История либерализма в России, 1762–1914

Идеи либерализма стали приобретать значение в России во времена Екатерины II. Конечно, еще при предшественниках Екатерины издавались законы и принимались меры, которые можно назвать либеральными потому, что они подтверждают права подданных российских монархов, а иногда и расширяют их, содействуя их свободе. В первую очередь надо упомянуть знаменитый манифест Петра III от 18 февраля 1762 года о «вольности дворянской»; далее указ императрицы Анны от 17 марта 1731 года, который, в основном, упразднил разницу между вотчинами и поместьями (наследственными и служебными имениями) и таким образом расширил права дворянства на казенные земли¹. Однако в основе этих законов не было сознательного стремления к осуществлению либеральных принципов. Все царствование императрицы Елизаветы в каком-то смысле можно назвать либеральной эпохой. Однако и здесь свобода не была основана на сознательной воле к сохранению ее, источник и гарантия свободы заключались в жизнерадостном и сговорчивом характере императрицы.

Планы реформ Екатерины, наоборот, основаны на принципах западно-европейского либерализма, прежде всего на идеях Монтескье. Екатерина старалась дать законное обоснование религиозной терпимости, сделать уголовное право более гуманным, открыть пути для частной инициативы в экономической жизни, укрепить путем законов личную свободу дворян, а также расширить право собственности дворян и городов и предохранить их от возможности нарушения со стороны государства. Кроме того, она ставила себе целью облегчить положение крестьянства, усилить роль органов самоуправления отдельных сословий при устройстве и развитии всей административной системы; а также полностью провести в жизнь принцип разделения власти при устройстве местного управления или самоуправления. Это — широкая либеральная программа, которая изложена в первую очередь в Наказе, составленном императрицей для созванной ею Законодательной Комиссии. Кроме того, ее либеральная программа нашла выражение и в целом ряде других, меньших документов, которые были составлены ею самой или по ее желанию. Значительные элементы этой программы постепенно превращались Екатериной в право путем различных законов, которые издавались во время ее долгого правления. В вопросах экономической политики Екатерина придерживалась либеральных взглядов. Ее взгляды самым подробным образом сформулированы в записке под заглавием «Рассуждение о мануфактурах»². Нельзя сказать с уверенностью, что Екатерина сама составила эту записку, но поскольку она объявила, что полностью согласна с идеями, выраженными там, то этот вопрос не имеет большого значения. Кроме того, Екатерина составила целый ряд (96) замечаний, озаглавленных «ремарки», относительно проблем, которые рассматриваются в записке, и эти ее «ремарки» также представляют собой важный источник, дающий возможность судить о ее подходе к основным экономическим проблемам³.

Екатерина передала «Рассуждения о мануфактурах» мануфактур-коллегии и указом от 18 марта 1767 г. повелела, чтобы эту записку тщательно рассмотрели, так как, по ее мнению, она могла служить основой для инструкций коллегии своему депутату в Законодательной комиссии. Флоровский высказывает предположение, что «ремарки» Екатерины были составлены в связи с каким- то докладом коллегии, представленным ей, но теперь уже не существующим. По всей вероятности, коллегия представила такой доклад императрице после того, как изучила ее «Рассуждения». Каково было содержание доклада мануфактур-коллегии, нам неизвестно. Во всяком случае, он не мог содержать ничего отрицательного по поводу идей самой записки, поскольку коллегия впоследствии приложила всю записку как лучший источник информации и как полную инструкцию для депутата коллегии в Законодательной комиссии. Таким образом, мы видим, что мнения, высказанные в «Рассуждении», разделялись не только самой императрицей, но и представителями одного из высших органов экономической власти в стране.

Мнения, высказанные в «рассуждении» и «ремарках» императрицы, основаны на убеждении, что здоровое экономическое развитие должно носить естественный и стихийный характер. Екатерина пишет в «ремарках»: «Всякая вещь натурально возьмет форму ей свойственную»: (п.п. 1,2,3). «Лучшее учреждение выйдет из естества вещи» (п. 83). Поэтому Екатерина решительно отклоняла всякую возможность регламентирования свыше: «Нету ничего опаснее, как захотеть на все сделать регламенты». Какие ветви экономики будут развиваться и где это будет происходить — зависит от потребностей населения, и лишь эти потребности должны быть решающим фактором (п. 49). Не надо опасаться чрезмерного развития отдельных отраслей промышленности. Екатерина пишет по этому поводу: «Излишества фабрик опасаться нельзя» (п. 6), потому что недостаточный спрос сам собой остановит дальнейшее развитие. «Если б в чем не нашли барыша, то бы то не делали» (п.п. 47, 61). Далее она пишет, что, напротив, прибыльные предприятия будут размножаться, и правительству не придется об этом заботиться. Люди сами будут создавать такие предприятия, «сами заведут, лишь не мешайте им» (п.п. 25, 37). «Не запрещать и не принуждать» — это фраза, которая постоянно встречается в целом ряде заметок и которую Флоровский справедливо считает как бы общим лозунгом императрицы. «Мы лучше ничего не делаем, как что делаем вольно, непринужденно», — говорит Екатерина в п. 19 своих заметок, причем те же слова мы находим и в наказе, в статье 75. Императрица считала, что основным правилом для мануфактур-коллегии должно быть: кто достает честным образом свой хлеб, — сами разберутся, что кому делать (п.п. 63, 31). Далее (п. 73) императрица пишет: «Иного присмотра /кроме законной защиты интересов/ я нужно не нахожу, ибо… коллегия… еще менее установлена для угнетения рукоделий, что несомненно последует, если будет мешаться во всех сих хлопот, — я у всех членов /коллегии/ спрашиваю, захотят ли, чтоб я послала всякой месяц к ним в дом перерыть их пожитки… не требуйте же рыть в доме рукоделием своим питающегося». Напротив, «чем меньше коллегия будет мешаться в их состояние, то им полезнее будет» (п. 4). Императрица даже выражает надежду, что когда-нибудь и сама коллегия может быть «будет без дел» (п. 93), что по-видимому и произошло, так как в 1779 г. коллегию упразднили. Устранение мануфактур-коллегии было в полном согласии с принципиальным требованием Екатерины: «Не мешайте ему /предпринимателю/ и не сделайте много учреждений» (75). И совершенно так же она считает бессмысленным единое планирование для всей страны. «И того век не вздумайте, — пишет императрица, — чтоб вы могли разделить уездам равно богатства, как монахам за трапезу хлеб делят» (п. 5). Екатерина также отрицательно относилась к тому, чтобы предоставлять тем или иным предприятиям монопольные права. Единственный метод, которым может пользоваться государство для развития промышленности и экономики, это — премии (п. 19) и разъяснения (п. 21)⁴, Идеи Екатерины отразились также и в наказе, который мануфактур-коллегия дала своему депутату. В этой инструкции, например, подчеркивается преимущество свободной работы над трудом крепостных⁵. И в проекте правового статуса среднего сословия, который был подготовлен приблизительно в то же время под заглавием «Проект Законов о Правах Жителей» или «Людей Среднего Рода»⁶, и в комментариях к этому проекту мы вновь встречаемся с идеями Екатерины. Так, мы здесь читаем: «Если бы на все просить дозволение, то бы не было права». Возможно, что те, кто произнесли эту фразу во времена Екатерины, не совсем отдавали себе отчет в ее полном принципиальном значении. Тем не менее, эта фраза имеет глубокий философский и правовой смысл: пользование субъективными правами — это именно то, на что не требуется разрешения. Если на все нужно получать разрешение, то это значит, что субъективных прав не существует, а это в свою очередь означает, что нет просто никакого права. Полная объективизация права равносильна его упразднению.

Екатерина высказывалась не только в пользу свободы экономической деятельности и освобождения частной инициативы, она решительно одобряла либеральный принцип частной собственности и в связи с этим — преимущество гражданского права над государственным, во всяком случае в известных областях общественного и государственного устройства. Это выражается в первую очередь в признании принципа компенсации со стороны государства во всех случаях конфискации какого-либо имущества. В материалах «наказа», опубликованных Чечулиным, мы находим следующий пассаж, который повторяется и в инструкции генеральному прокурору: «Когда случается, что обществу необходима собственность частного лица, не надо действовать силой политического закона, но напротив, нужно чтобы в этом случае восторжествовал закон гражданский, который смотрит на каждое частное лицо материнскими глазами, как если бы это лицо было равноценно всему обществу. Если власть хочет построить какое-нибудь общественное здание или провести новую дорогу, она обязана за это вознаграждать пострадавших». Таким образом, Екатерина полностью принимает либеральный принцип возмещения убытков, который представляет собой ярко выраженное признание частной собственности со стороны государства. Этот принцип позднее вошел в состав Декларации Прав Человека от 1789 г. (статья 17) и в кодекс законов Наполеона. Все значение этого признания можно понять, если только учесть тот факт, что пресловутое «отписать на государя» (то есть конфискация земли, принадлежащей частному собственнику) представляло собой ежедневную практику очень недалекого перед тем прошлого. Только помня об этом, и можно оценить все значение признания права частной собственности на землю дворянства, которое было признано в Жалованной Грамоте дворянству 1785 года.⁷ Только так и были устранены последствия революции Ивана Грозного и был заложен краеугольный камень для утверждения либерального принципа частной собственности, а следовательно, и для начала либеральной эры в России. Как известно, Жалованная Грамота постановляет, что нельзя отобрать у дворянина его имение без судебного дела (статьи 11, 24) и что дворянин имеет право свободно распоряжаться своими имениями, за исключением унаследованных (статья 22).

Но Екатерина не только подтвердила уже существовавшие права дворян на поземельную собственность и не только облекла эти права в форму подлинной частной собственности, она еще значительно расширила размеры этого права. В 1782 году она издала два закона, которыми право собственности дворян, а также и помещиков недворянского происхождения, распространялось на недра земли и на воды. Ограничения на право распоряжаться лесами (введенные в интересах адмиралтейства) отменялись⁸. В пояснении к этим распоряжениям указывалось, что это — дальнейший этап проведения в жизнь либеральной программы, сформулированной императрицей в самом начале царствования. Именно это необходимо заметить. Эти постановления вошли в состав Жалованной Грамоты дворянству, откуда их обычно и цитируют. Но поскольку объяснения этих мероприятий в грамоте не приводится, они обычно воспринимаются просто как предоставление особых привилегий дворянству, а не как мероприятие, входящее в рамки либеральной программы.

В манифесте от 28 июня 1782 года мы читаем: «С первых дней царствования Нашего постановили Мы себе непреложенным правилом, чтоб во всех промыслах… изъять из среди всякое принуждение; а на против того оживотворить и умножить оныя свободою и разными одобрениями». Намерение даровать всем полную свободу предпринимательства не могло быть приведено в исполнение в начале царствования в отношении использования земных недр. Однако, теперь, «когда опыты открыли Нам многия познания в истине правил Нами исповедуемых, Нас утверждающия», Екатерина по случаю двадцатилетия ее царствования решила расширить права собственности землевладельцев и на земные недра, даровать им полную свободу в добывании полезных руд, которые там содержатся, и разрешить перерабатывать их на частных предприятиях. В статье 16 того же самого закона кроме того воспрещается финансовым и прочим правительственным учреждениям вмешиваться в руководство этими частными предприятиями. В статье 4 землевладельцам предоставляется право продавать по рыночной цене руды, добытые ими в их имениях. В статье 15 указывается на то, что ни одно из этих предприятий не имеет права становиться монополией.

Содержание законов, изданных в 1782 г., и сопровождающие их размышления, по-моему, представляют собой доказательство того, что Екатерина последовательно придерживалась либеральных принципов во все время своего царствования, а не только в первые его годы⁹. Позже я вернусь к этому важному вопросу, разбор которого поможет выяснить взгляды Екатерины по целому ряду основных проблем.

Итак, впервые частная собственность на землю была введена в России как привилегия дворянства. Это было обусловлено правовым прошлым России, а именно, почти двухсотлетним существованием крепостного строя, паутина которого опутывала все сословия и определяла всю социальную и политическую структуру Российского государства. Чтобы сделать возможным переход к либеральной или, во всяком случае, более либеральной системе, при которой за подданными признается и фактически им предоставляется право на гражданскую свободу, нужно было найти в России, в рамках существовавшего старого крепостного строя, те элементы, которые можно было использовать для создания нового гражданского строя. Это значит, что нужно было создать правовой статус для отдельных категорий подданных, для отдельных сословий, в который входило бы признание субъективных гражданских прав. Кроме того, несомненно, что Екатерина сначала думала о создании в России нового среднего сословия, ни с одним из существующих сословий прямо не связанного, с тем, чтобы предоставить ему этот статус. Вероятно, с этого и началось подготовление уже упомянутого нами проекта «о правах среднего рода людей». Было естественно, что мысли ее шли именно в этом направлении, поскольку на Западе среднее сословие и города, в которых оно развилось, были носителями гражданского строя. Но вероятно вскоре она заметила, что в России недоставало многих важных предпосылок для развития городов, а следовательно и для создания такого среднего сословия. Таким образом, для нее остался единственный выход: признать за дворянством гражданскую свободу и гражданские права, что она и сделала в Жалованной Грамоте. Дальнейшее развитие доказало, что Екатерина была совершенно права. Здесь оправдалось ее удивительно точное восприятие действительности и верность ее исторической интуиции. Зайцев пишет: «Если на западе типом свободного гражданина, по которому равнялись все остальные в общем процессе уравнения и освобождения, был „горожанин“, то у нас аналогичную роль играла фигура „дворянина“»¹⁰. После издания Жалованной Грамоты в 1785 году появилось таким образом во всей России сословие, за которым признавалась гражданская свобода и члены которого располагали гражданскими правами. Дальнейшая историческая задача состояла в том, чтобы расширить эту гражданскую свободу на все новые группы населения. Проследить за тем, как развивался этот процесс, как шло расширение гражданской свободы и гражданских прав на другие слои населения, и является одной из главных задач этой книги.

Относительно дальнейшего развития, Екатерина считала, что предоставление дворянству гражданской свободы не является дарованием ему особой привилегии или, во всяком случае, является не только этим. Она считала, что Жалованная Грамота 1785 г. (которая касалась не только дворянства, но в несколько меньшей степени и городов) должна восприниматься как начало гражданского строя в России. Доказательством этому служит ее намерение издать в том же году закон, в силу которого все российские подданные, которые будут рождаться начиная с этого года, с рождения будут свободными людьми, к какому бы сословию ни принадлежали их родители¹¹. Значит она считала статус свободного гражданина уже существующим после ее Жалованной Грамоты и думала о расширении этого статуса путем постепенного естественного вымирания всех несвободных и замены их свободными подданными Российской империи.

Екатерина в своей Жалованной Грамоте провела кодификацию прав и свобод дворянства и тем самым утвердила их. Однако это не означает, что она была равнодушна к интересам крестьянства. Нет никакого сомнения, что Екатерина только потому не высказывалась открыто за отмену крепостного строя, что ей слишком хорошо было известно, на какое сопротивление наткнется такое предложение. Именно под давление оппозиции ей пришлось вычеркнуть некоторые пассажи в Наказе, направленные на то, чтобы «состояние сих подвластных облегчать, сколько здравое рассуждение дозволяет» (Наказ, статья 252). Содержание статьи 260 Наказа: «Не должно вдруг и чрез узаконение общее делать великого числа освобожденных»¹² указывает на то, что императрица думала о мероприятиях, которые могли бы ввести постепенное освобождение крестьян. Екатерина думала также о том, чтобы обеспечить и расширить права собственности крепостных. «Для облегчения судьбы крепостных крестьян, — советует она, ссылаясь на предложение одного дворянина, — считать собственностью крестьян их движимое имущество и личные приобретения».¹³ Кроме того, «все обязанности, возлагаемые на крестьян, какое бы название они ни носили, должны быть определенны и соответствовать силам и возможностям отдельного крестьянина»¹⁴. И, что еще важнее, она считала желательным укрепить за крестьянами пользование предоставленною им землей так, чтобы по сути дела это право сильно приближалось к настоящему праву собственности. Она пишет: «В некоторых государствах может существовать такое положение, при котором государственные или частные интересы не позволяют освободить крестьян, из опасения, что их уход поведет к тому, что земля останется необработанной. В таком случае можно найти средство для прикрепления этих крестьян к земле, а именно, предоставить им и их детям землю до тех пор, пока они будут обрабатывать ее согласно заключенному с ними договору за определенную цену или за постепенную выплату того, что соответствует урожаю этой земли». В этой программе мы ясно видим следующие стремления: прикрепление к земле законом при использовании экономической заинтересованности, ограничение помещичьих хозяйств, основанных на наемном труде, и напротив, расширение независимых крестьянских хозяйств, которые обязываются при этом только к выплате оброка. Несомненно, это был шаг в направлении ослабления зависимости крестьян от их хозяев, так как оброк представляет собой более мягкую форму зависимости по сравнению с барщиной. И тем более облегчало положение крестьян то мероприятие, которое предлагала Екатерина с целью привести размеры оброка в прямую зависимость от того, что дает обрабатываемая земля, и сделать его предметом договора. Еще важнее, что отношения крестьян и хозяев должны были быть основаны на договоре. Это указывает на желание придать этим отношениям правовой характер. Если можно толковать приведенные выше слова императрицы так, что подобные договоры должны были оставаться нерасторжимыми, пока крестьяне их выполняют — то тогда понятно, что предоставление земли крестьянам в пользование, таким образом, превращалось в своего рода постоянную собственность¹⁵.

При этом нельзя не упомянуть о том, что во времена Екатерины крепостная зависимость значительно усилилась. Существуют попытки объяснить этот факт тем, что на самом деле Екатерина симпатизировала крепостному праву и что все ее предложения, направленные на постепенную отмену крепостного права, были лишь попытками заискивания перед общественностью и снискания симпатий со стороны общественности западных стран. Но мне такой подход кажется чрезвычайно поверхностным. Давление на нее в этом направлении дворянства тоже не является достаточным объяснением. Как ни парадоксально это может звучать, но на самом деле усиление зависимости крестьян было прямым и неизбежным последствием предоставления дворянам свободы. Это было неизбежным следствием частичной замены крепостного строя гражданским, следствием природы этих двух систем. Власть дворянства над крестьянами в рамках классического крепостного строя была в какой-то мере ограничена. Но это не было следствием того, что крестьяне могли предъявить помещикам какие-то признанные за ними права; это происходило лишь потому, что и помещики в свою очередь находились в полной и абсолютной зависимости от государственной власти и были ею постоянно контролируемы, в том числе контролировались и их отношения с крестьянами¹⁶.

Поэтому совершенно ясно, что исчезновение такого государственного надзора, освобождение владельцев-помещиков от всеобъемлющего контроля со стороны государства должно было привести к расширению их полномочий по отношению к крестьянам.

Следует еще заметить, что трудность и даже неразрешимость проблемы раскрепощения крестьян в XVIII веке заключалась в том, что раскрепощать — значит делать свободными, но до Екатерины в России вообще не существовал статус свободного гражданина. Даже дворянин — в иной, чем крестьянин, форме — но тем не менее был собственностью государства, как, впрочем, и любой человек, принадлежавший к иному сословию. Поэтому надо сказать, что до Екатерины раскрепощенный крестьянин просто не мог стать свободным гражданином, он мог стать горожанином или государственным крестьянином, подчиняясь непосредственно государству; наконец, его могли сделать дворянином, иными словами, он мог переменить бремя тягла на бремя службы; но повсюду он оставался бы связанным узами крепостного строя. Именно вследствие всего этого освобождение крепостных крестьян их владельцами было затруднено, поскольку зависимость крепостных от дворян в рамках старого крепостного строя была в интересах государства и соответствовала общественному праву того времени. Это был род отношений, гарантированный государством и стоящий под его прямым надзором. Положение вольноотпущенных крепостных в XVIII веке было в высшей степени сложным и шатким, это ясно уже из тех законов императрицы Елизаветы, которые требуют, чтобы раскрепощенные крестьяне вновь становились крепостными, а также из законов Екатерины, которые должны были помешать возврату вольноотпущенных на положение крепостных (так например, Манифест 1775 г. и дополняющие его указы). Екатерина даровала дворянству права, принадлежащие статусу свободного гражданина. Таким образом, она впервые создала предпосылки для освобождения как крепостных, так и других сословий. Но своим мероприятием она поставила лишь первый краеугольный камень для создания гражданского строя в России. И требовалось укрепление этого строя, прежде чем можно было приступить к освобождению крепостных.

Из всего вышесказанного следует, что справедливо было скептически относиться к возможности с одного удара разрушить крепостное право. Как известно, Пугачев провозгласил свободу крепостных манифестом 31 июня 1774 г. В этом манифесте он не только обещал крестьянам освободить их от дворян-злодеев и судей-взяточников, но и ликвидировать рекрутский набор, подушную подать и иные денежные налоги. Кроме того, обращаясь к крестьянам, он объявлял, что отныне они становятся «верными и верноподданными холопами нашего, то есть Пугачевского престола». Но надо сказать, что победа Пугачева никак особенно осчастливить крестьян не могла, ибо, как говорят французы, по-настоящему разрушить можно только заменив. У Пугачева же не было никаких политических представлений, кроме тех, которые он мог получить из тогдашней российской действительности, то есть — неограниченной монархии и крепостного строя. Он выдавал себя за убитого царя Петра III (доходило до того, что он называл Екатерину своей женой), а его товарищи называли себя именами известных сотрудников императрицы, например, Паниным, Орловым и т. д. Несомненно, если бы Пугачев одержал победу, он чувствовал бы себя обязанным по отношению к своим товарищам, и можно с уверенностью сказать, что для того чтобы выразить им свою благодарность и наградить их, он воспользовался бы старым испытанным средством, а именно, раздачей земель вместе с крестьянами, на них живущими и работающими. Таким образом эти крестьяне вновь попали бы в положение крепостных, но только уже при других господах. Пугачев ведь собирался объявить крестьян холопами своего престола, а это дало бы ему власть — если бы он стал царем — распоряжаться ими по своему усмотрению, и ничто не изменилось бы в положении крестьян, кроме появления новых хозяев. Среди их прежних хозяев были такие люди, как например, Карамзин или генерал Суворов — люди, которые традиционно чувствовали себя нравственно обязанными заботиться о своих крестьянах патриархальным, в лучшем смысле этого слова, образом. А теперь их место заняли бы садисты и убийцы из приспешников Пугачева, и несмотря на то, что по происхождению они были тоже крестьяне, тем не менее очень сомнительно, чтобы их новые крепостные выиграли что-нибудь от такой перемены. Напротив, если вспомнить о массовых садистских убийствах, в которых все они были виновны, то вполне справедливо можно предположить, что, став хозяевами, эти новые помещики затмили бы своей жестокостью и пресловутую помещицу-садистку Салтыкову, которую хотя и поздно, но все же судили и приговорили к пожизненному заточению. Если просто разрушать существующее, ничем его не заменяя, это неизбежно приведет к его возрождению, но только в гораздо более грубой упрощенной форме, потому что это будет форма первоначальная, не усовершенствованная временем.

Я хотел бы еще вернуться к той теории, согласно которой Екатерина была либерально настроена лишь в первые годы своего царствования. Следует добавить, что существует и теория, по которой ее либерализм уже с самого начала был лишь чисто демагогической попыткой добыть себе симпатию и поддержку западной общественности. Но преобладает мнение, что в начале своего царствования она действительно была настроена либерально, но потом порвала со своим либеральным прошлым. В Германии, например, такого мнения придерживался Штелин, это явствует уже из одних названий тех глав, которые он посвятил Екатерине в своей «Истории России». Одна глава называется: «Последняя борьба за престол и либеральное начало»; другая — «Реалистическое развитие и реакционный конец». Подобное мнение главным образом основано на том, что Екатерина будто бы была убеждена в необходимости сохранения в России абсолютной монархии как единственной правильной для этой страны государственной формы; и на том, что во время ее царствования положение крепостных еще ухудшилось. Кроме того, немецкий историк замечает, что она с самого начала чрезвычайно враждебно относилась к французской революции, что она порвала с Новиковым и преследовала Радищева, автора известной книги «Путешествие из Петербурга в Москву». Однако я не считаю эти причины достаточными для того, чтобы отрицать либеральный характер ее правления не только в начале, но и в самом конце ее царствования.

Конечно, Екатерина не думала об ограничении абсолютизма в России, тем не менее нельзя не признать, что абсолютизм может быть реакционным и прогрессивным, либеральным и антилиберальным. Если бы это было не так, либеральные реформы 60-х годов, проведенные Александром II, который был тоже абсолютным монархом, не получили бы того определения, которое полностью общепризнано: все согласны с тем, что его реформы были именно либеральными. Несомненно, что законодательство Екатерины ставило себе целью не обоснование политической свободы¹⁷, а признание и обеспечение гражданских свобод, создание в России гражданского строя, и при этом, сначала, почти исключительно в отношении дворянства. Однако, это не дает нам права отрицать либеральный характер законодательства Екатерины, а следовательно и ее мировоззрения, лежащего в основе законодательства.

Может быть упрек справедлив по отношению к тому времени, то есть времени просвещенного абсолютизма, когда недооценивали значения политической свободы и обращали внимание исключительно на личные, то есть гражданские права. Но при этом нельзя забывать, что в XVIII веке историческая задача правящих кругов России в первую очередь состояла в том, чтобы ликвидировать крепостной строй, то есть строй, который принципиально исключал понятие гражданских прав и субъективных прав вообще. Нет никакого сомнения, что крепостничество можно было преодолеть лишь созданием гражданского строя, созданием системы, основанной на субъективных правах. Кроме того, может быть, еще более справедливо поставить перед нашей эпохой вопрос о том, не преувеличиваем ли мы значения политической свободы, не потеряли ли мы в большой и чрезвычайно опасной мере понимания принципиального значения гражданской свободы и гражданского строя. Характерный и значительный представитель либерализма Бенжамен Констан, который принадлежал к более позднему поколению, чрезвычайно интересовавшемуся именно проблемами политической свободы, утверждает, что в отличие от древнего мира, в котором свобода состояла в первую очередь «в участии в общих проблемах управления государством», в его время сущность свободы в первую очередь состоит «в использовании личной независимости»¹⁸, которую обеспечивают гражданские права и их гарантии, данные, по его мнению, именно гражданским строем. Констан пишет: «…Последнее время принято считать, что все должно уступать коллективной силе и что все ограничения прав отдельных лиц компенсируются участием в общественной власти»¹⁹. Мне бы хотелось напомнить еще и краткое высказывание Наполеона, которое цитировала м-м де Сталь: «Свобода — это хороший гражданский кодекс»²⁰.

Я уже высказывал свое мнение по, поводу ухудшения положения крестьян в царствование Екатерины.

Согласно убеждению радикальных кругов в XIX веке отношение к французской революции — которая, по выражению В. Маклакова, в течение всего XIX века владела мыслями прогрессивной общественности в России и превратилась в своего рода миф, — было тем признаком, по которому отличали прогрессистов от реакционно настроенных людей²¹. Екатерина с самого начала отвергала французскую революцию и до конца оставалась к ней враждебно настроенной. Из этого выводили ее реакционность или, во всяком случае, ее постепенный отход от либерализма. Но из высказываний Екатерины не следует, что ее враждебная позиция по отношению к революции была основана на том, что она не принимала идею свободы или что она стала постепенно ее отвергать. Ее отрицательное отношение к революции было основано на том, что она видела в революции не осуществление свободы, а проявление анархической тирании и путь к абсолютистско-деспотическому строю²². Ее обижало, когда с революцией намеренно связывали Вольтера, которого она считала представителем идеи истинной свободы. В осуждении французской революции Екатерина была, по-видимому, одного мнения с Берком, который отвергал французскую революцию с позиций английского конституционализма. Берк, произведения которого Екатерина хорошо знала и высоко ценила, обратился к ней с письмом²³.

Тот факт, что либерал Лагарп продолжал оставаться учителем великого князя Александра, будущего Александра I, представляется чрезвычайно многозначительным. Когда великим князьям Александру и Константину рассказывали о темных сторонах существовавшего до тех пор в России государственного и общественного строя, это несомненно происходило с ведома Екатерины. Сама она обсуждала с пятнадцатилетним тогда Александром французскую конституцию и в частности Декларацию прав человека. Может быть именно влиянием бабушки можно объяснить то, что позднее император Александр предостерегал Людовика XVIII от реакционной политики. Этим же влиянием, по всей видимости, можно объяснить и очевидный контраст между принципиальной позицией императора Александра и позицией Меттерниха.

Меры, принятые Екатериной против Радищева, на первый взгляд кажутся непонятными, как будто именно здесь и проявился ее отход от первоначальных идей, так как сначала по очень многим вопросам она придерживалась абсолютно одинакового с Радищевым мнения. Так например, нет существенной разницы между взглядами Екатерины и Радищева по вопросам религиозной терпимости, смягчения наказаний и более гуманного судопроизводства. Принцип частной собственности и крестьянский вопрос также воспринимались обоими в общем одинаково²⁴. Они одинаково любили свободу и считали ее высшим идеалом. Радищев пишет: «Велик, велик ты, дух свободы, зиждителен, как сам есть Бог»²⁵. Екатерина называет свободу «Душою всего»²⁶.

Тем не менее, есть очень значительное различие в отношении Екатерины и Радищева к существующему правопорядку. Поэтому ее отрицательное восприятие взглядов Радищева кажется обоснованным. В «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищев в литературной форме развивает то, что действительно можно назвать радикальной системой, хотя сам он при этом как будто никакой системы не предлагает. Во многих пунктах он оказался предшественником идеологии российской интеллигенции XIX в. Он рисует себе «проект будущего», неизвестного порядка, при котором должны осуществиться его идеалы и его теоретические представления. Именно этот будущий порядок является единственным предметом его интереса, во имя его он решительно отвергает порядок существующий и в большинстве случаев высказывается чрезвычайно враждебно по отношению к некоторым отдельным моментам этого порядка. В «Путешествии из Петербурга в Москву», заметил Пушкин, отражается как в кривом зеркале вся философия просветительного движения. Действительно, в произведении Радищева выразилась общая философия просветителей, которую ярко охарактеризовал Савиньи: «В это время по всей Европе прошла волна стремления к образованию, которая была абсолютно невежественной: было полностью утеряно чувство и понимание величия и самобытности других эпох, а также естественного развития народов и государственных систем, то есть было утеряно понимание всего того, что должно делать историю целительной и плодотворной. В то время стало преобладать безграничное ожидание всяких благ от существующей эпохи. Люди этого времени считали, что именно современная им эпоха призвана осуществить совершенную гармонию»²⁷. В кругах западноевропейских просветителей было особенно ярко выражено абсолютно отрицательное отношение к историческому прошлому России. Этим людям вся русская история представлялась варварским периодом, которому необходимо как можно скорее и самым коренным образом положить конец. «Мой дорогой аббат, — пишет де ля Ривьер аббату Реналь, — в этой стране /т. е. в России/ надо делать все. И выражаясь точнее, надо было бы сказать, что все необходимо уничтожить и сделать заново». Во всей русской истории некоторым уважением пользовался только Петр Великий. Но его приветствовали исключительно как монарха, который радикальным образом порвал с прошлым своего народа и который совершенно серьезно хотел именно «разрушать»: и «делать заново».

Екатерина II много лет переписывалась с Вольтером и Дидро, больше всего она уважала Вольтера, почитала его и часто говорила о нем как о своем учителе. Нет никакого сомнения, что она сама в какой-то мере находилась под влиянием просветителей. Но параллельно с реформаторскими и характерно просветительными идеями, в сознании Екатерины существовали также положительная оценка настоящего порядка и положительный подход к исторической реальности. Уже давно установлено, что эти элементы сыграли для нее большую роль. Петербургский историк права Сергеевич особенно это подчеркивал и объяснял такие тенденции в мировоззрении Екатерины влиянием учения Монтескье. Сергеевич пишет: «Рядом с энциклопедистами Екатерина Великая не с меньшим увлечением изучала Монтескье. Из его книги освоилась она с идеей о непроизвольности законов, о соответствии их с характером народа, страны и другими условиями человеческого быта»²⁸.

Действительно, правовые и государственные теории Монтескье, которые Екатерина ценила так высоко, должны были вызвать у нее убежденность, что новые законы ни в коем случае не должны вести к разрыву с существующим порядком. Напротив, новые законы должны создаваться с целью улучшения существующего порядка и совершенствования исторического института. Мы находим у Екатерины высказывания, которые подтверждают такую точку зрения. В одной из ее инструкций законодательной комиссии, состоявшей из избранных представителей почти всех сословий и занимавшейся сочинением проекта нового Уложения, Екатерина пишет: «Комиссия не должна приступать к выполнению своих заданий до того, как она будет полностью осведомлена о нынешнем положении в стране, потому что любое изменение не должно ни в коем случае стать самодовлеющим, а должно служить для исправления недостатков, когда такие недостатки есть; однако, все доброе и полезное надо оставлять и не менять, потому что оно должно всегда оставаться в силе». Еще определеннее выражен этот положительный подход к существующему в пометке на полях книги Радищева, сделанной Екатериной: «Если мы будем менять все то, что создано и устроено в мире вследствие долгого опыта и согласно требованиям всего прошлого, а не по слепому произволу, это поведет только к ухудшению, потому что „лучшее“ — враг существующего „хорошего“ и потому что лучше придерживаться того, что известно, чем открывать пути всему неизвестному». На этом убеждении, несомненно, зиждится и ее понятие о том, что «наибольшая опасность всегда связана с изданием новых законов»²⁹.

Екатерина отдавала себе ясный отчет в том, что для законодательства должны существовать границы. Она знала, что есть такие отношения, которые не только не могут управляться законами, но которые вообще ничем не управляемы. Эту мысль она выразила очень ясно в статьях 59 и 60 инструкции³⁰. «Законы суть особенныя и точныя установления законоположника, а нравы и обычаи суть установления всего вообще народа». «И так когда надобно сделать перемену в народе великую к великому онаго добру, надлежит законами то исправлять, что учреждено законами, и то переменять обычаями, что обычаями введено. Весьма худая та политика, которая переделывает то законами, что надлежит переменять обычаями». Поскольку все области народной жизни тесно связаны между собой, законы должны принимать во внимание не только нравы и обычаи народа, но также и привычное ему, созданное жизненной действительностью право, то есть законы должны быть приспособлены к тому праву, которое постепенно возникло в процессе истории и которое можно считать правом существующим.

Дело в том, что право такого рода тесно связано с нравами, т. е. с формами быта, на которые нелегко воздействовать путем законов. Поэтому законодательное, регламентирование надо вводить с чрезвычайной осмотрительностью даже там, где оно не противоречит природе вещей. Существующий порядок должен быть гарантирован от произвола правителя. Поэтому всегда надо отдавать предпочтение сохранению старых законов, которые согласованы с другими существующими законами и которые с течением времени скорее всего превращаются в неотъемлемую составную часть существующего порядка, благодаря последующим их толкованиям и применению на практике. В своем Наказе Екатерина предлагает некоторые мероприятия, которые препятствуют отклонению новых законов от уже существующих и тем самым должны служить подданным защитой от произвола правителя даже в том случае, если воля его выражена именно в форме нового закона³¹. Тут мы читаем: «Надобно иметь хранилище законов» (статья 22). «Сие хранилище инде не может быть нигде, как в государственных правительствах³², которые народу извещают вновь сделанные, и возобновляют забвению преданные законы» (статья 23)³³ Общий смысл этих учреждений состоит в том, «чтобы попечением их наблюдаема была воля Государева сходственно с законами, во основание положенными, и с государственным установлением»(статья 28) и чтобы народ был охраняем от «желаний самопроизвольных и от непреклонных прихотей» (статья 29) — тем, что «сии законы… суть делающие твердым и неподвижным установление всякого государства» (статья 21). Для того, чтобы достичь этой общей цели, государственным учреждениям предоставляется право старательно рассмотреть законы, полученные от монарха, и в случае если какой-либо указ найден противоречащим Уложению, то есть основным законам, если он «вреден, темен, что нельзя по оному исполнить» (ст. 21) — на это возражать; более того, учреждениям этим поручалось отказывать в записи тех законов, которые «противны Уложению и прочая» (статьи 24 и 25).

По этим вопросам Радищев стоит на совершенно иных позициях. В «Путешествии»: он пишет: «Не дерзай никогда исполнять обычая в предосуждение закона. Закон, каков ни худ, есть связь общества. И если бы сам Государь велел тебе нарушить закон, не повинуйся ему, ибо он заблуждается себе и обществу во вред. Да уничтожит закон, якоже нарушение оного повелевает; тогда повинуйся, ибо в России Государь есть источник законов»³⁴.

Это весьма значительное место. Здесь мы находим оба принципа, характерные для всех революционных направлений и представителей радикального мышления. Прежде всего, акцент на превосходстве закона над нравами и обычаями, а тем самым и над обычным правом. Типичная для революционного хода мыслей вера во всемогущество закона находит здесь себе выражение. Во-вторых, Радищев воспринимает закон как выражение воли носителя власти и законодателя. Вследствие такого подхода, при котором закону придается решающее значение, а в то же время полностью отрицаются и игнорируются традиционные, обычно-правовые источники существующего законодательства, Радищев и не усматривает никакой существенной разницы между новыми законами, новыми постановлениями законодательства и старыми законами, утвержденными временем и традицией, в которых воплощается существующее право. Поэтому ему абсолютна чужда волновавшая императрицу проблема проверки новых законов с точки зрения совместимости их с существующим, уже установленным правопорядком. Наоборот, ему представляется неоспоримым свойственное революционному мышлению убеждение в превосходстве новых законов и законодательных актов над существующим правом. В самом деле, этот принцип — неизбежное логическое заключение из предпосылки, согласно которой закон всегда выше нравов и обычаев. Преимущество существующего права над новоиздаваемым может ведь основываться только на признании преимущества обычного права над тем, которое предписывается государственной властью. Иными словами, тут необходимо признание правила средневекового канонического права «Закон должен соответствовать обычаям страны»³⁵, совместно с пониманием того, что, как показал Ориу, существующее право — даже в том случае, если оно изначально возникло в форме закона — со временем приобретает характер права обычного или во всяком случае может его приобрести³⁶.

Таким образом, в рассмотренных выше высказываниях Екатерины и Радищева мы находим основы миропонимания либерализма, с одной стороны, и радикализма, с другой. С точки зрения радикализма, новые законы — это в первую очередь способ для создания лучшего порядка, намеченных и желаемых отношений. Конечно, и с точки зрения либерализма новые законы — это возможность преобразовать и усовершенствовать существующий порядок. Однако либерализму полностью чужд свойственный радикальному мышлению оптимизм. Он заботится о гарантиях, которые должны защитить от произвола правителя существующий правопорядок, так же как и признанные и охраняемые этим порядком благоприобретенные права отдельных лиц. Поскольку свобода немыслима без гарантии существующих прав от произвола государственной власти, надо признать, что и тут Екатерина, отклоняя точку зрения Радищева, оставалась верна либеральному мировоззрению.

Примечания к главе 1

¹ Как раз в обратном смысле толкует этот указ Романович-Словатинский. См. Дворянство в России от начала ХVIII столетия до отмены крепостного права.

² Рассуждение опубликовано было в Русском Архиве в 1865 году. Однако этот печатный текст неполный. А. Флоровскому удалось найти еще два рукописных текста. Объем печатного текста соответствует примерно двум третям рукописного. Точные данные о рукописях у А. Флоровского: К истории экономических идей в России в ХVIII столетии, в Научных Трудах Русского Народного Университета в Праге, том 1, стр. 83 прим.

³ Рукописи, содержащие эти замечания Екатерины, также у Флоровского, там же, стр. 84, прим. 3.

⁴ Все выше приведенные замечания императрицы приведены по Флоровскому, там же, стр. 88 и далее.

⁵ Сборник Русского исторического общества, том 43, стр. 309.

⁶ Там же, том 36.

⁷ Жалованная грамота дворянству от 21 апреля 1785 года. Так же в Грамоте на права и выгоды городам Русской Империи от 21 апреля 1785 года содержатся гарантии права собственности городских жителей, особенно в ст. 4 и 88. В этой грамоте использованы некоторые постановления проекта Прав среднего рода людей.

⁸ Манифест от 28 июня 1782 года и Указ от 22 сентября 1782 года.

⁹ Это подтверждают также ее законы, направленные на гуманизацию системы наказаний и изданные в различные периоды ее долгого царствования.

¹⁰ К. Зайцев. Лекции по административному праву. Прага, 1923, стр. 157. В дальнейшем приводится К. Зайцев. Административное право.

¹¹ М. Владимирский-Буданов. Обзор истории русского права. Киев, 1915, стр. 237.

¹² Екатерина. Наказ. В изд. Чечулина, Пб, 1907. Вступление, Материалы для Наказа, стр. 76.

¹³ Екатерина. Наказ. Рига, 1769, по-немецки.

¹⁴ Там же, стр. 12.

¹⁵ Доказательством того, что в момент созыва законодательной комиссии придавалось большое значение и много внимания посвящалось проблеме права собственности крестьян, является то обстоятельство, что Свободное Экономическое Общество выписало премию за наилучшую работу на тему: «Что полезнее для государства: чтобы крестьянин обладал как собственностью землей или только движимым имуществом, а также до каких пределов распространяется его право в том и ином направлении?» Наилучшей признана была работа Поленова, которому присудили за нее золотую медаль. Поленов (1738–1816) по окончании занятий в Академическом Университете в Петербурге предпринял путешествие за границу. Он учился в Страсбурге и Геттингене (см. Коркунов. История философии права, Пб, 1908, стр. 255). Несмотря на такое признание, работа Поленова, в которой автор решительно высказывался против крепостного права, не была тогда опубликована, потому что многие из тех, «кто проверял не только содержание, а и стиль ее, сочли, что она содержит множество чересчур резких выражений, не приемлемых в существующих у нас условиях». Работа опубликована была лишь в 1865 году как исторический материал в Русском Архиве, № 3 за 1865 год.

¹⁶ См.: Котошихин. О России в царствование Алексея Михайловича. II, 3. Также Посошков. О скудости и богатстве. 7. Оба пассажа приводятся Градовским в его произведении «Начала русского государственного права», том 1, Пб, 1892, стр. 239 прим. 126, стр. 240 прим. 129.

¹⁷ Тем не менее развитие местного управления на основах самоуправления представляет собой — как я покажу в дальнейшем — выражение стремления к политической свободе.

¹⁸ Benjamin Constant. De l’esprit de conquête et de l’usurpation. Bern, 1942, p. 97.

¹⁹ Там же, стр. 108.

²⁰ Тэн также упоминает эти слова Наполеона.

²¹ В. Маклаков. Власть и общественность на закате старой России (Воспоминания современника). Рига, год не указан, стр. 1 и далее. В дальнейшем будет приводиться как Маклаков, там же.

²² Как известно, Екатерина предсказывала перерождение революции в абсолютную власть. В 1791 году она писала Гримму: «Когда во времена Цезаря галлы раздирали друг друга на части, точно так же, как сейчас, тогда Цезарь и подчинил их себе силой». «Когда появится этот Цезарь? Он придет, не сомневайтесь в этом!» И так далее в том же духе, а особенно в феврале 1794 года: «Если Франция выйдет из нынешних бед, то она будет сильнее чем когда-либо, а в то же время будет послушна и кротка, как ягненок. Но необходим необычайный человек, и стоящий над своими современниками, пожалуй и над всем своим временем. Родился ли он уже, или нет? Придет ли он? Все зависит от этого». Цит. по Штелину, том 2, стр. 729 и дальше.

²³ Интересны аргументы Берка, которые он приводил для того, чтобы укрепить Екатерину на ее антиреволюционных позициях. Берк пишет: «Августейшие предшественники Вашего Величества обязаны старинной европейской традиции, используя которую они цивилизировали великую империю. Долг этот может быть благородно возмещен сохранением этой традиции и защитой ее от безобразного изменения, которое ей ныне угрожает. Вмешательство России спасет мир от варварства и гибели». (Письмо от 1 ноября 1791 года).

²⁴ Радищев тоже («Путешествие») считал возможным лишь постепенное освобождение крепостных. (Радищев. Сочинения. Пб, 1907, том 1, стр. 156. Этого места нет в немецком переводе, изданном Штелином). Как и императрица, он представляет себе освобожденных крестьян мелкими самостоятельными собственниками. (Радищев. «Путешествие из Петербурга в Москву», немецкий перевод, Лейпциг, 1922, стр. 108).

²⁵ Радищев, там же, стр. 148.

²⁶ Екатерина. Собрание сочинений. Пб, 1907, том 12, стр. 615.

²⁷ Савиньи. О призвании нашего времени к законодательству и юридической науке. Гейдельберг, 1814, стр. 4 и далее.

²⁸ В. Сергеевич. Откуда неудачи Екатерининской Законодательной Комиссии. См.: Вестник Европы, 1878, том 1, стр. 198.

²⁹ Екатерина, там же, том 12, стр. 617. См. также следующие места в Наказе: «Законы, переходящие меру во благом, бывают причиною, что рождается оттуда зло безмерное» (ст. 65). И дальше: «Всегда, когда кто запрещает то, что естественно дозволено или необходимо нужно, ничего другого тем не сделает, как только бесчестными людьми учинит совершающих оное» (стр. 344).

³⁰ Тут важен французский текст, поскольку мысль менее ясно выражена в русском и немецком переводах. Вот он:

Les lois sont des institutions particulieres et précises du Législateur, les moeurs et les coutumes, des institutions de la Nation en général. Ainsi quand on trouve qu’il est nécessaire de faire des grands changements dans une Nation pour son plus grand bien, il faut réformer par des Lois ce qui est établi par des Lois, et changer par des coutumes ce qui est établi pax des coutumes. C’est une trés mauvaise politique de vouloir changer par des Lois ce qui doit être changé par des coutumes.

³¹ Екатерина неоднократно высказывает мнение, что законодательство должно соответствовать «духу нации», потому что, во-первых, «ничего мы не делаем лучше того, что мы предпринимаем свободно, добровольно, без принуждения и в результате собственной нашей склонности» (ст. 57), а во-вторых, «…естественные законы — это те, особое устройство которых ближе всего подходит склонностям того народа, для которого они сделаны»(ст. 5).

³² В русском тексте речь идет о «государственных правительствах», а по-французски о corps politiques (политические органы).

³³ В России место утверждения законов — Сенат.

³⁴ Радищев. Путешествие. Нем. перевод, стр. 78.

³⁵ Corpus Jur. Can. Decreti Prima Pars, C.2 Dist. IV.

³⁶ Ориу. Принципы. Стр. 17. См. также: Пертиле. История итальянского права, том 5, Рим, 1896, стр. 307 и далее. Пертиле, однако, рассматривает менее интересный случай, когда законы вследствие распадения той государственной структуры, в которой они возникли, получают значение и роль права, основанного на навыках; иными словами, тут речь идет о том, что законы исчезнувшего государственного порядка продолжают существовать и при заменившем его новом порядке в качестве привычного права. Ориу же как раз анализирует положение, при котором законы, продолжающие таковыми считаться и как таковые действовать, со временем вследствие долгого существования превращаются в привычное право, что означает, что устранение таких законов, глубоко укорененных в правовой традиции страны, вследствие революции или радикальной реформы, представляет собой не только отмену законов как таковых, но одновременно и насильственное устранение привычно-правовой традиции.

Царствование сына императрицы Екатерины, Павла I, подтверждает, что мысли Екатерины о проблемах правового порядка действительно имеют большое не только теоретическое, но и практическое значение. Эпоху Павла I можно определить как время радикальной реакции. Павел был убежден в патриархальной безграничности своей власти. Он старался все регламентировать, установить правила для образа жизни и даже для речи своих подданных, а нарушение этих правил вело к строжайшим наказаниям. Он не считал себя обязанным уважать права своих подданных. Чтобы привести наиболее яркий пример, скажем о том, как он указом отменил 15-ю статью Жалованной Грамоты дворянству, в силу которой дворяне освобождались от телесного наказания. Те же мероприятия его, которые, напротив, были направлены на спасение дворян от разорения (с этой целью Павел создал особый банк), основывались на том, что Валишевский называл «государственной химерой в роли всеобщего провидения»¹. С либеральной точки зрения нужно расценивать как положительный оборот истории тот факт, что эта эпоха реакции окончилась сравнительно быстро благодаря насильственному устранению Павла и что на престол взошел Александр I, унаследовавший от бабушки Екатерины либеральные идеи, которые объяснялись и излагались ему, когда он был еще юношей.

По выражению Карамзина, в отношении абсолютной монархии Павел достиг того же, чего добились якобинцы в отношении республики: он сделал ненавистным злоупотребление неограниченной властью². Естественно, что поэтому внимание окружения Александра I, а также и его собственный интерес, обратились к проблемам конституции. Александр I занимался этим вопросом еще до восшествия на престол и даже еще при жизни Екатерины. В письме от 10 мая 1796 года графу Кочубею, то есть в письме, написанном за шесть месяцев до смерти Екатерины, где он жаловался на беспорядок, царящий во всех государственных делах, Александр спрашивает: «…возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправить укоренившиеся в нем злоупотребления?»³

Известно, что в России проблема конституции не была решена при Александре I, хотя в его царствование и были набросаны многочисленные конституционные проекты. О конституционном проекте Сперанского я расскажу в главе, посвященной этому государственному деятелю. Я также упомяну в дальнейшем о проекте Новосильцева. Здесь же я хотел бы указать на те планы, которые возникли непосредственно после воцарения Александра и в последовавшие за этим годы, которые воплощали в себе либеральные тенденции или, во всяком случае, были связаны с либерализмом, хотя эти планы и нельзя определить как конституционные проекты в подлинном смысле этого слова.

Прежде всего, предполагалось вместе с манифестом по поводу коронования издать торжественное подтверждение основных прав подданных. Следовательно, речь шла не о конституционных институтах и не о создании конституционного строя, а всего лишь о своего рода «декларации прав»⁴.

В этой декларации отражаются некоторые основные принципы либерализма: в ней указывается на необходимость ясных законов, которые обеспечивали бы неприкосновенность личности и частной собственности и одновременно смягчали бы уголовное право. В дальнейших статьях вновь торжественно подтверждается либеральное законодательство Екатерины и в первую очередь ее Жалованной Грамоты, а также восстанавливается то, что было отменено Павлом I. Вообще основная тенденция проекта декларации и состоит именно в возврате к законодательству Екатерины и к духу ее царствования. Это вполне естественно, поскольку сама идея грамоты исходила от графа Воронцова, старого либерала Екатерининской эпохи. По его мнению, законодательство Екатерины содержит ряд постановлений, в которых отражаются принципы либерализма. Он объясняет, что однако до сих пор постановления эти почти не принимались во внимание и поэтому чрезвычайно важно подтвердить их вновь и придать им таким образом новое значение. Воронцов подчеркивает в своих заметках, сопровождающих отдельные статьи (заметки к статьям 4, 5 и 6), что гарантии промышленности и торговли, свободного предпринимательства и частной собственности не представляют собой ничего нового. Мы их находим в инструкции Екатерины, а также в ее законах. Однако до сих пор «они не могли оказывать большего влияния на действительность чем прекрасные сентенции Сократа, Марка Аврелия, Цицерона и многих других…» Для того чтобы стать действенными, они должны были войти в состав Жалованной Грамоты. Но декларация должна не только подтвердить вновь либеральные постановления предыдущего законодательства, она должна к тому же принять либеральные принципы, которые можно перенять из законодательств других государств, учитывая при этом особенности России.

Такая склонность к принятию иностранного права, особенно либеральных постановлений заграничных законов, часто встречается у старых государственных деятелей Екатерининской эпохи. В этом нет ничего удивительного, если вспомнить, как широко сама Екатерина черпала у Монтескье и из других иностранных источников. В пользу принятия иностранного права высказывался граф Завадовский, которого Александр I поставил во главе законодательной комиссии. Он писал об этом в записке, составленной в апреле 1802 года, которая вообще представляет собой большой интерес⁵.

В 1804 году Розенкампфу, секретарю законодательной комиссии, которая именно в этом году была вновь организована, была поручена разработка проекта основных законов Российского государства. Проект этот содержит некоторые постановления, подчеркивающие либеральные принципы неприкосновенности личности и собственности (п. 35), и свободы частной инициативы (п. 46). Кроме того, в согласии с идеями либерализма проводится четкая граница между казной и частной собственностью монарха (п.п. 119, 121). Напротив, в проекте нет никаких постановлений, которыми давалась бы политическая свобода. Проект также никак не указывает на возможность возникновения хотя бы даже совещательного народного представительства. Напротив, в п. 11 подчеркивается, что не только вся исполнительная, но и вся законодательная власть сосредоточена в руках монарха. Макаров справедливо указывает на то, что этот проект не представляет собой проект конституции, а просто — проект основных законов абсолютной монархии⁶. Этот проект тоже не был утвержден.

Вообще, что касается осуществления либеральных принципов, надо сказать, что во время царствования Александра I было достигнуто если не слишком мало, то во всяком случае значительно меньше, чем можно было ожидать. Наверное, с одной стороны, это можно объяснить войной с Наполеоном, а с другой стороны, тем, что большой политический талант Александра I проявлялся в первую очередь во внешней политике, а не в области внутриполитических дел, которые были ему явно более чужды, чем дипломатическая деятельность. Кроме того, нужно принимать во внимание внутриполитическое развитие, которое я буду рассматривать в конце этого отдела. Итак, эпоха Александра I в первую очередь остается эпохой распространения в России либеральных идей, временем постепенного созревания либерального сознания высших сословий.

Поэтому главной моей темой в этом отделе будет именно изучение идей и убеждений некоторых значительных представителей либерального направления. Отдельные важнейшие законы и мероприятия, которые представляют собой вклад в дело осуществления либеральных принципов, будут упомянуты в первой части этой работы лишь в той мере, в какой они связаны с теоретическим развитием либеральной программы.

Одним из самых значительных представителей либерализма в России был Н. С. Мордвинов (родившийся в 1754 году). После восшествия на престол Екатерины он воспитывался при дворе вместе с наследником престола Павлом. По желанию великого князя Павла в 1774 его послали в Англию с поручением изучить корабельное дело. Он провел в Англии три года, за это время он участвовал во многих морских путешествиях, в том числе посетил и Америку. Его биограф Иконников пишет: «Но пребывание в Англии имело и другое важное значение для Мордвинова: он проникся там духом английской науки и уважением к учреждениям этой страны»⁷.

Как раз во время его пребывания в Англии появилось произведение Адама Смита под названием «Исследование свойств и причин богатства народов» (в 1776 г.). Влияние этого произведения на взгляды Мордвинова в отношении финансовых вопросов проявилось даже в тех записках («Мнениях»), которые он составлял в конце своей долгой жизни. Адам Смит стал известен в России еще до этого. В 1761 году в Глазго, где он тогда преподавал моральную философию, приехали два студента московского университета, Десницкий и Третьяков, и оставались там до 1767 г.⁸ Впоследствии Десницкий стал профессором юридического факультета московского университета. По мнению Каркунова, он был совершенно независим от своего английского учителя в выборе проблем, которыми занимался. Напротив, он был обязан Смиту своим общим направлением в подходе к своему предмету. Прежде всего, следует напомнить о его отрицательном отношении ко всем абстрактным, рационалистическим учениям, которые преобладали в русских школах в то время. Кроме того, известно, что среди учеников Смита был и князь Дашков, что теории Смита были предметом лекций, которые читал при дворе Шторх, член Академии наук, что профессор Балугьянский читал лекции об этих теориях⁹, и что правительство само финансировало перевод главного произведения Смита. (Переводчик Политковский получил за это из государственной казны пять тысяч рублей). Выдержки из этого перевода неоднократно публиковались в официальном журнале министерства внутренних дел — «Санктпетербургский журнал».

В том же журнале публиковались выдержки из произведений Бентама, Бэкона, Фергюсона и других¹⁰. Бентам пользовался особенным уважением. В 1805 и 1806 годах по приказанию императора Александра появились два тома Бентама в русском переводе. К первым почитателям Бентама в России принадлежал Мордвинов, который, между прочим, был знаком с братом Иеремии Бентама, Самуилом. Мордвинов начал свою бюрократическую карьеру в управлении черноморского флота под начальством Потемкина, а Самуил Бентам как раз в это время был управляющим потемкинских поместий в Белоруссии. Иконников считает, что в правительственных кругах только Мордвинов может считаться подлинным поклонником Бентама. На это надо возразить, что Бентам был в России широко читаемым автором. О распространении его идей заботился, в первую очередь, Дюмон, переводчик произведений Бентама на французский язык. С этой целью он неоднократно приезжал в Россию. В Петербург он впервые приехал вероятно в 1802 году. В 1808 он сообщал, что в Петербурге было продано столько же экземпляров произведения Бентама (наверное, в переводе), сколько и в Лондоне. Пушкин в «Евгении Онегине» тоже подтверждает, что в России Бентам, Сэй и Смит принадлежали к модным авторам.

У Мордвинова были личные отношения не только с Бентамом, но и со Смитом и с Сэем, и с целым рядом других западноевропейских ученых. Он посылал французский перевод своего произведения о банках (Réflexion sur les Banques) Ганилю, Сэю, де Набору и Джою. Старался заинтересовать Сперанского идеями Ганиля и посылал ему произведения последнего. Вообще Мордвинов был знаком со многими западноевропейскими произведениями либерального направления. Так, мы знаем, что он переслал Бентаму через его брата Самуила французский перевод книги либерального испанского мыслителя и политического деятеля Гаспара Мельхиора де Ховелланоса «Identité de l’intérêt général avec l’intérét public» (Тождественность личной и общественной пользы). Эта книга была опубликована в Петербурге в 1806 году по приказанию министра внутренних дел князя Кочубея. Там мы находим критику сельской общины и защиту частной собственности на землю и недра, и потому не удивительно желание Кочубея сделать книгу известной русскому читателю.

В царствование Екатерины и Павла официальная деятельность Мордвинова ограничивалась флотом. При Александре I Мордвинов также работал как специалист по делам флота. Однако вскоре его советами стали пользоваться и по целому ряду других вопросов, в частности, к ним прибегал «неофициальный комитет»¹¹ и отдельные члены этого комитета, в первую очередь, Строганов.

На заседании комитета 4 ноября 1801 года граф Строганов заявил, что при рассмотрении крестьянского вопроса многие, особенно господин Лагарп и граф Мордвинов, указали императору на необходимость сделать что-то в пользу крестьян, поскольку их положение крайне печально, так как они лишены «гражданского существования», то есть гражданской свободы и гражданских прав. Говорилось, что это положение можно улучшить лишь постепенным и незаметным образом, а по мнению Мордвинова, первым шагом в этом направлении могло быть предоставление некрепостным крестьянам права на покупку земли¹². Это убеждение Мордвинова и его единомышленников нашло выражение непосредственно в законодательстве: указом от 12 декабря 1801 разрешалось приобретать землю купцам, горожанам и государственным крестьянам¹³.

Мордвинов в высшей степени энергично выступал за предоставление гражданских прав, в первую очередь, права собственности на землю и права ее приобретения, не только дворянству, но и другим сословиям; кроме того, он выступал за упрочение права собственности дворян на землю и за признание правительством неприкосновенности частной собственности. Его стремления выразились, например, в особой записке, которую он представил «непременному совету»¹⁴ по случаю рассмотрения спора между графом Салтыковым и графом Кутайсовым относительно рыбной ловли на берегу Каспийского моря, около устья Эмбы. Вообще мы здесь находим целый ряд высказываний, по которым можно легко составить себе представление о принципиальном подходе Мордвинова к проблеме гражданского строя. Полезно будет вспомнить об этих высказываниях Мордвинова, когда мы перейдем к рассмотрению взглядов Сперанского на вопрос гражданского строя. Мордвинов пишет: «Если рассуждать по одному только отношению к самодержавной власти, конечно, весьма легко решить все дело». И продолжает: «…Неограниченною волею государя воды сии отданы частному человеку; неограниченная воля другого государя, ему равного, может их взять обратно; определить за них вознаграждение большее или меньшее или не определить никакого — зависит от его хотения»¹⁵.

Однако, «лишить собственности… есть взять имение без согласия лица, которое им владеет… есть нарушить первый закон, коим благоустроенное правительство отличается от насильственного» (стр. 39). «Посему, сколько бы исключительное владение каким-либо имением ни оказывалось противным общему благу, не можно для сего его взять в общее употребление… ибо никогда общее благо не зиждется на частном разорении» (стр. 39). «Закон собственности признается в России вообще непоколебимым, следовательно, и собственность гр. Кутайсова должна быть неотъемлема» (стр. 38).

В другой записке он высказывается не менее решительно в пользу частной собственности. Он пишет: «Собственность есть первый камень. Без оной и без твердости прав, ея ограждающих, нет никому надобности ни в законах, ни в отечестве, ни в государстве» (стр. 52). Гарантия собственности в русском праве, особенно после 12 декабря 1801 года, приобрела большее значение, то есть, с «сего знаменитого дня, с которого право владения землями распространено на нижний род людей» (стр. 52).

После создания Государственного совета 1 января 1810 г.¹⁶ Мордвинов стал председателем департамента государственной экономии¹⁷. По его мнению, самым срочным делом было устранение всего того, что препятствовало развитию частного кредита¹⁸, и прежде всего освобождение торговли, которая до сих пор его связывала. Он настаивал на том, что права отдельной личности ни в коем случае не могут подчиняться и приноситься в жертву политическим интересам государства (стр. 91), поскольку подлинное общее благо неотделимо от блага всех отдельных людей. Англия представляет собой лучшее тому доказательство. Своим благополучием она обязана уважению к частной собственности, то есть конкретно к финансовой политике, вследствие которой доход государства происходит не от частного капитала, а только от прибыли, получаемой с этого капитала. Для того чтобы утвердить доверие к казне и распространить убеждение, что государство в своих отношениях с частными лицами не использует своей власти для нарушения их интересов, Мордвинов предлагает погасить внутренние государственные долги¹⁹, а для решения споров между частными лицами и государством ввести особые гражданские суды. Что же касается внешней торговли, Мордвинов в этом вопросе не был обязательным сторонником свободной торговли. Для того чтобы содействовать развитию российской промышленности, он считал необходимым введение защитных таможенных прав²⁰.

Убеждение, что принципы гражданской свободы и частной собственности (то есть признание неприкосновенности собственности частного лица и свободы частной инициативы со стороны государства, а следовательно и соответствующая финансовая или скорее экономическая политика) не могут быть достаточно гарантированы одной только доброй волей монарха, делало его сторонником перехода к конституционным формам правления в России. Насколько я знаю, он нигде не высказал этого так ясно, как сделал это Сперанский (что мы вскоре увидим)²¹. Мордвинов был полностью убежден в том, что России прежде всего нужна политическая свобода. Тот факт, что в те времена народное представительство неизбежно должно было быть представительством дворянства, ни в коей мере его не отпугивал. Напротив, в аристократическом составе народного представительства (а такой его характер должен был стать еще яснее благодаря созданию аристократической высшей палаты) он видел гарантию того, что это народное представительство действительно будет активно и действенно выступать за политические свободы и права, а также за гражданские права и гражданский строй²².

Мордвинов был против внезапного и всеобщего устранения крепостного права; в этом он соглашался со Сперанским²³. В плане освобождения крестьян, который Мордвинов представил в 1818 году и в котором он высказывался за постепенное освобождение, мы читаем: «В природе мы видим, что… тихое и постепенное течение времени дает жизнь, рост и зрелость всему; крутыя же и быстрый события… производят разрушения… Народу, пребывавшему века без сознания гражданской свободы, даровать ее изречением на то воли властителя — возможно, но знание пользоваться ею во благо себе и обществу даровать законоположением — невозможно»²⁴. Он считал, что освобождению крестьян должно предшествовать укрепление гражданского строя в России, что в первую очередь надо создать статус свободного человека и гражданина. Лишь после этого возможно начать думать о постепенном освобождении крепостных, то есть о постепенном предоставлении крестьянам статуса свободного собственника. Укрепление статуса свободного гражданина и гражданского строя вообще возможно лишь посредством политической свободы, через переход России к конституционным государственным формам.

Поэтому для Мордвинова, как и для многих других представителей либерального направления, в то время переход к конституционным государственным формам являлся первой и важнейшей задачей. Об этом пишет Градовский, видящий в таком мировоззрении политическую ошибку. «Еще меньшее число лиц понимало, — пишет он (стр. 246), — что возможность общественного развития России обусловливается предварительным освобождением крестьян. Либеральное большинство времен Александра I добивалось прежде всего политических вольностей для высших классов». Позже, в XX веке, мнение, высказанное Градовским, разделяли как Витте, так и Столыпин, причем последний продолжал так мыслить и после введения конституции. Особенно интересно, что, наоборот, сторонники всеобщего немедленного устранения крепостного права при Александре I (впрочем и при Александре II) считали нежелательным введение конституции в России и высказывались за сохранение самодержавия. Так, Николай Тургенев вспоминает в своей книге, появившейся на французском языке, «Россия и русские» (La Russie et les Russes, том 1, стр. 93), свой спор по этому поводу с Мордвиновым: «Он /Мордвинов/ хотел политической свободы с высшей палатой; он восставал с благородным и горячим самоотвержением против всякого произвола. Я же сочувствовал неограниченной власти, защищая необходимость ея для освобождения страны от чудовищной эксплуатации человека человеком»²⁵. Впоследствии так же высказывались и многие иностранцы, так например, незадолго до освобождения крестьян — в 1861 году — Джон Стюарт Милл.

Примечания к главе 2

¹ К. Валишевский. Сын великой Екатерины Павел I. (Le Fils de la Grande Catherine Paul I). Париж, 1912, стр. 230.

² Валишевский четко указывает на внутреннее родство патриархальной деспотии Павла с революционным деспотизмом якобинцев. Он пишет: «… деспотизм Павла, его склонность вмешиваться прямо даже в интимную жизнь его подданных, вытекают из его глубоко патриархального представления о своих функциях. Это представление связано у него с учением о государстве в роли провидения, и эту идею он исповедует совместно с теми самыми якобинцами, которых он так ненавидит, конечно, не отдавая себе в этом отчета». Вполне возможно, что отрицательное отношение Екатерины к идеям Радищева основано было именно на том, что она видела в них отражение тиранических тенденций якобинства. Во всяком случае, на это указывает ряд ее примечаний на полях книги Радищева. В этих примечаниях она подчеркивает сходство его взглядов с якобинскими тенденциями.

³ В. Иконников. Граф Мордвинов. Пб, 1873, стр. 28, примечания.

⁴ Существует три редакции проекта этой декларации. Две из них составлены по-русски (первая и вторая), а третья по-французски. Редакция вторая отличается от первой тем, что в ней отсутствуют три статьи, имеющиеся в первой редакции. Эти три статьи касаются: 1-я — сути императорской власти; 2-я — закона о престолонаследии от 5 апреля 1797 года (этот закон подтверждается статьей второй); 3-я статья касается положения Сената — так что речь идет об основных институтах государства. По-видимому, сочли непоследовательным включить в декларацию, касающуюся основных прав подданных, три отдельные и почти не связанные между собой статьи. В остальном вторая редакция отличается от первой лишь немногими и почти исключительно стилистическими исправлениями. (Текст декларации будто бы составлен был Радищевым, который при Павле I был принят вновь на государственную службу, а Сперанский исправлял его прежде всего с точки зрения стиля. Как известно, Радищев выражался языком, который тогда считался устарелым: Пушкин назвал его стиль варварским). Эта редакция опубликована в книге Семенникова «Радищев», Москва, 1923, стр. 180–194. Первые три статьи первой редакции также напечатаны в этом издании на стр. 431 и далее. Третья редакция (французская) опубликована в «Заметках» Воронцова от 12 августа 1801 года в приложении к журналу «Русский Архив», т. 2 за 1908, стр. 7–12. Эти заметки считались общей запиской, составленной Воронцовым, Кочубеем и Новосильцевым, хотя Воронцов наверное был на самом деле единственным автором. В третьей редакции опущены некоторые требования второй редакции, по-видимому те, которые представлялись особенно «радикальными». В основном же содержание обеих редакций совпадает. Характерно изменение заглавия третьей редакции. В обеих первых проект прямо озаглавлен «Грамота», заглавие третьей: «Articles ou matériaux qui peuvent servir à la confection d’un édit ou manifeste de privilèges, franchise etc.» (Статьи или материалы, которые могут быть полезными для составления указа или манифеста о привилегиях, свободах и т. д.). Это заглавие звучит так, как будто составители проекта уже не рассчитывали, что декларация может быть опубликована в недалеком будущем. На самом деле, третья редакция проекта декларации, так же как и обе первые, не была утверждена Александром.

⁵ Эта записка также опубликована в приложении к «Русскому Архиву» за 1908 г., т. 2, стр. 18–20.

⁶ А. Макаров. Проект основных законов Российской империи 1804 года. В записках русского научного института в Белграде 1937 г., № 15. Русский текст этого проекта (сокращенный) опубликован Макаровым там же, стр. 157–164. Немецкий текст опубликован Макаровым в приложении к его крупному труду на немецком языке: «Проект конституционных законов Российской империи от 1804 года. Вклад в историю кодификации российского права». Ежегодники культуры и истории славян, т.2, тетрадь 2 (1926), стр. 201–366.

⁷ Иконников, там же, стр. 4.

⁸ Каркунов, там же, стр. 261 и дальше.

⁹ М. Корф. Жизнь графа Сперанского, т.1, стр. 191.

¹⁰ Иконников, там же, стр. 72 и дальше.

¹¹ К неофициальному комитету принадлежали: В. П. Кочубей, Н. Н. Новосильцев, князь Адам Чарторыйский и граф. П. А. Строганов.

¹² Иконников, там же, стр. 31.

¹³ Полное собрание Законов, том XXVI, № 20075. К тем «многим», о которых упоминает Строганов, наверное, принадлежал и Воронцов. В примечаниях к проекту Декларации прав, которые он составил совместно с Кочубеем и Новосильцевым в августе 1801, мы читаем: «Нельзя ли предоставить как государственным, так и помещичьим крестьянам право покупать земли без жилищ., то, что мы понимаем под выражением „пустоши“, позволить им для этого заверять документы на собственность в судах, не прибегая к подставным лицам, как они делают в настоящее время, и наконец, гарантировать им эту собственность, которая будет принадлежать им в той же мере, в какой другие члены общества имеют право располагать собственностью. Это мероприятие, которое не представляется неосуществимым, имело бы в нашей стране бесконечно положительные последствия: оно побудило бы крестьян обрабатывать большие пространства девственных земель и стараться получить возможно больше от тех земель, которые будут принадлежать им как частная собственность; кроме того, такое мероприятие сильно увеличило бы нашу годовую продукцию и позволило бы нам отдать себе отчет более ясно, чем каким бы то ни было указом или законом в подлинной сущности собственности, то есть то, в чем большинство крестьян совершенно не отдает еще себе отчета. Легко понять, как необходимо, чтобы они научились отличать роль собственника от роли наемного земледельца и чтобы они начали испытывать потребность уважения к собственности. Ведь именно в непонимании этого и состоит опасность, связанная с освобождением их или с чрезмерными усилиями в их пользу». (Примечания к 9 статье. «Русский Архив», 1908, т.2). Как мы видим, Воронцов идет еще дальше чем Мордвинов и чем указ от 12 декабря 1801 года. Он советует предоставить право собственности на землю не только государственным, но и крепостным крестьянам.

¹⁴ Непременный совет под председательством царя был основан Александром I 30 марта 1801 года по проекту Трощинского. Он состоял из 12 членов и создан был для рассмотрения всех важных государственных дел и постановлений. Он заменил собой «временный совет». (Иконников, там же, стр. 37, прим. 1).

¹⁵ Иконников, там же, стр. 37.

¹⁶ Государственный Совет основан был в связи со стремлением провести границу между законодательной и исполнительной властью и создать равновесие между этими двумя институтами государственной власти.

¹⁷ В Государственном Совете было четыре отдела или департамента: а) департамент законов, б) военных дел, в) гражданских и духовных дел, г) государственной экономии. Сперанский назначен был государственным секретарем. С этого времени началось сотрудничество между Сперанским и Мордвиновым, связанное с их положением в составе Государственного Совета; но уже и раньше они хорошо знали друг друга и часто работали вместе, как например, при приготовлении проекта финансовой системы (Иконников, там же, стр. 77).

¹⁸ Мордвинов разработал проект устава частных и губернских банков (Иконников, там же, стр. 202).

¹⁹ Иконников, там же, стр. 102.

²⁰ Смотри его произведение «Некоторые соображения о мануфактуре в России и о тарифах», 1816. Интересно, что в связи с необходимостью найти сбыт для возможного избытка российской продукции, он думал не о рынках «старой» Европы, а о рынках «молодой» Азии. Восточная торговля казалась ему мирным и «элегантным» путем к обеспечиванию российского проникновения на тот континент. (Иконников, там же, стр. 184).

²¹ Такое предположение обосновано уже тем, что взгляды Мордвинова и Сперанского удивительным образом сходятся в целом ряде подробностей.

²² Мордвинов высказывал, кроме того, и мнение, которого придерживалась Екатерина в своей «инструкции», а мнение это в конце концов основано на учении Монтескье, а именно, что величие российской империи требует, чтобы Россия оставалась самодержавной монархией. По-видимому, здесь речь идет о некритическом повторении традиционной мысли. (Иконников, там же, стр. 122, прим. 1).

²³ Известен следующий пассаж из письма Сперанского его приятелю Столыпину: «Надо очистить административную часть. Затем надо установить конституционные законы, то есть политическую свободу, а затем постепенно вы перейдете к вопросу гражданской свободы, то есть свободы крестьян. Таков должен быть настоящий порядок вещей». Цит. по Градовскому, там же, стр. 246, прим. 162.

²⁴ Цит. по Градовскому, там же, стр. 247, прим. 164.

²⁵ Цит. по Иконникову, там же, стр. 236.

Как уже говорилось, со взглядами Мордвинова тесно связаны идеи его более молодого современника, Сперанского. Наиболее полно идеи Сперанского отражены в записке, которую он представил Александру I в 1809 году и которая называется «Введение к уложению государственных законов»¹. В этой докладной записке Сперанский высказал свое мнение не только по поводу отдельных конкретных проблем государственного развития и правопорядка, но он еще дополнительно объяснил и обосновал свои мысли на основании теории права или даже скорее философии права.

Сперанский указывает на то, что живые силы государства (а в конце концов это духовные и физические силы самого человека) могут проявляться либо в сосредоточенной форме, как бы в единении друг с другом, либо порознь, будучи распределенными среди отдельных людей. В первом случае, говорит он, они способствуют развитию государственной власти и ее политических привилегий, а во втором случае, напротив, они поддерживают права подданных. Сперанский пишет: «Если бы права государственной власти были не ограничены, если бы силы государственные соединены были в державной власти (иными словами, настолько сосредоточены именно внутри государственной власти, что никаких прав не оставляли бы они подданным, тогда государство было бы в рабстве и правление было бы деспотическое»(стр. 5). По мнению Сперанского, подобное рабство может принимать две формы или иметь как бы две ступени. Первая и худшая форма исключает подданных не только из всякого участия в использовании государственной власти, но к тому же отнимает у них свободу распоряжаться своей собственной личностью и своей собственностью (стр. 6). Вторая, более мягкая форма, также исключает подданных из участия в управлении государством, однако оставляет за ними свободу по отношению к собственной личности и к имуществу. Следовательно при такой более мягкой форме подданные не имеют политических прав, но за ними сохраняются права гражданские (стр. 6). Существование субъективных гражданских прав означает, что существует самостоятельная сфера отношений в рамках частного права — т. е. в рамках гражданского строя. Существование этих прав означает также, что в государстве в какой-то мере есть свобода. Но свобода эта недостаточно гарантирована и легко нарушается: «Хотя права гражданские и могут существовать без прав политических, но бытие их в сем положении не может быть твердо» (стр. 6). Для того чтобы предохранить гражданскую свободу от нарушений со стороны государственной власти, — объясняет Сперанский, — необходимо укрепление гражданской свободы посредством основного закона, т. е. политической конституции. Гражданские права должны быть перечислены в основном законе государства «в виде первоначальных гражданских последствий, возникающих из прав политических», а гражданам должны быть даны политические права, при помощи которых они будут в состоянии защищать свои гражданские права и свою гражданскую свободу (стр. 6).

Итак, по убеждению Сперанского, гражданские права и гражданская свобода недостаточно обеспечены гражданскими законами и гражданским правом. Без конституционных гарантий гражданских прав и свобод гражданские законы сами по себе бессильны, а следовательно, по сути дела, и излишни: «К чему законы, распределяющие собственность между частными людьми, когда собственность сия ни в каком предположении не имеет твердого основания?» (Очевидно Сперанский имеет тут в виду сам институт частной собственности вообще). «К чему гражданские законы, когда скрижали их каждый день могут быть разбиты о первый камень самовластия?» (стр. 16). И дальше: «Например: контракт на куплю и продажу есть право гражданское. Но какую достоверность имело бы сие право, если бы закон политический не определил вообще, что всякая собственность есть неприкосновенна?» (стр. 6, зам. 2). Именно такое требование укрепления гражданского строя и лежало в основе всего плана государственной реформы Сперанского и определяло основную мысль этой реформы — «правление, доселе самодержавное, постановить и учредить на непременяемом законе» (стр. 18). Иными словами, Сперанский считал необходимым издание основных законов, которые станут необратимой гарантией гражданской свободы. Идея Сперанского состоит в том, что государственную власть надо построить на постоянных началах, что правительство должно стоять на прочной конституционно-правовой основе и таким образом его власти должны быть поставлены точные конституционно-правовые пределы, а деятельность его должна протекать строго в рамках закона. Эта идея вытекает из склонности находить в основных законах государства прочный фундамент для гражданских прав и свобод. Она есть стремление обеспечить связь гражданского строя с основными законами и крепко поставить его, именно опираясь на основные законы. Так история русского права лишний раз подтверждает, что идея конституционного правового государства нераздельно связана с идеей гражданского строя.

Сперанский говорит о необходимости создания правового государства, которое в конечном итоге должно быть государством конституционным, и объясняет эту необходимость еще и следующим соображением: «Законы существуют для пользы и безопасности людей, им подвластных» (стр. 4). Согласно Сперанскому, «общий предмет всех законов есть учредить отношения людей к общей безопасности людей и имущества» (стр. 3). Безопасность есть естественное право: «противно природе человека, — пишет Сперанский, — предполагать, чтобы кто-либо согласился жить в таком обществе, где ни жизнь, ни имущество его ничем не обеспечены» (стр. 29). Безопасность человека и имущества — это первое (объясняет Сперанский) и неотъемлемое достояние всякого человека, входящего в общество. Эта неприкосновенность (человека и имущества) является сутью гражданских прав и гражданской свободы, которая имеет два главных вида: свободу личную и свободу вещественную (стр. 29).

Содержание личной свободы следующее: 1. Без суда никто не может быть наказан; 2. Никто не обязан отправлять личную службу, иначе как по закону.

Содержание свободы вещественной следующее: 1. Всякий может располагать своею собственностью по произволу, сообразно общему закону; без суда никто собственности лишен быть не может. 2. Никто не обязан ни отправлять вещественной службы, ни платить податей и повинностей иначе, как по закону или по условию, а не по произволу другого.

Таким образом мы видим, что Сперанский повсюду воспринимает законы, как мероприятия для защиты безопасности и свободы.

Однако Сперанский видит, что необходимы гарантии не только от произвола исполнительной власти, но и от произвола законодателя. По этому поводу он дальше пишет: «Но польза и безопасность суть понятия неопределенные, подверженные разным изменениям. Если бы законы изменялись по различному образу сих понятий, они скоро пришли бы в смешение и могли бы соделаться даже противны тому концу, для коего они существуют. Поэтому во всяком благоустроенном государстве должны быть начала законодательства положительные, постоянные, неподвижные, с коими бы все другие законы могли быть соображены» (стр. 4). Таким образом, Сперанский приходит к требованию, согласно которому государство должно воплощать собой принцип стабильности, иными словами, в конечном итоге, принцип подчинения права, создаваемого правительством, праву существующему².

Как уже было указано, Сперанский требует гарантий от произвола законодательной власти³. Такое конституционно-правовое ограничение власти, такое требование, чтобы правительство при выполнении своих законодательных функций принимало во внимание существующее право и даже считало себя в значительной мере этим правом связанным, согласно Сперанскому, однако, ни в коей мере не приводит к ослаблению государственной власти. Напротив, исполнение этого требования и предполагаемое устройство самодержавного правительства на основе не подлежащих изменениям законов, означает — «посредством законов и установлений утвердить власть правительства на началах постоянных и тем самым сообщить сея власти более правильности, достоинства и истинной силы»⁴.

Для решения задачи о подчинении власти праву, т. е. законам, не подлежащим изменениям, Сперанский считает необходимым разделение власти. Здесь он полностью принимает господствовавшие в то время в Западной Европе идеи. Он пишет: «Нельзя основать правление на законе, если одна державная власть будет и составлять закон и исполнять его. Отсюда необходимость установлений, действующих в составлении закона и его исполнении» (стр. 18). Поскольку обсуждение законопроектов предполагает участие большого количества людей, должны быть созданы собрания или Думы (стр. 37). При этом Сперанский рекомендует широкую децентрализацию, то есть он считает, что наряду с центральной Думой должны создаваться также думы местные. Думы должны состоять из избранных представителей, и это является, по его мнению, одним из важнейших условий для возникновения подлинной ответственности министров, то есть это и будет действенной гарантией от произвола исполнительной власти (стр. 47). Однако, как уже было сказано, задача состоит не только в том, чтобы подчинить исполнительную власть закону, но и в том, чтобы ограничить законодательную власть некоторыми определенными правовыми принципами.

Право посылать представителей в законодательные собрания, то есть избирать эти собрания, не может поэтому принадлежать одинаково всем. Целью законов является защита личности и собственности. Поэтому, естественно, что чем больше у человека имущества, тем больше он заинтересован в защите прав собственности (стр. 32). А из этого вытекает, что, как правило, располагающие большой собственностью люди больше заботятся «о доброкачественности законов» и правильнее могут о них судить. Напротив, человек, у которого нет никакого имущества, вряд ли будет заинтересован в том, чтобы умерить требования законов относительно налогов (стр. 32, прим.). На этом и зиждется важное правило (оно принято было даже в революционной Франции), что те, у кого нет ни недвижимого имущества, ни капитала, исключаются из процесса выборов. Правило это особенно нужно соблюдать потому, что неимущих всегда больше, чем имущих, и они всегда легко могут получить перевес в собрании, а таким, образом, наименее зрелые элементы приобретут наибольшее влияние на законодательный процесс. «Нет сомнения, что и у нас тому же правилу должно следовать», — пишет Сперанский (стр. 33). Таким образом, мы видим, что демократический принцип всеобщих и тайных выборов (как и вообще политических прав) чужд Сперанскому, а в противовес этому он особенно выдвигает и придает большое значение либеральному принципу разделения власти. Предусматриваемое им разделение власти не может быть простым распределением функций. Каждая ветвь власти должна располагать подлинной самостоятельностью по отношению ко всем другим ветвям государственной власти.

Сперанский определенно отмечает, что такой действительно самостоятельный характер отдельных ветвей государственной власти, то есть проведение в жизнь подлинного разделения власти, и есть доказательство того, что речь идет о настоящей, а не о лже-конституции. Сперанский совершенно точно понимал проблему лже-конституционализма, во всяком случае, с точки зрения политической, вследствие тщательного изучения наполеоновской Франции. То место в его докладной записке, где он рассматривает эту проблему, вообще чрезвычайно интересно, поэтому я привожу его полностью. Сперанский пишет:

«Два различные устройства с первого воззрения здесь представляются. Первое состоит в том, чтобы облечь правление самодержавное всеми, так сказать, внешними формами закона, оставив в существе его ту же силу и то же пространство самодержавия. Второе устройство состоит в том, чтобы не внешними только формами покрыть самодержавие, но ограничить его внутреннею и существенною силою установлений и учредить державную власть на законе не словами, но самым делом. В самом преддверии преобразования должно решительно избрать одно из сих двух устройств. Избрание сие определяет истинный его разум. Если будет избрано первое устройство, тогда все установления так должны быть соображены, чтоб они в мнении народном казались действующими, но никогда не действовали бы на самом деле. Главные черты сего устройства состоять могут в следующем: 1. Установить сословие, которое бы представляло силу законодательную, свободную, но на самом деле было бы под влиянием и в совершенной зависимости от власти самодержавной. 2. Силу исполнительную так учредить, чтоб она по выражению закона состояла в ответственности, но по разуму его была бы совершенно независима. 3. Власти судной дать все преимущества видимой свободы, но связать ее на самом деле такими учреждениями, чтобы она в существе своем всегда состояла во власти самодержавной. (На сих трех главных правилах основано настоящее политическое устройство Франции). Если, напротив, предпочтено будет второе устройство, тогда все сии установления расположены должны быть на следующих правилах: 1. Законодательное сословие должно быть так устроено, чтобы оно не могло совершать своих положений без державной власти, но чтобы мнения его были свободны и выражали бы собою мнение народное. 2. Сословие судебное должно быть так образовано, чтоб в бытии своем оно зависело от свободного выбора, и один только надзор форм судебных и охранение общей безопасности принадлежало правительству. 3. Власть исполнительная должна быть вся исключительно вверена правительству; но поелику власть сия распоряжениями своими под видом исполнения законов не только не могла бы обезобразить их, но и совсем уничтожить, то и должно поставить ее в ответственности власти законодательной. Таков есть общий разум двух систем, коим можно следовать в составлении коренных законов. Сравнивая сии две системы между собою, нет сомнения, что первая из них имеет только вид закона, а другая самое существо его; первая под предлогом единства державной власти вводит совершенное самовластие, а другая ищет в самом деле ограничить его и умерить» (стр. 18 и дальше).

Не ясно, понимал ли Сперанский так же точно проблему лже-конституционализма в связи с общественным порядком. Можно сомневаться в том, было ли ему ясно, что не только законы, но и сама конституция может разрушить и уничтожить не только политическую, но и гражданскую свободу. Как мы уже видели, Сперанский отдавал себе отчет в том, что государственная власть может нарушить и даже разрушить гражданскую свободу. Но когда Сперанский говорит о камне самовластия, о который могут разбиться скрижали гражданского права, он думает при этом, прежде всего, о произвольных и противозаконных действиях правительства, а затем о возможности, что отдельные законы будут воплощать какие-то деспотические тенденции. Однако он по-видимому не представлял себе возможности, что конституция и основные законы могли бы отнять у граждан их гражданскую свободу. Мне кажется, что это объясняется, во-первых, тем обстоятельством, что Сперанский понял проблему политического лже-конституционализма, наблюдая и изучая политическую структуру наполеоновской Франции. Что же касается влияния лже-конституционализма на общественный порядок, то есть на гражданскую свободу, то эта проблема стала ясна и полностью очевидна лишь с появлением на свет социалистических лже-конституций⁵. Кроме того, объяснением такого непонимания Сперанского может служить и то обстоятельство, что, по его убеждению, конституция содержит определенные правовые принципы, среди которых одним из первых — просто как бы в силу природы самой конституции — является признание именно гражданских прав и гражданских свобод.

Сперанский считал Россию зрелой для того, чтобы приступить к этим реформам и получить конституцию, обеспечивающую не только гражданскую, но и политическую свободу. Сперанский говорит, что в истории нет примеров того, чтобы просвещенный коммерческий народ долго оставался в состоянии рабства (стр. 12 прим.). Он считает, что со времен Петра Великого в России распространилось образование и развилась промышленность. Петр Великий на самом деле ничего не сделал в пользу политической свободы в устройстве внешних правительственных форм и институтов, однако, он открыл двери политической свободе, поскольку он открыл доступ в Россию науке и торговле (стр. 13).

Сперанский цитирует Бэкона: «Время — самый большой новатор» (стр. 11 прим.) и утверждает, что нельзя избежать потрясений, если государственное устройство не соответствует духу времени. Поэтому главы государств должны внимательно наблюдать за развитием общественного духа и приспособлять к нему политические системы. Таким образом можно было бы избежать многих бедствий и кровопролитий (стр. 12). Поэтому было бы большим преимуществом российского развития, если бы в России возникла конституция не вследствие «воспаления страстей и крайности обстоятельств, а благодаря благодетельному вдохновению верховной власти» (стр. 10).

Вообще же, Россия проходит те же самые стадии развития гораздо быстрее, чем другие государства (стр. 15, замечание 3). Поэтому, утверждает Сперанский, никак нельзя оттягивать решение. Есть достаточно указаний на то, что «настоящая система правления не свойственна уже более состоянию общественного духа» (стр. 17). Ослабление самой власти является первым из таких признаков. С уверенностью «можно сказать, что в настоящем положении все меры правительства, требующие не физического, но морального повиновения, не могут иметь действия» (стр. 16). Сперанский говорит, что вторым признаком такого процесса можно считать всеобщую неудовлетворенность. Он пишет:

«Наконец сие всеобщее неудовольствие, сия преклонность к горестным изъяснениям всего настоящего есть не что другое как общее выражение пресыщения и скуки от настоящего вещей порядка. Войны и политические происшествия, без сомнения, занимают тут свое место. Но были тягости, были войны, и дух народный не был однако же подавлен ими до такой степени, как ныне. Неужели дороговизне сахару и кофе можно в самом деле приписать начало сих неудовольствий? Уменьшилась ли от них роскошь? Обеднел ли в самом деле народ? Где те жестокие несчастия, кои его на самом деле постигли? Все вещи остались в прежнем почти положении, а между тем дух народный страждет в беспокойствии. Как можно изъяснить сие беспокойствие иначе, как совершенным изменением мыслей, глухим, но сильным желанием другого вещей порядка» (стр. 17).

Из программы реформ Сперанского, изложенной в докладной записке, которую мы только что проанализировали, были выполнены лишь отдельные пункты. Большое значение имеет в первую очередь основание в 1810 году Государственного Совета. Государственный Совет состоял из лиц, назначенных царем, обыкновенно главным образом высоких государственных чиновников⁶. Самая важная функция Государственного Совета — это высказываться по поводу законопроектов, представленных правительством, а в большинстве случаев, отдельными министрами.

Сперанский изначально предусматривал в своем плане реформ Государственный Совет как учреждение, которое не должно особенно заниматься подготовкой и разработкой законопроектов. Как уже было сказано, эта роль предназначалась им Думе, члены которой должны были не назначаться царем, а избираться. Для Государственного Совета он имел в виду другую роль. Поскольку каждая из трех конституционных ветвей власти в государстве должна была располагать подлинной самостоятельностью по отношению к обеим другим, единство государственной власти должно было воплощаться лишь в личности монарха и быть обеспечено тем, что монарх в качестве главы и представителя государственного суверенитета остается возглавителем и главным представителем всех ветвей власти государства. Поэтому Сперанский считал, что нужно создать дальнейшее учреждение, которое будет заботиться о плавном сотрудничестве между отдельными органами государственной власти и будет являться как бы конкретным выражением принципиального воплощения государственного единства в личности монарха. По его замыслу, Государственный Совет должен был состоять из лиц, назначенных монархом. В области законодательной Государственный Совет должен был исполнять по отношению к Думе роль Высшей палаты. Но хотя Дума и не была создана, Государственный Совет, или вернее его общие собрания, стали совещательным учреждением, которое сотрудничало в первую очередь при разработке главнейших законопроектов.

Манифест от 1 января 1810 года, текст которого был подготовлен Сперанским и которым учреждался Государственный Совет, а также изданное совместно с манифестом «Образование» Государственного Совета, постановляли, что все законопроекты должны быть представлены Государственному Совету и обсуждаться на его общем собрании (Манифест, статьи 1, 2; Образование п. 29). Кроме того, Образование содержит постановления, дающие некоторую обязующую силу решениям большинства Государственного Совета по отношению к царю, во всяком случае в том смысле, что царь может подтвердить лишь законопроект, одобренный большинством общего собрания. На это указывает сама формула, которой должен был пользоваться царь при подтверждении законопроекта. Формула эта гласит: «Вняв мнению Государственного Совета, Мы постановляем (или утверждаем)…» (п. 73). Естественно, нельзя считать мнением Государственного Совета мнение меньшинства. Речь идет, конечно, о мнении большинства. Значит, согласно закону от 1 января 1810 года царь мог утвердить лишь мнение большинства Государственного Совета. Это также вытекает из того обстоятельства, что в «Журнал» Государственного Совета вписывалось только мнение большинства, а мнение меньшинства и какие-либо другие высказывания лишь прилагались к «Журналу» (п. 54). В этом отношении особенно важен п. 55 «Образования». Согласно этому параграфу, мнение меньшинства, которое представлялось царю достойным внимания, по его желанию, могло быть вновь представлено Государственному Совету для дальнейшего рассмотрения. Таким образом, по-видимому, исключалось подтверждение мнения меньшинства, то есть превращение в закон законопроекта, представленного не большинством, а меньшинством Государственного Совета.

Возникновение Государственного Совета означает, таким образом, создание учреждения, состоявшего из назначенных, а не избранных лиц и располагавшего совещательными функциями в области разработки законопроектов. Без сомнения, Государственный Совет имел возможность влиять на законодательство. Это являлось известной гарантией связи новых законов с определенными правовыми принципами. Следовательно, создание Государственного Совета на самом деле было вкладом в дело обеспечения правового порядка и соблюдения права в государственной жизни. Надо признать и то, что его создание соответствовало если не букве, то во всяком случае духу замыслов Сперанского и явилось дальнейшим шагом России на пути к осуществлению либеральных принципов и укреплению правового порядка.

Мы отклонились бы от темы данной работы, если бы подробно занялись историей Государственного Совета, тем более, что вследствие позже изданных законов, касавшихся самого Государственного Совета, его полномочия все больше и больше ограничивались. Таким образом, дальнейшее законодательство не представляло собой развития, а напротив, явилось ограничением либеральных принципов, которые Сперанский попытался воплотить в Манифесте и в Образовании от 1 января 1810 года. Так например, устав Государственного Совета, изданный в 1842 году, постановлял, что царь может утвердить не только мнение большинства, но и мнение меньшинства и даже может принять решение, которое не соответствует всем высказанным в Государственном Совете мнениям⁷ (статьи 112 и 116). Кроме того, все более широко внедрялась практика, по которой царь именно в тех случаях, когда можно было предвидеть оппозицию Государственного Совета, издавал указ, основанный на личных докладах отдельных министров или на информации, представленной ему комитетом министров. А поскольку в абсолютной монархии граница между указом и законом всегда чрезвычайно неопределенна (ведь не только указы, но и законы основаны в конечном итоге на царской воле), то эти указы на самом деле представляли собой законы. Только это были законы, изданные без участия Государственного Совета, не принимая во внимание его мнение, и в менее торжественной форме, чем обычно⁸. Довольно сложный вопрос — определить, в какой мере законы давали возможность действовать подобным образом. Нельзя забывать, что не только статья 24 закона от 1842 года, но и п.30 закона от 1 января 1810 года может вполне рассматриваться именно как основа для такой практики. Интересно во всяком случае мнение Градовского, согласно которому эта практика была основана не на указанных мною статьях законов 1810 и 1842 гг., а на одном из указов, изданных в 50-е годы.

Склонность изготовлять некоторые законы, обходя при этом Государственный Совет, возникла из понимания, что мнения, высказанные Государственным Советом, и критика отдельных его членов по поводу предлагаемых тем или иным министром законопроектов, пользуются уважением и имеют вес, который нельзя недооценивать. Такие мнения и такая критика, которые иногда, как свидетельствует Сперанский, выслушивались царем в Государственном Совете с большим терпением, — с одной стороны, основывались на авторитете специалистов, опытных старых государственных деятелей, бывших министров, губернаторов, сенаторов и так далее. С другой стороны, они часто представляли собой также выражение общественного мнения, точку зрения высшего слоя русского общества, к которому почти исключительно и принадлежали члены Государственного Совета. Во всяком случае, члены Государственного Совета были почти всегда людьми с большими связями в стране, в гвардейских полках, при дворе и голос их не оставался в обществе без внимания. К тому же очень часто это были крупные личности с чрезвычайно независимым характером, которые нисколько не стеснялись даже в присутствии царя высказываться вполне открыто против его планов, а тем менее стеснялись они нападать на министров⁹.

Как уже было сказано, я не могу рассматривать здесь развитие законодательства о Государственном Совете; однако, важно упомянуть, что Государственный Совет часто очень энергично настаивал на том, чтобы полномочия его принимались во внимание и соблюдались, так что с ходом времени возникла некоторая традиция, соответствующая тем идеям, которые Сперанский вложил в Манифест от 1 января 1810 года. Стоит заметить, что традиция эта продолжала действовать и впоследствии, когда новые законы не представляли больше основы для ее существования, и тогда Государственный Совет неоднократно пытался стать на защиту именно этой традиции. В своих воспоминаниях барон Корф рассказывает, что председатель Государственного Совета князь Васильчиков энергично настаивал на том, чтобы все законопроекты были представлены Государственному Совету. В 40-е годы Блудов предложил мероприятие, направленное на сокращение числа дворовых людей. Разработка текста указа для проведения этих мероприятий поручена была министру юстиции Блудову и председателю Государственного Совета Васильчикову. После того, как было закончено подготовление проекта, Николай I хотел немедленно его подписать и там самым указ вступил бы в силу. Васильчиков возразил на это, что проект предварительно должен быть представлен Государственному Совету; за этим последовал долгий спор между князем и царем. Основная тема спора ясна из следующих слов царя и ответа Васильчикова. Николай I спросил: «Да неужели же когда сам я признаю какую-нибудь вещь полезною и благодетельною, мне непременно надо спрашивать на нее сперва согласие Совета?» На это Васильчиков отвечал: «Не согласие, но мнение непременно, потому что Совет для этого и существует, или надо его уничтожить, или охранять тот закон, который сами Вы для него издали»¹⁰. Николай I не сразу уступил; он велел создать комитет из 12 лиц, который должен был проверить проект указа о дворовых людях, а также высказаться по вопросу о том, должен ли этот проект быть представлен Государственному Совету. Только после того, как комитет высказался по этому вопросу положительно, заявив, что необходимо представить проект Государственному Совету, Николай распорядился, чтобы это было выполнено, и проект был представлен общему собранию Государственного Совета. Корф рассказывает также, что в другом случае в 1839 году Васильчиков помешал министру финансов Канкрину получить от царя утверждение проекта указа, который отвергнут был Государственным Советом. В этом случае, однако, успех его оказался лишь частичным. Проект был снова представлен Государственному Совету, но царь после этого приказал прямо Государственному Совету принять компромиссное предложение, разработанное Канкриным, без возражений, как собственную его царскую волю¹¹. Интересно, что Канкрин тут разыгрывал роль защитника принципа самодержавия и что он с возмущением говорил о том, что из Государственного Совета хотят сделать нечто вроде «камеры» и «места соцарствующего».

Как уже было сказано, по постановлению закона 1842 года царь мог утвердить законопроект министра даже в том случае, когда и большинство и меньшинство Государственного Совета высказались против него. Однако, хотя по закону и существовала такая возможность, случаи такого рода оставались очень редки. Цари подтверждали лишь очень неохотно даже мнение меньшинства и только в тех случаях, когда они считали это совершенно необходимым. Об одном случае, в котором царь не присоединился ни к одному из высказанных в Государственном Совете мнений и о вызванной этим в Совете реакции рассказывает в своих воспоминаниях князь Мещерский. Речь идет об утверждении законопроекта министра внутренних дел Толстого о «земских начальниках» в 1889 году. Разница между мнением большинства и мнением меньшинства состояла в том, что меньшинство в общем принимало законопроект, который большинство принципиально отклоняло, но при этом меньшинство настаивало на том, что наряду с должностью земских начальников, которая должна была возникнуть вследствие этого нового закона, надо было сохранить и должность мирового судьи. По мнению меньшинства, земские начальники должны были быть просто и только административными чиновниками без всяких судебных полномочий. Тем самым предполагалось сохранить принцип разделения власти, а этому придавало значение не только большинство, а и меньшинство Государственного Совета. Позиция Государственного Совета сильно встревожила сторонников первоначального проекта, подготовленного Пазухиным. Они никак не могли согласиться на то, что новый закон таким образом создает функцию начальника, который не располагает традиционной патриархальной властью и поэтому никак не может стать как бы попечителем крестьян, а по сути дела будет лишь просто полицейским чиновником. Князю Мещерскому, считавшему проект Пазухина продуктом подлинной государственной мудрости, удалось с помощью своих больших связей представить царю докладную записку, которую сам он получил от консерватора сенатора Татищева и авторы которой хотели остаться неизвестными. В этой записке царю рекомендовали утвердить проект без всяких изменений. Под влиянием этой докладной записки Александр III и в самом деле написал на поданной ему Государственным Советом «мемории» резолюцию в том смысле, что он согласен с мнением меньшинства Государственного Совета, однако с некоторыми изменениями¹². Эти изменения и означали полное восстановление первоначального проекта министра Толстого и устранение всех тех изменений, которые появились вследствие компромисса между меньшинством Государственного Совета и министром Толстым. На основании царской резолюции прежде всего упразднялась должность мирового судьи, а ведь именно сохранение этой должности и было основным требованием Госудаственного Совета. Резолюция вызвала большое волнение среди членов Совета. Мещерский пишет: «Весь сановный Петербург заволновался, точно революция какая-то совершилась… Государственный секретарь Половцов, с дрожью в голосе, читает общему собранию Государственного Совета резолюцию государя…» Почти все члены Государственного Совета были убеждены в том, что эта резолюция представляла собой нечто неслыханное и беспрецедентное, что «впервые государь уклонился от обычая утверждать одно из мнений Государственного Совета без изменений»¹³. Это убеждение было настолько общим и сильным, что государственный секретарь Половцов счел своим долгом сделать представление царю и указать на то, что среди членов Государственного Совета господствует большое смятение, потому что до сих пор никогда еще не было случая, «чтобы государь мнение Государственного Совета заменял своим»¹⁴. В ответ на это Александр III спросил Половцова, есть ли закон, запрещающий царю изменить мнение Государственного Совета. Государственный секретарь отвечал, что такого закона нет, но что существует такое «предание». После этого ответа Александр III попросил Половцова вернуться на следующий день, чтобы обсудить эту проблему в присутствии Толстого. Когда Толстой и Половцов приняты были царем на другой день, Александр спросил Толстого, обосновано ли мнение Половцова о том, что он своей резолюцией нарушил «незыблемое предание». Толстой привел три случая из истории Государственного Совета, это успокоило совесть Александра, и он отпустил Половцова со словами: «Извольте видеть, я был прав». Этот случай показывает, однако, что существовала действительно традиция, предание, хоть и не «незыблемое», однако, вполне прочное, согласно которому цари почти никогда не отклоняли оба высказанные в общем собрании Государственного Совета мнения и также очень редко их серьезно изменяли. Эта традиция была настолько прочной, что члены Государственного Совета (за редким исключением) и сам государственный секретарь, который в общем должен был особенно хорошо быть осведомленным о таких проблемах, не могли вспомнить случаев, которые бы представляли отклонение от такой традиции¹⁵.

В записке Сперанского от 1809 года, которую мы только что проанализировали, его конституционные планы достигли своего апогея. Ни до этого, ни после он не высказывался так решительно и определенно за конституционализм. Но и здесь не было достаточной ясности по отношению к конституционному принципу разделения власти, и поэтому чрезвычайно важно понять, каковы были мнения Сперанского, высказанные им как в предыдущих, так и в последующих его произведениях. Мы можем найти здесь некоторые данные, которые помогут нам понять, прав ли Карамзин в своем убеждении, что система Сперанского придает царской власти лишь значение одной из властей, а именно высшего носителя исполнительной власти, и что другие органы власти, и прежде всего власть законодательная, принадлежащая народному представительству, являются как бы противовесом и ограничением власти монарха. Мы сможем понять, таким образом, представляет ли собой такое толкование «низкую попытку клеветы», как писал сам Сперанский в письме, посланном из Перми, в котором он пытался себя оправдать¹⁶. Конечно, нельзя ответить с полной определенностью на этот вопрос на основании того плана Сперанского, который мы только что рассматривали. С одной стороны, Сперанский действительно говорит о том, что все власти находят свое высшее выражение в лице монарха и от него исходят, с другой — отношения между монархом и законодательными органами не полностью выяснены. Иногда создается даже впечатление, что такая неясность нарочита и должна служить тому, чтобы как-то завуалировать существующую практическую возможность связать волю монарха решениями законодательных органов. Все это строение становится еще менее обозримым, если принять во внимание, что по плану Сперанского Государственный Совет не представляет собой исключительно законодательный орган, а должен являться как бы высшим органом над всеми тремя ветвями власти, причем над ним стоит только монарх. Поэтому необходимо рассмотреть более ранние и более поздние писания Сперанского, в первую очередь, его статью «Об организации судебных и административных органов в России» (1803), а также статью «К познанию законов» (1838), представляющую собой теоретическое правовое вступление к изучению законов. Уже в первой статье, то есть в 1803 году, Сперанский в полном соответствии с духом либерализма определяет как подлинную цель общественного существования безопасность личности и имущества, которое гарантировано, если созданный законами порядок не нарушается (стр. 3). Такая цель достигается «правильной» монархией¹⁷.

Сперанский объясняет дальше, что для того чтобы понять, какие мероприятия можно принимать и какие реформы надо прежде всего проводить в России, необходимо начать с описания основных черт правильной монархии, затем изучить существующий в данный момент в России государственный порядок и, наконец, показать, в какой мере этот порядок отклоняется от правильной монархии (стр. 2). Затем надо показать, что введение правильной монархии в России при данных условиях невозможно; одновременно, однако, надо еще объяснить, каким образом можно было бы преобразовать российское правительство для того, чтобы по мере возможности, то есть в той степени, в какой это можно сделать без разрушения существующего порядка, сделать его соответствующим требованиям, истекающим из сущности правильной монархии (стр. 2).

Сперанский говорит, что Россия — это самодержавное государство. На первый взгляд самодержавие представляется чрезвычайно простой государственной формой. Последний и высший принцип власти — это самодержец. В его лице объединяется власть законодательная, исполнительная и судебная (стр. 32). Он — единственный законодатель, судья и исполнитель своих собственных законов. И тем самым как будто и исчерпывается суть самодержавия. Однако, совсем не бесспорно, что это первое впечатление остается в силе при ближайшем рассмотрении, особенно когда речь идет о российском государстве (стр. 31). Власти самодержца действительно не поставлено никаких «вещественных пределов», однако, есть для нее «умственные границы», созданные «мнениями» и привычным образом применения власти. А из этого, в свою очередь, следует, что власть применяется всегда с одинаковой правильностью и при соблюдении определенных общепринятых форм. Такое ограничение самодержавной власти традициями и обычным правом, по мнению Сперанского, имеет очень большое значение. Он ссылается на Хьюма, который считает, что прочность английской конституции, в первую очередь, основана на традициях и на определенном духовном складе народа (стр. 32, прим. 2). И не только в Англии, а и вообще, такие традиции и обычное право представляют собой основу и даже сущность всех конституций. Сперанский пишет: «То, что называется государственным законом или конституцией, не есть закон писанный, но закон вещественный, не на бумаге, но в действии самом существующий. Он не столько состоит в установлениях государственных, сколько в вещественном разделении сил его на все состояния. Он поддерживается не столько видимыми сословиями¹⁸, сколько навыками и духом народным; это есть физическое сложение, темперамент политического тела» (стр. 28, прим. I)¹⁹. Именно принимая во внимание такой подход Сперанского и то значение, которое он придает традиции, связывающей и ограничивающей монарха даже при самодержавном строе, и можно объяснить, почему Сперанский придерживается мнения, что государственная система в России должна быть преобразована только в той мере, в какой это не поведет к разрушению существующего порядка. Ведь к сути этого порядка принадлежат в первую очередь именно вышеуказанные традиции. Но не только из одного существования традиции вытекает серьезное отличие от примитивной самодержавной государственной формы. Сперанский говорит, что в России есть целый ряд институтов, которые можно считать элементами, взятыми взаймы самодержавием у правильной, то есть конституционной монархии. К таким институтам принадлежат например Непременный Совет, Сенат, Комитет и Министерство (стр. 31). Конечно, в том виде, в каком они существуют в России, это учреждения не могут иметь конституционного значения. Однако, они представляют собой в известной мере как бы зародыши конституционного порядка внутри самодержавной государственной формы, и их существование свидетельствует о дальнейшем развитии и дифференцировании именно этой государственной формы.

Сперанский считает, что на основе этих данных ясно направление всех дальнейших реформ. Речь может идти только о том, чтобы устроить эти государственные учреждения таким образом, чтобы они постепенно, но последовательно и все больше принимали характер подлинных конституционных институтов. Сперанский пишет: «Образ управления /в России/… должен быть весь расположен на настоящей самодержавной конституции государства без всякого раздела власти… но он должен содержать в себе различные установления, которые бы, постепенно раскрываясь, приготовили истинное монархическое управление и приспособляли бы к нему дух народный» (стр. 35). Следовательно, говорит Сперанский, необходимо, хотя обе власти и остаются объединенными в лице монарха, переходить к разделению законодательных функций от функций исполнительных (стр. 39). С этой целью Сенат должен быть разделен на два учреждения, то есть законодательный сенат и исполнительный сенат. Последний надо опять-таки разделить на сенат судебный и сенат административный (стр. 40). Таким образом, будет осуществляться приближение к тому состоянию, которое характерно для правильной монархии, где администрация есть не что иное, как применение и осуществление законов (стр. 18), а исполнительная власть обязана отчитываться пред властью законодательной (стр. 22). Это одна из самых важных причин, которые делают необходимым, чтобы законодательные учреждения были независимы от власти исполнительной и вообще занимали в государстве чрезвычайно высокий ранг (стр. 24). Дальше, в первом проекте этой статьи было написано: «Все состояния государства быв свободны, участвуют в известной мере во власти» (стр. 28). Однако сам Сперанский потом вычеркнул эту фразу. По его тогдашнему пониманию, законодательное учреждение могло состоять из лиц, назначенных монархом (стр. 41), поскольку решающим обстоятельством является не способ, каким то или иное лицо становится членом законодательного собрания, а подлинная независимость самого собрания от власти исполнительной. Вследствие такой независимости создание законодательного института такого рода является первым шагом на пути от деспотического строя к правильной монархии (стр. 25).

Дальнейшая действенная гарантия от нарушения законов исполнительной властью, это — развитие общественного мнения. Сперанский считает, что надо «сохранить и усилить народное мнение, власть сию ограничивающее не в существе ее, но в форме ее действия» (стр. 35, см. также стр. 46). Он думает, что такое народное мнение может существовать и при самодержавном строе. Если это так, то тут мы находим важное различие между абсолютной монархией и современными тоталитарными государствами, которые не только подавляют общественное мнение, а организуют, то есть фальсифицируют, и на самом деле просто убивают его.

Чтобы выполнить требование о том, что исполнительная власть должна заниматься только применением и осуществлением законов, необходимо усовершенствование гражданских и уголовных законов. Сперанский считает, что при данных условиях вряд ли возможно выполнить это требование (стр. 35). Он пишет: «Не только в России, но и нигде в Европе нет еще правильной теории ни гражданского, ни уголовного закона… Юрисконсульты спорят еще и поныне о самом понятии… о самых первых началах сего знания» (стр. 35). Но поскольку «… никогда в Европе не занимались сею наукою с таким вниманием, как ныне… можно с некоторою основательностью предполагать, что мы стоим при самом рождении лучшей теории гражданских и уголовных законов… настоящее положение России дает ей всю удобность ожидать сего превращения; если бы и существовала в Европе система добрых законов в сей части, она не могла бы у нас скоро приведена быть в действие…» (стр. 36). Мне кажется, что это место чрезвычайно важно. По-моему, оно доказывает, что Сперанский прежде всего думал о том, чтобы в широких размерах принять западно-европейское право. Во всяком случае, место это доказывает, что Сперанский считал необходимым пользоваться результатами научной работы западноевропейских юристов для систематизации и дальнейшего развития русского права. Но поскольку, по мнению Сперанского, невозможно было сразу приступить к решению этой задачи и надо было ограничиться пока приведением в порядок существующих законов (стр. 47), нужно прежде всего заняться улучшениями в области полиции и экономики, а такие улучшения неизбежно повлекут за собой известные улучшения в области судопроизводства.

Скромность такой программы объясняется тем, что Сперанский отвергает радикальные реформы, разрушающие те правовые и этические традиции, которые существуют в абсолютной монархии. Он отвергает их уже потому, что, по его мнению, реформы, не опирающиеся на «содействие времени» и на «постепенное движение всех вещей к совершенству» (стр. 33 и далее), не имеют никаких шансов на успех. Сперанский дальше подчеркивает, что в России нет первых элементов, необходимых для создания правильной монархии, то есть конституционного государства. Переход к конституционным формам, по мнению Сперанского, остается в России по-видимому невозможным до тех пор, пока половина населения находится в состоянии полного рабства, пока основные законы и право вообще не упорядочены, пока законодательная власть не отделена от власти исполнительной, пока не существует независимого законодательного института, опирающегося на общественное мнение и пока недостаточный уровень образования мешает возникновению общественного мнения (стр. 34).

В книге «Руководство к познанию законов» Сперанский прежде всего дает как бы эскиз своих философских и правовых взглядов в той форме, какую они приняли к концу его жизни.

Он говорит, что совесть является основой нравственного порядка (стр. 12 и 17). Совесть всегда «правдива». Она никогда не может назвать плохим то, что признается хорошим, и наоборот, найти хорошим то, что признается плохим. Поэтому суждение совести это — «правда» (стр. 14). Однако, совесть вместе с разумом может ошибаться (стр. 14). Разум может ввести ее в заблуждение в распознавании добра и зла, прежде всего путем намеренного искания полезного (стр. 19). Поэтому совесть должна опираться на две силы и у них получать подкрепление: первая из этих двух сил — религия, вторая — «общежительное законодательство» (стр.21). Таким образом, значит, нужно отличать законы совести от общежительных законов, то есть тех законов, которые издает власть (стр. 24 и далее). Главное различие между этими двумя видами состоит в том, что законы совести касаются и внутренних движений воли, в то время как общежительные законы, изданные властью, касаются лишь внешних действий в общественной жизни (стр. 30). Помимо этого, и те и другие имеют одну цель и одно содержание; все они указывают на «правду и долг» (стр. 29 и далее). Между ними не может быть контраста, поскольку «общежительный порядок и есть порядок нравственный» (стр. 39), а «справедливость» есть не что иное, как правда в ее общественном или социальном аспекте (стр. 38). «Цель общежития есть утвердить между людьми нравственный порядок», — пишет Сперанский и даже говорит, что общежитие есть преддверие вечности и что на этой ступени человек должен быть воспитан и подготовлен к вечной жизни (стр. 26). Поэтому «законы общежительные» не действительны, когда они противны законам естественным. «Они по самому существу их не что иное должны быть, как приложение законов естественных, приложение, укрепленное действием верховной власти…» (стр. 39 и далее).

Сперанский продолжает: «Четыре рода установлений в составе общежития необходимы» (стр. 27): первое — свобода личности; второе — частная собственность; третье — власть; четвертое — институты духовной жизни (религия, науки, искусства). Развитие социальной жизни состоит в укреплении и расширении этих институтов (стр. 32). Основные законы определяют, кто в государстве является носителем верховной власти, кроме того, они определяют нормы, согласно которым этот носитель верховной власти в государстве выполняет свои правительственные и законодательные функции (стр. 48). По статье I Российских основных законов 1832 года, российский император — самодержец, неограниченный монарх (стр. 49), то есть верховная власть принадлежит исключительно ему одному. Слово «самодержец» прежде всего указывает на внешнеполитический суверенитет, но оно также говорит о том, что все государственные полномочия и все элементы государственной власти во всей их полноте и нераздельности принадлежат монарху (стр. 50). Неограниченность власти означает, что верховной власти российского самодержца не может поставить пределов и границ никакая другая земная власть, что самодержец никогда не может быть поставлен перед земным судом. Однако, разумеется, что самодержец подчиняется суду Господнему и суду своей собственной совести. Поэтому он должен уважать и считать священными те границы своей власти, которые он сам поставил в международных отношениях путем подписанных им договоров, а внутри государства путем своего согласия на них (стр. 56 и далее). Вообще неограниченное самодержавие ни в коем случае не означает ничем не ограниченного произвола.

Уже из приведенных выше слов Сперанского очевидно, что целью действий носителя верховной власти должна быть забота об осуществлении законов естественного права, то есть требований созданного Богом нравственного порядка (стр. 39 и далее). Эта мысль выражается еще яснее в следующей фразе: «Верховная власть установлена к защите правды, в содействие совести. Без верховной власти ни собственность личная, ни собственность имущества существовать не могут» (стр. 29).

В этой фразе Сперанский таким образом объявляет принципом абсолютной монархии принцип либерализма, то есть защиту свободы личности и частной собственности. Таким образом мы видим, что и в произведении «К познанию законов», где Сперанский говорит уже только об абсолютной монархии, он тем не менее продолжает поддерживать программу либерализма или либерального абсолютизма. В основном это возврат к либеральному абсолютизму екатерининского Наказа, где, как мы уже видели, речь идет о гражданской, а не о политической свободе.

Сперанский отказывается полностью от своего прежнего убеждения в том, что политическая свобода представляет собой необходимую гарантию для свободы гражданской. Он говорит теперь, что гражданская свобода может быть вполне достаточно обеспечена, если она установлена ясными и прочными законами, а также если у нее есть прочные корни в навыках и традициях народа (стр. 119). Таким образом обеспечивается также благосостояние народа. Далее Сперанский теперь утверждает, что политическая свобода важна только для аристократии и вообще для высших слоев общества и что она служит только гарантией их привилегий (стр. 116). Но поскольку, — продолжает Сперанский, — государство не может ставить себе целью защиту материальных преимуществ отдельных сословий и сосредоточение больших богатств в руках одного сословия, подлинной целью государства должна быть не политическая свобода, а государство должно стремиться к тому, чтобы вести весь народ к добру и нравственному совершенству, и поставить под защиту закону работу и собственность всех в одинаковой мере (стр. 117 и далее).

Поэтому, говорит Сперанский, аристократическая палата не может служить интересам народа, но также не может им служить и палата, возникшая из всеобщих выборов, она не может принести народу счастья, потому что это означало бы власть «черни» (стр. 117). Интересно, что тут Сперанский отказывается от своего прежнего мнения, что лучший результат и лучший состав палат может быть достигнут, если поставить в основу избирательного права известные имущественно-цензовые начала. «Не странно ли, — пишет он, — думать, что тот, у кого доход 500 франков, обязательно будет больше любить свою родину, больше заботиться о пользе народа, и вообще будет лучшим законодателем, чем тот, доход которого всего 400 франков?» (стр. 118) То обстоятельство, что Сперанский говорит здесь о франках, доказывает, что он при этом думает о Франции, а именно о монархии 1830–1848 гг.

Значительно и интересно, что такие глубоко различные писатели, писавшие в разные времена, как например, Иван IV, Сперанский и многочисленные представители современного тоталитаризма, при защите политического абсолютизма использовали те же антиаристократические или в наше время антибуржуазные доводы. Таким образом, абсолютизм и концентрация всей власти в руках монарха, по мнению Сперанского, — лучшая гарантия свободы народа, во всяком случае той свободы, которая ему действительно нужна, то есть свободы гражданской. Теперь мы опять должны вспомнить о наполеоновской фразе: «Свобода — это хороший гражданский свод законов». А ведь уже Юстиниан доказал, что и абсолютный монарх может издать хороший свод гражданских законов. Разумеется, однако, что есть известные условия, при которых — и только при них — может осуществляться в абсолютистском государстве гражданская свобода. Во-первых, необходимо строжайшее соблюдение правил, согласно которым верховная государственная власть выполняет свои функции. Во-вторых, гражданские законы и вообще все существующее право должно быть точно сформулировано и систематизировано.

Таким образом в последнем произведении Сперанского объединяются два момента: идеальная цель православного государства, а именно, направлять народ к нравственно доброму (стр. 116), и основной принцип либерализма, то есть поставить государство на службу защиты личной свободы и частной собственности. Чрезвычайно многозначительно, что Сперанский в отличие от многих русских политических мыслителей позднейших поколений, не только не видит никакого контраста между этими идеалами и не воспринимает их как несовместимые, а напротив, совершенно убежден в том, что развитие доброго в христианском смысле этого слова в обществе возможно только тогда и в той мере, в какой в государственной жизни соблюдаются принципы либерального правового порядка, то есть когда личность и собственность отдельных лиц рассматриваются государственной властью как нечто священное и неприкосновенное.

Сперанскому совершенно чуждо злополучное, введенное славянофилами противопоставление внутренней нравственной «правды» и формального внешнего «права». Это противопоставление мы находим уже в споре между Гоголем и Белинским, хотя сами эти выражения здесь не встречаются или не подчеркивается, во всяком случае, их противоположность.

Совершенно неправильно считать, что Сперанский принял таким образом идеалы православного государства просто вследствие изменения политических обстоятельств и что это было с его стороны вынужденным изменением. Во-первых, как мы уже видели, он с самого начала, уже в первых своих произведениях, придавал большое значение и большую ценность политическим и этическим традициям жизни государства. А политические традиции России все уходят корнями в идеал православного государства, все они были почти исключительно связаны с идеальными представлениями о православном самодержавии. Во-вторых, Сперанский был всегда открытым, мыслящим, ищущим человеком. Неестественно было бы, если б на него не оказали никакого влияния консервативные идеи, распространявшиеся тогда как в России, так и на Западе. Но влияние этих идей и перелом во взглядах Сперанского в какой-то мере преувеличивались. В согласии с автором биографии Сперанского Корфом принято было противопоставлять старому радикалу Сперанскому какого-то нового консерватора Сперанского. Лишь впоследствии начали сомневаться в правильности такого подхода и стали вообще отрицать, что в мышлении Сперанского произошел какой-либо глубокий перелом. Тогда старались показать, что Сперанский продолжал оставаться и дальше сторонником радикальных реформ в либеральном смысле и что лишь обстоятельства заставляли его скрывать свои радикальные позиции.

Я считаю, что оба эти мнения содержат некоторые правильные элементы, но оба они должны быть, с одной стороны, ограничены, а с другой — дополнены. Прежде всего, мне кажется, что нельзя преувеличивать радикализм Сперанского даже до его ссылки в 1812 году. И в то время, когда Сперанский подготовлял либеральные планы реформ для Александра I, в мышлении его были и консервативные элементы, а особенно было у него совершенно ясное понимание значения исторической действительности. Кроме того, Сперанский и к концу своей жизни не потерял веры в либеральные принципы. И теперь его идеалом не был идеал православного государства в том смысле, в каком его понимали во времена царя Алексея Михайловича или Петра Великого. Он мечтал о государстве, несомненно православном, но уже в значительной мере либерализированном, то есть о либеральном абсолютизме в том смысле, в каком говорила о нем Екатерина в своем Наказе. Поэтому я считаю, что неправильно видеть какой-то глубокий перелом в политическом мышлении Сперанского и не нужно переоценивать радикализм «старого» Сперанского. Однако нельзя отрицать, что с течением времени консервативные ноты в политическом мышлении Сперанского значительно усиливались. Какова же была причина такого изменения? Было ли это изменение последствием новых идей, было ли оно вызвано влиянием консервативных течений и впечатлением от крушения революционной Франции и от прихода к власти Наполеона (который тогда воспринимался, как нечто прочное и окончательное), а может быть это изменение произошло потому, что Сперанский вошел в контакт с провинциальной русской жизнью, которая так мало походила на жизнь в Петербурге, и этот опыт неизбежно должен был действовать охлаждающе на любого автора проектов реформ? Или было изменение действительно уступкой, последствием необходимости принимать во внимание новые политические обстоятельства? По всей вероятности, все эти элементы были тут налицо. Как я уже говорил, я считаю неправильным расценивать поворот Сперанского к консервативным идеям как нечто полностью фиктивное или как чистый компромисс. Но надо, конечно, все же учесть, что тут вполне может быть элемент бюрократического приспособления к настроениям и понятиям, преобладавшим в высших «сферах»²⁰. Как раз в случае Сперанского чрезвычайно трудно сказать, каково соотношение между одним и другим элементом. Трудно назвать иного человека, который так неохотно открывался бы другим людям и который так заботливо скрывал бы свой внутренний мир от любого чужого взгляда.

Кроме того, Сперанский вообще сравнительно мало интересовался чистыми идеями, их теоретическим обоснованием и общественной проповедью. Весь интерес его направлен был на практическое осуществление тех принципов, которые он считал правильными. Поэтому он сосредотачивал все свое внимание на тех требованиях либерализма, которые представлялись ему осуществимыми при данных обстоятельствах. И поэтому содержание и характер его доводов часто зависят от того лица, к которому он в данном случае обращается. Интересно, что эти отличительные черты Сперанского заставили многих отказывать ему в подлинно творческом таланте. Уже в сороковых годах некто Староверов в письме Погодину протестовал против того, что Сперанского причисляют к крупным русским государственным деятелям: «Ради Бога, — восклицает он, — те творили — Сперанский сводил»²¹. Богослов о. Георгий Флоровский высказывается в том же духе: «При всей смелости логического мышления у Сперанского не было самостоятельных идей. Его ясный разум не был глубок, Сперанский не был мыслителем»²². Мне кажется, что такое суждение односторонне, хотя отчасти и правильно. Ведь существуют виды практической деятельности, которые построены на творческой систематизации и творческих формах. Если признать это, то надо преклониться перед творческой силой Сперанского.

Консервативные идеи нахлынули на Сперанского со всех сторон совершенно так же, как и на императора Александра. В России их с большим блеском представлял Карамзин. Давно уж было замечено, что идеи Карамзина лежат в основе программы проведенной Сперанским кодификации законов²³. Однако, насколько мне известно, никто еще не указывал на то, что и вообще идеи Сперанского, выраженные в последнем его произведении, которое мы только что проанализировали, в основном соответствуют идеям Карамзина и даже могут быть названы их отражением. При этом мне кажется совершенно точным, что Сперанский в этом своем произведении («К познанию законов») присвоил себе идеал либерального абсолютизма именно в том виде, в каком его себе представлял Карамзин. Эта тенденция подчеркивает значение Карамзина в российской политической истории.

Если я назвал идеал Карамзина либеральным абсолютизмом, то этим я ни в коей мере не отклоняюсь от традиционной концепции, согласно которой Карамзин был консерватором и даже в высшей степени реакционным человеком, враждебно относившимся ко всяким либеральным тенденциям. Поэтому это утверждение с моей стороны требует дальнейшего пояснения.

Примечания к главе 3

¹ Я использовал издание В. Семевского.

² Ориу в своем произведении «Принципы общественного права» подробно показал, что в этом и состоит суть конституционного строя.

³ Эту мысль, только в несколько иной форме, мы находим и в докладе от 1 мая 1804 года Законодательной Комиссии, во главе которой стояли Лопухин и Новосильцев (стр. 20): «Эти основные юридические принципы в большинстве случаев перечислены в Наказе Екатерины… они рассыпаны по другим указам… которые утверждены самодержавной властью российского монарха и освящены временем, т. е. тем судьей, который выносит беспристрастный приговор о полезности или вредности законов».

⁴ Сперанский. Дружеские письма к Масальскому. Пб, 1862, стр. 34.

⁵ Однако опасность эта признавалась уже раньше, одними на основании анализа социалистических идей и социалистической программы еще до попыток осуществить социалистические принципы на практике (Чичерин, Ориу); другими под впечатлением антилиберального законодательства девяностых годов в России (Струве. На разные темы. Пб, 1902, стр. 522–525; статья «Право и права», напечатанная в журнале «Право»: за 1901 год).

⁶ В 1810 году назначено было 35 членов Государственного Совета; в 1890 году Государственный Совет состоял из 60 членов.

⁷ Соответственно старая формула, выше мною приведенная, о подтверждении царем решений Государственного Совета не была включена в закон от 1842 года, а заменена была другими соответствующими формулами.

⁸ Так, Витте рассказывает, что это произошло, когда должны были быть изданы антиеврейские указы министра внутренних дел Плеве: «Законодатели… знали, что Государственный Совет (старый, составленный исключительно, по ныне модному выражению, из бюрократов) или большинством выскажется против, или спустит представление в песок, или по меньшей мере наговорит много неприятных мыслей для министров, внесших проект новых стеснений евреев. Поэтому в Государственный Совет, как бы то по закону следовало, таких законов не вносили, а проводили их через Комитет Министров, а если и тут опасались возражений, то через Особые Совещания или просто всеподданнейшими докладами». Витте. Воспоминания, т. 1, Берлин, 1923, стр. 189.

⁹ Совершенно невообразимо, чтобы с этими людьми можно было организовать единогласно всегда одобряющие голосования тоталитарных «парламентов». К тому же надо сказать, что и цари вряд ли заинтересованы были бы в таких голосованиях. На самом деле их интересовало профессиональное мнение опытных государственных деятелей и высоких административных чиновников, а ни в коей мере не согласие или одобрение их. Законный абсолютный монарх легко мог обходиться без этого одобрения в стране без либеральных традиций и без развитого общественного мнения. Организованные и неискренние овации были бы эмоционально противны большинству, а пожалуй и всем российским царям XIX века, как мы их знаем.

¹⁰ М. Корф. Мемуары. Русская старина, 1899, стр. 280 и далее. См. также: Кизеветтер. Исторические очерки. М., 1912, стр. 451 и далее.

¹¹ Корф, там же, стр. 19 и далее.

¹² Мещерский. Воспоминания, том 3, Пб, 1912, стр. 288.

¹³ Мещерский, там же, стр. 289.

¹⁴ Мещерский, там же, стр. 289.

¹⁵ Интересные данные о Государственном Совете до реформы 1906 года, так же как и о некоторых известных его членах мы находим у В. И. Гурко, Features and figures of the past. Government and opinion in the reign of Nicholas II. Stanford University Press 1939. Publ. № 14. Главы II и IX; глава III касается государственной канцелярии, тесно связанной с Государственным Советом.

¹⁶ См. в Письме из Перми. Отрывок о Государственном Совете.

¹⁷ Сперанский лишь редко употребляет выражение «правильная монархия» (например, на стр. 25); в большинстве случаев он говорит просто «монархия». При этом, однако, всегда ясно, что он имеет в виду именно правильную, т. е. конституционную монархию и рассматривает ее как противоположное деспотизму.

¹⁸ Ясно, что Сперанский употребляет выражение сословия не в смысле классов, а в смысле учреждений или институтов.

¹⁹ Весь этот отрывок был впоследствии Сперанским вычеркнут и поэтому в окончательной редакции его нет.

²⁰ Поэт Вяземский называл Сперанского «великим чиновником».

²¹ Барсуков. Жизнь и труды Погодина, т. 10, Пб., 1896, стр. III.

²² Г. Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1937, стр. 139.

²³ Письмо Староверова Погодину, см. у Барсукова, там же.

Предоставление Карамзину места в развитии либерализма в России противоречит всем традиционным представлениям. Однако его идеи, его общий духовный подход и даже его личность сыграли положительную роль в развитии России как раз в либеральном направлении. Прежде всего Карамзин делал очень многое для всеобщего духовного приближения России к европейскому Западу. Он старался всячески расширить те каналы, через которые могли проникнуть и действительно проникали в Россию либеральные идеи. Такое косвенное значение Карамзина в смысле подготовления либеральной эпохи в России вообще не оспаривается; часто даже существует готовность признать, что Карамзин как представитель сентиментального гуманизма поддерживал как бы кристаллизацию некоторых укорененных в гуманизме предпосылок либерального мышления. Но существует и другой аспект значения Карамзина для утверждения либеральных идей и для развития либеральных институтов в России, и как раз этот аспект часто оспаривается. Происходит это, с одной стороны, потому что Карамзин был решительным сторонником абсолютизма, что он думал об осуществлении либеральных принципов исключительно в рамках абсолютной монархии, что он полностью и решительно отвергал конституционализм, то есть любую возможность ограничения абсолютной власти самодержца. С другой стороны, что может быть еще важнее, широко распространенное отрицание положительной роли Карамзина в либеральном развитии России вызвано и его скептическим подходом к вопросу об освобождении крестьян. Кроме того, принято считать несовместимым с требованиями либеральной идеологии его убежденную поддержку идей исторической школы, политического и правового традиционализма.

Мне однако кажется, что эти возражения не выдерживают критики. Я уже указывал в главе, посвященной императрице Екатерине, на то, что значительные элементы либеральной программы могут осуществляться и в рамках абсолютной монархии. В этом был убежден и Карамзин¹. Так, надо признать, что Карамзин считал для абсолютной монархии возможным принять основные требования либерализма в качестве правительственной программы или даже в качестве основных принципов, на которых построено государство, при этом нисколько себе самой не повредив, и тем самым способствовал тому, чтобы направить русских монархов на путь либеральных реформ. И надо сказать, что, по мнению Карамзина, не только возможно, но и необходимо, чтобы абсолютная монархия усваивала принципы либеральной идеологии. Проведение в жизнь либеральных реформ и принятие либеральных методов управления государством являются требованием справедливости, а следовательно и требованием нравственным. Поэтому это требование — абсолютно связывающее для самодержца. По мнению Карамзина, абсолютная монархия остается подлинной монархией и не превращается в тиранический строй до тех пор, пока она опирается на повеления Божии и полностью соблюдает требования справедливости.

Констатируя это, мы затрагиваем как раз может быть самую важную сторону мировоззрения Карамзина. Как политического мыслителя, его можно понять и правильно осмыслить его подход к государственным и правовым проблемам только если не упустить из виду решающее значение, которое он придает нравственным принципам, этическим требованиям в государственной и общественной жизни. Карамзин стоит за абсолютную монархию, за неограниченную власть монарха вовсе не потому, что он недостаточно ценит свободу или вообще настроен принципиально против свободы. Напротив, Карамзин повторяет² статью 13 Екатерининского Наказа: «Предмет „Самодержавия“ есть не то, чтобы отнять у людей естественную свободу, но чтобы действия их направить к величайшему благу». Он убежден в том, что абсолютная монархия вырождается в тиранический строй реже, чем иные государственные формы. По его мнению, это исторически доказано. Он говорит, что в течение многих веков в России было только два тирана: Иван IV и Павел I. Напротив, попытка отменить традиционную монархию во Франции и перейти к республиканской государственной системе повела непосредственно к торжеству тиранических методов правления. И вообще, «что же другое представляет нам история республик? Видим ли на сем бурном море хотя единый мирный и счастливый остров? Мое сердце не менее других воспламеняется добродетелью великих республиканцев; но сколь кратковременны блестящие эпохи ее? Сколь часто именем свободы пользовалось тиранство, и великодушных друзей ее заключало в узы? Чье сердце не обливается кровью, воображая Мельтиада в темнице, Аристида, Фемистокла в изгнании, Сократа, Фокиона, пьющих смертную чащу, Катона-самоубийцу и Брута, в последнюю минуту жизни уже не верящего добродетели?»³ Все это не случайность. Законный монарх должен быть в высшей степени связан нравственными требованиями⁴. И он ими связан, поскольку эти требования превратились в течение веков в прочные и глубоко укорененные традиции.

Для Карамзина именно эти традиции, а не формальные правовые постановления и внешнее государственное устройство — подлинная гарантия того, что в государстве будут преобладать право, справедливость и добро, и что подданные будут счастливы. Если монарх царствует добродетельно, в согласии с этими традициями, то он остается на правильном нравственном пути, на пути справедливости, и не только сам он, он и наследника своего он вынуждает идти по тому же пути… «Наш Государь имеет только один верный способ обуздать своих наследников в злоупотреблении власти: да царствует благодетельно! Да приучит подданных ко благу! Тогда родятся обычаи спасительные, правила, мысли народные, которые лучше всех бренных форм удержат будущих государей в пределах законной власти. Чем? Страхом возбудить всеобщую ненависть в случае противной системы царствования. Тиран может иногда безопасно господствовать после тирана, но после государя мудрого никогда!» (стр. 499). Так объясняются колебания Павла I. Карамзин продолжает: «Он хотел быть Иоанном IV, но Россияне уже имели Екатерину», и «время Екатерины было счастливейшее для гражданина российского». Павел I к «неизъяснимому удивлению Россиян начал господствовать всеобщим ужасом, не следуя никаким уставам, кроме своей прихоти; считал нас не подданными, а рабами; казнил без вины, награждал без заслуг… умертвил в полках наших благородный дух воинский… и заменил его духом капральства… ежедневно вымышлял способы устрашать людей и сам всех более страшился; думал соорудить себе неприступный дворец, и соорудил гробницу!» (стр. 496).

Карамзин был решительно против формулы Сперанского, согласно которой надо «ставить закон над монархом». Монарх может быть связан только законом Божиим и велениями совести. Попытка подчинить монарха государственным законам может только «ослабить относительную власть царя» и повести к превращению монархии в аристократию. Право не имеет никакой ценности, если за ним не стоит сила. Следовательно, забота о ненарушимости законов, которым подчинен монарх, должна быть доверена Сенату или Государственному Совету, а это неизбежно поведет либо к тому, что высшая власть перейдет в руки этих аристократических учреждений, либо, а это еще хуже, к двойной власти и безжалостной борьбе между таким советом и монархом. Карамзин убежден, что это ведет к ослаблению правопорядка и к возникновению тиранических методов правления.

Он считает, что правильный путь для царствования Александра — это возврат к программе и методам Екатерины, которая очистила самодержавие «от примесей тиранства». Таким образом, дух рабства исчез по крайней мере в высших слоях (стр. 494). Возврат к системе Екатерины ни в коем случае не должен проводиться безоглядно. Карамзин был против насильственного возврата вспять так же, как он был против насильственного прыжка вперед. Он не хотел реакции так же, как не хотел революции, «… старое показалось бы нам новостью ныне опасною: мы уже отвыкли от него… надобно искать средств, пригоднейших к настоящему» (стр. 527). Эти мысли Карамзин развивает в записке от 1811 года. Значит, он теперь считает невозможным радикальный возврат к системе правления и методам екатерининской эпохи. Тем не менее он продолжает решительно поддерживать программу либерального абсолютизма этого правительства, нашедшую выражение в екатерининском Наказе и которую сам он в 1802 году, то есть в самом начале царствования Александра, изложил в своем Историческом Похвальном слове Екатерине, полностью следуя самому Наказу. Не может быть никакого сомнения, что целью Похвального слова была не похвала Екатерине, а необходимость составить правительственную программу для Александра I. Поэтому нам здесь безразлично, действительно ли Екатерина совершила все то, за что ее хвалит Карамзин; для нас важно определить, что Карамзин считает достойным похвалы, то есть что он рекомендует как программу для молодого императора Александра. Нужно сказать, что свидетельство Карамзина о Екатерине имеет высокую историческую ценность, поскольку Карамзин совершенно не был придворным, а будучи современником, очень многое узнавал непосредственно и лично.

В программе этой мы находим все важные требования либерализма в той мере, в какой они совместимы с самодержавием⁵. Карамзин прежде всего подчеркивает, что Екатерина «уважала в подданном сан человека, нравственного существа, созданного для счастья в гражданской жизни» (стр. 29), иными словами, что в полном согласии с принципами либерализма она ставила на первый план человеческую личность. Он называет это «главным и столь новым для России благодеянием» (стр. 29). Далее Карамзин хвалит Екатерину за ее стремление смягчить уголовное право, гуманизировать наказание и запретить пытки. (Он указывает на статьи 81–91 и 193–198 Наказа, стр. 44 и далее). Он напоминает о том, что по воле Екатерины канула в забвение так называемая тайная канцелярия (стр. 30 и далее). Эту канцелярию основал царь Алексей Михайлович, а Петр Великий использовал ее как орудие своего построенного на терроре правления. Официально отменил ее Александр I. Еще в другом месте Карамзин писал об этой канцелярии: «Я чувствую великие дела Петровы, и думаю: „счастливы предки наши, которые были их свидетелями!“ Однако ж — не завидую их счастью! Гораздо веселее жить в то время, когда в Преображенском поливают землю не кровью, а водою для произведения овощей и салата!»⁶ Карамзин дальше подчеркивает освобождающее влияние жалованных грамот от 1785 года, а также ценность указа от 19 февраля 1786 года, которыми запрещалось подданным называть себя рабами (стр. 76). Карамзин приветствует разделение судебной власти и власти административной, которое произошло вследствие учреждения губерний (стр. 63 и далее). Он считает чрезвычайно полезным предложение, которое содержится в статьях 21, 23, 24 Наказа, согласно которым Сенату предоставляются полномочия проверять соответствия новых законов с основными законами государства и докладывать по этому поводу монарху. Карамзин дальше говорит, что Екатерина совершенно права, указывая, что падение государства в большинстве случаев бывает вызвано тем, что «государи думают, что им надобно изъявлять власть свою не следованием порядку вещей, а переменою оного, и когда они собственные мечты уважают более законов» (стр. 55)⁷. Карамзин подчеркивает заботу Екатерины о развитии торговли в России и пишет: «Она даровала ей /торговле/ все способы цвести и распространяться: Она даровала ей свободу» (стр. 34). Так например, отменены были все привилегии петербургского порта.

По мнению Карамзина, чрезвычайно желательно, чтобы согласно статьям 295, 296 и 261 Екатерининского Наказа, крестьянам было предоставлено право земельной собственности. «Главное же ободрение сельского трудолюбия есть, по словам Ея, право собственности» (стр. 49). Значит, Карамзин стоит за то, чтобы крестьяне стали собственниками земли. Однако он против освобождения крестьян. Он особенно ясно высказывается против него в «Письме сельского жителя»⁸ в 1802 году, а в 1811 — в «Записке о древней и новой России».

Карамзин особенно подробно обсуждает проблему раскрепощения крестьян в первом из упомянутых выше произведений, которое по-видимому носит автобиографический характер. Карамзин пишет здесь, что отдалившись от земли из-за службы и из-за путешествий и под влиянием духа филантропически настроенных авторов, а также под влиянием ненависти к любому злоупотреблению властью, он решил издали осчастливить своих крепостных. Он, правда, не освободил их, однако он предоставил им всю землю за выплату самого умеренного оброка. Он не назначил приказчика, поскольку приказчики часто хуже самых худших хозяев, и предложил крестьянам выбрать из своей среды старшину, который будет следить за порядком. Он заверил крестьян, что он будет им верным защитником от любого насилия.

Когда он после долгого промежутка времени вернулся в свою деревню, против всех своих ожиданий, он нашел всеобщее и крайнее обеднение. Для того чтобы найти объяснение этого, для него сначала совершенно непонятного факта, он призвал крестьян и велел объяснить, что по их мнению является причиной этого обеднения. Они сказали ему, что его отец всегда жил на земле и следил не только за своими полями, но и за своими крестьянами. Напротив, свобода, которую он сам дает крестьянам, стала для них бедой, поскольку она превратилась в свободу лентяйничать и напиваться. И ленивые стали по чрезвычайно дешевой цене отдавать полученные ими земли. Бедствие пьянства расширилось. Последнее время это бедствие в России вообще широко распространилось. Во многих деревнях есть трактиры, хотя к чести многих дворян надо сказать, что они отказываются от выгоды, которую приносит им трактир, и не позволяют устраивать на своих землях «храмы русского неопрятного Бахуса».

Такая информация, полученная от крестьян, заставила помещика вновь все изменить. Карамзин пишет: «Я возобновил господскую пашню, сделался самым усердным экономом, начал входить во все подробности, наделил бедных всем нужным для хозяйства, объявил войну ленивым, но войну не кровопролитную; вместе с ними, на полях, встречал и провожал солнце; хотел, чтобы они и для себя так же старательно трудились» (стр. 243). Карамзин говорит далее, что он позаботился и о гигиене в деревнях, таким образом крестьяне стали зажиточными, теперь у них есть зерно, лошади, скот и они чрезвычайно благодарны ему за это изменение в своей судьбе. На самом деле он может с гордостью говорить об этом друзьям сельского хозяйства, так же как и друзьям человечества.

Иностранные путешественники, — говорит он дальше, — утверждают, что крестьяне потому мало работают, что господа всегда присваивают себе плоды их труда (стр. 244). Но это — чисто теоретическое соображение. На самом деле какой хозяин станет отнимать у своих крестьян землю, лошадей и другое имущество? (стр. 245). Напротив, говорит Карамзин, развитие сельского хозяйства, а тем самым и благополучия крестьян, имевшее место в последнее время, — полностью плод усилий помещиков. Это подтверждает тот факт, что у некрепостных крестьян поля обычно хуже обработаны, чем у крепостных. Хорошие хозяева, т. е. те, которые действительно заботятся о своих крестьянах и особенно об их образовании (т. е. выполняют постановление об основании сельских школ), — необходимы для благосостояния крестьян. Сознание, что дело обстоит именно так, должно быть для хозяев источником высшего удовлетворения. Как радостно, говорит он далее, сознавать, что «живу с истинною пользою для пятисот человек, вверенных мне судьбою» (стр. 251). И Карамзин заканчивает: «Главное право русского дворянина — быть помещиком, главная должность его — быть добрым помещиком; кто исполняет ее, тот служит отечеству как верный сын, тот служит монарху как верный подданный: ибо Александр желает счастья земледельцев» (стр. 252).

Карамзин против освобождения крестьян, но еще в большей степени — против освобождения дворян от их многочисленных обязанностей как помещиков. Это подтверждает его высказывание в «Записке о древней и новой России». Карамзин здесь высказывает убеждение в том, что положение раскрепощенных крестьян хуже, чем положение крепостных⁹, поскольку с освобождением отпадают все обязанности господ заботиться о бедных среди крестьян, а все освобожденные крестьяне превращаются в лишенных всякой собственности наемных земледельцев (ведь земля, без всякого сомнения, остается собственностью помещика), и у помещика нет никаких нравственных обязанностей по отношению к этим раскрепощенным крестьянам, которых он таким образом может считать предметом эксплуатации, ибо на место помещика, как представитель администрации в деревне, становится исправник, как правило, грубый, необразованный и часто подкупной человек, а патриархальный суд обычно образованного и великодушного помещика заменяется судом необразованных, и тоже часто подкупных провинциальных судей. В общем, отмена обязанностей помещиков означает бюрократизацию всего местного управления¹⁰. А это плохо отразится не только на самих помещиках и крестьянах, но и на государстве. Карамзин пишет: «отняв у них /т. е. у помещиков/ сию власть блюстительную, он как Атлас возьмет себе Россию на рамена… Удержит ли? Падение страшно» (стр. 513). Кроме того, освобождение крестьян было бы в противоречии с народными привычками. «Не знаю, — пишет Карамзин, — хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу (тогдашние обстоятельства не совершенно известны), но знаю, что теперь им неудобно возвратить оную. Тогда они имели навык людей вольных, ныне имеют навык рабов» (стр. 513).

Это мнение Карамзина с точки зрения исторической нельзя просто отвергнуть. На самом деле воспитание и весь образ жизни крепостных не подготовлял их к жизни свободными, самостоятельными как экономически, так и административно независимыми гражданами. Хотя они часто бывали хорошими, верными и достойными уважения людьми, тем не менее вся их духовная структура должна была носить отпечатки десятилетий и даже столетий состояния рабства.

Прежде всего, эти освобожденные крестьяне не имели бы права собственности на землю, а их движимое имущество было очень незначительным. Это означает, что процесс созревания человеческой личности благодаря вещам, которые являются ее собственностью, тот процесс, о котором говорит Ориу, у этих крестьян еще не происходил.

Поэтому когда Карамзин рекомендует вслед за Екатериной прежде всего наделить крестьян правом собственности, он бесспорно указывает на тот путь, на котором крестьяне могут стать свободными людьми и действующими лицами в экономической жизни страны не только на словах, но и на деле¹¹. Карамзин, однако, убежден, что нельзя пока отказаться от попечительства помещика над крестьянами. Однако, в том случае, когда крестьяне стали собственниками земли и вообще собственниками, такое попечительство приобретает совсем другой характер, чем возможность распоряжаться неимущими рабами, которые сами представляют собой собственность хозяина. Неизбежно и как бы само собой попечительство это превратилось бы в некое общественное покровительство. Таким образом, тот порядок, который предлагает Карамзин, привел бы к объединению самых лучших элементов старой и будущей системы. С одной стороны, оставалось бы покровительство над крестьянами, характерное для крепостного строя, и администрация по поручению государства, но выполняемая людьми, которые в большой мере от государства независимы, а им лишь проверяются. С другой стороны, при этом происходило бы спонтанное и все большее расширение крестьянской собственности, то есть создавались бы те предпосылки, которые необходимы для того, чтобы превратить крепостных крестьян в свободных граждан в рамках свободного строя. Неверно поэтому толковать Карамзина в том смысле, что он просто стоял за увековечивание крепостного права и считал крепостное право, как таковое, положительным явлением.

Наконец принято считать традиционализм Карамзина и идеи его, имеющие много общего с идеями Савиньи, за основание для того, чтобы никоим образом не причислять его к либералам. Я же, напротив, считаю, что традиционализм Карамзина способствовал развитию либерализма в России. Значение Карамзина в этом смысле состоит в том, что он, как я уже упоминал, призывал абсолютную монархию к принятию программы либерализма, во всяком случае, в той мере, в какой программа эта предусматривает не политическую, а гражданскую свободу; он также призывал монархию решительно проводить в жизнь именно эту либеральную программу. Он придерживался того мнения, что осуществление принципов либерализма не является нарушением исторической традиции, традиционного исторически обоснованного процесса развития России, что оно не связано с разрушением исторически и традиционно существующих государственных порядков; и сам Карамзин в очень значительной мере способствовал распространению таких убеждений. Таким образом, он указал тот путь, на котором историческая верховная власть, то есть монарх, может работать рука об руку со сторонниками либеральных идей и даже с представителями критически настроенных оппозиционных кругов для того, чтобы обосновать и укрепить в России либеральный строй. Все это значит, что Карамзин указал тот единственный путь, на котором в то время могли осуществляться либеральные идеи.

Как я уже пытался объяснить во вступлении, к сути подлинного либерализма принадлежит уважение к существующему, прежде всего к существующим субъективным правам. Уважение это допускает только эволюционное преобразование существующего в смысле большей свободы, большей гуманности, большей терпимости. Рационалистическое планирование, абстрактные структуры и логически выведенные из чисто теоретических принципов институты противоречат сути либерализма. Высказываться за проведение в жизнь либеральных реформ в рамках существующего государственного порядка и прилагать усилия к тому, чтобы либеральные принципы применялись в пределах исторически данной государственной формы, означает стать на подлинный путь либерализма, полностью соответствующий его принципиальной сущности. В случае Карамзина может быть правильнее сказать — не «встать на этот путь», но во всяком случае «указать» его.

Если же этот путь принят не будет, то легко может случиться, что будут совершаться попытки провести в жизнь либерализм как абстрактную рационалистическую программу, как ряд принципов, абстрактным образом выведенных из теоретической концепции. На таком уровне рационалистического планирования либерализм не может оказаться конкурентоспособным по отношению к социалистическим теориям, к внутренней сущности которых и принадлежит такое планирование. Я бы хотел тут указать, что именно это произошло в России позже, а именно в конце XIX века, когда широкие круги сторонников либерализма отказались от исторического традиционализма и примкнули к политическому радикализму, то есть к программе проведения в жизнь отдельных требований либерализма, но игнорируя при этом полностью данную историческую среду, в которой эти требования надо было воплощать, и игнорируя естественный и практически необходимый порядок при осуществлении таких требований только в силу того, что сами требования теоретически представлялись правильными. При этом они требовали осуществления этих требований немедленно и в полной мере. И тогда очень скоро оказалось, что такой политический радикализм не в состоянии противостоять социалистическим и революционным учениям, но для того, чтобы в какой-то мере выдержать соревнование с ними, он вынужден был принять в свою программу требования, полностью противоречащие принципу частной собственности.

В этом кроется подлинное зло антилиберальных законов Александра III. Отказ от проведения в жизнь либеральной программы, которую эти законы означали, на самом деле не был особенно значителен. Скорой отменой этих законов или даже просто неприменением их, или умеренным применением легко было устранить то зло, которое должно было вытекать из их осуществления. Законы эти, однако, представляют собой настоящее зло потому, что у многих сторонников либерализма они разрушили веру в возможность сотрудничества с монархом и с императорским правительством при осуществлении либеральной программы, а тем самым они значительно содействовали торжеству радикализма над настоящим, иными словами, консервативным либерализмом.

Карамзин высказал свой политический идеал еще раз в стихотворении, написанном в 1814 году под заглавием «Освобождение Европы»¹², которому он предпослал как эпиграф слова Саллустия «Quae nomines arant, navigant, dedificant, virtuti omnia parent». В этом стихотворении он очень четко и ясно отклоняет всякий национализм, всякий империализм в отношениях между странами и всякую насильственную власть внутри государства. Своему идеалу традиционализма он здесь придает точную и тонкую формулировку. Все это представляется мне важным дополнением к тому, что здесь уже было изложено, и поэтому мне кажется нелишним передать главные мысли этого стихотворения.

Карамзин призывает народы к добродетели, потому что если они добродетельны, то и правители не будут нарушать священных законов. Зло вызывается злом. Если народы остаются хорошими, то и правители не могут стать злыми. Бог, стоящий над правителями, не допустит этого (стр. 259). Если же народы поддадутся искушению лже-свободы и восстанут против законного правителя, против велений веры, наказание неизбежно. Это опять-таки подтверждается примером Франции, которая была наказана прежде всего своевольством, а затем правлением тирана (стр. 259).

Этот тиран подавил не только свой собственный народ, но и другие народы. Толкало его на это его безграничное честолюбие и желание обеспечить за собой власть над всем миром. Тем самым он нарушил законы Божии, а следовательно, и те границы, которые этими законами поставлены всем правителям. Нет правителя в мире, который бы имел право создавать мировую державу. Карамзин восклицает: «Цари! Всемирную Державу оставьте Богу одному!» (стр. 258). Цари должны возвращать Богу то, что Он им доверяет. Они должны гордиться «мирным счастьем людей», а не расширением территорий, которых нельзя достигнуть, не проливая при этом крови слабых (стр. 258). Но Карамзин не только против подавления и подчинения себе слабых соседей, он также против подавления слабых внутри государства. Вообще подавление более слабых глубоко возмущает Карамзина, где бы оно ни происходило. Он с искренней болью говорит о бесправном положении евреев во франкфуртском гетто в 1788 году и о преследовании дворян во Франции революционной толпой на год позже¹³. В год террора 1793 он пишет своему другу поэту Дмитриеву: «Я живу, любезный друг, в деревне, с людьми милыми, с книгами и с природою… но часто ужасные происшествия Европы волнуют всю душу мою… Мысль о разрушаемых городах и погибели людей везде теснит мое сердце. Назови меня Дон Кихотом; но сей славный рыцарь не мог любить Дульсинею свою так страстно, как я люблю — человечество»¹⁴. В стихах «Освобождение Европы» говорится дальше, что у царя должно быть войско и оружие для того, чтобы защищать от внутренних и внешних врагов то, что Бог ему доверил (стр. 259). Но царь не смеет никогда желать чужих земель, чужих областей, ибо «царь живет не для войны», а «он защитник мира» (стр. 258). «У диких кровь рекою льется: там воин первый человек; но век ума гражданский век» (стр. 259). Карамзин считает, что после падения Наполеона уже не появится больше такой человек, который осмелился бы, следуя стопам тирана Галлии, стремиться к бессмертию через «ада радостных побед» (стр. 258), при помощи насилия и обмана. А если бы такой человек появился, то конец ему придет еще скорее, чем пришел Наполеону, который правил не скипетром, а мечом, и был, следовательно, просто коронованным палачом, под торжествующей насильственной властью которого «грубели чувства и сердца» (стр. 256). И тем не менее Наполеон погиб в борьбе против алтарей, против свободы и против настоящих законных царей (стр. 262). Второй Наполеон погибнет еще скорее, потому что теперь народы знают, о чем идет речь. Недаром теперь приветствуют после многих лет изгнания возвращающуюся тишину, которая несет с собой возрождение наук и экономики. Но такой расцвет мирной жизни возможен только, если сохраняются существующие одновременно либеральный и консервативный порядок. И Карамзин вновь возвращается к своей любимой мысли: «в правлениях новое опасно, а безначалие ужасно. Как трудно общество создать! Оно устроялось веками: гораздо легче разрушать безумцу с дерзкими руками. Не вымышляйте новых бед: в сем мире совершенства нет!» (стр. 260).

Итак, не удивительно, что Карамзин был против планов членов различных распространенных тогда в России тайных обществ, стремившихся к тому, чтобы разрушить существующий порядок и на месте его создать нечто новое, рационально построенное и логическим образом выведенное из прогрессивных основных принципов. Вполне закономерно, что Карамзин отнесся враждебно к восстанию, организованному этими обществами, то есть к восстанию декабристов. В письме к Дмитриеву, содержащем отчет об этих днях, он называет это восстание «нелепая трагедия наших безумных либералистов»¹⁵. Он уговаривал Николая I (в момент восстания он находился во дворце) подавить восстание оружием. Он пишет Дмитриеву: «Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж. Ни крест, ни митрополит не действовали»¹⁶.

Как мы уже видели, Карамзин называет здесь восставших — либералами («либералистами»), его же, наоборот, никто никогда в России не считал либералом. Но этот факт не должен вводить нас в заблуждение. Мы тем не менее должны считать Карамзина предшественником либерализма в подлинном смысле этого слова, так, как мы определили это понятие во вступлении. И напротив, мы должны отказать декабристам в какой-либо положительной роли в процессе либерального развития России. Впрочем, Карамзин за границей уже тогда считался либералом. Так, Карамзин рассказывает Дмитриеву, что либеральный журнал «Constitutionel» (№ 13 за октябрь 1820 года) в обсуждении его «Истории Российского государства» хвалит его либерализм. Он пишет: «Хвалит даже мою либеральность, вопреки нашим либералистам!»¹⁷.

Я только что упомянул декабристов. Этот круг и восстание, от него исходившее, заслуживают подробного исследования. Немало есть работ по этому вопросу. Тем не менее, новое исследование безусловно не оказалось бы излишним. Но в истории либерализма в России вряд ли можно и нужно ими заниматься по следующим причинам: среди декабристов были и настоящие либералы, но бесспорно между ними было еще больше сторонников политического радикализма и даже представителей социалистических тенденций. Все эти элементы соединились для того, чтобы организовать восстание, но можно с уверенностью сказать, что это всего лишь историческое совпадение. При подготовке и проведении в жизнь восстания 14 декабря, несомненно, главными руководителями оказались не либералы, а крайние элементы, что, впрочем, часто случалось в России, где обыкновенно склонялись к тому, чтобы считать именно «крайних» настоящими. В этом отношении чрезвычайно характерны слова декабриста А. А. Бестужева. Он пишет императору Николаю: «Что же касается меня лично, то я на словах был ультра-либералом для того, чтобы добыть себе доверие моих товарищей, но внутренне я склонялся к монархии и к умеренной аристократии»¹⁸. Эти слова совершенно ясно показывают, что умеренные элементы чувствовали себя вынужденными приспосабливаться к крайним и делать вид, что они придерживаются более радикальных мнений, чем это было на самом деле. Каковы бы ни были идеи и мнения либералов среди декабристов, тем не менее, восстание декабристов имело чрезвычайно отрицательные и, можно сказать, даже роковые последствия для либерального развития России. В этом смысле с ними можно сравнить пожалуй только убийство Александра II. Во-первых, это восстание произвело на молодого Николая Александровича потрясающее впечатление, это был шок, от которого он никогда полностью не оправился. Впечатление это определило антилиберальный характер всего его долгого царствования именно потому, что с формальной точки зрения восстание вспыхнуло под лозунгом либерализма¹⁹. Во-вторых, это восстание содействовало укреплению не либеральной, а революционной традиции в России, поскольку оно было насильственной революционной акцией. Поэтому его надо рассматривать как изначальный пункт революционного движения, разрастание которого в России в течение XIX века неизменно вызывало в российских правительственных кругах дух реакции и укрепляло его, а тем самым мешало либеральному развитию России. Окончательная победа именно этого революционного движения полностью уничтожила в России любой свет либерализма и повела к победе социалистического тоталитаризма. Восстание декабристов повело к распаду тех групп, которые изучали и обсуждали либеральные идеи. Вместе с ними исчезла почва, на которой могла бы развиваться либеральная идеология.

Тайные общества занимались не уточнением либеральных требований и выяснением либеральной программы, а разработкой плана революционного переворота. Таким образом, еще до 14 декабря 1825 года они не только не содействовали либеральному развитию России, а напротив, всячески ему препятствовали. Без сомнения, революционное поведение этих обществ сильно содействовало тому, что Александр I поддался давлению антилиберальных кругов, или, вернее, вынужден был на эти круги опереться. В интересной работе, посвященной Александру I, Фатеев упоминает заявление Александра в его обращении к варшавскому парламенту о том, что, по его мнению, причина революционных беспорядков, вспыхнувших в целом ряде государств, лежит в том, что часто люди склонны путать священные принципы законности и свободы с подрывными теориями²⁰.

Александр всегда видел в революционном поведении и революционных акциях препятствие к осуществлению либеральной программы. С его точки зрения, революция не осуществление, а напротив, отрицание либеральных принципов. Кроме того, и независимо от этого, само собой разумеется, что Александр считал долгом главы государства действовать против тех, кто ставит на место либеральных принципов законности и свободы революционные теории и планы восстания и переворота и кто хочет становиться не на путь реформ, а на путь насильственных действий. Таким образом, ясно, что для Александра стало неизбежным обратиться к антиреволюционным элементам для того, чтобы защитить и предохранить принципы настоящей свободы, то есть свободы в рамках законного порядка.

К сожалению, не только слева, но и справа существовала удивительная неспособность отличать принципы законности и свободы от подрывных революционных теорий. Александр I вынужден был революционным поведением левых сил опираться на правые элементы, а вследствие этого, ему становилось трудно и даже невозможно проводить в жизнь либеральные реформы потому, что эти круги отклоняли не только революционные тенденции, а и либеральные реформы.

Таким образом, можно сказать, что Александра вынудили сойти с пути либерализма²¹. Но внутренне он оставался до конца сторонником либеральных идей. Один из лучших знатоков русской истории Вернадский высказался против того мнения, согласно которому в последние годы царствования Александра восторжествовала реакция и что Александр примкнул к реакционным течениям²². Фатеев разделяет точку зрения Вернадского. Закрытие библейского общества, массонских лож, обострение цензуры, — все это, по мнению Фатеева, мероприятия, к которым Александр был вынужден, чтобы предохранить свой, со всех сторон угрожаемый авторитет. Фатеев подчеркивает, что несмотря на все это Александр I никогда не отказывался от своих либеральных планов.

И на самом деле есть доказательства тому, что Александр до конца своей жизни хотел продолжать путь либеральных реформ. В первой сессии нового польского парламента, имевшей место с 15 до 25 марта 1818 года, Александр I в речи, произнесенной на французском языке, сказал следующее: «Образование, существовавшее в Вашем крае, дозволило мне ввести немедленно то, которое я Вам даровал, руководствуясь правилами законносвободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений и которых спасительное влияние надеюсь я при помощи Божией распространить и на все страны, попечению моему вверенные»²³. За несколько недель всего до смерти, 28 августа 1825 года, Александр сказал Карамзину, что он твердо намерен дать России основные законы, иными словами, конституцию²⁴. Конечно, верность Александра I либеральным идеям подтверждается и тем, что Новосильцев, по его поручению, между 1818 и 1820 гг. сделал проект государственной уставной грамоты²⁵.

Таким образом, вполне можно присоединиться к следующему высказыванию Фатеева: «Все это доказывает, что эта часть царствования Александра не заслуживает того, чтобы ее назвали реакционной. Конечно, она реакционна по сравнению с обещаниями, данными им при вступлении на престол»²⁶.

Но какой государственный деятель какой эпохи сдержал все данные обещания и выполнил все возлагавшиеся на него надежды? Кроме того, как уже было указано, в оправдание Александру I нужно еще добавить, что в основном он не смог исполнить своих обещаний потому, что те, кто должны были служить ему опорой при проведении в жизнь его либеральной программы, сами полностью подпали под власть мечты о революционном перевороте. В политических кругах тогдашней России либерализм все время превращался в радикализм и тем самым он покинул путь исторически возможного, на котором он только и мог оказаться успешным. Тут мы впервые видим победу радикализма над либерализмом, то есть то явление, которое мы впоследствии будем наблюдать все время и которое, по моему глубокому убеждению, было пагубным для либерального развития России и, в конце концов, помешало укреплению в России либеральной системы.

Следовательно, можно сказать, что декабристы и даже еще до них тайные общества развязали это роковое колебание России от реакции к революции, а с тех пор путь российского либерализма стал чрезвычайно узким, потому что с двух сторон теснили его эти две примитивно-стихийные силы.

Так, при Николае Представителями либерализма были те, кто представлял его при Александре I, а именно Сперанский и Мордвинов, но оба эти человека во время процесса декабристов не находились среди обвиняемых, а среди судей. Мордвинов продолжал свою деятельность в рамках Государственного Совета, а Сперанский полностью посвятил себя кодификации права. К влиятельным представителям либерализма, хотя в то время и чисто экономического, следует причислить и министра финансов Канкрина.

Я вскоре рассмотрю вопрос о том, в какой мере можно говорить о либерализме в царствование Николая I. Но до этого надо сказать несколько слов об истории кодификации при Александре I и Николае I, то есть в основном о работе Сперанского по своду законов.

Примечания к главе 4

¹ Впрочем, и конституционалист может думать, что значительное осуществление этих элементов еще в рамках абсолютной монархии представляет собой необходимые предпосылки для перехода к конституционной монархии.

² Карамзин. Историческое похвальное слово Екатерине. Сочинения, т. 8. Пб, 1835, стр. 41–42.

³ Там же, стр. 40.

⁴ «Государь не менее подданных должен исполнять свои святые обязанности». Карамзин. Записка о древней и новой России. См. в приложении к «Историческим очеркам» Пыпина, стр. 496. Эта Записка была представлена Карамзиным царю в 1811 году.

⁵ Карамзин. Сочинения, т. 8, Пб, 1835, стр. 29–77.

⁶ Карамзин. О тайной канцелярии. 1803. Сочинения, т. 8, Пб, 1835, стр. 131 и далее.

⁷ Это повторения статьи 511 Наказа.

⁸ Карамзин. Письмо сельского жителя. Сочинения, т. 7, Пб, 1834, стр. 238–252.

⁹ Это доказывает, что «крестьяне благоразумного помещика… счастливее казенных». (Записка. Пыпин, стр. 513).

¹⁰ Я бы сказал: это означало бы исчезновение всех независимых посредников власти в том смысле, в каком это понимает Монтескье, т. е. всех тех, кто не назначен государством, а следовательно хоть в какой-то мере от государства независим. На самом деле, никак нельзя забывать, что тогда в России, в рамках крепостного права, все функции в деревне выполнялись помещиками: функции административные, полицейские, судебные, рекрутский набор, сбор налогов и экономическая помощь населению.

¹¹ Надо сказать, что в конечном итоге вся неудача или, выражаясь более осторожно, значительные недостатки освобождения крестьян в 1861 г. были прямым последствием того, что и тогда, то есть в 1861 г., эти предпосылки еще не были созданы. К этому я вернусь еще в соответствующей главе.

¹² Карамзин. Освобождение Европы. Сочинения, т. 1, Пб, 1834, стр. 253 и далее. (Стр. 241–257 в этом издании ошибочно сосчитаны два раза).

¹³ Карамзин. Письма русского путешественника.

¹⁴ Карамзин. Письма к Дмитриеву. Пб., 1866, письмо от 17 августа 1793 г.

¹⁵ Карамзин. Письма к Дмитриеву, стр. 412.

¹⁶ Карамзин. Там же, стр. 411.

¹⁷ Карамзин. Там же, стр. 299.

¹⁸ Цитирую по М. Волконскому. Декабристы. Цюрих, 1946, стр. 74.

¹⁹ См. вышеприведенные слова Бестужева.

²⁰ А. Фатеев. Le problème de l’individu et de l’homme d’état dans la person-nalité historique d’Alexandre ler, Empereur de toutes les Russies. (Проблема человека и государственного деятеля в исторической фигуре Александра I, Императора Всероссийского). Тетрадь 4, Прага, 1938, стр. 3. Записки научно-исследовательского объединения в Праге, том IX.

²¹ Смотри письмо Александра I Сперанскому от 1818 года, в котором ясно высказано его религиозное смирение.

²² Г. Вернадский. Конституционная хартия Российской империи от 1820 года. Париж, 1933, предисловие, стр. VII; а также стр. 7.

²³ Цитирую по Вернадскому, стр. 26. Речь императора Александра произнесена была по-французски. Перевод сделан был князем Вяземским. Вернадский приводит именно этот перевод. (Прим. переводчика).

²⁴ Карамзин рассказывает об этом в своем письме от 2 сентября 1825 г. к Дмитриеву.

²⁵ Вернадский подробно анализирует проект Новосильцева в своем вышеуказанном произведении. Поэтому я могу ограничиться тем, что кратко упомяну о самых значительных статьях этого проекта. В заключительной статье (статья 191) проекта говорится, что уставной грамоте приписывается значение основного закона и что ее цель «обосновать неприкосновенность личности и собственности и гарантировать ненарушимость гражданских и политических прав». Неприкосновенность личности обеспечивается, например, статьями 81, 82 и 87, а неприкосновенность собственности по отношению к государственной власти обеспечена статьями 97 и 98. Интересна статья 90, которая дает подданным российской империи право без всяких препятствий и со всем имуществом эмигрировать из России, и статья 93, которая разрешает всем иностранцам приезжать в Россию, покидать Россию и приобретать в стране недвижимое имущество. Проект Новосильцева, таким образом, идет дальше, чем проект декларации прав человека от 1801 г., о котором упоминается в главе 2 и в котором речь идет только о праве дворян и горожан ездить за границу. Кстати сказать, первые попытки обеспечить законом это право были сделаны в Смутное время. Наверное, они были реакцией на политику Ивана IV, который, по выражению Курбского, старался держать людей в своем государстве, как в аду. Что касается политических прав, то свободное пользование ими обеспечивается созданием народного представительства. Это представительство состоит из двух палат: по статье 101 (см. также статьи 13 и 31) царь может пользоваться своей законодательной властью лишь в сотрудничестве с народным представительством. Однако законодательная инициатива не дана палатам. Народное представительство может только высказываться по поводу законопроектов, которые предлагаются ему на рассмотрение царем при посредстве Государственного Совета, где обычным образом разрабатывается подобный проект (статья 42). По этому проекту Государственный Совет — орган исполнительной власти, а Сенат является верховной палатой. В общем, у этого проекта есть много общего с Баварской конституцией 1818 г., а также с конституцией Баденского княжества. Особенность этого проекта состоит в том, что Россия разделяется на большие «наместничества». Устройство этих наместничеств в общем почти полностью сходно с устройством государства. В каждом наместничестве есть маленький провинциальный парламент, через который избираются кандидаты, половину коих царь утверждает как членов парламента империи. По мнению Вернадского, такая федералистская тенденция этого проекта направлена на то, чтобы обеспечить единство империи. Он пишет: «Федерализм в том виде, в каком он вытекает из хартии, не означал разделения России, а наоборот — ее объединение» (стр. 46). Нольде еще более четко подтверждает этот аспект проекта; он считает, что построенная на федерализме конституция российской империи подготовлена была Новосильцевым для того, чтобы решить вполне конкретную задачу, а именно — чтобы ликвидировать польскую автономию. Нольде ссылается на проект указа, который был связан с проектом конституции Новосильцева. Этим указом Польша должна была быть объединена с Российской империей. Необходимость такого объединения в Указе объясняется тем, что «существование двух конституций в одной империи для необходимого единства и успешности управления» бесполезно и даже вредно. (Б. Нольде. Далекое и близкое. Париж, 1930, стр. 15). Кроме того, интересно, что Нольде сомневается в верности подхода Вернадского, считавшего, что этот проект представляет собой «момент развития всей политической системы императора Александра». Нольде придерживается мнения, что в основу проекта легли совсем не идеи Александра 1, а политические взгляды и административный опыт Новосильцева.

²⁶ Фатеев. Там же, стр. 2.

Как уже упоминалось, Сперанский в самых ранних своих произведениях высказывался о проблеме создания свода русских законов. При этом он имел в виду не только систематизацию старых законов, но и дальнейшее развитие и пополнение существующего права. Он считал, что с этой целью стоит принять западноевропейское право или, во всяком случае, при разработке новых законов нужно пользоваться результатами законоведения западных стран. Карамзин тоже высказался еще в 1802 году по поводу проблемы свода законов. Он писал: «Каким великим делом украсится еще век Александра, когда исполнится монаршая воля его; когда будем иметь полное, методическое собрание гражданских законов, ясно и мудро записанных»¹, «…нужна только философическая метода для расположения предметов… тогда мы не позавидуем Фридрихову кодексу; не позавидуем умному плану французского, и пожалеем об англичанах, которых судилища беспрестанно запутываются в лабиринте несогласных установлений»².

Впрочем, вполне естественно, что заинтересованные в политике писатели высказывались тогда по вопросу законов. Со времен Петра Великого этот вопрос или, во всяком случае, вопрос систематизации права стоял на первом плане. В течение всего восемнадцатого столетия многочисленные комиссии (в общей сложности — 9) занимались разработкой нового Уложения.

Уже в течение первых лет правления Александра I сенатору графу Завадовскому дано было поручение ознакомиться с тем, что было сделано в прошлом по гражданскому законодательству, и набросать план для дальнейшей работы. Но очень скоро это дело было передано в министерство юстиции. При этом министерстве была создана особая комиссия, подчиненная заместителю министра юстиции Новосильцеву. Барон Розенкампф был назначен секретарем этой комиссии. Он был родом из Прибалтики и некоторое время учился в Лейпцигском университете. Корф пишет: «Розенкампфу нельзя было отказать ни в остром уме, ни в обширных теоретических сведениях, но знания его в русском языке были крайне скудны, а о России — еще скуднее»³. Таким образом, вполне естественно, что работа комиссии под его руководством оставалась бесплодной⁴.

8 августа 1808 года Сперанский был назначен членом совета этой комиссии. До тех пор совет этот состоял только из министра Лопухина и заместителя министра Новосильцева. Но Сперанский приступил к преобразованию комиссии лишь после своего возвращения из Эрфурта, куда он сопровождал императора Александра и где ему представилась возможность лично беседовать с Наполеоном. Комиссия была разделена Сперанским на различные отделы. Розенкампф продолжал оставаться в ней как руководитель отдела, уполномоченного разрабатывать кодекс гражданских законов. Однако весь материал, который представлял его отдел, почти неизменно немилосердно перерабатывался Сперанским. Был создан особый комитет или совет из высокопоставленных чиновников, которому представлялись все проекты комиссии. Как отмечает сам Сперанский, смысл создания этого комитета состоял в том, чтобы ознакомить общественность с работой комиссии и этим повысить доверие к ней. После создания Государственного Совета в 1810 году комиссия была к нему присоединена. Вследствие этого был упразднен вышеупомянутый комитет, а на его место встал теперь департамент Государственного Совета по законам. Сперанский назначен был директором комиссии, благодаря чему значительно укрепилось его положение.

Государственный Совет, который открылся 1 января 1810 года, в период от 18 января до 14 декабря того же года под председательством царя в течение 43 заседаний полностью закончил пересмотр первых двух частей гражданского кодекса (права частных лиц и вещественное право). Сперанский в качестве директора комиссии представлял на этих заседаниях все проекты. После окончания пересмотра одобренные части гражданского кодекса были напечатаны для того, чтобы подвергнуться вторичному рассмотрению. Вскоре после этого Сперанский впал в немилость и был сослан, сначала в Нижний Новгород, а затем в Пермь. Александр чувствовал себя вынужденным принести Сперанского в жертву давлению влиятельных кругов общественности. Здесь не место заниматься историей падения Сперанского. Невозможно рассматривать здесь и критические высказывания по поводу проекта его реформы, которые поступали с разных сторон. Мы должны сосредоточить наше внимание на той роли, которую он сыграл в истории создания свода русских законов. Соответственно нас интересует критика его проекта свода гражданских законов. Доводы против этого проекта изложены в первую очередь Карамзиным в его «Записке о древней и новой России», которую мы уже несколько раз цитировали. Эти доводы чрезвычайно интересны. Это голос исторического течения⁵, которое восстает против образа мышления восемнадцатого века, того образа мышления, от которого Сперанский частично всю жизнь не мог освободиться, хотя вообще его мышление было гораздо шире, чем обычно считается, и объединяло в себе различные оттенки и различные тенденции.

Карамзин пишет: «Уже в Манифесте объявлено, что первая часть законов готова, что немедленно будут готовы и следующие. В самом деле, издаются две книжки под именем проекта Уложения. Что же находим? Перевод Наполеонова Кодекса! Какое изумление для Россиян! Какая пища для злословия! Благодаря Всевышнего, мы еще не подпали железному скипетру сего завоевателя; у нас еще не Вестфалия, не Итальянское Королевство, не Варшавское Герцогство, где Кодекс Наполеонов, со слезами переведенный, служит уставом гражданским. Для того ли существует Россия, как сильное государство, около тысячи лет, для того ли около ста лет трудимся над сочинением своего полного Уложения, чтобы… подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже шестью или семью экс-адвокатами и экс-якобинцами? Петр Великий любил иностранное, однако же не велел, без всяких дальних околичностей, взять например Шведские законы и назвать оные Русскими⁶, ибо ведал, что законы народа должны быть извлечены из его собственных понятий, нравов, обыкновений, местных обстоятельств. Мы имели бы уже девять Уложений⁷, если бы надлежало только переводить» (стр. 523).

Здесь Карамзин выражает мысль, в основном совпадающую со следующей мыслью Савиньи: «Общий итог этих мнений, следовательно, заключается в том, что всякое право… возникает на основе обычаев и народных верований, и лишь после этого на основе юриспруденции…» (стр. 13 и далее). Вообще в Записке Карамзина мы находим много мест, которые совпадают с высказываниями Савиньи в его «Призвании». Это особенно интересно, поскольку исключается прямое влияние одного произведения на другое. Книга Савиньи появилась в 1814 году, иными словами, через три года после Записки Карамзина. А Савиньи также ничего не мог знать о Записке Карамзина, поскольку она предназначалась только для императора Александра и в то время, да и много спустя о ней, кроме императора, знал очень узкий круг людей. Я постараюсь перечислить здесь самые значительные совпадения между этими двумя произведениями. Было бы интересной научной задачей определить, каковы были общие источники этих произведений. Одним из общих источников был Бэкон, другим — Монтескье. Савиньи прямо ссылается на Бэкона, в Записке же нет упоминаний о нем, но нельзя не узнать его мысли. Как Савиньи, так и Карамзин ссылаются на одну главу из книги «Дух законов». Однако, я предполагаю, что можно найти и иные подобные источники.

Далее Карамзин указывает на то, что уже с политической и патриотической точки зрения невозможно принять Наполеоновский Кодекс. Карамзин пишет: «Оставляя все другое, спросим: время ли теперь предлагать Россиянам законы Французские, хотя бы оные и могли быть удобно применены к нашему гражданскому состоянию? Мы все — любящие Россию, Государя, ее славу, благоденствие — все так ненавидим сей народ, обагренный кровию Европы, осыпанный прахом столь многих держав разрушенных, — и в то время, когда имя Наполеона приводит сердца в содрогание, мы положим его кодекс на святой алтарь отечества!» (стр. 524). Очень похоже звучат слова Савиньи:. «Для Наполеона кодекс этот был лишь дополнительной веревкой, которой он мог связать народы, и поэтому он должен быть для нас плохим и отвратительным, даже если бы он имел ту внутреннюю ценность, которой ему на самом деле полностью не хватает. От такого унижения мы избавлены» (стр. 57 и далее).

Но эти политические доводы не являются для Карамзина решающими. Это ясно уже из того, что он также отклоняет работу предшественника Сперанского, Розенкампфа, который велел подготовить перевод прусского земельного права и, наверное, думал о том, чтобы перенести в новое уложение целый ряд постановлений из этого кодекса Фридриха Великого. Карамзин пишет: «Россия — не Пруссия, к чему послужит нам перевод Фридрихова кодекса?» (стр. 522), и продолжает: «Не худо знать его, но менее ли нужно знать и Юстинианов или датский, единственно для общих соображений, а не для путеводительства в нашем особенном законодательстве» (стр. 522). Карамзин упоминает еще один том, содержащий различные подготовительные работы, и замечает: «Смотрим и протираем себе глаза: множество ученых слов и фраз, почерпнутых в книгах, ни одной мысли, почерпнутой в созерцании особенного гражданского характера России. Добрые соотечественники наши не могли ничего понять, кроме того, что голова авторов в луне, а не в земле русской, и желали, чтобы сии умозрители или опустились к нам, или не писали для нас законов». Карамзин говорит, что при подготовлении нового Уложения надо исходить из наблюдения над подлинными условиями жизни в России и понимания ее «особой» гражданской природы. Уже потому неправильно просто перенимать чужое право, что «для старого народа не надобно новых законов» (стр. 524). Поэтому комиссия должна представить русский закон в систематическом порядке (стр. 524).

Дополнения или устранение существующих постановлений первоначально допустимы, ести стало ясно «из опыта судилищ», что в законах есть недостатки и противоречия (стр. 525). Законы, представленные в систематическом порядке, должны быть подвергнуты «общей критике» с точки зрения — «суть ли они лучшие для нас по нынешнему гражданскому состоянию России?» Карамзин продолжает: «Здесь увидим необходимость исправить некоторые, в особенности уголовные, жестокие, варварские: их уже давно не исполняют: для чего же оные существуют, к стыду нашего законодательства?» (стр. 525).

При систематизации законов нельзя ограничиваться тем, чтобы представлять отдельные случаи, а надо формулировать общие правила, согласно которым могут решаться и другие возможные случаи, не предусмотренные кодексом. Без таких общих норм не может быть полных законов, ибо только нормы такого рода и могут придать законам наивысшую степень совершенства. Но и такие общие принципы нельзя брать взаймы из чужих кодексов, поскольку русское право имеет свои собственные принципы совершенно так же, как и право римское. Карамзин пишет: «Определите их /эти принципы/ и дадите нам систему законов» (стр. 525). Читая эти высказывания Карамзина, обязательно вспоминаешь целый ряд высказываний Савиньи в его книге «Призвание»: «Самое важное и сложное задание — это достичь совершенства кодекса, и сейчас речь идет о том, чтобы правильно понять эту задачу, с необходимостью решения которой все согласны. Дело в том, что кодекс, предназначаемый к тому, чтобы быть единственным источником права, на самом деле должен содержать подходящее решение вперед, для любого могущего представиться случая. Часто думали, что возможно хорошо и глубоко познать отдельные случаи опытом и потом уже искать для каждого решение в соответствующем отделе кодекса; но кто внимательно наблюдал за юридическими случаями, легко отдаст себе отчет в том, что такая затея должна оставаться бесплодной, потому что нет никаких границ разнообразию действительных случаев. И действительно, в самых новейших кодексах полностью отказались уже от любого стремления к достижению такого материального совершенства, не заменив его, однако, просто ничем. Но ведь существует подобное совершенство в другом смысле этого слова… в каждом отделе нашего права есть места, которыми как бы исчерпываются все возможности: мы можем назвать их руководящими основными принципами» (стр. 21 и далее). В другом месте Савиньи подчеркивает преимущество римских юристов, состоящее в том, что «они в каждом принципе видят одновременно и случай, и его применение, а в каждом юридическом случае видят правило, которое будет применено для его решения…» (стр. 30 и далее).

Принципы и содержание русского свода законов должны быть взяты из русского права. Тем не менее Карамзин считает, что можно следовать уже существующему иностранному праву в распределении материалов и систематизации правовых постановлений. Но о каком существующем иностранном праве идет речь? Карамзин не имеет в виду наполеоновский кодекс или кодекс Фридриха Великого; он думает о кодексе Юстиниана (стр. 525); это потому, что Уложение царя Алексея Михайловича в общем придерживалось как раз распределения материала этого кодекса.

Когда Карамзин говорит об уложении законов, то он думает о подготовлении кодекса только для Великороссии. Он очень резко настроен против того, чтобы новый кодекс силой навязывался другим народам империи. Карамзин пишет: «Прибавим одну мысль к сказанному нами о Российском законодательстве. Государство наше состоит из разных народов, имеющих свои особенные Гражданские Уставы, как Ливония, Финляндия, Польша, самая Малороссия. Должно ли необходимо ввести единство законов? Должно, если такая перемена не будет существенным долговременным бедствием для сих областей; в противном случае не должно. Всего лучше готовить оную издали, средствами предварительными, без насилия… Впрочем, надобно исследовать основательно, для чего, например, Ливония и Финляндия имеют такой-то особенный закон? Причины, родившие оный, существуют ли?.. От новости не потерпят ли нравы, не ослабеют ли связи между разными гражданскими состояниями той земли?»

Карамзин заканчивает цитатой из Монтескье: «Какая нужда, одним ли законам следуют граждане, если они верно следуют оным?» И к этому добавляет следующую мысль: «Опасайтесь внушения умов легких, которые думают, что надобно только велеть — и все сравняется» (стр. 526). Тут мысли Карамзина также удивительным образом напоминают мысли Савиньи, развитые им в связи с вопросом развития землевладельческих прав в Германии (стр. 41 и далее). Савиньи критикует мысль о том, что национальное единство требует существования совершенно одинакового права для всей нации. Он указывает на то, что «ошибочно считать, что общее дело выиграет и станет более живым вследствие уничтожения индивидуальных положений. Наоборот, в каждом сословии и в каждом городе, даже в каждой деревне может воспитываться оригинальное самосознание, и из такой повышенной и многообразной индивидуальной жизни общее дело и общие интересы почерпнут новые силы» (стр. 42). А также утверждение, что вследствие таких различий становится труднее применять законы, не подтверждается абсолютно никаким конкретным опытом, по словам Савиньи, но даже если бы это и было правдой, все же нельзя было бы стремиться к одинаковости права для всех. Савиньи пишет: «Легкое и произвольное изменение гражданского права — большая ошибка, и даже если такое изменение ведет к упрощению и удобству, все же преимущество это совершенно несоизмеримо с тем политическим ущербом, который такие изменения наносит» (стр. 43). Он говорит, что требование ввести одинаковое право во всех немецких областях в конечном итоге не основано ни на соображениях национального единства, ни на требованиях соблюдения справедливости. Настоящая причина для такого требования, по мнению Савиньи, «это то невероятное влияние, которое сама идея равенства оказывает уже так давно и во всех направлениях в Европе. Еще Монтескье предупреждал об опасности злоупотребления этим влиянием». Здесь Савиньи, как и Карамзин, ссылается на 18 главу 29-го тома «Духа законов» под названием «Об идеях равенства». Цитируемые слова Монтескье во французском оригинале звучат следующим образом: «Lorsque les citoyens suivent les lois, qu’importe qu’ils suivent la même?»

Карамзин сомневается в том, что в России есть люди, способные составить такой прагматический кодекс, а именно, такую систематическую книгу законов, в которую можно внести изменения существующих законов на основании конкретного судопроизводственного опыта и согласно гуманитарным требованиям справедливости. Поэтому он советует «умерить требования» и ограничиться тем, чтобы вместо прагматического кодекса появилась в свет полная упорядоченная сводная книга русских законов. Убеждение в том, что создание систематического кодекса представляет собой чрезвычайно сложное и трудное задание, при выполнении которого требуется огромная осторожность, наверное, заимствовано Карамзиным у Бэкона, хотя, по всей вероятности, и не только у него. Бэкон ведь говорит: «Atque opus ajusmodi opus heroicum esto»⁸, а в дополнение к этому он предупреждает: «Ut hujusmodi legum instauratio illis temporibus suscipiatur, quae antiquoribus, quorum acta et opera retractant, litteris et rerum cognitione praestiterint»⁹.

Савиньи в своем произведении также исходит из этого мнения. Он прямо ссылается на Бэкона (стр. 20 и далее) и приходит к выводу, что при составлении свода законов дело идет о следующем: «Уже существующее, не подлежащее изменениям, а сохранению, должно быть досконально опознано и правильно высказано».

Поэтому я считаю весьма вероятным, что Бэкон был для Карамзина одним из источников, из которого он черпал идею о том, что существующее право принципиально имеет большую ценность, чем вновь издаваемые законы, и что нельзя его менять без подлинной в том нужды и без серьезного размышления. Эту идею Карамзин выражает в своих уже процитированным нами словах: «Для старого народа не надобно новых законов» (стр. 524).

Вернемся теперь к дальнейшему ходу подготовления свода законов. Всего через несколько месяцев после падения Сперанского началась Отечественная война. Тем не менее, несмотря на войну и на удаление Сперанского, работа по составлению свода законов не прекратилась. В течение 1812 года подвергался рассмотрению Государственным Советом проект третьей части гражданского кодекса, разработанный в основном еще Сперанским. В течение того же года была вновь преобразована законодательная комиссия. Пост директора, освободившийся после ссылки Сперанского, был упразднен, а во главе комиссии был поставлен совет из трех членов. Комиссия была вновь подчинена министерству юстиции. Вышеупомянутый совет обратился к министерству юстиции с вопросом о том, может ли проект гражданского кодекса оставаться в том виде, в каком комиссия получила его от Государственного Совета после рассмотрения, или желательно, чтобы проект был вновь переработан. Совет счел правильным именно второй путь. При этом Совет вновь задал вопрос, какой метод следует избрать при новом рассмотрении, то есть надо ли идти по пути принятия иностранного права или скорее строго придерживаться существующего русского и ограничиться тем, чтобы пополнять лишь самые серьезные пробелы и исправлять лишь самые очевидные недостатки. Совет в своем вопросе подчеркивал, что законы утверждены временем и долгим существованием, и говорил: «Гражданские законы непосредственно касаются всех общественных связей, отстоявшихся в продолжение многих веков, и потому нельзя полагать, чтобы можно было переменить их вдруг изданием нового Уложения, не причинив замешательства в настоящем порядке вещей. Мы ошибаемся, если вообразим, что с переменою на бумаге текста гражданских законов столь же легко и скоро переменится и существующее право, и что от введения постановлений другого государства произойдут из оных те же самые следствия, как и там, где к оным привыкли. Не одни люди, но и время постановляет и определяет начала законодательства… Искусные люди могут, конечно, в течение нескольких лет составить Уложения, довольно хорошо написанные, но если они заменят начала, действительно принятые, началами чужеземными, то сии Уложения будут ничто иное, как книги, содержащие в себе систематические рассуждения о праве не существующем»¹⁰. Но все эти рассуждения не имели значительного влияния на методы работы комиссии, в которой Розенкампф начал играть главную роль. Комиссия продолжала использовать в большой мере иностранные образцы и при работе над дальнейшими проектами. В 1813 году был закончен проект уголовного кодекса. В 1814 — проект торгового кодекса и кроме того первая часть гражданского процессуального кодекса. Ни один из этих проектов не был окончательно утвержден.

После возврата из ссылки или точнее с поста губернатора Сибири, Сперанский в 1821 году был назначен членом Государственного Совета, и ему вновь было поручено руководство законодательной комиссией, на этот раз, однако, без какой-либо функции внутри самой комиссии. Сперанский предложил царю вновь представить Государственному Совету проект гражданского кодекса (в третий раз)¹¹. Эта третья проверка заняла снова 38 заседаний Государственного Совета. Теперь сам Сперанский выступал с критикой проекта. Наконец Совет постановил изменить 721-ю статью.

Сперанский, который, по мнению Корфа, внутренно сознавал «слабость своей работы»¹² (а значит и тех частей ее, которые он сам подготовил), использовал это обстоятельство для того, чтобы убедить императора Александра, что лучше начать всю работу заново и отложить вопрос до разработки нового гражданского процессуального кодекса. После этого и до смерти Александра очень мало что произошло в области создания свода законов. В марте 1823 года по предложению министра финансов Государственному Совету был представлен проект торгового кодекса. Этот проект, разработанный в 1814 году под руководством Розенкампфа, возвращен был комиссии из Государственного Совета как совершенно неудовлетворительный. 18 августа 1824 года Государственному Совету был представлен на рассмотрение проект уголовного кодекса, но и этот проект не был утвержден¹³.

Вопрос о том, по каким причинам Сперанский не настаивал больше на окончательной редакции и утверждении свода законов, а напротив, использовал первый представившийся ему предлог для того, чтобы похоронить проект, заслуживает очень большого внимания. Является ли это знаком того, что его подход ко всей проблеме создания свода законов и вообще его законоведческие понятия сильно изменились за прошедшее время? Такую возможность, конечно, нельзя исключить. В главе третьей я указывал на то, что нельзя переоценивать радикализм Сперанского до 1812 года, что влияние на него консервативных идей между 1812 и 1821 годами усилилось, что в мировоззрении его произошло значительное укрепление консервативных тенденций. Ведь мы знаем, что Сперанский в свои молодые годы читал Юма и Стюарта, как и популярных в то время в России Бентама и Адама Смита, но никого из них, даже Бентама, нельзя считать представителями радикализма. Затем он много занимался французской юридической литературой, причем меньше внимания уделял представителям школы естественного права, а больше интересовался Троше и сродными ему авторами, которые уже выросли из восторгов перед рационализмом, и при составлении свода законов в очень значительной мере исходили из старого французского права. Остается сомнительным, был ли Сперанский в дальнейшем под влиянием немецкой исторической школы. Он изучил немецкий язык лишь когда ему было уже 50 лет, и русский законовед Каркунов считает, что идеи исторической школы оставались Сперанскому чуждыми, несмотря на то, что он читал произведения Савиньи. Каркунов утверждает, что Сперанский не понял настоящего смысла произведения Савиньи «Призвание»¹⁴. Нелегко, однако, составить себе об этом точное мнение. Конечно, Сперанский с удовольствием подчеркивает, что Савиньи в «Системе современного римского права» вынужден признать, что в тех странах, где созваны своды законов, законоведчество сделало большие успехи. Но это не доказывает еще принятия им идей исторической школы. Корф далее упоминает, что Сперанский во время своего пребывания в Иркутске читал Клопштока, Шлегеля и Мюллера, по всей вероятности, Адама Мюллера, то есть одного из самых важных представителей консервативного направления¹⁵.

После возврата из Сибири он часто встречался с Карамзиным¹⁶. Они даже посещали друг друга. Надо предполагать, что духовный мир этого умственно богатого человека оказал влияние на Сперанского. Сперанский также произвел положительное впечатление на Карамзина. Корф пишет: «Узнав его /Сперанского/ короче, он /Карамзин/ убедился в том, что у Сперанского не было закоренелых идей, а напротив, была удивительно гибкая, всепонимающая, многосторонняя натура. Иного впечатления умный и наблюдательный Карамзин не мог вынести из знакомства. С тех пор он старался всячески поддерживать его у императора Александра»¹⁷.

Одна из первых проблем, которой занялся Николай I, была — создание свода законов. Законодательную комиссию он превратил во второй отдел «Собственной Его Императорского Величества канцелярии» и во главе этого отдела поставил профессора Балугьянского. Сперанский, остававшийся по-прежнему членом Государственного Совета, должен был фактически выполнять работу, не занимая при этом никакого особенного поста. Прежде всего он составил две записки. В одной из них был исторический отчет о работе законодательной комиссии, другая содержала план дальнейшей работы. Здесь Сперанский представляет императору на выбор две возможности: составлять систематические своды законов так, как пытались сделать при Александре, или избрать путь систематического издания всех существующих юридических постановлений. Император решительно высказался за второй метод. При подготовлении свода законов Балугьянский, Сперанский и их сотрудники должны были брать себе за образец кодекс Юстиниана и исходить из принципов, сформулированных Бэконом¹⁸. Принципы эти были именно теми идеями, из которых, как мы уже видели, исходил Карамзин в своей «Записке о древней и новой России». Поэтому не удивительно, что принятый теперь план работы для составления свода в основном соответствовал высказанным Карамзиным идеям.

Спорным остается вопрос, придерживался ли Сперанский всегда существующего русского права или он все-таки иногда «тайком» вводил в свод правовые постановления из различных иностранных кодексов, иными словами, не содержит ли свод некоторые элементы, в основу которых легло принятие иностранного права. Этому вопросу посвящена статья М. Винавера¹⁹. Винаверу удалось в некоторых случаях доказать, что тут налицо элементы иностранного права. Но эти случаи все же представляют собой отдельные исключения. В общем, Сперанский исполнил работу согласно принятому плану.

Сперанский отдавал себе отчет в ценности своего дела, в том значении, которое должен был иметь свод для России. Мы читаем у Корфа: «Может быть, сколько мы его знали, у него была во всем этом еще и другая, более отдаленная цель, именно через извлечение наших законов из прежнего хаоса и большую доступность их перевоспитать умы, ввести народ в юридическую среду, расширить его понятия о праве и законности, и таким образом усилить его восприимчивость к высшему кругу идей и к большему участию в мерах, для него самого предпринимаемых. Во всяком случае, Свод послужил весьма важною ступенью к тому самомышлению и к той самодеятельности, которых развитие, обусловливаемое еще и другими обстоятельствами, хотя и началось у нас, при содействии правительства, конечно, уже гораздо позже, но для которых основные камни были положены, как нельзя в том усомниться, творением Сперанского»²⁰. Эта оценка, даваемая Корфом работе Сперанского по созданию свода законов, чрезвычайно правильна, и трудно сказать лучше о важности этой работы для развития России в либеральном направлении.

Примечания к главе 5

¹ Карамзин. Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени. 1802, Собр. соч., т.9, Пб, 1835, стр. 94.

² Там же, стр. 95.

³ М. Корф. Жизнь графа Сперанского. Пб, 1861, т.1, стр. 146.

⁴ Корф, там же, стр. 147. См. также Макаров в вышеуказанной статье о проекте конституции Розенкампфа.

⁵ Развитие этого в России шло тогда в том же направлении, что и на Западе, о чем Савиньи пишет: «Повсюду усиливается исторический подход и понимание истории, и при этом не остается больше места для беспочвенной надменности и ожидания от современности абсолютного совершенства». (Призвание, 1-е изд., стр. 5 и далее). Не удивительно, что представителем этого направления в России стал отец русской исторической науки Карамзин.

⁶ Это утверждение исторически неправильно, поскольку Петр Великий просто велел перевести некоторые иностранные законы. Но это здесь не имеет значения, потому что играет роль не исторический факт, а подход Карамзина к делу.

⁷ Здесь намек на то, что в течение XVIII века было 9 комиссий, которым была поручена разработка нового Уложения.

⁸ Bacon. De Argumentis Scientiarum. Lib. VIII, Cap. III. Aphor. 59.

⁹ Там же, афор. 64.

¹⁰ Цит. по Латкину. Учебник истории русского права (18–19 вв.). Пб., 1899, стр. 92.

¹¹ В первый раз, как уже упоминалось, обе первые части проекта проверялись Государственным Советом в 1810 году, то есть в то время, когда еще Сперанский был директором комиссии. Третья часть была представлена Государственному Совету в 1813 году, в то время, когда Сперанский был в изгнании. Однако Государственный Совет так и не рассмотрел эту часть гражданского кодекса, ибо в июне 1814 года высочайшим указом было постановлено, что вместе с этой третьей частью надо проверить и первые две части. Проверка была прервана в 1815 году возражениями Трощинского. Проект очень остро критиковался министром юстиции Трощинским. Он упрекал проект в том, что он полностью следует иностранным образцам и чужд русскому народному духу. В соответствии с этим Государственный Совет постановил, что надо сравнить статьи проекта с существующим русским правом и что надо начать с того, чтобы подготовить систематическое издание существующих законов. (Корф, там же, т.1, стр. 168 и далее).

¹² Корф, там же, т.2, стр. 277. К этому мнению присоединяется и Латкин.

¹³ Корф, там же, т.2, стр. 278 и далее.

¹⁴ А. Фатеев. Свод законов и его творец. Записки русского научного института в Белграде, т. 7, 1932, стр. 66.

¹⁵ Корф, там же, т.2, стр. 211.

¹⁶ Сперанский не знал Карамзина до 1812 года. В первый раз они встретились в 1812 году в Нижнем Новгороде, когда Сперанский находился там в качестве ссыльного, а Карамзин в качестве беженца.

¹⁷ Корф, там же, т.2, стр. 298 и далее.

¹⁸ Об этом подробно пишет Латкин, стр. 98 и далее.

¹⁹ М. Винавер. К вопросу об источниках 10 тома. В журнале министерства юстиции за октябрь 1895 года.

²⁰ Корф, там же, т.2, стр. 324 и далее.

Вопрос о том, какое место следует отвести эпохе Николая I в рамках развития России в либеральном направлении — бесспорно нелегок. Свобода выражения мысли была ограничена, цензура была строга во всех областях, после 1848 года все эти ограничения еще усилились. При этом, однако, надо признать, что при Николае I не только сохранилось, но и укрепилось многое из того, что в конечном итоге должно было привести к возникновению либерального порядка в России и что было достигнуто при Екатерине II и Александре I. Трудно также оспаривать, что именно это укрепление послужило нужной предпосылкой для либеральных реформ Александра II.

В предыдущей главе я указывал на значение создания Свода Законов для развития всеобщего правосознания в России, а тем самым и для возникновения предпосылок для либерального порядка.

Но при Николае I некоторые конкретные элементы либерального правосознания упрочились. В своей Жалованной Грамоте Екатерина признала за дворянами право собственности на землю; признание это и восприятие земли, как частной собственности, глубоко проникло в правосознание не только всего дворянства, а и самой династии. Такое укорененное у дворянства правосознание очень четко нашло себе выражение в одном из заключений Комитета 6 декабря (1826). Мы читаем здесь, что Комитет 6 декабря на заседании 28 сентября 1827 года при рассмотрении мероприятий, которые должны послужить к прекращению продажи крепостных без земли, подчеркнул необходимость «для предупреждения лживых толков и неосновательных догадок о будущих отношениях крестьян с помещиками, дать чувствовать, сколь священно и неотъемлемо перед Правительством и законом право сих последних на собственность владеемой ими земли. При том, однако же, замечено, что упомянуть о сем должно с некоторою осторожностью, положительно, но кратко и почти мимоходом, как о праве, которое не может быть подвержено сомнению»¹.

Сам Николай I полностью убежден был в святости этого принципа. В речи, которую он произнес в Государственном Совете в связи с законопроектом о так называемых обязанных крестьянах, он подчеркнул, что закон этот ко всему прочему полезен еще и потому, что он недвусмысленно «выражает волю и убеждение правительства, что земля есть собственность не поселенных на ней крестьян, а помещиков»². Он указал на то, что это четкое утверждение имеет большое значение для сохранения спокойствия в будущем, высказываясь по этому поводу следующим образом: «Я сомневаюсь, чтобы кто-либо из моих подданных осмелился действовать не в этом смысле, лишь только моя точная воля ему стала бы известна»³.

Именно убеждение Николая 1 в том, что земля есть частная собственность дворян, и надо рассматривать как главное препятствие освобождению крестьян в его время. Целый ряд его высказываний разным людям доказывает, что сам он был сторонником освобождения и даже что освобождение крестьян было одним из самых сильных его желаний. Но Николай считал себя крепко связанным существующим правом, даже в тех случаях, когда право это ему лично совсем не нравилось и противоречило его личным взглядам. Русский историк Кизеветтер пишет: «Николай Павлович и его брат не были проникнуты симпатией к конституционным учреждениям. Император Николай Павлович совершенно определенно признавал, что весь строй его мысли и весь склад его натуры были глубоко чужды духу конституционного режима. И потому Николай Павлович воспользовался первым случаем для того, чтобы формально уничтожить польскую конституцию. Но тем важнее отметить, что пока эта конституция еще не была уничтожена, Николай Павлович, при всем стремлении к безграничной полноте своей власти, считал для себя обязательным точное соблюдение конституционных форм»⁴. Известно также, что Николай I строго осудил французского короля за нарушение признанной им конституции. Он считал нарушение закона несовместимым с достоинством монарха.

Опыт показал, что освобождение крестьян, не сопровождаемое наделением землей, в значительной мере ухудшает их экономическое положение. Поэтому нельзя было думать об освобождении такого рода. Крестьян можно освободить только в том случае, если освобождение будет сопровождаться наделением их частью земель, принадлежащих землевладельцу. Но для того, чтобы это сделать, надо нарушить признанный и законом утвержденный принцип, согласно которому земля является частной собственностью дворянства, а следовательно государственная власть не уполномочена отбирать ее у дворян. Николай I был недостаточно гибким человеком для того, чтобы найти выход из этой дилеммы.

Может быть, он еще и потому колебался приступить к освобождению крестьян, что недостаточно находил поддержки этим планам среди дворян, среди своих сотрудников из высших чиновных кругов. В 1834 году Николай сказал следующее своему будущему министру государственных имуществ Киселеву: «Меня в особенности заинтересовало одно место: это то, в котором ты говоришь об освобождении крестьян; мы оба имеем те же идеи, питаем те же чувства в этом важном вопросе, которого мои министры не понимают и который их пугает. Видишь ли, — продолжал Государь, указывая рукою на картоны, стоявшие на полках кабинета, — здесь я со вступления моего на престол собрал все бумаги, относящиеся до процесса, который я хочу вести против рабства, когда наступит время, чтобы освободить крестьян во всей империи»⁵.

Однако и среди дворян должно было постепенно распространяться сознание того, что освобождение крестьян представляет собой необходимость⁶. А если не сознательное понимание, то какой- то общественный и правовой инстинкт должен был подсказывать дворянам, что продолжение крепостного права несовместимо с их собственным новым статусом полноправных граждан, с той гражданской свободой, которая со времен Екатерины стала действительностью не только для дворян, а и для городских жителей. Гражданская свобода как привилегия аристократии могла совмещаться с рабством, но никак не с владением крестьянами в той форме, какая выработалась в рамках крепостного строя. А для рабства в России не было просто никакой исторической почвы. Представители дворянства во все времена отдавали себе отчет в этом, как и в том, что крепостной строй по юридической сути своей отличается от рабства. Д. Милютин подчеркнул это в докладе, который он читал на заседании Общества Политической Экономики в Париже 5 мая 1863 года⁷. Он указал на то, что превращение крепостного строя в настоящее рабство в России немыслимо; может быть, еще возможно было возвращение к старым формам крепостничества, какими они известны, например, в XVIII веке. Во всяком случае, такое решение крестьяне бы поняли, а может быть даже и приветствовали бы. Но это означало бы значительное усиление государства, что в конечном итоге несовместимо с принципами Жалованной Грамоты 1785 года.

Интересно отметить, что на самом деле при Николае I произошло легкое смещение именно в этом направлении, хотя и не в результате сознательного намерения со стороны правительства. Это было просто неизбежным следствием того обстоятельства, что ничто не может продолжаться вечно, и уж во всяком случае не может длиться вечно переходный период. Поскольку правительство не могло или во всяком случае не осмеливалось сделать и крестьян свободными и полноправными гражданами, а тем самым окончательно укрепить в России гражданский строй, не оставалось иной возможности, как прибегать к мероприятиям, которые соответствуют сути крепостного строя. Николай, обращаясь к Государственному Совету, официально охарактеризовал крепостное право как очевидное зло. Но одновременно он заявил, что «прикасаться к нему» было бы сейчас еще большим злом. И поскольку временно отказывались от того, чтобы предоставить крестьянам свободу, не оставалось иного выхода — если вообще хотеть что-то сделать в пользу крестьян — как ограничить власть помещиков над крепостными и подчинить пользование этой властью некоему государственному контролю.

Градовский пишет, что при Николае I издано было больше указов для защиты крестьян от помещиков, чем при его предшественниках: всего 108 от 1826 до 1855 года⁸. Так например, 19 июня 1826 года и 6 сентября 1826 года министру внутренних дел направлены были две инструкции, бравшие под защиту интересы крестьян. Первая инструкция предписывала помещикам вообще «обращаться с крестьянами по-христиански и согласно законам». Предводителям дворянства ставилось в обязанность наблюдать за действиями помещиков с этой точки зрения, а при несоблюдении этой обязанности им грозили строжайшие дисциплинарные наказания. Инструкция от 6 сентября посвящена была точной регулировке этих контрольных функций. Впоследствии изданы были дальнейшие указы и законы, все направленные на то, чтобы урезать право дворян неограниченно распоряжаться крестьянами. В 1827 году помещикам запрещено было уступать своих крепостных крестьян для работы на шахтах. В 1827 и 1828 годах им запрещено было ссылать крестьян в Сибирь. В 1833 году им запретили сдавать в аренду поместья, на которых есть крепостные. В 1854 последовал запрет помещикам передавать некоторые свои права приказчикам. Все эти постановления направлены на то, чтобы ограничить власть дворян над крепостными. У всех у них одна общая черта: ограничение прав дворянства никоим образом не выливается в расширение прав крестьян. Тут лишь создается объективный порядок, которому подчиняются или которым связаны дворяне. Порядок этот имеет последствия, благоприятные для крестьян (или во всяком случае должен их иметь), однако ни один из этих законов не предоставляет крестьянам личных прав, то есть таких, которыми они могли бы пользоваться по отношению к дворянам. В полном соответствии с этим находится и то обстоятельство, что крестьяне не имеют права жалобы на хозяев. Крестьянин ничего не может предпринять против помещика, нарушающего эти законы. Против помещика, обращающегося со своими крестьянами «не по-христиански и не в согласии с законом» может действовать только предводитель дворянства и местное полицейское управление. Точное представление о том, как же обстояло дело, мы можем получить из циркуляра министерства внутренних дел от августа 1849 года: «По закону Предводители дворянства должны иметь сведения о поведении, образе жизни и состоянии дворян, а также о положении их имений и пещись о пользах дворянства и об охранении в сем сословии благоустройства и порядка. Правительствующий Сенат, по рассмотрении дела о двух уездных Предводителях дворянства, преданных по Высочайшему повелению суду с отрешением от должности за допущение одного помещика и жены его к чрезмерно жестокому обращению с крепостными людьми их, нашел, что жестокие поступки сих владельцев, а также разорение ими крестьян, которые вынуждены были питаться подаянием, доказаны по суду, что таковое злоупотребление помещичьей властью продолжалось несколько лет и что за сим самое неведение уездных Предводителей дворянства и чинов земской полиции об означенных поступках показывает уже явное нерадение в исполнении ими своих обязанностей… Правительствующий Сенат положил вышеупомянутым Предводителям сверх отрешения их от должностей сделать на основании 43 и 442 ст. Уложения о Наказаниях в присутствии суда при открытых дверях строжайший выговор, со внесением в послужные их списки, предоставив министерству внутренних дел распорядиться об ограничении прав сих дворян в отношении избрания их на будущее время в должности предводителей… Поставить в известность всех Предводителей дворянства об определенном сказанным лицам взыскании за нерадение в отправлении ими своих должностей»⁹.

В этом постановлении Сената ни слова нет о том, что крестьяне пробовали жаловаться на противозаконные действия помещика и вообще как-то защищать свои права. Крестьяне упоминаются только как предмет опеки со стороны государственных органов. Полностью отсутствует даже мысль о том, что крестьяне могли бы вообще предъявлять какие-то свои личные требования. Характерна тут еще одна черта: предводители дворянства, т. е. дворянством избранные представители цензовых интересов и хранители сословных традиций, используются правительством наподобие служащих полиции для наблюдения за другими членами того же сословия, и наказываются они теми же дисциплинарными взысканиями, как и полицейские служащие. Эта картина столь широкой бюрократизации даже внутрисословных отношений на самом деле производит подавляющее впечатление.

Николай I вовсе не собирался останавливаться на вышеупомянутых отдельных мероприятиях, направленных на ограничение власти крепостных владельцев. Он мечтал о всеобщем и совершенно новом регламентировании отношений крепостных с хозяевами. Во время царствования Николая шесть тайных комитетов занимались крестьянской проблемой. Три из них занимались только особыми проблемами крестьянского существования. Крестьянский вопрос вообще рассматривался в Комитете 6 декабря (1826), в Комитете 1839 года и в Комитете 1846 года. Комитеты эти стремились не к отмене крепостного права, а к упорядочению отношений между крестьянами и помещиками в рамках крепостного строя. Это было естественным последствием того, что правительство отклонило два решения, считая их неприемлемыми: с одной стороны, личное освобождение крестьян без передачи им земли¹⁰, с другой стороны, отобрание земли у дворян для наделения ею крестьян.

В Комитете 6 декабря¹¹ Сперанский докладывал по крестьянскому вопросу. По мнению Сперанского, надо стремиться к восстановлению настоящего крепостного права, т. е. прикреплению крестьянина не к особе помещика, а к земле, и обязательства крестьян по отношению к хозяевам изложить в форме договора¹².

В Комитете 1839 года разработка планов поручена была графу Киселеву. И он в своем проекте пытался найти какой-то выход из положения, избегая как освобождения крестьян без земли, так и необходимости отнимать землю у помещиков. По мнению Киселева, надо было по-прежнему считать землю собственностью помещиков, но тем не менее обеспечить крестьян землей. Надо обязать землевладельцев предоставлять крестьянам известные наделы, а крестьяне со своей стороны должны быть обязаны обрабатывать эти наделы и за пользование ими отдавать землевладельцам некую плату. При таком устройстве личная свобода крестьянина ограничивалась тем, что он оставался прикрепленным к земле (но уже не к хозяину), в то время как право собственности землевладельца тоже ограничивалось обязанностью давать землю крестьянам. Размеры наделов так же как и плата, которую за них будут вносить крестьяне, должны были быть определены законом.

Чрезвычайно интересны доводы Киселева против того, чтобы предоставить крестьянам наделы не только в пользование, а и в собственность. Во-первых, он считает право собственности землевладельцев священным и неприкосновенным. Но помимо этого, с чисто политической точки зрения он против обращения крестьян в свободных собственников. Ему ясно, что гражданские права и гражданская свобода представляют собой основу и для прав политических. Превращение крестьян в собственников повело бы к участию широких народных масс в управлении государством, «по праву вотчинной собственности», что «силою необузданного большинства ниспровергнет равновесие в частях государственного организма»¹³.

Указ, изданный в 1842 году на основании этого проекта Киселева, отличается значительным ослаблением первоначальных намерений. Определение размеров наделов и платы за них предоставляется крестьянам и помещикам, которые должны свободно об этом договариваться. Уже, значит, речь не идет о том, чтобы и то и другое определить и утвердить законом. Но еще важнее то обстоятельство, что помещики ни в какой мере не обязаны предоставлять крестьянам наделы. То, что возможно было в рамках старого крепостного права, теперь представляется совершенно неосуществимым. Жалованная Грамота Екатерины существует уже 50 лет, и дворянам кажется совершенно естественным право свободно распоряжаться своим имуществом. Право это незадолго до того вошло в Свод Законов и тем самым вновь было подтверждено. Но не только дворяне считали бесспорной неограниченность своего права собственности. Самодержец тоже учитывал это убеждение дворянства и признавал, что свободное право помещиков полностью распоряжаться своей собственностью никак не может быть урезано. Когда князь Голицын на заседании Государственного Совета указал на то, что если не сделать законно обязательным предоставление крестьянам наделов, все это устройство будет существовать только на бумаге, Николай I дал на это следующий многозначительный ответ: «Я, конечно, самодержавный и самовластный, но на такую меру никогда не решусь, как не решусь и на то, чтобы приказать помещикам заключать договоры, это должно быть, опять повторю, делом их доброй воли»¹⁴. На той же основе доброй воли издан был и закон об «обязанных крестьянах» от 2 апреля 1842 года. Таким образом, речь шла лишь о Высочайшей рекомендации, как и предвидел князь Голицын, практическое значение ее оказалось очень незначительным¹⁵. Императору пришлось убедиться в том, что подданные его все-таки далеко не всегда действуют согласно с его желаниями, даже в тех случаях, когда воля его им точно известна.

И после 1842 года Николай и его правительство продолжали интересоваться крестьянским вопросом. В 1846 году вновь был создан комитет для совещания о мероприятиях, считавшихся необходимым введением в дело окончательного освобождения крестьян. Комитет этот собрался лишь один раз, но во время этого единственного заседания министр внутренних дел граф Перовский изложил замечательный план¹⁶. Согласно этому плану крестьяне должны оставаться прикрепленными к земле, т. е. по-прежнему крепостными. Но они перестают быть собственностью хозяев, потому что у господ по отношению к крестьянам остаются лишь полномочия, которые Перовский называет политическими. Речь шла о том, чтобы дворяне сохранили по отношению к крестьянам прежнее положение административных и судебных органов, а также собирателей налогов, но они не должны больше называться собственниками крестьян. Крестьяне же должны быть прикреплены к земле, для того чтобы точно и вовремя выплачивать положенное государству и самим хозяевам, таким образом, обеспечивая доходы государства и существование помещика. Размеры того, что полагается платить крестьянам, должны быть установлены законом, законом же должны быть обеспечены права крестьян на движимое и недвижимое имущество. Этот план представляет собой возврат к принципам старого крепостного строя. Законом определяются нормы для распоряжения землей дворян. В принципе земля эта остается собственностью хозяина, но должна быть предоставлена в пользование крепостным крестьянам. Размеры того, что крестьянам положено платить, тоже определяются законом и договорами, которые обязательны для обеих сторон и утверждены государственной властью, что означает, что и содержание их в известной степени этой властью определяется. Таким образом, помещик превращается в государственного чиновника или собирателя налогов, которому отдается часть налогов сразу же после их получения. Отношения между крестьянином и помещиком таким образом вновь приобретают общественно-правовой характер.

В той мере, в какой государство оставляет за собой право распоряжаться землей, оно соответственно и ограничивает то же право собственника. От такого урезывания права свободного распоряжения до понятия относительности права собственности вообще остается один только шаг. И шаг этот полностью закономерен с точки зрения юридической логики. Если государство предписывает собственнику, каким образом он может и должен распоряжаться своей собственностью, оно может и наказывать в случае, если требования его не выполняются. Одним из возможных наказаний, конечно же, может явиться, и вполне естественным образом, отнятие самой собственности. И вот мы имеем обоснование условного характера собственности. Выполнение некоторого долга (а именно, долга распоряжаться определенным образом своей собственностью, согласно государственным предписаниям) по отношению к государству становится предпосылкой и условием собственности. Если собственность таким образом стала институтом условным, ничто не может помешать государству ставить и дальнейшие требования, а дальнейшие обязанности делать тоже предпосылкой и необходимым условием собственности. Такой обязанностью может быть, например, провести известное число лет на государственной службе. Таким образом, вновь восстанавливается обязующий характер повинности государственной службы, и отменяются законы от 1762 и 1785 годов в этой области. На все это можно возразить, что такое ограничение права дворян свободно распоряжаться своими имуществами так и осталось в стадии проекта. Но это верно только отчасти. В 1853 году законом было запрещено помещикам давать в аренду свои имения, если на них имеются крепостные: это прямое ограничение, путем закона, права свободно располагать своей собственностью. Кроме того, в течение многих лет возникали многочисленные проекты, один за другим, направленные на ограничение права помещиков распоряжаться своими поместьями. Если правительство и не превращало эти проекты в законы, то это происходило только потому, что император по собственным его словам не осмеливался игнорировать правовое сознание дворянства. Очевидно, однако, правительство считало такое ограничение права землевладельцев распоряжаться своими имениями в принципе возможным, несмотря на несовместимость его с принципом неприкосновенности частной собственности. Таким образом, не было гарантии, что все эти планы, допустимые с точки зрения всемогущей самодержавной власти, в какой-то момент не превратятся в действительность. Можно даже предположить, что такое развитие оказалось бы просто неизбежным, если бы не освобождение крестьян.

Как уже было упомянуто, в России немыслимо было превращение крепостных крестьян в настоящих рабов, в частную собственность хозяев. Поэтому оставалось только два пути: или надо было восстановить старый крепостной строй, а с ним и общественно-правовой характер отношений между крестьянами и дворянами, или провести в жизнь так называемое освобождение крестьян, т. е. надо было перерезать существующие связи между крестьянами и помещиками. Если бы избран был первый путь, он привел бы к утере безусловно обязательного характера государственной службы. Этот путь должен был привести и к отмене Жалованной Грамоты Екатерины. В таком случае дворянство потеряло бы гражданскую свободу, дарованную ему Жалованной Грамотой 1785 года, и тот правовой статус, на котором основывались право собственности и другие субъективные гражданские права. Если же избрать второй путь, то гражданская свобода и полное право собственности могли сохраниться, дворянин мог сохранить свой юридический статус, приведший его от крепостного строя к гражданскому. Зато ему надо было отказаться от своих прав на крепостных крестьян.

Надо сильно сомневаться в том, чтобы дворяне в середине XIX века отдавали себе отчет в сути этой альтернативы. Но можно предполагать, что сторонники освобождения среди дворян исходили из правильного сословно-социального инстинкта, который позволял им как бы предчувствовать, каковы будут для дворянства последствия продолжения крепостного права.

Выходившие на поверхность причины и поводы носили совершенно иной характер. В основном люди ссылались на эмоциональные моменты и в этом не было никакой натяжки. Для многих дворян, воспитанных в европейском духе уважения к свободе, и на самом деле было психологически непереносимо владеть крепостными и распоряжаться их судьбами. Кроме того, чем больше дворянин превращался во владельца частной собственности, и вообще в частное лицо, тем невыносимее должно было казаться ему бремя обязанностей вотчинной полиции¹⁷. Но наряду с этими сознательными двигателями вполне мог действовать и вышеупомянутый социальный инстинкт. Такое предположение представляется оправданным ввиду того, что второй из только что перечисленных осознанных моментов можно считать прямым результатом действия именно этого инстинкта. В пользу этой теории, во всяком случае, говорит то обстоятельство, что при освобождении крестьян, как мы еще увидим, почти совсем не думали о том, чтобы предоставить освобожденным крестьянам статус свободных граждан и свободных собственников, а прежде всего спешили устранить все связи между крепостными и хозяевами.

Теперь, когда прошло более ста лет с освобождения крестьян, создается впечатление, что законы от 19 февраля 1861 года главным образом направлены были на то, чтобы освободить не крестьян от господ, а наоборот, возможно скорее избавить господ от крестьян, от всех тех обязанностей, которые выпадали на долю хозяина поместья, населенного крепостными крестьянами. Хотя это и звучит парадоксально, но я очень склоняюсь к тому, чтобы считать Манифест 19 февраля в первую очередь не освобождением крестьян, а вторым освобождением дворян (первое имело место в 1762 и в 1785 году). 18 февраля 1762 года дворяне освобождены были от обязательной государственной службы. 19 февраля 1861 года они избавлены были от обязанностей общественноправового характера в отношении своих поместий. Этим я вовсе не хочу сказать, что крестьянская реформа Александра II не имела величайшего значения и для крестьян. Однако она представляет собой дальнейший шаг в направлении отмены крепостного строя прежде всего потому, что она значительно содействовала окончательному превращению дворян в частных людей и частных собственников. Именно поэтому освобождение крестьян и представляет собой мероприятие, которое нужно считать либеральным. Я объясню это еще подробнее несколько ниже.

Градовский говорит, что крепостное право было при Николае I в некоторой степени ограничено. Эти ограничения или смягчения крепостного права достигнуты были не укреплением принципов гражданского строя и их распространением на крестьянство, а наоборот, путем некоторого, хотя и частичного, возврата к доекатерининским формам крепостного строя. Создание сословия свободных граждан из массы крепостных, превращение их в независимых собственников и фермеров явилось бы глубокой революцией'. Консервативно настроенный император Николай I не был на это способен и уж во всяком случае не был к этому склонен. Основным принципом своего царствования он сделал защиту существующего. Даже в тех случаях, когда он думал о реформах, он планировал их таким образом, чтобы новое было совсем незаметным для всех смотрящих извне, т. е. для всего народа, за исключением узкого круга чиновников, непосредственно данным вопросом занимающихся. Поэтому и подготовление реформ, иногда совсем малозначительных административных мероприятий, проходило за запертыми наглухо дверями тайных комитетов, о точных заданиях и работе которых не должны были ничего знать даже члены других комитетов и служащие других ведомств. Поскольку он не мог или не хотел решиться на то, чтобы сделать крестьян свободными гражданами в подлинном смысле этого слова, Николай вынужден был искать в рамках самого крепостного права юридические средства против того зла, которое приносил этот строй, а еще больше, пожалуй, его вырождение. Уже Сперанский указывал на то, что средства эти можно найти только на том пути, который ведет обратно к подлинному крепостному праву.

Однако, будучи консерватором, Николай не хотел и нарушать привилегии, дарованные дворянству Екатериной, его гражданские права, статус дворян как частных собственников. Поэтому ограничение господской власти над крепостными, проведенное им посредством многочисленных законов и указов в пользу крестьян, удерживалось в весьма скромных размерах. Мероприятия Николая I относительно крестьянства не носили характера последовательных реформ. Правительство шло как бы наощупь от одного не слишком значительного и действенного мероприятия к другому, не отдавая себе по-настоящему отчета в подлинной сути этих мероприятий и заботясь в первую очередь о том, чтобы ничего существенного не изменить в данном положении. Не удивительно поэтому, что среди законов Николая (которым вообще свойственна, хотя и осторожная и ограниченная, но все же явная тенденция к восстановлению доекатерининского крепостного права) есть и один закон по крестьянскому вопросу, воплощающий тенденцию к расширению гражданского строя. Речь идет о законе от 3 марта 1848 года, которым разрешается и крепостным (только с позволения хозяина) приобретать себе в собственность землю. По мнению представителей тогдашней бюрократии, было бы чрезвычайно несправедливо и дальше отказывать крепостным в этом праве, поскольку, как написано в одном из официальных докладов того времени, «собственность есть после жизни самое важное земное благо»¹⁸.

Примечания к главе 6

¹ Сборник Императорского Российского Исторического Общества, т.74, стр. 171 и далее. Уже было замечено, что по тем же причинам надо добавить хотя бы несколько слов о праве помещиков на крепостных крестьян.

² Зайцев, указанное сочинение, стр. 177.

³ Зайцев, указ. соч., стр. 161.

⁴ А. Кизеветтер. Имп. Николай 1 как конституционный монарх. См. в «Исторические очерки», М., 1912, стр. 417. См. также: Сборник Императорского Общества Истории, т. 131. В этом томе содержится переписка между императором Николаем I и его братом Константином.

⁵ А. Заболоцкий-Десятовский. Граф П. Киселев и его время. Пб, 1882, т. II, стр. 2 и стр. 208 и далее.

⁶ Чувство разочарования, широко распространившееся после поражения 1855 года, наверное, только ускорило образование этого сознания.

⁷ Д. Милютин. Abolition du Servage en Russie, Extrait du Journal des Economistes. Июнь 1863, стр. 2.

⁸ Градовский, указ. соч., стр. 249 и далее.

⁹ Сборник Циркуляров и Инструкций Министерства Внутренних Дел. г. 1, Пб, 1854, статья 254.

¹⁰ В 1816 году при Александре I началось освобождение крестьян в Прибалтике. Эта реформа в прибалтийских областях послужила отпугивающим примером для коренных русских губерний. Дело в том, что в Прибалтике освободили крестьян, не давая им при этом земли. И та земля, которую эти крестьяне прежде обрабатывали, оставалась собственностью дворян. Таким образом, крестьяне превратились в поденных работников, и экономическое положение их вследствие освобождения не улучшилось, а ухудшилось.

¹¹ Председателем комитета был граф Кочубей. Членами его были граф Толстой, князь Васильчиков, князь Голицын, барон Дыбич и Сперанский. Дела вел Блудов.

¹² Кизеветтер, указанное сочинение, стр. 445 и далее. Не лишен интереса вопрос, каков должен был быть юридический характер этих договоров.

¹³ По Кизеветтеру, указ. соч., стр. 481.

¹⁴ По Кизеветтеру, указ. соч., стр. 484. См. Закон от 2 апреля 1842 г. № 15 462.

¹⁵ Решение, даваемое законом от 2 апреля 1842 г., не только непрактично, но с точки зрения юридической и нелогично, это совершенно очевидно. Свободное соглашение возможно, когда обе стороны свободны, а не между господином и крепостным в рамках крепостного строя.

¹⁶ Градовский, указ. соч., стр. 252.

¹⁷ Этому утверждению как будто противоречит тот факт, что губернские комитеты почти все высказались за сохранение за помещиками административной власти (вотчинной полиции) в деревнях. Однако не обязательно психологические тенденции и официальные постановления должны всегда совпадать. Кроме того, заключения комитетов касаются лишь переходных лет.

¹⁸ По Кизеветтеру, указ. соч., стр. 485.

Эпоха Николая I в подлинном смысле этого слова представляет собой переходный период. На это не всегда обращали должное внимание потому, что Николай I все заслонял своей личностью. Фигура самодержца выступает на первый план во всех областях жизни. От него все исходило и через него все проходило. И все было охвачено жесткими рамками строгой бюрократической иерархии и подразделено на отделы внутри бюрократической системы. От этого возникает впечатление единства, порядка, прочности и стабильности. На самом же деле, это была эпоха, в которую незаметным образом один строй сменялся другим, а именно крепостной строй — строем гражданским. Правительство же стояло то на стороне одного, то переходило на сторону другого, не понимая противоречий, существующих между ними, и не замечая их несовместимости. Именно потому, что правительство не могло полностью примкнуть ни к одному из этих двух порядков и не могло полностью признать своими принципы ни одного из них, постоянная и можно даже сказать огромная работа, которую правительство неутомимо вело, не выходила за рамки тайных комитетов и подготовления бесчисленных законопроектов.

Николай I признавал принцип частной собственности¹. Наверное он не думал о том, чтобы принципиально сузить сферу частного права. Наверное не намеревался сознательно заменить отношения, построенные на гражданском праве, отношениями, в основе которых лежит право общественное, придать им характер общественно-юридический посредством расширения предписаний и контроля. Многие из его сотрудников придерживались (по вопросу, например, свободы торговли и вообще по вопросам экономической политики) мнений, которые нельзя назвать иначе, как либеральными².

Но у Николая было чрезвычайно сильно развитое чувство долга, а долгом своим он считал заботу о нравственном и материальном благополучии своих подданных. Это его чувство долга уходило корнями в принципы полицейского государства и в традиции православной державы. Также вполне соответствовал традиции тот факт, что ему чужда была всякая мысль о возможности или потребности как-то ограничивать монаршую волю, направленную на заботу о подданных; ему не могло даже придти в голову, что есть субъективные права или объективные правовые нормы, которые нельзя нарушать или менять даже для выполнения мероприятий, направленных на повышение благосостояния подданных. Несмотря на все это, Николай I глубоко чувствовал проблему законности вообще. Я уже упоминал замечание Кизеветтера о том, что император Николай чувствовал себя связанным постановлениями закона и считал своим долгом придерживаться их точно хотя бы для того, чтобы быть и в этой области образцом совершенства для своих подданных. Какой же был у императора выход в тех случаях, когда возникал конфликт между долгом его уважать предписания закона и другим долгом — заботиться о благосостоянии своих подданных, причем этот последний долг в абсолютистском полицейском государстве и в православной державе представляет собой конституционную сверхзаконность? Правила тут не было да и не могло быть. Окончательное решение должно было, конечно, зависеть от воли монарха. Иногда (как в случае упорядочения отношений крестьян с господами) он не мог решиться на то, чтобы в интересах благосостояния крестьян нарушить признанные права помещиков. Иногда он, наоборот, не обращал внимания на законные права своих подданных. Яркий пример тому — высочайший указ от 29 ноября 1848 года.

В циркуляре, которым министерство внутренних дел оповещало об указе всех губернаторов, 16 декабря 1848 года, мы читаем следующее:

«Государь Император, обратив особенное внимание на чрезвычайное распространение употребления зажигательных спичек, усмотреть изволил, что при случившихся в 1848 году пожарах, истребивших в одних городах более как на 12 000 000 рублей серебром обывательских имуществ, поджигатели весьма часто совершали свое преступление посредством спичек. Вследствие сего Его Императорское Величество в день 29 ноября 1848 года Высочайше повелеть изволил:

1 Чтобы заведения для выделки зажигательных спичек допускаемы были в одних столицах.

2. Чтобы продажа зажигательных спичек вразнос была вовсе воспрещена.

3. Чтобы те из сказанных заведений, которые существуют ныне в губерниях, были закрыты через месяц со дня объявления о том содержателям…»³

Таким образом, законные права собственников фабрик вообще не принимались во внимание: ведь император должен был заботиться о том, чтобы его подданные не подвергались опасности пожаров.

Вполне можно сказать, что господствовало убеждение, что монарх и его правительство существуют для того, чтобы заботиться обо всех и обо всем, а что заботиться о себе самих — есть неуважение к государству и тем самым политически опасная установка. Такое представление явно налицо во всем законодательстве Николая I и во всяком случае оно лежит в основе его правительственных мероприятий в качестве некоей общей тенденции. Лишь редко мы сталкиваемся с отклонениями от нее.

Характерным примером законодательства, построенного на принципе опеки и заботы свыше является законодательство о государственных крестьянах. Значение этих законов становится ясным, если принять во внимание, что в то время приблизительно половину всего населения России составляли именно государственные крестьяне. Я не могу дать точных цифр за то время, когда издавались эти законы. Но нам достаточно цифр за период вокруг 1860 года, приведенных Милютиным в его вышеупомянутом докладе в Париже. Между 1840 и 1860 годами численность населения несомненно выросла, а соотношение между отдельными его группами — что для нас только и важно — не могло сильно измениться. До освобождения в России (не считая Польши, Финляндии и Кавказа) было:

23 миллиона крепостных

26 миллионов государственных крестьян

4 миллиона горожан

1 миллион дворян

650 000 духовных лиц⁴.

Эти 26 миллионов государственных крестьян были крестьяне, обрабатывавшие государственные имения. Имения эти имели колоссальные размеры. Не учитывая Сибири, Закавказья, а в Европейской России казачьих областей, военных поселений и имений, принадлежавших шахтам, в тридцатых года XIX века в Европейской России государственные земли составляли 87 миллионов десятин лугов и полей и 119 миллионов десятин леса⁵. Чтобы понять законодательство Николая I, мы должны исходить из положения государственных крестьян в предыдущие столетия.

В XVII веке земля, бывшая собственностью государства, состояла из следующих категорий:

1. Ненаселенные (пустые) земли.

2. Земли, населенные государственными крестьянами⁶ (государственные имения).

3. Царские имения и имения, принадлежащие двору.

4. Служебные имения, предоставленные государством служилому дворянству.

Законом от 1731 года служебные имения приравнены были к имениям наследственным и обе категории получили общее наименование «недвижимое имущество». По мнению Заблоцкого-Десятовского тем самым служебные имения переставали быть государственной собственностью и превратились в частную собственность⁷. Но есть и другое толкование, согласно которому имения дворян по-настоящему стали частной собственностью только в 1785 году. Во всяком случае, вследствие превращения служебных имений в частную собственность размеры государственных земель сократились еще в XVIII веке (в 1731 или 1785 году). Это сокращение не могло быть компенсировано отнятием у церкви имений (что произошло при Екатерине II), а еще менее присвоением государству имений, принадлежавших попавшим в немилость государственным деятелям. Но сокращение размеров казенных земель не означало сокращения числа казенных крестьян, поскольку крестьяне на служебных имениях уже в XVIII веке рассматривались как крепостные. Впрочем, правильно — во всяком случае начиная с Петра I — считать крестьян на принадлежащих двору поместьях крепостными царя.

На «волостных землях» (принадлежащих государству) испокон веков жили крестьяне. Они были свободны, им лишь полагалось отдавать известное количество денег, продуктов и труда государству. Вся сумма их обязанностей называлась тягло и поэтому волостные земли назывались также тяглыми. В одно почти время с возникновением крепостного права (в конце XVI и в начале XVII века) в наследственных и служебных имениях была ограничена свобода казенных крестьян. Каждый государственный крестьянин прикреплен был к своей общине, в первую очередь из-за круговой поруки. Свободу не отменили в принципе, но крестьян обязали находить себе заместителей в случае, если кто из них хочет покинуть деревню; такой заместитель должен был взять на себя все обязательства уходящего. Разумеется, это в высшей мере затрудняло реальную возможность ухода.

Вопрос о том, надо ли считать казенных крестьян крепостными государства — сложен, и ответы на него даются разные. Заболоцкий-Десятовский считает, что ответ должен быть положительным, потому что государство могло дарить дворянам казенные земли вместе с живущими на них казенными крестьянами.

Государственные крестьяне с давних времен жили общинами, которыми управляли крестьянами же избранные старосты, сотские и т. д. Выбор этот был не только правом общины, он был в первую очередь ее долгом. Главным заданием этих выборных старшин было распределение налогов и натуральных податей среди членов общины и их сбор. При этом сами они были ответственны за то, чтобы община вовремя и полностью все уплачивала и сдавала. Указ от 19 мая 1769 года постановляет: «В случае неуплаты крестьянами в годовой срок подушной недоимки, забирать в города старост и выборных, держать под караулом, употреблять их в тяжкие городовые работы без платежа заработных денег, доколе вся недоимка заплачена не будет». Заблоцкий-Десятовский по этому поводу пишет: «Замечательно, что этот указ явился в первые годы царствования Екатерины II, когда она находилась вполне под обаянием либеральных идей XVIII века». Вообще и другие указы Екатерины относительно государственных крестьян носят определенно нелиберальный характер. Они основаны на предпосылке — самой по себе правильной — что согласно тогдашнему праву земля принадлежит не общине крестьян, а государству, и поэтому исходят преимущественно из соображений экономической пользы государства⁹. Объявить государственные земли собственностью крестьянских общин бесспорно было бы шагом в сторону либерализма, но предварительно надо было выработать для казенных крестьян новый юридический статус. А об этом, опять-таки, можно было начать думать лишь после Жалованной Грамоты дворянству и городам, когда некий образец уже был дан в лице дворян и горожан. Екатерина думала о таком мероприятии, но ее проект Жалованной Грамоты некрепостным крестьянам так и остался проектом¹⁰.

До Киселевской реформы наблюдение за общинами государственных крестьян поручалось в уездах земским исправникам, в губерниях — финансовым дворам. Положение государственных крестьян было очень нелегким, хотя они, в отличие от крепостных, и не находились под властью помещиков. Сперанский уже в 1827 году утверждал, что первым шагом в направлении общего решения крестьянского вопроса, т. е. преобразования крепостного права, должно быть новое устройство государственных крестьян; при этом в одном из своих докладов он указывал на то, что положение этих крестьян достаточно мрачное. Сперанский пишет: «Этот род людей беднеет и разоряется не менее крестьян помещичьих». Сперанский указывает на то, что работы и повинности их в высшей степени неопределенны и неравномерны, и продолжает: «Земские исправники суть те же помещики, с тою только разностью, что они переменяются и что на них есть некоторые способы к управе; но взамен того, сии трехлетние владельцы не имеют никаких побуждений беречь крестьян, коих они ни себе, ни потомству не прочат»¹¹.

Николай, в крестьянском вопросе (а может быть и вообще) наиболее доверявший Сперанскому, полностью принял эту мысль его. Он велел, чтобы вопрос статуса государственных крестьян рассматривался отдельно от решения крестьянского вопроса вообще и с особой поспешностью. Но нелегко было найти человека, которому можно было бы поручить эту работу. Сначала думали о министре финансов Канкрине. Но он сам взял обратно собственный свой проект по этой проблеме, считая его неудовлетворительным. Тогда Николай обратился к графу Киселеву и поставил его во главе комитета, которому поручалось решение проблем, касающихся статуса государственных крестьян. Впрочем, уже до того существовала комиссия под руководством Куракина, которая занималась тем же кругом вопросов¹².

По мнению Киселева, причиной обеднения государственных крестьян был недостаток покровительства и надзора. Вследствие недостатка покровительства государственные крестьяне противозаконно перегружены налогами и работами, а вследствие недостатка надзора распространяется алкоголизм и другие пороки¹³. Он говорил дальше, что волостные и сельские начальники избираются из людей самых порочных и сами являются первыми орудиями всех притеснений и беспорядков. Эти сельские чиновники дают себя подкупать зажиточным крестьянам и помогают им использовать в собственных интересах дела общины и притеснять бедных крестьян. А богатые крестьяне вполне естественно против всяких изменений, так как царящий в управлении делами беспорядок для них выгоден. Наоборот, «беднейший и многочисленнейший класс земледельцев желает улучшений в настоящем их состоянии и с полным доверием к правительству ожидает его распоряжений»¹⁴.

Но вскоре оказалось, что оптимизм Киселева не оправдан. Наоборот, слухи о готовящихся правительственных реформах сильно встревожили государственных крестьян. Особенно обеспокоили их слухи о том, что правительство собирается преобразовать крестьянские общины в своего рода военные поселения и при этом ввести общественную запашку. В результате этих слухов зажиточное крестьянство стало переходить в городское состояние¹⁵. Особенно интересно при этом заметить, что крестьяне боялись именно введения общественной запашки. Это явно противоречит предвзятому мнению о том, что «великороссам присуще врожденное стремление к коллективизму». И в 1842 году Киселев докладывает императору, что сопротивление посеву картофеля вызвано в первую очередь тем, что «разведение картофеля в мнении крестьян смешивается с учреждением общественной запашки, для них ненавистной»¹⁶.

Так, сам граф Киселев через несколько месяцев после доклада от 17 мая 1837 года вынужден был признать, что далеко не все крестьяне «с полным доверием» ожидают планируемых им нововведений. В докладе от 26 ноября 1837 года он пишет: «Всякая власть, установляемая вновь… естественно порождает неудовольствия многих… в самом сословии поселян первое впечатление будет невыгодно… люди сии почтут стеснительным для себя всякое действие попечительной власти»¹⁷. При этом Киселев считал, что проекты его не вводят ничего существенно нового и не отклоняются нисколько от уже существующих законов¹⁸. Он считал, что реформа его должна послужить лишь к обеспечению подлинной действенности этих законов и к пополнению имеющихся в них пробелов. Он предполагал, что недовольство может быть просто следствием желания сохранить существующий беспорядок, поскольку при нем возможна необузданная свобода, а крестьяне часто «предпочитают удовлетворение привычных страстей всем обещаниям лучшего состояния»¹⁹. Поэтому он полагал большой ошибкой отказ от реформы. По мнению Киселева, если правительство и дальше останется бездейственным, существует опасность, что мероприятия для устранения неустройств будут происходить «не по собственному внушению властей, но по требованиям, снизу восходящим»²⁰. Вообще Киселев был глубоко убежден в том, что покровительство свыше — источник счастья. Летом 1838 года он предпринял поездку по России. При этом он отмечал в своей записной книжке, что крестьяне счастливы, когда «руководствуются властью попечительною, отеческою и не стеснительною»²¹.

Этой властью должно было пользоваться министерство государственных имуществ и подчиненные ему органы в губерниях и округах, в волостях и деревнях. Такими органами являлись в губерниях палаты государственных имуществ, в округах — окружные начальники, в волостях и деревнях — самими крестьянами избираемые управления и суды. К управлениям были приставлены упомянутыми ведомствами назначенные писари. Писари сельских управлений назначались окружными начальниками, писари волостных управлений — палатами государственных имуществ.

Все эти ведомства должны были заботиться о благосостоянии государственных крестьян. Прежде всего они должны были заботиться о том, чтобы казенная земля возможно равномернее разделена была между общинами и внутри общин между отдельными дворами и чтобы возложенный на каждый двор оброк соответствовал размерам данной ему земли. В этом смысле положение далеко не было удовлетворительным. Были отдельные общины, в которых дворы получали лишь по полдесятины на душу, а в других общинах на душу давали по двадцати и более десятин. А было 600 000 душ, у которых вообще не было никакой земли. Многие крестьяне вынуждены были переселяться на землю помещиков или уходить в другие губернии. Бывали даже случаи, когда государственную землю брали в аренду спекулянты и переарендовали ее крестьянам. Распределение налогов и прочих повинностей среди отдельных общин тоже не было равномерно. Сделанные прежде правительством попытки исправить распределение земли среди общин нередко еще ухудшали положение крестьян, а проведение в жизнь всех этих мероприятий неизменно сопровождалось подавлением крестьян²². Да и внутри общин распределение земли не было справедливо. «При распределении общественных земель в сельских обществах мироеды успевали обделять в свою пользу прочих крестьян»²³. И в таких случаях вмешательство правительства редко бывало успешным.

Новый порядок должен был устранить все эти недостатки. Новосозданные ведомства должны были наблюдать за сельскими управлениями и даже вообще за сельскими общинами. Конечно, они не имели права навязывать решений сельским собраниям и управлениям, если речь шла о делах, которые те полномочны были решать. Но они должны были смотреть за тем, чтобы их решения не противоречили существующим законам. Временно же, до достаточного развития сельских управлений, в полномочия окружных начальников входило не только выполнение функций наблюдателей и попечителей, а и право давать указания и выносить постановления²⁴. Впрочем, позволительно сомневаться в том, что такое полномочие вызвано было только недоразвитостью сельского управления и действительно должно было со временем отпасть. Дело в том, что у этого полномочия был другой, глубокий, юридический корень. В другом месте Заблоцкий-Десятовский пишет: «Администрация не могла ограничиваться отрицательными действиями в отношении государственных крестьян, между прочим и потому, что земли, на которых жили крестьяне, признавались имуществом государственным, а эти имущества составляли предмет не попечительства, а управления»²⁵.

Власть эта, однако, должна была служить не для экономической экплуатации крестьян, а для повышения их благосостояния. В этом — принципиальная разница между министерством государственных имуществ и удельным управлением²⁶. Заблоцкий-Десятовский по этому поводу говорит: «Удельное управление не составляло администрации в государственном смысле; это было управление помещичье, в котором крестьяне были не целью, а только средством извлекать наиболее дохода из имения…»²⁷ Интересно отметить, что при всем при том как раз удельное управление — одно из немногих ведомств, на которые не приходится получать жалоб, в то время как со всех сторон поступают жалобы на министерство государственных имуществ. Крестьяне жаловались в первую очередь на то, что реформа повлекла за собой значительное размножение ведомств, содержать которые приходится прямо общинам, а к тому же частые наезды высокопоставленных чиновников из округа и губернии тоже связаны со значительными расходами. Крестьяне, наконец, указывали на то, что в случае плохого урожая — т. е. именно в том случае, когда необходимо попечительство — новые ведомства проявили себя чрезвычайно беспечно и несерьезно²⁸. Критика нового порядка исходила не только от одних крестьян. Многие принципиально отвергали попечительство со стороны властей и стояли на той точке зрения, что правильнее «предоставить крестьян самим себе»²⁹. Военный губернатор Ярославля Полторацкий однажды в разговоре с бароном Корфом иронически заметил: «Помещики собираются поставить Киселеву монумент; с тех пор, что введено новое управление казенными крестьянами, положение их до того стеснилось и сделалось невыносимым, что многие из помещичьих далеко предпочитают свое и боятся как огня обращения их в государственных»³⁰.

Речь тут идет об очень интересном явлении: крестьяне предпочитали положение, при котором они были предметом эксплуатации, иному положению, при котором они становились предметом попечительства. Может быть это можно объяснить тем, что эксплуатация означает хотя и жесткий, однако вполне рациональный подход к эксплуатируемому. Но становясь опекаемым, человек рискует стать жертвой жестокости сентиментального идеализма.

Идея попечительства (т. е. представление, что государство должно снабжать крестьян землей и далее следить за тем, чтобы крестьяне более или менее равномерно распределяли землю эту между собой) порождена была страхом пролетаризации части народа. Из-за этого опасения, основанного на некоторых политических предвзятых мнениях, правительство готово было пойти на все экономические и прочие недостатки этого отсталого аграрного коллективизма, чтобы только как-то задержать естественный процесс дифференциации населения³¹.

Юридический статус государственных крестьян был выгоднее, чем статус крепостных. С 1801 года они имели право приобретать в собственность землю. У общин были юридические средства для того, чтобы защищать свои интересы по отношению к государственной земле, данной им в пользование³². Казенным крестьянам разрешалось заключать договоры. Они могли относительно свободно выбирать род занятий, могли заниматься земледелием или ремеслами, или создавать маленькие фабрики, или переходить в городское сословие. Беда была в том, что юридический статус казенных крестьян не был достаточно гарантирован. Общины их могли быть превращены в военные поселения. Государственные крестьяне могли быть переданы Удельному ведомству. Их могли даже подарить какому-нибудь дворянину и таким образом они превращались в крепостных. (Последний факт, однако, в XIX веке уже не имел места никогда). Переход из состояния казенного крестьянина в состояние крепостного до 1848 года связан был с потерей права собственности на землю (если таковое было) и с ограничением юридической и экономической ответственности³³.

Было бы, однако, несправедливо по отношению к Киселеву и к созданному и руководимому им министерству государственных имуществ не учесть положительных результатов, достигнутых его министерством. В самом деле, эти результаты далеко не были незаметными. В 1838 году, т. е. в первый год после создания министерства, в России почти не было народных школ. На государственных землях было в 1838 году только 60 школ, в которых училось 18 880 школьников. В 1866 году, когда казенные крестьяне вышли из-под ведомства министерства и подчинены были нормальным административным органам, занимавшимся крестьянскими вопросами, в деревнях школ было 7869 и обучалось в этих школах 280 000 учеников. И число церквей было в 1838 году совершенно недостаточным. В 1866 году в казенных деревнях было 12 975 церквей, 5987 часовен и 166 молелен. В основном это были, конечно, православные церкви, но были и церкви других христианских вероисповеданий. Кроме того, в казенных деревнях было 1818 мечетей. В 1838 году на казенных землях почти не было врачей и больниц (в общей сложности 3 больницы и 5 врачей); для того чтобы прививать населению оспу, на сельских собраниях выбирали молодых крестьян, непригодных для военной службы. В 1851 году в рамках министерства создано было медицинское управление. В 1866 году в казенных деревнях было 269 больниц, 170 врачей. Министерство государственных имуществ старалось бороться с потреблением спиртных напитков. И в этой области ему удалось достичь некоторого успеха. В 1850 году в казенных деревнях было 15 700 питейных заведений, т. е. приблизительно одно на тысячу жителей. В 1854 это число упало до 10 726, т. е. по одному на 1600 жителей. В 1850 казенные крестьяне истратили 6 миллионов рублей на спиртные напитки. В 1854 — они истратили лишь 3 миллиона рублей. Преступность среди казенных крестьян в эти годы также понизилась. За три года (1834–1836) 5614 государственных крестьян приговорено было к тюремному заключению; за годы же 1852–1854 было всего 2035 приговоров. Чтобы поощрить крестьян и добиться от них лучшей работы, министерство стало раздавать всякие премии, как денежные, так и сельскохозяйственное оборудование, медали и свидетельства³⁴.

Большим недостатком этого эксперимента был, конечно, чисто бюрократический характер всей системы. Несмотря на то что сельские и волостные управления избирались самими крестьянами, дух самоуправления и самодеятельности не находил тут себе места для развития. И эти избранные представители по сути дела оставались только исполнительными органами ведомств. Всеобщее представление было таково, что все должно быть приказано и определено свыше. Всякая инициатива, исходящая от самого населения, отклонялась как нечто недопустимое, как выражение недоверия к правительству. При Николае I к служащим различных ведомств в округах и губерниях добавились избранные лица. Но и тут эти выборные люди не являлись представителями свободных общественных сил (того, что принято было называть общественностью), а речь шла просто о чиновниках, путем выборов назначенных в члены управления от определенных сословий. Так что мнение Кизеветтера, согласно которому в этих ведомствах проявляются уже некоторые черты будущих земств, можно принять лишь с большими оговорками (речь шла в первую очередь о ведомствах, ответственных за здравоохранение, за пути сообщения, за благотворительность и народное просвещение)³⁵. Внешняя процедура земских выборов иногда действительно могла напоминать, хотя бы и частично, опыт выборов при Николае I. Но принципиальная разница была велика. При земских выборах речь шла об избрании подлинного всеобщего самоуправления со стороны разных общественных групп. Самоуправление это не было органом правительства, оно представляло общественность. При Николае I были выборы, но избранные были избранными чиновниками.

Кизеветтер считает, что особенность царствования Николая I «не в отсутствии стремления к реформам, а скорее наоборот — в той самоуверенности, с которой правящая бюрократия обращалась с существеннейшими государственными проблемами»³⁶. Мнение Кизеветтера по этому поводу лишь отчасти оправдано. Он прав в том смысле, что бюрократия эпохи Николая I действительно была в достаточной степени самоуверенна. Но он ошибается в том, что не видит разницы между самоуверенностью и решительностью. Действительно, правительство при Николае не сомневалось в том, что оно одно призвано решать все государственные проблемы, все приводить в порядок и все проверять, и что оно все это может. Ему была абсолютно чужда мысль о том, что оно могло бы воспользоваться помощью каких-либо не входящих в его состав элементов. Но вряд ли можно назвать это правительство решительным. Оно не осмелилось провести глубоких серьезных реформ ни в одной области. Смелость оно проявляло только в подготовке реформ.

При вступлении на престол Николая I юридический статус крестьян (как крепостных, так и казенных) определялся принципами, принадлежавшими к сути крепостного строя. Наоборот, юридический статус дворянства и городов основан был на главных принципах строя гражданского. Оставаясь верным своей коренной установке, Николай ничего в этом положении не изменил. Таким образом то, что сделано было в направлении к либерализму при Екатерине и Александре I предохранено было от уничтожения. По характеру своему и по своим деспотическим склонностям Николай I скорее всего должен был с большой легкостью отказаться от всего имевшего место при его предшественниках либерального развития и вновь восстановить крепостной строй и для тех сословий, для которых он был отменен; сделать это ему было совсем не трудно. Но чрезвычайно консервативный подход Николая спас Россию от такой глубокой реакции. То, что существует десятилетиями, обычно укрепляется уже благодаря самому факту своего существования. Я думаю, что таким образом может быть становится ясно, что я имел в виду, когда говорил, что при Николае I не только сохранилось, а и укрепилось многое, что достигнуто было при Екатерине II и Александре I на пути, который в конечном итоге должен был повести к возникновению в России либерального строя.

Но неправильно было бы понимать это так, будто я оправдываю поведение Николая I и его правительства. Наоборот, я считаю справедливым утверждать, что эпоха Николая была чрезвычайно вредной для дальнейшего развития России. Николай I уверен был в том, что воля монарха все может определять, что монарх может приказать разным сословиям своей державы жить по разным юридическим системам, как бы дышать различным юридическим воздухом. Мысль о том, что воля монарха не является единственной властью, что и правовые принципы представляют собой власть, которая формирует характер и даже духовное существо человека, была Николаю совершенно чужда. И он, естественно, не мог и заметить, что благодаря этому в течение его долгого царствования все углублялась пропасть между правовым сознанием высших и низших классов. Но если бы он это и заметил, был ли он в состоянии опознать это явление в подлинном его значении? Я в этом сомневаюсь. Ведь для Николая важно было только, чтобы подданные точно выполняли волю монарха. Если они на самом деле были послушны, то хоть они и жили и действовали согласно совершенно различным правовым принципам, тем не менее, все было в согласии с волей царя, а следовательно, все было в порядке. К сожалению, этот подход очень наивен. Никак не может быть все в порядке, если между правовым сознанием отдельных слоев населения существуют противоречия. Это означает беспорядок, даже если такое положение временно отвечает намерениям правительства. Такое положение вещей может стать причиной общественного бедствия. Поэтому нельзя недооценивать опасность того, что правительство Николая I много лет ничего не предпринимало для переведения крестьянства из крепостного строя в строй гражданский, как это было сделано предшественниками Николая для дворянства и города.

Вышеприведенные цифры доказывают, что бюрократический аппарат министерства государственных имуществ достигал положительных результатов и польза, принесенная им в некоторых областях была даже довольно значительна. Интересно, что царствование Николая I до 1848 года ознаменовалось большим развитием университетов в России. Особенно Московский Университет пережил в этот период время расцвета. Происходило это в первую очередь благодаря Уварову, который был при Николае в течение 15 лет (до 1849 года) министром народного просвещения, и благодаря попечителю московского округа по вопросам просвещения графу Строганову. Строганов прилагал все усилия для отыскания повсюду, где только можно, знающих и талантливых людей и приглашал их в Московский Университет. Так, во время его попечительства там появились, например, Редькин, Крылов, Крюков, Чивилев, Иноземцев, Кавелин, Соловьев, Кудрявцев, Буслаев. Корш назначен был университетским библиотекарем. Строганов сам не был ни слишком образован, ни слишком одарен, но преисполнен той любви к образованию, которая так характерна для эпохи Александра I. Все свое внимание посвящал он Университету. Чичерин пишет, что несколько поколений студентов чувствовали себя глубоко признательными Строганову.

Уваров был гораздо более значительной личностью. Даже Чичерин, обычно весьма критически высказывающийся о своих современниках, подчеркивает, что Уваров был человеком с многосторонним образованием и широким интеллектуальным кругозором. «Это был в подлинном смысле слова просвещенный человек, какими бывали иногда лишь магнаты эпохи Александра I»³⁷. Уваров всегда защищал интересы Университета, смысл и задания которого он прекрасно понимал; защищал он их даже от деспотизма Николая, делая все возможное в те времена, чтобы содействовать настоящему образованию.

Современники отметили это благоприятное развитие. Журнал «Московский наблюдатель» пишет: «Московский Университет быстро начинает приобретать достоинство и важность». По мнению журнала, это вызвано в первую очередь повышением требований при вступительных экзаменах и тем обстоятельством, что молодые доценты продолжают свое образование в Берлине. «Вступление на университетские кафедры молодых профессоров, приготовлявшихся к профессорству в Германии, составляет важную эпоху в летописях Московского Университета»³⁸.

Чичерин рассказывает нам, что в состоянии был дать тогда Московский Университет талантливому и действительно заинтересованному студенту: «Университет дал мне все, что он мог дать: он расширил мои умственные горизонты, ввел меня в новые, дотоле неведомые области знания, внушил мне пламенную любовь к науке, научил меня серьезному к ней отношению, раскрыл мне даже нравственное ее значение для души человека»³⁹.

Конечно все это достигалось не только в рамках официального преподавания, а бесспорно главным образом благодаря личному контакту с профессорами, который был очень тесным. Чичерин пишет: «Отношения между профессорами и студентами были самые сердечные… У Грановского, у Кавелина, у Редькина в назначенные дни собиралось всегда множество студентов; происходили оживленные разговоры не только о научных предметах, но и о текущих вопросах дня, об явлениях литературы»⁴⁰. Вообще то было время, когда духовная жизнь сосредоточена была в частных домах и идеологические дискуссии происходили главным образом в частных гостиных: яркий пример того, как автономия частной собственности благоприятно отражалась на духовной свободе. В Москве такие гостиные и такие кружки были особенно многочисленны. Чичерин пишет в своих воспоминаниях: «Однажды я сказал Ивану Сергеевичу Тургеневу, что напрасно он в „Гамлете Щигровского уезда“ так вооружился против московских кружков… Это были легкие, которыми в то время могла дышать сдавленная со всех сторон русская мысль… Тургенев согласился с моим замечанием»⁴¹. Действительно, в некоторых из этих гостиных встречались самые образованные и блестящие представители интеллектуальных кругов (например, у Н. Ф. Павлова, где Чичерин жил в бытность свою студентом). Тут происходил обмен мыслями среди глубоко образованных людей, обладавших часто и настоящим ораторским талантом. Как блестящи должны были быть эти гостиные, можно себе представить, если вспомнить имена участников. Здесь были самые крупные славянофилы: Хомяков, братья Аксаковы, братья Киреевские, молодой Юрий Самарин; а из западников Грановский, Чаадаев, Герцен. Чичерин пишет, что здесь, в этих кружках, его впервые «охватило неведомое дотоле увлечение, увлечение мыслью, одно из самых высоких и благородных побуждений души человеческой»⁴². «Я захотел сам быть участником и деятелем в этом умственном движении». «Здесь сложился у меня… идеал умственного и нравственного достоинства»⁴³.

Особенно после 1849 года эти кружки оставались единственными центрами интеллектуальной и духовной жизни. В 1849 году правительство начало искоренять в университетах все, что казалось ему подозрительным (а что могло не казаться подозрительным после европейских событий 1848 года?). В тот год Уварову пришлось подать в отставку, а Строганова заменил Назимов. Философия вычеркнута была из программы как опасный или во всяком случае подозрительный предмет, профессор философии (тогда Катков) был уволен. Лекции по логике и психологии поручены были духовному лицу (Чичерин говорит с презрением: попу Терновскому). Назимов должен был ввести среди студентов военную дисциплину, и с этой целью число студентов (за исключением медицинского факультета) снижено было на 300.

Несмотря на высокий уровень участников вышеупомянутых кружков, дискуссии в них оставались, в общем, малоплодотворными. Спор между славянофилами и западниками (в то время это была главная тема) носил чисто теоретический характер и велся вокруг абстракций. История этого спора не принадлежит непосредственно к истории либерализма. Однако я хотел бы привести здесь мнение Чичерина, который был крупнейшим теоретиком русского либерализма, потому что мнение это характерно для его умственного склада вообще. Чичерин пишет: «Вся проповедь славянофилов представлялась мне чем-то странным и несообразным… Я пламенно любил отечество и был искренним сыном православной церкви; с этой стороны, казалось бы, это учение могло бы меня подкупить. Но меня хотели уверить, что весь верхний слой русского общества, подчинившийся влиянию петровских преобразований, презирает все русское и слепо поклоняется всему иностранному, что, может быть, и встречалось в некоторых петербургских гостиных, но чего я, живя внутри России, отроду не видал. Меня уверяли, что высший идеал человечества — те крестьяне, среди которых я жил и которых знал с детства, а это казалось мне совершенно нелепым. Мне внушали ненависть ко всему тому, чем я гордился в русской истории, к гению Петра, к славному царствованию Екатерины, к великим подвигам Александра. Просветитель России… выдавался за исказителя народных начал, а идеалом царя в „Библиотеке для воспитания“ Хомяков выставлял слабоумного Федора Ивановича за то, что он не пропускал ни одной церковной службы и сам звонил в колокола. Утверждали, что нам нечего учиться свободе у Западной Европы, и в доказательство ссылались на допетровскую Русь, которая сверху донизу установила всеобщее рабство… То образование, которое я привык уважать с детства, та наука, которую я жаждал изучить… выставлялась как опасная ложь, которой надобно остерегаться, как яда. Взамен их обещалась какая-то никому неведомая русская наука, ныне еще не существующая, но долженствующая когда-нибудь развиться из начал, сохранившихся неприкосновенными в крестьянской среде. Все это так мало соответствовало истинным потребностям и положению русского общества, до такой степени противоречило указаниям самого простого здравого смысла, что для людей посторонних, приезжих, как мы, из провинции, не отуманенных словопрениями московских салонов, славянофильская партия представлялась какою-то странною сектою… Вне московских салонов русская жизнь и европейское образование преспокойно уживались рядом, и между ними не оказывалось никакого противоречия; напротив, успехи одного были чистым выигрышем для другой. Все стремление моих родителей состояло в том, чтобы дать нам европейское образование, которое они считали лучшим украшением всякого русского человека и самым надежным орудием для служения России»⁴⁴. Как настоящий ученый, Чичерин особенно резко реагировал на учение славянофилов о том, что народный дух — последний источник науки. Чичерин пишет: «По теории Самарина, ученый, приступающий к научному исследованию, должен предварительно окунуться в живую струю народной жизни. Точка зрения на предмет не вырабатывается сама собою из изучения, а дается заранее теми началами, которые лежат в народном духе… Разумеется, подобного воззрения не мог принять ни один человек, знакомый с истинно научными методами исследования»⁴⁵. Кроме того, Чичерин указывал на тот факт, что хотя славянофилы и отвергают западную культуру и западное образование, собственное их учение имеет как раз западноевропейские корни. Их критика Запада основана главным образом на критике современного европейского развития, исходящей прежде всего из Мюнхена. «Даже высшее значение Восточной церкви с точки зрения философской, начало, на котором славянофилы строили все свое умственное здание, проповедывалось в то время одним из корифеев шеллинговой школы Баадером»⁴⁶.

По мнению Чичерина, не только содержание, а и действие славянофильских учений отрицательно. «Никакого самосознания в русском обществе они не пробудили, а, напротив, охладили патриотические чувства тех, кто возмущается нелепым превознесением русского невежества над европейским образованием»⁴⁷.

И манера дискуссии мало удовлетворяла Чичерина. Спорили остроумно, блестяще, талантливо, но преобладающим было не желание углубить и понять проблемы, а рвение оставить за собой идеологическую победу. Во время долгих путешествий за границу или вернее долгого пребывания за границей, с 1858 до 1861 года, Чичерин с горечью часто вспоминал московские вечера, посвященные дискуссиям, и сожалел о том, что там не хватает того истинно научного подхода, с которым он встречается на Западе. Большое впечатление произвел на него венский специалист по государственному праву и философии права Лоренц Штейн. Чичерин пишет: «Тут я в первый раз почувствовал, что такое истинно-научная атмосфера, в которой живут люди и которая побуждает их смотреть на вопросы спокойно и просто, видеть в них не дело партии или повод к ожесточенным препирательствам, а предмет серьезного объективного исследования». И дальше: «Вместо рьяных споров, служивших только поприщем для бесплодной гимнастики ума, тут является возможность спокойного обмена мыслей, из которого выносишь полное умственное удовлетворение. После беседы с Штейном мне еще живее представилась вся пустота недавних наших прений с славянофилами…»⁴⁸ То же самое испытал Чичерин при контакте с французским научным миром в Париже, присутствуя, во время обеда у экономистов, при мирном обмене мыслями между основательно знающими науку людьми. Он пишет по этому поводу: «Это было именно то, о чем я мечтал у себя на родине. Как неизмеримо высоко все это стояло перед самоуверенным невежеством и высокомерною нетерпимостью моих соотечественников, которые вместо того, чтобы смиренно учиться, вздумали презрительно смотреть на всю западную науку!»⁴⁹

Эти критические замечания Чичерина, конечно, правильны хотя бы в основной своей части; тем не менее нельзя отрицать высокого духовного и умственного уровня тех кружков, где встречались самые выдающиеся представители славянофилов и западников. Необходимо справедливо оценивать нравственную и духовную атмосферу, царившую в этих кружках. Но были и другие кружки, иногда незначительные, а иногда и темные. Тут преобладали примитивные идеи, негибкие и прямолинейные концепции, подлинные арсеналы отрицательного мышления и разрушительной воли. Тут преобладающим мировоззрением был нигилизм, а политической программой — революционный социализм. Но эти кружки проявились лишь при Александре II, т. е. после того, как правительство серьезно приступило к проведению в жизнь либеральных реформ.

Примечания к главе 7

¹ В том же духе, как и в уже приводившейся речи в Государственном Совете, император неоднократно высказывался и впоследствии. Эти заявления его приводятся у Латкина, ук. соч., стр. 211.

² Долголетний министр финансов Николая I, Канкрин, изложил свои экономические соображения в произведениях «О мировом богатстве и государственной экономике», 1821, и «Об экономике человеческого общества», 1845. Иконников пишет, что согласно толкованию Канкрина, как оно высказано в этих произведениях (т. е. полностью в либеральном духе) целью правительства должно быть благополучие отдельных лиц, а не повышение государственного дохода. (См. Иконников, ук. соч., стр. 450). Иконников также подчеркивает, что Канкрин на практике всегда строго придерживался своих теоретических формулировок. И другие министры придерживались того же мнения. Когда в 1856 году министр финансов представил министру внутренних дел и министру государственных имуществ новый торговый статут, оба они неоднократно высказывались против всякого ограничения свободы торговли. (О праве на торговлю, Пб, 1860, стр. 9 и 57).

³ Сборник циркуляров и инструкций Мин. Вн. Дел, том 4, статья 98.

⁴ Д. Милютин, ук. соч., стр. 3, прим. 1. См. также Шницлер, L’empire des Zars au point actuel de la science. 1862, т. 2.

⁵ Заблоцкий-Десятовский, ук. соч., том II, стр. 27.

⁶ Тогда еще не было такого названия. Было множество категорий некрепостных деревенских жителей, которые позднее, законами от 1714 и 1724 года, объединены были в единое сословие казенных крестьян.

⁷ Заблоцкий-Десятовский, ук. соч., стр. 25.

⁸ Там же, стр. 28.

⁹ См. Латкин, ук. соч., стр. 169.

¹⁰ Заблоцкий-Десятовский, ук. соч., стр. 31 и далее.

¹¹ По Заблоцкому-Десятовскому, ук. соч., стр. 10.

¹² См. Сборник Русского Исторического Общества, т. 74.

¹³ Заблоцкий-Десятовский, ук. соч., стр. 18 и далее.

¹⁴ Из доклада графа Киселева от 6 октября 1836 года, приводится по Заблоцкому-Десятовскому, ук. соч., стр. 21.

¹⁵ Доклад графа Киселева от 1 мая 1837 года, приводится по Заблоцкому-Десятовскому, ук. соч., стр. 59.

¹⁶ По Заблоцкому-Десятовскому, ук. соч., стр. 108.

¹⁷ По Заблоцкому-Десятовскому, ук. соч., стр. 62.

¹⁸ См. Свод Законов, изд. 1883, том XII, Свод постановлений… о благоустройстве в казенных селениях; и Положение 1862 года о сельскохозяйственном управлении в Петербургской и Псковской губерниях.

¹⁹ По Заблоцкому-Десятовскому, ук. соч., стр. 62.

²⁰ По Заблоцкому-Десятовскому, ук. соч., стр. 64.

²¹ По Заблоцкому-Десятовскому, ук. соч., стр. 78.

²² Заблоцкий-Десятовский, ук. соч., стр. 51.

²³ Там же, стр. 50.

²⁴ Там же, стр. 171.

²⁵ Там же, стр. 167.

²⁶ Управление казенными поместьями.

²⁷ Заблоцкий-Десятовский, ук. соч., стр. 175 и далее. См. также стр. 232.

²⁸ Очень характерен ответ на это обвинение со стороны исполняющего должность министра государственных имуществ. Он старается доказать, что ведомства нового министерства добились того, чтобы помощь не оставалась в руках тех, кто ее распределяет и не доставалась исключительно кулакам. Министр при этом указывает, что попечительство совершает ошибку, всегда выходя навстречу преувеличенным и необоснованным желаниям крестьян, и тем самым воспитывает у них убеждение, что при нехватке собственных средств правительство обязано их кормить. (По Заблоцкому-Десятовскому, ук. соч., стр. 84).

²⁹ Заблоцкий-Десятовский, ук. соч., стр. 165.

³⁰ Там же, стр. 155. Нельзя забывать, что тогда часто представляли себе освобождение крестьян как превращение статуса крепостных в статус казенных крестьян.

³¹ Сравнить в этом смысле с докладом Киселева императору в 1849 году, у Заблоцкого-Десятовского, ук. соч., стр. 199.

³² Заблоцкий-Десятовский, ук. соч., стр. 49.

³³ Там же, стр. 45 и далее.

³⁴ Все эти данные я заимствую из юбилейного издания: Министерство сельского хозяйства и его деятельность в течение 75 лет (1837–1912), Пг., 1914, стр. 26 и далее.

³⁵ Кизеветтер, ук. соч., стр. 456 и далее.

³⁶ Кизеветтер, ук. соч., стр. 419.

³⁷ Б. Чичерин, Москва сороковых годов, М.,1929, стр. 27.

³⁸ Московский Наблюдатель, 1838, май, № 2, стр. 250–277, по Барсукову, «Жизнь и творчество Погодина», т. 5, Пб, 1892, стр. 135 и далее.

³⁹ Чичерин, там же, стр. 84 и далее.

⁴⁰ Чичерин, там же, стр. 31.

⁴¹ Чичерин, там же, стр. 6.

⁴² Там же, стр. 6.

⁴³ Там же, стр. 7.

⁴⁴ Там же, стр. 20 и далее.

⁴⁵ Там же, стр. 260 и далее.

⁴⁶ Там же, стр. 19.

⁴⁷ Там же, стр. 225.

⁴⁸ Чичерин. Путешествие за границу. М., 1932. стр. 22 и далее.

⁴⁹ Там же, стр. 72.