История евреев в Европе от начала их поселения до конца XVIII века. Том III. Новое время (XVI-XVII век): рассеяние сефардов и гегемония ашкеназов

§ 2. Сефарды в европейской Турции

§ 9. Иммиграция сефардов. Общины в Риме и Церковной Области (до 1550 г.)

Еврейство Италии, которое в Средние века занимало второстепенное место в западной диаспоре, выступает с XVI века в передовых ее рядах. Приток изгнанников из Испании и Португалии, увеличив численность итальянских евреев, перенес из Пиренейского полуострова на Апеннинский часть той культурной энергии сефардов, которая привела и к временному оживлению балканской Турции. Италия была первым этапом на пути изгнанников. В ее порты — Венецию, Неаполь, Геную — попадала главная их масса, и оттуда одни направлялись внутрь страны, а другие — в европейскую или азиатскую Турцию. Внезапное сгущение еврейского населения в Италии усилило социальную динамику, но вместе с тем обострило еврейский вопрос в стране, которая тогда стояла на грани эпох гуманизма и католической реакции.

Первая половина XVI века была в Италии вообще временем великой смуты. На политически слабую, раздробленную страну нападали великие державы, Франция и Испания. Ломбардские города и Неаполитанская область делались добычей то французских, то испанских завоевателей, а когда папы вмешивались в борьбу, католические монархи не щадили и Рима. Все эти политические соперники имели грозного врага в лице Турции, которая уже захватила часть Венгрии и могла ворваться в глубь Европы. В этот водоворот попали сефардские изгнанники. Папский Рим и другие города Церковной Области дали приют одной из первых партий переселенцев. Полусветские папы той эпохи гуманизма, дорожившие больше еврейским капиталом, чем церковными канонами, принимали в своих владениях не только легальных евреев, но и беглых марранов, которых они по долгу службы должны были передать в руки инквизиции. Так поступил папа Александр VI (1492-1503), пустивший в Рим первых испанских изгнанников 1492 года. Рассказывали, будто сама еврейская община в Риме испугалась наплыва странствующих братьев и просила папу об ограничении иммиграции, но папа оштрафовал общину за такую жестокость по отношению к братьям. Верно, во всяком случае, то, что не только сострадание заставило Александра оказать гостеприимство евреям и марранам: среди них было много богатых людей, которые могли хорошо заплатить гостеприимному хозяину. Ведь к этому папе относится эпиграмма современного епископа: «Александр продавал крест и алтарь, так как он раньше сам их купил (при получении кардинальского сана)». Вероятно, дорого было оплачено также человеколюбие Александра, когда он в 1497 г. откликнулся на вопли португальских «анусим» и запретил королю Эммануилу насильно крестить евреев (см. том II, § 57). Для соблюдения приличий папа в самом Риме заставил группу марранов, арестованных по подозрению в отпадении от церкви, публично отречься от своей ереси (1498). Перед смертью он стал грозить конфискацией имущества неисправимым марранам, но злые языки говорили, что и тут папа имел в виду только увеличение своих доходов.

Благодаря терпимости Александра VI и в особенности его преемника Юлия II (1503-1513) еврейская община в Риме сильно разрослась. Как и в других центрах иммиграции, в ней образовались земляческие группы, говорившие на разных языках и молившиеся в разных синагогах. В общем римская община делилась на две большие группы: туземцев и пришлых, итальянцев и «ультрамонтанов», выходцев из-за Пиренеев или Альп. Они жили в различных частях города, но главная масса их сосредоточилась в старом еврейском квартале за Тибром, где позже образовалось замкнутое гетто. Евреи имели при папской курии своего посредника в лице врача Самуила Царфати, состоявшего лейб-медиком при обоих папах, Александре VI и Юлии II. Последний выдал Самуилу и его сыну Иосифу грамоту на свободную медицинскую практику среди христиан, а за особые заслуги освободил их с членами их семейств от платежа податей и ношения отличительного еврейского знака на одежде (signa hebraeorum). Этим косвенно отменялось прежнее запрещение христианам лечиться у евреев. Только под конец своей жизни Юлий II, подобно своему предшественнику, проявил строгость по отношению к марранам, ранее спокойно жившим в Риме: он приказал предать суду инквизиции некоторых представителей этой группы (1513). Однако это распоряжение не получило широкого применения, так как следующие папы оказались либеральными.

Истинным «гуманистом» в тогдашнем смысле был папа Лев X из рода Медичи (1513-1521). На торжестве коронации новый папа принял депутацию от евреев города Рима, которая приветствовала его со свитком Торы в руках, и проделал при этом установленную со старых времен комедию (том II, § 27): сказал несколько слов о превосходстве Нового Завета над «Ветхим» и в знак этого опустил свиток Торы на землю. Но в общем вовсе не набожный папа относился к последователям «отверженной» религии очень дружелюбно. Влиятельным посредником между римской курией и еврейскими общинами мог быть тогда лейб-медик Льва X, ученый Бонет де Латте с, к поддержке которого обратился немецкий гуманист Рейхлин в своем споре из-за еврейских книг с «темными людьми» (см. дальше, § 30). В 1519 году Лев X издал буллу, в которой подтвердил прежние права евреев в Церковной Области и предоставил им новые льготы. Были отменены два чрезвычайных налога, установленных для них раньше: по одному золотому дукату с каждой семьи и по десяти дукатов с каждого «банка» или ссудной кассы. Папа дал амнистию римской общине, нарушившей распоряжение властей о том, чтобы число синагог в городе не превышало одиннадцати. Возникновение новых земляческих групп из эмигрантов разных стран не давало возможности соблюдать это ограничение, и число синагог, или, точнее, мелких молитвенных домов, все возрастало. За подобными нарушениями стала зорко следить римская инквизиция, которая присвоила себе общую юрисдикцию над евреями, и поэтому папа распорядился, чтобы впредь дела о правонарушениях евреев разбирались осо60 для того назначенными судьями в порядке обычного судопроизводства. Особым эдиктом Лев X запретил агитацию, которая тогда велась в Риме разными демагогами против евреев-менял и могла привести к народному самосуду. Как любитель наук, папа решился на смелый для того времени шаг: он разрешил открыть в самом Риме типографию для печатания еврейских книг. Типография успела напечатать несколько книг и закрылась (1518), но скоро процвело еврейское книгопечатание в других городах Италии, особенно в Венеции, где с разрешения того же папы стал печататься Талмуд — заклятая книга, которую в Средние века жгли и вскоре снова будут жечь в самой Италии.

Папа Климент VII (1523-1534) слыл особенно благосклонным к евреям, которые в самом имени его видели символ кротости (Clemens). Он санкционировал акт внутренней организации еврейства в Риме. Раздоры между разнородными группами в еврейской общине, туземными и пришлыми, побудили лучших людей выработать устав общинного самоуправления на основе централизации власти. Для проведения реформы был избран влиятельный при папской курии образованный человек Даниил де Пиза. На основании решений, принятых в совещании из еврейских банкиров, богатых и именитых людей, а также представителей среднего класса (benunim), Даниил составил проект perламента (Capitoli), который был одобрен папой в булле от 1524 года и с тех пор действовал в Риме в течение двух столетий. По этой конституции во главе общины стоит большой совет или «собрание» (congrega) из 60 членов, а именно 35 туземцев и 25 «ультрамонтанов». В совет избираются лица с имущественным цензом и репутацией «богобоязненных». Совет выделяет из своего состава исполнительную комиссию из трех «факторов» (fattori). Кроме того, функционируют специальные комиссии: по раскладке общинных податей; сбору и контролю денежных сумм, по наблюдению за исполнением устава и т.п. Подтверждая эту конституцию автономной общины, имевшей также и свой суд по внутренним делам, Климент VII в упомянутой булле гарантировал евреям особый суд и по «смешанным делам» (между евреями и христианами), подчиненный только римскому кардинал-викарию, а не общему гражданскому суду. Опекуном еврейской общины был назначен кардинал Франческо Медичи. В 1527 г., во время разгрома города Рима немецкими войсками императора Карла V, пострадала и еврейская община, о чем свидетельствует современный хронист Иосиф Гакоген (в «Эмек габаха»). С этим временем совпадает мессианская агитация двух появившихся в Риме мистиков, Давида Реубени и Соломона Молхо, к которым, как будет рассказано дальше (§ И), Климент VII проявил крайнюю снисходительность. Между тем как римская инквизиция разыскивала повсюду этих подозрительных агитаторов, папа принимал их в своем дворце и беседовал с ними о плане изгнания турок из Европы при помощи евреев. Так как эта фантазия Реубени не осуществилась, мечтавший о походе против турок папа установил для евреев Церковной Области особый «турецкий налог» В размере одной двадцатой доли их имущества (1533). Преемники Климента взимали этот налог с еврейских общин и отдельных состоятельных евреев (в 1535 г. община в Риме платила 300 скуди, а в Болонье — 1753 скуди; разница объясняется тем, что в Болонье значились в списках несколько богатых банкиров).

О преемнике Климента, Павле III (1534-1549), кардинал в папских владениях Франции (Садолет) с досадой писал: «Христиане никогда еще не получали от своих пап таких привилегий и выгод, какие получают от нынешнего первосвященника Павла III евреи; они не только обеспечены, но и вооружены всеми этими преимуществами и благодеяниями». Жалобы раздраженного епископа, который напрасно добивался изгнания евреев из папского Авиньона, были, конечно, преувеличены, но верно то, что Павел III относился к евреям дружелюбно. Его еврейский лейб-медик, ученый Яков Мантин, писал о нем как о провиденциальном пастыре, производя фамильное прозвище папы Фарнезе от еврейского слова «parnes» (вождь, пастырь). Папа проявил свою заботливость о безопасности евреев в распоряжении о том, чтобы во время богослужения на Страстной неделе в храме Колизея не воспроизводились те картины «страстей Господних», которые всегда возбуждали христиан и заставляли многих по выходе из церкви нападать на евреев. В папских владениях нашли приют многие из евреев, изгнанных испанскими властями из Неаполя в 1540 г. О том, что папа не покровительствовал евреям в ущерб христианам, как жаловался Садолет, свидетельствует то, что он в 1539 г. разрешил генералу ордена францисканцев открыть в Риме общественную кассу или ломбард (mons pietatis) для противодействия еврейским «банкирам», взимавшим иногда чрезмерные проценты. В действительности такими же ростовщиками оказались и христианские банкиры в Риме, которые незадолго до того установили размер процентной прибыли по соглашению со своими еврейскими товарищами по профессии.

Под конец своей жизни Павел III проявил некоторое усердие в деле привлечения евреев в лоно церкви. В 1543 г. он учредил в Риме «дом для катехуменов», обширный монастырь, где склонные к крещению евреи, отвергнутые своими соплеменниками, имели бы спокойный приют и могли бы подготовиться к переходу в христианское общество. Как видно из изданной по этому поводу буллы, папа и его миссионеры ожидали очень многого от нового учреждения, ободренные некоторыми случаями крещения молодых людей из круга «примариев» или нотаблей в еврейской общине. Их ожидания не оправдались: в убежище для неофитов шли добровольно немногие, но в эпоху католической реакции, которая началась после смерти Павла III, «дом катехуменов» стал настоящей западней для ловли еврейских душ, а в позднейшее время он займет видное место в мартирологе еврейского Рима.

§ 10. Евреи в светских областях Италии (до 1550 г.)

В эпоху гуманизма евреям жилось лучше в Церковной Области, под защитой либеральных пап, чем в светских областях Италии. Здесь правители часто оказывались больше католиками, чем римские папы, но религиозное усердие в таких случаях служило лишь прикрытием для самых обыкновенных меркантильных интересов. Это замечалось в двух торговых республиках Италии: Генуе и Венеции. Генуэзцы ревностно оберегали свою территорию от евреев, боясь их конкуренции в левантийской торговле. В 1493 году, после изгнания евреев из Испании, Генуя первая отогнала от своих берегов приплывшую туда группу измученных странников (см. том II, § 59). Позже власти то разрешали евреям жить там, то изгоняли их. Поселившийся в Генуе в детстве историк Иосиф Гакоген сам пережил дважды изгнание из города (1516 и 1550 гг.) и один раз — выселение евреев из всей территории республики (1567 г.). Он постоянно прилагает к Генуе эпитет «своевольная» (Genova ha’soveva). Выселения обыкновенно бывали кратковременные. Выселенцы из столицы маленькой республики уходили в окрестные города (Нови, Вольтаджио и др.), пока новая власть не возвращала их на прежние места, позволяя заниматься торговлей и свободными профессиями. Было создано особое правительственное учреждение для заведования еврейскими делами (Ufficio per gli ebrei). Оно делило евреев на разряды и разрешало жительство в главном городе только купцам, ведшим оптовую торговлю, и врачам, имевшим привилегию от папы на медицинскую практику. Врачи-христиане, недовольные конкуренцией, нередко успешно агитировали против своих еврейских коллег. От времени до времени возобновлялось средневековое постановление, обязывавшее евреев носить особую желтую нашивку на платье или шляпе, но и тут горький опыт научил евреев находить пути для смягчения строгостей. Нелегко, конечно, было жить при таких капризах власти.

Сложнее и запутаннее были дела в Венеции, где сенат республики издавна держал евреев в тисках строгого регламента (том II, § 59). Венеция не закрывала своих ворот перед беженцами из Испании, но, когда оттуда двинулись толпы марранов, сенат смутился. Его пугала кара Божия, которая может постигнуть республику, «обитель добрых христиан», за допущение «еретического рода марранов, изгнанного католическими королями Испании». И вот в 1497 г. был издан декрет о выселении марранов из Венеции и других городов республики в течение двух месяцев: это необходимо сделать — говорилось в декрете — «во славу Бога, милостью которого возросло и процвело наше государство». Однако осуществить это распоряжение оказалось очень трудно, ибо опасность заставляла марранов искуснее носить маску христианства, а без специальных методов инквизиции трудно было распознать, какие именно марраны тайно соблюдают иудейский закон. Евреи, явные и тайные, продолжали жить в Венеции, и число их увеличилось от притока новых переселенцев. Сильно выросла в это время и еврейская община города Падуя, центра раввинизма в Италии, куда переселились также многие изгнанники из германских городов. Только в тревожные годы итальянских войн (1508-1515), когда Венецианской республике приходилось обороняться против соединенных армий Испании, Германии и Франции, еврейские общины испытывали чрезвычайные бедствия. Они участвовали в обороне городов и платили контрибуцию неприятелю, когда Падуя и затем сама Венеция были оккупированы германскими войсками. Но после удаления врагов венецианские власти наказывали тех евреев, которых подозревали в поддержке оккупантов[5]. Обычно разгорающиеся во время войн низменные страсти привели к усилению юдофобии. С этой послевоенной общественной реакцией связано возникновение венецианского гетто.

В 1516 году сенат Венецианской республики, ссылаясь на старое, дотоле не соблюдавшееся постановление, повелел, чтобы все евреи города Венеции отныне жили в особом замкнутом квартале. В сенатском декрете этот квартал впервые был назван именем «гетто» (Ghetto, Geto — слово неизвестного происхождения), которое позже употреблялось для обозначения замкнутых еврейских кварталов и в других местах[6]. В этот квартал должны были переселиться все жившие в других частях города евреи. Для обитателей гетто было установлено обязательное ношение шляпы желтого, шафранного цвета. Это соблюдалось так строго, что жившему тогда в Венеции врачу Якову Мантину (см. выше, § 9), пациентами которого были высшие сановники республики, с большим трудом удалось исходатайствовать для себя изъятие из этого закона. В 1528 г. венецианский совет десяти, обсудив просьбу Мантина, поддержанную епископом, разрешил ему временно носить черную шляпу вместо желтой, но под условием, чтобы он жил в гетто. Позже за выдающегося врача ходатайствовали иностранные послы и папский легат, прося освободить его навсегда от ношения оскорбительного знака, но совет десяти соглашался делать такие изъятия только на короткие сроки, в лучшем случае до одного года, и Мантину приходилось ежегодно выпрашивать продление этой льготы. Надо полагать, что подобные льготы, не менее унизительные, чем сам знак, делались и для других лиц, особенно богатых купцов, и делались не дожем и советом десяти, а низшими агентами администрации за определенную мзду. Иначе нельзя себе представить жизнь в городе, где евреи играли крупную роль в торговле и промышленности и задавали тон на венецианской бирже, регулировавшей цены на мировом рынке.

Около 1535 г. была реорганизована еврейская община в Венеции. Община (universita) делилась на три группы: туземцев или левантинцев (итало-греко-турецкие евреи), ашкеназов и сефардов. В общинный совет из семи членов входили по три члена от первых двух групп и один член от третьей, что свидетельствует о меньшей численности сефардов в сравнении с туземцами и ашкеназами[7]. Община имела свой раввинский суд, разбиравший и гражданские, и уголовные дела, но впоследствии правительство оставило за этим судом право разбирать только гражданские дела при согласии на это обеих сторон.

Венецианская община крепла и развивалась, но вдруг опять поднялась тревога из-за марранов, которых было немало в сефардской ее части. Уверенные в своей безопасности, многие марраны скидывали с себя христианскую маску, открыто посещали синагогу и сливались с прочими членами общины. С этим не могла мириться христианская совесть сената меркантильной республики. 8 июля 1550 г. сенат возобновил свой декрет от 1497 г. об изгнании из республики «коварного и безбожного» рода марранов, опасного как зараза для истинно христианских душ. Декрет был оглашен на площади св. Марка в Венеции, в районе биржи на Риальто и во всех провинциальных городах. Выселенцам дан был двухмесячный срок для ликвидации дел; оставшимся после этого срока, а также укрывателям их грозили конфискация имущества и принудительные работы на галерах, причем доносчику, выдавшему такого преступника, полагалась награда в размере одной трети конфискованного имущества.

Декрет сената вызвал сильное волнение в Венеции. Богатые марраны играли здесь важную роль в товарообмене с Левантом II часто являлись участниками истинно христианских торговых фирм, которые с их уходом разорились бы. Это побудило многих христианских купцов укрывать в своих домах обреченных на изгнание марранов, рискуя подвергнуться вышеуказанным суровым карам. Защищая свои интересы, христианское купечество обратилось к сенату с прошением, в котором заявило, что многие члены купеческого сословия связаны деловыми сношениями с крупными торговыми и банкирскими домами, принадлежащими марранам; последние держат в своих руках всю торговлю колониальными товарами, приходящими из заморских и заокеанских стран, и приносят большой доход таможенному ведомству; через марранов Венеция получает испанские шерстяные и шелковые ткани, сахар, перец и прочие товары, необходимые для Италии; кроме ввоза, они занимаются вывозом товаров в разные страны, вследствие чего венецианская биржа является расчетной палатой для коммерсантов всей Европы. Все это до такой степени связывает христианских купцов с еврейскими, что изгнание последних нанесло бы сокрушительный удар всему торговому классу Венеции. Лучше было бы нам — писали просители — покинуть родину вместе с изгнанниками, чем жить под угрозой принудительных работ или конфискации имущества из-за сношений со старыми деловыми товарищами. До сих пор в Венеции не было принято спрашивать о вероисповедании при заключении торговых сделок, да и как можно распознать, имеешь ли дело с иностранным марраном, искренно исповедующим христианство или тайно соблюдающим иудейский закон? Если декрет войдет в силу, то каждый христианский купец будет состоять под надзором шпионов, которые будут выслеживать и доносить кому следует, что такой-то ведет торговые дела с марраном, разыскиваемым инквизицией в качестве вероотступника. Купечество поэтому требовало полной отмены декрета. Венецианский сенат должен был серьезно считаться с этим требованием. Он согласился отсрочить применение декрета на шесть месяцев, дабы в течение этого времени инквизиция вместе с цензорами могла точно установить, кто именно из жителей Венеции принадлежит к секте иудействующих марранов (август 1550). Этот срок прошел, а подозрительных по иудейской ереси марранов, по-видимому, не оказалось или оказалось очень мало. Доносчики, прельщенные третьей долей конфискованного у еретиков имущества, продолжали свой розыск. По доносам имена подозреваемых марранских купцов оглашались в бирже на Риальто, и они вызывались в суд, но здесь большей частью выяснялась лживость доноса, и оправданные судом марраны отпускались на волю. Требования практической жизни превратили в мертвую букву декрет 1550 г., как и предшествующий ему декрет 1497 года.

В Падуе, где находилась самая большая еврейская община Венецианской республики, замкнутое гетто в то время еще не было официально введено. Евреи издавна жили здесь в особом квартале, но богатейшим из них не мешали селиться на лучших улицах города, среди христиан. Городской совет (consiglio) не раз возбуждал вопрос о выселении этих привилегированных в черту еврейского квартала и ходатайствовал об этом перед сенатом в Венеции. Юдофобы выражали опасение, что при совместной жизни могут быть случаи «любовного греха» между евреями и христианами; они усматривали профанацию святыни в том, что церковные процессии вынуждены проходить мимо еврейских домов (1543 и 1547). Все эти домогательства, однако, не имели успеха, и только позже, в эпоху католической реакции, была достигнута цель полной изоляции евреев.

С полной терпимостью относились к евреям, даже марранам, правители Феррары из дома герцогов д’Эсте, которые еще в XV веке взяли их под свое покровительство (т. II, § 59). Покровительство, конечно, щедро оплачивалось. В 1505 г. еврейские содержатели ссудных касс или «банков» в городах Феррара, Модена и Реджио жаловались, что на них падает все бремя уплаты податей, налагаемых огульно на всех еврейских жителей герцогства, и просили, чтобы и жители других городов участвовали в платеже. Герцог Альфонс I признал их просьбу справедливой и повелел разложить подати поровну на всех занимающихся как кредитными операциями, так и другими профессиями в названных трех городах и в прочих местах феррарского герцогства. Его преемник Эрколе II подтвердил в 1534 г. давнюю привилегию, которой его подданные евреи освобождались от уплаты чрезмерных податей, взимаемых агентами римской курии в виде десятины с недвижимости и вышеупомянутой (§ 9) «турецкой» двадцатины.

Непрочно было в начале описываемой эпохи положение еврейских общин в Тоскане и особенно в ее столице, Флоренции, где тогда шла борьба двух режимов — республиканского и монархического. В 1494 г. флорентинцы, изгнав с помощью французов своего правителя Петра Медичи, провозгласили у себя республику. Сначала в этой республике задавал тон суровый монах-трибун Савонарола, который громил в своих речах и вольные нравы ренессанса, и меркантилизм флорентинцев, и, в частности, еврейских банкиров. Были учреждены городские ломбарды с целью избавиться от услуг частных кредиторов, и многим евреям пришлось покинуть Флоренцию. В 1512 г. власть Медичи была восстановлена и вместе с тем возобновилась прежняя финансовая деятельность евреев. В 1527 г. снова произошел республиканский переворот, и евреям опять грозили репрессии. Только с 1530 г., когда окончательно утвердилась власть герцогов из дома Медичи, положение еврейских общин в Тоскане упрочилось. Герцог Козимо I предоставил самые широкие привилегии еврейским купцам, поддерживавшим торговлю с Левантом. Во Флоренции и Пизе появились большие торговые дома евреев, преимущественно сефардов, связанные с коммерческими фирмами Турции. Это благополучие длилось четверть века, до наступления общей католической реакции (см. дальше, § 15).

В особом положении находились евреи Южной Италии или Неаполитанского королевства. Во время изгнания из Испании Неаполем управлял один из принцев арагонской династии, Фердинанд I. Так как Неаполь, в отличие о соседней Сицилии, не был тогда подчинен суверенитету Испании, то роковой декрет 1492 года на него не распространялся. Здесь могла найти убежище группа первых сефардских странников, ушедшая под главенством Исаака Абраванеля. Неаполитанский Фердинанд охотно дал приют жертвам испанского Фердинанда Католика. Когда среди измученных переселенцев открылась эпидемия и христианское население Неаполя требовало удаления их, король оказался настолько гуманным, что не исполнил его требования: он велел устроить для несчастных особые бараки за городом, посылать к ним врачей и снабжать продовольствием. Наслышавшись о способностях бывшего государственного деятеля Исаака Абраванеля, Фердинанд I поручил ему заведование государственными финансами, а когда король вслед за тем умер, Абраванель занял тот же пост при его сыне Альфонсе. Придворная служба снова оказалась, однако, роковой для еврейского сановника: в 1494 г. французский король Карл VIII, давнишний претендент на неаполитанскую корону, завоевал Неаполь, и Абраванелю пришлось бежать оттуда вместе со своим покровителем, королем Альфонсом. Во время разграбления города французами Абраванель лишился своего имущества и того, что особенно было ему дорого, — своих книг и рукописей. Сначала он сопровождал Альфонса в Сицилию, затем переехал на остров Корфу и наконец поселился в городе Монополи, в Апулии. Здесь он нашел временное успокоение; после многолетних тревог он мог всецело отдаться своим любимым литературным занятиям. Он окончил начатые еще в Испании библейские комментарии (том II, § 54) и написал ряд трактатов о догматике иудаизма, в особенности о мессианском догмате. Последние годы своей жизни Абраванель провел в Венеции, куда переселился в 1503 г. На закате дней своих он не отказывался от дипломатических поручений и, между прочим, участвовал в ведении переговоров о торговой конвенции между Венецианской республикой и Португалией. В 1509 г. он умер в Венеции. Его останки были перевезены в Падую и там преданы земле.

После долгих войн между французами и испанцами Неаполитанское королевство досталось испанской короне, т.е. фатальному для евреев Фердинанду Католику (1505), и управлялось вице-королями. Первый вице-король, известный полководец Гонзальво де Кордова, отстоял право евреев жить в Неаполе. Когда Фердинанд Католик потребовал очищения страны от «неверных», Гонзальво возразил ему, что евреев в этом королевстве очень мало, а если их выселить, то они перевезут свои капиталы и торговые заведения в Венецию, которая отвлечет от Неаполя всю морскую торговлю. На этом основании евреям временно разрешалось жить в Неаполитанском королевстве, но для успокоения совести были приняты репрессии против бежавших туда из Испании и Португалии марранов. В городе Беневенте Фердинанд учредил инквизицию для ловли марранов, подозреваемых в тайном исповедовании иудейства. При либеральном вице-короле Гонзальво состоял домашним врачом сын Исаака Абраванеля, Иегуда-Леон (Leo Hebraeus), автор известных «Диалогов о любви», написанных по-итальянски в духе Платоновой философии (см. дальше, § 16). После падения своего покровителя (1507) Леон Абраванель жил некоторое время в Венеции и в Генуе; он умер в 1535 году.

Его младший брат, Самуил Абраванель, унаследовал политический талант своего отца. Он жил в Неаполе и состоял финансовым агентом при вице-короле Педро де Толедо. Современные писатели восхваляют благородный характер Самуила и его широкую благотворительность. Такой же славой пользовалась и его жена, умная Бенвенида, интимная подруга дочери вице-короля, Леоноры, вышедшей замуж за тосканского герцога Козимо II Медичи. Однако и влиятельной семье Абраванель не удалось защитить неаполитанских евреев от козней испанских клерикалов. Сувереном Неаполя был тогда испанский король и германский император Карл V, терпевший евреев только в своих германских владениях. В 1530 году, когда Карл совершал свое коронационное путешествие по Италии, духовенство убедило его изгнать евреев из Неаполя за то, что они поощряют марранов к отпадению от христианства. Решение было принято. Все мольбы почтенной Бенвениды Абраванель и ее молодой подруги, принцессы Леоноры, привели только к тому, что Карл на время отсрочил исполнение своего решения. В январе 1533 г. он приказал вице-королю выселить всех евреев из Неаполитанского королевства в течение шести месяцев; тех, которые останутся после этого срока, всякий христианин имеет право ловить и обратить в рабство, а доноситель, выдавший скрывающегося, получит пятую долю его конфискованного имущества. Срок прошел, а евреи не трогались с места. Вице-король Педро и представитель еврейского общества Самуил Абраванель делали все возможное, чтобы оттянуть исполнение жестокого императорского декрета. Они просили Карла отсрочить выселение на десять лет, предлагая за это солидную сумму в 10 000 дукатов. Император в то время нуждался в деньгах для снаряжения флота против турок, и он согласился на отсрочку. В ноябре 1535 года был издан декрет, разрешивший евреям в течение десяти лет жить и торговать свободно в Неаполитанском королевстве. Однако договор был нарушен еще до окончания срока. Католическая совесть Карла V не могла успокоиться: не дождавшись конца десятилетия, он в 1540 г. решительно потребовал выселения евреев. Все евреи покинули Неаполь, который их предки за тысячу лет перед тем обороняли от византийцев (том I, § 3). Изгнанники отправились частью в Турцию, частью в папские владения Италии. Самуил Абраванель переселился в Феррару, хотя ему в виде исключения разрешили жить в Неаполе: он не хотел принять для себя милость от врагов своего народа. С тех пор в Неаполе не было еврейской общины в течение двух столетий.

§ 11. Мессианское брожение: Реубени и Молхо

С конца XV века, когда муки «голуса» достигли апогея, когда страны Запада и Востока наполнились новыми скитальцами, поднялась мессианская мечта как возбуждающее средство, как реакция национального духа. Скитающиеся сефарды и спасшиеся от костра инквизиции марраны разнесли по всей диаспоре настроение мученичества и страстную тоску по мессии. Хотелось бросить враждебному христианскому миру негодующее слово: «Вы нас недолго будете мучить, мы скоро избавимся от необходимости просить вашего гостеприимства и вашей терпимости, ибо мы возродимся на своей земле как независимая нация». Хотел ось сказать измученным братьям: «Не падайте духом! Скоро спадет ненавистное тысячелетнее иго, скоро сбудутся предсказания наших пророков. Переживаемые ныне страдания суть лишь боли родов мессии (chevle masiach)». Грандиозная мечта, плод тоски целого народа, выдвинула своих глашатаев и подвижников, своих борцов и мучеников, даже своих авантюристов.

«Глава изгнанников» Исаак Абраванель пытался на закате жизни укрепить и расширить мессианскую догму, сделать ее средоточием иудаизма. Он с негодованием отвергал мнение некоторых теологов (вроде Иосифа Альбо) о второстепенном значении мессианского догмата в еврейском символе веры. Абраванель посвятил этой теме три трактата под боевыми заглавиями: «Вестник спасения», «Источники спасения» и «Мессианское избавление» («Машмиа-иешуа», «Майне-гайешуа», «Иешуат-мешихо»), написанные во время его скитаний по Южной Италии, между 1496 и 1498 годом[8]. В победах турок, разрушителей восточного Рима, он видел начало крушения западного Рима и мировой власти христианского «Эдома» вообще, следствием чего должно быть возрождение Сиона как библейского антипода Эдома. На основании различных пророчеств, вычислений апокалиптической «Книги Даниила» и намеков в Талмуде и Мидраше Исаак Абраванель пытался даже определить время пришествия мессии. Падение Рима и торжество Израиля должны были, по этому мистическому расчету, последовать около 1531 года. Эти предсказания писались после того, как Абраванелю пришлось покинуть взятый французами Неаполь и приютиться в Монополи, его «убежище от гонений и бедствий». Приближаясь к могиле, великий скиталец утешал себя мыслью, что уже близок час избавления многострадального народа. О времени пришествия мессии гадал в то же время живший в Риме лейб-медик Бонет де Латтес (см. выше, § 9), который на основании Книги Даниила и астрологических вычислений определил срок избавления еще раньше — в 1505 году.

Абраванель и Латтес очень скоро дождались начала мессианского движения, которое, однако, едва ли могло удовлетворить их. В 1502 году в Истрии и в области Венеции появился человек, который выдавал себя за предтечу мессии. Какой-то каббалист Ашер Л ем л ин (Lämmlein, вероятно, выходец из Германии) проповедовал о близости пришествия избавителя. Если, говорил он, евреи будут поститься и молиться, исповедоваться и каяться в своих грехах, то царь-мессия явится через шесть месяцев; тогда будут совершаться чудеса исхода: все христианские церкви обрушатся и гонимый народ выйдет из стран своих поработителей в Святую Землю. Многие в Италии, Австрии и Германии увлеклись проповедью Лемлина, постились, молились, каялись и раздавали деньги бедным. Один раввин в Вестфалии велел разрушить печь, назначенную специально для печения мацы, ибо был уверен, что следующую Пасху придется праздновать уже в Палестине. Даже христиане кое-где уверовали в близкое освобождение евреев. Когда минуло полгода и надежды не сбылись, многие продолжали еще верить, что «наши грехи задержали мессию» и что покаяние было неполное.

Мессианское брожение возобновилось с большей силой и при более драматической обстановке спустя двадцать два года. В феврале 1524 г. в гавани Венеции высадился загадочный странник. Он называл себя Давидом Реубени, потомком древнего израильского колена Реубен, загнанного ассирийцами в глубь Азии, и рассказывал следующую фантастическую историю. В «пустыне Хабор» (Хайбар в Северной Аравии) существует еврейское царство, населенное потомками древних заиорданских колен Израилевых, которыми управляет ныне его брат, царь Иосиф, а сам он состоит там начальником армии. Давид уверял, что он послан в Европу с важной политической миссией. По пути он побывал в Нубии, на берегах Нила, где он видел потомков других рассеянных израильских колен; в недавно завоеванной турками Палестине он прикидывался мусульманином для того, чтобы проникнуть в иерусалимскую мечеть Омара, построенную на месте Соломонова храма, и помолиться Богу Израиля. Там он убедился, что можно изгнать турок из святых мест, дорогих и христианам, и евреям. Поэтому он хочет просить римского папу и христианских монархов, чтобы они прислали огнестрельное оружие воинственным израильтянам в царстве Хабор, которые готовы идти против турок с целью отнять у них Палестину. Представителям общины в венецианском гетто Давид рассказал о своей миссии в самых общих, неопределенных выражениях, прибавив, что больше ничего не может открыть до аудиенции в Риме у папы. Всех заинтересовала эта странная личность, выходец из волшебного царства за легендарной рекой Самбатионом. Маленького роста, худой, смуглый, Давид Реубени имел, однако, гордую осанку воина, ездил верхом, носил при себе оружие, был окружен свитой слуг и говорил властным тоном, употребляя только древнееврейский язык. Душа политического борца жила в этом теле аскета, который часто предавался посту и молитве. Однако после всех наблюдений трудно было сказать, был ли этот человек авантюристом или фантазером, мистификатором или мистиком, или же тем и другим вместе.

Вскоре Давид Реубени приехал в Рим. Верхом на белом коне, в сопровождении слуги и свиты местных евреев, подъехал он к Ватикану и был принят известным кардиналом Эгидио, который знал библейский язык и дружил с еврейскими учеными. Через кардинала и его еврейских друзей Давид добился аудиенции у папы Климента VII. Этот папа-гуманист переживал тогда тяжелое время: лютеранская реформация и хищная политика германского императора Карла V в Италии держали папу меж двух огней. Политически униженный, нравственно удрученный, он хватался за все, что могло бы спасти его гибнущий престиж. В те годы, когда христианский мир мечтал о крестовом походе против турок, папе казалось заманчивой мысль о завоевании Святой Земли при помощи храбрых аравийских евреев, снабженных европейским огнестрельным оружием. Этим объясняется ласковый прием, оказанный Климентом послу мифического еврейского царства. Папа обещал Давиду рекомендательное письмо к португальскому королю, так как предполагалось провезти оружие для еврейских воинов через португальские порты. Этой аудиенции у папы придавалось тогда такое важное значение, что венецианский посол в Риме счел нужным послать о нем донесение своему правительству (13 марта 1524).

Дружелюбный прием, оказанный папой Давиду Реубени, возбудил в римских евреях чрезвычайный интерес к его миссии, которая в беседах посла со своими соплеменниками рисовалась в другом свете: в виде попытки освободить Святую Землю не для христиан, а для евреев. Члены общинной управы (fattori) ухаживали за важным гостем, давали ему и людям его свиты приют в своих домах и помогали ему в сношениях с христианскими властями. Глава общины Даниил де Пиза, который в это время получил от папы санкцию на вышеупомянутую реорганизацию еврейского самоуправления, согласился быть переводчиком при переговорах между «еврейским послом» и папой. С другой стороны, в римской общине образовалась партия противников Давида, подозревавших его в самозванстве и сообщавших влиятельным христианам о своих подозрениях. В описании своего путешествия Давид называет их доносчиками, но не скрывает, что среди них были врачи и ученые. Несмотря на эти попытки врагов, Реубени после годового пребывания в Риме получил от папы рекомендательные письма к королям Португалии и христианской части Абиссинии, так как эти две страны поддерживали постоянные сношения с Аравией. В письме к португальскому королю папа просил его, после проверки полномочий Давида, «вступить в переговоры с аравийскими евреями о распространении христианской религии», а королю абиссинскому также писал, чтобы он поддержал еврейского посла в случае, если дело «принесет пользу христианству». Так ловко умел маскироваться Реубени в своих переговорах с главой христианской церкви, но эта двусмысленная политика должна была раньше или позже погубить его.

В 1525 г. Давид Реубени прибыл в Португалию и представился королю Иоанну III. План совместных действий с воинственным аравийским племенем против турецкого султана Сулеймана понравился и португальскому королю, и он обещал дать для этой цели флот с огнестрельным оружием. В ожидании этого Реубени жил на правах посла еврейского царства в стране, безжалостно изгнавшей евреев и продолжавшей душить оставшихся в ней марранов. В то время португальское духовенство требовало от короля учреждения инквизиции против марранов, по образцу испанской. Король уже готов был учредить «священный трибунал» с благословения папы, когда прибыл Давид Реубени. Переговоры с еврейским послом заставили короля отложить на время организацию истребления тайных евреев. Между тем слухи о миссии Реубени возбудили сильное волнение среди португальских марранов. Измученные преследованиями и устрашенные предстоящими кострами инквизиции, они теперь увидели своего освободителя в этом загадочном после с Востока. От его заступничества они ждали облегчения своей участи. Многие марраны в Лиссабоне и других местах явились к Реубени, целовали ему руки и оказывали ему царские почести, но он был крайне осторожен в обращении с ними, опасаясь навлечь на себя подозрение в совращении «новохристиан» и тем испортить свое положение при дворе. Сдержанность и скрытность «дипломата» только усилили интерес к его миссии и окружали его личность мистическим ореолом. В это время из взволнованной марранской среды выступил экзальтированный юноша, который по своей натуре был призван создать мессианское движение.

Образованный марран Диего Пирес (род. ок. 1500 г.), занимавший должность судебного секретаря в Лиссабоне, был так возбужден приездом восточного посла, что решил соединиться с ним для совместной мессианской пропаганды. Он прежде всего «приобщился к завету Авраама», совершив над собой обряд обрезания, и стал именоваться еврейским именем Соломон Молхо. Измученный от потери крови при операции, лихорадочно возбужденный, он явился к Реубени, рассказал ему о своем «приобщении» и поделился с ним своими мессианскими планами, но посол только побранил Молхо за неосторожность, которая могла бы погубить все дело, и советовал ему удалиться в Турцию. Молхо принял этот совет хитрого политика за указание свыше. Полный грез и «чудных видений», он отправился на Восток.

В 1527 г. Молхо путешествовал по европейской Турции. В Салониках он сблизился с каббалистом-аскетом Иосифом Тайтацаком и был введен им в тайники каббалы; в Адрианополе, как полагают, он сошелся с Иосифом Каро, будущим автором «Шулхан арух». Скоро Молхо очутился в Палестине и попал в гнездо мистиков Сафеда. Здесь он написал ряд проповедей на тему о пришествии мессии, которые были напечатаны его друзьями в Салониках в 1529 г., под заглавием «Сефер гамефоар». Во время этих скитаний по Востоку до него дошла весть о великом унижении Рима: в праздник Синайского откровения Шавуот (6 мая 1527 г.) в город ворвались немецко-испанские войска императора Карла V, которые в течение полугода разоряли столицу христианства, где папа Климент VII должен был прятаться в своем укрепленном замке. Молхо увидел в этом знамение: унижение римского «Эдома» накануне пришествия избавителя Иудеи. Если Эдом падает, значит, Иудея поднимается. И восторженный мистик поспешил в Италию, чтобы видеть там великую смуту «конца времен» и участвовать в великом перевороте.

В конце 1529 г. Соломон Молхо прибыл в Анкону, где католическое духовенство особенно следило за беглыми марранами. Шпионы инквизиции донесли на него местному епископу как на пришельца из Турции, куда марраны ездили для приобщения к прежней вере. Молхо был арестован, но скоро его отпустили, и он отправился через Пезаро в Рим. Там экзальтация его достигла крайнего предела. Желая изобразить в лицах народную легенду о страждущем мессии, сидящем среди больных у ворот Рима, он оделся в нищенское платье и сел у моста над Тибром, против папского дворца, среди больных и нищих. Тридцать дней провел он здесь в посте и молитве. Во время молитвы ему послышались голоса: «И будет Сеир (Эдом) наследием своих врагов, а Израиль явит силу... Мне отмщение и Я воздам». Много чудесных видений имел восторженный мистик, доведший себя постом II ночными бдениями до галлюцинаций. Об этих видениях Молхо сообщал в посланиях к своим друзьям в Салониках. Вот образчик стиля этих пророческих посланий: «В 12-й месяц Адар 5290 года (март 1530), в полночь, дремота нашла на меня. И вот старец, который еще раньше явился мне в видении, пришел ко мне. И сказал: сын мой, я открою тебе, что случится с народами, среди которых ты живешь. Иди со мной к развалинам Иерусалима... И он взял меня и поставил между двумя горами в Святой Земле, между Ционом и Иерусалимом и между Сафедом и Дамаском... И стоявший на горе человек в белых одеждах подал мне книгу, где записано будущее того народа (римского)...» Далее следует длинное предсказание, сводящееся к тому, что когда Рим будет разрушен наводнением, а в Португалии произойдет землетрясение, «святой дух снизойдет на царя-мессию, и воцарится он над великим народом». Свои мессианские чаяния Молхо излагал также в проповедях, которые он в течение нескольких суббот читал в большой синагоге в Риме. Но вскоре он узнал, что за ним следят с целью выдать инквизиции, и поэтому временно уехал в Венецию.

В Венеции Молхо снова встретился с Давидом Реубени (1530). Последний уже лишился доверия португальского правительства, так как его там подозревали в тайных сношениях с марранами и в «совращении» Соломона Молхо. Высланный из Португалии, Давид перед отъездом уверял плачущих марранов, что он их скоро позовет в освобожденный Иерусалим. По пути ветер загнал корабль, на котором он ехал, к берегам Испании, и он едва ускользнул из рук испанских инквизиторов. После долгих скитаний в папских владениях Южной Франции (Авиньон, Карпентрас) Реубени наконец вернулся в Венецию. Здесь он завел переговоры с сенатом республики об осуществлении проекта войны с Турцией, с которой Венеция тогда враждовала. Для сохранения своего достоинства дипломатического агента он не хотел жить в гетто, а жил в центре города, окруженный слугами, и показывался на улицах в роскошной шелковой одежде. Официально он готовился ехать к императору Карлу V, чтобы передать ему «нечто очень важное и для него выгодное», а жителей гетто уверял, что переговоры касаются освобождения Израиля. Венецианская Синьория (городская управа) заметила эту двойственность и решила испытать загадочного посла. Она прислала к нему для беседы известного путешественника Рамусио, знатока восточных языков. В этой беседе Давид уже не говорил о мифическом еврейском царстве и о своей дипломатической миссии, а заявил, что считает себя призванным повести евреев в Святую Землю и приезжал в Европу для распространения этой благой вести. Он хвастал перед венецианцем своими удачными опытами по части магии и уверял, что победит турок при помощи чародейства. Рамусио убедился из беседы, что имеет дело с аравийским или эфиопским самозванцем, и сообщил об этом венецианскому правительству. Давиду дали понять, чтобы он поскорее убрался из Венеции. На время он куда-то исчезает, и на сцену опять выступает Соломон Молхо.

Осенью 1530 г. в Риме произошло наводнение, обычное после обильных дождей и разлива Тибра, а в январе следующего года в Португалии случилось землетрясение, также нередкое в этой стране. Это соответствовало «предсказаниям» Соломона Молхо и придало ему бодрости. Приехав в Рим после наводнения, он стал смелее вести свою мессианскую пропаганду. В атмосфере суеверия нетрудно было добиться временного успеха. Не только многие евреи, но и некоторые христиане считали его ясновидцем. Сам папа Климент VII относился к бывшему маррану с каким-то мистическим уважением, принимал его в своем дворце и подолгу с ним беседовал. Очаровал ли Молхо униженного и удрученного горем папу своими вдохновенными речами, в которых, конечно, не предсказывалась гибель «Эдома», или глава церкви надеялся со временем сделать из него орудие для иных целей? Папа простер свою заботливость о Молхо до того, что выдал ему охранную грамоту для защиты от преследований инквизиции[9].

Но наряду с приверженцами были у Молхо и противники, которые опасались, что его пропаганда причинит много горя евреям и марранам, нашедшим приют в Италии. Одним из таких противников был упомянутый выше венецианский врач Яков Мантин, который имел и личное столкновение с Молхо. Для прекращения мессианской пропаганды Мантин прибег к доносу. Он явился к португальскому посланнику в Риме и сказал: «Отчего же вы не радеете о чести вашего короля? Ведь этот человек, который теперь вхож во двор папы (Молхо), — бывший подданный вашего короля, принявший иудейскую веру». Посланник ответил, что шпионство не входит в его обязанности. Тогда Мантин обратился в римский инквизиционный трибунал и поставил свидетелей в подтверждение своего доноса. Молхо был призван в трибунал, но судьи ничего не могли ему сделать, так как он показал им охранную грамоту от папы. Раздраженные инквизиторы пеняли папе на его снисходительность к «еретику», но тот попросил их до поры до времени не трогать Молхо. Однако Мантин не угомонился: он предъявил судьям латинский перевод послания Молхо в Турцию, где описывались все его похождения в Италии и его чудесные видения о гибели Эдома. Было ясно, что Молхо враждебно относится к католицизму и предсказывает гибель Рима в связи с торжеством Израиля. Дальнейшая снисходительность была уже невозможна: Молхо был приговорен к сожжению. Однако и тут ему, вероятно, благодаря поддержке папы, удалось избегнуть опасности. Он бежал из Рима в Болонью, а затем в Германию (1531).

Вскоре Молхо и Реубени удивили мир новым рискованным подвигом. В 1532 г. они оба отправились в Регенсбург (Ратисбон), где тогда заседал сейм немецких князей в присутствии императора Карла V. По свидетельству известного ходатая по еврейским делам Иосельмана Росгейма, находившегося тогда в Регенсбурге, Молхо намеревался заявить императору, что «он хочет призвать всех евреев идти войной на турок». Полагают, что он предлагал привлечь испанских и португальских марранов к этому походу. Благоразумный Иосельман, знавший нрав Карла V, пытался отклонить Молхо от этого опасного намерения, но восторженный мечтатель мог ли послушаться совета смиренного придворного ходатая? Какое объяснение произошло между императором и бывшим марраном, неизвестно, но финал был весьма печальный. Карл V велел арестовать Молхо и Реубени и отправить в Италию, куда он сам тогда направлялся. Там оба агитатора попали в руки разыскивавшей их инквизиции.

В Мантуе (по некоторым источникам — в Болонье) Молхо, как отступник от христианства и политический агитатор, был осужден на смерть[10]. Когда осужденного уже подвели к костру, ему от имени императора предложили помилование, если он раскается, но Молхо ответил инквизиторам: «Я сокрушаюсь о том, что во дни юности пребывал в вашей вере, теперь делайте со мною что хотите!» Его сожгли на костре в присутствии большой толпы зрителей. Давид Реубени был отвезен в Испанию и там содержался в тюрьме, где через несколько лет умер. В памяти народа остался, окруженный ореолом святого, не темный образ Реубени, а поэтический образ Соломона Молхо, который стал героем легенды. В Италии некоторые еще верили, что Молхо вышел невредимым из огня и еще явится миру как мессия. Один тогдашний каббалист (Иосиф де Арли) предсказывал, что мученическая смерть Молхо будет отомщена, ибо под ударами Мартина Лютера рухнет католическая церковь с ее папской властью и гнусной инквизицией.

Так трагически окончилось своеобразное «сионистское» движение XVI века, движение, в котором мессианско-мистические элементы переплетались с политическими, грезы мечтателей — с проектами практиков и хитрой дипломатией. За мигом трепетной надежды последовало долгое отчаяние. Подъем духа, вызванный такими возбуждающими средствами, сменился упадком. А между тем муки «голуса» становились жгучее, острее. Надвигалась католическая реакция.

§ 12. Католическая реакция и террор папы Павла IV

Итальянским евреям, не успевшим отбыть как следует повинность мученичества в Средние века, пришлось пополнить этот недочет в своей истории во второй половине XVI века. Вызванная быстрыми успехами реформации, католическая реакция простерла свои черные крылья над страной, озаренной еще последним сиянием эпохи гуманизма. Папство, потеряв духовную власть над значительной частью Европы, напрягает все силы, чтобы спасти остальную свою паству от потопа реформации. Возникает орден иезуитов, имеющий для новой католической реакции такое же значение, какое имел орден доминиканцев для воинствующей церкви XIII века. Иезуиты изобретают самые утонченные способы для борьбы со свободой мысли и совести и забирают в свои руки могущественный рычаг культуры: воспитание молодежи. Озлобленное папство вводит в своих итальянских владениях «генеральную инквизицию» для борьбы с «еретической порчей» (contra haereticam pravitatem). Учрежденный в Риме (1542) верховный инквизиционный трибунал, или sanctum officium (святое присутствие), венчает это здание церковной юстиции. Против величайшего двигателя человеческого духа, книгопечатания, выдвигается папская цензура, дьявольское орудие для казни книг, для убийства мысли («Индекс запрещенных книг»). Подготовляется почва для братоубийственных религиозных войн, потрясающих Европу в течение целого столетия. Тридентский собор (1545-1563) санкционировал все эти военные приготовления церкви, и скоро ярость ее бойцов почувствовали ближний и дальний, свои и чужие, христианский диссидент и упорствующий в своем «неверии» еврей.

Либеральные папы первой половины XVI века сошли со сцены со смертью Павла III. Его преемник Юлий III (1550-1555) стоял уже в полосе зачинавшейся реакции. Он еще вверял свое святое тело попечению еврейских врачей, не трогал испанских и португальских марранов, нашедших убежище в Анконе и других папских владениях, но глава церкви не мог не склониться в ту сторону, куда его тянули Тридентский собор, иезуиты и деятели инквизиции. В то время члены «святого присутствия» в Риме обращали особое внимание на распространение «вредных книг» путем книгопечатания. Типографии Мантуи, Феррары и в особенности Венеции выпускали в свет тысячи экземпляров еврейских книг. Известный венецианский типограф Даниил Бомберг напечатал полное издание обоих Талмудов, вавилонского и иерусалимского, с раввинскими комментариями. Это тревожило покой инквизиторов. И тут, как тремя столетиями раньше во Франции и Испании, нашлись доносчики из крещеных евреев, которые решили сделать карьеру на разоблачении бывших единоверцев. Трое ренегатов: Хананель ди Фолиньо, Иосиф Моро и Соломон Романо — подали папе Юлию III записку, в которой повторили средневековое обвинение, что Талмуд содержит много враждебных христианству мнений. Папа назначил комиссию из кардиналов для рассмотрения еврейских книг. По выражению тогдашнего христианского писателя-гуманиста, кардиналы «могли разбираться в этих книгах как слепые в красках», но они имели угодливых толкователей в лице названных ренегатов. В домах и синагогах Рима были забраны все экземпляры Талмуда, и по рассмотрении их оказалось, что они содержат «богохульства» не только против Иисуса Христа и Евангелия, но и против Моисеева Закона. Инквизиционный трибунал постановил сжечь все забранные у евреев книги. 9 сентября 1553 года на площади Campo di fiore в Риме (где позже был сожжен за ересь Джордано Бруно) совершилось торжественное аутодафе. Были сожжены на костре сотни «вредных книг». Праздник Рош-гашана, когда совершилась эта казнь слова, превратился для римских евреев в день великого траура. 12 сентября генеральная инквизиция с кардиналом Петром Караффой (позже — папа Павел IV) во главе обнародовала декрет, в котором именем папы Юлия III повелевалось отбирать у евреев все трактаты Талмуда. Владельцы были обязаны сдавать эти книги чиновникам инквизиции под страхом конфискации всего имущества, причем доносчикам, указывающим место укрываемых книг, обещалась награда в размере четверти штрафного имущества. Вскоре запылали костры для еврейских книг во многих городах Италии: в Болонье, Ферраре, Мантуе, Венеции и герцогстве Миланском. Исполнители папского декрета часто не делали при этом различия между трактатами Талмуда и другими произведениями еврейской письменности, и целые библиотеки бросались в огонь вандалами церкви.

В это бедственное время раввины различных общин Италии съехались в Ферраре для организации самозащиты против нападений церкви (июль 1554). Было принято следующее решение: отныне ни одна новая книга не может быть напечатана иначе, как с разрешения трех раввинов или представителей общины; такая апробация (haskama) с подписями давших ее должна быть напечатана в начале каждой книги. Так установилась в еврейской литературе собственная цензура, сначала — с целью предохранения книг от цензуры церковной, но впоследствии — для обуздания свободомыслия в собственной среде. Собор в Ферраре принял еще ряд решений, имевших целью укрепить внутренний строй общин, как оплот против давления извне. Под конец своей жизни папа Юлий III обложил еврейские общины оскорбительной податью: каждая синагога обязывалась платить ежегодно по десяти дукатов на содержание «дома катехуменов», приюта для крещеных евреев или готовящихся к крещению, в Риме (булла 31 августа 1554). К платежу этого налога были привлечены все 115 синагог, находившихся тогда в общинах Церковной Области. Тут к материальному гнету присоединялся моральный: синагога обязывалась содержать своих дезертиров, часто обращавших оружие против нее же.

В 1555 г. на престол св. Петра вступил человек, к которому вполне подходят слова поэта: «C’etait Satan, regnant au пот de Jesus Christ»[11]. Коллегия кардиналов избрала папой своего члена Петра Караффу, получившего имя Павел IV. Основатель монашеского ордена театинцев и вождь крайних реакционеров, этот слепой фанатик с особенным наслаждением жег еврейские книги, когда состоял в должности главного инквизитора при Юлии III. Сделавшись папой, он довел католическую реакцию до террора, ужасавшего даже правоверных католиков. Подобно Иннокентию III, установившему еврейский быт позднего Средневековья на основах полной изоляции и унижения «отверженного племени», Павел IV установил на тех же основах быт гетто новых веков. Как только он вступил во власть, он обнародовал буллу (12 июля 1555), известную под названием «Cum nimis absurdum», по начальным словам вступления, которое в характерном стиле таких актов гласит: «Так как совершенно абсурдно и недопустимо, чтобы евреи, осужденные Богом за свою вину на вечное рабство, пользовались нашей христианской любовью и терпимостью, между тем как эти неблагодарные отвечают оскорблениями на милость и вместо смиренного подчинения претендуют на власть, причем их наглость доходит в Риме и других местах до того, что они дерзают появляться среди христиан и даже возле церквей без всякого отличия в одежде, нанимают себе жилища на лучших улицах и площадях, приобретают недвижимость, нанимают кормилиц, служанок и прочих слуг из христиан и еще многое чинят для посрамления имени христианского, — мы находим себя вынужденными постановить следующие правила...». И далее идут 15 постановлений, возобновляющих самые позорные каноны Средневековья с дополнениями папы-инквизитора. Прежде всего булла Павла IV обязывает евреев Рима и других городов Церковной Области жить на особых улицах, которые должны быть отделены от христианских кварталов оградой с воротами для входа и выхода, но и здесь они не имеют права покупать дома и землю, а лишь арендовать и свою прежнюю недвижимость обязаны продать христианам. В каждом городе им разрешается иметь только одну синагогу, а лишние должны быть разрушены. Все мужчины должны носить на голове желтую шапку, а женщины — желтый чепец или платок. Строго запрещается евреям держать христианскую прислугу в своих семьях, пировать, играть, купаться вместе с христианами, работать открыто в церковные праздники. Запрещено евреям торговать всякими предметами питания и новой одеждой, а дозволена лишь торговля старым платьем. Содержатели ссудных касс обязаны вести свои счетные книги на итальянском языке для удобства контроля. Евреи-врачи не имеют права лечить христиан. Еврей не должен допустить, чтобы христианин называл его «господином». Все эти жестокие правила, которые в Средние века меньше всего соблюдались в Риме и нарушались самими папами, стали теперь незыблемыми законами, нарушение которых влекло за собою тяжкие кары.

Через две недели после издания буллы евреи уже появились на улицах Рима в желтых головных уборах. Когда один богатый еврей сказал, что этот закон придуман только с целью вымогать у евреев деньги, его публично высекли плетью. Папа был в самом деле неподкупен: он отклонил просьбу римской общины об отмене Каинова знака за единовременный налог в 40 000 скуди. На папу нельзя было действовать и доводами от разума. Один ученый еврей (Давид Асколи) напечатал книгу под заглавием «Apologia hebraeorum», в которой доказывал нецелесообразность еврейской отличительной одежды и вообще критиковал папскую буллу; за эту смелость его посадили в тюрьму, а книгу сожгли. С большой строгостью проводился «основной закон» о запирании евреев в особом квартале. В Риме евреи раньше жили в различных частях города, хотя большинство их сосредоточилось по старой привычке на низком берегу Тибра. Многие жили рядом с христианами, порой даже близ церквей и дворцов. Теперь их заперли в том заречном квартале, где раньше ютилась преимущественно беднота, в нездоровой, сырой местности, которая ежегодно во время половодья затоплялась разливом Тибра. День запирания римских евреев в этом гетто (26 июля 1555) совпал по странной случайности с национальным постом 9 Ава, и это действительно был день плача и стенаний. На тесном пространстве одной улицы с несколькими переулками была сдавлена община, состоявшая приблизительно из двух тысяч человек. Через два месяца гетто было уже окружено стеной, с воротами в двух концах, и сами евреи должны были уплатить деньги за постройку этой тюремной ограды. В течение шести месяцев евреям приходилось спешно распродавать христианам свои дома и земли в запретных частях города, и покупатели, пользуясь тяжелым положением продавцов, платили им едва пятую часть стоимости имущества. Многие продавали знакомым христианам свои дома фиктивно, но таких лиц по доносу подвергали аресту и конфисковывали их имущество. Многие синагоги были закрыты; в Риме оставлены были только две, а в других городах — по одной. И, тем не менее, Павел IV распорядился, чтобы установленный при его предшественнике сбор с каждой синагоги на содержание «дома катехуменов» взимался также с закрытых или разрушенных синагог. Это было уже простое издевательство, глумление палача над жертвой.

Скоро Павел IV перешел от угнетения к истреблению. Его инквизиторское рвение направилось против живших в Италии марранов. Город Анкона в Церковной Области был, с начала XVI века, главным приютом марранов, убегавших из Португалии, чтобы иметь возможность исповедовать иудейскую религию. Прежние папы смотрели сквозь пальцы на это отпадение невольников церкви, но Павел IV решил, что римский первосвященник не должен быть снисходительнее к «еретикам», чем испанские и португальские инквизиторы, действовавшие с его благословения. Он отдал инквизиции тайный приказ арестовать всех анконских марранов, в числе нескольких сот человек. Многие, предупрежденные о готовящемся аресте, успели бежать из Анконы в Пезаро, Феррару и другие места (между бежавшими в Пезаро был известный ученый, врач Аматус Лузитанус). Остальные, около ста человек, были схвачены и брошены в тюрьмы инквизиции. Религиозное рвение папы наткнулось сначала на препятствие. В числе арестованных находились некоторые турецкие подданные, то есть те же португальские марраны, которые поселились в Турции и приезжали по торговым делам в Анкону. Когда в Константинополе узнали об их аресте, Иосиф Наси и его теща Грасия Мендес, сами бывшие марраны, попросили султана Сулеймана о заступничестве. Султан послал к папе протест против незаконного ареста турецких купцов и потребовал немедленного их освобождения, угрожая в противном случае репрессалиями против проживающих в Турции католиков. Папа вынужден был уступить требованию монарха, пред которым трепетала Европа, и освободил заключенных турецких марранов. С тем большей яростью он бросился он на тех заключенных, за которых некому было заступиться. Уличенные на допросе в отпадении от церкви, они были приговорены инквизиционным судом к сожжению. Им было предложено принести раскаяние и вернуться в лоно церкви, чтобы спастись от костра. Около 60 человек (по другой летописи — 38) согласились снова надеть маску христианства; их сослали на остров Мальту, чтобы держать там под строгим надзором, но по дороге им удалось бежать в Турцию. Остальные 24 маррана решили умереть за веру, ибо — как говорит современник — «они предпочли погубить свое тело огнем, чем душу водой (крещением)». Казнь совершилась в Анконе в мае 1556 года.

Весть об анконских мучениках возбудила повсюду скорбь и негодование. Бежавшие в Пезаро марраны решили отомстить папскому городу. Небольшой порт в герцогстве Урбино, город Пезаро давно стремился отвлечь к себе часть торговли с Левантом от порта Анконы, куда преимущественно заходили коммерческие суда еврейских купцов из Турции, ведших торговлю с Италией. Когда герцог Урбино допустил в Пезаро бежавших от инквизиции анконских марранов, он сделал это в надежде, что беженцы подействуют в этом направлении на своих турецких контрагентов. На первых порах этот расчет оправдался. Пезарские марраны обратились к еврейским общинам Турции с посланием, где описали смерть мучеников в Анконе и, во имя национальной солидарности, просили разорить гнездо инквизиции и впредь не посылать туда кораблей с товарами. Салоникские сефарды горячо откликнулись на этот призыв и немедленно примкнули к бойкоту. Раввины объявили в синагогах «херем» против всякого, кто будет посылать свои товары в Италию через порт Анконы. Прекращение торговых сношений между Салониками, центром левантийской промышленности, и Анконой очень скоро дало себя почувствовать. Сенат и городской совет Анконы заявили папе, что вследствие еврейского бойкота городу грозит полное разорение.

Павел IV убедился, что и евреи могут иногда чувствительно мстить за обиды. Такое убеждение, может быть, умерило бы его деспотизм, если бы евреи были единодушны и настойчиво осуществляли свой план. К несчастью, в их среде произошел раскол. Еврейская община в Анконе видела в агитации пезарских марранов великую опасность для себя и других общин Церковной Области, боясь, что раздраженный папа совсем изгонит евреев из своих владений. Анконцы обратились к турецким общинам с просьбой о прекращении бойкота. Хотя еврейские политики в Константинополе из круга Иосифа Наси и Грасии Мендес поддерживали смелых пезарцев, кампания была уже проиграна. Многие купцы из Салоник и других портов стали вновь посылать свои товары в Анкону, между тем как в Пезаро заходили лишь немногие суда. Обманувшийся в своих расчетах герцог решил, что незачем ссориться с папой из-за евреев, не приносящих выгод. После двухлетнего пребывания марранам пришлось выселиться из Пезаро и всей территории герцогства Урбино (1558), что доставило большое удовольствие папе и членам святой инквизиции.

Последний год своей жизни Павел IV ознаменовал устройством новых костров для Талмуда. Начавшееся при Юлии III истребление экземпляров «опасной книги» привело в Церковной Области к закрытию высших талмудических школ. Тогда образовался еврейский академический центр в городе Кремоне, в герцогстве Миланском, подвластном Испании. Туда свозились талмудические книги и прибывали ученые, читавшие лекции в новой иешиве; там же открылась и еврейская типография. Проведав об этом, генерал-инквизитор кардинал Гизлиери (Ghislieri, позже папа Пий V) добился у испанского наместника в Милане приказа об уничтожении «антихристианских» книг Талмуда и его комментариев. Около десяти тысяч томов были отобраны в Кремоне и сожжены на костре посреди города (1559). Сжигая Талмуд, папская цензура не трогала книг по каббале, а напротив — дозволила печатать «Зогар», который в те же годы появился в двух изданиях, в Мантуе и Кремоне (1558-1559). Католические богословы верили словам выкрестов из евреев, что в «Зогаре» имеются намеки на догмат Троицы и вообще преобладают родственные христианству тенденции.

Последовавшая в августе 1559 г. смерть Павла IV обрадовала не только евреев, но и многих христиан, страдавших от деспотизма папы и его инквизиции. Как только распространились слухи о тяжелой болезни папы, толпа римлян бросилась к тюрьмам инквизиции, где томились еретики из христиан, взломала двери и освободила узников. Затем она разбила статую папы из белого мрамора, воздвигнутую «сенатом II римским народом» на одной из площадей Рима. Рассказывают, что один еврей напялил на голову статуи свою желтую шапку, при громком смехе народа, — за что впоследствии был повешен вместе с другими зачинщиками демонстрации.

§ 13. Евреи в Церковной Области до середины XVII века

Преемник Павла IV, Пий IV (1559-1565), смягчил юдофобекую политику своего предшественника. В декретах Пия IV говорилось, что «вследствие неправильного применения приказов покойного папы» евреи терпели большие стеснения и стали предметом насмешек и издевательств, которые необходимо устранить. Поэтому новый папа постановил, что евреи не обязаны носить желтый головной убор в дороге, во время поездок, а должны надевать его только в местах, где они живут больше одного дня; если им слишком тесно в отведенном им гетто (ghectus) в Риме, то дозволяется его расширить; за пределами гетто, в непосредственной к нему близости, они могут содержать лавки и ремесленные заведения и работать там от восхода до заката солнца. Были отменены и многие ограничения по части торговли: разрешалось торговать хлебом, вином, маслом, фруктами и другими предметами питания, а также иметь всякие деловые сношения с христианами, но запрещение держать христианских слуг было оставлено в силе. Наконец была дана полная амнистия тем, которые нарушили предписания Павла IV в его роковой булле. Евреи в Риме поспешили воспользоваться полученными облегчениями. Торговцы открыли ряд лавок за стенами гетто и добрались до парадных улиц, прилегающих к Корсо. Скоро были смягчены и строгости по отношению к запрещенным книгам. Еврейская депутация от общин Италии обратилась к Тридентскому собору, который тогда обсуждал вопрос об утверждении общего «Индекса» запрещенных книг, с просьбой не включать туда книг Талмуда, а предоставить папской цензуре решение вопроса относительно каждой еврейской книги в отдельности. Просьба была уважена, и Пий IV разрешил вновь печатать книги Талмуда под условием, чтобы в них были исключены антихристианские выражения и устранено самое заглавие «Талмуд», пугавшее добрых христиан (1564). Отныне Талмуд стал перепечатываться под именем «Гемара» или «Шиша Седарим» («Шесть отделов», сокращенно «Шас»). Цензоры, преимущественно из крещеных евреев, следили за тем, чтобы из текста исключались все «подозрительные» места, где усматривались намеки на христианство и христианские народы.

Но недолго пользовались евреи льготами, предоставленными им Пием IV. В 1566 г. римским первосвященником стал Пий V (умер в 1572 г.), прежний кардинал и генерал-инквизитор Гизлиери, ярый враг гугенотов и евреев. Особым декретом, оглашенным в Риме и всех других городах Италии, было объявлено, что все распоряжения Пия IV недействительны, а сохраняет полную силу булла «Cum nimis absurdum» Павла IV. Евреев обязали продать все вновь купленные ими вне гетто дома и участки земли, под угрозой отчуждения этой недвижимости в пользу «дома катехуменов». Всякие сношения с христианами были до крайности затруднены: новообращенным из евреев нельзя было без особого разрешения даже входить в гетто. Всякое нарушение законов буллы влекло за собой аресты, штрафы, конфискации и ссылку на галерные работы. Своей тиранией папа-инквизитор довел евреев до того, что многие стали покидать Церковную Область и селиться в других государствах Италии. Иные переселились в европейскую Турцию и еще дальше, в Палестину. В это время распространилась весть о том, что Иосиф Наси отстраивает Тивериаду в Галилее и вызывает туда еврейских ремесленников и рабочих (см. выше, § 4). Целая еврейская община в городе Коре, в Кампании, решила переселиться в Тивериаду, прельщенная слухами, что Иосиф Наси снаряжает для перевозки эмигрантов корабли в Венеции и Анконе. Община послала делегатов в оба эти города, чтобы узнать о подробностях переселения, и вручила им письмо, характеризующее тогдашнее настроение. В письме говорилось, что булла Павла IV, подтвержденная Пием V, довела еврейских жителей до полного разорения, ибо отняла у них все источники пропитания, запрещая деловые сношения с христианами. Многие в Кампании впадают в отчаяние и принимают крещение, часто целыми семьями. «Мы, — говорится далее в письме, — решили спасти свои души от сетей измены. Мы готовы выйти в поле и расположиться хоть на ночлег в селениях нашей Святой Земли, лишь бы не оставаться среди отступников». План колонизации Тивериады, как известно, не осуществился, и несбывшаяся надежда еще более усугубила отчаяние в массах.

Приращение церковной паствы вследствие гонений на евреев побудило Пия V повторить испанский опыт: путем усиления террора загнать сразу нестойких в лоно церкви. Он задумал издать декрет об изгнании евреев из всей Церковной Области. Доводы некоторых высших духовных сановников о необходимости оставить в римском гетто некоторое количество евреев, как символ отвержения, и представление христианского общества Анконы о том, что с уходом евреев упадет левантийская торговля, которой город живет, заставили папу сделать исключение для этих двух городов: для Рима — в угоду Богу, для Анконы — в угоду Мамону. 26 февраля 1569 года была издана булла («Hebraeorum gens sola»), в которой евреи обвинялись в богохульстве, безнравственности, чародействе и прочих пороках, и повелевалось выселить их из всех местностей Церковной Области, кроме Рима и Анконы. В мае началось выселение. Евреи оставили Болонью и другие подвластные папе города Романьи и Кампаньи. Большинство изгнанников поселилось в Ферраре, Мантуе, Пезаро, в областях Тосканы и Милана; но в некоторых местах правители, по требованию папы, отказывали несчастным в приюте, и им приходилось ехать дальше, в Турцию. Через три года умер этот второй Гаман на престоле святого Петра. Современный еврейский хронист, Иосиф Гакоген, переделал его имя Pius в Impius (нечестивый).

Преемник его Григорий XIII (1572-1585) угнетал евреев без террора, и это время было отмечено летописцем как «мирное и спокойное». Не отменяя декрета о выселении евреев из провинциальных папских городов, Григорий, однако, относился снисходительно к возвращению многих изгнанников в родные места. Он не стеснял евреев в их торговых делах и защищал обитателей римского гетто от эксцессов толпы. В дни Пасхи 1573 г. войска, собравшиеся в Риме по случаю войны с турецким султаном Селимом II, стали буйствовать и ломать ворота гетто; евреи оказали им вооруженное сопротивление и отогнали их от ворот, а папа велел удалить банды буянов из города и запретил всякое скопление вокруг гетто. Но во всем, что относилось к интересам церкви, Григорий XIII проявлял такое же усердие, как его предшественники. Цензурная «чистка» (purgatio) еврейских книг производилась особенно энергично: все книги должны были доставляться в цензуру, и там в них тщательно зачеркивались антихристианские места. Эту обязанность исполняли католические священники под наблюдением кардинала из членов инквизиционного трибунала. Наибольшее рвение выказывал папа в деле пропаганды христианства среди евреев. По субботам после обеда при одной из римских церквей миссионерами читались проповеди, которые обязательно должны были слушать евреи в определенном числе. Одним из первых миссионеров был ренегат Иосиф Царфати, получивший при крещении имя Андрей де Монти. На одной из его проповедей в церкви Троицы в Риме присутствовал знаменитый французский писатель Монтень во время своего путешествия по Италии (1581). В своем описании Монтень рассказал, что слушал «раввина-отступника, который проповедовал евреям каждую субботу после обеда». В церкви, говорит он, было около шестидесяти евреев, и этот ученый из их среды опровергал их верования доказательствами из Библии и даже раввинских книг, обнаруживая при этом удивительное знание языков. Но де Монти часто возмущал слушателей своими резкими выпадами против иудаизма и по их жалобе был заменен другим проповедником. Многие из этих миссионерских речей сохранились в записях частью на еврейском, частью на обиходном среди евреев итальянском языке. Буллой от 1 сентября 1584 года («Sancta mater ecclesia») папа Григорий XIII установил порядок пропаганды. Раз в неделю евреям читается проповедь о догматах церкви, по возможности на еврейском языке; слушать проповедь обязана третья часть всех членов общины, начиная с 12-летнего возраста, но в общем не менее 150 (100 мужчин и 50 женщин); за этим должно следить повсеместно католическое духовенство. С тех пор принудительное слушание христианской проповеди стало одной из самых тяжких повинностей в еврейских общинах.

Декрет, запрещающий евреям жить в Папской Области кроме Рима и Анконы, был официально отменен папой Сикстом V (1585-1590). Буллой 1586 года («Christiana pietas») новый папа восстановил права евреев проживать во всех подвластных ему городах (но не в селах и деревнях), торговать всякими товарами и заниматься ремеслами, ссужать деньги на умеренные проценты «по усмотрению апостолической камеры» (позже установлено было взимать 18% годовых), печатать Талмуд без его заглавия с опущением отмеченных цензурой мест, а также другие еврейские книги, «очищенные» цензурой; евреям-врачам дозволялось, с особого разрешения папы, лечить христианских пациентов; запрещалось насильственно крестить еврея, но вместе с тем группа евреев в каждой общине обязывалась являться для слушания миссионерских проповедей в церквах. Все эти льготы обошлись евреям не дешево. Постоянные и временные подати, особый поголовный сбор с каждого возвращающегося изгнанника, значительные денежные подношения от еврейских общин за всякое смягчение прежних репрессий — все это располагало папу к снисходительности. Сикст V не побоялся нарушить запрет лечиться у еврея и даже сам имел при своей особе двух домашних врачей из евреев. В финансовых делах он пользовался услугами маррана Лопеса, бежавшего из Португалии от инквизиции. Под его влиянием папа поощрял развитие промышленности среди евреев. Между прочим, он предоставил ряд льгот фабриканту шелковых изделий Мейру Маджино, переселившемуся из Венеции в Рим, и разрешил ему жить вне гетто. Еврейское население в Риме и других городах Церковной Области снова увеличилось в те годы; для размещения переселенцев потребовалось расширение территории римского гетто, и Сикст V пошел на эту уступку. Неудивительно поэтому, что весть о смерти папы погрузила евреев в глубокую печаль; на рыночной площади еврейские торговцы в тот день поспешно закрыли свои лавки и ушли домой, расстроенные и встревоженные.

Для тревоги имелись достаточные основания. При одном из ближайших преемников Сикста V, Клименте VIII (1592-1605), обнаружились резкие колебания в еврейском вопросе. В феврале 1593 г. папа подтвердил жестокие буллы Павла IV и Пия V, не исключая и запрещения жить в папских владениях (кроме Рима, Анконы и французского Авиньона), но в июле того же года отменил свой приказ, так как убедился, что это приведет к сокращению торговых сношений между Церковной Областью и Левантом. То же произошло в деле истребления еврейских книг. Сначала папа потребовал, чтобы евреи в короткий срок (в Риме десять дней, а в других местах — два месяца) выдали инквизиции все свои «вредные, безбожные и отвратительные книги, давно осужденные и ныне внесенные в Индекс», а затем срок был продлен, и дело кончилось обычной цензурной чисткой. Эти колебания давали широкий простор произволу местной администрации. Генерал-викарий из коллегии кардиналов, считавшийся опекуном еврейской общины в Риме, издавал обширные регламенты, предусматривавшие каждый шаг еврея в гетто и вне его. Запрещалось всякое общение между обитателями гетто и «дома катехуменов»; еврей, близко подходивший к этому дому выкрестов, получал три удара плетью; готовящимся к крещению и уже окрещенным нельзя было входить в гетто даже для свидания с родителями. Евреям запрещалось пускать христиан в свои синагоги, а также посещать дома христиан, кроме жилищ адвокатов, нотариусов и прочих деловых людей. За ношением желтого головного убора зорко следили, и женщинам запрещалось закрывать его платком или шалью другого цвета. Целый кодекс регулировал вход и выход в римском гетто. На ночь ворота гетто запирались, и сторожа до утра не впускали туда никого из задержавшихся в городе жителей, кроме лиц, снабженных пропуском от властей. Часы запора и открытия ворот, впуска и выпуска людей были строго установлены для летнего и зимнего времени, и всякое нарушение правил каралось денежным штрафом или палочными ударами. Выход из гетто был широко раскрыт только в одном направлении: в «дом катехуменов», для подготовки к крещению. Инквизиция усердно охотилась за еврейскими душами и нередко насильно тащила людей в роковой дом. Однажды перед домом раввина в римском гетто, Иошуи Аскарелли, остановилась карета инквизиционного трибунала. Раввина, его жену и четырех малолетних детей увезли в «дом катехуменов» и продержали там 43 дня. Затем родителей отпустили, а детей, двух девочек и двух мальчиков в возрасте от четырех до восьми лет, окрестили на том основании, что эти малолетки будто бы «выразили желание принять христианскую веру» (1604).

Так шли дела в течение всей первой половины XVII века. Чередовались папы строгие и снисходительные, но над всеми гетто Церковной Области царствовала «достопочтенная апостолическая палата» (reverenda camera apostolica), коллегия кардиналов и инквизиторов, подчинявшая самого папу своей политике. Она беспрерывно занималась регламентацией жизни евреев, вмешивалась в их деловые сношения с христианами, следила за аккуратным Поступлением общинных податей, которые все возрастали. Рост налогов при крайнем стеснении в промыслах подрывал благосостояние евреев. Впадали в долги и отдельные лица, и целые общины, Деньги взаймы давали им на проценты богатые христиане и городские ссудные кассы (monte di pietä). Роли менялись: евреи становились должниками, а христиане — кредиторами, которые в случае неаккуратного платежа круто расправлялись с должниками: сажали в тюрьмы, взимали пеню. Особенно велика была задолженность общин. В 1647 г. на римской общине лежал долг в 167 000 скуди по займам, сделанным у христиан, преимущественно для уплаты чрезвычайных налогов в папскую казну. Но хуже материального гнета были гнет духовный под зорким оком инквизиции. От этого гнета многие уходили в те светские государства Италии, где режим гетто был легче и папские буллы не так строго соблюдались. Однако общий дух католической реакции давал себя чувствовать евреям и в этих странах. Общественная атмосфера везде была отравлена заповедями ненависти, провозглашенными в Риме во имя «религии любви».

§ 14. Гетто в Венецианской республике (1550-1648)

После Рима наиболее была заражена реакционным духом меркантильная Венецианская республика, которая всегда служила одновременно Меркурию и Христу в лице его римского наместника. Сенат республики, как известно, ввел в Венеции режим гетто еще раньше, чем это сделал папа в Риме. Задуманный сенатом в 1550 г. план изгнания марранов из Венеции не удался, потому что это оказалось убыточным для христианского купечества (см. выше, § 10). Но когда через три года последовала булла папы Юлия III о сожжении книг Талмуда, которые печатались в типографиях Венеции, венецианцы первые стали готовить костры для этой цели, ибо тут они могли выказать свое церковное рвение без ущерба для торговли[12]. В октябре 1553 года инквизиционная «коллегия для борьбы с богохульством» представила венецианскому дожу и Совету Десяти доклад о необходимости уничтожения книг Талмуда и относящейся к нему литературы, в которых содержатся богохульные выражения против Христа. Совет постановил обязать всех евреев и христиан, старост синагог и содержателей книжных складов, у которых находятся эти «зловредные и опасные» книги, доставить их на площадь св. Марка в Венеции для сожжения на костре. 19 октября на площади состоялось это аутодафе, превратившее в дым и пепел тысячи томов, дорогих одним по религиозному чувству, а другим как литературные произведения, хранилища легенды веков. Кроме талмудических трактатов, погибли в огне галахические компендии Альфаси и Роша, агадическая антология «Эн-Яков» и другие раввинские книги; пощажен был только кодекс Маймонида. Венецианский дож Марк-Антонио Тревизано послал в Падую и в другие города республики циркуляр, уполномочивающий «экзекуторов против богохульства» конфисковать в течение восьми дней всю талмудическую литературу и доставить ее в Венецию для уничтожения. Строгие кары грозили тем, которые не подчинятся этому приказу и будут прятать запретные книги; за указание места спрятанных книг определялась награда для доносчика с гарантией сохранения его имени в тайне. При обилии доносчиков в торговой республике можно было поручиться, что очень мало книг спасется от костра. И действительно, в Венецию были доставлены огромные кипы книг для истребления. Забирали и сжигали в типографиях только что отпечатанные целые издания еврейских книг, еще не выпущенные в свет[13].

Изгнание евреев из большей части Церковной Области в 1569 г. вызвало попытку подражания в Венеции. Возможно, что венецианцев пугал наплыв эмигрантов из соседних папских городов, и им было удобно, прикрываясь авторитетом святого отца, избавиться и от нежеланных гостей, и от туземных евреев. Но с другой стороны, было рискованно выселить евреев в то время, когда Венеция поддерживала оживленные торговые сношения с Турцией, где влиятельное еврейское купечество, как показал пример с вышеупомянутым бойкотом Анконы, умело мстить за гонения на своих итальянских соплеменников. Эти опасения отпали вскоре, когда вспыхнула война из-за острова Кипра между Венецией и Турцией (1570). На помощь Венеции пришли папа и Филипп II испанский, образовавшие «священную лигу» против турок. Так как во главе партии войны в Константинополе стоял еврейский дипломат Иосиф Наси (§ 4), то венецианское правительство прежде всего выместило свою злобу на евреях. Сначала оно арестовало находившихся в Венеции еврейских и мусульманских купцов из Турции и конфисковало их товары, а затем сенат, по предложению дожа Мочениго, принял решение изгнать из пределов республики также всех туземных евреев. Это было после победы христианской лиги при Лепанто, и сенат мотивировал свой декрет желанием возблагодарить этим Бога за успех в войне, в которой христиане «победили врагов святой веры, каковыми являются и евреи». В течение двух лет евреи должны были покинуть Венецию. Многие, не дождавшись окончания срока, уже готовились в путь. Но скоро обстоятельства изменились. Принесенная христианскому Богу жертва не умилостивила бога войны: военное счастье повернуло в сторону турок, которые заняли весь остров Кипр и грозили дальнейшими нападениями, священная лига распалась, и Венеция очутилась в безвыходном положении. Пришлось завести с Турцией переговоры о мире. Одним из главных посредников в переговорах был упомянутый дипломатический агент Порты, бывший венецианский подданный Соломон Ашкенази, действовавший от имени великого Соколли. Дружественное отношение Соколли к Венеции дало возможность Ашкенази сблизиться с венецианскими агентами в Константинополе и расположить их в пользу евреев. Когда один из этих агентов, Соранцо, возвращался в Венецию, он встретил на берегу готовую к отплытию группу еврейских выселенцев с плачущими детьми. Соранцо в заседании Совета Десяти горячо заступился за изгоняемых. «Что вы делаете! — воскликнул он. — Ведь вам же будет хуже. Кто содействовал усилению Турции, кто дал ей техников для изготовления всех родов оружия, для борьбы со всеми государствами, если не евреи, изгнанные из Испании? Вы решили изгнать евреев из Венеции для того, чтобы они ушли и увеличили собой ряды наших врагов! Разве вы не знаете, какую силу и влияние они теперь имеют среди высших сановников Порты...» Эти доводы подействовали. Совет Десяти решил приостановить выселение евреев (1573). Скоро в Венецию прибыл Соломон Ашкенази с официальными полномочиями для заключения мирного договора и был с великими почестями принят правительством республики.

После всех этих опытов, внушенных католической реакцией, Венеция все-таки оставалась главным центром итальянского еврейства. Отношения между еврейским и христианским обществом не были так враждебны, как того желала воинствующая церковь. Гетто Венеции не было той китайской стеной, которая отделяла евреев от христиан[14]. Образованные люди обоих вероисповеданий сходились на почве общих умственных интересов. Деловые сношения в этом центре международной торговли не допускали полного разобщения между людьми, из которых одни носили черную, а другие — желтую шапку. В повседневном быту сближению содействовала и общность языка: евреи издавна говорили по-итальянски и между собой (с примесью еврейских слов). Церковь не могла даже помешать христианам азартно играть с евреями в карты — модное увлечение того времени. Роль евреев в хозяйственной жизни страны не позволяла толкать их в низы общества. Они встречались среди крупных фабрикантов[15], владельцев торговых судов, плававших между Венецией и ее островами (Крит-Кандия, Корфу), а еще больше — среди многочисленных посредников по экспорту и внешней торговле. Внутренний рынок также был тесно связан с обитателями гетто: в невзрачных лавках венецианского гетто можно было купить все — от дешевых колониальных товаров до золотых изделий и драгоценных камней. И тут требования жизни упраздняли закон, разрешавший евреям торговать только дешевыми товарами и подержанными вещами. Денежная торговля евреям не только разрешалась, но и вменялась в обязанность: по старому договору, евреи обязаны были содержать в Венеции несколько банков, чтобы обеспечить правительство и население займами. Община несла ответственность за эти кредитные операции своих членов.

Внутренняя жизнь общин была хорошо организована. Община Венеции славилась своими многочисленными учреждениями, авторитетными раввинами и высшими талмудическими школами. В начальных школах преподавались не только еврейские, но и общеобразовательные предметы. Несмотря на строгую церковную цензуру, еврейские книги продолжали печататься в венецианских типографиях, содержимых христианами. Заинтересованность христианских типографов в этой отрасли промышленности спасала еврейское книгопечатание от недоброжелательства инквизиции. Среди учреждений венецианской общины было одно, имевшее общенародное значение: «Общество для выкупа пленных» (Pidion Sevuim), которое занималось освобождением евреев-пассажиров, попадавших в руки пиратов из христианских рыцарей острова Мальты. В этом гнезде пиратов схваченных евреев держали под угрозой продажи в рабство и освобождали только после получения установленного выкупа от какой-либо еврейской общины. Венецианское «Общество для выкупа пленных» имело на острове своего постоянного агента, который вел переговоры об их освобождении.

Рядом со столичной общиной стояла община города Падуя. Здесь гетто было узаконено, как замкнутый еврейский городок, только в 1603 году, после долгой агитации со стороны католического духовенства и городского совета (см. выше, § 10). Тяжело было состоятельным людям, раньше жившим на лучших улицах города, перебраться в бедный еврейский квартал, где в густонаселенных домах на тесных улицах было мало света и воздуха. В гетто числилось в 1615 г. до тысячи жителей и около ста лавок (botteghe), что свидетельствует о чрезмерной конкуренции мелких торговцев и ремесленников. Но попадались также и фабриканты мануфактуры, снабжавшие своими изделиями и другие города. Мелкие кредитные операции не могли широко развиться вследствие конкуренции городского ломбарда. В XVI веке состоятельное христианское купечество требовало, чтобы евреям вовсе запретили заниматься ссудой денег, но за них заступались, как и в прежнее время (том II, § 59), корпорации студентов местного университета. Падуанский университет, куда стекались студенты из различных стран для изучения медицины и права, играл важную роль в хозяйственной жизни города, ибо служил источником дохода для населения. Стеснение кредитной и торговой деятельности евреев было неудобно студентам, которые брали у них деньги и товары на условиях рассрочки платежа. И когда студенческие корпорации требовали, чтобы полезных им торговцев не стесняли, с этим должны были считаться и городской совет в Падуе, и центральные власти в Венеции. Но с удалением евреев в гетто в начале XVII века студенты, по-видимому, реже пользовались их торговыми услугами.

В первой половине XVII века гетто становится для университетской молодежи ареной для проявления своей удали, порой в форме буйства и насилий. Студенты медицинского факультета требовали, чтобы евреи отдавали университету трупы своих покойников для изучения анатомии. Иногда они врывались в еврейские дома или нападали на похоронную процессию и силой уносили труп в анатомический театр. Евреи, считавшие анатомическое вскрытие кощунством, добились замены этой натуральной повинности денежной: они обязались платить университету ежегодно сто лир. Однако бесчинства студентов и после того нередко повторялись. Был еще заведен обычай устраивать «праздник снега»: зимой, при выпадении первого снега, толпы студентов становились у ворот гетто и бросали снежные комья в прохожих, а порой врывались в лавки и брали без денег всякие товары, награждая сопротивляющихся крепкими тумаками. После бесплодных жалоб властям евреи заключили со студентами договор, по которому буйства в праздник снега прекращаются, если евреи обяжутся выдавать коробку с кофе и разными сладостями каждому студенту, окончившему университет со званием доктора медицины. Так в университетском городе развивалась специфическая юдофобия, естественная среди студенческого сброда из разных стран, большинство которого — дворяне и купеческие сынки — занимались охотнее кутежами, дебошем и драками, чем наукой.

Не везде, однако, изоляция евреев в гетто воспринималась ими трагически. В другом городе Венецианской республики, Вероне, где режим гетто был введен в 1605 г., евреи приветствовали его как льготу, так как стены гетто могли защищать их от нападений. День переселения в особый квартал праздновался ежегодно общиной как «день исхода сынов Израиля из среды гоим». Был, впрочем, случай, когда и стены гетто не спасли обитателей. В 1630 году в центре Вероны вспыхнула эпидемия, между тем как в еврейском квартале не было жертв ее. Тогда взбешенные христиане ворвались в гетто и бросили одежду зараженных в еврейские дома, вследствие чего усилилась смертность и здесь.

§ 15. Режим гетто в герцогствах Феррары, Милана, Мантуи и Тосканы (до 1650 г.)

Тлетворный дух реакционного Рима проник и в Феррару, где герцоги д’Эсте раньше давали приют гонимым за веру. При папах Юлии III и Павле IV здесь утвердилась инквизиция, усердно занимавшаяся проведением в жизнь заповедей папских булл. Герцоги позволяли духовенству делать все, требуемое «для славы церкви», однако они не допускали его вмешательств в финансовые дела, связывавшие династию с еврейскими капиталистами. Когда Пий V предложил феррарскому герцогу Альфонсу II запретить евреям ссуду денег, герцог не послушался, так как от прибыли еврейских банков зависело до известной степени и его личное благосостояние. В этом II заключался весь «гуманизм» герцогов д’Эсте. В 1597 году эта династия вымерла, и папы сделались опекунами Феррарской области. Зная нравы римской курии, многие евреи уже готовились покинуть поставленную под ее опеку область; особенно спешили марраны, на которых надвигалось чудовище римской инквизиции: многие выселились в Венецию, Мантую и Модену. Но призванный водворить управление «святого престола» во вновь присоединенном крае кардинал Альдобрандини понял, что удаление богатых марранов нанесет удар местной промышленности, и он дал им на пять лет гарантию неприкосновенности, на которую с трудом согласился папа Климент VIII. Еврейское население Феррары и ее округа получило новую конституцию. Им дозволялось заниматься торговлей, но не ссудой денег, которая составляла монополию городских ссудных касс или ломбардов. Насколько христианское население ценило это благодеяние своих опекунов, видно из того, что оно выразило свое возмущение против закрытия источника дешевого кредита, и вскоре евреям снова было разрешено содержать свои частные «банки». Зато церковная власть ввела в Ферраре режим гетто по римскому образцу. В 1626 году населенные евреями улицы города были окружены оградой с воротами в пяти пунктах. Были объявлены обязательными римские заповеди: ношение желтой шапки, слушание миссионерских проповедей в церквах, строгая цензура еврейских книг, закрытие «лишних» синагог. Этот напор враждебных сил встречал только пассивное сопротивление со стороны организованных общин. Образцовая конституция феррарской общины, выработанная в 1573 г. председателем ее Исааком Абраванелем II (внуком знаменитого испанского изгнанника), действовала и в течение следующего столетия. Строго соблюдался принцип подоходного обложения членов общины. Плательщик налога, дав присягу в добросовестной оценке своего имущества, опускал свой взнос в особую запечатанную кружку, стоявшую в помещении общинного совета. Исполнительный комитет общины («Massari») распоряжался этими суммами, распределял их между различными учреждениями, платил по займам общины и покрывал недоимки ее членов по государственным налогам.

Много тревог пережили евреи Миланского герцогства, имевшие свои значительные общины в Кремоне, Павии, Лоди и Алессандрии. Во второй половине XVI в. герцогство находилось под верховной властью испанского короля Филиппа II, этого великого инквизитора на троне. Можно было предвидеть, что в подвластной Испании провинции пребывание евреев не будет признано возможным. Однако на первых порах эти опасения не сбылись. Евреев взял под свою защиту наместник Филиппа в Милане, убедившийся в важном значении их для экономической жизни края. Он решительно сопротивлялся всяким попыткам выселения евреев, но вместе с тем старался ладить с духовенством, исполняя папские буллы о ношении желтых шапок, цензуре раввинских книг и т.п. В угоду духовенству евреям было также запрещено заниматься кредитными операциями (1566), но этот запрет оставался мертвой буквой, так как нуждавшееся в кредите население продолжало обращаться к евреям. Положение ухудшилось после приказа Пия V о выселении евреев из Церковной Области. Испанский король, не терпевший марранов в своих коренных землях и истреблявший огнем и мечом «еретиков» в Нидерландах, не хотел уступать в католическом усердии главе церкви. Он нашел поддержку в христианском населении Кремоны и Павии, требовавшем изгнания евреев, между тем как другие города хотели их оставить. В 1592 году миланский наместник получил от Филиппа декрет об изгнании евреев, но он медлил с исполнением приказа, который ему казался вредным для интересов края. Тем временем к Филиппу II отправился еврейский депутат Самуил Коген из Алессандрии с ходатайством об отсрочке выселения, которое разорит тысячи еврейских семейств. Король уважил это, поддержанное наместником, ходатайство и дал требуемую отсрочку. Но настойчивые требования юдофобов, действовавших через своего агента в Мадриде, побудили наконец Филиппа распорядиться об исполнении декрета (1597). Наместник дал евреям двухмесячный срок на сборы в путь, а когда изгнанники двинулись с мест, он послал с ними военный конвой для защиты от сновавших в стране кондотьеров. В весенние недели между Пасхой и праздником Шавуот тянулись партии эмигрантов из Павии, Кремоны, Алессандрии и других городов в соседние местности Италии. Они влились в еврейские общины Мантуи, Модены, Реджио, Вероны и Падуи, которые частью были уже сдавлены стенами гетто, частью стояли накануне официального введения римского режима.

Введению гетто в Мантуе, где находилась одна из культурнейших еврейских общин Италии, предшествовала сильная агитация со стороны католических монахов. Мантуанские герцоги из рода Гонзага поддались влиянию общей реакции и старались исполнять папские буллы. В 1590 г. Винченцо Гонзага велел выслать из Мантуи иногородних евреев, так как его пугал быстрый рост еврейской общины. Мысль о создании особого квартала для евреев уже тогда созрела в уме герцога, и работа монахов подготовила ее осуществление. В 1602 г. посетил Мантую странствующий проповедник-францисканец, Бартоломео да Салутиво, — изувер, слывший «святым». Своими речами в церквах и на улицах он до такой степени разжег фанатизм христианского населения, что вызвал катастрофу. Один христианин, увидев еврейских мальчиков, игравших в субботу во дворе синагоги, донес «святому» монаху, что там насмехаются над ним и его речами. Схватили несколько ни в чем не повинных евреев, бросили в темницу, пытали и затем казнили удушением; их трупы привязали к хвостам лошадей и волочили по улицам, а затем повесили на столбах за ноги. Разъяренная толпа готова была разгромить всех евреев Мантуи, но герцог не допустил до этого. Теперь он имел повод водворить евреев в гетто: разлучить их с христианами во избежание столкновений. В 1610 году был издан декрет о переселении евреев из «христианских» улиц города в особый квартал, и через два года это перемещение совершилось. Еще раньше был назначен особый комиссар по еврейским делам (Commissario degli ebrei), который должен был контролировать все их коммерческие сделки и следить за правильным взносом податей. Эта должность сохранилась еще в XVIII веке при австрийском владычестве.

Большие бедствия выпали на долю мантуанских евреев во время Тридцатилетней войны, когда австрийские войска императора Фердинанда II осадили город. Во время семимесячной осады мужеское население гетто работало днем и ночью над укреплением городских стен и возведением насыпей, нарушая даже субботний покой; многие участвовали в защите города с оружием в руках. Но скоро германские банды ворвались в город, разграбили гетто и безжалостно изгнали его обитателей, позволив каждому взять с собой только необходимую одежду и три дуката денег (1630). В городе оставлено было только несколько евреев, у которых вожди немецких банд выведывали посредством пыток, где запрятали изгнанники свои богатства. Еврейская депутация отправилась в Регенсбург к Фердинанду и умоляла о пощаде. Император предписал губернатору Мантуи впустить несчастных обратно в гетто и возвратить им отобранное имущество. Измученная нуждой и скитанием, вернулась половина изгнанников на свои старые пепелища, после того как другая половина рассеялась или погибла от лишений и болезней.

Католическая реакция пробралась и в бывший центр итальянского просвещения, в Тоскану. Во Флоренции герцог Козимо I Медичи сначала неохотно подчинялся папским буллам. Он сжигал Талмуд, но не решался ввести инквизицию в своих владениях и унижать своих еврейских подданных ношением желтой шапки. Но при папе Пии V, наградившем Козимо титулом «великого герцога», он уступил требованиям Рима: ввел «еврейский знак» на одежде и переместил всех флорентийских евреев в гетто (1571). Над воротами этого гетто красовалась следующая надпись на латинском языке: «Движимый благочестием, герцог решил в здешнем месте отделить евреев от христианского общества, а не изгнать их, дабы под легчайшим игом Христа они могли склонить свои жесточайшие выи, укрощенные добрым примером». Преемники «великого герцога» пытались ограничивать евреев в правах торговли и промышленности во Флоренции, Пизе и других городах Тосканы, но требования экономической жизни заставили их бросить эту разорительную для страны политику. Напротив, важная для Тосканы торговля с Турцией заставляла герцогов приглашать оттуда еврейских негоциантов для ввоза левантийских товаров и вывоза местных фабричных изделий. На этой почве быстро выросло благосостояние города Ливорно, который именно благодаря евреям стал самым оживленным портом Тосканы по торговым сношениям с Турцией и совершенно заслонил собой старую гавань Пизы. Еврейская община в Ливорно образовалась только в конце XVI века и состояла преимущественно из сефардов, прибывших из Турции, а частью из марранов, бежавших из Испании и Португалии. В XVII в. торговля здесь сосредоточивалась преимущественно в руках евреев, и один христианский путешественник жаловался, что из-за остановки торговых дел по субботам христиане должны отдыхать в этот еврейский день покоя. Так боролись между собой законы церкви, измышления слепых фанатиков и железные законы хозяйственной жизни.

§ 16. Книгопечатание, гуманизм и вольные науки

Напор враждебных сил извне не мог остановить ту усиленную умственную работу, которая началась в итальянском еврействе в эпоху Ренессанса и гуманизма. В духовной жизни здесь перекрещивались разнородные течения: односторонний раввинизм ашкеназов и светская образованность сефардов, мистические и философские идеи, охранительные тенденции и порывы свободного исследования. Все это, в связи с расцветшим тогда в Италии книгопечатанием, породило такое разнообразие умственного творчества, какое не замечалось ни в одном из тогдашних центров еврейства.

Народ книги с восторгом встретил изобретение книгопечатания. Италия была первой страной, где печатались еврейские книги. Уже в последние десятилетия XV века там возникают еврейские типографии в нескольких городах: в Реджио был напечатан в 1475 г. комментарий Раши к Торе, в Пиеве близ Падуи в том же году появился раввинский свод законов «Турим». С того времени еврейские типографии устраиваются в Мантуе, Ферраре, Сончино (Ломбардия), Неаполе и Брешии. Главными типографами в ту раннюю эпоху были члены семьи Сончино, которые сначала печатали книги в разных городах Италии, а позже перенесли свою деятельность в Константинополь и Салоники. До 1500 г. в итальянских типографиях было напечатано около ста книг, которые в библиографии принято называть первопечатными, «инкунабула». В первой половине XVI века еврейское книгопечатание сильно развилось в двух своих главных центрах: Италии и Турции. В Италии наибольшее число книг выпускала типография христианина Даниила Бомберга в Венеции. Библия с комментариями, трактаты Вавилонского и Палестинского Талмуда, молитвенники, многие раввинские и философские произведения старых и новых авторов выходили в тысячах экземпляров из венецианских типографий и распространялись по всей диаспоре. Наборщиками и корректорами в типографиях были здесь евреи, считавшие свое ремесло «священным». Как в заглавии книги помещалось имя автора, так в конце ее обыкновенно печатались имена наборщика или корректора, «занятых священной работой» (העוסקים במלאכת הקודש). Благодаря своим коммерческим связям Венеция снабжала еврейскими книгами всю Европу. Дело было очень выгодное, и с монополистом Бомбергом стали конкурировать другие типографии, тоже христианские. Конкуренция двух фирм, Джустиниани и Брагадини, привела к судебному спору, который разбирался в высшей инстанции в Риме в тот момент, когда папская инквизиция решила сжечь книги Талмуда (1553). Еврейские типографии в Венеции переживали тяжелый кризис, так как не только древние книги Талмуда, но и новые книги, имевшие отдаленное отношение к Талмуду, конфисковывались в типографиях во время печатания. В разгар преследования (1553-1560 гг.) венецианские типографии закрылись, и еврейские книги печатались в Ферраре, Мантуе, Кремоне и других городах. Но скоро кризис прошел: установилась цензура папская и самоцензуирование раввинов, спасавшие книги от запрета путем исключения отдельных мест. Италия и отчасти Турция (Салоники) сохранили первенство в деле еврейского книгопечатания до середины XVII века; позже с ними успешно конкурируют Польша, Германия и Голландия (Амстердам).

Если развитие книгопечатания влияло на распространение еврейской литературы, то научный гуманизм первой половины XVI в. влиял на самое содержание ее, на характер творчества. Как в лучшие дни арабско-еврейского ренессанса, видное место в литературе занимали языкознание или «грамматика» и естественные науки в связи с медициной. На почве языкознания и исследования Библии часто сходились еврейские и христианские ученые. Любовь к античной греко-римской культуре вызвала в образованных христианах стремление к изучению другой античной культуры: еврейской, а так как ключ к такому изучению давал еврейский язык, то он наряду с латинским и греческим вошел в программу гуманистического образования. Любознательные христиане изучали этот язык с его литературой под руководством ученых евреев. Римский врач Обадия Сфорно (ум. в 1550) преподавал еврейскую письменность знаменитому немецкому гуманисту Рейхлину, во время его пребывания в Риме. Сфорно участвовал в реорганизации еврейской общины Рима по упомянутому уставу 1524 года, где его имя обозначено eccelente doctore Servedio Sforno (Servedio — буквальный перевод имени Обадия: «слуга Божий»). Позже он оставил Рим и поселился в Болонье, где стоял во главе талмудической академии. Знаток языков и естествовед, Сфорно был, однако, консервативен по своему образу мыслей. В своем сочинении «Светоч народов» («Or amim». Bologna 1537) он выдвигает ряд аргументов из Библии против религиозной философии, основанной на аристотелизме, и старается научить диспутантов, «как возражать вольнодумцу». Эту книгу он перевел на латинский язык с витиеватым посвящением французскому королю Генриху II (1548), — по-видимому, в надежде, что перевод будет напечатан в Париже, но в столице католической Франции нашли неудобным печатать апологию веры с точки зрения «Ветхого Завета». В еврейской литературе Сфорно известей главным образом своими комментариями к Пятикнижию (Венеция, 1567) и некоторым другим библейским книгам, где наряду с грамматическим анализом проводится нравоучительная тенденция.

Филологом и грамматиком по призванию был Илия Левита, или Бахур (1473-1549), уроженец Германии, проведший большую часть жизни в Италии. Он жил в Падуе и Венеции, где занимался преподаванием еврейского языка, а затем переселился в Рим. Здесь он преподавал еврейский язык и литературу христианскому теологу Эгидио ди Витербо, который потом получил сан кардинала.

Чтобы дать возможность бедному еврейскому ученому спокойно заниматься наукой, кардинал содержал его с семейством в своем доме в течение десяти лет (1517-1527). Кардинал особенно интересовался учением каббалы, которое евреи будто бы таили от христиан ввиду имеющихся там намеков на святую Троицу, и Левита должен был доставлять своему меценату копии старых каббалистических книг. В эти годы спокойной жизни в Риме Левита написал свои главные сочинения по еврейской грамматике и лексикографии. Его руководство по грамматике «Сефер га’бахур» было напечатано в 1518 г. в Риме, где специально для этой цели была оборудована еврейская типография, с разрешения папы Льва X. При разграблении Рима войсками Карла V (1527) Левита лишился своего имущества и некоторых рукописей своих трудов. Он вернулся в Венецию, где состоял корректором в типографиях. Здесь он издал свое исследование о Macco ре (Венеция 1538), в котором доказывал, что гласные знаки в еврейской письменности (пунктуация) были выработаны в талмудическое время и, следовательно, принятый способ чтения библейского текста есть только дело традиции. Этот смелый вывод, давший толчок библейской критике, вызвал оживленные споры среди богословов. Известный Себастиан Мюнстер, ученик Рейхлина, изложил содержание этой книги на латинском языке. Левита поддерживал переписку с христианскими учеными различных стран. Французский король Франциск I предложил ему кафедру в Парижском университете, но Левита отклонил это лестное предложение — может быть потому, что он, как еврей, был бы совершенно одинок в стране, некогда изгнавшей евреев. Его и без того угнетали нарекания со стороны строгих раввинов за то, что он обучает христиан еврейскому языку и вводит их в тайны каббалы, зная, что те воспользуются этим для борьбы с иудаизмом. Левита оправдывался тем, что христиане-гебраисты, не будучи друзьями еврейской религии, нередко защищают евреев от преследований. В последние годы его жизни появились в печати его словари к арамейскому диалекту Талмуда и Таргума с объяснениями на латинском и немецком языках («Tisbi» и «Meturgeman», 1541). Связи Левиты в христианских кругах и особенно жизнь в доме кардинала Эгидио не остались без печальных последствий для его семьи: два внука Илии от дочери (Витторио Элиано и Соломон Романо) перешли в христианство и сделались пособниками той власти, которая в эпоху папской реакции жгла Талмуд и проводила в жизнь жестокие буллы против евреев.

Высшим представителем светской образованности считался тогда врач, или «доктор медицины и искусств» (medicinae et artium doctor), так как под этим титулом подразумевалось и знание естественных наук и философии. В Италии рассадниками медицинской науки были старые университеты в Салерно, Болонье и особенно в Падуе. В Падуанском университете среди корпораций студентов-христиан из разных государств существовала с XVI века и группа евреев[16]. Нелегко было положение этой группы при тогдашнем церковном строе университетской жизни и нравах студентов-христиан (§ 14). Получение степени доктора медицины было сопряжено для еврея с большими неприятностями. Дипломы выдавались «священной коллегией» под председательством местного епископа, считавшегося канцлером университета, в его дворце или в церкви, и сама церемония выдачи носила характер религиозного торжества; даже лютеране-немцы и православные греки часто покидали университет из-за того, что у врачей при выпуске требовали признания католического символа веры. Пришлось допустить некоторые изъятия для некатоликов: им выдавал диплом сначала представитель светской власти, а потом — основанная при университете особая «венецианская коллегия» (collegium Venetum). После получения докторского диплома каждый еврей обязан был доставить инспектору университета 35 пакетов с конфетами для раздачи всем студенческим землячествам, или «нациям». Это невольное угощение вместе с другими расходами по получению диплома стоило очень дорого и было непосильно для небогатых людей. Однако, наевшись еврейских сладостей, врачи-христиане по выходе из университета доставляли немало горьких минут своим еврейским коллегам и конкурентам. Они доносили властям на евреев, которые вопреки церковному канону лечили христиан, и требовали, чтобы еврейские врачи имели право практики только в пределах гетто. Медицинский факультет поддерживал такие ходатайства, «потому что недопустимо, чтобы лечили христиан те, которым их религия велит преследовать христиан и отнимать их добро». Иногда приводился и другой мотив: «Непристойно, чтобы при христианине в последние минуты жизни находился еврей, который, конечно, не позаботится о том, чтобы умирающий подумал о своей душе». Таким образом, путь евреев-врачей был усеян терниями, и тем не менее многие из них стяжали себе славу не только среди своих соплеменников, но и в христианских кругах.

В итальянско-еврейской литературе выдвинулся в первой половине XVI века тот врач Яков Мантин, который сыграл такую печальную роль в судьбе Соломона Молхо (§ 11). Живя в Болонье, он в юности изучал медицину и философию в местном университете. Владея в совершенстве латинским языком, он стал переводить на этот язык лучшие произведения средневековой еврейско-арабской литературы. В 1521 г. он издал в Риме перевод двух частей «Комментария» Аверроэса к Аристотелю с посвящением папе Льву X. Он перевел также введение Маймонида к этическому трактату «Абот». Из Болоньи Яков Мантин переселился в Венецию, а затем — в Рим. В Риме он занимался врачебной практикой с таким успехом, что папа Павел III назначил его своим лейб-медиком. Он продолжал заниматься латинским переводом книг Аверроэса и в 1539 г. посвятил папе свой комментарий к «Республике» Платона. Павел III назначил своего ученого врача преподавателем практической медицины в Римском университете, и некоторое время в списке профессоров значился «еврей Яков» (Giacomo Ebreo). Вернувшись в Венецию, Мантин участвовал в издававшемся тогда латинском переводе «Путеводителя» Маймонида, переводил медицинский «Канон» Авиценны (часть его посвящена дожу республики) и вращался в кругу ученых гуманистов-христиан. Около 1550 г. он предпринял путешествие на Восток, в качестве домашнего врача при венецианском посланнике в Сирии, но вскоре после своего приезда в Дамаск он внезапно умер.

Начало католической реакции произвело перелом в жизни одного еврейского ученого, прославившегося в медицинской науке. Уроженец Португалии, марран Амат Лузитан (Amatus Lusitanus) учился в Саламанкском университете, а затем занимался теорией и практикой медицины в Лиссабоне. Введение инквизиции в Португалии заставило его покинуть родину и переселиться в Нидерланды. В Антверпене он опубликовал свой первый научный труд: исследование о Диоскориде («Index Dioscoridis», 1536).

После долгих скитаний по Франции и Германии Амат Переселился в Италию. Между 1540 и 1555 гг. он жил в Венеции, Риме, Ферраре и Анконе, везде ценимый как выдающийся врач и теоретик медицины. В Ферраре он читал публичные лекции по анатомии и науке о лекарственных травах. Своей обширной медицинской практикой он пользовался для научных целей. Ход лечения каждого своего пациента он подробно записывал, а когда набиралось сто таких записей, он соединял их в книгу под именем «Curationum Centuria» (семь таких книг было издано). В Анконе Амат открыто исповедовал иудейство, забывая, что за ним, бывшим марраном, зорко следит глаз инквизиции. Это подвергло его крайней опасности при папе Павле IV, когда инквизиция в Анконе принялась за розыски марранов, отпавших от церкви. К счастью, Амат был вовремя предупрежден о предстоящем аресте; он в 1556 г. бежал из Анконы и тем избег участи 24 мучеников, погибших в том же году (§ 12). Некоторое время Амат прожил в Пезаро, где тогда организовался известный торговый бойкот Анконского порта, но потом переселился в Салоники, последнее убежище марранов (1559). Здесь он мог свободно исповедовать иудейскую религию. Он стал называться еврейским именем Хав ив (буквальный перевод слова Amatus, «любимый») и принимал участие в делах салоникской общины. Здесь он умер (около 1568 г.), оставив по себе ряд замечательных трудов по медицине на латинском языке, по которым учились следующие поколения медиков.

Яков Мантин стоял еще всецело в полосе гуманизма. Амат Лузитан пережил кризис гуманизма и переход к католической реакции, а третий крупный представитель итальянской медицины, Давид де Помис («min ha’tapuchim» — еврейский перевод его фамильного прозвища), действовал в эпоху стабильной реакции. Получив в 1551 г. в Перуджии звание доктора медицины, он с большим успехом практиковал в разных городах Италии, но не мог развить свою деятельность в широких кругах христианского общества вследствие папских булл, запрещавших христианам лечиться у евреев. Только при Сиксте V ему удалось получить разрешение на врачебную практику среди христиан. Имени этого папы Давид посвятил свой еврейский лексикон с переводом слов на латинский и итальянский языки («Zemach David», 1587). В это же время он издал на латинском языке книгу «О еврее-медике» («De medico hebraeo, enarratio apologetica», Венеция, 1588), красноречивую апологию еврейских врачей, с целью устранения предрассудков, злостно распространяемых католическим духовенством или христианскими конкурентами. Автор перечисляет имена выдающихся деятелей медицины из евреев, услугами которых пользовались высшие светские и духовные сановники, а в конце приводит ряд изречений из Талмуда для доказательства этической высоты этой оклеветанной книги. Давид де Помис умер в Венеции в последние годы XVI века.

В те годы, когда еще не угасли последние лучи гуманизма, в Италии появились ростки религиозной философии. То была философия особого рода: не обычный рационализм Маймонидовой школы, основанный на учении Аристотеля, а воскрешение древнего неоплатонизма или филонизма в сочетании с каббалой. Сын вождя сефардских изгнанников, Иегуда Абраванель, или Леон Медиго (умер ок. 1530 г.), разделявший с отцом все муки скитания, написал на итальянском языке философский трактат «Диалоги о любви» («Dialoghi di Amore», 1505), где развивается мысль, что любовь или взаимное влечение материи и духа составляет животворящее начало и в космосе, и в человечестве. Любовью Бог создал мир, ею мир управляется и ею же регулируется отношение человека к Богу, влечение души к своему Первоисточнику. Мудрость и добродетель, вера, знание и красота, все, что дает возвышенный смысл человеческой жизни, — есть проявление этой любви или влечения души к Богу. В форме длинного диалога между «Филоном» и «Софией» затронуты общие проблемы естествознания, философии и особенно психологии, но ничего специфически еврейского здесь нет. О еврейских убеждениях автора можно только догадаться по тому, что он говорит от имени иудео-эллинского философа Филона, героя диалога: он видит сходство между Моисеевым учением о сотворении мира (в его каббалистическом истолковании по теории эманации) и платоновскими «идеями». Итальянский язык книги и абстрактность ее изложения дали повод к слухам, будто автор «Диалогов» принял христианство. Первый христианский издатель, напечатавший книгу в Париже в 1535 г., обозначил имя автора на заглавном листе так: «Леон Медико, по нации еврей, но потом ставший христианином». С целью привлечь покупателей-христиан сделаны были даже некоторые тенденциозные вставки в текст книги (напр., упоминание имени Иоанна Крестителя рядом с Ханохом и Илией-пророком).

Иегуда Абраванель не попал в сети церкви, но мрачная тень ее легла на его семью и вызвала в ней глубокую трагедию. В 1492 г., когда эта семья покидала Испанию, Иегуда отправил своего малолетнего сына в Португалию на попечение родных, а сам двинулся дальше, в Италию. Тут он узнал, что ребенок был окрещен в Лиссабоне во время массового крещения еврейских детей по приказу короля Эммануила. Потрясенный отец всю жизнь оплакивал эту утрату дорогой души. В своей стихотворной «Жалобе на судьбу» («Teluha al ha’zman») он обращается к потерянному сыну с трогательными вопросами: «Дорогой мой, что делаешь ты среди людей с нечистыми сердцами, ты, яблоня, среди засохшего сада? Зачем твоя чистая душа среди иноплеменников, как роза среди терний и сорных трав?» Он увещевает сына сохранить верность заветам предков под маской маррана: «Первенец мой, знай, что ты происходишь из рода ученых. Смотри же, сын мой, учись прилежно, читай Библию, разумей язык моих писем, изучай Мишну и Талмуд». Но тут же бедный отец говорит самому себе, что это иллюзия и что ему не суждено увидеть возвращенного сына. Среди чужого народа затерялся похищенный сын Иегуды Абраванеля, а в чужой литературе — итальянский труд отца. В течение 25 лет книга перепечатывалась четыре раза в Венеции. Затем она была переведена на французский, латинский и испанский языки. Французский перевод появился с посвящением королеве Екатерине Медичи, а испанский — с посвящением королю Филиппу II, так что книга о «Любви» была преподнесена худшим человеконенавистникам, творцам Варфоломеевской ночи и ужасов инквизиции. Еврейский перевод «Диалогов» долго хранился в рукописи и издан только в новейшее время.

Поздние следы эпохи гуманизма сказались в том, что итальянский язык, обиходный язык евреев в Италии, проник и в еврейскую поэзию. Во второй половине XVI века в Риме славилась поэтесса Дебора Аскарелли, переложившая в звучные итальянские стихи литургическую поэму Моисея Риети «Обитель молящихся» («Меоп ha’soalim», часть известного произведения XV века «Mikdas meat») и ряд синагогальных гимнов. Эти стихотворные опыты были изданы в Венеции в 1602 г. В то же время в Венеции выдвинулась молодая поэтесса Сара Копия Суллам (умерла в 1641 г.), дочь еврейского купца, вращавшаяся в образованных кругах итальянского общества. Когда появилась поэма «Эстер», написанная на библейскую тему католическим монахом Ансальдо Чеба из Генуи, Суллам завязала с ним переписку, которая продолжалась несколько лет (1618-1622). Из сохранившихся писем Чеба видно, что спор о сравнительных достоинствах иудаизма и христианства был главной темой переписки. Сара мужественно отражала все доводы своего корреспондента, который старался обратить ее в свою веру. Потерпев неудачу, монах попросил у Сары, чтобы она ему, по крайней мере, позволила молиться о ниспослании ей благодати христианской веры. Она согласилась, но с тем, чтобы и он ей позволил молиться о спасении его души. Полагают, что «нечестивые» письма Сары попали в руки инквизиции и были уничтожены. Из ее произведений известны только немногие сонеты на итальянском языке и одна апология («Manifesto»), написанная в ответ на брошюру венецианского священника Бонифация, который упрекал Сару на основании ее писем в отрицании догмата бессмертия души (1621). Ответ обвиняемой, полный сарказма и вместе с тем логически ясный и убедительный, свидетельствует о литературном таланте и знакомстве автора с проблемами религиозной философии.

§ 17. Хронографы XVI века

Национальное настроение отражалось больше всего в хронографии, широко развившейся в Италии XVI века. Из четырех хронистов только один был туземцем, а прочие принадлежали к колонии сефардских переселенцев. Уроженец Кандии на подвластном Венеции острове Крите, Илия Капсали (ок. 1490-1555) был одним из последних представителей прежней «романиотской» культуры греко-италийских евреев, которая все более вытеснялась культурой пришлых сефардов. Насколько силен был в этих местах туземный элемент, видно из того, что еще в XVI веке в Кандии сохранился обычай читать в синагогах «гафтару» из библейских пророков на обиходном греко-еврейском языке и только первые три стиха каждой главы в древнееврейском подлиннике. Капсали, изучавший Талмуд в славной иешиве Падуи и ставший потом раввином в Кандии, пытался запретить употребление греческого языка в святом месте, но ему не удалось пересилить обычай, вызванный требованиями жизни. Свои досуги от раввинских обязанностей Илия Капсали посвящал писанию истории двух стран, где были рассеяны остатки романиотской группы: Оттоманской империи, наследницы Византии и Венецианской республики. Из его общей истории Турции, озаглавленной «Седер Элиягу» (или «Дебе-Элиягу»), опубликованы обширные фрагменты, относящиеся к истории евреев в этой стране при султанах Мухаммеде II, Баязете, Селиме I и Сулеймане до 1523 г., времени составления книги. Роль Турции в европейской истории автор оценивает с точки зрения провиденциальной: «Пройдитесь по главам этой книги, — говорит он во вступлении, — и вы увидите, что Бог в своей мудрости возвеличил турецкий народ и привел его из далеких стран (в Европу) для того, чтобы Турция служила в его руках орудием кары для всех (христианских) народов и государств, ибо чаша грехов их переполнилась». Илия Капсали подробно рассказывает об исторической роли своего родственника Моисея Капсали, первого главного раввина после завоевания Константинополя, о судьбе испанских и португальских евреев, попавших в Турцию после изгнания, о содействии евреев султану Сулейману при завоевании Родоса, о завоевании Египта и восстании местного паши, связанном с упомянутым выше (§ 3) эпизодом «египетского Пурима». Автор сам характеризует свои источники и метод описания следующим образом: «Правду говорил я во всех своих рассказах. Рассказы о турецком государстве я слышал от старых именитых турок, о завоевании Константинополя — от моего отца, который жил там долго и состоял при раввине Моисее (Капсали), об Испании — от бедных сефардов-изгнанников, проходивших через наш город и всегда находивших приют в нашем доме... Но в некоторых рассказах я следовал приемам риторов, допускавших преувеличения и небылицы».

Ближе к фактам Капсали стоит в своей хронике о Венеции («Divre ha’jamim lemalche Venezia»), написанной в 1517 г.[17]. Здесь автор рассказывает преимущественно о том, что он лично пережил во время войн в Венеции, Падуе и Кандии, о судьбе еврейских общин во время германской оккупации в Верхней Италии. Тут его описание имеет ценность показаний очевидца. Большой интерес представляет, между прочим, его описание талмудических иешив в Падуе, где он учился под руководством известного раввина Иуды Менца.

Как поэт-трагик подходит к истории своего времени Самуил Уске (Usque), марран из Португалии, бежавший от инквизиции в Италию. В середине XVI века он жил в Ферраре и там напечатал на португальском языке историю бедствий евреев, под заглавием «Утешение Израилю в его скорбях» («Consolaçao as tribulaçoens de Israel», 1552). Автор предназначил свою книгу преимущественно для своих земляков-марранов, избавившихся от инквизиции на родине и вынужденных скрываться от зоркого ока папской инквизиции в Италии. Он больше размышляет по поводу событий, чем рассказывает о них. Рассказ его начинается с декрета вестготского короля Сизебута о насильственном крещении всех испанских евреев и доводится до времени автора. Уске пользовался для этой цели испанскими и французскими хрониками, а может быть, и еврейскими рукописными источниками. Книга изложена в форме диалога между тремя пастухами, из которых один, Яков (еврейский народ), жалуется на страдания, пережитые им в разных странах, а товарищи утешают его, как друзья утешали страдальца Иова. Яков говорит о муках «еврейских овец» среди народов-волков и восклицает: «Европа, Европа, мой ад на земле! Что мне сказать о тебе, украсившей свои победы моими трупами? Как мне хвалить тебя, порочная, воинственная Италия? Ведь ты, как голодный лев, пожирала истерзанные тела моих овец! Гибельные пастбища Франции, мои ягнята питались вашими отравленными злаками! Гордая, дикая, гористая Германия, ты низвергала моих детей с грозных высот твоих Альп!.. А ты, ханжеская, жестокая и кровожадная Испания! Голодные волки пожирали в тебе и еще пожирают мои стада». С гневом мученика рисует Уске инквизицию: «Из Рима выступило дикое чудовище, с таким странным лицом и ужасным взглядом, что при виде его содрогнулась вся Европа... Из его глаз и рта извергаются потоки пламени, оно питается человеческими телами... Своей черной тенью оно распространяет густой мрак всюду, куда оно является. Как бы ярко ни светило там солнце, чудовище оставляет за собой тьму египетскую. Куда оно направляет свой бег, там сохнут зеленые луга, вянет цвет деревьев, земля превращается в мрачную бесплодную пустыню». Друзья скорбящего Якова утешают его тем, что нация, очищенная страданиями, становится нравственно лучше, совершеннее других. Истребить всю нацию нельзя, ибо, «если одно царство в Европе подымется, чтобы предать тебя смерти, у тебя остается другое царство в Азии, где можешь жить. Когда испанцы тебя изгнали, Бог открыл тебе путь в страну, которая тебя приютила и позволила свободно жить: в Италию». Эти строки были напечатаны за один год до сожжения Талмуда в Италии, за три года до обнародования буллы Павла IV и за четыре года до сожжения марранов в Анконе по приговору папекой инквизиции. В эти годы автору пришлось бы вычеркнуть Италию из списка стран, пощаженных «чудовищем». Папская цензура включила в «Индекс запрещенных книг» писанный кровью сердца мартиролог Самуила Уске, этот живой протест против деяний католической церкви. Свое сочинение, появившееся почти одновременно с напечатанной в Турции хроникой «Шевет Иегуда» (см. выше, § 8), Уске посвятил бывшей марранке и меценатке Грасии Мендес в Константинополе. Вскоре он сам переселился в Турцию, куда в то время бежали многие марраны из Италии. Сохранилось смутное известие, что Уске провел последние годы жизни в Палестине, в гнезде каббалистов Сафеде, где увлекся мессианской мистикой школы Ари.

На границе хронографии и историографии стоят труды Иосифа Гакогена (1496-1575). Его личная жизнь тесно связана с печальными кризисами тогдашней еврейской истории. Член изгнанной из Испании семьи, Иосиф Гакоген провел первые годы жизни в папском городе Авиньоне, в Южной Франции; оттуда семья переехала в Италию и поселилась в Генуе. Двукратное изгнание евреев из города Генуи (в 1516 и 1550 гг.) заставило странствующую семью Когенов временно приютиться в соседних городах Нови и Вольтаджио, но в промежуточные годы она возвращалась в Геную. Здесь Иосиф занимался врачебной практикой и был очень любим населением, даже христианским. Когда в 1567 году последовало изгнание евреев из всей территории Генуэзской республики, власти хотели сделать исключение для еврейского врача и оставить его в Вольтаджио, но он отверг милость гонителей и ушел вместе с изгнанниками. Только за три года до своей смерти возвратился он в Геную. Будучи врачом по профессии, Иосиф был историком по настоящему своему призванию. История не только еврейская, но и всемирная его волновала, как переживания современности, которые он также рассматривал под историческим углом зрения. В течение многих лет писал он свой обширный труд «Хроника Франции и Оттоманской империи» («Divre ha’jamim le’malchut Zarfat etc.»), составленный на основании общих средневековых хроник. В этой книге, написанной прекрасным для того времени еврейским языком, представлена многовековая борьба христианства с исламом, Европы — с Азией, от эпохи крестовых походов до середины XVI века, в связи с событиями еврейской истории. По форме это — хроника, лишенная даже прагматической связи, но оживляет ее яркая оценка событий. Автор ненавидит деспотов и насильников и везде проводит идею исторической Немезиды, в особенности когда дело касается обращения с евреями. Национальное чувство историка прорывается в страстных воплях гнева и скорби, когда он рассказывает о мученичестве братьев в христианских странах во время крестовых походов, о гонениях в средневековой Франции, об изгнании из Испании и Португалии. В одном месте книги он делает такое замечание: «Изгнание евреев из Франции и Испании побудило меня написать эту книгу. Пусть знают евреи, что сделали нам (враги) в своих землях, в своих дворцах и замках. Ибо вот придут дни...» В этой прерванной взволнованным автором пророческой фразе звучит призыв к страшному суду истории над мучителями еврейства.

Хроника Иосифа Гакогена была закончена писанием в 1553 году, и последние строки посвящены в ней тому зловещему событию этого года, которое в Италии положило грань между эпохами гуманизма и католической реакции: там говорится о сожжении Талмуда в Риме и Венеции по повелению папы Юлия III. Книга была напечатана в следующем году в Саббионете. Но она еще не удовлетворила автора. Ему хотелось (очевидно, под влиянием появившейся тогда португальской книги Самуила Уске) собрать воедино события еврейского прошлого, которые в «Хронике» терялись в изложении общей политической истории Европы, слить в один сосуд все слезы народа-страдальца, дать систематический мартиролог еврейства. Иосиф Гакоген сделал это в своей книге «Долина плача» («Етек ha’bacha»), в которую включил все касающиеся евреев места из своей общей «Хроники» с дополнениями и вместе с тем заключительную часть — события еврейской истории после 1553 г. Раньше он довел свое описание до 1558 года, но потом все прибавлял из событий, происходивших на его глазах, и закончил свой труд в 1575 году, то есть в год своей смерти. Последний отдел «Долины плача», повествующий о жестокостях римских пап Павла IV и Пия V («Impius», бесчестный, как историк его гневно называет), есть сплошной крик негодования, Некоторые описания кончаются призывами вроде следующих: «О Боже, судья праведный, к Тебе обращаюсь я с тяжбой моей!», или: «Спеши, Боже, к нам на помощь и воздай по заслугам врагам твоего народа!» В стихотворении, помещенном в начале «Долины плача», автор просит, чтобы эту книгу читал всякий еврей в день «Тиша-беав», траура по случаю разрушения Иерусалима. И действительно, в некоторых общинах Италии установился обычай публично читать отрывки из этого мартиролога в пост Девятого Ава. Однако «Долина плача», в отличие от общей «Хроники», не была напечатана (сначала, вероятно, из-за папской цензуры) и в течение почти трех столетий распространялась только в списках[18].

Гораздо ниже по своим качествам была четвертая историческая хроника того времени: «Цепь преданий» («Salselet ha’kabbala») Гедалии ибн-Яхии, напечатанная в Венеции в 1587 году. Ибн-Яхия, потомок знатной сефардской семьи, жил в разных городах Италии и особенно болезненно ощутил результаты папских гонений: при Пии V он был изгнан из Церковной Области и лишился всего своего состояния, сожжение еврейских книг опустошило его библиотеку, и он часто не имел книг для справки при составлении своей хроники. По своему содержанию «Salselet» приближается к историко-литературным хроникам Ибн-Дауда и Закуто. Автор дает хронологический перечень великих мужей в еврействе, начиная с древнейших времен, но часто сопровождает характеристики их нравоучительными сентенциями, превращая историю в проповедь. Он начинает с Адама и патриархов, цитирует по поводу многих библейских имен Талмуд и порой даже «Зогар», в биографии талмудистов и средневековых раввинов вплетает разные легенды, преимущественно мистические — о вещих снах, предсказаниях и чудесах. Во второй части своей книги он совершенно оставляет историю и рассуждает о сотворении мира, об астрологии, физиологии, о душе (которую он считает «тончайшей материей, выделенной из ангелов небесных и вошедшей в тело человека») и ее странствованиях, о чародействе, о демонах («sedim»), об аде и рае и т.п. Автор был проникнут идеями тогдашней палестинской мистики, верил в злых духов и даже уверял, что сам видел духов и говорил с ними, когда их изгоняли из тела больных, «одержимых нечистой силой». И только в последней части книги Ибн-Яхия, входя в роль хрониста, перечисляет гонения на евреев от крестовых походов до буллы Пия V. Потрясенный всем лично пережитым при Павле IV и Пии V, хронист гадал о времени пришествия мессии, которое ему чудилось очень близким. Несмотря на то что он тут же приводит ряд несбывшихся предсказаний своих предшественников, он считает долгом рассказать и о своем личном откровении: «Расскажу тебе, что случилось со мной, и клянусь в правдивости моих слов. В 5326 году (1566), в ночь на седьмой день Пасхи, я лежал в своей постели и не мог заснуть. И углубился я в созерцание и вопрошал: когда же будет чудо конца? Затем я заснул, а когда проснулся утром, меня вдруг озарил стих Писания: «Вижу его, но не близок он» (Числа 24, 17). Я сосчитал буквы этого стиха и нашел, что они составляют число 5358». Это означало, что мессия должен прийти в 1598 г. христианской эры. Автор едва ли дожил до этой даты. Писатель следующего поколения, Иосиф Дельмедиго, дал резкий отзыв о «Цепи преданий» Ибн-Яхии, назвав ее «цепью выдумок» (Salselet sekarim). Включение сказок и фантазий в цепь исторических событий несомненно портит книгу Гедалии йбн-Яхии и ставит ее ниже других хроник той эпохи. Впрочем, этот недостаток книги больше всего содействовал ее популярности: она перепечатывалась в разных странах и охотно читалась любителями исторических сказок.

В связи с великими географическими открытиями эпохи Колумба, Васко де Гамы и Магеллана развилась и географическа я литература. Комментатор Библии и автор апологии иудаизма Авраам Фарисоль, живший в Ферраре, написал в 1524 г. книгу по географии «Пути мира» («Orchot olam», Венеция 1586). При всех своих научных познаниях автор не чужд легковерия: в его географии можно найти рассуждения о легендарной реке Самбатион и затерянных за нею коленах Израиля, о месте первозданного земного рая и т.п. Когда Фарисоль писал свою книгу, Давид Реубени туманил умы в Италии своими рассказами о загадочном еврейском царстве в Аравии, и автор «Путей мира» упоминает о нем мимоходом. По части географии писал и историк Иосиф Гакоген. Он перевел с латинского на еврейский язык книгу немецкого писателя Иоанна Боема «Законы и обычаи всех народов» («Omnium gentium leges et ritus», по-еврейски: «Maziv gevulot amim»), а с испанского — две книги об Индии и Фернанде Кортесе, но все эти сочинения остались неизданными и сохранились только в манускриптах.

§ 18. Раввинизм и мистицизм

Особенность той эпохи заключалась в том, что многие представители интеллигенции не были профессиональными раввинами, а занимались свободными профессиями — медицинской, литературной или типографско-издательской. Начиналось разделение труда в сфере умственной, раньше монополизованной раввинизмом. Однако и раввинизм продолжал развиваться и достиг высокого уровня в первой половине XVI века. Два города, Падуя и Мантуя, были его главными центрами. Талмудические академии, основанные там к концу предыдущего столетия Иудой Менцом и Иосифом Колоном (том II, § 61), привлекали учеников из всех городов Италии и других государств. Даже из далекой Польши ездили в Падую учиться Талмуду, причем некоторые соблазнялись там вольной наукой и поступали в местный христианский университет для изучения медицины. Духовными вождями итальянского еврейства считались падуанские раввины Авраам Менц, сын упомянутого Иуды, и Меир Каценеленбоген, более известный под именем Меир Падуа (или Падова), избранный главным раввином Венецианской республики. Рабби Меир видел торжество раввинской науки, когда Талмуд в 1520-х годах впервые появился целиком в печати, в знаменитом венецианском издании, и распространился в огромном количестве экземпляров, но он дожил и до гонений на Талмуд и был свидетелем целого ряда аутодафе над опальной книгой в разных городах Италии (1553-1565). Дошло до того, что престарелый раввин не имел под рукой для справок полного экземпляра Талмуда. Из-за недостатка книг работа в иешивах остановилась, и ученикам приходилось ездить в иешивы Германии и Польши. Позднейшее разрешение книг Талмуда в «очищенных» цензурой изданиях восстановило академическую деятельность, но уже не в ее прежнем объеме.

К ослаблению талмудической схоластики вело и настроение общества под гнетом реакции: усилился интерес к Агаде и Мидрашу, к нравоучительной проповеди, к эмоциональному элементу религии. Раввин-казуист, герой умственных турниров в иешиве, теперь отступает перед раввином-пастырем, духовным оратором, увлекающим слушателей своими проповедями в синагоге. Сын Мейра Падовы и преемник его на посту главного раввина Венеции Самуил-Иуда Каценелленбоген сходит с холодных высот раввинской учености к уровню понимания народа в своих проповедях на разные темы («Derasot», Венеция, 1594). Даровитейшим проповедником того времени был Иуда Москато, раввин в Мантуе (ум. ок. 1590 г.), автор комментария к религиозно-философской системе Иегуды Галеви («Кол Иегуда»). Собрание его проповедей («Nefuzot Jehuda», Венеция, 1589) знаменует переход от религиозной метафизики к популярной морали. Проповедник следующего поколения Азария Фиго в Венеции (ум. в 1647 г.) оставил по себе обширный сборник синагогальных речей («Bina le’ittim»), которые по изяществу стиля служили образцами для позднейших духовных ораторов.

Ухудшение общественного положения евреев в Италии в эпоху католической реакции располагало потрясенные умы к мистицизму. Было что-то символическое в том, что в те самые годы, когда папская инквизиция жгла печатные книги Талмуда, в Мантуе и Кремоне впервые печаталось священное писание каббалы, «Зогар», одновременно в двух изданиях (1558-1559 гг.). На заглавном листе кремонского издания «Зогара», одним из редакторов или цензоров которого был Витторио Элиано, крещеный внук грамматика Илии Левиты, значилось: «Печатано с разрешения викария и генерал-инквизитора». Папская цензура сначала покровительствовала «Зогару», найдя в некоторых его двусмысленных выражениях подтверждение христианскому догмату Троицы (позже она нашла там и многое, неприятное для церкви «Эдома», и книга включена была в индекс запрещенных). На первых порах пыталась ограничить распространение «Зогара» раввинская цензура, так как тайное учение, доступное лишь посвященным, не подлежало распространению в массе. Мантуанские издатели поместили в книге разрешение, подписанное раввином-каббалистом Исааком де Латесом, который признал возможным печатать «святое творение рабби Симона бен-Иохаи» ввиду того, что уже стали появляться другие книги по каббале. Распространение «Зогара» быстро сблизило Италию с гнездом каббалистов в Палестине (§ 8). Между обеими странами установились постоянные сношения: Италия снабжала Палестину печатными книгами по каббале, а Палестина посылала в Италию рукописи Моисея Кордоверо и Ари. Западные странники, ездившие в каббалистическую Мекку, Сафед, писали оттуда восторженные письма на родину. Один из таких пилигримов (Самсон Бак) пишет оттуда в 1582 г.: «Вот уже восемь лет, как здесь умер каббалист и благочестивей, божественный муж рабби Исаак Лурия Ашкенази[19]. Он понимал шелест деревьев и чирикание птиц, говор скота и журчание воды. Когда он всматривался в тень человека или в воздух, окружающий его тело, он различал доброго и злого духа, сопровождающих всегда человека, и угадывал, какие грехи он втайне совершил. Он знал, какая душа переселилась в каждого человека. Он разговаривал с душами святых на земле. Дивные вещи открывались ему в тайниках каббалы. Здесь он оставил двух учеников. От одного из них, Иосифа Мукраки (Маараби?), я приемлю учение каббалы, а другой, рабби Хаим (Виталь), находится в Иерусалиме. В учении каббалы они отличаются от всех прочих каббалистов, имея преимущество перед ними, как свет перед тьмой. Все (ученики Ари) согласны с «Зогаром», но не с прочими книгами каббалы».

Апостолы практической каббалы посылали на Запад своих пропагандистов. В Италию прибыл в конце XVI в. ученик Ари, Израиль Сару к, и стал деятельно распространять здесь новое учение устно и письменно, раздавая посвященным «писания Ари», т.е. свои сочинения и писания других сафедских каббалистов, основанные на откровениях учителя. Этих пропагандистов взял под свое покровительство мантуанский каббалист, меценат Менахем-Азария да Фано. Горячий почитатель «Зогара», Менахем-Азария сначала увлекся учением Моисея Кордоверо и после его смерти приобрел от его наследников в Сафеде всю коллекцию рукописей покойного в 16 томах. Когда же вслед за тем в Италии появился ученик Ари, Израиль Сарук, меценат стал покупать у него «писания Ари» и находил в них новые божественные откровения. С тех пор Менахем-Азария стал издавать обширные компиляции из систем обоих мистиков, Кордоверо и Ари («Assara maamarot», Венеция, 1597; «Pelach ha’rimmon», 1600, и др.). Как раввинский авторитет, он доходил до того, что иногда основывал свои правовые решения на тексте «Зогара», ставя его рядом с первоисточниками еврейского законодательства. При поддержке мантуанского мецената Израиль Сарук развил широкую пропаганду в Италии, устраивал кружки для изучения новой каббалы и, по выражению его покровителя, «осчастливил эти места истинным учением». Во многом поведение Сарука напоминало приемы его товарища Хаима Виталя на Востоке. Венецианский раввин, великий скептик Леон Модена рассказывает о Саруке, с которым он часто встречался и спорил в Венеции, что главное его искусство заключалось в том, чтобы распознать, чья душа из великих покойников Переселилась в тело данного живущего еще человека. «Часто, — иронически замечает Модена, — я наблюдал, что такое размещение душ делалось в зависимости от богатства или общественного положения данного человека». Впрочем, сам обличитель свидетельствует, что Сарук занимался и разъяснением теории каббалы. Модена полагает, что в этой теории «сефиры» тождественны «идеям» Платона, а вера в переселение душ заимствована у пифагорейцев.

В народной массе практика новой каббалы действовала сильнее, чем ее теория. Особенно влиял ее аскетический и мессианский элемент. В Италии, как в Палестине, установился обычай ночных бдений для чтения молитв об искуплении грехов и об избавлении еврейской нации от неволи. Мрачный аскетизм все более укоренялся в гетто, в стране голубого неба, еще недавно преклонявшейся перед античным культом красоты. Даже в высшем обществе серьезно рассказывали об изгнании злых духов из «одержимых» людей, т.е. душевнобольных, путем заклинаний и окуриваний, как это делалось в Сафеде (§ 8). Такие опыты производились иногда публично и в Италии как демонстрация переселения душ. Легковерный хронист Гедалья ибн-Яхия рассказывает следующее о своем личном участии в таком акте, состоявшемся в Ферраре в 1575 г.: «Я посетил одну молодую женщину, 25 лет. Явившись в сопровождении многих почетных лиц, я увидел больную, лежавшую в постели на спине, с закрытыми глазами, разинутым ртом II сильно утолщенным языком. Ухаживавшие за ней мужчины и женщины объяснили мне, что сейчас дух находится у нее в языке. Я подумал: вот наконец мне предоставляется случай узнать новое об исходе души из тела. Я стал упрашивать духа отвечать на все мои вопросы. Он ответил ясно по-итальянски, и мне послышалось, что имя его Батиста ди Модена: так звали преступника, повешенного за кражу. Я стал его расспрашивать о душе, об исходе ее из тела умирающего и о судьбе ее потом, а также что такое ад, — о рае я не спрашивал, ибо знал, что он не мог туда попасть. На все он отвечал как простолюдин и наконец сказал: не знаю. Когда по требованию заклинателя дух перемещался из языка больной в другое место тела, больная корчилась в судорогах. Затем, открыв глаза, рассказала, что дух вселился в нее ночью, когда она одна пошла к колодцу за водой...» Ибн-Яхия прибавляет, что он слышал еще более удивительные рассказы в этом роде и читал официальные сообщения с подписями о таких случаях: одно от ученых Сафеда, а другое от итальянских ученых о происшествии в Анконе. Там сообщалось о душах убитых и повешенных людей, переселившихся в тела живых людей, о том, как путем заклинаний и окуриваний серой заставляли этих духов открыть свое имя и рассказать о своей прошлой жизни и грехах, за которые они подвергались переселению и скитанию по миру. Этот своеобразный спиритизм был связан с той системой демонизма, аскетизма и созерцания загробного мира, которую выработали отшельники Сафеда. В Италии, как и в других странах, ее усердно распространяли «мешулахим», уполномоченные от палестинских общин, которые периодически отправлялись в Европу для сбора пожертвований на содержание пилигримов Святой Земли. Чтобы приохотить людей к пожертвованиям, странствующие сборщики рисовали в ярких красках чудеса, совершаемые там святыми людьми, которые предаются посту и молитве и стараются воздействовать на небесные сферы с целью ускорить пришествие мессии, избавление от мук «голуса».

§ 19. Предвестники критической мысли (Росси, Модена, Дельмедиго)

Пробужденный гуманизмом и затем подавленный реакцией, дух свободного исследования еще не окончательно ушел из итальянских гетто. Порой этот вольный дух прорывался сквозь цензурные заграждения и проникал в неприкосновенную область священной традиции. Одинокие критические умы выступали, открыто или под маской, и вносили свет знания в темное духовное гетто, которым себя ограждали обитатели еврейских кварталов.

Один из этих рыцарей свободного исследования осмелился внести свет критики в область древней истории еврейства, откуда слепая традиция изгоняла все ей неудобное. Талмудисты и раввины совершенно игнорировали всю полосу еврейской культуры, лежащую между Библией и Талмудом, всю иудео-эллинскую эпоху с ее богатой письменностью апокрифов и псевдоэпиграфов, философией Филона Александрийского и историографией Иосифа Флавия. Сама историческая перспектива так называемого «периода второго храма» была так искажена, даже по части хронологии, что этот период как бы стушевался в национальном сознании. Этот темный материк еврейской истории открыл отважный исследователь, Азария де Росси (точнее: dei Rossi, а по-еврейски, в буквальном переводе: min ha’adumim, т.е. «из красных»). Он родился в 1513 г. в Мантуе, жил в Болонье, Анконе и Ферраре и умер в 1578 г. Это был многосторонне образованный человек, изучивший, кроме еврейской письменности, античную литературу греков и римлян, творения отцов церкви и новых итальянских гуманистов. В молодости Азария так погрузился в чтение книг, что довел себя до крайнего физического истощения. Живший тогда в Анконе гениальный врач Амат Лузитан излечил его от последствий умственного переутомления и тем дал ему возможность перейти от усвоения чужих мыслей к творению своих собственных. Долго не решался Азария предать гласности свои мысли, но одно пережитое им душевное потрясение побудило его, уже под конец жизни, написать и напечатать все передуманное им за много лет. Покинув Болонью после декрета Пия V об изгнании оттуда евреев (1569), Азария де Росси поселился в Ферраре. В ноябре 1570 г. там произошло землетрясение; много людей погибло под развалинами своих домов. Азария бежал из разрушенного города и поселился в какой-то деревне на берегу реки По. Там он познакомился с одним христианским ученым, который тогда с увлечением читал древнее «Послание Аристея» о переводе Торы на греческий язык. Ученый был удивлен, узнав от Азарии, что эта книга, где так стройно развито этическое учение иудаизма, не переведена на еврейский язык и неизвестна евреям. Азария давно сознавал, как вредно отражается на понимании иудаизма изъятие из еврейской литературы целой ее отрасли — иудео-эллинской письменности, захваченной христианскими теологами. Он засел и в три недели перевел все «Послание Аристея» на еврейский язык. Это привело его к осуществлению общей задачи: раскрытию других сокровищ иудео-эллинской литературы. Полтора года писал он свой обширный труд «Меор Энаим» («Светоч для глаз»), который действительно мог бы просветить умы современников, если бы они хотели прозреть. Многие впервые из этой книги узнали о системе философско-этического иудаизма, созданной Филоном в Александрии в тот век, когда в Иудее закладывался фундамент талмудического иудаизма. Автор сближает систему Филона с учением эссеев и относится к ней критически, но вместе с тем не может скрыть своих симпатий к великому мыслителю, вычеркнутому из списков духовных вождей еврейства. В той же книге он говорит о Септуагинте и ее погрешностях против еврейского оригинала, но тем не менее признает мировое значение перевода Библии на греческий язык. Хорошо знакомый с подлинными историческими книгами Иосифа Флавия, он открыл раввинам, что излюбленный ими «Иоссипон» есть только позднейший суррогат этих классических книг.

С крайней осторожностью подходит Азария де Росси в своей книге к критике исторических легенд Талмуда и доказывает их несоответствие историческим фактам. Агада и Мидраш, говорит он, пользовались историей для притчей и нравоучений и совершенно не считались с действительным ходом событий. В обширном отделе «Дни мира» («Jeme olam») Азария доказывает несостоятельность талмудической хронологии и традиционного исчисления «от сотворения мира» вообще. В Талмуде имеются такие неточные даты, которые совершенно путают счет времени: например, определение продолжительности персидского владычества в Иудее в 34 года, между тем как оно длилось около 200 лет, от царя Кира до Александра Македонского. Вследствие таких неточностей в определении исторических эпох не может быть речи о точности принятого летосчисления. Мы, говорит Азария, не можем утверждать, что стоим сейчас в 5334 году от сотворения мира (год печатания книги — 1574 по христ. эре), ибо эта сумма составилась из сумм лет отдельных эпох, где счет запутан. Попутно автор сообщает интересный факт: в Италии многие еврейские мистики ждали пришествия мессии в 1575 году христианской эры на основании следующей комбинации: по талмудической Агаде мир должен просуществовать шесть тысяч лет, разделенных на три равных периода, из которых последнее двухтысячелетие есть «период мессии»; в книге же Даниила предсказано: «Блажен, кто дождется конца 1335 дней», а «дни» здесь означают годы; следовательно, мессия должен явиться в 1335 году «периода мессии», то есть в 5335 году (4000+1335) от сотворения мира, или в 1575 году христианской эры. Но если само летосчисление от сотворения мира установлено неправильно, возражает автор, то напрасно гадать о годе пришествия мессии, тем более что и стих Даниила не находится ни в какой связи с изречением Талмуда о трех периодах мира. Азария указывает на многие несбывшиеся предсказания относительно срока пришествия мессии, сделанные в разные эпохи, и советует воздерживаться от таких рискованных «исчислений сроков».

Как только вышла из печати в Мантуе (1574) книга «Светоч», начались волнения. Раввины были возмущены критикой талмудических легенд и традиционной эры. На борьбу с потрясателем основ выступили духовные и светские представители общин Венеции, Пезаро, Анконы, Падуи, Вероны, Рима, Феррары, Кремоны и Сиены. Весной 1574 г. они опубликовали воззвание, запрещающее всем верующим держать в своем доме книгу «Светоч» Азарии де Росси и читать ее без особого разрешения от местных раввинов. Венецианский главный раввин Самуил-Иуда Каценеленбоген первый подписал это воззвание. Во многих синагогах Италии воззвание было оглашено с присовокуплением угрозы «херемом» для нарушителей. Итальянский «херем» нашел отклик в далекой Палестине. Сафедский кружок каббалистов обратил внимание Иосифа Каро на появление книги, разрушающей устои раввинизма, увековеченного им в «Шулхан-арухе». Престарелый законоучитель согласился подтвердить своим всееврейским авторитетом решение итальянских раввинов, но между тем заболел и умер, не успев подписать «херем». Тогда каббалист Элиша Галико поспешил оповестить об этом весь мир от имени сафедских раввинов (1575). Взволнованный всеми этими нападками, Азария де Росси написал трактат в защиту своих взглядов («Mazref la’kessef»), но ему не удалось очиститься от подозрения в ереси.

Судьба де Росси могла устрашить тех свободомыслящих, которые готовы были идти по тому же пути. Люди более смелых воззрений были вынуждены таить их, писать и не печатать, оставляя свои рукописи для будущих поколений. Таков был венецианский раввин и образованнейший писатель своего времени Иегуда-Арье (Леон) Модена (1571-1648). Он родился в том году, когда Росси начал писать свою книгу, и умер спустя три четверти века на посту правоверного раввина-проповедника, и только позднее потомство узнало в нем скептика с раздвоенной душой, который всю жизнь колебался между верой и сомнением. Член зажиточной купеческой семьи из Модены, изгнанной при Пии V из папских владений и поселившейся в Ферраре, Леон получил разностороннее образование: кроме Торы и Талмуда, он хорошо знал латинский язык и итальянскую литературу и даже усвоил светские искусства — пение, игру на инструменте и танцы. В молодости он занимался разными профессиями: был учителем, переписчиком, корректором в типографиях. Сделавшись членом раввинской коллегии в Венеции, Леон Модена проповедовал в разных синагогах и обратил на себя внимание как даровитый оратор. Его речи на итальянском языке привлекали иногда и слушателей-христиан. Вообще Модена вращался в образованном христианском обществе и имел наклонности к светской жизни, не исключая и отрицательных. В молодые годы издал он анонимную книжку под заглавием «Sur тега» («Подальше от греха!») — диалог против распространенной тогда карточной игры (Венеция, 1595), а между тем он сам увлекался впоследствии этой азартной игрой, впадал в долги и не мог избавиться от этого «искушения сатаны» (по его выражению в автобиографии). Из многочисленных литературных трудов Леона Модены появились при его жизни наименее значительные, как, например, собрание его первых проповедей в обработке на еврейском языке («Midbar Jehuda», Венеция, 1602), лексикон труднейших еврейских выражений с объяснениями на итальянском языке («Galut Jehuda», 1612), руководство по мнемотехнике, антология из талмудической Агады и т.п. Появлению лучших трудов Модены мешала либо католическая, либо еврейская цензура. Когда он захотел издать Библию в новом итальянском переводе, католическая цензура нашла перевод противным духу церкви и запретила печатать его. По просьбе своих христианских друзей Модена написал по-итальянски книгу о еврейских религиозных обрядах («Historia dei Riti ebraici etc.», напечатана в Париже в 1637 г., а затем с дополнениями — в Венеции 1638 г.). Автор сообщал здесь сведения о всех мелких, порой даже курьезных обрядах, не стараясь оправдывать их, «как человек совершенно посторонний». Эта предназначенная для внешнего мира книга очень понравилась христианам; в течение нескольких десятилетий она распространялась в разных странах в переводах на английский, французский, голландский и латинский языки. Но то важное и существенное, что хотел сказать Модена евреям и что написал в оригинальнейших своих трудах, он не смел печатать, ибо это принесло бы ему незавидную славу еретика и навлекло бы на него гонения.

В склонном к скептицизму уме Модены постепенно зрели сомнения, опасные для официального раввина. Он начал с отрицания поэтических сказаний Агады и мистических идей каббалы и дошел до сомнения в верности талмудической традиции, основы раввинского иудаизма. Официально он еще искал примирения между преданием и разумом. В своем комментарии к агадической антологии («Bet-Jehuda» или «Ha’boneh», Венеция 1625, 1635) он в осторожной форме старался рационализировать талмудические легенды. Но в душе у него уже пошатнулась вера в святость «устного учения». В те годы (1616-1624) в разных местах показались признаки такой ереси. Какой-то вольнодумец в новой сефардской общине Гамбурга выступил с проповедью отрицания Талмуда, а когда дело поступило на рассмотрение раввинской коллегии в Венеции, Модена лично и в составе этой коллегии подписал послание об отлучении еретика и его последователей от еврейской общины. Для опровержения «тезисов», посланных этим анонимным еретиком в Венецию (по новейшим исследованиям, тезисы были посланы Уриелем да Костой, вскоре наделавшим много шума в Амстердаме; см. дальше, § 25), Модена написал краткую апологию Талмуда под названием «Щит и ограда» («Magen we’zina»). А между тем в оставшихся после Модены рукописях, которые удалось напечатать лишь спустя двести лет после его смерти, нашлась писанная около 1623 года книга, дающая основание подозревать самого автора в тайном увлечении той ересью, против которой он официально боролся. Этой странной книге предпослано предисловие, в котором автор рассказывает, что ему принесли рукопись давно умершего испанского еврея, Амитай бен-Раз (явно вымышленное символическое имя, означающее: «Правдивый, сын Тайны»), где содержится резкая критика Талмуда, и просили написать опровержение; он согласился и озаглавил принесенную рукопись «Голос глупца» («Kol sachal»), а свое опровержение — «Рычанье льва» («Saagat Ari»). В «Голосе глупца» оказалось много разумных мыслей. В ней говорится, что «устное учение», которое выдавалось фарисеями за «предание с Синая», есть измышление людей, которые после падения Иудейского государства стали во главе народа. Вместо того чтобы укрепить фундамент Моисеевой Торы, законоучители надстроили над ним два этажа: Мишну и Гемару, а затем раввины подняли здание еще выше созданием огромнейших сводов законов вроде «Турим» и «Шулханарух». Так нагромоздились кучи законов и обрядов, соблюдение которых стало непосильным для народа. Произвольно были установлены многочисленные, не имеющие корней в Торе, законы о богослужении (напр., ношение молитвенных ремней, «Тефиллин»), о субботнем покое и о запрещенных родах пищи и т.п. За этим «Голосом глупца», звучащим силой глубокого убеждения, следует в рукописи слабый ответ Модены, весьма далекий от «рычанья льва». Это было, в сущности, только начало ответа, ибо после короткого вступления возражения обрываются и в рукописи помечено, что больше из них не сохранилось. Это значило, что Модена дал высказаться «глупцу», а свои возражения прервал. Такую книгу он, конечно, не мог опубликовать, и она пролежала в рукописи до середины XIX века, когда итальянский ученый С. И. Реджио ее откопал и напечатал («Bechinat ha’kabbala», 1852).

Доныне еще не решен вопрос: есть ли мистификация в этой странной двойственной книге, или Модена действительно изложил доводы «глупца» с целью потом опровергнуть их. Мы думаем, что Модена написал обе части книги и был одинаково искренен, хотя и не одинаково убедителен, в обеих. В нем самом скептик постоянно боролся с верующим. Он изложил терзавшие его сомнения в страстной аргументации еретика, но, с другой стороны, ему жутко было оставаться в этом состоянии бунта против того, что он сам проповедовал с амвона синагоги, и он искал ответа. Так получилось это двойственное произведение раздвоенной души, сына века Уриеля да Косты и Спинозы, который еще не перешел от тайного сомнения к открытому отрицанию.

Если Модена мог еще колебаться в признании святости Талмуда, то у него не могло быть никаких колебаний относительно новейшего происхождения библии каббалистов, «Зогара», которую мистики тогда хотели канонизовать как «святое писание». Модена часто встречался с этими мистиками, которые прибывали из Палестины в Италию для распространения идеи практической каббалы. С одним из них, вышеупомянутым Израилем Саруком, он имел и личное столкновение. Чрезвычайный успех мистической пропаганды в Италии побудил Модену написать свой замечательный трактат «Ари Ногем» («Лев рычащий»), в котором старался разрушить миф о чудесном происхождении каббалы и, в частности, «Зогара». Если бы «Зогар», говорит он, был произведением творца Мишны р. Симона бен-Иохаи, то об этом было бы упомянуто в Талмуде; но эта книга сочинена позже, может быть, Моисеем де Леоном, который прикрывался древним авторитетом. Что же касается сущности каббалы, то теория «сефир» есть видоизменение платоновской теории «идей» и неоплатоновской эманации, но она совершенно не нужна даже как гипотеза: зачем раздроблять силы Божества на десять сефир, когда нам неизвестны способы их проявления в вещественном мире? К чему дробить «Бесконечное» на десять частей, когда затем все равно приходится объединить эти дроби в одно целое? Новейшая же практическая каббала с ее учением о переселении душ и опытами чародейства граничит с шарлатанством. Дописав свою книгу в 1640 г., Модена, однако, побоялся напечатать ее, чтобы не навлечь на себя гонений со стороны фанатиков. Она распространялась в рукописях и была напечатана лишь в новейшее время (1840). Более существенные препятствия со стороны христианской цензуры помешали также появлению антихристианской полемической книги Модены («Magen we’chereb»), где доказывалось на основании Евангелия, что сам Христос не считал себя «сыном Божиим» в смысле позднейшей церковной догмы.

В той же раввинской коллегии Венеции, где Модена был видным членом, находился другой светски образованный раввин, который, однако, сумел сочетать традицию с умеренной свободой исследования. Этот раввин, Симха (Симон) Луццато (ок. 1583-1663), сам объяснил свою душевную уравновешенность следующей притчей, приведенной в его итальянской книге «Сократ, или О человеческом знании: доказательство бессилия человеческого разума, не руководимого божественным откровением» («Socrate, overo dell’umano sapere», Венеция, 1651). Некогда Разум, заключенный в тюрьму Верой, выпросил себе свободу у академии в Дельфах. Но освобожденный от всякой узды Разум наделал столько опустошений в душе людей, что академия растерялась. Тогда Сократ сказал: «Нельзя допустить единовластия ни Разума, ни Веры: только соединенные вместе, ограничивая друг друга, обе эти силы могут создать истину». Трезвый ум, свободный от мистических увлечений той эпохи, расположенный к научной критике подобно Азарии де Росси, Луццато не доходил, однако, до крайностей и в направлении рационалистическом. Его, как представителя венецианской общины, занимали и практические социальные вопросы. В 1638 г., одновременно с моденовской книгой «Riti», он опубликовал в Венеции свое «Рассуждение о состоянии евреев» («Discorso circa il stato degli Ebrei» etc.), посвященное венецианскому дожу и сенату. Это — апология, имевшая целью доказать патрициям торговой республики, какую важную экономическую роль играют в ней евреи, поддерживая торговлю с Левантом в то время, когда новые морские державы Голландия и Англия стремятся вытеснить Венецию из международного рынка. Евреи не конкурируют с туземным купечеством, но помогают ему в конкуренции с иностранцами. Много рабочих-христиан получает заработок в промышленных предприятиях еврейских капиталистов, и в народных массах не замечается признаков юдофобии. Этот раввин-публицист писал в то же время респонсы по мелким вопросам ритуала — например, можно ли по субботам кататься в гондоле по венецианским каналам, не нарушая субботнего покоя, — как, впрочем, писал подобные разъяснения закона и скептик Леон Модена по своей официальной обязанности раввина.

Совершенно заблудился среди трех различных направлений — раввинизма, каббалы и науки — многосторонний, но неглубокий ум Иосифа-Соломона Дельмедиго, известного под сокращенным литературным именем «Яшар ми’Кандия» (1591-1655). Уроженец Кандии и потомок философа Илии Дельмедиго (том II, § 61), Иосиф-Соломон получил свое образование в Италии. Он посещал университет в Падуе, где изучал медицину и слушал лекции математики и астрономии из уст великого Галилея. Ненасытная жажда знания заставляла Дельмедиго одновременно углубляться и в естественные науки, и в дебри каббалы. С жаждой знания соединялась у него страсть к путешествиям. Он отправился в 1616 г. в Египет и в Каире имел блестящее состязание по математике с одним мусульманским ученым; оттуда он поехал в Константинополь, где сблизился с караимами и собрал богатую коллекцию караимских книг, затем через Валахию попал в Польшу и Литву (ок. 1620 г.). Он жил близ Вильны и состоял домашним врачом у литовского князя Радзивилла. Здесь он подружился с неким Зерахом, любознательным караимом из города Троки, который осаждал итальянского энциклопедиста разными научными вопросами. В переписке с караимом Дельмедиго является откровенным рационалистом: он со злой иронией говорит о «древних» книгах каббалы, авторами которых выставляются люди, жившие до изобретения письма, — легендарный Ханох или патриарх Авраам; он намекает на Моисея де Леона как на действительного автора «Зогара». О чудотворцах «практической каббалы» он говорит, что всеми своими заклинаниями и талисманами они не в силах даже отогнать муху. Он позволяет себе жестокую тираду против мученика Молхо: «В речах безумца Соломона Молхо я видел нечто возмутительное: он сожжен по повелению великого по своему уму и делам императора Карла V и за грехи свои погиб». Уверенный в своей безопасности среди польских панов и караимов, Дельмедиго идет еще дальше: он враждебно отзывается о раввинах, которые вечно толкутся на Талмуде, «как осел на мельничном жернове вертится и не двигается с места»; он даже делает комплименты караимам, отвергающим Талмуд, и советует им не заниматься бесполезным изучением литературы, годной только для зарабатывающих от нее раввинов.

Через несколько лет мы видим вольнодумца Дельмедиго в новой метаморфозе. Он приезжает в Гамбург и занимает там пост раввина-проповедника в сефардской общине, которая, конечно, ничего не знала о его вольной переписке с караимом. Здесь он пишет книгу в защиту каббалы («Mazref la’chochma», 1629), признаваясь, что делает это по заказу одного мецената. «Пишу здесь, — говорит автор с циничной откровенностью, — против философии и в защиту каббалы, потому что так поручил мне один из еврейских вельмож, который сейчас расположен к мнениям каббалистов». В угоду богатому меценату Иосиф-Соломон Дельмедиго полемизирует со своим предком, честным рационалистом Илией Дельмедиго, который в своем трактате «Испытание веры» отрицал происхождение «Зогара» от Симона бенИохаи. Не довольствуясь защитой «Зогара», второй Дельмедиго помещает в приложении к своей апологии рассказы о чудесах «святого Ари» в Сафеде, изречения его, слышанные от его апостола Израиля Сарука, и отрывки из сочинения Менахем-Азарии да Фано, мецената итальянских мистиков. Так бывший ученик Галилея превратился в глашатая «правды» Ари, Виталя и Сарука.

Леон Модена, которого Дельмедиго считал своим учителем, пренебрежительно говорил о его апологии каббалы в своей критике «Ари ногем» и высказал предположение, что автор под видом защиты каббалы хочет осмеять ее, «так как он хитрый ученый, обладающий всякими познаниями» (глава 25). Свое всезнайство Дельмедиго демонстрировал в обширном труде «Элим», напечатанном в Амстердаме, куда переселился и автор (1628-1629). Здесь он пытается разрешить важнейшие проблемы математики, механики, астрономии, естествознания, философии и религии, но не разрешает, а еще больше запутывает их в пестрой смеси рассуждений. Книга производит впечатление фейерверка, пущенного для эффекта и оставляющего потом зрителя впотьмах. Вместе с тем Дельмедиго продолжал распространять ходкие в то время каббалистические писания через своего ученика, мистика Самуила Ашкенази, который выпустил под его именем серию статей под общим заглавием «Тайны Науки» («Taalumot chochma», Базель, 1631), куда вошла и упомянутая выше апология каббалы.

Лишенный прочной оседлости в мире духовном, Дельмедиго был лишен ее и географически: он не мог усидеть долго на одном месте. В 1631 г. он уже занимает должность врача в еврейской общине города Франкфурта-на-Майне, а последние годы жизни проводит в чешской Праге. Образованный врач, естествовед и философ, он тем не менее мирно уживался с германскими евреями, считавшими всякую светскую науку ересью, ибо умел приспособляться ко всяким обстоятельствам. Обширные знания не дали Дельмедиго ясного миросозерцания и твердых убеждений. Он постоянно метался между наукой и мистикой и противоречил себе на каждом шагу. В отличие от Модены, который мучился своими сомнениями, Дельмедиго забавлялся ими. Это был двуликий Янус в умственном отношении. В нем проявились комические стороны переходной эпохи, как в Азарии де Росси и Леоне Модене — трагические ее стороны. Но скоро прекратятся эти шатания мысли в итальянском еврействе. Со второй половины XVII в. там будут безраздельно царить раввинизм и каббала, окрыленная бурным мессианским движением того времени. Сомнения и дух критики заглохнут в умственном гетто, которое станет столь же тесным, как узкие и темные улицы еврейских кварталов.

§ 20. Марраны под режимом инквизиции в Испании

После изгнания евреев из Пиренейского полуострова еще не прекратилась связь гонимой нации с мрачными гнездами инквизиции. Ушли евреи, но остались марраны, те десятки тысяч насильственно загнанных в лоно церкви, которые в душе остались верными своей религии и народности. Эти люди, надеявшиеся притворным крещением облегчить свою участь, создали для себя и своих потомков такой ад, что могли завидовать положению своих изгнанных братьев, скитавшихся на чужбине.

В Испании марранство было застарелой болезнью, вогнанною глубоко внутрь государственного организма. Дети и внуки «новохристиан», приобретенных церковью после севильской резни 1391 года и клерикального террора следующей эпохи, давно уже породнились и слились с испанским старохристианским обществом, вступили в ряды испанского дворянства, духовенства и чиновничества, — но не все сделались верными сынами мачехи-церкви, усыновившей их огнем и мечом. Многие льнули к синагоге и испытывали особенное наслаждение, когда после принудительной церковной службы изливали свою душу в молитвах к Богу отцов, где-нибудь в темном подземелье, в тайном собрании братьев по крови и вере. От отца к сыну шел завет: «Чти Христа устами, а Иегову сердцем; будь христианином явно и иудеем тайно». Учрежденная в 1480 г. инквизиция для истребления «иудействующих» осветила этот завет заревом костров, мученичество освятило его. Ни ярость Торквемады и других палачей церкви, ни изгнание евреев из Испании с целью удаления соблазна для марранов не могли искоренить марранства, этого протеста еврейской совести против произведенного над ней насилия. Число марранов еще увеличилось после 1492 года, ибо к старым группам прибавились новые, из тех, которые предпочли изгнанию притворное крещение. Новообращенные последней формации думали, что инквизиция не долго будет свирепствовать, что им удастся еломить это чудовище при помощи власти и денег; они не могли предвидеть, что чудовище просуществует еще триста лет и наполнит мир воплями тайных иудеев, тайных мусульман (мориски), протестантов и прочих диссидентов в разросшейся испанской монархии.

Еще при жизни короля Фердинанда Католика, учредителя инквизиции, умер первый генерал-инквизитор Торквемада (1498). При нем за 15 лет были сожжены по приговорам испанских инквизиционных трибуналов приблизительно десять тысяч отступников от католической веры и подвергнуто другим наказаниям около ста тысяч раскаявшихся или «примирившихся» с церковью («reconciliados») В обеих группах было немало марранов, осужденных за иудаизирование. Этими своими «клиентами» инквизиция особенно дорожила, ибо тут достигались обе цели ее учредителей: очищение страны от иноверия и наполнение королевской казны конфискованными имуществами осужденных. Католическое духовенство было также материально заинтересовано в этом предприятии. Инквизиционные трибуналы (к началу XVI века их было семь: в Толедо, Севилье, Кордове, Вальядолиде, Сарагосе, Барселоне и Валенсии, но потом число их увеличилось) имели огромный штат служащих, начиная с генерал-инквизитора и инквизиторов отдельных городов и кончая многочисленными агентами, шпионами, следователями, членами суда и палачами, специалистами по производству пыток при допросах. Вся эта армия чиновников, вербовавшаяся преимущественно из духовенства: епископов, священников и монахов, — содержалась на счет доходов от конфискованных имуществ осужденных, т.е. делила добычу с королем. Она поэтому была прямо заинтересована в умножении числа обвинительных приговоров и в создании возможно большего количества процессов против богатых марранов, владевших имениями и наличными капиталами. Король Фердинанд Католик и генерал-инквизитор были шефами очень выгодного торгового предприятия, носившего почтенное имя «Священное присутствие» (Sanctum officium), и оба старались расширить деятельность своей фирмы.

Преемник Торквемады, генерал-инквизитор Деза (1498-1507) усилил надзор за марранами, особенно за теми, которые крестились в 1492 г. с целью избавиться от изгнания. По малейшему подозрению в склонности к старой вере ловили марранов и подвергали их тем допросам под пыткой, которые были только ступенью к аутодафе. В трибуналах кипела работа. Сотни иудействующих приговаривались к сожжению, вечному заточению, ссылке, позорному публичному покаянию и конфискации имущества. Особенно свирепствовал кордовский инквизитор Лусеро. В 1505 г. он создал процесс-монстр, взволновавший всю Испанию, так как он задел высшие классы общества. По донесениям шпионов Лусеро арестовал около ста лиц из испанской знати, среди которых было много марранов, обвиняя их в том, что они участвуют в тайном обществе, которое разослало по стране 25 «пророчиц» для распространения иудейства. У одной из этих мнимых пророчиц вырвали на допросе под пыткой сознание, что в доме гранадского архиепископа Талаверы состоялось собрание, где говорилось о скором пришествии пророка Илии и еврейского мессии. Инквизитор хотел погубить престарелого архиепископа, в жилах которого текла еврейская кровь, и ходатайствовал перед папой о предании его суду. Этот инквизиционный террор вызвал возмущение в высшем обществе. Лусеро, имя которого означало «светлый», называли «Тенебреро» («мрачный»). В жалобах на него высшему совету при генерал-инквизиторе, Супреме, говорилось, что он хуже разбойника на большой дороге, ибо тот отнимает либо кошелек, либо жизнь, а Лусеро отнимает и то, и другое. В Кордове даже вспыхнул бунт: толпа, под предводительством одного графа, ворвалась в здание трибунала, арестовала чиновников (сам Лусеро успел скрыться) и освободила узников из тюрем инквизиции (1506). Все эти протесты заставили короля Фердинанда уволить генерал-инквизитора Дезу и заменить его кардиналом Хименесом, толедским архиепископом. Затеянный Лусеро процесс оказался только ловким приемом для ловли еретиков; уцелевшие от расправы узники были освобождены, а архиепископ Талавера был признан невиновным в самом Риме. Лусеро был предан суду, но благодаря покровительству короля отделался только тем, что его отрешили от должности.

«Святое присутствие» продолжало действовать, хотя Хименес отказался от системы террора. Умирая в 1516 г., Фердинанд Католик в завещании своему преемнику, юному внуку Карлу I (позже германскому императору Карлу V), заклинал его свято блюсти заветы инквизиции, призванной «возвысить католическую веру, защищать церковь Божию и искоренять ересь». Однако испанские марраны возлагали много надежд на будущего правителя. Как только умер Фердинанд, к Карлу I посыпались ходатайства о реформе инквизиции. «Новохристиане» действовали через влиятельных сановников и дворянские кортесы, которые убеждали короля, что для гарантии правосудия необходимо, чтобы инквизиторы не назначались свыше, а избирались собраниями всего местного духовенства; нужно сократить тайное судопроизводство, оглашать имена свидетелей со стороны обвинения, большей частью низких шпионов, безнаказанно лгавших под прикрытием анонимности, а главное — отнять у инквизиторов право конфискации имуществ и присвоения части их в свою пользу, на содержание трибуналов и их агентов. Взамен доходов от конфискаций марраны вызвались уплатить королю в течение ближайших лет огромную сумму в 400 000 дукатов. Юный король, конечно, ничего не мог решить без согласия генерал-инквизиторов, Хименеса и его преемника (с 1518 года) кардинала Адриана, а потому все ходатайства и предложения были обречены на неудачу. Тогда марраны обратились за помощью в Рим, к либеральному папе Льву X. Недовольный злоупотреблениями испанской инквизиции, папа уже готов был вмешаться и выступить с соответствующей буллой, но испанский король и его генерал-инквизитор просили об отсрочке этого акта до расследования дела. Они поручили это расследование комиссии из духовных и светских судей, подобранных Адрианом, и комиссия, конечно, пришла к заключению, что инквизиционные трибуналы суть обители правосудия, благодетельные учреждения, спасающие от гибели тысячи грешных душ. Об этом король сообщил папе в длинном послании, где говорилось, что жалобы «новохристиан» на жестокости инквизиции не заслуживают доверия после того, как они пытались подкупить деньгами самого короля, как некогда его деда, с целью избавиться от контроля церкви; что очень рискованно заменить систему назначения инквизиционных судей системой выборов, ибо среди католического духовенства имеется много марранов, которые будут стараться избирать судьями своих людей, и что, наконец, нельзя стеснять деятельность генерал-инквизитора в такое время, когда в разных местах Испании обнаруживаются гнезда иудейской ереси, а священные трибуналы исправляют и «примиряют с церковью» тысячи грешников. Если такая булла будет издана, то она не будет исполняться: он, король, не допустит даже ее опубликования. Карл V просит папу не вводить реформ и выслать из Рима тех беглых марранов, которые скрываются там от правосудия испанской инквизиции.

Это энергичное заявление произвело свое действие на курию. Папа Лев X отказался от мысли о реформе испанской инквизиции, а последовавшая затем смерть его (1522) возвела на святой престол того самого генерал-инквизитора Адриана, который был фактическим автором королевского послания в защиту страшного судилища. Испанская инквизиция продолжала свою «бескровную работу» (sine sanguinis effusione): ведь она только жгла еретиков, а не рубила им головы. В тринадцати ее трибуналах кипела работа, все более осложнявшаяся по мере роста новой опасности — протестантизма.

Однако и при росте новых ересей и церковных расколов «иудейская опасность» считалась наиболее серьезной, так как марранство глубоко внедрилось в верхние слои христианского общества: в дворянство, духовенство и администрацию всех рангов. Инквизиция выжигала огнем иудейский элемент, где только обнаруживала его следы. Епископы стремились к выделению сомнительных элементов из кругов духовенства. Толедский архиепископ Силицео, воспитатель принца, впоследствии короля Филиппа II, занялся исследованием «чистоты крови» (limpieza) в испанском обществе, о чем написал целый трактат (1547). В этой книге он предлагал, чтобы в сословие служителей церкви допускались только лица, которые по родословным таблицам докажут, что в их крови нет посторонних примесей, что в ряде поколений в их роде не было «новохристиан». Свой проект, одобренный толедским капитулом, Силицео представил на утверждение папе Павлу III и вместе с тем старался воздействовать на императора Карла V с целью его проведения в жизнь. Папа и император колебались, зная, какие замешательства вызовет в испанском обществе такое распоряжение. Тогда архиепископ решил запугать их призраком еврейского заговора. Он объявил, что нашел в толедском архиве старую переписку между испанскими и турецкими евреями, где в ответ на жалобы испанских евреев, что их насильно обращают в христианство, раввины из Константинополя будто бы ответили так: «Вы говорите, что король испанский заставляет вас быть христианами, — сделайте это, ибо вы не можете иначе поступить. Вы говорите, что он у вас отнимает ваше добро, — сделайте ваших сыновей купцами, дабы вы могли отобрать у христиан их достояние. Они отнимают у вас жизнь, — делайте ваших детей врачами и аптекарями, и вы будете сокращать жизнь ваших врагов. Они разрушают ваши синагоги, — делайте ваших сыновей священниками и богословами, и вы будете разрушать их церкви. Вам причиняют другие муки, — старайтесь, чтобы ваши дети были адвокатами, прокурорами, нотариусами и чиновниками, чтобы они участвовали в общественных делах, и вы отомстите врагам тем, что поработите их и овладеете страной». Нетрудно догадаться, что эти советы «мудрецов Константинополя» (как в наши дни решения мифических «мудрецов Сиона») были сочинены толедским фанатиком с целью доказать, что еще перед изгнанием евреев из Испании многие из них приняли крещение с целью войти в христианское общество и разрушить его: ведь тот же Силицео развил аналогичную мысль в упомянутом послании к Карлу V и папе, убеждая их в необходимости выделения нечистокровных элементов из церковной иерархии. Тем не менее поддельная переписка произвела в Риме сильное впечатление, и проект Силицео был одобрен. Однако проводить его в жизнь оказалось невозможным. Слишком трудно было распутать тот узел, который на протяжении нескольких поколений связал семейными узами десятки тысяч крещеных евреев со всеми слоями христианского общества.

Во второй половине XVI в., когда в Риме свирепствовала католическая реакция и на престоле св. Петра восседали папы-инквизиторы вроде Павла IV и Пия V, испанские марраны потеряли всякую надежду на облегчение своей участи. Усилилась эмиграция в Турцию, Нидерланды, в новые испанские колонии Северной и Южной Америки. Оставшиеся на родине совершенно смирились и притаились, особенно после воцарения мрачного деспота Филиппа II (1556). Этим обстоятельством, по-видимому, объясняется то, что в царствование Филиппа II инквизиция гораздо меньше свирепствовала против иудействующих, чем против протестантов и морисков. Положение изменилось к худшему после того, как к Испании была присоединена Португалия (1580), где борьба против марранов находилась в самом разгаре. С этого времени на всем Пиренейском полуострове наступает золотой век инквизиции.

§ 21. Марраны в Португалии и борьба их с инквизицией

В Португалии трагедия марранов была сложнее, чем в Испании. Состав марранов в этих двух государствах был различен: в Испании большинство их состояло из тех потомков евреев, окрещенных во время террора 1391-1412 годов, которые давно вошли в состав испанского общества и научились носить католическую маску. Португальские же марраны состояли преимущественно из тех испанских изгнанников 1492 года, которые искали в Португалии убежища и нашли там только церковную купель. Как известно (том II, § 57), король Эммануил при насильственном крещении евреев гарантировал им, что в течение двадцати лет они будут свободны от надзора и суда инквизиции, да и особой «национальной» инквизиции тогда еще не было в Португалии. Поэтому португальские «новохристиане» могли смелее соблюдать обряды иудейства, чем их запуганные испанские братья. В начале XVI века они жили тесно сплоченной массой, избегая родниться со старохристианами. Посещая для виду церковь, они в то же время имели в Лиссабоне тайную синагогу, где молили Бога о прощении за невольное притворство. Многие марранские семейства из Испании уходили в Португалию, спасаясь от преследований инквизиции, но король Эммануил препятствовал этому переселению. По настоянию Фердинанда Католика он приказал требовать от всякого эмигранта из Испании свидетельства о религиозной благонадежности (1503); сверх того, разрешалось испанскому инквизитору приезжать в Португалию для допроса тех беглецов, которые на родине уличены в иудействовании. Эмигрировать же из Португалии в другие страны нельзя было без особого разрешения короля, которое почти никогда не давалось. Король не желал выпустить из страны предприимчивых купцов, банкиров, техников, врачей и аптекарей, которых было так много среди марранов и которые нужны были малокультурной Португалии.

Двойственная роль марранов, как полукатоликов и полуевреев, не могла внушать португальцам доверие к ним. Христианское общество испытывало неприятное ощущение от присутствия этого инородного тела в церковном организме. К новохристианам питали ненависть, смешанную со страхом. Эти чувства привели в 1506 году к страшной катастрофе в Лиссабоне. В праздник Пасхи у некоторых марранов нашли мясо ягнят и кур, приготовленное по еврейскому обряду, а также неквашеный хлеб («маца») и горькую зелень («марор») для пасхального стола. Подозреваемых арестовали, но через несколько дней выпустили на свободу. Эта снисходительность к «еретикам» возмутила добрых католиков в Лиссабоне, и «черная сотня» доминиканцев стала искать предлога для расправы. В пасхальное воскресенье доминиканские монахи выставили в одной церкви распятие и раку с мощами, от которых струился какой-то загадочный свет. Один из присутствовавших в церкви марранов позволил себе неосторожное замечание, что мощи светятся не в силу чуда, а, вероятно, от подвешенной сзади лампы; по другой версии, он будто бы шутливо выразился, что в нынешнюю пору засухи водяное чудо было бы нужнее, чем огненное. Услышав эти «богохульные» слова, разъяренные католики и особенно католички набросились на вольнодумца, вытащили из церкви и убили. Доминиканцы поспешили натравить возбужденную толпу на всех марранов. Два монаха шли, с распятием в руках, по улицам города и кричали: «Ересь, ересь!» Всех встречавшихся по пути марранов разъяренная толпа убивала. В первый день их было убито и сожжено свыше 500. На другой день, в понедельник, резня возобновилась с еще большим ожесточением. Врывались в дома марранов, вытаскивали обитателей, старых и молодых, на улицу и бросали в костер. Беременных женщин выбрасывали из окон домов на улицу, и громилы подхватывали их на свои копья. В числе жертв был богатый откупщик налогов, марран Маскаренас, которого народ особенно ненавидел; обломки мебели из его разгромленного дома были свезены на площадь как топливо для костра. А в это время по улицам бегали монахи с крестами в руках и разжигали народ криками: «Miserere!» («Господи, помилуй!»), «Кто за христианскую веру и крест святой, пусть идет за нами, чтобы истребить евреев!». На третий день убийства и разбои продолжались в окрестностях Лиссабона, куда бежали марраны. Всего погибло за три дня свыше 2000 человек. В числе жертв были и старохристиане, ошибочно принятые за марранов. Были случаи гнусного насилия над женами и девушками; одна марранка заколола монаха-насильника его собственным ножом[20]. Правительство было возмущено этими зверствами толпы. Король Эммануил велел строго наказать виновников погрома. Зачинщиков вешали и четвертовали, а двух монахов-подстрекателей сожгли. Устрашенные лиссабонской резней, массы марранов стали выселяться из Португалии; король сначала разрешил эмиграцию, но потом запретил ее. Чтобы удержать марранов в стране, он впоследствии гарантировал им свободу от инквизиционного надзора еще на 16 лет (с 1512 г.).

Эта ценная для марранов гарантия соблюдалась только до смерти короля Эммануила (1521). Его преемник Иоанн III (1522-1557) повел иную политику. Еще будучи инфантом, он выражал недовольство по поводу снисходительности своего отца к новохристианам. Королева Екатерина, испанская принцесса, уговаривала мужа ввести в Португалии автономную инквизицию против еретиков, по образцу испанской; в этом направлении сильно агитировали и доминиканцы. Король поручил двум лицам следить за поведением марранов. Один из них, выкрест Генрикес Нунес, усердно исполнял роль шпиона. Притворяясь марраном и поэтому имея доступ в дома «анусим», он обо всем докладывал королю. Он доносил, что в домах многих марранов он не видел икон, молитвенников и других принадлежностей католического жилища и что из Испании вероотступники продолжают ездить в Лиссабон, где можно удобнее «иудействовать». На основании этих донесений Иоанн послал Нунеса к испанскому королю Карлу для тайных переговоров о введении инквизиции в Португалии. Марраны узнали об этом и решили отомстить предателю. Переодевшись монахами, двое из них настигли Нунеса по дороге, близ города Бадахос, и убили его, отняв письменные доносы, которые он вез с собой для агентов инквизиции. Мстители, однако, были обнаружены и осуждены на лютую казнь: им отрубили руки и, привязав изувеченных к хвостам лошадей, поволокли на эшафот. Шпиона Нунеса духовенство причислило к лику мучеников церкви (1525). Убийством Нунеса воспользовались враги марранов для агитации против них. Кортесы жаловались королю, что марраны забрали в свои руки аренду крупных имений и хлебную торговлю, что они дают наибольший контингент врачей и аптекарей и в качестве таковых могут вредить здоровью пациентов-христиан. Марраны с тревогой следили за этой агитацией: они чувствовали приближение грозы.

В это время на горизонте появилась «звезда с востока»: в Лиссабон прибыл мнимый посол заморского «еврейского царя» Давид Реубени, заинтересовавший короля Иоанна своим планом похода против турок (§ 11). Марраны увидели в Реубени своего освободителя и целыми толпами ходили к нему на поклонение. Один из них, восторженный Соломон Молхо, сам выступил в роли освободителя и, уехав в Италию, стал во главе мессианского движения. Других мессианский энтузиазм увлек на путь борьбы.

Группа вооруженных молодых марранов пробралась в пограничный испанский город Бадахос, где недавно совершилось убийство Нунеса, и силой освободила нескольких марранских женщин, томившихся в тюрьме инквизиции (1528). Местные церковные власти жаловались португальскому королю на дерзость еретиков и настоятельно требовали, чтобы в Португалии была введена такая же строгая инквизиция, как в Испании. В это время Иоанн уже разочаровался в фантастической миссии Реубени и удалил его из Лиссабона, чтобы он не смущал марранов. Отсроченный раньше проект введения инквизиции снова стал на очередь.

В 1531 г. король Иоанн поручил своему послу в Риме немедленно исходатайствовать у папы Климента VII буллу об учреждении в Португалии самостоятельной инквизиции. В совете папы слышались голоса, что Иоанн, по примеру Фердинанда и Изабеллы, желает ввести инквизицию не столько из религиозного усердия, сколько ради конфискации состояния осужденных еретиков. Тем не менее папа удовлетворил просьбу португальского поела и выдал ему буллу. Марраны, заранее узнав об этом через своих друзей в Риме, поручили одному ловкому дипломату из своей среды, Дуарте де Пазу, воздействовать на курию в смысле отмены папской буллы. Были пущены в ход и связи с сановниками курии, и деньги, и политические доводы. Благодаря мягкости характера либерального Климента VII агитация марранов увенчалась успехом. Папа сначала велел приостановить введение инквизиции, а затем издал «буллу прощения» (1533), в которой объявил следующее: евреи, некогда насильно окрещенные, не могут считаться членами церкви и, следовательно, не подлежат ее суду за отступничество; дети же их, крещенные при рождении, считаются христианами и должны быть удерживаемы в этой религии, но их нельзя наказывать за полученное от родителей воспитание, а можно только привлекать к церкви мерами кротости и вразумления. Согласно «булле прощения», все арестованные марраны должны были получить свободу. Португальский король медлил с опубликованием этой буллы, надеясь добиться отмены ее от Павла III, занявшего тем временем папский престол после смерти Климента, но он обманулся в расчете. Когда папский нунций в Лиссабоне донес в Рим, что Иоанн вопреки булле продолжает арестовывать марранов, Павел III потребовал освобождения арестованных, и король вынужден был покориться: 1800 узников получили свободу (1535).

Скоро, однако, переговоры о введении инквизиции возобновились. Папа готов был дать свое согласие на это на следующих условиях, гарантирующих правосудие: чтобы следствие о вероотступничестве не основывалось на доносах домашних слуг и подозрительных лиц; чтобы показания свидетелей давались не секретно, а в присутствии подсудимых; чтобы допускались свидания родных и близких с заключенными; чтобы имущество осужденных не конфисковывалось в пользу казны, а передавалось их законным наследникам; наконец, чтобы на приговор инквизиционного трибунала допускалась апелляция в Риме. На эти условия король Иоанн, враг марранов и большой охотник до их конфискованных имуществ, не мог согласиться. Он обратился к посредничеству императора Карла V, прося его убедить папу в необходимости для Португалии автономной инквизиции по испанскому образцу. Павел III не мог противиться настояниям императора и издал буллу о введении инквизиции в Португалии (23 мая 1536), только со следующими ограничениями: в первые три года после учреждения трибуналов в них должны соблюдаться формы обыкновенного судопроизводства; имена обвинителей и свидетелей должны быть сообщаемы подсудимым; в первые десять лет имущества осужденных не должны конфисковываться в пользу казны.

Первый генерал-инквизитор Португалии, Диего да Сильва, еще соблюдал поставленные папой условия, но льготные годы подходили к концу, и на марранов надвигалась страшная диктатура инквизиции. Из Лиссабона снова отправилась марранская депутация в Рим и представила папе записку, в которой между прочим говорилось: «Если ваше святейшество отвергнете мольбы и слезы еврейского племени или, чего мы не ждем, откажетесь устранить зло, то мы пред Богом протестуем и с плачем и стонами будем протестовать пред лицом всего мира. Так как наша жизнь, наша честь, наши дети находятся в постоянной опасности, несмотря на то, что мы старались (наружно) воздерживаться от иудаизма, — то в случае, если тирания не прекратится, мы сделаем то, о чем при другом положении никто из нас не подумал бы: мы вернемся к Моисеевой религии и отречемся от христианства, насильно нам навязанного. Мы все оставим наши насиженные места, чтобы искать убежища среди менее жестоких народов». Папа послал в Лиссабон нового нунция с поручением следить, чтобы марранам не чинили излишних обид и не мешали им апеллировать в Рим на приговоры трибуналов.

Вскоре произошел случай, снова ухудшивший положение. В феврале 1539 г. на воротах церквей в Лиссабоне появились плакаты со следующей надписью: «Мессия не пришел; Иисус не был истинным Мессией». Народ заволновался, и король объявил награду в десять тысяч крузад тому, кто откроет имя автора богохульной надписи. Виновник был обнаружен: он оказался марраном по имени Мануил да Коста. Сознавшись под пыткой, он был сожжен на площади в Лиссабоне. С этого времени недоверие и ненависть к марранам усилились. Снисходительный генерал-инквизитор да Сильва был смещен, и его место занял брат короля, кардинал-инфант Генрих, ожесточенный враг новохристиан. Напрасно папа взывал к соблюдению гарантий правосудия, установленных при введении инквизиции: кардинал-инфант и назначенные им местные инквизиторы взяли себе дискреционную власть. В Лиссабоне, Коимбре, Эворе лихорадочно работали «священные трибуналы», тюрьмы переполнились узниками и на площадях пылали костры инквизиции. Португальские марраны были наконец уравнены в правах мученичества с испанскими.

В Лиссабоне, где инквизитором был Иоанн де Мелло, заключенные томились в подземных темницах; пытка, при помощи которой у несчастных вынуждалось сознание, состояла в палочных ударах, сдирании кожи с тела, поджаривании пяток и тому подобных мучительствах. Отправить маррана на костер было для Мелло истинным наслаждением. Он с восторгом изображает в письме к королю одно огромное аутодафе в столице: «Около ста осужденных составляли торжественное шествие. Светский судья вел их в сопровождении двух церковных хоров. Когда пришли на место казни, запели гимн: Veni creator spiritus! Один монах взошел на кафедру, проповедь была коротка, ибо в этот день предстояло много работы. Читались приговоры, сначала для осужденных на изгнание и временное заключение, потом — для осужденных на вечное заточение и наконец — для приговоренных к смерти. Последних было двадцать. Семь женщин и двенадцать мужчин были привязаны к столбу и заживо сожжены. Только одна женщина, вследствие полного раскаяния на исповеди, была помилована». Другой инквизитор, доминиканец Бернардо де Санта-Круц, усердно работал в Коимбре. В числе пойманных им жертв был богатый марран Симон Альварес. Инквизитор решил сжечь Альвареса и его жену за ересь, но для законности приговора нужно было, чтобы хоть один свидетель показал против обвиняемых, а такого, к досаде судей, не было. Тогда Бернардо взял на допрос шестилетнюю дочь Альвареса, поставил ее перед чашкой с раскаленными угольями и грозил сжечь на угольях ее ручку, если она не скажет, что ее родители наносили удары фигуре распятия; девочка сказала все, что от нее требовали, — несчастных сожгли на основании «свидетельского показания».

Возмущенный известиями об ужасах инквизиции, папа Павел III снова поручил своему нунцию в Лиссабоне настаивать на соблюдении важнейших гарантий правосудия, установленных в булле 1536 года. Тогда король Иоанн послал епископа Балтазара Лимпо на заседания Тридентского собора, чтобы обелить там черные дела португальских инквизиторов. Епископ произнес там пламенную речь в защиту благодетельной инквизиции и даже нападал на папу за то, что он не вводит такого же розыска против марранов, приютившихся в Италии и открыто исповедующих иудейство. Уступая большинству в соборе, Павел III наконец согласился на компромисс: он объявил прощение всем марранам, которые публично раскаются в отпадении от церкви и обяжутся быть добрыми христианами; после этого они, в случае отступничества, уже подлежат строгому суду инквизиции (1547). На основании этого эдикта тысячи марранов были освобождены из темниц Лиссабона, Эворы и Коимбры. Но спустя несколько лет эти тюрьмы наполнились новыми узниками из тех «раскаявшихся», которые впали в прежнюю ересь. Опять пошел в ход весь аппарат священного трибунала, со шпионством, арестами, допросами под пыткой, публичными аутодафе и конфискациями имущества. Наступивший вскоре, при Павле IV, резкий поворот римской курии в сторону католической реакции развязал португальским клерикалам руки; между ними и курией установилось полное единодушие.

Право короля на конфискацию имуществ осужденных марранов, одна из важнейших побудительных причин при введении инквизиции, явилось впоследствии средством для смягчения ее режима. Конфискованные имущества богатых марранов составляли весьма значительную статью дохода для португальских королей, но эта статья колебалась в зависимости от числа приговоров в инквизиционных трибуналах: в годы, когда число приговоров было невелико, король нуждался в деньгах. С другой стороны, марранам было выгоднее отдавать добровольно казне часть своих денег, чем рисковать всем состоянием в случае осуждения их трибуналом. На этой почве между ними и королем Иоанном III состоялось соглашение, установившее нечто вроде взаимного страхования. Был заключен договор на десять лет, по которому король обязывался не пользоваться своим правом конфискации имущества осужденных, под условием, чтобы все марраны вносили в казну ежегодно специальную подать. Раньше марраны платили римской курии, чтобы она ограничивала деятельность португальских инквизиторов; теперь они платили королю за смягчение последствий этой деятельности. Этот договор, по-видимому, плохо соблюдался во время регентства бывшего инквизитора, кардинала-инфанта Генриха (после смерти Иоанна III в 1557 г.), когда государством управляли доминиканцы и наводнившие страну иезуиты. Регент возобновил запрещение эмиграции марранов из Португалии: без особого разрешения никто не мог уезжать из страны со своим имуществом (1569). Торговые сделки с правительством возобновились при юном короле Себастиане, который постоянно нуждался в деньгах для своих военных экспедиций. Он получил от всех португальских марранов огромную сумму в четверть миллиона дукатов, гарантируя им за это в течение десяти лет неприкосновенность имущества осужденных. Кроме того, он разрешил марранам переселяться в другие страны с правом продавать свое недвижимое имущество и вывозить движимое (1577). Вскоре, однако, этот король-маньяк, помешанный на идее распространения христианства среди мусульман Северной Африки, погиб во время похода туда, а в 1580 году Португалия была соединена с Испанией под властью Филиппа II. Судьбы марранов в обеих частях объединенного государства уравнились.

§ 22. Инквизиция в объединенном испано-португальском государстве (1580-1640)

Присоединение Португалии к Испании отдало весь Пиренейский полуостров в руки злого тирана Филиппа И, который был вознагражден этим за отпадение Нидерландов от Испании. Вся энергия инквизиторов трона и алтаря направилась на искоренение всяких ересей на полуострове, который должен был служить образцом истинно католического государства в расколотой реформацией Европе. Продолжалось и обуздание «иудейской ереси». Марраны тогда устремились в освобожденные Нидерланды, где по Утрехтской Унии была провозглашена свобода вероисповедания, но Филипп II отменил предоставленную португальским марранам свободу выезда из государства. Чтобы отделить сомнительных католиков от истинных, он возобновил старый закон, обязывавший новохристиан в Португалии носить отличительный головной убор желтого цвета, какой носили евреи в католических странах. Это облегчало агентам инквизиции шпионскую работу среди марранов. Португальская инквизиция была объединена с испанской на автономных началах: король получил от папы право назначать в Португалии особого главного инквизитора. Этот пост обыкновенно занимал Лиссабонский архиепископ. В обеих частях государства участились аутодафе, но в Португалии террор инквизиции был гораздо сильнее. Это побудило многих марранов переселиться в Испанию, пока власти не спохватились и не усилили надзора за ними на новых местах. В Севилье и Толедо жгли на кострах уличенных в иудействе «португальцев» вплоть до смерти Филиппа II (1598).

При Филиппе III, когда общий режим несколько смягчился, облегчилось и положение марранов. Король нуждался в деньгах, а у богатых марранов их было много; на этой почве можно было добиться соглашений и уступок. В 1601 г. Филипп III, получив от марранов двести тысяч дукатов, дозволил им свободно переселяться в испанские и португальские колонии Америки, куда раньше эмиграция затруднялась. На время устранены были и препятствия к отъезду в другие страны, особенно во Францию и Голландию, хотя правительство понимало, что промышленные марраны уносят туда богатства экономически падавшего испано-португальского государства. В 1602 году богатые марраны завели переговоры с правительством об испрошении у папы общей амнистии для привлеченных к суду инквизиции. Государственная казна была пуста, а тут предлагались огромные суммы: 1 860 000 дукатов королю, 50 000 — министру-фавориту Лерме и 100 000 — членам высшего совета инквизиции, Супремы. Против такого соблазна трудно было устоять, и в 1604 г. акт об амнистии был получен от папской курии, которая, вероятно, получила и свою долю от дара марранов. На один год деятельность инквизиции по отношению к марранам была приостановлена. Назначенное в Севилье большое аутодафе для беглых португальских марранов было отменено, 410 узников были выпущены на волю и все иудействующие были признаны «примиренными с церковью» в течение «года милости»; конфискованные у них имущества, еще не поступившие в казну, подлежали возврату владельцам. Но по прошествии срока амнистии Супрема напомнила всем инквизиционным трибуналам о необходимости возобновить работу по истреблению еретиков.

Среди многочисленных казней марранов обратил на себя внимание один необыкновенный случай. Потомок марранов Антонио Гомем (Нотет), диакон и профессор канонического права в университете Коимбры, слыл самым ученым христианским теологом в Португалии, но мантия служителя церкви не могла скрыть от зоркого ока инквизиции наследственные иудейские симпатии Гомема. За ним долго следили агенты инквизиции, однажды привлекли его к суду трибунала, но отпустили по недостатку улик и ввиду его больших научных заслуг. Позже, однако, ищейки инквизиции напали на след его тайной деятельности, и в 1619 году он очутился в когтях священного трибунала. Во время следствия обнаружилось, что Гомем принадлежал к союзу марранов под именем «Братство св. Антония», который имел свой центр в Лиссабоне. Там в одном из домов, скрытом за горшечным заводом, оказалась тайная синагога, где молились по иудейскому обряду и справляли свои праздники члены Братства. Следствие выяснило, что Гомем был руководителем богослужения и проповедником в этой синагоге. Улики были налицо, и после пятилетнего пребывания в тюрьме Антонио Гомем был приговорен к сожжению. 5 мая 1624 года на одной из площадей Лиссабона взошел на костер 60-летний профессор, одетый в рубище «кающихся», и сгорел живьем. Его дом был разрушен, и среди развалин был поставлен столб с надписью: «Praceptor infelix» (несчастный учитель).

Это было в царствование Филиппа IV (1621-1665), когда инквизиция особенно свирепствовала. В 1622 году около четырех тысяч марранов бежали за границу и там открыто соединились с еврейством. В христианском обществе усилилась вражда к марранам. Одни требовали полного их изгнания из страны, для того чтобы они не портили настоящих христиан, а другие настаивали, чтобы их не выпускали и даже ловили беглецов. С «иудейской ересью» связывались все церковные расколы XVI века. В сочинении «О еретическом вероломстве евреев» (1621) португальский писатель да Маттос городил такую чепуху: «Они всегда были врагами рода человеческого; они бродят как цыгане по свету и живут на счет других народов; они завладели всей промышленностью. Лютер начал с того, что сделался иудействующим. Все еретики были либо иудеи, либо потомки иудеев, как видно в Германии, Англии и других странах, где они размножились. Кальвин сам называл себя отцом иудеев». После казни профессора теологии Антонио Гомема юдофобская агитация усилилась. Невыносимое положение заставило марранов снова возбудить ходатайство об амнистии или, по крайней мере, о разрешении свободной эмиграции, причем предлагали королю огромные суммы денег. Против амнистии высказались папский нунций и генерал-инквизитор: прежние амнистии не исправили отступников, а только поощряли их к ереси. Просьба о свободном выезде за границу также не встречала сочувствия ни светской, ни церковной власти. Правительство опасалось, что от этого обеднеет государство и обогатятся те страны, куда марраны перенесут свои капиталы и промышленную энергию, в особенности враждебная Голландия. Духовенство же не хотело остаться без опекаемых грешных душ, которые оно очищало огнем; высший совет инквизиции доказывал, что нельзя допустить, чтобы соседние страны наполнились отступниками, которые там открыто перейдут в иудейство, между тем как на родине инквизиция может еще спасти многих для церкви. Король Филипп IV выслушал все мнения, но склонился к самому вескому аргументу: за полученный от марранов заем в 240 000 золотых дукатов он предоставил им свободу эмиграции из Португалии с правом вывоза своего движимого имущества и продажи недвижимого. Однако местные власти ставили эмигрантам всяческие препятствия в деле переселения и ликвидации имущества. Инквизиторы затрудняли даже внутреннее переселение: португальские трибуналы требовали, чтобы испанские выдавали им бежавших в Испанию еретиков.

В 1640 г. Португалия отделилась от Испании и стала вновь самостоятельным государством под управлением своего короля Иоанна IV. Марранов не радовал этот переворот, так как в ту пору португальская инквизиция была гораздо активнее испанской, а разделение стран мешало преследуемым переселяться в Испанию. Некоторые влиятельные марраны были замешаны в заговоре, имевшем целью свергнуть Иоанна IV и восстановить власть испанского короля; после раскрытия заговора они поплатились головой (1641). Под этим впечатлением «еврейской измены» собравшиеся в Лиссабоне кортесы возобновили прежний закон, запрещавший старохристианам вступать в брак с новохристианами; последним запрещалось также лечить католиков, содержать аптеки и т.п. Независимая теперь национальная инквизиция с новым усердием принялась за «чистку». В Лиссабоне ярче запылали костры аутодафе. В конце 1647 года был сожжен живым Исаак де Кастро Тартас, образованный юноша 24 лет, знаток древних и новых литератур. Вся его короткая жизнь прошла в скитаниях. Он родился в Португалии в марранской семье, бежавшей в Южную Францию, оттуда попал в Голландию, где формально принял иудейство, а затем очутился в Бразилии, находившейся под властью Португалии. Тут он был арестован агентами инквизиции и отвезен для допроса в Лиссабон. На допросе он утверждал, что в детстве не был крещен, так как мать подменила его при этом акте каким-то христианским младенцем. К узнику посылались в тюрьму богословы-доминиканцы и иезуиты, но они не могли убедить его в истинности христианского учения. Исаак Кастро умер героем: стоя в волнах пламени и дыма на костре, он потряс собравшуюся на площади толпу предсмертным криком: «Слушай, Израиль, Бог един!» Еще долго спустя лиссабонцы повторяли эти загадочные еврейские слова предсмертного вопля: «Шема Исраэль»...

Эмиграция марранов в Голландию и другие страны значительно сократила их численность в Испании и Португалии, и тем не менее их много еще оставалось в обеих странах, и «Sanctum officium» имело за кем следить. Шпионство и доносы не прекращались. Стоило кому-нибудь из соседей маррана проговориться, что такой-то или такая-то надевают по субботам чистое белье, чтобы тащить оговоренного в тюрьму как «иудействующего». Это заставляло марранов быть крайне осторожными и все более таиться от нескромных взоров. Женщины нарочно сидели по субботам за прялкой, притворяясь работающими, для того чтобы соседи видели, что они субботнего покоя не соблюдают. В дни поста христианская прислуга отсылалась под разными предлогами из дому, а хозяева клали в посуду разные объедки и вымазывали ее жиром для того, чтобы скрыть факт соблюдения поста. Малые дети воспитывались в католической вере, но, когда они подрастали и могли уже хранить тайну, родители, сообщали им основы еврейского вероучения. Наружно и родители и дети соблюдали католические обряды: ходили в церковь, на мессу, на исповедь, причащались, приходилось даже есть свинину, чтобы не навлечь на себя подозрения. Дома же соблюдались еврейские законы и обряды, насколько это было возможно при такой обстановке: по пятницам вечером зажигалась свеча, которая не тушилась; в субботу избегали делать тяжелую работу и одевались лучше; перед едой мыли руки; в той или другой степени соблюдались главные праздники и посты. Соборное богослужение в тайных молельнях происходило крайне редко, ввиду сопряженной с этим опасностью, но наедине молились многие. Отрицание божественности Христа, противоречащей догме абсолютного единобожия, считалось обязательным для иудействующего маррана.

Бывали случаи, когда в «иудейскую ересь» впадали и старохристиане, не имевшие в себе ни капли еврейской крови. Таких людей потрясал героизм мученичества марранов, погибавших на кострах с лозунгом «единого Бога», и они путем глубокого размышления доходили до отрицания христологической догмы. Молодой францисканский монах Диего де Ассумсао в Лиссабоне путем изучения Св. Писания убедился в истинности иудаизма и не скрывал этого от друзей. Его промучили два года в тюрьме инквизиции, посылали к нему ученых теологов для увещания, а когда это не подействовало, сожгли его на костре (1603). Такие случаи были естественны при родственных отношениях между старои новохристианами, когда в смешанных семьях уживались рядом строгие католики и готовые на мученичество тайные иудеи. Следующая характеристика семейного состава нескольких марранов, сожженных живыми или «in effigie» в большом аутодафе 1647 года, покажет, из каких социальных слоев инквизиция выхватывала свои жертвы. Вдова адвоката Мария Суарес и ее дочь томились в лиссабонской тюрьме несколько лет, между тем как четверо ее сыновей и двое племянников успели бежать из Португалии. Один из ее родных, католический священник в Сантареме, сидел в инквизиционной тюрьме, а другой спокойно исполнял обязанности священника в Риме. Инквизиторы уговорили старую вдову выдать всех знакомых ей иудействующих, обещая ей свободу, но, когда при встрече с дочерью мать услышала от нее упрек в предательстве, она взяла свои показания обратно и погибла на костре. Другая мученица, доминиканская монахиня Марианна Маседо, была дочерью испанского аристократа и марранки и находилась в родстве с высшей знатью в стране. Монахиня была обвинена в тайном иудействовании вместе со своей матерью и сестрой; от ужасов тюремного режима она умерла до казни, и на аутодафе были сожжены ее останки. Вообще в грандиозном аутодафе 1647 года фигурировали на лиссабонской площади 69 осужденных, из них 35 старохристиан, приговоренных к разным наказаниям за ереси или богохульство, и 34 маррана (в том числе 10 женщин), из которых 8 были сожжены, а прочие приговорены к заточению и другим наказаниям.

Сжигание еретиков составляло, по тогдашней терминологии, «религиозный акт» (actus fidei, auto da fe), который совершалея при торжественной обстановке. Для народа это было праздничное зрелище, как в древности бои гладиаторов, а в позднейшей Испании — бои быков. На большие аутодафе являлись король и королева, принцы и принцессы, гранды, рыцари, епископы, высшие чины армии, администрации и суда, монахи разных орденов, члены высшего совета инквизиции. Для почетных гостей устраивался амфитеатр на площади, где сооружались эшафоты и костры. Площадь была запружена тысячами зрителей, а из окон и балконов соседних домов смотрели тысячи глаз, как корчились в предсмертных судорогах сжигаемые еретики. При казни лютеран и других христианских еретиков многие в предсмертных муках каялись, но марраны большей частью умирали мужественно, как «нераскаявшиеся грешники» с точки зрения церкви, как искупившие вину невольного крещения — с точки зрения самих мучеников.

§ 23. Евреи и новохристиане в Южной Франции

Из стран инквизиции, Испании и Португалии, марраны сначала переселялись в Турцию и Италию (см. выше, главы I и II) и лишь позже проникли во Францию и в Нидерланды. В Южной Франции они под маской «новохристиан» положили начало реставрации некогда разрушенного центра, а в Голландии создали новый свободный центр диаспоры.

В первой половине XVI века во Франции был только один уголок, где евреи жили и пользовались терпимостью как таковые, без христианской маски. То был папский город Авиньон с округом, известным под именем Графства Венессен (Comtat Venaissin; см. том II, § 41). Милостью римских пап уцелел этот еврейский уголок среди разгрома французского еврейства. Нетронутыми перешли из Средних веков в новые еврейские гетто Авиньона и Карпантраса. Население даже увеличилось с притоком изгнанников из соседних мест Прованса. Это, конечно, усилило неприязнь христианских соседей. Торговые и ремесленные сословия жаловались папскому легату в Авиньоне на конкуренцию евреев и просили об ограничении их торгово-промышленных прав. С этим ходатайством должен был считаться даже либеральный папа Климент VII. В 1524 г. он утвердил «статут Венессенского графства», по которому евреям запрещалось торговать хлебом, вином и маслом, давать деньги взаймы под залог недвижимого имущества, взыскивать долги с неаккуратных плательщиков путем личного ареста и заключать «ростовщические сделки».

Запрещение торговли хлебом, вином и маслом подрубало в корне хозяйственную деятельность евреев в крае, где эти сельские продукты были главными предметами торгового обмена. Еврейские общины послали делегацию в Рим с поручением добиться отмены этих ограничений. Делегаты обязались от имени евреев Авиньона и графства платить папскому правительству, сверх обычных налогов, еще особый налог в размере двадцатой части стоимости их имущества. И папа в 1525 году выдал им грамоту (Capitula), которой не только отменялись все новые ограничения, но и предоставлялись новые льготы в отмену прежних репрессий церковного характера: евреям дозволялось работать в своих домах в воскресные и праздничные дни христиан, но только при закрытых дверях; в свои же дни покоя (суббота и др.) они освобождались от явки в суд; они освобождались также от обязанности слушать миссионерские речи священников в церкви; им дозволялось строить новые синагоги в своих кварталах и ремонтировать старые. Ношение отличительного знака на одежде оставалось обязательным, но евреи добились того, что вместо вновь установленной для них желтой шапки папа разрешил им носить прежний цветной кружок из материи, пришитый к верхнему платью. Вместе с тем папа ограничил власть инквизиторов в гетто, запретив им возбуждать обвинения против евреев в порядке тайного судопроизводства, без указания имен обвинителей. Привилегии, полученные от Климента VII, оказались, однако, непрочными. Вечно колебавшийся папа, посетив в 1533 году Марсель и выслушав там жалобу христианской депутации из Авиньона на разорительную конкуренцию евреев, отменил льготные для евреев «капитулы». Только последовавшая вскоре смерть папы избавила евреев от возобновления прежних репрессий: они добились от нового папы Павла III подтверждения льготных «капитулов» с тем, что они аккуратно будут вносить в казну условленную двадцатую часть своего состояния (1535).

Большая опасность грозила авиньонской колонии во второй половине XVI века, в годы католической реакции. Творцы этой реакции, папы Павел IV и Пий V, свирепствовавшие против евреев в Италии, не могли щадить их и в своих французских владениях. В силу декрета Пия V от 1569 г. (см. выше, § 13) евреи подлежали изгнанию также из Авиньона и Карпантраса. Выселение уже началось в 1570 г., но затем было приостановлено местной папской администрацией, которая не решилась довести до конца исполнение жестокого декрета, вскоре фактически отмененного и в самой Италии. Не слишком строго соблюдались в Авиньоне и прочие репрессивные буллы реакционных пап. Только одна из них — булла Григория XIII (1584) о принудительном слушании проповеди миссионеров — проводилась неукоснительно. Евреи Авиньона и Карпантраса невольно слушали в своих гетто субботние проповеди иезуитских и доминиканских монахов о ложности иудейства и истинности христианства, что, конечно, было мало убедительно для них. В очень редких случаях ловцам душ удавалось поймать добычу, и тогда неофитов торжественно крестили, выставляя напоказ эти трофеи церкви. Неофиты вербовались обыкновенно из бедных больных евреев, которые в годы эпидемий поступали в христианские больницы и там попадались на удочку монахов, пользовавшихся физической или умственной слабостью своих пациентов.

Как везде, еврейские общины в папских областях Франции были крепко спаяны своей внутренней организацией. Сохранившийся устав авиньонской общины от 1558 года[21] рисует ее в виде маленькой республики, имевшей свой «парламент», свою администрацию, суд, систему налогов и всякие культурные учреждения. По уставу население еврейского квартала делилось на три класса: богатых (с доходом более 200 ливров), средних (не менее ста ливров) и бедных (менее ста ливров). Оно управлялось советом из 15 членов: шести управляющих или «бейлонов» (bayllon), шести советников и трех заведующих податными делами. Звания чередовались: пробывшие один год в звании управляющих, делались на другой год советниками и наоборот. Совет избирался на 12 лет, и в него входили представители упомянутых трех классов в равном числе. Уходившие члены рекомендовали своих заместителей, но запрещалось рекомендовать родственников. Совет назначал судей для разбора гражданских дел между евреями, но уголовная юрисдикция ему не принадлежала; денежный штраф и отлучение (херем) были единственными орудиями совета для наказания ослушников. Более серьезные кары за проступки и преступления мог налагать только общегородской или земский судья (Viguier), которому принадлежало и право контроля над действиями еврейского общинного совета. Налоги взимались пропорционально имущественному цензу, по вышеупомянутым трем категориям плательщиков. Для этого существовали должности оценщиков, контролеров и сборщиков. Особые комиссии заведовали религиозными, школьными и благотворительными учреждениями. Обучение детей было обязательно; учителя получали жалованье из общинной кассы, для чего были установлены ежемесячные взносы. Был установлен и особый налог на выдачу приданого новобрачным[22].

До середины XVI века округ Авиньона был единственным местом во Франции, где евреи имели право жительства. Глава христианской церкви, папа, терпел евреев в своих французских владениях, но «христианнейший» король Франции не допускал их в свою страну, откуда его благочестивейшие предки изгнали их в Средние века. Евреи могли проникнуть во Францию из других стран только под маской католиков. Этой маской воспользовались те, которые привыкли носить ее на своей родине. Преследуемые инквизицией испанские и португальские марраны предпочитали носить христианскую маску в стране, где их не знали, где шпионы церкви не следили бы за ними. Такова была соседняя Франция, особенно ее южные провинции, Гасконь и Прованс. Со времени введения инквизиции в Португалии (1536) оттуда потянулись беглые марраны по направлению к городам Бордо, Байонна и Тулуза. Богатых купцов, связанных с международным рынком, особенно привлекал Бордо, промышленный центр Южной Франции. Проникая туда небольшими группами, переселенцы сначала не возбуждали подозрения. Их называли «португезами» по признаку языка, а по религии — «новохристианами» («nouveaux chretiens»). В обществе они ничем не отличались от католиков, посещали церковное богослужение и исполняли христианские обряды. Многие сблизились с французами и имели связи в высшем обществе. Благодаря этим связям им удалось через своих уполномоченных в Париже добиться от короля Генриха II грамоты о натурализации. В 1550 г. король выдал новохристианам «открытые листы» (lettres patentes) следующего содержания:

«Купцы и другие лица из Португалии, называемые новыми христианами, заявили нам через приехавших сюда доверенных людей, что им на опыте своей торговли в нашей стране стало известно, как справедливо и милостиво относятся здесь к добрым законопослушным подданным, как свободно здесь ведется торговля и как охотно короли покровительствуют купцам. Означенные португальцы, именуемые новыми христианами, прониклись сильным желанием поселиться в нашем королевстве, привезти сюда своих жен и членов семьи, свои деньги и движимое имущество, как они сообщили нам через посланных сюда лиц, ходатайствуя, чтобы мы им даровали грамоты на натурализацию (lettres de naturalite) и все привилегии, какими пользуются другие иностранцы в нашем королевстве. Настоящим уведомляем, что мы охотно склонились к просьбе означенных португальцев как людей, убедивших нас в своих добрых стремлениях и искреннем желании жить в покорности к нам, добросовестно служить нам и быть полезными нашему государству. Поэтому мы, с согласия принцев нашей крови и других достойных лиц, разрешаем и узаконяем следующее». Далее следует перечень прав и привилегий новохристианам: свободно селиться во всем королевстве как уже прибывшим, так и имеющим прибыть впоследствии; производить всякого рода торговлю, приобретать движимое и недвижимое имущество и распоряжаться им наравне с уроженцами королевства, — «словом, пользоваться всеми правами и преимуществами жителей городов, где они обитают». В конце грамоты сделана, однако, оговорка, что если король или его преемники пожелают выселить новохристиан, то им будет дан годовой срок для ликвидации дел. Очевидно, что в правящих кругах Парижа не все относились с доверием к пришельцам и что были разногласия в парламенте, где обсуждался этот вопрос, но перевес получили сторонники натурализации, ожидавшие от богатых иностранцев большой пользы для промышленности и государственных финансов.

Грамота 1550 года дала возможность новохристианам широко развить свою промышленную деятельность во Франции. Иммиграция из Испании и Португалии усилилась. Переселялись крупные негоцианты и лица интеллигентских профессий, которые на новой родине нашли применение своим способностям в качестве врачей, юристов, преподавателей высших школ, чиновников. Члены марранских фамилий де Лопес, де Коста, Сильва и других появились в рядах патрициев Тулузы и Бордо; некоторые из них устроились в Париже. Часть новохристиан ассимилировалась с французами и путем браков растворилась во французском обществе (дочь Антония Лопеса из Тулузы родила от такого брака знаменитого писателя Мишеля Монтеня), но остальные не забывали о той цели, которая заставила их покинуть старую родину, и держались в виде обособленной группы иностранцев, каковыми они и официально считались, несмотря на «натурализацию».

Между тем коммерческие успехи пришельцев и их конкуренция давали себя чувствовать туземным купцам, которые не имели таких торговых связей в Старом и Новом Свете, как вездесущие марраны. Стали говорить, что эти новохристиане суть замаскированные евреи, бежавшие от инквизиции. В католической Франции того времени, эпохи Варфоломеевской ночи и «Священной лиги» против гугенотов, такая слава была небезопасна. Но тут за новохристиан заступился бордоский парламент: он запретил жителям города агитировать против «испанцев и португальцев», которые оживили экспорт товаров из Франции. Со своей стороны новохристиане обратились к королю Генриху III с просьбой о защите. И король в 1574 году издал два ордонанса, в которых подтвердил льготную грамоту 1550 года, заявив, что «испанцы и португальцы, поселившиеся в Бордо», оказались полезными деятелями в торговле и хорошими плательщиками податей; «а между тем злоумышленные и завистливые люди неоднократно пытались мешать их торговле, ложно обвиняя их в разных преступлениях, для того чтобы понудить их покинуть город и страну». Король, признавая все эти обвинения «клеветой», запрещает притеснять иностранцев или устрашать их с целью помешать их торговой деятельности и побудить к эмиграции. Эти охранные грамоты были по требованию новохристиан внесены в акты бордоского парламента. Таким образом через два года после Варфоломеевской ночи католическая маска спасла тайных евреев от участи гугенотов.

Попытки натравить власти и народ на подозрительных новохристиан продолжались и в XVII веке. В книге члена парламента в Бордо, де Ланкра (Lancre, L’incredulite et mescreance du sortilege plainement convaincues, 1615), приводится следующая речь местного адвоката Лароша: «Если настоящие евреи заслуживают самых лютых наказаний, если их нужно жарить на жаровне, варить в расплавленном олове, в кипящем масле, смоле и сере, то тем более жестоких мук заслуживают те, которые скрывают свое еврейство и лгут, выдавая себя за христиан. Они слушают католическую мессу, крестят своих детей, принимают священное таинство причастия, а перед своим раввином исповедуют свою веру. Все португальцы, живущие в Бордо и его округе, суть мнимые христиане и настоящие евреи. Они не работают в субботу, приготовляют пищу с пятницы, не едят свинины. Их уход из Испании и Португалии не добровольный: они бежали от страха пред инквизицией. Все те, которые раньше жили в нашем городе и наружно соблюдали христианские обряды, стали открыто исповедовать свою веру, как только переселялись в Венецию, Феррару, Авиньон и другие места, где иудейство терпимо». Эта агитация не имела успеха в Бордо, где парламент стоял за новохристиан. Но их колонии в Париже грозила в то время большая опасность.

В апреле того же 1615 года в Париже накрыли группу новохристиан в тот момент, когда они тайно праздновали еврейскую Пасху. Через месяц королева Мария Медичи, управлявшая страной именем малолетнего Людовика XIII, издала декрет об изгнании всех замаскированных евреев (juifs deguises) в течение одного месяца, мотивируя это следующим образом: «Короли, наши предшественники, оберегая всегда свой прекрасный титул христианнейших (tres chretiens), чувствовали отвращение ко всем народностям, чуждым этого имени, и в особенности к евреям, которых никогда (?) не допускали жить в своем государстве и во владениях своих сеньоров. И мы поэтому решились подражать нашим предкам, которые своими превосходными качествами стяжали им уважение среди всех народов». Этот декрет, имевший форму простой декларации, не был, однако, приведен в исполнение. Расположенные к новохристианам парламент и магистрат города Бордо игнорировали декрет, где о Бордо прямо не упоминалось. Полагают, что в самом Париже решено было не применять его, так как об этом просил врач королевы, Илия Монтальто. Это был единственный еврей из живших в Париже, открыто исповедовавший иудейство. Уроженец Португалии, он переехал в Италию, сбросил там марранскую маску и прославился как выдающийся врач в Ливорно. Когда Мария Медичи пригласила Монтальто из Италии в Париж на должность придворного врача, он поставил условием, чтобы ему дозволяли жить открыто по законам иудейства, и условие его было принято. (Говорят, что набожная королева испросила у папы разрешение лечиться у еврея.) Этому умному врачу удалось в критический момент излечить каприз королевы, легкомысленно издавшей свой декрет-декларацию. В 1616 году, когда Илия Монтальто сопровождал Марию Медичи при объезде страны, он в Бордо поддержал ходатайство местных властей в пользу новохристиан. Во время этого путешествия Монтальто умер в городе Туре, и королева велела набальзамировать его тело, которое позже было перевезено в Амстердам и погребено на еврейском кладбище. А в 1617 году сама Мария Медичи была вынуждена покинуть Францию. Мало-помалу юдофобы успокоились, и хартия 1550 года осталась в силе. В 1636 г. колония новохристиан в Бордо насчитывала 260 человек. Во главе ее стояли крупные негоцианты, врачи и адвокаты. Выдвинулись фамилии Оливера, Диас, Дакоста-Фуртадо, Родригес, Кардозо, Мендес, Альварес, Лопес.

В других городах Южной Франции жило тогда еще мало евреев. Небольшие группы стали проникать из Авиньона в Марсель, где реставрация еврейской колонии становится заметной лишь с середины XVII века. Значительной группе португальских марранов удалось устроиться в начале XVII века в Нанте и его округе. Местный магистрат постановил изгнать их (1603), но королевский наместник герцог Монбазон не допустил этого, ссылаясь на хартию 1550 года. Когда же число их в Нанте увеличилось, начались столкновения между пришельцами и христианами, давно отвыкшими от соседства евреев, хотя бы замаскированных. В Монпелье колония испанских марранов появилась еще в XVI веке. Они прибыли туда из соседней Арагонии и селились также в городах Нарбонна и Безьер, давно опустевших древних гнездах еврейства. Здесь их называли не «новохристианами», а испанским ругательным именем «марраны». Посетивший Монпелье в 1552-1559 гг. базельский врач Феликс Платтер писал: «В этом крае живет огромное число семейств еврейского происхождения. Они прибыли из Мавритании через Испанию и поселились в пограничных городах Монпелье, Безьер, Нарбонне и других. Хотя они усвоили все обычаи христиан, их все-таки называют «маврами» или «марранами», в память их происхождения[23]. Эта кличка считается обидной, и за применение ее к кому-либо полагается значительный штраф... Их подозревают в соблюдении еврейских обрядов. Некоторые воздерживаются от употребления свинины и соблюдают субботу. Есть марраны обоих исповеданий (католического и реформатского), но их больше в реформатском исповедании». Марраны-реформаты — явление новое, имевшее местный характер: в гнездах французских гугенотов на юге Франции некоторые группы новохристиан могли для вида примкнуть к кальвинизму в годы, предшествовавшие Варфоломеевской ночи. Платтер еще указывает, что в Монпелье марраны говорят на родном каталонском языке, сходном с лангедокским наречием, что облегчает сближение их с коренным населением. Влияние марранов в городе весьма заметно, так как среди них имеется «много замечательных людей»; тем не менее их не избирают в члены городского совета, а уличная толпа даже издевается над ними в дни карнавала, выставляя их в виде набитых сеном чучел, которые толпа волочит по улицам, бьет и вешает. В XVII веке в Монпелье стали прибывать из Авиньона настоящие евреи, но против них выступало местное христианское купечество, и им приходилось покидать запретную территорию.

В конце XVI века появилось гнездо настоящих евреев на противоположной окраине Франции, на границе Германии. В 1567 году к Франции был присоединен лотарингский город М е ц, колыбель европейского раввинизма, почти покинутый евреями в позднее Средневековье. Под французским владычеством там постепенно возродилась еврейская община, которая к середине XVII века насчитывала уже свыше 500 душ. Они говорили на еврейско-немецком диалекте, который тогда употреблялся в Германии и в Польше. На этом языке были написаны протоколы учредительного собрания общины, состоявшегося в 1595 году. (Впоследствии они были переведены на французский язык для сведения властей.) Это собрание избрало совет из шеети человек: трех раввинов и трех мирян. Один из раввинов официально являлся главным или «первым» (le chef et premier rabby); он был и религиозным наставником, и судьей в гражданских делах и утверждался в своей должности королевским наместником в Меце. Главные раввины Меца обыкновенно приглашались из общин Германии, Австрии или Польши. Выбор раввина часто возбуждал горячую борьбу партий в общине, так что дело иногда доходило до раскола и до вмешательства французских властей. Община Меца, по-видимому, еще не испытывала тогда того гнета извне, который сковывал членов других общин в дисциплинированную массу и не позволял им выносить свои споры за пределы гетто.

Так с двух концов, юга и севера, началась постепенная реставрация разрушенного в Средние века еврейского центра во Франции. Этот процесс усилится с присоединением к Франции густонаселенного евреями Эльзаса (в конце XVII века).

§ 24. Сефардский центр в Голландии

Новый приют открылся для рассеянных сефардов в Нидерландах. Соединенные с Испанией в начале XVI века, нидерландцы после героического восстания освободились от испанского ига к концу века, как бы для того, чтобы указать еврейским мученикам стран инквизиции путь туда, где занялась заря религиозной свободы.

Буря Средних веков смела остатки еврейских общин в Нидерландах. Из Брабанта и южных владений герцогов бургундских евреи были изгнаны после ужасов «черной смерти» (1350—1370), а из северных провинций — в XV веке. Когда в 1520 г., с воцарением императора Карла V, Нидерланды объединились с одной стороны с Испанией, а с другой — с Германией, туда начали проникать еврейские странники из Пиренейского полуострова. Марраны направлялись сначала в южную (бельгийскую) часть Нидерландов в надежде, что со временем им здесь удастся сбросить католическую маску. Некоторые богатые марранские семейства поселились в портовом городе Антверпене, который в то время сделался одним из центров международной торговли. Переселенцы открывали здесь торговые дома и банки, как, напр., семья Мендес-Наси, впоследствии занявшая видное место в столице Турции (см. выше, § 4). Городские власти высоко ценили полезную коммерческую деятельность пришельцев, но император Карл V, смущенный слухами о переходе марранов в иудейство, решил удержать этих пленников церкви в Испании под надзором инквизиции. В 1549 году он издал декрет о запрещении марранам переселяться в Антверпен и о выселении находившихся там. Напрасно антверпенский магистрат заступился за выселяемых. Он свидетельствовал, что марраны сильно развили экспорт товаров: они вывозят хлопок, сахар, растительные масла, кожу, фрукты, различные изделия фландрской промышленности; они честно ведут свои торговые дела, довольствуются малым заработком и реже объявляют себя несостоятельными, чем купцы других наций; марранские банки снабжают деньгами антверпенскую биржу и понижают дисконт. Император был глух ко всем доводам, и в 1550 г. декрет о выселении марранов из Антверпена был подтвержден. Только что расцветшему городу был нанесен удар, и спустя полвека торговое значение Антверпена перешло к его сопернику Амстердаму в Северных Нидерландах или Голландии, где в этот промежуток велась освободительная война жителей, примкнувших к реформации, против тирании испанского короля Филиппа II. Пока длилась эта война, евреи и марраны не могли ступить на почву Голландии. Но они устремились туда тотчас после того, как протестантская часть Нидерландов отпала от Испании и голландские штаты объединились в самостоятельную республику под главенством Вильгельма Оранского. Утрехтская Уния 1579 года провозгласила религиозную терпимость, и жертвы самой злобной нетерпимости в бывшей метрополии почувствовали, что в Европе открылся уголок, который может приютить гонимых за веру.

Возникновение еврейской общины в столице Голландии, Амстердаме, относится к концу XVI и первым годам XVII века. Не без трудностей совершилось дело переселения. Голландцы сначала видели в марранах католиков из враждебной страны и относились к ним недоверчиво. В провинциальные города (Миддльбург, Гаарлем и другие) их вовсе не пускали. Амстердам оказался гостеприимнее, но и туда они могли проникнуть лишь постепенно, небольшими группами. Отголоски странствований марранов на кораблях по направлению к Северному морю слышатся в смутных преданиях современников, рассказывающих о возникновении амстердамской общины (хронист Барриос, позже Франко-Мендес). Корабли с беженцами ищут пристанища в городах на побережье Северного моря, между Гамбургом и Амстердамом. Одна группа марранов попала в 1593 г. в городок Эмден и случайно набрела там на дом местного раввина Моисея-Ури Леви; странники просили его совершить над ними обряд обрезания, но раввин отказался, боясь раздражить жителей-лютеран; по его совету марраны уехали в Амстердам и там перешли формально в иудейство при содействии последовавшего за ними эмденского рабби. Другое предание рассказывает о приключениях группы эмигрантов, корабль которых был захвачен на море воевавшими с Испанией англичанами; находившийся на английском корабле герцог пленился красотой одной из марранок, молодой девушки Марии Нунес, привез ее в Лондон и представил королеве Елизавете, но пленница отказалась выйти замуж за христианина, и ее отпустили вместе о родными в Амстердам, где она перешла в иудейство. Фактически верно то, что около 1593 г. в Амстердаме поселилась группа португальских марранов, во главе которой стоял Яков Тирадо, образованный человек, умевший объясняться с новыми властями по-латыни. В деле устройства этой группы принимал участие резидент марокканского султана в Амстердаме, сефардский еврей Самуил Палахе. Он отвел в своем доме особое помещение для молельни, которая служила для пришельцев и сборным пунктом для совещаний и бесед.

Таинственность, которой окружили себя первые пришельцы, возбудила подозрение амстердамских властей. Голландцы, ненавидевшие своих недавних угнетателей, подозревали в каждом пришельце из Пиренейского полуострова испанского «паписта» или шпиона. Однажды в пост Иом-кипур (1596), когда переселенцы собрались в своей тайной молельне, туда ворвались голландские офицеры для производства обыска. Напуганные марраны вообразили, что явились агенты инквизиции, и пустились бежать, что еще усилило подозрение. Оказалось, однако, что пришли искать икон и принадлежностей католического богослужения, а нашли свитки Торы и еврейские книги. Яков Тирадо объявил властям, что эмигранты — евреи, бежавшие от той самой католической инквизиции, которая недавно уничтожала голландских борцов за свободу, что они привезли с собой значительные капиталы и что вслед за ними готовы приехать еще многие капиталисты, могущие содействовать оживлению голландской торговли. Полиция, арестовавшая раньше раввина Моисея-Ури и его сына, выпустила их на свободу, а дальнейшие старания Тирадо и Палахе привели к тому, что амстердамский магистрат разрешил марранам открыто исповедовать иудейскую Веру. В 1598 г. была построена в Амстердаме первая синагога, названная, по имени ее основателя Тирадо, «Бет-Яков». Вскоре маленькая община пригласила из Салоник своего земляка, сефардского раввина Иосифа Пардо, в качестве своего «хахама».

Вести о спокойном приюте в Голландии привлекли туда массу марранов из Испании и Португалии. В первые годы XVII века еврейская община в Амстердаме уже насчитывала 200 семейств. В 1608 г. была открыта вторая синагога под именем «Неве Шалом» (Мирная обитель). При ней состоял хахамом Исаак Узи ель из Феца, строгий раввин, которому приходилось приучать свою отчужденную от еврейства паству к религиозной дисциплине. Это не нравилось многим, часть общины откололась и образовала в 1618 году отдельный синагогальный приход под именем «Бет-Исраэль». Рост еврейской колонии в Амстердаме возбудил зависть тех христианских групп, католиков и отделившейся от официальной реформатской церкви секты арминиан или ремонстрантов, которые в Голландии не пользовались полной свободой вероисповедания. Арминиане жаловались властям, что их лишают религиозной свободы, между тем как евреям дозволяется строить синагоги. Это побудило амстердамский магистрат объявить, что евреям запрещается публичное богослужение и постройка новых синагог. Вследствие жалобы евреев голландское правительство назначило комиссию для рассмотрения еврейского вопроса. По поручению комиссии знаменитый юрист Гуго Гроций составил проект регламента для «еврейской нации», в котором проводился принцип религиозной терпимости при условии, чтобы в Амстердаме не было больше 300 еврейских семейств. Амстердамский магистрат указывал на одно «опасное» явление: еврейские поселенцы часто сближаются с христианскими семействами и «с дочерьми страны», против чего нужно принять меры. Наконец было решено, что голландское правительство оставляет за магистратами больших городов право издавать регламенты для евреев, которые могут быть терпимы лишь при условии воздержания от религиозной пропаганды и от интимных сношений с христианскими женщинами (1619).

Кроме Амстердама еврейские колонии существовали в Роттердаме и некоторых небольших городах. Гражданские права евреев были везде ограничены: их не принимали в купеческие гильдии, за исключением гильдии маклеров, вероятно, ввиду влияния еврейских капиталистов на амстердамской бирже. Еврейские дети не могли обучаться в голландских народных школах, где преподавание носило религиозный характер, но они могли быть студентами университета по медицинскому факультету, так как врачебная практика допускалась свободно; профессорами, адвокатами или судьями евреи не могли быть, так как для этого требовалось принесение христианской присяги. При таких условиях национальная обособленность была неизбежна. Сефарды, усвоив голландский язык для деловых сношений, продолжали говорить между собой по-испански или португальски. Во время Тридцатилетней войны в Голландию попали группы эмигрантов из Германии, положившие начало общине ашкеназов, которая разрослась в следующую эпоху, во второй половине XVII века.

Несмотря на ограничение гражданских прав, еврейская колония в Голландии развила широкую хозяйственную деятельность.

Она немало содействовала тому быстрому росту торговли и промышленности, благодаря которому эта маленькая страна получила господство на мировом рынке. Переселившиеся из Испании и Португалии крупные негоцианты и банкиры открывали в Амстердаме и Роттердаме свои торговые дома, банки и транспортные конторы. Если вспомнить, что братья этих сефардов в Турции и Италии уже сто лет держали в своих руках нити левантийской торговли, то можно будет понять, какую сильную связь могла создать новая сефардская колония между Голландией и рынками Европы и Азии. Особенную энергию проявили еврейские капиталисты в развитии голландской торговли с Америкой. Они помещали свои капиталы в предприятиях Ост-Индской и Вест-Индской компаний, двух главных артерий европейско-американской торговли, производили банковские операции в международном масштабе и играли важную роль на амстердамской бирже. Кроме коммерсантов, в еврейской колонии было немало лиц интеллигентских профессий: врачей, ученых, писателей.

Автономия еврейских общин была, после упомянутых колебаний, официально признана. На первых порах названные выше три амстердамские синагоги представляли собой три конгрегации, из которых каждая имела своего раввина или «хахама». В 1639 г. они объединились и образовали одну благоустроенную общину. Был выработан подробный устав самоуправления («Аскамот»), утвержденный городским магистратом. Делами общины заведовал совет, или «Маамад» («Mahamad» в сефардской Орфографии), состоявший из старшин («парнасим») и хахамов. Гражданские власти предоставили Маамаду право налагать наказания на непослушных членов общины по своему усмотрению. Этим правом совет пользовался нередко в ущерб свободе совести. От инквизиционного режима своей прежней родины бывшие марраны унаследовали особенную подозрительность ко всякому проявлению «ереси». Раввинская коллегия зорко следила за правоверием членов общины и строгими карами, вроде «херема», подавляла вольнодумство. Этот организованный контроль над совестью привел к трагедии Уриеля да Косты и Спинозы. В Амстердаме, как в тогдашней Венеции, одновременно функционировали несколько хахамов, составлявших вместе раввинскую коллегию, где обсуждались все духовные вопросы общины. Поеле Исаака Узиеля раввинский пост занимали три человека, приобретшие имя в литературе и общественной деятельности: венецианский талмудист Саул Мортейра, многосторонний писатель и политический деятель Менассе бен-Израиль и даровитый проповедник Исаак Абоав да Фонсека. Эти члены раввинской коллегии состояли также преподавателями в новоучрежденной амстердамской «Талмуд-Торе», семиклассной школе, где преподавались Библия, Талмуд, еврейская грамматика, словесность и риторика. В старших классах изучались раввинские кодексы, и способнейшие молодые люди подготовлялись к раввинскому званию.

В течение первого полустолетия своего существования голландская колония проявила большую интенсивность умственного творчества. Освободившаяся от внешнего гнета духовная энергия марранства направилась в общееврейское русло и внесла туда свежую струю. Писатели первых поколений пишут еще на испанском, португальском или латинском языке, но уже тогда рядом с чужими языками выступает национальный, который впоследствии достигает первенства в литературе. В произведениях этих писателей преобладает лирическое или мистическое настроение. В них слышатся отголоски глубокой душевной драмы людей, только что вырвавшихся из когтей инквизиции. Яков Бельмонте (ум. 1629), один из основателей еврейской колонии в Амстердаме, воспевал испанскими стихами бедствия своих братьев под гнетом инквизиции. Поэт Давид Абентар Мело перевел стихами на испанский язык книгу Псалмов (1626); в гимны псалмопевца он иногда вплетал свои думы о судьбе гонимой нации и о своих личных переживаниях в испанских тюрьмах. Другой поэт, Реуэль Иешурун, известен не столько по своей литературной деятельности (он написал на португальском языке стихотворный диалог «Семь гор», который был представлен в лицах при освящении синагоги в Амстердаме), сколько по своей удивительной судьбе. Потомок марранской семьи в Лиссабоне, Павел де Пина (таково было его христианское имя) был в юности добрым католиком и даже готовился поступить в монашеский орден. Для этой цели он в 1599 г. поехал в Рим. Но в Италии он встретился с известным врачом Илией Монтальто, впоследствии лейб-медиком в Париже (§ 23), и тот отговорил его от безрассудного намерения. Вскоре кандидат в католические монахи узнал о мученической смерти знакомого францисканского монаха Диего де Ассумсао, природного католика, убедившегося в истинности иудейства и за то сожженного на костре в Лиссабоне (§ 22). Тогда в Павле пробудилось стремление стать снова Савлом: возвратиться к вере отцов. Он отправился в Амстердам и присоединился к своим землякам, перешедшим в иудейство (1604). Между новообращенными выдавался Авраам-Альфонс де Геррера (ум. 1631), потомок марранов, смешавшихся с испанской аристократией. Он был резидентом мароккского султана в Кадиксе и при взятии города англичанами попал к ним в плен. После освобождения он переселился в Амстердам, открыто перешел в иудейство и увлекся учением новой каббалы Ари и Виталя, которую он сочетал с идеями неоплатоников. Эту смешанную систему Геррера изложил в своем написанном по-испански сочинении «Врата неба» («Puerta del cielo»), которое по его желанию было переведено на еврейский язык Исааком Абоавом и напечатано в Амстердаме («Šaar ha’äamaim», 1655).

Самым видным литературным деятелем той эпохи был вышеупомянутый амстердамский хахам Манассе бен-Израиль (1604-1657). Сын лиссабонских марранов, Манассе был еще ребенком привезен родителями в Амстердам. Здесь он учился в раввинской школе Исаака Узиеля. Кроме специальных знаний, он усвоил и общие: изучил латинский язык и некоторые европейские литературы. С юных лет он обнаружил ораторский талант и уже на 18-м году жизни произносил публичные проповеди. В 1627 г. он открыл еврейскую типографию в Амстердаме, а позже занял место заведующего талмудической школой, учрежденной на средства меценатов, братьев Перейра. Энциклопедическое образование Манассы сблизило его с знаменитыми христианскими учеными и художниками; он был дружен с ученой семьей Фоссиус, с художником Рембрандтом (последний рисовал с него портрет «амстердамского рабби») и вел переписку с любительницей наук, шведской королевой Христиной. Большая часть сочинений Манассе, написанная на испанском и латинском языках, была доступна и неевреям. Его четырехтомный философско-мистический труд «Примиритель» («Conciliador», 1632-1651) был переведен с испанского оригинала на латинский и английский языки, хотя по содержанию представлял мало оригинального. То была слабая попытка диалектически уладить те противоречия в библейском тексте, которые проистекают из различия исторических пластов и могут быть объяснены только путем научной критики. В двух книгах на латинском языке Манассе трактует в духе консервативной теологи о загробной жизни и воскресении мертвых («De termino vitae», «De resurrectione», 1635-1639), имея в виду нашумевшую тогда ересь Уриеля да Косты, отрицавшего оба догмата. На португальском языке он написал сборник религиозных законов («Tesoreo dos Dinim», 1645), где законы иудейства расположены в порядке традиционных 613 заповедей. К проблеме загробной жизни Манассе возвращается в своем популярном сочинении на еврейском языке «Нишмат хаим» («Душа живая», Амстердам, 1652). Вся проблема веры основана здесь на следующем принципе: «Основа основ и начало начал есть вера в бессмертие души, ибо кто верит, что есть в человеке нечто духовное, хотя и невидимое, по необходимости допустит бытие Первопричины, столь же невидимой, духовной, единой и первичной, как душа». Но этот ясный философский принцип тонет в массе рассуждений, свидетельствующих, что в авторе мистик уже победил философа. Представления о загробной жизни, переселении душ, чародействе, заклинании злых духов изложены здесь совершенно в духе палестинских каббалистов, писания которых часто цитируются автором наряду с сочинениями нееврейских философов и мистиков. Манассе отличался вообще крайним легковерием. Поверив рассказам одного путешественника-авантюриста (Арон-Леви или Антонио Монтесинос), уверявшего, будто он среди индейцев Кордильерских гор в Америке нашел остатки затерянных десяти колен Израилевых, Манассе написал книгу под заглавием «Надежда Израиля» («Esperanza de Israel», 1650), где доказывал, что таким образом предсказания пророков о неистребимости рассеянного народа сбылись, а потому можно ожидать пришествия мессии в самом близком будущем. В своей борьбе за допущение евреев в Англию Манассе, между прочим, вдохновлялся поверием, что мессия придет, когда в мире не будет ни одной страны без евреев.

Товарищем Манассе бен-Израиля в амстердамской раввинской коллегии был Исаак Абоав да Фонсека (1605-1693). Увезенный в детстве из Португалии в Амстердам, Абоав также получил богословское образование под руководством хахама Исаака Узиеля. Он сделал такие успехи в раввинской науке, что на 21-м году жизни получил звание хахама. После объединения трех конгрегаций Абоав на несколько лет удалился из Амстердама. Его потянуло в далекие края, и в 1642 г. он отправился во главе значительной партии еврейских эмигрантов в Бразилию, перешедшую тогда временно под власть голландцев. Там он сделался раввином в общине города Пернамбуко, созданной бывшими португальскими марранами. Но недолго пришлось ему жить в Южной Америке. В 1646 г. португальцы отняли у голландцев обратно бразильские колонии (см. дальше, § 27), и еврейская община в Бразилии распалась. Абоав вернулся в Амстердам и снова стал деятельным членом раввинской коллегии. Он привлекал слушателей своими проповедями в синагоге и лекциями Талмуда в высших классах Талмуд-торы. Как проповедник Абоав был популярнее своего товарища, Манассе бен-Израиля. О них говорили: «Манассе говорит, что знает, но Абоав знает, что говорит». Некоторые проповеди Абоава и речи на разные случаи были напечатаны на португальском языке, на котором он их произносил. На этом же языке напечатаны его комментарии к Пятикнижию. По-еврейски написан им рассказ о бразильской экспедиции, в которой ему пришлось пережить немало бедствий.

§ 25. Трагедия Уриеля да Косты и Баруха Спинозы

Через двадцать лет после возникновения голландской колонии, когда туда еще тянулись вереницы беглых марранов из Испании и Португалии, люди с истерзанной душой, с отблеском костров инквизиции в испуганных глазах, Амстердам был взволнован появлением странного неофита, который в этой мирной гавани для усталых странников искал не покоя, а бури, простора для своей мятежной души. Человек с предвосхищенными за сто лет раньше идеями рационалистов XVIII века ворвался в среду страстно верующих, только что возвращенных в родное лоно иудаизма, и вызвал там ужас, навлек на себя жестокие преследования и сделался жертвой произведенного им переполоха.

Габриель да Коста родился около 1585 года в португальском городе Опорто, в ассимилированной марранской семье. В юности он изучал право и схоластическую философию в иезуитском университете города Коимбра и на 25-м году жизни занял должность каноника и казначея в одной из церквей родного города. Но догматика христианства не удовлетворяла его пытливого ума и чуткой совести. Католическое учение о вечной греховности человека, обреченного на муки ада или чистилища, внушало ему ужас. Да Коста углубился в изучение столь чуждых правоверному католику библейских книг, где он не нашел никаких мистических загробных ужасов, а, напротив, увидел заповеди здоровой земной жизни, близкие к велениям естественной религии. В нем пробудилось страстное стремление вернуться к вере предков. Воодушевленный этой мыслью, он тайно, с большой для себя опасностью, покинул Опорто вместе со своими братьями и матерью, которые тоже решились перейти в иудейство, и переселился в Амстердам (между 1612 и 1615 г.). Здесь вся семья приняла иудейскую веру по всем правилам закона, причем Габриель переменил свое имя на У риель. Скоро, однако, выяснилось, что чистый библейский иудаизм, пленивший душу да Косты, очень далек от практического раввинского иудаизма, законы которого строго регулировали каждый шаг в жизни неофита. Из-под ига католической догмы да Коста попал под иго раввинского Закона. Его стесняли эти бесчисленные обряды, имевшие больше национально-историческое, чем религиозное значение. Он стал пренебрегать религиозными обрядами и позволял себе открыто доказывать, что они не имеют корней в Библии и выдуманы «фарисеями», т.е. талмудистами и раввинами.

В 1616 г. Уриель поселился временно в Гамбурге, где его братья имели отделение своего торгового дома, и здесь, в новой сефардской колонии, предпринял свою первую критическую оффенсиву против традиции. Он послал представителям сефардской общины в Венеции, центре раввинизма, свои «Тезисы против традиции» («Propostas contra a Tradišao»), в которых были выставлены, между прочим, следующие мотивированные положения: 1) обряд Тефиллин не имеет никакого корня в Торе, где повелено закрепить Божии заповеди в голове и в сердце, а не прикреплять записи их молитвенными ремнями к голове и руке; 2) операция обрезания («милла») осложнена в раввинской практике скверным обрядом высасывания («периа») и другими церемониями, не предусмотренными в Библии; 3) во всех странах диаспоры произвольно установлены двойные дни главных годовых праздников, вопреки ясным законам Пятикнижия. Выставив еще несколько возражений против отдельных отступлений от библейских норм (между прочим, и от нормы «око за око», которую талмудисты заменили денежным штрафом), Уриель да Коста переходит к общему протесту против «устного учения», которое под видом ограждения Торы Моисеевой заменило ее другой Торой. Он предлагает венецианским раввинам либо опровергнуть его тезисы из Св. Писания, либо признать их истинность и восстановить подлинный иудаизм. На этот вызов нового «цадукея» откликнулся тот из членов венецианской раввинской коллегии, который сам в душе не был свободен от сомнений, волновавших гамбургского еретика: Леон Модена (см. выше, § 19). Он написал краткие возражения против опасных тезисов и послал их к «парнасим» гамбургской общины при письме, в котором советовал наложить на еретика херем в случае, если эти возражения на него не подействуют. Так как Уриель продолжал упорствовать и пропагандировать свои убеждения, то венецианские раввины провозгласили его и его единомышленников отлученными от еврейского общества и велели оповестить об этом в Гамбурге (август 1618).

Этот херем заставил, по-видимому, Уриеля вернуться в Амстердам, но отнюдь не побудил его к покаянию. Мысль его продолжала работать в направлении крайнего рационализма и вела его от отрицания обрядов к отрицанию догматов. Отрекшись раньше от католичества из-за его мрачного учения о загробной жизни, Уриель был смущен, найдя те же воззрения в раввинско-мистическом иудаизме, — и вот он задался целью доказать, что Моисеево вероучение не признает догмата воздаяния 3а гробом. Он стал писать книгу об этом II показывал некоторым друзьям отрывки из нее. Этим воспользовался один из его прежних друзей, амстердамский врач Самуил да Сильва, и поспешил напечатать опровержение идей еще не опубликованного трактата, В книжке на португальском языке под заглавием «Рассуждение о бессмертии души для обличения невежества известного противника» («Tratado da Immortalidade», Амстердам, 1623). В то же время старшины амстердамской общины (Абраванель, Иешурун и др.) объявили, что исключают из общины «Уриеля Абадата[24], который за свои ложные и еретические мнения против нашего священного Закона уже объявлен еретиком и отлучен в Гамбурге и Венеции» (май, 1623). В письменном акте, закрепившем этот херем, говорится, что «депутаты нации» (так титулуются здесь старшины или «парнасим») вместе с хахамами напрасно старались исправить еретика путем увещания и, ввиду его упорства, решили применить меру полной его изоляции, запрещая всем, даже его братьям и родным, иметь с ним какое бы то ни было общение. Раздраженный этим Уриель решил опубликовать свою книгу, которая должна была объяснить противникам мотивы его «ереси». В 1624 г. появилась в Амстердаме эта написанная по-португальски книга, под заглавием: «Испытание фарисейских традиций путем сопоставления с писаным Законом» («Examen dos tradišoens phariseos» etc.). Так как в книге доказывалась по Священному Писанию необязательность догмы загробной жизни, установленной и христианством, то амстердамские «парнасим» решили предать автора государственному суду по обвинению в пропаганде опасного безверия. Последовал донос амстердамскому магистрату. Уриель был арестован, но через неделю власти, по ходатайству родных, выпустили его на свободу, оштрафовав на 300 гульденов и постановив уничтожить его книгу.

С тех пор для вольнодумца, не верившего в ад за гробом, наступил ад на земле. К нему враждебно относились и евреи, и христиане; даже родные, перенесшие немало тревог ради перехода в религию предков, покинули его. Одинокий, всеми отверженный, Уриель да Коста метался между религией и философией и наконец дошел до деизма и теории «естественного закона». В положительных религиях, как иудейской, так и христианской, — рассуждал он — имеется многое, согласное с естественным нравственным законом Бога, но там есть и многое противоречащее ему; а так как Бог не может противоречить самому себе, то нам следует скорее верить Богу природы или разума, чем Богу откровения или предания. При таком образе мыслей да Коста не мог тогда найти себе места ни в какой части общества. А между тем опала и одиночество тяготили его; ему, по-видимому, грозила и материальная нужда вследствие ссоры с братьями. В момент упадка духа он согласился принести покаяние перед раввинами и был прощен (1633). Но быть правоверным членом общины и соблюдать все религиозные обряды он уже не мог. Когда к нему пришли за советом двое христиан, желавших принять иудейство, он отклонил их от этого намерения, сказав, что они «наложат на себя невыносимое бремя». Раввины пригласили да Косту к себе и предупредили его, что он будет вновь отлучен, если не принесет покаяния публично в синагоге с установленными для этого унизительными церемониями. Но он отказался, и новый акт отлучения состоялся. Все отшатнулись от опального еретика, на улице люди избегали с ним встреч, а некоторые поносили его оскорбительными словами; родные не решались ухаживать во время болезни за человеком, над которым тяготело проклятие синагоги. Еще шесть лет длилась эта пытка. Несчастный не выдержал и согласился на публичное покаяние, не по убеждению, а только для того, чтобы положить конец своим страданиям (1639). Он описывает этот унизительный акт с понятной горечью:

«Я вошел в синагогу, переполненную мужчинами и женщинами, которые пришли любоваться зрелищем. Когда наступил момент, я взошел на деревянную кафедру посреди синагоги, назначенную для чтения проповедей, и громко прочел написанную ими (раввинами) исповедь, в которой я признал себя заслуживающим тысячекратной казни за мои преступления против веры... и обещал сделать все, что мне прикажут для их искупления. Прочитав это, я сошел с кафедры. Ко мне подошел главный раввин и шепнул мне на ухо, чтобы я удалился в угол синагоги. Когда я это сделал, служитель сказал мне, чтобы я разделся. Я обнажил тело по пояс, обвязал голову платком, снял обувь и руками ухватился за столб, а привратник привязал мои руки к столбу. Затем явился кантор и дал мне 39 ударов плетью, согласно обычаю... При этом пели один псалом. Когда я после наказания сел на пол, ко мне подошел проповедник или мудрец (хахам) и объявил меня свободным от отлучения. После этого я оделся и подошел к порогу синагоги и лег там, а служитель поддерживал мою голову. Все выходящие из синагоги переступали через мое тело, поднимая одну ногу, а другой становясь у моего бедра. Когда уже никого не осталось в синагоге, я поднялся, поддерживавший меня служитель очистил меня от пыли, и я пошел домой».

Перенесенный публичный позор окончательно потряс душу несчастного скептика. Вскоре после этого акта он лишил себя жизни двумя пистолетными выстрелами (апрель 1640). Перед смертью Уриель да Коста написал на латинском языке свою автобиографию под ироническим заглавием «Образчик человеческой жизни» («Exemplar humanae vitae»), где в страстных словах излил свой гнев против «фарисеев», вынудивших у него позорное отречение, против толпы «лжецов или слепцов», ополчившихся на человека правды, который постиг великий нравственный «закон природы» (lex naturae).

Не менее трагичен, хотя и не столь эффектен, был конфликт с еврейством младшего современника да Косты, великого философа Баруха Спинозы. Член марранской семьи, бежавшей из Испании в Голландию, Барух (Бенедикт) родился в Амстердаме 24 ноября 1632 г. Отец его Михаил д’Эспиноза, почтенный купец, был одним из «парнасим» сефардской общины и обучал своего сына в знаменитой Талмуд-торе, имевшей таких преподавателей, как Манассе бен-Израиль и раввин Саул Мортейра. Изучив библейскую и отчасти талмудическую литературу, юный Спиноза по окончании школы погрузился в изучение средневековой еврейской философии. Маймонид, Рал баг и Крескес были первыми его учителями по вопросам теологии и этики. В то же время он усвоил язык христианской науки: латинский, сделавшийся потом его собственным литературным языком. Классические литературы и естествознание он изучил под руководством голландского гуманиста Ван-ден-Эндена, содержателя школы в Амстердаме. Скоро Спиноза познакомился с новой философской системой Декарта, которая произвела переворот в его миросозерцании.

Отныне свободный разум сделался для Спинозы единственным источником познания, стоящим выше откровения и религиозной традиции. На этой почве неизбежен был для него конфликт с официальным иудейством. Его не только отталкивала сложная обрядность раввинского иудаизма, которую он назвал «наказанием Божиим, карою и мукою жизни»: он усомнился даже в божественном происхождении Библии. Исполнять законы, изобретенные когда-то людьми для чуждых ему целей, Спиноза считал несовместимым с совестью мыслящего человека. Пока жил его отец, он не решался открыто порвать с традицией; в течение траурного года после смерти отца (1654) он еще ходил в синагогу и читал «кадиш» в память покойного, но потом перестал посещать синагогу и фактически выступил из еврейской общины. Он удалялся от своих соплеменников и вращался в христианском обществе, охотно посещал собрания реформатских сектантов, стремившихся приблизиться к первоначальному евангельскому учению.

Амстердамские сефарды, эти «головни, спасенные от огня» инквизиции, с ужасом видели, как молодой Спиноза открыто отвергает веру, за которую они и их предки перенесли столько мук. Они боялись повторения недавней трагедии Уриеля да Косты или еще худшего — ренегатства с его средневековыми последствиями. Представители общины прибегли сначала к мерам увещания: они просили Спинозу не нарушать публично заповедей иудейства и хоть формально поддерживать связь с синагогой, предлагая ему ежегодную пенсию. Но Спиноза был не из тех, которые допускают компромиссы в деле убеждения; он отверг предложение старшин и все просьбы своего старого учителя, хахама Саула Мортейры. Тогда его призвали в раввинский суд («бетдин») и объявили, что, так как свидетельскими показаниями он уличен в неисполнении законов иудейской религии, на него налагается Предварительно «малый херем», исключающий виновного из общины на 30 дней, в течение которых допускается раскаяние. Раскаяния, конечно, не последовало — и 27 июля 1656 г. в амстердамской синагоге, при торжественной обстановке, состоялось отлучение Спинозы от общества верующих, по обряду «большого херема». Формула отлучения гласила между прочим: «...Мы отвергаем и проклинаем Баруха д’Эспинозу пред лицом этих священных книг и содержащихся в них 613 заповедей... Пусть он будет проклят днем и ночью, ложась и вставая, при входе и выходе. Да постигнут его все страшные проклятия, перечисленные в Торе!.. Повелеваем, чтобы никто не бывал в его обществе, не сносился с ним ни устно, ни письменно, не оказывал ему никакой услуги, не находился с ним под одной крышей или на расстоянии четырех локтей от него, и не читал ни одного из его сочинений».

Наложенная еврейской «инквизицией» кара была сурова, но все же далека от той жестокости, с которой искореняла ереси католическая инквизиция. Для Спинозы исключение из еврейского общества было только формальным признанием фактического положения: он еще раньше ушел из общины и даже порвал связи с родными. И тем не менее отлученный философ никогда не мог простить своим соплеменникам акт херема. Недобрые чувства к еврейству заметны в позднейших писаниях этого вообще благородного и душою чистого мыслителя. Впрочем, горький осадок могло оставить в нем то, что представители общины сочли нужным сообщить мотивы херема амстердамскому магистрату с донесением, что отлученный отрицает божественность Библии, служащей основой и голландской государственной религии. Вследствие этого донесения Спиноза должен был покинуть Амстердам. Некоторое время он жил в Гааге и окрестных городах, ведя жизнь философского отшельника, но потом вернулся в Амстердам. Для своего пропитания он занимался шлифовкой оптических стекол, что давало ему возможность жить спокойно и отдавать большую часть своего времени любимым философским исследованиям.

Еще раньше, накануне «большого отлучения», Спиноза написал и послал совету амстердамской общины «Апологию» для оправдания своего поведения. Содержание этой апологии неизвестно, так как она не была напечатана, но нет сомнения, что она частью вошла в состав написанного им позже на латинеком языке «Теологико-политического Трактата» («Tractatus theologico-politicus», напечатан анонимно в 1670 г.). В этом замечательном труде Спиноза дает стройную систему критики иудаизма и теологии вообще, которая поражает силой логической аргументации, но исторически является односторонней. Главное содержание «Трактата» сводится к анализу Библии в обеих ее частях: Ветхом и Новом Завете. Тут Спиноза сразу стал на христианскую точку зрения двуединой Библии, заменяя историческую оценку догматической. Наибольшая острота критики направлена на «Ветхий Завет», между тем как анализ Нового Завета сделан вкратце, с объяснением, что автор недостаточно знаком с греческим подлинником евангельских и апостольских книг. В своих существенных элементах спинозовская критика Библии является предвосхищением идей позднейшей научной критики: он первый установил теорию фрагментарности библейского текста и поздней его редакции. Он провозгласил ту простую, но страшную для слепо верующих истину, что Пятикнижие, эта «Тора Моисеева», не могло быть написано Моисеем. Субъективность автора проявляется только там, где он с пренебрежением говорит о позднейшем иудаизме, о «фарисеях» и раввинах; здесь очевидно воспроизведены доводы его резкой апологии, написанной накануне «большого херема». Это сказалось и в тоне изложения, где автор трактует еврейский народ как что-то чуждое ему. Современное еврейство, по его мнению, совершенно утратило смысл жизни и существует как особая нация только в силу ненависти окружающих народов, заставляющей евреев обособляться. Догму избранности древнего Израиля он признает лишь условно, в том смысле, что все пророки от Моисея до Христа передавали в виде божественных откровений те истины, которые открываются душе всякого мыслящего человека при свете Природы (lumen naturae) или Разума. От «исторической религии», где Израиль играет роль избранного народа, следует отделить индивидуальную религию, следы которой он находит в Евангелиях и посланиях апостолов. Христианство он явно идеализирует: Христа он ставит выше всех пророков и называет его «устами Божиими», а апостолов считает пророками особого рода. Эпиграфом для своего «Трактата» он выбрал стих из первого Послания Иоанна (4, 13): «Что мы пребываем в Боге и Бог в нас, мы узнаем из того, что Он уделил нам от своего духа». В эти слова Спиноза влагает свою идею натуральной религии, или пантеизма. В христианских симпатиях отлученного еврейского философа сказалось то исконное стремление от национальной религии к индивидуальной или универсальной, которое послужило мотивом возникновения христианства. Как все мыслители той эпохи, Спиноза совершенно игнорировал историческую перспективу, при которой затронутые им проблемы получили бы более объективное освещение.

Конечно, индивидуальная или универсальная религия Спинозы одинаково далека и от иудаизма, и от христианства, как вообще от всякой позитивной веры. То, что он создал в своей «Этике», стоит вне всяких исторических религий. Понятие «Бог-Природа», познание которого и есть вера, естественные законы которого составляют этику, «интеллектуальная любовь к Богу» и стремление к нравственному совершенству — все это в корне противоречит обычным религиям чудес, легенд, слепых догм, обрядов и мистических символов. И тем не менее между спинозовским пантеизмом и библейским монотеизмом есть лишь теоретическое различие, поскольку первый сливает Бога и Природу, или «творящую и творимую Природу», а последний отделяет Творца от творения; но сходство между ними заключается в конечной этической цели обоих мировоззрений. Даже спинозовское учение об абсолютизме государственной власти, противоречащее пророческому «анархизму», смягчено основным тезисом, что государство может регулировать только действия, а не убеждения и верования граждан. Непреодолимая сила национальной наследственности духа сказалась в том, что Спиноза не мог мыслить ни религию, ни философию без их этического венца. В этом — коренное различие между Спинозой и Декартом: для Декарта венец философии — в достижении полной достоверности познания, для Спинозы — в достижении идеала добра и правды; для одного важнее метафизическая истина, для другого — усовершенствование души. Недаром и вся философская система Спинозы носит название «Этика».

Появление «Теологико-политического трактата» в 1670 г. вызвало бурю в ученом мире. Немногие последователи Спинозы терялись в массе ярых врагов его «еретического учения», поколебавшего все здание теологии. Автору, хотя и скрывшему свое имя, грозила опасность со стороны властных ревнителей церкви; эта опасность заставила его откладывать печатание «Этики». Она появилась лишь после его смерти и стяжала пантеисту незаслуженную репутацию атеиста. Последние годы своей жизни великий мыслитель провел в Гааге, в своей обычной бедной обстановке, в неустанной научной и философской работе. Несмотря на свою бедность, он отвергал всякие пенсии и подарки, которые предлагались ему богатыми поклонниками. Когда пфальцский курфюрст Карл-Людвиг пригласил его занять кафедру философии в Гейдельбергском университете, Спиноза отклонил это предложение, чтобы не поступиться свободой своих убеждений и не нарушить своей спокойной кабинетной работы. Спиноза умер в своем гаагском уединении, 20 февраля 1677 г., на 45-м году жизни, не примирившись с еврейским обществом, исключившим его из своей среды.

Так в новой колонии Голландии, среди вернувшихся к иудейству марранов, разыгрались две трагедии. Обе возникли на почве конфликта между свободой мысли и подавляющей ее религиозной дисциплиной, которая в старом еврействе была и национальной дисциплиной. В судьбе Спинозы трагизм был настолько глубже, насколько этот гигант духа стоял выше мятущегося бунтаря да Косты. На своих философских высотах Спиноза мог бы оставаться в рядах своего народа, если бы в роковом ходе еврейской истории национальная идея не была так сплетена с религиозной, что выход из религиозной общины был равносилен выходу из национального союза. Должны были пройти три столетия со времени рождения Спинозы, чтобы поколение секуляризованного еврейства могло признать совместимость пребывания в нации с полным религиозным свободомыслием, и чтобы в юбилейный год (1932) раздался голос: «Херем против Баруха Спинозы отменен!»

§ 26. Возвращение евреев в Англию (1655-1657)

После образования сефардского центра в Голландии, проникновение евреев в коммерчески связанную с ней Англию было только вопросом времени. Англия XVII века не была похожа на Англию XIII века, которая превратила евреев в «королевских ростовщиков», а затем ограбила их и изгнала из страны. После открытия Америки островное государство очутилось в узле торговых путей, связывавших Старый Свет с Новым. Новейшие исследователи нашли в архивах материал, доказывающий появление евреев в Англии еще в XVI веке. То были бежавшие из Испании и Португалии марраны, которые должны были особенно тщательно скрывать свое еврейское происхождение в запретной стране. Под христианской маской еврей был в Англии незаметен, и, вероятно, этим можно объяснить то, что Шекспиру пришлось искать героя своей драмы, Шейлока, в далекой Венеции[25]. Между Антверпеном, Амстердамом и Лондоном ездили испано-португальские «новохристиане» в качестве агентов заокеанской торговли, помогая Англии и затем освобожденным Нидерландам в деле вытеснения стран инквизиции из американского рынка. Жившие в Англии марраны впервые подумали о необходимости снять христианскую маску только в первой половине XVII века, когда их братья в Голландии уже открыто возвращались в иудейство и организовали в Амстердаме официальную еврейскую общину. Лондонские марраны стали смелее собираться в своих тайных синагогах для молитвы и исполнения других религиозных обрядов. Собрания происходили в доме официального лица, португальского посланника в Лондоне, Антонио де Суза, который также принадлежал к тайным иудеям. Зять посла, Антонио Фернандес Карваял, стоял во главе лондонской группы марранов. То были купцы, имевшие обширные торговые сношения с Голландией, Испанией и Португалией, а также с Левантом, Индией и американскими колониями. Маска, сброшенная в Амстердаме, не могла долго служить прикрытием в Лондоне. Англичане стали догадываться, что они имеют дело с мнимыми христианами, и возник вопрос, как отнестись к пребыванию евреев в стране.

Момент был благоприятен для евреев: канун английской революции 1649 года. К власти шли пуритане с Кромвелем во главе. Возврат к Библии, к моральному ригоризму и законопослушанию Ветхого Завета был лозунгом пуритан. В политической деятельности их воодушевляли примеры библейских героев; многие меняли свои английские имена на библейские и требовали соблюдения субботнего отдыха; пуритане-республиканцы называли себя «израильтянами», а своих противников-монархистов — «амалекитами». Пуритане мечтали о грядущем добровольном приобщении евреев к реформированной церкви. Основываясь на толкованиях Апокалипсиса, некоторые предсказывали даже скорый мессианский переворот, имеющий сблизить иудейство с христианством в наступающем «пятом царстве». При таком настроении в некоторых кругах английского общества естественно возникла потребность загладить вековую несправедливость по отношению к «народу Божию». И когда революция поставила у кормила правления Оливера Кромвеля, вождя пуритан-индепендентов, началась агитация в пользу допущения евреев в Англию. Уже в начале 1649 г. поступила петиция об этом в лондонский военный совет от имени некоторых английских пуритан, живших в Амстердаме, очевидно, под влиянием заинтересованных лиц в амстердамской еврейской общине. О том же ходатайствовали и некоторые расположенные к евреям представители индепендентов в Лондоне. Военный совет отложил рассмотрение этих ходатайств до разрешения спешных государственных вопросов: предстояло решить участь короля Карла I.

О юдофильском настроении в некоторых кругах английского общества узнал один из популярнейших вождей амстердамской общины, Манассе бен-Израиль (см. выше, § 24). Он тогда находился под впечатлением только что пережитой украинской катастрофы 1648 года, бросившей тысячи беженцев в города Западной Европы, в том числе и в Амстердам. Новая волна эмиграции усилила в нем заботу о пристанище для эмигрантов из стран старой инквизиции и новых погромов. Восстановление еврейского центра в Англии как последнем пределе диаспоры стало теперь заветной мечтой этого мистика с политическим темпераментом. Чтобы подействовать на христианских мессианистов в Англии, Манассе напечатал в 1650 г. вышеупомянутую книгу «Надежда Израиля», где из фантастических слухов о найденных в Америке остатках колен Израилевых выведено следующее заключение: евреи рассеяны по всему миру, кроме Англии, а так как для пришествия мессии необходимо, чтобы они были «во всех концах земли», откуда по слову пророка мессия должен их собрать, то с допущением евреев в Англию наступит мессианское время. Этот теологический софизм пленил английских мистиков, которые, конечно, по-своему понимали мессианскую идею. Изданная на латинском и английском языках книга читалась многими. Латинское издание было посвящено автором «Высокому учреждению, парламенту Англии и государственному совету», с выражением надежды «добиться благосклонности для нашей нации, ныне рассеянной почти по всей земле». Вождь республиканцев Кромвель придавал значение не столько мистическим доводам Манассе, сколько практическим результатам допущения евреев в Англию. Стремясь к ослаблению морской гегемонии Голландии и усилению английского владычества на морях, он находил полезным отвлечь крупных еврейских коммерсантов из Амстердама в Лондон, отвести поток марранской эмиграции из Испании и Португалии в Англию и таким способом овладеть рынками Пиренейского полуострова. В 1651 году, когда между Англией и Голландией велись переговоры о торговом договоре, члены английской миссии в Амстердаме обсуждали с Манассе вопрос о допущении евреев в Англию. Торговый договор между двумя правительствами не состоялся, и в конце того же года был издан «акт о навигации» («Navigation Act»), которым английское правительство запретило ввоз колониальных товаров в страну иначе, как на британских кораблях. Следствием этого акта, направленного главным образом против Голландии, была двухлетняя англо-голландская война. Это помешало Манассе поехать в Лондон, куда его приглашали для переговоров.

Переговоры возобновились только после заключения мира. В октябре 1655 г. в Лондон приехал Манассе в сопровождении трех старшин амстердамской общины. Здесь он опубликовал свою петицию, или «Покорнейшее обращение» («Humble Address»), к английскому правительству о допущении евреев в Англию, с предоставлением им свободы веры, общинного самоуправления, прав торговли и прочих промыслов. Петиция вызвала литературную полемику. Появились брошюры, где доказывалась нежелательность допущения евреев с экономической и религиозной точек зрения. При обсуждении петиции в Государственном Совете лорд-протектор Кромвель отнесся к ней очень сочувственно, но другие члены совета колебались между мнением протектора и мнениями, высказанными в юдофобских брошюрах. Было решено передать дело особой конференции из нескольких членов Государственного Совета с участием представителей духовенства и купечества. Заседания конференции происходили в декабре 1655 года. Обсуждались два вопроса: законно ли допущение евреев и на каких условиях можно их допустить? Юристы ответили на первый вопрос, что нет закона, запрещающего евреям вернуться в Англию. Теологи заявили, что допущение евреев возможно только при уверенности, что их можно будет привлечь к христианству, но такой уверенности нет, а, напротив, есть повод опасаться, что в синагогах будут хулить имя Иисуса и что могут образоваться секты иудействующих христиан. Решительно возражали против проекта представители купечества: евреи вредны для государства, ибо отвлекут заработки от туземных купцов, которым трудно будет с ними конкурировать. Участвовавший в заседаниях Кромвель был огорчен преобладающим юдофобским настроением собрания. В горячей речи он, обращаясь к представителю духовенства, сказал: «Коль скоро есть пророчество о грядущем обращении евреев, нужно стремиться к этой цели путем проповеди Евангелия, но ведь это возможно лишь при условии, если им дозволено будет жить там, где Евангелие проповедуется». Купцам он сказал: «Вы говорите, что евреи — самый низкий и презренный народ; но неужели вы можете серьезно бояться, что этот презренный народ возьмет верх в промышленности и кредите над благороднейшим английским купечеством, уважаемым во всем мире?» Кромвель, однако, никого не убедил. Видя, что от конференции ему ждать нечего, он прекратил ее заседания.

Дело вернулось в Государственный Совет, который для этого назначил особую комиссию. После долгих прений комиссия выработала следующий проект: допустить евреев на жительство, если они обяжутся не держать у себя христианских слуг, не хулить Христа, не нарушать Христовой субботы (воскресенье), не печатать ничего против христианства, не обращать христиан в свою веру и в то же время не мешать своим принимать христианскую веру. Но даже это умеренное предложение не было одобрено Государственным Советом, который прислушивался к голосам из противного лагеря. Юдофобская агитация в печати продолжалась, всплыли наружу средневековые предрассудки, умышленно распространяемые враждебной Кромвелю партией роялистов и духовенством. Протектор убедился, что законодательным путем он ничего не добьется и что еврейский вопрос можно разрешить только постепенно, путем частных уступок и выдачи отдельных концессий в порядке управления. А живая действительность властно требовала практических уступок.

Начавшаяся в 1656 г. война между Англией и Испанией поставила в трудное положение марранов из группы Карваяла, живших в Лондоне под маской испанцев. Как члены враждебной нации, они подлежали высылке и конфискации имущества, — и вот им пришлось открыть тайну своей национальности и религии, которая, впрочем, и раньше многими была раскрыта. Стало ясно, что людей, враждебных Испании, бежавших от ее инквизиции, нельзя причислить к врагам приютившей их Англии. Кромвель дал марранам устное разрешение остаться и торговать в Англии, с условием не обращать на себя внимания публичным богослужением, не принимать прозелитов из христиан и не привлекать в Англию других переселенцев-соплеменников. Лондонские марраны теперь могли сбросить католическую маску, содержать частную молельню и приобрести участок земли для кладбища.

Таким образом был решен частный вопрос о лондонской колонии, но общий вопрос о допущении евреев в Англию остался открытым. Манассе бен-Израиль понял, что разрешению еврейского вопроса мешают вкоренившиеся в английском народе предрассудки, и поэтому решил снова выступить с литературной апологией. Он опубликовал на английском языке свою «Защиту евреев» («Vindiciae Judaeorum, или Возражения на упреки, делаемые еврейской нации», Лондон, 1656), где горячо опровергал лживые обвинения, будто евреи употребляют христианскую кровь для своих обрядов, проклинают христиан в своих молитвах и т.п. Он взывал к великодушию британского народа, но, к своему глубокому прискорбию, должен был убедиться, что представления о симпатиях англичан к «народу Библии» были сильно преувеличены. Кромвель лично оказывал Манассе внимание и даже назначил ему ежегодную пенсию в сто фунтов, но дело, ради которого еврейский ученый приехал в Лондон, не подвигалось вперед. Манассе с сокрушенным сердцем должен был оставить Англию и уехать на родину; не доехав до Амстердама, он скончался по дороге, в городе Мидльбурге (1657). В следующем году умер и покровитель евреев Кромвель. Возвращение евреев в Англию завершится в следующую эпоху.

§ 27. Первые еврейские колонии в Америке

Историки неоднократно отмечали знаменательное совпадение двух событий: изгнания евреев из Испании и открытия Америки. Сам Колумб писал в своих воспоминаниях: «После того как испанские монархи (Фердинанд и Изабелла) повелели изгнать евреев из всего королевства, в тот самый месяц (апрель 1492) они поручили мне предпринять путешествие в Индию»[26]. Через несколько месяцев, 2 августа, все евреи, кроме марранов, ушли из Испании, а на другой день, 3 августа, Колумб и его товарищи отправились на трех кораблях в путь, который привел их к открытию Америки. Новый Свет открывался в тот момент, когда для евреев закрылась часть Старого Света. Судьба готовила новые места для растущей диаспоры.

Оставшиеся в Испании под властью инквизиции марраны как будто предчувствовали, что многим из них придется идти по пути, проложенному Колумбом, и они поддерживали его смелое предприятие. Когда возникло затруднение в средствах для снаряжения первой экспедиции, марран Луис де Сантанхель, откупщик королевских налогов или «казначей» Арагонии, пришел на помощь отважному путешественнику. Он доказывал королеве Изабелле, какие громадные выгоды принесет ей и королю открытие морского пути в таинственную «Западную Индию», как называлась Америка до ее открытия. Увлеченная этим планом, Изабелла выразила готовность, ввиду скудости государственной казны, заложить свои драгоценности, чтобы создать фонд для экспедиции. Богатый Сантанхель со своей стороны вызвался дать королевской чете беспроцентный заем в 17 000 дукатов. Это дало возможность экспедиции отправиться в путь. Среди членов ее было несколько марранов: знаток восточных языков Луис де Торрес, взятый в качестве переводчика; корабельный врач Берналь, которого перед тем преследовала испанская инквизиция, и некоторые другие. Торрес был первым европейцем, поселившимся в Новом Свете тотчас по его открытии; когда Колумб с членами экспедиции вернулся в Испанию, Торрес остался на острове Кубе и изучил там дело разведения табака, которое потом было перенесено в Европу. Сантанхель получил от Колумба первое письмо с пути, когда экспедиция возвращалась через Азорские острова в Испанию. Вторая экспедиция Колумба (1493) была снаряжена на деньги, вырученные королевской четой от продажи конфискованных имуществ изгнанных евреев.

Сантанхель и его родственник Габриель Санхес, тоже королевский казначей или сборщик налогов, поддерживали и дальнейшие предприятия Колумба. За свои услуги Сантанхель получил впоследствии от короля ряд привилегий, из которых одна была для него особенно дорога: освобождение от надзора инквизиции, которая следила за ним и его родственниками как подозреваемыми в склонности к иудейству. Санхес получил разрешение вывозить товары в Америку в то время, когда прочим подозреваемым марранам запрещалось эмигрировать и возить товары в новые земли, сразу втянутые в сеть католической церкви. Так как марраны, невзирая на официальные препятствия, массами устремились в «Новую Испанию» за океаном, то в 1511 году был издан закон, чтобы не пускать туда тех марранов, родственники которых были когда-либо осуждены инквизицией за иудаизирование. Скоро сама инквизиция пришла в Америку вслед за марранами.

Евреи оказали услуги и Португалии, когда Васко де Гама открывал морской путь в Индию через Южную Африку. Известный астроном и хронист Авраам Закуто в Лиссабоне помогал великому мореплавателю, во время приготовлений к экспедиции, своими советами и приборами для определения пути по звездам. В 1497 г. накануне изгнания евреев из Португалии, Васко де Гама отправился по поручению короля Эммануила со своей флотилией для установления прямых торговых сношений с Индией, и в этой экспедиции ему оказал важные услуги европейский еврей, состоявший «капитаном» при одном из индийских правителей. По обычаю своей родины Васко де Гама заставил этого еврея принять крещение и дал ему имя Гаспар де Гама. Гаспар де Гама сопровождал потом II экспедицию в Южную Америку под начальством Кабраля (1502), которая привела к завоеванию португальцами Бразилии. Позже награда евреям, поселившимся в португальских колониях, была та же, что в испанских: за марранами зорко следила инквизиция и тащила на костер уличенных в иудействе.

Испанские владения, как известно, сосредоточивались в ту эпоху в Центральной и Южной Америке. Туда, преодолевая все препятствия к эмиграции, направлялись многие марраны — одни только для торговых целей, другие в надежде найти там покой от преследований инквизиции. Эта надежда не оправдалась. Уже в первые десятилетия после поселения в Америке тамошние епископы стали получать от испанских королей звание инквизиторов и полномочия вести борьбу с еретиками. Так были назначены инквизиторами епископы Кубы и Порто-Рико (1516-1520). При Карле V была введена инквизиция в Мексике. Здесь в 1539 г. состоялось аутодафе; в числе осужденных на публичное покаяние или «примиренных с церковью» была и группа иудействующих марранов. В следующие десятилетия, в разгар реформации, жертвами инквизиции являлись преимущественно эмигранты из лютеран и кальвинистов. При Филиппе II в испанских колониях более усердно принялись за марранов, которые местами стали почти открыто исповедовать свою действительную религию. В 1571 г. в Мексике был учрежден настоящий инквизиционный трибунал с целью «очистить страну, оскверненную евреями и еретиками преимущественно из португальской нации». В конце XVI и начале XVII века там вызвал большое волнение процесс семьи Карваял. Португальский марран Луис Карваял считался таким добрым католиком, что был назначен губернатором мексиканского округа Ново-Леон. Он энергично заселял новый край эмигрантами, среди которых было много иудействующих марранов. Скоро там образовалась большая община, раввин которой был женат на сестре губернатора, Франциске. Когда инквизиция узнала об этом II приступила к арестам, многие члены общины разбежались. Допрошенная под пыткой, семья Карваял созналась и притворно покаялась: она проделала церемонию публичного покаяния на площади аутодафе, где сожгли нераскаявшихся, и была признана «примирившейся с церковью» (1593). Но через несколько лет обнаружилась непримиримость покаявшихся. Вновь брошенные в тюрьму, Франциска, ее дочери и родные мужественно переносили бесчеловечные пытки; ее юный племянник, названный «Иосиф Просветленный» (Jose Lumbroso), вообразил, что ему явился во сне царь Соломон и дал ему чудный напиток, делающий его нечувствительным к пыткам. В результате был ряд «грандиозных» аутодафе в городе Мексике, где погибла вся семья Карваял и прочие не успевшие бежать члены общины (1596-1602). Духовенство и королевские чиновники хорошо заработали на этом богоугодном деле: им достались огромные богатства казненных и заточенных, среди которых было много землевладельцев, плантаторов и владельцев рудников. Такие же массовые процессы устраивались в Мексике и позже (1646-1649).

Усиленно работала инквизиция в Перу, главной колонии испанцев в Южной Америке, к которой тяготели все другие: Чили, Ла-Плата, Аргентина. При Филиппе II, III и IV, когда из соединенных Испании и Португалии шли в колонии толпы марранов, инквизиционный трибунал в столице Перу, Лиме, имел богатую жатву. Потрясающая семейная трагедия раскрылась в одном из многочисленных процессов того времени. Молодой врач Франциск да Сильва, родившийся в Перу в марранской семье, где строго соблюдались обряды католичества, почувствовал влечение к религии предков после того, как он углубился в изучение Библии. Некоторое время Франциск скрывал свою ересь от своей жены, матери и двух сестер, но наконец не выдержал и посвятил в свою тайну любимую сестру Изабеллу, убеждая ее также перейти в еврейскую веру. Строгая католичка, Изабелла не только не склонилась на доводы брата, но стала думать, как спасти его грешную душу от вечного ада и как самой спастись от греха — умолчания на исповеди о брате-вероотступнике. После долгой душевной борьбы она открыла духовным отцам тайну брата. В конце 1621 г. Франциск да Сильва был арестован по приказу инквизиционного трибунала в Лиме и просидел в тюрьме 17 лет. К нему приходили монахи-богословы и убеждали его отречься от «религии дьявола», но он отвечал, что хочет умереть евреем. В долгие годы сидения в тюрьме он писал на испанском и латинском языках комментарий к Библии и трактаты, в которых иудействующим давались указания, как жить по истинной вере. Дело Сильвы затянулось на много лет, так как, в связи с этим процессом, инквизиция обнаружила большую группу иудействующих марранов, которые собирались для религиозных бесед в Лиме в доме своего единомышленника Переса, считавшегося образцовым католиком. Вместе со многими членами этой группы Сильва был сожжен 23 января 1639 года, когда в Лиме состоялось торжественное аутодафе. В следующем году Португалия отделилась от Испании и стала независимым государством, но сохранила верность заветам инквизиции в своих американских колониях.

Большая португальская колония в Южной Америке, Бразилия, имела значительные еврейские поселения еще в XVI веке, так как лиссабонское правительство часто ссылало туда иудействующих из Европы вместе с преступниками. Ссыльные могли быть благодарны за эту кару: на новых местах они свободнее исповедовали свою веру. Они широко развили здесь культуру сахара, и лучшие сахарные плантации в Бразилии принадлежали евреям. В начале XVII века им пришлось много страдать от преследований инквизиции, и поэтому, когда голландцы стали воевать с португальцами из-за Бразилии, тамошние марраны решили примкнуть к голландцам, носителям веротерпимости. Правление Вест-Индской компании в Амстердаме, финансируя поход голландцев на Бразилию, прямо заявило, что рассчитывает на помощь тамошних еврейских жителей. В голландской армии, вступившей в Бразилию в 1624 году, были также добровольцы-евреи из Европы. Постепенно, при помощи туземцев, недовольных португальцами, была занята вся страна. Под властью голландцев еврейские поселения в Бразилии процвели. Образовались еврейские общины в Рио-де-Жанейро и других городах; самая значительная община с синагогами организовалась в это время в городе Ресифе или Пернамбуко. В 1642 году туда направилась из Голландии большая партия еврейских эмигрантов, во главе которой стояли вышеупомянутый амстердамский хахам Исаак Абоав де Фонсека и ученый Моисей-Рафаиль де Агиляр. Абоав сделался раввином пернамбукской общины, а Агиляр — чтецом Торы и кантором в синагоге. Голландская Бразилия оживилась. Евреи развили экспорт туземных продуктов в Европу, и страну ожидала блестящая будущность.

Но недолог был период голландского владычества. В 1645 г. португальцы опять стали наступать на Бразилию. Война длилась девять лет. Евреи поддерживали голландцев и воинами-добровольцами, и денежными средствами. Во время осады Пернамбуко португальцами (1646) раввин Абоав горячо призывал свою паству к защите города. Осажденные умирали от голода и болезней, а бойцы — от меча врагов. В синагогах читались покаянные молитвы; одна из них была специально написана Абоавом для данного случая. Осада была снята, но война продолжалась до 1654 года, когда Бразилия была возвращена португальцам. При заключении мира голландцы выговорили амнистию для гражданского населения, в том числе и для евреев. Но как только португальское владычество восстановилось, губернатор приказал евреям покинуть Бразилию. Изгнанникам были даны 16 кораблей для отъезда. Вожди амстердамской группы, Абоав и Агиляр, со многими из ее членов вернулись в Голландию. Прочие изгнанники рассеялись по разным колониям Южной и Северной Америки, избегая испанских и португальских владений. Одни устроились в голландской Гвиане, другие — во французской (Кайенна), третьи уходили в колонии Северной Америки. Предание гласит, что часть бразильских выселенцев попала в город Новый Амстердам, позднейший Нью-Йорк, и таким образом положила начало той общине, которая через два с половиной столетия превзойдет по своей численности самые большие общины Старого и Нового Света. Но все это входит уже в историю следующих эпох.