История Французской революции с 1789 по 1814 гг.

Переворот в общественном строе и всей жизни Франции, начало которому было положено штурмом парижанами королевской тюрьмы Бастилии 14 июля 1789 г., по праву получил название Великой французской революции. Он оказал огромное влияние на ход истории не только Западной Европы и Европы в целом, но всего человечества. Грандиозность этой революции стали довольно рано осознавать как ее участники, так и наблюдатели во Франции и других странах. Еще до завершения революционного процесса стали появляться работы, в которых предпринимались попытки не только описать события революции, но и осмыслить их. Со временем их становилось все больше. Достаточно назвать работы Э. Берка „Размышления о революции во Франции и о поведении некоторых обществ в Лондоне, относящемся к этому событию“ (1790), Джеймса Маккинтоша „Vindiciae Galliae. В защиту Французской революции“ (1791), Р. Сен-Этьена „Исторический альманах Французской революции за 1792 год“, А. Барнава „Введение во Французскую революцию“ (1793), И. Г. Фихте „Попытка содействовать исправлению мнения публики о Французской революции“ (1793), А. Фантена „Философская история революции Франции от созыва нотаблей Людовиком XVI до конца Национального конвента“ (1796), Ж. де Местра „Рассуждения о Франции“ (1797), Ф. Пажеса „Тайная история Французской революции“ (1797), Ф. фон Генца „О ходе общественного мнения в Европе относительно Французской революции“ (1797), Л. М. Прюдома „Общая история преступлений, совершенных во время Французской революции“ (1797), Б. де Молевилля „Анналы Французской революции“ (1800), Ш. де Лекреталя „Очерк Французской революции“ (1801), К. Ф. Больё „Исторический опыт о причинах и следствиях Французской революции с примечаниями о некоторых событиях и учреждениях“ (1801–1803), Ф. Э. Туланжона „История Франции со времени революции 1789 года на основании современных мемуаров и рукописей, взятых в гражданских и военных хранилищах“ (1801–1810). Но даже те из названных работ, которые были написаны историками, носили не столько научный, сколько публицистический характер. Переходную ступень от публицистики к историологии представляла работа А.Л.Ж. де Сталь-Гольштейн (дочь Ж. Неккера, министра финансов при дворе Людовика XVI) „Рассуждение о главных событиях Французской революции“, которая была опубликована посмертно в 1818 г.

И только в двадцатых годах XIX в. появились первые подлинно научные работы о Великой французской революции. В 1823 г. увидели свет первые два тома „Истории Французской революции“ Луи Адольфа Тьера (1797–1877), в следующем — 1824 г. — двухтомный труд Франсуа Мари Огюста Минье (1796–1884) „История Французской революции с 1789 до 1814 гг.“ Так как последний, десятый том работы А. Тьера вышел только в 1827 г., то названное произведение Ф. Минье представляет собой первый завершенный подлинно научный труд по истории Великой французской революции. Именно эта работа и предлагается вниманию всех, кого интересует ход истории Франции в эту необычайно бурную и для нее, и для Европы в целом эпоху.

Он неоднократно выходил в дореволюционной России: первый перевод под редакцией и с предисловием К. К. Арсеньева с приложением нескольких глав из работы Э. Кине „Революция“ был опубликован в двух томах в 1866–1867 гг., затем переиздан в 1895, 1897, 1905 и 1906 гг. В 1906 г. вышел другой, более современный перевод, выполненный И. М. Дебу и К. И. Дебу. Последний дополнил текст Ф. Минье обширными и в целом полезными примечаниями. После этого вплоть до наших дней данная работа Ф. Минье в нашей стране не выходила. Что же касается труда А. Тьера, то он выходил в России только один раз: был издан в пяти томах в 1873–1877 гг.

Со времени выхода работ и Ф. Минье, и А. Тьера прошло более полутора столетий. С тех пор научная литература о Великой французской революции неимоверно обогатилась. Появились тысячи книг, не говоря уже о статьях. В научный оборот введен поистине гигантский материал, который не был известен названным двум историкам. И тем не менее их труды не потеряли своего значения. И дело даже не в том, что они были написаны, как говорится, по горячим следам. Эти работы, уступая если не всем, то значительному числу написанных за истекшие 180 лет работ по богатству использованного фактического материала, выгодно отличаются от многих более поздних трудов значительно более глубоким пониманием самого процесса революции.

Это связано с явлением во многом уникальным в истории исторической науки (историологии). Обычно историки, даже великие, во многом являются эмпириками. Мало кто из них занимался теоретическим осмыслением изучаемых явлений. И почти совсем отсутствуют историки, которые самостоятельно поднимались до уровня философско-исторических обобщений. В этом отношении редким исключением была школа французских историков эпохи Реставрации, к которой принадлежали Ф. Минье и А. Тьер.

Кроме них, к этой школе относились еще два виднейших французских историка.

Один из них — признанный ее глава Жак Никола Огюстен Тьерри (1795–1856). Он — автор множества статей, которые были затем собраны в книгах „Письма по истории Франции“ (1827) и „Десять лет исторических работ“ (1835) (рус. пер. отдельных статей из этих сборников см.: Тьерри О. Городские коммуны во Франции в Средние века. СПб., 1901; Избранные сочинения. (М., 1937), и монографий: „История завоевания Англии норманнами“ (1825; рус. пер.: М., 1900; Киев; Харьков, 1904), „Опыт истории происхождения и успехов третьего сословия“ (1853; послед, рус. изд.: Избр. соч. М., 1937) и др.

Другой — Франсуа Пьер Гийом Гизо (1787–1874), перу которого принадлежат „Этюды по истории Франции“ (1823), „История Английской революции“ (1827–1828; рус. пер.: Ч. 1–2. СПб., 1859–1860; Т. 1–3. СПб., 1868; Т. 1–2. Ростов-на-Дону, 1996), „История цивилизации в Европе“ (1828; рус. пер.: СПб., 1860; 1905), „История цивилизации во Франции“ (1829; рус. пер.: СПб., 1861; Т. 1–4. М., 1877–1881).

Великий вклад французских историков эпохи Реставрации в развитие философско-исторической, а тем самым и собственно исторической мысли заключается в том, что они открыли общественные классы и классовую борьбу.

У этих мыслителей были предшественники. Истоки идеи общественных классов и идеи классовой борьбы уходят в глубокую древность. Социальное неравенство людей в цивилизованном обществе и связанные с ним общественные конфликты были подмечены еще в эпоху Древнего Востока. В античном обществе эти идеи обрели более отчетливую форму.

Великий древнегреческий мыслитель Платон (427–347 гг. до н. э.) в своем „Государстве“, характеризуя олигархический строй, писал: „…Подобного рода государство неизбежно не будет единым, а в нем как бы будут два государства: одно — государство бедняков, другое — государство богачей. Хотя они и будут населять одну и ту же местность, однако станут вечно злоумышлять друг против друга“^{1}.

Большое внимание расчленению общества на группы людей с разными интересами уделил в своей „Политике“ другой крупнейший древнегреческий философ — Аристотель (384–322 гг. до н. э.). Чаще всего он говорил о делении общества на состоятельных (богатых, благородных) людей и на простой народ (народную массу)^{2}. В свою очередь в составе простого народа он выделял земледельцев, ремесленников, торговцев, моряков, военных, поденщиков^{3}. Наряду с этим он проводил и другое деление. „В каждом государстве, — писал Аристотель, — есть три части: очень состоятельные, крайне неимущие и третьи, стоящие посредине между теми и другими“^{4}.

Как показал Аристотель, анализ подразделения общества на такие составные части и взаимоотношений между ними дает ключ к пониманию того, почему в том или ином конкретном обществе утвердилась та или иная форма государственного устройства. „Так как…, — писал он, — между простым народом и состоятельными возникают распри и борьба, то, кому из них удается одолеть противника, те и определяют государственное устройство, причем не общее и основанное на равенстве, а те, на чьей стороне оказалась победа, те и получают перевес в государственном строе в качестве награды за победу, и одни устанавливают демократию, другие — олигархию“^{5}.

Как сообщается в „Римских древностях“ греческого ритора и исторического писателя Дионисия Галикарнасского (I в. до н. э. — I в. н. э.), римлянин Менений Агриппа, который был и участником, и свидетелем ожесточенной борьбы, развернувшейся в начале V в. до н. э. в Риме между патрициями и плебеями, находил, что „не только у нас и не в первый раз беднота встала против богачей, низшие против высших, но, можно сказать, во всех государствах, как в мелких, так и больших, существует враждебная противоположность между большинством и меньшинством“^{6}.

Римский историк Тит Ливий (59 г. до н. э. — 17 г. н. э.) в „Истории Рима от основания города“ (рус. пер.: Т. 1. М., 1989; Т. 2, 3. 1994) рассказывает, что, когда плебеи в знак протеста против причиняемых им обид покинули город, то к ним в качестве посредника был послан Менений Агриппа. „И допущенный в лагерь, он, говорят, только рассказал по-старинному безыскусно вот что. В те времена, когда не было, как теперь, в человеке все согласовано, но каждый член говорил и решал, как ему вздумается, возмутились другие члены, что все их старания и усилия идут на потребу желудку; а желудок, спокойно сидя в середке, не делает ничего и лишь наслаждается тем, что получает от других. Сговорились тогда члены, чтобы ни рука не подносила пищу ко рту, ни рот не принимал подношения, ни зубы его не разжевывали. Так, разгневавшись, хотели они смирить желудок голодом, но и сами все, и все тело вконец исчахли. Тут-то открылось, что и желудок не нерадив, что не только он кормится, но и кормит, потому что от съеденной пищи возникает кровь, которой сильны мы и живы, а желудок равномерно по жилам отдает ее всем частям тела. Так, сравнением уподобив мятежу частей тела возмущение плебеев против сенаторов, изменил он настроение людей“^{7}. Здесь перед нами зачаток концепции, которая в последующем получила название органической теории классов.

Римский историк Гай Саллюстий Крисп (86 г. — ок. 35 г. до н. э.) в сочинении „О заговоре Катилины“ (ок. 43–44 гг.) подчеркивал: „Безумие охватило не только заговорщиков: вообще весь простой народ в своем стремлении к переменам одобрял намерения Катилины. Именно они, мне кажется, соответствовали его нравам. Ведь в государстве те, у кого ничего нет, всегда завидуют состоятельным людям, превозносят дурных, ненавидят старый порядок, жаждут нового, недовольны своим положением, добиваются общей перемены, без забот кормятся волнениями и мятежами, так как нищета легко переносится, когда терять нечего“^{8}.

Историк Аппиан (ок. 100 г. — 170 г. н. э.), грек по происхождению, в своих „Гражданских войнах“ (рус. пер.: Л., 1935; М., 1994 // Римская история. М., 1998; 2002) в отличие от многих своих предшественников, увидел истоки внутриполитической борьбы в Риме, которая привела к краху республики и утверждению империи, не в моральной деградации римлян, а в отношениях поземельной собственности, обусловивших различие интересов разных социальных групп римского общества.

В построениях как античных историков, так и историков эпохи Возрождения немалую роль играли понятия судьбы, как судьбы-рока, так и судьбы-фортуны. У историков-гуманистов особое значение придавалось судьбе-фортуне. И дело было даже не в том, что судьба-фатум слишком походила на божественное провидение, сколько в том, что судьба-фортуна оставляла место для известной свободы действий человека. Фортуну можно было оседлать, использовать в интересах человека.

Известную роль играло понятие фортуны в исторических построениях такого крупного историка, как Никколо ди Бернардо Макиавелли (Макьявелли) (1469–1527). К этому понятию он неоднократно обращался в работе „Государь“ (1513; 1532)^{9}. Оно для него ценно постольку, поскольку исключало, с одной стороны, полный фатализм, с другой, полный волюнтаризм. Выступая с критикой провиденциализма, Н. Макиавелли писал: „И однако, ради того, чтобы не утратить свободы воли, я предположу, что, может быть, судьба распоряжается лишь половиной наших дел, другую же половину, или около того, она представляет самим людям“^{10}.

Но в своем понимании хода истории Н. Макиавелли одними лишь общими рассуждениями о судьбе не ограничивался. Он придерживался идеи циклической смены форм государственного устройства. Тем самым история не сводилась им к потоку событий. Этот поток шел по определенному руслу, и в нем прослеживался определенный порядок. Смену форм государственного строя, причем закономерную, нельзя было объяснить, не переходя от событий к тому, что находило проявление в них, т. е. к историческому процессу. Невозможно было ограничиваться поисками одних лишь мотивов действий тех или иных отдельных людей. Нужно было искать более глубокие факторы. И в этом отношении Н. Макиавелли сделал существенный шаг вперед.

Он обратил внимание на политическую борьбу, которая была свойственна и античным полисам, и городам-государствам Италии эпохи Возрождения. В предисловии к „Истории Флоренции“ (1520–1525, 1532; рус. пер.: Л., 1973; М., 1967) Н. Макиавелли, характеризуя труды своих предшественников — Леонардо Бруни (1370/74–1444) и Поджо Браччолини (1380–1459), писал, что при ознакомлении с ними „обнаружилось, что в изложении войн, которые вела Флоренция с иноземными государями и народами, они действительно проявили должную обстоятельность, но в отношении гражданских раздоров и внутренних несогласий и последствий того и другого они многое вовсе замолчали, а прочего лишь поверхностно коснулись, так что из этой части их произведений читатели не извлекут ни пользы, ни удовольствия“^{11}.

У Н. Макиавелли эти гражданские раздоры и внутренние несогласия находятся в центре повествования. Политическая борьба была борьбой политических партий и стоящих за ними политических сил. А за борьбой политических сил скрывалось различие интересов. Борющимися силами были группы людей, имевших разные интересы. „Ибо нет города, — писал Н. Макиавелли, — где бы не обособились эти два начала: знать желает подчинять и угнетать народ, народ не желает находиться в подчинении и угнетении…“^{12}.

У Н. Макиавелли все время проскальзывает понимание того, что различие интересов борющихся групп было прежде всего связано с различием имущественного положения составляющих их людей и что в основе борьбы лежит стремление одних сохранить, других — изменить это положение. Однако какая-либо определенная концепция у него отсутствует. Создать таковую в его время было еще невозможно.

Переходя к изложению истории своего отечества, Н. Макиавелли пишет, что „…Во Флоренции раздоры возникали сперва среди нобилей, затем между нобилями и пополанами и, наконец, между пополанами и плебсом“^{13}.

Раздоры между гвельфами и гибеллинами способствовали полному ниспровержению аристократии, которое произошло около 1343 г. Но в это время возникают противоречия внутри самого „народа“ (popolo) — между старшими и младшими цехами. Эти противоречия обостряются, а затем на арену борьбы вступает простонародье (plebe), включающее наемных рабочих.

В 1378 г. произошло знаменитое восстание чомпи. Вот какую речь вкладывает Н. Макиавелли в уста одного из вождей восставших: „Все люди имеют одинаковое происхождение, и все роды одинаково старинны, и природа создала всех равными. Если и мы, и они разденемся догола, то ничем не будем отличаться друг от друга; если вы оденетесь в их одежды, а они в ваши, то мы будем казаться благородными, а они простолюдинами, ибо вся разница — в богатстве и бедности… Если вы поразмыслите над поведением людей, то убедитесь, что все, обладающие большими богатствами или большой властью, достигают этого лишь силой и хитростью, но затем все захваченное обманом или насилием начинают благородно именовать даром судьбы, дабы скрыть его гнусное происхождение. Те же, кто от избытка благоразумия или глупости не решаются прибегнуть к этим средствам, с каждым днем все глубже и глубже увязают в рабстве и нищете… Бог и природа дали всем людям возможность достигать счастья, но оно чаще выпадает на долю грабителя, чем на долю умелого труженика, и его чаще добиваются бесчестным, чем честным ремеслом. Потому-то люди и пожирают друг друга, а участь слабого с каждым днем ухудшается. Применим же силу, пока представляется благоприятный случай, ибо более выгодным для нас образом обстоятельства не сложатся: имущие граждане не объединены, Сеньория колеблется, магистраты растеряны, и сейчас, пока они не сговорились, их легко раздавить“^{14}.

Все эти внутренние раздоры, в ходе которых каждая из борющихся группировок стремилась удовлетворить свои и только свои интересы, не считаясь с интересами государства, привели, по мнению Н. Макиавелли, к ослаблению Флоренции и, в конечном счете, к установлению тирании, чего ни одна из этих сил не хотела.

Рассматривая в „Истории Флоренции“ все события как результаты деятельности людей, Н. Макиавелли в то же время показывает, что люди не в состоянии предвидеть всех последствий своей собственной деятельности. В целом Н. Макиавелли на примере истории Флоренции показывает, что в исторических событиях, каждое из которых, взятое в отдельности, могло и не быть, проявляется такая связь, которой не могло не быть, что общий ход событий не зависит от желания и воли исторических деятелей. Иначе говоря, история у Н. Макиавелли фактически выступает как естественно-исторический процесс, хотя, конечно, никакого сколько-нибудь четкого выражения этой мысли мы у него не находим.

Раскол общества на классы заметил и младший современник Н. Макиавелли Томас Мор (1478–1535). В своей знаменитой „Утопии“ (1516; рус. пер.: Пг., 1918; М., 1947; 1953) он подчеркивает, что богачи и знать — паразиты, живущие за счет эксплуатации обреченных на нищету тружеников. „Какая же эта будет справедливость, — пишет Т. Мор, имея в виду первых, — если эти люди совершенно ничего не делают или дело их такого рода, что не очень нужно государству, а жизнь их протекает среди блеска и роскоши, и проводят они ее в праздности или в бесполезных занятиях? Возьмем теперь, с другой стороны, поденщика, ломового извозчика, рабочего, земледельца. Они постоянно заняты усиленным трудом, какой едва могут выдержать животные; вместе с тем труд этот настолько необходим, что ни одно общество не просуществует без него и года, а жизнь этих людей настолько жалка, что по сравнению с ними положение скота представляется более предпочтительным“^{15}.

И Т. Мору совершенно понятна причина такого положения вещей — частная собственность. На страже частной собственности и интересов богачей стоит государство. „При неоднократном и внимательном созерцании всех процветающих ныне государств, — продолжает автор, — я могу клятвенно утверждать, что они представляются не чем иным, как некиим заговором богачей, ратующих под вывеской и именем государства о своих личных выгодах“^{16}.

О расколе общества на богачей, ведущих праздный образ жизни, и замученных непосильным трудом бедняков писал другой утопист — Джан Доменико (в монашестве — Томмазо) Кампанелла (1568–1639) в работе „О наилучшем государстве“ (1637), (рус. пер.: Кампанелла. Город солнца. М., 1954). И причину его он видел в частной собственности.

Не просто на классы, а на классовую борьбу обратил внимание Джамбаттиста Вико (1668–1744) в своих знаменитых „Основаниях новой науки о общей природе наций“ (1725), (рус. пер.: М., 1940; М.; Киев), 1994, и последняя играет немалую роль в его исторической концепции. Согласно его представлениям, именно борьба зависимых, клиентов против патриархов привела к появлению государства и тем самым к переходу от века богов к веку героев. Государство возникло как орудие в руках знати для удержания в повиновении угнетенных. В дальнейшем в результате борьбы плебеев против благородных произошла смена аристократической республики республикой народной, демократической, а тем самым и переход от века героев к веку людей.

XVIII в. во Франции был временем вызревания предпосылок революции и соответственно обострения классовых противоречий. Поэтому многие мыслители, жившие в эту эпоху, заметили и общественные классы, а значительная их часть — и классовую борьбу.

„Первым злом, — писал Жан Мелье (1664–1729) в своем знаменитом „Завещании“ (рус. пер.: Т. 1–3. М., 1954), — является огромное неравенство между различными состояниями и положениями людей; одни как бы рождены только для того, чтобы деспотически властвовать над другими и вечно пользоваться всеми удовольствиями жизни; другие, наоборот, словно родились для того, чтобы быть нищими, несчастными и презренными рабами и всю жизнь изнывать под гнетом нужды и тяжелого труда. Такое неравенство глубоко несправедливо, потому что оно отнюдь не основано на заслугах одних и проступках других, оно ненавистно, потому что, с одной стороны, лишь внушает гордость, высокомерие, честолюбие, а с другой стороны, лишь порождает чувство ненависти, зависти, гнева, жажды мщения, сетования и ропот“^{17}.

Такой же взгляд развивал Морелли в книге „Кодекс природы, или истинный дух ее законов“ (1755), (рус. пер.: М.; Л., 1957) и Габриэль Бонно де Мабли (1709–1785) в труде „О законодательстве, или принципы законов“ (1776). „Повсюду, — писал последний, — общество было подобно скопищу угнетателей и угнетенных“^{18}. Все названные мыслители видели причину существования классов в частной собственности. Они считали классовое неравенство несправедливым и мечтали об обществе, где не будет частной собственности.

Иную позицию занимал Вольтер (Франсуа Мари Аруэ) (1694–1778). Видя деление общества на классы, он считал его неизбежным. „На нашей несчастной земле, — утверждал Вольтер в статье „Равенство“ в „Философском словаре“ (1765–1769), — невозможно без того, чтобы, живя в обществе, люди не были разделены на два класса: один класс богатых, которые командуют, и другой класс бедных, которые служат“^{19}.

О разделении людей в цивилизованных обществах на две основные группы, из которых одна эксплуатирует другую, писал Жан-Жак Руссо (1712–1778) в работе „Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми“ (1755), (рус. пер.: Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М., 1969 и др.). „Несчастье почти всех людей и целых народов, — писал Клод Антуан Гельвеций (1715–1771) в труде „О человеке“ (1769; 1773), — зависит от несовершенства их законов и от слишком неравномерного распределения их богатств. В большинстве государств существует только два класса граждан: один — лишенный самого необходимого, другой — пресыщенный излишествами. Первый класс может удовлетворить свои потребности лишь путем чрезмерного труда. Такой труд есть физическое зло для всех, а для некоторых — это мучение. Второй класс живет в изобилии, но зато изнывает от скуки. Но скука есть такое же страшное зло, как и нужда“^{20}.

„Чистый равномерно распределенный продукт, — вторил ему Дени Дидро (1713–1788) в одной из статей своей знаменитой „Энциклопедии“, — предпочтительнее большей сумме чистого дохода, который был бы распределен крайне неравномерно и разделил бы народ на два класса, из коих один преобременен избытком, а другой вымирает от нищеты“^{21}. О распадении общества „на два класса: на очень малочисленный класс богатых и очень многочисленный класс бедных граждан“ Д. Дидро говорил и в работе „Последовательное опровержение книги Гельвеция „О человеке“^{22}.

Идея общественных классов и классовой борьбы нашла свое выражение в труде Гийома Тома Франсуа Рейналя (1713–1796) „Философская и политическая история учреждений и торговли европейцев в обеих Индиях“ (1770; 1780). По его мнению, после Крестовых походов в Европе начала водворяться собственность среди частных лиц и борьба вокруг нее. „Все нации, — пишет Г. Рейналь, — кажутся разделенными на две непримиримые части. Богатые и бедные, собственники и наемники, т. е. господа и рабы, составляют два класса граждан, к несчастью, противоположных. Напрасно некоторые современные писатели хотели установить посредством разного рода софизмов существование мирного соглашения между этими двумя состояниями. Повсюду богатые стремятся получить с бедного как можно больше, а издержать как можно меньше; бедные же всюду стремятся продать свой труд как можно подороже. На этом слишком неравном рынке богатый всегда будет устанавливать цену“^{23}.

Брат Г.Б. де Мабли философ Этьен Бонне де Кондильяк (1715–1780) в работе „О выгодах свободной торговли“ (1776) писал, что существуют два класса граждан: класс собственников, которым принадлежат все земли и все производства, и класс наемных работников, которые, не владея ни землей, ни средствами производства, существуют на заработную плату, получаемую ими за свой труд.

Блестящий публицист и ученый Симон Никола Анри Ленге (1736–1794) в книге „Теория гражданских законов, или фундаментальных принципов общества“ (1767) придерживался такого взгляда на классовое деление общества, которое в известной степени было пронизано историзмом. Он считал, что первой формой эксплуатации человека человеком было рабство, которое он не отличал от крепостничества. Рабство возникло в результате покорения охотниками хлебопашцев и пастухов. В более позднее время на смену рабам, в число которых Н. Ленге включал и крепостных крестьян, пришли наемные рабочие.

Современный рабочий есть прямой преемник раба. „Отменяя рабство, вовсе не имели в виду уничтожить ни богатство, ни его преимущества… — подчеркивал Н. Ленге, — А поэтому все, кроме названия, должно было остаться по-прежнему. Наибольшая часть людей всегда должна была жить на заработную плату, находясь в зависимости от ничтожного меньшинства, присвоившего себе все блага. Таким образом, рабство было увековечено на земле, но под более мягким названием“^{24}.

Положение наемных рабочих, по мнению Н. Ленге, не только не лучше положения рабов, а гораздо хуже. „У них, говорят, нет господ… — пишет Н. Ленге. — Но это явное злоупотребление словом. Что это означает: у них нет господ? У них есть господин, и притом самый ужасный, самый деспотичный из всех господ: нужда. Он ввергает их в самое жесткое рабство. Им приходится повиноваться не какому-либо отдельному человеку, а всем вообще. Над ними властвует не какой-нибудь единственный тиран, капризам которого должны угождать и благоволения которого должны добиваться, — это поставило бы известные границы их рабству и сделало бы его более сносным. Они становятся слугами всякого, у кого есть деньги, и в силу этого их рабство приобретает неограниченный характер и неумолимую суровость“^{25}.

„Необходимо выяснить, — подчеркивал Н. Ленге, — какова в действительности та выгода, которую принесло им уничтожение рабства. Говорю с горечью и вполне откровенно: вся выгода состоит для них в том, что их вечно преследует страх голодной смерти, — несчастье, от которого, по крайней мере, их предшественники в этом низшем общественном слое были избавлены“^{26}.

Особенно много писали об общественных классах и классовой борьбе в годы Великой французской революции. Не приводя больше имен, ограничимся высказыванием французского просветителя и ориенталиста Константена Франсуа Шосбефа, более известного под псевдонимом Вольнея (1757–1820). „Невежество и алчность, — писал он в работе „Руины, или размышления о расцвете и упадке империй“ (1791), — породив тайное брожение внутри каждого государства, разделили граждан, и каждое общество распалось на угнетателей и угнетенных, на хозяев и рабов“^{27}.

Таким образом, идея общественных классов и классовой борьбы возникла задолго до французских историков эпохи Реставрации. Но никакой историологической концепции этого явления до них не существовало. Первая концепция общественных классов и классовой борьбы, которая была использована для понимания хода истории, была создана лишь ими.

Между взглядами отдельных представителей этой школы существуют определенные различия, да и воззрения каждого из них в течение жизни претерпевали изменения. Не вдаваясь ни в какие детали, попытаемся проследить логику движения их мысли, которая завершилась созданием концепции общественных классов и классовой борьбы.

Начнем с общей характеристики эпохи, к которой относится начало их научной деятельности. В 1815 г. после второго и окончательного отстранения Наполеона от власти во Франции вновь утвердились Бурбоны. Французским королем стал брат обезглавленного Людовика XVI — Людовик XVIII. Вместе с ним к власти во Франции вновь пришло дворянство. Конечно, социально-экономический строй страны не претерпел существенных изменений. Франция, ставшая в годы революции страной буржуазной, ею и осталась. Дворянство было вынуждено считаться с интересами буржуазии, однако к власти последнюю не допускало. Буржуазию это не устраивало. Она повела борьбу за власть, в ходе которой опиралась на поддержку широких масс населения.

Политическая классовая борьба с неизбежностью сочеталась с идеологической. Идеологи дворянства оправдывали его претензии на политическую власть. И для этого обращались к истории. Была воскрешена концепция, которая в свое время была изложена в работе графа Анри де Буленвилье (1658–1722) „История древнего правительства Франции“ (1727), в которой права дворян обосновывались тем, что они были потомками франков, завоевавших страну и подчинивших себе ее коренных обитателей.

Граф Франсуа Доминик Рене де Монлозье (1755–1838) в книге „О французской монархии“ (1814) рассматривал борьбу третьего сословия против дворянских привилегий как бунт рабов против их законных хозяев, а результат этой борьбы — как узурпацию законных прав дворянства. „Порода вольноотпущенных, — писал он, обращаясь к буржуазии, — племя рабов, освобожденных из рук наших, народ данников, народ новый! Это вам была дарована свобода, вам, а не нам, благородным; для нас все существует по праву, для вас все по милости“^{28}.

Идеологи буржуазии приняли вызов. Целая плеяда блестящих историков обратилась к прошлому страны с тем, чтобы обосновать претензии именно этого класса на политическое господство. „В 1817 г., — писал О. Тьерри, — я начал в книгах по истории искать доказательств и аргументов в подтверждение моих политических взглядов“^{29}. Особое внимание было уделено детальному исследованию того периода истории Франции, когда дворянство было отстранено от власти, т. е. эпохи Великой революции. И когда люди, которые сами были активными участниками классовой борьбы, приступили к изучению хода революции, то им бросилось в глаза, что в эту эпоху вся страна раскололась на два лагеря, которые вели между собой борьбу не на жизнь, а на смерть. И было совершенно ясно, что от исхода этой борьбы зависела судьба Франции.

Сразу же возникал вопрос о том, возникли ли эти две силы только в ходе революции или они существовали и раньше. И когда историки эпохи Реставрации под таким углом зрения подошли к историческому материалу, то ответа на него долго искать не пришлось. Можно было только удивляться тому, как историки этого раньше не замечали.

Эти две общественные силы, эти два общественных класса существовали в течение всей истории Франции. И на протяжении всего этого времени между ними шла, то обостряясь, то принимая более умеренные формы, непрерывная борьба.

„Революция и контрреволюция, новая Франция и старый режим, — писал Ф. Гизо, — это те две силы, которыми мне хотелось бы определить соответствующую ситуацию со времен Реставрации и вплоть до сегодняшнего дня. Других целей я не ставил в этом сочинении. Прежде всего следовало бы, таким образом, обозначить эти две силы и определить общий и определяющий характер их взаимоотношений. Его я усматриваю в войне, то публичной и кровавой, то в дальнейшем и чисто „политической“, которая велась в ходе становления нашей монархии, с одной стороны, дворянством и духовенством, а с другой — третьим сословием. Революция мне казалась исходом этой войны, то есть окончательной победой третьего сословия над дворянством и духовенством, которые долгое время владели Францией, да и самим третьим сословием“^{30}.

Следующий вопрос: из-за чего шла борьба, чего добивались борющиеся силы? Весь ход Великой революции неопровержимо говорил о том, что борьба шла за власть. Совершенно ясно было, что основным вопросом революции был вопрос о власти. „Все те шесть лет, которые мы рассмотрели (1789–1795 гг. — Ю.С.), — писал Ф. Минье в „Истории Французской революции“, — прошли в стараниях утвердить господство одного из классов, составляющих французскую нацию. Привилегированные классы мечтали утвердить свое господство, противопоставив его двору и буржуазии, с помощью сохранения сословий и Генеральных штатов; буржуазия жаждала установить свой порядок вещей, направленный против толпы, знати и духовенства, учреждением Конституции 1791 г., толпа старалась захватить власть для себя против всех и вся Конституцией 1793 г.“^{31}.

Но ради чего шла борьба за власть, зачем она была нужна как тому, так и другому классу? Это был, пожалуй, самый важный вопрос, который вставал перед историками эпохи Реставрации. Борьба за власть велась не ради самой власти. Власть нужна была каждому из борющихся классов для защиты и реализации своих интересов, для сохранения или создания выгодного ему общественного порядка.

У классов были различные, более того, противоположные интересы. И эти интересы были объективными. Шли века, сменялись поколения, а деление на классы с разными интересами сохранялось. Интересы классов не зависели от сознания и воли отдельных людей. Наоборот, эти существующие независимо от сознания и воли людей интересы определяли их сознание и волю, тем самым их общезначимые действия и, в конечном счете, ход истории. „Господствующие интересы, — писал Ф. Минье в работе „О феодализме“, — определяют ход социального движения. Это движение пробивается к своей цели сквозь все стоящие на его пути препятствия, прекращается, когда оно достигло цели, и замещается другим, которое на первых порах совершенно незаметно и которое дает о себе знать лишь тогда, когда оно становится наиболее мощным. Таков был ход феодального строя. Этот строй был нужен обществу до того, как он установился в действительности, — это первый период его; затем он существовал фактически, перестав быть нужным, — второй его период; и это привело к тому, что он перестал быть фактом“.^{32} Так был сделан решающий шаг к открытию в истории того фактора, который, существуя независимо от воли и сознания людей, определял их сознание и волю.

Было совершенно ясно, что корни классовых интересов заключены не в биологической природе человека. И дворяне, и буржуа, и крестьяне по своей биологической природе не отличались друг от друга. А интересы были разными.

Проще всего было раскрыть корни различия интересов дворянства и крестьянства. Дворяне владели землей, которую обрабатывали крестьяне, и в силу этого имели право на часть продукта, созданного последними. Они были кровно заинтересованы в сохранении такого рода поземельных отношений, ибо они обеспечивали их существование. Крестьяне же, наоборот, были кровно заинтересованы в уничтожении такого рода поземельных отношений. Они хотели стать полными собственниками земли, которую обрабатывали, хотели избавиться от эксплуатации со стороны дворян.

Дворянам власть была нужна для увековечения существующих поземельных отношений. Крестьяне все в большей степени приходили к пониманию того, что без отстранения дворян от политической власти невозможно ликвидировать несправедливые, по их убеждению, отношения поземельной собственности.

Понятие общественного класса у историков эпохи Реставрации было не очень четким. Поэтому они выделяли то два, то три, то еще большее число классов. Под одним общественным классом они понимали дворянство, которое действительно был таковым. В случае двухклассового деления общества под вторым классом они понимали „третье сословие“, т. е. все непривилегированные слои населения дореволюционной Франции, включая буржуазию, мелкую буржуазию, крестьянство и городскую бедноту, в том числе предпролетариат.

Когда речь шла о дворянстве и крестьянстве, то было ясно, что эти две группы людей отличались друг от друга прежде всего тем, что занимали разные места в системе поземельных отношений, т. е. отношений собственности на землю. В отношении других групп, входивших в состав третьего сословия, так сказать было нельзя.

В результате историки эпохи Реставрации пришли к выводу, что общественные классы суть большие группы людей, занимающие разные места в системе не только поземельных отношений, но всех вообще отношений собственности, всех вообще имущественных отношений. Именно различие мест в системе имущественных отношений и определяет различие интересов общественных классов. И когда историки эпохи Реставрации принимали во внимание не только поземельные, но и прочие имущественные отношения, то число выделяемых ими классов увеличивалось.

Ф. Минье указывал, что каждое из трех существовавших во Франции сословий в свою очередь подразделялось на несколько групп, которые он именовал классами. Ф. Гизо говорил о существовании трех основных „социальных групп“, или классов. Первую образуют люди, живущие на доходы с земельной („или иной“ — рантьеры) собственности — аристократия. Вторая состоит из людей, стремящихся увеличить свое движимое или земельное имущество своим трудом, — „буржуазия“. Третью составляют люди, не имеющие собственности и живущие исключительно своим трудом, — „народ“.

О. Тьерри выделял два привилегированных сословия (дворянство и духовенство), „народ“, или „промышленников“, куда он включал и крупных капиталистов и простых рабочих, и, наконец, „самый невежественный класс“, или „чернь“.

Таким образом, историки эпохи Реставрации ушли далеко вперед от примитивного представления о классах как группах людей, из которых одна имеет много (богатые), а другая мало или совсем ничего (бедняки). Не в богатстве одних и бедности других состоит суть деления на классы. Богатство одних людей и бедность других производны от мест, которые занимают разные группы людей в системе имущественных отношений.

Имущественные отношения являются основными, фундаментальными. Они определяют интересы людей, а те — общественное мнение и тем самым общезначимые действия людей во всех основных сферах общественной жизни. Характер имущественных отношений определяет ход политической борьбы, природу создаваемых людьми политических и иных общественных институтов. Иначе говоря, имущественные отношения определяют политические и все прочие общественные отношения. Если имущественные отношения являются фундаментальными, базисными, то все прочие, в конечном счете, — производными от них. Таким образом, все общественные отношения были фактически подразделены на две категории: отношения первичные и отношения вторичные, производные от первых.

С открытием классов и классовой борьбы в историологию впервые вошел народ, причем не как пассивная страдающая масса, а как активная действующая социальная сила. Одна из работ О. Тьерри называлась „Подлинная история Жака Простака, написанная на основании подлинных документов“ (рус. пер.: Избр. соч. М., 1937). Под Жаком Простаком он понимал французское крестьянство.

По-новому встал вопрос о выдающихся деятелях истории и их отношении к массам. Великим становится человек, который лучше других понял и выразил интересы своего класса и который возглавил его борьбу за эти интересы. Сила великого человека в тех людях, которые за ним идут. Если он пренебрегает интересами своего класса, то теряет сторонников и последователей и лишается силы, лишается возможности воздействовать на ход исторического процесса.

Стремясь выяснить, является ли наличие общественных классов и классовой борьбы специфической особенностью развития Франции или же это присуще и другим странам, историки эпохи Реставрации обратились к истории Англии. И убедились, что открытые ими закономерности не в меньшей степени проявляются в истории и этой страны. Английское общество тоже было расколото на классы, между которыми на всем протяжении его истории шла упорная борьба. Кульминацией этой классовой борьбы была Английская революция XVII в.

Открыв общественные классы и классовую борьбу, французские историки эпохи Реставрации тем самым пришли к определенному общему взгляду на историю, который, однако, ими нигде сколько-нибудь четко изложен не был. Ими фактически было признано существование нескольких качественно отличных общественных укладов, в основе каждого из которых лежала определенная система имущественных отношений, с неизбежностью порождавшая деление на общественные классы — группы людей с разными объективными интересами. Каждый уклад существовал до тех пор, пока соответствовал потребностям времени. Однако рано или поздно такому соответствию приходил конец. Тогда возникала объективная необходимость в замене этого общественного уклада новым. И эта смена укладов никогда не происходила автоматически. Были классы, кровно заинтересованные в сохранении старых отживших отношений и имевшие возможность препятствовать назревшим переменам, ибо им принадлежала власть. Чтобы эти перемены произошли, необходимо было, чтобы классы, интересы которых требовали преобразований, поднялись на борьбу и захватили власть. Только переход власти в руки этих прогрессивных сил мог обеспечить смену одного общественного строя другим, отвечающим нуждам времени.

Из всех французских историков эпохи Реставрации ближе всего к такому пониманию истории подошел Ф. Минье. Выше уже были процитированы строки из его работы, в которых говорилось об объективном характере социального движения, ведущего к смене одного общественного строя другим. Приведем еще одно из его высказываний, с которого начинается его труд — „История Французской революции с 1789 по 1814 гг.“ „Я собираюсь, — писал он, — дать краткий очерк Французской революции, с которой начинается в Европе эра нового общественного уклада… Эта революция не только изменила соотношение политических сил, но произвела переворот во всем внутреннем существовании нации. В то время еще существовали средневековые формы общества. Вся земля была разделена на враждовавшие друг с другом провинции, а общество разделялось на соперничающие друг с другом классы. Дворянство, утратив всю свою власть, однако, сохранило свои преимущества; народ не пользовался никакими правами; королевская власть была ничем не ограничена, и Франция была предана министерскому самовластию, местным управлениям и сословным привилегиям. Этот противозаконный порядок революция заменила новым, более справедливым и более соответствующим требованиям времени. Она заменила произвол — законом, привилегии — равенством; она освободила людей от классовых различий, землю — от провинциальных застав, промышленность — от оков цехов и корпораций, земледелие — от феодальных повинностей и от тяжести десятины, частную собственность — от принудительного наследования; она все свела к одинаковому состоянию, одному праву и одному народу… Главная цель была достигнута, в империи во время революции разрушилось старое общество и на месте его создалось новое“^{33}.

А затем следует обобщающий вывод: „Когда какая-нибудь реформа сделалась необходимой и момент выполнения ее наступил, то ничто уже не может помешать ей и все ей способствует. Счастливы были бы люди, если бы они умели этому подчиниться, если бы одни уступали то, что у них есть лишнего, а другие не требовали бы того, чего им не хватает; тогда революции происходили бы мирным путем, и историкам не приходилось бы упоминать ни об излишествах, ни о бедствиях; им бы только пришлось отмечать, что человечество стало более мудрым. Но до сих пор летописи народов не дают нам ни одного примера подобного благоразумия: одна сторона постоянно отказывается от принесения жертв, а другая их требует, и благо, как и зло, вводится при помощи насилий и захвата. Не было еще до сих пор другого властелина, кроме силы“^{34}.

Таким образом, Ф. Минье пришел к взгляду на историю как на процесс, хотя складывающийся из действий людей, но, тем не менее, не зависящий от их сознания и воли, как на процесс естественно-исторический. В главном и основном он идет именно так, а не иначе. Существует историческая предопределенность, необходимость, которая проявляется в случайностях, в том, что могло быть, а могло и не быть. И эта историческая необходимость совершенно отчетливо выступает не только в общем ходе истории, но и в крупных ее эпизодах, в частности, в таких, как Великая французская революция.

„Передавая историю этого важного периода, со дня открытия Генеральных штатов и до 1814 г., — писал Ф. Минье, — я постараюсь, по мере того как буду излагать ход революции, истолковывать решительные моменты ее. Мы увидим, чья вина в том, что, начавшись, при обстоятельствах, обещавших полный успех, она так жестоко выродилась; каким образом она привела Францию к республике и каким образом на обломках этой последней она воздвигла империю. Эти различные фазы ее были почти неизбежны, так как события, обусловившие их, имели непреодолимую силу. Однако, было бы смело утверждать, что все это иначе и быть не могло; наверное, можно сказать лишь одно, что революция, имея причины, которые ее произвели, и со страстями, которые она пробудила, должна была иметь такой ход и такое окончание“^{35}.

Казалось бы, у французских историков эпохи Реставрации все встало на свое место: действия людей, из которых складывается история, определяются общественным мнением, а общественное мнение, разное у разных классов, детерминируется интересами этих классов, которые обусловлены местом этих больших групп людей в системе имущественных отношений. Имущественные отношения — основа общества, история есть смена систем имущественных отношений, а классовая борьба — сила, определяющая переход от одной такой системы к другой, и тем самым ход истории. История есть объективный процесс, ход которого в общем и целом предопределен, причем ни богом, ни абсолютным разумом, ни разумом человечества, ни разумом и волей великих людей, а объективными факторами. Проблема, казалось, была решена.

На деле же от решения ее было еще очень далеко. На пути к нему историков эпохи Реставрации подстерегал роковой вопрос: а почему в обществе существуют именно такие, а не иные имущественные отношения, чем определяется характер этих отношений, а вслед за этим и вопрос о том, почему те или иные системы имущественных отношений перестают соответствовать потребностям времени, почему возникает необходимость смены одних таких систем другими, что лежит в основе этой смены? Проблема возникновения тех или иных систем имущественных отношений выступала перед французскими историками эпохи Реставрации прежде всего как вопрос о происхождении общественных классов.

И вот здесь историки эпохи Реставрации не смогли удержаться на достигнутой ими высоте. В большинстве своем, следуя в этом отношении за А. Буленвилье, они стали объяснять возникновение классов во Франции франкским завоеванием. Вторгшиеся в страну франки, победив галлов, превратили их в своих крепостных, а сами стали дворянами. Побежденные не могли смириться с поражением и вели борьбу за свое освобождение от чужеземного гнета.

Два общественных класса в своей основе суть две расы: раса победителей и раса побежденных. Классовая борьба в своей сущности есть борьба рас. Со стороны побежденных и их потомков эта борьба была войной за освобождение от чужого господства. Из среды крестьян вышли горожане, лучшие из них стали буржуа. Естественно, что крестьяне, рядовые горожане и буржуа составляют один класс, борьбу которого по праву возглавила самая передовая его часть — буржуазия. В ходе революции потомки побежденных одержали победу и по праву вернули себе власть над страной, которая была утрачена в результате франкского завоевания.

Дворянство во время революции проявило свою антинациональную суть, в массе своей бежав за границу и примкнув к внешним врагам Франции. Многие из них вступили в ряды армий государств, вошедших в состав антифранцузских коалиций, и с оружием в руках сражались против своей бывшей родины. И вот теперь вернувшиеся в обозе оккупационных войск дворяне снова пытаются вернуть страну к прошлому. Истинным французам нужно снова объединиться, чтобы добиться своего полного освобождения. И эту борьбу, естественно, может возглавить только самая активная часть народа — буржуазия. Ее нужно поддержать.

Таким образом, у историков эпохи Реставрации были две трактовки и общественных классов, и классовых интересов, и классовой борьбы: социальная и расовая. У одних выступала на первый план одна, у других — иная. Но главное в том, что и в случае социальной трактовки классов и классовых интересов такое объяснение возникновения классов делало появление феодальных имущественных отношений результатом сознательной деятельности группы людей.

Завоеватели путем насилия поработили людей, а затем закрепили это в праве. Бесспорно, что право является волей государства. Выходило, что феодальные отношения возникли по воле группы людей и созданного ими государства, т. е. являются, как и все прочие общественные связи, отношениями волевыми.

В результате снова замкнулся тот порочный круг, в котором вращалась социальная мысль просветителей XVIII в., включая и французских материалистов: общественное мнение определяется системой имущественных отношений, а сама система этих отношений возникла по воле группы людей, в силу того, что у них существовало именно такое, а не иное общественное мнение^{36}.

И выходом из этого круга был, как и у просветителей, волюнтаризм. Люди, забравшие в свои руки власть, путем насилия или убеждения могут создать любые имущественные, а тем самым и все прочие отношения. И поэтому, наряду с рассмотренными выше положениями, свидетельствующими о фактическом признании французскими историками названной школы объективного характера исторического процесса, в их трудах встречаются и прямо им противоположные. „…Мир создается, — писал, например, Ф. Гизо в „Истории цивилизации в Европе“, — преимущественно самим человеком; от его чувств, идей, нравственных и умственных наклонностей зависит устройство и движение мира; от его внутреннего состояния зависит и состояние общества“^{37}.

Надо сказать, что все эти общие, чаще всего четко не осознаваемые теоретические посылки в период до 1830 г. мало влияли на конкретные исследования историков эпохи Реставрации. Практически во всех своих главных исторических трудах они исходили из идеи фундаментальности имущественных отношений, что обусловило исключительную их ценность. Но в общетеоретическом плане изъян был огромным.

Французские историки эпохи Реставрации смогли бы продвинуться в теоретическом плане значительно дальше, если бы попытались применить основные положения своей концепции классов и общественной борьбы к современному им буржуазному обществу. Чисто идейные предпосылки для этого существовали. В самой Франции еще в XVIII в. появились мыслители, которые подметили существование и иных классов, кроме дворянства и крестьянства. Выше я уже упоминал двух: Г. Рейналя и Н. Ленге. Да и сами они приближались к этой идее, что можно видеть на примере и Ф. Гизо, и Ф. Минье.

Французские историки эпохи Реставрации были идеологами буржуазии. Они обратили внимание на ту классовую борьбу, которая обеспечила приход буржуазии к власти. Но ту классовую борьбу, которая угрожала классовому господству буржуазии, они заметить не захотели. Одни из них, что можно видеть на примере одного из приведенных выше высказываний Ф. Минье, утверждали, что с победой революции классовые различия вообще исчезают. Другие, в частности Ф. Гизо, признавая существование классов и в буржуазном обществе, тут же утверждали, что классовая борьба в нем „противоестественна“ и „безумна“. С победой буржуазии все конфликты между классами являются не более как „роковым недоразумением“, плодом „искусственной агитации“.

Когда речь заходила о классовых различиях в буржуазном обществе, а также внутри дореволюционного третьего сословия между буржуа и людьми, не имеющими средств производства, французские историки названной школы объясняли их возникновение умом, талантом и бережливостью первых, и леностью и беспечностью вторых.

Когда же после революции 1830 г., навсегда изгнавшей Бурбонов из Франции и передавшей власть снова и теперь окончательно в руки буржуазии, борьба теперь уже между капиталистами и рабочим классом стала приобретать все больший размах, французские историки рассматриваемой школы шаг за шагом стали отступать от основных положений своей прежней концепции.

Это сказалось, в частности, на оценке ими роли крестьянских восстаний. Если в 1820 г. О. Тьерри с гордостью писал: „Мы люди городов, люди коммун, люди земли, сыны тех крестьян, которых изрубили рыцари близ города Mo… сыны тех буржуа, которые заставили дрожать Карла V, сыны возмутившихся Жаков“^{38}, то в более поздние годы он стал утверждать, что крестьянское восстание 1358 г. оставило после себя „лишь ненавистное имя и печальные воспоминания“^{39}.

Если бы историки эпохи Реставрации занялись исследованием классов и классовой борьбы в буржуазном обществе, то с неизбежностью бы поняли, что ни завоевание, ни насилие само по себе взятое, ни законодательная деятельность государства не могут объяснить возникновение и существование тех или иных отношений собственности. Им бы пришлось обратиться к политической экономии. Но хотя они знали о существовании этой науки, ее достижения оказались ими невостребованными.

А между тем именно в результате ее развития было установлено, что существуют два вида отношений собственности. Первый вид — правовые, волевые по своей природе, отношения собственности. Именно эти и только эти отношения имелись в виду, когда речь шла об имущественных отношениях. Эти отношения действительно были производными. Но, кроме этих отношений собственности, существует другой их вид — экономические отношения собственности, которые проявляются и существуют как отношения распределения и обмена материальных благ. Имущественные отношения, или волевые отношения собственности, были производными от этих фундаментальных связей.

И именно детальное исследование социально-экономических отношений проложило путь к более глубокому, чем у французских историков эпохи Реставрации, пониманию сущности и общественных классов, и классовой борьбы, а тем самым и исторического процесса. Это сделали Карл Маркс (1818–1883) и Фридрих Энгельс (1820–1895), создавшие материалистическое понимание истории. Но о мыслителях нужно судить не по тому, что они не сумели сделать по сравнению с теми людьми, которые приняли у них эстафету, а по тому, насколько смогли продвинуться вперед от уровня, достигнутого их предшественниками. И если подходить к трудам французских историков Реставрации именно с таких позиций, то нельзя не признать их вклад в историософскую и теоретическую историческую мысль поистине огромным. „Что же касается меня, — писал К. Маркс, — то мне не принадлежит ни та заслуга, что я открыл существование классов в современном обществе, ни та, что я открыл борьбу между ними. Буржуазные историки задолго до меня изложили историческое развитие этой борьбы классов, буржуазные экономисты — экономическую анатомию классов“^{40}. Говоря о буржуазных историках, открывших существование общественных классов и борьбу между ними, К. Маркс имел в виду О. Тьерри, Ф. Гизо, Ф. Минье и А. Тьера^{41}. Наилучшее выражение и воплощение созданная этими историками концепция классов и классовой борьбы нашла в работе, которая предлагается вниманию читателя — книге Франсуа Минье „История Французской революции с 1789 по 1814 гг.“^{42} Она представляет собой великий памятник не только исторической, но и философско-исторической мысли.

Ю. И. Семенов

Комментарии