невинную кровь», быть защитником церкви против «многочисленных защитников коварного племени». Об этих махинациях узнали члены кагала и добились того, что дело было перенесено в главный трибунал в Люблине, где оно могло разбираться при большей гласности. Но Краковский епископ послал и трибуналу призыв к судебной расправе с евреями. Возобновилось инквизиторское следствие. Берека, перевезенного в Люблин, подвергали страшным пыткам, жгли ему тело раскаленными железными полосами, но он мужественно твердил, что ни о каком убийстве ребенка не знает и что молва об употреблении крови в еврейских обрядах есть ложь. Взятый на дыбу трижды, он кричал: «Клянусь Богом живым, я ни в чем невиновен!» Стойкость еврея под пыткой обвинители объясняли тем, что у него в камере тюрьмы нашли флакончик с мазью, где «были сильные чары», охраняющие от боли. По этому поводу патер Жуховский в своем описании замечает: «Достойные уважения люди говорили, что необходимо было пытать не только тело, растянутое на дыбе, но жечь свечами и тень, падавшую от тела, потому что может случиться, что дьявол переносит тело пытаемого на то место, где тень, а в дыбу подкладывает что-либо другое». Однако отсутствие сознания подсудимого не смутило судей трибунала, веривших и в дьявола, и в ритуальные убийства. Смертный приговор был вынесен. Это было в первые годы Северной войны. Уполномоченные от кагального союза бросились за помощью к королю Августу II, который шел тогда с войсками из Варшавы ко Львову (1704). Убедившись из слов просителей, что в Люблине готовится судебное убийство, Август послал трибуналу предписание приостановить исполнение приговора до тех пор, пока он сам не приедет в Люблин. Но трибунал, сильный поддержкой краковского епископа и сеймиковой шляхты, устроил так, что осужденный был казнен немедленно, под предлогом опоздания королевского приказа. Несчастному Береку отрубили голову, рассекли тело на четыре части и развесили на перекрестках дорог.

Жуховский и его компания торжествовали. Сандомирское мещанство уже помышляло об осуществлении своей давней мечты, которая, вероятно, сыграла немалую роль в создании чудовищного процесса: добиться королевского декрета об изгнании из города всех евреев, опороченных в лице своего осужденного старшины. Но для обеспечения успеха оно искало новых доказательств еврейской преступности, и, разумеется, нашло. В 1710 году в Сандомире затевается второй ритуальный процесс: весь кагал обвиняется в убийстве мальчика-сироты Красновского. Чтобы добиться осуждения обвиняемых, для чего не было никаких прямых улик, прибегли к старому средству: выдвинуть «авторитетную» экспертизу в виде показания крещеного еврея, что ритуальные убийства предписываются тайным еврейским законом. Искомый эксперт нашелся в лице некоего темного человека Яна Серафиновича, который рассказал о себе следующее. Он родился в 1685 году, в ранней юности женился на дочери виленского раввина, а затем сам занимал пост раввина в Слуцке и Бресте. Усиленная умственная работа довела его до душевной болезни. Когда болезнь стала проявляться в форме буйного помешательства, больного повезли к еврейскому знахарю, «баалшему» в Жолкиев. Тот лечил его «чарами» и призыванием бесов, а затем связал его и запер в погребе. Тут сумасшедший узник взмолился к «Богу христианскому»: «Если ты — истинный Бог, сделай так, чтобы мои цепи сейчас разлетелись!» Тотчас цепи рассыпались в прах, окно подземелья открылось, узник бежал «исцеленным» и прямо направился в церковь, чтобы принять крещение. Духовенство, зная о душевной болезни Серафиновича, все-таки окрестило его под именем Михаил Неофит; его крестным отцом и матерью были польские магнаты. Об этом-то неофите узнал сандомирский священник Жуховский, затеявший тогда новый процесс против евреев.

Вызванный в Сандомир в качестве ученого эксперта, Серафинович дал пред церковным судом письменное показание, представляющее собой сплошной бред безумца. Евреи, говорил он, нуждаются в христианской крови для того, чтобы «творить свои чары»: новобрачным при венчании дается яйцо с примесью христианской крови; такой же смесью мажут глаза умирающим; в Пасху евреи примешивают эту кровь к лепешкам мацы, называемым «эфикомен». Серафинович при этом заявил, что он сам, будучи главным раввином Литвы (?), замучил двух христианских детей, и подробно изобразил способ источения крови из убиваемых: сначала раввин ударяет ребенка ланцетом в палец, а ножом в бок, выпуская текущую кровь в серебряную чашу; затем ребенка катают в бочке, набитой гвоздями, наконец, распинают его на кресте и произносят фразу: «Как мы замучили христианского Бога, так должны мы мучить христианских детей». Для врача по душевным болезням было бы ясно, что свидетель помешался на крови, вероятно под впечатлением рассказов о ритуальных убийствах и под гипнозом католических фанатиков, овладевших этим больным субъектом; но «доктор обоих прав» и монахи, верившие в «чары» и всяческие проделки дьявола, приняли этот бред сумасшедшего за откровение, а церковный суд воспользовался им как ученой экспертизой.

Узнав о показаниях Серафиновича, представители «Ваада четырех областей» решили публично опровергнуть эту гнусную ложь. Они предложили крестной матери ренегата, краковской кастелянше Сенявской, устроить диспут между ним и раввинами. Сенявская согласилась; она пригласила на диспут нескольких епископов, а евреи с своей стороны назначили раввинов. Диспут должен был состояться в Варшаве в начале мая 1712 года. Старшины ваада и раввины приехали к сроку; прибыли и два епископа и сандомирский воевода; но Серафинович не явился. Убоялся ли он сам открыто выдавать свой бред за правду перед оклеветанными им раввинами, или его удержали его католические вдохновители ввиду неизбежного скандала, который бы произошел от публичного выступления сумасшедшего? Люди, не потерявшие рассудка и совести, сделали надлежащий вывод из этого факта. Сама Сенявская, по просьбе еврейских старшин, выдала им письменное удостоверение, что они не имели возможности очистить себя «от столь страшной и преступной клеветы» по вине клеветника, не явившегося на диспут.

Однако цель агитаторов, воспользовавшихся услугами Серафиновича-Неофита, была достигнута. Дело Красновского в Сандомире перешло в люблинский трибунал, и здесь на чашку весов Фемиды легла экспертиза безумца. Так как на основании этой экспертизы в убийстве обвинялся весь сандомирский кагал, то были приговорены к смерти кагальный старшина Липман Майорович и «школьники» (синагогальные служки) Ицхак Иозефович и Давид Гершлович. Еще до исполнения приговора «актор» (истец) в процессе Жуховский и стоявший за его спиной сандомирский магистрат приняли меры для того, чтобы осуществить главную цель поставленных ими судебных спектаклей: они обратились к королю Августу II с ходатайством об изгнании евреев из Сандомира. В своем прошении Жуховский перечислил все «ритуальные преступления» последнего времени и убеждал короля, что недостаточно наказать нескольких виновных евреев, когда преступление совершается раввинами и кагалом, как уже доказано экспертизой «бывшего раввина» Неофита, а необходимо карать всю общину. Он просил изгнать евреев из Сандомира и превратить их синагогу в капеллу с изображениями замученных христианских детей (чем имелось в виду создать паломничество народа в новую капеллу и огромный источник дохода для духовенства). На этот раз король, пытавшийся заступиться за евреев в первом процессе, всецело перешел на сторону их врагов: он издал требуемый декрет (28 апреля 1712) с мотивировкой, продиктованной ему Жуховским. В отличие от прежних польских королей, он в декрете прямо признал, что «нечестивые и неверные иудеи тайными и возмутительными способами проливают кровь христианских младенцев, которая вопиет к Божескому правосудию».

В связи с обоими сандомирскими процессами Жуховский вел сильнейшую литературную агитацию с целью распространения кровавого навета. В 1700 году он опубликовал полную яда книгу в стихах под названием «Отголоски уголовных процессов», где воспел историю ритуального дела 1698 года. Вступление к книге написано в стиле Вергилия: «Пою жестокое дело неслыханного преступления: как жиды, подобно голодным псам, жадные до христианской крови, ради чар, ради жертвоприношения или для своей Пасхи, жестоко закололи невинное, незапятнанное дитя. Строгие небеса! Почему вы взирали на эту злобу и тотчас же не метнули огнем? Видно, держа наготове молнию в туче, ждала Немезида приговора людей. Как суд не хотел оставить злодейство без кары, воспой, о Муза, процесс в звуках гитары». В 1713 году Жуховский издал обширный трактат о втором сандомирском процессе, где изложил историю ритуальных убийств во всех странах и во все эпохи, — образцовая энциклопедия лжи и дикого суеверия. Под диктовку Жуховского писалась, по-видимому, и книга Серафиновича, сочиненная в 1716 году под заглавием «Раскрытие еврейских обрядов перед Богом и миром». Она не была напечатана, но распространялась в списках, пока позднейший двойник Жуховского, львовский каноник Пикульский, не напечатал ее в своей книге «Злость жидовская» (1758). Так на заре «века разума» сеялись в Польше семена темного суеверия и религиозного фанатизма.

§ 15. Разлагающаяся Польша при Августе III (1734 — 1763)

Политический и социальный упадок Польши стал очевидным в царствование Августа III, второго короля из Саксонской династии, который был избран при помощи России и Австрии после долгой борьбы со старым претендентом Станиславом Лещинским. При нем усилился процесс разложения Польши, вызванный беспечностью правящих кругов и разгулом шляхты («При короле-саксонце ешь, пей и распускай пояс» — гласила тогдашняя поговорка). Фактический правитель государства, министр-саксонец Брюль умел только лавировать между противоположными интересами разных сословий, не заботясь об интересах государства в целом. Он удовлетворял хорошо оплаченные еврейские ходатайства лишь в той мере, в какой это не возбуждало недовольства клерикально-шляхетских кругов. Приходилось угождать предрассудкам этих кругов, закрывать глаза на произвол панов и ксендзов и часто подкреплять королевской санкцией репрессии против евреев. Угождение царящей юдофобии проявлялось в самой форме таких королевских декретов, в их резкой мотивировке. В 1739 г. король предписывает старостам пограничных областей не пускать в Польшу евреев, изгнанных австрийским императором из Бреславля и других городов Силезии. Не желая отстать от императора, Август III характеризует в своем декрете изгнанных евреев как бродяг, занимающихся бесчестной торговлей, и предлагает гнать из пределов Польши этих «врагов Христа, изгнанных из соседней страны за свои позорные дела». Это, впрочем, не помешало некоторым изгнанникам, в числе которых были и ученые, поселиться в Познанской области. Жизнь оказалась сильнее бумаги.

В городе Каменец-Подольск, которым Польша особенно дорожила как освобожденной от турок пограничной крепостью, прочно осели евреи, несмотря на былые запреты. Богатые из них арендовали у панов и даже у королевских старост винокурни и шинки, брали в откуп сбор пошлин с привозимых товаров. Как орудие панской эксплуатации, они, конечно, не могли быть приятны населению. Мещане неоднократно обращались к властям с ходатайством о выселении евреев, откровенно объясняя, что те в интересах панской монополии препятствуют христианам заниматься свободно шинкарством. Прося и Каменецкого епископа о заступничестве, жалобщики говорили даже о ремесленном труде евреев как о чем-то преступном, вредном для цеховых христиан (1737). Король назначил комиссию для расследования этих жалоб, но она ничего не могла сделать, так как тут были затронуты интересы панов-владельцев, у которых евреи состояли только арендаторами. Но духовенство работало в пользу мещан, и в 1746 г. в Каменец была послана новая комиссия с инструкцией от короля, поражающей своим клерикальным тоном. Евреи, говорится в этой инструкции, суть изменники и враги католической веры, и было бы опасно оставить их в пограничной крепости, оплоте государства против турок и татар: ведь они могут предать город неприятелю, как это сделали недавно евреи Праги в войне Австрии с Пруссией, за что Марией-Терезией были изгнаны оттуда (см. дальше § 25). Поэтому король поручает комиссарам позаботиться о скорейшем изгнании из Каменца этого «лукавого и неприязненного народа». Дело кончилось тем, что евреи-ремесленники и торговцы были выселены из Каменца, но арендаторы остались там как «люди нужные» — для интересов шляхты и казны.

Отношение шляхты к евреям в ту эпоху недурно охарактеризовано в «Политическом катехизисе» английского писателя Стерна (1735). «Кто в этой обширной стране занимается торговлей, ремеслами, содержанием корчем и питейных домов? Евреи, потому что едва одна десятая часть нации (польского общества) занимается общеполезным трудом. Отчего же это? Оттого, что всякая торговля и всякое ремесло запрещаются шляхте по причине важности этого сословия. При таком презрении к отправлениям городской жизни евреи легко занимают место городского сословия. Кто налагает и кто платит подати? Налагает подати шляхетское сословие, а платит крестьянин, мещанин и еврей». Имея крепостного земледельца в лице крестьянина, польский помещик стремится прикрепить к своему имению и еврея, для извлечения доходов из сельских продуктов, из винной монополии, или «пропинации», и других помещичьих регалий. Добывать хлеб руками крестьянина, а деньги умом еврея — такова программа шляхты. Была даже сделана попытка формально прикрепить к польским помещикам живущих на их землях евреев («glebae adscribere»). На сейме 1740 г. некоторые депутаты внеели проект, по которому евреи должны быть признаны «наследственными подданными» (subjecti haereditati) владельцев имений, так чтобы еврей-арендатор, покинувший своего помещика, был приравнен к беглому крестьянину. Проект, однако, не был принят, как вредный для интересов государства: опасались, что государственная казна совершенно лишится доходов от свободных еврейских профессий, ибо помещики в селах и магнаты-владельцы городов прибрали бы к рукам большую часть еврейского населения и эксплуатировали бы его для своей только личной пользы. Ведь и теперь значительная масса еврейства работала, в сущности, на шляхту, торгуя ее водкой и пивом в ее корчмах, ее продуктами сельского хозяйства на рынках и платя ей «чинш» за землю, на которой построены еврейские дома в городах.

Фактически пан мог делать с таким «подданным» что угодно, и нередко он позволял себе, в веселые минуты, самые грубые потехи над «своими евреями». Каневский староста, желая вознаградить своего соседа-помещика за убийство его еврейского арендатора, велел навалить на повозку кучу евреев, подвезти их к воротам дома потерпевшего и сбросить их там, как мешки картофеля. Тот же староста позволял себе такую «охотничью» забаву: приказывал еврейкам влезать на яблоню и куковать как кукушки, а затем стрелял в них дробью; несчастные женщины падали с дерева, а он, весело смеясь, бросал им золото. Особенно много скандалила шляхта во время своих провинциальных сеймиков, где депутаты больше занимались пьянством, чем делом. Иногда дело доходило до погрома. В 1759 г. «маршалок» (председатель) сеймика в Бресте с пьяными товарищами ворвались в синагогу, разогнали молящихся, гнались с обнаженными саблями за евреями по улицам, врывались в дома и прекратили дебош лишь после получения выкупа деньгами, напитками и разными вещами. На суде безобразия разгулявшихся панов подтвердились, но кара была очень мягкая. Маршалка присудили к двухнедельному заключению в гражданской тюрьме и возврату забранных денег и вещей. Его сподвижники не явились в суд.

Мещанство продолжало в эту эпоху свою бесконечную борьбу с евреями. Магистраты то объявляли кагалам войну, то заключали мир в форме соглашений, имевших целью ослабить конкуренцию евреев в торговле и ремеслах. «Еврей продает свой товар слишком дешево и отнимает у нас покупателя» — такова была постоянная жалоба мещан. Потребители, конечно, держались иного мнения. «Паны, — пишет современник, — говорили, что хоть евреи и гадкие нехристи, а все же хорошо их иметь в городе. У них найдешь шелк, меха, золото, серебро, жемчуг, тюль, и все дешевле; можно достать и деньги на размен либо под залог. Еврей не позволяет себе излишества. Посмотрите на его одежду, войдите в его дом: он грызет чеснок, редьку или огурец, собирает денежки, угождает пану, а себе во всем отказывает». Это сочувствие потребителя давало еврею возможность бороться с христианским купцом и ремесленником. Магистраты то и дело добывали от королей подтверждения своих привилегий, в силу которых они могли бы выжить евреев, но кагалы, в свою очередь, получали через своих ходатаев в Варшаве конфирмации противоположных привилегий, данных той или другой еврейской общине. И когда краковский, львовский или какой-либо иной магистрат предъявлял воеводе свои бумаги, тот отвечал: «Вы имеете рескрипты от его величества — хорошо; но ведь евреи предъявили мне королевские рескрипты в их пользу, и я ничего не могу делать. Вам остается вступить с ними в полюбовное соглашение». Тогда возобновлялся «худой мир» в форме договоров на определенные сроки, но при первом удобном случае христианские купцы и цеховые ремесленники снова пытались обуздать конкурентов путем жалоб начальству либо репрессий и самоуправства. Так, в 1761 году краковский магистрат конфисковал товары евреев в предместье Казимир, а мещане ворвались в еврейские склады в самом городе и забрали товары в ратушу. От полного разорения спас евреев краковский воевода: он заставил насильников возвратить похищенное и покрыть убытки потерпевших, а коменданту города предписал поставить солдат у городских ворот, чтобы охранять евреев из предместья от насилий толпы. «Обязанность моя, — говорится в этом предписании, — заключается в том, чтобы защищать евреев и тем оберегать государственные подати, которые они в количестве более ста тысяч уплачивают ежегодно; помимо того они вносят еще выкупные платежи и несут всякие натуральные повинности на миллионные суммы, и все это должны извлечь из одной торговли, ибо других средств для жизни не имеют».

Там, где старшим неудобно было буйствовать, на евреев напускалась школьная молодежь. Набеги школяров в это время участились. Автор «Описания обычаев и нравов при Августе III» (Китович) рассказывает, что уличные нападения «студентов» на евреев стали тогда обычным явлением. Когда по окончании занятий в школе студенты расходились по домам, евреи старались не попадаться им на глаза. «Если какой-нибудь еврей случайно встречался им на улице, он чувствовал себя, как заяц между гончими собаками; студенты накидывались на него, и ему порядочно доставалось от них». На Страстной неделе эти парни делали из тряпок куклу, изображавшую Иуду Искариота, ходили с ней по улицам Варшавы и трепали ее, пока она не рассыпалась. Когда же им попадался навстречу еврей, они, бросив искусственного Иуду, кидались на живого иудея и колотили его до тех пор, пока он не убегал от них в какой-нибудь дом. Ректоры иезуитских и прочих коллегий удерживали своих питомцев от насилий над евреями, получая за это ежегодно условленный «козубалец» — подарки в пользу начальства школы и учащихся; но бывали моменты, когда и задобренное евреями начальство не могло или не хотело предупредить нападение. Такой погром произошел в Пшемысле, где борьба между магистратом и кагалом составляла хроническую болезнь города. В субботу, 9 июля 1746 года, толпа студентов иезуитской коллегии ворвалась в синагогу, разрушила кивот, вынула оттуда и разорвала в клочья пергаментные свитки Торы, уничтожила архив с ценными документами, ранила камнями раввина и некоторых членов общины, а затем грабила в частных домах. На другой день погром прекратился, так как начальство коллегии получило выкуп: кагал письменно обязался дать каждому из «почтенных панов философов» (преподавателей) по паре желтых сапог хорошего сорта, а для учащихся бочонок меду. Это, однако, не означало, что община помирилась с погромщиками. Через несколько дней кагал подал в суд жалобу на ректора, всех учителей иезуитской коллегии и участвовавших в погроме студентов, требуя наказания виновных и возмещения убытков, причиненных синагоге и частным лицам.

В таких эксцессах видна была рука духовенства, которое всегда радовалось случаю дать евреям почувствовать, что они живут в католическом государстве. В том же Пшемысле, незадолго до школьного набега (1743), епископ Сераковский издал обширнейший perламент для евреев, «виновных во множестве преступлений против святой христианской веры и церкви», как выяснилось из произведенного епископом расследования («inkwizycya»). Кроме обычных запрещений держать христианскую домашнюю прислугу, торговать в дни христианских праздников, смотреть из окон и дверей на проходящие церковные процессии, регламент содержит еще один оригинальный запрет: нельзя устраивать в Пурим сцену избиения Гамана. Оказалось, что у евреев в Пшемысле сохранился обычай нанимать в этот день какого-нибудь бедного христианина, нарядить его в костюм Гамана и трепать его в память древнего события. Пуримские развлечения (Purim-Spiel) выражались еще в шумных уличных шествиях еврейской молодежи, «бахуров», которые наряжались в шутовские костюмы и представляли разные сцены из трагикомедии «Книги Эстер». Все эти невинные забавы вменялись евреям в преступление как демонстрация ненависти к христианам и строго запрещались. Затем кагалу запрещалось пускать в синагогу христиан, желающих присматриваться к богослужению и «еврейским церемониям». За нарушение запретов епископ грозил штрафами и даже закрытием синагоги.

В XVIII веке католическое духовенство особенно широко пользовал ось своим правом разрешать или запрещать постройку или ремонт синагог. Знаменитый киевский епископ Солтык, давая разрешение на ремонт синагоги в Городище (1758), ставит такие условия: чтобы синагога была без купола и башен и не походила на костел, «как жиды себе во многих местах позволяют», а имела бы вид обыкновенного дома; затем запрещаются шествия по улицам со свечами в синагогу, а также наем христиан для снимания нагара со свечей и для других услуг в синагогах в Судный день (Йом-Киппур); покойников своих евреи не должны хоронить днем с публичным шествием к кладбищу, а только «ночью, тайно, согласно обычаю»; в дни христианского поста они «не смеют устраивать свадьбы с публичными увеселениями и танцами». Весь документ наполнен оскорбительными выражениями по адресу евреев: автор его, известный вождь польских клерикалов, ведших яростную борьбу против равноправия диссидентов, не мог иначе говорить о евреях. Через несколько лет, когда Россия потребовала равноправия для православных в Польше, епископ Солтык, доказывая опасность равноправия для государства, воскликнул в сейме: «Если бы я увидел место, приготовленное для постройки иноверного храма, то лег бы на это место, пусть бы на моей голове заложили краеугольный камень здания». Абсолютизм господствующей церкви и угнетение иноверцев были священными заветами для всего польского духовенства и руководимого им общества; этот католический фанатизм, примененный к русскому православному населению, был одной из причин, приблизивших падение Польши.

§ 16. Ритуальная инквизиция и вмешательство Рима

«Как невозможна шляхетская вольность без liberum veto (в сейме), так невозможна еврейская маца (пасхальный хлеб) без христианской крови». Так писал изобразитель польского быта в царствование Августа III (Китович) и выразил этим мнение почти всего польского общества того времени. Бывали в прежние века и в других странах острые эпидемии на почве ритуального суеверия, но никогда еще не было такого обилия ритуальных процессов за короткий период времени, как в Польше между 30-ми и 50-ми годами XVIII века. Можно сказать, что в ту эпоху ни один пасхальный сезон не обходился без какого-нибудь процесса или попытки создать его. Всякий случай нахождения в лесу или в болоте трупа какого-нибудь заблудившегося христианского ребенка, подкидыша или жертвы детоубийства, давал повод к обвинению евреев, близких к месту катастрофы. После того как дикий бред маньяка-авантюриста Серафиновича был разглашен фанатиками церкви как «сознание раввина», для многих исчезло всякое сомнение в истинности кровавого навета. Вопреки отрицательным отзывам из Рима, польские епископы — искренно или по расчету — верили в гнусный навет и являлись главными инициаторами ритуальных процессов. Народ уже давно воспитывался в этой традиции: ему показывали в церквах и монастырских капеллах мощи «замученных евреями» младенцев, надписи и картины на эту тему. В Познани на фасаде одной католической церкви красовалась картина, изображавшая раввина с ножом в руке, готовящегося зарезать христианина, а около него евреев с чашкой в руках для собирания вытекающей крови[15]. Для познанских мещан, вечно боровшихся с торговой конкуренцией евреев, эта картина была отличным средством агитации; она была выгодна как реклама и для торговцев церкви, спекулировавших благочестием. Духовенство старалось извлечь пользу даже из старых легендарных религиозных процессов. В 1724 г. монашеский орден кармелитов в Познани обязал еврейскую общину доставлять ежегодно два ведра маела для вечной лампады, горевшей перед тремя чудотворными гостиями, будто бы похищенными по умыслу евреев в 1399 году (см. том II, § 63). Но воинствующая церковь искала новых побед над «неверными», и в 1736 году начался в Познани ритуальный процесс, длившийся четыре года.

Все было изготовлено по рецепту изувера Жуховского и маньяка Серафиновича. Близ города найден был в один из дней Пасхи труп двухлетнего ребенка из предместья и представлен для осмотра сначала в консисторский суд, что уже обличало участие католического духовенства в деле. Затем нашлась и женщина-бродяга с уголовным прошлым, Совинская, которая была арестована и после долгой подготовки на допросах научилась отвечать так, как от нее требовали следователи-инквизиторы. Она показала, что сама вместе с другой женщиной, сторожихой еврейского кладбища, продала похищенного ребенка служителям синагоги в Познани. С каждым новым допросом Совинская, очевидно по внушению допрашивающих, впутывала в дело все больше людей из еврейской общины. Начались массовые аресты. Многие из нотаблей успели бежать из города, но некоторые видные представители кагала были взяты в качестве заложников. Между ними были синагогальный проповедник («даршан») Арье-Лейб Калагора (потомок краковского мученика Мататини, выше, § 10) и старшина, или синдик, кагала Яков Пинхасевич. Рассказывают, что накануне ареста Калагора в своей субботней проповеди говорил на библейский текст: «Кто сочтет прах Якова и число четвертей Израиля? Да умрет душа моя смертью праведников!» (Числа 23,10) — и объяснил этот стих так: кто сочтет пепел сожженных за веру Израиля и четвертованных за нее? Он предчувствовал свой конец. Когда его вели в тюрьму, он крикнул окружавшей его толпе евреев: «Братья, в час моей смерти около меня не будет десятка («миниан») людей для молитвы, а потому возгласите со мной в последний раз молитву: славьте Господа славы («Barchu»)! Предчувствие не обмануло проповедника. И он, и старшина не выдержали страшных пыток при допросе, пыток физических и нравственных (когда пытали проповедника, прижигая тело раскаленным железом, старшину заставляли светить палачу лампой). Изувеченных и окровавленных, их привезли из тюрьмы домой уже в состоянии агонии, и они скончались осенью 1736 года. В тюрьме еще оставались семь заключенных, дело которых велось в городском суде с теми же приемами следствия.

Познанская община послала своего ходатая к королю Августу III с жалобами на жестокость и пристрастие следователей, и король велел передать дело в особую комиссию из нескольких подвоевод. Но и комиссия прибегала к тем же инквизиторским приемам следствия, без которых тогда не мыслился уголовный процесс. Местный епископ Станислав Гозиус подогревал усердие судей, и скоро был вынесен смертный приговор (1737): служителя синагоги Менделя и портного Лейба предать публичной смертной казни по «особому изысканному способу» (exquisito genere mortis), а прочих казнить просто и конфисковать их имущество; тела умерших от пыток проповедника и старшины вырыть из могил и сжечь на костре; сверх того еврейская община должна внести деньги на различные церковные нужды для искупления своей вины. Приговор мог вступить в силу только после королевской конфирмации, и тут еврейские ходатаи в Варшаве и Дрездене (второй резиденции Августа III) пустили в ход все средства, чтобы спасти невинных, а с ними и честь общины. В защиту евреев выступил тогда профессор еврейского языка в Венском университете Зонненфельс, крещеный еврей. Он публично заявил в Вене под присягой, что евреи не совершают ритуальных преступлений, а позже опубликовал книгу в опровержение гнусного навета («Judaica sanguinis nausea», 1753). Трудно было повлиять на Августа, тупоумного монарха, покорного клерикалам, но поднятый вокруг познанского процесса шум, а еще более давление на короля со стороны его еврейских банкиров в Вене из дома Вертгеймер, заставили его уступить. После длительного пересмотра дела в новой комиссии король велел выпустить на свободу «евреев, томящихся уже четыре года в тюрьме и многократно подвергавшихся пытке» (август 1740). Чтобы смягчить гнев католического духовенства, король в том же декрете регулирует отношения между магистратом и евреями в духе церковных канонов: евреи в Познани должны обособляться в своем квартале, который должен быть окружен стеной со стражей у ворот; не показываться с товарами на рынке в воскресные и праздничные дни; не держать христианской прислуги, не ласкать христианских детей и не заговаривать с ними на улице, во избежание подозрения в случае пропажи ребенка; евреи-врачи и «хирурги» (фельдшера) не должны лечить христиан, пускать им кровь и перевязывать раны.

В Познани удалось еще спасти большую часть обреченных, так как дело происходило в большом городе, на границе Западной Европы, где был поднят шум против польской ритуальной инквизиции. Но в глухих углах Польши инквизиция свирепствовала без удержу. В 1747 г. вся Волынь была взволнована страшным процессом в Заславе. Этот город с окрестными деревнями принадлежал польскому магнату Сангушко, который отдавал свои имения в аренду евреям. Однажды, около праздника Пурим, в семье арендатора села Михново праздновали рождение мальчика и на «брит» съехались в сельскую корчму соседние арендаторы и гости из Заслава, которые веселились с хозяевами всю ночь. Через месяц, около Пасхи, близ деревни, под оттаявшим снегом нашли мертвое тело христианина, странника Антония. Его видели зимой пьющим водку в шинке арендатора, и легко было догадаться, что он, уйдя оттуда пьяным, замерз в снежную метель и пролежал мертвый до весны. Но нашедшие тело пастухи отнесли его в дом сельского попа, где оно было выставлено напоказ, и собравшаяся толпа стала кричать, что евреи убили христианина в ту ночь пиршества в корчме арендатора. В этом мнении суеверный люд окончательно утвердился, когда к трупу подошли члены семьи арендатора и вдруг из ран на трупе потекла кровь (вероятно, препарированная заранее в доме попа). Были арестованы семья арендатора и его служащие, и дело поступило в окружный мещанский («магдебургский») суд города Кременца. На допросе арестованные отрицали приписываемое им преступление, и поэтому было приступлено к пыткам. Верное средство подействовало. Сначала не выдержал мук один из обвиняемых, служащий на мельнице арендатора Зорух Лейбович, и заявил, что уже давно «мечтал о счастии быть католиком» и готов сейчас креститься, а потому покажет правду: он сам в деле не участвовал, но подозревает сына арендатора в убийстве, совершенном при участии гостей из заславского кагала. Это повело к аресту в Заславе кагального старшины Бера Авросева, кантора и «могела», участвовавших в операции обрезания еврейского младенца. Двое других подсудимых с целью избавиться от дальнейших пыток ложно признали себя виновными, но один из них потом отрекся от своего вынужденного показания. Остальные выдержали испытание до конца и не лгали на себя и свой народ. В конце апреля 1747 г. в Заславском замке князя Сангушко был объявлен приговор, достойный суда каннибалов. Четверо подсудимых (сын арендатора, содержатель шинка, где пьянствовал погибший странник, и другие) были приговорены к жесточайшей казни: «палач должен посадить осужденного на кол живым и оставить его там, пока тело его не будет съедено птицами и не распадутся его бесчестные кости; если кто-либо осмелится похитить тело для погребения, тот подвергается такой же казни»; с другого осужденного нужно «содрать с живого четыре полосы кожи, вынуть из груди сердце, разрезать на четыре части и прибить каждую к столбам по городу». В ответ на этот приговор церкви слышится стон синагоги в заупокойной молитве: «Боже милосердный в небесах, дай безмятежный покой в рядах святых душам святых, которых повели на заклание, как ягнят. Они испустили дух одни под острием меча, другие на кольях железных и на столбах, разрезанные на куски. (Следуют имена мучеников)... Земля, не закрой их крови и пусть не умолкнет их вопль, пока не увидит Бог с небес!»

Самым крупным процессом того времени, потребовавшим целой гекатомбы еврейских жертв, было Житомирское дело 1753 года. Главным вдохновителем его был знакомый нам киевский епископ Солтык. Узнав о найденном накануне Пасхи близ Житомира трупе трехлетнего мальчика, сына дворянина Студзинского, Солтык горячо принялся за создание ритуального процесса. Обычная «улика» была налицо: когда проносили изувеченное тело ребенка мимо ближайшей еврейской корчмы, из ран потекла кровь, — значит, убийцы находятся в корчме. На этом основании были схвачены два еврейских корчмаря с женами. Путем пыток заставили несчастных оговорить в качестве соучастников мнимого преступления нескольких арендаторов соседних имений. Сам епископ объехал эти имения и настоял, чтобы паны-владельцы арестовали своих арендаторов и передали их консисторскому суду. Уже через две недели Солтык мог с торжеством сообщить львовскому архиепископу радостную весть: «У меня имеется уже здесь (в Житомире) в тюрьме 31 еврей и две еврейки, в том числе наиболее знаменитые и богатые арендаторы этих мест[16]... Со вчерашнего дня я начал вести допросы, а по окончании их отошлю это дело в здешний гродский (замковый) суд. В народе проявилось такое рвение (zelus), что он готов был вырезать всех евреев. Из участников сильно избиты два еврея, за которыми я распорядился тщательно ухаживать, так как они мне нужны для допроса». Епископ, заранее убежденный, что ребенка замучили евреи, распорядился привезти тело в Житомир и тотчас же после осмотра поместить его в костеле; он принял меры, чтобы тело не разлагалось, и уже приготовил для этих «чудотворных мощей» место в кафедральной церкви с соответствующей «эпитафией для вечной памяти о деле».

Замковый суд в Житомире, приняв дело от консисторского суда, действовал уже по указке епископа. В правдивых показаниях ни в чем не повинных, случайно нахватанных людей суд видел только «окаменелость сердца и упорство ума». От них и пыткой ничего нельзя было добиться; по-видимому, и первоначально «сознавшиеся» корчмари с женами взяли обратно свои вынужденные показания. Суд разрешил вопрос просто: он утвердил обвинительный акт первой инстанции, причем обязал отца «замученного» ребенка и истца совместно с шестью свидетелями присягнуть, что евреи являются причиной гибели мальчика. Такая присяга была принесена дворянином Студзинским и его друзьями, которые могли присягать по чистой совести, ибо верили в ритуальные убийства вообще, тем более после «чуда» кровотечения из ран в присутствии евреев, что, по словам судебного протокола, «перстом указало (indigitabat) на убийц». На основании таких улик был вынесен смертный приговор тринадцати обвиняемым. Это было 26 мая 1753 года, через месяц после начала дела: так быстро и решительно действовали епископ и судьи.

Донесение о публичном исполнении приговора в Житомире гласит: «Прежде всего Кива, знаменитый в этих местах арендарь имений великого коронного гетмана, паволоцкий раввин Шнайер, харлеевские арендари Майер Мордухович и сын его Шмая и похитившие ребенка арендари Эля и Янкель, — все эти шесть лиц приведены были на рынок, где им обложили руки облитыми смолой щепами, обмотали до локтей паклей и зажгли. В этом состоянии их провели за город, к виселице, где содрали с каждого по три полосы кожи, потом четвертовали живьем, отсекли головы и развешали на кольях. Из них один лишь Эля с женой просил святого крещения и поэтому был присужден к более мягкому наказанию: простому обезглавлению; но епископ-коадъютор киевский (Солтык) исходатайствовал для него освобождение от смертной казни». В следующие дни приговор был исполнен еще над шестью лицами: трое были четвертованы, а трое просто обезглавлены, так как перед казнью согласились принять крещение. «Для вящего просвещения их святой верой» (слова протокола) казнь этих трех неофитов была отсрочена на день, а тела казненных были провезены в гробах в кафедральный костел в торжественной процессии, с епископом Солтыком во главе, при участии католического и православного духовенства и «при громадном стечении панов, обывателей и военных». Так праздновала церковь свою победу у гробов телесно и душевно убитых трех евреев, принявших крещение для того только, чтобы избавиться от длительных мук «четвертования живьем» и умереть сразу под топором палача... По ходатайству епископа был помилован и оставлен в живых еще один арендатор за то, что согласился принять крещение вместе с женой и четырьмя детьми. После того как палач у эшафота кончил свое дело, палачи у церковного алтаря сделали свое: «епископом совершен был обряд святого крещения над тринадцатью лицами, евреями и еврейками, а также обряд бракосочетания трех пар». Солтык позаботился об оглашении всего дела в особой книжке, напечатанной в том же году в Кракове с приложением портрета «замученного» мальчика Студзинского. Еврейское общество увековечило событие только памятником на могиле мучеников в Житомире и заупокойной молитвой с апелляцией к небесному суду: «Доколе будешь молчать, Боже, и прощать проливающим невинную кровь праведников? Ведь в городах и на полях вопиет пролитая кровь братьев наших, истерзанных и замученных»...

Только после долгого господства ритуальной инквизиции Союз кагалов в Польше решил апеллировать и к земному высшему суду — к главе церкви, Папе Римскому. Ближайшим поводом к этому послужило затеянное в 1756 году в волынском городе Ямполе новое ритуальное дело. Выброшенный рекой труп утопленника, известного в городе пьяницы, дал местным монахам и луцкому епископу возможность повести агитацию. Владелец Ямполя, князь Радзивилл, поручил разбор дела беспристрастным судьям, которые установили, что при нахождении трупа на нем не было знаков насильственной смерти и только после пребывания в руках монахов на нем оказались раны, — и суд оправдал обвиняемых евреев. Но луцкий епископ настоял на вторичном разборе дела с участием трех духовных судей от епископа и трех светских от князя. Дело возобновилось, и начались уже допросы под пыткой наугад арестованных членов еврейской общины. Тогда в Рим отправился уполномоченный от Союза кагалов в Польше Яков Зелиг (в итальянских актах Selek). В начале 1758 года он представил Папе Бенедикту XIV жалобу, где «молил оказать его несчастным единоверцам милость и защитить их от притеснений, тюремных заточений, пыток и смертных казней» на почве ложных ритуальных обвинений. «Эти обвинения, — говорится в жалобе, — держатся уже в продолжение десяти лет (непрерывно). Стоит лишь случайно обнаружить где-нибудь мертвое тело — и тотчас же предполагается убийство, учиненное именно евреями близлежащих местностей с упомянутыми суеверными целями». В жалобе перечислены все процессы последнего десятилетия, от заславского до Ямпольского, и доказывается, что еврейство в Польше обречено на истребление, если глава католической церкви, по примеру своих давних предшественников, не наложит запрета на злую клевету, которой чернят целую нацию.

Верховная конгрегация при Ватикане передала эту жалобу на рассмотрение одному из своих членов, кардиналу Ганганелли (впоследствии Папа Климент XIV). Кардинал добросовестно отнесся к возложенному на него поручению, затребовал точных сведений о ямпольском и других процессах от папского нунция в Польше Висконти, изучил вопрос о ритуальном навете по литературе всех эпох и, на основании всего собранного материала, составил обширный доклад для представления Папе. Это — замечательное по искренности и ясности мысли произведение, которое можно было бы принять за сочинение какого-нибудь трезвого рационалиста XVIII века, если бы не специальная церковная терминология и некоторые оговорки, сделанные ex officio. Ганганелли считает ритуальное обвинение против евреев выдумкой, подобной той, которой в древности чернили первых христиан, ссылается на буллы Папы Иннокентия IV и других против этой опасной лжи и признает все случаи такого обвинения ложными. Только в двух случаях он признает возможность убийства христиан отдельными евреями вследствие «религиозной ненависти»: в делах канонизированных Симона Тридентского и Андрея Бриксенского (1475 и 1462 гг.), так как почитание мощей этих «блаженных» уже утвердилось в народе; но эти два случая («если даже считать их действительными», — осторожно замечает кардинал) не могут служить уликой против целой нации, как нельзя бесчестить всю семью за преступление одного ее члена. Ганганелли предлагает Папе последовать примеру Иннокентия IV и осудить злой навет. Представленный Папе Клименту XIII в январе 1760 г. доклад Ганганелли был одобрен. В феврале кардинал Корсики в Риме вручил Якову Зелигу письмо к папскому нунцию в Варшаве с сообщением, что Папа принимает меры против губительного для польских евреев ложного обвинения, о чем нунций будет скоро извещен, а пока кардинал просит оказать защиту еврейскому послу и «избавить его при возвращении на родину от беспокойств и преследований со стороны тех, которые имеют основание быть недовольными подачей на них жалобы папскому престолу»[17].

В Риме, однако, медлили с опубликованием папской декларации в защиту евреев. По-видимому, там работали влиятельные люди из черного стана польских клерикалов с целью задержать издание невыгодного для них акта. А между тем юдофобы в Польше взялись за литературную агитацию с целью ослабить ожидавшийся из Рима удар. Львовский каноник Пикульский издал в 1760 г. большую книгу, в которой сосредоточил всю польскую клерикальную злобу против евреев, но озаглавил ее «Еврейская злоба против Бога и ближнего» («Zlosc zydowska» etc.). То была целая энциклопедия человеконенавистничества, сочиненная в эпоху появления французской энциклопедии гуманизма. В первой части книги собраны самые резкие нападки на Талмуд, по искаженным или поддельным цитатам старых юдофобов, с целью доказать, что еврейская религия безнравственна и враждебна идее «христианской любви». Третья часть книги, посвященная ритуальному обвинению, представляет собой комментарий к тут же напечатанному трактату маньяка Серафиновича-Неофита, который вдохновлял всех польских инквизиторов от Жуховского до Солтыка. Книга Пикульского много читалась и делала свое дело: разжигала злобу христиан против евреев до крайней степени. Уже в 1761 г. дворянский сеймик в Вишне (Львовского воеводства), ссылаясь на книгу Пикульского, дал своим сеймовым депутатам следующую дикую инструкцию: требовать сожжения всех еврейских книг; еврейские типографии и школы закрыть; запретить евреям употребление книг на их языке и обязать их пользоваться только польским или латинским языком в своей литературе, не исключая и религиозной; даже в богослужении евреи обязаны пользоваться только польским и латинским языком, а в синагогах должны присутствовать двое ксендзов, монахов или членов магистрата, чтобы следить, не произносят ли евреи в молитвах оскорбительных для христианства выражений; за нарушение этих правил евреями полагается смертная казнь!

Эта юдофобская пропаганда в связи с новыми ритуальными процессами опять побудила представителей еврейства прибегнуть к защите Рима. И только в начале 1763 года им удалось добиться от Папы Климента XIII обещанной инструкции или декларации к духовенству. Она, однако, была издана не в виде папской буллы, а только в виде следующего письма папского нунция в Польше Висконти на имя польского министра графа Брюля:

«Еврейский народ (la nation juive) в этой стране обратился, как известно, к святому престолу с просьбой о защите против преследований, которым он подвергается. По этому поводу я получил от его святейшества (Папы) распоряжения, которым я не премину последовать при первой возможности... Его святейшество желает довести до всеобщего сведения: что святой престол рассмотрел все основания того мнения, будто евреи нуждаются в человеческой крови для изготовления пасхального хлеба, вследствие чего их обвиняют в убийстве христианских детей. Расследованием же установлено, что нет достаточно ясных доказательств, которые могли бы подтвердить этот предрассудок и позволили бы считать евреев виновными в подобных преступлениях. Поэтому в случае возникновения таких обвинений следует при судебном разборе руководствоваться не упомянутыми основаниями, а действительными доказательствами, относящимися непосредственно к делу и могущими уяснить преступление, которое приписывается евреям».

В это же время старшина кагального сейма, или ваада, в Польше (senior coetus judaici in Regno Poloniae) Меир Иевелевич подал Августу III полученные нунцием из Рима инструкции, а также старые привилегии польских королей, сводящиеся к тому же: что суд не вправе исходить из предрассудка об употреблении крови, а должен опираться на реальные доказательства, имеющиеся в данном деле. Король подтвердил привилегии своих предшественников и полученные от Папы распоряжения (23 марта 1763 г.). С тех пор «ритуальная» эпидемия на время прекратилась. А скоро была решена участь самой Польши. На нее надвигался политический кризис, приведший к распаду польского государства. Он шел, как и раньше, со стороны Украины и стоявшей за ней России.

§ 17. Гайдаматчина в польской Украине и гонения в русской (Малороссия)

Как в середине XVII века в еврейской истории стал кровавый призрак восстания казаков, так около середины XVIII века разбушевалась вокруг украинских евреев дикая стихия гайдаматчины. Оставшаяся за Польшей Западная Украина (Киевщина, Волынь и Подолия) была русской ирредентой: ее предстояло еще освободить от польского ига, хотя для сторонников украинской вольности давно стало ясно, что перешедшая к России Восточная Украина, или Малороссия, переменила только одно иго на другое. Политически Малороссия связалась с деспотическим государством; отношения же экономические мало изменились: крестьянство на левом (российском) берегу Днепра было так же порабощено своими помещиками из казацкой аристократии, как на правом берегу польскими панами. Однако соседство православно-русской Украины, веявший из Запорожья дух удалого казачества, дух вольницы и разбоя, предания тех времен, когда русские холопы купались в крови польских панов и евреев, — все это давало себя чувствовать в моменты политических смут в разлагавшейся Польше. Местные казаки или пришлые с того берега формировали здесь банды из беглых крестьян или русских мещан, которые назывались «гайдамаками» (бродяги, своевольники). Убивать и грабить на проезжих дорогах панов и евреев, разорить усадьбу польского помещика, пьянствовать в корчме или шинке еврея-арендатора, а затем ограбить и убить хозяина и его семью, ворваться в населенное евреями местечко и забрать сразу большую добычу, а затем скрываться в лесах или в деревнях у крестьян-единомышленников до нового набега, — такова была практика гайдамаков. Их деятельность приобретала характер политического бандитизма в годы внешних или гражданских войн. Так было в годы Северной войны в начале XVIII века (выше, § 13). Второй, более сильный взрыв гайдаматчины произошел в 1734 году, во время «бескоролевья» между Августом II и III, когда Россия вмешалась в борьбу претендентов, поддерживая Августа III против конфедерации шляхты из сторонников Станислава Лещинского. Введенные Россией в Польшу казацкие войска открыли широкий простор для организации гайдамацких банд.

Сильное гайдамацкое движение разгорелось тогда в воеводстве Брацлавском, состоявшем из частей Подолии и Волыни. Начальник дворовых казаков князя Любомирского, Верлан, стал во главе объединенных банд. Он распускал среди населения слух, что русская императрица Анна Иоанновна прислала указ, призывающий православных жителей записываться в казачество, избивать поляков и евреев в польской Украине и затем воссоединить ее с Малороссией под властью гетманов. Ураганом пронеслись шайки Верлана по Подолии и Волыни, истребляя «ляхов и жидов» в городах и деревнях. Особенно пострадали тогда районы городов Шаргород, Меджибож, Хмельник, Полонное. Наибольшие зверства совершал вождь одной шайки, Петр Демьянович. Зайдя однажды в местечко и услышав, что там уже «казаки погуляли», он воскликнул: «Какие же это казаки, если после них здесь остались еще ляхи, ксендзы и жиды! После нас ни одного из них не останется: всех переколем». Погромы длились все лето 1734 года и прекратились только с восстановлением порядка и упрочением Августа III на престоле. Шляхта с помощью русских команд усмирила гайдамаков-крестьян. Привлеченные к суду, громилы твердили, что военное начальство позволяло им грабить, а евреев убивать, ссылаясь на мнимый указ русской императрицы. Однако не надолго улеглось гайдамацкое движение. Уже в следующем году составились новые отряды разбойников под предводительством запорожских и местных казаков: Гривы, Медведя, Харька и Игната Голого. В течение трех лет они производили налеты на города Корсунь, Погребище, Паволочь, Рашков, Гранов и другие (1736 — 1738 гг.).

Проезжавший тогда через Украину иностранный путешественник (Böhl) дает следующую картину тамошней жизни: «Большая часть жителей города Белая Церковь есть поляки; есть там и много евреев, которые содержат шинки и умножают откупами государственные доходы. Мало находится деревень, где не было бы евреев, а это большое счастье для иностранцев, которые без этого не знали бы, где приютиться. В Голохвасте я квартировал у еврея. Эта страна плодородна и приятна, но малолюдна, будучи подвержена набегам татар и гайдамаков, которые причиняли в ней величайшие разорения. Гайдамаки, вступив в нее прошлой зимой в числе пяти или шести тысяч человек конных, совершили в ней всякие злодейства. Пойманных евреев мучили немилосердно, выпрашивая у них денег, и возвратились с несметной добычей, покамест поляки собрались дать им отпор. Знающие довольно этих разбойников, которых поляки называют гайдамаками, а россияне запорожскими казаками, уверяли меня, что это — скопище бродяг, состоящее из множества дурных людей разных народов, которые убегают из своих мест, чтобы спастись от руки правосудия».

В 1740-х годах гайдаматчина возобновилась. Набеги совершались большей частью в пограничной Киевской области, откуда банды после совершения погрома убегали на русскую сторону. По требованию польских властей русские пограничные власти иногда ловили этих перебежчиков, но обыкновенно разбойники ускользали от наказания. В это время гайдамацкое движение вспыхнуло в Белоруссии, близ северной польско-русской границы, где православное население, особенно в Могилевском воеводстве, издавна проявляло тягу к России. Здесь вело борьбу с иезуитами заразившееся от них фанатизмом православное духовенство, которое в ожидании поддержки от русского правительства натравливало народные массы против католиков и евреев. В 1740 г. здесь поднял бунт некто Васька Вощило, величавший себя «атаманом» или «гетманом», внуком Богдана Хмельницкого. Он набрал множество крестьян и стал с ними грабить города и местечки в районе Быхова, Кричева, Мстиславля. К его бандам примкнули и мелкие шляхтичи, бунтовавшие против магнатов, крупных землевладельцев, отдававших свои имения в аренду евреям. В течение трех лет эти банды, центром которых был город Кричев, опустошали Могилевский край. Только в 1744 году были призваны войска, которые начали усмирять разбойников. В это время Вощило выпустил воззвание, в котором старался представить все движение, как направленное только против евреев. Оно гласило: «Васько Вощило, внук Богдана Хмельницкого, атаман и великий гетман войск, посланных на истребление жидовского народа и оборону христианства. В жалобе, поданной на меня жидовскими протекторами, говорится, будто я поднимаю бунт и с мечом в руках иду против правительства. Это гнусная ложь. Мне это и в мысль никогда не приходило. Я христианин. Неверные жиды не только лишили христиан в здешнем Кричевском и других староствах средств существования, но и производят нападения, убийства, грабежи, арендуют таинства (церкви); без их воли и записки, данной к каплану, ни одно дитя не может быть окрещено; панов они чаруют и чарами приобретают их к себе уважение; христианок насилуют и чинят многое прочее, что и перечесть трудно.

Побуждаемый ревностью к святой вере христианской, я решился вместе с другими добрыми людьми истребить проклятый жидовский народ и уже, с помощью Божией, избил жидов в староствах Кричевском и Пропойском. Хотя жиды выставили против меня войска правительственные, однако справедливый Бог охранял меня во всех случаях. Уповая на милость Божию, я кончу эту священную войну против неверных». В дальнейшем Вощило уверяет, что он не грабит шляхетских имений, а забирает провиант только у евреев и что его полки готовятся идти в поход на Брест и Вильно.

О тех же событиях рассказывает по-своему одновременная запись в кагальной книге города Мстиславля. К Мстиславлю банды Вощилы подошли в начале 1744 года. Опасность была очень велика. По настоянию двух братьев-богачей, Самуила и Гедалии, арендаторов имений Мстиславского «дюка», или старосты, против бунтовщиков посылался один отряд войска за другим, пока их не отогнали от города, а затем сам дюк в сопровождении Самуила отправился в Кричев и там жестоко расправился с бунтовщиками. По случаю избавления Мстиславской общины от опасности установлен был ежегодный пост в день наступления бунтовщиков и затем торжество в вечер того дня (4 Шевата). О подвигах шаек Вощилы кагальная запись говорит: «Восстало на нас, на весь народ еврейский, отродье подлое, по слову Моисея: «отродьем подлым раздражу их». То были жители деревень в окрестностях города Кричева... Из Кричева они изгнали жителей с женами и детьми нагими и лишенными всего. В Хотимске они вошли в синагогу и сожгли свиток Торы, а также избили членов еврейской общины, которые принуждены были бежать. В других общинах и деревнях они умертвили многих людей с жестокими мучительствами и не дали даже похоронить трупы; многих же мужчин, женщин и детей они принудили отречься от израильского Бога. Еврей не мог проезжать по дорогам, ибо было опасно ездить. Везде был среди евреев плач великий и пост и вопли до неба, особенно же в нашей Мстиславской общине, близкой к Кричеву. Враги хотели погубить нас, ибо завидовали нашему благосостоянию. Но Бог услышал наши мольбы».

Вскоре последовал третий взрыв гайдаматчины на ее родине, в польской Украине. Гайдамачество уже сделалось постоянным ремеслом для многих: беглые крестьяне, казаки-хищники из Заднепровья и простые уголовные преступники чувствовали себя хорошо в этом профессиональном союзе бандитов; они предлагали свои услуги любому предпринимателю по части разбоя и грабежа. Большой разбой совершился в 1750 году. В течение почти всего года «ватаги» гайдамаков (их предводители называли себя «ватажками») держали в страхе большую часть воеводств Брацлавского и Киевского. Они разорили много городов и местечек с еврейским населением: Винницу, Летичев, Мошны, Гранов, Фастов, Умань, Радомысль; добирались до Полесья (Чернобыль, Лоев). Как в городах, так и в панских усадьбах ватаги теперь не столько убивали, сколько грабили: экспроприация была главной целью, и денежным выкупом можно было спасти жизнь. Национально-религиозного героизма в этих похождениях бандитов было очень мало, и тем не менее украинский народ в целом ряде песен воспевал подвиги этих разбойничьих банд и превращал их вожаков в национальных героев... После взрыва 1750 года гайдаматчина на время затихла и проявлялась только в случайных нападениях. Только спустя восемнадцать лет, накануне раздела Польши, гайдаматчина снова проявится в связи с тогдашней религиозно-политической борьбой и увековечит себя вакханалией «уманской резни» (дальше, § 50).

§ 18. Евреи на рубеже Польши и России (1654 — 1725)

Старое Московское государство, боявшееся иноземцев и особенно евреев («басурман, а наиначе жидов некрещеных»), впервые натолкнулось на еврейские массы в годы войн после аннексии Восточной Украины под именем Малороссии (1654). В самой Малороссии казаки не оставили живых евреев, но во время польско-шведской войны (1655 — 1656), когда русские войска царя Алексея Михайловича оккупировали Белоруссию и часть Литвы, перед ними предстало невиданное зрелище: города, густонаселенные странным народом, о котором темные московские люди знали только, что он когда-то распял Христа и за это не допускается в святую Русь. Царь Алексей и его полководцы начали по-своему хозяйничать в оккупированных польских провинциях: в Вильне, Могилеве и Витебске евреев, как известно (выше, § 3), громили и выселяли по просьбе местных христианских мещан; многие были увезены в плен в глубь России вместе с оборонявшимися поляками. Из пленных евреев часть была окрещена в православную веру. По мирному договору между Польшей и Россией (Андрусовский мир 1667 г.) вопрос о еврейских пленных был разрешен так: некрещеные евреи отпускаются на родину, а крещеные остаются в России, в особенности женщины, вышедшие замуж за русских. Таким образом, в Москве осталась маленькая колония крещеных евреев, из которых иные, вероятно, еще сохранили тайную связь с иудейством[18]. Но поселение евреев в России по-прежнему строго запрещалось. В 1676 году появился указ царя Феодора, где сказано, что «Евреян с товарами и без товаров пропускать к Москве не велено, а которые Евреяны впредь приедут утайкой к Москве и учнут являться и товары свои записывать в московской большой таможне, тех присылать в посольский приказ и товаров их в таможне не записывать». В договорах о «вечном мире» с Польшей (1678 и 1686 гг.) был помещен пункт, что «в великий град Москву» могут приезжать из Польши и Литвы все люди, «кроме жидов». Однако из ближайших к московской границе городов Белоруссии (Шклов, Быхов, Могилев и др.) продолжали «утайкою» приезжать еврейские купцы по торговым делам; они торговали в Москве сукном, жемчугом и прочими товарами, а некоторые были даже поставщиками товаров для казны. Таким купцам разрешалось временное жительство, но оседлого еврейского населения в Москве не было.

Только крещеные или носившие христианскую маску, своего рода марраны, могли жить в Москве постоянно и даже занимать государственные должности. Имеются сведения, что к группе таких «анусим», невольных христиан, принадлежал Даниил фон Гаден, лекарь при Аптекарском приказе во время царя Алексея и его сына Феодора. Он выдавал себя за еврея из Силезии, из города Бреславля, принявшего «люторскую веру» и жившего в разных местах Польши; из Подолии к нему иногда приезжали члены его семьи, оставшиеся в еврействе, и он сам несомненно был тайным евреем. Погиб он трагически во время стрелецкого бунта 1692 года в Москве, когда после смерти царя Феодора решался вопрос о наследнике престола и боярской партией был избран Петр Алексеевич, будущий преобразователь России. Дикие стрельцы перебили многих бояр и зверски казнили также доктора Гадена, обвинив его в отравлении царя Феодора. Русский историк так описывает эту казнь: «Гаден, заслышав беду, успел было в нищенском платье уйти из Немецкой Слободы; двое суток прятался в Марьиной роще и окрестных местах; голод заставил его возвратиться в Немецкую Слободу, где надеялся приютиться у одного знакомого и поесть чего-нибудь, но на улице был узнан, схвачен и приведен во дворец. Здесь царевны и царица Марфа умоляли пощадить доктора; уверяли, что он совершенно невиновен в смерти царя Феодора, что он на их глазах сам прежде отведывал все лекарства, которые составлял для больного государя, — все понапрасну. Стрельцы кричали: «Это не одно только, что он уморил царя, — он чернокнижник; мы в его доме нашли сушеных змей, и за это его надобно казнить смертью»... Гадена пытали; он не вытерпел мук, наговорил на себя разные разности, стал просить, чтобы ему дали еще три дня сроку, и он укажет тех, которые больше его достойны смерти. «Долго ждать!» — закричали стрельцы, потащили Гадена на Красную площадь и там разрубили на мелкие части». Был убит также молодой сын Даниила Гадена. В раввинском суде в Быхове, где в следующем году рассматривалось дело о положении оставшихся членов семьи Гадена, были даны свидетельские показания, из которых видно, что в Москве существовала тогда значительная группа «анусим», тайных евреев. «Я слышал от многих анусим, — говорит один свидетель, — и получил письмо от ануса Иешаи, который пишет подробно, как там во время погрома погибли вельможи (бояре), а с ними был убит и Цеви (Гирш) сын Даниила, и анусим похоронили его». Другой свидетель рассказал следующее: «Я приехал в Москву через три или четыре дня после погрома и пошел на похороны с другими анусим, ибо дан был приказ от царя похоронить убитых. Даниил (Гаден) был изрублен на куски: отрублены были одна нога и одна рука, тело проколото копьем, а голова разрезана топором. Я и другие анусим похоронили Даниила и его сына Цеви в поле». Третий свидетель показал, что на поставленном стрельцами на Красной площади столбе с именами убитых бояр значились также имена Даниила Гадена и его сына. Так завелись «невольники» церкви в стране, где «некрещеные евреи жить не могли» (выражение секретаря австрийского посольства в Москве, Корба, в 1698 г.).

Реформы царя Петра I, открывшего двери России всем иностранцам, не коснулись отношений к евреям, которые сохранили старомосковский отпечаток и в новом Петербурге. Не считаясь с народными предрассудками в других областях, Петр должен был, по-видимому, считаться с предрассудком против евреев. Рассказывают, что во время пребывания Петра в Голландии амстердамские евреи просили его допустить в Россию и евреев среди тех купцов, фабрикантов и художников, которых он тогда приглашал для переустройства своего государства. Просьба была передана царю через его друга, амстердамского бургомистра Витсена (1698), но царь ответил: «Вы знаете евреев, их характер и нравы, знаете также русских. Я знаю тех и других, и верьте мне: не настало еще время соединить обе народности. Передайте евреям, что я признателен за их предложение и понимаю, как выгодно было бы им воспользоваться, но что мне пришлось бы пожалеть их (переселенцев), если бы они были среди русских». Можно допустить, что Петр считал небезопасным для еврейских переселенцев пребывание их среди темных русских масс, привыкших смотреть на еврея как на заморское чудовище, богоубийцу и колдуна. Поэтому и Петербург времен Петра I и его ближайших преемников остался закрытым для евреев. Допускались только приезды купцов по делам и более продолжительное пребывание некоторых поставщиков и финансовых агентов из присоединенной к России Риги (фактор царя Израиль Гирш, поставщик серебра на монетный двор Зундель Гирш, прусский банкир Либман). Свободно жили в новой столице лишь крещеные евреи, приезжавшие из Германии и других стран искать счастье в России. Некоторые из них, благодаря своим способностям, занимали государственные должности. Из четырех братьев Веселовских, отец которых был польским евреем, двое состояли царскими резидентами в Вене и Лондоне, а другие занимали высокие посты в Петербурге. Полагают, что из евреев был и сотрудник Петра I, подканцлер и сенатор барон Шафиров. Придворный шут в Петербурге Ян Лакоста (или Дакоста) был португальским марраном, с которым Петр или его резидент познакомились в Гамбурге и затем вывезли в Россию. Умение говорить на нескольких языках, веселый нрав и тонкое остроумие сделали Лакосту любимцем высшего петербургского общества. При других условиях он мог бы выдвинуться в качестве политического сатирика, но при тогдашних нравах сделался по приказу царя придворным шутом (ок. 1714 г.) и забавлял сановников, подобно его русскому современнику Балакиреву. Петр любил вести богословские споры с Лакостой, который хорошо знал Св. Писание.

В центре русского государства для евреев места не было, и только на пограничных с Польшей окраинах медленно назревал еврейский вопрос. Отрезанная мечом и огнем от Польши казацкая Малороссия (Черниговщина, Полтавщина и часть Киевщины) не могла порвать все нити, связывавшие ее с польской Украиной (Уманщина, Брацлавщина, Подолия и Волынь). Верные заветам Хмельницкого, казацкие гетманы старались стереть всякий след еврейства в Малороссии, но трудно было удержать на пограничной линии подвижные массы еврейских предпринимателей и купцов, которых личные выгоды и хозяйственные нужды оторванного от Польши края толкали туда с неудержимой силой. Постепенно, забыв о пролитых здесь ручьях еврейской крови, группы евреев проникали в Малороссию. Сначала они приезжали временно по торговым делам, а потом поселялись в качестве арендаторов или шинкарей на городских и сельских землях с разрешения начальников «полков», как назывались малороссийские округа. Порядочное число таких поселенцев было рассеяно в деревнях Черниговского полка. Деревенское население уживалось с ними мирно, но из городов шла туда волна ненависти.

В перешедшем к России в 1668 г. Киеве, центре православной церкви, воспитывалось поколение борцов за православие, одинаково враждебных иудейству и католичеству. Киевский архимандрит Иоанникий Голятовский писал в 1660-х годах обличительные книги против евреев (упомянутый выше, § 6, диалог «Мессия истинный» и др.), где прямо заявлял, что христиане должны разрушать «жидовские божницы», в которых хулят Христа, изгонять евреев из городов, убивать мечом, топить в реках и губить различными способами. Киевская православная академия сеяла тот же фанатизм, который по-своему насаждали иезуитские коллегии в Польше, и внушала своим питомцам, будущим священникам, те же грубые предрассудки против еврейства. Буйства русских студентов в Киеве ничем не отличались от безобразий их польских товарищей во Львове. В 1700 г. киевский магистрат принужден был подать Петру I жалобу на студентов и начальство духовной академии. Студенты избили и ограбили приехавшего из Фастова еврея и отняли у него лошадь. По жалобе пострадавшего магистрат обратился к префекту академии с требованием заставить студентов возвратить награбленное и внушить им впредь не нападать на приезжих польских евреев, ибо за обиды приезжим с польской стороны отплачивается киевлянам в Польше. Префект грубо отказал магистрату и только по требованию киевского воеводы, князя Хованского, велел студентам отдать коня еврею. Студенты не послушались, вновь напали на еврея и избили его до смерти, а с высланными против них стрельцами вступили в формальное сражение. Магистрат, указывая на все это царю в своей «челобитной», просил об охране города от своеволия студентов. Петр вообще не отказывал в защите в таких случаях нарушения порядка, но вместе с тем не был склонен к расширению прав евреев в Малороссии. Получив донесение, что еврейская торговля там все усиливается в городах, он повелел, чтобы евреям разрешали ездить только в Киев и продавать свои товары оптом, а не в розницу (1708). В Киеве тогда могла быть только еврейская колония, но не община.

С юдофобской пропагандой киевского православного духовенства был связан ритуальный процесс, возбужденный в начале 1702 года в местечке Городне, Черниговского полка, во время управления знаменитого гетмана Мазепы. Дело было поставлено на судебную сцену по всем правилам польского инквизиционного ритуала. Накануне праздника Рождества 1701 года в Городне после попойки в еврейском шинке пропал местный житель, русский мещанин Сахно, ушедший из шинка с одним столь же пьяным казаком. По-видимому, в дороге пьяные подрались, и казак убил мещанина, а чтобы отвлечь от себя подозрение, изуродовал труп по образцу распространенных в народе сказок о ритуальных убийствах. Труп был найден, и на допрос взяли семью шинкаря Давида и его свояка Якова. Обоих шинкарей с их женами подвергли пытке и добились желаемого «сознания». Дело было передано в черниговский суд. Здесь обезумевшие от мук узники, чтобы ускорить смерть, нарисовали кошмарную картину: в какой-то корчме в праздник «Трубки» (Рош-Гашана) собралось на молитву много евреев, и там было поручено шинкарю Давиду добыть христианской крови на ближайшую Пасху; кровь была добыта убийством Сахно и разослана евреям в разных местах. Пытка заставила подсудимых выгородить даже казака и заявить, что он непричастен к преступлению. Чем кончилось дело, неизвестно, но из актов видно, что им заинтересовались высшие власти. Черниговский полковник известил о нем высшее начальство, которое сочло нужным довести об этом до сведения царя. В грамоте к малороссийскому гетману Мазепе Петр I, по-видимому, неуверенный в основательности страшного обвинения, просил тщательно расследовать дело и уведомить о его мотивах и результатах. Мазепа прислал требуемые сведения на основании протоколов черниговского суда, но не известно, удовлетворился ли ими Петр, так как на этом моменте архивные акты обрываются.

Во всяком случае, этот эпизод не мог не усилить недоверие к еврейству в душе русского царя. Публикуя в том же году свой манифест о вызове «искусных» иностранцев в Россию (апрель 1702), он сделал исключение для евреев. В это время уже началась Северная война; Петр со своими войсками ходил по союзной Польше, видел густые еврейские массы, но от сановников и магнатов мог заимствовать только неприязнь к этому народу. Русская армия участвовала во всех грабительских экзекуциях, которым подверглось население, в особенности еврейское, при прохождении войск через города. В еврейских актах отмечен только один случай, когда Петр I заступился за евреев, которых его солдаты начали громить. Это было в Белоруссии в августе 1708 г., перед битвой со шведами при Лесной. Расположенная в городе Мстиславле часть русской армии бросилась на местных евреев и начала грабить, но бывший там царь немедленно прекратил погром и жестоко наказал зачинщиков. В кагальной книге (пинкас) города Мстиславля это событие было записано тогда же, «на память грядущим поколениям», в следующем виде: «28 Элула 5468 г. пришел Кесарь, называемый царь Московский, по имени Петр сын Алексея, со всей толпой своей — огромным, несметным войском. И напали на нас из его народа грабители и разбойники, без его ведома, и едва не дошло до кровопролития. И если бы Господь Бог не внушил царю, чтобы он самолично зашел в нашу синагогу, то, наверное, была бы пролита кровь. Только с помощью Божией спас нас царь и отомстил за нас, и приказал повесить немедленно тринадцать человек из них (громил), и успокоилась земля».

Еврейский вопрос назревал и в другом пограничном пункте: в районе русского города Смоленска. Торговля Белоруссии с Москвой шла через этот город, куда евреи легче допускались, чем во внутренние города России. В Смоленске и его уезде образовались небольшие еврейские колонии. Из них одна находилась в селе Зверович, где жил откупщик таможенных и питейных сборов, богач Борух Лейбов с семьей, многочисленными служащими и агентами по сборам. Колония так разрослась, что в селе была построена синагога. Появление евреев в качестве оседлого элемента в русском крае, давно отобранном у Польши, встревожило смоленских православных мещан. Прикрывая свои сословно-коммерческие интересы религиозным рвением, смоленские мещане послали «святейшему Синоду» в Петербург следующее донесение (1722): с переходом Смоленска от Польши к России утверждена была одна христианская вера, а «жидовская поганая вера была искоренена без остатку», но в последнее время смоленский губернатор князь Гагарин стал допускать евреев «из-за литовского рубежа» к откупам питейного акциза и таможенных пошлин и ко всяким торгам, вследствие чего они с женами и детьми весьма размножились, к великому ущербу для христианства, соблюдают свою субботу и праздники и работают в христианские праздники, заставляя работать и своих русских слуг. Далее мещане доносят, что откупщик Борух Лейбов построил в селе Зверович синагогу рядом с церковью Николая Чудотворца, а когда местный священник Авраамий стал мешать ему в постройке, Борух избил его, и от этих побоев поп впоследствии будто бы умер. Донесение кончается просьбой выслать евреев из Смоленской провинции за литовский рубеж. Святейший Синод решил дело скоро и просто, положив такую резолюцию: «Противную христианской церкви жидовского учения школу (синагогу) разорить до основания и в ней обретающиеся прелестного их учения книги собрать и сжечь без остатку». Вместе с тем Синод решил сообщить Правительствующему Сенату сведения о действиях смоленского губернатора, виновника размножения евреев в крае, и просить об изгнании их с воспрещением им впредь заниматься там откупами и торгом. Решение Синода было исполнено не скоро: только через несколько лет, после смерти Петра I, правительство приступило к разрушению еврейских поселений в пограничной полосе.

Такая же гроза надвигалась и с юга. Малороссийский гетман Скоропадский обратил внимание на размножение евреев в казацкой Украине и начал их высылать. Но высылке воспротивились многие из русских и казацких помещиков, у которых евреи состояли арендаторами имений и корчем. Тогда Скоропадский выпустил универсал (июль 1721), в котором объявил, что заручился указом царя о выселении евреев из Малороссии за границу. Он требовал, чтобы выселение было закончено в течение трех месяцев, до начала октября, грозил штрафами владельцам, которые будут держать евреев в своих имениях, а «сердюкам» (полицейским) приказал искать везде евреев, и всякого, обнаруженного в стране после означенного срока, «все его жидовское имение разграбивши, с бесчестьем и умалением здоровья, прочь за рубеж обнаженного выгнати»; остаться может только тот, «кто, жидовское покинувши неверие, восхотел до христианства повернутися». В универсале Скоропадского приводятся те же доводы в пользу изгнания евреев, что и в донесении смоленских мещан Синоду: он называет евреев «богоненавистниками», «зловерными и креста Господня врагами». Духом мрачной юдофобии повеяло к концу царствования Петра I, и преемники, или, точнее, преемницы, его станут орудиями этого злого духа.

§ 19. Борьба русского правительства с наплывом евреев из Польши (1727 — 1743)

После смерти императора Петра I пошла полоса активной борьбы с еврейством на окраинах Российской империи. Государство, которое дотоле гордилось отсутствием евреев, решило уничтожить их гнезда в трех окраинных областях: в Малороссии, Смоленщине и недавно присоединенной Лифляндии. Царедворцы, правившие Россией под именем «Верховного Тайного Совета», обратили внимание на размножение евреев в Малороссии вопреки указу Петра I, изданному по настоянию гетмана Скоропадского. Удар был направлен главным образом на эту провинцию, но, чтобы придать новому акту принципиальное политическое значение, он был формулирован в виде общего запрета евреям жить на территории России. В апреле 1727 г. появился следующий лаконический указ Верховного Тайного Совета от имени императрицы Екатерины I: «Жидов как мужеска, так и женска пола, которые обретаются на Украине и в других Российских городах, всех выслать вон из России за рубеж немедленно, впредь их ни под какими образы в Россию не впускать, и того предостерегать во всех местах накрепко»; изгнанникам запрещалось вывозить с собой за границу, т. е. в польские владения, золотые и серебряные монеты, которые они пред выселением обязаны были обменять на медные деньги. Указ, составленный в столь решительных выражениях, произвел свое действие. Местная администрация, начальники «сотен» и «полков» в Малороссии, начали энергично выселять евреев-арендаторов, шинкарей и торговцев. Но скоро оказалось, что такое внезапное выселение разорительно для выселяющих: многие сотники и полковники из владельцев поместий и винокурен были связаны с евреями денежными обязательствами и расчетами, которые при спешной высылке не могли быть ликвидированы. Еще в октябре того же года не все евреи были высланы из Нежинского, Прилуцкого и некоторых других полков. Малороссийский гетман Даниил Апостол, ответственный за исполнение царского указа, приказал полковникам строго соблюдать его, но вместе с тем позволил оставить на некоторое время тех евреев, которые еще не окончили своих денежных расчетов с владельцами и кредиторами.

Уже через год после издания строгого указа в Малороссии спохватились, что без евреев плохо: из Польши привозилось очень мало нужных товаров, все вздорожало, и население стало роптать. Тогда гетман Апостол отправился в Москву, где находилось высшее управление малороссийскими делами, и подал там прошение о позволении евреям временно приезжать для торга на ярмарки. Просьба была рассмотрена в Верховном Совете, и в августе 1728 года последовал указ от имени малолетнего императора Петра II следующего содержания: «Жидам в Малую Россию на ярмарки для купеческого промысла въезжать позволяется, только продавать им свои товары (можно) оптом, а врознь на локти и фунты не продавать, и на вырученные из товаров деньги покупать товары же, а денег золота и серебра из Малой России за границу отнюдь не вывозить... А житье (постоянное жительство) жидам в Малой России запрещается». Таким образом, евреям было предоставлено право временного приезда на ярмарки, хотя с тяжелыми ограничениями, вроде запрещения розничной торговли и обязательного оставления вырученных денег в стране. В 1731 г. эта «льгота» была распространена и на Смоленскую губернию, а спустя три года пришлось сделать еще одну уступку. Представители Слободской Украины (позже Харьковской губернии) ходатайствовали о дозволении приезжающим на ярмарки евреям продавать свои товары не только оптом, но и в розницу, «на локти и фунты», ввиду того что «в Слободских полках купецких людей мало и торговый промысел имеют недовольный». Императрица Анна Иоанновна удовлетворила просьбу (1734), подтвердив, однако запрет постоянного водворения еврейских купцов. В том же году льгота относительно розничной торговли евреев на ярмарках была распространена на всю Малороссию, для пользы христианского ее населения, «понеже мы, великая государыня, — говорится в указе, — всегда имеем о наших подданных Малороссийского народа матернее попечение».

Вскоре произошло событие, воскресившее в Петербурге тот примитивный «страх иудейский», которым была одержима старая Москва. Святейший Синод боялся повторения «ереси жидовствующих», некогда поколебавшей устои православия, и он искал следов ее повсюду, куда только проникал еврей. Постройка маленькой синагоги в селе Смоленской губернии еще при Петре I, как мы видели, нарушила покой старцев Синода, как и того простодушного сельского попа Авраамия, которому казалось, что с появлением «жидовской молельни» его паства отречется от церкви и обратится в иудейство. Тогдашняя резолюция Синода о «разорении» синагоги и сожжении еврейских книг была, по-видимому, немедленно исполнена, но ходатайство его об изгнании евреев из грешного села было удовлетворено только спустя пять лет, при Екатерине I. В 1727 г. Верховный Тайный Совет именем императрицы издал указ: отрешить от сбора таможенных пошлин и кабацкого акциза откупщика Боруха Лейбова, строителя синагоги, и его компаньонов и выслать из села Зверович всех евреев за рубеж немедленно. Характерный случай был в 1733 году. Архиепископ Белгородский (в Курской губернии) узнал, что в одной слободе его епархии, во владениях камергера Юсупова, «имеется (как гласит его донесение Синоду) не простой жид, но раввин, и с ним прочие жидове, и в оной слободе сделали себе дом, в коем и действуют (совершают) всякие свои богопротивные церемонии и обрезание и свадьбы»; кроме того, евреи содержат дом, где христиане «питьем их и всяким беззаконием сквернились». «Охраняя свою паству от иноверия и всякого зазору», архиепископ просил управителя имением выслать евреев из слободы, а когда тот не послушался, пригрозил ему церковным отлучением, после чего евреи были высланы. Боясь ответственности за свое распоряжение, которое могло быть обжаловано влиятельным вельможей Юсуповым в Петербурге, архиепископ в своем донесении Синоду спрашивал, «не причтется ли ему в вину» то, что он сделал с благим намерением: «чтобы в пастве его скверные, проклятые и богомерзские жиды не были и стада Христова не повреждали». В своем ответе Синод не только одобрил поведение епископа, но заявил даже, что находит для себя обидным одно предположение о какой-либо «защите жидам от святейшего правительствующего Синода». Действительно, Синод в этом отношении был выше всяких подозрений: через четыре года он поднялся на высоту инквизиционного трибунала в одном процессе о «совращении» христианина в иудейство.

Вышеупомянутый смоленский откупщик Борух Лейбов, который и после выселения приезжал по делам в Россию, сблизился в Москве с отставным русским капитаном флота Александром Возницыным и «совратил» его. Склонный к религиозному мышлению, капитан изучил Библию под руководством своего еврейского приятеля и убедился, что древнее откровение о Едином Боге несовместимо с догмами церкви, в которых он был воспитан. Решив принять иудейство, Возницын не остановился перед трудностями и опасностями, сопряженными с этим переходом. Он поехал в пограничное белорусское местечко Дубровну, где жила семья Боруха Лейбова, и принял там обряд обрезания. Вероотступничество Возницына было открыто благодаря доносу его жены (1737). Возникло судебное следствие, которое сначала велось при участии чинов Синода в Москве и Петербурге, а затем перешло в Юстиц-коллегию и Сенат. Арестованных Возницына и Боруха препроводили в Петербург и отдали в распоряжение страшной «Канцелярии тайных розыскных дел». В застенке, под жестокими пытками («подъем на дыбу» и т. п.), Возницын сознался в принятии «жидовского закона» и в произнесении «церкви святой противных богохульных слов», а Борух Лейбов подтвердил свое содействие. Борух обвинялся сверх того в том, что он «с прочими жидами» склонял к своей вере простой народ в Смоленске, вступил в драку с упомянутым сельским попом и мучил девку крестьянскую, служившую у него по найму; но эти преступления не были исследованы ввиду того, что Боруха за совращение Возницына все равно ждала смертная казнь. Необычным делом очень заинтересовалась царица Анна Иоанновна, и Сенат часто докладывал ей о ходе следствия. 3 июля 1738 года она утвердила приговор Юстиц-коллегии в следующих выражениях: «Понеже оные сами повинились: Возницын в богохулении на Христа Спасителя нашего, в отвержении истинного христианского закона и в принятии жидовской веры, а жид Борух Лейбов в превращении его через прелестные свои увещания в жидовство... того ради обоих казнить смертью, сжечь, чтобы другие, смотря на то, невежды и богопротивники, от христианского закона отступать не могли, и таковые прелестники (прельстители), как оный жид Борух, из христианского закона прельщать и в свои законы превращать не дерзали». Казнь совершилась публично в Петербурге, «на Адмиралтейском острову, близ нового гостиного двора». Петербургское население было извещено, что 15 июля утром «имеет быть учинена экзекуция над некоторым против истинного христианского закона преступником и превратителем», и «всякого чина люди» приглашались сойтись к указанному месту «для смотрения той экзекуции». Оба осужденные были сожжены на костре живьем.

Достаточно было этих единичных случаев, чтобы разжечь в петербургском правительстве старую московскую вражду к «некрещеным жидам» и оправдать новые гонения на евреев. Опять всплыл малороссийский вопрос. Пользуясь правом временного приезда в Малороссию на ярмарочный торг, многие из приезжих оставались дольше в запретном крае, а иные даже приобретали там оседлость. Им покровительствовали местные богатейшие помещики из петербургской аристократии — графы, князья, тайные советники, генералы, начальники полков и сотен, которые вновь стали отдавать свои корчмы и шинки в аренду евреям, как более аккуратным плательщикам. В 1738 г. в Петербурге получились сведения из Глухова, от Малороссийской войсковой канцелярии, что в разных местах осело значительное число евреев, пришедших из Польши. Сенат, только что пославший на костер еврея-«совратителя», решил круто расправиться с рецидивистами, нарушителями указа 1727 года, и постановил тотчас выселить всех за границу. Ввиду тогдашней русско-турецкой войны и опасений шпионства со стороны выселяемых, высылка была отсрочена, но по окончании войны последовал указ императрицы Анны Иоанновны о немедленном изгнании евреев (1740). Подлежащих изгнанию оказалось 130 семейств, состоявших из 573 душ. Эта-то горсть евреев, приютившаяся на окраине России, наводила страх на русское правительство. Однако вполне искоренить «опасность» не удалось, и скоро еврейский вопрос опять стал на очередь.

Очень усердно занимались этим вопросом в царствование Елизаветы Петровны (1741 — 1761). При этой императрице, делившей свое время между церковным богослужением и придворными балами, усилились гонения на иноверцев вообще: притесняли мусульман, насильственно крестили язычников в Сибири. С еврейскими жителями окраин также стали расправляться по-новому: их одной рукой изгоняли из страны, а другой толкали на паперть церкви. В конце 1742 года Елизавета Петровна издала замечательный указ. Ссылаясь на указ своей «вселюбезнейшей матери» Екатерины I о высылке евреев, императрица с благочестивой скорбью говорит: «Как ныне нам известно учинилось, жиды еще в нашей империи, а наипаче в Малороссии под разными видами, яко то торгами и содержанием корчем и шинков, жительство свое продолжают, — от чего не иного какого плода, но токмо, яко от таковых имени Христа Спасителя ненавистников, нашим верноподданным крайнего вреда ожидать должно». А потому императрица «всемилостивейше» повелевает: «Из всей нашей империи, как из Великороссийских, так и из Малороссийских городов, сел и деревень всех жидов немедленно выслать за границу и впредь оных ни под каким видом не впускать; разве кто из них захочет быть в христианской вере греческого исповедания, таковых крестя, в нашей империи жить им позволить, только вон их из государства уже не выпускать». Опасаясь снисходительности чиновников, императрица предупреждает губернаторов, воевод, малороссийских полковников и сотников: «смотреть накрепко под опасением, за неисполнение по сему, высочайшего нашего гнева и тягчайшего истязания». В пылу рвения Елизавета разом лишила евреев и права жительства на всех окраинах России, и права временного приезда, то есть уничтожила даже льготу 1728 года, вызванную требованиями жизни.

Этот жестокий указ, изданный для устранения «крайнего вреда нашим верноподданным», был встречен верноподданными без всякой радости. Указом имелось в виду особенно «облагодетельствовать» жителей двух окраин, Малороссии и Лифляндии, удалением из их среды евреев; однако эти жители через местные учреждения заявили, что такое благодеяние принесет им только разорение. Из Малороссии Войсковая канцелярия доносила Сенату от имени греческих откупщиков индуктных сборов (ввозных пошлин), что репрессии против евреев, препятствуя их приезду из Польши по торговым делам, причиняют большой убыток казенному доходу, ибо понижают сумму поступлений от ввозных товаров; внезапная же высылка евреев, связанных делами и вексельными обязательствами с христианским купечеством, может разорить обе стороны; а потому необходимо оставить за евреями прежнее право свободного приезда в Малороссию для торговли. Из Лифляндии Сенат получил еще более энергичные представления. Со времени перехода Лифляндии с ее главным городом Ригой от Швеции к России (1710) за евреями сохранялось прежнее право — временно приезжать по торговым делам. Местное немецкое купечество не могло терпеть евреев-конкурентов как постоянных жителей, продающих товары, но оно было очень заинтересовано временными приездами их из Польши для закупки товаров[19]. По получении петербургского указа рижский магистрат и лифляндская губернская администрация обратились к Сенату с рапортом, что ввиду положения Риги как пограничного торгового порта запрещение приезда евреям приведет и к ущербу для имперской казны, и к разорению торгующего мещанства: польские паны и купцы, имеющие евреев-факторов в Риге, перестанут покупать там свои товары, а будут их приобретать через своих посредников за границей, в Германии, вследствие чего «коммерция в Риге совсем рушиться может».

Основываясь на этих донесениях, Сенат убеждал в своем докладе императрицу — ради «распространения коммерции», увеличения доходов казны и в интересах христианского населения в пограничных местах — уступить просьбам украинцев и лифляндцев и разрешить евреям свободный приезд в обе эти провинции и другие пограничные места только для временной торговли во время ярмарок, как это им дозволялось раньше. Елизавета Петровна прочла все эти убедительные доводы Сената, но, ослепленная религиозным фанатизмом, не обратила на них никакого внимания. На докладе Сената она написала лаконическую резолюцию: «От врагов Христовых не желаю интересной прибыли» (декабрь 1743). Сенат должен был преклониться пред деспотической волей императрицы — и через месяц (январь 1744) разослал приказ о немедленном выселении за границу всех евреев, кроме желающих креститься, из Малороссии, Лифляндии и других мест. «И впредь, — говорится в сенатском приказе, — оных жидов ни под каким видом, ни для чего, также и на ярмарки, ни на малое время в Россию отнюдь не впускать и о впуске их никаких ни откуда представлений в Правительствующий Сенат не присылать; а все ли оные поныне высланы — о том в Сенат рапортовать». Так очистила Елизавета Петровна от евреев те провинции, где они жили задолго до присоединения к России.

Фанатичная императрица зорко следила за тем, чтобы искоренить в России последние признаки иудейства. В Петербурге жил с 1731 г. ученый медик из Португалии Антонио Санхес, потомок марранов, тайно исповедовавший иудейство. Вызванный из-за границы в Россию, Санхес занимал в Петербурге должность придворного врача, заведовал медицинской частью в армии, писал ученые труды по медицине и, наконец, был избран в почетные члены Академии наук. После отъезда Санхеса за границу царица Елизавета, по-видимому, узнала о его связях с евреями в Париже и повелела исключить его из числа членов Академии. Извещенный об этом, Санхес подумал, что его подозревают в политической неблагонадежности, и в письме к президенту Академии Разумовскому доказывал свою лояльность по отношению к императрице. Но Разумовский в своем ответе открыл ему истинную причину опалы. «Сколько я знаю, — писал он Санхесу, — вы ничем не погрешили против ее императорского величества или ее интересов, но она находит противным своей совести терпеть в Академии человека, который покинул знамя Христа и стал в ряды бойцов под знаменем Моисея и ветхозаветных пророков». Знаменитый математик Эйлер, узнав об изгнании Санхеса, писал: «Сомневаюсь, чтобы подобные удивительные поступки могли способствовать славе Академии наук».

§ 20. Кагальная организация на ущербе (XVIII век)

Польская неурядица болезненно отражалась и на еврейских общественных организациях. Кагалы и кагальные союзы должны были приспособляться к режиму многовластия и произвола. Взимание обыкновенных и чрезвычайных податей, посылка «штадланов» в Варшаву для поддержания ходатайств общин перед королем и высшими сановниками, борьба со всякого рода катастрофами: ритуальными процессами и погромами, со своеволием сверху и снизу — все это составляло заботу кагалов и ваадов. Кагал, как общинное управление, нес ответственность не только за общину в целом, но часто и за отдельных ее членов, так как установленный ранее принцип круговой поруки оставался незыблемым. Кагальные старшины отвечали перед польскими властями и за неуплату в срок поголовной подати, и за какого-нибудь беглого банкрота из еврейских купцов. Неудивительно поэтому, что каждый кагал производил на отдельных членов общины давление, пропорциональное тому, которому он сам подвергался извне. Он все контролировал, во все вмешивался. Ни одна крупная арендная или торговая сделка не могла совершиться без его разрешения. За неплатеж податей налагались суровые кары. Кагалу приходилось бороться и с богатыми людьми, которые пользовались протекцией знакомых панов для того, чтобы не платить повинностей, и тем отягощали бремя бедных плательщиков. А бремя налогов, обыкновенных и чрезвычайных, было непосильно для обедневших общин, и часто приходилось прибегать к внешним займам: кагалы занимали деньги на проценты у богатых панов и преимущественно у монастырей различных монашеских орденов. Уже бедствия XVII века привели к большой задолженности кагалов у католического духовенства и шляхты, а в первой половине XVIII века сумма долгов выросла до угрожающих размеров (в 1719 г. краковский кагал был должен свыше полумиллиона злотых и платил ежегодно одних процентов больше 20 000 злотых; познанский кагал имел на себе в 1750 г. долгов в сумме 400 000 злотых, и т. д.). Долги центральных ваадов доходили в это время до трех миллионов.

При такой задолженности кагал должен был извлекать доходы из обложения всех промыслов и даже предметов потребления. Косвенный налог под названием «коробка» взимался с кошерного мяса и других предметов первой необходимости. Прямые налоги взимались со всех торговых предприятий, аренд и откупов. С новых поселенцев в каждой местности кагал брал налог за «право водворения» («хезкат ишув»), который уплачивался единовременно или раскладывался на ряд лет. Одна из важных регалий кагала заключалась в предоставлении права «хазаки», или закрепления определенного промысла за известным лицом в силу давности. Еврей, постоянно арендующий у пана недвижимость, корчму, шинок, мельницу или другую доходную статью сельского хозяйства, получал от кагала монополию на эту аренду, и никто другой не имел права по истечении срока аренды надбавить на нее и взять ее у владельца имения. Так создавался институт наследственных арендаторов, плативших кагалу своего округа дань за монополию. Это было невыгодно панам-помещикам, ибо запрещение конкуренции понижало арендную плату, и они на провинциальных сеймиках шляхты часто выносили решения о запрещении «хазаки». Так, в 1714 г. собравшиеся на сеймик в Гродно дворяне постановили: наложить на гродненский кагал штраф в 30 000 злотых, если он будет и впредь применять «хазаку», ибо выяснилось, что такой именно доход получает с арендаторов кагал за предоставление им этой монополии. Такие же резолюции были приняты сеймиками воеводств в Бресте и Минске. Гродненский сеймик 1720 года дал своим послам на варшавский сейм инструкцию: добиться, чтобы «хазака» была повсюду запрещена под страхом смертной казни для кагальных старшин. Но все это не помогало. И только к концу века, в эпоху реформ, «Скарбовая комиссия» в Литве отменила «хазаку» и запретила кагалам взимать подать с арендаторов, пользующихся этой незаконной монополией (1781).

Многие кагалы превращали в доходную статью свое право назначать раввинов. При наличии нескольких кандидатов на раввинский пост кагальные старшины отдавали предпочтение тому, который предлагал за свою должность большую сумму денег в виде дара или займа. Литовский ваад 1691 года строго запретил такие сделки, но это не помогало. Раввин иногда покупал свою должность у старосты или пана-владельца данного города, которые заставляли кагальных старшин принимать своего кандидата. Порой в выбор раввина вмешивалось и католическое духовенство. В 1742 году львовский архиепископ утверждает в должности раввина во Львове некоего Левко Ландиса, которого презрительно называет в своей грамоте «псевдоминистром», ложным священнослужителем, и обязывает его следить, чтобы львовская община не имела больше двух синагог: в городе и в предместье, согласно предписаниям церковных синодов. Такое у нижение еврейского духовенства и общины в целом доставляло большое удовольствие католическому клиру и служило для него средством религиозной пропаганды. Луцкий епископ Кобельский, причастный к вышеупомянутым ритуальным процессам, предпринял миссионерскую кампанию среди евреев Волыни и Галиции, устраивал религиозные диспуты с раввинами и посылал ксендзов для миссионерских проповедей в синагогах (1740 — 1752). Епископ сам произносил проповеди в синагоге города Броды и вызывал евреев на диспут. Получив такой вызов, кагал послал письменный ответ, где между прочим возражал на главный довод всех миссионеров: что еврейский народ утратил всякое самоуправление с момента утверждения христианства; кагал доказывал, что еврейские общины везде управляются выборными из своей среды и что в Польше они имеют даже свои высшие органы самоуправления. На это миссионеры ответили ядовитым посланием: «Как наивно и смешно говорить о вашей власти и вольностях, когда вы даже право отправления своих обрядов покупаете у христианских панов! Ведь вы и раввина не можете иметь иначе, как путем покупки этого сана пожизненно или аренды его на срок у владельца-христианина. За деньги вы также покупаете чин кагального старшины пожизненно или на срок. Вы бы не могли иметь своих синагог и жить по-жидовски, если бы вы не платили дани государству в целом и каждому воеводе, подвоеводе и разным чиновникам в отдельности»[20].

Тяжелые финансовые заботы и необходимость постоянно обороняться против гнета или нападений извне парализовали в XVIII веке нормальную работу обоих центральных органов самоуправления, польского и литовского ваадов. «Ваад четырех областей» не успел еще оправиться от страшных ударов XVII века, как грянула Северная война, а затем пошли политические смуты, приведшие к разделу Польши. Пострадали все четыре провинции, входившие в состав кагального союза: Великая и Малая Польша, Волынь и Червонная Русь с Подолией; главные общины в Познани, Кракове, Люблине и Львове утратили свое былое значение руководящих центров. Власть центрального ваада дробится между отдельными областными съездами, которые большей частью созываются по требованию подскарбия, государственного казначея, для урегулирования платежа податей на ближайший срок. В XVIII веке сессии главного ваада происходят очень редко. Люблин в это время перестал быть местом заседаний; собирались в галицком Ярославе и других небольших городах Галиции, Подолии или Волыни. Сократилась также деятельность литовского ваада: между 1700 и 1761 годами было только семь сессий ваада и не всегда в полном составе. Юдофобское польское общество смотрело косо на организацию, призванную для борьбы с последствиями юдофобии. В государственных сеймах 1740-х годов раздавались голоса, что ваады вовсе не нужны для фискальных функций: распределения огульной суммы поголовного налога между кагальными областями. Некоторые депутаты говорили, что «жидовский сейм» собирает гораздо больше установленной законом огульной суммы государственных налогов и употребляет излишек для своих «тайных целей». Предлагали вообще перейти к индивидуальному сбору налогов на основании поголовной переписи еврейского населения. Все эти жалобы привели впоследствии к прекращению деятельности кагальных союзов и их центральных органов — ваадов Польши и Литвы, что печально отразилось на судьбе еврейского самоуправления.

§ 21. Умственное гетто

Социально-экономический упадок еврейства в Польше после 1648 года не мог способствовать расширению умственного кругозора, принявшего определенные очертания в предыдущую эпоху. Если и тогда, в период расцвета польско-еврейской культуры, в школе и литературе господствовал раввинизм, то теперь никакие более широкие умственные течения не могли оспаривать это господство. Единственным соперником раввинизма, то мирным, то воинствующим, являлся мистицизм, питавшийся скорбным настроением измученного народа, взлелеянный нездоровой атмосферой декаданса.

Интенсивная умственная культура на почве талмудизма, насажденная рядом поколений раввинов и «рош-иешив», не была равномерно распределена. В местах, наиболее пострадавших от катастроф XVII века, умственный уровень еврейской массы все более понижается. Талмудическая наука, прежде распространенная в широких слоях народа, становится достоянием тесного круга книжников. В южных провинциях, где много общин было разрушено во время катастроф, сильно сократилось число раввинов; многие ученые эмигрировали в Германию, Австрию и французский Эльзас. Цитадели раввинизма сохранились только в некоторых центрах Польши и в особенности в Литве. Но и здесь преобладают уже эпигоны. По традиции, еще пишутся длинные комментарии и диалектические новеллы («хиддушим») к различным отделам Талмуда, даже к тем, которые давно утратили всякое значение в религиозной жизни народа. Литовский талмудист, впоследствии краковский раввин Арон-Самуил Кайдановер (Маршак), бежавший из Вильны во время московского нашествия 1655 года, комментировал отдел Талмуда о жертвоприношениях и упраздненном ритуале иерусалимского храма («Бирхат га-зевах»). Сочинялись новые толкования и дополнения к кодексу «Шулхан-арух». Моисей Ривкес, ушедший в изгнание из Вильны в тот же роковой 1655 год, составил указатель первоисточников ко всем статьям этого кодекса («Беер га’гола»). Популярен стал в иешивах казуистический комментарий к «Шулхан-аруху», изданный «рош-иешивой» в Калише Абелем Гумбинером, родители которого погибли во время разгрома Чарнецким общин Великой Польши («Маген Абрагам»). Светила раввинизма препирались в своей ученой переписке («Шаалот у-тешувот») о мелочных казусах ритуала и юридической практики. Минский «рош-иешива» (с 1766 года раввин в Меце) Арье-Лейб, носивший прозвище по имени своей книги «Шаагат Арье», посвятил в ней длинное рассуждение вопросу о том, к какой руке должен привязывать «тефиллин» при молитве левша (по закону, филактерии привязывают ремнями ко лбу и к левой руке), и это головоломное рассуждение разучивалось 13-летними мальчиками для публичного чтения своей первой диссертации («драша») в день «бар-мицва». Литва особенно отличалась обилием таких героев раввинской схоластики, которые, кроме своих умствований, не признавали никаких других отраслей светского и духовного знания.

Редким исключением среди ученых был минский раввин Иехиель Гальперин (ок. 1670 — 1746), автор обширной исторической хронографии «Седер га’дорот». В этом сочинении, состоящем из трех частей, изложены события еврейской истории от библейских времен до 1696 года (1-я часть), перечислены в алфавитном порядке имена всех таннаев и амораев с указанием принадлежащих каждому из них мнений или изречений в Талмуде (2-я часть) и, наконец, помещен перечень писателей и книг поталмудического периода (3-я часть). Оригинальная работа Гальперина заключалась во второй части книги, где он перечислением всех разбросанных в Талмуде мнений и афоризмов каждого ученого дал ключ к индивидуальной характеристике творцов этой энциклопедии, чем широко воспользовались позднейшие историки. В области же истории вообще минский раввин только копировал прежние хронографии Закуто, Ганса и других без всякой критической проверки. Он почти ничего не рассказывает о событиях своего времени, даже о таких, как мессианское движение Саббатая Цеви. Сущность истории он видит в генеалогии ученых и святых мужей, ткавших нить религиозной традиции сквозь ряд веков. Но даже в таком узком понимании история не интересовала современников Гальперина. Его книга появилась в печати лишь через четверть века после смерти автора и в другой стране (Карлсруэ, 1769).

Светским наукам не было места ни в школе, ни в литературе. Единственными светски образованными людьми были врачи, изучавшие медицину в связи с «философией» в Падуанском университете, в Италии. Вслед за христианскими студентами из Польши ездили в Италию и еврейские молодые люди, преимущественно из больших городов — Львова, Кракова, Люблина, Вильны, Гродны. Иногда их командировал кагал и содержал в Падуе на свой счет для того, чтобы они потом служили врачами в госпиталях общины. В списках Падуанского университета сохранилось около полусотни имен еврейских студентов из Польши (обычное обозначение: «hebraeus polonus»), учившихся там и получивших докторский диплом в промежуток времени между 1650 и 1730 годом. В этом университете студенты делились по «нациям», или странам происхождения; каждый студент должен был записываться в национальную корпорацию и платить в ее кассу определенный ежегодный взнос за «покровительство». Польская корпорация постановила в 1654 г. не вписывать в свои «матрикулы» евреев, «дабы не пятнать именем неверных память столь славных мужей» («ne infideli nomine tot excellentum et illustrium virorum memoria conspurcatur»); еврейским студентам выдавался только билет на покровительство («privilegium protectionis»), и за это взималось три дуката. Обиженные этим, многие еврейские студенты стали записываться в немецкую корпорацию, но поляки потребовали, чтобы они платили за «протекцию» и в польскую корпорацию, сохраняя, однако, запрет вносить имена «неверных» в «матрикулы». Так сыновья панов, питомцы иезуитских школ на родине, приносили с собой за границу дух нетерпимости и злобы. В Падуе студенты-евреи не отрывались от своей национальной среды: по местным законам, они могли жить только в гетто, среди своих соплеменников. Возвращаясь на родину с докторским дипломом, они оставались правоверными членами своих общин, и ни о каком вольнодумстве среди них не слышно было в ту пору. Некоторые из них выдвигались как энергичные кагальные деятели. В Вильне были очень популярны из питомцев Падуанского университета врачи Арон Гордон (ок. 1695 — 1720) и Иекутиель Гордон (1730 — 1752). Последний навлек на себя гнев строгих раввинов не вольнодумством, а чем-то противоположным: склонностью к каббале и мистицизму. В Падуе он сблизился с поэтом-мистиком Моисей-Хаимом Луццато, которого подозревали в саббатианской ереси, и сделался глашатаем его учения (дальше, § 40). В послании из Падуи в Вильну Иекутиель писал: «По великой любви моей к Торе я думал было бросить посторонние (светские) науки, но услышал вещий голос («магид»): держись одного и от другого не отказывайся». Он сочинял книги по каббале, оставшиеся в рукописи.

Из всех падуанских врачей польского происхождения один только сделал попытку ввести естествознание в еврейскую литературу. То был Товий Коген, сын раввина Моисея из польского города Народа, покинувшего этот город во время резни 1648 года. Товий родился в 1652 г. в этой семье эмигрантов в Меце, тогда принадлежавшем Франции. Рано осиротев, он отправился в Польшу, учился в тамошних раввинских школах, но не мог там устроиться. «Я видел, — говорит он в предисловии к своей книге, — бедность, смуту и войны в этой стране, частые бедствия и катастрофы, и сказал себе: Что мне здесь? Уйду далеко и не увижу горя народа моего».

Вместе с одним товарищем Товий решил поехать в Италию для изучения медицины. По дороге молодые люди попали во Франкфурт-на-Одере, университетский город в Бранденбурге. Они подали прошение бранденбургскому курфюрсту о дозволении им учиться в университете, куда по уставу евреи не допускались; курфюрст настоял, чтобы для них сделали изъятие, и даже распорядился о выдаче им субсидий. Здесь протестантские ученые часто вели с ними религиозные споры и, между прочим, указывали на отсутствие у евреев интереса к светскому знанию. Тогда Товий решил не успокоиться до тех пор, пока не докажет, что и ныне не перевелись в еврействе люди с обширными познаниями во всех областях. Он отправился в Падую, изучил там естествоведение, философию и медицину, затем вернулся в Польшу, оттуда переехал в Константинополь и здесь написал свою книгу «Маассе Товия», нечто вроде энциклопедии наук (напечатана впервые в Венеции в 1708 г., а затем была перепечатана в 1715 и 1721 гг.). Книга состоит из двух частей. Первая, теоретическая, часть распадается на пять отделов: «Высший мир» — метафизика и теология; «Средний мир» — астрономия и космография; «Низший мир» — география; «Малый мир» (микрокосм) — антропология, наконец «Элементы» (физика) — о четырех стихиях (вода, огонь, воздух, земля). Вторая часть посвящена физиологии и медицине. Для того времени, при полном отсутствии научной литературы, книга Товия Когена была откровением. Но весьма немногие могли просвещать себя из этого источника: ведь в книге, при всем желании автора казаться правоверным, сквозила рационалистическая тенденция. Так, например, он объясняет загробные муки грешников тем, что не освободившаяся от земных похотей душа мучается невозможностью удовлетворять их без оболочки тела, ибо не может возвышаться до внематериального бытия; «это именно и есть геенна, ад», — поясняет автор. Он считает веру в пришествие мессии спасительной, но, подобно Иосифу Альбо, не ставит ее в ряду основных догматов иудаизма. Деградация мессианской догмы объясняется печальным исходом лжемессианства Саббатая Цеви, которое, по мнению Товия Когена, «опозорило нас в глазах народов».

Не таково было время, чтобы прислушиваться к голосам трезвых, ясномыслящих людей. Одиноко звучали эти голоса, заглушаемые стонами страдающих, ищущих в религии не просветления ума, а самозабвения, утоления боли. Народ толпился в синагогах и жадно прислушивался к словам «магидов», местных или странствующих проповедников, переносивших ум в волшебное царство Агады и Мидраша или в фантастический мир Каббалы. Не имели успеха в народе те раввины-проповедники, которые уснащали свои речи талмудической диалектикой; нравились те, которые вводили слушателей в тайны потустороннего, в каббалистическое учение о Переселении душ, загробной жизни, демонах и ангелах или давали рецепты спасения души путем аскетических упражнений и религиозного экстаза. Книги, поучавшие благочестиво такими способами — «мусер-сефорим» на народном языке, душеспасительные книги, быстро приобретали популярность. В конце XVII в. раввин-каббалист Иосиф Дубно написал одно сочинение в этом духе под заглавием «Иесод Иосиф»; но прежде чем книга успела выйти в свет, рукописью умершего между тем автора воспользовался Гирш Кайдановер, сын упомянутого краковского раввина Арона-Самуила, и издал ее во Франкфурте в 1705 г. под другим именем «Кав гаяшар» («Правильная мера»). Через несколько лет книга была издана и в переводе на разговорный еврейский язык (идиш) и сделалась любимым чтением простонародья и женщин. В морали книги есть много истинного человеколюбия, сострадание к бедным и притесняемым. Автор обличает кагальную олигархию и пугает загробными муками тех старшин, которые угнетают бедных членов общины. Но главное содержание книги относится не к реальным, а воображаемым бедствиям, к ужасам загробного мира. «О, человек! — восклицает автор. — Если бы ты знал, сколько тысяч ангелов-мучителей подстерегают последнюю чашечку крови в твоем сердце, ты бы всецело подчинил свое тело и душу Господу Богу!» Атмосфера земная наполнена незримыми духами умерших людей, не находящими себе успокоения «в том мире», блуждающими душами грешников и демонами, которые часто вселяются в живых людей и заставляют их бесноваться. Приводится множество «достоверных» рассказов о столкновениях людей с демонами и о подвигах чудотворцев, изгоняющих нечистую силу из «одержимых» посредством заклинаний. Между прочим, рассказывается о наделавшей в то время много шуму истории изгнания бесов из одного дома в Познани. Бесы не давали покоя жильцам этого дома, и жильцы сначала обратились за советом к местным священникам-иезуитам. Когда употребленное попами средство не помогло, жильцы пригласили известного знахаря-чудотворца Иоеля Баалшема из Замостья. Чудотворец учинил формальный допрос демонам, требуя объяснения, почему они не хотят оставить злополучный дом. На допросе бесы доказывали, что дом по наследству принадлежит им, так как они — законные дети бывшего владельца этого дома, ремесленника-еврея, который имел супружескую связь с одной чертовкой. По этому поводу состоялось заседание познанских раввинов в присутствии упомянутого чудотворца, и вышло решение, что демоны не имеют права получать в наследство недвижимое имущество в местах, населенных людьми, а должны ютиться только в лесах и пустырях. Совершенно верно писал упомянутый выше врач Товий Коген: «Нет страны, где занимались бы так много чертовщиной, талисманами, заклинаниями духов и всякими бреднями, как в Польше».

Эти «бредни» проникали в простонародную литературу на обиходном языке идиш. В переводе на этот язык распространялась в то время жуткая книга одного аскета из Смирны, Илии Когена, под заглавием «Бич обличения» («Шевет мусар», напечатана в 1726 г.). Этот «Бич» больно ударял по верующим душам своими страшными картинами загробных мук, вроде следующих: «Нижняя геенна (ад) вмещает в себе мириады людей, и чем больше прибывает грешников, тем больше она расширяется. Там расположено много помещений для костров с разными степенями казни для грешников разных разрядов. Огонь там в шестьдесят раз сильнее огня земного, уголья там величиной с гору, и текут там потоки смолы и серы из пропасти, и есть там много видов бесов-палачей, казнящих каждого по делам его: одних избивают и изувечивают, других вешают и душат, третьим выкалывают глаза» и т. д. «Горе тому, — восклицает автор, — кто не думает, что он прах и в прах обратится! Горе тому, кто не думает об ужасе, охватывающем человека при появлении ангела смерти, об исходе души из тела, об избиении мертвеца в могиле («chibbut ha’kewer»), о боли, причиняемой могильным червем, о дне суда, о казнях в аду, о скитаниях грешной души! А подумавши об этом, может ли человек гордиться своим богатством и здоровьем, веселиться, гулять в садах, громко смеяться?»... Так насаждалась мораль, которая отравляла все радости жизни постоянным напоминанием об ужасах смерти и загробных муках.

Народный язык завоевал себе видное место в самой интимной области религиозного творчества: в молитве. Широко разрослась женская молитвенная лирика в многочисленных «Техинот», задушевных и наивно трогательных беседах с Богом, сочинявшихся безымянными женщинами или мужчинами для женщин. Эти вольные молитвы стали с течением времени необходимым дополнением к официальному «Сиддуру» или «Махзору». Составленные народом на его языке, «Техинот» вернее отражали тогдашние эмоции верующей души, чем заученные классические гимны давних времен. С другой стороны, монополию народного языка составляли произведения для легкого чтения: оригинальные и переводные сказки, фантастические повести, исторические легенды, драмы на библейские сюжеты (например, «Мехират Иосиф», о продаже Иосифа братьями) и пуримские комедии-фарсы для «Purim-Spiel». Некоторые драмы писались для народного театра, зачатки которого в то время значительно развились в Польше и Литве.

§ 22. Мистика и сектанты; тайные саббатианцы

В пропитанной мистицизмом духовной атмосфере польского еврейства носились мессианские идеи еще в течение целого века после неудачи мессианского движения, вызванного Саббатаем Цеви. Наиболее пострадавшая от украинской катастрофы польская провинция, Подолия, была временно присоединена к Турции (1672 — 1699), что приблизило еврейские массы к резиденции преемников Саббатая в Салониках и к другим гнездам саббатианской секты (§§ 8 и 10). В то время как официальные вожди еврейства отрекались от мессии-отступника и его самозваных преемников, в Салоники шли пилигримы из Подолии и Галиции и возвращались оттуда с глубокой верой во второе пришествие мессии, который при первом своем появлении в лице Саббатая потерпел поражение только «за грехи поколения». Одним из таких глашатаев второго пришествия был польский каббалист Хаим Малах, развивавший сильную мессианскую агитацию на рубеже XVII и XVIII веков.

Свое прозвище «Малах» Хаим получил оттого, что он часто ходил в Салоники и обратно (слово «mehalech», ходок, было превращено одними иронически, другими серьезно в «Малах», ангел). В Салониках, Смирне и Константинополе он сблизился с главарями саббатианской секты и распространял ее учение в Польше. Не решаясь выступить открыто, он проповедовал в тайных кружках, что Саббатай Цеви есть истинный мессия, который вновь явится через сорок лет после своего вынужденного отречения, то есть в 1706 году, и освободит народ, подобно тому, как Моисей привел израильтян к границе Обетованной Земли после 40-летних странствий в пустыне. Для того чтобы в такой короткий срок приготовиться к встрече мессии, нужно поторопиться с очищением себя от грехов, покаянием, молитвой и подвигами благочестия. Эту проповедь покаяния взял на себя другой польский каббалист, Иегуда Хасид из Седлеца, или Шидловца. Изучив практическую каббалу в Италии, где это учение было перемешано с элементами «саббатианской ереси», Иегуда Хасид вернулся на родину и основал здесь кружок, или секту, «Хасидим», благочестивцев. Члены секты совершали акты предмессианского покаяния и включали в богослужение мистические молитвы. Вскоре Хаим Малах соединился с Иегудой Хасидом и ввел в его секту своих последователей-саббатианцев. Число «Благочестивцев» возросло до таких размеров, что правоверные раввины встревожились и начали преследовать их. Тогда предводители секты стали проповедовать о необходимости массового переселения в Палестину для того, чтобы там торжественно встретить грядущего мессию.

Многие увлеклись этой проповедью, и в начале 1700 года партия пилигримов в несколько сот человек двинулась в путь под предводительством Иегуды Хасида и Хаима Малаха. Эмигранты направлялись группами через Германию, Австрию, Венгрию и Италию и останавливались в разных городах, где предводители их, облаченные в белые саваны, произносили пламенные речи о необходимости ускорить избавление гонимой нации путем духовного очищения. В разных городах по пути к польским странникам присоединялись новые группы лиц, желающих посетить Святую Землю, и скоро число пилигримов дошло до 1500 человек. Одна партия переселенцев под наблюдением Хаима Малаха была отправлена из Вены, при помощи местных еврейских благотворителей, в Константинополь; другая партия, с Иегудой Хасидом во главе, поехала в Палестину через Венецию. После многих бедствий и потерь в пути (в дороге умерло и застряло несколько сот человек) тысячная толпа достигла Иерусалима. Новоприбывших ждало тяжелое разочарование. Один из вождей, Иегуда Хасид, умер через короткое время после прибытия в святой город. Его приверженцы жили там в особом подворье, питаясь подаянием добрых людей; но бедные жители Иерусалима, сами жившие на счет поступавших из Европы благотворительных сумм, не могли содержать странников, которые очутились без всяких средств к существованию. 1706 год не принес ожидаемого пришествия мессии. Разочарованные сектанты разбрелись в разные стороны: одни соединились с турецкими саббатианцами, носившими маску мусульман; другие вернулись в Европу и морочили легковерных людей разными небылицами; некоторые с отчаяния поддались соблазнительным речам христианских миссионеров и приняли крещение. Второй вождь пилигримов, Хаим Малах, еще некоторое время оставался в Иерусалиме с горстью своих приверженцев; в этом кружке тайно совершалось символическое богослужение по обряду саббатианской секты, причем, как говорят, плясали перед деревянным изображением Саббатая Цеви. Против опасного агитатора восстали иерусалимские раввины, и ему пришлось удалиться в европейскую Турцию. Изгнанный раввинами из Константинополя, Хаим Малах возвратился на родину, где снова вел свою пропаганду в Подолии и Галиции. Он умер около 1720 года.

Несмотря на неудачу «хасидов», сектантство в Польше не прекращалось. В Галиции и Подолии существовали кружки «тайных саббатианцев», которые назывались в народе «шабси-цвинниками», или сокращенно «шебсами». Они пренебрегали многими обрядами, не соблюдали поста 9 Ава, а некоторые даже превращали этот день траура в праздник, как заповедал Саббатай Цеви. В их поведении замечалась странная смесь аскетизма и чувственности. В то время как одни предавались покаянию, истязали свою плоть и «скорбели о Сионе», другие позволяли себе излишества и даже распутство. Встревоженные этой опасной ересью, раввины прибегли наконец к решительным мерам. Осенью 1721 года (Тишри 5482) раввины главных общин, собравшиеся в Ярославе-Галицком на «Вааде четырех областей», провозгласили «великий и страшный херем» против всех саббатианцев, которые к известному сроку не покаются в своих заблуждениях и не возвратятся на путь правоверия. Эта мера отчасти подействовала: многие сектанты сознались публично в своих прегрешениях и взяли на себя строгое покаяние. Но большинство «шебсов» продолжало упорствовать в своей ереси.

В 1725 г. они даже осмелились послать агитатора, Моше Мейра из Жолкиева, в Германию, где существовали тайные приверженцы Иегуды Хасида. Но здесь агитация вызвала немедленный отпор. Старшины кагала в Франкфурте-на-Майне распорядились произвести обыск у галицийского эмиссара и обнаружили у него рукописи, свидетельствовавшие о его принадлежности к секте тайных саббатианцев. Франкфуртские раввины провозгласили в синагоге «херем» против Моше-Мейра и «всех верующих в Саббатая Цеви, да сотрется имя его». Такие же акты отлучения были объявлены в синагогах Альтоны, Праги и Амстердама. В воззвании амстердамских раввинов говорилось: «Когда-то из Польши исходила Тора, а теперь оттуда разносится зараза по другим странам». Этими актами вменялось в обязанность всякому правоверному доносить духовным властям обо всех известных ему тайных еретиках.

Все эти преследования привели к тому, что сектанты стали еще более таиться и скрывать свои убеждения. В глухих городах Подолии, Галиции, Буковины, Валахии и Венгрии существовали группы людей, которые не выделялись из состава общин, но в душе питали надежду на второе пришествие Саббатая Цеви и тайно соблюдали некоторые предписания его культа. Одно из таких сектантских гнезд находилось в галицийском городке Надворна. Про сектантов говорили, будто они в пост Тиша бе’Ав выходили за город на пастбища между горами, похищали овцу из пасшегося там стада, жарили ее и ели в память «дня веселия» Саббатая. Рассказывали еще такой курьез. Саббатианцы говорили, что, когда придет ожидаемый мессия, польские паны отпустят евреев из «голуса», отдадут им свои кареты и лошадей и даже сами будут отвозить их к мессии. Узнав об этом, пан-владелец Надворны велел поставить всех своих лошадей во дворах сектантов и обязал хозяев кормить их, говоря: «Если вы хотите уехать на моих лошадях, то кормите их овсом и сеном». Будущие еврейские паны разорились на содержании целого табуна лошадей, пригнанного к ним польским паном, их будущим кучером, и с трудом откупились от этой подати.

В настроении этих сектантских кружков начался перелом около середины XVIII века. Многие устали от ожидания второго пришествия мессии, от ненависти окружающей христианской среды, от тревожной жизни между ритуальными процессами и набегами гайдамаков. Появились стремления к немедленному избавлению от еврейского горя хотя бы путем компромисса между иудейством и христианством, вроде иудео-мусульманского компромисса в секте турецких саббатианцев. Эти стремления, в которых мистицизм служил лишь прикрытием для обыкновенных житейских интересов и низменных желаний, привели к движению, известному под именем франкизма. Но это движение относится уже ко второй половине XVIII века и носит на себе признаки «переходного времени», которое трактуется во втором отделе настоящего тома.

§ 23. Изгнание евреев из Вены и допущение их в Берлин (1670 — 1671)

Вестфальский мир 1648 года, раздробивший Германию на множество протестантских и католических государств, отдалил ее от католической Австрии, которая в лице резидирующих в Вене императоров сохранила только номинальную связь с германским Западом. Австрия все более сливается со своими восточными провинциями, Богемией и Моравией. Она становится промежуточным пунктом между Западной Германией и Польшей. По численности своего еврейского населения она занимала второе место после большого польского центра. Густые еврейские массы скопились в ее полуславянских провинциях, а также в Венгрии, стране магнатов и крепостных крестьян. Во всех этих провинциях еврейское торговое население служило той живой экономической связью, которая соединяла Прагу с Краковом, Никольсбург или Пресбург с Львовом, Бреславль с Познанью. Австрия была как бы продолжением еврейской Польши в Европе. В самой столице государства, Вене, быстро росла еврейская община, реставрированная во время Тридцатилетней войны. Конец этой войны совпал с началом польско-украинской катастрофы, и тысячи еврейских беженцев с Востока пустились в австрийские земли. Из одного католического государства евреи бежали в другое, не менее злокачественное по своему клерикальному режиму. Едва терпевшая евреев в столице и в провинциях, Австрия очутилась перед перспективой наводнения еврейскими массами с Востока, куда она в прежние времена посылала избыток своего населения. Перед правительством и магистратами автономных городов снова встал еврейский вопрос в обычной его форме: что делать против усиления синагоги рядом с церковью и еврейской торговли рядом с христианской, а если евреев приходится «терпеть», как сделать их «безвредными» для окружающего населения и вместе с тем обильным источником доходов для государственной казны?

В Центральной Европе традиции темного средневековья сохранились в наибольшей степени в Австрии, которая после эпохи Реформации и религиозных войн сделалась сильнейшим оплотом католицизма, противовесом протестантских государств Германии. Связанная династическими узами с Испанией, Австрия как будто унаследовала клерикализм этой несчастной страны. Иезуиты прочно засели в ней и держали в своих руках все нити внутренней политики. Они натравливали правительство на протестантов и на евреев. Особенно трудно было духовенству и христианскому мещанству мириться с быстрым ростом новой еврейской общины в самой столице страны, где в предместье за Дунаем вырос целый «Юденштадт», как он значился в официальных актах. В середине XVII века здесь числилось от трех до четырех тысяч жителей, из которых около половины принадлежало к зажиточному классу. Венские евреи вели оживленную торговлю с Италией, Турцией и Польшей; они особенно развили торг сукном и драгоценностями, а также лошадьми, которых они поставляли для двора и армии. Богатейшие из них снабжали государственную казну займами в мирное и военное время. Вообще казна получала от евреев огромный доход в виде «подати за покровительство» (Schutzgeld), то есть за право жительства в Вене, и многих других постоянных или чрезвычайных налогов. Эта политика «do ut des» давала евреям возможность жить, пользуясь покровительством таких архикатолических императоров, как Фердинанд II и III. Последний остался верен своему союзу с богатыми евреями Вены и по окончании Тридцатилетней войны, когда почувствовались ее разорительные последствия. Венское бюргерство и в особенности купечество со злобой и завистью смотрели на растущее благосостояние евреев. Прославившийся своей юдофобией венский магистрат не раз пытался подчинить своему управлению население Юденштадта, состоявшее в качестве автономной общины под непосредственным покровительством императора, но такое подчинение было бы равносильно уничтожению еврейской общины, чего император не мог допустить без ущерба для своих интересов.

Положение ухудшилось при новом императоре, Леопольде I (1657 — 1705), которому совершенно случайно надели на голову императорскую корону вместо кардинальской шапки. Питомец иезуитов, готовившийся к духовному званию и получивший корону в 17 лет только по случаю внезапной смерти старшего брата, Леопольд считал тяжким грехом держать евреев в своей католической столице. Пока он еще был юн, правительство не давало ему возможности менять прежнюю политику: Гофкамера, австрийское министерство финансов, продолжала покровительствовать евреям. Но магистрат и духовенство начали уже подготовлять почву для нового режима, который должен был наступить с совершеннолетием императора-церковника. В 1664 году шла война с Турцией, и в народе была пущена молва, что евреи тайно поддерживают турок, так как они часто ездили по торговым делам в Константинополь, Белград и подвластный Турции венгерский Офен. В 1665 г. злоумышленники подбросили в еврейский квартал труп женщины и распустили слух о ритуальном убийстве. В Вене и других городах Нижней Австрии раздавались печатные «пасквили», куплеты и картины с изображением «еврейских злодейств». В некоторых местах уже начались эксцессы, но Гофкамера распорядилась конфисковать всю эту агитационную литературу. Такие же меры пресечения были приняты в Пасху 1668 г., когда буйные студенты вместе с городской чернью («Gesindel», по выражению официального акта) ворвались в Юденштадт и приступили к грабежу и убийству. Но в это самое время монарх, именем которого обуздывали толпу, сам задумал большой погром в легальной форме.

В самом деле, терпимость к евреям должна была возбудить недоумение в католической столице, где даже протестантам не дозволяли иметь свою молельню. Преследуемые венгерские протестанты жаловались императору, что с ними обращаются хуже, чем с «худшими врагами креста», которым дозволяют не только жить в Вене, но и иметь там свои синагоги, «где произносится столько хулы против Спасителя». Такие доводы не могли не подействовать на императора. В самой его семье появился в это время упорный враг еврейства. Леопольд женился на испанской инфанте Маргарите-Терезе. Уроженка страны, куда еврей не мог ступить ногой, благочестивая императрица чувствовала себя плохо в столице, в которой приютилось «безбожное» племя со своей синагогой, раввинами и автономными учреждениями. Когда маленький кронпринц умер через три месяца после рождения, у императорской четы появилась мысль: нужно умилостивить Бога добрым делом — изгнанием евреев. В начале 1669 г. была учреждена особая комиссия для «исследования» этого вопроса, носившая характерное название «Judeninquisitions-Commission». Деятельное участие в ней принимал ярый юдофоб и гонитель иноверцев вообще епископ Коллонич из Винер-Нейштадта. Комиссия представила императору ряд докладов, поистине достойных пера испанских инквизиторов. В одном докладе указывалось на достохвальный пример Испании и многих других стран, давно изгнавших «исконных врагов христианства»; «изгнанием» тут названо также недавнее бегство многих евреев из Польши, где они «достигли такого влияния, что их считают главными виновниками восстания казаков». Евреи, говорят далее «инквизиторы», вредны для страны в религиозном отношении: их общины и синагоги суть гнезда заговоров против христиан; они портят христианок тем, что вступают с ними иногда в любовную связь (закон карал такие «преступления» смертью). Они вредны и политически, ибо несомненно сочувствуют врагам Австрии, туркам, и в случае войны окажут им услуги. Выгоды от них для государственной казны меньше того ущерба, который они причиняют христианскому бюргерству, и последнее могло бы взять на себя возмещение убытков, которые будут причинены казне выселением евреев. Это подтвердил и венский магистрат в своем прошении к императору: мещанство готово платить ежегодно в казну те 10 000 флоринов, которые вносит «проклятая еврейская община» («die vermaledeiäte Judenschaft») в качестве подати за покровительство (Schutzgelder), ибо мещанам нет житья от еврейских торговцев, продающих дешево гнилой товар и не дающих заработать христианскому торговцу. Уже теперь в Вене живет 3000 евреев против 2000 мещан-католиков, а со временем они совсем вытеснят христиан. Нужно возобновить старый декрет об изгнании евреев из Вены и всей Нижней Австрии.

Все эти доводы окончательно убедили императора, который хотел быть убежденным, чтобы с «чистой совестью» совершить ужасное дело. В июле и августе 1669 г. появились два декрета о выселении из Вены первых двух групп евреев: бедных и малосостоятельных, то есть бездоходных для казны. 1600 человек должных были покинуть город в двухнедельный срок; среди них были раввины и ученые, которых еврейская община за их заслуги освобождала от податей. В выданных изгнанникам паспортах указывалось, что обладатель данного паспорта «выселен не за какие-либо совершенные преступления, а только по воле его императорского величества признан долее нетерпимым в эрцгерцогстве Австрии».

Труднее было выдворить состоятельных и богатых, составлявших около половины прежней общины. Нужно было дать им время окончить свои дела, рассчитаться со своими должниками или кредиторами из христиан, продать свое имущество. Вдобавок влиятельные члены еврейской общины пытались еще отвратить грозу от оставшейся ее части. Они подали Леопольду прошение, в котором напомнили о финансовых услугах, оказанных ими государству во время Тридцатилетней войны и после нее, о том, что они широко развили торговлю и удешевили товары на благо потребителей, так как живут скромнее христианских торговцев и поэтому довольствуются малым заработком. Полагая, что «нежному сердцу» монарха не может доставить удовольствие истребление евреев, просители «со стоном и мольбою» просят об оставлении в Вене еврейской общины хотя бы в сокращенном числе. Но Леопольд был непоколебим. Он только дал выселенцам отсрочку для окончания дел, а наступление зимы заставило его продлить эту отсрочку до теплого времени. Новое несчастье в императорской семье (императрица вследствие болезни родила мертвого младенца) окончательно укрепило набожного фараона в мысли довести до конца начатое жертвоприношение. 28 февраля 1670 г. был подписан Леопольдом окончательный декрет о выселении, а 1 марта по улицам Вены разъезжали герольды, которые созывали народ звуками труб и объявляли: в течение ближайших месяцев, до праздника Божьего тела (20 июня), все евреи без исключения должны навсегда уехать из Вены, а также из городов и селений Нижней и Верхней Австрии. Еще в последнюю минуту венская община попыталась повлиять на императора дипломатическим путем: она просила об этом потомка испанских марранов Мануеля Тексейру, который жил в Гамбурге в качестве резидента шведской королевы Христины. Тексейра немедленно написал королеве и одному из римских кардиналов, прося их повлиять на австрийский двор в пользу обреченных на изгнание. Секретарь шведской королевы ответил, что она писала об этом австрийской императрице и папскому нунцию в Вене. Но все эти попытки не достигли цели: император был неумолим.

Чтобы ускорить ликвидацию еврейской общины, венский магистрат купил у нее все дома Judenstadt’a для перепродажи их христианам. Вырученные деньги, однако, не были возвращены еврейским домовладельцам, а удержаны магистратом для уплаты долгов общины монахам кармелитского ордена и другим христианским кредиторам. Многие семейства таким образом были разорены. Дело выселения было окончено лишь в июле 1670 года. Последняя группа изгнанников покинула Вену в траурный день девятого Ава, как некогда при изгнании из Испании. Остались только несостоятельные должники в тюрьмах и 16 представителей общины под предлогом окончательного расчета по общинным долгам, а на самом деле в качестве заложников, так как опасались, что выселенцы пред отъездом будут отравлять колодцы или другим способом мстить своим гонителям, но вскоре были высланы и заложники. Из нескольких тысяч изгнанников ни один не согласился переменить свою религию для того, чтобы остаться в Вене. Этот изумительный факт духовной стойкости отметил шведский резидент в Вене в рапорте своему правительству: «Удивительно, что среди трех-четырех тысяч человек не нашлось ни одного, который в таком бедственном положении решился бы переменить свою веру, чтобы продолжать свою богатую жизнь, а ведь это (обращение евреев) было одним из главных мотивов, вызвавших решение императора». На первых порах венское бюргерство торжествовало. Магистрат, ставший хозяином Юденштадта, назвал его в честь императора Леопольдштадтом. Большая синагога была превращена в католическую церковь (Leopoldkirche). При перестройке этого здания была положена в фундамент доска с надписью, что здесь воздвигнут храм Божий на месте прежнего «вертепа разбойников» (Mördergrube). Строители забыли, что их новое здание было результатом совершенного ими разбоя.

В католической Австрии еврейскую политику направляли страсти, в протестантской Пруссии — холодный расчет. Там гнет и эксцессы власти, здесь строгая регламентация и почти военная дисциплина. Жертвы австрийских правителей находят убежище в Пруссии. Не гуманные чувства последователей Лютера, помнивших юдофобские заветы учителя, открыли евреям доступ в новое бранденбургско-прусское государство, а политические соображения монарха, положившего начало прусской гегемонии в Германии. Бранденбургский «великий курфюрст» Фридрих-Вильгельм из рода Гогенцоллернов (1640 — 1688) составил свое государство из нескольких дробей Германии, доставшихся ему после Тридцатилетней войны. К наследственному Бранденбургу с Берлином в центре и герцогством Клеве на западе прибавились, в силу Вестфальского мира и других договоров, епископские области Гальберштадт — Минден — Магдебург, а также балтийские земли Восточной Пруссии (Кенигсберг, Мемель) и Померании. Из этих территорий великий курфюрст стремился создать сильное военно-промышленное государство в духе начинавшейся тогда системы монархического абсолютизма и меркантилизма. Пример соседней Голландии показал ему, как много могут сделать евреи для индустрии и торговли, и он решил привлечь в свои владения еврейских коммерсантов. Он делал это не по голландскому, а по военно-прусскому образцу, с применением стеснительной опеки и регламентации, и тем не менее ему и его преемникам удалось поставить дотоле неизвестный Берлин рядом с Веной как политический и промышленный центр, а потомки венских изгнанников создали в Берлине культурный центр нового еврейства.

В Бранденбургской Марке не было еврейских поселений с 1573 года, когда народное суеверие и придворные интриги выбросили евреев из Берлина и всей области. Но в новых владениях великого курфюрста были рассеяны еврейские колонии, а местами и небольшие общины. Их положение было весьма шатко, насколько оно зависело от местных властей; им не разрешалось даже строить синагоги. В рейнской провинции Клеве и вновь присоединенных городах Гальберштадте и Миндене Фридрих-Вильгельм легализовал эти общины, выдав каждой из них общую привилегию («генералгелейт») на право жительства и торговли (1650 — 1651). Вследствие протеста сословных властей Гальберштадта против дозволения евреям строить синагоги для публичного богослужения («проклятые синагоги для ежедневного хуления нашего Спасителя Иисуса Христа»), курфюрст был вынужден объявить, что разрешается молиться только в частных домах; но с течением времени это ограничение потеряло силу. Видя в евреях прежде всего плательщиков податей, курфюрст сделал попытку фискального объединения еврейских общин. Он назначил своего финансового агента, еврея Беренда Леви из Бонна, «начальником и представителем» (Befehlshaber und Vorgänger) всего еврейского населения с поручением регистрировать старых и новых поселенцев, выдавать им «гелейт», собирать положенные за это ежегодные «шутцгельдер» и другие подати, а также назначать раввинов и судей. Но Беренд Леви злоупотреблял своей властью и вызвал ряд жалоб со стороны общин, что повело к его смещению и назначению сборщиком податей одного из богатой семьи Гумперцов. Глава этой семьи Элиас Гумперц из Эммериха (в герцогстве Клеве) был финансовым агентом курфюрста и ездил по его поручениям в Амстердам для заключения займов у еврейских банкиров, а в военное время поставлял своему господину оружие и порох. Благодаря связям с еврейскими капиталистами курфюрст имел возможность принимать в свое подданство иностранных евреев со строгим выбором, допуская только солидных коммерсантов. Он поощрял также приезд крупных еврейских купцов из других стран для временного торга. По давнишнему договору с польским королем, прежним сувереном Восточной Пруссии, курфюрст должен был допускать в свои владения и представителей польского купечества, которое состояло преимущественно из евреев. Ежегодно приезжали они на большую ярмарку во Франкфурте-на-Одере, привозили сырье из Польши и увозили туда фабричные изделия. Кроме пользы от усиления торгового оборота, приезжие обогащали государственную казну пошлинами: евреи платили не только пошлины с товаров, но и «личную пошлину», тот пресловутый «лейбцоль», который взимался с каждого проезжего еврея в таком же порядке, как с каждой головы провозимого скота.

Весной 1670 года Фридрих-Вильгельм узнал от своего резидента в Вене Неймана о предстоящем выселении евреев из австрийской столицы и о желании одной части их переселиться в Бранденбург. Курфюрст тотчас известил Неймана, что он готов принять от сорока до пятидесяти семейств из «богатых и состоятельных людей, которые принесут свои средства в страну и вложат их в дела», но предупредил, что не позволит переселенцам строить синагоги, а только не будет препятствовать им молиться в частных домах. Тогда из Вены приехали в Берлин трое еврейских уполномоченных для переговоров; то были родоначальники будущих аристократических фамилий Берлина: Гиршель, Фейт и Рис. Изгнанникам пришлось согласиться на все «кондиции», поставленные курфюрстом. 21 мая 1671 г. был подписан в Потсдаме эдикт курфюрста, содержавший десять пунктов:

1) допускаются в Бранденбург 50 еврейских семейств с правом повсеместно жить, нанимать и строить дома;

2) поселенцам разрешается всякого рода торговля оптом и в раздробь, особенно сукном, шерстью и готовым платьем;

3) запрещается нечестная торговля и взимание лихвенного роста по ссудам;

4) поселенцы освобождаются при въезде от «лейбцоля», но обязаны платить по 8 рейхсталеров с каждой семьи в год за право жительства и по золотому гульдену с каждого бракосочетания; остальные подати они платят по соглашению с магистратом;

5) в гражданских тяжбах они подчинены городскому суду, а в уголовных особому суду курфюрста;

6) публичное богослужение в синагоге запрещается, но они могут собираться для молитвы и совершения своих церемоний в частных домах («без обиды для христиан, богохульства и кощунства»), а также держать резников и школьных учителей;

7) запрещается вывоз из страны хорошей монеты и ввоз плохой;

8) магистратам предписывается принимать в свои города еврейских переселенцев и не чинить им обид;

9) в виде опыта означенные 50 семейств допускаются на жительство на двадцать лет, но при хорошем поведении они получат продление срока;

10) в случае войны евреи будут находить защиту в крепостях наравне с другими.

Как только венские эмигранты начали селиться в Берлине и других местах Бранденбурга, поднялся ропот земских сословий, особенно против данной евреям свободы торговли. Жаловались на конкуренцию христианские купцы Франкфурта-на-Одере, а затем к курфюрсту поступила общая жалоба «сословий» на допущение евреев в страну, откуда предки их были изгнаны сто лет тому назад как вредный для государства элемент. На это курфюрст ответил в своем рескрипте кратко и решительно: «Мы всегда держались того мнения, что евреи с их торговлей приносят нам и стране не вред, а пользу». Но недовольство христианских сословий все-таки давало себя чувствовать эмигрантам, напуганным недавними преследованиями в Австрии. Еврейская колония в Берлине на первых порах жила при условиях, которые никоим образом не могли предвещать ее будущую роль первостепенной общины Европы. Переселенцы допускались туда лишь после тщательной проверки их финансового ценза. Люди небогатые проникали в Берлин украдкой, к великой досаде властей и самих привилегированных евреев, которые боялись, что бедные пришельцы будут их компрометировать. Эти привилегированные, или «vergleitete», предложили курфюрсту, чтобы без их согласия никто из евреев не допускался на постоянное жительство в Берлин, и чтобы им было дозволено карать отлучением поселенцев, нарушающих это условие. Курфюрст на кару отлучения не согласился, но признал полезным, чтобы в Берлине и других городах новым поселенцам давались «гелейты» только при представлении аттестата от местной еврейской общины об их честности и материальной обеспеченности; если же такой аттестованный окажется нечестным или несостоятельным, община отвечает за него перед властями (1674). Этот принцип круговой поруки часто приводил к печальным результатам: враждебное бюргерство зорко следило за торговыми операциями евреев и доносило властям о всякой неаккуратности или «обмане» со стороны того или другого еврейского торговца. Были случаи банкротства отдельных лиц, за которых община отказывалась отвечать. Тогда курфюрст принял следующую крутую меру: он обязал каждого из группы «ферглейтетэ» в Берлине вносить в казну залог в тысячу талеров для возмещения убытков, могущих быть причиненными христианину тем или другим незаконным деянием еврея (1685). В то же время курфюрст увеличил размер «шутцгельда» или «гелейтсгельда» с еврейских семейств и велел установить различные таксы для плательщиков трех разрядов: богатых, средних и бедных (1684).

§ 24. Австрийская «терпимость» и фараоновский закон «редукции» (1680 — 1740)

Радость венских христиан по поводу изгнания евреев была непродолжительна. Изъятие из хозяйственного оборота тысяч деятельных рук привело к печальным последствиям, которые отразились и на государственных финансах, и на интересах христианского населения. Уже в 1673 г. Гофкамера подала Леопольду I записку, в которой докладывала, что торговля сильно пострадала от изгнания евреев, что цены всех товаров возросли, так как христианские торговцы, и раньше продававшие товары дороже, чем евреи, теперь берут еще дороже, чтобы покрыть те налоги, которые венское бюргерство взяло на себя в возмещение утраченных еврейских «шутцгельдеров»; пострадали и потребители и производители в лице ремесленников, которые раньше зарабатывали от евреев, но больше всех потерпела государственная казна; она, с одной стороны, лишилась огромных доходов, которые лишь в малой доле возмещаются бюргерством, а с другой, она не имеет прежних источников быстрого и дешевого кредита. «Раньше, бывало, Гофкамера в 24 часа получала у евреев заем на сумму от 50 до 100 тысяч гульденов и больше, а теперь в несколько недель трудно добиться займа в 10~ 15 000 гульденов». Камера поэтому просит императора вновь допустить в Вену евреев, хотя бы наиболее состоятельных, которые готовы за это внести в казну вместе единовременно триста тысяч гульденов. Камера обращает внимание Леопольда I, что великий курфюрст Бранденбургский весьма охотно допустил в свои владения изгнанных из Вены евреев и разрешил им жить даже в Берлине.

Император призадумался. В его душе боролись Бог и Мамон, благочестие и интересы государственной казны. Он ответил, что желал бы еще получить отзыв от теологов Венского университета относительно возможности возвращения евреев. Теологи дали благоприятный ответ: ни апостолы, ни отцы церкви и церковные соборы никогда не запрещали монархам давать приют евреям в своих государствах, да и сам Папа терпит евреев в Риме. Все эти доводы подействовали на Леопольда только отчасти. Ему неловко было отменить декрет, недавно с такой помпой провозглашенный и выполненный, но он решил делать изъятие из него в отдельных случаях, то есть отменять его частями, незаметно. С тех пор император стал все чаще давать концессии на поселение в Вене разным группам еврейских капиталистов, а право приезда по торговым делам и временного жительства в Нижней Австрии было предоставлено еврейским купцам вообще. Скоро такие концессии стали государственной необходимостью. Началась непрерывная цепь войн, которые Австрия вела сначала в составе испано-германской коалиции против Франции (с 1674 года), а затем со своим исконным врагом, Турцией (с 1682 года). Нужны были крупные займы, услуги умных финансистов и энергичных военных поставщиков, а все это можно было с наибольшим удобством найти только у евреев.

На помощь воюющей Австрии пришел человек, который в финансовой стратегии был не менее силен, чем лучшие тогдашние полководцы в военной. То был Самуил Оппенгеймер из Гейдельберга, крупнейший поставщик провианта и амуниции для различных германских армий. Уже в 1674 г. он сделался поставщиком австрийской армии и получил от Леопольда титул «императорского фактора» («Kaiserlicher Faktor»). В критический для Вены 1683 год (осада города турками) и в следующие годы войны за Венгрию Оппенгеймер оказал австрийской армии важные услуги своей образцовой организацией интендантского дела. С течением времени он сделался и главным банкиром королевского двора. Он жил постоянно в Вене, где находилась его контора с многочисленным штатом служащих и агентов. Многие еврейские купцы получали от властей разрешение на постоянное жительство по рекомендации Оппенгеймера как агенты его фирмы или как самостоятельные коммерсанты. Так образовалась в Вене к концу XVII века новая еврейская колония, взамен прежней общины; восстановления общины с синагогой император ни под каким видом не допускал. Можно было незаметно молиться в частном доме, но не собираться для публичного богослужения. Венским юдофобам и эта маленькая еврейская колония была бельмом в глазу. Вышеупомянутый кардинал Коллонич, сделавшись начальником Гофкамеры (1692), искал повода, чтобы скомпрометировать Оппенгеймера; городская чернь однажды ворвалась в дом банкира и похитила много ценностей и документов (1700).

Но назло врагам основанная Оппенгеймером в Вене еврейская колония все росла. После его смерти (1703) во главе колонии стоял Самсон Вертгеймер, оригинальная смесь банкира и раввина. Уроженец Вормса и питомец франкфуртской иешивы, Вертгеймер сначала занимал пост управляющего делами фирмы Оппенгеймер в Вене, а позже открыл собственный банкирский дом. В течение тридцати лет (1694 — 1724) он был придворным банкиром и финансовым агентом, с титулом «Oberhoffaktor», при трех императорах: Леопольде I, Иосифе I и Карле VI. Он умел изыскивать источники государственных доходов от монополий (например, соляная монополия в Зибенбиргене) и не раз получал благодарственные письма и знаки отличия за свою финансовую службу. Подобно Оппенгеймеру, он также давал возможность жить в Вене многим пришлым евреям, приписывая их в качестве служащих своего банкирского дома или под видом личных домашних слуг у себя и у своих родственников. В первую четверть XVIII века число евреев в Вене доходило до 4000, то есть достигло уровня 1670 года, но в это число входили и постоянные («привилегированные») и временные жители; последние приезжали на короткий срок и по истечении его энергично выселялись полицией. Община и публичное богослужение все еще не были легализованы; только в доме Вертгеймера имелась частная молельня, где хозяин по субботам читал раввинские лекции и проповеди.

Эта скудная терпимость стоила венским евреям очень дорого. Привилегированные семейства платили за право жительства огромные суммы, которые при продлении срока привилегий прогрессивно увеличивались. Росли и чрезвычайные налоги. Во время войны за испанское наследство (1701 — 1714) и последовавшей затем турецкой войны (до 1718 г.) от состоятельных венских евреев часто брались коллективные принудительные займы, от участия в которых нельзя было отказаться без риска выселения из столицы. Но и все эти жертвы еще не обеспечили евреям спокойствия. Император с ярко выраженными юдофобскими наклонностями, Карл VI (1711 — 1740) внимательно прислушивался к голосу христианского купечества, которое в это время возобновило свои атаки на евреев. В своей жалобе от 1712 года столичное купечество уверяет императора, что если евреи не будут изгнаны из Вены, то все бюргеры обнищают; оно требует, «чтобы вместо проклятых и порочных четырех тысяч евреев, находящихся в городе, власти оказывали покровительство стольким же христианам, почитающим имя Бога». Карл VI не решился повторить печальный опыт 1670 года, но поставил себе задачей всеми безвредными для казны способами сокращать число евреев в столице. Сокращению, конечно, подвергались «непривилегированные», менее состоятельные люди. Их травили как дичь, разыскивали в разных домах и высылали из города. Были установлены ежемесячные «визитации» еврейских квартир с целью розыска таких бесправных, живших в более богатых семьях в качестве родственников или слуг сверх дозволенного числа. Император издавал ряд «Юденорднунген» (1718 — 1723), которыми вводились жестокие ограничения даже для «терпимых» семейств: жениться может только старший сын в каждой семье, жены и дети служащих лишаются права жительства, продление привилегий дается только в редких случаях, конечно в зависимости от увеличения суммы «толеранцгельд». Была даже сделана попытка воскресить средневековый закон о ношении евреями особой одежды для отличия от христиан (1721). Так жили евреи в столице Австрии в унижении и под постоянным страхом изгнания. Только еврейские подданные Турции пользовались правом свободного жительства в Вене и во всей Австрии, так как это право для всех подданных султана было гарантировано в Австро-Турецком мирном договоре 1718 года. Иностранные евреи пользовались, таким образом, большими правами, чем туземные, — прецедент, который еще будет повторяться в других странах.

Из Вены зоркое око Габсбургов следило за ростом еврейских масс в наиболее населенных ими провинциях, особенно в Богемиии Моравии. Прага и Никольсбург были центрами самоуправления еврейских общин в этих областях и резиденциями областных раввинов. Во время Тридцатилетней войны туда стекалось беззащитное население из малых городов и деревень, что привело к скоплению масс в больших общинах[21]. А едва только война кончилась, еврейские общины Богемии и Моравии увидели в своей среде несчастных братьев из Польши, бежавших от кровожадных орд Хмельницкого. Этот наплыв и концентрация евреев в городах тревожили представителей христианских сословий. Уже в 1650 г. богемский ландтаг постановил: разрешить жительство лишь тем евреям, которые в данном месте жили до 1618 года, до начала Тридцатилетней войны, или затем получили на это особое королевское дозволение. Аналогичное решение принял и моравский ландтаг. Но эти решения, не вполне санкционированные императором, не имели существенных последствий. Когда же после 1670 года в Праге и других местах появились и венские изгнанники, чаша терпения магистратов переполнилась. На пражскую общину обрушились и стихии: чума 1680 года и страшный пожар 1689 года. Во время войны Аугсбургской Лиги против Франции французские войска подожгли Прагу со стороны гетто, и весь еврейский городок с его деревянными домами и десятью синагогами превратился в груду пепла. Пришлось искать приюта в домах христиан, но тут возник роковой вопрос, поставленный католическим духовенством: допустимо ли сожительство евреев с христианами? Погорельцы долго бедствовали, пока гетто не было отстроено вновь; по приказу Леопольда I дома теперь строились из камня; работа была закончена в 1702 г.

В это бедственное время клерикалы повели агитацию против евреев на религиозной почве. Распространился слух, что еврей Лазарь А б елее в Праге тайно убил своего 12-летнего сына Симона, пожелавшего принять крещение. Отца бросили в тюрьму. Предвидя страшную пытку, несчастный удавился в тюрьме ремнем от своих «тефилин». Обвиненный в пособничестве еврей Лейбель Курцгандель под пыткой сознался в преступлении для ускорения смерти, а когда ему обещали более легкую казнь под условием крещения, он и тут уступил к великой радости ловцов еврейских душ (1694). Католические миссионеры в это время вновь усилили свою пропаганду среди евреев. В начале XVIII века евреев заставляли слушать проповеди христианских священников в синагогах. Нужно было много смирения, чтобы слушать в своем храме издевательства над иудаизмом, но иногда наглость миссионеров выводила и смиренных из терпения. В моравском городке Аусзее католический священник явился однажды в синагогу в вечер Йом-Киппура и прервал торжественное богослужение своей оскорбительной проповедью. Молящиеся потребовали, чтобы он удалился, а когда он отказался уйти, выпроводили его из синагоги. За это проявление возмущенного религиозного чувства привлекли евреев к суду. Суд постановил: синагогу разрушить и не позволить строить новую, трех старост синагоги за оскорбление священника клеймить каленым железом и изгнать из города, а четвертого, семидесятилетнего старца, заставить работать при постройке католической церкви (1722).

Это было в царствование Карла VI, на сочувствие которого клерикалы могли смело рассчитывать. Уже в первый год своего управления (1711) Карл назначил комиссию для составления проекта по еврейскому вопросу в репрессивном духе. Комиссия после долгих трудов выработала проект упрощенного решения вопроса: изгнать евреев из одних мест и сократить их число в других. Тем временем поступило к императору донесение моравского камер-прокуратора (1713) о чрезвычайном засилье евреев в Моравии: за последние десятилетия число их в стране возросло сверх всякой меры благодаря притоку переселенцев из Нижней Австрии, Польши и других стран; везде возникают новые общины или разрастаются старые; строятся новые дома, и там, где раньше была одна синагога, имеются теперь три, четыре и больше; «этот сброд («Gesindl») так размножился, что нет в стране ни одной деревушки, где не было бы евреев», и, может быть, недалеко время, когда христиане будут вытеснены евреями, а церкви синагогами. Эти курьезные преувеличения удивили даже императора, и он потребовал более подробных сведений. Неизвестно, что ответили моравские власти, но через несколько лет лживость донесения властей о еврейском царстве в Моравии была доказана жалобой евреев к императору (1722). Из нее видно, что в целом ряде королевских городов, как, например, в Брюнне и Ольмюце, евреям давали только право временного пребывания и приезда на ярмарки, и то за особую въездную пошлину, «лейбцоль», которая уплачивалась за каждый день пребывания (от 7 до 32 крейцеров); кроме того, евреи обременены множеством налогов сверх главного «толеранцгельда», а именно: домовым, имущественным, промысловым, рекрутским, а также всевозможными таксами: за назначение нового раввина или другого функционера общины, за совершение браков и т. п.; евреям препятствуют заниматься ремеслом портных, сапожников, цирюльников, а где дозволяют, взимают большие «таксы»; вдобавок местная администрация крайне притесняет и оскорбляет евреев. Подавшие это прошение «депутаты всего еврейства маркграфства Моравии» просили императора понизить огульную сумму «толеранцгельда», расширить свободу промыслов и предохранить евреев от произвола местных властей. Карл VI главных налогов не понизил, но приказал не препятствовать евреям в торговле и ремеслах (1723).

Скоро, однако, сам император, очевидно по настоянию местных властей, пошел по пути решительных репрессий. В 1726 и 1727 гг. он издал для Моравии и Богемии декреты, по которым во всякой оседлой еврейской семье дозволялось жениться только одному сыну, наследующему право жительства («инколат») родителей; остальные же дети, сыновья и дочери, при вступлении в брак должны покинуть страну. Этот жестокий фараоновский закон, направленный против естественного размножения евреев, имел целью сокращение, или (по тогдашней терминологии) «редукцию», еврейского населения в двух главных центрах его. В связи с этим было предписано произвести «конскрипцию», или перепись, еврейского населения во всех городах, селах и феодальных имениях, а затем «сепарацию», или вывод, еврейских жителей из обитаемых христианами частей городов, в особенности из района католических церквей. В Моравии это вызвало полную пертурбацию: приходилось покидать дома в одних кварталах и приобретать их в других. «Сепарация» производилась по требованию ольмюцкого епископа, кардинала Шраттенбаха, вождя клерикальной партии в Моравии. Комиссия из чиновников и духовных особ обсуждала детали всех этих репрессий и постановила между прочим: усилить контроль на границах для того, чтобы в Моравию не могли проникнуть иностранные евреи; для наружного отличия от христиан евреи обязаны носить длинные, не подстриженные бороды и особую шейную повязку, а женщины покрывало на голове («шлейер»). По этому поводу был запрошен моравский «ландесрабинер» Бернард Эскелес, который объяснил, что по еврейскому закону запрещено только брить бороду, но не стричь ее, ношение же особой одежды зависит от обычая той или другой страны. Так умудрялось австрийское правительство воскресить средневековый режим гетто и обособления в эпоху, когда в некоторых частях еврейства смутно бродили уже стремления к обновлению прежних форм жизни и к сближению с лучшими элементами христианского общества.

В Силезии, административно связанной с Богемией, судьба евреев зависела от множества властей, между которыми гонимые лавировали, ища помощи от одной власти против другой. Император в Вене, Гофканцелярия в Праге, силезский Оберамт в Бреславле, магистраты отдельных городов и частные владельцы городов и сел из высшего дворянства — все эти власти, каждая в зависимости от своих интересов, решали вопрос: «терпеть» ли евреев в том или другом месте, или гнать их. Большие и хорошо организованные еврейские общины находились тогда в городах Глогау и Цильц, меньшие общины были в Оппелне, Лигнице и некоторых других городах. Даже в столице Силезии, Бреславле, средневековый запрет постепенно нарушался: в этот большой торговый город, славившийся своей ярмаркой, допускались для торга евреи не только из австрийских земель, но и из соседней Польши, купцы которой были особенно деятельны на ярмарке. Временное пребывание иногда затягивалось и превращалось в постоянное, и к концу XVII века в Бреславле образовалась уже еврейская колония из полутораста семейств. Вся вторая половина XVII и начало XVIII века прошли для силезских евреев в борьбе за право жительства против непрерывных попыток разных властей выселить их, сократить их число, стеснять их промыслы. Эта борьба велась с удивительным упорством во всех инстанциях, начиная с императорской канцелярии в Вене и кончая магистратом того или другого силезского городка. Неопределенное положение евреев кончилось только в 1713 г., когда декретом Карла VI евреям в Силезии было обеспечено право жительства под условием уплаты «толеранцгельда» по особой, очень сложной системе (плательщики делились на шесть разрядов и должны были платить от 18 до трех гульденов ежегодно). Но наступившая теперь определенность положения не сулила евреям ничего отрадного. Скоро подоспел декрет 1726 года о «редукции» населения в Богемии путем лишения большей части еврейской молодежи права женитьбы, и опыты в этом направлении стали производиться также в Силезии. Австрийский деспотизм давал себя все более чувствовать в Силезии, и, когда в 1740 г. из-за этой провинции возникла война между Австрией и Пруссией, евреи спрашивали себя: какой деспотизм легче переносить, австрийский или прусский?

Подобная дилемма стояла раньше перед евреями Венгрии, только в другом сочетании: что хуже — власть христиан или мусульман? Это был вопрос жизни и смерти для евреев турецкой части Венгрии, когда в 1684 — 1686 гг. вокруг Офена (Будапешт) кипели бои между турками и австрийцами, кончившиеся изгнанием турок из Венгрии. Полтораста лет евреи жили спокойно под властью турок, между тем как их братья в австрийской части Венгрии жили под постоянным страхом изгнания. Естественно, что им не хотелось вернуться под иго христианской империи. Когда имперские войска штурмовали Офен, местные евреи деятельно помогали туркам в обороне города. Тем ужаснее была их участь после взятия Офена имперской армией (сентябрь 1686): христианское воинство перебило и потопило в Дунае множество евреев, а уцелевшие едва спаслись бегством в Турцию и другие страны. Император Леопольд запретил жить в Офене евреям, мусульманам и протестантам. Ненависть венгерцев к «друзьям турок» была так велика, что еще в XVIII веке евреи не смели селиться в старой столице Венгрии, а за проезд через Офен должны были платить обременительную пошлину. Большими массами евреи жили в других областях Венгрии, особенно в районе Пресбурга, где находилась их центральная община. Многие жили во владениях венгерских магнатов, как в сельских, так и в городских местностях. Так возник в конце XVII века особый еврейский округ во владениях графа Эстергази: в городе Эйзенштадте и примыкавших к нему шести местечках, где устроились главным образом венские изгнанники 1670 года. Эстергази дал евреям привилегию (1690), которая обеспечивала им свободу жительства и промыслов и полную внутреннюю автономию.

Гнет Вены чувствовался и в Венгрии. Прибывший из Вены епископ-юдофоб Коллонич, получивший сан венгерского архиепископа-примаса, говорил, что евреев надо изъять из обращения, как «плохую монету». Стараниями таких людей евреев выселили из епископской резиденции Грана на том основании, что там некогда родился апостол Венгрии, святой Стефан (1712). Были попытки выселить евреев и из некоторых других городов, в особенности из горнозаводского округа. Однако исходившие из Вены эксперименты над «редукцией» еврейского населения не прививались в Венгрии. Здесь не действовал фараоновский закон о сокращении еврейских браков, и из соседней Моравии шли в Венгрию многие молодые люди, которым закон запрещал вступать в брак на родине. От этого значительно увеличилось еврейское население во второй четверти XVIII века. По требованию королевского наместника (штатгальтера) в 1735 г. была произведена перепись евреев в Венгрии. В стране оказалось около двух с половиной тысяч еврейских семейств, состоявших из 11 620 душ, — цифра, несомненно, меньшая, чем в действительности. Среди них было только 35 процентов туземцев, остальные прибыли из других стран, главным образом из Моравии; часть иммигрантов прибыла из Польши. Из 2500 глав семейств занимались торговлей 883, ремеслом (преимущественно портняжеством) — свыше 200, винокурением — 203 и содержанием гостиниц — 150. Значительную часть, по-видимому, составляли лица без определенных профессий. К ним можно было причислить тогдашнюю раввинскую интеллигенцию, которой было много в Венгрии. Моравские, богемские и в особенности польские выходцы насаждали здесь талмудическое образование; иешивы Пресбурга и Эйзенштадта славились далеко за пределами Венгрии. Ученый венский банкир Самсон Вертгеймер официально считался областным раввином Венгрии в первой четверти XVIII века, а местные фактические раввины считались его заместителями. Обиходным языком венгерских евреев, как видно из актов, был тот же, что во всей Австрии, Германии и Польше: еврейско-немецкий диалект, идиш.

§ 25. Жестокие капризы Марии-Терезии (1740 — 1780)

Единственная женщина на австрийском престоле причинила евреям больше горя, чем все предыдущие императоры. Пропитанная юдофобией своего отца, Карла VI, Мария-Терезия проявляла эти чувства с большим темпераментом. Ожесточенная несчастными войнами, навязанными ей с первого дня ее царствования победоносной Пруссией, она вымещала свою досаду на евреях, которых считала «внутренними врагами». Повод к этому дала уже первая силезская война (1740 — 1742), когда пруссаки, баварцы и французы заняли много населенных евреями городов Силезии, Богемии и Моравии. Несчастное еврейское население было разорено контрибуциями и реквизициями, которые налагали на него начальники всех проходивших армий, но разбитым в войне австрийцам казалось, что евреи охотно помогали врагам. Иные евреи, помня жестокости австрийской «редукции», может быть, мечтали о том, чтобы их «редуцировали» путем превращения в прусских подданных, но едва ли дело доходило до нелояльности по отношению к родине. Евреи не служили в армии, но везде несли тяготы войны, участвовали в обороне Праги среди городской милиции и везде терпели от произвола своих и чужих армий. «Измены» со стороны евреев не было и не могло быть, но ее искали и находили в разных случайностях. Популярный пражский раввин Ионатан Эйбешиц покинул в 1742 г. беспокойную Прагу, чтобы занять пост раввина во французском Меце: это было истолковано как признак сочувствия неприятелю. Подозрительность особенно усилилась после того, как ненасытный прусский король Фридрих II, не довольствуясь захватом большей части Силезии, вторично ворвался с своей армией в Богемию и занял Прагу в сентябре 1744 года. Еврейское население Праги, численностью в 15 000 человек, должно было терпеть вдвойне: от оккупантов и от ненависти мещан, подозревавших обитателей еврейского квартала в тайных симпатиях к пруссакам. Подозрение возбудило, например, то, что при бомбардировке Праги пруссаками в Юденштадт случайно не попали снаряды. В договоре о сдаче Праги прусский генерал обязался соблюдать неприкосновенность еврейского квартала наравне с другими, и тут тоже усмотрели особое благоволение к евреям. Несколько спекулянтов из пражского гетто купили у прусских офицеров часть вещей, награбленных в дворцах бежавших чешских магнатов, — это поставили в счет всей еврейской общине. Настроение в Праге стало угрожающим для евреев. И как только прусские оккупанты ушли, в Юденштадте произошел погром (26 — 27 ноября): австрийские и венгерские солдаты вместе с городской чернью убивали и грабили в еврейских домах, а расчетливые офицеры вымогали у жителей огромные деньги за защиту от дальнейших погромов.

Но большее несчастье было впереди. До Марии-Терезии дошли те злостные слухи об «измене» евреев, которым в Богемии придавала веру только темная толпа. Императрица тоже поверила и задумала ужасную месть. Не посоветовавшись с богемским наместничеством (Statthalterei), она из Вены спешно прислала ему следующий декрет, подписанный 18 декабря 1744 года: «По разным чрезвычайно важным соображениям мы приняли решение, чтобы на будущее время ни один еврей не был терпим в нашем наследственном королевстве Богемии». За этим лаконическим приговором следуют пункты о его немедленном осуществлении:

1) к 31 января 1745 года, т. е. в течение одного месяца, все еврейское население должно покинуть город Прагу;

2) те, которые не успеют в этот срок ликвидировать свои дела, могут получить от королевского комиссара разрешение на пребывание в близких к Праге местах и на приезд в город по делам в дневные часы до конца июня 1745 года;

3) в конце июня должны покинуть всю Богемию и пражские и провинциальные евреи.

Эти короткие сроки придавали акту изгнания характер погрома. Декрет, полученный в Праге 22 декабря, ошеломил не только евреев, но и членов богемского наместничества, на которых было возложено его исполнение (один из них, граф Коловрат, был назначен комиссаром по выселению). Представители еврейской общины подали прошение, в котором указали на невозможность выезда из города многих тысяч людей с малыми детьми и больными в течение одного месяца, в зимнюю стужу, и ходатайствовали об отсрочке выселения. Наместничество препроводило это ходатайство в Вену при подробной записке, в которой доказывало, что богемские евреи отнюдь не заслужили такой жестокой кары, и просило королеву (таков был титул Марии-Терезии в Богемии) по крайней мере о смягчении их участи, если уже королевское решение непоколебимо. Чем ближе подходил роковой день 31 января, тем отчаяннее становилось положение выселяемых. Комиссар по выселению граф Коловрат умолял королеву о продлении срока, и в ответ получилась «милостивая» отсрочка еще на один месяц; комиссии по выселению разрешалось продлить этот срок только для больных и рожениц под контролем врача. В течение февраля и особенно в последние дни месяца вышло из города большинство еврейской общины. «Страшно было смотреть, — писал очевидец, ректор Пражского университета, — как уходил из города этот народ с детьми и слабыми, в жестокую стужу». Но в Праге осталось еще около 2000 евреев, среди них и представители общины, которые должны были уплатить в казну большую сумму податных недоимок (160 000 гульденов). Оставшимся дан был из Вены окончательный срок: 31 марта. В этот день полной эвакуации Юденштадта все, после горячих молитв в синагогах и на кладбищах, ушли из Праги. Шли по улицам, многие с детьми на руках, одни в немой печали, другие с громким плачем. Общинные старшины вручили графу Коловрату ключи от синагог и других учреждений. В донесении наместничества об этом моменте говорится: «Бывшие старшины здешнего еврейского общества с болью в сердце передали графу фон Коловрату ключи от синагог, школ, своей ратуши и депутатского дома, а затем во исполнение приказа Вашего Величества направились со всеми эмигрантами из города в день 31 марта, проливая горькие слезы и испуская горестные вопли».

Тысячи изгнанников скитались с апреля 1745 г. по окрестностям Праги в ожидании дня 30 июня, когда не только пражским, но и провинциальным евреям предстояло покинуть Богемию. Но прошел и этот последний срок, а большинство эмигрантов не трогалось с места: некуда было уйти. По ходатайству богемских властей изгнанникам продлили срок пребывания. Этой отсрочкой воспользовались невольные эмигранты и их заступники из христиан для того, чтобы добиться отмены безумного декрета. Об оставлении евреев теперь смелее ходатайствовали и богемское наместничество, и даже пражский магистрат, указывая на возможное потрясение хозяйственного строя при внезапном изъятии значительного промышленного элемента населения. Вследствие тайной переписки пражских евреев с их братьями в Голландии, Англии и Италии удалось поднять дипломатическую кампанию в защиту гонимых. Английский король Георг II писал своему послу в Вене Робинсону, что он находит жестоким изгнание десятков тысяч людей из-за нескольких предателей, и поручил ему заступиться за несчастных. Особенно энергично действовал по поручению своего правительства голландский посол барон Бурмания, который не постеснялся напомнить капризной женщине на троне, что и монархи ответственны перед Богом за свои действия. Послы указывали на вред, который причинит их странам разорение еврейского купечества в Богемии, связанного торговыми сношениями с заграничными фирмами. За спиной этих ходатаев стояли еврейские банкиры и откупщики в Вене, в особенности барон Диего д’Агиляр, откупщик государственной табачной монополии в Австрии (он был испанским марраном, который открыто перешел в иудейство и стоял во главе общины сефардских, или «турецких», евреев в Вене). На первых порах императрицу злило вмешательство иностранных послов в ее «домашние дела», но потом она все-таки одумалась. Больше всего отрезвила ее сама действительность, тот факт, что евреи по прошествии двух-трех лет со дня издания декрета все-таки не трогались с места, а местные власти не находили в себе силы принуждать их к этому. В марте 1748 г. была назначена комиссия для пересмотра вопроса о евреях. Комиссия высказалась за отмену декрета. Ее поддержали в своем ходатайстве представители богемских сословий, напуганные тогда проектированным военным налогом в четыре миллиона гульденов, который императрица требовала от Богемии для усиления армии ввиду новой военной опасности. Сословные чины поняли, что после удаления евреев вся тяжесть налога падет на христиан, и поэтому заявили, что они согласны на новый налог только при условии оставления евреев в крае и разрешения вернуться в Прагу по крайней мере состоятельным семействам. Тут императрица вынуждена была уступить. В сентябре 1748 г. она издала декрет об оставлении евреев в Праге и всей Богемии на десять лет. Изгнанников даже торопили вернуться в Прагу и устроиться там для того, чтобы они могли исправно вносить подати в казну. По окончании десятилетнего срока право жительства было возобновлено, причем размер вносимого евреями «шутцгельда» или «толеранцгельда» все более повышался.

Сороковые годы XVIII века принесли немало тревог и евреям в Моравии. От первой силезской войны они не менее пострадали, чем богемские их братья. Хищные армии всех воюющих держав упражнялись в грабеже еврейских общин Никольсбурга и других моравских городов. Едва оправившись от разорения, общины должны были выдержать четырехлетнюю борьбу с жестоким капризом Марии-Терезии, которая в начале 1745 года приказала и моравским евреям готовиться к исходу вслед за богемскими. Тут назначались более продолжительные сроки и затем, по ходатайствам евреев и местных властей, давались более длинные отсрочки; но в течение почти четырех лет моравские евреи находились между небом и землей, пока осенний декрет 1748 года не вывел их из этого мучительного состояния.

Оставив евреев в своих «наследственных землях», Мария-Терезия старалась выжимать из них как можно больше денег. Налоговый пресс был взвинчен до крайности. К налогам прибавились контрибуции во время Семилетней войны (1756 — 1763). Вместе с тем правительство зорко следило за соблюдением фараоновского закона против размножения евреев: в 1752 г. был возобновлен запрет женитьбы для сыновей евреев, кроме одного в каждой семье. С целью редукции еврейского населения была установлена предельная норма семейств в Богемии и Моравии: в обеих провинциях может жить не больше десяти тысяч семейств. Для этого производились от времени до времени переписи еврейского населения, но точность их была весьма сомнительна, так как тут против канцелярской регламентации боролся естественный инстинкт размножения. По переписи 1775 года в обеих провинциях числилось около 54 000 душ, т. е. приблизительно столько, сколько полагалось по норме семейства (считая в среднем по 5 человек на семью), а в действительности число это было гораздо больше.

Более свободно, хотя едва ли более успешно, могла Мария-Терезия производить свои эксперименты над «терпимыми» евреями в своей столице. В Вене числилось в 1752 г. только 452 еврея, имевших право постоянного жительства; гораздо большее число нелегальных и временных жителей в этот счет не вошло. Императрица периодически издавала «Юденорднунген» (1753 и 1764) и отдельные декреты, в которых заботливо все предусматривала: чтобы состав «привилегированных» семейств не увеличивался лишними слугами (большей частью фиктивными), чтобы молодежь не вступала в брак без особых концессий от властей, чтобы временно приезжающие в столицу евреи снабжались проходным свидетельством («Passierzettel») не более чем на четыре дня, чтобы на еврейских фабриках принимались только рабочие-христиане, чтобы венские евреи жили в отдельных домах, а не вместе с христианами, чтобы женатые евреи имели неподстриженные бороды, а все вообще носили традиционный желтый бант на шляпе. Императрица забыла, что она живет уже не в Средние века и что кругом идет совсем новая жизнь: еврейская молодежь, большей частью из богатых семейств, посещает театры, танцевальные салоны, рестораны и кафе, веселится и танцует с христианами, одевается по последней моде и с желтой нашивкой ни за что не примирится. Мария-Терезия могла давать волю своим юдофобским чу вствам только в резких резолюциях, вроде следующей: «Я не знаю худшей язвы для государства, чем эта нация, которая позволяет себе обман, ростовщичество и всякие дурные дела, отталкивающие честного человека. Насколько возможно, нужно их держать подальше отсюда и уменьшать их число» (1777). С целью уменьшения еврейского населения Вены была произведена тогда новая перепись, которая показала, что в столице живет 520 евреев. Но и это скромное число (разумеется, только привилегированных) беспокоило императрицу, и она на докладе положила резолюцию: «Здесь евреев сокращать, но отнюдь не размножать, ни под каким предлогом» (1778).

По иронии истории правительнице, желавшей избавиться от своих евреев, суждено было присоединить к своему государству одну провинцию с еврейским населением, которое сразу удвоило прежнее число евреев в Австрийской монархии. В 1772 году, после первого раздела Польши, в состав Австрии вошла большая часть Галиции, где официально числилось около 150 000 евреев. Таким образом, после столетия юдофобской политики, ознаменованного венским изгнанием в начале и попыткой богемского изгнания в конце, еврейский вопрос стал пред австрийским правительством в гораздо более сложной форме. Его попытается разрешить в духе «просвещенного абсолютизма» преемник Марии-Терезии, император Иосиф II.

§ 26. Регламентация еврейской жизни в Пруссии (до 1750 г.)

После смерти «великого курфюрста» судьба евреев в Бранденбурге и в Пруссии зависела от его преемника, который скоро присвоил себе титул «короля прусского», Фридриха I (1688 — 1714). Как раз в этот момент смены правителей подходил к концу срок договора с венскими переселенцами, заключенного первоначально на 20 лет. В некоторых местах горожане пытались воздействовать на правительство, чтобы оно отказало евреям в праве дальнейшего пребывания. Город Франкфурт-на-Одере, славившийся своим университетом и годовой ярмаркой, представил Фридриху обширную записку, составленную теологами и купцами. Теологи доказывали, ссылаясь на старые церковные авторитеты, что евреи в религиозном смысле — народ неисправимый, не подающий никаких надежд на возможность обращения его в правую веру, ненавидящий христиан и считающий своим долгом разорять их. Купечество привело 16 доводов против терпимости к евреям: они продают на ярмарках плохую шерсть, расплачиваются плохими монетами, зарабатывают большие деньги от скупки и продажи золотых вещей, жемчуга и драгоценных камней, продают готовое платье студентам, отнимая заработок у цеховых портных-христиан, причем дают студентам-юристам вещи в кредит, даже под залог учебных книг вроде «Corpus Juris». Жалоба теологов и лавочников была оставлена без последствий. Правительство менее всего думало о выгодах той или другой группы купцов, а заботилось о государственных финансах. В 1689 г. Фридрих I возобновил привилегии евреев во всей стране, под условием уплаты за эту «конфирмацию» 16 000 талеров. Он не нашел также возможным удовлетворить требование земских чинов о выселении евреев, успевших «незаконно» водвориться в трех торговых городах Восточной Пруссии: в Кенигсберге, Мемеле и Тильзите, и однородные ходатайства в других провинциях; он только заботился о том, чтобы число евреев не слишком возрастало в городах, особенно же в Берлине. За это покровительство он себя вознаграждал повышением размера «шутцгельда». В 1700 г. этот основной налог был превращен в Берлине из посемейного в огульный для всей общины (3000 талеров, а затем 1000 дукатов ежегодно). В то же время, ввиду начинавшейся Северной войны, от общины потребовали чрезвычайный налог на содержание одного полка («регимент») из 1200 солдат, что должно было обойтись в 85 тысяч талеров в год. Так как даже евреи всего государства не в состоянии были внести такую огромную сумму, то ее понизили до 20 000 талеров, которые были распределены между общинами (Берлин — 5000, округ Клеве — 5000, Гальберштадт с округом — 2800, Померания — 1000, Восточная Пруссия — 500 и т. д.).

Берлинская община росла вопреки всем ограничениям. Фискальные власти строго различали между патентованными (Vergleitete) евреями, платившими большие подати, и непатентованными, которые ухитрялись превратить свое временное жительство в постоянное и торговать без уплаты промысловых налогов. Но, несмотря на все строгости, число таких нелегальных в Берлине было велико. Многие из привилегированных богачей давали своим пришлым братьям возможность легализоваться в качестве своих домашних слуг или торговых приказчиков; другие пришельцы регистрировались как служащие в общинном управлении или как духовные функционеры. Среди выходцев из Польши было немало ученых раввинов, насаждавших в прусской колонии талмудическое образование. Но, конечно, не эти скромные пришельцы задавали тон еврейской общественности в Берлине. Здесь царил капиталист, предприимчивый делец, умевший извлекать выгоды из своих привилегий. Некоторые еврейские финансисты добились влиятельного положения при дворе. Иост Либман из Гальберштадта состоял еще при великом курфюрсте в должности «минцмейстера»: он заведовал чеканкой монеты и закупкой нужных для этого металлов, причем его компаньонкой по поставке металлов была одно время деловитая жена курфюрста Доротея. При Фридрихе I Либман состоял придворным банкиром и поставщиком драгоценностей для королевской семьи. Как крупнейший богач в Берлине, он добивался неограниченной власти в еврейской общине, но тут он встречал отпор со стороны влиятельных людей из венской группы: Рисов и Фейтов. Либману разрешалось иметь в своем доме молельню, которую он стремился превратить в общественную синагогу, но к тому же стремились и венские богачи, которые имели свою молельню. Между двумя приходами возникло соперничество, грозившее расколом в общине. Королю пришлось легализовать обе синагоги как общественные, и таким образом был отменен старый запрет публичного богослужения (1712). Вскоре община объединилась в одной синагоге, в специально построенном для этого здании (1714). Берлинская община была реорганизована. Во главе ее стояли выборные старшины, которые утверждались в своих должностях правительством.

Один курьезный случай вызвал вмешательство правительства в религиозную жизнь евреев. Выкресты Франц Венцель и Христиан Кац, желая мстить прежним единоверцам за их враждебное отношение к отступникам, возобновили средневековое обвинение, что евреи в своих книгах и молитвах поносят Христа. Христиан Кац донес, что у одного берлинского еврея хранится вульгарное жизнеописание Христа, известное «Сказание о Распятом» («Маасе Талуй»). Венцель из Кюстрина повторил старый донос пражского выкреста Песаха-Петра, что в ежедневной заключительной молитве «Алену» содержатся оскорбительные намеки на Христа и христианство. При этом он добавил свою собственную выдумку: будто в печатных молитвенниках после слов: «Мы поклоняемся Богу» пропущены слова: «но не распятому Иисусу», которые евреи произносят шепотом, причем подпрыгивают и плюют. (Дурной обычай отплевываться после слов: «они же поклоняются суетному и пустому» тогда укоренился во многих местах). Когда об этом доложили Фридриху I, он разослал приказ провинциальным администраторам: призвать раввинов и старшин еврейских общин и допросить их под присягой, действительно ли в молитве «Алену» имеются антихристианские слова. Допрошенные ответили, что молитва направлена исключительно против язычников. Христианский богослов, профессор Михаэлис из Галле дал также благоприятный для евреев отзыв. Тем не менее в душе короля осталось подозрение против злополучной молитвы. Он издал эдикт (август 1703), чтобы в синагогах эта молитва читалась кантором громко, чтобы молящиеся ничего не произносили шепотом и не плевали. За этим должен был следить особый надзиратель из христиан, которому поручалось посещать синагогу от времени до времени. В Кенигсберге таким синагогальным инспектором был назначен профессор университета и пастор, получавший за свой труд сто талеров в год. Через несколько лет король ввел цензуру еврейских книг, возложив ее на теологический факультет университета во Франкфурте-на-Одере, где существовала еврейская типография (1709).

Отношения верховной власти к евреям изменились к худшему при прусском короле Фридрихе-Вильгельме I (1714 — 1740). Король-солдат, мало смысливший в гражданском управлении, имел очень смутное представление о еврействе. Говорят, что он однажды выразил удивление по поводу упорства евреев в своей вере и получил шутливый ответ, что они, вероятно, не хотят креститься из боязни, что их тогда заставят брать по ссудам только установленные для христиан пять-шесть процентов, между тем как евреям разрешалось брать больше; король принял это объяснение всерьез и решил сократить взимаемый евреями процент, чтобы тем устранить препятствие к крещению. Нет, впрочем, надобности в таких анекдотических характеристиках, когда об отношениях короля к евреям говорят факты. В год вступления на престол Фридрих-Вильгельм I выдал берлинским евреям «конфирмацию» их привилегий, полученных в 1671 г., но под видом подтверждения их прав он ввел в новый акт много существенных ограничений. Вместо 10 статей первоначальной грамоты в «конфирмации» имеется 32 статьи, в которых частью прибавлены новеллы, изданные разновременно в дополнение к закону 1671 года, частью введены новые правоограничения. Прежде всего к новому акту приложен поименный список живущих в Берлине привилегированных еврейских семейств (около 120) и объявлено, что другие будут допускаться только в случае, если глава семьи представит «аттестат» от старшин о своем хорошем поведении и доказательство, что он имеет состояние не менее чем в десять тысяч талеров. Затем установлено, что из детей привилегированных семейств может свободно вступить в брак только один сын или одна дочь, с условием уплаты особого «щутцгельда» ежегодно; другие же дети могут вступить в брак только при обладании определенным капиталом (не менее тысячи талеров для второго брака в семье и двух тысяч для третьего) и уплате годового «шутцгельда» в повышенном размере. Все живущие нелегально в Берлине должны быть немедленно удалены, и за этим обязаны следить старшины еврейской общины; они же отвечают за нарушение вышеприведенных правил и вообще за проступок каждого отдельного члена общины.

Строго нормируя еврейское население Берлина, грамота 1714 года, однако, не вводила ограничений в промыслах. Это возбудило ропот христианского купечества, которое требовало, чтобы евреям было запрещено торговать открыто в лавках. Купеческая гильдия излила свой гнев в грубой резолюции, оглашенной в 1716 году: «Так как купеческая гильдия состоит из честных людей, то в ней не могут быть терпимы ни один еврей, убийца, богохульник, разбойник, вор, распутник, клятвопреступник и вообще люди, запятнанные грубыми пороками». «Честным» христианским лавочникам действительно нелегко было видеть, как преуспевают и размножаются их конкуренты. Несмотря на всякие нормы, еврейское население в Пруссии росло. В 1728 г. оказалось по переписи: в Берлине 180 семейств, в Гальберштадте с округом — 294, в Клеве с округом — 176, во Франкфурте-на-Одере — 60, в Галле — 50, в Курмарке, Неймарке и Померании — 292, и т. д., так что во всем королевстве насчитывалось около 1200 семейств. В Берлине, благодаря подбору состоятельных людей, было очень мало евреев, состояние которых было ниже 1000 талеров; подавляющее большинство семейств имело состояние от 2000 до 20 000 талеров и больше. Зависть христианских купцов росла и выражалась в повторных требованиях ограничения еврейской торговли.

Этим требованиям пошло, наконец, навстречу прусское правительство. В 1730 г. был издан королевский «регламент» с целью предотвратить «великий вред для христианских купцов» от торговли и других промыслов евреев. Здесь впервые детально нормированы еврейские промыслы: торговать в открытых лавках привилегированные могут только в местах своего постоянного жительства или на ярмарках; здесь они могут продавать всякие товары, кроме москательных и сырых кож; им запрещается варить пиво и курить «брандвейн» для продажи. Евреи же, не имеющие специальных привилегий, могут торговать только старым платьем и мелкими товарами, но при этом запрещается торговля вразнос по домам (Hausieren). Тяжелые ограничения были установлены для евреев в занятиях ремеслом: им запрещались все «мещанские ремесла», кроме гравирования печатей (Pätschierstechen), вышивания золотом и серебром, а также убоя скота для единоверцев. Денежные ссуды дозволены со взиманием не более 12 процентов, а при долгосрочных ссудах не более 8 процентов. Затем было фиксировано число «терпимых» еврейских семейств для Берлина: оно должно быть ограничено ста семействами, а так как теперь оно превышено, то нужно ждать, пока «излишние вымрут» («und sollen die übrigen Schutzjuden aussterben»). В провинциальных городах нынешнее число евреев не должно быть увеличено. «Perламент» обращает особенное внимание на аккуратное взимание двух главных налогов: «шутцгельд» должен уплачиваться по четвертям года, а «рекрутенгельд» каждый месяц, под угрозой лишения «привилегий». При всех нарушениях закона установлен в общинах принцип круговой поруки: «один за всех, все за одного». На этой почве совершались жестокости. Однажды король оштрафовал всю берлинскую общину за воровство серебра, совершенное при участии нескольких скрывшихся евреев: община должна была возместить убыток в тысячу талеров. Фридрих-Вильгельм I воспользовался этим случаем для редукции еврейского населения, не дожидаясь «вымирания излишка»: он потребовал, чтобы в берлинской общине осталось не более 120 семейств. С трудом удалось добиться, чтобы сверх этой нормы была оставлена еще пара десятков семейств на правах служащих в учреждениях общины. Некоторые же группы семейств должны были покинуть Берлин (1737). На докладе об этом король написал: «Слава Богу, что они ушли; пусть уйдут и прочие, только чтобы они не селились в других моих городах». Официальная юдофобия была тогда в моде как в Берлине Фридриха-Вильгельма I, так и в Вене Карла VI.

Преемник короля-солдата, «король-философ» Фридрих II Великий (1740 — 1786) обращался с евреями не лучше, а в некоторых отношениях еще хуже, чем его предшественник. Этот представитель «просвещенного абсолютизма» доказал на деле, что поверхностное просвещение может уживаться с самыми грубыми предрассудками и попиранием элементарной гуманности. Фридрих II не скрывал, что «вообще не переносит евреев» (die Juden überhaupt nicht portirt) и что заветное его желание — сократить их число в Пруссии. Он не только оставлял евреев в их прежнем положении терпимых иностранцев, но заботился о том, чтобы это положение отнюдь не улучшилось. В самом начале своего царствования судьба поднесла ему сюрприз: отняв у Австрии в войне 1740 — 1742 гг. большую часть Силезии, он обнаружил там большие массы евреев, благоустроенные общины в Цильце, Глогау и в самом Бреславле. Страдавшие под австрийским режимом силезские евреи радостно встретили завоевателей: бреславский раввин Гумперц приветствовал Фридриха II стихами на еврейском и немецком языках; но надежды их не оправдались. В тот самый год, когда раздраженная неудачами Мария-Терезия задумала изгнать евреев из Богемии, победитель Фридрих II распорядился, чтобы в Бреславле были оставлены только 12 привилегированных еврейских семейств, все же остальные должны выселиться и затем могут пользоваться только правом временного приезда по делам (1744).

Скоро король принялся за евреев в своих коренных землях, особенно в Берлине. Он обратил внимание на один дефект «регламента» 1730 года: признавая в принципе необходимость сокращения еврейского населения, закон допускал браки не только одного молодого члена в каждой семье, но и больше при известных условиях, что неизбежно приведет к размножению. Чтобы держать население в пределах данной нормы, Фридрих II предписал генерал-директориуму (министерство внутренних дел), чтобы впредь дозволялось «пристроить» («ansetzen») путем брака только одного из детей в каждой семье (1747). Через некоторое время генерал-фискал фон Уден представил королю «грозную» статистику: по переписи 1749 года оказалось в одном Берлине 350 еврейских семейств, а вместе с населением других городов — 2093 семейства. Среди них было много семейств, главы которых значились служащими при общине или слугами отдельных привилегированных лиц. Генерал-фискал усмотрел в этом обход закона: прибывающие из других стран бедные евреи, не могущие получить привилегии на жительство, прописываются в качестве раввинов, канторов, религиозных наставников, приказчиков или домашних слуг для получения права жительства, а на самом деле занимаются торговлей. Таких «прокравшихся» в страну следует, по мнению Удена, выслать; прочих же разделить на разряды с различной степенью «покровительства». В прусских канцеляриях заскрипели перья: целый год трудились там над пересмотром прежнего «регламента» и выработали новый, при участии самого короля.

В апреле 1750 г. Фридрих II подписал этот акт полицейского творчества под названием «Revidiertes General-Privilegium und Reglement vor die Judenschaft». Во вступлении к «регламенту» король говорит, что размножение евреев вредно не только для христиан, но и для самих еврейских общин, где состоятельные члены вынуждены кормить пришлых, бездомных и бесправных, а потому он желает установить «пропорцию в деле пропитания и промыслов». По новому «регламенту» все состоящие под королевской опекой евреи, Schutzjuden, делятся на два разряда: ординарные (ordentliche) и экстраординарные (ausserordentliche)[22]. К первым причисляются привилегированные главы семейств, имеющие потомственное право жительства и могущие передать свою привилегию по наследству одному из своих детей с правом вступления в брак; экстраординарные же пользуются только личным правом жительства без права передать его детям, лишенным права вступать в брак. Таким образом, очень многие обрекались на безбрачие или выселение, что и составляло цель законодателя. Торговлей могли заниматься самостоятельно только «ординарные», остальные же считались служащими в их предприятиях. Евреи могут торговать всем, кроме некоторых товаров (шерстяные изделия, кожи, табак, вино и пр.); в ремесле же установлен обратный принцип: евреям запрещено заниматься всеми ремеслами, для которых существуют христианские цехи, а дозволены только нецеховые ремесла, как шлифовка стекол и драгоценных камней, изготовление печатей и вышивок, занятие живописью и т. п. По особым концессиям евреи могут открывать мануфактурные фабрики. Без концессии еврей не вправе ни купить дом у христианина, ни строить себе новый дом. В Берлине число собственных еврейских домов не должно превышать сорок, а в провинциальных городах из каждых пяти еврейских семейств только одно вправе купить себе дом. Берлин должен усиленно охраняться от проникновения «чужих» евреев; таких пришельцев подвергают строгому допросу при въезде у двух городских ворот (Пренцлауэр и Галлеше Тор), в присутствии представителей еврейской общины, и пропускают только при наличности законного паспорта или документа, указывающего цель приезда в столицу.

Объявленный старшинам берлинской общины новый «регламент» произвел на них такое тяжелое впечатление, что они просили не опубликовывать его в печати, а только рассылать полицейским властям для руководства: они боялись, что этот акт официальной юдофобии усилит юдофобскую агитацию в обществе. Просьба была уважена: «регламент» был оглашен в печати только спустя несколько лет. Но власти пользовались им с первого дня, применяя его репрессивные статьи без всякой пощады. Сам Фридрих II показывал пример строгого соблюдения им же созданного закона. На первых порах он считал неприкосновенным принцип передачи семейной привилегии (Schutzbrief) только одному из членов семьи и безжалостно отказывал в выдаче самостоятельных привилегий другим членам семьи, желавшим вступить в брак и обзавестись своим домом. Он радовался, когда какая-нибудь еврейская семья выбывала из списка «ординарных» или привилегированных. По закону, еврейский купец, сделавшийся несостоятельным или банкротом, хотя, и не по своей вине, лишался привилегии и обрекался на выселение с семейством; всякие ходатайства о мораториуме, об отсрочке уплаты долгов, оставлялись королем без удовлетворения.

Только позже, во время Семилетней войны, Фридрих II смягчил некоторые строгости своего «регламента», но за такие облегчения он брал большие деньги. Так, он в 1763 г., получив от еврейских общин 70 000 талеров, разрешил «ординарным» членам ее передавать свои привилегии также второму из своих вступивших в брак детей. Убедившись в неосуществимости своего фараоновского идеала: сокращения числа евреев, король решил, по крайней мере, дорого продавать им свой «шутц». Во вторую половину его царствования специально еврейские налоги возросли до крайности. Кроме все возраставших огульных сумм «шутцгельда» и «рекрутенгельда», были введены еще следующие налоги и сборы: «зильберлиферунг» (доставка известного количества серебра для монетного двора по фиксированной цене, которая всегда была ниже рыночной), штемпельный сбор за выдачу разных документов, брачный сбор за выдачу брачного свидетельства («траушейн») и другие. Особенно тяжело облагалось право вступления в брак: за брачную концессию для первого молодого члена семьи взималось сто талеров, а для второго — полтораста; в последнем случае родители новобрачных обязывались сверх того экспортировать за границу мануфактуру из королевских фабрик на 1500 талеров, хотя бы и с убытком для себя. В 1769 г. был введен «фарфоровый налог»: обязательная покупка на государственных заводах фарфора для вывоза на сумму от 300 до 500 талеров при венчании детей, при покупке дома и тому подобных актах. Эта принудительная поддержка государственных монополий была разорительна для еврейского населения.

Фридрих II покровительствовал только еврейской плутократии, которая стала общественной силой во время Семилетней войны. Появились крупные капиталисты, разбогатевшие от откупа монетного дела, от военных поставок, государственных займов и разных биржевых операций. Шефы банкирских домов Итциг, Эфраим и другие были известны под названием «минц-юден» (монетные евреи), как некогда назывались еврейские банкиры в Вене. Они учреждали мануфактурные фабрики, поощряемые к этому королем. Толкая богачей на путь крупной фабричной промышленности, король в то же время запрещал небогатому еврею заниматься скромным ремеслом и сельским хозяйством. Когда Генерал-директориум предложил ему в виде изъятия разрешить одному еврею аренду молочного хозяйства, король отклонил это резкой резолюцией: «Евреям дается шутц главным образом для того, чтобы они занимались торговлей, коммерцией, мануфактурами, фабричным делом, в отличие от христиан, которым нужно предоставить занятия сельским хозяйством: пусть каждый занимается своим делом!» (1764).

В 1772 году король, мечтавший о сокращении еврейского населения в Пруссии, получил вдруг крупное приращение: тысячи евреев, преимущественно бедных, в присоединенной от Польши части Познанской области. Вид и обстановка этих патриархальных масс произвели на Фридриха II такое впечатление, что он не прочь был выгнать обратно за границу тысячи бедняков, и его с большим трудом удержали от этого варварского акта. Польских евреев только изолировали, как в карантине, в пределах присоединенной территории, а затем и здесь был пущен в ход железный аппарат регламентации, который давил все прусское еврейство при Фридрихе II и его преемниках.

§ 27. Сефарды и ашкеназы в Гамбурге

Таким же новообразованием, как еврейский центр в Пруссии, была колония в вольном германском городе Гамбурге ив примыкавшей к нему датской группе городов (Альтона и другие). Здесь рядом с сефардской колонией первой половины XVII века возникла во второй половине века колония ашкеназов. Две ветви нации, разобщенные языком и бытом, снова срослись на берегах Северного моря, сохраняя, однако, каждая свои исторические особенности.

С середины XVII века упрочилось в Гамбурге положение общины сефардов, или «Португезов», как они официально назывались. Либеральный гамбургский сенат, дороживший оживлением внешней торговли, преодолел сопротивление местного христианского купечества и духовенства и наконец легализовал, хотя и с некоторыми ограничениями, еврейскую общину в Гамбурге. По «регламенту» 1650 года евреям «португальской нации» разрешалось собираться для богослужения в нескольких домах, не отличающихся по архитектуре от обыкновенных жилых домов и не называемых «синагогами». Для каждой группы прихожан в 15-25 семейств назначалась отдельная молельня и рекомендовалось входить туда и выходить не скопом, а по три-четыре человека, чтобы не сталкиваться с христианами, которые считали недопустимым всякое иноверное богослужение в протестантском городе. Потомки марранов, привыкших к конспирации, сумели и при таких условиях создать свою организованную общину. В 1652 г. отдельные приходы, или конгрегации, слились в единую общину и выбрали правление, или «Маамад», из семи членов. Маамад выработал статут общины и затем имел регулярные заседания, протоколы которых (на португальском языке) сохранились до сих пор. Одна из молелен была объявлена главной, общественной (под именем «Бет Исраель»), а прочие приватными. При главной молельне была учреждена школа («Мидраш» или «Талмуд-тора»), где дети изучали Библию в оригинале с переводом на «испанский язык». Талмуд преподавали в школе местные раввины, «хахамим». Главным раввином («Chacham de парао») был в то время Давид Коген де Л ара. Позже одним из духовных руководителей общины был р. Яков Саспорт ас, прославившийся в борьбе против охватившей гамбургцев веры в мессианство Саббатая Цеви (выше, § 6).

Оригинален был состав этой сефардской общины. В числе ее нотаблей были перешедшие в иудейство португальские марраны, которые на прежней родине занимали высокие государственные должности. Один из них, Диего-Авраам Тексейра, поселился в Гамбурге в 1645 г. и сразу занял видное место в обществе в качестве крупного негоцианта и финансового агента шведской королевы Христины, которая назначила его своим резидентом в вольном торговом городе. Тексейра вел жизнь испанского гранда: выезжал в обитой бархатом карете с лакеями в ливреях и принимал в своем доме высших представителей местной власти. В его доме останавливалась королева Христина, когда после своего отречения проезжала через Гамбург. Рассказывают, что однажды Тексейру встретил на улице в его пышной карете известный протестантский пастор Шуппиус и, приняв почтенного старого господина за германского князя, низко ему поклонился; узнав про свою ошибку, пастор-юдофоб выразил сожаление о том, что гамбургские власти дают возможность евреям жить по-княжески вместо того, чтобы обратить их в дровосеков и водоносов, как некогда поступили израильтяне с гивеонитами при покорении Ханаана. Была, впрочем, попытка воспользоваться богатствами Тексейры, как одного из бывших гивеонитов церкви, марранов. Еще в 1648 г. возник из-за Тексейры конфликт между гамбургским сенатом и сувереном вольного города, германским императором Фердинандом III в Вене. Номинальный глава «римской империи» решил вступиться за честь католической церкви, от которой гордый марран отпал. Венское правительство уведомило гамбургский сенат, что виновный в «оскорблении величества Божеского» («crimen laesae majestatis divinae») Тексейра должен быть арестован для предания его суду католической инквизиции, а впредь до решения суда имущество его подлежит секвестру. Протестантский сенат ответил, что как правительство вольного торгового города он не может затевать инквизиционные процессы против представителей купечества различных наций и исповеданий. Дело надолго заглохло, пока новый император Леопольд I, гонитель еврейства, потребовал, чтобы имперский суд возобновил процесс против Тексейры (1660). Была применена и репрессия: Тексейре отказали в выдаче паспорта для поездки по делам в Вену, вопреки ходатайству королевы Христины. Скоро ревнители католицизма показали свои истинные намерения: австрийское правительство, нуждаясь в деньгах для войны с Турцией, решило путем запугивания богатого Тексейры вымогать у него большую сумму в виде выкупа. В 1663 г. австрийскому резиденту в Гамбурге было поручено совершить такую сделку через сенат и магистрат, причем от Тексейры требовалось не менее 150 000 талеров «для покрытия расходов нынешней войны», а до исполнения этого требования Гамбургские власти должны гарантировать, что Тексейра не убежит и не увезет своего имущества. Сенат снова воспротивился дерзкому требованию; он доказывал, что Тексейру нельзя считать вероотступником, так как он в душе никогда не был христианином; вообще же нельзя создать такой прецедент, ибо в случае преследования судом инквизиции всех марранских беглецов из Испании и Португалии, торгующих в Гамбурге, город будет обречен на полное разорение. Дело тянулось несколько лет; Диего-Авраам Тексейра умер в начале «мессианского года» (1666), и переговоры продолжались с его сыном Мануэль-Исааком. После долгого торга стороны пришли к соглашению: Тексейра уступил императору право на взыскание 75 000 талеров по векселю одного испанского гранда и уплатил наличными еще несколько тысяч талеров.

Ничто не могло помешать предприимчивым сефардам занять видное место в хозяйственной жизни Гамбурга, но их синагоги все еще не могли занять видное место среди храмов господствующей религии. Об этом усердно заботились церковные власти, тот «министериум», который с самого начала боролся против появления синагоги рядом с церковью. Несколько раз еврейская община пыталась строить большую синагогу с фасадом на улицу вместо молелен, запрятанных в дворах между частными домами; со стороны сената не было препятствий к этому, но духовный министериум поднимал каждый раз крик о гибели христианства, пасторы гремели в своих проповедях против «школы Сатаны», возбуждая толпу против либеральных властей, — и сенату приходилось уступить фанатическим последователям Лютера. С другой стороны, бюргерство в лице городского магистрата стремилось мешать коммерческому успеху евреев и предлагало сенату разные репрессивные меры против них. В 1697 г. некоторые такие меры прошли в сенате (увеличение налогов с евреев, запрещение больших молелен и т. п.), и это так возмутило сефардскую общину, что многие из ее видных членов покинули Гамбург и переселились в соседнюю Альтону, на датской территории; Мануэль Тексейра и некоторые другие нотабли переехали в Амстердам. Испуганные уходом еврейских капиталов, городские власти одумались. В 1710 г. были официально признаны заслуги «португальских евреев» в деле развития торговли с Испанией, и вследствие этого было разрешено избирать из их среды до 20 присяжных маклеров на Гамбургской бирже. В торговой метрополии легче было добиться терпимоети в храме Мамона, чем в храме Божием.

Гораздо более трудную борьбу за существование пришлось вести общине ашкеназим, этих плебеев Гамбурга рядом с сефардскими патрициями. Отдельные группы немецких евреев проникали в Гамбург еще во второй четверти XVII века. То были преимущественно жители пограничных городов, тесно примыкавших к Гамбургу, но принадлежавших Дании: Альтоны, Вандсбека, Глюкштадта и других. Там давно ютились под покровительством датских королей небольшие еврейские колонии, тяготевшие к близкому центру мировой торговли. Многие приезжали в Гамбург по делам, и часть их оставалась там на продолжительное время. Так образовалась в Гамбурге небольшая колония ашкеназов, или «тедесков» (немцев), как их называли сефарды. Они занимались преимущественно мелким торгом и тем вызывали недовольство торговцев-христиан. В 1649 г. над пришельцами разразилась беда: магистрат потребовал их удаления, и тут не помогли усилия либерального сената, желавшего оставить их в городе. Большинство выселенцев устроилось в Альтоне, составлявшей как бы пригород Гамбурга. Им разрешалось ежедневно приходить в город по делам с тем, чтобы к вечеру возвращаться домой. Таким гостям выдавались месячные паспорта с уплатой одного золотого дуката за каждый. Через несколько лет, после упомянутой выше легализации сефардской общины, группе ашкеназов удалось снова водвориться в Гамбурге под видом «слуг португальской нации» («Dienstboten der portugiesischen Nation»), т. e. состоящих под опекой сефардской общины (1654). В это время стали прибывать в Альтону и Гамбург эмигранты из Польши, часть того потока беженцев, который разлился по Западной Европе после украинских и польско-литовских погромов. Несчастных приютили, многих отправили в Амстердам и другие места, но часть «поляков» («Polaccos», как их называли сефарды) осталась в Гамбурге и Альтоне и вошла в состав ашкеназских общин. Альтонская община существовала легально, гамбургская же должна была таиться от враждебных взоров в частных молельнях, пока не была легализована в 1697 г. под именем «Немецкой еврейской общины» («Hochdeutsche Judengemeinde»). В это время произошло объединение общин Альтоны, Гамбурга и Вандебека в один союз, с общим главным раввином и судебной коллегией в Альтоне («Kehillot AHW» — инициалы названий трех городов). На первых порах положение еще было непрочно: гамбургский сенат и бюргерство спорили из-за евреев. Магистрат требовал ограничения торговли ашкеназов, которые отнимали часть заработка у немецких лавочников тем, что некоторые разносили товары по домам; сенат же пугал бюргеров тем, что при крайнем стеснении евреев они уйдут в Альтону и тогда вся тяжесть налогов в Гамбурге падет на христиан. Чтобы уладить этот и другие споры, была назначена императором комиссия, которая добилась соглашения между сторонами. В 1710 г. был издан «Регламент для Гамбургских евреев португальской и немецкой национальностей». Обеим общинам дозволялось иметь частные синагоги, торговые права были частью расширены, налоги же были установлены для сефардов по оценке каждого отдельного лица властями, а для ашкеназов по оценке их общины, так как «немецкие евреи сбежались из разных мест и различны по своему составу» и только община может определить состояние каждого члена.

Вопреки всем стеснениям, ашкеназская колония в Гамбурге росла, опираясь на свой «гинтерланд» — Альтону и другие общины на датской территории. В отличие от сефардов, представителей крупной индустрии и экспорта, ашкеназы большей частью занимались мелкой торговлей, но и между ними были состоятельные купцы: ювелиры, менялы, мануфактуристы. Мемуары современницы Гликель фон Гамельн, жены одного видного члена гамбургской ашкеназской общины (они написаны на тогдашнем немецко-еврейском разговорном языке), раскрывают внутренний быт немецких евреев в конце XVII и начале XVIII в. Типичным представляется следующее изображение зажиточного купца-ювелира:

«Мой муж сначала торговал золотыми изделиями. Он ходил из дома в дом и скупал золото, а затем продавал золотых дел мастерам или купцам и прилично на этом зарабатывал. И хотя мой муж бывал крайне утомлен после целого дня беготни, тем не менее он не пропускал установленного урока Талмуда («шиур») и всегда постился в дни чтения Торы (по понедельникам и четвергам); этот порядок нарушался только потом, когда он стал совершать большие поездки, которые измучивали его, вообще слабого здоровьем и часто прибегавшего к врачебной помощи. Он себя не щадил и много разъезжал, чтобы с честью прокармливать жену и детей, которых горячо любил... Вместе с тем он был истинно набожный еврей, подобно своему отцу и братьям. Я знаю мало людей среди раввинов, которые молились бы с таким благоговением, как мой муж. Когда он молился в своей комнате и в это время кто-нибудь приходил с очень выгодным коммерческим предложением («мециа»), то ни я и никто из детей не осмеливались отрывать его от молитвы, хотя бы от промедления предстояли большие убытки».

Из тех же мемуаров видно, как воспитывали детей, как женили их и выдавали замуж и как они потом вели борьбу за существование при ограниченности доступных евреям промыслов. Способных юношей посылали для усовершенствования в Талмуде в Польшу, преимущественно в Познань или Краков. Ранние браки (для девушек в возрасте от 15 лет, а для юношей от 16 лет) заставляли родителей обеспечивать новобрачных приданым и сверх того держать их на своем иждивении в первые годы после свадьбы. Брачные партии заключались чрезвычайно просто: по предложению свата («шадхена») житель Гамбурга списывался с своими родными и знакомыми в Берлине, Ганновере или Франкфурте, узнавал о личных качествах жениха или невесты, о материальной обеспеченности их родителей и о количестве приданого, и если справки оказывались удовлетворительными, то родители съезжались (обыкновенно на ярмарках) и часто в отсутствие детей заключали предварительный договор («тнаим»). Молодые нередко впервые встречались под брачным балдахином. Позже начиналась для неопытного молодого человека, ставшего главой семейства, полоса борьбы за существование: торговля, векселя, платежи, банкротства — со всеми аксессуарами лихорадочной и неустойчивой еврейской торговли. Из автобиографии известного писателя Якова Эмдена, который сам занимался коммерцией в том же районе (около 1730 — 1750 гг.), видно, как непрочна, ненормальна и часто неблаговидна была эта торговля. Люди духовного склада, вроде мужа Гликель Гамельн, терялись здесь среди дельцов и плутов, маравших репутацию еврейского торговца и навлекавших нарекания христиан на всех евреев.

В XVIII веке ашкеназская колония в Гамбурге, вследствие постоянного притока новых переселенцев, сильно разрослась и превзошла по своей численности колонию сефардов, которая не пополнилась иммиграцией и постепенно вымирала. Союз трех общин Альтона — Гамбург — Вандсбек прославился своими раввинами и учеными, вроде р. Иехезкеля Каценеленбогена, Ионатана Эйбешица и Якова Эмдена. С двумя последними именами связана борьба раввинизма с мистицизмом в середине XVIII века.

§ 28. Старое гетто во Франкфурте-на-Майне

В то время как новая еврейская колония в Гамбурге вовлекалась в обновленную экономическую жизнь, в крупную торговлю и индустрию, старое гетто в другом «вольном имперском городе», Франкфурте-на-Майне, было еще сковано средневековыми путами. Здесь действовала еврейская конституция («Juden Stättigkeit») 1616 года, выработанная по соглашению между имперскими комиссарами и франкфуртским магистратом после предшествовавшего погрома и временного изгнания. По этой конституции в гетто, или «Юденгассе», могло жить не более 500 семейств, и приблизительно на этом уровне действительно держалось легальное ядро еврейского населения Франкфурта с конца XVII века. По официальной переписи 1694 года в гетто числилось 414 хозяйств и 78 иногородних, а в 1709 г. показано общее число хозяйств 505 с числом душ 3024. По занятиям они распределялись так (в круглых цифрах): 225 купцов и мелких торговцев, 50 менял, рантье и занимающихся ссудой денег («Geldleiher»), 25 ремесленников и рабочих, 35 лиц духовного звания и свободных профессий, 40 лиц без определенных занятий и нищих. В этой неполной, обнимающей 375 хозяйств, статистике поражает малое число ремесленников и еще больше односторонность ремесла (только мясники, пекари и три женщины-швеи; нет мужских сапожников, столяров и т. п.), что объясняется недопущением евреев к цеховым ремеслам, монополизированным христианскими цехами.

Франкфуртский городской совет зорко следил, чтобы евреи не выходили за черту тесного гетто. «Еврейская Улица» Франкфурта не могла вместить растущее население; приходилось надстраивать новые этажи над старыми домами, что превращало узкую улицу с ее переулками в темные коридоры и отнимало у жителей воздух и свет. Плохое санитарное состояние еврейского квартала увеличивало там смертность. Евреи добивались от магистрата расширения квартала прилегающей площадью, но отцы города энергично сопротивлялись этому. В это время (1711) пожар, начавшийся в доме главного раввина, охватил еврейский квартал и уничтожил большую часть домов. Около трех тысяч человек осталось без крова. Несчастные ютились в христианских домах до тех пор, пока гетто было вновь отстроено (1719). Главная улица была несколько удлинена по ту сторону прежней границы гетто, а дома были построены не выше трех этажей, согласно плану городского совета, но теснота жилищ все-таки не была устранена. Оставался в силе и прежний регламент относительно выхода узников гетто в христианский город. Они имели право приходить в центр города только в дневные часы, а к вечеру должны были возвращаться в свой квартал. Ворота гетто запирались на ночь: люди жили как в тюрьме.

Кондоминиум двух властей во Франкфурте, императорской и магистратской, давал еврейской общине возможность лавировать между обоими. На притеснения со стороны городского совета община апеллировала в Вену, где она имела своего постоянного ходатая, «штадлана», и Гофканцелярия часто исполняла ее справедливые просьбы. Конечно, приходилось платить и в Вене и во Франкфурте. В XVIII веке к этим двум властям прибавилась третья: «бюргерколлегиум», учрежденная императором по требованию франкфуртского мещанства для контроля деятельности городского совета. Эта коллегия больше всего заботилась о том, чтобы городской совет не «фаворизировал» еврейской общине. Приходилось искать защиты в Вене и от этой новой власти, которая часто прямо терроризировала евреев. Связями с Веной франкфуртская община иногда пользовалась для защиты общих интересов еврейства.

В начале XVIII века готовилось литературное нападение на евреев. Христианский теолог Иоганн Эйзенменгер, профессор восточных языков в Гейдельбергском университете, принялся за старое ремесло юдофобов: порочить еврейский народ цитатами из Талмуда и раввинской письменности. Поверхностно знакомый с этой письменностью, но зато хорошо знакомый с христианской полемикой против нее, Эйзенменгер собрал все курьезы Галахи и Агады и на этом основании составил нечто вроде энциклопедии юдофобии. Длинное заглавие его двухтомной книги уже достаточно характеризует ее содержание и тон: «Разоблаченное еврейство («Entdecktes Judenthum»), или Основательное и правдивое известие с том, как закоснелые евреи ужаснейшим образом поносят и бесчестят пресвятую Троицу, Новый Завет, евангелистов, апостолов и как они вообще презирают и проклинают все христианство. При этом приводится еще многое другое о великих заблуждениях иудейской религии, а также рассказываются разные забавные побасенки. Все это доказано на основании их собственных книг, прочитанных с великим трудом и неутомимым прилежанием»... Когда эта книга с столь вызывающим заглавием находилась еще в печати во Франкфурте-на-Майне (1700), о ней уже носились слухи, которые тревожили местных евреев. Они обратились к своему влиятельному соплеменнику в Вене, придворному банкиру Самуилу Оппенгеймеру, с просьбой ходатайствовать пред императором Леопольдом I о запрещении книги Эйзенменгера, способной разжечь народные страсти. Энергичные хлопоты Оппенгеймера, вероятно, не имели бы успеха при клерикальном настроении венского двора, если бы не обнаружили и выпадов против католицизма в книге протестантского юдофоба. Это решило участь книги. Император приказал опечатать и держать под замком все издание, состоявшее из 2000 экземпляров. Евреи предлагали Эйзенменгеру в возмещение его издержек 12 000 гульденов, с тем чтобы он совсем уничтожил книгу; но он требовал более крупную сумму, и сделка не состоялась. Когда Эйзенменгер умер (1704), его наследники энергично добивались снятия запрета с его книги. Им удалось заинтересовать в этом деле прусского короля Фридриха I, который в то время был предубежден против иудаизма из-за молитвы «Алену» и, вдобавок, как протестант, ничего не имел против антикатолической тенденции книги Эйзенменгера. Фридрих заступился за опальную книгу и просил императора снять с нее запрещение, которое будто бы разорило автора и даже ускорило его смерть. Но ни Леопольд, ни его преемник Иосиф I не удовлетворили ходатайства прусского короля. Тогда Фридрих разрешил перепечатать книгу Эйзенменгера в Пруссии. Она была напечатана в 1711 г. в Берлине, но на заглавном листе значилось, что она печаталась в Кенигсберге, где имперская цензура не имела власти. С тех пор памфлет «Разоблаченное еврейство» служил неисчерпаемым арсеналом, откуда брали свое ржавое оружие юдофобы всех стран. Оттуда заимствовались талмудические и раввинские цитаты, действительно странные или злостно истолкованные с целью выставить еврейство в смешном или отталкивающем виде. Сочинение Эйзенменгера имело и печальные практические последствия: оно давало моральное оправдание всем угнетателям евреев в Пруссии и других государствах.

Евреи вошли в моду в немецкой литературе. Через несколько лет после книги Эйзенменгера появился обширный труд Франкфуртского ориенталиста Якова Шудта под названием «Еврейские достопримечательности» («Jüdische Merkwürdigkeiten», в четырех томах, Франкфурт-н.-М., 1714 — 1718). У Шудта не было злостной тенденции во что бы то ни стало опорочить евреев; он действительно интересовался еврейской историей, литературой и современной жизнью и даже начал с издания «Компендия еврейской истории» («Compendium historiae judaicae», 1700); он лично наблюдал жизнь евреев в родном Франкфурте и в Гамбурге и сообщал об этом весьма ценные сведения в «Достопримечательностях». Но наряду с этим в его книгах нагромождены кучи нелепых сведений о евреях в прошлом и настоящем, а общий тон изложения враждебен народу, жизнь которого автор взялся изобразить. Эти люди могли видеть только лицо гетто, часто весьма неприглядное, но не могли проникнуть в душу его обитателей.

Через несколько десятилетий после Шудта (около 1760 г.) франкфуртское гетто посетил великий франкфуртец, тогда еще отрок, Гете. Первое впечатление юного сына бюргера было, конечно, неблагоприятно для евреев, но на старости Гете почувствовал трагедию гетто. Он рассказал об этом в своей поэтической автобиографии («Wahrheit und Dichtung», I, 4): «Ко всему, что волновало ум мальчика и затем юноши смутными предчувствиями, можно отнести в особенности положение еврейского города, точнее, еврейской улицы, которая в прежнее время была стиснута как клещами между городской стеной и рвом. Теснота, грязь, шум, акцент неприятного языка — все производило самое неприятное впечатление, даже когда, бывало, заглядываешь туда мимоходом у ворот. Это длилось до тех пор, пока я не решился войти туда. Мне уже не легко было потом вновь ходить туда, после того как я избавился от приставаний и зазываний неугомонных торговцев, желающих что-нибудь заработать. При этом в юном уме носились старые мрачные сказки о мучительствах евреев над христианскими детьми, которые я вычитал в хронике Готфрида, где они иллюстрированы ужасными рисунками». Гете рассказывает, что позорящее евреев изображение у моста предубеждало его против них, так как оно было поставлено «общественным учреждением» (магистратом). «А между тем, — грустно прибавляет поэт, — они ведь остались избранным народом Божиим и жизнь их связана с воспоминаниями отдаленнейших времен. Кроме того, они ведь люди деятельные, услужливые, и даже их упрямству в соблюдении своих обычаев нельзя отказать в некотором уважении. Да и девушки у них красивые и ничего не имели против того, чтобы христианские мальчики, встречая их в субботу на рыбачьем поле, оказывали им дружеское внимание». Впоследствии Гете, желая познакомиться с обрядами иудейства, заходил в синагоги, бывал на еврейских свадьбах, видел праздничные кущи в гетто и всегда встречал приветливый прием.

§ 29. Привилегированные капиталисты и бесправный народ (Саксония, Ганновер, Мекленбург, Бавария, Баден, Вюртемберг)

Кроме Пруссии и двух имперских городов (Франкфурт и Гамбург), раздробленная Германия делилась в ту эпоху на области, где еврейские общины существовали легально, и такие, куда евреи допускались только временно, по торговым делам. Надо отметить, что в протестантских странах (Саксония, Вюртемберг) к евреям относились гораздо строже, чем в католических (Бавария, Пфальц). Но в тех и других всегда отдавали предпочтение богатым евреям перед бедными. Еврейские капиталисты часто устраивались в качестве финансовых агентов, или «придворных факторов» (Hoffaktoren), при курфюрстах или герцогах, и к таким нужным людям и их субагентам не применялись ограничения по праву жительства и промыслов. Таких «такифим», влиятельных людей, было довольно много в ту эпоху расцвета официального меркантилизма, когда еврей стал «перпетуум мобиле» европейского финансового оборота[23]. Привилегированные «гоффакторы» жили с семьями и служащими в запрещенных для евреев местах и часто прокладывали туда путь своим нелегальным соплеменникам, образуя таким образом негласные общины.

Типом такого государства была родина протестантизма Саксония, которая еще во время Реформации стремилась избавиться от своих евреев. Запрещая евреям постоянное жительство в Дрездене и Лейпциге, саксонский курфюрст дозволял им для пользы торговли приезжать три раза в год на знаменитые лейпцигские ярмарки, куда стекались купцы из всех частей Германии и других стран, особенно из Польши. Условия пребывания здесь для еврейских купцов были тяжелые: приезжие должны были представлять свидетельства о благонадежности от своего начальства и наличность не менее 600 талеров; тотчас по приезде в Лейпциг они должны были платить за явку и налог за покровительство, а по окончании ярмарки немедленно уезжать. Если какой-либо гость засиживался дольше срока, пользуясь снисходительностью местных властей, то бюргеры поднимали шум. В октябре 1682 г. приехавшие на ярмарку позволили себе большую вольность: устроили в праздник Сукот палатку, покрытую зелеными ветвями, молились и обедали там. Это, по-видимому, повторялось и в осенние приезды следующих лет. Но в 1693 г. набожный курфюрст Иоанн-Георг IV прислал городскому совету Лейпцига следующий приказ: «Мы вовсе не намерены потворствовать бесчинствам и идолопоклонству евреев, а потому желаем, чтобы им запретили устройство своего праздника кущей и ложного богослужения». Через несколько лет городские власти услышали совсем иные речи от нового курфюрста, Фридриха-Августа Сильного, который в 1697 г. был избран польским королем под именем Августа II и принял для этого католическую веру. Увидев, что в Польше церкви не рушатся от соседства синагог, Август решился предложить лейпцигскому городскому совету дозволить евреям во время ярмарок собираться для богослужения в частном доме, соблюдать свой праздник кущей и хоронить за городом своих мертвецов с уплатой 12 талеров за каждое погребение (1698). Но городской совет и оберконсистория, возмущенные предложением курфюрста-ренегата, резко возражали против нарушения запретов, освященных старой лютеранской традицией. Совет признавал пользу от участия евреев в ярмарках, но боялся, что они заберут всю торговлю, а в своих праздничных собраниях будут молить Бога, чтобы он погубил христиан, как некогда египтян. После долгих споров курфюрст должен был уступить защитникам египетского рабства: евреям было запрещено совершать общую молитву даже в частных домах (1703).

Между тем как в Лейпциге старались помешать зарождению еврейской общины, в столице Дрездене такой зародыш уже появился. Здесь жил крупный еврейский финансист, без помощи которого курфюрст Август не мог обойтись. То был Беренд Леманн (Исахар Берман) из Гальберштадта, который тогда в Пруссии прославился своими широкими финансовыми операциями. В 1697 г. он помог саксонскому курфюрсту путем займа и продажи некоторых его имений достать ту десятимиллионную сумму, которая нужна была для приобретения польской короны, а позже, в годы Северной войны, он поддерживал временно развенчанного короля своими финансово-дипломатическими комбинациями. Не раз ездил он по поручениям Августа в Варшаву, Амстердам, Вену и другие столицы для переговоров о займах, военных поставках и т. п. Он носил титул «резидента», т. е. уполномоченного, в Польше и других местах. Агенты Леманна со своими семьями жили в Дрездене. В 1705 г. дрезденский магистрат обнаружил к своему ужасу, что в городе живет около 15 еврейских семейств, имеющих свою молельню и занимающихся торговлей и ремеслами. Пошла жалоба к курфюрсту: евреи отнимают заработок у мещан и оскверняют протестантскую землю тем, что «совершают там свое проклятое суеверие». На этот раз курфюрст ответил решительно (1707): он не может отказать своему верному резиденту Беренду Леманну, оказавшему большие услуги государству, и его уполномоченным в праве проживать в Дрездене и Лейпциге, а потому просит оказывать им покровительство, конечно, при условии платежа «шутцгельда» и совершения ими богослужения «в полной тишине» («in aller Stille»). Так образовались первые общинные ячейки из привилегированных семейств в Дрездене и Лейпциге. Местные власти делали все возможное, чтобы не допустить поселения «простых» евреев в этих городах, но задерживаемый людской поток разрушал всякие преграды и прорывался в запретные места. Власти на заставах взимали с приезжих пресловутый «лейбцолль», установленный для привозимого скота; евреи платили и двигались дальше, частью с намерением осесть в стране. В Дрездене и Лейпциге к середине XVIII века образовались уже порядочные еврейские колонии, и «регламент» («Judenordnung») 1746 года должен был только напомнить, чтобы евреи не осмеливались открыто служить ни своему Богу, ни общему купеческому богу Меркурию: не открывать синагог для публичного богослужения и магазинов для розничной торговли.

Семилетняя война произвела некоторые перемены и здесь, как в Пруссии: увеличилось число предприимчивых капиталистов и откупщиков, известных под именем «Münzjuden», сгущались ряды их агентов и служащих. По окончании войны (1763) в Дрездене оказалось около 900 еврейских душ; выросла колония и в Лейпциге. Община в Дрездене уже имела свои учреждения: приют для больных, погребальное братство, кладбище, но синагогу все еще не разрешали строить. Правительство всеми силами задерживало рост общины, увеличивало налоги за концессии для богатых, а несостоятельных выгоняло. В 1777 г. назначено было к высылке несколько сот евреев. Узнав об этом, Моисей Мендельсон послал из Берлина письмо своему другу, начальнику торговой палаты в Дрездене, с просьбой о приостановке выселения. «Я слышал, — писал он, — что готовится изгнание сотен моих собратьев из Дрездена. Между ними есть весьма порядочные люди, лично мне известные, которые, может быть, вследствие разорения не могут платить наложенные на них подати. Куда же этим несчастным идти с женами и детьми, где им искать защиты и приюта, если страна, где они лишились своего достояния, выбрасывает их? Изгнание для еврея — жесточайшая кара, равносильная запрету жить на Божьей земле, где предрассудки отгоняют его вооруженной рукой от всякой границы». Высылка была приостановлена. Но унизительное положение евреев в Саксонии как едва терпимых иностранцев продолжалось до XIX века.

Та же система покровительства капиталистам практиковалась и в Ганновере, который в конце XVII века имел своего «великого курфюрста» в лице Эрнста-Августа (1679 — 1697), подражавшего примеру своего бранденбургского коллеги. Обергоффактор Лефманн Берендс (Липман Коген) играл здесь ту же роль, как в Саксонии Беренд Леманн, связанный с ним финансовыми операциями. И в Ганновере правом постоянного жительства пользовались только евреи, получившие особые концессии от курфюрста на основании их имущественного ценза, а все остальные жили на правах гостей, приезжих по делам.

Шествие капитала открыло евреям путь, хотя также очень узкий и тернистый, в герцогство Мекленбург, откуда их предки были изгнаны на рубеже средних и новых веков. Близость еврейской колонии в богатом Гамбурге и желание мекленбургских герцогов насадить промышленность в своей стране привели к тому, что и тут появились еврейские гофагенты и гоффакторы. Первыми были два еврея из Гамбурга, Авраам Гаген и Натан Бенедикс, которые в 1679 г. получили от герцога Людвига I привилегию на монопольную продажу табака во всей стране. За ними потянулись другие богатые купцы, получавшие от герцогов разные концессии за большие деньги. Но для среднего еврея-торговца, а тем более бедного, страна была закрыта. Таким, по обыкновению, разрешались только временные приезды с уплатой обидного «лейбцоля» у застав. Такие гости иногда засиживались в стране и даже образовывали целые колонии, но их часто выселяли. До середины XVIII века в Мекленбурге, в городах Шверине и Бюцове, жило всего несколько десятков счастливых обладателей концессий («баале-киумим»). В это время либеральный или радевший о своих доходах герцог Мекленбург-Шверинский стал щедрее раздавать концессии евреям, и число их быстро увеличилось. Тогда против герцога поднялись представители земских и городских сословий во имя «славных» традиций старины. В 1755 г. между герцогами Мекленбург-Шверина и Мекленбург-Стрелица и сословиями состоялось следующее соглашение: «Мы (герцоги) обещаем нашим городам соблюдать в деле допущения евреев такую меру, чтобы они (города) не имели повода жаловаться на чрезвычайное число их. Евреям должно быть запрещено приобретение недвижимости». И тем не менее в обеих частях Мекленбурга оказалось во второй половине XVIII века около 300 еврейских семейств, организовавшихся в автономные общины. В 1764 г. состоялся съезд представителей этих общин, выработавший для них органический устав. Жизнь как будто оказалась сильнее закона, и реставрация еврейства пошла полным ходом. Но не дремали и противники евреев, поставившие себе целью нормировать их число по жестокому прусскому образцу. Этому образцу, освященному авторитетом Фридриха Великого, стал следовать мекленбургский герцог Франц I уже на пороге новейшего времени (1785).

В более широких размерах совершалась реставрация еврейских общин в Южной Германии, в Баварии и Бадене, которые в ту эпоху состояли из дробных областей: Оберпфальц и Курпфальц, маркграфство Ансбах и епископство Бамберг, Баден-Дурлах, Баден-Баден. После бури католической реакции и потопа Тридцатилетней войны в баварских землях уцелело несколько еврейских островов. Единственная большая община находилась тогда в городе Фюрте (еврейский Фиурда), близком к имперскому городу Нюрнбергу. Она была прямой наследницей старой нюрнбергской общины, разрушенной в 1499 году. В начале XVIII века в Фюрте числилось около 400 еврейских семейств. Община славилась своими авторитетными раввинами, талмудической школой и типографией, снабжавшей еврейскими книгами всю Среднюю Европу. Маркграфы Ансбаха и епископы Бамберга, делившие между собою опеку над фюртской общиной и, конечно, податные доходы от нее, мирились с ростом «собрания нечестивых» в стране, где преследовались даже протестанты. Фюрт стал центром еврейской «черты оседлости» в Баварии. На периферии находились меньшие общины в Ансбахе, Бамберге, Зульцбахе (и здесь временно функционировала еврейская типография) и Шнайтахе в Оберпфальце. Других значительных общин в Баварии не было. В Мюнхене маленькая община восстановилась лишь к концу XVIII века.

В 1670-х годах в кругу фюртских раввинов вращался любознательный христианский теолог Иоанн Христоф Вагензейль, профессор истории и восточных языков в Альтдорфе. Он основательно изучил еврейскую литературу, где особенно интересовался антихристианской полемикой. Во время своих путешествий он разыскал манускрипт книги «Укрепление веры» Исаака Троки и был крайне взволнован решительной аргументацией автора против христианской догматики. Для предупреждения христиан Вагензейль напечатал этот трактат вместе с другими однородными сочинениями («Ниццахон» Мюльгаузена и др.) в еврейском оригинале с латинским переводом под устрашающим заглавием «Огненные стрелы Сатаны» («Tela ignea Satanae», Альтдорф, 1681). Прочитанная Вагензейлем вульгарная биография Иисуса («Толдот Иешу» или «Маассе Талуй») возмутила его и побудила напечатать книгу «Христианское донесение о богохульствах евреев» («Denunciatio Christiana» etc., 1703), где убеждал правителей, чтобы они обязали евреев клятвой не поносить Христа и христианство явно или тайно, в беседе или письме. При этом Вагензейль предупреждает, что отнюдь не имеет в виду рекомендовать преследование евреев, которые и без того терпят гонения от всех христианских народов. Он считает такие гонения и издевательства несправедливыми, вредными. Он горячо протестует против ложного обвинения евреев в ритуальных убийствах. Он доказывает, что при лучшем обращении с евреями можно было бы многих склонить к христианству. Вагензейль впервые обратил внимание на еврейскую народную литературу на обиходном немецком диалекте и посвятил ей целый трактат («Belehrung der jüdisch-deutschen Redund Schreibart», Кенигсберг, 1699). Он хвалит нравоучительные книги на этом языке и ставит их в пример христианской народной литературе того времени, где преобладали пустая болтовня и фривольные рассказы.

Особая черта оседлости существовала для евреев и в Курпфальце, вошедшем позже в состав Великого Герцогства Баденского. Во второй половине XVII века пфальцграфы или курфюрсты стали допускать небольшие группы евреев на постоянное жительство в свои города Гейдельберг, Мангейм, Оппенгейм, Мосбах и другие, где им раньше дозволялось только временное пребывание. В своей резиденции Гейдельберге курфюрсты следили, чтобы еврейская колония не размножалась сверх ограниченной группы привилегированных богатых семейств, которые могли бы оказывать правителям финансовые услуги (гейдельбергский финансист Самуил Оппенгеймер выдвинулся потом в качестве гоффактора в Вене; выше, § 24); в провинциальные же города евреи допускались свободнее, и благодаря этому быстро выросла еврейская община в Мангейме (с 1660 г.). Она состояла из двух групп: ашкеназим и сефардим, получивших от курфюрста широкие торговые привилегии. Обе группы, вместе с допущенными туда гугенотами, содействовали торговому процветанию города. В 1689 г. молодые общины Гейдельберга и Мангейма пострадали от французской армии, опустошившей Палатанат (Пфальц); при этом потерпела и древняя община Вормса (он тогда причислялся к территории «рейнского Пфальца»), где французы сожгли еврейский квартал. Но вскоре общины оправились. В 1722 г. мангеймская община насчитывала около 200 семейств. В 1743 г. во всем Курпфальце числилось 488 еврейских семейств, а к концу века это число почти удвоилось. Мангейм прослыл «новым Иерусалимом», как Фюрт в Баварии; автономная община имела талмудическую иешиву и другие культурные учреждения. Не было, впрочем, недостатка в столкновениях с христианским бюргерством. В Гейдельберге студенты университета, подстрекаемые мещанами и иезуитами, иногда били прохожих евреев и врывались в дома (1714, 1718, 1736), но по требованию правительства университетское начальство обуздывало буянов. Положение евреев в Курпфальце упрочилось при курфюрсте Карле-Теодоре (1742 — 1799), представителе просвещенного абсолютизма. Ограничивая вообще власть сословных чинов, он сдерживал также антиеврейские выступления бюргерства и купечества. Но, с другой стороны, он, подобно прусским королям, принимал меры к нормировке роста еврейского населения путем контроля над браками, которые разрешались лишь богатым людям, могущим дорого оплачивать «шутц» для каждого нового семейства. В XVIII веке возникли некоторые еврейские колонии вне баденского Пфальца. В новой резиденции маркграфов Баден-Дурлах, Карлсруэ, организовалась даже еврейская община, во главе которой стояли именитые раввины (например, Натаниель Вейль, 1750 — 1769). В провинциальных городах Дурлахе, Пфорцтейме и других существовали меньшие общины, подчиненные верховному раввину в Карлсруэ. Здесь также укоренилась система «Schutzjuden» по прусскому образцу.

Из Гейдельберга и Мангейма евреи пытались проникнуть в соседнюю закрытую для них страну швабов, герцогство Вюртемб ер г. Герцог Эбергард-Людвиг впервые разрешил им приезжать туда временно по торговым делам (1706). При его преемнике Карле-Александре (1733 — 1737) в самой столице Штутгарте появились еврейские капиталисты, привлеченные туда своим соплеменником Иосифом Зюссом Оппенгеймером, всесильным финансовым советником герцога; но эта маленькая колония была так же эфемерна, как карьера еврейского сановника, имевшая трагический конец. Уроженец Гейдельберга (1698), сын сборщика еврейских податей в Пфальце, родственник венского финансового короля Самуила Оппенгеймера, Зюсс провел свою молодость в кругах той денежной аристократии, которая золотой нитью связывала гетто с княжескими дворцами. Он много путешествовал, бывал в Вене и в различных германских государствах, присматривался к жизни еврейских гоффакторов и скоро сам пошел по их пути. В Пфальце и Гессене он был откупщиком пошлин и монетного дела («минцмейстер»), поставщиком двора, ювелиром и посредником по устройству государственных займов. Но, нажив порядочное состояние, молодой Оппенгеймер не возвращался в гетто, подобно своим старшим товарищам по профессии, а стремился вон оттуда, к тем пышным дворцам, где его принимали только в качестве финансового агента; его тянуло в это блестящее общество придворных кавалеров и дам, к их веселой жизни и вольным нравам; он хотел проникнуть из денежной аристократии в правящие верхи как равный, как член дворянской семьи. На короткое время это ему удалось. Он сблизился с вюртембергским принцем Карлом-Александром и сделался не только «камерагентом», но и личным другом принца и принцессы, а в 1733 г., когда Карл-Александр неожиданно стал вюртембергским герцогом, Зюсс Оппенгеймер стал его ближайшим советником и доверенным лицом. Он с жаром принялся за финансовые и фискальные реформы: вводил государственную монополию на разные предметы потребления (соль, вино, кожу, табак), сдавал эти монополии в откуп капиталистам, среди которых были и евреи, устраивал фабрики, банки. В целях проведения реформ, к которым многие сановники относились враждебно, Зюсс через единомышленного герцога смещал и назначал членов Тайного Совета, тогдашнего совета министров. Для увеличения доходов казны была установлена продажа должностей чиновникам, что не обходилось без злоупотреблений. В высшем христианском обществе росла ненависть к «жиду Зюссу» («Jud Süss»), который вместе с непопулярным герцогом правил страной. К ненависти прибавилась зависть, так как Зюсс вел жизнь гранда, среди показной роскоши, потех и удовольствий всякого рода, не исключая любовных интриг с придворными дамами. Среди простого народа, которому в течение веков рисовали еврея в виде дьявола, распространялись самые нелепые басни о сатанинском еврее, пленившем христианского герцога.

Враждебная Зюссу партия не раз пыталась свалить сильного временщика. Во время охватившего Германию денежного кризиса Оппенгеймера обвиняли в чеканке неполноценной монеты и в выпуске денег сверх установленной нормы; ему удалось оправдаться от этого обвинения пред комиссией экспертов, но враги находили другие пути, чтобы его скомпрометировать. Ему, между прочим, вменили в вину то, что он облегчил еврейским купцам доступ в Вюртемберг и отдал некоторым выгодные откупы. Зюсс понимал всю опасность своего положения и просил герцога об отставке, но тот не отпускал его. А в момент, когда герцог согласился наконец отпустить своего советника, разразилась катастрофа. Во время прощального свидания с Оппенгеймером в Людвигсбурге Карл-Александр внезапно умер (март 1737). Оппенгеймер поспешил с одним полковником из герцогской свиты в Штутгарт, чтобы известить герцогиню о случившемся. Но тут его ждал арест; его бросили в тюрьму вместе с другими штутгартскими евреями. Допрос с пыткой выяснил виновность бывшего сановника во всех семи смертных грехах. Суд приговорил его к повешению. Ему прочли приговор и предложили принять христианскую веру, но он ответил: «Я хочу умереть евреем; я страдаю от насилия и несправедливости». Осужденного повезли на площадь и казнили при огромном стечении народа (сентябрь 1738). Его предсмертный крик «Шема Исраиль» был заглушен ликующими возгласами толпы. Современные гравюры увековечили картину казни Оппенгеймера. Под одной из них злорадный стихотворец начертал: «Süss, der Mosen schlecht gelesen und doch auch kein Christ gewesen, der die Geistlichkeit verlachet und das Volk so arm gemachet... Hof und Land zugleich betrogen, falsche Münz ins Land gezogen, die Gesetze nicht betrachtet, alles Recht durchaus verachtet, muss jetzt wie ein Hund krepieren und zum Lohn den Galgen zieren». («Зюсс, плохо читавший книги Моисея и не бывший также христианином, осмеивавший духовенство и доведший до нищеты народ... обманывавший и двор и всю страну, ввезший в государство фальшивую монету, не уважавший законов и презиравший всякое право, должен теперь издохнуть как собака и в награду украсит собой виселицу»). Все поселившиеся в Штутгарте евреи были изгнаны, и новые еврейские колонии появились там только к концу XVIII века.

На этот раз финансовый агент, приведший группу евреев в страну, увлек их своим падением, но это случилось потому, что он захотел быть и политическим деятелем и впутался в борьбу между монархическим абсолютизмом и старым сословным режимом. Все другие еврейские капиталисты не претендовали на политическую роль, не вторгались еще в высшее христианское общество; таким везде давали дорогу, а они в свою очередь прокладывали путь непривилегированным. XVIII век проходил под лозунгом: дорогу еврейскому капиталисту! Плутократия добивалась свободы путем привилегий, демократия будет добиваться ее скоро путем борьбы за право, за равенство, за эмансипацию.

§ 30. Вмешательство государственной власти в самоуправление общин

Разрушая постепенно старое сословное государство, монархический абсолютизм не мог удержаться от посягательства и на автономию еврейской общины. Он совершенно уничтожил бы эту автономию, если бы общинная организация не служила орудием государственного фиска, ради которого евреев терпели вообще. Правители государств рассуждали так: если уж необходимо мириться с существованием самоуправляющейся еврейской общины, то нужно, по крайней мере, установить над ней контроль, превратить ее представителей в полицейских чиновников и проводить через них регламентацию еврейской жизни в интересах правящих классов.

В этих интересах монархи стремились больше всего к централизации еврейского самоуправления, чтобы иметь одного ответственного перед правительством представителя всех общин. Пример показал создатель прусской монархии, великий курфюрст Бранденбургский. Он пытался соединить институт придворных факторов с самоуправлением еврейских общин. Собирая свое государство из осколков разных провинций, он в Клеве и Гальберштадте ставил своих финансовых агентов во главе еврейских общинных союзов (выше, § 23). Ему казалось естественным, чтобы сборщики или откупщики еврейских государственных податей имели власть над общинами, назначали там раввинов и судей. Долгое время официальными «штадланами», или синдиками еврейских общин, в герцогстве Клеве были члены финансовой династии Гумперцов, родоначальник которой Элиас был фактором великого курфюрста. Из этой династии назначались и податные инспекторы, раввины и «роше-медина», представители «областной общины» перед правительством. «Ландюденшафт» в Клеве представлял собою своеобразную организацию: это было не свободное объединение общин, как в Польше, а просто одна центральная община с окрестными колониями (Везель, Ксантен и другие), которые имели в Клеве свое общее кагальное правление («форштанд»), общего раввина («ландраббинер»), сборщика податей и синдика или ходатая по делам перед правительством. Более широкая общинная организация сложилась в княжестве («фюрстентум») Гальберштадт. В самом городе этого имени выросла в XVII веке большая община с авторитетными раввинами и знатными «парнасами» (известный дрезденский банкир Беренд Леманн был один из них). Она играла роль метрополии для малых общин и новых колоний в ближайшем районе (Магдебург, Галле и др.). Но и ей приходилось в XVIII веке подчиняться директивам из Берлина.

Берлинская община, основанная богатыми переселенцами из Вены, на первых порах не привлекала к себе внимания правительства. Официально в Берлине существовала тогда только еврейская «колония», которой великий курфюрст дал двадцатилетнюю концессию на жительство и промыслы с правом богослужения в частных домах. На внутреннее устройство колонии обратили внимание позже, когда при Фридрихе I концессия возобновилась и власти имели пред собой оседлое население, успевшее организоваться в общину со всеми присущими ей учреждениями. Пришлось уже дать концессию и на публичное богослужение в синагогах и установить свою опеку над автономной организацией. Первый повод к вмешательству правительства дали раздоры в самой общине. Здесь привилегированные члены боролись с пришельцами, которые еще не успели запастись «гелейтом», а так как многие из этих бесправных имели родственников и друзей среди части привилегированных, то общинная олигархия раскололась. Одно время не могли даже состояться выборы старшин, ответственных за порядок в колонии. Отсутствием надзора воспользовались эмигранты из Польши и других мест и поселились в Берлине нелегально. Тогда группа нотаблей обратилась к курфюрсту Фридриху с просьбой повелеть произвести выборы старшин или даже назначить их по своему усмотрению (1698).

Фридрих приказал немедленно приступить к выборам и, по просьбе той же группы, запретил раввинам совершать бракосочетание пришлых евреев. Когда старшины были избраны одной партией, другая запротестовала и потребовала, чтобы были произведены новые выборы в присутствии дворцового коменданта (Hausvogt). Эта просьба была исполнена, и вновь избранные старшины были конфирмованы Фридрихом. С тех пор выборы происходили каждые три года по распоряжению правительства, и избранники вступали в должность только после утверждения их курфюрстом (с 1700 года королем). Этот порядок был узаконен в «Юденорднунг» Фридриха-Вильгельма от 1714 года. Король-солдат требует здесь от еврейской общины строжайшей дисциплины: не допускать никаких партий и «сепараций», избирать старшин и «рабби» и представлять их на королевскую конфирмацию, раввину решать все споры по части «обрядов и церемоний». В гражданских делах раввинская юрисдикция была ограничена; имущественные тяжбы должны были разбираться в обыкновенном суде и только по соглашению сторон могли решаться раввинами. «Регламенты» 1730 и 1750 гг. закрепили этот контроль правительства над еврейским самоуправлением. Один только принцип солидарной ответственности всех членов общины за преступление отдельного лица превращал общинное управление в полицейамт, орган правительства в деле надзора над евреями.

Бюрократическая опека над еврейским общинами была доведена до крайностей в Австрии при Марии-Терезии, которая обладала талантом доводить всякий принцип управления до абсурда или до катастрофы. Через несколько лет после неудавшейся попытки изгнания евреев из Богемии и Моравии (§ 25) императрица принялась за переустройство их общинной организации. Особенно занимала ее Моравия, к которой в ту эпоху перешла еврейская духовная гегемония Богемии. Главная община в Никольсбурге унаследовала славу Праги. Здесь со второй половины XVII века существовал орган объединенных общин, наподобие литовского ваада. Самоуправление моравских общин регулировалось статутом, выработанным в 1651 году под названием «311 постановлений» (שי"א תקנות ). На основании этой конституции собирались периодически, между 1653 и 1724 годом, делегаты моравских общин (Никольсбург, Кремзир, Голлешау, Унгариш-Брод, Аустерлиц; главный город Брюнн находился вне «черты еврейской оседлости»). С течением времени съезды становились все реже, и функции их перешли к областному раввинату в Никольсбурге. В эпоху владычества придворных факторов в Вене правительство присвоило себе право назначения моравского главного раввина. С 1723 по 1753 год это звание носил зять венского «обергоффактора» Самсона Вертгеймера, Беруш (Бернард) Эекелес, также совмещавший в себе талмудиста и банкира. Продолжая жить в Вене и вести там финансовые дела, Эскелес являлся как бы чиновником особых поручений по еврейским делам при венском дворе. С его помощью правительство Марии-Терезии решило подчинить полицейской власти весь аппарат общинного самоуправления. В 1750 г. королевское управление в Брюнне потребовало от Эскелеса присылки «полицейорднунг» моравских еврейских общин. Он ответил, что существуют только старые статуты общин, вышеупомянутые «311 постановлений», которые должны быть переведены с еврейского языка на немецкий (статут был написан на обиходном идиш-дейтш с большой примесью древнееврейских выражений). Переведенный статут был передан на рассмотрение особой комиссии из государственных чиновников и еврейских депутатов, заседавшей в Брюнне. Тут чиновники составили на основании старого статута автономных общин проект нового «регламента» от имени императрицы, противоречащий самому принципу автономии. Проект был утвержден Марией-Терезией и опубликован 1 января 1754 г. под названием: «GeneralPolizei-Prozessund Kommerzialordnung».

Первый отдел этой казенной конституции, под названием «Полицей-орднунг», трактует о функциях областных и общинных раввинов и старшин в Моравии, о способе выборов их и вообще о поддержании порядка в общинах. Областной раввин и областные старшины, как высшие чины самоуправления, избираются под наблюдением королевских чиновников в Брюнне и утверждаются в должности «ее императорско-королевским величеством». Они должны заботиться о соблюдении установленных для евреев законов и о воспитании юношества в добрых нравах. Заимствуя ряд статей из старого общинного статута, «Полицей-орднунг» доходит до смешных подробностей регламентации: как открывать школы для наставления детей в духе «страха Божия», какой трактат Талмуда («масехте») должен выбирать раввин на каждое полугодие и как устраивать еженедельные репетиции, как приучаться к скромной жизни, избегая лишних расходов, как обеспечивать бедных мацой к Пасхе и т. п.

В своей отеческой заботливости о благе еврейства правительство не забывает и о своих интересах: раввинат должен обеспечить аккуратное поступление государственных податей, заботиться о недопущении в страну «чужих евреев», о строгом соблюдении декрета, ограничивающего еврейские браки, и прочих законов. Второй отдел нового регламента («Процесс-орднунг») содержит правила судопроизводства по еврейским гражданским делам в раввинском суде. Третий отдел («Коммерциал-орднунг») регулирует торговые и кредитные сделки между евреями. На моравских евреев это грубое вмешательство в их самоуправление произвело тяжелое впечатление. Областные старшины доносили правительству, что общины не могут приспособляться к новым правилам, но эти протесты, конечно, не были услышаны. Бессильные в борьбе против внешней власти, общины истощали свою энергию во внутренней борьбе партий из-за кандидатур на пост областных раввинов и старшин. Вместо порядка правительственное вмешательство водворило хаос.

В отнятой у Австрии прусской Силезии областной раввинат возник в 1744 году по указу завоевателя края, Фридриха II. Первым раввином был назначен живший в Бреславле полукупец и полуталмудист Бендикс Гумперц из родовитой фамилии прусских «придворных евреев», который приветствовал Фридриха торжественной одой при его вступлении в Бреславль (выше, § 25). Прусский король основал здесь институт областного раввината в фискальных целях, а также для надзора, чтобы евреи из других городов не селились в Бреславле, предназначенном для ограниченной колонии еврейских капиталистов. Власть главного раввина распространялась на общины Цильца, Глогау, Диренфурта, Кротошина и других городов прусской Силезии.

В Германии встречались наряду с свободными и принудительные съезды делегатов еврейских общин. В ландграфстве Гессен-Кассель, где были рассеяны небольшие колонии «терпимых» евреев, ландграф приказывал их представителям периодически являться на «ландтаги», чтобы под председательством правительственного комиссара производить раскладку податей, избирать раввина и старшин (1690 — 1738). Своеобразную организацию представлял собой трехобщинный союз Гамбург — Альтона — Вандсбек, объединенных под управлением главного раввина. Созданный сначала под гнетом обстоятельств, вследствие кочевания ашкеназов между Гамбургом и Альтоной, этот союз потом стал свободной организацией ашкеназских общин, которая не подвергалась давлению со стороны правительства в такой мере, как в других городах Германии.

§ 31. Борьба между раввинизмом и мистицизмом

Социальная отверженность евреев в Германии и Австрии еще более усиливала в них то «достойное уважения упрямство» (вышеупомянутое выражение Гете), с каким они отстаивали свой внутренний духовный строй. В осажденных извне общинах, штурмуемых декретами и депрессиями властей, идет непрерывная работа самоукрепления. В этих маленьких еврейских республиках смена раввина или общинных старшин волнует народ не меньше, чем смена курфюрстов, герцогов или магистратов в окружающей христианской среде. В Берлине и Гамбурге, Франкфурте и Фюрте, Праге и Никольсбурге вырабатываются раввинские «регламенты», настолько же укрепляющие общину изнутри, насколько «регламенты» немецких правителей ослабляют ее извне. Вспомогательные отряды этой духовной самообороны шли непрерывной цепью из Польши со времени катастроф середины XVII века. Польша снабжала Германию раввинами и учителями Талмуда, которые насаждали здесь не только свою схоластику, но и некоторые лучшие элементы польскоеврейской автономной культуры.

Наиболее крупные раввинские авторитеты в Австрии и Германии того времени были выходцами из Польши. Бывший Краковский раввин Мендель Крохмаль (автор респонсов «Цемах цедек», ум. в 1661 г.) стал главным раввином Моравии и организовал здесь союз общин, для которого выработал вышеупомянутый статут из 311 статей. Главным раввином Вены перед изгнанием 1670 года был краковский ученый Гершон Ашкенази, автор респонсов «Аводат га’Гершуни» и других талмудических исследований. В Вене же окончил свои дни познанский раввин Шефтель Горовиц. Во Франкфурте-на-Майне и Фюрте раввинствовал виленский эмигрант Арон Самуил Кайдановер. Позже пост раввина во Франкфурте занимал каббалист Нафтали Коген из Волыни, автор талмудического исследования «Семихат хахамим» и комментариев к молитвенникам (ум. в 1716 г.). Его пребывание здесь ознаменовалось одним трагикомическим происшествием, связанным с большим франкфуртским пожаром 1711 года.

От дома раввина начался этот пожар, и хозяин был арестован до выяснения причин катастрофы. Шудт рассказывает, что пожар вспыхнул во время опытов, которые р. Нафтали производил с целью доказать силу известного ему каббалистического заклинания для тушения пожаров; по ошибке он в заклинании назвал ангела огня вместо ангела воды, и поэтому никакими средствами нельзя было потушить огонь. Раввин был потом освобожден, так как выяснилось, что пожар возник вследствие неосторожного обращения со свечой.

Тройственная община Гамбург — Альтона — Вандсбек имела своим главным раввином литовского талмудиста Иехезкеля Каценеленбогена (ум. в 1749 г.), который также не пошел дальше писания раввинских респонсов («Кнесст Иехезкель»). Один современник жалуется, что с наплывом в Германию польских «меламдим» в школах стали пренебрегать изучением Библии, которая вытеснялась Талмудом. Сам Талмуд изучался по методу «пилпула», против которого протестовали коренные германские ученые, вормсские раввины Самсон Бахарах (ум. 1670) и его сын Яир-Хаим Бахарах (ум. 1702). Последний был феноменом учености: в ранней юности он уже знал весь Талмуд с комментариями, а позже проявил большую силу анализа в сложнейших юридических вопросах, не прибегая к обычной пустой казуистике. (Это видно из его респонсов «Хаввот Яир» и сборника талмудических новелл «Яир натив».) Но все эти способности глохли в мертвящей атмосфере раввинизма. Бахарах отвергал даже консервативную средневековую философию. «Я слышал, — пишет он, — что в былые времена молодые люди изучали книги «Акеда», «Иккарим» и «Кузари», желая усовершенствовать свою душу размышлениями о корнях религии; но я считаю более правильным поведение нынешних поколений, которые удаляются от тех наук, ибо лучше нам и детям верить в то, что заповедано нам, без всякого исследования».

Раввинизм охранял себя от свободного исследования, но не мог обеспечить себя от другой опасности: от болезненной мистики, которая осталась на почве иудейства как миазматический ил после того, как схлынули воды мессианского потопа при Саббатае Цеви. Лихорадку «мессианского года» (1666) германские евреи перенесли наравне со всеми частями диаспоры. Не везде проявлялась она в бредовых формах, как у экспансивных сефардов в Гамбурге или среди измученных беженцев из разгромленной Польши (выше, § 6 — 7), но во многих душах она оставила глубокий след после понижения мессианской температуры. Многим Саббатай еще казался метеором, блеснувшим и исчезнувшим, но для того, чтобы скоро вновь явиться. Одни таили в себе эту веру, ставшую ересью после отступничества Саббатая, но люди экзальтированные говорили и проповедовали о близости второго пришествия мессии. Такие агитаторы появились около 1680 года в Моравии и Венгрии, странах наиболее близких к турецким гнездам саббатианской секты. Здесь проповедовал Мордехай Мохи ах из венгерского города Эйзенштадта, каббалист и аскет, доведший себя постом и подвигами покаяния до болезненного экстаза. Странствующий проповедник призывал народ к покаянию ввиду приближающихся новых чудес. В своих проповедях он развивал мысли, близкие к идеям современных ему сектантов, в особенности Михаила Кардозо: Саббатай Цеви должен был символически принять мусульманскую веру с целью одолеть нечистую силу («келипа») в исламе, но он был только предтечей мессии; настоящий же мессия будет вращаться среди христиан и, если его предадут, будет вынужден «надеть маску Исава», то есть христианства. При этом Мордехай Мохиах намекал, что он-то сам и есть «мессия сын Давида», преемник Саббатая Цеви. Слухи о проповеди нового пророка проникли из Венгрии в Италию, и тамошние саббатианцы пригласили его к себе. Под небом юга воображение проповедника еще более разыгралось, и он стал прямо говорить о себе как о мессии. В Модене и Реджио он нашел восторженных последователей; но там же нашлись и маловерные, видевшие в Мордехае только маньяка. Ему пришлось покинуть Италию и скитаться по Германии и Австрии; умер он на родине, в Венгрии.

В 1700 году в Германии и Австрии воскресли мессианские мечты в связи с прохождением через эти страны польских кающихся «хасидов» из партии Иуды Хасида (выше, § 22). Весной этого года труппа странников остановилась во Франкфурте-на-Майне. Местная хроника, сохранившаяся в «Еврейских достопримечательностях» современника Шудта, сообщает следующее об их пребывании в гетто: «В 1700 г. из Польши отправилось 31 семейство польских евреев с женами и детьми, в числе более 120 человек, направляясь в Обетованную Землю. Проехав через Никольсбург в Моравии, они оттуда послали четырех делегатов со слугами, чтобы оповестить о своем намерении большие еврейские общины в Империи и в Голландии. Когда они в марте прибыли во Франкфурт и приютились в здешней еврейской общине, они стали часто призывать в синагогах к покаянию, уверяя, что скоро наступит избавление... Эти евреи вели жизнь отшельников, ежедневно купались в холодной воде, не лежали в постелях, спали ночью только 1 — 2 часа и проводили остальное время в чтении Талмуда. В будни они ели только после появления звезд на небе немного хлеба с растительным маслом. Поэтому их называли «Хасидим», или благочестивыми. В синагогах их главари, рабби Иуда Хасид и другие, надевали белые платья наподобие саванов, что производило странное впечатление. Евреи не могли нахвалиться могучим голосом р. Иуды Хасида, который в субботу 3 апреля поучал народ в синагоге; они говорили, что у него был такой красивый и здоровый вид, как если бы он всегда ел и пил самое лучшее». Из Франкфурта пилигримы отправились в близкие Ганау и Фюрт. Они побывали также в Гамбурге и Альтоне, где проповеди Иуды Хасида в синагогах производили потрясающее впечатление, вызывая рыдания и стоны. После одной из таких проповедей р. Иуда взял из кивота свиток Торы, пошел с ним в женское отделение синагоги и своей речью взволновал слушательниц. Затем пилигримы странствовали по Австрии и Венгрии, привлекая по пути новые группы переселенцев. Одну их этих групп отправил на свой счет в Палестину венский банкир-филантроп Самуил Оппенгеймер, который охотно променял бы должность финансового агента при юдофобском дворе ради поста министра финансов в освобожденном Иерусалиме.

С того времени в Австрию и Германию нередко проникали эти подземные мистико-мессианские течения. Они шли из гнезд саббатианской секты в Турции и из тайных кружков в Польше. Около 1710 года прибыл в Западную Европу идеолог саббатианской ереси, энергичный агитатор Нехемия Хайон. Уроженец Боснии, побывавший в резиденции главарей секты Салониках, Хайон начал проповедовать свое учение в Италии. То было видоизмененное учение Кардозо о дуализме Божества (выше, § 8); вместо двух лиц Божества здесь выступают три лица: Первопричина, или Бесконечное, Святой Отец, или Святой Царь, и Святой Дух (Sibba rischona, Abba kadischa, Schechina). Эта Троица называлась «Триединый узел веры» («Schelasch kischre di’mehemnuta»), и посвященным открывали, что второй ее член есть святой царь Саббатай Цеви. В Венеции Хайон напечатал под заглавием «Тайна единства» отрывок из книги, где это учение излагалось от имени анонимного каббалиста (легковерным намекали, что аноним есть сам Саббатай или один из его пророков), причем ухитрился получить от некоторых раввинов апробацию на это издание («Raza di’jechuda», 1711). Из Италии агитатор отправился в Прагу, Вену и Берлин. В берлинской еврейской типографии ему удалось напечатать весь текст таинственного сочинения с своими объяснениями («Oz Elohim», 1713). В объяснениях указывалось, что второе лицо Божества есть мессия, но имя его здесь не названо и, вероятно, сообщалось только устно единомышленникам. Хайон так ловко вел свою пропаганду, что германские раввины не замечали никакой ереси под мистическим туманом его речей и писаний. Догадался об этом только один раввин. То был Цеви Ашкенази, известный под именем Хахам Цеви. Он провел свою юность в Офене, столице турецкой Венгрии, а когда австрийцы отвоевали город в 1686 г., жил короткое время в Салониках и Боснии, где мог присмотреться к быту саббатианской секты и, вероятно, слышал о сношениях Хайона с нею. После этого Хахам Цеви двадцать лет (1690 — 1709) состоял «рош-иешивой» и раввином в Альтоне, видел там восторженных поклонников Иуды Хасида и выразил им свое порицание. Когда Хайон подвизался в Германии, Хахама Цеви уже там не было, так как он тогда занял пост раввина в ашкеназской общине Амстердама. Но скоро агитатор прибыл в Амстердам и нашел здесь покровителя в лице «хахама» сефардской общины, Соломона Айлона. Хахам Цеви выступил с резкими разоблачениями против Хайона (1714) и тем вовлекся в ту борьбу с сефардским раввином, которая обострила отношения между двумя амстердамскими общинами (дальше, § 34). Для Германии результат этой борьбы был тот, что Хайон был окончательно скомпрометирован. С клеймом отлученного скитался он по разным странам, нигде не находя приюта. В Австрии он жаловался властям, что евреи преследуют его за саббатианский догмат Троицы, сближающий иудейство с христианством. Сын Хайона принял крещение в Риме и потом усердно доносил инквизиции на прежних единоверцев. Так мистическое мессианство дошло до паперти церкви, как в Турции — до порога мечети. Позже этот шаг сделали франкисты в Польше.

Хахам Цеви лично пострадал в борьбе с ересью. Он лишился должности амстердамского раввина и скоро окончил свои дни на раввинском посту в польском Львове (1718). Но он оставил сына, который поставил себе целью жизни искоренить всякие проявления саббатианства и тайное сектантство в обществе и литературе. Яков бен-Цеви Эмден (сокращенно Ябец, 1697 — 1776) родился и провел большую часть жизни в Альтоне. Он только короткое время состоял раввином в Эмдене (откуда и его прозвище), но вообще отказывался от раввинского поста, так как его резкий характер и неуживчивость делали его неспособным к общественной службе. Он жил в Альтоне и Гамбурге в качестве приватного ученого, занимался коммерцией, писал талмудические исследования и вел обширную переписку с раввинами разных общин. Яков Эмден зорко следил за состоянием умов в общинах и везде искал пережитков саббатианства. Скоро ему показалось, что он нашел искомое в тайных деяниях одного из авторитетнейших раввинов того времени, Ионатана Эйбешица. Завязалась борьба.

Ионатан Эйбешиц (1690 — 1764) был популярнейшим раввином Богемии и Моравии. Ректор талмудической иешивы в Праге, талантливый проповедник, автор комментариев к раввинским кодексам («Керети у’пелети», «Урим ве’Тумим») и сборника проповедей «Яарот Деваш», он был известен далеко за пределами своей страны. Верный духу своего времени, он занимался и каббалой. В юности он, по-видимому, вращался в кругах мистиков и тайных саббатианцев, где вели свою пропаганду разные выходцы из Польши и Турции, и сохранил до старости ту склонность к мистицизму, которая навлекла на него столько гонений. В 1742 г. Эйбешиц был приглашен на должность раввина в общине города Меца, принадлежавшего Франции. Это было в разгар войны между Австрией и франко-прусской коалицией. Переездом Эйбешица во Францию воспользовались пражские юдофобы для подтверждения тех слухов о сношениях евреев с неприятелем, которые послужили поводом к роковому декрету Марии-Терезии. Через несколько лет Эйбешиц переменил раввинский пост в Меце на более почетный пост главного раввина объединенных трех германских общин — Альтоны, Гамбурга и Вандсбека (1750). В Альтоне он столкнулся с грозным ревнителем Яковом Эмденом — и тут начались его злоключения.

Как поклонник практической каббалы, Эйбешиц верил в целительную силу амулетов, или письменных заклинаний («камеот»), при известных болезнях. Поэтому, когда среди его паствы участились случаи родильной горячки, он стал лечить рожениц амулетами, в которых заключались написанные на кусках пергамента каббалистические формулы. Такие амулеты он раздавал еще раньше в Меце, Мангейме и Франкфурте-на-Майне. Оттуда дали знать в Альтону, что текст амулетов Эйбешица возбуждает сомнение. Некоторые любопытные альтонцы по поручению Эмдена вскрыли один из выданных раввином в Гамбурге амулетов и, путем дешифровки текста по особой комбинации алфавита, вычитали там следующее: «Именем Иеговы, Бога израильского... и Его божественного мессии Саббатая Цеви, который дыханием уст своих убивает злодея... я повелеваю всем злым духам и всякой нечистой силе... не вредить и не причинять боли женщине, носящей этот амулет, дабы возвеличилось имя Бога израильского и имя Саббатая Цеви в мире». Несмотря на гадательность дешифровки текста, Эмден объявил автора амулета сторонником саббатианской ереси. Возмущенный Эйбешиц отрицал свое авторство и заявил в торжественном собрании в синагоге, что он неповинен в сочувствии сектантам, причем тут же предал их проклятию (1751). Общинный совет, защищая честь своего раввина, принял репрессивные меры против его обидчика: он велел расставить стражу вокруг дома Эмдена в Альтоне и держал его четыре месяца под домашним арестом. В общине возникли сильнейшие раздоры; Эмден имел основание опасаться даже за свою жизнь и бежал из Альтоны в Амстердам.

Ожесточенный репрессиями, он тут уже прямо выступил с обвинением Эйбешица в саббатианской ереси. Между 1751 и 1753 годом он написал в Амстердаме ряд воззваний и посланий, где призывал к борьбе с саббатианцами, и, в частности, с Эйбешицом (изданы потом в сборнике «Гитабкот»); он напечатал также историю Саббатая Цеви и развития его секты во всех странах («Торат га’канаут», 1752). Под влиянием этих страстных воззваний и памфлетов некоторые раввины (в Берлине, Фюрте, Никольсбурге) стали в споре на сторону Эмдена и предали Эйбешица «херему». Вскоре Эмден, заручившись охранным листом от датского короля, вернулся в Альтону. Борьба все более разгоралась. В нее вовлечены были раввины всех стран, в том числе и польские, из коих, однако, наиболее влиятельные, делегаты «Ваада четырех областей», стали на сторону Эйбешица. Последний обнародовал в 1755 году свою апологию («Лухот Эдут») с приложением отзывов своих сторонников; но эта апология вызвала со стороны Эмдена ряд новых памфлетов с более тяжкими обвинениями. Борющиеся партии обращались со своими жалобами к гамбургскому сенату и датскому королю Фридриху V — суверену Альтоны. Король поручил рассмотрение дела профессору богословия пастору Мегерлину. Пастор дал свой отзыв в наивной книжке, напечатанной в 1756 г. Здесь доказывалось, что в амулетах Эйбешица имеются намеки, свидетельствующие о склонности этого раввина к христианству, а потому он и подвергается преследованиям со стороны староверов; христианская же власть должна защищать Эйбешица, которого автор призывает подойти ближе к истинной вере. Благодаря этой сомнительной защите Эйбешиц сохранил свой раввинский пост в трех общинах до самой смерти (1764).

Яков Эмден, переживший своего противника на 12 лет, продолжал с прежней горячностью свою борьбу с мистическими ересями. Когда в Польше из тайных саббатианских кружков вышло опасное движение франкистов, под видом «контраталмудистов» и затем иудео-христианской секты, Эмден вел оживленную переписку с польскими раввинами и печатал собранный материал для осведомления еврейского мира о новой опасности («Сефер Шимуш», Альтона 1758 — 1762). Долгая борьба с ересями, коренившимися в каббале, привела его самого к выводу, который мог казаться еретическим для консервативного раввина. Восходя к первоисточнику новой каббалы, «Зогару», Эмден осмелился заявить в особом трактате («Митпахат сефарим», Альтона, 1768), что эта книга состоит в значительной своей части из фальсификаций древних текстов и содержит много идей, противоречащих догматике иудаизма.

Столетняя борьба между раввинизмом и мистицизмом ослабила обе стороны. В то время как в Польше скомпрометированный мистицизм спасся от гибели, претворившись в народное движение хасидизма, он в Германии окончательно потерял почву под собой. На его место стал гораздо более серьезный противник раввинизма и вообще всей замкнутой культуры гетто: просветительное движение, связанное с именем Моисея Мендельсона.

§ 32. Продолжение реставрации в Южной Франции

Начавшаяся в XVI веке реставрация еврейства во Франции развернулась со второй половины XVII века. На юге, рядом с уцелевшим гетто в папской области Авиньона, разрастается сефардская колония в округе Бордо, постепенно сбрасывая марранскую маску. Отсюда евреи проникают в торговые города Прованса (Марсель и др.), преодолевая преграды средневековых запретов. На севере к Франции отходит от Австро-Германии весь Эльзас с его густым еврейским населением и создает здесь «еврейский вопрос». С обоих концов Франции эти разнородные группы посылают своих пионеров в центр страны, и накануне французской революции в самом Париже возрождается еврейская колония, которая будет вовлечена в первую борьбу за эмансипацию.

Неподвижна жизнь в еврейских кварталах (juiveries) папской области Авиньона, составляющих как бы продолжение римского гетто на французской территории. Здесь продолжается система изоляции евреев от христиан. Зорко следят за ношением отличительной желтой шапки. К началу XVIII века была допущена властями маленькая «реформа»: дозволялось носить черную шляпу с прикрепленным куском желтой материи, но главный инквизитор Авиньона отменил эту льготу (1704). Еще в позднейшее время (1776) евреи, рассчитывая на новый дух времени, ходатайствовали перед папой, чтобы им разрешили носить черные шляпы с желтым бантом, как это заведено недавно в Риме, причем осмелились указать, что в светских областях Франции ношение знака вовсе не практикуется. Местный владыка, кардинал Дурини, готов был поддержать это ходатайство, но этому воспротивилось земское собрание, в особенности депутаты от городов. Нельзя, говорили они, заменить сплошную желтую шапку желтым бантом, ибо бант можно спрятать в карман; нельзя сравнивать авиньонских евреев с римскими, так как богатые авиньонцы одеваются роскошно и ездят в каретах, так что без яркого знака их не отличишь от христиан; что же касается соседних провинций, то там евреи имеют только право временного жительства и как приезжие легко отличимы. Папа Пий VI согласился с этими доводами и отказал евреям в их ходатайстве. Желтая шапка красовалась на еврейских головах вплоть до великой революции 1789 года.

Ловля еврейских душ для церкви была излюбленным занятием в этом царстве монахов и попов (в Авиньоне было 20 мужских монастырей, 15 женских, семь приходских церквей со множеством священников). Слушание миссионерских проповедей в церквах было обязательно для всех членов еврейской общины, и часто сам раввин должен был водить свою паству туда, где издевались над иудейской религией. В сохранившихся образчиках проповедей встречаются такие места: «Дети Израиля! Чем объяснить, что вы, когда-то любимые Богом, теперь являетесь презираемыми и опозоренными? Какой высокий подъем и какое низкое падение! Ведь нет ни одного места на земле, где вы могли бы жить свободно. Безумцы! Неужели не понимаете, что Бог даром не карает? Вавилонское пленение длилось только 70 лет. Как велико же должно быть ваше преступление, если ваше нынешнее рассеяние длится уже 17 столетий! Это преступление — пролитая вашими предками кровь Мессии (Христа). Вы возражаете нам, что смешно и стыдно почитать Богом человека, осужденного на смерть и публично казненного. «Вы почитаете мертвого Бога, а мы чтим живого и бессмертного», — говорите вы нам. А мы на все ваши софизмы отвечаем: каким же роком вы осуждены на то, чтобы быть несчастнейшими из людей?» Это означало: если хотите быть счастливыми и духовно, и материально, приходите в лоно церкви. На эту удочку попадались немногие, и приходилось для торжества церкви прибегать к насильственному крещению. Как в римском гетто, в Авиньоне все учащались случаи похищения еврейских детей и увод их в монастыри. Во время эпидемий крестили евреев, попадавших в католические больницы. Выкресты, извлекавшие выгоды из своего отступничества, доносили духовным властям, что те или другие еврейские дети желают креститься, и детей отнимали у родителей и уводили в монастырь. Еще в 1781 году еврейские старшины представили епископу города Кавальона записку, в которой изображен весь этот террор, творившийся в гетто: «Мы не только стонем под бременем тяжких податей, но рискуем каждый день лишиться самого дорогого для нас. Страшная мысль о похищении наших детей вызвала такое смятение во всех семьях, что многие евреи покинули это графство (т. e., Comat Venaissin), а другие готовятся к отъезду».

Эмиграция из Авиньона и других городов папской области действительно росла. Она, естественно, направлялась в ближайшие края, и прежде всего в разрушенный центр средневековой еврейской культуры, Прованс, который теперь играл особенно важную роль в развившейся мировой торговле. По иронии судьбы евреям приходилось в XVII веке вновь колонизировать край, где они имели свои цветущие колонии еще во времена римской Галлии. Мировой морской порт Марсель особенно привлекал евреев со времени оживления международной морской торговли. Еврейские судовладельцы и негоцианты Ливорно и Венеции не могли развернуть свою деятельность без марсельского порта, как центрального пункта Средиземного моря. В 1669 г. Людовик XIV, находившийся еще под влиянием реформатора народного хозяйства, министра финансов Кольбера, объявил Марсель вольной гаванью. На этом основании труппа еврейских купцов из Ливорно, во главе которой стоял богатый судовладелец и банкир Виллареаль, получила разрешение поселиться в Марселе (1670) и развила там большие торговые операции. Христианское купечество заволновалось, и марсельская торговая палата послала в Париж к королю и Кольберу ряд жалоб на незаконное проживание евреев в запретном для них городе. Тогда торговая компания Виллареаля заручилась постановлением парламента в Эксе (Aix), в силу которого она была признана состоящей под покровительством короля и уравнена в правах с христианским купечеством (1676). Парламент и евреи больше всего рассчитывали на поддержку либерального министра Кольбера. Получая из разных мест жалобы христианских купцов на «незаконное» поселение евреев, Кольбер писал одному из провинциальных администраторов: «Коммерческая зависть всегда будет побуждать купцов (христиан) гнать евреев, но вам следует стать выше этих побуждений, вытекающих из личных интересов, и здраво рассуждать, насколько выгодна государству промышленная деятельность евреев, охватывающая, благодаря их сношениям с единоверцами, все части земного шара».

Скоро, однако, сам Кольбер лишился возможности следовать этому совету: реакционная партия все усиливалась при дворе, и марсельское купечество воспользовалось удобным моментом для расправы с конкурентами. Оно послало в Париж меморандум-донос, который должен был произвести впечатление на реакционных министров. С 1501 года, говорилось там, евреи не смели показываться в Марселе, откуда они были изгнаны на вечные времена, а теперь там завелась еврейская колония, имеющая синагогу в доме своего главаря Виллареаля. В городе истинно христианском (ville tres chrestienne), где не допускалось исповедание другой религии кроме католической, евреи собираются теперь по субботам и молятся со своим раввином, приглашенным из Авиньона. Они устраивают «праздник труб» в сентябре, собираются в куще с пальмовыми ветвями и апельсинами в руках. Нужно положить этому конец и восстановить привилегию Марселя на единый религиозный культ, римско-католический. Результатом этого донесения был королевский декрет от 2 мая 1682 года, повелевавший немедленно выселить евреев не только из Марселя, но и из всего королевства (Южной Франции), чтобы они ушли куда им угодно (ou bon leur semblera). Этот жестокий декрет Людовика XIV, изданный за три года до разгрома гугенотов путем отмены Нантского эдикта, вынужден был скрепить своей подписью сам министр Кольбер.

Евреи, однако, не сложили оружия. Они представили королю записку, в которой доказывали всю выгодность их ввозной и вывозной торговли для города и государства: «Наша торговля распространяется на Италию, Левант, Берберию и другие части света, и это именно вызывает зависть некоторых жителей (христиан), которые не могут делать ничего подобного, ибо не имеют общих связей с этими странами и не владеют достаточными капиталами для таких предприятий». Просители заявили, что в случае разрешения евреям свободного приезда в Марсель, туда прибудут еще многие энергичные предприниматели, которые обогатят край. Они просили только о дозволении им исполнять свои религиозные законы хотя бы тайно («en secret»), в своих домах. Если же король на это не согласится, то они просят отсрочить выселение из Марселя до окончания ими своих дел, распродажи товаров и взыскания долгов. Отсрочка была, по-видимому, дана, но выселение все-таки состоялось.

На рубеже XVII и XVIII века евреи снова показались в Провансе. То были вечные странники, авиньонцы. Им удалось получить от провансальского парламента разрешение приезжать в Марсель, Тулон и другие города для торговых дел на один месяц. Выдавая такие разрешения, либеральный парламент рассчитывал на возможность исходатайствовать на это королевскую санкцию. Но он ошибся. В Париже либерализм провансальских властей вызвал негодование ставшего набожным старого короля и его камарильи. В 1710 г. было объявлено особым декретом, что король уничтожает («casse et annulle») незаконное решение парламента и приказывает евреям «уйти из королевства без всякого промедления». Генеральному прокурору парламента было приказано принять строжайшие меры к изгнанию евреев, ибо так угодно королю («саг tel est notre plaisir»). Этот урок подействовал. Парламенты стали осторожнее в выдаче разрешений евреям на приезд.

А рядом с этими запретными местами росла богатая еврейская колония в округах Бордо и Байонны только потому, что ее основатели проникли во Францию под маской «новохристиан» и официально причислялись к «португальской нации». Легализованные или «натурализованные» королевским патентом 1550 года, сефарды («португезы») должны были особенно тщательно носить христианскую маску при короле Людовике XIV, который манифестировал свою религиозную нетерпимость актом преследования гугенотов. Хотя они избегали родниться с христианами и заключали браки между собой, но обряд бракосочетания совершали в католической церкви и носили туда новорожденных для крещения. Этим они отвлекали от себя подозрение и могли в своих домах тайно исполнять законы иудейства. Их широкая торговая деятельность (они были по преимуществу виноторговцами, судовладельцами и банкирами) вносила большое оживление в хозяйственную жизнь Бордо. Постоянно нуждавшийся в деньгах для своих походов, Людовик XIV облагал «португезов» очень высокими налогами, но оставлял их в покое. Это придало им смелости, и в начале XVIII века мнимые христиане стали понемногу сбрасывать маску: реже посещали церковь, меньше таились в своих молитвенных собраниях, смелее исполняли свои обряды. Местные власти знали, что имеют дело с иудеями, но продолжали покровительствовать им, так как город получал большие выгоды от их торговли. На ропот конкурентов из местных христианских купцов не обращали внимания. Но в Париже, по-видимому, по доносу тех же купцов, к делу отнеслись иначе. Там узнали, что кроме сомнительных «новохристиан» в Бордо стали селиться выходцы из папского Авиньона, типичные евреи гетто, и возникло опасение, что в городе могут вырасти сразу две еврейские общины. На запрос из Парижа местные власти дали благоприятный для евреев ответ: богатые «португезы» сильно развили в Бордо виноторговлю, главный источник богатства края, и банковское дело; авиньонцы же торгуют преимущественно старым платьем и только «терпимы» в городе. Несмотря на этот отзыв бордоского интенданта, в Париже решили принять репрессивные меры. В 1722 году совет регентства приказал конфисковать недвижимость «португезов» в пользу короля, а пришлых авиньонцев выселить из города. Богатые сефарды встрепенулись; они внесли в королевскую казну «добровольный дар» в сумме 100 000 ливров и просили о подтверждении их старых привилегий. Крупный дар произвел надлежащий эффект. В 1723 г. было объявлено от имени Людовика XV, что остаются в силе охранные грамоты (Lettres patentes), полученные в 1550 г. «евреями, поселившимися в Бордо под именем португезов или новохристиан».

Таким образом, псевдоним был раскрыт официально, но это еще не значило, что за «португезами» было признано право публичного исповедания иудейской религии. Старый закон о недопущении евреев в Южную Францию оставался в силе. Пришельцы из Авиньона подлежали высылке в далекие владения. О привилегированных сефардах стали собирать сведения, насколько они проявляют себя как евреи. На запрос из Парижа королевский интендант Бордо сообщил (1734): в Бордо живет 350 семейств как португезов, так и авиньонцев, составляющих от четырех до пяти тысяч душ; они имеют семь синагог в частных домах, где открыто совершают свои обряды; в одних синагогах молятся «потомки Иудина колена» (сефарды), в других — «авиньонцы из колена Вениамина»; еще недавно португезы носили своих малюток в католические церкви для крещения, но в последние годы они совершают над своими детьми обрезание в присутствии раввинов; церемонии бракосочетания тоже производятся раввинами публично; в субботу они закрывают свои лавки и ходят в синагогу с молитвенниками в руках, соблюдают большие осенние и весенние праздники, молятся громко, с пением, надевая при этом талес и цицис («tola», «cecis»), иногда трубят в «шофар», публично хоронят своих покойников и т. д. Препровождая эти сведения, интендант высказал свое мнение, что публичное богослужение следует запретить евреям и синагоги закрыть. Парижское правительство, в лице канцлера д’Агессо, одобрило это предложение и, кроме того, предписало выселить из Бордо авиньонских евреев.

Еще долго длилась борьба сефардов за право публичного исповедания своей религии, а авиньонцев за право жительства в Бордо. Обе группы пускали в ход все средства — деньги, заступничество влиятельных лиц, чтобы добиться отмены парижского приказа. При этом сефарды совершили непростительный поступок: они всеми силами добивались выселения авиньонцев, которые их «компрометировали» своей мелкой торговлей и слишком резким еврейским типом. Авиньонцы после ряда отсрочек были выселены, кроме группы зажиточных семейств, оставленных в Бордо (1761). Сефардам пришлось на время отказаться от публичного богослужения и превратить свои синагоги в домашние молельни, но в конце концом им удалось добиться полного признания в качестве организованной религиозной общины.

Добившись терпимости для себя, сефарды, однако, не стали терпимее к оставшейся в Бордо группе авиньонцев и к недавно проникшей туда из Эльзаса горсти немецких евреев. Давний антагонизм между сефардами и ашкеназами проявлялся здесь в безобразной форме. Долгая привычка маскироваться христианами выражалась в том, что потомки марранов даже после открытого возвращения в иудейство старались отмежеваться от униженных еврейских масс других стран. Они выдумали фантастическое преимущество для себя: сефарды будто бы происходят от господствовавшего в древности колена Иуды, а прочие евреи — от Вениаминова колена. Когда оставшиеся в Бордо авиньонцы образовали свою маленькую общину, сефарды потребовали, чтобы она всецело подчинилась власти сефардского общинного совета. В защиту этой гегемонии выступил один патриций из голландских сефардов, живший тогда к Бордо финансист и писатель Исаак де-Пинто. Он обратился к маршалу Ришелье, губернатору округа Бордо, с письмом, в котором, между прочим, говорилось (1762): «Я считаю своим долгом представить вам, что португезы и испанцы (сефарды), имеющие честь происходить из колена Иуды или верить в это происхождение, никогда не смешивались путем брака, союза или иным способом с потомками Якова, известными под именами тедесков (немцев-ашкеназов), итальянцев или авиньонцев. Первые сохранили, благодаря своему трезвому поведению, те нравы и правила, которые их всегда отличали даже в глазах христианских народов от прочих еврейских масс, с которыми и теперь не позволяют им слиться ни их чувство достоинства, ни их интересы». В этом заявлении еврейского нотабля, желавшего отмежевать свою патрицианскую группу от плебейских масс еврейства, слышались уже нотки будущей рабской ассимиляции.

В 1776 году заветное желание сефардов осуществилось. Их представитель в Париже Родригес Перейра, известный филантроп, основатель первого института для глухонемых и друг французских философов, исходатайствовал у Людовика XVI декрет о дозволении бывшим «португальским купцам» жить в Бордо и других местах Франции «согласно своим обычаям». Характерно, что в этом декрете ни разу не упоминается слово «еврей»: везде бордосцы фигурируют под названием «marchands portugais». Даже в акте, санкционировавшем публичное проявление свободы совести, потомки марранов предпочли фигурировать под маской чужой национальности, хотя для всех было ясно, о ком здесь идет речь.

§ 33. Евреи во французском Эльзасе

Больше всего содействовало вторжению еврейского элемента во Францию вторжение французов в немецкие провинции Эльзас и Лотарингию. Оно началось с завоевания Меца (1567) и закончилось присоединением Эльзаса в силу Вестфальского мира (1648) и взятием Страсбурга при Людовике XIV (1681). Получив вместе с этим наследием Австрии значительное еврейское население, разбросанное в городах и деревнях Эльзаса, правительство Людовика XIV должно было решить вопрос: оставить ли это население на местах или изгнать его ради соблюдения средневекового закона, запрещавшего жительство евреям во Франции. На такую жестокость правительство не решилось, и евреи были оставлены на местах, но в тяжелом положении «терпимых» данников по германской системе.

Под французским владычеством положение евреев в Эльзасе ухудшилось вследствие особенностей хозяйственного и административного строя этой провинции. Евреи жили здесь не только в городах, но и в многочисленных местечках и деревнях, принадлежавших помещикам, владельцам больших латифундий (seigneurs), для которых и крестьянин и еврей были предметом беспощадной эксплуатации. Помещик взимал с каждого еврейского семейства, жившего на его земле, тяжелый поголовный налог за право жительства (droit d’habitation). Еще один основной налог взимался в пользу короля за «покровительство» (droit de protection). В городских поселениях нужно было сверх того платить подать магистрату, а в деревнях арендатору или управляющему имением (fermier). Все эти платежи были несоразмерны с скромным заработком среднего еврея. Из него выжимали максимум денег, как из крестьянина максимум продуктов. Надрывался крестьянин в непосильной работе на помещика, надрывался еврей в погоне за деньгами. Сфера его промыслов была крайне ограничена: скупка продуктов по деревням для продажи в городе, мелочная торговля городскими товарами в деревнях и ссуда денег на проценты. В Эльзасе последний промысел принял опасную форму мелких ссуд крестьянам под залог хлебных запасов или будущего урожая. В отличие от украинского еврея, который в качестве сельского арендатора являлся прямым орудием польского пана в эксплуатации крестьянина, эльзасский еврей служил орудием косвенным: сеньор своими поборами вынуждал его брать высокие проценты по ссудам и вообще побольше зарабатывать. А в результате всей этой погони за заработком еврейская масса в общем была бедна. Интендант Эльзаса Лагранж, произведший перепись евреев в конце XVII века писал, что там «очень мало евреев живет зажиточно, и нет ни одного, который мог бы быть назван богатым». Зажиточными были торговцы скотом и ювелирными изделиями.

Борьба за существование становилась все труднее вследствие непрерывного роста еврейского населения, как естественного, так и от иммиграции. По переписи 1689 года во всем крае жило 525 еврейских семейств (391 в Нижнем Эльзасе и 134 в Верхнем), то есть около 4000 человек, а в 1716 г. свыше 6000 человек. С этого времени рост населения быстрее увеличивался: в 1740 году перепись насчитывала 2125 семейств, в 1750 г. — 2585 семейств, в 1760 году — 3045, а в 1785 г. — 3942 семейства из 19 624 душ. Из городских общин более значительные были в Гагенау, Росгейме, Вайсенберге, Мюльгаузене и Бишгейме (около Страсбурга). Рост еврейского населения пугал Людовика XIV, и в 1701 г. он намеревался изгнать неимущих новых поселенцев, но вспыхнувшая в том же году война за испанское наследство помешала этому, а позже мысль о выселении была совсем оставлена. Магистраты разных городов (Вайсенберг и др.) по временам ходатайствовали об ограничении числа евреев определенной нормой, но евреи своими контрходатайствами отвращали эту опасность. Властям приходилось нередко защищать евреев от эксцессов толпы. В 1738 г. эльзасский наместник издал приказ, запрещавший «оскорблять действием или словом оседлых евреев, их жен и детей, так как они находятся под попечением короля и под нашим особым покровительством». В местах значительного скопления евреев королевские власти и сеньоры издавали для них регламенты, упражняясь в искусстве законодательства. Почти во всех регламентах имелся пункт, запрещавший евреям жениться без особого разрешения владельца. Разрешение нужно было для контроля вновь возникавших отдельных хозяйств, которые должны были платить особые налоги. Власти иногда вмешивались и во внутреннюю жизнь евреев, но в общем автономия еврейских общин не нарушалась. Выборные раввины пользовались доверием народа, но к официальным раввинам, которых правительство пыталось поставить во главе всего эльзасского еврейства для фискальных целей (например, раввин-финансист Самуил Леви в начале XVIII века), народ относился неприязненно. Эльзасским евреям удалось создать централизованную организацию общин по австрийскому образцу. Везде в городах и местечках существовали талмудические иешивы, детей воспитывали в духе строгого благочестия и верности древним преданиям. В этом отношении ашкеназский центр в Эльзасе составлял противоположность сефардскому центру на юге, где национальные и религиозные связи уже ослабели.

Еврейскому центру в Эльзасе недоставало только столицы, крупной общины, которая могла бы играть роль духовной метрополии. Столица страны, Страсбург, была закрыта для евреев. Когда этот город в 1681 году сдался Людовику XIV, условием капитуляции было сохранение его старинных привилегий, из которых одна, установленная со времен «черной смерти», давала магистрату право не пускать туда евреев. В течение веков немецкий муниципалитет ревностно охранял эту привилегию, которая избавляла христианских купцов и ремесленников от еврейской конкуренции. Еврею дозволялось останавливаться в городе только проездом на сутки, при условии уплаты двух шиллингов за ночлег («Nachtgeld») и 15 шиллингов за следующий день; кроме того, за каждую свою лошадь проезжий должен был платить «мостовой сбор» («Pflastergeld»). Более продолжительное пребывание в городе разрешалось только в чрезвычайных случаях, как, например, поставщикам провианта для армии и их агентам во время войны, но в таких случаях гостям ставились жестокие условия: не привозить с собой ни жен, ни детей, не устраивать молельни, не заниматься ничем другим, кроме порученного им дела, и убраться из города тотчас по исполнении подряда или поставки. Проезжим купцам разрешался только оптовый торг сельскими продуктами и лошадьми.

На особом положении жили евреи в столице Лотарингии, Меце, где издавна существовала значительная еврейская община. Здесь с каждого еврейского семейства взимался очень высокий ежегодный налог в 40 ливров за право проживания. В 1716 г. регент Филипп Орлеанский подарил этот доход герцогу де Бранка и графине де Фонтэнь[24]. Вследствие ходатайства христианских купцов регент издал в 1718 г. указ, чтобы число евреев в Меце не превышало 480 семейств, которые должны жить в особом квартале и уплачивать, сверх упомянутого налога (в общей сумме около 20 000 ливров) за право жительства, еще различные сборы в пользу городских и церковных учреждений. Но зато гетто Меца пользовалось полной автономией. Во главе общины по-прежнему стояли выдающиеся раввины, свободно избираемые, но со времен Людовика XIV утверждаемые королем. Во всей остальной части Лотарингии с главным городом Нанси, которая управлялась герцогами из австрийской династии под французским верховенством, положение евреев колебалось в зависимости от усмотрения герцогов. Следили за тем, чтобы еврейское население не возросло чрезмерно, и в течение XVIII века держались установленной нормы: 180 семейств для Нанси и его округа. Для обеспечения своих доходов герцоги назначали синдиков-евреев, ответственных за правильное поступление податей со всех общин Лотарингии.

Во второй половине XVIII века экономические отношения в Эльзасе обострились. Как в общей жизни государства, язвы «старого порядка» обнажились здесь именно в эту эпоху. Старый режим беспощадно давил и крестьянина, и еврея, крепостного земли и крепостного торговли; но крестьянин и мелкий фермер, в свою очередь, не любили еврея, который скупал дешево сельские продукты для перепродажи в городе и брал высокие проценты по денежным ссудам. Еврея ненавидел и христианский торговец, не только как своего конкурента, но часто также как кредитора. А весь этот одиум еврей должен был переносить в силу давления сверху: сеньор все увеличивал «таксу» за право жительства в своем местечке или деревне, а при малейшей неаккуратности в платеже выгонял целые семейства; провинциальные власти обирали еврея при передвижении по стране. Приезжая даже на короткое время в новое место, еврей должен был уплачивать такой же «телесный налог», какой был установлен для еврея и провозимого скота в Германии и под тем же названием («peage corporei» есть буквальный перевод германского «лейбцоль» и австрийского «лейбмаут»). Эльзасское правительство в лице Верховного Совета (Conseil souverain d’Alsace) стремилось ввести в этой провинции австрийские порядки Марии-Терезии, вплоть до нормировки еврейского населения и контроля над браками. Проекты усиленных репрессий вырабатывались даже при Людовике XVI, когда в стране ожидались либеральные реформы. В 1779 г. Эльзас был взволнован грандиозной аферой судебного чиновника Гелла (Hell), который с целью отомстить евреям-заимодавцам организовал массовую подделку платежных квитанций по ссудам, взятым христианами у евреев. (Позже плутни Гелла были раскрыты, и он понес достойное наказание.) Должники перестали платить по векселям, предъявляя фальшивые платежные расписки, и сотни семейств были разорены. В связи с этим в стране шла яростная юдофобская агитация, которая могла вылиться в погромы.

Тогда представители эльзасского еврейства, во главе которых стоял влиятельный финансист, поставщик королевской армии Серф-Берр (Cerf-Berr), решились принять меры самозащиты. В 1780 году они подали французскому правительству записку о невыносимом положении эльзасских евреев, загнанных гнетом и нуждой в опасную профессию денежной торговли, и просили об отмене целого ряда правовых ограничений. Правительство сделало только одну уступку. В январе 1784 г. Людовик XVI отменил «телесный налог» со следующей либеральной мотивировкой в декрете: «Мы слышали, что в Эльзасе и районе Страсбурга евреи вынуждены платить телесный налог, который приравнивает их к скоту. Так как чувствам нашим по отношению ко всем подданным противно оставить в силе по отношению к некоторым из них налог, оскорбляющий человеческое достоинство, мы сочли нужным этот налог отменить». Но, сделав один шаг вперед, колеблющееся правительство сделало два шага назад. В июле того же года король утвердил выработанный Верховным Советом Эльзаса регламент для евреев, где к прежним репрессивным законам были прибавлены еще новые. Первая статья этого акта гласит: «Те из евреев, рассеянных в провинции Эльзас, которые ко времени опубликования этого закона окажутся не имеющими определенной оседлости и не платящими налога за покровительство королю, за допущение и жительство (reception et habitation) сеньорам и городам и сбора (contribution) в пользу общин, обязаны в течение трех месяцев удалиться из этой провинции даже в том случае, если бы они отныне обязались платить упомянутые повинности; если же они останутся в стране, то поступить с ними как с бродягами и бездельниками («vagabonds et gens sans aveu»). Следующие статьи запрещают сеньорам, городам и сельским общинам допускать на жительство иностранных евреев; последним разрешается только приезд по делам на срок не более трех месяцев, если они представят удостоверение о цели своего приезда от администрации своего постоянного местожительства. Охраняя страну от наплыва евреев извне, новый закон нормировал также их естественный прирост: запрещалось вступать в брак без особого королевского разрешения под страхом изгнания из страны; раввинам запрещалось совершать обряд бракосочетания без такого разрешения.

Сдавленные в своей черте оседлости, эльзасцы рвались в столицу Франции, где предприимчивым людям открывалось широкое поприще, но проникнуть в Париж было нелегко. Туда еще пропускали бордоских негоциантов, носивших красивую полумаску «португезов», но немецких евреев из Эльзаса принимали с большими трудностями, даже как временных жителей. Когда в Париже уже образовалась небольшая сефардская колония, приезжих ашкеназов подчинили контролю главарей этой колонии. По распоряжению начальника полиции (1777), они должны были представлять свои документы для отзыва вышеупомянутому сефардскому нотаблю Родригесу Перейра; Перейра регистрировал допущенных и представлял их списки полиции, а полицейская инспекция следила за тем, чтобы гости не задерживались дольше данного им срока и чтобы в столицу не проникали нелегальные. Тем не менее в Париже образовалась маленькая ашкеназская колония рядом с привилегированной сефардской. В последние годы перед революцией в Париже жило около тысячи евреев обеих групп.

§ 34. Сефарды и ашкеназы в Голландии

До середины XVII века еврейская колония в Голландии могла бы называться «Новой Испанией» или «Новой Португалией», так как ее составляли почти исключительно марраны, уходившие из стран инквизиции. Тогда Голландия была сефардским центром. Только со второй половины XVII века постепенно усиливается иммиграция ашкеназов: из Германии, Австрии и Польши туда направляются гонимые бесправием, теснотой гетто или чрезвычайными бедствиями, с целью устроиться в стране, ставшей важнейшим международным рынком. Тем не менее первенство в общинах еще остается за сефардами, которые составляли самый зажиточный класс еврейского населения. Еще крепка была связь голландских сефардов с братьями, оставленными в странах инквизиции. Делались даже попытки добиться для голландских евреев права свободного приезда на их прежнюю родину. По договору, заключенному в 1648 г. между Голландией и Испанией, подданные обеих стран могли свободно переезжать из одной в другую и заниматься торговлей под защитой местных властей; но испанские власти не пускали в страну бывших своих подданных, ставших официально иудеями в Голландии. Те, которые проникали туда под христианской маской, попадали в руки инквизиции, так как испанское посольство к Амстердаме имело своих шпионов и посылало своему правительству списки бывших марранов, перешедших в иудейство. Для этой цели перехватывалась и корреспонденция между голландскими евреями и их родными или друзьями на Пиренейском полуострове, что давало инквизиции возможность ловить своих иудействующих, изобличенных в переписке с иностранными евреями. В 1652 г. правительство Нидерландских Штатов, по жалобе амстердамских евреев, потребовало свободного допущения их в Испанию, но получило ответ, что по основному закону испанского государства лица иудейского исповедания туда не допускаются и что голландско-еврейские купцы могут вести там торговые дела только через поверенных христиан. Даже после того, как декретом 1657 года лица «еврейской нации» в Нидерландах были узаконены в качестве подданных республики, доступ на прежнюю родину оставался закрытым для них, так что эмигранты из Пиренейского полуострова должны были навсегда прощаться с родными местами. Всю свою культурную энергию они сосредоточили на новой родине. Еврейская община Амстердама стала одной из первых в Европе. Росли еврейские колонии в Роттердаме, Гааге и других городах Голландии.

Пользуясь в Голландии свободой вероисповедания и полной общинной автономией, евреи, однако, были еще далеки от гражданского равноправия. Кальвинизм считался здесь господствующей религией, а все прочие религии терпимыми. Профессиональная конкуренция и сословные привилегии давали себя чувствовать; как везде, представители христианского ремесленно-торгового класса старались ограничить свободу промыслов евреев. Еще оставался в силе закон 1632 года, которым амстердамский магистрат закрыл для евреев доступ в ремесленные и купеческие гильдии, кроме гильдии маклеров. Из свободных профессий им была доступна только медицина; адвокатура, как вид государственной службы, была закрыта для них, так как здесь требовалась от кандидата присяга по христианской формуле. От всех этих ограничений страдали преимущественно интересы средних и низших слоев еврейского населения; крупные же капиталисты не знали стеснений, особенно по части денежных операций. Еврейский капитал играл большую роль на амстердамской бирже, имевшей тогда мировое значение. Активные участники Ост-индской и Вест-индской компаний, еврейские капиталисты много содействовали эксплуатации колониальных богатств Нового Света и влияли на международный рынок. Владея большим количеством акций обеих компаний, они развили к концу XVII века сильную спекуляцию этими акциями на голландских биржах. Разбогатевшие таким способом финансисты часто приходили на помощь государственной казне; они стояли близко к штатгальтерам Голландской республики и оказывали им важные услуги. Евреи неоднократно выказывали свою привязанность к штатгальтерам из Оранского дома, единственным в Европе правителям, не преследовавшим своих еврейских подданных. Свой патриотизм евреи доказали во время вторжения французской армии в Голландию (1672), когда они ревностно участвовали в гражданской обороне городов. Вновь избранный штатгальтером после поражения правящей аристократии Вильгельм III Оранский (1672 — 1702) особенно покровительствовал евреям, поощрял их коммерческие предприятия и охранял их законную свободу от покушений со стороны сословных чинов. Он пользовался услугами некоторых евреев в качестве консульских агентов. Когда Вильгельм отправлялся в Лондон для принятия английской короны, сефардский банкир Исаак-Лопес Суассо поднес ему два миллиона гульденов в виде беспроцентной долгосрочной ссуды (1688).

Сефардская община в Амстердаме разрослась. Около 1675 г. она насчитывала до 2400 семейств (по некоторым данным до 4000). В этом году совершилось большое событие в жизни общины: была освящена при торжественной обстановке новая великолепная синагога, которая должна была объединить всех прихожан прежних отдельных синагог. Наряду с храмом Божиим высились дворцы служителей Мамона. Один из сефардских богачей Давид Пинто, известный среди христиан под именем «богатый еврей», построил себе дом, о котором в народе ходили легенды. Говорили, будто в его хоромах все сверкало золотом, серебром и мрамором и что в одном зале пол был выложен серебряными дукатами. Это, конечно, было неверно; когда дом его строился, амстердамские власти предупредили Давида Пинто, чтобы он слишком большой роскошью в отделке здания не привлек внимания враждебной уличной толпы. Тем не менее во время общих беспорядков в Амстердаме, когда толпа громила дом бургомистра, она ворвалась и в дом «богатого еврея» с целью расхитить его баснословные сокровища, но тут подоспел вооруженный отряд милиции и отогнал грабителей от дома Пинто и других богатых домов (1696). Позже играл большую роль в сефардской общине не только как финансист, но и как писатель, Исаак де Пинто (1717 — 1787), упомянутый выше (§ 32) в связи с своей дурной выходкой против ашкеназов в Бордо. Высокообразованный экономист Пинто писал по-французски трактаты о денежном обращении и кредите, о роскоши, о материализме (Traite de la circulation et du credit; Essai sur le luxe; Arguments contre les materialistes, 1762 — 1774). Банкирский дом де Пинто в Амстердаме играл видную роль в финансовых делах республики. В 1748 г., когда французская армия приблизилась к границам Голландии, этот банк поднес в дар государственному казначейству значительную сумму денег. Штатгальтер Вильгельм IV не раз гостил в роскошной вилле де Пинто близ Удеркерке. Связь между еврейской денежной аристократией и принцами из Оранского дома не прекращалась до французской революции.

Амстердам сохранил свою роль крупного культурного центра до середины XVIII века. Его раввины и писатели, его большие еврейские типографии снабжали духовной пищей всю диаспору. Издания этих типографий имели то преимущество перед итальянскими, что они печатались без церковной цензуры. Амстердамская раввинская коллегия пользовалась таким же авторитетом, как венецианская. Общинный совет в Амстердаме («маамад»), состоявший из выборных старшин и раввинов («парнассим», «хахамим»), широко осуществлял свою автономию. Меньшие общины с сетью культурных учреждений сложились в Гааге, Роттердаме и других городах. Однако время расцвета сефардской колонии в Голландии было непродолжительно. С середины XVIII века заметны уже признаки упадка, вызванного как общим упадком голландской гегемонии на мировом рынке, так и внутренним декадансом. Сефарды сохранили в Голландии черты кастовой замкнутости, усвоенные ими из прежнего марранского быта. Они смотрели на себя как на высшую аристократическую касту в еврейском народе, брезгливо отворачивались от «тедесков» или ашкеназов, которые отличались от них и по языку, и по внешним манерам. Сефарды продолжали и в Голландии говорить и писать на испанском или португальском языке, между тем как ашкеназы из Польши и Германии говорили на немецко-еврейском диалекте. Взаимное отчуждение доходило до того, что между двумя группами не заключались браки. У сефардов сохранился вынесенный из южных стран обычай ранних браков, которые часто заключались между близкими родственниками с целью препятствовать дроблению фамильных богатств, что вело к физическому вырождению. Так за эпохой динамики следует эпоха стагнации.

По мере упадка сефардской общины вырастала колония ашкеназов в Амстердаме и других голландских городах. Роковое девятилетие в Польше (1648 — 1656) и постоянные бедствия в Германии загнали в Нидерланды большие массы эмигрантов. На первых порах сефардская община Амстердама приняла участие в судьбе несчастных, спасшихся от польско-украинских погромов, но дальше этих отношений благотворителей к бедным дальним родственникам сближение не шло. Ашкеназы образовали свои самостоятельные общины, имели свои особые синагоги, своих раввинов, свои школы и благотворительные учреждения. С течением времени многие из германских выходцев достигли благосостояния, занимаясь обработкой и продажей алмазов и драгоценных камней, — промысел доныне распространенный среди голландских евреев. В ашкеназских общинах находила приют многочисленная армия странствующих ученых из Германии и Польши, которые распространяли талмудическую науку в Голландии и Англии. В отличие от замкнутых сефардских общин, ашкеназские колонии были открыты для приема новых эмигрантов из центров еврейской культуры и таким образом составляли более динамический элемент в голландском еврействе.

§ 35. Рост еврейской колонии в Англии

Мы видели, с какими предрассудками английского общества пришлось бороться Кромвелю, чтобы добиться терпимости к еврейской колонии, образовавшейся в Англии к середине XVII века из групп сефардских эмигрантов, желавших сбросить христианскую маску. Не добившись от парламента закона о допущении евреев в Англию, Кромвель принужден был разрешить этот вопрос частично в порядке управления: власти мирились с существованием в Лондоне группы иностранцев, составлявших отдельную религиозную общину, вопреки монополии государственной церкви. После смерти Кромвеля (1658) можно было опасаться, что монархическая реставрация отменит эти льготы и восстановит средневековый закон о запрещении евреям жить в Англии. Но опасения не сбылись. Вернувшийся из изгнания король Карл II (1660), еще будучи в Нидерландах, обещал представителям амстердамских евреев покровительствовать их соплеменникам в Англии и «смягчить строгость законов против них», когда он вернется к власти. Обещание было дано под условием финансовой поддержки, которую Карл получил от еврейских банкиров. И король сдержал слово. В первые годы реставрации число евреев в Лондоне увеличилось притоком новых Переселенцев. Община могла построить «в укромном углу города» небольшую синагогу, в которой богослужение мало-помалу сделалось публичным, и избрала своим хахамом Якова Саспортаса, прославившегося своей борьбой с приверженцами Саббатая Цеви в Гамбурге и Амстердаме.

Корпорация лондонских христианских купцов, вообще не терпевшая конкуренции иностранцев, не могла спокойно смотреть на допущение крупных еврейских негоциантов. Ольдермены Лондонского Сити неоднократно обращались к Карлу II с петициями о необходимости «запереть перед евреями двери страны ради безопасности религии и блага всех подданных». Евреи со своей стороны просили короля оказывать им покровительство, как «верным и послушным подданным». Король ответил, что «они могут пользоваться его покровительством, пока будут вести себя мирно и спокойно, подчиняясь законам его величества и не смущая его правительства» (1664). Но агитация против евреев не унималась. Она объяснялась крайней строгостью английских законов, запрещавших публичное богослужение даже христианским диссидентам, отступавшим от правил англиканской церкви, как, например, пуританам. На основании таких законов государственный прокурор возбудил в 1673 г. жалобу против представителей еврейской общины за самовольное присвоение себе прав публичного богослужения. Евреи заявили, что, если их лишат свободы отправления религиозного культа, им придется уехать из страны и увезти свои капиталы. Это подействовало на короля. Он велел прокурору прекратить дело и «не причинять евреям дальнейшего беспокойства». Он даже расширил их торговые права. Так как «навигационный акт» допускал к участию в морской торговле только британских подданных, то Карл II признал возможным выдать крупнейшим еврейским купцам удостоверения о частичной натурализации, или «денизации».

Такой же политики держался и король Яков II, отстаивавший свободу католиков против притязаний господствующей англиканской церкви. В 1685 г. были арестованы на королевской бирже в Лондоне 37 еврейских купцов, подлежавших штрафу как бывшие новохристиане, за непосещение христианской церкви, но король велел прекратить архаический процесс. По примеру своего предшественника он давал выдающимся членам лондонской общины свидетельства о «денизации».

Царствование Вильгельма III, бывшего голландского штатгальтера (1688 — 1702), установило такую тесную промышленную связь между Лондоном и Амстердамом, что еврейские общины в этих двух городах составляли как будто две группы одной общины. Крупные банкирские и экспортные дома Лопесов, Медина, Фонсеков, Сальвадоров охватывали одним финансовым кольцом Англию, Голландию и их американские колонии. Биржи Амстердама и Лондона решали судьбу всех акций, векселей, кредитных билетов и прочих ценных бумаг, находившихся в международном обороте. С 1697 года евреи имели на лондонской бирже свою группу «брокеров», или маклеров (12 человек на 100 христиан). Развившаяся в то время биржевая спекуляция, несомненно, вносила немалую деморализацию в торговую среду, но вместе с тем биржа регулировала товарообмен между всеми странами света как «расчетная палата» мировой торговли.

Сефардская община значительно увеличилась к началу XVIII века. Кроме двух-трех синагог, она уже имела несколько благотворительных учреждений и школ. Рядом с ней постепенно росла община ашкеназов. Эмигранты из Германии и Польши, гонимые нуждой, стали проникать в Лондон через Гамбург и Амстердам еще в последние десятилетия XVII века. Городские власти всячески мешали поселению бедных евреев. В 1677 г. олдермены Сити обратили внимание на прибывающих в город «бедных иностранцев, называющих себя евреями». Было решено, чтобы «евреев без хорошего состояния» («Jews without good estate») не пускать в Лондон. Этому решению содействовала коренная колония сефардов, которые боялись, что пришлые бедные родственники будут нуждаться в их помощи и вдобавок своим слишком ярким национальным типом набросят тень на них, старавшихся не бросаться в глаза. Здесь повторилась та же история, что в Бордо. Антагонизм между сефардами и ашкеназами проявлялся и в начале XVIII века, когда вопреки всем препятствиям ашкеназская колония утвердилась в Лондоне. Не столько мелкие различия в чине богослужения, сколько социальные различия привели к тому, что и в Лондоне ашкеназы организовались в отдельную общину с отдельными синагогами и прочими учреждениями, с своими раввинами и даже своим особым кладбищем. Основателями ашкеназской общины были преимущественно выходцы из Гамбурга; между ними были и люди состоятельные, которые могли состязаться в искусстве биржевых операций с опытными сефардами. Но преобладающая масса ашкеназов состояла из мелких торговцев. Вследствие недопущения бедных эмигрантов в Лондон многие селились в провинциальных городах Англии: в Портсмуте, Ливерпуле, Бристоле, Плимуте. Пришельцы занимались сначала «педлерством», разносным торгом, ходя по домам с коробами мелких товаров, а потом, нажив достаточный капитал, открывали лавки и магазины.

В общественной жизни задавала тон сефардская община в Лондоне. Во главе ее стояли выдающиеся хахамы, имена которых были связаны с общественными движениями в европейском еврействе. Первый хахам, Яков Саспортас, покинул Лондон в 1665 году для того, чтобы в Гамбурге и Амстердаме вести борьбу против разросшегося мессианского движения. Он дожил до того момента, когда хахамом лондонской общины сделался человек, весьма подозрительный по части саббатианской ереси: Соломон Айлон, уроженец Салоник и питомец каббалистического гнезда в палестинском Сафеде, объезжавший Европу для сбора пожертвований в пользу бедняков Святой Земли. В Лондоне, где он занял пост хахама (1689), для мистической пропаганды не было почвы, и в 1701 г. Айлон переместился на пост хахама сефардской общины в Амстердам. Здесь он вскоре сблизился с своим земляком, странствующим эмиссаром саббатианцев Хайоном, и сделался героем нашумевшего тогда конфликта с ашкеназским раввином Хахам-Цеви (выше, § 31). Преемником Айлона на посту хахама в Лондоне был человек противоположного склада мыслей: уроженец Венеции Давид Нието, врач, математик и философствующий теолог, состоявший раньше членом раввинской коллегии в Ливорно. В одной из своих проповедей в лондонской синагоге Нието при определении природы Бога употребил выражение, которое возбудило подозрение в склонности раввина к пантеизму Спинозы. С целью оправдаться от тяжкого обвинения, хахам издал в 1704 году апологию на испанском языке под заглавием «О божественном провидении, об универсальной природе или о творческой натуре» («De la divina Providencia» etc.); но и это не сняло с него подозрения, что он разделяет взгляд Спинозы на Бога как на «творящую природу» (natura naturans). Позже, однако, Нието искупил грех вольнодумства книгой на еврейском языке под названием «Второй Кузари» или «Мате-Дан» (Лондон, 1714). Она написана по образцу «Кузари» Иегуды Галеви, в форме диалога, с целью доказать истинность устного учения, или Талмуда, против караимов и вольнодумцев. Эта апология изобилует философскими и историческими аргументами, свидетельствующими об обширных знаниях автора. Нието был чужд модному в то время увлечению каббалой и тайному сектантству. Он поддерживал Хахама-Цеви в его борьбе против саббатианца-агитатора Хайона и его покровителя Айлона в Амстердаме, написав полемическую книжку против двусмысленной доктрины Хайона («Эш-дат», Лондон, 1715). Нието пробыл на своем посту в Лондоне до самой смерти (1728).

§ 36. Борьба за натурализацию в Англии в XVIII веке

В первой половине XVIII века число евреев в Англии непрерывно росло, и важная роль их капиталистических верхов в международной торговле никем не оспаривалась, а между тем их гражданское положение оставалось неопределенным. Крупнейшие негоцианты, банкиры, поддерживавшие государство своими займами, не имели тех элементарных прав, которые имел любой из их клерков, конторских писцов, принадлежавший к господствующей церкви. Ограничения в гражданских правах, установленные для католиков и протестантских диссидентов, применялись гораздо строже к евреям уже по формальным причинам: еврей не мог купить клочок земли или дом потому, что при заключении купчей крепости в суде требовалась присяга с формулой: «Клянусь по истинной вере христианина». Считаясь с требованиями жизни, судьи иногда разрешали опускать роковую формулу, но закон оставался в силе. В официальных актах евреи часто назывались «подданными его величества», а в действительности они платили подать иностранцев (alien duty). Все более назревала необходимость натурализации евреев, по крайней мере родившихся в Англии или пробывших там определенное время.

Положением евреев заинтересовались некоторые представители английской интеллигенции, творцы либеральной философии из блестящей плеяды Локка, Шефтсбюри, Толанда и других, которые на рубеже XVII и XVIII века провозгласили принципы рационализма, позже развитые великими французскими мыслителями. Смелый поборник свободомыслия, автор еретических книг «Христианство без мистерий» и «Пантеистикон», Джон Толанд напечатал в Лондоне в 1714 г. анонимную политическую брошюру («памфлет», по английской терминологии) в защиту натурализации евреев. Книжка озаглавлена «Доводы в пользу натурализации евреев в Великобритании и Ирландии» (Reasons for naturalizing the Jews in Great Britain and Ireland). На заглавном листе ее поставлено мотто гуманизма из пророка Малеахи (2, 10): «Не один ли Отец у всех нас, не один ли Бог создал нас?» В заменяющем предисловие длинном обращении к архиепископам и епископам Толанд доказывает, что именно духовным пастырям подобает быть инициаторами в деле «натурализации» или эмансипации евреев. Ведь еврейская нация дала христианской церкви все, чем она жива: Священное Писание, Христа и апостолов, литургию и религиозные церемонии. Он напоминает, что в жилах многих англичан течет еврейская кровь, ибо во время средневековых преследований многие евреи искали спасения в «доме для новообращенных». Он просит епископов выступить в защиту евреев в британском парламенте. В тексте «памфлета» автор сообщает, что он раньше принимал участие в борьбе за натурализацию всех иноверцев, но парламент принял билль о натурализации только христианских «диссентеров» (диссидентов). Это причинит Англии большой вред, ибо лишит ее притока полезных граждан. Ведь пример налицо: Испания, изгнавшая евреев и преследующая марранов, все более беднеет, а давшая им приют Голландия богатеет. Правда, хозяйственная роль евреев односторонняя: они — «мировые маклера» (brokers of the world), занимаются только торговлей и кредитными операциями, но это лишь потому, что их не допускают к государственной службе, к землевладению, ремеслам и свободным профессиям; стоит им дать свободу, и они выдвинутся во всех отраслях народного хозяйства. Много путешествовавший по Европе, Толанд видел в Амстердаме и Гааге улицы с великолепными еврейскими домами; «отчего же не быть этому также в Лондоне и Бристоле?» — спрашивает он. Наихудший предрассудок — вера в присущий каждой нации «особый дух» или наклонности: такие особенности появляются не от природы, а лишь от обстоятельств, в коих живет народ. Евреи везде жили, как «овцы среди волков»; христианское духовенство брало из их среды «жертв человеческих», обвиняя их в тайном убиении христиан, вопреки опровержению этой лжи даже со стороны некоторых римских пап. В средневековой Англии короли и бароны грабили евреев, духовенство подстрекало к насилиям, а толпа громила, пока их всех окончательно не изгнали из страны. Со времени Кромвеля они только терпимы в Англии, но не натурализованы. Если бы парламент издал акт о натурализации евреев, их соплеменники переселялись бы в Англию массами из стран угнетения: из тесного гетто Праги, из Рима, где они носят желтую одежду, и из Польши, где они имеют свои академии, но страдают от крайней бедности и от неприязни окружающих народов. В последних главах своей брошюры Толанд цитирует итальянскую книгу раввина Симона Луццато о евреях в Венеции, которая, по-видимому, произвела на него сильное впечатление.

Современники Толанда еще не созрели для усвоения его идей. В 1715 г. появился ответ на его книгу под заглавием «Опровержение доводов в пользу натурализации евреев» (Confutation of the Reasons). Но в обществе уже началось брожение освободительных идей, которые проникали в правительственные сферы. В 1740 г. было предоставлено право натурализации евреям в британских колониях Америки, прожившим там не менее семи лет. Предстояло совершить такой же акт и в метрополии. Благоприятный для этого момент, казалось, наступил при короле Георге II, когда у власти стала партия вигов в лице либерального министерства Пельгама, которому еврейские финансисты оказали важные услуги при подавлении попытки государственного переворота со стороны Стюартов (1745 — 1746). Правительство тогда пыталось провести через парламент билль о натурализации переселившихся в Англию гугенотов, но потом вынуждено было взять его назад вследствие протестов лондонского купечества и представителей англиканской церкви (1751). Это было дурным предзнаменованием для евреев, но правительство все-таки решило поставить вопрос об их натурализации. В начале 1753 года министерство Пельгама внесло в парламент билль «о дозволении лицам, исповедующим иудейскую религию, натурализоваться с согласия парламента». Обсужденный сначала в палате лордов, билль не встретил серьезных возражений и был принят, причем за него высказалась даже «скамья духовенства», епископы официальной церкви. Но при обсуждении билля в палате общин разгорелись страстные прения. Противники билля, вдохновляемые купечеством из Лондонского Сити, доказывали, что натурализация евреев привлечет в Англию огромные массы их, которые вытеснят коренное население из прибыльных отраслей хозяйства; евреев можно, пожалуй, пускать в страны с неразвитой торговлей, где они могут оживить торговый оборот, но не в промышленную Англию, где они только будут отнимать заработок у христиан; они расплодятся и наполнят всю страну: ведь из Египта, куда первоначально вошло только 12 сыновей Якова, вышло через 430 лет 600 000 израильтян. Другой оратор оппозиции воскликнул: «Как в древности Исав продал свое первородство Якову за блюдо чечевицы, так и теперь англичане готовы даром отдать свое первородство потомкам Якова».

Сторонники билля защищали его в ряде убедительных речей. Они говорили, что право натурализации, сопряженное с большими расходами и обусловленное в каждом случае согласием парламента, привлечет в Англию только состоятельных евреев, которые своими капиталами и промышленной энергией обогатят страну. Даже для интересов христианской церкви допущение богатых евреев выгодно: такие люди будут стремиться к почестям, к высоким постам на государственной службе, ко вступлению в ряды лордов, и ради этого будут постепенно переходить в христианство. Один из защитников билля, депутат Гардинг, вскрыл настоящие мотивы его противников: «Естественно, что купцы и промышленники заинтересованы в том, чтобы число их конкурентов было как можно более ограничено, но наша задача, как членов палаты, в том, чтобы защищать интересы всего общества, невзирая на неудовольствие отдельных групп. Евреи очень много сделали не только для расширения нашей торговли, но и для поддержания нашего государственного кредита. В 1745 году, когда наше правительство находилось в наибольшей опасности, все евреи ревностно поддержали его, в особенности один из них. Этот джентльмен, узнав, что правительство находится в затруднении за неимением достаточного количества мелких военных судов для защиты наших берегов от французских пиратов, явился к лорду адмиралтейства и сообщил, что у него имеется пять хорошо оборудованных кораблей, которые он предоставляет в распоряжение правительства, причем не только не требует вознаграждения за это, но готов содержать все эти суда на свой счет все время, пока правительство будет нуждаться в них»[25]. В заключение выступил с речью сам автор билля, премьер-министр Пельгам. Он выразил опасение, что в случае отклонения билля не только прекратится приток еврейских капиталов в Англию из других стран, но и живущие в стране богатые евреи будут покидать ее. После речи министра билль был принят 95 голосами против 16 (май 1753). По этому закону евреи, прожившие в Англии более трех лет, могли быть натурализованы актами парламента.

Но и правительство и парламент оказались далеко впереди английского общества. Как только билль стал законом, в Лондоне и других больших городах начались волнения. «Проклятия против правительства стали раздаваться с церковной кафедры, со стороны разных цехов, в кабаках и трактирах». Защитники билля в парламенте, не исключая и духовных особ, подвергались уличным оскорблениям. За одним епископом гналась толпа, которую он должен был причащать, и кричала: «обрезание!» Появились памфлеты в прозе и в стихах, наполненные ругательствами против правительства и евреев. Подстрекаемая юдофобскими агитаторами, толпа носила по улицам Лондона смешные изображения евреев и наклеивала плакаты с надписью: «Не желаем ни жидов, ни деревянных башмаков!» («No jews, по wooden shoes!») — последний эпитет относился к гугенотам. Многочисленные петиции к парламенту требовали отмены билля. Правительство смутилось. Поддерживавшая его партия вигов боялась потерять свою популярность и лишиться многих голосов на предстоящих парламентских выборах. И правительство решило уступить.

В ноябре 1753 г. представитель министерства заявил в палате лордов, что так как новый закон вызвал такие волнения, которые могут затруднять его применение, то правительство предлагает отменить его. Лорды сочувственно отнеслись к предложению, и только один из них, граф Тэмпль, счел нужным выразить свое возмущение по поводу такого непринципиального отношения к делу. Нельзя, говорил он, поддаваться влиянию одураченной агитаторами толпы, которая перестала бы кричать, если бы увидела на деле, что применение нового закона приносит только пользу стране. Чтобы удовлетворить «клику, устраивающую этот протест», парламенту придется идти дальше и совершенно уничтожить веротерпимость в угоду крикунам, выкидывающим лозунги: «Долой католический костел, частные молельни, синагогу, и да здравствует одна высокая церковь!» Такой же одинокий голос раздался в нижней палате. «Я не сомневаюсь, — говорил депутат Поттер, — что в погоне парламента за популярностью отмена закона пройдет сильным большинством, но я все-таки огорчился бы, если бы оказался в палате единственным противником отмены, ибо здесь затронуты не только мудрость и беспристрастие, но и честность и бескорыстие парламента, который обвиняется уличными крикунами в измене интересам родины. Неужели вы этой внезапной отменой покажете Европе невиданное зрелище столь постыдно неустойчивого парламента, столь слабого правительства?»... Призыв к высшим принципам не подействовал в атмосфере горячих страстей и холодного политического расчета. Нижняя палата также согласилась на отмену билля, и парламенту удалось отстоять только мотивировку этой отмены, выраженной в предложенной министерством резолюции: «Так как этим законом воспользовались для возбуждения недовольства и тревоги в умах многих подданных его величества». Против этой формулы, ясно указывающей на агитацию противников билля вне парламента, их единомышленники в палате сильно возражали, но остались в меньшинстве. Отмена билля была одобрена с этой оговоркой, заклеймившей низких агитаторов (1754).

Отмена билля о натурализации произвела тяжелое впечатление на евреев, особенно из сефардской аристократии, мечтавшей о вступлении в высшее английское общество. Почувствовал себя обиженным и финансовый агент правительства, упомянутый Самсон Гидеон, заслуги которого были отмечены защитниками билля. Он не мог примириться с разрушением своей мечты и решил обеспечить хоть своим детям «счастье» приобщиться к английским лордам. Гидеон вышел из состава еврейского общинного совета в Лондоне и окрестил своих детей, но сам остался евреем, хотя и не посещал синагоги. Крещеный сын Гидеона легко добился того, о чем мечтал отец: еще юношей он получил звание баронета. Позже произошли отречения от еврейства и в некоторых других сефардских семействах, тяготившихся своей изолированностью от христианского общества. Предки этих людей пришли в Англию, чтобы сбросить маску христианства, а потомки пошли на добровольное крещение ради благ житейских. Конечно, это были исключительные случаи, а среди ашкеназов, которые и в прошлом не знали марранского маскарада, таких случаев вовсе не было.

§ 37. Еврейские колонии в Америке до Декларации независимости

В первый период колонизации Америки (1500 — 1650) главными колонизаторами были испанцы и португальцы, а вслед за ними шли их еврейские земляки, марраны, надеявшиеся здесь найти убежище от преследований инквизиции. Но инквизиция шла вслед за марранами и систематически разрушала их колонии в Мексике, Перу и Бразилии. Тридцатилетнее владычество Голландии в Бразилии (1624 — 1654) привлекло сюда значительные группы еврейских поселенцев, но с восстановлением власти Португалии эти поселения исчезли. С того времени испанские и португальские владения в Южной Америке перестали быть местами массовой иммиграции для евреев и иудействующих марранов. Во второй период колонизации (1650 — 1789) еврейские эмигранты направляются в голландские, английские и французские владения: в Гвиану, на Вест-Индские, или Антильские, острова и наконец в страны Северной Америки.

В голландской Гвиане, в колонии Суринам образовались во второй половине XVII века значительные сефардские поселения. Здесь было много плантаторов, пользовавшихся рабским трудом негров. Возникли еврейские общины в городе Парамарибо и на островке, называвшемся «Еврейская Саванна» (Jooden Savanna). В XVIII веке в Парамарибо образовалась также община ашкеназов с отдельной синагогой. К концу эпохи в городе числилось около 900 сефардов, 500 ашкеназов и 100 мулатов (от браков с принявшими иудейство негритянками). Голландские евреи деятельно колонизировали также вест-индский остров Кюрасао, в заселении которого была заинтересована Вест-индская компания в Амстердаме. Здесь рядом с плантаторством развилась широкая торговля. В 1750 г. еврейская община в Кюрасао насчитывала около 2000 душ.

В британской Вест-Индии еврейские колонии возникли одновременно с возвращением евреев в Англию. На островах Ямайка и Барбадос эти колонии были легализованы английскими властями при Кромвеле и Карле II на более льготных условиях, чем полулегальная община в Лондоне. Дозволялось строить синагоги и заниматься торговлей без ограничений. Когда в Барбадосе христианские купцы пожаловались на конкуренцию евреев, губернатор от имени короля объявил, что для развития английской колонизации признано нужным привлечь туда еще больше евреев (1671). Совет острова Ямайка постановил возбудить ходатайство об изгнании «потомков тех, которые распяли Иисуса» (1681), но в Лондоне отвергли это ходатайство. Однако евреев все-таки продолжали облагать более тяжелыми податями, чем христиан, под тем предлогом, что они богаче. Действительно, в руках некоторых сефардов находились наиболее доходные плантации и торговые предприятия.

Труднее была борьба во французской Вест-Индии, где в середине XVII века выросла еврейская колония на острове Мартиника. Губернаторы, заинтересованные в заселении края, покровительствовали еврейским колонистам, но их христианские конкуренты старались через парижских иезуитов побудить короля к репрессиям против евреев. Либеральному министру Кольберу удалось рассеять эти интриги и провести декрет Людовика XIV (1671) о предоставлении евреям на Мартинике тех же привилегий, что и прочим колонизаторам. Но после смерти Кольбера парижские юдофобы успели повлиять на короля и в 1685 г. добились декрета, известного под именем «Черный кодекс» (Code noir), об изгнании евреев из острова. Колонизация возобновилась только в первой половине XVIII века благодаря энергии сефардских негоциантов из Бордо (Давид Градис и другие), которые были связаны финансовыми операциями с парижским двором.

Медленно развивалась еврейская колонизация в Северной Америке. С середины XVII века здесь все более утверждались англичане, вытесняя раньше осевших голландцев. Последним принадлежала область, названная ими Ново-Нидерланды, с главным городом Ново-Амстердам (впоследствии Нью-Йорк). В 1654 году туда прибыла группа еврейских беженцев из занятой португальцами Бразилии. Эмигранты рассчитывали найти спокойный приют среди голландцев, наиболее пострадавших от португальского вторжения в Бразилию. Нашелся, однако, представитель голландской власти, который воспротивился переселению евреев в Ново-Нидерланды. Губернатор этой колонии написал директорам Вест-индской компании в Амстердам, что он не находит нужным допускать евреев, которые могут «заразить Ново-Нидерланды». Дирекция ему ответила, что она тоже усматривает большие затруднения от переполнения колонии евреями, но все-таки находит, что отказать им в приюте было бы неразумно и несправедливо после потерь, понесенных ими при взятии Бразилии, тем более что евреи вложили большой капитал в акции Вест-индской компании. «После многих совещаний, — писали директоры, — мы решили, вследствие петиции португальских евреев (из амстердамской общины), дозволить им плавать по водам Новых Нидерландов, заниматься торговлей и жить повсюду, наблюдая только, чтобы бедные между ними не ложились бременем на компанию или на общину (христианскую), а были поддерживаемы своими соплеменниками» (1655). По-видимому, еврейские капиталисты в Амстердаме произвели давление на дирекцию и пригрозили ей сокращением количества акционеров. Губернатор-юдофоб еще долго не унимался и делал всяческие затруднения евреям в приобретении земли. Дирекции приходилось напоминать ему, чтобы он исполнял ее распоряжения и не стеснял евреев в правах, которыми они пользуются в старом Амстердаме, но вместе с тем ему было поручено наблюдать, чтобы евреи не строили синагог, а молились в своих домах, которые должны строиться в особой части города, и чтобы их не принимали на общественные должности.

Положение изменилось к лучшему с 1664 года, когда Ново-Нидерланды были присоединены к Ново-Англии и Ново-Амстердам превратился в Нью-Йорк. Английское владычество оказалось здесь либеральнее голландского. Строгое к евреям в Европе, английское правительство поощряло их поселение в своих американских владениях, ибо ценило их экономическое пионерство. Христианские колонисты Ново-Англии, преимущественно пуритане, эмигрировавшие в Америку после монархической реставрации на родине, хорошо уживались с «потомками Израиля». В Ньюпорте, центре пуританских колоний в провинции Род-Айленд (Rhode Island), образовалась еврейская община еще раньше, чем в Нью-Йорке (около 1660 г.). Провинциальное собрание 1684 года признало евреев состоящими под покровительством английского короля наравне с другими колонистами. В XVIII веке еврейское население Ньюпорта увеличилось; прибывали сефарды из вест-индских плантаций и из торговых центров Европы, за ними шли и ашкеназы. Среди еврейских общин английской Америки Ньюпорт тогда занимал более важное место, чем Нью-Йорк, который поднялся только после американской революции. Меньшие общины существовали в основанной квакерами колонии Пенсильвании, особенно в городе Филадельфии. Завоеванием французской Канады (1763) Англия достигла максимума своей экспансии в Северной Америке, но очень скоро начался упадок ее колониальной мощи в этой части света: колонии созрели для самостоятельной политической жизни, и большая часть их объявила себя независимыми (1776).

§ 38. Римское гетто

Во второй половине XVII века католическая реакция в Риме, прежде воинственная и склонная к эксцессам, стабилизовалась: спорадические гонения превратились в постоянный гнет. «Остаток Израиля» в Церковной области должен был служить символом порабощения иудейства в царстве наместников Христа.

Еврейский квартал на низком берегу Тибра в Риме по-прежнему представлял собой замкнутое царство изолированных масс, отделенное от центра города сплошной стеной, где в нескольких пунктах открывались ворота для входа и выхода. Против главных ворот стоял большой деревянный крест с библейской надписью (Иешая 65, 2): «Весь день я простираю руки к народу непокорному», что должно было обозначать скорбь церкви о неверии евреев. «Скорбящая церковь» не довольствовалась, однако, этим немым символом у ворот гетто, а держала там стражу для надзора за обитателями. На ночь ворота запирались, и охранявшая их стража пропускала опаздывавших только по особым удостоверениям папской полиции. Так как буллами Павла IV и его преемников евреям запрещалось владеть недвижимостью в Церковной области, то у них даже в гетто не было собственных домов: они были только жильцами в домах, принадлежавших христианам. Домовладельцы, пользуясь безвыходным положением жильцов, брали с них очень высокую плату за квартиры, и жалобы эксплуатируемых заставили римскую курию регулировать квартирные цены. По указанию путешественника, посетившего Рим в 1724 г. (Авраама Леви из Амстердама), в еврейском квартале, состоявшем из двух больших и шести малых улиц, жило в крайней тесноте около 3000 семейств, т. е. не менее 15 тысяч человек[26]. Большинство их занималось мелкой торговлей и ремеслами. Улицы гетто были усеяны лавками и лавочками, где торговали всем, от съестных припасов до старого платья. Торговля старьем особенно поощрялась римскими властями как «привилегия» старого народа; старьевщики имели право обходить и христианский город для закупки подержанных вещей и даже иметь склады своих товаров вне гетто. Из ремесел самым распространенным было портняжество. «Часто в летнее время, — рассказывает названный путешественник, — видишь сотни портных, сидящих за своей работой на улицах, возле дверей своих жилищ. Женщины изготовляют тут же пуговицы и петли для пуговиц. Эти мастерицы так усовершенствовались в своем ремесле, что портные других народностей из всего города заказывают им изготовление пуговиц и петель. В общем три четверти евреев (ремесленников) суть портные, а прочие занимаются другими ремеслами». Сохранился следующий список еврейских профессий в римском гетто (1726): портные, шьющие платья из сукна или полотна для мужчин и женщин; лавочники, золотых дел мастера, ювелиры, седельщики (шорники), кожевенники, кузнецы, столяры, рыбаки; торговали коврами, шелковыми изделиями и дорогими материями из Леванта. Сверх того, существовала группа банкиров и владельцев мелких ссудных касс. Христианские цехи и гильдии часто возбуждали перед курией ходатайства о запрещении евреям той или другой профессии и успевали в этом. Папа Иннокентий XI запретил евреям заниматься банкирским делом (1682), а Иннокентий XIII приказал, чтобы они продавали только старое платье, но отнюдь не новое. Такие запреты, конечно, нарушались в силу экономической необходимости. Фактически евреи торговали многими товарами, продавая их из складов или открытых лавок, порой даже вне территории гетто.

Из населения еврейского города папская курия выжимала непомерные налоги, порой крайне унизительные для плательщиков. В одной петиции на имя кардинала-викария, непосредственного начальника гетто, группа еврейских купцов перечисляет эти налоги: налог в пользу «апостолической и капитолийской камеры», на содержание дома «катехуменов», где евреев приготовляли к крещению, и стражи у ворот гетто; плата за навязанные им проповеди католических миссионеров, за право есть мацу в Пасху и т. п. Эти налоги разоряли еврейскую общину, которая должна была прибегать к займам для уплаты их; в начале XVIII в. долг общины по займам возрос до колоссальной суммы 400 000 скуди (свыше миллиона марок), превосходившей сумму годового дохода всех обитателей гетто.

Наиболее унизительным был «карнавальный налог», который имел свою историю. Раньше в разгульные дни карнавала выгоняли группу евреев на скаковую площадь в Риме и там заставляли состязаться в беге до полного изнеможения; раввины и старшины должны были пешком сопровождать кортеж римских сенаторов по всему Корсо, служа предметом потехи для уличной толпы. Вследствие жалоб евреев Папа Климент IX в 1668 г. заменил эту «натуральную» повинность ежегодным налогом в 300 скуди в пользу магистрата (сената), но поднесение этого налога должно было сопровождаться унизительной церемонией. Каждый год в первый день карнавала депутаты от еврейской общины отправлялись в капитолийский дворец, где восседали члены римского сената и «консерваторы»; глава депутации, стоя на коленях, произносил установленное приветствие, на которое старшина консерваторов отвечал, что магистрат надеется на покорность евреев и аккуратную уплату ими податей, а затем касался ногой спины коленопреклоненного депутата и восклицал: «Ступайте!» («andate»). Депутаты, уплатив дань, уходили и еще на улице слышали за собой насмешливые крики толпы: «Ступайте, ступайте!» Привыкшие к карнавальному издевательству над евреями, римляне продолжали устраивать на улицах и площадях оскорбительные зрелища, вроде похорон раввина, процессии ряженых евреев с раввином на осле и тому подобные забавные представления.

Ношение отличительной одежды было обязательно для евреев без различия пола и общественного положения. По закону, мужчины должны были носить на голове желтую шапку (барет), а женщины — головной убор из куска желтой материи. С течением времени евреи переменили желтый цвет головного убора на оранжевый, а потом на красный, так что мужские бареты были совершенно одинаковы с красными кардинальскими шапками. Во избежание «соблазна» курия приказала евреям вновь вернуться к желтому цвету и особенно строго следила за этим в «юбилейный год святой церкви» (1700), когда массы пилигримов стекались в Рим из всех стран Европы.

Издевательство над религиозными убеждениями евреев приняло чудовищную форму в институтах «принудительной проповеди» (predica coattiva) и «дома катехуменов». Установленное для евреев еще при Папе Григории XII обязательное слушание проповедей католических миссионеров контролировалось с особенной строгостью. Каждую субботу после обеда в гетто являлись полицейские надзиратели и гнали в церковь мужчин, женщин и детей старше 12 лет. На проповеди должны были являться не меньше 300 мужчин и 200 женщин (по норме 1724 года). Богатые избавлялись от этих посещений тем, что платили деньги заменявшим их беднякам, которые таким образом хоть не даром отбывали тяжелую повинность. Проповеди читались раньше в церквах, но потом вышло распоряжение, чтобы они читались в ораториумах или других помещениях при церкви, так как невольные слушатели держали себя не с подобающим дому Божьему почтением: зевали, спали, разговаривали.

«Ровно в 20 часов (два часа пополудни), — рассказывает очевидец, — слушатели должны явиться в особо для того назначенную церковь. Здесь висело большое деревянное изображение на кресте (Распятие), прикрытое мешком, дабы евреи над ним не смеялись. Тут расставлены и скамьи для сидения, причем мужчины и женщины сидят отделенные друг от друга гардиной, как в синагогах. На возвышении устроена кафедра, на которой стоит поп. Он начинает свою проповедь громким голосом и пересыпает ее такою массою еврейских слов, что можно его принять за еврея[27]. Проповедь состоит в том, что сначала оратор превозносит евреев как избранный Богом народ, а потом говорит противное, отзывается о них презрительно, называет жестоковыйным племенем, так как они не внемлют его поучениям. В это время (проповедь продолжается два часа) все должны сидеть совершенно тихо, не произносить ни слова и не спать, ибо тут же находятся надзиратели, которые следят за этим и строго наказывают нарушителей[28]. Всех слушателей записывают, чтобы знать, кто явился и кто нет. Неявившихся штрафуют в 25 баиокки каждого, что составляет полгульдена на немецкие деньги».

Евреи с отвращением отбывали повинность принудительной проповеди, и дело обращения подвигалось очень туго. Тогда на помощь слову патера являлась палка «сбира», полицейского служителя. Часто в еврейские жилища врывались сбиры и уводили того или другого члена семьи под предлогом, что он где-то выразился о своем сочувствии христианству или о намерении креститься. Увод малолетних еврейских детей их христианскими нянями стал обычным явлением. Молодой христианин, влюбленный в еврейскую девушку, доносил властям, что она тоже его любит, — и ее тащили в монастырь или в «дом катехуменов», где ее готовили к крещению. Таких пленников держали сорок дней и то увещаниями, то угрозами старались склонить к отречению от «иудейского заблуждения». Слабые натуры или дети поддавались внушению или насилию, и над ними с большой помпой совершался обряд крещения; «упорные» же отпускались назад в гетто, после того как община или родные уплачивали за их содержание в «доме катехуменов», т. е. за сорокадневное заточение и нравственные муки. Кадры выкрестов пополнялись еще из числа уголовных преступников, осужденных на смерть или каторгу, но помилованных под условием принятия крещения. В «дом катехуменов» шли забеременевшие девушки, чтобы скрыть там свой позор. Добровольно перешедшим в лоно церкви выдавалось из папской казны сто скуди на душу. Авантюристы и торговцы совестью иногда продавали веру свою за такую сумму и для этой цели приезжали в Рим из других городов. Благодаря таким приемам пропаганды, число выкрестов в Риме было значительно. Упомянутый путешественник насчитывал их в 1724 г. 5000. Они жили недалеко от гетто, в особом квартале, и полиция зорко следила, чтобы между этими двумя кварталами не было никакого общения. Еврей, забредший на улицу выкрестов, платил большой штраф.

Много трагедий было на этой почве ловли еврейских душ. Невольно или по легкомыслию попавшие в сети ловцов, разлученные с семьями, убегали из «дома катехуменов» и монастырей с риском попасть в руки инквизиции, а иные лишали себя жизни. Родители, навсегда потерявшие детей (к крещеным детям их не допускали), всю жизнь оплакивали этих живых мертвецов. Даже благосклонный к евреям Папа Бенедикт XIV не мог отказаться от ловли их душ для церкви. В булле 1747 года он запрещает крестить еврейских детей до семилетнего возраста против воли родителей; дети же старше семи лет могут принять крещение по собственному желанию. При крещении одного из супругов брак считается расторгнутым.

Инквизиционный трибунал при курии заботился и о цензуре еврейских книг, введенной после книжных аутодафе XVI века. Периодически церковные цензоры производили ревизию еврейских библиотек. Они врывались в гетто, искали в домашних и синагогальных библиотеках и забирали все книги, на которых не было надписей прежних ревизоров. Такие книги пересматривались цензорами, и найденные там «антихристианские» места зачеркивались так, чтобы их нельзя было читать; после этой операции «очищенные» книги с разрешительной надписью возвращались владельцам. Книжные люди из евреев часто восстанавливали потом зачеркнутый текст припискам на полях, рискуя конфискацией книги при вторичной ревизии.

При таких условиях задачи самоуправления еврейской общины в Риме были чрезвычайно сложны и трудны. Общинный совет, или «Congrega», по-прежнему состоял из 60 членов, избиравшихся ежегодно в течение трех траурных недель, от 17 Тамуза до 9 Ава. Совет выделял из себя постоянную исполнительную комиссию из трех синдиков, или «факторов», которые являлись официальными представителями общины. Специальные функции распределялись между прочими членами совета: были наблюдатели за чистотой улиц и дворов в гетто, попечители школ и разных благотворительных учреждений, наблюдатели за продажей кошерного мяса и т. п. В пленуме совета, куда входили и раввины, рассматривались особо важные дела. От времени до времени здесь составлялись так называемые «Pragmatica» — правила, регулирующие домашний быт с целью ограничения роскоши в пище, одежде, угощении, празднествах. Здесь же вырабатывались уставы разных благотворительных учреждений, которых было особенно много в гетто, от больниц до касс для выдачи приданого бедным невестам. Контроль над самоуправлением принадлежал папской администрации в лице кардинала-викария. Состоявший при нем прелат, с титулом «вицегерент», непосредственно заведовал делами гетто и контролировал решения общинного совета. Над всей этой иерархией бодрствовало недремлющее око римской инквизиции, которая не признавала никаких законных границ и часто нарушала даже папские буллы. От нее то исходили меры миссионерской пропаганды и насильственного крещения. Со старшинами «конгреги» инквизиторы и вицегерент обращались как со своими слугами, арестовывали и штрафовали их за проступки отдельных необнаруженных членов общины. Поэтому многие неохотно принимали «почетное» звание старшин или выборных членов совета, составлявшее тяжелую повинность. Сначала от этой чести можно было откупаться деньгами, но потом папы объявили, что всякое избранное общиной должностное лицо обязано служить до новых выборов.

Строй жизни в римском гетто был уже так налажен, что личное отношение того или другого папы к евреям не имело такого значения, как в критическую эпоху XVI века, при переходе от «гуманизма» к реакции. Да и не было в то время злых Гаманов на папском престоле, вроде Павла IV или Пия V. Многие папы относились к евреям благосклонно и защищали их от насилий кроме религиозных: у порога «дома катехуменов» защита папы прекращалась, ибо страсть к обращению евреев была неодолима. Только к самому концу эпохи на престоле св. Петра сидело двое пап, составлявших резкий контраст друг к другу. В лице папы Климента XIV (1769 — 1775) во главе католического мира стал тот либеральный и гуманный кардинал Ганганелли, который так много сделал для обуздания «ритуальной инквизиции» в Польше. Ему выпал на долю подвиг, небывалый в истории папства: он осмелился упразднить могущественный орден иезуитов, опору католической реакции во всем мире. Он освободил жителей гетто от подсудности римской инквизиции, признав их подсудными только кардинал-викарию, расширил свободу промыслов для евреев Церковной области, поощрял фабрикантов и людей свободных профессий. Можно было думать, что либеральные веяния из Парижа проникли в Рим и увлекли первосвященника церкви. Но не успели они еще освежить воздух Ватикана, как там поднялась сильная реакция против всяких новшеств. Преемник Климента XIV, Пий VI (1775 — 1798) почувствовал такой ужас перед надвигающейся опасностью свободомыслия, что решил закрыть в своем царстве все щели, через которые мог бы подуть вольный ветер. Для восстановления авторитета церкви нужно было, хотя бы для демонстрации, возобновить и строгие соборные каноны против евреев. Это было сделано в «Эдикте о евреях» (1775), который представляет собой свод всех репрессивных правил, установленных для гетто в эпоху католической реакции. Все виды бесправия одних и беззакония других формулированы здесь в точных статьях, с обозначением наказаний за каждое нарушение. Не упущены и такие частности, как запрещение евреям читать громко псалмы при погребении своих покойников, вырезывать надписи на их надгробных памятниках, ездить по Риму в каретах, жить на дачах в окрестностях города «под предлогом нужды в перемене воздуха» и т. п. Пий VI велел огласить эту конституцию гетто в публичных местах и особенно в синагогах, дабы всем и каждому было известно, какая кара ждет нарушителей. Высший надзор за исполнением папских законов был возложен на святую инквизицию, которая и обнародовала этот акт в Риме 20 апреля 1775 года. С этим позорным законом Средневековья Рим вступил в полосу новейшей истории.

Из других городов, входивших в ту эпоху в состав Церковной области, значительные еврейские общины находились в Анконе и Ферраре. В. 1703 году в более промышленной Ферраре числилось 328 еврейских семейств, из которых 108 жили на доходы от капиталов или индустрии и платили высокие налоги, 148 занимались ремеслом и мелкой торговлей, но по бедности не могли платить налогов, а 72 жили на счет общественной благотворительности. Римская инквизиция следила, чтобы в феррарском гетто соблюдался регламент, установленный для метрополии. Здесь тоже были «дома катехуменов», куда твердых в своей вере евреев и близко не подпускали, а колеблющихся и малолетних тащили силой. Папы иногда давали некоторые облегчения феррарским евреям: им разрешалось держать товарные склады и лавки также вне гетто, но владельцы должны были носить отличительный желтый знак на одежде; этот знак дозволялось снимать только при переезде из одного города в другой во избежание неприятностей в пути.

§ 39. Венеция, Тоскана и австрийская Италия

В независимой Италии вне Церковной области оставались еще два центра еврейства: в Венецианской республике с ее главными общинами Венеция и Падуя и в Тосканском герцогстве с главной общиной в Ливорно. Здесь евреи удержали свои экономические позиции, откуда не могли их вытеснить ни религиозный фанатизм, ни коммерческая зависть. Левантинская торговля все еще была связана с деятельностью еврейских экспортеров и судовладельцев. Между Венецией, Ливорно, Константинополем и другими портами Леванта постоянно курсировали еврейские товарные корабли, которые иногда присоединялись к венецианскому торговому флоту и плавали под флагом республики. Евреи открывали также фабрики для разных производств, или «мануфактур», как тогда выражались. Но то были занятия состоятельных людей. Большинство же жителей венецианского гетто занималось обычными профессиями: мелким торгом или ремеслом и мелкой ссудой денег. Еврейская община Венеции насчитывала в начале XVIII века около 2500 душ, из которых многие не были в состоянии платить общинные налоги, и кагал (Universita) однажды вынужден был приостановить платежи по своим займам (1735). Правящее христианское купечество Венеции, бессильное против крупных еврейских коммерсантов, давило массового еврея и не давало ему выбраться из низов хозяйственной жизни. Каждое десятилетие при «рикондотта», т. е. возобновлении договора между венецианским сенатом и еврейской общиной, делались попытки ограничивать права евреев. В 1777 г. сенат поставил евреям такие условия, что им пришлось бы отказаться от всех профессий, кроме торговли старыми вещами. Евреи подняли шум. В синагогах молились о предотвращении беды, в Иерусалим и Хеврон посылались письма с просьбой молиться у Западной Стены и на могилах праотцов; делались, конечно, и более практические шаги. Но скоро жестокие репрессии были отменены. Бывали и попытки вызвать уличные эксцессы, но правительство подавляло их в корне. В 1705 г. некоторые фанатики выставили на мосту Риальто большую картину, которая изображала «разными фигурами и надписями», как евреи убивают христианского младенца «по ритуалу». Так как это могло разжечь страсти католиков, сенат распорядился уничтожить картину. Распространение подобных изображений запрещалось сенатом и позже (1740 и 1762), что было одобрено либеральным кардиналом Ганганелли, впоследствии папой Климентом XIV.

Не избегла погрома в ту эпоху община города Падуя. Это было в 1684 г., во время осады турок в венгерском Офене австрийскими и венецианскими войсками. Дружная оборона города турками и местными евреями против христиан давала повод к бешеной юдофобской агитации в Италии. В Риме и Венеции еврей не мог показаться вне гетто, не рискуя быть избитым. Когда в Падуе в пост Тиша-бе’ав оплакивали в синагоге разрушение Иерусалима, в народе был пущен слух, что там молятся о победе турок над христианами в Офене. Через некоторое время (20 августа) толпа падуанских мещан стала кидать камни в дома гетто поверх окружавшей его стены и пыталась сломать ведущие туда запертые ворота; она бросала камни и даже стреляла в полицию, которая хотела прекратить погром. Евреи решили послать за помощью к дожу в Венецию, но, когда они открыли ворота гетто, чтобы выпустить поела, туда хлынула тысячная толпа, которая принялась грабить товарные склады и разрушать синагоги. Явившийся отряд солдат выгнал громил из гетто, но тут какая-то безумная женщина подняла крик, что евреи украли ее ребенка с целью выцедить из него кровь. Толпа бросилась в ратушу, требуя наказания похитителей ребенка. Новое нападение на гетто заставило многих евреев бежать оттуда и прятаться в городе у знакомых христиан. Из Венеции получился строгий приказ об усмирении буянов. После нескольких тревожных дней беспорядки прекратились. В падуанском гетто был по этому случаю установлен ежегодный памятный день (10 Элула) с молебном в синагоге. В этом столкновении патриотизм и религия, как всегда, служили только прикрытием для экономических мотивов. Некоторые предприимчивые евреи занимались в Падуе фабрикацией шелковых изделий, что раздражало христиан, считавших этот промысел своей монополией. Купеческая гильдия добивалась запрещения евреям всякой «мануфактуры», как привилегии членов гильдии; евреи со своей стороны не слагали оружия в борьбе за существование, и вот их хотели запугать террором. Падуанское гетто вообще стояло выше других в культурном отношении. Большое оживление вносили здесь еврейские студенты, которые и в XVIII веке прибывали в Падую из всех стран для изучения медицины в прославленном местном университете.

В герцогстве Тоскана все более росло значение еврейской общины города Ливорно, который назывался «Малой Венецией». Торговая деятельность евреев в этом порту, связанном со всеми центрами Леванта, усиливалась благодаря покровительству тосканских герцогов. Здесь евреев не заставляли носить отличительный знак на одежде, считавшийся обязательным в Риме и Венецианской республике. В герцогской резиденции Флоренции евреи, по свидетельству современника, жили свободнее, чем где-либо в Италии, так как в городе не было и особого еврейского квартала. Большая еврейская община в Ливорно славилась своим образцовым самоуправлением и многочисленными учреждениями. Она имела и свой раввинский суд с широкой юрисдикцией даже по уголовным делам. Евреи-врачи практиковали здесь часто и среди христиан, но — характерное явление для той эпохи вообще — каждый раз по особому разрешению папской инквизиции.

Контроль этого «священного присутствия» и его провинциальных отделений распространялся и на область гражданских отношении. Когда в 1752 г. правительство Генуэзской республики возобновило свой договор с еврейскими общинами в Генуе и других городах, этот «конкордат» был представлен на утверждение архиепископу и инквизитору республики. Духовным отцам пришлось, скрепя сердце, уступить требованиям жизни и одобрить договоры, где имелись, между прочим, следующие еретические пункты: евреи могут жить во всех частях города, вне своего гетто, носить платье черного цвета (что обыкновенно запрещалось с целью отличия еврея от католического священника) и не обязаны слушать проповеди христианских миссионеров. По части хозяйственной договор давал евреям право открывать всякого рода фабрики или «мануфактуры». Против этого восстал магистрат города Генуи, ссылаясь на старое запрещение фабрикации шелка евреям, но сенат республики не обратил внимания на этот протест.

Значительные части Италии на севере и на юге входили в XVIII веке в состав австрийских владений. По окончании войн за испанское наследство (1714) к Австрии перешли ломбардские провинции Милан и Мантуя и бывшее Неаполитанско-Сицилийское королевство. В области Милана, где еврейские общины были разрушены в конце XVI века, восстановление их шло очень медленно. Нетронутой осталась большая община в Мантуе. Здесь положение гетто не изменилось и при австрийском владычестве: отличительный знак красовался на одежде еврея вплоть до 1781 года, когда «Толеранцпатент» императора Иосифа отменил его во всей Австрии.

В Неаполе и Сицилии была сделана неудачная попытка вернуть туда евреев, давно изгнанных испанскими властями. Австрийцы хотели оживить южные порты при помощи евреев, сделавших так много для экспорта в Венеции и Ливорно. Еще в 1728 г. императорский декрет возвестил о разрешении евреям торговать в Сицилии и жить постоянно в портовом городе Мессина, но евреи не спешили откликнуться на приглашение. Когда в 1738 г. Неаполь и Сицилия были уступлены австрийским императором испанскому инфанту из дома Бурбонов, дону Карлосу (Карл III), была опять сделана попытка привлечь туда евреев. В 1740 г. появился манифест о дозволении им селиться во всех городах Неаполя и Сицилии. В 37 пунктах были изложены условия нового водворения: евреи призываются на 50 лет, с тем что, если будет решено выселить их до окончания этого срока, их предупредят за пять лет для приготовления к отъезду; им разрешается устраивать автономные общины в Неаполе, Палермо, Мессине и других городах, владеть недвижимостью, заниматься ремеслами и торговлей; они освобождаются от ношения отличительного знака и даже имеют право держать христианскую прислугу. На этот призыв откликнулись лишь несколько купцов, которые поселились в Неаполе. Но укоренившаяся в населении испанская юдофобия не давала этим пионерам спокойно жить: монахи-иезуиты подняли сильную агитацию и распустили слух, что, как только еврейские купцы откроют свои лавки, толпа нападет на них и убьет владельцев. Сам король убедился в невозможности допустить евреев при таком настроении христианского населения. В том же году, 13 сентября, он объявил об отмене либерального акта. Монахи были в восторге; они потом вычислили, что ровно через 9 месяцев со дня этого объявления королева благополучно родила сына, и говорили, что Бог вознаградил королевскую семью в тот же день, когда совершилось «доброе дело».

§ 40. Между мистикой и просвещением (Италия и Голландия)

Выше (§ 6-7) было рассказано о том шумном отклике, который нашло мессианское движение 1665 и 1666 годов в Италии и Голландии. Это неудивительно, если принять во внимание, что еврейская морская торговля установила тесную связь между Венецией, Ливорно, Амстердамом и резиденциями Саббатая Цеви, Смирной и Константинополем. В Венеции число верующих в мессию было так велико, что в 1666 г. раввинская коллегия решилась апробировать напечатанный там чин мессианских молитв («Тиккун Шабтай Цеви»). Членом этой коллегии был каббалист Моисей Закуто, школьный товарищ Спинозы по амстердамской Талмуд-торе. Рассказывают, что после отлучения Спинозы Закуто постился сорок дней, чтобы искупить грех изучения латинского языка в молодые годы, и старался забыть этот язык, на котором писал страшный еретик. Венецианские раввины отрезвились только после отступничества Саббатая и в 1668 г. заставили его пророка Натана подписать известный акт отказа от пропаганды (§ 8). В Амстердаме же, после политического разочарования, еще долго держалась мистическая форма саббатианства. Когда обличитель псевдомессианства Яков Саспортас потребовал отмены установленных в честь мессии молитв, мистики этому воспротивились и нашли поддержку у старшего хахама, Исаака Абоава. Вообще, среди сефардов из бывших марранов саббатианство оставило более глубокие следы, чем среди ашкеназов. Еще в начале XVIII века сефардский хахам в Амстердаме Соломон Айлон был заподозрен в сочувствии пропаганде тайного саббатианца Нехемии Хайона (выше, § 31 и 35). Ашкеназский раввин в Амстердаме Хахам-Цеви и другой гонитель ересей, Моисей Хагес из Иерусалима, открыли в каббалистических писаниях Хайона намеки на саббатианскую троицу и объявили херем против автора и его книги. Это вызвало гнев хахама Айлона и сефардских нотаблей, покровителей темного агитатора. Они объявили, что особая комиссия ученых, рассмотрев книгу Хайона, нашла в ней только выводы из священного «Зогара» и творений авторитетных каббалистов. В сефардской синагоге чествовали отлученного Хайона и объявили контрхерем против Хахам-Цеви и Хагеса, что заставило обоих покинуть Амстердам (1714).

Через двадцать лет борьба с остатками саббатианской ереси возобновилась в Италии. Повод к тревоге дал человек, далекий и от авантюризма, и от умственной ограниченности тогдашних сектантов, молодой поэт, в душе которого в этот предрассветный момент истории боролись темные призраки уходящей ночи с первыми лучами зари. Моисей Хаим Луццато (1707 — 1747), уроженец университетского города Падуя, принадлежал к семье с гуманистическими традициями и получил необычное для того времени воспитание: кроме Библии и Талмуда ему давали возможность усвоить и общие знания. Падуанский раввин Пешая Б асан знакомил его с литературой раввинизма и каббалы, а врач с университетским дипломом Исаак-Хаим Кантарини ввел его в литературу на латинском и итальянском языках. Рано обнаружился в Луццато поэтический талант. Он писал на прекрасном библейском языке гимны по образцу псалмов и стихотворения на разные случаи. На 18 году он составил руководство по стилистике и метрике («Лешон лимудим», 1725). И стихи, и проза Луццато отличались изящным библейским стилем, совершенно чуждым тяжелому раввинскому слогу. Векоре Луццато написал идиллическую драму «Мигдал оз» («Башня могущества»), где воспевается торжество чистой любви над порочной. Это наивное, дышащее свежим лиризмом произведение, составленное по образцу популярной идиллии итальянского поэта Гварини «Pastor Fido», было литературным феноменом в такое время, когда еврейская муза казалась способной только оплакивать мучеников или славословить Всевышнего в синагогальных гимнах.

Если бы Луццато шел дальше по этому пути, он стал бы творцом еврейского литературного ренессанса, но он увлекся господствовавшей тогда мистикой и был втянут в партийную борьбу. В Италии, которая еще в XVI веке была гнездом каббалистов, саббатианское движение оставило густой мистический осадок. Разочаровавшийся в мессианстве Саббатая Цеви, каббалист Моисей Закуто не разочаровался, однако, в каббале, а, напротив, еще больше углубился в нее, ища путей для новых мессианских откровений. Состоя раввином в Венеции и Мантуе (до своей смерти в 1697 г.), он усердно распространял в Италии тайную науку, издавал «Зогар» с своими комментариями, писал трактаты о покаянии, мистические молитвы и поэму о муках ада («Тафтэ арух»). От него пошла целая школа каббалистов, среди которых особенно выдвинулись ливорнский раввин Иосиф Эр гас, автор популярного диалога о каббале («Шомер эмуним», Амстердам, 1736), и мистик Иммануель Рикки (Ricchi), изложивший учение каббалы в форме трактатов Мишны с явной претензией создать таким образом каббалистический Талмуд («Мишнат хасидим», с введением «Олам катан», Амстердам, 1727). Каббала была тогда модной философией в Италии. Для юного поэта Луццато она стала и источником поэтического вдохновения. Изучив «Зогар», он стал писать на его арамейском диалекте и в его оракульском стиле свои небесные видения. В кружке товарищей, где изучалась «тайная наука», эти писания вызвали восторг и были названы «Вторым Зогаром» («Зогар тиниана»). Экзальтированный автор сам удивился своему искусству вещать языком Симона бен Иохаи и внушил себе убеждение, что он действительно получает откровения свыше и пишет под диктовку невидимого вещателя, «магида». В 1729 г. Луццато поделился волновавшими его думами с товарищами. Те признали в нем учителя, призванного возвестить миру новое откровение. Один из его товарищей, студент медицины в Падуанском университете Иекутиель Гордон из Вильны, имел неосторожность разгласить тайну Луццато. В двух письмах, посланных в Вильну и Вену, Гордон сообщил, что его учитель Луццато — необыкновенный человек, что ему являются небесные видения и сам Илия-пророк поучает его мудрости, которую он записывает в своем «Втором Зогаре».

Содержание письма Гордона сделалось известным упомянутому выше антисаббатианцу Моисею Хагесу, который находился тогда в Альтоне. Хагес усмотрел в новоявленном падуанском мистике опасного еретика, а в кружке его товарищей — новую организацию, зародыш секты с мистической Торой в виде второго «Зогара». Он отправил послание к венецианскому раввинату, которому были подчинены падуанские раввины, с просьбой «вырвать с корнем столь вредное сообщество, пока зараза еще не распространилась в массе». От Луццато потребовали под угрозой херема, чтобы он прекратил свои мистические сеансы в кружке и распространение своих писаний; но молодой пророк не хотел отречься от того, что считал своим призванием, и ему грозила участь Спинозы, его идеологического антипода. В дело вмешался его старый учитель Басан, который умолял своего любимого ученика уступить требованиям раввинов и не подвергать себя опасности отлучения. Своему учителю Луццато не мог отказать и согласился подписать следующее клятвенное обещание: «Даю честное слово и клянусь никогда не сообщать никому каких-либо тайных видений по части истинной мудрости (каббалы) на каком бы то ни было языке, от имени высшего духа-вещателя или душ святых. Обязуюсь также не обнародовать и никому не показывать своих сочинений, пока они не будут одобрены учителем моим р. Иешаей Басаном» (1730).

Но сдержать свое обещание в полном объеме Луццато не мог. Он с годами отрезвился от юношеской фантазии об откровениях свыше, но не в силах был таить в себе свои каббалистические идеи. Каббала являлась для него интуитивной философией религии, в отличие от рационалистической, и в одном из своих сочинений он писал: «Все, достигаемое путем философского исследования, есть ничто в сравнении с тем, что познается с помощью истинной каббалы. Изучение каббалы есть бальзам для человека, углубившегося в философию и в конце концов понявшего бессилие разума для объяснения такой загадки, что Бог, существо бесконечное, мог создать мир с множеством предметов конечных и ничтожных и управлять им. Сущность каббалы в том, чтобы исследовать силы, посредством которых Бог создал мир, и соотношения между ними». Луццато возвращается к учению об эманации, основе теоретической каббалы, прибавляя к ней известные начала практической, или арианской, каббалы. Будучи в Венеции, Луццато познакомился с рукописью Леона Модены о каббале и был возмущен убийственной критикой старого скептика. Он написал антикритику, в форме диалога между философом и каббалистом, и приготовил к печати книгу «Об основных началах учения истины». Венецианские раввины усмотрели в этом нарушение данного им обязательства. В бумагах Луццато был произведен обыск. От него потребовали выдачи всех рукописей и вновь обязаться ничего не печатать. Луццато отказался исполнить требование, и венецианский раввинат публично предал его херему (1734). Текст херема был прочитан в синагогах Венеции и разослан к раввинам Германии, Голландии и Польши. Опальному Луццато невозможно было долее оставаться в Италии, и он уехал в Амстердам, где тогда печаталось большинство книг по каббале. По дороге, во Франкфурте-на-Майне, местные раввины вынудили у него обязательство — никого не обучать каббале устно или письменно до достижения 40-летнего возраста. Только в Амстердаме странник нашел покой. Он приобрел друзей и меценатов, высоко ценивших его поэтаческий талант. Здесь он продолжал писать по каббале и поддерживал сношения с своими друзьями на родине. Мистические порывы влекли его в Святую Землю, на родину «божественного Ари». Луццато отправился туда, но не успел еще там устроиться, как его похитила смерть. Он умер от чумы в 1747 г., имея всего 40 лет от роду, и был похоронен в Тивериаде.

Тяготевший над Луццато херем лишил его радости видеть свои каббалистические сочинения напечатанными при жизни; они появились только после смерти автора («Хокер у’мекуббал», «Питхе хахма» и другие). Живя в Амстердаме, он успел издать те из своих книг, которые не возбуждали подозрения. Таковы популярная книга о морали «Месилат иешарим» (1740), трактат о методологии Талмуда («Дерех тевунот», 1742) и об Агаде («Маамар ал га’агадот», 1743). Везде он вносил ясность мысли и красоту стиля, чуждые другим каббалистам. В то же время он вернулся к поэтическому творчеству юных дней и написал прекрасную аллегорическую драму «Слава справедливым» («Ла’иешарим тегилла», Амстердам, 1743), которая положила начало новоеврейскому стилю в изящной литературе. Много творческих задатков было в этом рано угасшем уме, где боролись стихии прошедшего и будущего. В Западной Европе Луццато был последним мистиком и первым творцом нового литературного стиля, провозвестником возрожденного гебраизма.

Еще долго до Луццато в Амстердаме выдвинулся ряд еврейских поэтов из бывших марранов, но те писали свои произведения большей частью на испанском языке. Таков был плодовитый драматург Антонио Гомес (ум. 1662), известный в испанской литературе под именем «еврейский Кальдерон». Будучи капитаном испанской армии, он едва не попал в сети инквизиции, но ему удалось бежать в Бордо, а оттуда в Амстердам. Инквизиция сожгла изображение беглого еретика, но его драмы и комедии печатались и читались повсюду. Две пьесы его написаны на библейские сюжеты («Самсон Назорей» и «Благоразумная Абигаиль»). Первый поэт, писавший по-еврейски, был амстердамский купец Иосиф Пенс о (1650 — 1692), автор драмы «Пленники надежды» («Ассире га’тиква»). В этой нравоучительной драме, где выведены аллегорические фигуры вроде Страсти, Рассудка, Провидения, нет ничего примечательного, но в амстердамских кругах она была крупным событием, как первая пьеса на обновленном библейском языке; появление ее приветствовали в стихах и прозе двадцать писателей (помещены в первом издании 1673 года).

В других отраслях литературы голландских евреев преобладали чужие языки. На латинском и испанском языках писал современник Спинозы, философ Оробио де Кастро (1620 — 1687). Замечательна судьба этого маррана. На своей испанской родине он преподавал философию в Саламанкском университете и занимался медицинской практикой в Севилье. Однажды слуга Кастро, наказанный им за воровство, донес инквизиции, что хозяин тайно исповедует иудейство. Кастро бросили в темную тюремную клетку и продержали там три года; заточение и пытки при допросах едва не свели его с ума. Его освободили, с тем чтобы он два года носил «рубаху кающихся» и затем удалился из Испании. Кастро переехал в Тулузу, где сделался преподавателем медицины в университете и обратил на себя внимание французского короля Людовика XIV. Он мог бы достигнуть высокого положения, если бы оставался во Франции, но ему надоело носить маску христианства: он переселился в Амстердам (1666), открыто перешел в иудейство, приняв имя Исаак, и сделался членом сефардского «Маамада». Деятельность Спинозы, колебавшая основы традиционного иудаизма, не могла, конечно, встретить одобрения у человека, который за иудаизм перенес заточение, пытки и горечь изгнания. Кастро написал на латинском языке опровержение «атеистических взглядов» Спинозы, под названием «Философское состязание» («Certamen philosophicum», Амстердам, 1684). Он писал еще по-испански ряд книг по теологии, в которых опровергал, с одной стороны, догмы христианства, а с другой — идеи философов-вольнодумцев.

Самым плодовитым писателем из марранской группы был Даниель-Леви (в христианстве Мигуель) де Барриос (1625 — 1701). Уроженец Испании, он многие годы жизни провел в странствованиях. В Ливорно он стал открыто исповедовать иудейство. Оттуда он уехал с группой эмигрантов в Вест-Индию. Возвратившись через несколько лет в Европу, он поселился в Брюсселе. Здесь он опять надел маску христианина, поступил на военную службу в звании капитана, писал по-испански лирические стихотворения (сборник «Flor de Apollo»), оды высокопоставленным лицам и комедии. Наконец Барриосу надоела бродячая жизнь, он ушел из христианского общества и в качестве правоверного еврея поселился в Амстердаме. В 1674 г. он уверовал в Саббатая Цеви и пророчил, что через год мессия-отступник сбросит мусульманскую маску и совершит чудо освобождения. В ожидании этого чуда он изнурял себя постом и так ослабел, что заболел. Его отрезвили только увещания хахама Саспортаса, внушившего ему, что не стоит истязать себя ради лжемессии, который недурно себя чувствует под турецким тюрбаном. Вся дальнейшая жизнь Барриоса представляла собой цепь бедствий и нужды. Он должен был писать ради куска хлеба и выпрашивать милость меценатов. В его произведениях на испанском языке рассеяно много сведений об амстердамской общине, ее раввинах, писателях и меценатах («Govierno popular Judayco», Amsterdam, 1684; «Relacion de los poetas»; «Arbol de la Vida», 1689).

Ашкеназы в Голландии не выдвинули в эту эпоху заметных писателей. Их раввины, большей частью выходцы из Польши или Германии, печатали свои казуистические «Шаалот у’тешувот» и умножали кучу талмудических комментариев. В XVIII веке среди них нашелся только один историк, Менахем-Ман Амеландер, решившийся дать читающей публике продолжение книги «Иосиппон», средневековой переделки древней истории Иосифа Флавия. В небольшой книге «Остаток Израиля» («Шеерит Исраель», Амстердам, 1741) он излагает ряд эпизодов из средневековой и новой истории еврейства, стараясь дать побольше занимательных рассказов и легенд. Свои сведения он заимствовал без разбора из общих и еврейских летописей. Простой компилятор, Амеландер оказался даже неспособным написать самостоятельную главу об истории евреев в Голландии; эту главу он наполнил сказками путешественников о вновь открытых в «Западной Индии», в Америке, остатках десяти колен израильских. Книга стала популярной именно благодаря этим сказочным «историям» и легкому языку, в котором чувствуется стиль разговорной еврейской речи.

Более широкое «продолжение Иосифа Флавия» задумал христианский теолог Яков Христиан Банаж (Basnage), один из гугенотов, покинувших Францию после отмены Нантского эдикта. Он состоял пастором в Роттердаме и Гааге (1686 — 1725) и здесь писал свой обширный труд «История и религия евреев от Иисуса Христа до настоящего времени» («L’Histoire et la Religion des Juifs depuis J. Christ jusqu’au present», Rotterdam, 1706 — 1711). Если бы содержание этой книги соответствовало ее заглавию, мы бы имели в ней первую историю евреев, написанную христианином, но попытка Банажа оказалась более смелой, чем удачной. В его книге много теологии и очень мало истории. Не зная еврейской литературы в подлинниках, он был зависим от случайных переводов или вольных передач на латинском языке. При всей своей добросовестности, он не мог дать ничего, кроме сведений о «еврейской церкви», с которой отождествляет еврейский народ: о «сектах» фарисеев, саддукеев, талмудистов и караимов, о законах и обычаях, о средневековых преследованиях. О близкой к нему эпохе Банаж не мог сообщить ничего, кроме вычитанного из книг, вроде басен о найденных в Америке потомках десяти колен израильских. От своих современников Банаж отличается большим беспристрастием. Сам выйдя из среды преследуемых, он преклонялся перед стойкостью народа, который, по его выражению, «подобно терновому кусту в видении Моисея горел, но не егорал». Однако ему недоставало тех личных наблюдений над еврейским бытом, которые имели его немецкие современники Вагензейль и Шудт. Несмотря на эти недостатки, книга Банажа в свое время много читалась (она была перепечатана с дополнениями в девяти томах в Гааге, 1716 — 1726). Вольтер ее хвалил, хотя мало чему от нее научился.

Поэт Моисей Хаим Луццато имел в Голландии своего подражателя в лице амстердамца Давида Франко-Мендеса (1713 — 1792). Он сочинил драму по образцу расиновской «Аталии» («Гемул Аталия», 1770), которая после вышеупомянутой драмы Луццато является вторым камнем в фундаменте новоеврейской изящной литературы. Франко-Мендес был первым из голландских сефардов, примкнувшим к основанному учениками Мендельсона «Обществу любителей еврейского языка». В конце жизни он состоял секретарем гефардского «Маамада» в Амстердаме и оставил в рукописи описание истории этой общины.

§ 41. Марраны в странах инквизиции

Трагедия марранов в Испании и Португалии продолжалась до второй половины XVIII века, когда подувший из Франции ветер свободомыслия начал гасить костры инквизиции. Обеим странам Пиренейского полуострова трудно было расстаться с «святым учреждением». Марранство застряло как заноза в организме христианского общества и возбуждало в нем постоянное раздражение. «В Испании и Португалии, — говорит один бежавший оттуда в Голландию марран (1666), — мужские и женские католические монастыри переполнены евреями (марранами). Многие каноники, инквизиторы, епископы происходят от евреев. Немало между ними таких, которые иудействуют в душе (in corde judaizant) и носят маску христианства лишь ради житейских благ, пока не одумаются и при первой возможности не убегут (за границу). В нашем городе (Амстердаме) и других местах находятся бывшие монахи-августинцы, францисканцы, иезуиты, доминиканцы, отрекшиеся от идолопоклонства (католического). В Испании имеются еще епископы и строгие монахи, чьи родители, братья или сестры переселились сюда (в Амстердам) или в другие города для того, чтобы открыто исповедовать иудейство».

Один случайно заброшенный в Испанию еврейский путешественник имел возможность наблюдать, как там тайно исполняются марранами иудейские обряды. Литовский выходец Арон Гордон из Вильны, изучавший медицину в Падуанском университете в конце XVII века, возвращался из Падуи морем на родину. Корабль, на котором он ехал, был унесен бурей к берегам Испании и там потерпел крушение. Путник попал в страну, куда еврею запрещалось ступить ногой, и поэтому он притворился христианином. К празднику Пасхи он забрел в какой-то город и, вспомнив, что у него нет мацы для питания в течение праздничной недели, пошел на рынок в надежде встретить там кого-либо из марранов, тайно соблюдающих Пасху. На рынке продавались овощи, и странник стал следить, не купит ли кто из тех сортов зелени, которые употребляются за пасхальным седером. Скоро он увидел карету, подъехавшую к одной из овощных лавок; из кареты вышел испанский гранд и поручил своему слуге купить ту горькую зелень (марор), которая полагается для пасхального стола. Странник последовал за возвращающейся каретой и увидел, что она остановилась у одного прекрасного дворца. Слуги пропустили его к своему господину. «Я еврей и предполагаю в вас также еврея, — сказал ему странник, — поэтому прошу вас приобщить меня к вашей пасхальной трапезе». После некоторого запирательства испанский гранд признался, что он из марранов, исповедующих иудейство, и заклинал гостя свято хранить эту тайну. В пасхальный вечер марран повел своего гостя в подвальное помещение дома, совершенно незаметное с улицы. Там оказалась великолепно убранная комната со столом, приготовленным для седера. Хозяин сидел за трапезой только с женой и старшим сыном: от младших детей еще скрывали тайну, которую они не могли бы хранить.

Христианское общество и церковь испытывали боль от этой колючей занозы в своем организме, от язвы скрытого иудейства, но вместо того, чтобы прибегнуть к удалению инородного тела, они продолжали старое лечение огнем инквизиции. Вместо того чтобы разрешить марранам либо открыто вернуться к религии предков, либо выселиться в другие страны, светские и духовные власти шпионили за ними, томили подозрительных лиц в темницах, а неисправимых жгли на кострах. Таким путем духовенство надеялось очистить церковь от ересей и вместе с тем сохранить ее бенефицию — право на конфискованное имущество осужденных марранов. С другой стороны, деморализованный зрелищами аутодафе народ не хотел отказаться от них. Эти «акты веры» на площадях, где сжигали еретиков и иудействующих, уже давно стали частью национального культа испанцев. Правительство приурочивало самые крупные аутодафе к торжественным моментам, вроде браков или рождений в королевской семье, и превращало их таким образом в народные праздники.

Один из таких «национальных праздников», самый грандиозный и кровавый, состоялся в Мадриде в 1680 году. Молодой испанский король Карл II решил ознаменовать большим аутодафе свой брак с французской принцессой Марией-Луизой Орлеанской, племянницей Людовика XIV. По распоряжению великого инквизитора в Мадрид были привезены осужденные еретики из инквизиционных тюрем Толедо и других городов, в числе 86 человек, между которыми было около 50 иудействующих марранов. За месяц до торжества герольды возвестили на улицах столицы, чтобы народ в назначенный день собрался на главной городской площади, где произойдет казнь еретиков. Целый месяц на этой площади воздвигались эстрады, павильоны и амфитеатр для королевской семьи, грандов и толпы зрителей. Утром 30 июня из дворца инквизиции двинулась торжественная процессия. Среди густых рядов народа, кричавшего «Viva la fe!» («Да здравствует вера!»), шли к месту казни осужденные. Они шли босиком, в «рубахах покаяния» (санбенито) и бумажных колпаках, разрисованных красными фигурами дьяволов, с зажженными свечами в руках, в сопровождении многочисленных священников, монахов разных орденов, «фамилиаров» инквизиции, носивших кресты и флаги со знаменем «Зеленого креста» в центре. Тут же несли портреты бежавших еретиков, осужденных на сожжение in effigie, и гробы с костями умерших без покаяния «преступников».

Когда процессия подошла к площади, там уже ждали ее король, королева, придворные чины, знатные дамы и сановники всех рангов. Среди восторженных кликов толпы, осужденных подвели к костру, расположенному недалеко от королевской ложи. Вдруг раздался умоляющий голос одной из осужденных, 17-летней красивой марранки Франциски Негуэйра: «Смилуйтесь, королева! Могу ли я отказаться от религии, которую я всосала с молоком матери?» Юная королева украдкой отерла слезу: мягкосердечность была неуместна среди сонма палачей. Великий инквизитор Сарменто приблизился к королю с крестом и Евангелием в руках и предложил ему присягнуть в том, что он, как истинно христианский царь, будет беспощадно истреблять врагов церкви и поддерживать святую инквизицию. Король присягнул, за ним громко повторяли клятву сановники, рыцари, представители муниципалитета, а в ответ гремел клич «аминь!» из рядов народа. После прочтения обвинительного акта с длинным перечнем присужденных к различным наказаниям началась самая казнь. Королю поднесли факел, которым он собственноручно зажег костер. «Решимость, с которой евреи пошли на смерть, — рассказывает одна из придворных дам, француженка д’Ольней, — возбудила всеобщее удивление: одни сами бросались в огонь, другие дали себе сперва жечь руки, потом ноги и переносили все с такой стойкостью, которая поразила даже короля и заставила его пожалеть, что такие непоколебимые души не хотят проникнуться светом истинной веры». Король и свита присутствовали до конца казни, закончившейся поздно вечером. Из марранов были сожжены тут же 18 человек, а прочие были отведены обратно в тюрьму. Две французские придворные дамы в Мадриде, мадам д’Ольней и маркиза де Виллар, свидетельствуют в своих мемуарах, что у них не хватило сил присутствовать до конца при зрелище казни. «Это была, — пишет маркиза Виллар, — ужасная картина. Не поддаются описанию жестокости, совершенные при казни этих несчастных. От обязательного присутствия на этом суде можно было освободиться только удостоверением от врача о серьезной болезни, ибо иначе можно было прослыть еретиком. Находили даже очень дурным и то, что я не выражала восторга по поводу всего происшедшего».

С утверждением династии французских Бурбонов в Испании (Филипп V, 1701 — 1746) появились надежды на ослабление власти клерикалов. Марраны думали, что инквизиция не станет следить за ними так зорко, как прежде, и тайно иудействующие перестали соблюдать ту осторожность, к которой они были приучены раньше. Это их и погубило. С 1720 года инквизиция усилила свою деятельность так, что в течение одного десятилетия устроила в разных городах Испании около ста аутодафе. Это было вызвано тем, что в Мадриде удалось открыть тайную синагогу, где в течение ряда лет молились 20 семейств с раввином во главе. Пойманные были сожжены, а затем начались розыски по всей стране. Заработали инквизиционные трибуналы в Кордове, Севилье, Гранаде, Толедо и других городах, принося ежегодно сотни жертв католическому Молоху. После этого пароксизма религиозной ярости, вызвавшего усиленное бегство марранов из Испании, чудовище несколько успокоилось: в списках жертв аутодафе стали реже фигурировать еврейские имена. Во второй половине XVIII века «еврейская опасность» могла казаться ничтожной в сравнении с французской — свободомыслием, исходившим из кругов энциклопедистов. Французская умственная, а затем политическая революция заставила инквизиторов усилить свою деятельность, но скоро им пришлось убедиться, что их средневековый аппарат бессилен против нового духа времени. Агония издыхающего чудовища инквизиции длилась в Испании до 1820 года.

В Португалии марранский вопрос был гораздо сложнее, чем в Испании, ввиду создавших его там исторических условий. Иудействующие составляли здесь большинство всей марранской массы; из их рядов шла та эмиграция, которая создавала колонии «португезов» в Голландии, Франции и Англии. Эта непрерывная эмиграция, содействовавшая расцвету голландской промышленности, заставила португальских правителей призадуматься. В начале царствования Педро II (1667 — 1705) в придворных кругах много говорили о том, что деятельность инквизиции разоряет страну, ибо заставляет состоятельных людей спасаться бегством и увозить свои капиталы в Голландию, которая все более вытесняет Португалию из мирового рынка. Правительству было сообщено, что богатые марраны готовы покрыть издержки государства по завоеванию Индии, если инквизиция прекратит свои преследования. В то же время марраны открыли кампанию в Риме. Их делегат Франциск де Азеведо подал папской курии жалобу на террор инквизиции, причем словесные доводы были, вероятно, подкреплены более веским вещественным доводом, против которого кардиналы не могли устоять. В октябре 1674 г. папа Климент X ограничил права инквизиционных трибуналов в Португалии: они могут выносить приговоры по делам новохристиан только по соглашению с римской курией, куда осужденные вправе апеллировать. Когда папский нунций в Лиссабоне объявил об этом супреме инквизиции, духовенство заволновалось. Подстрекаемая им толпа демонстрировала на улицах Лиссабона криками: «Смерть иудеям и изменникам!» Когда через два года (1676) новый Папа Иннокентий XI подтвердил распоряжения своего предшественника, инквизиторы отказались подчиниться им, и Рим должен был уступить, отказавшись от контроля над приговорами трибуналов. Инквизиция могла опять свободно действовать.

Возобновление своей деятельности инквизиция ознаменовала целой гекатомбой (1682). На площади перед королевским дворцом в Лиссабоне были сожжены за верность иудаизму купцы Гаспар Лопес, Перейра и Антонио д’Агиляр, адвокат Генрикес да Фонсека и сын аптекаря Педро Сирано; последнего сожгли вместе с трупом его юной сестры, умершей в тюрьме. Другие были осуждены на ссылку в Бразилию или на вечное заточение. В первой половине XVIII века инквизиционные костры еще дымились в Лиссабоне, Коимбре и Эворе. На одном из этих костров испустил дух известный драматург Антонио Хосе (Jose) да Сильва. Он родился в 1705 г. в португальской Бразилии в образованной марранской семье, исповедовавшей тайно иудейство. Отец его, видный адвокат в Рио-де-Жанейро, строго хранил тайну своей семьи, но мать, горячая еврейка Лауренс, была менее осторожна и навлекла на себя подозрение инквизиции. В 1713 году ее арестовали и увезли в Лиссабон. Муж и дети последовали за ней. В Лиссабоне Лауренс много лет держали в тюрьме и оставшиеся на свободе члены семьи должны были соблюдать сугубую осторожность, чтобы их не постигла та же участь. Молодой Сильва учился в португальской школе, прошел курс канонического права в университете Коимбра и вместе с отцом занялся адвокатурой. В 1726 г. он был арестован инквизицией и допрошен под пыткой относительно своих религиозных убеждений; он выдержал пытку и не сознался в страшном преступлении иудаизирования. Его выпустили на свободу. Скоро Антонио Сильва дождался освобождения своей матери и женился на марранке, которую раньше также преследовала инквизиция. Он стал писать на португальском языке драмы, или «оперы», которые печатались и ставились на сцене в лиссабонском театре. Сатирические «оперы» смешили публику и доставляли автору аплодисменты, но нашлись и люди, которые усмотрели в пьесах еврейский дух и называли их «иудейскими операми». Однажды, когда Антонио сидел в кругу своей семьи и забавлялся со своими маленькими детьми, в его дом вошли «фамилиары» инквизиции и увели его вместе с беременной женой в тюрьму (1737). Оказалось, что на него донесла из мести рабыня-негритянка, которую он наказал за распутную жизнь. Кроме этого доноса, явных улик в соблюдении иудейских обрядов против обвиняемого не было, но инквизиторы умели создавать улики. Шпионы, следившие за узником в самой тюрьме, показывали, что в известные дни он не принимает пищи, а дни эти совпадали с еврейскими постами. Напрасно свидетельствовали в пользу обвиняемого его друзья из христианского общества, даже духовные особы, уверяя, что он посещал церковь и ревностно исполнял ее обряды; инквизиторы знали, что чем старательнее марран манифестирует свою набожность в церкви, тем ближе он в душе к синагоге. Участь его была решена. После двухлетнего томления в тюрьме Сильва был осужден трибуналом на смертную казнь как иудействующий и вольнодумец. Он был сожжен на костре в Лиссабоне 19 октября 1739 года, 34 лет от роду. Его молодая жена и престарелая мать были за прошлые грехи присуждены к тюремному заключению. Мать не пережила казни сына и умерла через три дня.

Одна из таких трагедий в Лиссабоне внушила великому французскому писателю Монтескье замечательную главу в опубликованном вскоре (1748) «Духе Законов», посвященную оценке гнусной инквизиции[29]. Боец за свободу совести, Монтескье вложил в уста представителю еврейства следующую блестящую речь перед судом инквизиции:

«Мы — последователи религии, которая по вашему собственному признанию была некогда любима Богом. Мы думаем, что Бог и теперь ее любит, а вы полагаете, что Он ее разлюбил. И потому, что вы так рассуждаете, вы железом и огнем терзаете тех, которые находятся в простительном заблуждении, что Бог еще и теперь любит то, что раньше любил. Когда последователи религии Мухаммеда хвастают своей многочисленностью, вы им возражаете, что они этого добились силой, что они мечом распространили свою религию; но почему же вы распространяете вашу религию огнем? Вы доказываете божественность вашей религии преследованиями, которым ее подвергали язычники, и кровью ваших мучеников; теперь же вы на себя берете роль Диоклетианов, а нам уступаете свою роль мучеников... Вы требуете, чтобы мы стали христианами, но сами не хотите быть ими. Но если вы не хотите быть христианами, будьте по крайней мере людьми: обращайтесь с нами так, как если бы у вас не было ни руководящей религии, ни просветляющего откровения, а было бы только слабое сознание справедливости, которое нам всем дает сама природа. Если небо так любит вас, что дало вам прозреть истину, оно вам оказало большую милость; но подобает ли детям, получившим наследство, ненавидеть тех, которые лишены его? Сила истины в том, что она сама покоряет сердца и умы, но, желая покорить их орудиями пытки, вы доказываете только слабость вашей истины... Мы должны предупредить вас об одном: если в будущем кто-нибудь осмелится сказать, что в наш век народы Европы были уже цивилизованы, то на вас укажут в доказательство того, что они были варварами. Представление о вас будет таково, что оно заклеймит ваш век и внушит ненависть ко всем вашим современникам».

Идеи XVIII века уже носились в воздухе и проникли даже в такие темные гнезда религиозного фанатизма, как Испания и Португалия. Из Франции новые веяния переносились по ту сторону Пиренеев и очищали от векового мусора многие восприимчивые умы. В 1750 г. во главе португальского правительства стал просвещенный министр, маркиз Помбаль, который предпринял борьбу с язвой страны, клерикализмом, и ввел там ряд реформ. В 1751 г. появился декрет короля Иосифа I, которым повелевалось производить следствие и суд по религиозным делам со всеми гарантиями правосудия, установленными для обыкновенных дел, и запрещалось трибуналам инквизиции исполнять свои приговоры в форме аутодафе без согласия правительства. Этим у змеи-инквизиции было вырвано жало: без пытки, тайного суда и публичного костра чудовище не могло дышать. Скоро сама стихия обрушилась на преступное гнездо: землетрясение 1755 года в Лиссабоне снесло с лица земли здание, где происходили заседания «священного присутствия». В 1759 г. было разрушено осиное гнездо католической реакции: иезуитский орден был упразднен в Португалии. Между 1768 и 1774 годом был издан по настоянию Помбаля ряд декретов об отмене всех правовых ограничений, связанных с марранским происхождением, и об исключении из официальных актов самого термина «новохристиане». По этому поводу рассказывают следующий анекдот. Португальский король хотел сохранить для марранов какой-нибудь отличительный знак, вроде желтой шапки, установленной для евреев в папских владениях. Тогда маркиз Помбаль явился к королю с тремя шапками желтого цвета и на вопрос короля, что это значит, ответил: «Одна шапка предназначена для меня, другая для главного инквизитора, а третья для вашего величества, если вы того пожелаете, ибо никто из нас не может поручиться, что в его жилах не течет марранская кровь». Пришлось в собственных интересах не выявить, а, напротив, затушевать всякое различие между настоящими и ненастоящими португальцами.

Вследствие наступившей после реформ Помбаля реакции дело окончательного упразднения инквизиции задержалось до 1821 года. Оно последовало через год после такого же акта в Испании.

§ 42. Европейская Турция и Балканские страны

В 1648 и 1649 гг. еврейские общины в портовых городах Турции, в Константинополе, Смирне и Салониках, увидели пред собой толпы братьев, бежавших из разгромленной Украины или взятых в плен татарскими союзниками казаков и выкупленных турецкими евреями. В 1665 и 1666 годах в тех же городах наблюдаются другие сцены: Саббатай Цеви шествует по улицам Смирны среди восторженной толпы и поет: «Десница Божья поднялась»; он вступает в столицу Турции, и народная молва шумит: «Царь иудейский пришел!»; по улицам Константинополя мечутся депутации от иноземных общин, направляясь к «Замку могущества» в Галлиполи, чтобы лицезреть мессию и услышать от него благую весть избавления. Сами турецкие евреи должны были соблюдать крайнюю сдержанность в проявлении своих мессианских чувств, ибо это могло быть принято за государственную измену: ведь молва гласила, что Саббатай пришел, чтобы снять корону с головы султана и отнять у него Землю Израильскую. Константинопольские саббатианцы вынуждены были отвечать на запросы из других стран шифрованными письмами[30]. После отречения Саббатая глаза многих верующих были еще прикованы к Адрианополю, новой резиденции «переодевшегося» мессии. В течение десяти лет, вплоть до смерти Саббатая в глухом углу Албании, тысячи сокрушенных сердец еще тянулись к этой живой загадке, блуждавшей по турецкой земле. Затем все стихло: Турция стала кладбищем народных надежд, остатки саббатианцев в этой стране сосредоточились в Салониках, вокруг «мистической семьи» умершего мессии, а когда турецкое правительство обратило внимание на их странное поведение, они в 1687 г. решились последовать примеру учителя и приняли ислам для прикрытия своих сектантских верований (выше, § 8). Однако и этот эпилог мессианской драмы имел не только местное значение: Салоники стали очагом странных мистических идей, которые через агитаторов вроде Хаима Малаха и Хайона распространялись в Турции, Польше и некоторых странах Западной Европы и вызывали там ряд сектантских движений вплоть до христианствующего франкизма в Польше.

До 1740 года центр саббатианской секты в Салониках находился под главенством Берахии, сына Якова Цеви, в котором символически воплотился Саббатай. Секта насчитывала несколько тысяч членов в Салониках и имела свои разветвления в других городах. Она состояла в большинстве из сефардов, что видно из ее сохранившихся молитв и уставов, написанных частью на эспаньольском языке. Сектанты называли себя «мааминим», верующими, а всех остальных евреев «кофрим», отрицателями, отвергающими мессию. Мусульмане называли их «Донме» или «Дэнме», отступниками, в смысле сомнительных приверженцев и ислама, и иудейства. В этом названии был тот же обидный смысл, который влагали испанцы в кличку «марраны», но в то время, как тайной религией марранов было подлинное иудейство, тайный культ саббатианцев был таков, что они должны были его скрывать и от мусульман, и от правоверных евреев. В уставе под названием «Указания нашего господина, царя и мессии Саббатая Цеви», записаны следующие заповеди секты: 1) «Соблюдать веру в единого Творца; 2) верить в его мессию, истинного освободителя, царя нашего Саббатая Цеви из рода Давида; 3) не присягать ложно именем Бога и его мессии; 4) ходить из одной общины в другую для провозглашения тайны мессии; 5) в день 16 Кислева все должны собираться в одном доме и беседовать о тайне мессианской веры; 6) не вводить никого (из непосвященных) в веру тюрбана (наружного мусульманства); 7) читать ежедневно псалмы тайно; 8) строго соблюдать обряды турок, для того чтобы отвлечь их внимание, соблюдать пост Рамазан и вообще все, что видно для глаз; 9) не родниться с мусульманами и не сближаться с ними, ибо они мерзость и жены их мерзость; 10) совершать обрезание сыновей». Несколько памятных дней в году праздновались в честь Саббатая: день его рождения, обрезания, появления в роли мессии и т. п. Одна из сектантских молитв на еврейском языке начиналась словами: «Во имя Бога Израиля и трех узлов веры, связанных воедино с нашим царем и истинным мессией Саббатаем Цеви...» Термин «тройственный узел веры» для обозначения саббатианской троицы, как известно, употреблялся в сочинениях Хайона и других мистиков, стремившихся вставить имя мессии в основной символ веры.

С течением времени секта «Мааминим», или «Дэнме», распалась на несколько толков. Исследователи позднейшего времени нашли в Салониках три группы ее: 1) Измирли (Смирненцы), ведущие свое происхождение от последователей самого Саббатая Цеви; 2) Яку биты, последователи перевоплощенного мессии Якова Цеви; 3) Куниозос, или приверженцы сектанта Отмана Баба, жившего в середине XVIII века. Найденный в двух вариантах краткий катехизис секты дает представление о верованиях и тактических приемах, общих для всех групп. Содержание катехизиса сводится к следующему: Един Бог и Саббатай Цеви — Его пророк. Адам, Авраам, Яков, Моисей, Эстерь и другие герои Писания имели в себе лишь частицы души Саббатая, который 18 раз появлялся на земле под разными именами. Мир создан лишь для «мааминим», а мусульмане назначены для их охраны, как скорлупа для яйца. Неевреи вообще называются Келипой (скорлупа, нечистая оболочка), и души их исчезают вместе с телом в преисподней. «Маамин» не должен жениться ни на «Келипе», ни на еврейке, доколе евреи не признают, что Саббатай был мессия. Надо помнить правило: выдавать себя за мусульманина, оставаясь в душе «маамином». Сектант, разоблачивший тайны своего учения, достоин смерти как предатель. «Мааминим» обязаны подчиняться турецкому правительству, наружно уважать ислам, Коран и мусульманское духовенство; но нельзя прибегать к помощи мусульманских судилищ. Только законы Моисеевы должны служить руководством в спорах между членами секты, которые разбираются в особом «бетдине». Сектанты должны носить два имени: одно для света, другое «для рая» (в своих религиозных собраниях). Им запрещается употребление спиртных напитков.

Так силен был мессианский фермент, оставшийся в еврействе и после неудачи саббатианского движения, что вызванная им к жизни иудео-мусульманская секта могла сохраниться больше двух столетий и дожить до наших дней. Еще во второй половине XIX века секта «Дэнме» насчитывала около десяти тысяч человек в Салониках; приблизительно столько же было рассеяно в Смирне, Константинополе и других городах. В Салониках они жили сплоченными группами на отдельных улицах, имели в частных домах свои тайные молельни, но вместе с тем посещали мечеть, постились в дни Рамазана, а некоторые совершали даже паломничество в Мекку («Хадж»). Была разорвана национальная и религиозная связь сектантов с еврейством (они не соблюдали даже многих библейских законов, вроде субботнего покоя), была надета маска мусульманства и принята тягостная система двоеверия, и все это для того, чтобы включить в символ веры лицо Бога-Мессии, который в разных лицах уже являлся еврейскому народу и еще явится для того, чтобы повести его в Землю Израильскую.

После длительной лихорадки мессианского движения сильно понизилась общественная температура в турецком еврействе. Застыла жизнь в многолюдных общинах сефардов, туземцев-левантинцев, ашкеназов. Здесь не было политической динамики в том виде, как в христианских государствах. В турецкой деспотии все испытывали одинаковое давление общего режима, и евреи чувствовали себя не хуже, чем греки и армяне — их конкуренты в городских профессиях. Здесь не было той регламентации элементарных прав передвижения и промыслов, как в Западной Европе. Турецкие султаны не торговали «терпимостью», как германские императоры, короли, курфюрсты и герцоги. В Константинополе, как и во всех других городах Турции, не надо было испрашивать у монарха разрешения на поселение каждой еврейской семьи или на вступление в брак ее члена, как у Марии-Терезии в Вене или у Фридриха в Берлине. Тут история устроила яркое сопоставление христианской «терпимости» и мусульманского фанатизма, крайне невыгодное для христианской культуры. После австро-турецкой войны 1716 — 1718 гг. был заключен Пассаровицкий мир, по которому под данные каждого из договаривающихся государств имели право жительства и торговли на территории другого. Вследствие этого турецкие евреи могли свободно водворяться и вести дела в Вене, где туземные евреи, сверх ограниченного числа «терпимых», не имели права жить дольше трех дней. Получилась привилегия для иностранцев при тяжелых ограничениях для собственных подданных. С другой стороны, во время оккупации Белграда австрийцами (1717 — 1739) для местных евреев была установлена «подать терпимости» (Toleranzsteuer) по венскому образцу. Когда вскоре Мария-Терезия задумала изгнать из Вены привилегированных турецких евреев вместе с своими еврейскими подданными, султан отправил к ней послание, в котором напомнил о договоре и выразил готовность приютить изгоняемых австрийских евреев. Императрица устыдилась и ответила султану, что слух о ее намерении выселить евреев лишен основания (1749).

Об экономическом положении турецких евреев имеется свидетельство французского монаха-капуцина (Michel Febre), жившего в Турции во второй половине XVII века. Евреи бросаются в глаза везде: в крупных банках и в мелких ссудных кассах, на бирже в роли маклеров и на всех рынках от Смирны до Каира и Алеппо. Без участия еврея не обходится ни одно коммерческое предприятие в стране. Если отбросить преувеличения и юдофобские комментарии, получится в общем верное представление: евреи наряду с греками и армянами составляли жизненный нерв торговли и промышленности в Леванте. Названный путешественник заметил евреев также в свободных профессиях: врачей, химиков, переводчиков. В первой четверти XVIII века при дворе султана Ахмета III состоял в звании главного врача сефард Даниил де Фонсека. Очень образованный европеец, знаток многих языков, Фонсека исполнял также дипломатические поручения султана и великого визиря. Бывая по таким поручениям в Париже, он подружился там с молодым Вольтером, который в своей «Истории Карла XII» рассказал об участии еврейского дипломата в переговорах шведского короля с султаном о наступательном союзе против России (после Полтавского боя 1709 года). Вольтер называет Фонсеку «единственным в его нации философом», т. е. свободомыслящим.

Общины Европейской Турции по-прежнему делились на сефардов, сохранивших свой эспаньольский язык, или «ладино», и туземных левантинцев и романистов. В эту эпоху рядом с ними все более растет ашкеназский элемент, вследствие усиленной иммиграции из Польши и Германии; однако первенство в общинах все еще остается за сефардами, давно занявшими в Турции твердые экономические позиции. Эта сефардская гегемония замечается не только в столице Турции и в таких центрах международной торговли, как Салоники и Смирна, но и в других подвластных султану странах Балканского полуострова. В главном городе Боснии, Сараево или Босна-Сарай, существовала с XVI века благоустроенная испанская община. В конце XVII века в ней действовал местный уроженец Нехемия Хайон, который потом вел саббатианскую пропаганду по всей Западной Европе; в то же время хахамом сараевской общины состоял спасшийся из Венгрии во время осады Офена антисаббатианец Хахам Цеви, которому позже пришлось столкнуться с Хайоном на Западе (выше, § 31). Продолжали развиваться и сефардские общины в славянских странах, Сербии и Болгарии. В их столицах, Белграде и Софии, отразилось саббатианское движение начального периода; в Софии, после своих неудач в Италии, скончался мессианский пророк Натан Газати (1680). Оживленные торговые сношения связывали все эти общины с Венецией и с венгерской столицей Офен-Буда, откуда шла и ашкеназская иммиграция. Особняком стояла Греция, где преобладал туземный романиотский элемент в еврейских общинах, но об истории их в эту эпоху мы не имеем определенных сведений.

Смешанная колония сефардов и ашкеназов образовалась в ту эпоху в двух румынских княжествах Молдавии и Валахии, правители которых были вассалами турецких султанов. Основной слой колонии возник еще раньше, во время великого переселения сефардов в Турцию, и уже в XVI веке мы слышим о торговых сношениях молдаво-валахских евреев с их братьями в близкой Польше, особенно в Подолии и Галиции. Огромная эмиграционная волна, хлынувшая из Польши после украинской катастрофы 1648 и следующих годов, занесла в балканские княжества тысячи ашкеназов; они образовали второй слой еврейского населения, который с течением времени покрыл собой первоначальный сефардский слой. В XVII веке мы имеем летописное свидетельство о существовании еврейской общины в молдавском главном городе Яссы, которую в 1618 году посетил странствующий писатель Иосиф Дельмедиго, а в 1660 году мы видим во главе этой общины раввина из разгромленной Украины. То был очевидец и лучший летописец польской катастрофы Натан Гановер (выше, § 4). После своего бегства в Италию, где он в 1653 г. напечатал в Венеции свою летопись «Иевен мецула», Натан попал на Балканы и в качестве ясского раввина был одним из вождей ашкеназской колонии в Молдавии. В это время он издал свою вторую книгу «Шааре Цион» (Прага, 1662), сборник литургических отрывков, приспособленных к идеям аскетической каббалы и мессианизма. Мы не знаем, как вел себя этот восторженный мистик в те годы, когда рядом, в Смирне и Константинополе, бушевала саббатианская буря, но через десять лет мы видим его уже в Моравии, в городе Унгариш Брод, на посту «даяна» и проповедника общины. В этом-то городе настигла Натана насильственная смерть, от которой он раньше спасся на своей украинской родине. В июле 1683 года, когда турки из Венгрии пошли на осаду Вены, взбунтовавшиеся против Австрии венгерские «куруцы» ворвались в Унгариш Брод и разгромили город; они устроили резню в синагоге во время богослужения, и там пал проповедник Натан Гановер. Об этом свидетельствует эпитафия, сохранившаяся на местном кладбище.

В начале XVIII века организовалась еврейская община и в Букаресте, столице Валахии. Декретом молдавского князя Гики от 1717 г. был установлен пост главного раввина («хахам баша») в Яссах и порядок выборов общинных «старост», которые подлежат утверждению со стороны государственного казначея (очевидно, для фискальных целей). Позже такой же порядок был установлен валахским князем Ипсиланти для букарестской общины (1775). В это время румынские княжества стали входить в сферу влияния России, победоносно воевавшей с Турцией. Это влияние окажется фатальным для судеб румынских евреев в XIX столетии.

§ 43. Палестина и Азиатская Турция

С наименьшими потрясениями, как это ни странно, прошла саббатианская лихорадка в стране, составлявшей цель всего мессианского движения. В Палестине, где Саббатай Цеви пытался выступить в роли мессии еще до 1666 года, ему удалось пленить только одну восторженную душу: своего «пророка» и апостола Натана Газати, да и тот должен был вести свою пропаганду вне родины, в Италии и в Балканских странах. В Иерусалиме и других палестинских городах широкая пропаганда, направленная против турецкого правительства, была невозможна; против нее был и иерусалимский раввинат с Яковом Хагесом во главе. В те годы, когда в Европе не только еврейское, но и частью христианское общество волновалось в ожидании чудес из Святой Земли, в этой стране царила мертвая тишина. Это была страна бедных и смиренных. Еврейские общины сефардов и ашкеназов в Палестине состояли в большинстве из семейств прежних и новых пилигримов, из которых лишь немногие могли жить заработком или привезенными из Европы сбережениями; большинство, в особенности ашкеназы, жило на счет «халуки» или благотворительных сборов, которые производились в Европе и на Востоке в пользу жителей Святой Земли, молящихся за благополучие диаспоры. Из этих денег значительная часть уходила на уплату грабительских податей, которые взимались законно или незаконно турецкими пашами, остальное распределялось между нуждающимися в очень скудных долях. В годы катастроф, когда в Европе целые общины гибли или разорялись от погромов или выселений, палестинские сборы поступали в меньшем размере и получатели халуки обрекались на полуголодное существование. Ежегодно выезжали из Палестины многочисленные «послы» («мешулахим», «шадар»), уполномоченные для сбора пожертвований во всех странах, но не всегда возвращались они с достаточной добычей. Эта нищенская жизнь принижала людей, убивала энергию. Такие люди могли молиться о Сионе, но не активно стремиться к его освобождению. Самый акт пришествия мессии представлялся им не в политическом, а в мистическом свете и связывался с самыми фантастическими чудесами, вплоть до воскресения мертвых[31].

Мессианское движение не вызвало даже усиленного притока эмигрантов в Палестину. Единственная попытка массовой эмиграции из Европы, сделанная в 1700 году группой Иуды Хасида и Хаима Малаха (выше, § 22 и 28), кончилась весьма печально. Прибывшая в Иерусалим тысячная толпа не имела чем прокормиться в городе, где большая часть еврейского населения жила на счет благотворительности; голод и болезни заставили многих покинуть страну; один из вождей, Иуда Хасид, умер вскоре по приезде в Иерусалим, а Хаим Малах был изгнан за саббатианскую пропаганду среди отчаявшихся эмигрантов, из которых многие принимали ислам по примеру салоникских сектантов. Оставшиеся в стране отправили в Европу «мешулаха» для сбора пожертвований. Этот посол, польский ученый Гедалия Семятичер, нарисовал жуткую картину еврейской жизни в Святой Земле в опубликованной в Берлине в 1716 году брошюре под заглавием: «Спросите о благополучии Иерусалима!» («Шаалу шелом Иерушалаим»). По его словам, большинство жителей не имело никаких заработков. Если сефарды иногда еще могли сговариваться с мусульманами и христианами на арабском, турецком или одном из романских языков, то ашкеназы с своим немецко-еврейским языком не имели этой возможности и поэтому не могли заниматься даже мелким рыночным торгом. Для крупной же торговли не было почвы в запущенной Иудее, откуда в Египет приходилось ездить через пустыню две недели, а в Константинополь еще дольше рискованным морским путем. Сотни бедных семейств кормились подаяниями состоятельных лиц и пайками халуки. И с этого населения турецкие паши, покупавшие свои должности у султана, взимали чудовищные подати или просто вымогали деньги путем угроз и насилий. Каждый год около Пасхи приезжал в Иерусалим особый сборщик податей или сам паша и в течение нескольких недель, до праздника Шавуот, сдирали шкуру с населения; людей хватали на улицах, сажали в тюрьму и мучили до тех пор, пока они не отдавали последние гроши или пока другие не уплачивали за них. Арабское население относилось к евреям враждебно и следило за соблюдением унизительных правил, установленных для немусульман: еврей и христианин могли ездить только на осле, но не на лошади, одеваться в одноцветные, преимущественно черные ткани, а не в пестрые и т. п. Отмечая бедность и приниженность еврейского населения, Гедалия горестно восклицает: «Низко, низко пал наш святой город!»

Несколько лучше было положение в Галилее, связанной торговыми путями с Дамаском. Общины Сафеда и Тивериады на время оживились, когда вместо турецких пашей Галилеей управляли независимые эмиры или шейхи. В XVIII веке покровителем евреев был шейх Дагир ал-Эмар, при котором разрушенная община Тивериады была восстановлена благодаря энергии ее раввина, Хаима Абуалафии из Смирны (1740). Но и тут обычные у арабов политические междоусобицы и смена правителей делали положение непрочным. Во время одной из таких усобиц приехал в Сафед поэт-мистик Моисей Хаим Луццато, искавший вдохновения в городе святого Ари, Мекке каббалистов (1745); однако святой дух не снизошел на поэта в унылой стране, и он скоро умер, не написав там ничего на возрожденном им языке древней Палестины. О тогдашнем положении Галилеи рассказывает в книжке «Любовь к Сиону» («Ahavat Zion») еврейский странник из Польши, Симха бен Иошуа, прибывший в Палестину в 1764 году с группой галицийских цадиков (Нахман Городенкер, Мендель Премишлионер в др.). Странники приехали в Сафед через шесть лет после разрушения города землетрясением и нашли там небольшое еврейское население в уцелевших домах. Они горячо молились в полуразрушенной синагоге Ари; там стояла «бима», на которую, по преданию, Ари вызывал к Торе ее героев с того света: первосвященника Арона в роли когена, Моисея в роли леви, а затем праотцов Авраама, Исаака, Якова и Иосифа. За синагогой и жилыми домами еврейской улицы тянулся ряд домов для мертвых: гробницы Ари, Моисея Кордоверо и других сафедских каббалистов; там странники благоговейно молились и читали святой «Зогар». Могила мнимого автора «Зогара», р. Симона бен Иохаи, служила предметом особого культа в селе Мерой близ Сафеда. В Тивериаде странники убедились лишний раз, что «арабы суть хозяева, а евреи их данники», но утешились на том, что там, как и в Сафеде, имеются большие синагоги с иешивами. В Иудее они еще больше почувствовали тяжесть арабского ига. В Иерусалим пилигримов впустили лишь после уплаты поголовного налога паше; за осмотр «пещеры пророка Самуила» и других легендарных гробниц взимался особый сбор. Город мертвых в Хевроне (гробницы праотцов и другие могилы) привел странников в умиление. Но живые люди кругом были либо угнетаемые, либо угнетатели. По проезжим дорогам нельзя было ездить иначе как целыми партиями и в сопровождении вооруженных людей, ибо повсюду шныряли разбойники.

Страна, куда еще недавно были обращены с надеждой взоры рассеянной нации, где мерещились возрожденный Иерусалим, восстановленный храм и царь израильский в мистическом блеске, погрузилась опять в свой вековой вдовий траур. Страна возрождения оставалась страной могил. Культ Палестины опять стал культом смерти, священных гробниц, дорогих исторических развалин, культ «плачущих о Сионе». Туда шли благочестивые пилигримы, чтобы лить слезы у «западной стены» или «простираться на могилах» святых мужей. В этом мертвом обществе не могло быть и живой литературы. Кроме раввинской схоластики, процветали каббала с потусторонними фантазиями и «муссар» с загробными ужасами. Единственный палестинский писатель той эпохи, оставивший след в литературе, был Хаим Иосиф Давид Азулаи (1725 — 1807), уроженец Иерусалима, проведший многие годы своей жизни в разъездах по Европе, Азии и Африке в качестве «мешуллаха». Во время своих путешествий по разным странам он просматривал в книгохранилищах печатные еврейские книги и рукописи всех времен и составлял списки авторов и произведений. Так был создан его обширный био- и библиографический лексикон «Шем гагедолим», где в первой части даны биографии авторов, а во второй описания их произведений в алфавитном порядке (Ливорно, 1774 — 1798). Дух раввина-каббалиста дает себя чувствовать на каждой странице лексикона: многие характеристики лиц сделаны на основании преданий, что в них жила душа того или другого древнего праведника, а в биографиях часто сообщаются «чудесные» случаи в жизни данного автора. О мистическом настроении Азудаи можно еще судить по дневнику его путешествий («Маагал Тов»), где реальные происшествия теряются в массе «чудесных случаев» и суеверных рассказов, достойных пера не ученого, объездившего всю Европу, а невежественной деревенской женщины.

По обеим сторонам малолюдной и бедной Палестины большие еврейские общины Сирии и Египта могли казаться благо действующими. В этих двух провинциях даже восточный турецкий режим не успел уничтожить благосостояние городского населения. В Дамаске и Алеппо, Александрии и Каире экономическое положение евреев было не хуже, чем в городах Европейской Турции. Если сирийские и египетские паши или губернаторы так же грабили жителей, как в Палестине, то зажиточное население торговых городов могло легче удовлетворять эти аппетиты. В Сирии и Египте бедных ашкеназских общин в ту эпоху еще не было, а общины делились на две группы: туземных мустарабов и пришлых сефардов; к последним в некоторых местах (Дамаск) примыкала подгруппа итальянцев («Сикилиани», сицилийцы). В культурном отношении первенство везде имели сефарды. Они посылали в Святую Землю своим братьям материальную помощь и получали оттуда живой духовный инвентарь: раввинов и каббалистов. Дамаск, впрочем, сам славился своими учеными и каббалистами, которые вели свое происхождение от своего земляка Хаима Виталя, апостола Ари.

В североафриканских государствах Магриба, где безраздельно господствовал ислам, над основным пластом туземного еврейства давно уже наросли густые слои сефардов из Пиренейского полуострова. В Алжирии, находившейся под верховной властью турецких султанов, но фактически управляемой туземными «деями», положение евреев зависело от умения ладить с местными правителями, что было только вопросом денег. Сефардские коммерсанты хорошо платили и могли спокойно жить. Мирно развивались еврейские общины в городах Алжир, Оран, Тлемсен и других. Их самоуправление стояло под контролем правительства, которое назначало из их среды особого старшину («муккадем»), но это был надзор чисто фискальный; раввинская коллегия пользовалась большими административными и судебными правами. В середине XVII века раввином в Тлемсене состоял уроженец Орана, Яков Саспортас, который вскоре прославился в Европе своей борьбой с саббатианством.

Иначе сложилась судьба евреев в другом государстве Магриба, Марокко, которое управлялось своими султанами. В этом царстве необузданного мусульманского фанатизма, гнезде тех Альмогадов, которые в Средние века угнетали евреев в Испании, создалась для бежавших из родины сефардов новая Испания с мусульманской окраской. В городах Фец, Мекинес, Маракеш, Тетуан, Могадор, Танжер и других находились большие еврейские общины с выдающимися раввинами и всем аппаратом сефардского самоуправления. Сефарды были в Марокко пионерами европейской культуры, главными двигателями торговли и промышленности. Как знатоки западных и восточных языков, они часто служили переводчиками при султанах, иногда и дипломатическими агентами или консулами в Голландии, Англии, Италии и Турции. Больше того, некоторые финансисты и способные политики из их среды состояли советниками или «министрами» при различных султанах. И тем не менее нигде на Востоке евреям не приходилось столько страдать, как в Марокко. Причиной тому была беспримерная тирания правителей, которая в сочетании с религиозным фанатизмом масс порождала периодические взрывы. Марокко распадалось на несколько областей, из которых каждая имела своего правителя. Эти мелкие князья вели между собой кровавые усобицы за султанскую власть, и каждая смена султана создавала в стране хаос. Во второй половине XVII века такая смута продолжалась сорок лет. Захвативший власть Мулей-Аршид ознаменовал свою победу грабежами и разбоями в еврейских кварталах (ок. 1666). Это было в «мессианские годы», и близкий к марокканским евреям Яков Саспортас должен был своими посланиями из Европы предостерегать их против опасных увлечений. Преемник Аршида, Мулей-Исмаид (с 1672 г.) имел при себе еврейского советника Даниила Толедано, а сына его назначил консулом в Голландии; но это не мешало ему налагать на общины тяжелые контрибуции. Однажды он пригрозил евреям, все еще увлекавшимся саббатианской верой, что обратит их в ислам, если их мессия не придет к определенному сроку. Так же непрочно было положение евреев в XVIII веке. При малейшей политической смуте они становились жертвами эксцессов либо правителей, либо фанатической толпы. Глубокая трагедия марокканских сефардов состояла в том, что, будучи в культурном отношении гораздо выше туземного населения, они терпели унижения париев, так как в Марокко еще оставались в силе все позорящие евреев кастовые отличия. Любой араб или бербер мог себе позволять издевательство над самым почтенным членом еврейской общины. Это мало-помалу сломило гордость сефардов и принизило их почти до уровня туземных арабских евреев. Смена правителей в 1789 году ознаменовалась в Марокко новым избиением евреев, и таким образом они в год французской революции перешли в новейшую историю с тем трагическим ореолом, который останется их уделом и в XIX веке.

Совершенно экзотический характер имела тогдашняя история евреев в Персии и соседних странах Средней Азии, которые со времени разрушения Багдадского Халифата монголами были скрыты за горизонтом еврейской истории. Здесь совершались в XVII веке события, эхо которых отдавалось на далеком Западе. (О них писали немец Шудт и француз Банаж.) В Персии были разбросаны многолюдные еврейские общины в тогдашней столице Испагань и в провинциальных городах Тавриз, Хамадан, Шираз, Демавенд. При двух персидских шахах из династии Сефидов, Аббасе I (1586 — 1629) и Аббасе II (1642 — 1666), над этими общинами пронесся ураган мусульманского фанатизма, о чем рассказывают современные еврейские и армянские летописцы (еврейский поэт Бабай ибн Лутаф и армянский историк Аракел Тавризский). Об Аббасе I рассказывают, что он сначала относился хорошо к армянам и евреям. Во время похода в Грузию этому шаху оказал услуги еврейский отряд под начальством некоего Элеазара (Лала-Зара), и за это шах дозволил евреям построить себе собственный город на берегу Каспийского моря под именем Фарахабад («город прелестей»). Но во вторую половину царствования Аббаса I его отношения к евреям ухудшились вследствие предательства некоторых ренегатов. Еврейский сборщик податей Симан-Тов, грабивший население, был обвинен в расхищении государственных денег; чтобы избавиться от наказания, он принял ислам и стал доносить на своих соплеменников. Донос, между прочим, гласил, что евреи имеют магические книги, по которым они занимаются колдовством против шаха. Тогда по приказу шаха были отобраны у испаганских евреев все их религиозные книги и брошены в реку. От евреев потребовали, чтобы они приняли ислам и в знак отречения от своих законов съели публично мясо в молоке. Евреи подкупили великого визиря, и грозный декрет не применялся. Но позже, при Аббасе II, искоренением еврейства занялся его великий визирь, который преследовал армян, а евреев решил во что бы то ни стало сделать мусульманами. В течение пяти лет (1656 — 1661) в Испагани и многих других городах Персии творились ужасы: евреев с женами и детьми изгоняли из городов без права поселиться в другом месте и предлагали им принять ислам, если они хотят остаться на старых местах. Тысячи людей были выброшены из своих жилищ, ограблены и пущены по миру; многие же притворно принимали навязанную веру и тайно соблюдали законы иудейства. Повторилась трагедия испанского марранства: «отступников», уличенных в соблюдении субботнего покоя и других иудейских законов, жестоко наказывали. Если местами власти соглашались терпеть евреев, верных своей религии, то их обязывали носить позорящие знаки вроде красного колпака на голове или колокольчика на шее. Приходилось откупаться и от насилия над совестью, и от издевательства над личностью. Террор продолжался до падения свирепого визиря. Это было за несколько лет до «мессианского года» (1666), и можно себе представить, что почувствовали персидские евреи, когда к ним из Турции проникла весть о грядущем мессии Саббатае Цеви. Армянский летописец Аракел из персидского Тавриза, путешествовавший в те годы по Турции, подробно рассказал в своей книге о бедствиях евреев при Аббасе II и о короткой радости их в дни мессианских надежд. После этого персидское еврейство опять впадает в ту летаргию, в которой пребывало сотни лет до этого. Оно снова надолго сходит с исторического горизонта.