История либерализма в России, 1762–1914

По мнению Ориу, проблема политической свободы совпадает с проблемой децентрализации суверенитета¹. Следовательно, политическая свобода — это свобода гражданина, которой он пользуется благодаря разделению власти, основанному на конституции. Важно отдать себе отчет в различии между свободой политической и свободой гражданской. Правда, политическая свобода является продолжением или продлением свободы гражданской, однако между этими двумя видами свободы существует принципиальное различие. Ориу пишет: «Свобода гражданская и свобода политическая отличаются друг от друга тем, что нет никакой связи между первой и децентрализацией суверенитета; гражданская свобода даже вполне значительная, совместима с сильно централизованным административным режимом, промышленность и торговля могут процветать, население может посвящать себя мирной семейной жизни и беспрепятственно пользоваться своим имуществом. Под властью хорошего тирана гражданская свобода может быть достаточна для благоденствия народа, хотя бы некоторое время, до тех пор, пока административный режим не слишком разовьется и не начнет угрожать самой гражданской жизни. Наоборот, политическая свобода немыслима без децентрализации и без деления суверенитета, она направлена как раз против той опасной централизации власти, которую несет с собой административный режим»².

В той мере, в какой ядро проблемы политической свободы есть превозможение, при помощи децентрализации суверенитета, той концентрации и централизации государственной власти, которые сопровождают развитие административного режима, — надо признать, что «децентрализация суверенитета и административная децентрализация представляют собой аспекты одного и того же конституционного течения»³. Ориу пишет далее: «Совершенно неправилен такой подход, когда в административной децентрализации видят реформу, которую может провести в жизнь административный режим сам по себе; реформа эта не административного происхождения, администрация, предоставленная сама себе, может только централизовать; реформа эта конституционного происхождения, она связана со всем конституционным течением вообще»⁴. Административная децентрализация может либо предшествовать, либо следовать за конституционной децентрализацией суверенитета; так, во Франции в течение XIX века, один раз административная децентрализация последовала за конституционной реформой, а другой раз, напротив, она ее предварила⁵.

В России административная децентрализация, т. е. создание органов самоуправления, земства, в 1864 году, на несколько десятилетий предшествовала конституции. При этом инициаторы реформы совсем не отдавали себе отчета в том, что речь идет о реформе, посредством которой в российскую почву сажается зародыш конституционного строя. (Как я изложу дальше, лишь в 80-е годы Победоносцев начал это подозревать, и лишь в конце века и начале нового столетия Витте откровенно указал на несовместимость самоуправления с самодержавием).

Наоборот, существовала уверенность, что тут создаются организации, направленные исключительно на удовлетворение местных экономических интересов и что они поэтому носят скорее частный, чем государственный характер. В своих воспоминаниях Мещерский отмечает: «Валуев исходил из мысли, что, создавая в губерниях целую область земских, т. е. хозяйственных забот, он этим давал умам сферу деятельности, которая могла бы их оживлять, занять и отвлечь от политических мечтаний в общей, так сказать, сфере»⁶. Это значит, что Валуев считал учреждение органов самоуправления прямо-таки противовесом конституционным стремлениям.

В те времена конституционные идеи играли лишь второстепенную роль. Вообще преобладало стремление к либеральному абсолютизму. Считали необходимым, чтобы самодержавная власть приняла либеральную программу и последовательно проводила ее в жизнь. Однако тот же самый Валуев в 1863 году, т. е. тогда, когда он, по выражению Мещерского, разрабатывал Земское Положение «сообща с кабинетными либералами-доктринерами»⁷, подготовил план, согласно которому избранные представители Земских Съездов должны были привлекаться к подготовлению законопроектов⁸. (Этот проект шел, значит, дальше, чем известный проект Лорис-Меликова 1881 года, о котором скоро пойдет здесь речь).

Наверное тогда же идея народного представительства в некоторой мере подсказывалась еще тем, что представители губернских комитетов, созданных в связи с подготовлением освобождения крестьян, приглашены были в Петербург. Но еще более содействовало возникновению конституционных тенденций всеобщее ощущение, что началась эпоха реформ.

Что касается источников таких конституционных тенденций, в той мере, в какой они вообще были налицо до 1864 года, т. е. до создания земских учреждений, нелегко сказать, вытекали ли они из воспоминаний о конституционных стремлениях при Александре I или же источники эти были чисто западно-европейскими. Тут надо отметить еще следующее: умерший в 1855 году, т. е. вскоре после кончины Николая I, Грановский, которого надо считать главным представителем либерального мышления в царствование Николая, не высказывался прямо по вопросу конституции (ведь то было время, когда об этом нельзя было говорить). Поэтому мало вероятно, чтобы конституционалисты шестидесятых годов — даже те из них, которые принадлежали к самому узкому кругу его учеников, как например Чичерин, — своими конституционными идеями обязаны были влиянию Грановского.

Поскольку я назвал имя одного только Грановского, я считаю уместным прервать изложение истории политической свободы для того, чтобы остановиться на этом историке и мыслителе, принадлежавшем к тем немногим, которые в царствование Николая I стояли на точке зрения, отражающей сущность либерализма.

Грановский считал, что конечная цель исторического развития — создание нравственной и образованной человеческой личности, а также создание общества соответствующего потребностям такой личности⁹. Поэтому он решительно осуждал принесение жизни в жертву каким-либо абстрактным идеалам. В своих лекциях он говорил: «Идеи не суть индийские божества, которых возят в торжественных процессиях и которые давят поклонников своих, суеверно бросающихся под их колесницы»¹⁰. По его мнению, славянофилы приносили подлинную Россию в жертву абстрактному, ими самими созданному образу России. Он упрекал славянофилов в том, что они любят не живую Русь, а ветхий призрак, вызванный ими из могилы, и нечестиво преклоняются перед кумиром, созданным их праздным воображением¹¹. В 1848 году он с величайшим внутренним напряжением следил за развитием событий на Западе. Однако он с озабоченностью думал о том, что, «может быть, торжество масс будет гибелью лучших плодов цивилизации… Победа пролетариев не сгубит ли современную цивилизацию, как вторжение варваров сгубило древнюю?»¹² Социализм представлялся Грановскому приемлемым лишь как общая гуманитарная тенденция. Конкретные планы социализма он находил несостоятельными, а социалистический фанатизм и проповедуемую им классовую ненависть считал достойными презрения. Он решительно осуждал просоциалистические высказывания Герцена, сделанные им в книге «С того берега». Грановский писал одному из своих друзей, что он горит желанием ответить Герцену в собственном своем журнале¹³. После 1848 года он стал думать, что выполнение его надежд возможно лишь в далеком будущем. В настоящем он симпатизировал только Англии, которая единственная оставалась неизменной среди европейской смуты.

Я сказал выше, что Грановского надо считать главным представителем либеральных идей в эпоху Николая I. Однако надо оговориться, что и другие преподаватели высших учебных заведений использовали для своих лекций труды представителей либерализма и рекомендовали их своим ученикам. Так профессор административного права Пешков обращал внимание своего студента Чичерина на произведения Моля, а Вернадский, профессор экономики, советовал ему читать Бастиаса, Экономическую Гармонию¹⁴. Предшественник Вернадского, Чевилев, строго придерживался системы Адама Смита.¹⁵

Как уже упоминалось, в основу начавших свою деятельность в 1864 году органов земского самоуправления легла не идея децентрализации государственного суверенитета или, иными словами, разделения власти, а концепция, которая резко противополагает общество государству. Из этой концепции вытекало заключение, что вмешательство государства в общественную сферу представляет собой весьма нездоровое явление. Считали естественным, что те задания, которые возникают из жизни общества, и решаться должны силами общества, а не бюрократией. В своей влиятельной тогда газете «Московские Ведомости» Катков пишет: «Жизнь наша полна была гнилых плодов и злоупотреблений. Причиной тому был, конечно, не излишек самостоятельного развития различных жизненных сил, а наоборот подавление их всех одной единственной. Наука? — Не было науки, на месте ее была бюрократия. Право частной собственности? — Его не было, на месте его господствовала бюрократия. Закон и суд? — Суда не было, на месте его была бюрократия. Даже церковь была бюрократизирована. Бюрократия имеет свою сферу, в которой она бесспорно может действовать, принося большую пользу. Но там, где она становится на место других сил, она не создает ничего, кроме призраков и вредных явлений. Так например, — пишет дальше Катков, — наука может процветать лишь там, где она почитаема и пользуется независимостью и самостоятельностью». Кроме того, «стало ясно, что наша литература распространяет вредные (революционные) идеи. Это опять-таки не было последствием излишка независимости и свободы, а исключительно последствием опеки со стороны бюрократии». По мнению Каткова, опека эта не допускала развития самостоятельных и здоровых сил и таким образом косвенно способствовала развитию революционной литературы. Поэтому вполне естественно, что Катков приветствовал введение самоуправления, т. е. «учреждений, независимых от администрации, призвание здоровых и надежных сил к жизни и деятельности». Чичерин также считал необходимым расширение самостоятельной сферы деятельности общественных сил. По его мнению, «вмешательство государства нужно только там, где частная и общественная деятельность оказываются недостаточными»¹⁶. Но не только представители общественности считали бюрократизацию злом. Такие типичные представители бюрократического мира, как например Валуев, четко видели недостатки бюрократической гипертрофии. В своем дневнике, озаглавленном «Думы русского», Валуев жалуется, что «везде преобладает у нас стремление сеять добро силою. Везде пренебрежение и нелюбовь к мысли, движущейся без особого на то приказания»¹⁷.

Однако Катков сознавал, что с созданием самоуправления сделан будет хотя и скромный, но все же шаг в направлении осуществления принципа деления власти в государстве. Это ясно из следующих размышлений в Московских Ведомостях (1864 год, № 13), где он пишет: «…Принцип невмешательства государства не есть нечто чуждое правительству, противоречащее ему, ограничивающее его или уменьшающее. Наоборот, этот принцип является воплощенной правительственной мудростью. В развитии этого принципа и состоит весь прогресс как правительства, так и общества». По его мнению, только таким путем и можно достичь оздоровления прогресса в России. «Наш российский прогресс, — пишет Катков, — со времен Петра Великого неудержим… и бесплоден… Одно новшество следует за другим, и все приходит извне… Мы все начинаем так, как будто у нас нет прошлого». А это — последствие того, что «в России никогда не было равновесия между силами действия и движения и консервативными силами сопротивления, того равновесия, которое могло бы сделать развитие безопасным и плодовитым», что, в свою очередь, вызвано было тем, что в России решающая роль всегда была за государством¹⁸. Катков пишет: «В России народ и общественные силы всегда действовали консервативно. Они сопротивлялись опасности потери жизнью тех основ, без которых любое движение бессмысленно». Наоборот, «государство в течение всей русской истории являлось силой разлагающей, двигающей и нарушающей обычаи». По мнению Каткова, это несуществующее пока равновесие должно быть установлено с созданием самоуправления. Он пишет: «Консервативные силы общественности должны иметь возможность оказывать свое умеренное влияние на государственную власть. Живые общественные силы должны быть введены в государственную организацию». Говоря о введении общественных сил в государственную организацию, Катков очевидно видит в создании самоуправления некоторый вид разделения власти, принятие самим государством принципа равновесия.

Как уже было сказано, стремление к самостоятельности общественных сил воплотилось в созданных в 1864 году органах земского самоуправления. Земские учреждения возникали вследствие свободных выборов. В основе избирательной системы не было единого принципа. Избиратели делились на три разряда. Разряд крестьян определялся по принципу сословному, в то время как все другие деревенские жители (помещики) и горожане объединялись по принципу имущественного ценза. Но и эти группы, хотя формально и не носили сословного характера¹⁹, на самом деле были довольно однородного сословного состава. Помещики в большинстве случаев были дворяне, а горожане — купцы, предприниматели и т. п. К первому разряду принадлежали помещики, владевшие имениями от 200 до 800 десятин, стоимостью в 15 000 рублей; горожане же должны были иметь недвижимое имущество ценностью в тысячу до трех тысяч рублей (в зависимости от величины данного города) или дело с оборотом по крайней мере в 6000 рублей²⁰. Они избирали «гласных», т. е. членов окружных земских собраний. Считалось желательным, чтобы число представителей одного разряда избирателей не превышало сильно число представителей других групп. Законом было постановлено, что число представителей одной из групп избирателей не может превышать общей суммы представителей других двух. Таким образом, от одного разряда можно было избрать менее чем 50 % общего числа земских представителей. Избирали их на три года. Они составляли всесословное земское собрание округа. Члены губернского земского собрания избирались уездными собраниями. Затем выбирали исполнительные органы, управы, которые в уездах состояли из трех лиц, в губерниях из семи. Выборы эти всегда происходили в столице губернии.

Органам земства широко предоставлялось право получать от населения обязательные взносы, носившие название сборов. Это было нечто вроде особого налога. Размеры этих сумм устанавливались в зависимости от ценности имущества или от величины дохода. Органы земства пользовались значительной независимостью по отношению к государству. Государство в основном ограничивалось контролем. Только губернатор мог наложить вето на постановления собрания. В таком случае все дело должно было вернуться к земству. Но земство могло вынести снова то же самое постановление (в случае, если оно не согласно было с возражениями губернатора) и представить его на одобрение Сенату, который и был последней инстанцией. Министерство внутренних дел тоже, правда, располагало правом вето, но окончательного права решения за ним тоже не было. И в случае наложенного вето окончательное решение принимал опять-таки Сенат, только до вынесения его решения постановление земства, хоть и вынесенное повторно, не могло осуществляться. Кроме того были некоторые земские постановления, для которых с самого начала необходимо было утверждение губернатора или министерства внутренних дел. Если утверждения этого не было, а земство настаивало на своем постановлении, то процедура была та же самая, как и в случае вето.

Земства не располагали властью исполнительной. Если они хотели силой провести в жизнь какое-либо мероприятие, им надо было обращаться к органам полиции и требовать от них выполнения данного мероприятия. Но они не могли приказать органам полиции проводить в жизнь их мероприятия, именно потому, что земство хотели рассматривать как учреждение частное, т. е. общественное, а не государственное, — ему надлежит заниматься лишь экономическими вопросами. При этом оставлялся без внимания тот факт, что органы самоуправления выполняли также и нормальные административные функции, что им предоставлена была значительная административная власть и что, следовательно, недостаток исполнительных полномочий неизбежно должен был вызвать затруднения. Впрочем как раз тогда не только в России, а и в Западной Европе подвергалась сильной критике экономическая теория самоуправления; так например, в Германии критиковал ее Гнейст. Он развил государственную теорию самоуправления, в которой он доказал, что самоуправление выполняет государственные функции и что, следовательно, необходимо теснее связать его с государственным аппаратом. По этому пути и пошли дальше в Германии. Здесь Совет земель был представителем государственной власти, а окружные депутаты были представителями населения, т. е. общественности. При выполнении функций местного управления, таким образом, осуществлялось сотрудничество обоих элементов, что, по правде, надо назвать удачным решением проблемы сотрудничества населения с бюрократией. Французское самоуправление было сходно с немецким: окружной совет имел в основном контрольные задания, рядом с префектом, который был представителем правительства. В Англии, напротив, полиция подчинялась органам самоуправления. В России считали, что надо избрать один из этих двух путей — немецкий и французский или же английский.

В связи с этими соображениями, с одной стороны, а с другой — из-за стремления Александра III вновь утвердить сословный принцип, в 1890 году имела место реформа самоуправления²¹. Влияние дворянства внутри земства очень усилилось, а избранные представители крестьянства по сути дела заменены были полу-избранными, причем число их было уменьшено. Волостные представители могли теперь избирать только кандидатов, из среды которых потом назначались окружные земские гласные. Кроме того отпало определение органов самоуправления как экономических учреждений, и таким образом Россия стала на путь государственной теории. Делались попытки связать земства с общими административными органами, причем само по себе это было вполне здоровой попыткой. Для того чтобы придать этой связи конкретную форму, найдена была привычная в России форма «присутствия», т. е. Комитета под председательством губернатора и при участии губернского предводителя дворянства, вице-губернатора, государственного прокурора, главы финансового ведомства, председателя губернской земской управы и, кроме того, одного члена управы, которому поручалось ведение текущих дел. В ряде случаев решение земства должно было быть утверждено Присутствием. Таким образом, однако, сильно увеличивался престиж этих решений и в каком-то смысле их и рассматривали как решения государственной власти. Кроме того, земству предоставлена была власть издавать обязательные постановления касательно местных дел.

Еще до этой реформы в 1890 году по существу с самого начала своего существования, земства были теми местами, где прогрессивные силы пытались организоваться и начинали работать на либеральное развитие России. Эти элементы ни в коем случае нельзя назвать революционными. Наоборот, это были либералы консервативных тенденций, сторонники постепенного развития России в либеральном направлении, и многие из них как раз очень сдержанно относились к возможности введения конституции в России. Реформа девяностых годов тоже не изменила дух земства, в нем и дальше сохранялись либеральные прогрессивные тенденции. Это объясняется тем, что в рядах земства либеральные течения всегда представлены были дворянами, а поскольку новый закон увеличил как раз участие дворянства в земстве, он никак не мог превозмочь прогрессивных идей и настроений, подавить дух независимости и заглушить преобладавшие среди земства либеральные тенденции. Правительство могло теперь рассчитывать лишь на назначенных им самим представителей крестьянства как на верную себе опору в рядах земства, но эти представители были небольшим меньшинством и не пользовались вообще никаким влиянием. Дальше надо сказать, что не только эти либеральные тенденции, а и вся вообще работа земства и само его существование должны рассматриваться как преддверие конституционного строя.

В той мере, в какой самоуправление, одна из форм децентрализации, зиждется на тех же принципах, что и конституционный строй и одухотворено тем же духом, не удивительно, что некоторые земские собрания уже в первые годы после создания земства высказывались по сути дела в пользу конституционного строя. Уже в декабре 1865 года петербургское губернское земское собрание постановило единогласно обратиться к правительству с ходатайством об учреждении центрального земского собрания. Можно было полагать, что это желание вряд ли имеет что-либо общее с конституционными стремлениями. Но нельзя упускать из вида, что со временем из этого центрального органа могло развиться центральное представительство всех земских собраний, а это означало бы возникновение зародыша парламента. В 1867 году то же петербургское собрание высказалось прямо за участие земства в законодательной работе²². Все подобные течения в земстве не могли развиваться потому, что правительство вскоре решило им противодействовать и распустить петербургское губернское собрание. Однако в самом правительстве многие считали это мероприятие чрезвычайно резким и относились к нему с озабоченностью. Мещерский рассказывает, что он посетил Валуева как раз в тот день, когда должно было быть распущено земское собрание, с целью получить от него по этому вопросу информацию. Валуев принял его, однако сказал: «Как вы хотите, чтобы у министра внутренних дел хватало времени Вам отвечать в то время, когда речь идет о закрытии земского собрания».

Не только в некоторых земских собраниях проявлялись конституционные тенденции, были и дворянские собрания, которые высказывались в конституционном смысле, особенно в Петербурге и Москве. Мещерский пишет: «…Как в Петербурге, так и в Москве к концу года стали обнаруживаться известные брожения умов в известных дворянских кружках, направленные к тому, чтобы от местного или губернского земства перейти к земству центральному»²³. В Москве, где эти течения проявлялись особенно ясно²⁴, в январе 1865 года подана была петиция царю, в которой указывалось на необходимость установить центральное земское представительство, так же как и особое центральное представительство дворянства. Александр II резко отреагировал на эту петицию. В рескрипте министру внутренних дел он указал, что дворянство не уполномочено брать на себя инициативу касательно реформ. Такие конституционные тенденции Мещерский объяснил тем, что дворянство ищет компенсации за потерю крепостных путем расширения своего политического влияния²⁵. По-видимому, и Чичерин тоже склонялся к такому толкованию²⁶. Мне же это объяснение представляется не очень верным. В основе конституционных стремлений тех лет бесспорно лежала вообще вся атмосфера обновления, возникшая вследствие нескольких чрезвычайно глубоких реформ.

Вышеупомянутый рескрипт на долгое время остановил все конституционные течения. Позже, в шестидесятые и семидесятые годы, временами всплывала идея созвать всероссийское земское собрание, или идея создать центральный Земский Союз, однако обе эти идеи были правительством отвергнуты. В земских собраниях давно уже не проявлялись прямо конституционные тенденции. Неправильно было бы, однако, объяснять такое уменьшение конституционных тенденций исключительно давлением сверху. В то время очень многие представители русской общественности не верили в возможность конституции в России. Даже по мнению такого последовательного и убежденного сторонника конституционного строя, как Чичерин, в России тогда не было еще необходимых предпосылок, чтобы перейти от абсолютизма к конституции.

Чичерин был убежден в том, что конституционная монархия — наилучшая форма правления и что каждый цивилизованный народ неизбежно стремится к представительной системе²⁷. Он подчеркивал, что конституционная система прежде всего имеет то преимущество, что при ней есть оппозиция, которая может беспрепятственно критиковать и таким образом содействует освещению оборотной стороны любой проблемы. Наоборот, при абсолютизме общественность молчит. Из этого вытекает необходимость, чтобы неизбежную отрицательную информацию доводили до сведения монарха те люди, которым поручены правительственные функции. Чичерин пишет дальше: «Вследствие этого правительство составляется из противоречивых элементов, которые ведут между собою глухую борьбу, и сама верховная власть их в этом поддерживает, видя в этом гарантию своей независимости»²⁸. Чичерин считает очевидным, что таким образом правительство теряет необходимое единство, силы расточаются даром и теряется вера в свое дело. И хотя конституционная монархия как таковая и есть без сомнения наилучшее правительство, говорит Чичерин, однако нельзя утверждать, что при любых условиях возможен и желателен переход к конституционному строю. Чтобы сделать такой переход возможным, необходимы определенные условия. Именно для изучения этих условий Чичерин и написал большое произведение «О народном представительстве».

На основании своих исследований Чичерин пришел к заключению, что в России нет еще нужных условий для перехода к конституционному режиму. Он сформулировал это убеждение свое в записке²⁹, от издания которой отказался под влиянием Милютина, который настаивал, что даже если все им написанное в Записке — чистая правда, тем не менее крайне нежелательно, чтобы из либеральных кругов исходили антиконституционные высказывания. Чичерин пришел к выводу, что с точки зрения консервативного либерализма³⁰ Россия в то время, т. е. в шестидесятые годы, нуждалась прежде всего в либеральных мероприятиях и в сильной государственной власти³¹. Поскольку он считал, что правительство прежде всего должно сосредоточиться на освобождении крестьян, это означает, что он тогда — несмотря на все свои теоретические симпатии к конституционному строю — полностью стал на точку зрения либерального абсолютизма³². Переход к конституционному строю Чичерин считал не только несвоевременным, но даже просто невозможным до окончания освобождения крестьян³³. «О перемене образа правления никто в это время не думал, — пишет Чичерин. — Все понимали, что при крепостном праве и при вековом принижении общества — это дело несбыточное. Одно, чего мы жаждали… это свободы умственной и гражданской»³⁴.

Лишь после войны 1877–1878 годов конституционные тенденции стали вновь входить в силу. Казалось абсурдом, что воевали за свободу болгарского народа и в новооснованном болгарском государстве учредили конституционный строй, а русскому народу-освободителю отказывали в свободах, которые гарантировал болгарам конституционный режим. Это было особо подчеркнуто в петиции тверского земского собрания³⁵.

После войны, потребовавшей от России больших жертв, общее положение в стране сильно тревожило правительство, особенно в силу распространения нигилизма и террористической деятельности. Естественно было задать себе вопрос — что же означает расширение нигилизма и все новые вспышки революционного террора после проведения в жизнь либеральных реформ? Правительство очевидно не отдавало себе ясно отчета в том, что же надо делать дальше. Стоял вопрос о том, каких государственных принципов придерживаться, какую политическую линию избрать, на каких педагогических и научных принципах строить народное просвещение, чтобы помешать расширению нигилизма и революционных тенденций. Так случилось, что представители правительства стали рассматривать государственные и даже культурные проблемы с точки зрения абсолютно не адекватной, с которой просто нельзя было найти правильного решения этих проблем. Вследствие этого правительство оказалось не в состоянии последовательно проводить в жизнь либеральный курс и вообще оно почти не могло придерживаться постоянной политической линии³⁶. Из этого ясно, что революционное движение было гораздо более опасным для продолжения либеральных реформ, чем влияние реакционных кругов. Конечно, революционеры и их идеи не могли оказывать прямого влияния на правительство. Но их выступления и в первую очередь террор вызывали в правительственных кругах подлинное смятение и удерживали их от проведения в жизнь либеральных реформ. Ведь надо учесть, что сопротивление сторонников старого порядка не могло быть действенным, если бы сам император твердо стоял на продолжении либеральных реформ. Люди эти были сторонниками абсолютизма, первым и главным принципом их было безусловное подчинение воле монарха, выполнение его указаний без всяких возражений. Министр юстиции Панин особенно четко выразил эту концепцию, заявляя Великому Князю Константину Николаевичу: «У меня есть убеждения, сильные убеждения. Напрасно иногда думают противное. Но по долгу верноподданнической присяги я считаю себя обязанным прежде всего узнать взгляд Государя Императора. Если я каким-либо путем, прямо или косвенно, удостоверюсь, что Государь смотрит на дело иначе, чем я, — я долгом считаю тотчас отступить от своих убеждений и действовать даже совершенно наперекор с тою или даже большею энергией, как если бы я руководствовался моими собственными убеждениями»³⁷. Надо сказать, однако, что тогда уже были среди высоких сановников люди, осуждавшие такую точку зрения. Так, адмирал Грейг на это сказал, что «это самая откровенная защита подлости, какую я когда-либо слышал»³⁸. Но я отнюдь не считаю справедливым оценивать позицию Панина как подлость. Ведь если так рассуждать, то подлыми окажутся все члены какой-либо партии, которые считают своим долгом ради партийной дисциплины голосовать в парламенте против своих убеждений.

Может быть именно вследствие этого чувства неуверенности правительство испытывало потребность искать сближения с умеренными элементами общественности. 20 ноября 1878 года Александр II в Москве обратился к представителям сословий с просьбой поддержать правительство в борьбе с ложными учениями, которые сеют смущение среди молодежи, потому что это — необходимая предпосылка для мирного и законного дальнейшего развития России³⁹. В правительственных кругах начали подумывать о том, чтобы привлекать представителей земства и городских самоуправлений к обсуждению законопроектов хотя бы в тех случаях, когда необходимо «пристальное внимание к местным потребностям».

По поручению Великого Князя Константина Николаевича, Государственный секретарь Перетц летом 1880 года подготовил проект, по которому к Государственному Совету должно было быть присоединено собрание представителей, избранных губернскими земскими собраниями и городскими думами. Собрание это, разумеется, должно было иметь характер исключительно совещательный⁴⁰. Этот проект несколько месяцев спустя лег в основу проекта Лорис-Меликова. Проект Лорис-Меликова предусматривал учреждение так называемых подготовительных комиссий, наверное по образцу редакционных комиссий, которые подготовили освободительные законы 19 февраля 1861 года. Комиссии эти должны были состоять из назначенных членов. Кроме того, однако, предусматривалось создание всеобщей комиссии, которая должна была еще раз дополнительно обсуждать законопроекты, представленные подготовительными комиссиями; в состав ее должны были входить, наряду с назначенными правительством членами из состава подготовительных комиссий, еще и члены избранные, представители губернских земских собраний и городских дум. Комиссия эта должна была иметь чисто совещательные функции. Рассмотренные ею законопроекты должны были передаваться Государственному Совету, который, впрочем, тоже имел лишь совещательные функции. Ясно, что создание такой комиссии никоим образом не уменьшало значения и полномочий Государственного Совета⁴¹.

17 февраля 1881 года Александр II приказал министру внутренних дел — т. е. самому Лорис-Меликову — подготовить правительственное сообщение, соответствующее этому законопроекту, с объявлением о создании вышеупомянутых комиссий. Проект такого сообщения был подготовлен, и 1 марта в 12.30 дня он был одобрен царем, причем Александр II высказал пожелание, чтобы еще до опубликования проект сообщен был комитету министров во время заседания, назначенного на 4 марта. Два часа спустя Александр II пал жертвой террористического покушения. После его смерти Александр III под влиянием Победоносцева решил еще раз пересмотреть всю проблему. С этой целью созвано было 8 марта 1881 года совещание, в котором приняли участие великие князья, министры и представители Государственного Совета.

Мы располагаем подробным отчетом об этом совещании, находящемся в дневнике Перетца⁴², который заканчивает свои заметки словами, что он льстит себя надеждою, что изложение его почти фотографически верно. И в самом деле, изложение его подтверждается краткими заметками, которые мы находим в дневнике Валуева, тоже принимавшего участие в заседании⁴³.

Во время совещания против проекта Лорис-Меликова высказались старый граф Строганов (ему было 86 лет), министр почты (бывший министр внутренних дел) Маков и Оберпрокурор Святейшего Синода Победоносцев. Все они указывали на то, что утверждение законопроекта будет означать переход России к конституционному строю или, во всяком случае, первый шаг по направлению к конституции. Граф Строганов указал на необузданность прессы и заявил, что проведение в жизнь предложенного плана помешает правительству в его борьбе с эксцессами прессы. Маков тоже считал, что реформа не содействует укреплению государственной власти. А только укрепление этой власти, говорил он, может помочь справиться с революционными беспорядками, что в данных условиях бесспорно является самой необходимой задачей. Дальше всех зашел в своих критических высказываниях Победоносцев. Он подчеркнул, что проект Лорис-Меликова есть первый решительный шаг на пути к конституции. При этом, как доказывает западный опыт, конституция не представляет собой ничего иного, как орудие несправедливости и всевозможных интриг. При этом Победоносцев по сути отверг и осудил всю возникшую при Александре II систему либерального абсолютизма. Все учреждения, возникшие вследствие законодательства эпохи реформ, земство и городские думы, новый суд и свободную прессу, он назвал говорильнями, чуждыми и не нужными народу. Особенно организацию самоуправления он считал клином, вбитым между народом и царем. А как раз связь между народом и царем он считал бесценным благом, которое всячески надо охранять. Для этого надо прежде всего препятствовать подпадению народа под влияние интеллигенции, которая утеряла связь с народной традицией. Наоборот, говорил он, интеллигенция многому может научиться у народа, который есть настоящий хранитель традиционных добродетелей и добрых качеств. Победоносцев подчеркивал, что первое задание правительства — заботиться о народе: поддерживать его в борьбе против тяжкой материальной нужды и заботиться о нравственном его благе. Таким образом вся идеология попечительства проявилась тут откровенно и страстно.

Сольский, Д. Милютин, Валуев, высказывавшиеся за проект, указывали, что речь идет не о конституции, а о привлечении к делу опытных людей из провинции, которым не дано будет законодательной власти, а лишь право совещательного голоса, то есть что все задание их будет состоять в рассмотрении и оценке законопроектов, подготовленных правительственными комиссиями. Милютин указал на то, что такого рода процедура не представляет собой ничего неизвестного, а весь законопроект направлен на то, чтобы более точно отрегулировать давно уже на практике существующую систему. По мнению Абазы, разница с практикой предыдущей будет заключаться лишь в том, что прежде привлекали председателей земских комитетов, городских начальников, предводителей дворянства и т. д., т. е. людей, которые хотя и были избраны, но не прямо с целью участия в подготовлении законопроектов. Наоборот, согласно законопроекту, в земских собраниях, городских думах и дворянских собраниях будут избираться особые лица, которые должны содействовать правительству в качестве советников по законодательным вопросам. Это без сомнения надо считать преимуществом, ибо вполне возможно, что отличный предводитель дворянства или председатель земского комитета окажется совершенно неспособным рассматривать и оценивать законопроекты. Великий князь Константин Николаевич к этому добавил, что такая новая система привлечения к делу представителей общественности, в силу которой оно превращается в постоянный институт, представляет еще и другие, общеполитические, выгоды. Представители общественности таким образом становятся связующим звеном между монархом и народом, посредством которого в первую очередь царь может получать информацию о подлинных народных нуждах. Сольский высказал уверенность, что эти представители могут быть очень полезны правительству, потому что они примут на себя часть ответственности за правительственные мероприятия, что особенно важно, когда правительство должно прибегать к непопулярным мероприятиям, таким, как введение новых налогов. Но и вообще существование такой совещательной комиссии для правительства имеет большое значение.

Валуев совершенно не разделял мнения графа Строганова о том, что создание этой комиссии сделает невозможным мероприятия правительства против разнузданности прессы. Он считал, что напротив, само существование комиссии должно дисциплинирующе действовать на прессу. Призванные советники как уполномоченные представители общественности будут представлять собой ценный противовес журналистам, т. е. самозванным представителям общественности. Валуев глубоко был убежден, что широкие слои общества придерживаются совершенно иных мнений, чем думают авторы газетных статей. Вообще сторонники проекта Лорис-Меликова (особенно Сольский и Сабуров) считали, что официально избранные представители общественности будут людьми умеренных и даже консервативных взглядов. Сабуров думал, что они во всяком случае консервативнее представителей чиновничества, которые дышат только петербургским воздухом и легко усваивают взгляды и убеждения газет. По его мнению, именно в своем качестве представителей консервативных сил страны они могут стать для правительства прочной опорой. Абаза говорил, что не надо забывать, что престол не может опираться только на миллион штыков и на армию чиновников.

На речь Победоносцева⁴⁴ отреагировали особенно сильно Абаза и Сольский. Сольский указал, что критика Победоносцева совершенно отрицательна, что он все раскритиковал, сам при этом ничего не предлагая. Министр финансов Абаза сразу понял и подчеркнул, что критика Победоносцева касается гораздо более широкой темы, чем представленный Лорис-Меликовым проект, и по сути своей составляет полное осуждение царствования Александра II. Далее он указал, что Победоноснее совершенно не принимает во внимание наличие, наряду с необразованными массами, и образованных народных слоев; все прекрасно отдают себе отчет в необходимости печься о бедных слоях населения, но как бы важна ни была эта задача, она никоим образом не исключает потребности заботиться и об интересах образованных слоев, а это требование возможно исполнить, только привлекая представителей этих слоев к сотрудничеству с правительством.

Замечание Макова о том, что первая и главная задача есть борьба с революционной смутой, тоже не осталось без ответа. Абаза и Сольский оба указали, что совершенно неправильно рассматривать данный проект с точки зрения борьбы с революционными силами. Абаза считал, что подавление всего населения и недоверие ко всей общественности никоим образом не облегчают борьбы с революционерами. Сольский заметил, что нельзя, правда, ожидать, что проведение в жизнь этого проекта явится гарантией от «преступлений социализма», но что это совершенно не означает, что проект можно отвергнуть. Сольский говорил: «Для борьбы с социализмом прежде всего нужна хорошая полиция, которой у нас нет». Абаза присоединился к его мнению и как министр финансов сказал, что казна ассигнует на расходы по полиции не только сотни тысяч, а миллионы рублей. При этом он подчеркнул, что эти две проблемы надо рассматривать совершенно отдельно одну от другой.

Валуев, выступавший на заседании третьим, после Лорис-Меликова и Строганова, как и большинство присутствующих, высказался за проект. Речь его здесь надо особо упомянуть потому, что самое важное в ней — не защита проекта Лорис-Меликова, а указание на то, что подобные планы предлагались уже раньше, как им самим, так и Великим Князем Константином Николаевичем. В заметке, которую он добавил к первоначальному тексту своего дневника⁴⁵ 11 ноября 1882 года, Валуев пишет, что он напомнил о раннем своем проекте прежде всего для того, чтобы отмежеваться от «клики» графа Лорис-Меликова. Он говорил об этом, зная, что Александр III мог симпатизировать его гораздо более радикальному проекту еще меньше, чем Лорис-Меликовскому и что упорное настаивание на прежних планах могло иметь для него печальные последствия. И на самом деле Валуев в том же примечании к дневнику дальше пишет: «С этого дня моя роль председателя комитета министров сохранилась по форме, но прекратилась по существу, вне стен комитета».

Как известно, проект Лорис-Меликова осуществлен не был. И после отклонения проекта призывались эксперты для совещания по отдельным законопроектам, но каждый раз это было особое мероприятие, принятое в данном случае⁴⁶. Отклонение проекта графа Лорис-Меликова означало, что не состоялось возникновение постоянного института, который мог превратиться в зародыш будущего народного представительства.

Примечания к главе 1

¹ Ориу. Принципы общественного права. Париж, 1916, стр. 607. Ориу пишет так: «Политическая свобода — это свободный гражданин в свободной нации благодаря децентрализации и распределению суверенитета, основанным на положениях статута» (стр. 608). Под децентрализацией суверенитета Ориу понимает: «…расчленение суверенитета на несколько форм и несколько властей, которые распределены среди разных элементов нации» (стр. 607 и далее).

² Ориу, там же, стр. 608.

³ Там же, стр. 609.

⁴ Там же, стр. 609.

⁵ Ориу пишет (там же, стр. 610): «Во Франции в XIX веке было два конституционных толчка, последовавших один за другим, от 1814 до 1848 и затем возобновление этого порыва в 1871 г. Оба эти конституционные движения каждый раз шли после императорского режима с сильной административной централизацией, на которую они и намеревались реагировать. В то же время программа обоих движений содержала реформы в направлении административной децентрализации, которые должны были дополнить правительственные реформы. Надо даже добавить, что если в период между 1814 и 1848 правительственные реформы на пятнадцать лет предшествовали мероприятиям окружной и городской децентрализации (причиной тому было сопротивление Реставрации), наоборот, в 1871 году децентрализующий закон 10 августа об общих советах предшествовал конституционным законам, потому что члены Национальной Ассамблеи были полностью убеждены, что надо восстанавливать конституционное здание снизу, так как только в местных управлениях и мог возродиться общественный „дух страны“».

⁶ Мещерский. Воспоминания, том 1, Пб, 1897, стр. 292.

⁷ Мещерский, там же, стр. 414.

⁸ Этот проект опубликован лишь позднее в «Вестнике Права» в 1905 г., № 9, стр. 225–269. Журнал этот мне недоступен. Наилучший отчет о плане мы находим у Милюкова в статье по поводу манифеста 6 августа 1905 года, которая была опубликована в № 31 журнала «Право», а перепечатана в книге «Год борьбы», стр. 55 и далее.

⁹ Станкевич. Грановский. Москва, 1869, стр. 158.

¹⁰ Там же, стр. 161.

¹¹ Там же, стр. 147. Из письма Грановского.

¹² Там же, стр. 235.

¹³ Станкевич, там же, стр. 297. См. также Чичерин. Воспоминания. Москва 40-х годов. М.,1929, стр. 44. О противоречии между Грановским и Герценым Чичерин пишет: «Между тем как Герцен… увидев несостоятельность той демократии, которой он отдал всю свою душу… проповедовал самые анархические начала, Грановский, как истинный историк… выработал в себе трезвый и правильный взгляд на политическое развитие народов, взгляд, равно далекий и от радикальной нетерпимости, и от реакционных стремлений, проникнутый глубоким сочувствием к свободе, но понимающий необходимые условия для осуществления ее в человеческих обществах» (там же, стр. 75). Как известно, Достоевский в «Бесах» под именем С. Т. Верховенского хотел изобразить Грановского. Чичерин справедливо замечает (хотя и не называя Достоевского по имени), что плоско представлять как поверхностного и бездельного болтуна человека, бывшего на самом деле исключительно серьезным ученым и неустанным читателем.

¹⁴ Чичерин, ук. соч., стр. 120.

¹⁵ Там же, стр. 58.

¹⁶ Чичерин. Вопросы политики. Москва, 1904, стр. 87.

¹⁷ Валуев. Записки в «Русской старине», 1891, май, стр. 357.

¹⁸ Коркунов тоже подчеркивает этот факт в своем произведении «Государственное Право».

¹⁹ Избиратели от крестьянского сословия, в свою очередь, избирались волостными сходами.

²⁰ Сельские жители и горожане, не обладавшие требуемым цензом, представлены были избранными ими представителями.

²¹ Закон 1890 года подготовлен был Государственным Советом. Он представляет собой компромиссное решение. В этом законе не исчезли полностью все либеральные тенденции закона 1864 года. Министр внутренних дел Д. Толстой намеревался заменить избранные земства правительственными комиссиями. Намерение его не было приведено в исполнение потому, что он в 1890 году умер.

²² И. Белоконский. Земское Движение. 2-е изд., М.,1914, стр. 2 и далее.

²³ Мещерский. Воспоминания, т.1, стр. 414 и далее. Он сообщает, что самыми активными представителями этих течений в Петербурге считались Безобразов, граф А. Л. Шувалов и Платонов.

²⁴ Мещерский пишет, что в Москве в этой связи упоминались в первую очередь имена Самарина, Голохвостова и кн. Щербатова. Чичерин кроме того называет Уварова и Мусина-Пушкина.

²⁵ Мещерский, ук. соч., стр. 138.

²⁶ Чичерин. Московский Университет, стр. 67. Этому противоречат, однако, его рассуждения в другой части его воспоминаний «Москва 40-х годов», стр. 103, где он указывает, что конституционные стремления были плодом подлинной любви к свободе.

²⁷ Чичерин. Московский Университет, стр. 164.

²⁸ Чичерин, ук. соч., стр. 112.

²⁹ Отрывки из этой Записки приводит Чичерин в «Московский Университет», стр. 113 и далее.

³⁰ Определение консервативного либерализма Чичерин дает в статье «Разные виды либерализма», которая опубликована была в 1862 году вместе с несколькими другими под общим заглавием «Несколько современных вопросов». Стр. 196 и далее. Струве указывает, что формула «Либеральный консерватизм» наверное впервые создана была князем П. А. Вяземским (П. Струве. Социальная и экономическая история России. Париж, 1952, стр. 328).

³¹ Эти идеи Чичерин впервые развил в двух письмах, написанных брату в октябре 1864 года. Чичерин. Московский Университет, стр. 24 и далее; стр. 28 и далее.

³² Чичерин, ук. соч., стр. 70.

³³ Во второй части этого исследования мы уже видели, что крепостное право не было ликвидировано с одного дня на другой 19 февраля 1861 года, а тут только начался долгий процесс его ликвидации.

³⁴ Чичерин. Москва 40-х годов, стр. 162.

³⁵ Белоконский, ук. соч., стр. 15.

³⁶ В воспоминаниях (т. 2, Пб, 1898, стр. 424 и далее) князя Мещерского, издателя радикально правой газеты «Гражданин», мы находим интересное описание, из которого можно составить себе полное представление о смятении, царившем тогда в правительственных рядах. После покушения на Александра II в начале 1879 года сельским учителем Соловьевым, император назначил Валуева, который был тогда министром казенных владений, председателем комитета, в функции коего должно было входить обсуждение мероприятий, направленных на борьбу с революционной деятельностью. Членами этого комитета назначены были министр внутренних дел Маков, министр финансов Грейг, военный министр Милютин, министр юстиции Набоков, министр просвещения Толстой и шеф жандармов Дрентельн. Валуев сообщил об этом решении монарха комитету министров, состав которого совпадал приблизительно с составом особого комитета, основанного под его председательством. Комитет министров считал нежелательным и даже опасным рассматривать такого рода проблемы, так как если бы слухи об этом проникли в общественность, это еще обострило бы раздражение против существующего порядка. Но Александр II не согласился с этими доводами и повторил свое приказание. После этого комитет под председательством Валуева начал свои труды. Комитет предложил отнять у мировых судей право давать распоряжения полицейским органам, сделать необходимым согласие губернатора для принятия на службу писарей в управах, усилить полицию в округах, увеличив число урядников; далее ослабить ограничения, существующие для староверов, поскольку твердо установлено, что они совершенно не отзывчивы на социалистическую пропаганду, и отменить добавочные налоги, установленные для поляков после восстания. Наконец предложены были различные мероприятия, касающиеся просвещения, например, усиление влияния духовных лиц в школах. Мещерский, перечисляющий все эти предложения, бесспорно прав в своем комментарии, что гора родила мышь.

По мнению Мещерского, таким образом можно было только парализовать борьбу с революционерами. Ведь таким образом отвлекались от единственно важного, от действительно срочной проблемы: от того, какие полицейские меры нужно принять, чтобы разбить революционную организацию. По мнению Мещерского, анархию можно было прекратить, только если бы он на крамолу ответил легальным террором (стр. 430). В самом деле, иллюзия, что существуют государственные принципы и политический режим, которые могли бы предупредить и задержать нарастание разрушительной революционной воли, не могла не отвлекать от настоящих задач и методов борьбы с революционным движением.

³⁷ По Джаншиеву. Эпоха великих реформ. 8-е изд., М.,1900, стр. 37, прим. 2.

³⁸ Там же.

³⁹ Белоконский, ук. соч., стр. 10.

⁴⁰ Пресняков. Предисловие к дневнику Перетца. М.,1927, стр. IV.

⁴¹ О подробностях этого проекта см. доклад Лорис-Меликова Александру III от 6 марта 1881 года. Текст этого отчета напечатан в брошюре, опубликованной Фондом свободной русской прессы в Лондоне в 1893 году (стр. 3641).

⁴² Перетц. Дневник, 1880–1883. М.,1927, стр. 31–46.

⁴³ Валуев. Дневник, 1877–1884. Пд, 1919, стр. 151 и далее.

⁴⁴ В дневнике Валуева написано: «Оберпрокурор Синода сказал невозможную речь, в которой назвал все предложенное и все европейское (sic) величайшею фальшью, нанизал обычные фразы о народе, о связи с народом, о единении царя с народом (подразумевая всегда т. н. черный народ)» (стр. 152).

⁴⁵ Валуев, ук. соч., стр. 154.

⁴⁶ Например, при рассмотрении вопроса о снижении выкупных платежей к делу привлекли двенадцать экспертов из разных областей России; в ином случае (когда речь шла о спиртных напитках) призвали 32 советников.

29 апреля 1881 года Александр III издал знаменитый манифест, в котором он выразил свою веру в принцип самодержавия и свою твердую решимость защищать его от любых покушений. Главные представители либерального направления в правительстве, Лорис-Меликов и Абаза, сделали из этого надлежащие выводы и попросили об увольнении их. Тот факт, что их просьба об увольнении явно была прямым последствием провозглашения в манифесте веры в самодержавие, отмечен был немилостиво. На прошении Абазы Александр III собственноручно написал, что он очень сожалеет, что тот не сумел найти иного повода для того, чтобы уйти в отставку. Абсолютистская тенденция выразилась не только в том, что окончательно отвергалась идея перехода к конституционному режиму и что строжайше запрещено было отныне вообще касаться темы конституции, но и в том, что начали препятствовать нормальному развитию и даже просто нормальной деятельности всех учреждений, созданных великими реформами, чтобы предупредить таким образом ослабление абсолютистской системы, которое могло бы быть вызвано дальнейшим развитием и работой этих учреждений. Соответственно такому направлению, правительственные мероприятия той эпохи извращающе отражались на этих учреждениях. Созданы были также новые институты, ничего общего не имевшие с духом и с принципами, из которых возникли реформы шестидесятых годов. Во второй части этой книги уже шла речь подробно о законодательстве, которое помешало распространению гражданского строя на крестьянство, а тем самым укреплению и обобщению этого строя в России. Наряду с тем законодательством, все эти правительственные мероприятия также затормозили процесс превращения России в правовое государство.

В восьмидесятые годы эта абсолютистская тенденция почти не вызывала сопротивления. Общественность была потрясена и подавлена убийством Александра II. Ею овладело глубокое чувство стыда и печали. Казалось невозможным ожидать от царя продолжения реформ, не говоря уже о том, чтобы реформ этих требовать. К чему реформы, если концом их оказалось подлое уничтожение их автора? Даже не надо было считать, что либеральная система поддерживала террористов, и таким образом возлагать на эту систему ответственность за убийство Александра II (как это делал князь Мещерский, например)¹, чтобы отвратиться от идеи реформ. Сторонники либеральных принципов и институтов, созданных реформами, чувствовали себя стесненными и не в состоянии продолжать реформистскую деятельность, как подтверждает Шипов в своих воспоминаниях².

Однако ошибочно было бы думать, что общественностью овладело настоящее реакционное настроение. О возврате к системе Николая I не думали даже те, кого можно назвать «реакционерами», т. е. те, кто безо всякой симпатии и даже недоверчиво относился к порядку и учреждениям, созданным реформами. Они хотели бороться против того, что считали вредным в новых институтах, но эту борьбу они намерены были вести в рамках самих этих институтов. Маклаков справедливо пишет: «Я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь в эти 80-е годы мог серьезно желать не только восстановления крепостничества, но возвращения к прежним судам, к присутственным местам, времен „Ревизора“ и „Мертвых Душ“ и т. д. Это кануло в вечность»³. Вообще все ясно отдавали себе отчет в том, что такой возврат, даже если бы он показался желательным, никем не мог бы быть осуществлен. На это просто не было сил.

Вдобавок к этому враги либерализма соглашались только на том, чего они не хотят. Все они видели в конституции несчастье России. Но что касается программы положительной, между ними никакого согласия не было. Например, Победоносцев явно мало симпатизировал закону о земских начальниках. В Государственном Совете он был солидарен не с Толстым, а с министром юстиции Маназейном. Он решительно отказывался поддержать у царя проект Толстого и Пазухина. Мещерский считает, что сдержанность его была принципиально обоснована, поскольку Победоносцев испытывал чуть ли не отвращение по отношению ко всему, связанному с дворянством⁴. И новый университетский устав 1884 года был принят Победоносцевым весьма сдержанно. Конечно в случае Победоносцева возможно, что это было результатом того отрицательного склада ума вообще, который подавляюще действовал даже на его друзей. В воспоминаниях своих князь Мещерский пишет: «…как в течение более 20-летних дружеских отношений с Победоносцевым мне ни разу не пришлось услыхать от него положительного указания в какой-либо области, что надо сделать взамен того, что он порицает, так не приходилось слышать прямо и просто сказанного хорошего отзыва о человеке»⁵.

Во всяком случае бросается в глаза, что враги либерализма не составляли организованной группы с завершенной и четкой программой. Как уже было сказано, они совсем не намеревались разрушать всего того, что создано было реформами шестидесятых годов, не собирались просто отменить все развитие последних 25 лет. Таким образом созданное в шестидесятые годы пускало все более глубокие корни и становилось данной действительностью. Преобразование российской жизни на основании либеральных принципов, лежавших в основе реформ шестидесятых годов, незаметным образом продолжалось. Маклаков пишет: «У широкого общества слабел интерес ко всякой политике. Оно занималось своими делами, добивалось личных успехов и не думало о борьбе с государственною властью… А между тем жизнь не останавливалась; во время реакции продолжалось перерождение русского общества. На сцену появлялось поколение, которое не знало Николаевской эпохи и ее нравов. Реформы 60-х годов, освобождение личности и труда, приносили свои результаты. Расслаивалось крестьянство, богатели города, росла промышленность, усложнялась борьба за существование. Настоящий рост общества не нуждается в драматических эпизодах… Ни идеи Каткова и Победоносцева, ни самодержавная власть Александра III не смогли заставить русское общество отказаться от преследования своих интересов и уверовать, что оно живет только для того, чтобы процветало Самодержавие, Православие и Народность. Рядовое общество думало о себе, о своих удобствах и предъявляло к власти свои требования. Не профессионалы политики, а простые обыватели стали практически ощущать дефекты наших порядков… По мере роста культуры, размножения населения, накопления богатств и осложнения жизни старый административный аппарат должен был совершенствоваться и приспособляться к новым задачам»⁶. Тут надо упомянуть о двух моментах, которые ярко отражают этот процесс преобразования и быстрый подъем России в девяностые годы: во-первых, большой прогресс русской науки на всех поприщах, совместно с высоким уровнем российских университетов, а затем мощное экономическое развитие, вместе с которым и благодаря которому менялась и социальная структура страны, что, в свою очередь, находило себе выражение в растущем общественном весе предпринимательского сословия. В этом отношении знаменательно, что Витте, путешествуя в качестве министра финансов по российской провинции, пытался избегать официальных приемов и торжеств для того, чтобы встречаться преимущественно с влиятельными представителями промышленности и торговли.

Таким образом, политическое охлаждение не оказало отрицательного действия на процесс постепенного вытеснения старого порядка новым. Наоборот, успокоение общества содействовало склонности посвятить себя реальной работе, а в этом было незаметное, но тем более прочное укрепление нового порядка. Ничто не могло доказать населению и правительству пользы, в частности, земских учреждений лучше, чем успешная работа. Ничто не могло укрепить положение самоуправления в той мере, в какой делали это его практические успехи.

По мнению Маклакова, затишье в общественной жизни продолжалось до 1891 года. В этом году в нескольких российских губерниях разразился страшнейший голод. Общественность почувствовала себя обязанной помогать голодающему населению, а правительство первоначально одобрило организацию частной помощи. Такая работа предполагала, конечно, объединение различных представителей общественности и их сотрудничество. Интересно, что представителям общественности и их организациям и в голову не приходило соперничать с правительственными учреждениями, опережать их своими мероприятиями (что, наоборот, имело место полностью во время войны 1914–1917). Общественность просто хотела участвовать в борьбе с голодом, не добывая себе на этом политического капитала. Она хотела поддержать усилия правительства. Этому можно вполне верить, так как вообще общественные деятели, даже те, которые посвятили всю жизнь работе в самоуправлении, тогда совсем не думали о дальнейших политических реформах и уж совсем не думали о конституции. Даже те, которые осуждали бюрократический характер государства и считали желательным углубление и расширение реформ Александра II, все же часто предпочитали самодержавие конституционному режиму. Такова была принципиальная позиция славянофилов. Но и многие другие, считавшие конституцию в конечном итоге неизбежной и относившиеся к ней положительно, думали, что еще не настало время говорить об этом и что абсолютная монархия не дала еще всего, что она может дать. Они считали, что монархия эта должна привести в исполнение дальнейшие моменты либеральной программы и тем самым создать дальнейшие необходимые предпосылки, при которых только и может дать положительные результаты конституционный режим.

К сожалению, несмотря на такой в высшей степени лояльный подход общественности, правительство не в состоянии было без подозрения воспринимать общественные инициативы даже при борьбе с голодом и считало необходимым рассматривать комитеты помощи с политической точки зрения через увеличительное стекло и наконец как можно скорее вообще ликвидировать эту самодеятельность⁷. Голод уже кончился, и это позволяло представить ликвидацию акции помощи как нечто естественное. Но в основе поведения правительства лежала общая тенденция бороться с любой автономной акцией вообще. Тенденция эта в свою очередь возникала если не из прямого убеждения, то во всяком случае из подозрения, которое выразилось в знаменитой «невозможной», по выражению Валуева, речи Победоносцева на заседании 8 марта 1881 года. Речь шла о том, что либеральный принцип автономии, легший в основу реформ Александра II, несовместим с самодержавием.

Поэтому вполне естественно, что либералы в своей защите реформ Александра II прежде всего старались оспаривать эту идею несовместимости с абсолютной монархией всех учреждений, созданных законодательством Александра II, т. е. самоуправления, автономных высших учебных заведений, независимых судов. Они подчеркивали в первую очередь, что все эти институты созданы были абсолютизмом и уже поэтому не могли ему противоречить. Тактически это было, может быть, ловким приемом, но бесспорно представляло собой упрощение и выхолащивание проблемы. Это — пример выхолащивания политической мысли в атмосфере несвободы вообще; размеры его становятся ясными особенно если вспомнить, что проблема сохранения всего, что достигнуто было реформами Александра II, и была единственной политической проблемой, о которой вообще осмеливались дискутировать в прессе⁸. Я сказал, что подход этот можно назвать тактически удачным. Это не значит, что сама эта позиция носила тактический характер. Наоборот, гораздо более вероятно, что это было подлинное убеждение. Но и искренность убеждения, увы, не является ни в коей мере гарантией его правильности.

Маклаков справедливо указывает, что если либеральная пресса и была вполне искренна, в этом пункте правильнее и глубже были не ее высказывания, а высказывания противников. Начала, на которых реформы 60-х годов были построены, говорит Маклаков, «в конце концов действительно неограниченное самодержавие подрывали. Свобода личности и труда, неприкосновенность приобретенных гражданских прав, суд как охрана закона, а не усмотрение власти, местное самоуправление были принципами, которые противоречили неограниченности власти монарха»⁹.

Таким образом, и после 1891 года не пробудился интерес к политическим вопросам; это произошло несколько лет спустя, в царствование Николая II¹⁰. Очень немногие люди думали, что при Александре III вновь может восторжествовать либеральное направление, а ведь только вера в эту возможность и могла оживить политический интерес. К этим немногим принадлежал Витте. После смерти Александра III он утверждал, что император вполне реально мог бы отклониться от своей антилиберальной политики и вступить на путь шестидесятых годов. Маклаков по этому поводу замечает: «Этому трудно поверить и невозможно проверить»¹¹. Витте, однако, по-видимому был искренне в этом убежден. Наоборот, многие верили, что молодой царь Николай II вернется к либеральной политике своего деда. Ведь уже целое столетие, как стало правилом, что антилиберальные монархи в России чередовались с либеральными. За либеральной Екатериной последовал реакционер Павел, а на его место пришел либерал Александр I. После царствования Николая I наступила эпоха либеральных реформ при Александре II. Теперь можно было надеяться, что за антилиберальными тенденциями при Александре III последует новая волна либерализма при новом царе.

Все высказывания нового царя, которые хоть в какой-то мере можно было истолковать в этом смысле, — сразу же подхватывались и страстно приветствовались. Наоборот, старались не слышать всего того, что могло с этой точки зрения разочаровать¹². Либеральная газета «Русские Ведомости» хвалила заметки царя на полях доклада относительно проблем народного просвещения. Родичев, убежденный сторонник либерализма и даже политического радикализма, на заседании тверского земского собрания воскликнул: «Господа, в настоящую минуту наши надежды, наша вера в будущее, наши стремления все обращены к Николаю II. Николаю II наше ура!» Маклаков, приводящий эти слова Родичева, комментирует: «Кто знал Родичева, согласится, что такие слова о Государе он не мог бы сказать из одной только тактики»¹³. В этой речи Родичева, так же как и в адресе, который тверское земское собрание представило царю, не было даже намеков на желательность конституции. Наоборот, из обоих совершенно ясно вытекало, что в земских кругах ожидают от царя только отказа от антилиберальной политики и возобновления курса шестидесятых годов. Выражалась только надежда, что за органами Земства признано будет право высказывать свое мнение по поводу проблем, входящих в сферу их компетенции, для того чтобы до престола доходило мнение не только ведомств, но и народа. Эта попытка представителей земства обратиться к молодому царю вызвала, однако, с его стороны резко отрицательную реакцию. Во время приема 17 января 1895 года царь произнес ставшую знаменитой фразу, в которой он назвал «бессмысленными мечтаниями» помыслы земств об участии во внутренних государственных делах. За исключением немногих, фразу эту поняли вообще так, что не может быть и речи о какой-либо конституции. На самом деле, как пишет Маклаков, речь шла о выборе между либеральным абсолютизмом Александра II и антилиберальным абсолютизмом Александра III. Выбор совершенно определенно пал на последний¹⁴. Так что это было не только отказом от дальнейших шагов в либеральном направлении, но осуждением того, что уже существовало, ибо в известных пределах участие земства во внутренних делах государства было не мечтой, а действительностью.

С этого момента начала разверзаться пропасть между общественностью и государственной властью. Пропасть эта все расширялась и наконец привела к революции в 1905 году.

Подозрение, с которым правительство смотрело на земские органы и на любую инициативу, от них исходившую, все больше обострялось. С особой антипатией выступали представители антилиберального направления в ближайшем окружении царя против всех попыток земства проводить какие-либо совместные действия, как бы безобидны эти действия сами по себе ни были. Характерен следующий пример: по случаю коронации, которая должна была иметь место 14 мая 1896 года, согласно старому обычаю председатели губернских земских комитетов должны были преподнести государю хлеб-соль. С этой целью земства должны были приобрести серебряные подносы и солонки. 22 ноября 1895 года Шипов как председатель губернского земского комитета в Москве получил от председателя комитета в Самаре, Племянникова, письмо, в котором тот оповещал московский комитет, что тамошний, самарский, комитет собирается предложить всем прочим губернским комитетам отказаться от покупки подносов и солонок, а вместо этого собранные деньги употребить для создания какого-либо общественно-полезного фонда. Московский комитет тогда постановил предоставить в распоряжение попечительства по рабочим домам, находившегося под покровительством императрицы, сумму в 300 000 рублей, состоявшую из вкладов земств всех 34 губерний, в которых были земские органы. Шипов направил соответственное письмо председателям всех губернских комитетов.

Шипов, однако, не отослал письма сразу, а счел правильным сначала доложить о задуманном мероприятии московскому генерал-губернатору Великому Князю Сергею Александровичу; сделал он это именно потому, что знал о недоверии правительства ко всем попыткам земства что-либо совместно предпринимать. Великий Князь сказал Шипову, что у него дет никаких возражений против осуществления этого плана, который ему нравится. На следующий день, однако, под влиянием управляющего его канцелярией Истомина Великий Князь вновь вызвал к себе Шипова и посоветовал ему ничего дальнейшего не предпринимать, а сначала обсудить этот вопрос с новоназначенным министром внутренних дел Горемыкиным, которого как раз ожидали в Москве. Горемыкин принял Шипова весьма любезно, но сказал ему, что не считает желательным такое пожертвование земств в пользу домов для рабочих. Когда Шипов возразил, что ничто не препятствует какому-либо иному употреблению пожертвованных земствами денег, Горемыкин прямо заявил, что он вообще не считает желательным совместное выступление земств по случаю коронационных торжеств. Ведь известно, с каким недоверием многие влиятельные люди и круги смотрят на земские учреждения и особенно на их склонность к объединению¹⁵. Всеобщее выступление земств только может усилить это отрицательное к ним отношение. Представители земства сочли правильным уступить. Их целью было найти ту или иную законную форму сотрудничества между земствами. Для того чтобы этого достичь, они считали мудрым избегать конфликта с новым министром внутренних дел.

Когда председатели губернских земских комитетов съехались в Москву к коронации, они неоднократно встречались и обсуждали многие проблемы, касающиеся земства, в том числе и значение регулярных контактов и согласование земской деятельности в отдельных губерниях. Незадолго до окончания торжеств все председатели губернских комитетов приняты были министром внутренних дел. После окончания официальной части приема Шипов обратился к министру и просил его назначить время для сообщения, которое он имел ему сделать. Горемыкин попросил его остаться и пригласил в свой рабочий кабинет. Тут Шипов сообщил министру, по поручению и от имени представителей земств, что они придают большое значение просьбе о разрешении председателям губернских земских комитетов регулярно встречаться для обсуждения разных практических проблем земской работы.

Желание это по сути своей было вполне оправданным и даже Горемыкин вынужден был это признать. Кроме того теперь, после бессмысленного запрета общеземского пожертвования в пользу комитета, стоявшего под покровительством императрицы, сам он очевидно был склонен сделать дружественный жест по отношению к земству. Но он заявил, что не может официально разрешить таких совещаний, поскольку они не предусматриваются законом о земских институтах. Шипов отвечал, что понимает это и хочет лишь неофициального согласия министра на частные совещания председателей губернских земских комитетов, с целью избежать всякой нежелательной «таинственности» при организации этих совещаний. На это Горемыкин ответил, что прекрасно отдает себе отчет, что никак не может запретить частных совещаний председателей земских комитетов и что со своей стороны он только советует не привлекать к совещаниям никаких других земских представителей, кроме председателей комитетов, для того чтобы избежать многолюдства и обеспечить деловой характер совещаний. Кроме того, он советует позаботиться о том, чтобы пресса ничего не публиковала об этих совещаниях и чтобы они происходили не в помещениях земских учреждений, а на частных квартирах, что и будет полностью соответствовать их частному характеру. Шипов заявил, что эти условия он считает вполне приемлемыми, однако представители земства не имеют никакого влияния на прессу, а следовательно не могут помешать появлению в ней известий о совещаниях.

Интересно, конечно, заявление министра, что он не может препятствовать частным совещаниям; так же интересен его совет устраивать их на частных квартирах для того, чтобы сохранять их частный характер. В те времена многие представители земства, так же как общественные деятели вообще, имели собственные дома, построенные на принадлежащих им участках земли; это не были жилища, предоставленные государством и куда государство в любую минуту может вселить своего осведомителя. В этих домах люди вели действительно частную жизнь и государство не считало себя в праве — признав гражданский строй — проверять эту частную жизнь, кроме некоторых исключительных ситуаций. Таким образом гражданский строй создал твердую почву для свободы политического суждения и политической дискуссии, по крайней мере, в частной сфере, из которой, впрочем, надо полагать, суждения — и таким образом невидимо рождающееся и растущее общественное мнение — просачивались постепенно наружу, в общество, а иногда прямо потоками в него вливались. Так вот, к слову сказать, из этого вытекают следующие заключения: может быть и можно предполагать, что социализм не обязательно ведет к деспотическому режиму, но зато надо признать как неоспоримый факт, что последовательно проводимый деспотический режим должен быть социалистическим. Он должен таковым стать неизбежно просто из полицейских соображений, поскольку он иначе не может достигнуть необходимой для него степени наблюдения за частной жизнью подданных¹⁶.

После этого разговора с министром внутренних дел решено было, что председатели губернских земских управ встретятся в начале августа в Нижнем Новгороде, куда многие из них так или иначе собирались ехать в связи с выставкой. На повестку дня совещания поставили две совершенно неполитические проблемы: как можно единообразить методы бухгалтерии во всех земских управах и целесообразны ли пособия от губернских управ в пользу управ уездных, для введения всеобщей школьной повинности. Особенно много обсуждали, как можно устраивать дальнейшие совещания. Все участники считали продолжение и расширение таких совещаний чрезвычайно желательным. При этом указывалось, что такие совещания дают представителям отдельных губерний возможность ознакомиться с методами работы, которые применяются управами других губерний, и что согласование методов, для которых требуется одобрение правительства, повышает шансы такое одобрение получить. Для того чтобы придать этим совещаниям постоянный характер, решено было создать бюро, состоящее из пяти председателей губернских управ, которое и должно заботиться о регулярных созывах и о подготовлении программы совещаний. Следующее совещание должно было состояться в марте 1897 года в Петербурге.

Однако совещание в Петербурге так и не состоялось, потому что вскоре после нижегородского Горемыкин взял обратно свое согласие терпеть подобного рода совещания. Шипов считает, что ему пришлось уступить давлению влиятельных реакционных кругов, в первую очередь Победоносцева¹⁷. Горемыкин передал Шипову через губернатора, что он пришел к заключению, что ни постоянное бюро по подготовке совещаний, ни сами совещания не могут рассматриваться как чисто частные собрания, прежде всего потому, что председатели земских управ являются по должности своей государственными чиновниками. Поэтому такого рода совещания могут проводиться только с официального разрешения министерства, а для получения такого разрешения нет законных предпосылок¹⁸. После этого Шипов естественно распорядился прекратить все подготовительные работы по созыву следующего совещания.

Такое сопротивление правительства всякому проявлению активности, хотя бы и вполне законному и бесспорно разумному, если только оно не было по приказанию свыше, а носило автономный характер, было плохим признаком, указывавшим на распад подлинной власти и на исчезновение способности править страной у всех тех, кто стоял во главе бюрократического аппарата и на ком лежала ответственность за судьбы России. Ориу пишет: «…править — значит направлять, ведь людей, стоящих у власти, называют обычно руководителями; и на самом деле речь идет о руководстве, о том, чтобы вести и направлять сквозь все неожиданности внутренней и международной общественной жизни, сквозь все новшества. Основная роль правительства — это решать все время новые трудности, которые возникают и которые интересуют группу. Что же касается старых, уже разрешенных трудностей, если они возникают снова, если вновь идти по тем же путям, то это уже дело не правительства, а администрации»¹⁹. Но в начале столетия российское правительство смотрело на все новое с недоверием и антипатией. Правительство все больше теряло способность решать новые проблемы, справляться с непредвиденными обстоятельствами, обращать на пользу государства какую-либо деятельность, для которой не находилось обоснования в законе и даже в инструкциях надлежащих ведомств.

Много говорилось о бюрократизации российской государственности при последнем царе, причем это явление резко осуждали. Все время указывали, что бюрократизация чрезвычайно вредна, потому что она препятствует развитию свободных народных сил и делает бесплодной и правительственную деятельность. Тем не менее мне представляется, что при этом проглядели самое опасное в бюрократизации, а именно: что она ведет к дегенерации самого правительства. Полностью бюрократизированное правительство склонно судорожно цепляться за однажды принятый порядок ведения правительственных дел, иными словами трактовать и новые дела и непредвиденные проблемы по ранее установленным схемам. Таким образом, правительство оказывается в плену у административных методов, тех методов, которые действительно принадлежат к сути бюрократии, т. е. административного аппарата. Тем самым правительство утрачивает свою собственную сущность, характеристику власти, ведущей страну сквозь все новое, подчиняя себе неожиданности, а не отрицая их существование или отталкивая их от себя.

Как же дошло до такого принципиально отрицательного отношения правительства ко всему новому? Бесспорно, уже та тенденция, о которой шла речь выше, рассматривать государственные дела вообще с точки зрения борьбы с нигилизмом и терроризмом, представляет собой нечто ненормальное. Постепенно эта склонность превращалась в принципиальную позицию, что первая и главная задача государства — заботиться о спокойствии и порядке. В той мере, в какой сохранение спокойствия и порядка, а не решение положительных проблем государственной жизни, стало центральным пунктом, на котором сосредоточилось внимание правительства, при рассмотрении государственных дел стала преобладать точка зрения полицейская, т. е. не политическая, а административная. Ведь полиция прежде всего — составная часть администрации, а не правительства. Тут я вижу источник процесса, который ведет к превращению правительства в верховный административный орган. Разумеется, покой и порядок — необходимые предпосылки для преследования каких бы то ни было государственных целей вообще. Но если сохранение их становится наивысшей целью и необходимость самодержавия обосновывается тем, что этот строй как никакой другой гарантирует покой и порядок, это признак вырождения государственного мышления. В той мере, в какой это развитие вызвано было борьбой с нигилизмом, оно является примером того, как разлагающие системы разрушают и тех, кто с ними борется. И надо признать правильность государственного инстинкта тех, кто тогда видел спасение России в переходе к конституционному строю. В самом деле, царское правительство вновь проявило себя как правительство лишь с приходом Столыпина, и произошло это не только благодаря его, Столыпина, личным качествам, а и благодаря тому обстоятельству, что Россия тогда имела конституцию и что Столыпину противостояла Дума.

Несмотря на заявление Горемыкина о том, что он берет обратно данное разрешение, совещания земских деятелей происходили и в дальнейшем. Но это уже не были полуофициальные, организованные по плану совещания председателей земских управ, это были совещания земских деятелей, устраивавшиеся, так сказать, «случайно», когда эти деятели по случаю какого-либо общественного события собирались в Москве или в Петербурге²⁰. Так, совещания состоялись в августе 1898 года по случаю открытия памятника Александру II в Москве. Понятно, что именно церемония в честь Александра II должна была стать поводом прославления его царствования и тех либеральных принципов, которые были при нем осуществлены. Тут мы имеем яркий пример того, как отказ правительства признать и официально разрешить естественное и нужное проявление общественной жизни оборачивается против самого правительства и его замыслов. Совещания носили теперь полузаконный характер. Кто старательно избегал всего, что могло хотя бы издали напоминать оппозиционные действия, держались от них полностью в стороне. Поскольку не было и не могло быть никаких правил и норм, то не было больше и причины ограничивать участие в совещаниях, допуская на них только председателей земских управ. Наоборот, казалось вполне естественным привлекать к ним и других активных и авторитетных земских деятелей. Таким образом, невольно, или вернее незаметно, произошел известный отбор участников в совещаниях. Земские совещания превратились именно в то самое, чего не хотело правительство: в объединение прогрессивных, а следовательно хоть в некоторой мере оппозиционных земских элементов. Благодаря этому они получили тот политический оттенок, который правительство видело всюду, и там, где его и в помине не было, что в свое время и повело к решению не разрешать официальных технических совещаний председателей земских управ²¹.

Была еще одна группа с тем же составом, т. е. носившая тот же характер, группа, составленная из тех земских деятелей, которые принадлежали к либеральным и прогрессивным кругам общественности. Это была «Беседа»²². Она возникла в начале девяностых годов, сначала на основе чисто личных связей. Со временем, однако, она превратилась в место организованных встреч известных общественных деятелей. Существование этого кружка собственно проявлялось всего лишь в издании ряда произведений об аграрной проблеме, об основных принципах самоуправления, о конституциях других стран и пр., т. е. произведений, которые должны были знакомить читателей с идейным наследием либерализма, Но до 1904 года (т. е. до того момента, когда после убийства Плеве министром внутренних дел стал князь Святополк-Мирский) эти произведения не могли появляться на свет как издания «Беседы», а только как личные издания ее отдельных членов. По мнению Маклакова, однако, самым важным было не издание этих произведений, а тот факт, что «Беседа» была хоть и самой примитивной, но все же организацией, которая давала возможность вступать друг с другом в связь представителям общественности почти изо всех губерний.

«Беседа» не была политической партией с определенной программой и совершенно сознательно не хотела ничем подобным становиться. Это был союз представителей передовой общественности, принадлежавших самым разным политическим течениям. К ней принадлежали такие люди, как Кокошкин и Шаховской — левые либералы, которых в сущности надо было бы назвать радикалами-несоциалистами. Но принадлежали к ней и славянофилы, мечтавшие о восстановлении монархии свободной от бюрократических извращений, как например, Хомяков, Стахович, Шипов, те, кого Маклаков называл последними рыцарями самодержавия. Одно было необходимо, чтобы примкнуть к «Беседе»: преданность принципу самоуправления. Преданность эта не могла быть лишь теоретическим согласием. Члены «Беседы» должны были действительно служить этому принципу практической деятельностью в земстве или в городском самоуправлении. По словам Маклакова, «Беседа» хотела оставаться на поприще практической деятельности и практического опыта и не намеревалась уступать интеллигентским абстрактным доктринам. Подход ее к идее революции был, разумеется, совершенно отрицательным. Вообще в «Беседе» не было и следа демагогии, охоты за популярностью; здесь речь шла о пользе для народа, а не о воле народа, как объясняет Маклаков. После 1905 года, когда в России возникли официально разрешенные политические партии, «Беседа» перестала существовать.

Между тем принимались все новые меры, которые, как уже было сказано, не отменяли самоуправление принципиально, но урезывали то тут, то там полномочия земства и ограничивали его самостоятельность. Практические последствия этих мероприятий не были очень значительны. Но в земских кругах они вызывали недовольство. Пропасть между государственной властью и общественностью расширялась. Именно консервативные земские деятели были этим фактом чрезвычайно озабочены. Шипов пишет: «Чувствовалось, что если в ближайшем времени не будет совершена сверху необходимая реформа, вызываемая государственной предусмотрительностью, то в недалеком будущем верховная власть будет вынуждена ходом вещей и под влиянием быстро нараставшего в стране оппозиционного настроения согласиться на более коренное преобразование нашего государственного строя»²³. Шипов дальше пишет, что проблема эта обсуждалась все более напряженно на частных совещаниях земских деятелей и общественных деятелей вообще.

Тогда принято было решение представить царю докладную записку. Записка эта должна была содержать указания на главные недостатки существовавшей тогда системы государственного управления, а также изложение основных принципов необходимой реформы. Эту записку собирались дать подписать как можно большему числу уважаемых общественных деятелей. Подготовление текста записки собиралась взять на себя небольшая группа. Интересно, что большинство участников этого дела отнюдь не были сторонниками конституционного строя, а считали не бюрократизированное самодержавие, как представляли его себе славянофилы, идеальной государственной формой²⁴. Представители этого течения в группе были Н. А. Хомяков, Стахович, Ф. Д. Самарин и сам Шипов. К умеренным конституционалистам принадлежали С. Н. Трубецкой, Павел Долгоруков и Писарев. Интересно отметить, что в работе группы принял участие и историк Ключевский, который не был ни земским, ни общественным деятелем. Тем не менее члены группы считали правильным доверить ему редактирование записки. Шипову поручено было составить первый проект.

Шипов разработал девять тезисов. В этих тезисах он прежде всего указывал, что современный государственный порядок особенно страдает от недостатка доверия между правительством и общественностью. Правительство исходит из ложной предпосылки, что самостоятельная активность общества и участие его во внутренних государственных делах противоречат принципу самодержавия. Но это совершенно неправильно. Напротив, самодержавие возможно только при тесном контакте между царем и народом. Следовательно бюрократическая система, разделяющая царя от народа, является величайшей опасностью именно для самодержавия. Поэтому необходимо дать свободу общественному мнению и поддерживать и развивать институты самоуправления. Шипов далее рекомендовал привлекать к обсуждению законопроектов в комиссиях при Государственном Совете избранных представителей общественности и особенно самоуправления: т. е. приблизительно то, о чем в свое время думал Лорис-Меликов.

Тезисы эти неоднократно обсуждались. Но никак не удавалось достичь согласия внутри маленькой группы, старавшейся подготовить записку. Трубецкой, к которому присоединился и Долгоруков, считал утопической мысль о восстановлении самодержавия со всем его идеальным содержанием. Он придерживался мнения, что произвол в правительстве можно устранить, только если государственная власть связана будет определенным правопорядком, а этого невозможно достичь без перехода к конституционному режиму²⁵. Ф. Самарин отмежевывался от шиповских тезисов поскольку считал, что они содержат лишь одностороннюю критику государственной власти и вообще не упоминают о недостатках общества. Недоверие правительства к общественности, по его мнению, отчасти оправдано характером русского общества. В обществе, говорил он, господствуют отрицательные течения, отрицательное отношение к вере отцов и к национальной истории²⁶. Из-за невозможности достичь согласия решили, наконец, отказаться от замысла представить царю записку.

Следующая возможность встречи предоставлена была представителям самоуправления съездом по вопросам кустарной промышленности, который министерство земледелия устраивало в Петербурге в марте 1902 года²⁷. К этому времени стали уже известны основные направления для организации местных комитетов, созданных Особым Совещанием по потребностям сельскохозяйственной промышленности. Согласно этим инструкциям, к работе в комитетах должны были привлекаться только представители земских управ, а не земских собраний. Это вызвало в земских кругах сильное недовольство. Некоторые земские деятели доходили до того, что предлагали вообще бойкотировать работу комитетов. В результате решено было созвать съезд в Москве 23 мая для того, чтобы выработать единое поведение по вопросу участия земских деятелей в работах комитетов.

Шипов был избран председателем этого съезда. Отчасти благодаря его влиянию съезд отклонил идею бойкота и выработал программу, которой должны были (или во всяком случае могли) придерживаться земские представители в комитетах при обсуждении предложенных комитетам проблем. В программе этой участники съезда указывали и на общие условия, мешающие развитию сельского хозяйства и сельскохозяйственной промышленности. Чтобы устранить эти неблагоприятные условия, они прежде всего рекомендовали предоставить крестьянам те же гражданские права, которыми пользуются все другие сословия, далее развивать народное просвещение, пересмотреть финансовую политику и наконец дать возможность прессе и представителям общественности вообще свободно обсуждать экономические проблемы.

Хотя съезд и отклонил идею бойкота, представители правительства все же видели в инструкциях земским деятелям в комитетах организацию некой пассивной обструкции²⁸. Министр внутренних дел Плеве так и доложил о съезде царю, в результате чего был уполномочен выразить участникам съезда высочайшее неудовольствие. Характерно для Плеве, что чем консервативнее данный участник съезда и чем выше его общественное положение, тем резче и формальнее становился его тон при передаче императорского неодобрения. Так, передавая высочайшее неудовольствие орловскому предводителю дворянства консерватору Стаховичу, Плеве даже не пригласил его сесть и не разрешил ему ни слова сказать в собственное оправдание. Интересно, что, по мнению Маклакова, Плеве видел главных врагов не в революционерах, а в либералах, в первую очередь в тех, которые как раз принципиально отвергали всякое сотрудничество с революционными силами и стремились к законному сотрудничеству с государственной властью. Плеве считал, что они могут разложить самодержавие изнутри, а следовательно они и есть самый опасный враг, и неумолимо их преследовал. Наоборот, он очевидно недооценивал возможности революции в России. В 80-х годах ему удалось искоренить революционные группы. Впоследствии во главе боевой революционной организации стоял агент его тайной полиции Азеф. Таким образом, он по-видимому был убежден, что не трудно справиться с революционными эксцессами. Он даже старался придать борьбе с революцией правовые формы. Директором Департамента Полиции он назначил московского прокурора, т. е. юриста, а в 1903 году вновь было введено слушание судами политических процессов²⁹.

В противоположность тому, как он вел себя со Стаховичем, Плеве неожиданно любезно принял Шипова. Передав ему императорское неудовольствие, он еще долго с ним разговаривал (более чем полтора часа), очевидно с намерением уяснить себе, какова настоящая точка зрения и подлинные намерения участников совещания. Сразу после возвращения от министра Шипов записал содержание разговора, по его выражению, с почти стенографической точностью.

Шипов прежде всего обратил внимание Плеве на то, что такие совещания земских деятелей не являются полным новшеством, поскольку они иногда уже имели место и раньше, после 1905 года, правда, не регулярно, а по случаю других официально созванных съездов (как например съезд земледельцев, съезд по вопросам кустарной промышленности, съезд по вопросам народного просвещения), на которые приглашены были и представители органов самоуправления. Земские деятели всегда использовали такие возможности для того, чтобы частным образом вступать в контакт друг с другом. Шипов кроме того указал, что во время последнего совещания «неблагоприятные общие условия обсуждали исключительно с точки зрения нужд сельскохозяйственной промышленности и экономического благосостояния населения»³⁰, т. е. с той точки зрения, из которой исходило само правительство при создании Особого Совещания. Наконец он упомянул, что значительное большинство участников отвергло возможность воздержаться от сотрудничества с местными комитетами, установленными правительством.

На это заявление Шипова Плеве дал весьма многозначащий ответ: «Я доложу Государю все, мной от Вас выслушанное, но не знаю, изменит ли Его Величество свое заключение. Со своей стороны, как министр внутренних дел, должен сказать, что Ваши объяснения не могут быть признаны вполне удовлетворительными. То обстоятельство, что не разрешенные законом собрания имели место в течение ряда лет, не может служить оправданием Вашего последнего совещания, и оно не может быть признано законным. Затем, хорошо, что в данном случае благоразумное большинство взяло верх и меньшинство ему подчинилось; но ведь могло быть и обратное, т. е. большинство могло быть неблагоразумным и тогда, может быть, благоразумное меньшинство сочло бы себя обязанным подчиниться. Поэтому такого рода организация не может быть признана законной»³¹.

Во всем этом рассуждении министра, который приходит к заключению, что совещание не может быть признано законным, потому что большинство на нем могло оказаться и неразумным, есть нечто поистине удручающее и свидетельствующее о болезненной слабости правительства.

И дальнейшие разъяснения не убедили Плеве. После встречи с Шиповым он оставался верен своей линии борьбы с консервативным либерализмом. Благодаря его усилиям Витте вынужден был подать в отставку со своего поста министра финансов. Работа Особого Совещания по нуждам сельскохозяйственной промышленности парализована была, как мы уже говорили, сопротивлением Плеве. Шипов, в пятый раз избранный председателем губернской земской управы, не был им утвержден на этом посту, несмотря на то, что Шипов был противником конституционализма и даже принадлежал к романтическим сторонникам самодержавия, причем носил титул камергера³². Плеве упрекал Шипова, что он «руководительствует оппозиционной общественной группой с целью постоянного противодействия правительству»³³. Во время разговора, в котором он сообщил Шипову свое решение не утверждать его в должности председателя земской управы, он сказал еще яснее: «Я признаю Вашу деятельность вредной в политическом отношении потому, что Вы последовательно стремитесь к расширению компетенции и круга ведения общественных учреждений и к созданию организации, объединяющей деятельность земских учреждений различных губерний. Я не могу не согласиться, что мы к этому идем и что разрешение этого вопроса дело недалекого будущего, но вопрос этот может быть разрешен только сверху, а не снизу, и только тогда, когда в этом направлении выскажется определенно воля Государя»³⁴. Это мероприятие Плеве тоже принесло плоды, которых он бесспорно не мог желать. Вместо Шипова на должность председателя московской губернской управы избран был убежденный сторонник конституционного строя Ф. А. Головин³⁵. Наконец Плеве сообщил адъютанту Великого Князя Сергея Александровича, А. А. Стаховичу, брату того М. А. Стаховича, который очевидно был ему особо немил, что он собирается сместить его брата с поста предводителя дворянства. Лишь смерть, наверное, помешала Плеве осуществить это намерение. 15 июля 1904 года он пал жертвой террористов, причем покушение это осуществлено было боевой группой под руководством его агента Азефа³⁶.

Но и представители земства абсолютно не собирались уступать. Они пытались через посредство Витте добиться, чтобы разрешено было постоянным земским совещаниям высказываться по вопросам, связанным с нуждами сельскохозяйственной промышленности. С этой целью Шипов 18 июля 1902 года обратился с письмом к Витте³⁷. Осенью того же года Шипов призвал всех председателей губернских земских управ выступить за отмену закона 12 июня 1902 года о системе ветеринарного обслуживания; закон этот значительно урезывал компетенцию самоуправления на этом поприще³⁸. Акция эта оказалась успешной. Циркуляром министерства внутренних дел от 23 марта 1903 губернские земские управы оповещены были, что Его Величество согласилось велеть пересмотреть закон от 12 июня 1902.

Но вышеуказанные совместные шаги земских деятелей всегда направлены были лишь на ограниченные конкретные цели. Лишь в апреле 1903 дело дошло до совещаний, носивших более общий характер. 20 апреля этого года министерством внутренних дел созван был съезд, к участию в котором привлечены были и земские деятели. Это вновь предоставило им возможность неофициально встречаться на частных квартирах и обсуждать злободневные вопросы. Тут прежде всего обсуждался вопрос, как должно держать себя земство по отношению к законодательству, частично затрагивающему местные интересы, которое предвещалось манифестом 26 февраля 1903 года. Манифест объявлял о ряде реформ, но ничего не упоминал о том, что представители земских учреждений привлечены будут к обсуждению соответствующих законопроектов, а говорил лишь в общих выражениях о намерении пригласить в связи с этим делом самых достойных людей из провинции. Предложено было открыто указать на необходимость привлечь к разработке таких законопроектов лиц, избранных губернскими земскими собраниями. Но предложение это было отвергнуто — правда, небольшим числом голосов. Уж слишком бы это все-таки напоминало конституцию Лорис-Меликова, а ведь хорошо было известно, что ни царь, ни его советники о ней и слышать не хотят. В результате было постановлено просить правительство представлять законопроекты на оценку земским собраниям в той мере, в какой они касаются положения в провинции и местных нужд³⁹.

Таким образом, решение это принято было скорее из тактических соображений, просто потому, что земские круги все больше приходили к убеждению, что представители земства должны быть привлечены к подготовлению законопроектов в Государственном Совете. Но не надо полагать, что все сторонники этой идеи среди земства, или во всяком случае среди его большинства, придерживались мнения, что таким образом насажены будут зародыши конституционного режима. Напротив, правительственные круги действительно склонны были видеть выражение конституционных стремлений в том течении, которое добивалось участия земских деятелей в разработке законодательства не в отдельных исключительных случаях, а на постоянных началах и на основании определенного закона; в этом правительственном толковании наверное была доля правды. Плеве справедливо заметил, что в общественности все больше укреплялось мнение, что положительная работа вообще станет возможной лишь после изменения государственного строя. Сам Плеве довольно точно характеризовал это мнение и это настроение, говоря иронически: «Если мы пошлем наш проект на заключение местных людей… можно заранее сказать, какие ответы мы получим… это будут указания на то, что при современном укладе государственной жизни никакие реформы дорожного дела невозможны, что когда переменится государственный строй, сами собой улучшатся проселочные дороги»⁴⁰.

Наверное было бы ошибочным считать, что такого рода настроение полностью преобладало в земских кругах. Да и сам Плеве такой ошибки не делал. Он говорил, что это не есть мнение избранных земских представителей, а что так думает технический персонал из рядов интеллигенции, те люди, которых принято было называть «разночинцами», «третьим элементом» и высказывания которых часто искажали подлинный голос земства. Но с другой стороны, так же неправильно преувеличивать контраст в этом отношении между избранными представителями населения и техническим персоналом. Убеждение в том, что без перехода к конституционному строю в России вообще нельзя достичь никакого прогресса, укоренялось во все более широких кругах. Такие люди, как Шипов, видевшие величайшее несчастье в необходимости вести борьбу с правительством Его Величества и считавшие своим долгом «всеми силами и доступными мерами противодействовать конституционным течениям»⁴¹, люди, которые, как Шипов, не хотели отказываться от надежды, что «государственная власть добровольно откажется от пагубной политики недоверия и преследования свободного проявления личной и общественной жизни»⁴² были теперь уже лишь меньшинством среди представителей земской общественности. Большинство земских деятелей присоединилось постепенно к сторонникам политического радикализма, т. е. к так называемому «Союзу Освобождения».

Этот ход событий, который, как мы вскоре увидим, чрезвычайно неблагоприятно отразился на процессе превращения России в конституционное правовое государство, в основном был делом рук Плеве с его чрезвычайно негибкой политической линией и с резкостью и суровостью его политических мероприятий⁴³. Об этом совершенно ясно и четко свидетельствует Шипов: «Многие земские деятели заявляли мне, что они согласны были с моей политической программой действий и не теряли надежды, что правительство в конце концов сознает необходимость удовлетворить самые умеренные и лояльные пожелания общества, но после не- утверждения меня министром в должности они потеряли всякую надежду на возможность мирного разрешения вопроса и были приведены к убеждению в неизбежности перейти на путь политической борьбы с существующим политическим строем. Такого рода факты… вызывали во мне тревожные мысли и опасения еще большего усиления и углубления разлада между государственной властью и обществом. Политика министра внутренних дел возбуждала раздражение в широких кругах населения, а чувство недовольства существующими порядками невольно переносилось на основу нашего государственного строя»⁴⁴ (т. е. на самодержавие). И Маклаков считает, что Плеве своей политикой оказал услугу освободительному движению и Союзу Освобождения⁴⁵.

Примечания к главе 2

¹ Мещерский. Воспоминания, том III, стр. 2.

² Шипов. Воспоминания и думы о пережитом. Москва, 1918, стр. 132. В дальнейшем будет называться «Воспоминания».

³ Маклаков, ук. соч., стр. 15 и далее.

⁴ Мещерский. Воспоминания, т. III, стр. 287. См. также: Победоносцев. Письма Александру III. Москва, 1926, т. II, стр. 236 и далее. Недоверие свое к дворянству Победоносцев выразил, например, на совещании для обсуждения Булыгинского проекта Думы (19–26 июля 1905 года). См.: Петергофское Совещание о проекте Государственной Думы. П-д, 1917, стр. 150.

⁵ Мещерский, ук. соч., стр. 336. Достойно внимания то обстоятельство, что Витте в своих воспоминаниях неоднократно называет Победоносцева нигилистом.

⁶ Маклаков, ук. соч., стр. 27 и далее.

⁷ Маклаков, ук. соч., стр. 130.

⁸ Маклаков, ук. соч., стр. 27.

⁹ Маклаков, ук. соч., стр. 24.

¹⁰ Шипов и Маклаков на этом сходились. Маклаков, ук. соч., стр. 131. Шипов. Воспоминания. Предисловие.

¹¹ Маклаков, ук. соч., стр. 272.

¹² Маклаков, ук. соч., стр. 132 и далее.

¹³ Маклаков, ук. соч., стр. 134.

¹⁴ Маклаков, ук. соч., стр. 135 и далее.

¹⁵ Шипов, ук. соч., стр. 66 и далее.

¹⁶ Знаменательно, что с обострением реакционной линии правительственные учреждения стали прибегать к мероприятиям, которые воспринимались как социалистические. Так например, в статье, опубликованной сборником «Освобождение» в Штуттгарте в 1903 году под заглавием «Мысли о современном положении России» за подписью Земец, мы читаем: «В Москве распоряжением оберполицмейстера проводятся меры социализма и „Московские Ведомости“ начинают во всеобщее сведение проповедывать как программу правительства, что самодержавие разрешит мировую проблему и перенесет Россию через голову буржуазного строя Европы прямо в будущий век великого идеала социализма» (стр. 168). Бывший социалист Тихомиров неоднократно подчеркивает, что крайне правые организации, боготворившие самодержавие, отвергавшие конституционализм и провозглашавшие крайний национализм и прежде всего антисемитизм, совершенно определенно выражали и проводили в жизнь социалистические тенденции. То же самое подтверждает и известный представитель бюрократического мира Крыжановский, державшийся вдали от всех политических организаций вообще и в особенности от всех петербургских политических салонов. Он пишет: «Крайне правое крыло этого движения (Союзы Русского Народа) усвоило себе почти ту же социальную программу и почти те же приемы пропаганды, какими пользовались партии революционные. Разница была в том лишь, что одни обещали массам насильственное перераспределение собственности именем Самодержавного Царя, как представителя интересов народа и его защитника от утеснения богатых, а другие — именем рабочих и крестьян, объединенных в демократическую или пролетарскую республику». (Воспоминания. Берлин, без даты, стр. 153). Интересно, что и Витте ясно видел, что самым верным способом для ликвидации либерализма является раздробление поместий и распределение их среди крестьян, поскольку это было бы социальным уничтожением того слоя, из которого рождался и исходил либерализм. Он и сказал это Петрункевичу с поразительной откровенностью, хотя сразу же добавил, что правительство ничего подобного не имеет в виду и даже, наоборот, считает совершенно невозможным. Витте спрашивает: «Вы думаете, что правительство обнаружило свое бессилие и не может справиться с общественным движением без помощи этого самого общества? А я вам скажу, что правительство располагает средством, с помощью которого оно не только может раздавить общественное движение, но и нанести ему такой удар, от которого оно не оправилось бы — стоит только пообещать крестьянам наделить каждую семью 25 десятинами земли, — все Вы, землевладельцы, будете сметены окончательно. Правительство, конечно, не может прибегнуть к этому способу, но Вы не должны забывать этого» (Петрункевич, ук. соч., стр. 429).

¹⁷ Шипов, ук. соч., стр. 80.

¹⁸ Шипов, ук. соч., стр. 79 и 68.

¹⁹ Ориу. Административное право. 8-е изд., стр. 71; Принципы публичного права. 2-е изд., стр. 19.

²⁰ Шипов, ук. соч., стр. 132, 80 и далее.

²¹ Маклаков, ук. соч., стр. 298 и далее.

²² Об этом Маклаков, ук. соч., стр. 291–297.

²³ Шипов, ук. соч., стр. 134.

²⁴ Несущественно мнение Шипова о том, что несправедливо называть его славянофилом. Его политические убеждения несомненно корнями уходят в мировоззрение славянофилов.

²⁵ Шипов, ук. соч., стр. 154.

²⁶ Шипов, ук. соч., стр. 153.

²⁷ Шипов, ук. соч., стр. 158.

²⁸ Шипов, ук. соч., стр. 169.

²⁹ Маклаков, ук. соч., стр. 317 и далее.

³⁰ Маклаков, ук. соч., стр. 174.

³¹ Шипов, ук. соч., стр. 174.

³² Маклаков, ук. соч., стр. 317.

³³ Шипов, у к. соч., стр. 206.

³⁴ Шипов, ук. соч., стр. 234.

³⁵ Шипов, ук. соч., стр. 237.

³⁶ Маклаков, ук. соч., стр. 317 и далее.

³⁷ Шипов, ук. соч., стр. 194.

³⁸ Шипов, ук. соч., стр. 199.

³⁹ Шипов, ук. соч., стр. 225.

⁴⁰ Шипов, ук. соч., стр. 223.

⁴¹ Шипов, ук. соч., стр. 214.

⁴² Там же.

⁴³ Шипов, ук. соч., стр. 237.

⁴⁴ Шипов, ук. соч., стр. 237.

⁴⁵ Маклаков, ук. соч., стр. 318 и 300.

Главной целью освободительного движения было свержение монархии в России и обязательный переход к конституционному порядку. Те, кто объединился под знаменем этого движения, в отличие от земских кругов, совершенно не стремились к преодолению разрыва между государственной властью и общественностью. Они не желали восстановления обоюдного доверия и нормального сотрудничества между представителями правительства и общества.

Освободительное движение открыто выступило с изданием за границей журнала «Освобождение», а вскоре после этого создана была и организованная группа — Союз Освобождения. О создании журнала и о Союзе Освобождения довольно подробно рассказывает в своих воспоминаниях Петрункевич. Идея создания за границей свободной газеты возникла в небольшом московском кружке, к которому принадлежали Петрункевич, Вернадский, Шаховской, Корнилов, Новгородцев и некоторые другие. Идея эта вырисовалась конкретно, когда в 1902 году Петрункевич приехал на земский съезд в Тверь и встретился с сосланным туда Струве. Струве решил, что если ему не дадут разрешения на легальный выезд за границу, он уедет нелегально и станет политическим эмигрантом. Вскоре он действительно этот замысел осуществил. Петрункевич пишет: «При таких условиях вопрос выбора главного редактора планируемого журнала решался сам собой»¹. По сути дела, главным редактором должен был стать Милюков, но друзья его не хотели «обречь его на судьбу Герцена», т. е., как думали тогда, на пожизненную эмиграцию. Не хотели они этого не только ради него, а и потому, что, по их мнению, он должен был оставаться в России, ибо «ему наверное предстоит сыграть большую роль в борьбе с правительством за свободу России»². Дальнейшие переговоры со Струве вели Шаховской и Н. Львов уже в Штуттгарте, где и постановили издавать журнал. Здесь Струве передали приблизительно 100 000 рублей, собранных среди друзей, «одушевленных мыслью о необходимости борьбы за конституцию»³. Первый номер «Освобождения» появился 1 июля 1902 года (новый стиль).

Весной 1903 года Милюков написал программную передовую с пояснением «заданий и направления как журнала „Освобождение“, так и группы, основанной для борьбы с самодержавием»⁴. Осенью 1903 года⁵ состоялось совещание тех, кто поддерживал «Освобождение» статьями или деньгами. Участники совещания съехались в Шафгаузене. Не желая оставаться все время в одном и том же месте, они встречались затем в Зингене, на следующий день в Радольфсцедле и наконец, на третий день в Гогентвиле, недалеко от Констанцы. Из России прибыло на это совещание 20 человек. Интересно, что из них 10 принадлежали к земским кругам, а 10 — были представителями интеллигенции. Тут и был создан Союз Освобождения, — Союз, а не партия, в нем терпелись и должны были терпеться различные мнения⁶.

Борьба с самодержавием объединяла всех. «Программа движения, — пишет Маклаков, — уместилась в двух словах — „Долой Самодержавие“, которые из эвфемизма назывались „двухчленною формулой“, а по попавшему в печать простодушному донесению одного провинциального полицейского пристава, были „известной русской поговоркой“»⁷.

Такая позиция была выбрана сознательно. В статье, опубликованной в первом номере «Освобождения», мы читаем: «Еще менее смысла имело бы поднимать в настоящем заявлении вопросы о тех законодательных задачах, решение которых предстоит будущему органу русского народного представительства. Экономические, финансовые, культурно-просветительные, административные реформы, рабочее законодательство и аграрный вопрос, децентрализация и переустройство местного самоуправления — все эти и подобные им вопросы, выдвинутые русской жизнью, составляют неисчерпаемый материал для будущей законодательной деятельности представительного органа»⁸. «Итак, — комментирует Маклаков, — пока кроме „Долой Самодержавие“ в программе нет ничего»⁹.

Однако невозможно было стоять на программе, содержащей лишь эти два слова. В семнадцатом номере «Освобождения», опубликованном приблизительно год спустя после первого, Милюков вынужден был досконально пересмотреть такую позицию. Здесь он пишет, что уже сейчас надо ставить на обсуждение аграрный и рабочий вопросы. Программа Союза Освобождения должна уже теперь содержать известные обещания, при помощи которых можно завоевать симпатии крестьян и рабочих. Дело в том, что без поддержки со стороны этих элементов партия политического освобождения сможет только печально прозябать. Маклаков прав, когда он подчеркивает значение этого изменения, основанного на признании, что у масс отсутствует всякий интерес к политической свободе.

Решение освободительного движения заняться аграрным и рабочим вопросами с целью завоевания симпатий соответствующих сословий означает, конечно, что к проблемам этим решили приступить с чисто демагогической точки зрения. «Думали не о том, как в интересах России разрешить эти вопросы, а о том, как в интересах войны с Самодержавием для привлечения масс их поставить»¹⁰. Дальше Маклаков продолжает: «Самый подход к этим вопросам, рабочему и аграрному, делает излишним рассматривать их как программу. Они были вопросами тактики»¹¹. Иными словами, оппозиционные круги стали рассматривать социальные проблемы с точки зрения, которая лежит совершенно вне сути и содержания самих проблем. Этот подход был так же неудачен, как и подход правительственных кругов, которые при решении самых разнородных проблем неизменно исходили только из необходимости бороться против нигилизма и социалистического террора.

К сожалению, решение чисто политических проблем, предложенное Союзом Освобождения, было немногим удачнее, чем решение проблем социальных. Правда, в этом случае Союз не исходил из демагогических соображений, зато вопрос создания конституционного строя ставился чисто теоретически и даже догматически. В качестве решения предлагалась следующая схема: прежде всего создать комиссию «из представителей существующих общественных организаций и учреждений для составления избирательного закона в Учредительное Собрание, которое сочинит русскую конституцию; и только тогда нормальное законодательное собрание, которое будет думать о текущих нуждах страны». «Вот, — пишет далее Маклаков, — та теоретически безупречная схема, которая должна была дополнить лаконическую формулу „Долой Самодержавие“». Маклаков считает, что эта программа отражает радикальные настроения, господствовавшие в то время в кругах интеллигенции¹².

Характерно, конечно, что эта программа, не устраняющая монархию и не провозглашающая республику, тем не менее не оставляет за монархом совсем никаких функций в процессе изменения государственного порядка. В отличие от представителей земских кругов, которые считали сотрудничество между общественностью и государственной властью необходимой предпосылкой здорового прогресса в России и к такому сотрудничеству стремились, члены Союза Освобождения совершенно не думали ни о каком соглашении с монархом и вообще с какими бы то ни было силами старого строя. Они требовали от них одного: безусловной капитуляции, полного подчинения своей теоретически безупречной программе. Сами скованные некоторыми теоретическими началами государственности, они хотели те же оковы наложить и на представителей правительства. Маклаков ярко характеризует такой догматизм русской интеллигенции: «Идеал ее был так далек от русской действительности, что она не старалась его с ней преемственно связывать. Публицистика не интересовалась вопросом, каким русским институтам суждено „переродиться“ в европейские учреждения. Даже те наши историки, которые превосходно изучили вопрос о смене политических форм, говоря о нашем будущем, старались о прошлом забыть, как о дурной наследственности, которая только мешает. Условия цензуры этому приему благоприятствовали, из-за нее надо было избегать явных параллелей и аналогий. Такое воспитание (при помощи цензуры) приучило интеллигенцию смотреть на Россию как на tabula rasa, на которой в известный момент будет почему-то, как-то и кем-то строиться новый строй по последним рецептам теории»¹³.

Маклаков вероятно прав, говоря, что в оправдание русской интеллигенции надо принимать во внимание условия, при которых она действовала, давление цензуры, которое направляло ее определенным образом. Действительно, ведь не разрешалось писать открыто о недостатках самодержавия, о том, желательно ли сменить его на иную государственную систему, как и какими средствами можно это сделать. Поэтому русские общественные и даже научные деятели особенно прислушивались ко всему, шедшему из-за границы. При этом изучались прежде всего теоретические произведения по государственному и конституционному правам, написанные на западно-европейских языках. Изучали и государственное устройство и политическую жизнь других стран, но особенно интересно то, что русские исследователи и публицисты также внимательно изучали, и тоже с точки зрения теоретической, существующие учреждения, партии и идеологические течения других государств. Политическое положение других стран они оценивали исключительно с точки зрения последовательной теоретической предвзятости, они всегда шли по прямой от своих собственных идеологических позиций. Таким образом, оценка всегда была для них более или менее завуалированным способом выражения и распространения своих собственных политических идеалов. Осуждая английских консерваторов или французских оппортунистов, восхваляя бескомпромиссность как единственное допустимое поведение, они пропагандировали политический радикализм как принципиально правильное, а следовательно при всех условиях приемлемое политическое и идеологическое направление. При этом их суждения были реакцией на горькое сознание невозможности критиковать самодержавие.

Если принять во внимание, что для русской интеллигенции произведения этих авторов десятилетиями были единственной школой политического воспитания, то не удивительно, что интеллигенция «соединила в себе все недостатки безответственной оппозиции, которая судит о жизни только по несоответствию ее своему идеалу, без учета реальных возможностей»¹⁴.

Вследствие такого абстрактного подхода к политическим и конституционным проблемам, для многих русских интеллигентов идеология политического радикализма и теоретическая идея конституции стали вопросом веры. «Трезвая оценка различных сторон конституции заменилась нерассуждающей мистической верой в нее. Никто не имел возможности спокойно обсуждать ее дурные и хорошие стороны, ставить вопрос о ее пригодности для России»¹⁵.

Из этого принципиального подхода и вытекала тактика поведения по отношению к правительству и к самодержавию вообще. Будучи уверенными, что конституция — единственное спасение и что при самодержавном строе невозможно достичь ничего положительного, естественно приходили к выводу, что не стоит и пытаться улучшить самодержавие, а наоборот, надо всеми силами бросать вызов государственной власти и стараться ее скомпрометировать¹⁶. В номере 21 «Освобождения» в статье, озаглавленной «Как бороться с самодержавием», мы читаем: «Конституционалисты не должны упускать ни одного случая, открывающего возможность обострить или создать конфликт между органами общественной самодеятельности и самодержавным режимом». А в 22-м номере представители общественности призываются «всю силу, всю энергию истратить на создание атмосферы общего недовольства и протеста»¹⁷. Чтобы достичь этого «Освобождение» в своем 13-м номере рекомендовало прежде всего два метода: обструкцию и забастовки¹⁸.

Террористические покушения или подготовка вооруженного восстания не предвиделись. Тактические позиции Союза Освобождения можно определить заглавием доклада, который Струве читал в Париже: «Не штурм, а блокада»¹⁹. Но тот факт, что сначала собственное содержание программы освободительного движения (т. е. борьбы за устранение самодержавия) было только отрицательным, привел к тому, что движение могло сотрудничать со всеми, кто боролся против существующего государственного порядка. Вследствие этого освободительное движение не испытывало потребности в проведении четких границ между своими собственными рядами и более левыми группами. И позже, когда в программу освободительного движения ввели положительные элементы, эта потребность не возникла. Как мы уже сказали, политическая программа носила чисто формальный характер: созыв Учредительного Собрания, которому все пути должны быть открыты. Социальная программа состояла лишь из пропагандного материала, из позаимствованных у социалистических партий элементов, которые казались сравнительно безвредными или которым старались придать безвредную форму. Так, главный редактор «Освобождения» Струве заявлял уже в первых номерах журнала: «Либерализм должен признавать свою солидарность с так называемым революционным направлением…»²⁰

Вследствие такого провозглашения солидарности с революционерами освободительное движение сочло правильным в октябре 1904 года (т. е. незадолго до Земского Съезда, о котором вскоре будет речь) принять участие в совещании оппозиционных и революционных организаций²¹. Решено было, что для этих организаций выгодно установить друг с другом связь. При этом подчеркивалось, что это ни в коем случае не означает пересмотра программ или тактических методов со стороны сотрудничающих организаций. Конечно, освободительное движение не обязывалось таким образом, участвовать в террористических покушениях эсеров, но оно бесспорно согласилось не осуждать террор, иными словами, обеспечить ему молчаливую нравственную поддержку. Такая позиция была бы совершенно неприемлема для либералов XIX века²². Постепенно Союз Освобождения зашел и еще дальше. «Освобождение» начало оправдывать террор и систематически порицать тех, кто осуждал террористическую акцию. По этой причине «Освобождение» напало и на видных представителей либерализма, братьев Евгения и Сергея Трубецких.

Если уж освободительное движение решилось оправдывать даже революционный террор, то нечего удивляться тому, что оно было готово поддерживать любой иной вид политической смуты и социальных беспорядков, в первую очередь политические волнения среди студентов, стачки рабочих, крестьянские погромы, наконец национальные сепаратистские настроения или во всяком случае стремления к автономии²³. Здесь не место анализировать отдельно каждое из этих явлений. Подход освободительного движения к стремлениям к автономии — это вопрос, который должен был бы рассматриваться в рамках истории национальных движений в Российской империи. Что касается студенческого движения, то Маклаков прав в своем утверждении, что оно «больше шумело, чем разрушало, и больше действовало на нервы, чем сотрясало основы строя»²⁴. Движение это похоронило не самодержавие, а нормальную академическую жизнь и необходимые предпосылки для плодотворной академической работы. Самым болезненным образом оно отразилось не на бюрократии, а на преподавателях, среди которых много было представителей либерализма.

Позицию кадетской партии, а следовательно, освободительного движения, из которого она возникла, по аграрному вопросу я уже изложил во второй части этой книги. Здесь я должен только добавить, что освободительное движение не только (как уже написано) выступало за широкую национализацию поместий, оно кроме того часто пыталось оправдывать или хотя бы обходить молчанием крестьянские нападения и насилие против помещиков. Так например, один из ораторов от кадетской партии в Первой Думе, Герценштейн, назвал сжигание помещичьих домов «иллюминацией». Характерен для такого подхода эпизод, имевший место на Земском съезде в ноябре 1905 года, т. е. после того, как земские съезды подпали под влияние освободительного движения. Эпизод этот описывает Маклаков. Он пишет: «Если бы наивные люди вообразили, например, что, требуя ответственности администраторов за допущение погромов, Съезд имел в виду всякие погромы, подобные иллюзии были скоро рассеяны. Тогда громили всех, не только интеллигенцию или евреев, но и помещиков. Но Земский съезд заступался совсем не за всех. Е. В. де Роберти предложил не распространять амнистии на преступления, связанные с насилиями над детьми и женщинами. А Колюбакин в этом усмотрел „чисто классовый характер“ проявляющегося на съезде течения. Е. де Роберти поторопился его успокоить: „я вовсе не думал, — сказал он, — о дворянских усадьбах; нашим усадьбам угрожает ничтожная опасность; если сгорело 15–20 усадеб, то это никакого значения не имеет. Я имею в виду массу усадеб и домов еврейских, сожженных и разграбленных черною сотнею“»²⁵. Чем, собственно, отличаются эти речи людей, считавших себя представителями либерализма, от речей, которые произносились на съезде революционного «Крестьянского союза»? Там один делегат с гордостью заявил: «Не было ни одного случая насилия, били только помещиков и их управляющих, да и то только в том случае, если они сопротивлялись»²⁶. По такому принципу правонарушение перестает таковым быть, если оно направлено против врага, — наоборот, оно становится справедливостью. Именно такой подход характерен для революционного терроризма и для гражданской войны. В первый раз он проявился, когда присяжные вынесли оправдательный приговор Вере Засулич, что и заставило Каткова сказать уже тогда, что революция наступила. Нет никакого сомнения, что участники Земского съезда отказались от принципов либерализма, когда встали на такую точку зрения.

Что же касается волнений в рабочей среде, то тут надо различать два момента. Чтобы не портить отношений с союзниками по борьбе с самодержавием и не ослаблять общего фронта, руководители Союза Освобождения были готовы согласиться с тем, что социал-демократы считают рабочий класс своим достоянием и не терпят никаких вмешательств в эту сферу. Это значило, что освободительное движение отказывается от противопоставления социал-демократическим идеалам социальной революции и диктатуры пролетариата своего собственного идеала правового государства; во всяком случае, оно отказывалось от этого всегда, когда социал-демократы обращались к рабочим. Таким образом оно позволило социал-демократам, и особенно Ленину, заклеймить политическую свободу (о гражданской и говорить не стоит) как буржуазный предрассудок, совершенно при этом не задумываясь о том, что как раз в стране, где нет глубоко укорененных традиций свободы, такие лозунги легко становятся особенно успешными, а следовательно, и особенно опасными²⁷. Поддержка чисто экономических требований рабочих нигде не принимала политического характера с такой легкостью, как в России. В этом было виновато само правительство: абсолютистская государственная власть не разрешала создавать рабочие организации и объединения, рабочие не имели возможности сами защищать свои права и свои интересы. Государственная власть считала своим долгом держать рабочих под опекой, приблизительно тем же образом, как и крестьян, и заботиться об удовлетворении интересов рабочего класса. Власть возлагала на предпринимателей обязательства по отношению к рабочим, которые часто бывали значительно больше соответствующих обязательств в западных странах²⁸. Независимость самодержавной власти от подданных, в том числе и от капиталистов, делала это вполне возможным. Но прямым последствием было то, что рабочие прямо возлагали на правительство ответственность за свое материальное положение и за удовлетворение своих экономических интересов. Таким образом, экономические требования рабочих совершенно естественно получали политическую окраску.

Позиция Союза Освобождения по отношению к левым группам и к революционным силам неизбежно должна была с течением времени глубоко повлиять на сущность освободительного движения. Отказ провести четкую границу между подлинными представителями либерализма и теми, кто стоит левее его и вне его идеологических рамок, привел к тому, что либералы, примкнувшие к Союзу Освобождения, утеряли свое либеральное лицо и свои либеральные идеи. Многие из них, наученные опытом революционных событий 1905 года, вновь вернулись к либеральным позициям. Но в 1904 году этот отлив еще не начинался, да и позже он охватил лишь меньшинство²⁹. Это чрезвычайно отрицательно отразилось на судьбе либерализма в России и с самого возникновения нанесло серьезный ущерб либеральному конституционному строю³⁰.

Примечания к главе 3

¹ Петрункевич. Воспоминания. Берлин, 1934, стр. 337.

² Там же.

³ Там же.

⁴ Там же.

⁵ По Милюкову, июль 1903. См.: Воспоминания, т. I.

⁶ Петрункевич, ук. соч., стр. 339.

⁷ Маклаков, ук. соч., стр. 147.

⁸ Освобождение, № 1, стр. 10.

⁹ Маклаков, ук. соч., стр. 148.

¹⁰ Маклаков, ук. соч., стр. 154.

¹¹ Там же, стр. 155.

¹² Там же, стр. 153.

¹³ Там же, стр. 151.

¹⁴ Там же, стр. 150.

¹⁵ Там же, стр. 161.

¹⁶ Там же, стр. 163.

¹⁷ По Маклакову, ук. соч., стр. 163 и далее.

¹⁸ По Маклакову, у к. соч., стр. 164 и далее.

¹⁹ Маклаков, ук. соч., стр. 158.

²⁰ Освобождение, № 5, цитируется по Маклакову, ук. соч., стр.176 и далее.

²¹ Маклаков, ук. соч., стр. 177.

²² Там же.

²³ См. Милюков. Воспоминания, т. I, 1955, стр. 243.

²⁴ Маклаков, ук. соч., стр. 188.

²⁵ Маклаков, ук. соч., стр. 466.

²⁶ Цитируется по Маклакову, ук. соч., стр. 407. Вряд ли нужно даже добавлять, что и бегство можно толковать как некий вид сопротивления.

²⁷ Маклаков, ук. соч., стр. 194.

²⁸ Маклаков, у к. соч., стр. 191.

²⁹ Это противодвижение нашло идеологическое отражение в первую очередь в сборнике «Вехи». О сб. «Вехи» см. Л. Шапиро, The Vekhi Group and the Mystique of Revolution, in the Slavonic and East European Review № 82,1955.

³⁰ Маклаков, ук. соч., стр. 198.

Хотя многочисленные представители земства и примкнули к Союзу Освобождения даже в качестве основателей, все же в общей сложности объединение с революцией, к которой стремились освобожденцы, было земским кругам крайне противно. Большинство представителей земства предпочитало путь мирной эволюции. Земцы самых различных политических направлений считали этот путь наиболее здоровым и верным для того, чтобы добиться конституционного режима. По их мнению, будущее российское народное представительство должно было развиться из земских учреждений. Витте писал: «Как я доказал в записке… земские учреждения — это конституция снизу, которая несомненно рано или поздно естественным социальным путем приводит к конституции сверху. И этот путь самый спокойный; и если бы раз давши земское и городское самоуправление и затем, в течение четверти века с ними не воевали, а постепенно их развивали, то мы пришли бы к конституции без смутных революционных эксцессов»¹.

Либералы, видевшие в переходе к конституционному строю естественное завершение реформ Александра II, считали земские учреждения уже существующей основой для создания конституционного строя. Маклаков пишет: «Прежний либерализм верил, что к конституции он придет „эволюцией“ существующих учреждений. В России было зерно, из которого самотеком росла конституция. Это было местное самоуправление, т. е. земство. Оно ведало те же общие нужды, что и государство; как оно, было принудительной организацией, но осуществляло принцип народоправства. Стоило постепенно развить это начало к низу и к верху, и конституция сама собой бы пришла»².

Маклаков не считал эту надежду нереальной, он даже верил, что такое развитие неизбежно, независимо от мнений и идеалов отдельных представителей земства. Он думал, что эту тенденцию будут поддерживать и те, кто не хочет конституции и остается верным сторонником самодержавия. Вот что он пишет: «Земец, который по убеждениям не хотел конституционного строя, Д. Н. Шипов, только потому, что он был настоящий земец и развивал земское дело, против своей воли сделался одним из основоположников конституционного строя в России»³.

Путь этот был не только возможен, но и обладал большими преимуществами. Маклаков подчеркивает: «Это было бы долгим путем, но во время него воспитывались бы кадры людей, которые на опыте узнавали бы нужды страны, трудности, которые им предстояли бы, и были бы подготовлены, чтобы сменить прежних представителей власти»⁴.

Интересно, что даже Петрункевич, который в интересах борьбы с самодержавием считал необходимым союз с революционными силами, сразу после провозглашения конституции 17 октября 1905 года спрашивал себя, не отразится ли отрицательно на развитии конституционного строя в России тот факт, что Россия пришла к конституции немирным путем. В его воспоминаниях мы читаем: «Россия отныне будет конституционным, т. е. правовым и свободным государством. Реформы 60-х годов XIX века завершены в 1905 году не свободным решением царя, а настойчивой борьбой народа. Всего ли народа, и гарантирует ли такое происхождение конституции ее прочность?»⁵

После того как Плеве пал жертвой террористического покушения, на пост министра внутренних дел назначен был князь Святополк-Мирский. Это назначение предзнаменовало поворот на либеральный курс. Маклаков считает, что даже в ближайшем окружении царя стали сомневаться в правильности поведения Плеве⁶. Святополк-Мирский принадлежал к высшим придворным кругам. Он был не чиновник, а военный, получивший образование в Пажеском Корпусе. В чине генерала он принадлежал к генеральному штабу. Он пользовался всеобщим, очень большим уважением; даже Витте, в своих мемуарах критиковавший всех и все, говорит о нем как о человеке «выдающемся по своей нравственной чистоте»⁷. Того же мнения придерживается и Маклаков⁸. И Шипов, хорошо знавший Святополк-Мирского, говорит о нем с большим уважением⁹. Даже Петрункевич, всегда критически настроенный по отношению к чиновникам и к придворным кругам, говорит о Святополк-Мирском с симпатией, вспоминая его простоту и приветливость. Несмотря на его нравственные качества и на его несомненный ум, трудно было надеяться, чтобы новый министр внутренних дел справился с положением. «Такое назначение, — пишет Маклаков, — было бы очень хорошо после убийства Сипягина; но два года управления Плеве так увеличили трудность задачи, что она была не по силам честному и благодушному Мирскому. Для того чтобы справиться с такою задачей, нужен был человек калибра Столыпина»¹⁰.

Уже в первом своем официальном заявлении 16 сентября 1904 года Святополк-Мирский указал на то, что успех правительственных мероприятий в основном зависит от доброжелательности и доверия правительства к общественным и земским организациям, так же как и ко всему населению вообще¹¹. Вследствие этого заявления в земских кругах усилилась надежда на откровенное сотрудничество между правительством и теми общественными организациями, которые вновь оживились сразу после назначения Мирского, так что еще до его заявления постановлено было созвать земский съезд. Это значило, что была уверенность в возможности такого созыва без препятствий со стороны правительства.

Тогда и стало вполне ясно, насколько расходились позиции земских деятелей и представителей Союза Освобождения в 1904 г. Очевидно было, что в то время земство сохраняло в значительной степени независимость от Союза Освобождения¹². Союз Освобождения совершенно не намеревался по-дружески отвечать на дружественный жест министра внутренних дел в отношении общественности. 2 октября в «Освобождении» опубликована была статья Милюкова под заглавием «Новый курс». В этой статье мы читаем: «… Делайте свой новый курс, но на нас не рассчитывайте; мы не дадим вам ни одного своего человека, не окажем вам никакого кредита, не дадим никакой отсрочки, пока вы не примете всей нашей программы. Возможно, вам удастся переманить на свою сторону одного из наших, но знайте: с момента, как он станет вашим, он перестанет принадлежать к нашим — и таким образом станет бесполезным и для вас»¹³.

Решение созвать земский съезд принято было бюро земских собраний 8 сентября 1904 года. Это бюро создано было председателем Московского губернского земского комитета Головиным, и теперь после долгого перерыва снова выступало публично. После заявлений Святополка-Мирского 16 сентября 1904 бюро постановило расширить повестку дня, составленную 8 сентября, и ввести в нее «обсуждение общих условий государственной жизни и желательных в ней изменений»¹⁴. Шипов пытался предостеречь большинство бюро от непродуманных действий, говоря, что заключения земского съезда, которые могли бы оказаться неприятны царю, легко поколеблют позиции лишь недавно назначенного министра внутренних дел. Он считал, что правильнее обождать, пока укрепится положение Святополк-Мирского и лишь тогда приступить к обсуждению политических вопросов общего характера. Но большинство бюро осталось при первоначальном решении.

Большая часть членов бюро подчеркивала, что пока только один член правительства заявил, что в основу своей программы он хочет положить доверие к обществу и желание с ним сотрудничать; иными словами, эта положительная тенденция правительства вызвана лишь тем обстоятельством, что во главе министерства внутренних дел оказался либерально настроенный чиновник — т. е. просто случайностью. Но, по мнению большинства, пора было превратить такую тенденцию в правовую норму, которая не зависела бы больше от доброй воли того или иного министра внутренних дел¹⁵.

Когда Святополк-Мирский узнал, что представители земства подготовляют съезд, он поспешил заручиться одобрением царя на разрешение этого съезда. Не будучи достаточно осведомленным об обстоятельствах внутри земства, он считал, что речь все еще идет о заседании председателей губернских земских собраний с целью обмена опытом и совместных совещаний по поводу вопросов, связанных с нормальной земской деятельностью: т. е. об одном из тех заседаний, которые в свое время были уже разрешены Горемыкиным, а затем снова запрещены. Но когда выяснилось, что в собрании должны участвовать далеко не одни председатели губернских земских собраний и что на повестке дня стоят и общие государственные проблемы, он оказался в очень затруднительном положении перед Государем. Дело выглядело так, как будто он добыл у царя, при помощи неверной информации, разрешение на политическое собрание не уполномоченных официально представителей оппозиции в рядах земства. Тогда Святополк- Мирский попросил Шипова приехать в Петербург, чтобы разъяснить дело. Он заявил, что если будут настаивать на подготовленной бюро программе и на получении разрешения для съезда с целью проведения этой программы, он немедленно подаст в отставку¹⁶. Согласие правительства на эту программу, сказал Святополк-Мирский позже делегации бюро, с которой он вел дальнейшие переговоры, означало бы, что правительство готово передать обсуждение общегосударственных проблем в руки круга частных лиц. После доклада у царя, при следующей встрече с делегацией министр заявил, что правительство готово признать абсолютно частный характер собрания и в качестве такового формально его игнорировать, причем он подчеркнул (приблизительно в тех же словах, как в свое время Горемыкин), что нет закона, на основании которого можно было бы запретить частное собрание на частной квартире¹⁷. Делегация отвечала, что она согласна на это предложение. Она и действительно была вполне удовлетворена, будучи справедливо уверена, что независимо от того, будет ли собрание носить частный или официальный характер, заключения его получат в России самый широкий резонанс и должны будут быть приняты во внимание правительством. Поэтому согласие земства (с тем, что съезд будет рассматриваться как частное совещание), никак нельзя считать вынужденным. Наоборот, весьма вероятно, что земство видело в таком обороте дела известные преимущества. Во всяком случае, участники съезда — и как раз самые крупные из них — подчеркивали неоднократно, что они отдают себе отчет в частичном характере совещания, но что это нисколько не избавляет их от ответственности и даже не умаляет их ответственность за высказываемые ими мнения, в первую очередь ввиду ожидаемого сильнейшего отклика по всей стране¹⁸.

Съезд длился четыре дня. Только последний день работ посвящен был особым проблемам самого земства. Первые три дня целиком ушли на обсуждение последнего пункта повестки дня, а именно общих предпосылок для нормализации общественной и государственной жизни. Съезд выработал одиннадцать тезисов. В первых трех заявлялось, что с начала восьмидесятых годов образовалась полная отчужденность между обществом и государственной властью вследствие того, что правительство не допускает участия общества в обсуждении государственных дел и систематически внедряет административную централизацию и попечительство во всех областях общественной жизни. Бюрократический строй создает пропасть не только между правительством и обществом, но и между верховной властью и народом. Согласно четвертому тезису, настало время для возникновения тесной связи и живого контакта между государственной властью и обществом. Далее съезд требовал подлинных гарантий неприкосновенности личности (5); обеспечения свободы вероисповедания и печати (6); полного гражданского и политического равноправия для всех (7); и особенно предоставления крестьянам личных прав, равных правам всех других сословий (8); наконец, расширения полномочий органов самоуправления (9). Десятый и одиннадцатый тезисы указывали на необходимость создания народного представительства: высшая власть должна привлечь к делу свободно избранных представителей народа, для того чтобы с их помощью провести обновление России «в духе установления начал права и взаимодействия государственной власти и народа»¹⁹.

По десятому тезису съезду не удалось достичь согласия, так что пришлось включить в окончательный текст две параллельные формулировки. Вариант, предлагаемый большинством (71 голос), рекомендовал передать законодательную власть народному представительству, т. е. перейти к конституционному строю. Вариант меньшинства (27 голосов) говорил лишь о правильном участии в законодательстве народных представителей, т. е. особого органа, который возникнет на основании выборов. Иными словами, меньшинство высказалось за установление избираемого органа с законо-совещательными функциями. Маклаков пишет по этому поводу, что речь шла не об одном и том же учреждении, с большими или меньшими полномочиями, а о двух различных органах совершенно разного государственно-правового характера. Шипов также указывает, что тут проявилось глубокое разногласие не столько политическое, сколько мировоззренческое. По мнению Шипова, «право должно всегда являться выражением сознания религиозно-моральной ответственности, лежащей на отдельных людях и на обществе»²⁰.

Шипов пишет дальше: «Не отрицая безусловной необходимости правового порядка в установлении и проявлении взаимодействия власти и населения, я вижу в этом правовом порядке не самостоятельную основу, а лишь практическое выражение идеи моральной между ними солидарности, которая должна служить действительной основой государственного строя»²¹.

Очень показательно, что, по мнению Шипова, государственный строй старейшей конституционной монархии, т. е. Англии, зиждется не на правовых началах, а именно на этом нравственном понятии, ибо там «власть монарха ограничена не правовыми нормами действующей конституции, а глубоким сознанием как представителя верховной власти, так и кабинета министров, их моральной солидарности с народным представительством. В Англии, как и в России, среди населения преобладают настроения и стремления религиозно-нравственного характера над интересами правовыми, и я считал вероятным и возможным, что если идея русского самодержавия сохранится непоколебленной в своей основе, то при постепенном развитии нашей государственной жизни эта идея могла бы получить в более или менее близком будущем выражение и осуществление в формах и порядке, аналогичных государственному строю Англии. Такое направление нашей государственной жизни обеспечивало бы ее развитие без острых потрясений и без пробуждения в населении правовых интересов и эгоистических инстинктов»²².

Значит, народное представительство, в представлении меньшинства земского съезда, должно было стать органом нравственного значения для осуществления солидарности между царем и народом, а никак не органом, представляющим права и требования граждан по отношению к государственной власти. Шипову и его друзьям представлялась важной именно эта внутренняя сущность народного представительства, а никак не ограничение полномочий будущего парламента как чисто консультативного органа. В другом месте он подчеркивает, что с его точки зрения совершенно безразлично, получит ли народное представительство законодательные или лишь законосовещательные функции. Он пишет: «Нашим оппонентам, по-видимому, было совершенно непонятно, что для нас, при усвоенной нами исходной точке зрения, является совершенно излишним и чуждым вопрос — решающим или совещательным голосом будет пользоваться народное представительство, и исключается вовсе возможность сохранения абсолютизма власти, не считающейся с представительством народного мнения, народной мысли. Различие в нашем отношении к этим вопросам обусловливается исключительно тем, что конституционалисты в основу преобразования нашего государственного строя полагали идею правовую, а мы считали необходимым в основу предстоявшей реформы положить идею этико-социальную, сознание нравственного долга, лежащего равно как на носителе верховной власти, так и на народном представительстве».

Но разногласие между большинством и меньшинством земского съезда не повело к разрыву. Как уже было указано, обе формулировки вошли в состав тезисов. Существовало нечто более важное, что делало возможным сотрудничество между обеими фракциями. Все они исходили из убеждения, что преследуемая цель — это соглашение между государственной властью и народом, между правительством и общественностью. Они не хотели сходить с пути лояльности. И большинство и меньшинство смотрели на результаты съезда как на призыв, обращаемый к высшей государственной власти, вступить на путь реформ, а тем самым и сотрудничества с обществом²³. И большинство, высказывавшееся за переход к конституционному строю, думало лишь о конституции, которую пожалует царь. Сама идея народного представительства с учредительными полномочиями была отброшена. В этом смысле высказался на собрании даже Кокошкин, который впоследствии очень скоро выступит в качестве убежденного сторонника учредительного собрания. Шипов пишет: «Ф. Ф. Кокошкин, отметив, что учредительные собрания образуются лишь в эпоху анархий, чего в России в настоящее время нет, высказал пожелание, чтобы новый порядок был сразу установлен верховной властью»²⁴.

Н. Л. Львов придерживался той же точки зрения с еще большей решимостью. В большой речи он указал на то, что принципы свободы и права должны применяться в сотрудничестве с исторической государственной властью, что инициатива реформ должна исходить от правительства, так же как это было в шестидесятые годы. «Речь Н. Н. Львова, — пишет Шипов, — вызвала громкие выражения общего сочувствия, так как она совершенно верно формулировала истинное настроение, желания и надежды всего совещания»²⁵.

На съезде было постановлено отправить делегацию к министру внутренних дел, чтобы осведомить его о заключениях собрания²⁶. Министр отвечал, что не может принять представителей съезда, так как это было бы равносильно признанию за ним официального характера и противоречило бы соглашению считать его частным совещанием. Однако он просил Шипова посетить его частным образом и при этом ознакомить его с резолюциями съезда²⁷. Визит этот состоялся, во время разговора Святополк-Мирский согласился с заключениями съезда и выразил готовность доложить о них государю²⁸. Он попросил лишь дополнительно представить ему памятную записку с четким изложением оснований принятых тезисов. Составить эту записку поручили С. Трубецкому. После окончания этой работы записка многократно обсуждалась группой земцев, участвовавших в съезде, так что ее, бесспорно, можно считать настоящим выражением господствовавшей на съезде атмосферы. 28 ноября 1904 года записка передана была Шиповым и Трубецким лично министру внутренних дел²⁹.

В записке мы находим тот же подход, который неоднократно проявлялся в речах ораторов съезда; все эти мысли высказаны Трубецким с характерными для него ясностью и изяществом. В основном речь идет о том, что реформы должны проводиться сверху. «Инициатива этого великого и святого дела (т. е. основания политической свободы в России) должна исходить от высшей власти, т. к. она одна может осуществить ее мирным путем», — пишет Трубецкой³⁰. В другом месте он говорит: «Никогда еще Россия не нуждалась в такой степени в сильной государственной власти, располагающей настоящим авторитетом, и в организованном обществе³¹; только при условии их согласованной акции и будет возможно мирно провести в жизнь спасительные реформы и установить прочный правовой порядок»³². Трубецкой высказывает уверенность, что все лучшие и самые здоровые силы страны сплотятся вокруг правительства, если только оно станет на путь реформ. Возврат же к политике 80-х годов будет гибелен, т. к. эта политика привела Россию к разгрому извне и к внутренней смуте. Приговор этой политике вынесла сама жизнь. Трубецкой подчеркивает: «Теперь не свободолюбие, а патриотизм требует реформ»³³. При сохранении нынешнего правительственного строя все будет больше и больше тормозиться, ибо при существующих ныне обстоятельствах любая отдельная проблема неизбежно приобретает общеполитическое значение и становится предметом политической борьбы, а это обязательно оказывает влияние на объективность рассмотрения самой проблемы. Все это не есть последствие поверхностной агитации, а неизбежный результат того, что общеполитическая проблема заслоняет собою все остальное. Весь ход русской жизни поставил передо всеми мучительную дилемму: «Право или бесправие, неограниченный произвол бюрократии или правильно организованное народное представительство»³⁴. Ни одна отдельная проблема, — в частности, крестьянский вопрос, самый срочный изо всех, — не может быть решена без утверждения в России политической свободы. Попытка утвердить прочный правопорядок в деревне — неосуществима, пока нет такого порядка в стране вообще, а последнее невозможно без широкого участия представителей общественности в законодательной работе.

К сожалению, неизвестно, использовал ли министр эту записку при докладе Государю, и если да, то в какой степени³⁵. Во всяком случае, Святополк-Мирский не только высказал симпатию к заключениям земского съезда, но и принял предложенные тезисы как основу своей правительственной программы. В начале декабря он распорядился разработать законопроект, в котором провозглашалась программа либеральных реформ, соответствовавшая желаниям земского собрания; такие реформы должны были постепенно проводиться при помощи отдельных подробных законов. В последней статье законопроекта даже заявлялось о намерении привлечь избранных представителей к законодательной деятельности. Однако эта последняя статья не была включена в закон, опубликованный 12 декабря 1904 года, вследствие чего Святополк-Мирский немедленно подал заявление об отставке.

История этого законопроекта небезынтересна и стоит вкратце ее рассказать. Источников достаточно, Витте повествует об этом деле в своих воспоминаниях, а Шипов повторяет то, что он слыхал от Святополк-Мирского о судьбе законопроекта. Наконец, Маклаков тоже разбирает все происшествия, о которых он беседовал и со Святополк-Мирским и с Витте. Статья 9, предусматривавшая привлечение к законодательной работе представителей самоуправления, вычеркнута была Государем после разговора с Витте. Тогда никто не понимал занятой Витте позиции, ни представители общественности, ни сам Святополк-Мирский, хотя Витте и говорил с ним на эту тему по крайней мере два раза. Общественность была чрезвычайно раздражена. Святополк-Мирский был в ужасе и чувствовал себя обиженным. Он считал совет, данный Витте Государю, предательством по отношению к себе, поскольку, по его убеждению, Витте обещал ему свое полное содействие. Можно, однако, предполагать, что Святополк-Мирский неправильно понял обещание Витте.

После того, как 2 декабря 1904 года Святополк-Мирский сделал Николаю II доклад о земском съезде и представил ему принятые съездом тезисы, он попросил Государя созвать совещание высших государственных чиновников и самому на нем председательствовать³⁶, на что Государь сначала реагировал скептически, но в конце концов дал свое согласие³⁷. На следующий день Святополк-Мирский разослал всем предполагаемым участникам совещания приглашения. В тот же вечер Витте приехал к нему, чтобы еще до совещания обсудить с ним все подробности. Витте сказал, что если необходима реформа государственного строя, то предпочтительно прямо перейти к конституционному строю. В отличие от славянофилов и от Шипова, он никак не верил, что народное представительство с законосовещательной функцией может превратиться в орган, в рамках которого осуществится нравственное единение Государя с народом. Наоборот, он был уверен, что такое народное представительство неизбежно должно будет предпринять серьезную борьбу за расширение своих полномочий и получение подлинной законодательной власти, иными словами, за переход к конституционному строю. Попытка сохранить самодержавие и одновременно созвать народное представительство с консультативными функциями, по его мнению, являлась попыткой согласовать несогласуемые начала, что давало таким образом законный повод для борьбы на верхах государственной структуры. Витте считал народное представительство только законосовещательного характера просто ублюдком, ибо такое представительство не дает ни одного из преимуществ, которые нормально предоставляет конституционный строй, однако при этом ослабляет самодержавие, лишая его именно его положительных возможностей³⁸.

Но поскольку в остальном законопроект содержал как раз ту программу либерального, абсолютизма, сторонником которой Витте всегда был, он не мог не поддержать законопроект, особенно ввиду того, что там рекомендовалось решение крестьянского вопроса в желанном для Витте направлении. Таким образом, Витте обещал министру внутренних дел не высказываться по статье о консультативном народном представительстве, хотя и сказал, что по сути дела он не может ее одобрить. Святополк-Мирский истолковал слова Витте слишком оптимистически: обещание молчать он понял, как обещание поддержать проект, и поэтому он был в ужасе, когда Витте этого не сделал.

Вообще Витте не придавал вопросу народного представительства того решающего значения, какое приписывали ему как противники, так и сторонники конституционного строя. Он не разделял ни мистического страха, который испытывал перед конституцией Победоносцев, ни слепой веры в нее ее сторонников. Особенно чуждо было ему представление, что какие-то особые черты русского характера могут препятствовать введению конституционного строя в России. Как раз Шипову, стороннику народного представительства без законодательной власти и врагу конституции западного образца, Витте в 1902 году говорил: «Со мной (т. е. с утверждением, что существование самоуправления делает неизбежным переход к конституционному строю) не соглашаются только такие люди, как мой милейший приятель князь Алексей Дмитриевич Оболенский, который витает в области теоретической фантазии и полагает, что русский народ какой-то особенный, руководящийся какой-то особой идеей. Я с этим конечно согласиться не могу и считаю, что все народы одинаковы, как англичане, французы, немцы, японцы, так и русские. Что хорошо для одних, то почему тоже не будет хорошо и для других?.. Да разве в государствах с представительной формой правления дело идет хуже?»³⁹

Однако Витте считал, что переход к конституционному строю не входит в число срочных задач. Он скорее даже придерживался мнения, что пора еще не настала. Конечно, возможны и олигархические конституции, но это в России уже поздно. Об этом резонно мог думать Мордвинов во времена Александра I, когда еще твердо стояло крепостное право. Но после освобождения крестьян такого рода решение в России стало уже невозможным. Поэтому речь могла идти лишь о более или менее демократической, или, по крайней мере, исходящей из основных демократических принципов, конституции. Витте, однако, считал, что именно для такой конституции еще слишком рано. По его мнению, переход к конституционному строю невозможен, пока крестьяне, т. е. большинство населения, подчиняются особым законам: при продолжении сословной обособленности крестьян будут неизбежно отсутствовать предпосылки для введения конституции. Витте считал, что завершение освобождения крестьян должно предшествовать созданию народного представительства. Когда самодержавие окончательно исполнит свое задание, т. е. доведет до конца дело освобождения крестьян, переход России к конституционному строю совершится сам собой⁴⁰.

Витте тем легче было считать преждевременным переход к конституционному строю, что он нисколько не разделял убеждение оппозиционной общественности, что при самодержавии нельзя достичь ничего положительного. Его опыт противоречил таким утверждениям оппозиционных кругов. Будучи министром самодержца, он достиг значительных успехов в деле развития промышленности и железных дорог, а также в области финансовой. Маклаков пишет: «Витте судил о годности принципов по их результатам, а не расценивал жизнь по ее соответствию принципам»⁴¹. Так, он ценил самодержавие как систему, при которой, по его мнению, легче всего достигать конкретных результатов. Таким образом, его подход к самодержавию существенно отличался от подхода как либеральной, так и антилиберальной общественности. Большинство приверженцев самодержавия ценило его как защиту от реформ и как воплощение идеологической формулы — православие, самодержавие, народ. Оппозиционные круги, наоборот, отвергали монархию как препятствие на пути к реформам и как строй, противоречащий требованиям либеральной и демократической идеологии⁴². В отличие от тех и других, Витте стоял за самодержавие потому, что, по его мнению, оно в большой мере обеспечивало проведение в жизнь реформ. Он был убежден, что многие полезные реформы могут быть проведены, только если можно опереться на неограниченную власть абсолютной монархии, и что те же самые реформы, будучи по содержанию своему обреченными на непопулярность, никак не могут осуществиться в рамках демократического строя.

Витте не интересовало, соответствует ли самодержавие известным требованиям той или иной идеологии или, наоборот, с ними непримиримо. По его мнению, все виды государственного строя вообще имеют лишь относительную ценность. Так, он считал, как уже было сказано, что Россия придет к конституционному строю. Но думал он это не потому, что считал конституционный строй особенно хорошим, а потому, что, по его мнению, Россия должна пройти тот же путь, что и все остальные государства, а вследствие такого развития скоро возникнут нужные условия для перехода к конституционному строю. Маклаков так передает ход мыслей Витте: «По мере того как общество богатеет, привыкает к самостоятельной деятельности, привычка к повиновению в нем исчезает. Оно начинает не только желать власти, но приобретает и способность к ней; конституции требует тогда весь уклад привыкшего к свободе и общественной дисциплине народа»⁴³.

Уже из этих пояснений очевидно, что возникновение необходимых предпосылок для конституционного строя Витте связывал с совершенно иными моментами развития, чем представители оппозиционных кругов.

Общественность видела главным образом в самоуправлении и в земских учреждениях предварительную фазу народного представительства, а следовательно предпосылку для конституционного строя⁴⁴. Как мы видели, Витте признавал это, но со значительными ограничениями. В отличие от представителей общественности, он считал то обстоятельство, что земские собрания представляют собой как бы школу парламентского метода правления, лишь чисто внешней предпосылкой конституционализма. По его мнению, такая школа могла быть полезна только при известных условиях. Его скептицизм насчет ценности парламентского метода правления в рамках земства наверное истекал не только из внутреннего отвращения Витте к этому методу⁴⁵, но также из его убеждения, что частичное введение народного представительства, как бы в гомеопатических мерах, может оказаться только вредным, если при этом отсутствует твердая решимость вскоре перейти к конституционному строю⁴⁶. Несмотря на бесспорную практическую полезность органов самоуправления, он с точки зрения общеполитического порядка и равновесия политических элементов в государстве считал их вредными. Их существование означало внедрение в самодержавие чуждого тела, т. е. органов, основанных на демократическом принципе, противоположном принципу самодержавия. Ведь земство опирается не на принципы либерализма (который не вступает в прямой конфликт с абсолютизмом по вопросу личной гражданской свободы), а на принцип демократический (который именно находится в прямом контрасте с самодержавием и никак не может с ним сосуществовать), а из попыток такого сосуществования неизбежно возникают трения и внутренняя борьба, как и доказывает нам исторический опыт. Такие трения неизбежны уже потому, что земство — организация не добровольная, а обязательная, с полномочиями, предписанными свыше, и с заданиями и обязанностями той же природы, какие бывают у государственных учреждений. Поэтому Витте считал, что существование органов самоуправления оправдывается лишь при условии твердого намерения постепенно переходить к конституционному или демократическому строю, ибо только в таком случае можно избежать вредной для государства внутренней борьбы⁴⁷. Если же не ставить себе этой цели, то надо обходиться без построенного на демократических принципах самоуправления. Витте считал это возможным, т. к. по его мнению, местные потребности могли бы удовлетворяться иными путями, а совсем не обязательно при посредстве земства. Маклаков предполагает, что Витте при этом думал о широком развитии союзов, т. е. организаций абсолютно частных, не имеющих никаких общественных полномочий.

Витте считал, что существование самоуправления далеко не означает, что даны необходимые предпосылки для перехода к конституционному строю. Более того, он был убежден, что жесткая школа борьбы за существование и за личный успех лучше всего подготовляет к конституционному строю, а крестьянству как раз не хватает такого специфического опыта. Маклаков передает мнение Витте таким образом: «Надо, чтобы русские люди и общество в борьбе за свои интересы привыкли надеяться на себя, перестали воображать, что о них кто-то должен заботиться. Без такой психологии не может быть конституции»⁴⁸.

Вообще же Витте не верил в возможность конституционного строя в стране, в которой еще недостаточно укоренилась личная гражданская свобода, а у крестьянства ее просто вообще нет. Как уже говорилось, он считал срочно необходимой не конституцию, а крестьянскую реформу, которую, по его мнению, прекрасно можно осуществить в условиях самодержавия.

«Витте не мог понять, зачем русское общество сейчас вступает в трудную борьбу с самодержавием, почему оно стремится ускорить естественный процесс его отмирания, вместо того, чтобы использовать самодержавие для осуществления предпосылок, без которых конституция России пользы не принесет»⁴⁹.

Поскольку программа Святополк-Мирского содержала то, что, по мнению Витте, было самым важным, т. е. мероприятия для преодоления правовой обособленности крестьян⁵⁰, Витте был готов согласиться на первый шаг ко введению конституционного строя, несмотря на то, что, по его мнению, шаг этот был преждевременным и к тому же подготовлялся в нежелательной с его точки зрения форме. По сути дела, Витте сделал даже больше, чем он обещал Святополк-Мирскому. Он не только смолчал при обсуждении вопроса о созыве консультативного народного представительства, а и помог отразить все аргументы, прямо направленные против этого предложения, хотя и не защищал 9-ю статью законопроекта. При подготовлении текста законопроекта канцелярией министерства, которая прямо подчинялась Витте как председателю, точно выполнялась программа, представленная Святополк-Мирским и одобренная совещанием под председательством Государя. Но когда 11 декабря Николая II пригласил к себе Витте, чтобы еще раз услышать его мнение о 9-й статье законопроекта, а также чтобы обсудить с ним необходимость включать эту статью в закон (Государь сомневался в том, что это действительно необходимо; сомнения эти еще поддерживали во время совещания его личные советники)⁵¹ Витте высказал свое мнение безо всяких оговорок. Он сказал Николаю, «что он не относится к нему (т. е. этому предложению) отрицательно и не ожидает от его осуществления положительных результатов»⁵². Витте добавил: «Если Государь хочет постепенно переходить к конституционному строю, то созыв представителей мог быть одобрен, ибо он к конституции приближает. Если же он хочет сохранить самодержавие, созыв представительства нежелателен»⁵³. После этого, совершенно естественно, Государь зачеркнул статью законопроекта, предусматривавшую создание органа, существование которого могло поставить под угрозу самодержавие, в то время как его решительно защищали и считали ценным и священным многие из приближенных Государя; тем более, что не только они, а и такой сугубо практический человек, как Витте, не ожидал от предлагаемого нового органа никаких положительных результатов.

С точки зрения Витте, высказанное им мнение было совершенно последовательно. По всей вероятности, скептицизм по отношению к народному представительству с исключительно консультативными функциями и на самом деле был принципиально справедлив. Однако Маклаков считает, что Витте совершил большую политическую ошибку, высказавшись в беседе с Государем так, что законопроект неизбежно должен был быть отвергнут⁵⁴. Ведь тогда речь шла в первую очередь о том, чтобы создать основы для соглашения с представителями лояльной общественности и антиреволюционного либерализма. В 1902 году либералы еще не включили в свою программу требование народного представительства. Теперь же, после двухлетнего пребывания Плеве на посту министра внутренних дел, все представители земства, в том числе приверженцы самодержавия и противники конституционного строя, считали созыв народного представительства неизбежным. Непринятие этого пункта в правительственную программу должно было повести к утере всякого доверия к правительству и к честности его намерения проводить реформы⁵⁵. А поскольку именно высказанное Витте суждение и повлияло на Государя в том смысле, что законопроект о созыве представителей и создании законодательного собрания был взят обратно, надо считать Витте виновным в том, что пропала возможность соглашения между государственной властью и земским либерализмом.

Петрункевич в своих воспоминаниях пишет, что в земском съезде в ноябре 1904 года следует видеть начало революции 1905. Я считаю это мнение необоснованным, ибо съезд высказался принципиально против учредительного собрания и решительно подчеркнул, что инициатива реформ может исходить только от существующей государственной власти. Может быть, однако, все-таки правильно считать, что неудача при попытках достичь соглашения между государственной властью и консервативным либерализмом, который представлен был съездом, действительно стала непосредственной предпосылкой для возникновения революционной ситуации. После этого съезда, после этой попытки, по словам Маклакова, «кончилась и роль лояльного земства»⁵⁶. Надежде на соглашение с государственной властью нанесен был тяжкий удар, она оказалась неосуществимой мечтой. Неизбежным последствием этого было, конечно, то, что революционные позиции прослыли политическим реализмом. Таким образом, неудача Святополк-Мирского и умеренных земцев-либералов повела к обострению революционных настроений в стране.

Витте в будущем и предстояло нести последствия им же совершенной политической ошибки. Когда после 17 октября 1905 он был назначен председателем Совета министров, ему было ясно, что одним из условий успешного перехода к конституционному строю в России является соглашение между правительством и умеренно-либеральными земскими кругами. Но после неуспеха ноябрьского съезда представители консервативного либерализма были совершенно оттеснены и подавлены представителями политического радикализма, так что они просто не могли больше выступать в качестве представителей общественного мнения. Поэтому Витте оказался вынужденным вести переговоры с гораздо более радикально настроенными и не склонными к соглашению общественными деятелями, что и повело, как мы увидим, к провалу всех его попыток опереться на общественность и получить ее поддержку.

Витте — интересный пример большого государственного деятеля, который, однако, в то же время был очень слабым политиком⁵⁷. При защите предлагаемых мероприятий Витте, собственно говоря, только и умел ссылаться на объективные аргументы. Он совершенно не умел исходить не из сути дела, а приспосабливаться к уровню, характеру и идеологическим позициям тех, к кому он обращался. Ему легко было иметь дело с Александром III, который, по-видимому, сам в высшей степени любил объективные аргументы. Но ему абсолютно не удавалось влиять на Николая II, и часто совершенно беспомощен оказывался он перед представителями общественности. Маклаков пишет: «Чтобы влиять на Государя, уже не годилась та резкая правда, которая Витте так удавалась с его покойным отцом. Приходилось затрагивать те специальные струны, на которые Государь откликался. Витте на это пошел, и это было большим унижением его жизни; но искусно делать это он не умел. В нем было слишком мало настоящего царедворца»⁵⁸.

Что же касается общественности, то, собственно говоря, Витте познакомился с ее представителями лишь во время переговоров, которые он вел с ними, став премьер-министром. И склад ума общественных деятелей оставался ему непонятен. Он ничего и не предпринимал, чтобы на них повлиять. Он ограничивался тем, что приглашал отдельных общественных деятелей и излагал им свои объективные аргументы. Это имело должное действие, только когда Витте мог говорить с отдельными людьми, но как только он пытался говорить с группами представителей общественности, они неизменно отклоняли его предложения, объясняя свой отказ требованиями общественного мнения. «Он потом про это рассказывал; переговоры не увеличили его доверия к ним (т. е. к представителям общественности); ему казалось недостатком гражданского мужества, что люди, по существу с ним согласные, не хотят ему помогать, ссылаясь на общественное мнение. Еще более поражало его, что люди, которые послушно обществу подчинялись, перед Витте сами не защищали позиций, которые общество выставляло. Кто же делает общественное мнение? — спрашивал он с недоумением. — Я не встречал человека, который бы наедине считал правильным то, что он сам от меня во имя общества требовал»⁵⁹.

В этом, может быть, и кроется причина приверженности Витте к самодержавию и критического подхода к конституционному строю. Наверное, нелегко бывало убеждать или переубеждать самодержца, но во всяком случае, это было не труднее, чем убеждать общественность, а ведь при конституционном строе это приходится делать все врём я, если хотеть проводить в жизнь свои идеи и не слушаться слепо голоса общественности. Маклаков пишет далее: «Витте… был сильной индивидуальностью, убеждения которой складываются в ее голове, а не по постановлениям большинства. Он сам знал, что нужно России и верил себе. Его не увлекал политический спорт, который развивается при конституционном порядке; не интересовало впечатление, которое он производит на публику, ни газетные отзывы, в которых современные политические деятели ищут оценки себе. Занимал его один результат… и он предпочитал порядок, при котором конкретных результатов казалось всего легче достигнуть, хотя бы и с наименьшим личным успехом»⁶⁰.

По всей вероятности, значит, Витте так держался самодержавия именно потому, что совершенно не чувствовал в себе политического таланта и склонности к политике. Ведь нет сомнения, что самодержавный строй гораздо менее политический по своей природе, чем строй конституционный.

Примечания к главе 4

¹ Витте. Воспоминания, т.1, стр. 436. Записка Витте, которую он здесь упоминает, должна была доказать, что земские учреждения несовместимы с самодержавием. Остается спорным вопрос (на который в самом деле нелегко ответить), какие практические намерения скрывались за этими теоретическими рассуждениями Витте.

² Маклаков, ук. соч., стр. 140 и далее.

³ Маклаков, ук. соч., стр. 141.

⁴ Там же.

⁵ Петрункевич. Воспоминания, стр. 403.

⁶ Маклаков, ук. соч., стр. 320.

⁷ Витте. Воспоминания, т. 1, стр. 288.

⁸ Маклаков, ук. соч., стр. 321.

⁹ Шипов. Воспоминания, стр. 239.

¹⁰ Маклаков, у к. соч., стр. 3 20 и далее.

¹¹ Шипов, ук. соч., стр. 240.

¹² Маклаков, ук., соч., стр. 324.

¹³ По Маклакову, ук. соч., стр. 323.

¹⁴ Шипов, ук. соч., стр. 242.

¹⁵ Шипов, у к. соч., стр. 241.

¹⁶ Шипов, ук. соч., стр.249.

¹⁷ Шипов, ук. соч., стр. 258. Министр сказал только, что перед домами, где будут происходить совещания, он поставит на часы полицейских не для того, чтобы наблюдать за работой, а для того, чтобы предупредить какие-либо демонстрации рабочих или студентов. И действительно, полицейские вели себя весьма дружественно с участниками съезда и даже давали им указания, как ехать к домам, где происходили собрания.

¹⁸ Шипов, ук. соч., стр. 260.

¹⁹ Шипов, ук. соч., стр. 261–265.

²⁰ Шипов, ук. соч., стр. 267 и далее.

²¹ Там же.

²² Шипов ук. соч., стр. 309. — Эти идеи Шипова очень близки к концепциям славянофилов и наверное глубоко уходят корнями в славянофильское мировоззрение. Сам Шипов подчеркивает, что он глубоко почитает представителей этого движения, как например В. Киреевского, А. Хомякова, Ю. Самарина. Общее у него со славянофилами — в первую очередь убеждение, что в основе прогресса человеческого общества лежит не усовершенствование социальных и политических форм, а «внутренний облик человека». Но он же и указывает на те моменты, которые отделяют его от славянофилов. Он говорит, что не полностью разделяет их лозунги о православии, самодержавии и народе. Самое важное в этом отношении — это что Шипов отрицает превосходство православия по сравнению с другими христианскими вероисповеданиями и думает о сотрудничестве разных церквей, затем, что он вообще отклоняет идею божественного происхождения власти, а тем самым и идею божественного источника русского самодержавия. (См. Шипов, ук. соч., стр. 269 и далее).

²³ Шипов, ук. соч., стр. 273.

²⁴ Шипов, ук. соч., стр. 274.

²⁵ Шипов, ук. соч., стр. 275.

²⁶ Эта делегация состояла из пяти человек: из председателя съезда Шипова, из двух заместителей председателя, кн. Г. Львова и Петрункевича, и из двух особо для этого избранных людей, гр. Хейдена и М. Родзянко. (Шипов, ук. соч., стр. 259 и 277).

²⁷ Шипов, ук. соч., стр. 278.

²⁸ Шипов, ук. соч., стр. 280.

²⁹ Записка эта напечатана в приложении к «Воспоминаниям» Шипова, стр. 581–587.

³⁰ Шипов, ук. соч., стр. 583.

³¹ То же самое повторяет еще раз Трубецкой (стр. 585). Бесспорно, он следует тут Шипову.

³² Шипов, ук. соч., стр. 582.

³³ Там же.

³⁴ Шипов, ук. соч., стр. 584.

³⁵ Шипов, ук. соч., стр. 281.

³⁶ Шипов, ук. соч., стр. 287.

³⁷ Царь сказал, что неоднократно уже пытался созывать подобные совещания, но что они неизменно протекали безрезультатно (там же).

³⁸ Передавая точку зрения Витте, я использовал для этого Маклакова. Он пишет: «Я столько раз ее (эту мысль) от Витте слыхал, что у меня нет сомнения в его взгляде на дело». (Ук. соч., стр. 336).

³⁹ Шипов, ук. соч., стр. 187.

⁴⁰ Маклаков, ук. соч., стр. 253. Статья Струве в «Освобождении» доказывает, как мало понимали тогда мысль Витте. Струве называет стремление Витте поставить крестьянство на первый план — диверсией, для того чтобы хоть временно укрепить самодержавие. (Передовая «Освобождения» от 18 декабря 1904, цит. по Маклакову, ук. соч., стр.338).

⁴¹ Маклаков, ук. соч., стр. 259.

⁴² Маклаков, ук. соч., стр. 260.

⁴³ Маклаков, ук. соч., стр. 262.

⁴⁴ Маклаков, ук. соч., стр. 257. См. также Петрункевича.

⁴⁵ Маклаков рассказывает, что Витте приводит в ужас одна мысль о том, что умение полемизировать и ораторский талант могут восприниматься, как способность управлять государством. (У к. соч., стр. 264).

⁴⁶ Это — основная идея знаменитой записки о земстве; Маклаков мастерски открывает и комментирует эту идею. (Ук. соч., стр. 256 и далее).

⁴⁷ Маклаков, ук. соч. стр. 256.

⁴⁸ Маклаков, ук. соч., стр. 265.

⁴⁹ Маклаков, ук. соч., стр. 263.

⁵⁰ Законопроект прямо ссылается на результаты работы комитета, созданного Особым Совещанием по нуждам сельского хозяйства. Таким образом, в основу будущих законов о крестьянстве полагалась программа, представленная Витте. (Маклаков, ук. соч., стр. 334).

⁵¹ Против статьи 9-й проекта решительно высказались Победоносцев, министр юстиции Муравьев и Великий Князь Сергей Александрович, за нее так же решительно выступили граф Сольский и Фриш и несколько менее решительно Коковцев. (Шипов, ук. соч., стр. 288 и далее).

⁵² Шипов, ук. соч., стр. 290.

⁵³ Маклаков, ук. соч., стр. 337.

⁵⁴ Маклаков, ук. соч., стр. 338 и далее.

⁵⁵ Маклаков, ук. соч., стр. 334.

⁵⁶ Маклаков, ук. соч., стр. 341.

⁵⁷ Бесспорно противоречит этому утверждению большой успех, достигнутый им при переговорах в Портсмуте. Однако это был успех внешнеполитический, и кроме того это отдельный случай.

⁵⁸ Маклаков, ук. соч., стр. 274.

⁵⁹ Маклаков, ук. соч. стр. 440.

⁶⁰ Маклаков, ук. соч., стр. 261.

В основу указа 12 декабря 1904 года, как уже было сказано, легла либеральная программа, разработанная земским съездом. Комитет министров в силу этого указа должен был подготовить законы, которые обеспечили бы правовые начала правления и расширили свободу слова и печати, а также терпимость в вопросах религии. Далее предписывалось расширить полномочия органов самоуправления, ограничить применение чрезвычайных законов и упразднить излишние ограничения по отношению к инородцам. Кроме того, комитету министров поручалось продолжать работу особого совещательного комитета по надобностям сельскохозяйственной промышленности и готовить законопроекты для либерального решения крестьянского вопроса. При этом задание комитета министров состояло лишь в разработке основных начал предполагавшихся законопроектов. Для подробного изучения отдельных проблем должны были создаваться особые совещательные комитеты, председатели и члены которых будут назначаться лично Государем¹.

Особый совещательный комитет, которому поручено было подготовить законы для обеспечения правовых основ правления, должен был прежде всего тщательно изучить вопрос преобразования Сената, а также вопрос административной юстиции. Комитет, в состав которого входили выдающиеся русские юристы, такие как Кони и Таганцев, через сравнительно короткое время представил на рассмотрение комитета министров ценные материалы. Однако до созыва Думы не было издано законов, основанных на этих материалах, да и Дума, которой они затем были переданы, почти их не использовала².

Совещание по пересмотру чрезвычайных законов работало менее успешно. Несмотря на то, что многие чиновники, обычно далекие от либерализма (как например, П. Н. Дурново) выступали за пересмотр этих законов (Дурново на основании своего опыта в качестве директора полицейского департамента считал, что эти законы принесли России больше вреда, чем пользы)³, до 17 октября 1905 года совещание не подготовило ни одного законопроекта. Позднее собранные им материалы переданы были министерству внутренних дел и использованы Столыпиным при подготовлении законопроекта по этому вопросу, который он представил Думе.

Председателем совещания по вопросам печати назначен был Кобеко, директор Публичной Библиотеки и член Государственного Совета. В работах совещания принимал участие председатель Академии Наук Великий Князь Константин Константинович, по настроениям либерал; Академия сама поставила в распоряжение совещания некоторые материалы. Совещание подготовило законопроект по вопросам печати, легший в основу закона о печати, изданного в 1905 году, когда Витте был председателем Совета министров⁴.

Вопрос терпимости в религиозных делах сначала обсуждался самим комитетом министров, причем на заседания приглашены были митрополит петербургский Антоний и отдельные члены Государственного Совета. Комитет министров подготовил указ о терпимости, утвержденный 17 апреля 1905 года. Этим указом урегулировано было положение не-христиан и не-православных, т. е. людей, принадлежавших к другим вероисповеданиям, и сектантов в России. «Указ этот такого же рода, — пишет Витте, — как манифест 17 октября 1905 года, т. е. представляет собой такие акты, которых можно временно не исполнить, можно проклинать, но которые уничтожить никто не может. Они как бы выгравированы в сердцах и умах громадного большинства населения, составляющего великую Россию»⁵.

Однако поскольку указ от 17 апреля постановлял лишь общие принципы, надо было выработать дальнейшие подробности. С этой целью создан был совещательный комитет. Интересна позиция, занятая петербургским митрополитом в этом комитете. Он не высказывался против намерения дать свободу исповедания нехристианским религиозным общинам и неправославным христианам. Но он подчеркнул, что несправедливо давать другим свободу, которой не пользуется православная церковь. На этом основании Витте, вполне разделявший мнение митрополита, представил Николаю II доклад о необходимости выяснения комитетом министров основ, на которых должны строиться отношения между православной церковью и государством⁶, так, чтобы и этой церкви обеспечена была необходимая свобода. Царь доклад Витте одобрил, после чего тот с помощью одного из своих сотрудников (его он, к сожалению, не называет) составил подробную докладную записку, которая была передана на рассмотрение всем членам комитета министров. Кроме того митрополит представил подготовленный преподавателями Духовной Академии список вопросов, которые предлагалось обсудить комитету министров. Но Победоносцеву удалось убедить Государя отобрать у комитета министров рассмотрение этого дела и поручить его Святейшему Синоду. Однако Победоносцев таким образом со своей точки зрения ничего не выиграл: наоборот, Святейший Синод пришел к гораздо более радикальным выводам, чем те, к которым вероятно пришел бы комитет министров.

Члены Синода единогласно высказались за созыв всероссийского Собора и за восстановление патриархии, видя в этих двух мероприятиях необходимую предпосылку для возникновения нового рода отношений между государством и церковью. Постановление Св. Синода было для Победоносцева тяжелым ударом. Ему не удалось убедить царя отвергнуть это постановление; он добился только того, что Николай II его прямо не утвердил. В резолюции говорилось, что «вопрос созыва Собора будет рассматриваться позже». Кроме того, в связи с указом 12 декабря 1904 года приняты были некоторые меры, благоприятствовавшие развитию культурной жизни национальных меньшинств⁷.

Таким образом, очевидно, что Витте, находясь на посту председателя комитета министров, очень старался ускорить подготовку законопроектов, предусматриваемых указом 12 декабря. При этом он часто наталкивался на сопротивление влиятельных представителей антилиберального течения среди бюрократии, которые не безуспешно пытались возбудить у Государя недоверие к готовившимся реформам⁸. Вследствие этого сопротивления и удалось осуществить только сравнительно небольшую часть предначертанной указом 12 декабря программы. Тем, кто считал излишними и даже вредными вообще какие-либо уступки, еще раз удалось помешать разработке либеральных законопроектов и таким образом сделать невозможным соглашение с общественностью, в первую очередь с представителями земства.

Но не только справа считали соглашение нежелательным и отвергали всякий компромисс. Освободительное движение встревожено было ноябрьским земским съездом. Попытка сговориться с государственной властью истолковывалась как отказ от полного осуществления собственных целей, а следовательно те, кто были к этому готовы, считались изменниками⁹. Члены освободительного движения отказывались поддерживать правительство. Как позже, после 17 октября, так и теперь, при разработке законов, которые должны были проводить в жизнь либеральные принципы указа 12 декабря, они не намеревались поддерживать Витте. Один из главных сотрудников газеты «Право» совершенно открыто сказал Витте — когда последний попытался привлечь его к сотрудничеству с правительством — что он ни в коем случае не собирается каким бы то ни было путем оказывать поддержку существующему строю¹⁰. Союз Освобождения постановил делать все возможное для того, чтобы помешать соглашению между представителями земства и правительством. С этой целью в конце 1904 года устроен был ряд банкетов. Акция эта, получившая название «банкетной кампании», проводилась планомерно. Она была поручена особой комиссии, называвшейся «Кулинарной комиссией». Банкеты далеко не всегда носили серьезный характер. Многие принимали в них участие потому, что соединение вкусной пищи и остроумных речей неизменно обладает большой притягательной силой; другие шли просто из любопытства, а иные из снобизма, поскольку банкеты эти очень скоро вошли в моду. Те же, кто устраивали банкеты и руководили всем делом, произносили речи, радикальные по содержанию и резкие по тону. Они требовали осуществления демократии, созыва Учредительного собрания и так далее. Поэтому руководителям Союза Освобождения удалось создать у правительственных кругов впечатление, что земский съезд являлся лишь тактическим маневром, а никак не серьезной попыткой соглашения, как будто представители общественности попытались хитростью вырвать у монархии известные уступки, ограничивающие ее (монархии) власть и следовательно облегчающие борьбу против нее, с целью как можно скорее ее свергнуть и заменить республиканским строем; впечатление это тем легче было вызвать, что на банкетах нередко появлялись участники ноябрьского земского съезда.

Неумение отличать консервативный либерализм земского съезда от политического радикализма устроителей банкетов (неумение, которое, впрочем, только приветствовалось инициаторами банкетной кампании) и повело к тому, что 12 декабря кроме указа Сенату опубликовано было и правительственное сообщение, последствия которого, по мнению Маклакова, оказались еще более вредными, чем последствия исключения статьи 9 из указа 12 декабря¹¹. В этом сообщении осуждался земский съезд, постановления которого правительство только что положило в основу собственной своей программы, причем он осуждался наряду с банкетами и даже с уличными демонстрациями как попытка вызвать смуту и направить Россию по пути, чуждому ее народному духу, а инициаторам смуты грозили репрессиями. «Ясно, — пишет Маклаков, — что, прочитав Сообщение и обещанные в нем меры репрессии, наше общество в нем усмотрело настоящие намерения власти, а в Указе увидело только новый обман»¹².

Таким образом доверие с обеих сторон подрывалось все глубже. Правильным оказывалось предупреждение, сделанное Витте князю Святополк-Мирскому, когда еще до земского съезда он предсказывал министру внутренних дел, что съезд не поведет к настоящему соглашению между общественностью и правительством, а что, наоборот, неудачная попытка достичь такого соглашения только углубит пропасть между государственной властью и общественностью. Одного Витте не предвидел: а именно, что его собственная позиция по вопросу созыва народного представительства станет одной из важнейших причин этого отрицательного результата.

В то же время революционная волна снова начала нарастать. В университетах не было занятий. Студенты бастовали. В рабочей среде разжигались волнения. Кровавое столкновение 9 января 1905 года усилило напряженность среди рабочих. Начались крестьянские погромы. 5 февраля Великий Князь Сергей Михайлович пал жертвой террористического покушения. Революционная волна в значительной мере усиливалась из-за все новых неуспехов в войне против Японии, вызывавших всеобщее чувство неуверенности и недоверия. Особенно важно то обстоятельство, что революционные голоса все более глушили голоса лояльной оппозиции. «Ноябрьские тезисы земских представителей вытеснены требованиями рабочей петиции 9 января», гласила революционная листовка¹³, а Шипов также упоминает о том, что все более распространялось убеждение в необходимости переворота как предпосылки для осуществления справедливых требований общественности.

Оппозиционные настроения все более расширялись направо. Чувство, что так дальше нельзя, превращалось во всеобщее убеждение¹⁴. Игнорируя правительственное сообщение от 12 декабря, согласно которому земским съездам не полагается обсуждать общегосударственные вопросы, не входящие в их непосредственную сферу компетенции, игнорируя резолюцию Николая II по поводу адреса черниговского земского собрания, в котором упоминалось о необходимости созыва народного представительства (резолюция Государя гласила: «Нахожу поступок председателя черниговского губернского земского собрания дерзким и бестактным. Заниматься вопросами государственного управления не дело земских собраний, круг деятельности и прав которых ясно очерчен законом»), все новые и новые земские собрания обращались к царю, одно за другим указывая на необходимость созыва народного представительства. При этом было важно то, что это делали уже безо всякой надежды представить программу, которую царь одобрит. Важно было и то, что не только давние оппозиционные круги решались занять позицию, о которой известно было, что царь определил ее как дерзкую и бестактную; теперь это решение принимали и люди, никогда не примыкавшие даже к самым умеренным оппозиционным течениям, как например, князь Н. Н. Трубецкой.

Круги, традиционно отвергавшие либерализм, со своей стороны стали менее несговорчивыми. В этом смысле характерным может считаться адрес на высочайшее имя московского дворянского собрания в январе 1905 года, т. е. именно того дворянского собрания, в котором участвовало особенно большое число представителей высшей бюрократии и придворных кругов. В адресе указывалось, что суровая война заставляла считать реформы несвоевременными: тем самым реформы как бы молчаливо признавались нужными, хотя составители адреса и настаивали, как всегда, на том, что единственная возможная основа для любой реформы — в единении царя с землей, а любая мысль об ограничении самодержавия безоговорочно отвергалась. «Все понимали, — пишет Маклаков, — что дать опору агрессивной реакционной политике этот адрес уже не мог»¹⁵. Интересно, что некоторые представители правых кругов стали примыкать к либерализму, видя в нем новую силу, которую можно противопоставить революции¹⁶.

В 1905 году созваны были дальнейшие съезды. Уже в феврале, значит всего через несколько месяцев после ноябрьского съезда, имел место второй земский съезд¹⁷. На этот съезд выбирались представители и от губернских земских собраний, но участие их очень мало повлияло на состав съезда. Инициатива была в руках участников ноябрьского съезда. Им нетрудно было обеспечить избрание своих политических союзников. Важным последствием участия в съезде избранных представителей губернских земских собраний было, однако, то, что окрепло убеждение: съезды являются настоящим и регулярным представительством всего земства. Это убеждение позволило им и далее считать себя представителями земства даже тогда, когда политические настроения губернского и уездного земства стали все сильнее отличаться от политических настроений земских съездов. Как мы вскоре увидим, левые течения все более четко становились руководящей силой на съездах, в то время как в провинции, особенно после революционных смут, земство начало заметно сдвигаться вправо.

Как рассказывает Петрункевич, февральский съезд созван был для того, чтобы выяснить, можно ли вообще считать указ 12 декабря подлинным началом проведения либеральной программы. Петрункевич пишет: «Между нами не было никого, кто бы возлагал какие-либо надежды на указ 12 декабря и на реформаторские склонности и таланты председателя комитета министров Витте»¹⁸. Постановили немедленно приступить к дальнейшему рассмотрению проблем, связанных с принятой ноябрьским съездом программой, т. е. в первую очередь, разработкой плана для созыва народного представительства. Работу эту поручили Организационному бюро земских съездов. Бюро должно было представить результаты своей работы следующему съезду, который предполагался в апреле. Поскольку выяснилось, что почти все члены бюро разделяют точку зрения большинства на ноябрьском съезде, т. е. собираются заняться разработкой проекта конституции, Шипов решил не принимать участия в этой работе, а при помощи своих друзей, принадлежавших к меньшинству, формулировать мнения и пожелания этой группы; он с самого начала заметил, что его мнение почти уже не принимается во внимание. К меньшинству принадлежали, например, Б. П. Трубецкой, Н. Хомяков, М. Стахович. Шипов опубликовал брошюру, в составлении которой принял участие и О. Герасимов. В ней он изложил точку зрения своей группы¹⁹. Таким образом, расхождение между двумя течениями постепенно стало проявляться более четко.

Раскол, случившийся на третьем земском съезде (22–26 апреля 1905 года), не был, значит, неожиданностью. Вообще именно этот съезд очень показателен для эволюции настроений представителей земства.

На ноябрьском съезде большинство еще вело себя по отношению к меньшинству вполне терпимо, теперь же оно не собиралось принимать никаких компромиссов. Меньшинство почувствовало себя вынужденным отказаться от участия в съезде. Формально причиной разрыва считалось давнишнее разногласие по вопросу характера народного представительства; по-видимому, Шипов чистосердечно верил, что это и есть действительно причина разрыва, и поэтому он подробно обсуждает ее в своих воспоминаниях. Но наверное прав Маклаков, который считает, что спор о характере народного представительства был лишь внешним предлогом раскола, совершившегося на третьем земском съезде; настоящую причину он видит в принципиально ином подходе двух течений с одной стороны — к монархии, с другой — к революционным силам. Маклаков пишет: «…разномыслие заключалось не в определенном пункте программы или тактики; оно было в самой идеологии… Земское меньшинство осталось при земских традициях и не мыслило нового строя в России без соглашения с исторической властью… Но большинство ничего от Самодержавия уже не ждало. С ним оно было в открытой войне и против него было радо всяким союзникам. Оно не заботилось, чтобы его желания были для власти приемлемы; но зато шло на уступки, чтобы все враги Самодержавия могли стоять на одном общем фронте. Революция их не пугала. В ней они напротив видели способ установить в России „свободу и право“. Была полная аналогия. Меньшинство, ища соглашения с властью, принуждено было ей уступать; большинство, поддерживая общий фронт с революцией, должно было уступать революции. Между этими двумя направлениями обнаружилась пропасть…»²⁰ В сущности ведь и давнишнее разногласие о характере народного представительства было как раз расхождением по вопросу о том, можно ли довольствоваться теми уступками, которые предлагает правительство, и сотрудничать с ним, или надо отвергнуть правительственную программу и решить вести с правительством борьбу.

Дело в том, что правительство 18 февраля 1905 года издало одновременно три закона. И так же, как были противоречия между указом 12 декабря 1904 года и опубликованным в тот же день правительственным сообщением, и эти законы во многом противоречили друг другу. Манифест продолжал линию правительственного сообщения 12 декабря, подчеркивая незыблемость основ русского государства, освященных церковью и укрепленных законом, и резко осуждая всякое нападение на эти основы. Наоборот, в рескрипте новому министру внутренних дел Булыгину и в Указе Сенату объявлялось о либеральных мероприятиях. Рескрипт гласил, что Государь отныне желает «привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей, к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений». Указ шел еще дальше. Рескрипт только говорил о возможности привлечения к законодательной работе самых достойных представителей народа. Указ же предоставлял всем право высказываться по вопросам совершенствования государственного порядка. Совету министров ставилось в задание принимать и изучать все проекты реформ, кем бы они ни были представлены.

Маклаков прав, говоря, что угрозы, содержавшиеся в манифесте, упразднялись рескриптом, в то время как надежда, которую мог вызвать рескрипт, аннулировалась манифестом²¹. Тем не менее рескрипт встречен был сначала восторженно. Как ни мала была надежда, представители либерализма готовы были сотрудничать с государственной властью при проведении в жизнь либеральных реформ. Когда был опубликован рескрипт, в Москве заседало губернское земское собрание. Как только в Москве получен был текст рескрипта, участники собрания встретились частным образом, чтобы уточнить позицию земского собрания по отношению к решению Государя созвать народное представительство. Шипов пишет: «Гласные были склонны забыть тяжелое впечатление и чувство обиды, навеянные на них правительственным сообщением 12 декабря 1904 года и были готовы с чувством удовлетворения и с полным доверием отнестись к возвещенной реформе, полагающей основу для создания необходимого взаимодействия государственной власти с населением»²².

Это настроение отразилось также и в телеграмме, которую земское собрание послало Государю. В телеграмме говорилось, что московское земство одушевлено чувством благодарности и радости.

Восторг губернского земского собрания не был охлажден тем, что в рескрипте речь шла о созыве народного представительства исключительно с законосовещательными функциями и что необходимой предпосылкой для осуществления этой реформы рескрипт провозглашал незыблемость основных законов, иными словами, сохранение самодержавной монархии; рескрипт также говорил о том, что реформа ни в коем случае не должна представлять собой разрыв крепкой исторической связи с прошлым²³. Наверное нельзя приписывать такую позицию московского земства одному лишь влиянию Шипова. Решение Государя созвать народное представительство, наверное, приветствовалось не одними только славянофилами, которые, исходя из общего своего мировоззрения, конечно считали желательным чисто законосовещательное народное представительство; приветствовали его и конституционалисты: хотя бы и частичный, но зато законный шаг по направлению к конституционному строю они предпочитали устранению старого порядка посредством революции.

Известное разочарование вызвало, наоборот, то обстоятельство, что представители земства и вообще общественности не были привлечены к работам совещания, создание которого предписывалось рескриптом для подготовления закона о предполагаемом народном представительстве²⁴. По мнению представителей земской общественности (в том числе и представителей меньшинства), это было в противоречии с духом всей реформы. В результате члены Союза Освобождения на третьем земском съезде смогли использовать это разочарование и создать отрицательное настроение. Большинство упорнее, чем когда-либо, настаивало на том, что оно не поддержит правительство и не согласится на создание народного представительства с чисто законосовещательными функциями. Как уже сказано, однако, такой подход основан был на принципиальном отказе сотрудничать с правительством. Таким образом и произошел раскол между большинством и меньшинством на съезде, причем это было вполне естественно. Выяснилось, что есть граница, далее которой вместе идти невозможно, раз невозможно устранить принципиальные разногласия²⁵.

После раскола меньшинство собиралось продолжить свою работу с еще большей энергией, высказывая свои желания и взгляды и возможно скорее доводя их до сведения правительства в предвидении предстоящего подготовления закона о народном представительстве.

На 22 мая 1905 года назначен был съезд представителей земства, примкнувших к меньшинству. Когда эти представители собрались в Москве, получены были известия об уничтожении русского флота японцами при Цусиме. Организационное бюро земских съездов, т. е. представители большинства, решили ввиду этого тяжкого удара отечеству созвать 24 мая общий земский съезд в Москве. Съезд этот стал известен под названием «коалиционного». Маклаков пишет: «Так изменилось положение! До сих пор были просто земские съезды; как во всех коллегиях, в них могло быть большинство и меньшинство, правое и левое крыло; но это было все- таки единое русское земство, то есть то самое, которое в ноябре 1904 года заявило единогласное требование народного представительства. Но после раскола в апреле две половины его так разошлись, что совместное их совещание называлось уже коалицией»²⁶. Маклаков рассказывает, что обе группы участвовали в съезде без воодушевления и собственно только потому, что ни одна из двух не смела не проявить патриотизма в такой трагический момент²⁷. На съезде оба течения подчеркнули, что надо отказаться от разбора спорных вопросов. Петрункевич сказал: «Если мы вздумаем рассуждать о внутренней политике, тотчас расколемся; поэтому лучше не начинать». В том же духе высказались и представители правого крыла. Таким образом старательно обходились вопросы: конституционный строй или народное представительство с законосовещательными функциями; всеобщие выборы или цензовое голосование; учредительное собрание или пожалование конституции свыше. Тем не менее прения были долгими и страстными. Какого бы вопроса ни коснулись, всюду сталкивались с основной проблемой, которая никем не была открыто высказана и все же крылась во всем и все заслоняла на этом четвертом съезде совершенно так же, как на третьем: «продолжают ли земцы желать совместных действий с исторической властью, т. е. реформы сверху, или, изверившись во власти, они с революцией уже примирились и желают довести ее до того напряжения, чтобы власть уступила ей место?»²⁸

Коалиционный съезд постановил обратиться к Государю. Шипов пишет, что он тогда был уверен, что большинство четвертого земского съезда намеревается обратиться к государственной власти только для того, чтобы потребовать от нее немедленного изменения государственного строя согласно началам, одобренным большинством на ноябрьском съезде, т. е. перехода к конституционному строю, а не для того, чтобы путем соглашения с государственной властью поднять престиж российского государства в тот трагический момент. Озабоченные такой позицией большинства, Шипов и его сторонники предприняли все, что было в их силах, для удержания большинства от обращения к Государю в выражениях, походящих на ультиматум или на демонстрацию. Сначала им удалось, «после горячих прений»²⁹, отклонить проект, согласно которому весь съезд собирался ехать в Петербург и там требовать, чтобы Государь их всех принял. Шипов пишет по этому поводу: «Мы категорически отвергали мысль о возможности и допустимости такого обращения к Верховной власти, доказывали, что таким шагом можно лишь пагубно потрясти нашу государственную жизнь и еще более ухудшить положение страны»³⁰. После того как отклонено было предложение отправиться к Государю на прием in corpore, решено было отправить депутацию, которая вручит царю адрес. Текст адреса набросан был представителями большинства в настолько резком тоне, что меньшинство ни в коем случае не могло с этим проектом согласиться. Меньшинство настаивало на том, что адрес должен быть пересмотрен, что депутация должна состоять только из 5 или 6 лиц и что в состав ее не должны были входить люди, к которым у Государя сложилось уже в какой-то мере предвзятое отношение. Но на этот раз меньшинству удалось отстоять свои позиции лишь частично. Текст адреса действительно был в нескольких местах изменен, однако общий тон его продолжал оставаться сильно агрессивным; кроме того, решено было, что депутация будет состоять из 12 человек и членами ее были выбраны одиннадцать представителей большинства, а от меньшинства один Шипов. При этом вошли в состав депутации Петрункевич и Родичев, т. е. два особенно противных царю представителя общественности. Все это заставило Шипова отказаться участвовать в депутации³¹.

Однако сопротивление меньшинства оказалось более эффективным, чем думал сам Шипов, что, впрочем, неудивительно, ибо и в рядах большинства живы были еще земские традиции. Несмотря на резкий тон, адрес не содержал никаких ультимативных требований и в нем говорилось о сотрудничестве государственной власти с самоуправлением, иными словами адрес отражал традиционную земскую идеологию, за которую и ратовало меньшинство на съезде и которая все еще сохраняла власть над сознанием представителей большинства³². Хотя депутация и состояла из одних только представителей большинства, все же она не вела себя ультимативно и не пыталась устраивать демонстраций. Депутация выбрала своим оратором одного из самых крупных представителей либерализма в России, С. Трубецкого. Возможно, однако, что позиция, занятая депутацией и отраженная прежде всего в речи Трубецкого, хотя бы отчасти обусловлена была пропастью между атмосферой съезда, с одной стороны, и приема в императорском дворце, с другой. Огромную разницу эту депутация бесспорно явственно ощутила не только при самом приеме, а уже когда стало точно известно, что прием действительно состоится.

В воспоминаниях Петрункевича мы находим описание приема земской депутации у Государя в Петергофе 6 июня 1905 года. Описание это не безынтересно даже там, где речь идет о внешних рамках приема. Но это уже выходит за пределы нашего разбора. Нас здесь особенно интересует речь Трубецкого и ответ Государя³³. Трубецкой начал с заявления о том, что депутацией руководит чувство долга и сознание громадной общей опасности. Только поэтому она и обращается к Государю таким образом. Опасность на самом деле велика, сказал Трубецкой. Известные слои населения натравливают на другие, простой народ на «господ», русских на нерусских, и все это происходит под прикрытием и во имя патриотизма. (Несомненно это был намек на еврейские погромы). Такое натравливание одной группы населения на другую и всякие революционные эксцессы при нормальных условиях не были бы опасны сами по себе; самый опасный аспект смуты, охватившей все государство, это всеобщая дезорганизация, при которой государственная власть приговорена к бездействию. Царь сам указал единственно возможный выход из этой разрухи. Этот выход — созыв народных представителей. Депутация, по словам Трубецкого, твердо верит в правильность такого решения. Однако она убеждена, что не всякое народное представительство сможет решить поставленную ему задачу. «Мы не считаем себя уполномоченными, — продолжал Трубецкой, — говорить здесь ни о тех окончательных формах, в которые должно вылиться народное представительство, ни о порядке избрания». Важно, однако, подчеркнуть, что народное представительство должно обеспечить внутреннее умиротворение и «преобразование государства». Поэтому народное представительство не может носить цензовый характер. Важно также точно определить место и поле деятельности бюрократии, которая, естественно, играет и должна играть важную роль в любом государстве. Трубецкой подчеркнул: «Она (бюрократия) не должна узурпировать державных прав царя, она должна стать ответственной». Наконец Трубецкой указал на необходимость допустить сейчас же свободную дискуссию всех этих вопросов на собраниях и в прессе.

Ответ царя был кратким и дружественным. Прежде всего Николай II подчеркнул, что он не сомневается в том, что депутацией руководит чувство любви к отечеству. «Отбросьте ваши сомнения! Моя воля — воля царская созывать выборных от народа — непреклонна… Я каждый день слежу и стою за этим делом… Пусть установится, как было встарь, единение между царем и всею Русью… Я надеюсь, вы будете содействовать мне в этой работе».

Петрункевич отнюдь не был удовлетворен ответом Государя. Он начинает с заявления, что царь выучил речь наизусть, что представляется весьма неправдоподобным, поскольку речь Николая II была ответом на обращение Трубецкого, содержание которого никак не могло быть ему известно заранее. Далее Петрункевич упрекает царя в том, что он «просто обходил все, что требовало ясности и определенности», и давал снова обещание призвать народных представителей, не объясняя, «какую роль он считает нужным им предоставить»³⁴. Все эти замечания Петрункевича на самом деле являются ярким примером партийной критики. Как мы только что видели, Трубецкой также сказал, что считает невозможным окончательное определение формы народного представительства. Как же можно было требовать именно этого от царя в то время, как совещание, специально для обсуждения этого вопроса создаваемое, еще и не начинало своей работы, а Государь вскоре должен был принимать другие депутации, о которых известно было, что они стоят на позициях, безусловно отличающихся от точки зрения земского съезда³⁵.

Петрункевич отозвался, наоборот, с большим одобрением о речи Трубецкого. Трубецкой прочитал свою речь другим членам депутации накануне приема. Петрункевич пишет, что речь вызвала «наше общее одобрение и удовлетворение как своим содержанием, так и силой и красотой формы»³⁶. Чрезвычайно важно это отметить, т. к. это значит, что речь эта выражала не только личные убеждения Трубецкого, а и точку зрения всех членов депутации и что даже самые радикально настроенные члены депутации, такие, как например Петрункевич, одобряли ее умеренное содержание и ее сговорчивый тон.

Совсем иначе реагировало на речь освободительное движение. В открытом письме в редакцию «Освобождения», подписанном «старым земцем», мы читаем: «Целая пропасть лежит между чувствами, внушившими и продиктовавшими московский адрес, и ораторскими подходами и изворотами, которыми изобилует петергофская речь»³⁷. По мнению автора открытого письма, тон всей речи — льстивый, и в ней искажается правда. Автор разочарован: он ожидал ультиматума, хотя бы и сформулированного во всеподданнейшей форме. По его мнению, речь эта — просто набор фраз, витиеватых и ничего не значащих. Автор особенно возмущен тем, что Трубецкой в своей речи отмежевывается от революционных сил, от «крамолы». Ведь он (Трубецкой), по мнению старого земца, должен был бы понимать, что только благодаря борьбе революционеров и создалось положение, в котором царь вообще согласился принять земскую депутацию. Редакция «Освобождения» также подчеркнула, что не может защищать речь Трубецкого, хотя и считает некоторые из заявлений, содержащихся в открытом письме, преувеличенными.

Примечания к главе 5

¹ Витте. Воспоминания, т. I, стр. 319.

² Вопросом о том, почему законодательная деятельность Думы часто тормозилась и не давала удовлетворительных результатов, я займусь позже.

³ Витте, у к. соч., стр. 323.

⁴ Там же.

⁵ Витте, у к. соч., стр. 325 и далее.

⁶ Витте, ук. соч., стр. 327 и далее.

⁷ Витте, ук. соч., стр. 330 и далее.

⁸ Витте, ук. соч., стр. 319, 331 и 334.

⁹ Маклаков, ук. соч., стр. 330.

¹⁰ Витте, ук. соч., стр. 336.

¹¹ Маклаков, ук. соч., стр. 339.

¹² Маклаков, ук. соч., стр. 340.

¹³ Л. Тахоцкий. Г. Петр Струве в политике. Пб, 1906, стр. 15.

¹⁴ Маклаков, ук. соч., стр. 352.

¹⁵ Маклаков, ук. соч., стр. 349.

¹⁶ Маклаков, ук. соч., стр. 353; см. Тихомиров. Дневник.

¹⁷ Маклаков, ук. соч., стр. 371.

¹⁸ Петрункевич. Воспоминания, стр. 369.

¹⁹ Тезисы напечатаны у Шипова, ук. соч., стр. 304–308.

²⁰ Маклаков, ук. соч., стр. 373.

²¹ Маклаков, ук. соч., стр. 356.

²² Шипов, ук. соч., стр. 294.

²³ Текст напечатан у Белоконского. Земское Движение. М., 1914, стр.263 и далее.

²⁴ Шипов, ук. соч., стр. 296 и далее.

²⁵ См. Шипов, ук. соч., стр. 297.

²⁶ Маклаков, ук. соч., стр. 374.

²⁷ Маклаков, ук. соч., стр. 376.

²⁸ Маклаков, ук. соч., стр. 377.

²⁹ Шипов, ук. соч., стр. 317 и далее.

³⁰ Шипов, ук. соч., стр. 318.

³¹ Вскоре ему пришлось поехать на фронт в качестве земского уполномоченного. Он вернулся в Москву с Дальнего Востока только в конце сентября. Поэтому, к сожалению, его воспоминания отпадают как исторический источник о середине 1905 года.

³² Текст адреса напечатан в «Освобождении» № 72, стр. 365. Здесь мы читаем: «Ваше Императорское Величество! повелите без замедления созвать народных представителей… пусть решат они в согласии с Вами жизненный вопрос… о войне и мире… Пусть явят они всем народам Россию, не разделенную более, не изнемогающую во внутренней борьбе, а исцеленную, могущественную в своем возрождении…» Кроме того, принята была резолюция. Резолюция эта еще более решительно, чем адрес, осуждала бюрократическую систему и возлагала на правительство ответственность за внутренние беспорядки и военные поражения. В ней требовалось, чтобы созвано было народное представительство, чтобы все ограничивающие свободу законы были отменены и чтобы немедленно был обновлен состав администрации. Но самое интересное — это не адрес и не резолюция сами по себе, а толкование этих документов редакцией «Освобождения». Адрес опубликован под заглавием: «Последнее слово земской России к царю». Таким образом, адрес становился ультиматумом — т. е. именно тем, чего ведь решили избежать. Еще более показателен комментарий, которым редакция сопровождает резолюцию: «Явно негодное правительство должно капитулировать перед нацией; если правительство не уступит, нация считает себя свободной и устранить правительство, не желающее уйти добровольно». Меньшинство под руководством Шипова на самом съезде сумело повернуть дело так, что постановления съезда не звучали как призыв к революции. Но оно не было в состоянии помешать дальнейшему толкованию постановлений съезда именно в этом смысле.

³³ Приводится у Петрункевича, ук. соч., стр. 378 и далее.

³⁴ Петрункевич. Воспоминания, стр. 377 и далее.

³⁵ Всего через несколько дней после приема у царя депутации земского съезда, царь принял еще две депутации: 20 июня депутацию курского дворянства, 21 июня депутацию орловского дворянства. В состав орловской депутации входили С. Л. Шереметьев, А. А. Бобринский и Нарышкин, все — настоящие представители земской общественности. Первая депутация высказала желание, чтобы в народное представительство с исключительно совещательными функциями вошли только представители двух сословий, крестьянства и дворянства. Орловская депутация подчеркнула, что созыв народного представительства не должен означать переход к демократии, поскольку в России испокон веков носителем верховной власти был царь, а не народ. Кроме того, эти депутации предупреждали царя, что не надо видеть в депутации земского съезда представителей всей общественности. По всей вероятности ответ царя этим двум дворянским депутациям (так же как и ответ его земским деятелям) носил общий и не обязующий характер. Петрункевич пишет по этому поводу, что царь принял депутации из Курска и Орла не менее дружески, чем земцев, и не меньше, чем земцам, им обещал. Содержание царского ответа тоже в основном предопределено было содержанием обращений к нему делегаций. В ответе курской депутации Николай II сказал, что отдает себе отчет в том, как полезен может быть созыв народного представительства с совещательными функциями, а также как ценно будет присутствие в нем главных сословий государства, дворянства и крестьянства. (Там же, стр. 384 и далее).

³⁶ Петрункевич, у к. соч., стр. 376.

³⁷ Освобождение № 73, стр. 370.

Депутация постановила представить земскому съезду доклад о приеме 6 июня в Петергофе. С этой целью следующий съезд был назначен на 6 июля¹. Если во время приема вновь затеплилась надежда на соглашение между государственной властью и общественностью, представленной земскими кругами, — на съезде 6 июля, т. е. всего через 4 недели, стало ясно, что это была иллюзия.

Министерство внутренних дел постановило запретить этот съезд. С этой целью в день открытия съезда в дом князя Долгорукого (где собрались участники съезда) послан был чиновник полиции. Непонятным было такое поведение в отношении съезда, депутация которого принята была Государем. Решение министерства также противоречило указу 18 февраля, которым разрешалось устраивать собрания и обсуждать на них вопросы, связанные с предстоящими государственными реформами. По-видимому, министерство внутренних дел поверило бессмысленным слухам, согласно которым земский съезд собирается объявить себя учредительным собранием и назначить революционное временное правительство². Политика не дать состояться съезду не удалась, полицейские чиновники вели себя нерешительно в разговоре с людьми, которые всего несколько недель назад приняты были лично царем, так что в конце концов все их вмешательство свелось к составлению протокола. Съезд таким образом состоялся без помех, а полиция, в общем, сделала все что надо было, чтобы крайне осложнить положение умеренных участников съезда.

Однако и без этого вмешательства большинство участников съезда совершенно не собиралось мириться с государственной властью и сотрудничать с ней при проведении в жизнь государственных реформ. Это совершенно определенно подтверждается как отчетами, опубликованными в «Освобождении» непосредственно после съезда, так и воспоминаниями Петрункевича, написанными много позже, когда он жил в Праге в качестве эмигранта. Непримиримость позиций большинства на съезде выразилась даже не в решении одобрить проект конституции, незадолго до того подготовленный конституционалистами преимущественно из земских кругов, и противопоставить его правительственному проекту³, не в намерении, высказанном многими, бойкотировать народное представительство с законосовещательными функциями (т. е. Булыгинскую Думу). Непримиримость выразилась прежде всего в решении обратиться с воззванием к народу, а также в резолюции, которая должна была призвать главным образом земские учреждения, но и население вообще, к пассивному сопротивлению. Самим участникам съезда все было вполне ясно. В «Письме участника», опубликованном «Освобождением», мы читаем: «Характерной чертой всего съезда было признание невозможности получить приемлемую реформу сверху без нравственного давления широких масс населения. Обращение к ним, надежда на них, вместо прежних надежд на верхи и на свои собственные силы, и является главным мотивом этого съезда, и представляет знаменательный поворот в истории развития русской оппозиции»⁴. По мнению автора письма, оппозиционные настроения не только были гораздо резче, чем на предыдущих съездах, но достигали такого накала, что их можно было просто считать революционными. Однако настроения эти не были всеобщими.

Существовало меньшинство, которому революционные настроения были совершенно чужды, которое не хотело отказываться от прежней тактики и усиленно критиковало решение обратиться с воззванием к населению. Даже среди тех, кто в принципе объявлял, что они согласны на такое воззвание, многие находили невозможным предлагаемый Петрункевичем проект из-за резкости тона и радикального содержания. Поэтому после бурных прений, продолжавшихся до двух часов ночи, поручено было двум юристам, Муромцеву и Набокову, подготовить новый проект воззвания. Они закончили работу в половине пятого утра: но не одни они бодрствовали. Петрункевич и Сергей Трубецкой всю ночь напролет проспорили по поводу решения обратиться с воззванием к населению. Трубецкой прибегнул ко всему своему престижу и ко всей своей силе логики для того, чтобы убедить Петрункевича в последнюю минуту во вредности такого мероприятия и уговорить его на следующем заседании взять обратно свое предложение. Трубецкому это не удалось. Лишь спустя много лет, наученный горьким опытом, Петрункевич в воспоминаниях признал, что противник его был прав. В его воспоминаниях мы читаем: «Должен сознаться, что я был сторонником этой меры (т. е. воззвания) и до глубокой ночи спорил с С. Л. Трубецким, доказывавшим мне всю рискованность этого выступления ввиду возможных последствий, не желательных уже потому, что их нельзя предвидеть с полной уверенностью. В конце концов он оказался прав и московское декабрьское восстание доказало это»⁵. Тогда, однако, Петрункевич не уступил. То, что в ту ночь разделило друзей друг от друга, и была граница, делившая либерализм от радикализма. Радикализм в лице Петрункевича победил и не только на земском заседании в июле 1905 года. Первый русский парламент, первая Государственная Дума, собравшаяся в 1906 году, тоже представляла не либералов, а радикалов, чем в конечном итоге и была предрешена ее судьба. Событием, как бы носящим символический характер для всей тогдашней ситуации, можно считать смерть Трубецкого всего через несколько недель после той ночи⁶, в то время как Петрункевич как торжествующий победитель произнес первую речь в первом русском парламенте.

Муромцев и Набоков значительно сократили текст воззвания, предложенный Петрункевичем. Они смягчили тон и два раза подчеркнули (во второй раз в заключении), что земский съезд думает лишь о мирном обновлении России, о мирном осуществлении реформ. Надо сказать, что и представители либерализма могли и даже должны были согласиться с двумя главными упреками, ставившимися правительству. Упреки эти гласили: «Правительство не допускает, чтобы в России люди сами о себе заботились, как это повсюду делается в благоустроенных странах, что в русской земле не позволено…»; «Крестьяне, хотя и перестали быть крепостными, но все еще не сделались полноправными гражданами»⁷.

Однако воззвание содержало целый ряд фраз, которые должны были получить в понимании необразованного читателя совершенно иное значение, чем то, которое придавали им составители воззвания. Народ призывали объединенными силами бороться и «защищать свою жизнь, имущество и право», а также собираться «не опасаясь, что кто-нибудь станет препятствовать этому». Как же могли широкие массы, к которым обращалось воззвание, не истолковать последнюю фразу как прямой призыв вступать в борьбу с полицией в случае попытки распустить какое-либо собрание? Фраза эта приобретает совершенно ясный и неоспоримый смысл, особенно в свете резолюции, которая, однако, вызвала сильное сопротивление значительной части участников — и тем не менее была принята. В резолюции указывалось, что иногда борьба за естественные права человека может быть оправдана даже в том случае, если в ходе ее нарушается форма закона⁸. В первом проекте резолюции особенно органам самоуправления прямо рекомендовалось сопротивляться всем административным мероприятиям, которые можно считать противозаконными и даже просто несправедливыми⁹.

Кроме того интересны высказывания, содержащиеся в воззвании по вопросу выборов в будущее народное представительство. Тут прямо-таки демагогически подчеркнуто, что у крестьян нет достаточного представительства в Думе и что там неизбежно возьмут всю власть в руки «правящие круги»¹⁰, если выборы не будут всеобщими, а будут организованы на тех же основах, как и выборы в органы самоуправления. Этот пункт воззвания тоже становится ясным при сопоставлении его с резолюцией съезда. Убеждение, что всеобщее избирательное право является единственной основой для настоящего народного представительства, настолько вошло в сознание русской общественности, даже земских кругов, что съезд счел нужным в резолюции своей заявить следующее: «… при нынешней организации органов местного самоуправления народ не может видеть в них правильного представительства своих интересов…»¹¹ Но таким образом съезд ставил под вопрос полномочия своих участников, а тем самым и свои собственные. В этих словах отразилась неуверенность по поводу собственного своего положения, которая должна была иметь исключительно тяжелые политические последствия. Тут молчаливо признавали, что настоящие представители народных интересов — не законно избранные органы самоуправления, а революционные левые группировки. Этим, однако, оправдывалось создание общего фронта в союзе с этими группировками.

Петрункевич и подчеркнул на съезде необходимость этого шага. Корреспондент «Освобождения» пишет: «…И. И. Петрункевич сказал речь, которая должна была служить предисловием обращения к народу. В ней он констатировал факт революционного движения, охватившего всю Россию, и необходимость занять определенное положение в этом движении»¹².

Практически это означало, что земство должно примкнуть к Союзу Союзов. Немногие представители крайне правых течений, которые в первый и последний раз появились на земском съезде, восприняли эту речь Петрункевича как прямой призыв к революции и покинули съезд. В воспоминаниях своих Петрункевич говорит об этой речи и вообще о своей тогдашней позиции. Он подчеркивает, что присоединение земской группы к Союзу Союзов, так же как и само создание Союза Союзов, вызваны были намерением объединить действия всех оппозиционных элементов и подчинить нетерпеливых дисциплине Союза Союзов¹³. Значит, земская группа должна была примкнуть к революционной группе с тем, чтобы оказывать на нее умеренное влияние. По-видимому, Петрункевич искренне верил в это и тогда и стремился именно к такой цели. В речи своей на съезде он сказал: «…мы можем внести свет и смысл в движение масс»¹⁴. Хотя решение земцев примкнуть к Союзу Союзов и было хотя бы отчасти действительно вызвано такого рода соображениями, на деле ничего не получилось из намерения Петрункевича оказывать умеренное влияние на революционное движение, несмотря на то, что он избран был председателем Союза Союзов. В воспоминаниях он сам откровенно признает, что земская группа была бессильна среди примкнувших к Союзу Союзов организаций и никак не могла противостоять растущим революционным настроениям общественности¹⁵.

Тот факт, что земцы не в состоянии были оказывать умеренное влияние на своих левых союзников, объясняется отсутствием у них самих достаточно критического подхода к революции. Бесспорно, тогда даже для Петрункевича, одного из самых умеренных радикалов, революция была более приемлема, чем старый строй; представление его об опасностях революции было весьма неопределенным. В этом смысле чрезвычайно характерно следующее замечание корреспондента газеты «Освобождение»: «В прениях пугались, например, выражения: действовать революционно, и смешивали… слово революция с понятием насилия и террора»¹⁶. Большинство русских интеллигентов тогда понимало под словом «революция» только что-то прекрасное, могучее и оздоровляющее: происходило это потому, что в течение XIX века, собственно говоря, со времен восстания декабристов, французская революция не вызывала в сознании русских оппозиционных кругов никакого представления о реальных проявлениях революции, наоборот, она целиком владела умами на каком-то мифическом плане. Поэтому и о революции вообще думали восторженно. Так например, Маклаков пишет о Мандельштаме, одном из самых радикально настроенных членов кадетской партии, следующее: «Мандельштам… возмущался мыслью, чтобы с ней (с революцией) можно и должно было бороться и надеяться ей управлять. В ее немедленной победе он мог сомневаться… но в правоте революции — нет»¹⁷.

Как уже было сказано, такой подход отнюдь не был новым в начале двадцатого столетия. Маклаков рассказывает, что и в восьмидесятых годах московский адвокат Доброхотов считал Чернышевского первым гением человечества, а Робеспьера — величайшим государственным деятелем всех времен¹⁸. При этом Доброхотов бесспорно был не единственным представителем того поколения, придерживавшимся таких взглядов. Миф французской революции и был собственно тем фактором, который сделал возможным хотя бы временное возникновение единого фронта, от Петрункевича до Ленина.

Однако на съезде было еще достаточно земцев, которые решительно сопротивлялись присоединению к революционному движению и призыву к народу даже и в смягченной форме¹⁹. В этом смысле высказались все представители Казанской губернии, председатель полтавского земского комитета Лизогуб, один из самых выдающихся представителей земства, а также Стахович. Лизогуб решительно отверг переход к тактике экстремистов и подчеркнул: «6 июня (прием земской депутации у Государя) было недавно, еще не все надежды потеряны»²⁰. Само собой разумеется, что надежда, о которой здесь идет речь, — это надежда на соглашение между государственной властью и общественностью, т. е. традиционная надежда земства. Стахович высказал опасение, что, совершив этот шаг, съезд тем самым порвет с земскими учреждениями, от имени которых он должен действовать: «…надо, чтобы он всегда действовал от их лица: в этом его сила»²¹.

Но конечно, критически звучавшие голоса не произвели никакого действия. Радикальное течение торжествовало, и его представители просто игнорировали критику. Съезд только не постановил прямо присоединение земства к Союзу Союзов. Принята была лишь резолюция, в которой организационному бюро земских съездов рекомендовалось вступать в соглашение с другими организациями или оппозиционными группами, причем каждое соглашение будет утверждаться следующим земским съездом. Интересно отметить, что меньшинство сильно сопротивлялось и этой резолюции, требуя, чтобы в ней не упоминалось о соглашениях с другими группами, а только о том, что с ними будет установлен контакт.

9 и 10 июля, т. е. непосредственно после окончания земского съезда, состоялся съезд радикальной и демократической группы земских представителей. В нем приняли участие 120 из 220 участников всеобщего земского съезда, т. е. более половины. Съезды земцев радикального направления называли съездами конституционного земства, наверное потому, что на первом земском съезде, как и вообще в первое время, контраст между радикальной и консервативной группами проявился прежде всего в споре по поводу перехода к конституционному строю. В прошлом съезды конституционного земства всегда предшествовали всеобщим съездам. Целью этих съездов было сформулировать резолюции, которые хотели провести на всеобщем съезде, и выработать методы воздействия на всеобщий съезд²². Однако съезд конституционного земства 9 и 10 июля имел место после всеобщего земского. По мнению освобожденцев, это было возможно потому, что всеобщий съезд уже в апреле окончательно встал на конституционные позиции и не принимал во внимание мнение меньшинства ноябрьского съезда. Таким образом съезд конституционного земства смог посвятить себя целиком дальнейшей разработке отдельных пунктов программы конституционной (т. е. радикальной) фракции всеобщего земского съезда, в то же время стараясь установить связь между земским съездом и другими оппозиционными силами страны. С этой целью съезд конституционных земцев постановил послать представителей в Союз Союзов. Радикальное крыло располагало большинством голосов всеобщего съезда и поэтому абсолютно не сомневалось в своем праве выступать и действовать от имени всего земства вообще. А следовательно и представительство свое при Союзе Союзов они считали представительством всего земства вообще. Однако таким образом большинство пренебрегало резолюцией всеобщего земского съезда, на которую оно только и могло и должно было опираться. Дело в том, что эта резолюция уполномочила только бюро, а никак не большинство, и к тому же уполномочила его вступать в соглашения с другими организациями, а не примыкать к ним.

Характерно для той ситуации, что конституционный земский съезд считал необходимым отмежеваться от депутации, принятой Государем, а также от речи С. Трубецкого, потому что они «произвели невыгодное впечатление на элементы, стоящие влево от земства»²³. Для конституционного земского съезда затруднение состояло в том, что большинство членов депутации участвовало в этом съезде. Таким образом они вынуждены были осудить ими же самими совершенный шаг. Повидимому, однако, они это делали совсем легко; во всяком случае они совершенно не пытались свой поступок защищать, а лишь ссылались на смягчающие обстоятельства. Чтобы оправдать свое тогдашнее поведение, они прежде всего указывали на необходимость использовать положение для того, чтобы привлечь консервативные круги к политическому сотрудничеству с оппозиционными элементами. Кроме того они подчеркивали, что последняя попытка обращения к верховной власти необходима была для того, чтобы избежать обвинений, что не использовали всех возможностей для безболезненного проведения в жизнь реформ в России. Наконец они указывали на то, что выступали в качестве представителей коалиционного съезда, а следовательно не могли высказывать своего собственного мнения, а вынуждены были выражать точку зрения, приемлемую для всей коалиции. В соответствии со всем этим съезд принял резолюцию, в которой подчеркивалось, «…что из посылки депутации для фракции не вытекает никаких политических обязательств и что она не является ответственною за какие бы то ни было слова или действия депутации»²⁴.

Нетрудно себе представить, какое впечатление производили на Государя и на правительственные круги подобные земские резолюции и доклады о настроениях земских съездов. Они не могли не прийти к заключению, что визит земской депутации в Петергофском дворце был просто тактическим маневром и что по сути дела земские круги совершенно не думали ни о каком соглашении с государственной властью, а желали революции. Следовательно и требование созвать народное представительство могло быть только ловушкой. Казалось, что земские круги совсем не видят в народном представительстве моста между царем и народом, а просто новую позицию, с которой оппозиционные и даже революционные силы смогут продолжить борьбу против государственной власти и государственного порядка в еще более благоприятных условиях. Это подозрение, несомненно оправданное поведением земства, легко могло повести к прекращению работ по подготовке закона о создании законосовещательного народного представительства. Если этого не случилось, то только благодаря усилиям либеральных чиновников²⁵, энергично защищавших булыгинский проект несмотря на то, что собственная их позиция была значительно ослаблена невозможностью ссылаться ни на авторитет земства, ни на идеи его представителей. Маклаков пишет: «Мнение земцев в связи со всем тем, что говорилось на съездах, было выгодно только для противников всякой реформы; для либеральной бюрократии земцы оказались опасным союзником»²⁶.

Да и вообще сомнительно, можно ли было считать радикальное руководство съездов союзником либерального чиновничества. Ведь это руководство не пропускало случая, чтобы отмежеваться от либеральной бюрократии. Как выражение этого подхода интересна статья, появившаяся в «Освобождении» и посвященная «Соображениям министра внутренних дел о порядке осуществления Высочайших Е. И. В. предуказаний, возвещенных в рескрипте от 18 февраля 1905 года», после того как содержание этого доку- мета стало известно редакции газеты. В этой статье мы читаем:

«Документ этот чрезвычайно любопытен: он вводит нас в самую лабораторию бюрократического творчества… чиновник, составлявший записку, очевидно сделал что мог, чтобы в пределах рескрипта и при условии соблюдения основных законов решить свою трудную задачу возможно широко… Это — та же самая работа, какую проделывали деятели редакционных комиссий над Назимовским рескриптом, подготовляя путем распространительных толкований легальную почву для возможно широкой постановки крестьянского вопроса. Но — бедные либеральные чиновники и неблагодарные современники! Сколько бы ни трудились первые найти ту общую почву, на которой могли бы сойтись монарх и общественное мнение, вторые упорно остаются при мнении, что такой общей почвы нет и что решать вопрос о конституции в пределах основных законов — значит решать задачу о квадратуре круга»²⁷.

Шестидесятые годы давно уже прошли. Пропасть между общественностью и государственной властью стала почти непревзойдимой. Единственный человек, который, сам не принадлежа к бюрократии, помогал ее либеральным представителям в их работе, был историк Ключевский, но он был так же далек от общественности, как и от чиновничества²⁸. О нем, пожалуй, скорее всего можно сказать, что он был представителем церкви, хотя он и был мирянином.

Правительственный план создания законосовещательного народного представительства был попыткой как-то бросить мост через пропасть, приблизительно в той форме, какую предлагало земскому съезду в ноябре 1904 года славянофильское меньшинство, основываясь при этом на своих убеждениях. В манифесте 6 августа 1905 года, изданном до опубликованных в тот же день устава Думы и избирательного закона, мы читаем: «Согласие и единение Царя и народа — великая нравственная сила, созидавшая Россию в течение веков». Манифест указывает на то, что Государь давно уже изучает вопрос, как можно устранить противоречие между органами самоуправления и государственными учреждениями, ибо противоречие это самым пагубным образом влияет на всю государственную жизнь. Манифест подчеркивает, что настало время призвать представителей всей страны к «постоянному и деятельному участию в составлении законов» и с этой целью создать особое законосовещательное учреждение, Государственную Думу, для подготовления законопроектов и государственного бюджета.

Несмотря на сопротивление антилиберальных элементов в окружении Государя, либеральным бюрократам, подготавливавшим устав Думы и избирательный закон, удалось положить в основу избирательного порядка не сословный принцип, а либеральный принцип имущественного ценза. (Статьи 12 и 16 избирательного закона от 6 августа 1905 г.). Поэтому манифест справедливо называл Думу не представительством сословий, а представительством всей страны, хотя представительство крестьянское и носило принципиально сословный характер (статья 17). Согласно этим законам 6 августа 1905 Дума представляла собой нижнюю палату, а функции верхней палаты принадлежали пленуму Государственного Совета. За Думой признавалось право запроса (статьи 35 и 58–61 Устава), а также право законодательной инициативы (статьи 34 и 54–57 Устава). Что касается законопроектов, представленных Думе каким-либо министром, то если такой законопроект отвергался большинством в две трети голосов как Думы, так и Государственного Совета, Государь не властен был более своим утверждением придать ему исполнительную силу. В таком случае законопроект возвращался к представившему его министру на дальнейшую разработку (ст. 49). Эта статья Устава Думы представляла собой хотя и умеренное, но бесспорное ограничение абсолютной власти монарха в законодательной области. Это стало вполне ясно членам совещания, созванного (как уже упоминалось) для обсуждения проекта. Однако большинство из тех, кто высказался за сохранение этой статьи, постарались доказать, что статья 49 не вводит ничего нового, а просто следует привычной практике Государственного Совета. Только Трепов со свойственной ему откровенностью сказал: «Предложение о возвращении министру отклоненных проектов несомненно представляет ограничение Самодержавия, но ограничение, исходящее от Вашего Величества и полезное»²⁹.

Это интересное доказательство того, что определенным государственным институтам свойственно определенное юридическое существо и что поэтому создание народного представительства, хотя бы только законосовещательного, неизбежно и даже против воли законодателя не могло не оказать влияния на неограниченный характер царской власти. Статья 49 была ведь известным отклонением от последовательного применения принципа, согласно которому функция народного представительства должна была быть исключительно законосовещательной. Принципиальное существо народного представительства, уполномоченного быть лишь законосовещательным органом при правительстве и давать оценку законопроектов, зиждется на понятии о том, что мнение или воля членов народного представительства (все равно, меньшинства или большинства) только по утверждении царем становится мнением или волей справедливой, а следовательно источником права. Это более или менее соответствует идеям Руссо, которые основаны на условности, согласно которой мнение, получившее одобрение большинства в каком-либо учреждении, тем самым выражает всеобщую волю, иными словами — волю, за которой признается характер правового источника. Что речь идет об условности (так же как и в славянофильской системе), это ясно было уже Цицерону³⁰.

Законы 6 августа 1905 года на практике так никогда и не применялись. Созыв Думы на основании этих законов должен был состояться в январе 1906. Но уже 17 октября 1905 объявлен был переход к конституционному строю. Государственная Дума созвана была после опубликования нового избирательного закона, нового Устава Государственной Думы и Государственного Совета и наконец и новых основных законов, изданных 23 апреля 1906. Законы 6 августа 1905 имеют значение лишь в той мере, в какой они бесспорно облегчили Государю переход к конституционному строю. Этими законами положительно решены были две проблемы: создание народного представительства как постоянного учреждения и предоставление этому представительству права отклонять законопроекты и таким образом не позволять им приобретать исполнительную силу. Как я уже заметил, это было первым скромным ограничением самодержавия на законодательном поприще. После того как были приняты эти два основных принципа конституционного строя, наверное должно было казаться гораздо легче окончательно к этому строю перейти.

Созыв Государственной Думы с законосовещательными функциями, предначертанный законами 6 августа 1905 года, отнюдь не удовлетворил общественность. Только Шипов и небольшая группа его сторонников могли одобрительно относиться к этому проекту. Но группа эта уже почти совсем не имела влияния, и голоса ее членов переставали быть слышны вообще. Широкие круги общественности спорили лишь о том, надо ли просто бойкотировать эту Думу или использовать ее как новое орудие борьбы против самодержавия. В резолюции, предложенной сентябрьскому земскому съезду Кокошкиным от имени Организационного Бюро земских съездов и принятой съездом на заседании 12 сентября 1905, подчеркивалось, что Дума, которая будет созвана на основании закона 6 августа, никак не может считаться подлинным народным представительством. Согласно резолюции, ценность Думы состояла в том, что она могла стать опорным пунктом движения, конечной целью которого была политическая свобода и настоящее народное представительство³¹. Еще более четко высказалось «Освобождение». Создание Думы как законосовещательного органа, — писала газета, — представляет собой лишь кажущуюся реформу. Однако закон 6 августа имеет большое значение, так как благодаря созданию Думы «отвоевана… новая и в высшей степени ценная боевая позиция»³².

Если кто и выступал в пользу закона 6 августа 1905 г., то это были иностранцы. Маклаков рассказывает, что Вильям Стед, который как раз в это время посетил Москву, выступил там с докладом, в котором защищал Булыгинскую Думу от критики русской общественности и пытался доказать, что из Булыгинской Думы постепенно может возникнуть настоящее народное представительство, а следовательно в конечном итоге она все-таки представляет собой важный шаг в сторону подлинной конституции³³. Интересно отметить, что из представителей русской общественности особенно положительно отнесся к Булыгинской Думе Милюков, хотя исходя из его общих позиций этого трудно было ожидать. Это объясняется тем, что о содержании дискуссий совещания под председательством Государя информировал его состоявший членом совещания Ключевский, учеником которого Милюков был в Университете. Таким образом Милюков яснее отдавал себе отчет в сути стремлений и усилий либеральной бюрократии, в то время как другие представители общественности совсем ее не понимали. Возможно, что в какой-то мере мнение Ключевского оказало на него прямое влияние³⁴.

Представители общественности, т. е. радикальное большинство земских съездов, не ограничивалось отвержением Булыгинского народного представительства. Они решили противопоставить правительственному проекту собственное предложение настоящей конституции. Уже в октябре 1904 года, т. е. до первого земского съезда, «Освобождение» опубликовало проект конституции под заглавием «Основной государственный закон российского государства». В предисловии к проекту сказано, что он является «результатом продолжительного и внимательного обсуждения со стороны целого ряда теоретиков и практиков»³⁵. Маклаков комментирует: «Содержание его не обнаруживало участия практиков… Как положительный закон, он не мог бы просуществовать нескольких месяцев, не приведя к перевороту»³⁶. Мы не знаем, понимали ли земцы слабость этого проекта. Во всяком случае они решили выработать собственный свой проект. Этот «Основной закон Российской империи» опубликован был газетой «Русские ведомости» еще до июльского земского съезда³⁷ и — как уже было указано — был съездом принципиально одобрен. Съезд избрал комитет, которому поручено было дальнейшее уточнение постановлений проекта. Маклаков пишет об этом проекте: «Не вхожу в детали проекта; в нем тоже не было видно следов практического опыта земцев. Например, всякое разномыслие между двумя Палатами, даже в бюджете, должно было разрешаться в совместном заседании обеих палат большинством двух третей. Этот порядок затормозил бы всю жизнь, а выхода мог и не дать, т. к. две трети могло не набраться. Но и самые основы проекта… были четыреххвостка и парламентаризм. Что ограничение Самодержавия необходимо, было признано всеми. Но сразу превратить существовавшую неограниченную власть в „декорацию“, отдать управление страной в руки парламента, выбранного миллионами безграмотных избирателей, было предложением, которое нельзя было обосновать земским опытом… Mutatis mutandis он (этот проект) предварял претензию большевиков в 5 лет „догнать и перегнать“ Европу»³⁸. Впрочем, не одни только консервативные русские либералы считали рискованным непосредственный переход от самодержавия ко всеобщему избирательному праву, того же мнения придерживались и иностранные наблюдатели, которых ни в коем случае нельзя было упрекнуть в консервативных тенденциях. Когда в 1906 Маклаков посетил Клемансо и беседовал с ним о политической ситуации в России, он сказал Клемансо, что партия кадетов решительно выступает за введение всеобщего избирательного права, на что тот покачал головой и спросил тоном, в котором уже заключался его собственный ответ на вопрос: «Как, уже?»³⁹ Интересны также заявления, которыми участники съезда обосновали свое одобрение проекту. Так например, де Роберти на заседании 7 июля сказал: «Проект в общих чертах прекрасен, он вполне отвечает научным требованиям»⁴⁰. Маклаков по этому поводу пишет: «Такая похвала была характерна; только о каких научных требованиях говорил де Роберти? Наука права признает соответствие государственных форм культурному уровню населения; признает „относительность“ конституций и учреждений. Наука может признать, что прогресс идет в направлении демократии; что здоровая демократия прочнее личных режимов. Но она знает, что это бывает лишь при условии, что страна и народ подготовлены для такой демонстрации. Трактор лучше сохи, но только в руках тех, кто умеет им работать… Сказать, что земский проект хорош потому, что соответствует науке — значило или ничего не сказать, или утверждать, что уровень культуры России и ее политический опыт оправдывают применение к ней самых сложных образцов конституционного строя. Этого де Роберти не утверждал; он об этом просто не думал… Что так рассуждали интеллигенты, черпавшие из книг свои убеждения — было простительно. Но что так могла думать земская среда после 40 лет земского опыта, было трагично»⁴¹. Это было особенно трагично потому, что члены будущего народного представительства должны были происходить именно из этой среды⁴². Интересно, что оба проекта конституции, как Союза Освобождения, так и конституционной земской группы, носили наименование Основного Закона, а не конституции. Об этом необходимо здесь упомянуть ввиду невероятного упорства, с которым представители этих кругов впоследствии настаивали на том, чтобы конституцию 23 апреля 1906 называли не Основным Законом, а Конституцией, как будто название, а не содержание могло дать конституционным законам характер подлинной конституции. Кроме того, достойно внимания, что Милюков в 1906 году при частных переговорах с Витте не рекомендовал последнему принять один из только что упомянутых проектов, а советовал ему — сам при этом называя свой совет практическим — во избежание потери времени просто дать перевести бельгийскую или болгарскую конституцию и ввести ее в качестве конституции российской. Это представляется доказательством, что даже те, кто участвовал в подготовлении этих проектов, не придавали им большой практической ценности.

Я счел нужным подробно изложить историю всеобщего земского съезда, так же как и конституционного земского съезда, имевшего место в июле 1905. На этих съездах элита, представлявшая здесь земство, хотя и не сдалась прямо перед революцией, однако заняла по отношению к ней неясную, двусмысленную позицию, вследствие чего земские круги оказались вынужденными отказаться от своей традиционной политической линии или они просто не были больше в состоянии защищать и проводить дальше эту линию. В самом деле представительство земства стало в Союзе Союзов умеренным крылом революционного фронта. Но и сами земские съезды утеряли свой первобытный характер и превратились в съезды разнородных интеллигентских кругов, объединившихся вокруг политического радикализма. Это отметили не только провинциальные земские круги⁴³, которые постепенно стали отвергать претензию земских съездов выступать представительством всего земства; и те, кто приветствовал это развитие, обращали на это внимание. Петрункевич пишет: «Силою самого положения вещей, все недовольные режимом примыкали к земским съездам, на которых выяснялись и цели борьбы и ее способы… Такой способ организации съездов открыл их двери не только членам земских учреждений, но и лицам разных профессий и превратил земские съезды в действенные центры общественной оппозиции, разместившейся в разных профессиональных интеллигентских Союзах Освобождения»⁴⁴. Для этого развития характерно, что на земском съезде в сентябре 1905 года в Организационное Бюро земских съездов кооптированы были два профессора, М. Ковалевский и Милюков. Со вступлением Милюкова в Бюро закончилось превращение этого бюро в политический комитет русского радикализма⁴⁵.

Тут надо упомянуть, что организованные освободительным движением союзы почти не вели никакой практической профсоюзной работы. Они с самого начала создавались не для представительства профессиональных интересов и не для защиты прав своих членов, а как ячейки политической борьбы, с целью осуществить революционное положение⁴⁶. В еще большей мере это относилось и к их объединению, т. е. к Союзу Союзов⁴⁷. Белоконский рассказывает, что когда Союз Освобождения решил добиваться создания Союза Союзов, он делал это в убеждении, что к нему присоединятся общим фронтом все левые группировки и что его главное представительство сможет взять на себя роль предпарламента⁴⁸.

Впрочем не только организации, а и отдельные собрания должны были быть созданы или скорее использованы как средство для проведения в России революции. Как уже упоминалось, в конце 1904 года ряд собраний использован был для того, чтобы затруднить соглашение между земскими кругами и монархией в момент, когда казалось, что такое соглашение намечается⁴⁹. Уже поэтому все собрания должны были выносить резкие резолюции радикального направления, которые дискредитировали бы в глазах правительства всю общественность, в том числе и умеренные ее круги⁵⁰. Но при всех условиях на такие резолюции толкнули бы их настроения участников собраний. Настроения эти становились все более крайними и нетерпимыми. Революционная волна все возрастала.

Поэтому особенно непонятно, как могло случиться, что правительство побудило Государя 18 февраля 1905 года наряду с антилиберальным манифестом, согласно которому все должно было оставаться по-прежнему, и с либеральным рескриптом министру внутренних дел Булыгину, обещавшим созыв народного представительства, издать еще указ, дававший значительную свободу собраний, и при том именно тех собраний, на которых должны были обсуждаться вопросы политического преобразования России. Маклаков пишет: «Тот, кто посоветовал царю издать этот указ, был или очень хитер, или очень наивен»⁵¹. Не рескрипт, обещавший законосовещательное народное представительство, а этот указ ясно показывал, что что-то изменилось и что самодержавие потеряло свою прежнюю самоуверенность.

Подготовление и обсуждение проектов реформы России в этом указе определялось (в прямом контрасте со всем тем, что до тех пор приходилось слышать от официальных кругов) уже не как попытка вызвать смуту, а как похвальное радение об общественном благе⁵². Согласно указу, министры не смели больше (как это делалось до тех пор) передавать подобные проекты в прокуратуру, а обязаны были рассматривать и обсуждать их⁵³. Особенно опасно было то, что с одной стороны содержание указа заставляло думать, что отменялись все ранние законы, ограничивавшие свободу слова и собраний, но с другой стороны не появилось и нового законодательства о собраниях, a ведь без такого законодательства не обходятся и демократии с прочными традициями свободы. Маклаков справедливо подчеркивает, что этот указ совершенно перевернул все существующие понятия дозволенного и запретного, и продолжает: «сама верховная власть этим указом закладывала мину, которая должна была взорвать тот порядок, который она с таким упорством до тех пор защищала»⁵⁴. Правда, очень скоро (6 августа 1905 года) указ был отменен; к тому времени, очевидно, все-таки заметили, какую опасность он представляет. Но это формальное мероприятие уже мало что могло изменить. В революционной атмосфере, которая тогда все шире распространялась, отмену указа просто игнорировали.

Само собой разумеется, социалистические партии и освободительное движение немедленно поняли, какие возможности открывал им этот указ: и вот начали создаваться объединения, устраиваться собрания. Но эти собрания, многие из которых устраивало освободительное движение, нисколько не занимались проблемой преобразования существующего строя, а только тем, как этот строй свергнуть и обеспечить победу революции. Те элементы, которые в этом деле участвовали, конечно не могли удовлетвориться никакой дарованной монархом конституцией. Поэтому не удивительно, что даже 18 октября 1905 года, т. е. на следующий день после опубликования манифеста, знаменовавшего переход к конституционному строю, революционный характер речей, произносимых на митингах, нисколько не смягчился и не изменился. Вечером 18 октября Маклаков зашел в консерваторию, чтобы присутствовать в качестве наблюдателя на митинге. В вестибюле шел денежный сбор под плакатом «на вооруженное восстание». На собрании читался доклад о преимуществах маузера перед браунингом. Мало общего было между этой темой и конституционными реформами⁵⁵.

В течение второй половины 1905 года либерализм уже почти не имел права слова. Более независимые люди держались в стороне, менее независимые оказались на поводу у радикализма, окончательно ставшего правым крылом революционного фронта и плывшего по революционной волне. Лишь позже, в следующем году, состоялась попытка либералов вновь найти себя и организоваться.

Таким образом случилось, что обещание дать конституцию оказалось уступкой давлению революционных сил, а не соглашением с представителями либерализма. Как известно, манифест 17 октября 1905 года издан был в результате ситуации, возникшей вследствие общей забастовки середины октября. Тем не менее Маклаков предполагает, что царь уступил в убеждении, что уступает умеренным, а следовательно разумным элементам страны, тем элементам, на которые опирался дед его, Александр II, при проведении своих либеральных реформ против реакционных сил⁵⁶.

Во всяком случае точно, что советники Государя придерживались мнения, что созыв народного представительства удовлетворит умеренные элементы оппозиции и таким образом изолирует революционные силы. Такова была точка зрения Витте. Крыжановский в своих воспоминаниях свидетельствует, что и Святополк-Мирский разделял это мнение.

Как уже было сказано, те элементы, которые стремились к дарованной свыше конституции, были неорганизованны, рассеяны и невлиятельны. Правда, они были тоже захвачены растущим терроризмом, успехами революционного движения и все усиливающимися проявлениями анархии (все эти явления находили все большую поддержку как раз среди мирных и в основном совсем аполитичных масс населения), тем не менее они бесспорно оставались где-то на заднем плане. Это означало, что конституция действительно обещана была под давлением тех сил, которые на самом деле совершенно не интересовались конституцией (хотя часто и охотно о ней говорили), и которых она никак не могла удовлетворить. Маклаков пишет: «У революции была совершенно другая программа, и на первом плане, в программе минимум, низвержение не Самодержавия, а Монархии, установление полного народовластия и строительство социализма как конечная цель… Революционным партиям, которые европейский либерализм считали отсталым явлением, казалось, что в России можно установить то, чего не было и в Европе, т. е. новый социальный порядок. В одном они и не ошиблись. Нигде демагогия не могла встретить так мало сопротивления, как именно в нашей некультурной стране»⁵⁷. Революционные элементы видели в конституции лишь уступку со стороны государственной власти, выдававшую слабость этой власти, а следовательно долженствовавшую ободрить на дальнейшую борьбу. Таким образом дарование конституции не могло принести успокоения и не могло стать основой сотрудничества государственной власти с общественностью, поскольку последняя вступила в союз с революционными партиями. В этом и состояла величайшая трагедия рождения конституционного строя в России.

Примечания к главе 6

¹ Петрункевич, ук. соч., стр. 383.

² Освобождение № 75 (1905), стр. 418 и далее.

³ После того как земский съезд одобрил проект конституции, он поручил Организационному Бюро послать проект земским органам и органам городского самоуправления, так же как и некоторым отдельным компетентным лицам, с тем, чтобы они ознакомились с проектом и высказались по поводу него. После этого проект должен был вместе со всеми этими сопроводительными материалами быть представлен следующему съезду в сентябре. (Белоконский, ук. соч., стр. 297).

⁴ Освобождение № 75 (1905), стр. 433.

⁵ Петрункевич, ук. соч., стр. 384.

⁶ Ленин тогда со злорадством говорил о смерти Трубецкого, который умер во время заседания, на котором он защищал от представителей министерства автономию высших учебных заведений.

⁷ Освобождение № 75 (1905), стр. 427.

⁸ Освобождение № 75, стр. 426.

⁹ Резолюция Организационного Бюро призывала эти органы по собственной инициативе осуществить свободы, необходимые для проведения выборов (там же, стр. 434 и 425).

¹⁰ Освобождение № 75, стр. 427.

¹¹ Освобождение № 75, стр. 426.

¹² Освобождение № 75, стр. 419.

¹³ Петрункевич, ук. соч., стр. 393.

¹⁴ Освобождение № 76, стр. 455.

¹⁵ Петрункевич, у к. соч., стр. 393 и далее.

¹⁶ Освобождение № 75, стр.434.

¹⁷ Маклаков, ук. соч., стр. 487; см. и стр. 416.

¹⁸ Маклаков, ук. соч., стр. 165.

¹⁹ Независимо от представителей крайне Правых сил, которые съезд просто покинули.

²⁰ Освобождение № 76, стр. 456.

²¹ Освобождение № 76, стр. 455.

²² Освобождение № 75, стр. 434.

²³ Освобождение № 75, стр. 434.

²⁴ Освобождение № 75, стр. 435.

²⁵ Маклаков, ук. соч., стр. 389 и 394. Гурко подтверждает, что многие представители бюрократии все больше понимали необходимость народного участия в управлении страной, поскольку государственный аппарат на деле перестал действовать как фактор государственной жизни, а превратился просто в механизм на службе у текущих общественных потребностей. (Гурко, ук. соч., стр. 359). Особенно события 9 января вызвали среди бюрократов некоторую панику, убедив их, что долго так продолжаться не может и что «реформа правительства неизбежна»(там же, стр. 351). Этим объясняется энергичная поддержка, оказанная многими представителями бюрократии Булыгинскому проекту Думы.

²⁶ Маклаков, ук. соч., стр. 390.

²⁷ Освобождение № 75, стр. 419.

²⁸ Маклаков, ук. соч., стр. 390.

²⁹ По Маклакову, ук. соч., стр. 394.

³⁰ См. В. Леонтович, ук. соч., стр. 396.

³¹ Белоконский, ук. соч., стр. 336.

³² Освобождение № 77, стр. 465, передовая.

³³ Маклаков, ук. соч., стр. 392.

³⁴ Статья Милюкова опубликована была сразу после 6 августа 1905 года в «Праве» и в «Сыне Отечества»; она перепечатана в книге «Год борьбы»; см. также заметки Милюкова в «Русских Записках», ноябрь 1938, XI, стр. 148, и его Воспоминания, Нью-Йорк, 1955, т. I, стр. 299.

³⁵ По Маклакову, ук. соч., стр. 387.

³⁶ Перепечатано у Белоконского. Земское Движение, стр. 29 и далее.

³⁷ Маклаков, ук. соч., стр. 387 и далее.

³⁸ Маклаков, ук. соч., стр. 535.

³⁹ Освобождение № 76, стр. 452, из записи земского съезда, заседание от 7 июля 1905 года.

⁴⁰ Маклаков, ук. соч., стр. 388 и далее.

⁴¹ Маклаков, ук. соч., стр. 387.

⁴² Состоялось еще два подобных съезда. Один имел место в сентябре, другой 6–8 ноября, т. е. точно год спустя после знаменитого съезда 1904 года. Маклаков пишет, что трудно сказать, было ли просто совпадением, что съезд начался точно в годовщину предыдущего или это было кем-то умышленно устроено.

⁴³ Петрункевич, ук. соч., стр. 392.

⁴⁴ Белоконский, ук. соч., стр. 373. Интересны также слова Белоконского о том, что съезд, созванный на 12 октября 1905 года (т. е. следующий после сентябрьского) уже не был беспартийным съездом, а превратился в учредительное собрание конституционно-демократической партии (стр. 388).

⁴⁵ Маклаков, ук. соч., стр. 365 и далее; а также стр. 368.

⁴⁶ Маклаков, ук. соч. стр. 361.

⁴⁷ Белоконский, ук. соч., стр. 210 и далее.

⁴⁸ К слову сказать, собрания эти устраивались не прямо для этой цели. Их надо было устраивать вследствие постановления Союза Освобождения, для того чтобы как-то оживить политическую жизнь, т. е. деятельность оппозиционных групп. Дело в том, что освободительное движение еще до Земского съезда 6–8 ноября 1904 года, — 20 октября 1904 постановило в связи с сорокалетием судебной реформы устраивать банкеты и создавать профессиональные объединения и союз их — Союз Союзов — а кроме того заставить земские собрания и земские съезды принять требование о введении в России демократической конституции.

⁴⁹ «Освобождение» рассказывает о таком собрании по поводу сорокалетия судебной реформы. Собрание состоялось в Петербурге под председательством писателя Короленко. Ораторами выступали юрист И. Гессен и историк Семевский. Собрание единогласно потребовало полной свободы совести, речи, прессы, собраний и союзов, далее полной амнистии по всем политическим и религиозным статьям и наконец созыва учредительного собрания. («Листок Освобождения» № 21 от 9 декабря 1904 года). «Листок Освобождения» рассказывает не только о собраниях, но и о митингах. Так например, однажды вечером в Технологическом институте состоялось две «вечеринки»: одна «либеральная», другая «социал-демократическая». Участники социал-демократического митинга вошли в актовый зал (где в это время шел бал) под пение революционных песен. Они завесили портрет царя громадным флагом с надписью «Долой самодержавие». Сами по себе такие действия революционеров не являются неожиданными. Но важно, что во всем большом зале не нашлось ни одного человека, который бы возражал или протестовал, и «Листок Освобождения» особо это подчеркивает. Бывали и уличные демонстрации, о которых тоже публиковались отчеты в «Освобождении».

⁵⁰ Маклаков, ук. соч., стр. 360.

⁵¹ Маклаков, ук. соч., стр. 357.

⁵² Маклаков, ук. соч., стр. 357.

⁵³ Маклаков, у к. соч., стр. 358.

⁵⁴ Маклаков, ук. соч., стр. 406.

⁵⁵ Маклаков, ук. соч., стр. 146 и далее.

⁵⁶ Маклаков, ук. соч. стр. 16.

⁵⁷ Маклаков, ук. соч., стр. 405.

История Манифеста 17 октября 1905 года, которым объявлен был переход к конституционному строю, рассказана самым подробным и точным образом в воспоминаниях автора самого Манифеста, Витте.

После заключения мира с Японией Витте вернулся из Америки в Россию 16 сентября 1905 года. В первую очередь он был сильно потрясен быстрым превращением революционного движения в открытую революцию. При этом Витте пришлось убедиться в том, что положение ухудшалось не только с каждым днем, а буквально с каждым часом. Так возник вопрос: что же делать? Витте пишет: «С первых чисел октября 1905 года, в силу самих событий пришли к необходимости решить вопрос и с 6-го в десять дней докатились до великого и знаменательного акта — манифеста 17 октября»¹. Целью было превозмочь революцию. 9 октября Витте принят был Николаем II и сказал Государю, что считает возможными два решения: или облечь соответствующее лицо (диктатора) полновластием, дабы с непоколебимой энергией путем силы подавить смуту во всех ее проявлениях, или избрать путь уступок, то есть превращение России в конституционное правовое государство².

Витте представил царю записку, т. е. доклад. Окончательный текст записки опубликован был одновременно с Манифестом. Из него мы видим, что в случае провозглашения широких либеральных реформ Витте рассчитывал на поддержку общественности не только при проведении в жизнь реформ, но и в борьбе с революцией. Витте перечисляет в своем докладе важнейшие мероприятия, нужные, по его мнению, для того чтобы создать в России прочный правовой порядок, иными словами, чтобы осуществить преобразование России в либеральное правовое государство. Он упоминает в числе таких мероприятий и о сопротивлении эксцессам, которые явно угрожают обществу и государству, и подчеркивает, что при организации такого сопротивления надо действовать в духовном единении с разумным большинством общества. Дальше в отчете мы читаем: «следует верить в политический такт русского общества, так как немыслимо, чтобы русское общество желало анархии…»³ И действительно, нет оснований полагать, что Витте в то время не верил в политический такт русской общественности.

Как известно, Николай II избрал путь не диктатуры, а либеральных реформ⁴, которые и провозгласил Манифестом 17 октября 1905 года. Манифест содержит три пункта. Во-первых, он обещает дать свободы (слова, собраний и т. д.), во-вторых, он объявляет о предстоящей демократизации выборов в Государственную Думу, в-третьих, он придает Государственной Думе характер законодательного учреждения⁵. Именно посредством третьего пункта провозглашалось осуществление принципа деления власти и тем самым перехода к конституционному строю.

Государственная власть, и в первую очередь Витте, который 19 октября назначен был председателем Совета министров, стояла перед двумя основными задачами, решение которых только и могло обеспечить переход к конституционному строю: достичь соглашения с умеренными элементами общества и подготовить основные законы, т. е. конституцию, которую царь теперь обязался дать.

Хотя переговоры с представителями общественности и предшествовали пожалованию конституции и хотя решение дать конституцию и было принято хотя бы отчасти вследствие разочарований, испытанных при этих переговорах, я считаю правильным заняться сначала историей и содержанием конституции. Всеобщий отрицательный подход общественности особенно ярко проявился в отклонении конституции, пожалованной 23 апреля, и вообще самого принципа пожалования. Важно поэтому сначала получить некое понятие о том, что было отвергнуто.

Сначала, в первые два месяца после того как сформирован был кабинет Витте, ни министры, ни сам Витте не думали о необходимости составить новые основные законы⁶. Однако вскоре стало ясно, что прежние основные законы просто не могут существовать параллельно с Манифестом 17 октября и что следовательно необходимо издать новые законы. Дворцовый комендант Трепов, наверное, первым понял необходимость издания новых основных законов и указал на нее царю⁷. Как только необходимость эта стала ясной, возник вопрос, надо ли подготовлять эти основные законы в сотрудничестве с Думой или предпочтительно издать конституцию еще до созыва Думы. Конечно, это был принципиальный вопрос большого не только теоретического, а и практического значения. Витте пишет: «В сущности я понимал, что вопрос сводился к тому — сохранять ли новый государственный строй или… его низвергнуть? В первом случае необходимо было издать основные законы, соответствующие 17 октября, до созыва Думы, во втором — не издавать, и в таком случае мне было ясно, что Дума обратится в Учредительное Собрание, что это вызовет необходимость вмешательства вооруженной силы и что в результате новый строй погибнет»⁸. Значение, которое Витте придавал изданию основных законов до созыва Думы, ясно из того, что после ухода в отставку (22 апреля 1906 года) он позвонил генералу Трепову и попросил его передать Государю его мнение (теперь уже мнение просто подданного) о необходимости немедленного издания основных законов ввиду предстоящего (27 апреля) созыва Государственной Думы. «Если в эти дни до открытия Думы законы не будут опубликованы и Дума начнет действовать, не находясь в рамках этих законов, то последуют большие бедствия»⁹. Интересно, что Витте и дальше оставался при таком убеждении. Посвященную основным законам главу своих воспоминаний Витте заканчивает вопросом, остался ли он того же мнения спустя все прошедшие годы, и пишет: «Конечно, если бы было время, то можно было бы составить их более основательно. Тем не менее, я и теперь убежден в том, что благодаря моему твердому настоянию на проведении этих законов и именно в их нынешней редакции, мы избегли окончательного разгона Думы и уничтожения 17 октября, а вследствие того, что законы эти сохранили за Государем обширнейшие верховные и державные права, иначе говоря, что они установили конституцию, но конституцию консервативную и без парламентаризма, — есть надежда, что режим 17 октября в конце концов привьется, одним словом, что нет более возможности вернуться к старому режиму. Хорошо ли это? Я думаю, что хорошо, так как Россия ныне не имеет тех элементов и не обладает тою психологией, при которой возможно самодержавное неограниченное управление»¹⁰.

После выяснения предварительного вопроса Николай II поручил государственному секретарю барону Икскулю подготовление проекта основных законов¹¹. Проект основных законов, выработанный государственным секретарем, представлен был на рассмотрение особой комиссии под председательством Сольского. Сольский обратился к Витте с просьбой принять участие в работе комиссии. Однако Витте решительно это отклонил, так как по его мнению проект должен был рассматриваться Советом министров, а никак не особой комиссией. Соответственно царь приказал после рассмотрения графом Сольским передать проект совету министров. Граф Сольский передал проект Витте в конце февраля. После этого проект был сравнительно быстро рассмотрен Советом министров в течение нескольких заседаний и в некоторых пунктах изменен. 20 марта Витте смог представить царю проект основных законов в редакции, одобренной Советом министров. В апреле Николай II учредил особое совещание под собственным председательством для обработки проекта¹². Это особое совещание стало на место Государственного Совета, которому при нормальной процедуре должен был быть представлен проект основных законов.

А теперь обратимся к содержанию новых основных законов. Глава 8 содержит предписания касательно прав и обязанностей российских подданных. Только две статьи посвящены обязанностям. Статья 70 предписывает всеобщую воинскую повинность для мужчин, статья 71 постановляет всеобщую обязанность платить налоги. Другие статьи этой главы посвящены правам подданных и в общем соответствуют статьям Декларации Прав.

Статьи 72–74 касаются гарантий, предоставленных человеку в случае ареста или судебного преследования. Статья 74 особенно подчеркивает, что уголовный закон не может иметь обратного действия. Статья 75 гарантирует неприкосновенность жилища, статья 77 неприкосновенность частной собственности. В статье 77 указано, что конфискация собственности может иметь место лишь в случае государственной нужды и лишь при справедливой компенсации¹³. В статье 76 признается право подданных не только самим свободно выбирать свое местожительство в России¹⁴, но и беспрепятственно ездить за границу. Та же самая статья дает каждому право свободно выбирать себе профессию. Дальнейшие статьи (78–80) посвящены свободе слова и печати, праву организовывать собрания, а также праву создавать союзы и объединения. Статья 81 признает за всеми гражданами свободу вероисповедания.

Таким образом в главе 8 конституции с достаточной ясностью и точностью сформулированы принципы гражданской свободы. Однако не следует забывать, что подлинное значение этих принципов зависит в первую очередь от законов, регулирующих на каждый отдельный случай дарованные конституцией свободы, а далее — и конечно не меньше — от связанной со всем этим административной практики. Конечно, вряд ли можно предполагать, что за короткое время существования в России конституционного строя можно было привести законодательство и административную практику в полное соответствие с конституционными принципами. Однако еще до созыва первой Думы, когда Витте был председателем Совета министров, опубликованы были три указа, которые надо считать серьезным успехом либерального мышления, и не только по сравнению с прежними условиями (это-то во всяком случае не подлежит никакому сомнению), а и вообще. Это — указ от 24 ноября 1905 о печати, указ от 4 марта 1906 о союзах и объединениях и указ о собраниях, так же от 4 марта 1906 ¹⁵. Все эти указы изданы были как временные правила и в них говорилось, что окончательное урегулирование этих вопросов остается за народным представительством. Дума, однако, с этим не спешила. Позже, оглядываясь назад, Витте писал: «Вот Дума уже существует 7 лет, но до сих пор еще никакого нового закона не издано, так же как ни о печати, ни об обществах, ни о союзах, ни о собраниях»¹⁶.

Вопрос о том, в какой степени конституция обеспечивает гражданам государства политические права, надо рассматривать с двух сторон: во-первых, надо определить, является ли дарованное гражданам избирательное право настоящим избирательным правом и не слишком ли большое число людей лишено возможности этим правом пользоваться; во-вторых, в достаточной ли степени гарантирована свобода мнений, возникающих на основании выборов народного представительства и предоставлены ли ему достаточные полномочия в области законодательства и проверки действий исполнительной власти.

Избирательное право не было всеобщим. Однако не было группы населения, которая принципиально лишалась бы права голоса. После избирательного закона 11 декабря 1905 года обеспечено было представительство как крестьянства, так и рабочего класса. В городах право голоса имели все те, кто в течение года наняли квартиру на собственное имя в пределах городской территории. Таким образом право голоса в городах очень близко было ко всеобщему. (Это касается, однако, только мужчин, ибо женщины права голоса не имели).

Само собой разумеется, что гораздо важнее вопрос, являлось ли избирательное право, дарованное российским гражданам посредством избирательного закона, на самом деле таковым. По тому, что мы знаем о коммунистических и фашистских диктатурах, которые признают за подданными лишь право голосования (или точнее ставят им голосование в обязанность), но ни в коем случае не предоставляют им избирательного права, надо думать, что ни от кого не ускользнет принципиальное значение этого вопроса. Ответ на него не представляет трудности. Можно с полной уверенностью утверждать, что избирательное право, предоставленное российским подданным царя с введением конституции 23 апреля 1906 года, было самым настоящим избирательным правом. Старый режим неохотно шел на уступки. Но когда он на эти уступки решался, то он может быть и делал их с некоторыми ограничениями, однако просто не способен был на ту подделку, которую так обильно и «гениально» создает всякий социалистический строй. Разрешено было основывать партии. Кроме того и те партии, которые не разрешались, в том числе и самые враждебно настроенные тогда к правительству социал-демократы, могли проводить в Думу своих кандидатов, поскольку кандидатуры могли и не выставляться партиями, а просто самими кандидатами как независимыми политическими деятелями¹⁷. Каждый имевший право голоса мог поэтому лично (а если выборы были не прямыми, то при посредстве свободно им избранного выборщика) решать, за какого кандидата или какую партию он хочет голосовать. Значит он действительно мог выбирать, а не только голосовать, как бывает в однопартийных государствах. Выборы были тайными и действительно свободными. Во время выборов в первую Думу представители правительства и местного управления вели себя полностью незаинтересованно и бесспорно гораздо более пассивно, чем обыкновенно бывает в западных демократических странах. При выборах во вторую Думу государственные инстанции пытались оказать некоторое влияние на их ход, но безо всякого видимого результата¹⁸.

Также не подлежит никакому сомнению полная свобода слова, которой пользовались депутаты в обеих палатах, в Государственном Совете и в Думе. Слишком хорошо известны случаи, когда члены Думы злоупотребляли этой свободой без каких-либо неприятных для себя последствий.

Итак мы подходим к третьей и важнейшей проблеме: к полномочиям народного представительства, особенно касательно законодательства. Согласно основным законам от 23 апреля 1906 года, никакой выработанный правительством законопроект не мог стать законом без одобрения Думы и Государственного Совета. Тем самым власть российского императора утратила свой неограниченный характер. Без согласия народного представительства император не мог издавать законов. Это означало, что в России устранен был абсолютизм и введен конституционный строй.

Правда, законопроект, принятый обеими палатами, не мог стать законом без согласия царя. Но совершенно неправильно видеть в этом праве на вето царя признак продолжения абсолютизма или хотя бы какой-то его остаток. Наоборот, это очень важный момент дуалистической, т. е. не парламентарной конституции. Можно придерживаться мнения, что парламентарная конституция при всех условиях предпочтительна, но нельзя, оставаясь в границах научной методологии вопроса, утверждать, что дуалистическая конституция представляет собой скрытый абсолютизм, т. е. что она является лже-конституцией. Именно потому, что утверждения, будто российская конституция 23 апреля 1906 года — лже-конституция, не имеют просто никакой научной ценности, а представляют собой лишь выражение определенных политических тенденций, я не буду заниматься ими при рассмотрении самой конституции, а только в связи с описанием отношений между государственной властью и общественностью.

Царское право на вето в принципе имело абсолютный характер. Но поскольку согласно со статьей 112 основных законов Дума имела право возвращаться к обсуждению законопроекта даже в случае отклонения его царем¹⁹, конституция таким образом дала народному представительству действенное средство для того, чтобы во многих случаях заставлять главу государства уступать. Советники царя прекрасно отдавали себе в этом отчет. Так, Сабуров на заседаниях совещания подчеркивал, что царь во что бы то ни стало должен избегать вступать в спор с палатами по поводу их постановлений, ибо в противном случае может возникнуть очень опасная ситуация. Он говорил: «Каково будет положение Вашего Величества, если Дума вторично примет громадным большинством то, что было отклонено?»²⁰ И действительно, если бы при вторичном обсуждении Думой отклоненного царем законопроекта доказали, что проект этот полезен и разумен, и если бы при этом критиковали причины отклонения, это оказалось бы вредным для престижа монарха. Только при самодержавном строе или при диктатуре воля главы государства имеет решающее значение: иными словами, это бывает лишь в том случае, когда гарантирована свобода настоящей критики²¹, и чрезвычайно опасно, или даже вернее в большинстве случае просто невозможно для главы государства эту критику игнорировать.

Обе палаты не только были уполномочены своим одобрением превращать в законы представленные им правительством законопроекты или отклонять их отрицательным голосованием, но они могли также перерабатывать и изменять эти законопроекты, и в этом направлении не было никаких ограничений. Кроме того Дума и Государственный Совет пользовались правом законодательной инициативы (статья 107 основных законов). Законодательная инициатива их была, однако, ограничена по отношению к основным законам: постановлено было, что основные законы могли пересматриваться только по инициативе царя. Само собой разумеется, это отнюдь не означало, что царь может сам их менять. Изменения конституции, предлагаемые правительством, должны были рассматриваться обеими палатами совершенно так же, как и все другие законопроекты. Ограничение означало лишь, что народное представительство не могло использовать своего права законодательной инициативы для предложения изменений конституции. В совещании по проверке проекта конституции Витте в первую очередь настаивал на том, что конституция может пересматриваться только и исключительно по инициативе императора. При этом он приводил те же доводы, на основании которых он настаивал и на необходимости издания основных законов до созыва Думы. Он подчеркивал, что «если допустить пересмотр основных законов Думой, то она обратится сразу в учредительное собрание»²².

Было еще одно постановление, которое часто истолковывалось как ограничение законодательной инициативы народного представительства. Я имею в виду статью 57 устава Думы, которая постановляет, что правительство в случае согласия с законодательной инициативой Думы; должно брать на себя разработку законопроекта. Конечно, это давало правительству возможность заявлять о своем согласии с Думой, а затем растягивать и откладывать дело. Таких случаев, однако, по-видимому, не было. Маклаков пишет по этому поводу: «Эта статья 57 мешала нам… так мало, что мы не пытались изменить ее в порядке думской инициативы, имея на это полное право»²³. Дело в том, что думский устав не принадлежал к основным законам и поэтому мог быть изменен по инициативе Думы.

Кроме того, согласно конституции, существовали особые области, где не только была ограничена законодательная инициатива Думы, но один царь оставался законодателем. Исключительная законодательная власть царя по вопросам, касавшимся императорской семьи, основывалась на статьях 21 и 125 основных законов; по вопросам, касавшимся церковных дел, она основана была на статьях 65 и 68, а по вопросам военного законодательства на статьях 96 и 97. Поскольку законы об императорской семье входили в состав основных законов, это значит, что за царем оставалась исключительная законодательная власть по части основных законов.

Исключение народного представительства из законодательства по церковным вопросам не вызвало никакого сопротивления. Маклаков пишет: «Все были бы удивлены, если бы Думе, как английскому парламенту, предложили на утверждение церковный молитвенник»²⁴. Что же касается военного законодательства, то в изъятии этой области из круга своей компетенции Дума видела значительное ограничение своих полномочий.

Тема военного законодательства бесспорно не только интересна, но и очень важна. Однако я считаю, что нельзя подробно рассматривать ее при изучении истории либерализма. Поэтому я хочу лишь добавить, что присоединяюсь к мнению Маклакова, согласно которому основные законы 23 апреля 1906 года правильно решили этот вопрос, так как тогда только такое решение было в интересах армии, а следовательно России, а следовательно и самой конституции, а иное решение противоречило бы настроениям и всем традициям армии²⁵. Хотя бы для того, чтобы избежать ненужного конфликта с армией, надо было изъять военное законодательство из сферы компетенции Думы. А это тем легче было сделать, что народное представительство отнюдь не лишалось таким образом всякого влияния на военное законодательство и вообще на дела армии. Ведь оно могло помешать любому повышению расходов на военные цели при обсуждении бюджета, а также располагало возможностью проверить, как употреблялись средства, предназначенные для военных целей. Соответственно в статье 96 не только подчеркивалось, что законодательная власть царя ограничивается исключительно военными делами и что издаваемые им военные законы никак не распространяются на вопросы, которые должны быть урегулированы общими законами, а к тому же еще постановлялось, что мероприятия, необходимые в связи с проведением в жизнь царских законов, не могут требовать расходов, не предусматриваемых в принятом народным представительством бюджете²⁶.

Сразу же было отмечено, что такая установка, при которой в известных особых областях император по-прежнему остается единым законодателем, противоречит Манифесту 17 октября 1905 г. и уставу Государственной Думы 20 февраля 1906 г. Как уже упоминалось, Манифест пояснял, что в будущем ни одни закон не может быть издан без одобрения народного представительства. Согласно Манифесту тут не могло быть никаких исключений, и то же самое подтверждалось уставом Государственной Думы. Не только оппозиционные круги заметили, что по этому пункту проект основных законов отклоняется от Манифеста 17 октября. Особое совещание также в первую очередь обратило внимание именно на этот вопрос. Против возможности после появления Манифеста 17 октября сохранять подобные особые законодательные области высказался председатель Департамента законов Государственного Совета Фриш²⁷. К его мнению присоединились председатель отдела гражданских и церковных дел Государственного Совета Голубев, член Государственного Совета Сабуров и Оберпрокурор Святейшего Синода.

Первым делом обсуждались проблемы законодательства по отношению к императорской семье. Именно это вероятно облегчило признание принципиальной возможности существования таких особых областей. Министр внутренних дел Дурново указал на статью, касающуюся брака члена императорской семьи с особой неправославного вероисповедания. Он сказал, что если бы возникла необходимость изменить эту статью, надо было бы — во избежание какого-либо сужения провозглашенного Манифестом 17 октября принципа — представить эту статью на рассмотрение Думе и таким образом допустить вмешательство в личную жизнь императорской семьи. По мнению Дурново, это невозможно, так как противоречит положению императорской семьи в России²⁸. Государственный секретарь Икскуль далее указал, что есть конституционные державы, в которых вопросы, касающиеся царствующей семьи изъяты из компетенции народного представительства. Решено было предоставить одному царю законодательную власть по вопросам, связанным с делами императорской семьи.

Интересно предложение Голубева: отличать нормы, регулирующие устройство императорского дома, от имущественных и вообще гражданских прав членов императорской семьи²⁹. По мнению Голубева, за императором должна была оставаться полностью инициатива касательно изменения законов, регулирующих гражданские отношения членов императорской семьи. Но сам пересмотр этих законов должен производиться народным представительством. Очень примечательны также слова Сабурова: «Все же надо определить пространство и свойство прав государя императора на имущества. Не может же государь сам разрешать гражданские споры»³⁰. Если бы царь XVII века услыхал что-нибудь подобное, он бы наверное вообще не понял, о чем идет речь. Примечания Голубева и Сабурова — дополнительное доказательство того, как глубоко пронизано было принципами гражданского права сознание правящего класса. Что нормы гражданского права полностью обязательны для всех, как того требует правовой гражданский строй, — это уже представлялось всем самим собой разумеющимся фактом. Поэтому и затруднялись найти правовое обоснование для возможности предоставить при таком строе особое положение императорскому дому или даже только самому императору.

Признание принципиальной возможности несмотря на противоречие с Манифестом 17 октября предоставить только царю законодательную власть по вопросам, касающимся императорского дома, явилось прецедентом для того, чтобы применить тот же подход к церковному и военному законодательствам. Витте к тому же подчеркивал, что интересы государства выше логики законов, а следовательно, несмотря на Манифест и на другие законы, которыми введен был конституционный строй, законодательная и исполнительная власть царя должна быть достаточно широка и глубоко связана с самой конституцией, для того чтобы предупредить в будущем смуту во всем государстве³¹.

Из австрийской конституции позаимствовали норму, согласно которой при возникновении чрезвычайных обстоятельств правительство имеет право в промежутках между сессиями народного представительства и с одобрения царя издавать указы, которые приравниваются законам. Однако не позже двух месяцев после начала очередной сессии народного представительства министр, ответственный за изданный указ, обязан представить народному представительству законопроект, соответствующий указу. Если он этого не сделает, или если народное представительство отклонит законопроект, указ, изданный во время перерыва парламентской деятельности, считается упраздненным. Это — содержание знаменитой статьи 87 основных законов, в которой кроме того подчеркивалось, что подобные Указы ни в какой мере не могут менять ни основной закон, ни статут Думы, ни статут Государственного Совета. Необходимость такого постановления совершенно очевидна особенно в России, где быстрый созыв чрезвычайных сессий затруднен был необычайными размерами государства. При разумном подходе нельзя было упрекать государственную власть (как это часто делали радикальные круги) за то, что она ввела это постановление; упрекнуть ее можно было только в том, что она слишком часто использовала полномочия, дарованные ей этой статьей конституции, иными словами, что она этой статьей злоупотребляла.

Интересно обсуждение этого пункта в совещании. Витте указал на то, что монарху полагается полномочие при возникновении необычайных обстоятельств не только провозглашать военное или особое положение в отдельных областях страны, но без этого издавать указы с целью предохранить государство от грозящей ему опасности. Однако такие указы должны оставаться в силе лишь на время чрезвычайных обстоятельств³². Против этого предложения Витте высказался Сабуров. «Совершенно верно, — сказал он, — что правительству, в особых обстоятельствах, должны быть даны исключительные полномочия. Но все-таки эти полномочия должны быть определены»³³, а этого, по его мнению, как раз и не хватало в предложенном Витте постановлении. По мнению оберпрокурора Святейшего Синода, князя Оболенского, включение в конституцию этого постановления, носившего вполне общий характер, равносильно было принципиальному устранению народного представительства³⁴. Сам Витте подтвердил, что толкование Оболенского правильно. Он сказал: «Во всех государствах бывали такие минуты, когда становился необходимым coup d’etat. Дай Бог, чтобы нам не пришлось этого пережить. Но если придется, то лучше иметь в этом случае возможность опереться на закон, чтобы можно было совершить не coup d’etat, а произвести переворот на основании закона»³⁵. Однако другие участники совещания не были убеждены доводами Витте. Даже абсолютно антилиберальный министр юстиции Акимов заявил: «Во всем мире нет таких законов, которые предусматривали бы государственный переворот… Предусматривать в основных законах государственный переворот — пагубно. Если есть сила, можно совершить государственный переворот и без закона. Если ее нет, то и с законом переворот не сделаешь»³⁶. После того, как и Фриш, а затем еще раз Сабуров высказались против предложения Витте, император также занял позицию против принятия в конституции предложенного Витте постановления³⁷.

Я попытался тут разъяснить, в какой мере законодательная власть, согласно конституции, принадлежала Думе, а в какой мере она по-прежнему оставалась за царем. Теперь я обращаюсь к вопросу власти исполнительной. Согласно конституции 23 апреля 1906 года, исполнительная власть в полной мере принадлежала исключительно царю (статья 10). Он пользовался этой властью непосредственно по отношению к верховному управлению, в то время как по отношению к подчиненному управлению власть передавалась определенным учреждениям и лицам, как предписывал закон (статья 10).

В совещании возник спор по вопросу, ограничена ли исполнительная власть царя конституцией наподобие власти законодательной, или, наоборот, правильно по-прежнему считать исполнительную власть царя неограниченной. Горемыкин стоял на последней точке зрения. Он указывал, что государственные постановления, изданные за последнее время, изменили лишь процедуру законодательства, в то время как в области власти исполнительной не было введено ни одного ограничения царской власти. В соответствии с этим он предложил подчеркнуть в основном законе, что высшая власть потеряла свой абсолютный характер лишь в области законодательной, а отнюдь не в исполнительной³⁸. Естественно, такая точка зрения не выдерживала критики. Тот факт, что пользование исполнительной властью оставалось исключительно за царем, конечно означал, что он по-прежнему оставался носителем этой власти, что на этом поприще Манифест 17 октября 1905 и закон 20 февраля 1906 не ввели никаких ограничительных постановлений и конституция никоим образом не ограничила исполнительной власти царя. Со времен Александра I уже был в силе принцип, что правительство покоится на прочной основе законов, а следовательно ими связано³⁹. Конечно, до тех пор, пока ему принадлежала неограниченная законодательная власть, монарх тем не менее мог, при желании, изменить направление своего пользования исполнительной властью в какой-либо области, устранить с этой целью соответствующие законы и заменить их новыми. Поэтому до 17 октября 1905 года не было неправильным считать исполнительную власть царя неограниченной, несмотря на упомянутое постановление Свода Законов. После конституции 23 апреля 1906 года законодательная власть царя утеряла свой абсолютный характер полностью, за исключением немногих вышеупомянутых особых случаев. Теперь царь не мог устранять или менять законы без участия Государственной Думы и Государственного Совета. А это в свою очередь означало, что исполнительная власть его ограничена была законами, которые существовали независимо от его власти. Таким образом Витте было нетрудно возразить на толкование Горемыкина и доказать, что невозможно стало считать абсолютной исполнительную власть царя⁴⁰. В согласии с этим мнением Витте, которое, впрочем, разделяли почти все члены совещания, статья 11 конституции постановляет, что указы, издаваемые царем, должны соответствовать законам: иными словами, пользование верховным управлением ограничено законом⁴¹.

Но тут же возникла проблема чрезвычайно важная, но и исключительно трудная: как установить, где собственно проходит граница между законодательством, т. е. законодательной властью, и верховным управлением, т. е. исполнительной властью. Витте напомнил, что наука не дает четких указаний о границе между законами и декретами⁴². Тем меньше можно решать этот вопрос на основании практики прошлых времен, ибо известно, что в России как раз не было четкого отделения верховного управления от законодательства. Теоретически, конечно, считалось, что царь издает законы, выслушав и учтя мнение Государственного Совета, иными словами, что законы сначала рассматриваются Государственным Советом, в то время как для декретов такой процедуры не требуется. Но на практике бывали и законы, вообще никогда не проходившие через Государственный Совет, а представленные царю в виде проектов комитетом министров или даже отдельными министрами. Нередко, однако, наблюдалось и обратное явление, когда мероприятия, бесспорно входившие в сферу компетенции верховного управления, а никак не законодательства, подготовлялись Государственным Советом. Фриш считал, что в прошлом это не причиняло трудностей, поскольку и законы, и издаваемые верховной властью декреты все одинаково исходили от царя, источником их была его абсолютная власть. Но теперь стало очень важным (и Фриш как раз это подчеркивал) уточнить, что подпадает под юрисдикцию верховной власти, ибо иначе Дума может начать протестовать в связи с каждой проблемой, которая будет решаться прямо верховной властью, видя в этом сужение своей законодательной функции⁴³.

Разумеется, и все другие члены Особого Совещания считали очень важным проведение четкой и совершенно определенной границы между законодательством и верховной властью. Но все отдавали себе отчет и в том, что на самом деле это почти неосуществимо. Государственный секретарь Икскуль сказал, что по всей вероятности проблему эту можно будет решить, лишь если основать в России Государственный Совет (Conseil d’Etat) по французскому образцу, который будет постоянно и в каждом отдельном случае решать, входит ли предполагаемое мероприятие в область законодательную или в область административную. По мнению Икскуля, надо было начать с того, чтобы поручить Сенату проверку передаваемых ему для публикации декретов для определения подлинной их природы: не являются ли они вмешательством в законодательную сферу⁴⁴. Фриш тоже высказал мнение, что граница это выявится лишь со временем на основании практического опыта. Когда возникает сомнение о том, имело ли правительство право решить тот или иной вопрос при помощи декрета, «законодательные учреждения, — сказал Фриш, — конечно возбудят вопрос о принадлежности данного дела их компетенции. Таким образом, на практике надлежащая грань проведется сама собою»⁴⁵. Но предлагаемое Фришем решение совсем не казалось Витте удовлетворительным. Соприкосновение с общественными представителями за те месяцы, которые прошли с назначения его председателем Совета министров, крайне разочаровало Витте, так что он не ждал от общественности ничего разумного. Он считал, что если недостаточно четко определить с самого начала границы компетенции верховного управления, Дума будет устраивать скандалы по каждому малейшему поводу, «пока члены ее сами не будут министрами и не станут управлять Российскою империей, а тогда скажут, что все можно»⁴⁶. Однако и Витте не удавалось найти лучшего решения. Таким образом оставалось поначалу задачей Сената в отдельных случаях устанавливать, что входит в компетенцию законодательства, а что — в сферу верховного управления.

Согласно основному принципу конституции, оставлявшему исполнительную власть полностью за главой государства (иными словами, согласно последовательно дуалистическому характеру конституции), министры несли ответственность за общий ход управления государством (ст. 123)⁴⁷ не перед народным представительством, а перед монархом. Однако статья 108 основных законов давала право запроса членам Государственный Думы и Государственного Совета.

Надо сказать, что статья 108 сформулирована была очень неудачно. Право запроса существовало только тогда, когда действия министров представлялись противозаконными. Кроме того запрос можно было направлять только министру, который по закону подчинялся Сенату. Но ограничения эти не соблюдались. «Практика показала, — пишет Маклаков, — что ни одно из этих ограничений ничему не мешало. Запрос часто касался действий формально законных и о лицах, не подчиненных Сенату… С этими ограничениями никто не считался, ибо они запросу и его значению помешать не могли. Надо только усвоить, что сила запроса была не в санкции Думы, не в том, что она скажет; при отсутствии парламентаризма она своим вотумом не могла министра свалить; иногда она его укрепляла… Смысл запроса был в том, что Дума получала законное, конституционное право властей обличать, осуждать, оглашать и требовать министров к ответу»⁴⁸. Я упоминал уже о решающем значении, которое надо приписать критике народного представительства, когда я говорил о возможности конфликта между царем и Думой в связи с рассмотрением какого-либо законопроекта. В случае запроса по поводу мероприятия, исходящего от министра или от Совета министров, надо также придавать большое значение такой критике, этой возможности гласно и открыто обсуждать вопрос, хотя положение министра и было таково, что — в отличие от царя — он в общем часто мог себе позволить критику эту не полностью принимать всерьез. Однако те министры, которые хотели избежать обострения положения, все- таки не могли продолжительную критику игнорировать.

Всем было ясно, что не только шаги, предпринятые министром, а и декреты, изданные царем в рамках верховного управления могут стать предметом критики со стороны народного представительства; поэтому совсем незадолго до опубликования конституции в нее включили еще статью 24, по которой распоряжения и декреты царя, изданные им в рамках верховного управления или просто непосредственно своею личной властью, должны скрепляться председателем Совета министров или компетентным по данному вопросу министром. Ясно, что это нужно было для защиты престижа монарха, ибо таким образом критика могла быть направлена не на него, а на министра. Но одновременно устранялись и некоторые соображения самоограничения критики, и поэтому решение это оказалось в интересах оппозиционной общественности, которая рассчитывала на присутствие ее представителей в Думе. Требование «скрепления» своею подписью легко могло быть для данного министра тяжелым бременем. Не удивительно поэтому, что Совет министров сначала вычеркнул эту статью из проекта, представленного государственным секретарем. Оправдывая это решение, Витте в Совещании указал на то, что в России, в рамках дуалистической конституции, министр не может подать в отставку в случае, если он по какой-либо отдельной проблеме не разделяет мнение царя. Уйти он может только в том случае, если пришел к выводу, что вообще больше не может возглавлять вверенное ему ведомство. Кроме того, если министр порядочный человек, то просто в силу этого он не может информировать Думу или Государственный Совет о своих разногласиях с царем⁴⁹. А это означает, что министр может оказаться вынужденным защищать в парламенте царский декрет, с которым сам он не согласен.

Восстановление статьи 24 в конституции произошло в самую последнюю минуту по желанию оппозиционных кругов. Дворцовый комендант Трепов показал проект основных законов общественным деятелям Муромцеву, Гессену, М. Ковалевскому и Милюкову и попросил их по поводу законопроекта высказаться. Они составили критическую записку, из которой, однако, мало что попало в проект конституции. Самое важное, что принято было во внимание из их замечаний, было требование «скрепления» министерской подписью и сужение сферы верховного управления в пользу законодательства⁵⁰.

Основные законы провели не только четкое разделение законодательной власти от исполнительной, но и обеспечили независимость судебной власти. По статье 17 конституции царь имел право назначать и сменять всех чиновников в государстве, если закон не предусматривает по этому поводу каких-либо особых условий. В проекте основных законов, который представлен был в свое время Совещанию, последней оговорки не было⁵¹. Это обстоятельство немедленно привлекло к себе внимание участвовавших в Совещании юристов, в первую очередь, членов Государственного Совета. Они заявили, что если в статью 17 конституции не войдет вышеупомянутое ограничение статьи 15 проекта, это будет равносильно упразднению несменяемости судей. Они при этом подчеркнули, что принцип несменяемости судей признается в России не только со времен судебной реформы Александра II, но еще со времен Екатерины Великой и что чрезвычайно нежелательно в чем-либо от него отклоняться⁵².

Наоборот, другие члены Особого Совещания говорили, что несменяемость судей не представляла собой опасности, пока царь располагал неограниченной властью. Но теперь, после того как царская власть утеряла свой абсолютный характер, признание принципа несменяемости явится дальнейшим сильным уменьшением этой власти. На основании этих соображений большинство Совещания высказалось против несменяемости судей. По мнению большинства, судью не может сместить ни министр юстиции, ни Совет министров, но за царем должно быть оставлено это право. Но меньшинство не уступало. Консервативный министр юстиции Акимов заявил: «Несомненно, что независимым может быть только несменяемый судья». Его предшественник, граф Пален, вторил ему: «Без несменяемости правды не существует. Великий принцип la force de la cause jugée должен быть соблюден». Наконец, Фриш указал, что «начало несменяемости вошло во всеобщее сознание». В ответ на все это царь заявил, что «ничего не имеет против несменяемости»⁵³. Таким образом и в отношении судебной власти принцип разделения власти закреплен был конституцией.

Примечания к главе 7

¹ Витте, ук. соч., т. 1, стр. 500.

² Витте, ук. соч., т. 2, стр. 8.

³ Витте, ук. соч., т. 2, стр. 4 и далее.

⁴ Царю по всей вероятности пришлось принять это решение уже потому, что ему так советовали не только либеральные вельможи, как Витте, граф Сольский и многие другие, но и те, без поддержки которых он не мог и думать о насильственном подавлении революции, как например Великий князь Николай Николаевич и товарищ министра внутренних дел П. Н. Дурново. Витте рассказывает, что Дурново в разговоре с ним назвал широкие либеральные реформы единственным выходом из создавшегося положения. Витте считает, что мнению Дурново нельзя было не придавать некоторого значения уже потому, что он был товарищем четырех министров внутренних дел, а до этого занимал пост директора Департамента Полиции. (Витте, ук. соч., т. 1, стр. 499).

⁵ Второй и третий пункты исходят из законов от 6 августа 1905 о Булыгинской Думе. Пункт 3 постановлял, что без одобрения Думы ни один законопроект не может приобрести исполнительной силы.

⁶ Витте, ук. соч., т.2, стр. 257.

⁷ Витте, ук. соч., т. 2, стр. 250.

⁸ Витте, ук. соч., т. 2, стр. 259. В записи заседания Совета министров (проект основных законов представлен был Государю в сопровождении этой записи) мысль эта сформулирована таким осторожным образом: «отсрочить составление основных законов до созыва Думы и произвести пересмотр их при ее участии невозможно, это значило бы вместо приступа к деловой, созидательной работе, вовлечь впервые собранных представителей населения в опасные и бесплодные прения о пределах собственных их прав и природе отношений их к Верховной власти» (цит, по Витте, ук. соч., т. 2, стр. 260).

⁹ Витте, ук. соч., т.2, стр. 266.

¹⁰ Витте, ук. соч., т.2, стр. 268.

¹¹ Витте называет барона Икскуля благонамеренным либералом и говорит, что считает его весьма порядочным человеком, культурным и с большой бюрократической опытностью, что по его мнению он человек принципиальный, но несколько ядовитый и не с большими идеями. (Витте, ук. соч., т. 2, стр. 258 и 263). Вместе с Икскулем работал его товарищ Харитонов, по мнению Витте человек благодушный, но не принципиальный, однако опытный чиновник, умный и культурный.

¹² Журналы заседаний опубликованы в журнале «Былое», 1917, № 4.

¹³ Именно поэтому можно сказать, что проекты аграрного закона, предложенные Думе социалистами и кадетами — противоконституционны, что и утверждал во Второй Думе депутат Шульгин. (Стеногр. запись 1907, т. 1, ст. 1133). Маклаков тоже указывает, что согласно этим законопроектам должно было произойти отчуждение дворянской земли в пользу крестьянства: т. е. в пользу одного сословия, а не в пользу государства в целом. Надо, конечно, оговориться: улучшение состояния одного сословия может в то же время служить и интересам государства в целом. Витте упоминал об этом в Особом Совещании, критикуя предложение Горемыкина, согласно которому статья 77 должна была быть сформулирована так, чтобы отчуждение частной собственности было возможно только в пользу государства. Витте говорил: «Как же Государь Император может сказать, что принудительное отчуждение допускается только для потребностей государственных учреждений, а не для крестьянских нужд, когда эти последние имеют государственное значение?» («Былое», 1017, № 4, стр. 234). Таким образом, критический подход к кадетской аграрной программе должен привести к доказательству того, что проведение в жизнь этой программы в конечном итоге нанесло бы самим крестьянам вред, поскольку программа эта направлена была на уничтожение гражданского строя, а только гражданский строй мог дать крестьянам свободу. Это я и попытался доказать в отделе, посвященном крестьянству.

¹⁴ В конце статьи 76 упоминалось, однако, об особых законах, которые ограничивают право свободного выбора места жительства. Самыми важными среди этих законов были те, которыми запрещалось евреям вообще (за исключением отдельных случаев) поселяться вне определенных областей (черта оседлости). Витте объяснял, что необходимо упомянуть об этих законах. Если их не привести, «то вся пресса скажет, что Государь вторично подтвердил право евреев на свободное передвижение и тогда его придется дать», — говорил Витте на заседании совещания по пересмотру основных государственных законов («Былое», ук. номер, стр. 233). По-видимому, однако, всем было ясно, что ограничительные постановления вскоре придется упразднить. На это отчетливо указывают слова, которыми заканчивается статья 76 в проекте основных законов, что эти ограничительные постановления остаются в силе впредь до их отмены.

¹⁵ См. Витте, ук. соч., т. 2, стр. 280 и далее.

¹⁶ Там же.

¹⁷ У большевистского крыла социал-демократической партии не было официальных представителей в Первой Думе не вследствие каких-либо правительственных мероприятий, а потому что Ленин решил бойкотировать выборы.

¹⁸ Витте, ук. соч., т. 2, стр. 298.

¹⁹ В этом направлении было однако одно ограничение. Дума не могла возвращаться к отклоненному законопроекту в течение той же сессии. Но ограничение это нельзя считать существенным. Если сессия не оказывалась случайно последней в данном созыве, Дума все в том же составе могла продолжить борьбу за свой законопроект.

²⁰ По Маклакову, ук. соч., стр. 587.

²¹ Такая свобода гарантирована была Думе основными законами (ст. 79) и статьями 43 и 45 устава Государственной Думы. Эти статьи гарантировали не только свободу слова в Думе, но и свободу публикации отчетов о критических высказываниях и оценках Думы.

²² Былое, 1917, № 4, стр. 189.

²³ Маклаков, ук. соч., стр. 586.

²⁴ Маклаков, ук. соч., стр. 570.

²⁵ Маклаков, ук. соч., стр. 571 и 573; см. также Шульгин. Дни, Белград, 1925, стр.7.

²⁶ Кроме того указывалось, что разработка проектов военных законов — дело Военного совета или Адмиралтейства, вследствие чего, разумеется, по сути дела исключалась и в этой области возможность того, что царь стал бы издавать произвольные законы.

²⁷ Былое, ук. номер, стр. 191, 195 и далее и 193 и далее.

²⁸ Былое, ук. номер, стр. 196.

²⁹ Былое, ук. номер, стр. 195 и далее.

³⁰ Былое, ук. номер, стр. 224; см. статьи 20, 21, 217 и 218 основных законов.

³¹ Былое, ук. номер, стр. 194.

³² Былое, ук. номер, стр. 225.

³³ Былое, ук. номер, стр. 225.

³⁴ Былое, ук. номер, стр. 226.

³⁵ Былое, ук. номер, стр. 227.

³⁶ Былое, ук. номер, стр. 227.

³⁷ Былое, ук. номер, стр. 228.

³⁸ Былое, ук. номер, стр. 205.

³⁹ Этот правовой принцип введен был Сперанским в закон об основании Государственного Совета. Оттуда все тот же Сперанский перенес то же определение в Свод Законов, а из него оно перешло в конституцию 23 апреля 1906 года (статья 84).

⁴⁰ Былое, ук. номер, стр. 206.

⁴¹ Формула, по которой все постановления верховного управления должны быть в соответствии с законами, означала еще, что верховная власть при проведении в жизнь отдельных мероприятий, предусмотренных этими постановлениями, не смела выйти за рамки одобренного народным представительством бюджета.

⁴² Былое, ук. номер, стр. 214.

⁴³ Былое, ук. номер, стр. 203.

⁴⁴ Былое, ук. номер, стр. 216; согласно статье 24 основных законов постановления верховного управления публиковались Сенатом.

⁴⁵ Былое, ук. номер, стр. 215.

⁴⁶ Былое, ук. номер, стр. 215.

⁴⁷ В случае служебных проступков, министры на основании соответствующих постановлений закона привлекались к гражданской или к уголовной ответственности.

⁴⁸ Маклаков, ук. соч., стр. 598.

⁴⁹ Былое ук. номер, стр. 228.

⁵⁰ Витте, ук. соч., стр. 267 и далее, т. 2.

⁵¹ Былое, ук. номер, стр. 219, прим. 2. Статье 17 основных законов соответствует статья 15 проекта.

⁵² Былое, ук. номер, стр. 221 и далее, высказывания Палена и Фриша.

⁵³ Былое, ук. номер, стр. 220 и далее.

Маклаков в своей книге задает вопрос: в чем же состояла новизна и необычность хорошо продуманной и чрезвычайно для России полезной конституции 1906 года¹. Конечно, самым ценным в этой конституции было то, что в ней в высокой мере осуществлялся либеральный принцип разделения власти. При этом особенно важно, что этот принцип применялся в основных законах 23 апреля 1906 года так, как это было нужно и как соответствовало существовавшим в то время в России условиям. Конституция представляла собой то, что было исторически и политически необходимым в 1906, а никак не какое-то программное применение теоретических принципов либерализма. Положив в основу конституции принцип разделения власти, можно было провести в жизнь чрезвычайно удачное распределение функций и чрезвычайно важное разграничение сфер влияния, не только теоретическое, а и практическое. Такое разграничение сфер влияния позволяло дать соответствующий круг действий всем существовавшим тогда факторам политической жизни. Привлечение общественности к законодательству открывало путь к государственной деятельности тем кругам общества, которые до тех пор в лучшем случае имели возможность участвовать в местном самоуправлении. Однако и прежние правящие слои общества не исключались из государственной работы, потому что исполнительная власть оставалась в руках бюрократии, то есть тех, кто в то время только и обладали опытом в области управления государством. К тому же эти две сферы никоим образом не отделялись искусственно одна от другой. С другой стороны, при помощи института всеобщего голосования, управление государством подчинялось также контролю народного представительства. Но в то же время бюрократия не исключалась полностью из законодательного процесса, поскольку верхняя палата, то есть Государственный Совет, состояла не только из избранных членов, а также из членов, назначенных императором².

Последний пункт и был одним из тех, которые подвергались особенно острой критике со стороны русских радикалов. Представители радикализма считали, что благодаря именно этому пункту, истинный характер народного представительства как института, основанного на народном голосовании, был искажен. Хотя эти возражения с теоретической точки зрения нельзя считать неоправданными и хотя присутствие в верхней палате назначенных членов и представляется явлением ненормальным, которое должно было исчезнуть со временем, однако никак нельзя полностью отвергнуть те доводы, которые говорят за разумность применения подобной системы временно и в момент перехода от абсолютизма к конституционному строю. Маклаков пишет: «В 1906 году слуги старого режима были не только внушительной политической силой, у них одних был государственный опыт и школа. А между тем у них не было шансов быть выбранными; их прошлое клало на них клеймо в глазах демократических избирателей. Устранить их вовсе от участия в законодательной деятельности было бы вандализмом, государственным мотовством. Но поскольку хотели не революции, а превращения самодержавия в конституционную монархию, опытных и знающих государственных людей надо было сохранить и использовать. И характерно, что в число таких назначенных членов попадали не только люди реакции, а такие люди, как Витте, Таганцев, Кони и много других. Это одно показывало истинный смысл и цель этого назначения»³.

Еще важнее, чем такое разделение функций и использование политических сил именно для тех функций, которые они хорошо могли исполнять, было следующее: конституция от 23 апреля 1906 года представляла собой правовые рамки, в которых наконец можно было достичь политической цели, так долго остававшейся недостижимой и состоявшей в том, что монархия принимала либерализм как свою программу, а общественность сотрудничала с традиционными силами монархии при проведении в жизнь этой программы и даже находила какое-то внутреннее единство с этими силами. Маклаков считает, что в этом и состояла основная политическая идея конституции 1906 года. Он пишет: «В России были тогда две силы. Была историческая власть с большим запасом знаний и опыта, но которая уже не могла править одна. Было общество, многое правильно понимавшее, полное хороших намерений, но не умевшее управлять ничем, даже собой. Спасение России было в примирении и союзе этих двух сил, в их совместной и согласованной работе. Конституция 1906 года — и в этом ее основная идея — не только давала возможность такой работы, но делала ее обязательной. Идти вперед, менять можно было только при обоюдном согласии. Соглашение между двумя политическими силами сделано было необходимым условием государственной жизни»⁴. Маклаков повторяет здесь, говоря о конкретном положении, возникшем в 1906 году в России вследствие конституции, то, что Монтескье говорит вообще о сосуществовании властей в государстве, в котором проведено разделение власти. В самом деле, дуалистический, то есть построенный на принципе разделения власти, характер конституции 1906 года делает необходимым сотрудничество между конституционными властями, а также учет стоящих за ними политических факторов, ибо без этого государственная жизнь пришла бы в полный тупик.

Особенность и принципиальная сущность конституции 1906 г. состояла именно в том, что благодаря ее дуалистическому характеру она явилась пактом, так сказать, принципиальным соглашением, между старой монархией и молодыми силами общества⁵. Это и отличало ее, с одной стороны, от основных законов самодержавия, изданных Сперанским в 1832 году, а с другой стороны, от парламентской конституции, о которой мечтали русские радикалы. Маклаков пишет: «До нее (то есть до конституции 1906 г.) вся полнота власти была в правительственном аппарате, возглавляемом монархом; общество ничем его воле противостоять не могло. Конституции 1904 и 1905 гг., сочиненные обществом, передавали всю власть представительству, то есть обществу. Это было полным народовластием. Основные же законы 1906 года поставили прежних врагов в одинаковое положение, наделили их равными правами. Оба они могли друг другу мешать; оба могли друг против друга защищать status quo»⁶. Таким образом, конституция 1906 года в большой мере воплощает основные положения подлинной конституции. Она должна была закрыть революционный, антиконституционный путь как перед государственной властью, так и перед обществом. Революционное преобразование России, подобное тому, которое провел Петр Великий, а еще до него Иоанн Грозный, становилось теперь невозможным без согласия представителей населения. Но в то же время, революционные партии, даже в том случае, если они располагали большинством в народном представительстве, не могли проводить свою революционную программу без сотрудничества со стороны правительства.

Общественность могла, таким образом, прежде всего с удовлетворением убедиться в том, что благодаря конституции монарх утратил возможность издавать законы по своему усмотрению. Стало невозможным издавать не только деспотические законы, а и вообще законы, которые народное представительство отклоняло, считая их вредными для страны или несправедливыми. Однако общественность в значительной мере оставила без внимания эти достижения просто потому, что ей не хватало подлинного понимания того, что на самом деле представляет собой и означает конституционный строй. Сущность такого строя состоит в том, что он представляет собой защиту от произвола неограниченной государственной власти, стоящей над законами, защиту существующего правопорядка и признанных в рамках такого правопорядка заслуженных субъективных прав. В отличие от абсолютизма, конституционный строй не дает государственной власти возможности бесконтрольно и безотчетно издавать или отменять законы, иными словами, государственная власть не может произвольно менять объективный правопорядок и при помощи новых законов ущемлять или полностью устранять существующие субъективные права. Тогдашние русские лево-радикальные политические деятели с полным равнодушием относились к этой сути и этому значению конституции, потому что их не интересовала защита существующего права от произвола государственной власти, а интересовало их, наоборот, исключительно создание органа, который располагал бы достаточными полномочиями, чтобы внешне законным образом заменить существующие законы новыми и отменить существующие субъективные права, несправедливые с точки зрения теоретических концепций и обоснованной на них программы.

Конституция могла сделать сотрудничество и соглашение между обществом и государственной властью обязательными, но конечно, не могла сделать их необходимыми в смысле какой-то физической закономерности. Поскольку русские радикалы не хотели такого сотрудничества в рамках дуалистической конституции, то его и нельзя было достигнуть путем одной конституции. Радикалы, как уже было сказано, стремились к тому, чтобы сосредоточить всю государственную власть в руках народного представительства, в котором они сами надеялись располагать большинством голосов. Иными словами, они совершенно не искали сотрудничества с исторической властью, а требовали от этой власти безусловной капитуляции. Соответственно представители радикализма оспаривали даже право царя пожаловать конституцию. По их мнению, только народное представительство, основанное на всеобщих выборах, имело право дать стране конституцию; радикальные круги считали, что конституция должна быть основана на принципах последовательного парламентаризма. Правительство должно было составляться из членов парламентского большинства и быть ответственным только перед парламентским большинством. Вторая или верхняя палата должна была быть устранена, для того чтобы избежать возникновения каких-либо препятствий, которые мешали бы исполнению воли нижней палаты. На самом деле это — программа абсолютного народовластия, или даже скорей демократического абсолютизма.

В такой концепции и в таком образе мышления и лежала главная опасность, угрожавшая утверждению настоящего конституционного строя в России, превращению России в правовое государство. Маклаков пишет: «Для установления начал правового порядка в России надо было самодержавие монарха ограничить, а не заменять самодержавием большинства Государственной Думы»⁷.

В противоположность радикальной общественности, силы монархии тогда полностью были готовы сотрудничать с представителями общественных кругов. Когда Витте и другие советники настойчиво советовали Николаю II созвать народное представительство, они при этом исходили из убеждения, что переход к конституционному строю и привлечение представителей общественности к законодательной работе удовлетворят либеральные силы, что эти силы вследствие этого отдалятся от революционных групп и даже обратятся против революции и что они будут на этом пути сотрудничать с правительством.

Они думали, что таким образом революционное движение ослабеет и само собой постепенно начнет исчезать; что не придется прибегать к военным мероприятиям и что даже вмешательство полиции в борьбу с революционерами и с революционными эксцессами можно будет сильно ограничить.

Для того чтобы расширить и углубить сотрудничество с общественными силами, Витте решил не ограничиваться привлечением их к законодательной работе, а попытаться принять в правительство несколько видных представителей общественности. При этом он думал в первую очередь о земских деятелях. Для того чтобы установить связь с этими силами, он обратился к одному из умеренных представителей земских кругов, Шипову. Переговоры с Шиповым и с другими консервативными либералами об их вступлении в правительство оказались безрезультатными, потому что они не хотели сотрудничать с Дурново не только по политическим, но и по нравственным соображениям. Широко известна была резолюция Александра III, которой он лишил Дурново его официального поста. Резолюция эта носила характер именно нравственного осуждения, так как Александр III принял свое решение потому, что Дурново злоупотребил служебными привилегиями и прерогативами в какой-то своей личной сентиментальной истории. Но Витте был убежден в том, что во главе министерства внутренних дел, в момент, когда налицо угроза революции, может стоять только человек, который хорошо знает все полицейские дела, и поэтому он не соглашался отказаться от сотрудничества Дурново в качестве министра внутренних дел. Однако это была только одна из причин. Важнейшей причиной было убеждение умеренных представителей земства, что за ними не стоят широкие общественные круги и что, значит, их вступление в правительство никак не поведет к примирению общественности с государственной властью, а только поставит их самих в такое положение, в котором их назовут предателями. Отчасти надо сказать, что им просто психологически трудно было из представителей оппозиции добровольно превратиться в членов правительства; пожалуй, такой переход даже был для них просто невозможным. Я не собираюсь подробно рассматривать переговоры представителей общественности с Витте по вопросу их возможного участия в правительстве, потому что переговоры (отчасти именно тех же самых) представителей общественности со Столыпиным носили совершенно тот же характер. Таким образом у меня будет возможность сказать то, что я считаю нужным, о характере этих переговоров, когда я буду рассматривать переговоры общественных деятелей со Столыпиным. Надо еще к тому же сказать, что многое выявилось гораздо яснее именно в этих последних переговорах со Столыпиным, и мы располагаем более подробными данными о том, как эти переговоры шли.

Были ли действительно у правительственных кругов в то время, когда Витте был председателем Совета министров, серьезные намерения принять в правительство представителей радикального большинства земских съездов? В этом позволительно сомневаться, хотя Витте и говорил Шипову, что «…он не боится людей более левого направления, но считает необходимым, чтобы общественные деятели, которые согласятся войти в состав кабинета, обладали сильной волей, серьезным отношением к государственному делу и определенно сознавали необходимость поддержания авторитета государственной власти и порядка в стране в переживаемое переходное время»⁸. Однако ясно, что самому этому большинству чужда была всякая мысль о вступлении в правительство. Это доказывает уже тот факт, что Милюков во время неофициального собеседования советовал Витте вообще не принимать никаких представителей общественности в правительство, а составить кабинет исключительно из членов бюрократии⁹.

Наоборот, наверное думали об этом как раз Шипов и другие представители земского меньшинства, ибо они ведь не считали себя уполномоченными говорить от имени всей земской общественности. Уже во время первой встречи с Витте Шипов с целью установить контакт с широкими кругами общественности и привлечь ее к сотрудничеству посоветовал Витте обратиться в организационное бюро земских съездов в Москве. А поскольку в то время это бюро превратилось на деле в политическое бюро радикальной группы, оно и назначило для переговоров с Витте людей, которых надо было считать не представителями земства, а скорее представителями радикализма, хотя они и принадлежали к земским кругам. Главным оратором в этой депутации был характерный представитель русского радикализма профессор Кокошкин. В своей книге «Три попытки» Милюков справедливо пишет: «Выбор Кокошкина для беседы с Витте означал, что бюро не хочет компромиссных решений»¹⁰. На самом деле депутация бюро не вела настоящих переговоров с Витте, а просто поставила ему ультиматум. Депутация обратила внимание Витте на то, что пожалование конституции царской властью принципиально недопустимо, и требовала созыва учредительного собрания как органа суверенной народной воли для подготовки конституции.

Этого, наверное, было достаточно, чтобы показать Витте, что нечего и думать о какой-либо помощи в борьбе с революцией со стороны представителей общественности, во всяком случае, тех ее представителей, с которыми он разговаривал. Он должен был прийти к заключению, что занятые этими людьми позиции, наоборот, благоприятствуют революционному развитию. Как мы уже видели, Витте придерживался мнения, что если конституция не будет пожалована до созыва народного представительства, иными словами, если не будут созданы прочные правовые рамки для законодательной работы, а народное представительство возникнет с полномочиями учредительного собрания, конфликт между таким народным представительством и царской властью будет неизбежным и в таком конфликте народное представительство неизбежно станет на сторону и даже во главе революции, при этом еще использовано будет для внешнего узаконения революции. Таким образом, революция усилится, революционное развитие в значительной мере будет облегчено. Доказательством тому служил и исторический опыт Франции. В 1789 году во Франции народное представительство было создано без предварительного создания конституции, поэтому отсутствовала правовая основа для соглашения между монархом и Etats Сénérаuх, так что все способствовало тому, чтобы события развивались в сторону революции. Маклаков в связи с этим пишет: «Можно ли было поверить, чтобы через сто двадцать лет наша власть повторила ту же ошибку, уже единогласно осужденную всеми историками?»¹¹

При этом важно, что делегация бюро представляла не только точку зрения небольшой группы, это была на самом деле концепция широких общественных кругов. Это проявилось на последнем земском съезде в начале ноября 1905 года: в первый раз земский съезд не признал за царем право пожаловать конституцию. Но так как на этом съезде представлены были и умеренные элементы, съезд не высказался прямо за созыв учредительного собрания. Он поставил требование, чтобы Дума подготовила конституцию и царь ее утвердил¹². Поскольку такое компромиссное решение предусматривало утверждение царем, левые группы восприняли его как уступку и отказ от чистого принципа народного суверенитета и вследствие этого с возмущением выдвинули обвинение в измене. Но с другой стороны, такая формула не могла удовлетворить и правительственные круги. Если бы ее действительно приняли, то возник бы все тот же крайне опасный конфликт между царем и народным представительством, которого надо было опасаться и при созыве учредительного собрания, заключение или решение которого царь не имел бы даже права утверждать. Особенно Витте видел это абсолютно ясно и считал, что постановление земского съезда нельзя серьезно принимать во внимание.

Не более практичными были и другие рекомендации, которые последний земский съезд сделал в адрес правительства Витте. Съезд требовал от правительства немедленного и неограниченного осуществления всех свобод, упомянутых в Манифесте 17 октября. Он требовал упразднения законов о введении чрезвычайного положения и военного положения в отдельных областях, всеобщей амнистии за все политические преступления, немедленного устранения смертной казни и т. д.¹³ Но при этом все знали, что волна революционного террора расширяется и распространяется все дальше. Так как же можно было думать серьезно, — спрашивал Маклаков, — что можно бороться с террористическими покушениями только амнистией и свободами?

Заключения земского съезда глубоко возмутили Витте, но он все еще не мог поверить, что за этими постановлениями стоит вся земская общественность. Может быть, он слыхал, что на съезде было и меньшинство, которое сопротивлялось принятию этой резолюции. Может быть он знал, что земства провинции настроены были гораздо более консервативно, чем земский съезд. Поэтому он еще раз отреагировал на постановления земского съезда. Когда (вскоре после того, как он получил эти постановления) до Петербурга дошло известие о том, что в Севастополе произошло восстание моряков, Витте послал Петрункевичу телеграмму. В этой телеграмме он высказывал свое убеждение, что заключения земского съезда были бы иными, если бы съезд знал то, что произошло в Севастополе. Телеграмма его заканчивалась следующими словами: «Я обращаюсь к вам, потому что верю в ваш патриотизм»¹⁴. Но эта телеграмма не произвела решающего впечатления на участников съезда. Правда, она усилила у некоторых из них склонность к умеренному подходу, однако большинство продолжало считать, что это — лишь знак слабости и готовности правительства продолжать переговоры и в конце концов уступить. Итак, съезд постановил послать к Витте новую депутацию. Эта вторая депутация отличалась от депутации бюро только тем, что она не должна была ставить Витте ультиматума. Но сам съезд занял слишком четкую позицию, и депутация никак не могла доложить Витте о каком-то изменении настроений земской общественности под влиянием трагических событий. Даже примирительно настроенная депутация вряд ли смогла бы изменить тот факт, что «земский съезд не хотел быть опорой государственной власти, а продолжал быть для нее прежним врагом»¹⁵. Витте это понял. Он не принял депутации, которой вручили от его имени холодный письменный ответ.

Наверное в этот момент Витте стало ясно, что его надежды и его политический план потерпели неудачу. Как уже было сказано, Витте рассчитывал примириться с либеральной общественностью путем перехода к конституционному строю; таким образом он надеялся изолировать революцию и вызвать ее поражение. Исходя из такого плана, он посоветовал Николаю II объявить переход к конституционному строю Манифестом 17 октября. Но при этом он так же открыто сказал царю, что есть и другая возможность, а именно подавить революцию просто при помощи полиции и военных сил; однако сам он этот путь отвергал. Теперь Витте видел, что не оправдалась его надежда найти поддержку в широких кругах общественности и особенно в земских кругах, он убедился, что стало необходимым отныне бороться с революцией теми методами, против которых он недвусмысленно высказался, которых он не хотел применять И именно во избежание их применения он и посоветовал царю дать стране конституцию. И вот Витте уполномочил своего министра внутренних дел Дурново подавить революцию при помощи полиции и военных сил. Это удалось Дурново сравнительно легко. Даже для подавления вооруженного восстания в декабря 1905 года оказалось достаточным вызвать из Петербурга гвардейский полк. В других городах полиция одна справлялась с революционерами.

Объявление о переходе к конституционному строю, таким образом, не дало тех результатов, которых Витте хотел достигнуть. Витте чувствовал, что он ввел царя в заблуждение. По всей вероятности, у него было чувство вины перед Государем, но он его, наверное, очень скоро подавил. Витте никогда охотно не признавался в своих ошибках. Может быть именно это подавленное сознание вины и было глубинным источником проявлений с его стороны ненависти к царю, которые неоднократно встречаются в его воспоминаниях. Мне кажется, что наличие такого сознания вины у Витте явно уже в заявлении, которое он сделал Маклакову много лет позже и которое Маклаков приводит в своих воспоминаниях: «Если бы я мог поверить тогда, что вся общественность была такова, какой была делегация, я не простил бы себе, что посоветовал Государю дать конституцию»¹⁶.

В конце концов, вопрос о том, было ли у Витте по отношению к царю такое сознание вины, скорее второстепенен. Важно только то, что он отдавал себе отчет в полном крушении всей своей политической концепции. Только исходя из этого и можно объяснить его дальнейшее поведение. Только этим можно объяснить тот факт, что в Особом Совещании он часто высказывался очень антилиберально и говорил о будущем народном представительстве всегда с чрезвычайным недоверием. Только этим объясняется, что в этом совещании он даже пытался оспаривать, что новый строй является действительно конституционным строем и даже пытался ввести в основные законы статью, при помощи которой возможно было узаконить государственный переворот. Только таким чувством вины можно объяснить, что он не хотел или не мог явиться перед Думой как глава правительства и подал в отставку за несколько дней до ее открытия. Без поддержки общественности, той поддержки, которую он искал и не нашел, Витте мог предстать перед Думой лишь как бюрократ, так сказать, как специалист по государственным делам. Но без поддержки общественности он не был политическим деятелем в том смысле, как он это понимал, и не мог иметь настоящего политического влияния, а по-видимому, именно такой роли он хотел и искал, несмотря на то, что по своим личным качествам он как раз не совсем подходил к такой роли¹⁷. Только крушением тех надежд, которые он возлагал на либерализм, можно далее объяснить, что он дал своему министру внутренних дел Дурново полную свободу при подавлении революции и что он часто недостаточно энергично сопротивлялся все более частым проявлениям белого террора со стороны реакционных элементов. Последнее обстоятельство особенно возмущало оппозиционную общественность, несмотря на то, что именно эта общественность в основном несла ответственность за происходившее, на что справедливо указывает Маклаков. «Либеральное общество, — пишет он, — не хотело понять, что, отказав Витте в поддержке, оно отняло у него ту позицию, на которой он мог дать бой реакции. Если бы общественность со своей либеральной программой явилась в то же время опорой порядка в стране, Витте, опираясь на нее, мог бы ударять по реакции. Но пока либеральное общество требовало учредительного собрания, амнистий и полных свобод, не находя ни единого слова для осуждения революции, черные сотни казались как бы единственной защитой трона и порядка в стране»¹⁸. Однако общественность не могла простить Витте жестокости, с которой подавлялась революция. Она не хотела понять, что этой жестокости можно было избежать только с ее поддержкой, ибо без этой поддержки Витте полностью зависел от помощи тех, которые глубоко презирали само понятие правового государства. Без этой поддержки Витте не оставалось ничего другого, как противопоставить голой силе революционного террора голую силу полицейских санкций, если он не был готов капитулировать перед революцией, что, конечно, было просто невозможно, поскольку означало бы полную его сдачу.

Нет никакого сомнения в том, что тогда не капитуляция, а именно борьба была не только политически правильна, а и нравственно справедлива. Маклаков подчеркивает это в своих воспоминаниях со свойственными ему блеском и глубиной. Он пишет: «…Жестокое дело, которое с возмущающей беспощадностью сделала власть, спасло тогда Россию от большего зла — от революции. Революция, которой многие с восторгом ждали, принесла бы с собой то, что Россия переживает теперь. Перед судом истории усмирители 1905 года окажутся более правы, чем те, кто из самых самоотверженных побуждений начал восстание¹⁹, ему способствовал и радовался, что власть попала в тупик. Пока мы не посмеем этого признать, мы еще не можем объективно судить наше прошлое»²⁰.

Примечания к главе 8

¹ Маклаков, ук. соч., стр. 561.

² Число назначенных членов не могло превышать числа членов избранных — оно могло быть только меньше его.

³ Маклаков, ук. соч., стр. 591.

⁴ Маклаков, ук. соч., стр. 585.

⁵ Маклаков, ук. соч., стр. 445.

⁶ Маклаков, ук. соч., стр. 585.

⁷ Маклаков. Вторая Государственная Дума. Париж (без даты), стр. 8; см. также: Маклаков. Первая Государственная Дума. Париж, 1939, стр.18.

⁸ Шипов, ук. соч. стр. 335; см. также стр. 341.

⁹ Милюков. Три попытки. Париж, 1921, стр. 24.

¹⁰ По Маклакову, ук. соч., стр. 437.

¹¹ Маклаков, ук. соч., стр. 551.

¹² Маклаков, у к. соч., стр. 461.

¹³ Маклаков, ук. соч., стр. 464.

¹⁴ По Маклакову, ук. соч., стр. 470.

¹⁵ Маклаков, у к. соч., стр. 471.

¹⁶ По Маклакову, ук. соч., стр. 439.

¹⁷ Маклаков, ук. соч., стр. 419.

¹⁸ Маклаков, ук. соч., стр. 420.

¹⁹ Имеется в виду вооруженное восстание в Москве в декабре 1905 года.

²⁰ Маклаков, ук. соч., стр. 429 и далее.

На земском съезде в ноябре 1905 года, так же как на съезде в ноябре 1904 года, наряду с радикальным большинством было и меньшинство. Однако между этим меньшинством (на съезде 1905 года) и тем, которое было на съезде в 1904 году, существовала серьезная разница. В 1904 меньшинство высказалось против конституционного строя, в то время как в 1905 меньшинство было за конституцию. К этому меньшинству принадлежали отчасти давнишние конституционалисты, как Гучков, а отчасти и такие люди, как Шипов¹, из меньшинства съезда 1904 года, которые тогда еще были против конституции, но теперь, после того как она стала свершившимся фактом, ее признавали. Нельзя забывать уже подчеркнутого обстоятельства, а именно, что вся деятельность таких людей, как Шипов, с самого начала фактически служила делу конституции, так что для них теперь было вполне естественно ее поддерживать. Меньшинство ноябрьского съезда (1905) расходилось с большинством не в вопросе принятия или непринятия конституции, а в том, что они согласны были на пожалованную царем конституцию и отвергали концепцию учредительного собрания как источника нового государственного порядка.

Особенно ясно высказал это Свечин². Он отклонял возможность учредительного собрания, покуда в России существует законная государственная власть. Кроме того он указывал, что существуют разные позиции по отношению к Манифесту 17 октября: одни хотят идти дальше, другие находят, что и так уже зашли слишком далеко. Свечин критиковал обе эти позиции и предлагал принять позицию самого Манифеста. Это было предпосылкой октябризма. Маклаков считает, что меньшинство на последнем земском съезде защищало принципы либерализма, так же как это делали затем октябристы в Первой Думе³.

Контраст между меньшинством и большинством на съезде отнюдь не ограничивался вопросом конституции, а распространялся и на многие другие проблемы. Прежде всего меньшинство абсолютно четко отвергало революцию и решительно осуждало революционный террор. Гучков предложил съезду ввести следующую фразу в резолюцию, требовавшую отмены смертной казни: «Съезд осуждает насилия и убийства как средство политической борьбы»⁴. Однако большинство отклонило даже это скромное предложение. Независимое поведение Гучкова на съезде повысило его авторитет. Либеральный социолог М. М. Ковалевский, также принимавший участие в съезде, сказал Маклакову: «Я видел на съезде только одного государственного человека, это Гучков»⁵.

Из меньшинства этого земского съезда (в ноябре 1905) и возникла впоследствии партия октябристов (Союз 17 октября), во главе которой сначала, некоторое сравнительно короткое время, стоял Шипов, а затем ряд лет ее возглавлял Гучков. Большинство же состояло из членов конституционно-демократической партии, возникшей за несколько недель до съезда. Впрочем, конституционно-демократическая партия все же не совпадала с большинством съезда в той мере, в какой партия октябристов совпадала с его меньшинством. Некоторые представители меньшинства, как например Маклаков и Свечин, примкнули к партии кадетов. Внутри конституционно-демократической партии всегда существовала либеральная группа, противопоставлявшая свои мнения мнениям радикального большинства. Однако она не была достаточно влиятельна, чтобы добиться принятия своих позиций. В лучшем случае, этой группе удавалось заставить партию принять компромиссное решение, к которому сама она пассивно примыкала, хотя часто такое решение было не менее вредным, чем точка зрения большинства. Представителями этого либерального меньшинства внутри партии кадетов, кроме Маклакова и Свечина, были Н. Л. Львов и П. Б. Струве; оба они, однако, вскоре покинули партию.

Вскоре после 17 октября стали формироваться многочисленные политические партии, стоявшие правее кадетов. Отчасти они держались просто враждебно по отношению к новому государственному строю, отчасти они симпатизировали принципам, провозглашенным Манифестом 17 октября, а отчасти это были группы, представлявшие чисто местные интересы⁶. Во время частых общих поездок из Москвы в Петербург Шипов и Гучков часто обсуждали необходимость объединить маленькие группы и партии, у которых была общая цель: мирным путем осуществлять принципы конституционной монархии, провозглашенные Манифестом 17 октября. Необходимость эта стала особенно острой после земского съезда в ноябре 1905 года, когда очень усилился контраст между радикальным большинством и либеральным меньшинством. Меньшинство высказало «особое мнение» по поводу резолюций последнего земского съезда и тем самым определенно отмежевалось от его решений. Тот факт, что большинство уже в середине октября организовалось в политическую партию (конституционно-демократическую), должен был сделать совершенно естественным решение противопоставить партии кадетов хоть в какой-то мере организованную большую политическую группу, представлявшую идеологию меньшинства. При всех условиях приближение выборов в Думу делало необходимым создание подобной группы.

Вскоре после этого состоялось в Москве совещание приверженцев этой идеи. Решено было создать не партию, а союз, так чтобы отдельные партии и группы, которые пожелают к нему примкнуть, могли сохранять свою независимость. Союз назвали Союзом 17 октября, а членов союза так же как и думскую фракцию, стали называть октябристами. Группа, от которой исходила инициатива, обратилась с призывом к общественности и одновременно объявила и основные тезисы своей программы. В воззвании подчеркивалась необходимость объединения всех тех, «кто искренно желает мирного обновления страны, кто отвергает одинаково и застой, и революционные потрясения и кто признает необходимость создания сильной и авторитетной власти, которая, совместно с народным представительством, могла бы внести в страну умиротворение путем созидательной законодательной деятельности»⁷. Отклик на призыв был положительным. По всей провинции стали возникать группы октябристов. В Москве основан был центральный комитет, председателем его был избран Шипов.

Небезынтересно сравнить главные пункты программы октябристов — т. е. программы русского либерализма — с главными пунктами программы конституционно-демократической партии, т. е. русского радикализма. На самом деле, правильнее наверное говорить не о пунктах программы, а об основных моментах идеологии и ею определенного поведения. Программа конституционно-демократической партии, принятая на съезде, вообще не упоминала о конституционной монархии. Она говорила только о российском государстве или о державе российской. Статья 13 гласит: «Конституционное развитие российского государства определяется основными законами». Из этого вытекает, что кадеты, правда, не требовали основания республики в России⁸, но что они не были и сторонниками монархии. Они считали правильным сохранять пока этот пережиток прошлого, не имевший в их глазах никакой ценности, до тех пор, пока суверенная воля народная определенно не выскажется за его устранение.

Напротив, в основных тезисах программы октябристов мы читаем, что к главным целям союза относится «развитие и укрепление начал конституционной монархии и установление тесного единения монарха с народом»⁹. Из полного текста программы и из речей выдающихся октябристов на партийных съездах (особенно из речей Гучкова) ясно, что для октябристов монархия представляла собой воплощение великой русской исторической традиции и поэтому в ней видели и для будущего ту силу, которая одна только и сможет осуществить обновление России. Так, на первом всероссийском съезде Союза 17 октября, состоявшемся в Москве с 8 по 12 февраля 1906 года, Гучков сказал: «… Мы не можем относиться отрицательно к тому, что создано старой Россией… монархическое начало, которое сыграло в России такую огромную роль, тоже должно быть перенесено обновленным в новую Россию»¹⁰. На том же съезде Шипов подчеркнул: «Мы — искренние монархисты по убеждению; мы видим в конституционной монархии противодействие идее деспотизма олигархии или массы. Монарх — выше всех политических партий, и поэтому свобода и право каждого гражданина наиболее обеспечены при конституционной монархии»¹¹. Эти слова Шипова легли в основу дальнейшей разработки программы. Программа указывала на то, что монарх, несмотря на ограничение его воли правами народного представительства, получил большую власть вследствие того, что превзойден бюрократический абсолютизм и возникло единение с народом. Монархия имеет отныне новое задание: она должна стать миротворящим началом, поскольку предоставление свободы в политической, национальной и социальной борьбе открывает многочисленные возможности именно для этого задания¹².

В той же речи Шипов сказал: «Мы наравне с левыми партиями одинаково понимаем, что будущее России заключается в широких демократических реформах». Однако, в отличие от этих партий, — подчеркивал он, — октябристы считают, что в основу этих реформ должен лечь не один только принцип свободы, но и нравственное начало. «Исходной идеей Союза 17 октября, — закончил свою речь Шипов, — является признание высших начал свободы, правды и любви»¹³. По моему мнению, едва ли можно оспаривать, что существует известное родство между принципами октябристов и христианских демократов; возможно, что из Союза 17 октября развилась бы в дальнейшем православная христианско-демократическая партия.

Из различного подхода к монархии совершенно естественно вытекало, что кадеты отвергают принцип пожалования конституции монархом, в то время как октябристы приветствуют пожалованную конституцию.

Программа к.-д. требовала всеобщего избирательного права. Кадеты были убеждены, что подлинным народным представительством могло называться только собрание, возникшее из всеобщего прямого равного для всех и тайного голосования. Программа к.-д. требовала введения парламентаризма (ст. 19). Она не высказывалась прямо за упразднение верхней палаты, однако признавала, что по этому вопросу существуют разногласия внутри партии (ст. 14), из чего ясно, что партия не считала принципиально нежелательным упразднение верхней палаты. Во всяком случае, кадеты не предусматривали, в качестве верхней палаты, преобразованный Государственный Совет, а новую палату, которая избрана будет демократизированными органами самоуправления.

Октябристы по этим пунктам сначала придерживались точки зрения, не противоречившей принципиально кадетским позициям. Однако эту точку зрения они выражали умеренно, в согласии с существовавшими историческими обстоятельствами. Так же как и кадеты, октябристы были сторонниками всеобщего, равного и, само собой разумеется, тайного голосования. Октябристы высказывались за то, чтобы правительство было составлено из рядов думского большинства, а это бесспорно представляло собой шаг в направлении парламентского строя. Однако они не настаивали на его немедленном формальном введении. Октябристы осуждали превращение Государственного Совета в верхнюю палату при сохранении назначенных членов; они считали такое решение нежелательным и противоречащим Манифесту 17 октября. В принципе, однако, они видели в верхней палате нужное и полезное учреждение. В резолюции центрального комитета октябристов от марта 1906 года (резолюция эта ссылается на закон о Государственном Совете от 20 февраля) ясно указано, что Государственный Совет не может расцениваться как настоящее представительство мнений страны. Поэтому центральный комитет октябристов считал нужным ограничение полномочий Государственного Совета. Резолюция подчеркивает, что Государственный Совет чрезвычайно важен для обеспечения преемственности законодательства и для того, чтобы препятствовать недостаточно зрелым постановлениям Думы. Поэтому должно оставаться в силе право Государственного Совета отвергать постановления Думы, а таким образом отвергнутые постановления должны возвращаться в Думу. Но если Дума останется при своем первоначальном решении, то, по мнению октябристов, проект уже не должен возвращаться в Государственный Совет, а должен быть представлен царю, которому и должно принадлежать право окончательного решения¹⁴.

Очень важно еще следующее различие: программа к.-д. в числе основных гражданских прав не упоминает о праве собственности, в то время как у октябристов право собственности включено в список основных гражданских прав. (Пункт третий тезисов). Конечно, это не означало, что они считают частную собственность неприкосновенной при любом положении. Октябристы допускали возможность экспроприации поместий в пользу крестьян для решения аграрной проблемы. Однако они считали экспроприацию мероприятием, которое применимо лишь с величайшей осторожностью и в том случае, если не дано никакой другой возможности. В основных тезисах (пункт 4) подчеркивалось, что экспроприация поместий допустима для расширения крестьянского землевладения только при справедливом возмещении убытка и только в интересах государства. Что касается аграрной программы к.-д., я уже подробно ее проанализировал. При этом было совершенно ясно, что кадеты предполагают провести программу экспроприации гораздо шире, чем октябристы; в отношении же компенсации за экспроприированное имущество они отнюдь не собирались придерживаться принципов гражданского права.

Однако, самое серьезное различие между кадетами и октябристами заключалось не в программе, а в том, что в противоположность кадетам октябристы готовы были поначалу мириться с тем, что они считали недостатками конституции, для того чтобы возможно скорее и энергичнее приступить к подготовлению либеральных реформ в Думе в рамках пожалованной конституции. Они были убеждены в том, что мирная и дельная работа в Думе и проведение в жизнь либеральных реформ со временем неизбежно должны повести к демократизации конституции. В основных тезисах их подчеркивалось, что особо важен возможно более скорый созыв Думы с целью приступить к решению крестьянского вопроса в смысле установления равноправия крестьян с другими гражданами. Дальше мы читаем в основных тезисах, что Дума должна немедленно заняться разработкой рабочего законодательства, а также разработкой законов, направленных на развитие самоуправления, на преобразование судебного ведомства, администрации и налогового ведомства и на развитие системы народного просвещения (пункт 4 а-е). Наоборот, кадеты считали, что серьезная дельная работа в Думе нежелательна. На апрельском съезде (1906 г.) конституционно-демократической партии Милюков сказал: «Не надо расширять деятельность Думы до органической работы, но надо выводить ее за пределы, которыми слева хотят ее ограничить. Задачей Думы является принять меры, чтобы вся тяжесть войны и ответственность за столкновение с властью пала на власть»¹⁵. Значит, по мнению конституционно-демократической партии и ее лидеров, прежде всего надо было добиться капитуляции государственной власти и коренной демократизации конституции, ибо только таким образом могли возникнуть предпосылки для «органической работы».

Далее, кадеты вели себя по отношению к борьбе с революцией совершенно иначе, чем октябристы. Всю ответственность за революционные крайности они возлагали только на непреклонность правительства и отказывались хотя бы даже только с нравственной точки зрения осудить и самые жестокие проявления красного террора. В то же время кадеты решительно требовали отмены смертной казни и законов о введении чрезвычайного положения или военного положения. Октябристы же осуждали красный террор так же, как злоупотребления властью государственных органов при борьбе против революционных эксцессов¹⁶. Они считали абсолютно оправданной борьбу правительства с революцией. Характерно, что резолюция, требовавшая отмены законов о введении чрезвычайного положения и военного положения — законов, бесспорно вызывавших немало существенных возражений — принята была на съезде октябристов лишь очень небольшим большинством голосов. Была сильная группа, считавшая неправильным лишать правительство какого бы то ни было законного средства борьбы с революцией в такой опасный момент (хотя отлично при этом понимая недостатки данных средств)¹⁷.

Таким образом, октябристы желали сотрудничать с правительством при проведении либеральных реформ и при борьбе с революционными эксцессами¹⁸. Наоборот, кадеты твердо решили не искать примирения с государственной властью. Шипов подчеркнул это в присутствии царя на совещании в декабре 1905 года. Он сказал: «Радикалы требуют созыва учредительного собрания; они в Думу пойдут для проведения этого требования. Мы же, члены Союза 17 октября, хотим укрепления власти и проведения возвещенных Вашим Императорским Величеством реформ»¹⁹.

Бескомпромиссные позиции кадет по отношению к правительству, так же как и по отношению к правее их стоявшим группам, еще укреплялись тем, что они не вступали в предвыборное соглашение с либеральным Союзом 17 октября²⁰, хотя это и было бы совершенно естественно, поскольку Союз этот, так же как и сами кадеты, происходил от тех же самых земских съездов. Наоборот, кадеты заключили предвыборное соглашение с социалистами, которые до тех пор действовали лишь как подпольная группа. Позиция к.-д. по отношению к Союзу 17 октября, так же как и к другой меньшей либеральной партии, возникшей именно в то время под названием Партии Государственного Порядка, была непримиримо враждебна, хотя сам Милюков и вынужден был признать на партийном съезде в январе 1906, что эти партии теперь переняли ту роль, которая изначально должна была принадлежать кадетам²¹. В той же речи Милюков высказал несколько странную надежду, что несмотря на эту роль, «поддержка правительства окрасит обе эти партии в цвет черной сотни»²². Действительно, эта надежда Милюкова в значительной мере исполнилась, но никак не благодаря поддержке правительства двум названным партиям, а вследствие пропагандных усилий самих кадет, которые в данном случае и были увенчаны успехом. Ведь на самом деле еще и в наши дни многие убеждены в том, что октябристы были не либеральной, а реакционной партией. Я надеюсь, что данные мною пояснения будут содействовать устранению такого убеждения и правильному освещению роли той партии, Которая больше всего сделала для укрепления конституционного строя в России. Предвыборное соглашение с социалистами обеспечило кадетам победу на выборах. Оно же, однако, лишило их свободы не только во время предвыборной кампании, а и в самой Думе²³.

Избранная кадетами политическая линия исключала всякую возможность соглашения с правительством и вообще лишала их нужной гибкости; однако надо сказать, что уход Витте и назначение Горемыкина на пост председателя Совета Министров сильно осложняли и для правительства задачу сотрудничества с народным представительством. Нет сомнения, что Витте искренно искал соглашения с представителями общественности. Он придавал этому соглашению настолько большое значение, что сначала старался не вырабатывать окончательной программы; иными словами, разработку ясной и четкой правительственной программы он принес в жертву усилиям достигнуть соглашения с общественностью. Конечно это была ошибка. Четко выработанная программа скорее облегчила бы соглашение с оппозицией, так как все определенное всегда обладает притягательной силой. Такое поведение Витте осуждено было представителями общественности, а у царя вызвало недоверие. Шипов пишет: «самое страшное и пагубное… отсутствие у правительства определенной программы, основанной на определенных политических убеждениях… Только при этом условии возможны доверие и поддержка общества. Постоянные сомнения, искания компромиссов, влекущие за собой неизбежные затем уступки, лишают правительство возможности овладеть общественным движением и сделаться его руководителем»²⁴. В том же приблизительно смысле высказался Николай II в разговоре с Коковцовым. Царь сказал: «Я хочу честно исполнить мое обещание, данное Манифестом 17 октября, и дам народу право законодательной власти… Я готов дать все, что нужно на самом деле, но уступать на каждом шагу и не знать, где остановиться — это выше моих сил, и я не вижу, чтобы мои новые министры имели перед собой ясную программу и готовы были твердо управлять страною, а не только все обещать и обещать»²⁵. В оправдание Витте надо, однако, сказать, что его колебания были последствием того, что он нигде не находил понимания и поддержки.

Если еще можно понять, что Витте должен был уйти, нелегко постигнуть, почему на его место был назначен Горемыкин. Ни представители общественности, ни бюрократы не находили объяснения его назначению. В правительственных кругах высказывались по этому поводу весьма скептически. Когда Витте (бывший, надо сказать, личным врагом Горемыкина) узнал от царя, кто станет его преемником, он сказал Коковцову, что Иван Логгинович, конечно, не управится с этим разбушевавшимся морем²⁶. Но и обычно крайне сдержанный Коковцов счел своим долгом предупредить царя, что назначение Горемыкина чрезвычайно затруднит достижение некоего modus vivendi с Думой. Он сказал царю, что полное безразличие Горемыкина ко всему, отсутствие в нем всякой гибкости и прямое нежелание сблизиться с представителями новых элементов в государственной жизни неизбежно поведут к дальнейшему усилению оппозиционных настроений²⁷.

Царь, однако, остался при своем решении. На соображения Коковцова он возразил, что Горемыкин наверное и сам подаст в отставку, если заметит, что его уход может облегчить отношения правительства с Думой. Очевидно Николай II устал видеть во главе правительства человека, всегда имевшего самостоятельное мнение и собственную инициативу. Что касается Горемыкина, то могла быть полная уверенность, что он никогда не проявит собственной инициативы. Поэтому нельзя было никак ожидать, что он займет отрицательную позицию по отношению к новому строю и особенно к Думе. Маклаков справедливо подчеркивает, что назначение Горемыкина ни в коем случае не было признаком желания отклониться от принципов манифеста 17 октября²⁸. Однако для введения нового конституционного строя, конечно, требовалось нечто большее, чем просто пассивное поведение, и поэтому назначение Горемыкина все же было в высшей степени неудачным решением.

Критика общественности направлена была не столько против личности Горемыкина, сколько против того, что накануне созыва Думы составлено было правительство исключительно из бюрократов, что даже не подумали о возможности составить правительство из общественных деятелей, которые смогли бы найти с Думой общий язык. Это было мнение не только кадет, а и октябристов. И умеренные представители общественности не согласны были наряду с пожалованной конституцией принять и «пожалованное» стране правительство.

Преобразование правительства накануне созыва Думы, назначенного на 27 апреля, имело чрезвычайно отрицательные последствия, тем более, что царь четко высказал желание, чтобы ни один член правительства Витте не вошел в состав нового Совета Министров. Поэтому за краткие дни до созыва Думы во главе всех министерств появились новые люди, просто не имевшие времени для того, чтобы ознакомиться с работой предшественников и предстать перед Думой с серьезной программой. Это никак не могло быть благоприятной предпосылкой для встречи с Думой. То же самое надо сказать о назначении таких людей, как Стишинский и Ширинский-Шихматов, о которых широко было известно, что у них нет никаких симпатий к конституционному строю.

Таким образом, можно сказать, что накануне созыва Думы как правительство, так и оппозиционные круги сделали все, что только было в их силах, для того чтобы сделать невозможным сотрудничество между Думой и правительством.

Примечания к главе 9

¹ Сам Шипов в этом съезде не участвовал, но зато в нем приняли участие многие из его единомышленников.

² Свечин примкнул к партии кадетов и принадлежал к ее правому крылу.

³ Маклаков, ук. соч., стр. 469.

⁴ Маклаков, ук. соч., стр. 466.

⁵ Маклаков, ук. соч., стр. 469.

⁶ Шипов, ук. соч., стр. 402.

⁷ Шипов, ук. соч., стр. 404.

⁸ Из несоциалистических групп определенно высказалась за республику только маленькая и мало известная группа, именовавшаяся радикальной партией.

⁹ По Шипову, ук. соч., стр. 405.

¹⁰ По Шипову, ук. соч., стр. 413.

¹¹ Шипов, ук. соч., стр. 419.

¹² Полный сборник платформ всех русских политических партий, 3-е издание, Петербург, 1906, стр. 114. В дальнейшем будет цитироваться как Партийные программы.

¹³ Шипов, ук. соч., стр. 420.

¹⁴ Шипов, ук. соч., стр. 423.

¹⁵ По Маклакову, у к. соч., стр. 549.

¹⁶ В этом смысле высказался Стахович на съезде октябристов. По Шипову, у к. соч., стр. 415.

¹⁷ Шипов, у к. соч., стр.421.

¹⁸ В программе октябристов подчеркивалось, что Союз 17 октября настаивает на скором приведении в исполнение принципов Манифеста 17 октября, но что он готов поддержать правительство, вступающее на путь спасительных реформ. (Партийные программы, стр. 112).

¹⁹ Былое 1917, № 3, стр. 242. Эта особая совещательная комиссия созвана была для обсуждения представленного Советом Министров избирательного закона. Заседала она 5, 7 и 9 декабря. Октябристов упрекали в том, что они не только поддержали правительственную программу реформ, а вообще полностью оправдывали все то, что делало правительство Столыпина. Булгаков в своих воспоминаниях говорит об этой партии как о партии самых настоящих оппортунистов. Наоборот, Влад. Гурко (ук. соч., стр. 513) подчеркивает независимое поведение октябристов по отношению к правительству. Критические высказывания о партии находятся в воспоминаниях одного из крупнейших октябристов, Шидловского, а больше всего у Маклакова (Вторая Дума, стр. 52). Особенно удачно пояснена разница между кадетами и октябристами у Кизеветтера (На рубеже двух столетий стр.406).

²⁰ За эту коалицию высказался Струве в журнале Полярная Звезда № 4 от 5 января 1906 г.

²¹ По Маклакову, ук. соч., стр. 500.

²² По Маклакову, ук. соч., стр. 500.

²³ Сравн. Маклаков, ук. соч., стр. 544.

²⁴ Шипов, ук. соч., стр. 374.

²⁵ Коковцов. Из моего прошлого. Париж, 1933, том I, стр. 132.

²⁶ Коковцов, ук. соч., том I, стр. 166.

²⁷ Коковцов, ук. соч., том I, стр. 169.

²⁸ Маклаков. Первая Государственная Дума. Стр. 33.

Не подлежит никакому сомнению, что царь действительно намеревался исполнить свои обещания и осуществить программу, основные принципы которой изложены были в манифесте 17 октября¹. По желанию царя, новая эра государственной жизни России должна была открыться торжественным образом. Открытие Государственной Думы и преобразованного Государственного Совета имело место на торжественном приеме всех депутатов обеих палат в Зимнем Дворце. На самом деле открытие это явилось встречей двух миров. Коковцов, принимавший участие в приеме в качестве министра, отмечает в своих воспоминаниях: «Странное впечатление производила в эту минуту тронная Георгиевская зала, и думалось мне, что не видели еще ее стены того зрелища, которое представляла собою толпа собравшихся»². По правую сторону от трона стояла «мундирная публика», члены Государственного Совета, сенаторы, придворные, члены императорской семьи. С левой стороны буквально толпились члены Государственной Думы. Лишь немногие из них одеты были во фрак или в сюртук; многие — притом как раз те, которые демонстративно пробились вперед, близко к престолу — одеты были в рабочую одежду, а за ними стояли крестьяне в самых разнообразных одеяниях, многие в национальных костюмах; немало было и духовных лиц. (Впоследствии вдовствующая императрица сказала, что никогда еще не приходилось ей видеть таких «серых батюшек»). Коковцов пишет: «На первом месте среди этой категории народных представителей особенно выдвигалась фигура человека высокого роста, в рабочей блузе, в высоких смазных сапогах, с насмешливым и наглым видом рассматривавшего трон и всех, кто окружал его… Я просто не мог отвести моих глаз от него… таким презрением и злобою дышало это наглое лицо… Столыпин… сказал мне: „Мы с Вами, видимо, поглощены одним и тем же впечатлением, меня не оставляет даже все время мысль о том, нет ли у этого человека бомбы и не произойдет ли тут несчастие. Впрочем я думаю, что этого опасаться не следует — это было бы слишком невыгодно для этих господ — и слишком было бы ясно, что нам делать в создавшейся обстановке“»². Как далека эта картина от славянофильских мечтаний о единении царя с народом, посылающим к монарху своих представителей! Два вражеских лагеря стояли тут друг против друга в полной непримиримости.

Это было ясно не только политическим деятелям. Несколько дней спустя Коковцов по случаю назначения своего министром финансов должен был представиться обеим императрицам. Императрица-мать сказала ему, что все еще находится под впечатлением «этого ужасного приема». «Они смотрели на нас как на своих врагов, и я не могла отвести глаз от некоторых типов, — настолько их лица дышали какою-то непонятною мне ненавистью против нас всех»³.

Тронная речь царя полностью соответствовала духу и содержанию Манифеста 17 октября. В краткой и ясной речи этой очень выпукло сформулированы были важнейшие моменты программы нового правительства. Столыпин утверждает, что Николай II сам сочинил речь и что она явилась сюрпризом и для самого правительства. Этому можно верить. По точности и изяществу стиль речи напоминает текст отречения, который был написан самим царем.

В этой речи царь обещал охранять непоколебимо установления, им дарованные, и заявил, что с установлением нового строя начинается эпоха реформ, эпоха «обновления нравственного облика русской земли и возрождения ее лучших сил». Реформы должны в первую очередь служить делу решения крестьянского вопроса, развитию просвещения и экономического благосостояния. Реформы не должны быть делом одного только правительства: царь призывал народное представительство активно принять участие в проведении в жизнь реформ — «выяснить нужды», что соответствовало принципу законодательной инициативы народного представительства. Царь призывал Божье благословение на труды, предстоящие ему «в единении с Государственным Советом и Государственною Думою». Он подчеркивал, что основой порядка является право; свобода и право — столпы, на которых зиждется государственный порядок. Маклаков пишет: «Наконец последняя черта этой речи. Те самые люди, которые были выбраны в Думу, по своему направлению почитались недавно врагами государства, изменниками. Состав Думы вызвал негодование правой печати; у нее не хватало для него бранных эпитетов. А Государь приветствовал „в их лице лучших людей“. Вероятно он так не думал: он следовал конституционной фикции»⁴.

Общественность приняла тронную речь очень холодно. 28 апреля Милюков писал в органе кадетской партии «Речь»: «ни шагу вперед правительство не решилось ступить навстречу общественному мнению… тронная речь с большим искусством обошла все щекотливые темы». Можно с уверенностью сказать, что общественность проглядела либеральное содержание речи. Почему? Была ли она принципиально глуха ко всему, исходившему от государственной власти, или просто не было уже трибуны для традиционной речи российского монарха? Родичев сказал однажды: «Нельзя объясняться в любви по церковно-славянски, точно так же нельзя развивать прогрессивные идеи на архаическом языке императорских манифестов». Большой вопрос, конечно, прав ли Родичев с объективной точки зрения. Но он прав в той мере, в какой действительно прогрессивная программа, объявленная на традиционном языке российских монархов, просто не могла быть понята интеллигенцией, поскольку последняя разучилась этот язык понимать.

Дума собралась 27 апреля. Председателем ее избран был Муромцев, профессор римского права, потерявший кафедру по политическим причинам и с тех пор работавший присяжным поверенным в Москве. Он принадлежал к умеренному крылу партии к.-д. Решающего политического влияния он не имел ни на земских съездах, ни после того, как стал председателем Думы, вероятно потому, что, очень тщательно соблюдая требования партийной дисциплины, сам он, однако, при этом все время принадлежал к партийному меньшинству. Свое отношение к вопросу партийной дисциплины он высказывал следующим образом: «До решения каждый член партии должен защищать свое мнение до ожесточения; когда решено — подчиняться беспрекословно»⁵. Маклаков по этому поводу не без иронии отмечает, что Муромцев едва ли защищал что-либо «до ожесточения», но зато действительно беспрекословно подчинялся партийным постановлениям. Это и было причиной его избрания в председатели. Большинство могло полностью положиться на то, что он будет поддерживать его мнение, хотя бы сам его и не разделял.

Уже во вступительной речи своей Муромцев придал изящную форму точке зрения большинства. Он сказал, что работа Думы должна совершаться «на почве совершенного осуществления прав государственной Думы, истекающих из самой природы народного представительства»⁶. Иными словами, полномочия Думы основаны не на пожалованной Конституции, а на естественном праве. Согласно толкованию кадет и правых социалистов, из самой природы народного представительства неизбежно вытекала необходимость установления абсолютной демократии, т. е. сосредоточения всей нераздельно государственной власти в руках нижней палаты (т. е. Думы) или, точнее, ее большинства⁷. Таково было содержание революционных стремлений и цель революционных сил: ссылка на естественное право должна была придать этим стремлениям характер закономерности.

По мнению Маклакова, первая речь новоизбранного председателя Думы была символом будущей роли кадет в Думе. Он пишет по этому поводу: «Революционным тенденциям Думы он в своей речи ухитрился придать благообразие природного права»⁸. Дело в том, что кадеты не были настоящими носителями этих тенденций. Они, правда, отвергали возможность соглашения с правительством, однако им не хватало и настоящего духа борьбы. Полностью воодушевлены идеей борьбы были трудовики. Они хотели настоящей революции в России и искали столкновения с правительством, всячески добиваясь конфликта с государственной властью и на него рассчитывая. Позиция трудовиков была полностью последовательна, в то время как позиция кадет загромождена была всякими «но»; совершенно понятно поэтому, что внутри левого блока ведущая роль принадлежала трудовикам, а кадеты оказались у них на поводу. Таким образом, произошло ровно противоположное тому, чего ожидало кадетское руководство⁹. Партия к.-д. относилась к трудовикам надменно. Кадеты были убеждены, что благодаря личной одаренности и образованию членов партии им суждено играть ведущую роль в Думе. Трудовики же, по их мнению, были не только «серой публикой», но и не представляли собой единой политической силы, фракция делилась на десять маленьких групп, лишенных четкой политической программы и не подчиненных настоящей партийной дисциплине. Маклаков пишет: «Но у трудовиков было больше единства, чем у кадет с их дисциплиной; у них было единство не программы, а политического их настроения, и в нем была их несомненная сила»¹⁰.

Трудовики считали, что страна во власти глубокого революционного настроения и что следовательно Дума должна превратиться в орган первичных сил революции. Трудовики были настоящими носителями этой идеи и поэтому они и были убеждены, что именно им надлежит взять на себя руководящую роль в Думе с тем, чтобы опрокинуть государственную власть и довести революцию до победного конца¹¹.

Характер думских требований (именно их характер, скорее, чем содержание) определился этой основной позицией трудовиков и тактическим союзом, который с ними заключили кадеты. Требование заменить дуалистическую конституцию парламентской демократией, по сути дела, не было требованием правительству создать в стране, в интересах правового порядка, некоторые конституционно-правовые установления: тут обращались к исторической власти, требуя от нее капитуляции перед революцией. Один из руководителей партии Набоков совершенно четко высказал это требование о капитуляции, отвечая на правительственное заявление: «Власть исполнительная да подчинится власти законодательной»¹². Если Дума требовала отставки правительства и создания нового, которое опиралось бы на думское большинство, это было лишь логическим последствием, вытекавшим из принципиального требования капитуляции исторической власти. Если Дума далее требовала упразднения верхней палаты, то это тоже было лишь логическим следствием того же требования капитуляции: тем самым Дума добивалась устранения серьезного препятствия полному осуществлению суверенной революционной воли думского большинства. То же самое относится ко всем остальным представленным Думою требованиям. Если Первая Дума требовала отмены смертной казни или законов о введении чрезвычайного или военного положения, конечно, она это делала не только из принципиального осуждения смертной казни или из убеждения в неудовлетворительности названных законов: делала она это прежде всего с тем, чтобы отнять средства борьбы у противника, т. е. у государственной власти. Если Дума требовала амнистии для всех политических преступников, то это походило на требование победителя побежденному немедленно отпустить всех военнопленных. Если Дума собиралась решать аграрную проблему путем национализации поместий, совершенно явно ее при этом меньше тревожила мысль о необходимости улучшить положение крестьян, чем желание разорить ненавистное реакционное сословие помещиков и лишить его представителей всех гражданских прав¹³.

Читая записи заседаний Первой Думы, невольно вспоминаешь, что писала мадам де Сталь о французском Учредительном Собрании (Assemblée Constituante): «C’etait donс le plus pénible des spectacles intellectuels que de voir les bienfaits de la liberté civile mis sous la sauvegarde d’une liberté politique sans mesure et sans force»¹⁴. Первое российское народное представительство не только не было в состоянии защищать гражданские свободы, прежде всего необходимые России, оно с самого начала готовилось нарушить принципы гражданских свобод в отношении значительной группы населения, т. е. землевладельцев.

Правительство твердо решило не уступать Думе по двум вопросам. Оно считало невозможным согласиться на решение аграрной проблемы путем экспроприации поместий и на переход от дуалистической конституции к парламентскому строю. Все члены правительства были совершенно согласны по этим двум пунктам: как те из них, кто, подобно Ширинскому-Шихматову и Стишинскому, вообще отвергали конституционный строй, так и те, кто, как Коковцов и Столыпин, были совершенно готовы пойти навстречу либеральным течениям в рамках новых основных законов¹⁵. Разногласия между Думой и правительством по принципиальным вопросам не обязательно должны были повести к открытому конфликту, поскольку решение этих вопросов не требовалось немедленно. Если бы Дума поначалу удовлетворилась проведением в жизнь, совместно с правительством, тех реформ, которые можно было осуществить в рамках основных законов, столкновения и не вышло бы. Но Дума ни в коем случае и никоим образом не хотела сотрудничать с правительством. Она даже отказалась полностью одобрить чрезвычайный кредит в 50 миллионов рублей, который правительство считало необходимым, чтобы смягчить последствия неурожая 1905 года, и понизила его до бесспорно недостаточной суммы в 15 миллионов рублей. В пояснении своего решения Дума указывала, что министерство внутренних дел располагает деньгами, которые оно тратит на бесполезные и даже вредные цели, как например на содержание полиции. Министерство преспокойно может использовать эти деньги для помощи голодающим областям, а следовательно ему и не нужны никакие дальнейшие кредиты. А что было противозаконно и даже противоречило специфическому предписанию конституции употреблять деньги, предназначенные государственным бюджетом на определенную цель, для какого-либо иного назначения, — об этом Дума не могла не знать; следовательно ее решение можно понимать только как обструкцию. Принципиальный отказ Думы сотрудничать с правительством, конечно, делал в конце концов неизбежным конфликт между ними; однако и из этого не вытекала непосредственно необходимость распустить Думу, поскольку какое-то время можно править страной и без новых законов и со старым бюджетом.

Слишком долго откладывать роспуск Думы нельзя было потому, что сама Дума превращалась в центр, из которого революционные настроения распространялись на всю Россию. Революционная волна, несколько спавшая после подавления московского восстания и ареста петербургского рабочего совета, начала снова нарастать, положение вновь становилось угрожающим. Все донесения губернаторов единогласно подчеркивали, что революционные тенденции возрастают под влиянием думских речей. Кроме того эти донесения указывали, что у губернаторов нет в распоряжении никаких средств к борьбе с революционными эксцессами. Особенно опасно было, что волнения проникли и в среду мелких чиновников, которым неясно было, какую позицию займет правительство, когда вспыхнет всеми ожидаемый конфликт с Думой, а вернее — каковы возможности правительства в этом конфликте одержать победу, вследствие чего и сами они не знали, как себя вести¹⁶.

Таким образом, именно из создавшегося положения вытекала необходимость распустить Думу как можно скорее; а если не делать этого, — то надо было сформировать правительство из думского большинства, т. е. собственно из кадет. (По мнению даже самих кадет, не могло быть и речи об участии трудовиков в правительстве. В статье, опубликованной в журнале «Речь» от 18 июня 1906, Милюков объясняет это тем, что среди трудовиков нет людей достаточно подготовленных. Кроме того, по его мнению, сами трудовики не захотят отказаться от выгодной позиции безответственной оппозиции)¹⁷. В правительственных кругах рассматривались обе возможности. Тогдашний дворцовый комендант Трепов, человек в высшей степени влиятельный, считал желательным сформировать правительство из членов думского большинства или по крайней мере предоставить им важнейшие министерские посты, и об этом он вел переговоры с Милюковым. Напротив, Коковцов и Столыпин эту идею отклоняли (Столыпин был в то время министром внутренних дел в кабинете Горемыкина)¹⁸. На вопрос царя, «что же нужно делать, чтобы положить предел тому, что творится в Думе, и направить ее работу на мирный путь», Коковцов отвечал: «Политическая партия, из которой неведомый мне автор предполагает сформировать новое правительство (конституционно-демократическая партия)… в своем стремлении захватить власть слишком много наобещала крайним левым элементам и слишком явно попала уже в зависимость от них… Она сама будет сметена этими элементами, и я не вижу, на чем и где можно остановиться. Я вижу без всяких прикрас надвигающийся призрак революции…»¹⁹ Почти все советники царя были с Коковцовым одного мнения, и мысль о кадетском правительстве скоро было отброшена.

Наоборот, положительно принята была идея составить правительство, которое хотя и не будет состоять из представителей думского большинства, однако будет таким, что Дума все же станет с ним сотрудничать. Иными словами, еще существовало намерение добиться соглашения между народным представительством и государственной властью. Такое правительство называли «коалиционным», поскольку в состав его должны были войти как либеральные чиновники, так и умеренные представители общественности, в том числе и члены думской кадетской фракции. Инициатива исходила с обеих сторон. Со стороны правительства решение это предложено было министром иностранных дел Извольским. Со стороны Думы князь Львов представил сходную докладную записку… Столыпин принял эту идею, царь тоже одобрил ее. Несомненно с его ведома министры вступили в переговоры с многочисленными представителями общественности. Во главе этого коалиционного правительства по плану должен был стать Шипов. Дело сорвалось в основном потому, что Милюков отклонил этот план от своего имени и от имени партии к.-д., сообщив в то же время Столыпину, что готов составить правительство из членов кадетского думского большинства. Введенный в заблуждение переговорами с Треповым, Милюков был уверен, что идея чисто кадетского правительства одобрена царем и что вообще это дело решенное именно в этом смысле²⁰, а что Столыпин пытается помешать осуществлению этого замысла, чтобы обеспечить себе в новом правительстве пост министра внутренних дел²¹. Поэтому Милюков и занял бескомпромиссную позицию.

После этого Шипову стало ясно, что весь план просто неосуществим. «…Мне представляется несомненным, — сказал он Столыпину, — что если в образованный мною кабинет мне удастся привлечь только своих единомышленников, как например графа Гейдена и князя Львова, то такой кабинет встретит в Государственной Думе такое же отношение, как и кабинет И. Л. Горемыкина, причем этот новый кабинет, конечно, не может искать поддержки в традициях старого строя и будет поставлен в необходимость в самом скором времени, при неизбежном столкновении с Думой, подать в отставку»²². Исходя из таких соображений, Шипов посоветовал как Столыпину, так и царю, пытаться составить правительство, которое пользовалось бы поддержкой Думы, т. е. кадетское правительство. Иными словами, он высказался за возврат к плану дворцового коменданта Трепова.

Шипов считал, что председатель Думы Муромцев среди кадет самый подходящий человек для поста председателя Совета министров и что он скорее всего сумеет убедить свою партию в необходимости поддерживать правительство, председателем которого он является. Поэтому Шипов отправился к своему давнишнему приятелю Муромцеву, который, однако, отклонил его план, заявив, что вопрос этот уже решен центральным комитетом кадетской партии и Милюков уже чувствует себя премьер-министром²³. Муромцев подчеркнул, что считает нахальной попытку Шипова вмешаться во внутренние дела кадет. Эти слова Муромцева отражают своеобразный образ мышления: он, по-видимому, считал, что не только члены кадетской партии, а и люди, к ней не принадлежащие и в конце концов и сам царь, которому надлежало назначать премьер-министра, все обязаны подчиняться решениям центрального комитета кадетской партии. Однако гораздо важнее другое заявление Муромцева, из которого ясно, что он сильно сомневался в реальной возможности кадетского правительства справиться с положением. «По мнению Муромцева, — пишет Шипов, — в виду господствующего в стране возбужденного настроения в широких кругах населения и воспитанного в обществе политикой правительства вообще отрицательного отношения к государственной власти, никакой состав вновь образованного министерства при переживаемых условиях не может рассчитывать в ближайшем времени на спокойную и продуктивную государственную деятельность и не сможет сохранить свое положение более или менее продолжительное время. Неизбежны революционные вспышки, против которых правительство будет поставлено в необходимость принимать строгие репрессивные меры, а это вызовет несомненно недовольство в общественных кругах и лишит власть необходимой ей поддержки со стороны общества»²⁴. Только всегда самоуверенный Милюков продолжал утверждать уже в эмиграции, в 1921 году, в своей книге «Три попытки»: «Кадетское министерство во всяком случае было той первой зарубкой, на которой революционный процесс мог задержаться»²⁵. Однако этот оптимизм, не разделяемый (как видно из слов Муромцева) даже всеми членами к.-д. партии, был абсолютно чужд Столыпину и другим членам правительства. Я уже привел мнение Коковцова по поводу возможности кадетского правительства. Столыпин считал формирование такого правительства и главным образом назначение представителя кадетской партии на пост министра внутренних дел чрезвычайно опасным экспериментом и энергично ему противился. Кто оказался бы прав в случае создания такого правительства — оптимисты ли, как Милюков, или скептики, как члены правительства и такие кадеты, как Муромцев, — об этом можно теперь лишь гадать. Можно, однако, сказать следующее: то обстоятельство, что кадетская партия возросла вместе с революционной волной, ее связанность с социалистами и наконец наличие в ее рядах многих социалистически настроенных людей, которые считали осуществление социализма пока еще просто преждевременным, — все это должно было в значительной мере ослаблять кадетскую партию в борьбе с революцией. В 1917 году это и проявилось с полной отчетливостью²⁶.

После того как был отклонен план создания кадетского правительства, пришлось решиться на роспуск Думы. Горемыкин с самого начала считал это мероприятие неизбежным, однако и тут он вел себя в высшей степени пассивно, выжидая прямого приказания Государя²⁷. Царь же считал, что как раз правительству надлежит выбрать подходящий момент для роспуска Думы и предпринять нужные шаги для гладкого его выполнения²⁸. Очевидно это и стало непосредственной причиной ухода Горемыкина и назначения Столыпина на пост председателя Совета министров²⁹. Столыпин сначала придерживался мнения, что не надо спешить с роспуском Думы³⁰, но на основании губернаторских докладов он пришел к выводу, что ждать дольше нельзя, и так и доложил царю³¹.

7 июля 1907 года созвано было у Горемыкина заседание Совета министров. Собравшиеся министры узнали только, что Горемыкин у Государя и приедет позже. В девять часов сияющий Горемыкин вошел в помещение, где ожидали его министры, и заявил: «Ну вот! Поздравьте меня, господа, с величайшею милостью, которую мог мне оказать Государь: я освобожден от должности председателя Совета министров и на мое место назначен П. А. Столыпин, с сохранением, разумеется, должности министра внутренних дел»³².

Когда министры забросали его вопросами, Горемыкин отвечал, что самому ему необходим покой и он немедленно отправится спать, а все подробности они могут узнать от нового председателя Совета министров³³. Столыпин пришел приблизительно полчаса спустя и сообщил министрам, что Государь подписал указ о роспуске Думы, назначенном на 9 февраля.

Нельзя, однако, ни в коем случае считать назначение Столыпина торжеством реакции. Наоборот, назначение это было победой либеральных течений в бюрократии. Принимая назначение на пост председателя Совета министров, Столыпин в первую очередь настоял на том, чтобы министры, не согласные принципиально с конституционным строем, были заменены сторонниками либеральной линии³⁴. Кроме того он настоял и на том, чтобы новые выборы в Думу проведены были согласно избирательному закону от 11 декабря 1905 года и чтобы закон этот не подвергался немедленным изменениям, несмотря на то, что многие тогда уже считали эти изменения неизбежными³⁵.

Естественно возник вопрос, который уже давно задавали себе все и который и раньше часто обсуждался: не поведет ли роспуск Думы к серьезным сотрясениям. Столыпин был убежден, что не приходится опасаться беспорядков. Он был в этом совершенно уверен в отношении Москвы и Петербурга, но и в провинции он не ожидал в какой бы то ни было мере значительных эксцессов. Он считал, что умеренные элементы не примкнут к каким-либо демонстрациям протеста, а скорее всего примирятся с роспуском Думы как с печальной необходимостью. Столыпин сказал Коковцову, что из самой Думы доходили до него сведения, что «немалое количество людей начинает и там понимать, какую опасную игру затеяли народные представители, и в числе главарей даже кадетской партии есть такие, которые далеко не прочь от того, чтобы их распустили, так как они начинают понимать, что разбуженный ими зверь может и их самих смять в нужную минуту»³⁶. И на самом деле роспуск Думы не привел ни к каким революционным эксцессам. Даже изданный депутатами распущенной Думы в Выборге призыв к народу не получил никакого отклика. Россия устала от революционного напряжения, а в кругах интеллигенции, по крайней мере, отдельные лица начинали понимать, что главная опасность для развития России в либеральном направлении грозит не справа, а слева. В земских кругах это сознание было еще яснее и еще шире распространено.

Прежде чем закончить историю Первой Думы, — Думы «народного гнева» — как называли ее в левых радикальных кругах, или Думы «политического легкомыслия и государственной неопытности», как характеризовал ее Витте в своих мемуарах, — хочу еще упомянуть о правой оппозиции в Первой Думе. Она глубоко отличалась от оппозиции во Второй Думе. В состав ее входили не противники конституционного строя и либерализма, а представители умеренного земского либерализма.

Роспуск Первой Думы был роспуском нижней палаты, предусматривавшимся основными законами, так что это правительственное мероприятие никак не могло быть объявлено антиконституционным. Основные законы, думский устав, избирательный закон — все оставалось по-прежнему в силе, и ни один пункт в них не был изменен.

Решено было, значит, при выборах во Вторую Думу сохранить прежний избирательный закон. Но большинству давно уже было ясно, что если и Вторая Дума не пожелает сотрудничать с правительством и соблюдать конституцию, то станет неизбежным не только повторный роспуск Думы, а и изменение избирательного закона, иными словами, нарушение основных законов. Еще до роспуска Первой Думы началась разработка нового избирательного закона. Решение это было, однако, принято лишь скрепя сердце. Коковцов рассказывает, что Столыпин просил всех своих коллег хранить в полной тайне все планы и всю подготовительную работу по этому поводу. «Он (Столыпин) настойчиво указал на то, — пишет Коковцов, — что смотрит на пересмотр избирательного закона как на самую печальную необходимость, которую можно допустить только в самом крайнем случае, если не будет возможности избегнуть этой необходимости, и надеется даже, что этого не случится»³⁷. Коковцов также вспоминает, что и после разочарования во Второй Думе Столыпин с большой неохотой думал об это мероприятии. «Столыпин немало боролся с самим собой, прежде нежели он решился стать на путь пересмотра избирательного закона с бесспорным нарушением закона о порядке его пересмотра, и сделал это исключительно во имя сохранения идеи народного представительства, хотя бы ценою такого явного отступления от закона. И в этом отношении положение правительства вообще, и в особенности самого Столыпина, было поистине трагическое. Лично он был убежденным поборником не только народного представительства, но и идеи законности вообще… Если он и медлил с принятием этого шага, то только потому, что ему хотелось исчерпать все средства, чтобы избегнуть конфликта с законностью, и решиться на этот шаг только тогда, когда сама Дума откажется помочь ему в его стремлении избегнуть нового конфликта»³⁸.

Вначале Столыпин пытался обеспечить сотрудничество со Второй Думой, поспешно приступая к разработке широкой программы либерального законодательства, с тем, чтобы с первого же дня предоставить Думе достаточно материала для серьезных занятий; кроме того он исключил из правительства антилиберальных представителей бюрократии и заменил их людьми, симпатии которых к конституционному строю не подлежали сомнению.

Либеральная программа правительства изложена была в заявлении, с которым Столыпин предстал перед Второй Думой. Предусматривались, однако, и некоторые мероприятия, не упомянутые в заявлении. В этой связи надо в первую очередь упомянуть о намерении в значительной мере упразднить ограничения прав евреев. Совет министров наверное не собирался немедленно предоставить евреям полное равноправие, тем не менее он собирался возможно скорее отменить целый ряд ограничений. В этом смысле правительством были приняты решения, а Государю представлен был журнал Совета министров, содержавший эти резолюции. Однако Государь не утвердил этот журнал. В сопроводительном письме, с которым Николай II вернул протокол Столыпину, мы читаем: «Несмотря на вполне убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу — внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям. Я знаю, Вы тоже верите, что сердце царево в руках Божиих. Да будет так. Я несу за все власти, мною поставленные, великую перед Богом ответственность и во всякое время готов отдать Ему в том ответ»³⁹. «Ни в одном из документов, находившихся в моих руках, — пишет Коковцов, — я не видел такого яркого проявления того мистического настроения в оценке существа своей царской власти, которое выражается в этом письме Государя своему председателю Совета министров»⁴⁰. Это было для Столыпина большим разочарованием⁴¹.

Примечания к главе 10

¹ См. по этому поводу важные объяснения у Маклакова. Первая Государственная Дума, стр. 20.

² Коковцов, ук. соч., стр. 173.

³ Коковцов, ук. соч., стр. 174.

⁴ Маклаков. Первая Государственная Дума, стр. 51.

⁵ Цитата по Маклакову. Первая Государственная Дума, стр. 54. Это высказывание Муромцева сильно напоминает уже приведенное в другом месте заявление графа Панина, после его назначения председателем редакционной комиссии для разработки законов об освобождении крестьян, относительно того, что подданный должен беспрекословно повиноваться воле монарха.

⁶ Стенографические отчеты Думы за 1906. Том I, стр. 3.

⁷ Маклаков. Вторая Государственная Дума, стр. 7.

⁸ Маклаков. Первая Государственная Дума, стр. 57.

⁹ Маклаков, там же, стр. 41.

¹⁰ Маклаков, там же, стр. 42.

¹¹ См. Т. Локоть (член фракции трудовиков в Первой Думе). Первая Дума, М., 1906, стр. 142.

¹² Цит. по Коковцову,т.1, стр. 186.

¹³ Сравнить у Маклакова. Первая Государственная Дума, стр. 146 и 148.

¹⁴ Мmе de Staёl, Considerations sur… la Révolution Française. Paris, 1818, v. I, Chap. XXIII, p. 431.

¹⁵ Коковцов, ук. соч., т. I, стр. 183.

¹⁶ Коковцов, там же, стр. 182 и 188.

¹⁷ Цитата по Маклакову. Первая Государственная Дума, стр. 192.

¹⁸ Ср. Коковцов, ук. соч., т. I, стр. 201.

¹⁹ Коковцов, там же, стр. 199.

²⁰ Наверное это была ошибка. Наоборот, по всей вероятности, царь или совсем ничего не знал о переговорах Трепова с Милюковым, и инициатива Трепова была чисто личной, или же он не утвердил его плана.

²¹ Маклаков. Первая Государственная Дума, стр. 201.

²² Цитата по Милюкову. Три попытки, стр. 31.

²³ Милюков, там же, стр. 38.

²⁴ Цитата по Милюкову, ук. соч., стр. 38.

²⁵ Милюков, ук. соч., стр. 40.

²⁶ Ср. у Маклакова, стр. 409.

²⁷ Коковцов, ук. соч., т.1, стр. 203 и 205.

²⁸ Там же, стр. 203 и 209.

²⁹ Там же, стр. 212.

³⁰ Там же, стр. 188.

³¹ Там же, стр. 204.

³² Там же, стр. 210.

³³ Коковцов, ук. соч., стр. 218. Сравнить также у Витте (Мемуары) историю о якобы взятом обратно приказании о роспуске Думы. т. II, стр.319.

³⁴ Коковцов, ук. соч., стр. 214.

³⁵ Коковцов, ук. соч., стр. 175 и 232.

³⁶ Коковцов, ук. соч., стр. 204.

³⁷ Коковцов, ук. соч., стр. 235.

³⁸ Коковцов, ук. соч., стр. 259.

³⁹ Цит. по Коковцову, ук. соч., стр. 238.

⁴⁰ Коковцов, ук. соч., стр. 239.

⁴¹ Сравнить письмо Столыпина Николаю II от 10 декабря 1906 года в: «Былое», 1917, № 5/6, стр. 3. Столыпин предлагал царю подчеркнуть в своей резолюции, что он принимает в принципе решение, предложенное Советом министров, однако считает правильным проводить в жизнь соответствующие мероприятия не на основе статьи 87, а нормальным законодательным путем. Интересно опасение представителей общественности, как бы правительство не отменило этих ограничений без согласия Думы. Они, конечно, нисколько не сомневались, что отменить их нужно и полезно, но считали, что таким образом ущемляются права Думы. См. Шипов, ук. соч.

Вторая Дума, так же как и Первая, не собиралась сотрудничать с правительством. Однако была и существенная разница между ней и Первой Думой по целому ряду вопросов; этого не надо упускать из виду. В Первой Думе возможно было чисто кадетское большинство. Во Второй Думе, с одной стороны, усилилось левое социалистическое крыло, с другой стороны, возникло правое крыло, просто отсутствовавшее в Первой Думе. Кадеты теперь уже не могли — даже если бы захотели — одни обеспечить умеренный курс думской политики. Они вообще не могли больше одни определять политическую линию Думы. Но в то же время они не могли и создать настоящую коалицию с правыми или с левыми партиями. Пропасть, разделявшая кадетскую партию от социалистов, значительно углубилась после роспуска Первой Думы. Теперь они хотели избежать роспуска Думы и добиваться всего именно через Думу. Это был четкий отказ от революционной тактики, которой все еще придерживались левые партии, но которая лишь выявила слабость революционных элементов и вызвала нарастание реакционных сил. Возможно, позиция кадетской партии имела и более глубокие причины: постепенное осознание опасности, которую несла революция как таковая для свободы и для превращения России в правовое государство. Бердяев одним из первых указал на эту опасность. Тут важно отметить, что он не был представителем земских кругов, а принадлежал к интеллигенции и был одним из основателей Союза Освобождения. Бердяев говорил о «проекте полицейской организации литературы, предложенном самоновейшим инквизитором г. Лениным…»¹ и озабоченно указывал на то, что повсюду господствуют фанатическая нетерпимость и трусость мысли, что люди по-лакейски преклоняются перед новыми лозунгами, такими как пролетариат, народ, революция, восстание.

Что же касается отношений конституционно-демократической партии с правым крылом во Второй Думе, то тут надо сказать следующее: в связи с обсуждением помощи нуждающимся областям, о которой кадеты хотели теперь говорить исключительно с деловой точки зрения, получилось так, что не только октябристы, но и все правые согласно голосовали за предложенное кадетами решение. Правительство же со своей стороны поставило это решение в основу своих дальнейших мероприятий². Маклаков по-видимому считает, что во Второй Думе могло образоваться более прочное большинство правых и умеренно-левых и что кадеты могли играть в этом большинстве ведущую роль³. Он думает, что многие из реформ, предложенных правительством в его декларации, были приемлемы и для умеренно-правых и для кадетской партии, а следовательно являлись основой для возникновения коалиции. Кроме того, если бы дошло до соглашения между умеренно-правыми и кадетами, крайне правые оказались бы вынужденными примкнуть к такой умеренноправой коалиции уже для того, чтобы не голосовать одинаково с социалистами и не бороться против правительства Его Императорского Величества, которое, со своей стороны, наверное стало бы сотрудничать с такой коалицией. Однако трудно всему этому поверить. Взаимная враждебность между кадетами и правыми была слишком уж велика, кроме того были между ними и подлинные принципиальные контрасты. В глазах правых депутаты левых партий никак не были теми «лучшими людьми», о которых говорил царь в своей тронной речи, они были просто шайкой, которую надо было выслать в Сибирь или во всяком случае поскорее разогнать. Если кадеты и не принадлежали прямо к этой «компании», то они считали ее достаточно хорошей, чтобы поддерживать с ней связь. Кроме того равнодушие кадет к старинным государственным традициям, в том числе и к самой монархии, их, по сути дела, республиканский умственный склад — делали их для правых депутатов ненавистными. Ведь представители крайне правого крыла убеждены были, что только возврат к традиционному неограниченному самодержавию может спасти Россию от катастрофы, а умеренно правая фракция видела в монархии краеугольный камень конституционного государства. Кадеты же со своей стороны (за очень немногими исключениями) считали реакционными и вражескими силами и правительство, и всех тех, кто стоит на его стороне.

Таким образом, следуя традициям Освободительного Движения и Первой Думы, и во Второй Думе образовалось левое большинство. Но на этот раз большинство это было чисто отрицательное, объединенное не общей программой, а лишь осуждением правительства и отказом от всякого с ним сотрудничества. Отдельные элементы этого большинства связаны были друг с другом исключительно оппозиционными положениями по отношению к правительству, и именно вследствие этого большинство это как будто нелогично, а на самом деле скорее справедливо, присвоило себе название «оппозиции».

Либеральный центр — т. е. партия мирного обновления и Союз 17 октября был в Думе очень слаб. Константинов от имени фракции мирного обновления заявил, что его партия не примкнет ни к правым ни к левым⁴. Эта партия возникла в Первой Думе, когда вокруг принадлежавшего к левому крылу октябристов графа Гейдена сгруппировались депутаты, одинаково осуждавшие и антиконституционные поступки правительства и революционные эксцессы⁵. В основе поведения этой партии лежали два принципа: борьба против всякого нарушения конституции, каково бы ни было его основание, и построение в первую очередь на этических началах всех освободительных тенденций⁶. И во Второй Думе партия эта считала своим долгом сопротивляться всем действиям и заявлениям как левой «оппозиции», так и правого крыла Думы и правительства, если они противоречили Конституции и вообще принципам правового государства. Они не намеревались поддерживать правительство Столыпина, несмотря на представленную им либеральную программу, потому что считали, что действия этого правительства часто являлись нарушением конституции и вообще тех принципов, которые лежат в основе правового государства. В общем, партия мирного обновления встала на точку зрения чистого либерализма и с этой точки зрения и критиковала всех остальных. Таким образом, можно сказать, что ее позиция походила на позицию тех членов кадетской партии, которые окапывались на позициях теоретического радикализма. Обе партии критиковали с точки зрения чисто принципиальной и теоретической. Разница же заключалась в том, что партия мирного обновления (в отличие от кадетской) так же решительно отмежевывалась от левых, как и от правых, и направляла свою острую критику и против антиконституционного поведения левых. Кроме того они исходили из принципов не радикальных, а либеральных.

Наоборот, октябристы и во Второй Думе готовы были поддерживать правительство. Поэтому часто бывало, что при голосовании они оказывались вместе с правыми⁷. Поскольку они представляли собой совсем маленькую группу и в большинстве своем были скромными провинциалами, среди которых отсутствовали талантливые ораторы, могущие обосновать и сформулировать партийную точку зрения, неясно было, что они голосуют за правительство по совершенно иным причинам, чем, скажем, крайне правая фракция, т. е. что они в первую очередь хотят поддержать именно либеральную программу правительства.

Таким образом, даже у либералов не нашел Столыпин подлинной поддержки своей либеральной программе. Одни (партия мирного обновления) заняли по отношению к его кабинету оппозиционную позицию. Другие (октябристы) терялись среди тех, кто поддерживал правительство, но поддержка которых была Столыпину значительно менее приятна, чем можно было думать. Конечно он должен был приветствовать наличие в Думе вообще кого-то, готового протянуть руку правительству. Однако поддержка справа связана была для него с неприятностями, в которых он прекрасно отдавал себе отчет. Прежде всего поддержка правых — а особенно крайне-правых — дискредитировала либеральную программу в глазах кадет. Из того обстоятельства, что враги всякого либерализма, а в частности конституционного строя, поддерживают либеральную правительственную программу, кадеты вполне могли сделать заключение, что либеральная декларация — просто маневр, направленный на то, чтобы усыпить бдительность общественности и беспрепятственно проводить на самом деле реакционную политику⁸. А Столыпин считал, что одно из самых важных его непосредственных заданий — это именно получить согласие кадет на либеральную программу правительства и вообще привлечь их к сотрудничеству с правительством. Ведь только успешное выполнение этого задания могло помешать роспуску Думы, а Столыпин сначала во что бы то ни стало хотел роспуска избежать. Кроме того, поддержка, оказанная Столыпину в Думе правыми фракциями и вообще реакционными кругами, повела к тому, что эти круги стали союзниками Столыпина, а поскольку далеко не все умеренные либералы согласны были это правительство поддерживать, они и стали почти единственными его союзниками. Таким образом, влияние этих кругов на правительство в какой-то мере было обеспечено, подобно- тому, как союз кадет с социалистами делал неизбежным социалистическое влияние на конституционно-демократическую партию. Хотя Столыпин впоследствии и боролся энергично с этим влиянием (что он смог сделать, когда октябристы в Третьей Думе стали большой партией, и он получил возможность опираться на них, чтобы сопротивляться правым), сначала его правительство было сдвинуто вправо больше, чем сам он желал, именно вследствие невозможности заручиться политической поддержкой нереволюционных и несоциалистических кругов общественности.

Итак, можно сказать, что Столыпин со своим правительством, составленным из бюрократов-либералов, и со своей либеральной программой реформ стоял перед Второй Думой совершенно один. Он или наталкивался на непримиримую враждебность, или находил поддержку, которая в конечном итоге могла ему только мешать при проведении в жизнь его программы.

Либеральная программа, изложенная Столыпиным в большой речи в Думе 6 марта 1907 года, представляет собой одно из самых решительных наступлений либерализма во всей русской истории. В самом деле, Столыпин представил широкую и прекрасно построенную программу либеральных реформ. Очень важно внимательно изучить этот план. Ведь он оставался основой правительственной политики не только до смерти Столыпина, а и при его преемнике Коковцове, и даже можно сказать, хотя и с известными оговорками, что план этот определял всю правительственную программу до революции 1917 года.

В декларации своей Столыпин предложил Думе целый ряд законопроектов, а также указов, изданных на основании 87 статьи Основных Законов. Прежде всего он указал, что правительство подготовило ряд законопроектов, которые должны обеспечить терпимость и свободу совести, а с этой целью они регламентируют переход из одного вероисповедания в другое и создание религиозных общин, в то же время полностью устраняя любые правоограничения, связанные с вероисповеданием⁹. Далее он от имени правительства предложил законопроекты, долженствующие гарантировать неприкосновенность личности. Согласно этим законопроектам, арест, обыски и цензура корреспонденции могли иметь место только на основании судебного постановления. В случае полицейского ареста, законность его должна быть проверена судом в ближайшие 24 часа. Отклонение от этого правила допускалось только в случае войны или народных волнений, на основании нового закона о введении чрезвычайного положения; последний сам собой упразднял предыдущие¹⁰. Правительство также считало желательным, чтобы предварительное расследование по политическим преступлениям проводилось не жандармскими офицерами, а судебными следователями¹¹, причем адвокат-защитник должен допускаться к своему подзащитному и во время предварительного следствия¹², а в связи с упразднением должности земского начальника и волостных судов предполагалось создать новые местные суды¹³. Далее правительство предлагало изменить уголовно-процессуальный порядок таким образом, чтобы — не нарушая основных принципов процессуальных уложений Александра II — ввести в него то, что представлялось нужным на основании опыта, что соответствовало преобладающему научному мнению и уже принято было многочисленными европейскими государствами¹⁴. Новый (составленный Таганцевым) уголовный кодекс должен был полностью войти в силу и заменить старое уголовное право¹⁵; устарелый Устав о предупреждении и пресечении преступлений также должен был быть заменен новым полицейским уставом¹⁶.

В области самоуправления Столыпин предлагал реформы, которые испокон веков входили в программу либеральных кругов, а именно создание земства в волостях (в отличие от прежних волостных учреждений, земство это должно было быть нецензовым)¹⁷, расширение права голоса при земских выборах, расширение земского поля деятельности, ограничение надзора административных органов за деятельностью органов самоуправления (им предоставлялось только следить за законностью их мероприятий) и наконец введение самоуправления в Польше и в Прибалтике¹⁸.

Что касается административной реформы, то декларацией предусматривалось объединение всей гражданской администрации и прежде всего создание административных судов, считавшееся одним из самых важных предстоящих мероприятий. Во главе администрации в уездах должен был стоять начальник, и таким образом возникала должность, приблизительно подобная должности земского советника (ландрат) в немецкой администрации. (Как известно, до тех пор связанные с этой должностью обязанности в большой мере выполнялись добровольно уездными предводителями дворянства)¹⁹.

Затем декларация переходила к мероприятиям, необходимым для решения крестьянской проблемы. Об этом уже была речь подробно в другом месте, поэтому не стоит к этому вопросу возвращаться²⁰. Надо только упомянуть, чем Столыпин обосновывал необходимость ускоренного проведения аграрных законов статьи 87 Основных Законов. Прежде всего он подчеркивал, что крестьянству угрожает совершенное расстройство, затем он указывал, что, решив в корне пресекать любую прямую крестьянскую акцию, правительство тем самым обязалось немедленно предоставить крестьянам законный выход из кризиса²¹. Что касается трудового законодательства, в декларации в первую очередь упоминалось о различных видах страхования рабочих, которые правительство имело в виду ввести. Кроме того предполагалось узаконить экономические забастовки²².

Наконец Столыпин называл целый ряд мероприятий, которые его правительство считало нужными, чтобы развить народное просвещение. Он особенно четко подчеркнул, что правительство не собирается отклоняться от начала независимости гимназий, провозглашенного указом 27 августа 1905 г.²³

Столыпин не только представил Думе список законопроектов, а и указал при этом на принципиальное сходство между всеми этими законопроектами. Столыпин сказал: «В основу всех тех правительственных законопроектов, которые министерство вносит ныне в Думу, положена поэтому одна общая руководящая мысль, которую правительство будет проводить и во всей своей последующей деятельности. Мысль эта — создать те материальные нормы, в которые должны воплотиться новые правоотношения, вытекающие из всех реформ последнего времени. Преобразованное по воле Монарха отечество наше должно превратиться в государство правовое… Правовые нормы должны покоиться на точном, ясно выраженном законе еще и потому, что иначе жизнь будет постоянно порождать столкновения между новыми основаниями общественности и государственности, получившими одобрение Монарха, и старыми установлениями и законами, находящимися с ними в противоречии»²⁴. Таким образом, Столыпин здесь сказал не только, что возникшие вследствие реформ правоотношения должны иметь в соответствующих законах основу и защиту от любого нарушения, в том числе и от нарушений со стороны правительственных органов²⁵, но он кроме того утверждал, что новое законодательство необходимо, чтобы отменить старые установления и законы, противоречащие новым основам общества и государства, созданным благодаря переходу к конституционному строю; иными словами, чтобы полностью согласовать право российского государства с началами конституционного строя.

В начале и в конце декларации Столыпин подчеркнул твердое намерение правительства сотрудничать с Думой. В начале он говорил о «совместной деятельности с Думой». В конце Столыпин назвал Думу сотрудником правительства и заявил: «… лишь обдуманное и твердое проведение в жизнь высшими законодательными учреждениями новых начал государственного строя поведет к упокоению и возрождению великой нашей родины. Правительство готово в этом направлении приложить величайшие усилия: его труд, добрая воля, накопленный опыт предоставляются в распоряжение Государственной Думы…»²⁶ И после агрессивных и враждебных речей социал-демократов Церетели и Озола Столыпин еще раз подчеркнул, что «… правительству желательно было бы изыскать ту почву, на которой возможна была бы совместная работа»²⁷. При этом Столыпину совершенно чужда была мысль, что при такой совместной работе Дума могла бы играть исключительно пассивную роль и лишь соглашаться с предложенной правительством программой. «Я убежден, — сказал Столыпин, — что та часть Государственной Думы, которая желает работать, которая желает вести народ к просвещению, желает разрешить земельные нужды крестьян, сумеет провести тут свои взгляды, хотя бы они были противоположны взглядам правительства. Я скажу даже более. Я скажу, что правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений»²⁸.

Из воспоминаний дочери Столыпина создается впечатление, что Столыпин вначале действительно надеялся, что ему удастся организовать сотрудничество с Думой, и что он прилагал все усилия к тому, чтобы предупредить ее разгон²⁹. Это, во всяком случае, подтверждают его попытки установить связь хотя бы с некоторыми членами кадетской партии, о чем рассказывает Маклаков³⁰.

Никак невозможно было серьезно отрицать, что столыпинская декларация является объявлением широкой программы либеральных реформ. (Оспаривать это могли только социалисты на основании полностью предвзятого мнения, как например, Церетели). В докладе, сделанном 28 марта (т. е. через три недели после большой речи Столыпина в Думе), Милюков сказал: «Ни один европеец не понял бы, каким образом после такой речи мог бы последовать вотум недоверия»³¹. Однако левое большинство не считало возможным — даже те из него, кто мог бы согласиться с содержанием декларации — занять положительную позицию по отношению к декларации потому, что она исходила от правительства, пользовавшегося при борьбе с революцией средствами, не совместимыми с принципами правового государства и даже прямо с провозглашенными в Манифесте 17 октября принципами и Конституцией 23 апреля 1906 года³².

Представителем последней точки зрения был в Думе прежде всего Маклаков. И в книге о Второй Думе, опубликованной в сороковых годах, Маклаков пишет, что Столыпин в период между разгоном Первой и созывом Второй Думы, когда правительство могло использовать свое право (согласно статье 87 Конституции) выпускать указы, обладающие силой закона, должен был бы издать указ, который заменил бы старые законы о чрезвычайном положении и который соответствовал бы принципам нового конституционного строя, не поощряя при этом произвола административных органов, как то делал старый закон. Но Маклаков подчеркивает, что Столыпин в упомянутый период, под давлением определенных элементов, ввел лишь одно изменение в старые законы, причем изменение это еще расширяло возможность произвольных мероприятий со стороны административных органов³³. Вследствие этого, законы эти можно было использовать как орудие правительственного анти- революционного террора. Столыпин бесспорно понимал, что защищать эти законы с правовой точки зрения — невозможно. Сохранение в силе законов о чрезвычайном положении (но не обострение их, которое, наверное, было с его стороны уступкой) он объяснял необходимостью спасать государство. Столыпин считал, что раз существованию государства угрожает опасность, правительство не может придерживаться правовых норм или даже требований Конституции. Маклаков подчеркивает, что при таком подходе правительство может оправдать все, что ему вздумается, и называет такую идеологию «великой ложью нашего времени»³⁴. Маклаков сожалеет, что Столыпин принял эту примитивную точку зрения. Здесь надо добавить, что в этом смысле Столыпина осуждали не только либералы, принадлежавшие к кадетской партии, как Маклаков, а и партия мирного обновления и многие из октябристов, иными словами, ряд депутатов, не принадлежавших к левому большинству. То обстоятельство, что Союз 17 октября недостаточно энергично критиковал правительство по этому поводу, было причиной, по которой Шипов разорвал с Гучковым, ушел из Союза 17 октября и примкнул к партии мирного обновления³⁵.

Тем, кто не считал возможным поддержать либеральную программу Столыпина только потому, что они осуждали его методы правления, конечно, нелегко было объяснить, почему они эту либеральную программу отвергают. К тому же эти люди, и даже некоторые социалисты, не хотели вызывать конфликта с правительством, ибо он повел бы к немедленному разгону Думы. Поэтому они решили, в согласии с тактикой, за которую стояли особенно кадеты — т. е. щадить Думу — воздержаться от каких-либо высказываний против правительства и голосовать за переход к повестке дня без обсуждения. Но правительство не могло не понимать истинного значения такого молчания, тем более, что левая пресса поспешила осведомить об этом общественность. Так например, Милюков в газете «Речь» писал: «Дума вас знать не хочет»³⁶.

Однако думское большинство не проводило последовательно эту тактику. Социал-демократы ее не поддерживали. Один из лучших социал-демократических ораторов, Церетели, от имени партии ответил на правительственную декларацию речью, которую надо считать призывом к революции. Мы не можем подробно анализировать эту речь. (Чрезвычайно интересная история Второй Думы может здесь быть затронута только вскользь, поскольку она принадлежит не к истории русского либерализма, а к истории русской общественности, уже потому, что как раз либеральные течения очень слабо были в ней представлены). Достаточно заметить, что общая тенденция и подлинная суть этой речи ясны уже из предложения Церетели следующим образом перефразировать уже приведенное нами высказывание Набокова в Первой Думе: «Мы не говорим — исполнительная власть да подчинится власти законодательной. Мы говорим: в единении с народом, связавшись с народом, законодательная власть да подчинит себе власть исполнительную»³⁷. Ясно, каким двусмысленным становилось после этой речи молчание левых партий, в частности молчание кадет. Его вполне можно было истолковать как бессловесное присоединение к революционному призыву социал-демократов. И отчасти его так и восприняли. Из воспоминаний Коковцова мы видим, что он считает Церетели представителем не только социал-демократической, а и всех левых партий вообще. Столыпин, однако, не впал в такую ошибку. По всей вероятности, он лучше был осведомлен об оттенках мнений внутри левых партий. Это доказывают дальнейшие его усилия найти почву для сотрудничества с кадетами в Думе.

Наоборот, правое крыло Думы, даже крайне правая фракция, восприняло речь Столыпина с воодушевлением. Маклаков совершенно справедливо объясняет это тем, что крайне правая фракция одобряла правительственную программу не за содержание ее, а просто потому, что это — программа правительства Его Императорского Величества и к тому же еще программа правительства, решительно и успешно боровшегося с революцией³⁸. А что, по сути дела, крайне правой фракции противно было содержание правительственной декларации — ясно из воспоминаний Тихомирова, который чрезвычайно критически отзывается о декларации³⁹. Правда, он не был членом Думы, зато он был одним из немногих идеологов реакционных кругов. Поэтому его высказывания можно считать выражением точки зрения крайне правой думской фракции.

После перехода к повестке дня возник вопрос, поставленный самой жизнью: есть ли в Думе вообще большинство, которое может деловым образом сотрудничать с правительством. Нет сомнений, что правительство Столыпина желало возникновения такого большинства. Но и среди кадет многие, хотя и с оговорками, все же в конечном итоге считали нужным создание такого большинства. Для достижения этого кадеты были готовы по известным вопросам голосовать совместно с правыми, не вступая при этом с ними в прочный союз. Они были к этому готовы, для того чтобы «щадить Думу», т. е. чтобы предохранить ее от неизбежного в ином случае роспуска.

Председатель Думы, Головин — в этом смысле вероятно под влиянием Кокошкина — утверждал, что кадеты могут усилить свое влияние, если в Думе будет два большинства: по вопросам идеологическим кадеты объединяются с левыми партиями, а по вопросам тактическим — с правыми. Сотрудничество с правыми с точки зрения тактической должно сделать возможной работу Думы по конкретным деловым вопросам⁴⁰.

Кроме всего вышесказанного, нельзя забывать, что и самые антилиберальные представители правой фракции не хотели конфликта с правительством, наоборот, как уже было упомянуто, они чувствовали себя союзниками правительства и никоим образом не хотели саботировать его в Думе, даже тогда, когда правительство представляло Думе мало симпатичные им либеральные законопроекты. Поэтому правая фракция должна была принять необходимость голосовать вместе с кадетами в тех случаях, когда те поддерживали правительственные мероприятия.

Маклаков считает, что Вторая Дума все далее продвигалась по пути конкретной деловой работы в данных ей Конституцией рамках. Он рассказывает, что с самого начала в Думе налицо были два направления. Одни хотели продолжать революционную традицию Первой Думы, другие желали идти по конституционному пути. Почти не было обсуждения какого-либо вопроса, при котором не дошло бы до разногласий между представителями этих двух направлений. Маклаков утверждает, что «победа сторонников конституционной дороги определялась все очевиднее»⁴¹. Он говорит, что были кадеты, считавшие эту дорогу правильной и успешно ее защищавшие, в то время как законодательная работа Думы все развивалась⁴². Однако, по-моему, как я уже указывал, это суждение чересчур оптимистично. Маклаков сам признает, что «программа» и «тактика» были больше связаны друг с другом, чем они (Головин и Кокошкин) думали⁴³. Действительно, нельзя предполагать, что Вторая Дума могла быть работоспособной, раз в ней не было прочного большинства, а оно определялось каждый раз в зависимости от колебания кадетской партии в ту или иную сторону. К тому же лишь немногие среди кадет серьезно считали возможным сотрудничество с правительством. Как уже указывалось, Столыпин по собственной инициативе попробовал вступить в связь с некоторыми членами этой партии. Большинство же кадет относилось ко всяким контактам с правительством с такой враждебностью, что те, кто встречался со Столыпиным, вынуждены были это от собственной партии скрывать, для того чтобы их не объявили предателями⁴⁴. Большинство кадетской партии бесспорно стояло за прочную связь с левыми, а следовательно и за постоянно отрицательный подход ко всему, исходящему от правительства.

Во всяком случае Маклаков один так оптимистически расценивает возможности конкретной деловой работы Второй Думы⁴⁵. Все остальные серьезные источники считают, что Дума была неработоспособной. Большинство было уверено, что конфликт Второй Думы с правительством и роспуск Думы — неизбежны. Так, Шипов пишет: «Левое крыло Второй Г. Думы оказалось еще многочисленнее, а в рядах конституционно-демократической партии отсутствовали многие авторитетные (как раз умеренные) ее представители, устраненные от участия в политической деятельности привлечением их к судебной ответственности за Выборгское воззвание. С момента открытия Г. Думы стала вполне очевидной невозможность установления более или менее нормальных отношений между правительством и народным представительством и их взаимодействия; неизбежный между ними конфликт мог быть только вопросом времени»⁴⁶. Коковцов тоже вполне отрицательно отозвался о Второй Думе. По его мнению, заседания этой Думы представляли собой невероятный хаос и беспорядок. «… Было ясно, что никакая продуктивная работа была немыслима, да она никого в Думе и не интересовала»… «так как вся Дума представляла собой сплошное революционное скопище»⁴⁷. Интересно, что и С. Булгаков, принадлежавший к левому крылу Второй Думы в качестве беспартийного депутата⁴⁸ (в своих автобиографических заметках он впоследствии называл себя христианским социалистом) с глубоким презрением говорил о ее «нелепости, невежественности, никчемности, о том, что она в своем убожестве даже не в состоянии была заметить, что сама она не была пригодна ни для какого дела и утопала в бесконечной болтовне». «Я не знавал в мире места, — пишет Булгаков, — с более нездоровой атмосферой, нежели общий зал и кулуары Государственной Думы». И далее: «Возьмите с улицы первых попавшихся встречных, присоедините к ним горсть бессильных, но благомыслящих людей, внушите им, что они спасители России… и вы получите Вторую Государственную Думу. И какими знающими, государственными, дельными представлялись на этом фоне деловые работники ведомств… В Г. Думе на меня произвел сильное впечатление своей личностью, смелостью, своеобразной силой слова — Столыпин. Я совершенно не сочувствовал его политике, но я сохранил веру, что он любит Россию и в конце концов не солжет. И с этой — последней — надеждой я вышел из Таврического Дворца»⁴⁹.

Примечания к главе 11

¹ Бердяев. Революция и культура. Опубл., в журнале «Полярная Звезда», № 2 от 22 декабря 1905 г.

² Маклаков. Вторая Государственная Дума. Стр. 101.

³ Там же, стр. 104. Возможность такого объединения допускает и Тихомиров (Красный Архив, том 61, стр. 100). Он пишет: может быть кадеты вместе с правыми ограничат левых, и таким образом укрепится у нас конституционный строй.

⁴ Стенографические Отчеты Думы 1907 г., том I, ст. 37.

⁵ Шипов, ук. соч., стр. 513.

⁶ Шипов, ук. соч., стр. 515.

⁷ Однако октябристы далеко не всегда соглашались с правыми. Так например, они голосовали против военных законов. Это объясняется скорее всего тем, что лидером парламентской фракции случайно стал профессор Капустин, а не Гучков (который не был избран во Вторую Думу). Гучков, как известно, положительно относился к военным законам.

⁸ Нельзя, однако, приписывать слишком большое значение этому моменту. И без отрицательного элемента поддержки справа, которая могла отпугнуть умеренные круги, столыпинское правительство наверное все равно не нашло бы поддержки у кадет и даже у тех, кто стоял между кадетами и октябристами.

⁹ Стенографические отчеты Думы 1907 г., том I, ст. 110.

¹⁰ Там же, столбец 110.

¹¹ Там же, столбец 113.

¹² Там же, столбец 114.

¹³ Там же, столбец 113.

¹⁴ Там же, столбец 114.

¹⁵ Там же.

¹⁶ Там же, столбец 113.

¹⁷ Там же, столбец 111.

¹⁸ Там же, столбец112.

¹⁹ Там же, столбец 113.

²⁰ Там же, столбцы 114–116.

²¹ Там же, столбец 108.

²² Там же, столбец 116.

²³ Там же, столбец 118.

²⁴ Там же, столбец 107.

²⁵ Маклаков справедливо указывает, что уже Свод Законов Сперанского ставил себе именно эту цель. (Вторая Государственная Дума, стр. 87).

²⁶ Стенографические отчеты Думы 1907 г., том I, ст. 120.

²⁷ Там же, ст. 167.

²⁸ Там же, ст. 169.

²⁹ М. Бок. Воспоминания о моем отце. Нью-Йорк, 1953, стр. 222.

³⁰ Маклаков. Вторая Государственная Дума, стр. 227.

³¹ Милюков. Вторая Дума. Петербург, 1908, стр. 197.

³² Наверное, в левом большинстве было много людей, осуждавших эти методы только потому, что они были направлены против них, хотя при этом они были вполне готовы применить еще гораздо худшие методы против своих врагов.

³³ Маклаков. Вторая Государственная Дума, стр. 20.

³⁴ Там же, стр. 26. Вообще вся вторая глава этой книги посвящена в высшей степени интересным размышлениям о методах борьбы с революцией, которыми пользовался или которые, во всяком случае, допускал Столыпин.

³⁵ Хотя Шипов и считал правильным либеральное содержание правительственной декларации, он не чувствовал себя в силах поддержать правительство Столыпина, поскольку считал, что действия правительства не будут соответствовать программе. Он ставил в упрек Столыпину, что тот недостаточно энергично выступал против насилия и нарушения законов исполнительными органами при борьбе с революцией, что недостаточно быстро распорядился разработать законы, долженствующие регулировать пользование дарованными Конституцией свободами и медлил с представлением их Думе. Шипов был убежден, что такой своей политикой Столыпин еще углублял пропасть между государственной властью и общественностью и уменьшал возможность сотрудничества Думы с правительством.

³⁶ По Маклакову. Вторая Государственная Дума, стр. 85.

³⁷ Стенографические отчеты Думы 1907 г., том I, ст. 126.

³⁸ Маклаков. Вторая Государственная Дума, стр. 89.

³⁹ Тихомиров. Воспоминания. Опубл. в «Красный Архив», том 61, стр.95.

⁴⁰ Стоит отметить, что и социалистические партии заинтересованы были в соглашении между кадетами и правыми партиями. Они хотели, чтобы кадеты таким образом спасли Думу и обеспечили им возможность использовать ее для своих революционных целей. (См. Милюков. Вторая Дума, стр. 144 и 161).

⁴¹ Маклаков. Вторая Государственная Дума, стр. 116.

⁴² Там же, стр. 122 и 229.

⁴³ Там же, стр. 165.

⁴⁴ Там же, стр. 231, 247 и 254.

⁴⁵ Несмотря на этот оптимизм, Маклаков тоже вынужден признать, что культурный уровень Второй Думы был чрезвычайно низок и что она мало была способна проделать предстоявшую ей громадную работу. (Вторая Государственная Дума, стр. 254).

⁴⁶ Шипов, там же, стр. 498.

⁴⁷ Коковцов, там же, том I, стр. 257.

⁴⁸ Нелегко установить, был ли Булгаков на самом деле беспартийным членом или же примкнул к кадетской фракции Думы, хотя и не принадлежал вообще к конституционно-демократической партии. (См. Маклаков. Вторая Государственная Дума, стр. 231).

⁴⁹ Булгаков. Автобиографические заметки. Париж, 1946, стр. 80.

Вторая Дума была распущена 3 июня 1907 года. Как предлог для этого мероприятия правительство использовало то обстоятельство, что Дума слишком долго колебалась, прежде чем отобрать неприкосновенность у социал-демократических депутатов, обвиняемых в участии в заговоре. Сам по себе повод мало интересен, ибо несомненно второстепенен вопрос, был ли на самом деле такой заговор или нет, верили ли министры в его существование или нет. Подлинная причина роспуска Думы не имела ведь ничего общего с этим предлогом. Этой причиной была невозможность как для правительства, так и для народного представительства, найти путь сотрудничества, в частности при проведении в жизнь аграрной программы¹. Накануне роспуска Думы четыре представителя кадетской партии были тайно приняты Столыпиным; на вопрос Струве, почему правительство решило распустить Думу как раз тогда, когда она собирается переходить к конкретной работе, Столыпин ответил, что по одному вопросу они никак не могут согласиться, а именно по аграрному вопросу, что и делает конфликт в любом случае неизбежным². Таким образом, Столыпин, на которого Булгаков возлагал все надежды и о котором Маклаков говорил, что он — тот человек, с которым можно достичь соглашения³, взял на себя серьезную ответственность не только роспуска Думы (еще раз), но и изменения избирательного закона⁴, то есть нарушения Конституции — ответственность государственного переворота.

В императорском Манифесте, которым объявлялся этот переворот⁵, отчетливо указывалось, что меняется только избирательный закон, в то время как все другие права, дарованные подданным Манифестом 17 октября и Основными Законами, остаются незыблемыми и неизменными. Это было торжество Столыпина. Намерение реакционных кругов, пользуясь случаем роспуска Думы, ликвидировать сам конституционный строй не осуществилось⁶.

Изменение избирательного закона в смысле сужения круга имеющих право голоса, представляло собой возврат к идее Конституции, основанной главным образом на земстве, иными словами, к господствующей идее шестидесятых и восьмидесятых годов, которая оставалась и позже широко распространенной. Избирательный закон от 11 декабря 1905 г. был попыткой как бы перепрыгнуть этот, так сказать, земский этап конституционного строя в России и построить конституцию на более широких и демократических основах. Теперь приходилось убедиться, что эта попытка не удалась. Надо сказать, что даже если такая оценка и была вполне правильной, все же возврат к первоначальной концепции был связан с осложнениями, как вообще всякое движение обратно в прошлое. Демократические тенденции сильно укрепились по сравнению с 60-ми и даже 80-ми годами, и теперь было небезопасно игнорировать их, даже если положение вынуждало к этому и нельзя было никак иначе поступить⁷. Во всяком случае, было естественно и правильно, что именно традиционная концепция народного представительства одержала верх после того, как пришлось прибегнуть к изменению избирательного закона от 11 декабря 1905 г., предоставлявшего решающее влияние на результаты выборов как крестьянству⁸, так и интеллигенции, и приведшего к тому составу Думы, который делал невозможным осуществление конституционного строя, созданного на Основных Законах.

В России господствовало убеждение, что только земство может быть той исторической почвой, на которой возможно построить будущий российский конституционный строй. При этом, однако, не просто стремились к тому, чтобы народное представительство стало своего рода увенчанием институтов самоуправления и чтобы выборы в обе палаты представляли собой дальнейшее развитие выборов в земские собрания. Земская среда представлялась единственным общественным слоем, который в состоянии поддерживать конституционный строй, просто потому, что одна только эта среда достаточно созрела для того, чтобы понимать значение и смысл заданий государственной власти.

Столыпин старался при помощи изменения избирательного закона прочно основать конституционный строй на земской среде. Но в отличие от 60-х и 80-х годов, он совершенно не предполагал использовать земские органы самоуправления как основу для народного представительства⁹; то, к чему он стремился, это просто — обеспечить представителям земства ведущую роль в Думе, иными словами, превратить как раз земство в общественную опору народного представительства. Столыпин хорошо знал, что в земской среде в провинции по-прежнему налицо готовность сотрудничать с правительством, что земство поддержит правительство при решении двух основных задач, которые тогда стояли перед государственной властью, а именно: проведение либеральной программы и борьба с революцией; и что таким образом земство обеспечит укрепление нового конституционного строя. Столыпин знал это гораздо лучше, чем Витте, ибо сам он происходил именно из земской среды, а не из рядов бюрократии, а в бытность свою губернатором он имел дело с представителями земства гораздо больше, чем с представителями петербургских чиновничьих кругов. Вообще можно правильно понять Столыпина и его политическую фигуру, только отдавая себе отчет в том, что, будучи губернатором, он никоим образом не был представителем бюрократии в провинции, а наоборот, став министром, он стал представителем провинции в Петербурге. Сам он это прекрасно понимал, и это подчеркивает также его коллега Коковцов, характерный представитель петербургских бюрократических кругов. Когда царь предложил Столыпину пост председателя совета министров, Столыпин попробовал отклонить это предложение, объясняя, что у него недостаточно опыта и что ему, в частности, не хватает знания Петербурга и его тайных течений и влияний¹⁰. В другом месте Коковцов рассказывает, что сначала совет министров просто не принимал всерьез некоторые высказывания Столыпина, потому что в них часто проявлялся некоторый провинциальный дух и недостаточное знание навыков и обычаев петербургской бюрократической среды¹¹.

На самом деле, уже во время последнего земского съезда в ноябре 1905 г. многие земские собрания отмежевались от радикальных позиций съезда. Так например, городской голова Киева в телеграмме сообщил съезду, что киевская городская дума не уполномочила своих членов, присутствовавших на съезде, принимать в нем участие и что вообще она нисколько не согласна с деятельностью съезда¹². Такое противоречие между тенденциями земских съездов и настроением земских собраний в губерниях, выраженное телеграммой киевского городского головы, проявлялось и в других случаях. Так например, тульское земство обратилось к царю с выражением благодарности за Манифест 17 октября и отправила делегацию к Витте, для того чтобы обещать ему поддержку земства. Происходило это приблизительно в то же время, когда князь Львов, представлявший тульское земство на ноябрьском съезде, вместе с другими членами делегации, посланной съездом к Витте, поставил правительству ультиматум и потребовал созыва учредительного собрания¹³.

По мере того как все более частыми становились революционные эксцессы, в земской среде все яснее проявлялся вполне естественный сдвиг симпатии слева направо, тем более что многие события ясно показывали, что революция грозит не только отдельным лицам, но и самим органам земского самоуправления. Ведь были случаи, когда забастовочные комитеты, основанные рабочими, требовали от городских дум или от земских учреждений, чтобы те сложили все свои функции и немедленно передали их этим забастовочным комитетам, а главным образом, чтобы они передали им все имеющиеся у них в распоряжении денежные средства¹⁴.

Такая эволюция настроений земской среды проявилась при земских выборах в 1906 и 1907 гг. Многие депутаты земских собраний и члены земских учреждений не были переизбраны, а на их место избраны были консервативные элементы¹⁵. После этих выборов совершенно ясно вырисовалась пропасть между настроением земства и настроением радикальной оппозиционной общественности, которая имела полный перевес в обеих первых Государственных Думах. Стало ясно, что в земской среде на самом деле преобладают элементы, готовые к сотрудничеству с правительством и желающие его поддержать.

Опасность для Столыпина крылась теперь в вопросе, не уйдет ли земство слишком далеко направо. Дело в том, что во многих земствах главную роль приобрели просто и открыто реакционные элементы, возлагавшие ответственность за революцию на конституционные тенденции и просто отвергавшие конституционный строй как таковой. Однако либеральные традиции слишком глубоко укоренились в земстве, чтобы исчезнуть от одного болезненного впечатления революционных потрясений. Поэтому в большинстве земств все же получили преобладающую роль октябристы или беспартийные, симпатии которых были на стороне либерализма, а не на стороне реакции. Из этого можно было сделать еще то заключение, что после изменения избирательного закона в 3-ей Думе несомненно обеспечено октябристское большинство. На самом деле так и оказалось и это было, бесспорно, успехом Столыпина. Если бы из выборов по новому избирательному закону возникла реакционная Дума, что случилось бы с его либеральной программой? Он мог провести в жизнь свою программу только при помощи октябристов. К тому же Столыпин в 3-й Думе совершенно четко показал, что он собирается опираться на октябристов, а не на правые партии¹⁶.

Что же касается октябристов, то еще раньше, уже до созыва 2-й Думы, стало совершенно ясно, что они со своей стороны готовы поддерживать правительство Столыпина. Тогда уже лидер октябристов Гучков решительно приветствовал программу Столыпина. Содержание столыпинской декларации во 2-й Думе было налицо в сокращенной форме уже в августе 1906 г., то есть сразу после роспуска 1-й Думы, в правительственном сообщении¹⁷.

Вскоре после опубликования этого правительственного сообщения Гучков, совершенно справедливо называвший его декларацией, объяснил корреспонденту газеты «Новое Время», что он согласен с содержанием этого сообщения¹⁸. Гучков сказал: «Я с особенным удовольствием должен признать, что в своей декларации министерство не отступило от тех основ, какие оно защищало, когда вело переговоры с общественными деятелями»¹⁹. «… Из нее я вижу, что правительство совсем не намерено пользоваться результатами победы… Правительство могло бы праздновать победу, забыв о реформах, могло бы даже подумать, что можно управлять и дальше совсем без Думы. Но правительство не впадает в эту ошибку и обещает подготовить реформы до Государственной Думы и потом работать совместно с Думой. Правда, в осуществлении реформ декларация сулит слишком осторожные и медленные шаги. Указания правительства на решительные меры в борьбе с революцией дают надежду, что люди мирного труда встретят в правительстве твердую власть, имеющую охранять нашу молодую политическую свободу». И наконец Гучков совершенно определенно заявил, что введение военно-полевых законов представляет собой жестокую необходимость и что по этому вопросу октябристы так же не будут делать правительству никаких затруднений²⁰. Согласие октябристов с правительственной декларацией не удивительно, поскольку либеральные реформы, объявленные в этой декларации, полностью соответствовали их программе. Нельзя, однако, забывать, что часто отказывались поддерживать правительство и те, кто по сути дела одобряли содержание декларации, но осуждали методы правительства в борьбе с революцией. Поэтому было особенно важно, что Гучков одобрил и эти методы борьбы, ибо могло быть и совсем иначе. Ведь только благодаря этому у правительства Столыпина появилась возможность сотрудничать с Думой, в которой было верное октябристское большинство, и опираться на Думу не только при проведении в жизнь либеральных реформ, а и при борьбе с революцией. Оставалось, однако, под вопросом, не изменится ли позиция октябристов в связи с государственным переворотом 3 июня. Я уже упоминал, что октябристы готовы были принять в основных законах и в избирательном законе даже то, с чем они не были согласны принципиально, с точки зрения общеполитической, просто для того, чтобы обеспечить и продвинуть проведение в жизнь либеральной правительственной программы, а тем самым и укрепление конституционного строя. В программе октябристов был пункт о необходимости всеобщего избирательного права. Таким образом, уже закон 11 декабря 1905 г., который не удовлетворял полностью этому требованию, принят был октябристами не без колебаний. Теперь, после существенного изменения избирательного закона в антидемократическом смысле, после государственного переворота 3 июня 1907 г., предстояло выяснить, согласятся ли октябристы на дальнейшее отклонение от своих программных требований для того, чтобы не покидать избранного пути сотрудничества с правительством, и прежде всего — согласятся ли они закрыть глаза на незаконность процедуры этого изменения. Уверенности в этом не было. Нельзя забывать, что впоследствии из-за конституционного конфликта со Столыпиным Гучков демонстративно отказался от своей должности председателя Думы. Но в 1907 г. октябристы согласились продолжать сотрудничать с правительством. По всей вероятности, такое решение было облегчено опытом выборов в 1-ю и 2-ю Думы. И действительно, в своих воспоминаниях Шидловский пишет: «Непременным условием тайны выборов является поголовная грамотность населения, так как если не все выборщики могут сами заполнять свой избирательный бюллетень, то ни о какой тайне не может быть и речи; следовательно, при существующей в России степени распространения грамотности… приходится выбирать либо всеобщее, либо тайное голосование, но совместить эти два признака в России абсолютно невозможно»²¹. Но прошлый опыт все-таки не был самым важным моментом. Решающим был тот факт, что октябристы, а в первую очередь Гучков, понимали, что только подлинное сотрудничество Думы с правительством может обеспечить в России конституционный строй и помешать возврату к самодержавию в старой или в обновленной форме, а в то же время — что только изменение избирательного закона может гарантировать такое сотрудничество. В общем, октябристы понимали, что государственный переворот 3 июня 1907 г. представляет собой попытку спасти либеральный курс России²². Такое толкование государственного переворота 3 июня как мероприятия государственной власти в интересах либерального преобразования России противоречит господствующему мнению и может казаться парадоксальным утверждением. Однако это единственно правильное толкование. Ведь теперь мы точно знаем, что Столыпин и его сотрудники надеялись путем изменения избирательного закона обеспечить продолжение конституционного строя. Я уже упоминал об этом. В дополнение могу привести здесь лишь следующее важное место из воспоминаний Коковцова, где он еще раз совершенно ясно высказывает эту мысль: «… Новый избирательный закон издан именно для того, чтобы спасти народное представительство, которое было искажено совершенно не соответствующим стране, слишком широким избирательным правом по декабрьскому закону 1905 года»²³.

Дело тогда было не в том, насколько демократично избирательное право и выборы в Думу. С точки зрения либерализма, тогда было важнее всего сохранить конституционный строй и провести в жизнь либеральную правительственную программу, которая одна и была в состоянии дать конституционному строю конкретное содержание и подлинную жизнеспособность. Но, как уже было сказано, все это было осуществимо только при сотрудничестве Думы с правительством. Поскольку изменение избирательного закона делало такое сотрудничество возможным, надо сказать, что государственный переворот 3 июня 1907 г. предотвратил прекращение преобразования России в конституционное правовое государство. А это и означает, что в конечном итоге этот переворот служил интересам либерализма, а никак не интересам реакции²⁴. Бесспорно, надо считать большой заслугой октябристов перед российским конституционным строем то, что они поняли суть положения и действительно безоговорочно сотрудничали с правительством при проведении объявленной Столыпиным либеральной программы в 3-й Думе, где они располагали большинством голосов. Этим они внесли нечто совершенно новое в политическую историю России. Маклаков пишет: «Настроение общества определялось нашей историей; оно было расплатой за успехи и заслуги нашей исторической власти. Со времени Петра власть была много выше общества и народа и вела их к их же благу насилием. Успехи власти, за которые ей должна была быть благодарна Россия, народу были непонятны и чужды. И в отношении его к исторической власти существовали долго только две крайности: раболепное послушание или тайное сопротивление. Понятие согласия и сотрудничества с властью было обществу незнакомо. История вырабатывала два крайних типа общественных деятелей — „прислужников“ и „бунтовщиков“. Независимых, самостоятельных, но лояльных по отношению к власти людей жизнь не воспитывала»²⁵.

Может быть, однако, это утверждение Маклакова слишком категорично. Независимые, и тем не менее лояльные, люди были в России во все времена, особенно в рядах высокой аристократии. Правда, они представляли собой все-таки исключение. Но в рамках земского самоуправления как раз этот тип человека становился все более привычным и встречался все более часто. А теперь конституционный строй открыл новые возможности для развития такого рода человека. Для того чтобы такая возможность осуществилась, необходимо было, чтобы сотрудничество между бюрократией и представителями общественности оставалось не только эпизодом. Тот факт, что до этого дошло — заслуга октябристов, но, конечно, и Столыпина. После того как, по выражению Маклакова, государственная власть и общественность долгое время больше всего походили на непримиримых врагов, которые схватились на краю обрыва²⁶, теперь в лице Столыпина, с одной стороны, и Гучкова, с другой, они протянули друг другу руку и старались работать совместно.

Во время 3-й и 4-й Дум конституционный строй в России укреплялся²⁷. Маклаков пишет: «Те, кто пережил это время, видели, как конституция стала воспитывать и власть и самое общество. Можно только дивиться успеху, если вспомнить, что конституция просуществовала нормально всего восемь лет (войну нельзя относить к нормальному времени). За этот восьмилетний период Россия стала экономически подниматься²⁸, общество политически образовываться. Появились бюрократы новой формации, понявшие пользу сотрудничества с Государственной Думой, и наши политики научились делать общее дело с правительством… Совместное участие власти и общества в управлении государством оказалось для тех и для других незаменимою школою, а для России началом ее возрождения»²⁹. Картину, нарисованную Маклаковым, полностью подтверждает Коковцов в своих воспоминаниях. Коковцов пишет: «20 ноября 1907 г. открылась Государственная Дума третьего созыва… С этого дня в течении длинных шести лет вся моя работа по должности министра финансов, а потом с сентября 1911 г. и в должности председателя Совета министров, протекала неразрывно в связи с Государственною Думой сначала 3-го, а потом и 4-го созывов, и можно сказать, что мой четырнадцатичасовой труд в сутки столько же протекал на трибуне Думы, сколько и в кабинете министра финансов на Мойке»³⁰. Дальше Коковцов пишет: «Много труда и нервного напряжения отдал я за это время, немало тяжелых минут привелось мне пережить, но немало также и нравственного удовлетворения получил я от моей работы в Думе…» С еще большим удовольствием Коковцов вспоминает работу в комиссиях: эта работа была не менее утомительной, чем выступления на пленарных заседаниях, но она была более продуктивной. В финансовой комиссии Думы, пишет Коковцов, «не было ни длинных речей, ни публики, работа носила чисто деловой характер». Даже разногласия и споры с оппозицией, то есть в первую очередь с кадетами, в большинстве случаев, по словам Коковцова, не носили слишком острого характера, хотя кадетская оппозиция, по его мнению, сразу после открытия 3-й Думы заняла бескомпромиссную позицию, от которой и не отклонилась никогда до самого начала войны в 1914 г.; и никогда не соглашалась даже в самой небольшой мере пойти навстречу правительству³¹. Можно назвать и членов Думы, которые провели большую и серьезную работу по законопроектам, представленным правительством, как например, докладчик аграрной комиссии Шидловский или Маклаков.

Я считаю, что нет никакого сомнения в том, что Манифест 17 октября и Основные Законы 23 апреля 1906 г. действительно создали новый строй. По моему мнению, это неопровержимо доказано тем фактом, что в рамках этого строя возник новый человеческий тип. Это — социологическое подтверждение того, что российская конституция была настоящей конституцией, а ни в коем случае не лже-конституцией. Кроме того, за утверждением, будто это была лже-конституция, скрываются политические намерения настолько ясные, что их просто нельзя не заметить. И именно потому, что они так ясны, это утверждение теряет всякое серьезное значение. Ведь реакционные элементы настаивали на том, что Основные Законы не представляют собой Конституции, потому что они этим доводом пытались доказать, что Основные Законы никоим образом не ограничивают власти царя. Что же касается радикалов, то они со своей стороны утверждали, что без всеобщего избирательного права, без парламентского режима и без полной демократизации, под которой они подразумевали устранение верхней палаты, вообще не может быть настоящей конституции, а стояли они на этой точке зрения потому, что хотели превратить парламентское большинство (иными словами, когда речь идет о 1-й и 2-й Думах, это просто значит — самих себя) в единственного представителя всей государственной власти вообще. По мнению радикалов, конституция, кроме того, не была настоящей конституцией потому, что она была пожалована царем и сам царь ей не присягал. Впрочем, этот последний аргумент, как и можно было ожидать, играл еще большую роль для правых политических сил в их сопротивлении конституции. Они доказывали, что царь несомненно имеет право взять обратно свои обещания, иными словами, новые Основные Законы, Которые он, по их мнению, может просто отменить, потому что он не связан формальной присягой.

В моем юридическом анализе Основных Законов я попытался доказать, что на самом деле они представляли собой именно подлинную конституцию. Поэтому я сейчас не считаю нужным к этому возвращаться. Здесь достаточно будет напомнить, что один из самых видных юристов, Таганцев, в особом совещании по разработке Думских уставов от 11 до 16 февраля 1906 г. указывал на то, что в основных законах есть все элементы подлинной конституции. «…Никогда конституция не заключалась в присяге. Отличительные признаки ее — участие в законодательстве трех факторов, и у нас они налицо» (три фактора: нижняя палата, верхняя палата и монарх)³².

Одним из представителей Освободительного Движения, который, в отличие от большинства своих единомышленников, признавал, что в России в 1905 году основан был настоящий конституционный строй, был Струве. Во время 3-й Думы, однако, он придерживался мнения, что конституционный строй в России не будет развиваться, а наоборот, приближается к концу. Он развил эту мысль в статье, озаглавленной «Столыпин и Гучков»³³. В основе его понимания лежало вообще совершенно правильное наблюдение, что Столыпин не старается ускорить опубликование законов, которые будут гарантировать свободу и неприкосновенность личности, и что все его внимание сосредоточено на его аграрной программе. Этот факт подчеркивает также Маклаков³⁴. Маклаков указывает, что Столыпин действительно представил Думе законопроекты, которые могли успокоить и удовлетворить образованное меньшинство населения, но на самом деле он никоим образом не был готов ради этих законопроектов вступать в борьбу с представителями правых сил. Но надо сказать, что это не было со стороны Столыпина ни оппортунизмом, ни капитуляцией перед влиятельными антилиберальными кругами (Струве как раз придерживался последнего мнения), это было просто логическим последствием его миропонимания и его основных концепций.

Дело в том, что Столыпин был глубоко убежден, что Россия может стать свободным правовым государством лишь тогда, когда крестьянство, то есть основная масса населения, поймет ценность свободы и права. А этого можно было ожидать только после того, как аграрное законодательство начнет давать плоды, то есть только тогда, когда крестьяне получат элементарные права, такие, как право частной собственности на землю, и элементарную свободу, как возможность самим свободно располагать своим имуществом и своей работой. Столыпину казалось беспредметной демонстрацией объявлять и провозглашать право на свободу, пока нет предпосылок, которые одни только и могут обеспечить использование этого права. Предпосылки надо было создать. Без этих предпосылок, которые только и могли быть созданы успешным проведением в жизнь аграрной реформы, право на свободу и вообще Конституция, по выражению Столыпина, которое приводит Маклаков, оставались лишь «румянцем на трупе»³⁵.

Нелегко объяснить, почему даже Струве не понимал, что политика Столыпина ни в коем случае не является последствием капитуляции, а наоборот, она возникает вполне логически из его основных взглядов и концепций. Струве вполне правильно понимал как сущность абсолютизма, так и проблему его преодоления. Чрезвычайно интересны следующие его высказывания, сделанные еще в 1903 г.: «Юридический канон самодержавия обычно усматривают в первом томе „Свода законов“, но там одне только бескровные абстракции самодержавия, недурно скомбинированные конституционалистом Сперанским; реальное право самодержавия изображено в т. XIV — в „Уставе о предупреждении и пресечении преступлений“ и во многих других вовсе не „основных“ законоположениях. И пока это реальное право самодержавия будет живо, пока оно не будет бесповоротно упразднено, до тех пор все намечаемые земскими людьми реформы — как бы они ни были умеренны — останутся „бессмысленными мечтаниями“»³⁶.

Именно Струве, на основании вышеприведенных наблюдений, должен был понимать, что то, что он вполне справедливо назвал реальным правом самодержавия, может быть преодолено и превзойдено, лишь когда крестьяне, после осуществления столыпинской аграрной программы, станут подлинными юридическими лицами в рамках гражданского строя, то есть когда они получат подлинное право на собственность и на предъявление финансовых и правовых исков — в общем, когда они будут равноправно участвовать в свободном юридическом устройстве государства. Ведь ясно, что чувство и сознание личной независимости может развиться в массе населения только при условии, что крестьяне станут действительно независимыми юридическими лицами, и что таким образом станет невозможным дальнейшее существование «реального права» самодержавия, а в то же время будет обеспечено продолжение конституции и полноценное существование права на свободу.

Я неоднократно подчеркивал, что считаю неправильным называть Конституцию 23 апреля 1906 г. лже-конституцией. Но если бы даже можно было так ее определить, то уж во всяком случае не потому, что в России не было парламентского строя или не было всеобщего голосования, и не потому, что царь не присягал Конституции, а только потому, что конституционный строй в России не был основан на развитом гражданском строе, который вообще всегда является необходимой основой для всякой либеральной конституции. (А настоящая конституция ведь по сути своей не может быть не либеральной). На самом деле, как я уже говорил в конце второй части этой книги, как раз неразвитость гражданского строя, гражданской свободы и повела к исчезновению политической свободы, к крушению конституционного строя в России.

Примечания к главе 12

¹ Маклаков. Вторая Государственная Дума, стр. 246 и 254.

² Там же, стр. 246.

³ Там же, стр. 231; см. также стр. 250 и 225 и далее.

⁴ По поводу изменения избирательного закона от 11 декабря 1905 года и подготовки избирательного закона от 3 июня 1907 года, см. Крыжановский. Воспоминания, стр. 90, 107 и далее. Крыжановский подготовил проект избирательного закона от 3 июня 1907, как впрочем, и закона от 11 декабря 1905.

⁵ Текст этого манифеста напечатан в юридическом еженедельнике «Право»:№ 23 от 10 июня 1907.

⁶ Маклаков. Вторая Государственная Дума, стр. 225.

⁷ Широко распространено убеждение, что от этих бед и опасностей можно было Россию охранить, если бы в восьмидесятых годах не отвергли план использования земства для постепенного и осторожного развития конституционных форм.

⁸ Не следует считать, что предпочтение, оказанное крестьянству избирательным законом от 11 декабря 1905 года, выражало подлинные демократические тенденции. Наоборот, как раз сторонники самодержавия очень на нем настаивали, поскольку они продолжали видеть в крестьянстве представителей консервативного склада ума.

⁹ Однако ряд постановлений в законе 3 июня 1907 года находится в прямой связи с земским избирательным порядком, хотя и был отвергнут параллельный законопроект, представленный Крыжановским, который гораздо дальше шел по этому пути. Принятый же законопроект в значительной степени исходил именно из тех позиций, на которых был основан избирательный закон 11 декабря 1905 года. Крыжановский. Воспоминания, стр. 108 и 111.

¹⁰ Коковцов, ук, соч., стр. 213.

¹¹ Коковцов, ук. соч., стр. 231. То же самое говорит в своих «Воспоминаниях» и Гурко (стр. 462 и далее). Можно полагать, что Столыпину удалось установить в известной мере сотрудничество с октябристами в Третьей Думе прежде всего потому, что большинство октябристов были, как и он, людьми из провинции.

¹² Маклаков, ук. соч., стр. 467.

¹³ Маклаков, ук. соч., стр. 455.

¹⁴ Маклаков, ук. соч., стр. 399.

¹⁵ Шипов, ук. соч., стр. 519.

¹⁶ Маклаков. Вторая Государственная Дума, стр. 31.

¹⁷ Текст этого правительственного сообщения опубликован в еженедельнике «Право»:№ 34 за 1906 год, ст. 2697 и далее.

¹⁸ Этот разговор с корреспондентом опубликован был 27 августа 1906 года.

¹⁹ Гучков имеет здесь в виду переговоры Столыпина с представителями общественности о создании коалиционного правительства. Об этих переговорах и шла речь выше.

²⁰ По Шипову, там же, стр. 493.

²¹ Шидловский. Воспоминания. Берлин, 1923, стр. 100.

²² Часто высказывается убеждение, что октябристы приняли новый избирательный закон по эгоистическим соображениям, поскольку знали, что им он окажется выгодным. Отчасти это может быть и правда, но в общем это слишком примитивное и несправедливое по отношению к октябристам объяснение.

²³ Коковцов, ук. соч., том I, стр. 277.

²⁴ Такая концепция ясна во всех рассуждениях Маклакова о государственном перевороте 3 июня 1907 года, которые содержатся в его книге о Второй Государственной Думе. Гораздо решительнее он подчеркивает положительное значение этого события в предисловии к воспоминаниям, позднее опубликованным в Нью-Йорке. Однако Маклаков правильно понял и отрицательные последствия государственного переворота. (Вторая Государственная Дума, стр. 254).

²⁵ Маклаков, ук. соч., стр. 603.

²⁶ Маклаков, ук. соч., стр. 246.

²⁷ Представители самых разных направлений одинаково считают, что конституционный строй начал укореняться в России именно во время Третьей и Четвертой Дум. См.: Кизеветтер, стр. 466; Милюков. Воспоминания, том II, стр. 16; Маклаков, ук. соч., стр. 28; Гурко, ук. соч., стр.511.

²⁸ Представление об экономическом развитии России в то время дают воспоминания Коковцова, том II, часть VI, глава V.

²⁹ Маклаков, ук. соч., стр. 601; см. также у Милюкова, том И, стр. 18.

³⁰ Коковцов, ук. соч., том I, стр. 287.

³¹ Коковцов, ук. соч., том I, стр. 290 и далее.

³² «Былое», 1917, № 5–6, стр. 308. Интересно, что такой выдающийся ученый, как Макс Вебер, разделял мнение, будто Конституция. 1906 года была лже-конституцией. Я объясняю это влиянием, которое оказывали на него его русские друзья-кадеты.

³³ Струве. Патриотика. Пб, 1911.

³⁴ Маклаков. Вторая Государственная Дума, стр. 29.

³⁵ Маклаков. Вторая Государственная Дума, стр. 30.

³⁶ Струве. Второе предисловие к записке Витте «Самодержавие и земство». Штуттгарт, 1903, стр. 70.