История моей жизни. Том 2

ГЛАВА VIII Берн. Я уезжаю в Базель

(…) Разумный человек, жаждущий знаний, должен читать, а потом путешествовать, дабы усовершенствоваться в науках. Дурное знание хуже невежества. Монтень говорил, что учиться надо умеючи. Но вот что приключилось со мною в трактире.

Одна из служанок, говорившая на романском, показалась мне редкостной птицей, она походила на чулочницу, что я имел в Малой Польше; она сразила меня. Звали ее Ратон. Я предложил ей шесть франков за угождение, но она отвергла их, сказав, что честная. Я велел закладывать лошадей. Увидав, что я уезжаю, улыбнувшись и потупившись, она призналась, что у нее нужда в двух луидорах и если я соблаговолю ей их дать и ехать только утром, она придет ночью ко мне в постель.

— Я остаюсь, но обещайте быть покладистой.

— Вы останетесь довольны.

Когда все легли, она пришла, робкая, испуганная, и тем сильней распалила меня. Желая справить нужду, я спросил, где тут местечко, и она указала на озеро' Я беру свечу, иду и, делая свои дела, читаю глупости, что всегда там пишут слева, справа. И вот что прочел я справа от себя: «Сего 10 августа 1760. Неделю назад Ратон наградила меня чертовым перелоем, и он вконец меня замучил».

Двух Ратон тут быть не могло; я возблагодарил Господа и готов был поверить в чудеса. С веселым видом возвращаюсь я в комнату. Ратон уже легла, тем лучше. Сказав спасибо, что сняла рубашку, каковую швырнула в альков, я иду, беру ее, а девица тут встревожилась. Она говорит, что на рубашке обычная грязь, но я-то вижу, в чем дело. Я осыпаю ее упреками, она ничего не отвечает, плача одевается и уходит.

Вот так я спасся. Кабы мне не приспичило да не это предуведомление, я бы погиб, мне бы в голову не пришло осматривать такую девицу, кровь с молоком.

Утром приехал я в Рош, дабы познакомиться со славным Галлером.

ГЛАВА IX Галлер. Жительство мое в Лозанне. Лорд Росбури. Юная Саконе. Рассуждение о красоте. Юная богословка

Я увидал человека шести футов росту и приятной наружности, каковой, прочитав письмо от г-на де Мюра, оказал мне честь своим гостеприимством и открыл предо мною сокровищницы своих познаний; отвечал он весьма точно и, казалось мне, преувеличенно скромно, ибо, наставляя меня, держался, словно ученик, и так задавал ученые вопросы, что в них самих без труда находил я сведения, позволявшие мне не ошибиться с ответом. Галлер был великий физиолог, медик, анатом; подобно Морганьи, какового звал он своим учителем, он открыл новое во внутреннем строении человека. Он показал мне, пока я гостил, большое число писем от него и от Понтедера, профессора ботаники того же университета, ибо Галлер был весьма сведущ в ботанике. Услыхав, что я знаю этих великих людей, вскормивших меня молоком учености, он мягко посетовал, что письма Понтедера совсем неразборчивы, а латинский язык его темен. Один берлинский академик написал ему, что прусский король, прочтя его послание, не помышляет более о повсеместном запрещении латыни. «Тот государь, — писал ему Галлер, — что сумеет изгнать из литературной республики язык Цицерона и Горация, воздвигнет нерушимый памятник своему невежеству. Если у людей образованных должен быть общий язык, чтоб делиться знаниями, из мертвых самый подходящий конечно же латынь, ибо царство греческого и арабского кончилось».

Галлер сочинял изрядные стихи на манер Пиндара и был отменный политик, которого многажды отличало отечество. И жил он по совести, уверял, что единственный способ давать советы — доказывать их действенность собственным примером. Добрый гражданин, он должен был вследствие этого быть превосходным отцом семейства; и я признал его за такового. Жена его, с которой сочетался он браком после того, как потерял первую, была красива, на лице ее запечатлелся ум; прелестная его дочка восемнадцати лет за столом молчала и лишь несколько раз вполголоса заговаривала с сидевшим рядом юношей. После обеда, оставшись с хозяином наедине, я спросил, кто был тот молодой человек, что сидел рядом с дочерью.

— Это ее наставник.

— Такой наставник и такая ученица легко могут полюбить друг друга.

— Дай-то Бог!

Достойный Сократа ответ изъяснил мне глупость и грубость слов моих. Я открыл томик его сочинений в одну восьмую листа и прочел: Utrum memoria post mortem dubito[68].

— Так вы не верите, — спросил я его, — что память — главнейшая часть души?

Мудрецу пришлось лукавить, ибо он не хотел, чтобы кто-то усомнился в его правоверности. За обедом я спросил, часто ли посещает его г. де Вольтер. Он, улыбнувшись, отвечал стихами великого певца разума: «Vetabo qui Cereris sacrum vulgarit arcanae sub iisdem sit trabibus»[69] . После этого в те три дня, что провел у него, я уже более не заговаривал о религии. Когда я сказал, что был бы счастлив познакомиться с великим Вольтером, он без малейшей иронии отвечал, что я в полном праве желать знакомства с сим мужем, но, противно законам физики, многим великим он кажется издали, а не вблизи[70].

Стол у г-на Галлера был весьма обильный, а сам он соблюдал умеренность. Пил он одну только воду и рюмочку ликера на десерт разбавлял стаканом воды. Он много рассказывал мне о Буграве, чьим любимым учеником был. Он уверял, что Буграве был величайший врач после Гиппократа и величайший химик из всех, кто жил до и после него.

— Отчего же не дожил он до старости?

— Оттого что contra vim mortis nullum est medicamen in hortis[71]; не родись Буграв врачом, он умер бы четырнадцати лет от злокачественного нарыва, что не мог вылечить ни один врач. Он исцелился, растираясь собственной мочой, в которой растворял обычную соль.

— Г-жа говорила мне, что у него был философский камень.

— Так говорят, но я в это не верю.

— А возможно ли добыть его?

— Тридцать лет я тружусь, чтобы доказать, что это невозможно, но уверенности в том у меня нет. Нельзя быть хорошим химиком, отрицая физическую возможность Великого деяния.

Расставаясь, он просил меня отписать свое мнение о великом Вольтере и тем положил начало нашей переписке на французском. У меня двадцать два письма от него, причем последнее было отослано за полгода до его кончины, также преждевременной. Чем больше я старею, тем жальче мне моих бумаг. Они истинное сокровище, что привязывает меня к жизни и заставляет ненавидеть смерть.

Только что прочел я в Берне «Элоизу» Ж.-Ж. Руссо и хотел узнать мнение г-на Галлера. Он сказал, что той малости, какую он прочел, дабы доставить удовольствие своему другу, с него довольно, чтоб судить обо всем сочинении.

— Это наихудший из романов, ибо он самый красноречивый. Вы посетите кантон Во. Чудесный край, но не ждите увидеть там оригиналы блестящих портретов, изображенных Руссо. Руссо счел, что в романе дозволено лгать. Ваш Петрарка не лгал. У меня имеются его латинские сочинения, их никто не читает, ибо латынь его нехороша, и напрасно. Петрарка был ученый, а вовсе не обманщик, и любил он достойнейшую Лауру, как всякий мужчина любит женщину. Если б Лаура осчастливила Петрарку, он бы прославил ее.

Так г-н Галлер сказывал мне о Петрарке, переведя разговор от Руссо, чье красноречие претило ему по той причине, что, желая блеснуть, он вечно пускал в ход антитезы да парадоксы. Исполин швейцарец был светилом первой величины, но тем никогда не чванился ни в семье своей, ни в обществе людей, собравшихся повеселиться и не нуждающихся для того в ученых рассуждениях. Он применялся ко всем окружающим, был любезен, никого не обижал. Как умел он нравиться всем? Не знаю. Легче сказать, чего он был лишен, чем исчислить его достоинства. Не было в нем тех слабостей, что свойственны умникам и ученым мужам.

Нравы его были суровы, но он скрывал суровость их. Спору нет, он презирал невежд, кои, забыв о ничтожестве своем, судят обо всем вкривь и вкось, да еще пытаются осмеивать тех, кто что-то знает; но презрения своего он не выказывал. Он слишком хорошо знал, что глупцы ненавидят тех, кто их презирает, и не хотел, чтобы его ненавидели. Г-н Галлер был ученый и не желал скрывать свой ум, пользоваться понапрасну своей репутацией; говорил он красно и хорошо и не мешал гостям блеснуть умом. Он никогда не рассказывал о своих трудах, а когда его спрашивали, переводил разговор на другое; и когда держался он противоположного мнения, то возражал скрепя сердце.

Приехав в Лозанну и чувствуя себя вправе хотя бы на день сохранить инкогнито, я послушался веления сердца и тотчас отправился к Дюбуа, не спрашивая ни у кого, где ее дом; так подробно она мне нарисовала, по каким улицам идти, дабы до нее добраться. Жила она там с матерью, но, к великому своему удивлению, увидал я у них и Лебеля. Она не дала мне выказать изумления. Вскричав, бросилась она мне на шею, а мать приветствовала меня, как подобает. Я спросил у Лебеля, как поживает г-н посол и давно ли он в Лозанне.

Честный малый дружелюбно отвечал, что здоровье посла отменное, что приехал он в Лозанну сегодня утром по делам, пришел к матери Дюбуа после обеда и был весьма удивлен, застав дочь.

— Намерения мои вам известны, — сказал он, — и коли вы между собой решите, то отпишите мне, я приеду за ней и увезу в Золотурн, где мы и поженимся.

На столь ясное и честное объяснение я отвечал, что ни в чем не намерен препятствовать желаниям моей милой, а она в свою очередь сказала, что никогда меня не покинет, если я сам не дам ей отставки. Сочтя слова наши слишком туманными, он сказал напрямик, что ему нужен решительный ответ; на это я, намеренный вовсе поставить крест на его предложении, отвечал, что дней через десять — двенадцать ему отпишу. На другой день он с раннего утра отбыл в Золотурн.

После его ухода мать моей служанки, которой здравый смысл заменял ум, начала нас урезонивать такими словами, что нужны были для наших голов, ибо мы настолько были влюблены, что и помыслить не могли о разлуке. Покуда мы с милой условились, что она всякий день будет ждать меня до полуночи и мы все решим, как я обещал Лебелю. У нее была своя комната и отменная постель, и ужином она покормила меня недурным. Утром мы были влюблены пуще прежнего и вовсе не желали думать о Лебеле.

И все же был один разговор.

Читатель верно помнит, что служанка моя обещала мне прощать измены при условии, что я ничего не утаю. Утаивать мне было нечего, но за ужином я рассказал ей случай с Ратон.

— Мы оба должны радоваться, — сказала она, — ведь если б ты ненароком не пошел по нужде туда, где прочел спасительное уведомление, ты бы погубил здоровье и, не распознав болезнь, заразил меня.

— Не исключено, и я был бы в отчаянии.

— Знаю, и еще больше огорчен от того, что я не стала бы жаловаться.

— Я вижу одно средство избежать подобного несчастья. Коль я тебе изменю, то в наказание лишу себя твоих ласк.

— Так ты накажешь меня. Если б ты меня и вправду любил, то, думаю, знал бы другое средство.

— Какое?

— Не изменять мне.

— Ты права. Прости. Впредь буду пользоваться им.

— Думаю, тебе это будет непросто.

Вот какие диалоги сочиняет любовь, но ей за это не платят.

Утром в трактире, когда я, совсем одетый, хотел пойти разносить рекомендательные письма, увидал я барона де Берше, дядю моего друга Бавуа.

— Я знаю, — сказал он, — что племянник обязан вам своим положением, что он в почете, будет произведен в генералы при первой оказии и вся моя семья, как и я, счастлива будет познакомиться с вами. Я пришел предложить вам свои услуги и просить нынче же отобедать у меня; приходите всякий раз, как будете свободны, но покорнейше прошу вас никому не говорить, что он перешел в католичество, ибо по здешним понятиям это почитается бесчестьем, а бесчестье падает рикошетом на всю родню.

Я обещал не упоминать об этом обстоятельстве и прийти к нему суп есть. Все особы, к коим меня адресовали, показались мне честными, благородными, исполненными учтивости и всевозможных дарований. Более других приглянулась мне г-жа де Жантиль Лангалери, но у меня не было времени на ухаживания. Каждодневные обеды и ужины, на которые я из вежливости не мог не идти, стесняли меня до невозможности. Я провел в городке две недели, совершенно не чувствуя себя свободным именно потому, что все бешено хотели наслаждаться свободой. Лишь однажды смог я провести ночь с моей служанкой, мне не терпелось поехать с ней в Женеву; все желали дать мне рекомендательные письма к г-ну де Вольтеру и при этом изъясняли, что никто не в силах сносить его желчный нрав.

— Как, сударыня, неужто и с вами, любезно согласившимися играть с ним в его пьесах, г-н де Вольтер не мил, не ласков, не обходителен, не приветлив?

— Вовсе нет, сударь. На репетициях он нас бранил; мы все говорили не так, как он хотел, мы нечетко произносили слова, ему не нравились ни тон, ни манера, а на спектакле было еще хуже. Сколько шуму из-за пропущенного или добавленного слога, испортившего стих! Он внушал нам страх: та ненатурально смеялась, другая в «Альзире», притворно плакала.

— Он хотел, чтоб вы взаправду плакали?

— Вот именно, он требовал, чтоб проливали настоящие слезы; он уверял, что актер может заставить плакать зрителя, если только плачет взаправду.

— И, думаю, он прав; но мудрый, рассудительный писатель не обращается так строго с любителями. Подобных вещей можно требовать только с настоящих актеров, но таков недостаток всех авторов. Им вечно кажется, что актер не произносит слова с должной выразительностью, не передает их подлинного смысла.

— Однажды я сказала ему, устав от придирок, что не моя вина, если слова его не звучат, как подобает.

— Я уверен, что он только посмеялся.

— Посмеялся? Скажите лучше надсмеялся. Он нахален, груб, невыносим в конце концов.

— Но вы простили ему все недостатки, я в этом уверен.

— Не будьте так уверены, мы его изгнали.

— Изгнали?

— Да, изгнали; он вдруг покинул снятые им дома и отправился жить туда, где вы его найдете; больше он не бывает у нас, даже когда его приглашают, ведь мы почитаем его великий талант и лишь в отместку довели до белого каления, дабы научить вести себя. Заговорите с ним о Лозанне, и вы услышите, что он о нас скажет, пусть даже, по своему обыкновению, в шутку.

Я часто встречал лорда Росбури, что некогда безответно влюбился в мою служанку. То был красивый юноша, самый молчаливый из всех, кого я знал. Мне тотчас сказали, что он умен, образован, ничем не опечален; в обществе, на вечерах, балах, обедах он только кланялся из вежливости; когда с ним заговаривали, он отвечал очень кратко и на хорошем французском, но со смущением, показывавшим, что любой вопрос его стеснял. Обедая у него, я спросил его о чем-то, что касалось его родины и требовало пяти-шести фраз; он, покраснев, все отменно изъяснил. Славный Фокс, которому тогда было двадцать лет, присутствовал на обеде, развеселил лорда, но он говорил по-английски. Я видел сего герцога в Турине восемь месяцев спустя, он влюбился в г-жу Мартен, жену банкира, которая сумела развязать ему язык.

В кантоне повстречал я девочку лет одиннадцати-двенадцати, чья красота поразила меня. То была дочь г-жи де Саконе, с которой свел я знакомство в Берне. Не знаю, какова была судьба этой девочки, что вотще произвела на меня столь сильное впечатление.

Ничто из сущего никогда не имело надо мной такой власти, как прекрасное женское или девичье лицо. Говорят, что сила в красоте. Согласен, ибо то, что меня влечет, мне, конечно, кажется прекрасным, но таково ли оно в действительности? Приходится в этом сомневаться, ибо то, что кажется мне прекрасным, не всегда вызывает общее одобрение. Значит, совершенной красоты не существует, либо сила эта сокрыта не в ней. Все, кто говорил когда-либо о красоте, уходили от ответа; они должны были держаться слова, что унаследовали мы от греков и римлян: форма. Красота, выходит, не что иное, как воплощенная форма. Все, что не красиво, не имеет формы, «бесформенное» противоположно «pulcrum»[72] или «formosum»[73]. Мы правильно делаем, определяя значение понятий, но когда оно заключено в самом слове, к чему искать еще? Если слово «форма» латинское, посмотрим, что оно значит в латыни, а не во французском, где, кстати, часто говорят «бесформенный» вместо «безобразный», не замечая, что противоположное по значению слово должно указывать на существование формы, которая не что иное, как красота. Заметим, что во французском и в латыни «безобразный» значит «безликий». Это тело без образа, без наружности.

Выходит, абсолютную власть надо мною всегда имела одухотворенная красота, та, что сокрыта в лице женщины. В нем таится ее прелесть, и потому сфинксы, коих видим мы в Риме и Версале, почти что заставляют нас влюбиться в их тела, воистину бесформенные. Созерцая лица их, мы начинаем находить красивой самую их безобразность. Но что такое красота? Мы ничего о ней не знаем, а когда хотим подчинить ее законам или определить эти законы, то, подобно Сократу, изъясняемся околичностями. Я знаю только, что наружность, чарующая, сводящая меня с ума, рождающая любовь, и есть красота. Это то, что я вижу, так говорит мое зрение. Если б глаза обладали даром речи, они изъяснились бы красноречивей меня.

Ни один художник не превзошел Рафаэля в искусстве рисовать прекрасные лица, но если б у Рафаэля спросили, что такое красота, чьи законы он так хорошо знал, он отвечал бы, что не знает ничего, что знает сие до тонкостей, что он творил красоту, когда видел ее перед собой. Это лицо мне нравится, ответил бы он, значит, оно прекрасно. Он возблагодарил бы Господа за прирожденное чувство красоты. Но «omne pulcrum difficile»[74]. Почитают лишь тех художников, что в совершенстве отображали красоту, число их невелико. Если мы возжелаем освободить художника от обязанности делать творения свои прекрасными, то каждый сможет стать живописцем, ибо нет ничего проще, чем порождать уродство. Художник, в коем нет искры Божьей, добивается этого звания силой. Заметим, как мало хороших художников среди тех, кто предается искусству создания портретов. Это самый что ни на есть земной жанр. Есть три рода портретов — похожие и уродливые; по мне, за последние надобно расплачиваться палкой, ибо наглецы никогда не признаются, что обезобразили человека или хотя бы сделали менее красивым. Другие, достоинства которых несомненны, абсолютно похожи, даже до удивления, ибо кажется, что лица вот-вот заговорят.

Но редки, и очень редки те, что идеально похожи и вместе с тем сообщают неуловимый оттенок красоты лицу, на них запечатленному. Подобные художники достойны состояния, что они наживают. Таков был парижанин Натье; ему было восемьдесят лет, когда я свел с ним знакомство в пятидесятом году нынешнего столетия. Он писал портрет уродливой женщины; у нее было в точности такое лицо, как он изобразил на холсте, и, несмотря на то, на портрете она всем казалась красавицей. Внимательно разглядывали и не могли увидеть разность. Он добавлял и убавлял, но что — неведомо.

— В чем секрет волшебства? — спросил я однажды Натье, каковой только что нарисовал уродливых дочерей короля прекрасными, как звезды.

— В том, что красота, которой все поклоняются, не проникая в ее сущность, божественна по природе своей; видите ли, грань между телесной красотой и уродством столь тонка, что кажется неодолимой тем, кто несведущ в нашем искусстве.

Греческим живописцам нравилось изображать Венеру, богиню красоты, косоглазой. Толковники могут говорить, что угодно. Они были не правы. Косые глаза могут быть прекрасны, но мне жаль, что они косят, мне они нравятся меньше.

На девятый день житья моего в Лозанне я поужинал и провел ночь с моей служанкой, а утром, когда пил кофе с ней и ее матерью, сказал, что приближается час разлуки. Мать отвечала, что, по совести говоря, надобно вразумить Лебеля, пока я не уехал, и показала письмо честного малого, пришедшее накануне. Он просил ее растолковать мне, что если я не решусь уступить ему ее дочь прежде, чем покину Лозанну, то еще трудней мне будет отважиться на это в разлуке, тем паче, если она подарит мне живой залог своей нежности, каковой усилит мою привязанность. Он писал, что, конечно, от слова своего не отказывается, но он почитал бы себя совершенно счастливым, если б мог сказать, что взял жену, с которой сочетался законным браком, из рук матери.

Добрая женщина вся в слезах покинула нас, и я остался с моей милой рассуждать об этом важном деле. И у нее достало смелости сказать, что надо немедля писать Лебелю, чтоб он более не помышлял о ней или, напротив, тотчас приезжал.

— Если я отпишу, чтоб он и думать о тебе забыл, я должен на тебе жениться.

— Нет.

Произнеся это «нет», она оставила меня одного. Поразмыслив четверть часа, написал я Лебелю короткое письмо, уведомляя, что вдова Дюбуа по доброй воле согласилась отдать ему руку и я ей ни в чем не препятствую и желаю счастья. По такому случаю я его просил немедля приехать из Золотурна, дабы мать благословила их в моем присутствии.

Я вошел в комнату ее матери и протянул письмо, сказав, что, если она его одобряет, ей надо только поставить подпись рядом с моей. Прочтя и перечтя его, пока мать лила слезы, она подняла на меня свои прекрасные глаза, помедлила минуту, а потом подписала. Я просил тогда родительницу сыскать верного человека, чтоб немедля послать в Золотурн. Человек явился и тотчас отправился с моим письмом.

— Мы еще свидимся до приезда Лебеля, — сказал я своей милой.

Я воротился в трактир и заперся, снедаемый грустью, приказав всем говорить, что нездоров. Через четыре дня ввечеру предстал предо мной Лебель, обнял меня и удалился, присовокупив, что будет ждать меня у своей нареченной. Я просил уволить меня от этого, заверив, что завтра мы пообедаем вместе. Я распорядился все приготовить, чтоб уехать после обеда, и утром со всеми попрощался. В полдень Лебель зашел за мной.

Обед наш не был грустен, но и веселым не был. При расставании я попросил бывшую мою служанку вернуть кольцо, что я ей дал, взамен ста луидоров, как мы уговаривались; она печально взяла их.

— Не хочется отдавать, — сказала она, — я не нуждаюсь сейчас в деньгах.

— Тогда, — отвечал я, — я вам его возвращаю, но обещайте никогда не продавать его и оставьте у себя сто луи — жалкую награду за услуги, что вы мне оказали.

Она протянула мне обручальное кольцо, что осталось от первого брака, и ушла, не в силах сдержать слезы. Я тоже прослезился.

— Вы вступаете, — сказал я Лебелю, — во владение сокровищем, что превыше любых похвал. Скоро вы узнаете истинную его цену. Она будет любить вас одного, заботиться о доме, ничего не станет скрывать; она умна и всегда развлечет вас, развеет даже призрак хандры, коль она вздумает на вас напасть.

Войдя вместе с ним в комнату матери, чтоб попрощаться напоследок, она просила меня отложить отъезд и последний раз поужинать вместе, я же отвечал, что запряженные лошади ждут у ворот и отсрочка вызовет пересуды, но обещал подождать ее вместе с женихом и матерью в трактире в двух милях отсюда по Женевской дороге, где мы могли побыть сколько угодно; Лебель счел, что увеселительная прогулка придется ему по душе.

Когда я воротился в трактир, все было готово, и я немедля тронулся в путь и остановился в условленном месте, где тотчас заказал ужин на четверых. Через час они приехали. Меня подивил веселый, довольный вид новобрачной и особенно непринужденность, с какой распахнула она мне объятия. Она меня смутила, она оказалась умней меня. Но я все же нашел силы подыграть; мне казалось невозможным, чтоб она вдруг, в одночасье перепрыгнула от любви к дружбе; я решил последовать ее примеру — к чему отказываться от проявлений дружбы, не выходящих, как все считают, за пределы дозволенного.

За ужином мне показалось, что Лебель скорее радуется тому, что получил такую женщину, чем праву насладиться ею, удовлетворить жгучую страсть, коей мог бы к ней пылать. К подобному человеку я ревности не испытывал. Еще я увидал, что веселость моей милой проистекала из желания сообщить ее мне, убедить суженого, что она ни в чем не обманет его ожиданий. Она, верно, была донельзя довольна, что достигла прочного, устойчивого положения, нашла прибежище от капризов фортуны.

Размышления эти привели меня к концу ужина, длившегося два часа, в то же состояние духа, что и бывшую мою служанку. Я снисходительно взирал на нее как на принадлежавшее мне некогда сокровище, что, составив мое счастье, нынче составит счастье другого с полного моего согласия. Я мнил, что отблагодарил служанку по заслугам ее, подобно великодушному мусульманину, отпускающего любимого раба на волю в награду за преданность: Я глядел на нее, смеялся ее выходкам, и воспоминание о былых наслаждениях вытесняло реальность, не пробуждая ни горечи, ни сожаления, что я утратил прежние права. Мне даже досадно стало, когда, взглянув на Лебедя, я понял, что ему не под силу меня заменить. Читая мои мысли, она сказала мне глазами, что ее это не заботит.

После ужина Лебель объявил, что непременно должен вернуться в Лозанну, дабы послезавтра быть в Золотурне, и я обнял его, уверив в вечной дружбе. Когда он садился в карету вместе с матерью, моя милая, спускаясь со мною по лестнице, сказала с привычной откровенностью, что не будет счастлива, пока рана не зарубцуется.

— Лебель, — произнесла она, — может завоевать лишь уважение мое и дружбу, но я все равно буду всецело принадлежать ему. Знай, что я любила только тебя, ты один дал мне познать силу чувств и невозможность им противостоять, когда ничто тебя не сковывает. Встретившись вновь, ты подал мне надежду, но станем добрыми друзьями, порадуемся сделанному нынче выбору; что до тебя, то, я уверена, — в скором времени новый предмет, более или менее достойный занять мое место, развеет твою тоску. Не знаю, беременна ли я, но коли это так, не беспокойся, я буду заботиться о ребенке, ты заберешь его у меня, когда пожелаешь. Вчера мы условились на сей счет, чтобы не было никаких сомнений, когда я буду рожать. Мы договорились пожениться, как только будем в Золотурне, но довершим брак лишь через два месяца, так мы будем знать наверняка, что ребенок твой, если я рожу до апреля месяца, а все будут пребывать в уверенности, что ребенок — законный плод Гименея. Он сам предложил этот мудрый план, что внесет спокойствие в дом, избавит мужа от всяких сомнений в этом темном деле, ведь он доверяет зову крови не больше моего; но муж будет любить нашего ребенка, как своего собственного, и если ты мне напишешь, я дам тебе знать и о беременности своей, и о семейной нашей жизни. Если мне посчастливится подарить тебе дитя, будь то сын или дочь, оно станет мне воспоминанием не в пример дороже кольца. Но мы плачем, а Лебель смотрит на нас и смеется.

В ответ я сжал ее в объятиях и передал в объятия сидевшего в карете мужа, каковой сказал, что долгий наш разговор доставил ему искреннее удовольствие. Они уехали, и служанки, уставшие стоять с подсвечниками в руках, были тем весьма довольны. Я пошел спать.

Когда наутро я проснулся, некий женевский пастор осведомился, нет ли у меня для него места в карете. Я согласился. Ехать было всего десять миль, но он хотел пообедать в полдень, и я не стал перечить.

Красноречивый этот человек, богослов по призванию, изрядно забавлял меня до самой Женевы, с легкостью отвечая на все вопросы, как нельзя более каверзные, что я задавал ему касательно религии. Для него не было тайн, все было разумно; я никогда не встречал священника, столь удобно исповедовавшего христианство, как этот добрый человек, чьи нравы, как узнал я в Женеве, были кристально чисты; но я уверился также, что в его вероисповедании не было ничего особенного — он лишь держался доктрины своей Церкви. Я убеждал его, что он только на словах кальвинист, ибо не верит в единосущность Христа и Бога-отца, а он отвечал, что Кальвин никогда не считал себя непогрешимым, как наш папа; я возразил, что мы считаем папу непогрешимым, лишь когда он вещает «ex cathedra»[75], и, сославшись на Евангелие, принудил его замолчать. Он покраснел, когда я поставил ему в укор, что Кальвин считал папу Антихристом из Апокалипсиса, и отвечал, что никак невозможно уничтожить сей предрассудок в Женеве, разве только правительство прикажет вымарать надпись на церкви, которую все читают, и где глава римской Церкви именуется именно так. Он сказал, что народ повсюду глуп и невежествен, но что племянница его, которой двадцать лет, судит иначе, нежели простонародье.

— Мне хочется вас с ней свести. Прехорошенький богослов у меня растет, доложу я вам.

— С величайшим удовольствием познакомлюсь с ней, сударь, но упаси меня Господь от ученых диспутов.

— Она силком втянет вас в прения, и вы останетесь довольны, уверяю вас.

Я спросил адрес, но он оставлять его не стал, а сказал, что сам зайдет за мною в трактир и отвезет к себе. Я остановился в «Весах», комнату мне отвели превосходную. Было 20 августа 1760 года.

Подойдя к окну, я случайно взглянул на стекло и увидел надпись, сделанную острием алмаза: «Ты забудешь и Генриетту». Я тотчас вспомнил миг, когда она начертала эти слова, и волосы мои встали дыбом. Мы останавливались именно в этой комнате, когда она покинула меня, чтобы вернуться во Францию. Я бросился в кресло и отдался нахлынувшим воспоминаниям. Ах! Любезная Генриетта! Благородная нежная Генриетта, я так тебя любил, где ты? Никогда более не слыхал я о тебе и никого не расспрашивал. Сравнивая себя теперешнего с тем, каким был прежде, я видел, что еще менее достоин обладать ею. Я умел еще любить, но не было во мне ни былого пыла, ни чувствительности, оправдывающей сердечные заблуждения, ни мягкого нрава, ни известной честности; и, что пугало меня, я не чувствовал прежней силы. Но мне показалось, что одно воспоминание о Генриетте возвратило ее. Покинутый моей милой, испытал я вдруг такое воодушевление, что, не раздумывая, кинулся бы к ней, если б знал, где ее искать, хотя и помнил все ее запреты.

С утра пораньше отправился я к банкиру Троншену, у которого хранились мои деньги. Показав мой счет, он выдал мне, как я хотел, кредитивы на Марсель, Геную, Флоренцию и Рим. Я взял наличных денег двенадцать тысяч франков. Всего у меня было пятьдесят тысяч французских экю. Разнеся рекомендательные письма по адресам, я вернулся в «Весы», горя нетерпением увидеть г-на де Вольтера.

В комнате своей застал я пастора. Он пригласил меня на обед, присовокупив, что у него встречу я г-на Вилара Шандье, каковой после сопроводит к г-ну де Вольтеру; там меня уже несколько дней ждут. Наскоро принарядившись, я отправился к пастору, где нашел прелюбопытнейшее общество; в первую голову заинтересовала меня юная племянница-богослов, к которой дядя обратился за десертом так:

— Что вы делали утром, дражайшая племянница?

— Я читала блаженного Августина, но, не сойдясь с ним во мнении касательно шестнадцатого наставления, оставила книгу; и мне кажется, я опровергла его весьма быстро.

— А о чем речь?

— Он уверяет, будто дева Мария зачала Иисуса через уши. Сие невозможно по трем причинам. Во-первых, Господь бесплотен и не нуждается в отверстии, дабы проникнуть в тело Богоматери. Во-вторых, слуховые трубы никак не сообщаются с маткой. В-третьих, если она понесла через уши, то и родить должна была так же, а в сем случае, — сказала она, глядя на меня, — вам пришлось бы считать ее девой и во время, и после родов.

Гости были ошарашены, да и я не меньше, но вида подавать было нельзя. Божественный дух теологии умеет возвыситься над всеми плотскими чувствами — во всяком случае, приходится полагать, что умеет. Ученая племянница не боялась злоупотребить своей привилегией и, конечно, не сомневалась в собственном благочестии. И она ждала от меня ответа.

— Я бы согласился с вами, мадемуазель, когда бы, как богослов, позволил себе поверять разумом чудо, но, не будучи богословом, я, с вашего позволения, удовольствуюсь тем, что, восхищаясь вами, осужу блаженного Августина, вознамерившегося исследовать чудо Благовещения. Я твердо уверен в одном — если б Пресвятая Дева была глухой, то воплощения сына Божьего бы не свершилось. Разумеется, у слуховых нервов нет никаких ответвлений к матке и с анатомической точки зрения нельзя постичь, как сие могло случиться, но это чудо.

Она очень любезно ответила, что я рассуждаю как великий богослов, и дядя поблагодарил меня за преподанный племяннице добрый урок. Гости понуждали ее болтать без умолку, но она не блистала. Коньком ее был Новый Завет. Мне придется еще вспомнить о ней, когда ворочусь из Женевы.

Мы отправились к г-ну де Вольтеру, который только что отобедал. Он был окружен дамами и господами, и потому я был представлен с великой торжественностью. Но в доме Вольтера торжественность могла сослужить только дурную службу.

ГЛАВА Х Г-н де Вольтер: мои беседы с великим человеком. Сцена, разыгравшаяся по поводу Ариосто. Герцог де Виллар. Синдик и три его красотки. Спор у Вольтера. Экс-ле-Бен

— Нынче, — сказал я ему, — самый счастливый момент моей жизни. Наконец я вижу вас, дорогой учитель; вот уже двенадцать лет, сударь, как я ваш ученик.

— Сделайте одолжение, оставайтесь им и впредь, а лет через двадцать не забудьте принести мне мое жалование.

— Обещаю, а вы обещайте дождаться меня.

— Даю вам слово, и я скорей с жизнью расстанусь, чем его нарушу.

Общий смех одобрил первую Вольтерову остроту. Так уж заведено. Насмешники вечно поддерживают одного в ущерб другому, и тот, за кого они, всегда уверен в победе; подобная клика не редкость и в избранном обществе. Я был готов к этому, но не терял надежды попытать счастья. Вольтеру представляют двух новоприбывших англичан. Он встает со словами:

— Вы англичане, я желал бы быть вашим соплеменником.

Дурной комплимент, ибо он понуждал их отвечать, что они желали бы быть французами, а им, может статься, не хотелось лгать, а сказать правду было совестно. Благородному человеку, мне кажется, дозволительно ставить свою нацию выше других.

Едва сев, он вновь меня поддел, с вежливой улыбкой заметив, что как венецианец я должен, конечно, знать графа Альгаротти.

— Я знаю его, но не как венецианец, ибо семеро из восьми дорогих моих соотечественников и не ведают о его существовании.

— Я должен был сказать — как литератор.

— Я знаю его, поскольку мы провели с ним два месяца в Падуе, семь лет назад, и я, найдя в нем вашего почитателя, проникся к нему почтением.

— Мы с ним добрые друзья, но, чтобы заслужить всеобщее уважение, ему нет нужды быть чьим-либо почитателем.

— Не начни он с почитания, он не прославился бы. Почитатель Ньютона, он научил дам беседовать о свете.

— И впрямь научил?

— Не так, как г-н Фонтенель в своей «Множественности миров», но все-таки скорее научил.

— Спорить не стану. Если встретите его в Болонье, не сочтите за труд передать, что я жду его «Писем о России». Он может переслать их посредством миланского банкира Бианки. Мне говорили, что итальянцам не нравится его язык.

— Еще бы. Он пишет не на итальянском, а на изобретенном им самим языке, зараженном галлицизмами; жалкое зрелище.

— Но разве французские обороты не украшают ваш язык?

— Они делают его невыносимым, каким был бы французский, нашпигованный итальянскими словесами, даже если б на нем писали Вы.

— Вы правы, надобно блюсти чистоту языка. Порицали же Тита Ливия, уверяя, что его латынь отдает падуанским.

— Аббат Ладзарини говорил мне, когда я учился писать, что предпочитает Тита Ливия Саллюстию.

— Аббат Ладзарини, автор трагедии «Юный Улисс»? Вы, верно, были тогда совсем ребенком, я хотел бы быть с ним знаком; но я близко знал аббата Конти, что был другом Ньютона, — четыре его трагедии охватывают всю римскую историю.

— Я тоже знал и почитал его. Оказавшись в обществе сих великих мужей, я радовался, что молод; нынче, встретившись с вами, мне кажется, что я родился только вчера, но это меня не унижает. Я хотел бы быть младшим братом всему человечеству.

— Быть патриархом не в пример хуже. Осмелюсь спросить, какой род литературы вы избрали?

— Никакой, но время терпит. Пока я вволю читаю и не без удовольствия изучаю людей, путешествуя.

— Это недурной способ узнать их, но книга слишком обширна. Легче достичь той же цели, читая историю.

— Она вводит в заблуждение, искажает факты, нагоняет тоску, а исследовать мир мимоходом забавляет меня. Гораций, которого я знаю наизусть, служит мне дорожником, и повсюду я его нахожу.

— Альгаротти тоже знает его назубок. Вы, верно, любите поэзию?

— Это моя страсть.

— Вы сочинили много сонетов?

— Десять или двенадцать, которые мне нравятся, и две или три тысячи, которые я, по правде говоря, и не перечитывал.

— В Италии все без ума от сонетов.

— Да, если считать безумным желание придать мысли гармонический строй, выставить ее в наилучшем свете. Сонет труден, господин де Вольтер, ибо не дозволено ни продолжить мысль сверх четырнадцати стихов, ни сократить ее.

— Это прокрустово ложе. Потому так мало у вас хороших сонетов. У нас нет ни одного, но тому виной наш язык.

— И французский гений — ведь вы воображаете, что растянутая мысль теряет силу и блеск.

— Вы иного мнения?

— Простите. Смотря какая мысль. Острого словца, к примеру, недостаточно для сонета.

— Кого из итальянских поэтов вы более всех любите?

— Ариосто; и не могу сказать, что люблю его более других, ибо люблю его одного. Но читал я всех. Когда я прочел, пятнадцать лет назад, как дурно вы о нем отзываетесь, сразу сказал, что вы откажетесь от своих слов, когда его прочтете.

— Спасибо, что решили, будто я его не читал. Я читал, но был молод, дурно знал ваш язык и, настроенный итальянскими книжниками, почитателями Тассо, имел несчастье напечатать суждение, которое искренне почитал своим. Но это было не так. Я обожаю Ариосто.

— Я вздыхаю с облегчением. Так предайте огню книгу, где вы выставили его на посмешище.

— Уже все мои книги предавались огню; но сейчас я покажу вам, как надо каяться.

И тут Вольтер меня поразил. Он прочел наизусть два больших отрывка из тридцать четвертой и тридцать пятой песни сего божественного поэта, где повествуется о беседе Астольфа со святым Иоанном-апостолом, не опустив ни одного стиха, ни в едином слове не нарушив просодию; он открыл передо мной их красоты, рассуждая как истинно великий человек. Ничего более возвышенного ни в силах изобрести ни один из итальянских толкователей. Я слушал не дыша, ни разу не моргнув, вотще надеясь найти ошибку; оборотившись ко всем, я сказал, что я вне себя от удивления, что я поведаю всей Италии о моем искреннем восхищении.

— Я сам поведаю всей Европе, — сказал он, — что покорнейше винюсь перед величайшим гением, какого она породила.

Жадный на хвалу, он дал мне на другой день свой перевод стансов Ариосто «Что случается меж князьями и государями». Вот он:

Попы и кесари, как им наскучит драться,

Святым крестом клянясь, торопятся брататься,

А час пройдет — гляди, опять друг друга мнут.

Их клятвам краток век, лишь несколько минут.

Их уверенья — ложь, нет веры их обетам,

Божатся их уста, да сердце лжет при этом.

Свидетелей-Богов их не смущает взгляд.

Они лишь выгоду свою как Бога чтят.

(Перевод Е. Костюкович.)

После чтения, снискавшего г. де Вольтеру рукоплескания всех присутствовавших, хотя ни один из них не разумел по-итальянски, г-жа Дени, его племянница, спросила, не кажется ли мне, что тот большой отрывок, какой прочел дядя, один из самых прекрасных у великого поэта.

— Да, сударыня, но не самый прекрасный.

— Значит, известен самый прекрасный?

— Разумеется, иначе синьора Лудовико не стали бы обожествлять.

— Его, значит, причислили к лику святых, а я и не знала.

Тут все засмеялись, и Вольтер первый, но я сохранял полнейшую серьезность. Уязвленный моей серьезностью, Вольтер произнес:

— Я знаю, отчего вы не смеетесь. Вы считаете, что его прозвали божественным из-за одного отрывка, недоступного смертным.

— Именно.

— Так откуда он?

— Тридцать шесть последних октав двадцать третьей песни, где описывается механика того, как Роланд сходит с ума. Покуда существует мир, никто не знал, как сходят с ума, за выключением Ариосто, каковой сумел это записать, а к концу жизни сам сделался сумасшедшим. Эти октавы, я уверен, заставили вас содрогнуться, они внушают страх.

— Припоминаю, они заставляют бояться любви. Мне не терпится перечесть их.

— Быть может, г-н Казанова любезно согласится прочесть их, — сказала г-жа Дени, хитро взглянув на дядю.

— Отчего бы нет, сударыня, если вы соблаговолите меня выслушать.

— Так вы взяли труд выучить их наизусть?

— Я читаю Ариосто два или три раза в год с пятнадцатилетнего возраста, он отложился у меня в памяти без малейшего труда, можно сказать, помимо моей воли, за выключением генеалогии и исторических рассуждении, утомляющих ум и не трогающих сердце. Один Гораций остался в моей душе без изъятий, хотя в «Посланиях» многие стихи излишне прозаичны.

— Гораций куда ни шло, — добавил Вольтер, — но Ариосто — это слишком, ведь там сорок шесть больших песен.

— Скажите лучше — пятьдесят одна. Вольтер онемел.

— Хорошо, хорошо, — продолжала г-жа Дени, — и так тридцать шесть октав, внушающих трепет и заслуживших автору титул божественного.

Тут я прочел их, но не декламируя, как принято у нас в Италии. Ариосто нравится и без вечно монотонного напева, который всяк норовит завести. Французы справедливо находят сей напев несносным. Я прочел их, как если б то была проза, оживляя их голосом, глазами, меняя тон, чтоб выразить нужное чувство. Все видели и чувствовали, как сдерживаю я рыдания, и плакали, но когда я дошел до октавы:

Poichй allargare il freno al dolor puote

Che resta solo senza altrui rispetto

Giщ dagli occhi rigando per le gote

Sparge un fiume di lacrime sul petto[76]

— слезы выступили у меня на глазах столь властно и обильно, что все кругом заплакали, г-жа Дени задрожала, Вольтер бросился мне на шею; но он не мог прервать меня, ибо Роланд, дабы окончательно обезуметь, должен был заметить, что лежит на том самом ложе, где некогда Анджелика, обнаженная, оказалась в объятиях счастливого сверх меры Медора, о чем говорилось в следующей октаве. Уже не жалоба и печаль звучали в моем голосе, но ужас, порожденный неистовством, что вкупе с его чудной силой содеяли разрушения, кои под силу только трусу или молнии. После чтения принимал я с печальным видом всеобщие похвалы. Вольтер вскричал:

— Я всегда говорил: хотите, чтобы все плакали, плачьте, но чтобы плакать, надобно чувствовать, и тогда нахлынут слезы.

Он меня обнимал, благодарил, обещал завтра прочесть мне те же октавы и так же плакать. Он сдержал слово.

Продолжая разговор об Ариосто, г-жа Дени удивилась, как Рим не занес его в Индекс. Вольтер возразил, что, напротив, Лев Х в своей булле отлучил от церкви тех, кто посмеет его осудить. Могущественные семьи Эсте и Медичи поддерживали его.

— Иначе, — добавил он, — одного стиха о дарственной, по которой Константин отдал Рим Сильвестру, где говорится, что она «puzza forte»[77], достало бы для запрещения поэмы.

Я сказал, извинившись, что еще большие крики вызвал стих, где Ариосто выражает сомнение, что род людской воскреснет после конца света.

— Ариосто, — продолжал я, рассказывая об отшельнике, каковой досаждал Африканцу, желая помешать Родомонту овладеть Изабеллой, вдовой Зербина, пишет, что Африканец, устав от наставлений, хватает его и швыряет так далеко, что тот врезается в скалу и остается лежать мертвым, усыпленный так:

Che al novissimo di forse fia desto[78].

Вот это «forse», что поэт вставил как риторическое украшение, вызвало крики, изрядно посмешившие поэта.

— Жаль, — сказала г-жа Дени, что Ариосто не мог обойтись без гипербол.

— Помолчите, племянница, все они умны, и все они прекрасны.

Мы рассуждали о прочих материях, все больше литературных, и, наконец, разговор зашел о «Шотландке», представленной в Золотурне. Здесь знали обо всем. Вольтер сказал, что если я не прочь играть у него, то он напишет г-ну де Шавиньи, чтобы тот разрешил г-же приехать играть Линдану, а сам он возьмет роль Монроза. Я поблагодарил, сказав, что госпожа нынче в Базеле и к тому же я завтра должен ехать. Тут он раскричался, возмутил все общество и объявил, что я нанесу ему оскорбление, если не останусь хотя бы на неделю. Я отвечал, что приехал из Женевы единственно ради него, других дел у меня нет.

— Вы явились говорить или слушать?

— Главным образом, слушать.

— Так побудьте хотя дня три, приходите непременно обедать, и мы поговорим.

Я обещал и, откланявшись, отправился в трактир, ибо мне надобно было написать много писем.

Через четверть часа городской синдик, чье имя я не назову и каковой провел весь день у Вольтера, зашел просить меня отужинать с ним.

— Я присутствовал, — сказал он, — при вашем споре с великим человеком, но вступать не стал. Мне бы хотелось побеседовать с вами часок без помех.

Я обнял его и, извинившись, что он застал меня в ночном колпаке, сказал, что он волен провести со мной хоть всю ночь.

Милейший этот человек пробыл у меня два часа, не сказав ни слова о литературе, но, чтобы понравиться мне, он в том не нуждался. Он был великий последователь Эпикура и Сократа; история за историей, смеемся вволю, беседуем об утехах, какие можно доставить себе, живя в Женеве, — так провели мы время до полуночи. Расставаясь, он пригласил отужинать у него завтра, уверяя, что ужин будет веселый. Я обещал ждать его в трактире. Он просил никому не говорить о нашей вечеринке.

Утром юный Фокс зашел ко мне в комнату с двумя англичанами, которых я видел у г. де Вольтера. Они предложили составить партию в пятнадцать, по два луидора, и я, проиграв меньше чем за час полсотни, бросил карты. Мы пошли осматривать Женеву, а к обеду прибыли в Делис. Туда как раз приехал герцог де Виллар — показаться Троншену, что десять лет сберегал его жизнь своим искусством.

За обедом я молчал, но потом Вольтер вовлек меня в разговор о правлении венецианском, заранее зная, что я должен быть им недоволен; я обманул его ожидания. Я тщился доказать, что нет на земле страны, где можно наслаждаться большей свободой. Увидав, что предмет сей мне не по нраву, он взял меня с собою и повел в сад, который, как он сказал, разбил сам. Главная аллея оканчивалась у источника, и он сказал, что здесь берет начало Рона, кою он ниспосылает Франции. Он дал мне полюбоваться прекрасным видом на Женеву и на Белый Зуб, выше которого нет горы в Альпах.

Переведя разговор на итальянскую литературу, начал он нести околесицу с умом и знанием дела, всякий раз заключая рассуждения вздорным выводом. Я ему не перечил. Он вещал о Гомере, Данте и Петрарке, и всем известно, что думает он о сих великих гениях. Не в силах удержаться от записывания мыслей своих, он сам себе вредил. Я не сказал ничего, кроме того, что, если б сии творцы не снискали уважения у всех, кто их изучал, их не вознесли бы на ту высоту, какую они занимают.

Герцог де Виллар и славный врач Троншен присоединились к нам. Троншен, высокий, хорошо сложенный, лицом пригожий, обходительный, красноречивый, но не болтун, знающий физик, умница, врач, любимый ученик Буграве, не перенявший ни ученый жаргон, ни шарлатанство столпов медицины, очаровал меня. Он лечил по преимуществу диетой, но, чтоб пользовать ею, надобно быть великим философом. Это он исцелил от венериной болезни чахоточного посредством молока ослицы, которой произвели тридцать ртутных растираний трое или четверо здоровенных крючников. Я пишу, как мне рассказывали, но сам с трудом в это верю.

Персона герцога де Виллара заняла внимание мое без остатка. Увидав лицо его и осанку, я было подумал, что предо мной женщина лет семидесяти, одетая мужчиной, худая, иссохшая, изможденная, что в молодости, верно, была красавицей. Красные щеки нарумянены, губы крашены кармином, брови сурьмою, зубы вставные, волосы накладные и прилеплены к голове помадой из амбры, а большой букет в верхней бутоньерке доходит до подбородка. Манеры жеманные, голос до того сладкий, что речи не сразу понятны. При всем том был он исполнен вежества, любезен, церемонен, словно во времена Регентства. Мне говорили, что в молодости он любил женщин, а в старости предпочел избрать роль женщины для трех или четырех любимчиков, что состояли у него на службе и по очереди наслаждались высокой честью спать с ним. Герцог сей был губернатором Прованса. Всю спину ему изъел антонов огонь, и согласно законам природы он десять лет назад должен был скончаться, но Троншен посредством диеты продлил его жизнь, питал язвы, которые иначе отмерли бы и унесли с собой герцога. Вот что значит беречь жизнь.

Я проводил Вольтера в спальню, где он переменил парик и шапку, что всегда носил, остерегаясь простуды. Я увидал на большом столе «Summa»[79] Фомы Аквинского и итальянских поэтов, и среди них «Secchia rapita»[80] Тассони.

— Это, — сказал он, — единственная на всю Италию трагикомическая поэма. Тассони был монах, остроумец и весьма сведущий изобретательный пиит.

— Пусть так, но не ученый, поскольку, осмеивая систему Коперника, утверждал, что она не объясняет ни лунные месяцы, ни затмения.

— Где он сморозил подобную глупость?

— В своих «Discorsi academici»[81].

— У меня нет их, но будут. Он записал название.

— Но Тассони, — продолжал он, — совсем раскритиковал вашего Петрарку.

— И тем опорочил и вкус свой, и творения, подобно Муратори.

— А вот и он. Согласитесь, познания его безграничны.

— Est ubi peccat[82].

Он открыл одну дверь, и я увидал архив, почти сотню громадных связок.

— Вот, — сказал он, — моя переписка. Тут почти пятьдесят тысяч писем, на которые я ответил.

— Остались ли копии ответов?

— По большей части. Этим занимается слуга, нарочно для того нанятый.

— Я знаю издателей, что дадут немалые деньги, только чтобы заполучить это сокровище.

— Берегитесь издателей, коли вздумаете предложить что-нибудь на суд публики — ежели еще не начали.

— Начну, когда состарюсь.

И я привел к слову макаронический стих Мерлина Кокаи.

— Что это?

— Строка из знаменитой поэмы в двадцать четыре песни.

— Знаменитой?

— Менее, чем она того заслуживает, но, чтобы оценить ее, надобно знать мантуанский диалект.

— Я пойму. Добудьте мне ее.

— Завтра я вам поднесу.

— Буду премного вам обязан.

За нами пришли, увели нас из спальни, и два часа мы провели за общей беседой: великий поэт блистал, веселя своих приближенных, и снискал шумные похвалы; хоть был он язвителен, а порою желчен, но, вечно смеясь, вызывал одобрительный смех. Жил он, ничего не скажешь, на широкую ногу, только у него одного хорошо и кормили. Было ему тогда шестьдесят шесть лет, и имел он сто двадцать тысяч ливров дохода. Неправы те, кто уверял и уверяют, будто он разбогател, надувая книгопродавцов. Напротив, книгопродавцы вечно обманывали его, за выключением Крамеров, коих он обогатил. Он дарил им свои сочинения, и потому они повсеместно расходились. Когда я там был, он подарил им «Принцессу Вавилонскую», прелестную сказку, каковую написал в три дня.

Эпикуреец-синдик зашел, как обещал, за мной в «Весы». Он привез меня в дом, что по правую руку на соседней улице, поднимающейся в гору, и представил трем девицам, созданным для любви, хоть и не писаным красавицам; две из них были сестры. Ласковый, учтивый прием, умные лица, веселый вид без обмана. Полчаса перед ужином прошли в разговорах благопристойных, хотя и вольных, но за ужином синдик задал тон беседе, и я понял, что случится потом: Под предлогом изрядной жары мы, дабы насладиться прохладой, зная наперед, что нас никто не потревожит, разделись почти до природного нашего состояния. У меня не было причины не последовать примеру всех четверых. Какая оргия! Столь бурно мы веселились, что, прочитав «Игрек» Грекура, я взялся растолковывать каждой девице в свой черед, в чем смысл наставления: «gaudeant bene nati»[83]. Я видел, что синдик гордится подарком, что преподнес в моем лице трем девицам, — как я приметил, те, видно, с ним беспрестанно постились, ведь вожделел он только в уме. Страсть принудила их в час пополуночи помочь мне кончить, в чем я воистину испытывал нужду. Я целовал по очереди шесть прекрасных ручек, снизошедших до сего дела, унизительного для всякой женщины, что создана для любви, но не может исполнить свою роль в разыгранном нами фарсе: ведь, согласившись пощадить их, я, помогаемый сластолюбивым синдиком, оказал им ответную любезность. Они без конца меня благодарили и донельзя обрадовались, когда синдик пригласил меня прийти завтра.

Но я и сам тысячекратно изъявил свою признательность, когда тот доставил меня обратно. Он сказал, что самолично воспитал всех трех девиц и что я первый мужчина, с которым он их познакомил. Он просил меня по-прежнему соблюдать осторожность, дабы они не забеременели, — несчастье это будет для него губительным в столь разборчивом и щепетильном в этом отношении городе, как Женева.

Утром написал я г. де Вольтеру послание белыми стихами, которые потребовали от меня более сил, чем если б они были рифмованные. Я отправил их ему вместе с поэмой Теофила Фоленго, и совершенно напрасно; я должен был угадать, что она ему не понравится. Затем спустился я к г. Фоксу, куда пришли два англичанина и предложили мне отыграться. Я спустил сто луидоров. После обеда они уехали в Лозанну.

Зная от синдика, что девицы были небогатые, я пошел к ювелиру, дабы расплавить шесть золотых дублонов, и велел немедля сделать три шарика, по две унции каждый. Я знал, как поднести их не обидев.

В полдень я пошел к г. де Вольтеру, он никого не принимал, но г-жа Дени меня утешила. Она была умна, начитанна, был у нее вкус, но без заносчивости; и она была заклятый враг прусского короля. Она осведомилась, как поживает моя прекрасная служанка, и была рада узнать, что дворецкий после женился на ней. Она просила меня рассказать, как я бежал из тюрьмы, и я обещал исполнить ее желание в другой день.

Г-н де Вольтер к столу не вышел. Он появился только к пяти, держа в руке письмо.

— Знаете ли вы, — спросил он меня, — маркиза Альбергатти Капачелли, сенатора из Болоньи, и графа Парадизи?

— Парадизи не знаю, а г-на Альбергатти только в лицо и по наслышке, он не сенатор, а один из сорока, уроженец Болоньи, где их не сорок, а пятьдесят.

— Помилосердствуйте! Уж очень головоломно.

— Вы с ним знакомы?

— Нет, но он прислал мне пьесы Гольдони, болонские колбасы, перевод моего «Танкреда» и намерен навестить меня.

— Он не приедет, он не так глуп.

— Почему глуп? И впрямь глупо ездить ко мне с визитами.

— Я говорю об одном Альбергатти. Он знает, что повредит во мнении, кое, быть может, вы составили о нем. Он уверен, что, если навестит вас, вы распознаете его ничтожество или величие, и прощай иллюзии. Но вообще-то он добрый дворянин с доходом в шесть тысяч цехинов и обожает театр. Он изрядный комедиант, сочинитель прескучных комедий в прозе.

— Знатный титул. Но как он пятьдесят и сорок?

— Так же, как полдень в Базеле в одиннадцать.

— Понимаю. Как в вашем Совете Десяти семнадцать.

— Именно. Но проклятые сорок в Болонье — другое дело.

— Почему проклятые?

— Они не облагаются податями и посему творят, что хотят, а потом перебираются в соседнюю страну и живут припеваючи на свои доходы.

— Это благодать, а не проклятие, но продолжим. Маркиз Альбергатти конечно же порядочный литератор.

— Он хорошо пишет на родном языке, но утомляет читателя, ибо слушает одного себя, и притом велеречив. К тому же в голове у него хоть шаром покати.

— Он актер, вы сказали.

— Превосходный, коли играет свое, особенно в роли любовников.

— Красив ли он?

— На сцене, но не в жизни. Лицо невыразительное.

— Но пьесы его имеют успех.

— Отнюдь нет. Их бы освистали бы, если б поняли.

— А что вы скажете о Гольдони?

— Это наш Мольер.

— Почему он именует себя поэтом герцога Пармского?

— Чтобы обзавестись каким-нибудь титулом, ибо герцог о том не ведает. Еще он именует себя адвокатом, но он только мог бы быть им. Он хороший комик, вот и все. Я с ним в дружбе, и вся Венеция это знает. В обществе он, не блещет, он пошлый и приторный, как мальва.

— Он мне писал. Он нуждается, хочет покинуть Венецию. Это, верно, не по нраву хозяевам театров, где играют его пьесы.

— Поговаривали, не дать ли ему пенсион, но решили отказать. Подумали, что, получив пенсион, он перестанет писать.

— Кумы отказали в пенсионе Гомеру, испугавшись, что все слепцы будут просить денег.

Мы весело провели день. Он поблагодарил меня за «Макароникон» и обещал прочесть его. Он представил мне иезуита, коего держал на службе, и присовокупил, что зовут его Адам, но он не первый из людей; мне сказали, что он с увлечением сражается с ним в трик-трак и, проиграв, любит запустить иезуиту в лицо кости и стаканчик.

Воротившись вечером в трактир, я тотчас получил три золотых шарика, а минуту спустя объявился дражайший синдик и повез меня на оргию.

По пути он рассуждал о чувстве стыдливости, не позволяющем выставлять напоказ части тела, что сызмальства нас приучили скрывать. Он сказал, что зачастую стыдливость проистекает из добродетели, но сия добродетель еще слабее, нежели сила воспитания, ибо не умеет противостоять нападению, когда задирщик с умом берется за дело. Самый простой способ, по его разумению, — не обращать на добродетель внимания, ни во что не ставить ни на словах, ни на деле, осмеивать ее; надо застать врага врасплох, перепрыгнуть через баррикады стыда — и победа обеспечена, бесстыдство нападающего враз уничтожит стыдливость атакованного.

Климент Александрийский, ученый и философ, сказал он, говорит, что стыдливость, каковая должна обитать в голове женщины, на самом деле находится в ее рубашке, ибо как с них все снимешь, так тени стыдливости не увидишь.

Мы застали трех девиц сидящими на софе в легких платьях и устроились напротив в креслах без подлокотников. Полчаса пред ужином прошли в веселых разговорах во вчерашнем вкусе и обильных поцелуях. Сшибка началась после ужина.

Удостоверившись, что служанка не придет более мешать нам, мы отбросили стеснения. Сперва синдик извлек из кармана сверток с тонкими английскими чехлами, расхваливая это чудесное охранительное средство против беды, что может принести ужасные терзания. Оно было им знакомо, и они веселились, глядя, какую форму принимало надутое приспособление: но я сказал, что, разумеется, ставлю честь их выше даже красоты, но никогда не решусь познать с ними счастье, закутавшись в мертвую кожу.

— Вот, — сказал я, доставая из кармана три золотых шарика, — что охранит вас от всех неприятных последствий. Пятнадцатилетний опыт позволяет уверить, что с этими шариками вам нечего опасаться и не нужны будут более сии жалкие чехлы. Почтите меня вашим полным доверием и примите от венецианца, обожающего вас, этот скромный дар.

— Мы вам весьма признательны, — отвечала младшая из сестер, — но как пользоваться сим прелестным шариком, дабы уберечься от пагубной беременности?

— Шарик должен всего-навсего находиться в глубине алтаря любви во время поединка Антипатическая сила металла препятствует зачатию.

— Но, — заметила кузина, — маленький шарик легко может вылететь прежде времени.

— Отнюдь, если действовать умело. Есть позиция, при которой шарик, влекомый собственной тяжестью, не может выскользнуть.

— Покажите-ка нам ее, — сказал синдик, взяв свечу, чтобы посветить мне, когда я буду класть шарик.

Очаровательная кузина зашла слишком далеко, чтоб отступить и отвергнуть столь желанное доказательство. Я уложил ее у изножья постели так, что шарик, который я засунул, был не в силах выпасть наружу, но он выпал после, и она заметила, что я сплутовал, но не подала виду. Она подхватила его рукой и предложила двум сестрам самим удостовериться. Они отдались с интересом и охотой.

Синдик, не веря в силу шарика, не пожелал ему довериться. Он ограничился ролью зрителя, и жаловаться ему не пришлось. Передохнув полчаса, я продолжил празднество без шариков, уверив, что им нечего опасаться, и сдержал слово.

При расставании я увидал, что девицы опечалены, им казалось, они в долгу передо мной. Они спрашивали синдика, осыпая его ласками, как угадал он, что я достоин быть посвящен в их великую тайну.

Перед уходом синдик побудил девиц просить меня еще на день задержаться в Женеве ради них, и я согласился. Завтрашний день был у меня занят. Притом я изрядно нуждался в отдыхе. Синдик, наговорив множество любезностей, отвез меня в трактир.

После глубокого десятичасового сна почувствовал я в себе силы пойти насладиться обществом любезнейшего г. де Вольтера, но великий человек пожелал в тот день быть насмешливым, колким и желчным. Он знал, что я завтра уезжаю.

За столом он сперва объявил, что благодарит меня за подаренного ему, разумеется, с самыми благими намерениями, Мерлина Кокаи, но отнюдь не за похвалы, какие расточал я поэме, ибо я причиной тому, что он потратил четыре часа на чтение глупостей. Волосы мои встали дыбом, но я сдержался и весьма спокойно отвечал, что, быть может, в другой раз он сочтет ее достойной еще больших похвал, нежели мои. Я привел ему много примеров, когда одного прочтения бывает недостаточно.

— Это правда, но вашего Мерлина я оставляю вам. Я поставил его к «Девственнице» Шаплена.

— Которая нравится всем ценителям, хоть слог ее дурен. И поэма хороша, и Шаплен поэт истинный, его гений внятен мне.

Мое признание, верно, пришлось ему не по нраву, и я должен был о том догадаться, когда он объявил, что поставит «Макароникон», что я ему дал, рядом с «Девственницей». Я знал также, что отвратная поэма с тем же названием, гуляющая по свету, слыла за его сочинение, но, поскольку он от нее открещивался, я думал, он не подаст виду, что слова мои ему неприятны; но отнюдь — он стал язвительно меня опровергать, и я сделался язвителен и сам. Я сказал, что заслуга Шаплена в умении сделать предмет приятным, не домогаясь расположения читательского нечестивыми мерзостями.

— Так, — произнес я, — полагал мой учитель г. де Кребийон.

— Вы ссылаетесь на великого судью. Но чему, скажите, мой собрат Кребийон учил вас?

— Он научил меня менее чем в два года изъясняться по-французски. Дабы выразить ему мою признательность, я перевел его «Радамиста» на итальянский александрийским стихом. Я первым из итальянцев осмелился использовать сей размер.

— Первым, прошу прощения, был мой друг Пьер Якопо Мартелло.

— Нет, это я прошу прощения.

— Черт! Да у меня в комнате стоят его сочинения, напечатанные в Болонье.

— Вы могли читать только четырнадцатисложники без чередования мужских и женских рифм. При этом он полагал, что передает александрийский стих, его предисловие меня рассмешило. Вы, верно, его опустили.

— Сударь, я весьма люблю читать предисловия. Мартелло доказывает, что его стих звучит для итальянского уха так, как александрийский для французского.

— Он грубо ошибался; судите сами: у вас в мужских стихах двенадцать слогов, а в женских тринадцать, в мартеллианском стихе всегда четырнадцать, если только он не кончается на долгий слог, каковой в конце стиха всегда равен двум. Заметьте, что первое полустишие у Мартелло всегда состоит из семи слогов, тогда как во французском александрийском стихе их шесть, и только шесть. Либо ваш друг Пьер Якопо глух, либо на ухо нечист.

— А вы, выходит, соблюдаете все наши правила, предписанные теорией?

— Все, несмотря на трудности; ибо почти большая часть слов наших оканчивается кратким слогом.

— Имел ли успех ваш новый размер?

— Он не понравился, поскольку никто не умел читать стихов моих, но когда я самолично выступал с ними в обществе, то всегда торжествовал.

— Вы не припомните какой-либо отрывок из вашего «Радамиста»?

— Сколько угодно.

Я прочел ему тогда ту же сцену, что прочел Кребийону за десять лет до того белым стихом, и мне показалось, что он поражен. Он объявил, что не замечает никаких трудностей, и это была для меня высшая хвала. В ответ он прочел мне отрывок из своего «Танкреда», тогда еще не напечатанного, которого потом по справедливости признали шедевром.

И все бы кончилось промеж нами хорошо, но один стих из Горация, который я привел в подтверждение его слов, понудил его объявить, что Гораций был главным его наставником в театральном ремесле, ибо заповеди его не стареют.

— Вы нарушаете только одну, — сказал я, — но как истинно великий муж.

— Какую?

— Вы не пишете «contentus paucis lectoribus»[84].

— Если б он, как я, сражался с суеверием, и он писал бы для всего мира.

— Вы могли бы, мне кажется, избавить себя от непосильного бремени, ибо никогда вам его не победить, а, победив, скажите на милость, чем вы его замените?

— Мне это нравится. Когда я освобождаю род людской от лютого зверя, терзающего его, надо ли спрашивать, кем я его заменю?

— Он не терзает его, напротив, он необходим для самого его существования.

— Любя человечество, я хотел бы видеть его счастливым и свободным, как я; а суеверие несовместно со свободой. Или вы находите, что неволя может составить счастье народное?

— Так вы хотите, чтоб народ был господином?

— Боже сохрани. Править должен один.

— Тогда суеверие необходимо, ибо без него народ не будет повиноваться государю.

— Никаких государей, ибо это слово напоминает о деспотии, кою я обязан ненавидеть так же, как рабство.

— Чего тогда вы хотите? Если вам хочется, чтобы правил один, он не может быть никем иным, нежели государем.

— Я хочу, чтоб он повелевал свободным народом, чтоб он был его главой, но не государем, ибо никогда он не будет править самовластно.

— Аддисон ответит вам, что подобного государя, подобного правителя нет в природе. Я согласен с Гоббсом. Из двух зол надо выбирать меньшее. Без суеверия народ станет философом, а философы не желают повиноваться. Счастлив единственно народ угнетенный, задавленный, посаженный на цепь.

— Если б вы читали мои сочинения, то обнаружили бы доказательства того, что суеверие — враг королей.

— Читал ли я вас? Читал и перечитывал, и особливо, когда держался противоположного мнения. Ваша главная страсть — любовь к человечеству. Et ubi peccas[85]. Любовь ослепляет вас. Любите человечество, но умейте любить его таким, каково оно есть. Оно не способно принять благодеяния, коими вы желаете его осыпать; расточая их, вы делаете его несчастным, озлобляете пуще прежнего. Оставьте ему лютого зверя, зверь этот дорог ему. Я никогда так не смеялся, как при виде Дон Кихота, с трудом отбивающегося от каторжников, коих великодушно освободил.

— А свободны ли вы в Венеции?

— Насколько сие возможно при аристократическом образе правления. Мы пользуемся меньшей свободой, нежели англичане, но мы довольны. Мое заключение, к примеру, было самым откровенным произволом, но я знал, что сам злоупотреблял свободой, мне временами казалось, что они были правы, отправив меня в тюрьму без должных формальностей.

— Вот потому-то никто в Венеции не свободен.

— Возможно, но согласитесь, чтобы быть свободным, достаточно чувствовать себя таковым.

— Так просто вы меня не убедите. Даже аристократы, государственные мужи несвободны, ибо, к примеру, не могут без дозволения путешествовать.

— Они сами поставили над собой закон, дабы оградить свое владычество. Сочтете ли вы несвободным жителя Берна, что подчиняется законам против роскоши? Ведь он сам законодатель.

Чтоб сменить тему, он осведомился, откуда я приехал.

— Я прибыл из Роша. Я был бы весьма огорчен, если б покинул Швейцарию, не повидав славного Галлера. Я почитаю долгом своим засвидетельствовать уважение ученым, моим современникам, вы остались на сладкое.

— Г-н Галлер должен был вам понравиться.

— Я провел у него три чудесных дня.

— Поздравляю. Этот великий муж достоин преклонения.

— И я так думаю; вы относитесь к нему по справедливости, и мне жаль его, ибо он не столь беспристрастен.

— Ах, ах! Очень возможно, что оба мы ошибаемся.

При сем ответе, удачном лишь стремительностью своей, все кругом зааплодировали.

О литературе более не говорили, и я онемел, покуда г. де Вольтер не удалился; тогда я подошел к г-же Дени и спросил, не будет ли у нее каких поручений в Рим.

Я уехал вполне довольный тем, что в последний день сумел урезонить такого атлета. Но у меня осталось к нему неприязненное чувство, которое десять лет кряду понуждало критиковать все, что доводилось читать старого и нового, вышедшего и выходящего из-под пера великого этого человека. Ныне я в том раскаиваюсь, хотя, перечитывая все, что я написал против него, нахожу хулы свои основательными. Лучше было бы молчать, уважить его и презреть собственные суждения. Я должен был понять, что, если бы не насмешки, обидевшие меня в третий день, я почитал бы его воистину великим. Одна эта мысль должна была принудить меня к молчанию, но человек во гневе почитает себя правым. Потомки, читая, причислят меня к сонму зоилов и, верно, не прочтут моих нынешних покорнейших извинений.

Часть ночи и следующего дня я провел, записывая три свои беседы с ним, каковые сейчас изложил вкратце. Вечером синдик зашел за мною и мы поехали ужинать к его девицам.

Пять часов, проведенных совместно, предавались мы всем безумствам, какие только мог я измыслить. Я обещал, расставаясь, навестить их на обратном пути из Рима, и сдержал слово. Я уехал из Женевы на другой день, отобедав с любезным моим синдиком; он проводил меня до Аннеси, где я провел ночь. Назавтра пообедал я в Экс-ле-Бене, намереваясь заночевать в Шамбери, но судьба тому воспротивилась.(…)