История жирондистов Том I

VIII Первые сходки патриотов-республиканцев — Госпожа Ролан, ее жизнь и брак — Господин и госпожа Ролан в Париже

Пока король, оставленный в одиночестве на вершине конституции, искал опору то в опасных переговорах с чужеземцами, то в неблагоразумных попытках подкупов внутри, некоторые люди — частью жирондисты, частью якобинцы — начали сходиться в гостиной молодой женщины, дочери гравера с набережной Орфевр, и составлять ядро великой республиканской партии.

Мужчина может обладать духом истины, женщина же только страстью к ней. В основе каждого создания должна находиться любовь; похоже, истина, подобно природе, имеет два пола. Женщина стоит в начале всех великих событий; женщина нужна была и для осуществления принципа революции. Можно сказать, что философия нашла такую женщину в лице госпожи Ролан.

Историк, увлекаемый движением рисуемых им событий, должен остановиться перед этой строгой и вместе с тем трогательной фигурой, как останавливались прохожие, чтобы рассмотреть ее возвышенные черты и белое платье на той погребальной телеге, которая везла тысячи жертв, осужденных на смерть. Чтобы понять эту женщину, надобно за ней проследить от мастерской ее отца до ступеней эшафота. По отношению к женщине в особенности зародыш добродетели кроется в сердце; вообще же почти всегда разъяснение жизни общественной нужно искать в жизни частной.

Молодая, прекрасная, блистающая талантами, вышедшая несколько лет назад замуж за сурового человека, который уже перешагнул порог зрелого возраста, госпожа Ролан по происхождению принадлежала к тому промежуточному общественному классу, в котором семья, едва достигшая некоторой самостоятельности путем труда, находится как бы в положении амфибии между пролетариатом и буржуазией и сохраняет в своих нравах добродетель и простоту народа, участвуя уже в просвещении, доступном высшим слоям общества.

Отец ее, Гатьен Флипон, был гравер и живописец на эмали. К этим двум занятиям он присоединял торговлю алмазами и драгоценными камнями. Он обожал свою дочь и не довольствовался для нее перспективой мастерской. Он дал ей воспитание, свойственное очень богатым людям, а природа одарила ее сердцем, предназначенным для великой судьбы. Понятно, сколько тревог и несчастий подобные характеры вносят в жизнь своей семьи.

Молодая девушка росла в атмосфере умственной роскоши и фактического материального разорения. Одаренная ранней проницательностью, она в здравом уме своей матери искала убежища против иллюзий отца и предчувствий будущего. Маргарита Бимон принесла своему мужу красоту и характер, также стоявший выше ее судьбы: ангельская доброта и самоотвержение предохраняли эту женщину и от честолюбия, и от отчаяния. Мать семерых детей, которых вырвала из ее объятий смерть, она сосредоточила на единственной дочери всю силу своей любви. Но сама эта любовь предохраняла госпожу Бимон от всякой слабости в том воспитании, которое мать давала своему ребенку. Сердце и интеллект, воображение и разум пребывали у нее в строгом равновесии. Форма, в которую она опустила это молодое существо, оказалась грациозна, но тверда, как медь.

Природа этому изумительно содействовала. Она дала молодой девушке ум, который был еще выше ее красоты. Красота первых лет, главные черты которой набросала сама госпожа Ролан с детской снисходительностью на светлых страницах своих мемуаров, еще находилась далеко от силы, меланхолии и величия, которые позже сообщили ей сдержанная любовь, мышление, свойственное мужчине, и несчастье.

Высокая и гибкая талия, прямые плечи, рельефная грудь, черные гладкие волосы, взгляд, который стремительно переходил от нежности к горячности, нос греческой статуи, кожа, похожая на согретый жизненными соками мрамор, — таков был в 18 лет портрет этой девушки, которую неизвестность долго укрывала в своей тени как бы для того, чтобы подготовить к жизни и к смерти душу более сильную и жертву более совершенную.

Ум госпожи Ролан освещал эту оболочку ярким блеском. Она стремилась к самым трудным познаниям, разбирая их, так сказать, по складам. Ее не удовлетворяло то, чему учат женщин в ее возрасте. Мужское воспитание сделалось для девушки неодолимым соблазном и вместе с тем игрушкой. Могучий ум ее нуждался во всех орудиях мысли. Религия, история, философия, музыка, живопись, танцы, точные науки, химия, иностранные языки и языки древние — все это она изучала и ко всему этому стремилась. Она украдкой прятала книги, которые приносились в мастерскую молодыми учениками и забывались там для нее. Руссо, Вольтер, Монтескье, английские философы попали к ней в руки подобным образом. Но истинной пищей для ума молодой девушки оставался Плутарх.

«Я никогда не забуду, — говорила она, — пост 1763 года, когда я каждый день носила эту книгу в церковь, закрывая ее молитвенником; в эти минуты родились впечатления и идеи, которые сделали меня республиканкой, хотя я тогда о том и не думала». После Плутарха больше всего трогал ее сердце Фенелон. Затем следовал Тассо.

Хотя мать молодой девушки была очень набожна, она доверчиво предоставляла свою дочь ее собственному разуму и не хотела ни давить, ни иссушать те соки, которые впоследствии принесли плод в этом сердце. Подневольное, неискреннее вероисповедание казалось ей позором и рабством, которое не могло быть принято Богом как приношение, недостойное его. Задумчивая душа девушки естественным образом стремилась к великим целям вечного счастья и несчастья; она должна была глубже всякой другой погрузиться в бесконечное. Царство чувства открылось в ней любовью к Богу. Следуя своему душевному настроению, она стремилась к монашеской жизни. Войдя в монастырь, она на мгновение почувствовала себя счастливой, отдавая свою мысль мистицизму, а сердце — первой дружбе. В свободные часы девушка не играла со своими подругами, а удалялась куда-нибудь под дерево читать и мечтать. Чуткая, как Руссо, к красоте листвы, шелесту трав, аромату растений, она удивлялась руке Божьей и благоговела перед ней в ее созданиях. Переполненная внутренней радостью и признательностью, она шла изливать ее в церковь. Там величественные звуки органа, соединяясь с голосами молодых монахинь, окончательно приводили ее в экстаз. Судьба представляла ей в будущем картины великих жертв. Философия, которая впоследствии сделалась ее единственным культом, рассеяла веру, но оставила нетронутыми эти впечатления. Она не могла присутствовать без сочувствия и уважения на церемониях того культа, таинства которого отвергались ее разумом, мысль ее была тронута при виде слабых людей, собравшихся вместе, чтобы поклоняться общему Отцу.

Ее же отец, который позволял своей дочери заниматься дальнейшим учением и радовался ее успехам, хотел, между тем, посвятить ее и в свое искусство. Девушка выучилась держать резец, выказав успехи и тут, как во всем остальном. Зарабатывать деньги этим она еще не могла, но в дни семейных праздников подносила своим старым деду и бабке то головку, старательно нарисованную для этой цели, то маленькую медную дощечку с вырезанными на ней эмблемами или цветами. Взамен ей дарили различные драгоценные вещицы по части туалета, до которых она, как сама признавалась, всегда была охотницей. Но эта склонность, естественная в молодые годы, не отвлекала девушку от самых скромных занятий по хозяйству. Показавшись в воскресенье в церкви или на прогулке в щегольском туалете, она не стеснялась идти на неделе в простом хлопчатобумажном платье на рынок со своей матерью. Эта будущая Элоиза XVIII столетия, которая читала серьезные сочинения, объясняла круги небесного свода, владела карандашом и резцом и волновалась уже смелыми мыслями и страстными чувствами, часто захаживала на кухню, чтобы почистить коренья и травы.

Но из своего уединения девушка иногда видела и тот мир, который сиял над ней; блеск высшего общества больше оскорблял, чем ослеплял ее взор.

Как-то раз ей случилось пойти со старой бабкой в аристократический дом, девушку сильно оскорбил тон снисходительного превосходства, с каким там отнеслись к старушке и к ней самой. «Моя гордость была возмущена этим, — говорит она, — кровь закипела сильнее обыкновенного, я почувствовала, что краснею. Я еще не спрашивала тогда, почему вон та женщина сидит на канапе, а моя бабушка — на табурете, но чувства мои уже подготавливали меня к будущим мыслям, и окончание визита я встретила, как встречают избавление от гнета».

В другой раз ей пришлось провести восемь дней в Версале, во дворце тех самых короля и королевы, трон которых ей предстояло впоследствии разрушить. Поселившись под кровлей у женщины из числа дворцовой прислуги, девушка увидела вблизи пышность, которая, как она знала, оплачивается бедствиями народа, и величие, которое воздвигается на низкопоклонстве придворных. Парадные обеды, прогулки, увеселения, приемы — все это проходило перед ее глазами во всем блеске и во всей своей пустоте. Предрассудки, которыми была окружена власть, показались отвратительными молодой душе, воспитанной на философии правды, идеалах свободы и античной добродетели. Неизвестные имена, буржуазные костюмы родственников, которые возили девушку на это зрелище, служили причиной того, что на ее долю при случае выпадали лишь невнимательные взгляды и несколько слов, означавших не столько расположение, сколько покровительство. «Мне больше нравились, — говорила она, — садовые статуи, чем придворные особы». Мать спрашивала ее, довольна ли она путешествием. «Да, — отвечала та, — потому что оно скоро закончилось; еще несколько дней, и мне так стали бы отвратительны люди, которых я видела, что я не знала бы, что делать со своей ненавистью». «Но какое зло они тебе причиняют?» — возразила мать. «Они заставляют меня чувствовать несправедливость и смотреть на глупость».

Между тем девушка привлекала уже многочисленных претендентов на свою руку. Отец хотел, чтобы она нашла себе мужа в том же сословии, к которому сам принадлежал. Он любил и уважал торговлю, потому что считал ее источником богатства. Дочь презирала ее, потому что в ее глазах торговля была источником скупости и пищей жадности. Она хотела видеть в своем муже идеи и чувства, аналогичные ее собственным. Идеалом ее была душа, а не состояние: «Воспитанная с самого детства в общении с великими людьми всех времен, ознакомленная с высокими идеями и примерами, — неужели я для того только жила в обществе Платона, всех философов, всех поэтов, чтобы соединиться с торговцем, который ни в каком отношении не будет думать и чувствовать одинаково со мной?»

Преждевременная смерть лишила ее матери; девушка осталась одна в доме своего отца, где вместе с мачехой появился беспорядок. Душой девушки овладела меланхолия, но не одолела ее. Она еще более сосредоточилась на себе, стараясь собрать силы против одиночества и несчастья. Чтение «Элоизы» Руссо произвело на сердце девушки такого же рода впечатление, как Плутарх на ее ум. Плутарх показал ей свободу, Руссо заставил мечтать о счастье. Печаль сделалась ее суровой музой. Она начала писать, чтобы утешиться в разговоре с собственными мыслями. Вовсе не имея намерения сделаться писательницей, она — посредством этих уединенных упражнений — усвоила то красноречие, которым впоследствии воодушевляла своих друзей.

Так созревала эта женщина, терпеливо, но с решимостью ожидавшая своей судьбы, когда ей показалось, что тот человек, о котором столь долго мечтало ее воображение, наконец найден.

Он был ей представлен через одну из ее молодых подруг детства, жившую с мужем в Амьене, где господин Ролан занимал должность инспектора мануфактур. «Ты получишь это письмо, — писала ей подруга, — от философа, о котором я иногда тебе говорила: Ролан — человек просвещенный, античного характера, его можно упрекнуть только в излишнем преклонении перед древними, в презрении к современности и в слишком большом почитании собственной добродетели». «Этот портрет, — говорила госпожа Ролан, — был справедлив и метко схвачен. Я увидела человека за сорок лет, высокого ростом, с небрежной осанкой, с той резкостью, какую дает привычка к уединению; но его приемы отличались простотой и непринужденностью; не обладая светским изяществом, он соединял утонченность человека хороших кровей с манерами философа. Голос его был мужественным, речь отличалась краткостью; разговор его, полный фактов, потому что голова его была полна идей, больше занимал ум, чем ласкал слух: произношение оказалось необычным, но жестким и негармоничным. Красота голоса, — прибавляла госпожа Ролан, — составляет дар редкий и могуче действующий на чувства; тут дело не только в качестве звука, но также в тонкой восприимчивости, которая, видоизменяя произношение, меняет и само выражение».

Это значило, что Ролан был лишен такого свойства.

Младший из пяти братьев, он родился в честной буржуазной семье, которая занимала судебные должности и претендовала на дворянство. Его предназначали для духовного звания. Эта перспектива не нравилась молодому человеку, и он оставил — девятнадцати лет от роду — отеческий дом и бежал в Нант. Там он готовился поехать в Индию, чтобы заняться торговлей, но в самую минуту отплытия заболел. Один из родственников молодого человека, инспектор мануфактур, встретил его в Руане и принял в свою контору. Дела в этом учреждении, проникнутом учением Тюрго, велись с применением принципов политэкономии, и Ролану удалось там выдвинуться. Правительство послало его в Италию для изучения коммерческого дела.

Он с прискорбием расстался с девушкой, которая сделалась уже его другом, и постоянно писал ей письма, предназначенные служить заметками к задуманному им сочинению об Италии; письма были больше похожи на этюды философа, чем на разговоры влюбленного.

По возвращении Ролана она опять нашла в нем друга: его возраст, серьезность, характер, трудолюбие дали девушке повод смотреть на него как на мудреца. В союзе, который они созидали и который походил не столько на любовь, сколько на общение времен Сократа и Платона, один искал больше ученика, чем жену, а другая — учителя, а не мужа. Ролан писал ее отцу, прося руки его дочери. Тот сухо отказал. Суровость Ролана его отталкивала; он боялся найти в нем цензора для себя и тирана для своей дочери. Последняя, узнав об этом отказе, удалилась с негодованием в монастырь. Там она питалась самой грубой пищей, которую готовила своими руками, предалась ученью и укрепляла свое сердце против несчастья. Время шло, Ролан не показывался, он даже едва писал. Наконец, через шесть месяцев, Ролан появился. Он снова воодушевился, увидев своего друга за монастырской решеткой, и решился предложить девушке свою руку; она приняла предложение без всякого сердечного энтузиазма. Брак стал для нее актом добродетели, которым она наслаждалась не потому, что он был ей приятен, но потому, что он показался ей высоким.

В эту решительную минуту жизни в ней вновь заговорила преданная ученица Руссо. Но горечь действительности не замедлила пробиться сквозь героизм преданности: «Занимаясь, — говорила она сама себе, — счастьем человека, с которым я соединилась, я заметила, что чего-то недостает моему собственному счастью. Я ни на минуту не переставала видеть в своем муже одного из самых уважаемых людей, какие только существуют; принадлежать ему я считала для себя за честь; но часто я сознавала, что между нами недостает равенства, что преобладающее влияние его характера, соединенное с двадцатилетней разницей в годах, делает такое превосходство чрезмерным. Когда мы жили в уединении, мне случалось проводить иногда тяжелые часы. Когда мы отправлялись в свет, я видела любовь людей, которые — по крайней мере, в лице нескольких — могли стать мне слишком близкими. Я погрузилась в работу моего мужа, сделалась переписчицей, читала корректуры первых оттисков; я исполняла эту обязанность безропотно, с кротостью, которая составляла контраст с тем свободным и самостоятельным характером, какой был у меня».

После нескольких лет, проведенных в Амьене, Ролану удалось получить назначение с такими же обязанностями в своем родном Лионе. Зимой он жил в городе, а остальное время года проводил в деревне, в отеческом доме, где жила еще его мать, женщина, уважаемая по своему возрасту, но беспокойного и сварливого характера. Госпожа Ролан, находясь во всем блеске своей красоты и в полной силе ума, была, таким образом, поставлена в неприятное положение между неумолимой свекровью, своевольным шурином и мужем-деспотом. Самой страстной любви едва ли было бы достаточно, чтобы вознаградить за подобное невыносимое положение. Она же смогла его снести только сознанием своего долга, работой, философией и заботами о своем ребенке.

Старания госпожи Ролан были небезуспешны: ей удалось превратить это мрачное жилище в приют согласия и мира. Здесь она вполне погрузилась в природу, о которой часто мечтала в детстве и из всех красот которой видела с высоты своего окна, над кровлями Парижа, только несколько клочков неба и смутную перспективу королевских лесов. Здесь же простые вкусы и чистая душа госпожи Ролан нашли себе пищу и поле для деятельности.

Она делила время между хозяйственными заботами, умственными занятиями и благотворительностью; обожаемая крестьянами, она старалась облегчить их бедствия при помощи тех небольших излишков, какие оставались у нее в результате строгой экономии, старалась лечить их болезни, пользуясь знаниями, приобретенными в медицине. Ее приходили отыскивать за три и за четыре мили, когда нужно было посетить больного. В воскресенье ступеньки ее крыльца заполнялись больными, пришедшими за помощью, и выздоровевшими, которые являлись, чтобы принести госпоже Ролан свидетельства своей признательности: корзины с каштанами, сыр или яблоки из своих садов. Она радовалась, наблюдая в крестьянах справедливость и признательность. В ее глазах они были представителями народа, вытесненного из столиц. Впоследствии поджоги замков, разбой, убийства показали ей, что этот океан людей, тогда столь спокойный, устраивает свои бури, более ужасные, чем бури настоящего океана, что обществу столь же нужны учреждения, как волнам русло, и что для народного правительства так же необходима сила, как и правосудие.

Между тем революция 1789 года разразилась и застала госпожу Ролан в этом убежище. Упоенная философией, поклонница античной свободы, она воспламенилась от первой искры, какая упала с этого очага новых идей; она искренне поверила, что эта революция возродит человечество, уничтожит несчастья бедного сословия и обновит весь мир. Возвышенная иллюзия ее в эту эпоху равнялась делу, которое Франции предстояло совершить. Надежда дала ей решимость, а вера в социальное возрождение сделалась ее силой.

С этого времени госпожа Ролан почувствовала, что в ней зажегся огонь, которому уже не суждено было погаснуть иначе, как в ее крови. Она полюбила революцию со всей страстью. Это пламя она сообщила мужу и друзьям. Живя только для счастья других, она мстила за свою судьбу, которая отказывала ей в личном счастье. Счастливая и любимая, госпожа Ролан оставалась бы только женщиной; несчастная и одинокая, она сделалась главой партии.

Образ мыслей господина и госпожи Ролан восстановил против них в первое время всю коммерческую аристократию Лиона, города хотя и честного, но преданного деньгам. Однако поток идей бывает столь неодолим, что увлекает даже самых отсталых людей. На первых же выборах Ролана избрали в муниципалитет. Он высказался там со всей суровостью своих принципов и с энергией, которую почерпнул в душе своей жены. Муниципальный совет избрал Ролана депутатом в Париж, чтобы защищать коммерческие интересы Лиона перед комитетом Учредительного собрания.

Двадцатого февраля 1791 года госпожа Ролан вновь вступила в Париж, из которого уехала пять лет назад безвестной молодой девушкой. На другой день она поспешила на заседание Собрания. Там она увидела могучего Мирабо, изумительного Казалеса, смелого Мори, хитрого Ламета, холодного Барнава. С досадой, к которой примешивалась ненависть, госпожа Ролан заметила в положении и речах правой стороны то превосходство, которое дается привычкой к преобладанию и уверенностью в уважении масс, левую же нашла в униженном положении, увидела в ней наглость, смешанную с сознанием своей подчиненности. Таким образом, античная аристократия все еще была жива и даже после своего поражения мстила за себя демократии, которая, подчиняя ее, тем не менее ей же завидовала.

В эту-то эпоху госпожа Ролан и ее муж завязали отношения с некоторыми из самых рьяных личностей среди проповедников народных идей. Это были люди, которые, как казалось госпоже Ролан, любят революцию ради нее самой и, воодушевляемые высоким бескорыстием, стремятся не к преуспеянию своего личного счастья, а к прогрессу человечества. Одним из первых был Бриссо. Роланы долгое время состояли в переписке с ним по предметам, касающимся экономики и великих задач свободы. Их идеи развились вместе и как бы побратались. Госпожу Ролан интересовало, соответствуют ли черты лица Бриссо его духовному содержанию. Она верила, что натура проявляется во всех формах и что разум и добродетель могут очертить внешнюю сторону человека, как ваятель придает глине формы своего замысла. В этом политическом деятеле что-то напоминало памфлетиста. Ветреность Бриссо неприятно поражала госпожу Ролан, сама его веселость казалась ей профанацией тех суровых идей, провозвестником которых он выступал. Революция, которая вдохновляла страстью слог Бриссо, не доводила до одушевления его лицо. Госпожа Ролан не нашла в нем достаточной ненависти к врагам народа.

Бриссо привел в дом супругов Ролан Петиона, своего товарища по ученью и друга. Было еще несколько человек, имена которых в свое время появятся в летописях зарождавшейся партии. Бриссо, Петион, Бюзо, Робеспьер условились сходиться четыре раза в неделю, по вечерам, в салоне госпожи Ролан.

Целью этих сходок стали секретные совещания о слабости Учредительного собрания, о засадах, которые устраивались аристократией, задержанной революцией, и о том направлении, какое должно сообщить охладевшему общественному настроению, чтобы довершить победу и упрочить ее.

Таким образом, госпожа Ролан с первых же дней очутилась в центре движения. Ее невидимая рука касалась первых нитей еще не вполне завязавшегося узла, из которого должны были произойти самые важные события. Эта роль льстила и ее женской гордости, и ее политическим страстям. Она выполняла эту обязанность с той скромностью, которую можно бы было назвать образцом искусства, если бы в госпоже Ролан это качество не проистекало прямо из ее натуры. Помещаясь вне круга собеседников, близ рабочего столика, она занималась ручной работой или писала письма, постоянно слушая с кажущимся равнодушием споры своих друзей. Часто она порывалась принять в них участие, но кусала себе губы и удерживала мысль. Продолжительность и многословие таких совещаний, остававшихся без всякого результата, внушали тайное презрение этой энергичной и деятельной женщине.

Вскоре победы Учредительного собрания ослабили самих победителей. Вожди Собрания отступили перед своим собственным делом и завязали переговоры с аристократией и троном с целью предоставить королю пересмотр конституции в более монархическом духе. Депутаты, собиравшиеся у госпожи Ролан, рассеялись; осталась лишь небольшая группа людей непоколебимых, которые предаются принципам независимо от их успеха и привязываются к безнадежному делу с тем большей силой, чем больше счастье им изменяет.

Несомненный интерес для истории представляет впечатление, какое впервые произвел на госпожу Ролан человек, который, впоследствии отогревшись на ее груди и занимаясь вместе с ней политической интригой, должен был ниспровергнуть власть ее друзей, убивать их во множестве и даже ее послать на эшафот. Никакое отталкивающее чувство в это время, по-видимому, не предсказывало госпоже Ролан, что, способствуя улучшению положения Робеспьера, она подготавливает смерть самой себе. Если у нее и возникло какое-нибудь неопределенное опасение, то оно тотчас же прикрылось состраданием, которое почти походило на презрение. Робеспьер казался госпоже Ролан честным человеком. Она заметила, что на совещаниях он бывал всегда сосредоточен, не обнаруживал себя, выслушивал все мнения прежде, чем высказать свое, и не давал себе труда мотивировать это последнее. Подобно всем людям повелительного характера, Робеспьеру собственное убеждение казалось достаточной причиной того или другого выраженного им мнения. На другой день после разговора он всходил на трибуну и, обращая на пользу своей репутации те тайные совещания, при которых присутствовал накануне, опережал час действия, условленный с друзьями, и открывал таким образом весь задуманный план. Эти поступки приписывались его молодости и нетерпеливому самолюбию.

Госпожа Ролан, убежденная, что этот молодой человек страстно любит свободу, принимала его сдержанность за робость, а подобного рода измены — за проявление независимости. Общее дело оправдывало все. «Он защищает принципы с жаром и упорством, — говорила она, — нужно мужество, чтобы их защищать одному в то время, когда число защитников народа значительно сократилось. Двор ненавидит Робеспьера, мы должны его любить. Я была поражена тем ужасом, каким Робеспьер казался проникнут в день бегства короля в Варенн. Вечером у Петиона он говорил, что королевская семья приняла такое решение не иначе, как подготовив патриотам в Париже Варфоломеевскую ночь, и что он сам ждет смерти в течение двадцати четырех часов. Петион, Бюзо, Ролан говорили, напротив, что бегство короля стало его отречением и что нужно этим воспользоваться для подготовки умов к республике. Робеспьер, насмешливо и по обыкновению грызя ногти, спрашивал, что такое республика».

В этот день Бриссо, Кондорсе, Дюмон и Дюшатель составили проект газеты под названием «Республиканец». Идея республики родилась в колыбели жирондистов, прежде чем появиться в уме Робеспьера, и 10 августа стало не случайностью, а заговором.

В это же время госпожа Ролан, чтобы спасти жизнь Робеспьера, поддалась одному из тех первых движений, которые свойственны неустрашимой дружбе и оставляют следы в памяти даже людей неблагодарных. После известных событий на Марсовом поле Робеспьер, обвиняемый в заговоре вместе с редакторами петиции о низложении, вынужден был скрываться. Госпожа Ролан в сопровождении своего мужа отправилась в убежище Робеспьера, чтобы предложить ему более надежный приют в своем собственном доме. Но Робеспьер уже бежал из своего жилища. Оттуда госпожа Ролан отправилась к Бюзо, их общему другу, и заклинала его идти к фельянам, где он тогда пользовался влиянием, и поспешить оправдать Робеспьера прежде, чем его поразит обвинительный декрет.

Бюзо с минуту подумал, а потом сказал: «Я сделаю все, чтобы спасти этого несчастного молодого человека, хотя далеко не разделяю мнения некоторых людей на его счет. Он слишком много думает о себе, чтобы любить свободу; но он ей служит, и мне этого довольно. Я буду там, чтобы его защищать». Таким образом, три будущие жертвы Робеспьера, без его ведома, ночью радели о его спасении.

Судьба представляет собой тайну, из которой выходят самые странные совпадения и которая готовит людям ловушки не только из их преступлений, но и добродетелей. Смерть готова встретить человека везде, но, какова бы ни была его судьба, добродетель не раскаивается в своих делах. В темницах замка Консьержери госпожа Ролан не без отрады вспомнила об этой ночи. Если и Робеспьер, среди своего могущества, вспомнил о ней, то это воспоминание должно было лечь на его сердце холоднее, чем топор палача.