История моя и моей любовницы: Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы

Глава II

Вернувшись домой совершенно разбитый, я тотчас лег спать, и всю ночь мне снилась Розетта. Пробудившись, я первым делом послал слугу справиться о ее здоровье. Увы, я плохо знал малого, избранного мною для столь деликатного поручения, и тем самым совершил — как показало будущее — большую оплошность, стоившую впоследствии моей подруге многих недель лишения свободы и доставившую мне немало неприятных минут.

Я получил ответ от Розетты: она сообщала, что чувствует себя превосходно; а так как она даже представить себе не могла, что я пошлю к ней первого попавшегося слугу, то приказала ему передать мне, что ждет меня с нетерпением, однако с условием, что я буду таким же сдержанным, каким был, пока ехал с мадемуазель Аржантиной на коленях. Лафлер (так звали слугу) в точности передал мне сообщение Розетты; однако он не только пользовался полученными сведениями, но и все время, пока я прибегал к его услугам, посылая его улаживать дела с моей любовницей, устраивал собственные делишки с ее горничной. Лакей этот стал причиной многих несчастий, и скоро вы узнаете, какую он сыграл со мной шутку. Однако схваченный с поличным, он был упрятан в тюрьму.

Очарованный ответом Розетты, я сел в карету и приказал отвезти меня в Люксембургский сад; там я отослал карету вместе со слугами и нанял портшез, доставивший меня к дому Розетты. Хозяйка уже сидела у окна. Заметив меня, она выбежала навстречу. Когда ты влюблен, любая мелочь приобретает особое значение, а предупредительность хорошенькой женщины для молодого человека и вовсе божественный дар.

Розетта была причесана по-домашнему: волосы распущены и подвязаны одной лишь лентой цвета пламени; на ней было легкое вышитое нижнее платье, верх коего, не сколотый булавками, позволял любоваться всеми ее прелестями; поверх платья был надет белый шелковый корсет. Я бросился к ней, заключил в объятия и с жаром расцеловал. Затем, не зная, как еще выразить свою любовь, я замер, продолжая прижимать ее к груди. Когда первое оцепенение прошло, я принялся возносить хвалы ее ручкам, губкам, шейке, одновременно покрывая называемые части тела поцелуями. Видя, сколь приятны ей мои ласки, я чувствовал себя на вершине блаженства.

— А почему бы нам не пообедать вместе? — предложил я ей.

— С удовольствием, — согласилась она и, тотчас позвав кухарку, приказала ей быстро приготовить и подать все, что требовалось.

Тем временем я усадил свою нежную подругу к себе на колени. Руки мои, почувствовав полную свободу, тотчас принялись ласкать ее очаровательное тело.

— Так вы быстро утомитесь, друг мой, — сказала мне Розетта, — будьте разумны. Ах, таковы все молодые люди: пыл их подобен выстрелу из пистолета; он мгновенно превращается в дым. Не торопитесь, душа моя, вскоре силы вам понадобятся.

Голос ее убедил меня, и я успокоился. Дабы вознаградить за послушание, Розетта поцеловала меня так, что я забыл обо всем на свете. Тут, надо сказать, я очутился в довольно странном положении. Помните, маркиз, те времена, когда мы оба упражнялись в фехтовании у Дюмоншеля? Так вот, представьте себе: в ту минуту Розетта исполняла роль мэтра, а я ощущал себя начинающим учеником.

Я был во всеоружии и, не преминув сообщить об этом, решил пойти в наступление. Однако вызов мой был встречен веселым смехом; забавляясь, она то и дело дозволяла мне коснуться ее груди, ручки или плечика: терция, кварта, секунда. Но стоило мне собраться для нанесения генерального удара, как она со смехом упреждала мою уловку. Когда же моя возлюбленная начинала чувствовать, что терпение мое на исходе, она быстренько проделывала параду[56], чем и обезоруживала меня. Ни разу не смог я направить удар свой в то место, в коем желал подтвердить одержанную мной победу. Из этого поединка я вышел утомленным и обессиленным, однако она также не сумела воспользоваться утраченным. Подобные трюки называются холостыми ударами и могут нравиться разве только детям или хвастунам.

Мы сели за стол. Я был рассержен и раз двадцать порывался встать и уйти. Я был уверен, что она прониклась ко мне презрением и потому обошлась со мной столь жестоко. Я ненавидел ее, злился на нее ужасно, но стоило ей взглянуть на меня, как я вновь превращался в пылкого влюбленного.

Я не намеревался засиживаться за столом: путешественник, стремящийся поскорей добраться до места назначения, не станет терять времени на любование окрестным пейзажем.

Розетте был известен маршрут моего путешествия; она увидела, как палец мой указывал прямо на ту цель, коей я хотел достичь. Однако по дороге к ней она решила еще немного развлечь меня. Не предупредив меня, Розетта пригласила одну из своих подруг, которая при подобных встречах обычно служила ей помощницей. Впервые женщина выбирала женщину, дабы та ласками своими еще больше подогрела меня.

Мы вернулись в будуар; Розетта шла впереди. Я потребовал объяснений: возникшая между нами холодность сделала мою любимую для меня еще дороже, а виды на будущее становились еще более упоительными. Рука ее обвила мою шею, головка ее склонилась мне на грудь; захватив в плен другую ее руку, я свободной рукой предпринял путешествие по ее телу. Но я не стану описывать тех мест, коих мне удалось коснуться. Ножки ее усердно оборонялись от наступления противника. Видели ли вы, маркиз, картину художника Куапеля, где на ложе из цветов подле Юпитера возлежит нимфа, распаляющая его страсть? Поза наша была подлинной копией сего шедевра. В положении моем была масса приятности, и я не решался изменить его. Розетта, всем телом своим источая негу, давала мне понять, что есть и иные позы, кои будут для меня еще более приятны. Я попросил ее показать мне их, она отказалась; я решил прибегнуть к силе, но встретил сопротивление; однако когда торжество мое было уже близко, вошла мадемуазель де Нуарвиль.

— Где ваше благоразумие? — принялась вопрошать Розетта, повышая голос и притворяясь, что действия мои застали ее врасплох. — Разве вы забыли, что я могу рассердиться на вас?

Будучи человеком вежливым, я встал; она же, выскользнув из комнаты и заперев ее на ключ, оставила меня наедине с новоприбывшей; беспорядок в моей одежде откровенно свидетельствовал о том, зачем я здесь находился. Удивление мое было велико. Мадемуазель де Нуарвиль стала уговаривать меня не волноваться, а главное, не сердиться на нее: ей показалось, что приход ее пришелся мне не по вкусу. На мой взгляд, новое знакомство в подобной ситуации было излишним; однако никогда не следует делать скоропалительных выводов, особенно о женщинах. Нежный голос ее проник мне в самую душу, приглядевшись повнимательнее, я убедился, что передо мной находится одна из самых красивых брюнеток Парижа. Отсутствие на мне большей части деталей костюма являло собой отдельную тему для разговора, и она, будучи девицей остроумной, принялась развивать ее, причем исключительно в мою пользу. Затем она поздравила меня с успехом, который я, несомненно, снискал у Розетты. Ее речи, искренние и одновременно двусмысленные, ласковые и в то же время насмешливые, поставили меня в затруднительное положение: я не знал, как мне следует отвечать; но раз она продолжала разговор, я, как человек вежливый, обязан был его поддерживать. Но трудно быть смелым, когда у тебя рыльце в пуху. Я чувствовал себя неловко, и ответы мои не отличались остроумием: я сам это подметил. Даже самые доблестные воины не всегда бывают в лучшей форме. Незаметно беседа наша перешла на тот подвиг, который якобы я только что совершил, и взор мой тотчас устремился на ее прелести, а ее глаза принялись с восхищением разглядывать ту часть моего тела, коей подвиг сей предполагаемо был совершен. Слово за слово, и она сказала мне, что просто не узнает Розетту и такое поведение, на которое я не преминул пожаловаться, ее подруге вовсе не свойственно. Лично ей, к примеру, ни за что не захотелось бы огорчить столь галантного кавалера, лицо которого способно обезоружить самую жестокую красавицу: красота сего лица, несомненно, является предвестницей всяческих прочих удовольствий. Манеры прелестницы были безупречны, речи разумны и искусно выстроены, и постепенно мадемуазель де Нуарвиль меня совершеннейше очаровала. Особенно когда она начала воздавать хвалы тому предмету, коим гордятся все мужчины. Характер подруги она обрисовала в тонах иронических, местами не без легкого сарказма. И с милой улыбкой призналась мне, что, оставшись наедине со мной, она — ежели, конечно, я чувствую себя в силах — даже дерзала надеяться получить некоторое удовольствие; словом, пожелай я обладать ею, она не станет сопротивляться. Желание свое она облекла в столь изящные слова, что устоять было просто невозможно. Без промедления приблизившись ко мне и в упор глядя на предмет моей гордости, она произнесла: «Спрячьте, сударь, то, что вижу я там, внизу, не ввергайте меня во искушение». И, словно желая поскорей убрать вещь, находившуюся у меня между ног, она взяла ее и принялась искусно возбуждать во мне желание. Постепенно мадемуазель де Нуарвиль довела меня до такого состояния, что терпеть долее было невозможно. Обычно я воспламеняюсь мгновенно; костер моего вожделения разгорается от малейшей искры, и пламя его уничтожает все на своем пути. Короче говоря, мадемуазель де Нуарвиль очутилась в постели на месте Розетты, и пыл мой был не менее жгучим, как если бы рядом со мной оказалась любезная моя подруга; в ту минуту я думал только о жертве, кою торопился принести, а отнюдь не о богине, коей она была предназначена: я был готов излить свою страсть на алтарь любого божества, лишь бы утолить сжигавшее меня пламя.

Тут вернулась Розетта, и мадемуазель де Нуарвиль, кою я успел познать, удалилась столь же бесшумно и незаметно, как и появилась. Ну и физиономия же была у меня при появлении Розетты! Она знала о том, что произошло, ибо заранее предвидела взрыв моих страстей. Мы стояли в противоположных углах комнаты и не смели подойти друг к другу. Куда только улетели те мгновения, когда нам обоим более всего хотелось сжимать друг друга в объятиях? Розетта осыпала меня упреками — не столько суровыми, сколько милыми — и вкрадчиво разъяснила мне мою ошибку, ухитрившись при этом ни разу не назвать ее. В сущности, она предоставила мне пищу для размышлений, подкинула пустую оболочку, которую мне предстояло заполнить своими собственными выводами. Она напомнила мне, что, доверяя сердцу мужчины, женщина чаще всего поступает неразумно, ибо мужчины, как известно, стремятся удовлетворить исключительно плотские желания. Каково мне было слушать подобную мораль из ее уст?! Тем более, что ее кокетливая манера произносить назидательные речи возбудила во мне те самые желания, против коих она столь лицемерно выступала.

От морали до наслаждения зачастую всего один шаг. И вот, прервав щедро расточаемые Розеттой мудрые мысли, я спросил ее, нельзя ли мне сегодня вечером прийти к ней на ужин; дабы ей легче было согласиться, я тут же подарил ей изящный челнок, оправленный в золото. Ей нравилось завязывать банты, поэтому презент мой был принят с благодарностью, и она тут же призналась, что, несмотря на мою неверность, любит меня по-прежнему. Вовремя подаренная безделушка всегда смягчает душу: даже боги сменяли гнев на милость, получив очередную жертву, так почему бы людям вести себя иначе?

Мне очень не хотелось расставаться с Розеттой. Вернувшись домой, я застал дома отца и тут же стал рассказывать ему о вчерашнем спектакле в Опере, равно как и о том, что вчера вечером происходило в Тюильри; надо ли говорить, что я не был ни в одном из вышеуказанных мест. Я стремительно выложил множество новостей, зная, что не могу поручиться за достоверность ни одной из них. Но когда ты сам ничего не видел, лучше насочинять как можно больше. Я убедил отца, что поужинал в городе, в гостях, ибо отклонить приглашение было невозможно. Я даже назвал ему дом, куда меня пригласили, — ни он, ни я сам никогда в этом доме не бывали. Отец мой — человек снисходительный и доверчивый, особенно во всем, что касается меня. Он любит меня так, как только можно любить последний дар, поднесенный тебе любимой женой, заплатившей за этот дар своей жизнью.

И вот я, ни в чем не заподозренный, приказал кучеру отвезти меня в квартал Марэ. Там я отпустил карету, велев кучеру вернуться в час ночи и ожидать меня возле особняка Субизов. Я действительно надеялся к этому времени добраться до указанного мною места. Но никогда не стоит загадывать вперед. Когда моя карета уехала, я решил нанять фиакр. Не знаю почему, но мошенник, сидевший на козлах, поначалу отказался ехать, куда я ему приказал; пришлось отвесить ему пару оплеух. Наконец он согласился. Фиакр его — а надо сказать, все фиакры в Париже снабжены номерами, состоящими из двух цифр и одной буквы алфавита, — имел номер семьдесят один и букву X.

В дальнейшем, дорогой маркиз, вы поймете, какую важную роль сыграл в моей жизни этот номер, отчего я его и запомнил.

В те времена многие посетители кафе играли в чет и нечет на номера фиакров. Номер моего фиакра был нечетный; проезжая мимо кафе, я заметил, как один из посетителей досадовал, что проиграл из-за этого крупную сумму. Игроки, с нетерпением ожидавшие появления каждого нового фиакра, издалека старались рассмотреть номер, а заодно и седока, поэтому и проигравшие, и выигравшие обычно помнили и номера проехавших мимо экипажей, и тех, кто в них сидел. Вот видите, дорогой маркиз, жизнь наша зачастую зависит от самых неожиданных обстоятельств, предвидеть кои никак невозможно.

Я прибыл к Розетте с опозданием, девица уже начала волноваться. Прием мне был оказан превосходный: то ли она действительно воспылала ко мне страстною любовью, то ли щедрость моя произвела на нее чрезвычайно благоприятное впечатление, во всяком случае вознагражден я был отменно. Убеждая меня надеть халат, который я надевал уже не раз, она повторяла, что здесь я дома и должен чувствовать себя совершенно свободно. У нее на голове был ночной чепчик, щедро украшенный кружевами, выгодно оттенявшими прелестный цвет ее щечек. Грудь ее была символически прикрыта носовым платком, однако мне он показался настолько неуместным, что больше всего на свете мне захотелось сдернуть его. Розетта была в корсете из белой тафты и юбке из того же материала и того же цвета; верхнее платье, также из тафты, только голубой, было широким и свободным и повиновалось малейшему дуновению зефира.

Ужин был еще не готов. Мы прошли к ней в спальню. Полог кровати был задвинут, свечи горели только на туалетном столике, так что большая часть помещения было погружена во мрак. Мы прошли на неосвещенную половину. Устроившись в кресле, я привлек Розетту к себе и, усадив на колени, принялся услаждать ее слух трепетными речами. Она отвечала мне нежными поцелуями и скромными ласками. Со стороны мы, вероятно, напоминали двух воркующих голубков.

— Так, значит, маленький развратник, — произнесла наконец она, — ты желаешь получить удовольствие!

— Да, только не приглашайте для этого мадемуазель де Нуарвиль!

— Успокойтесь, я больше не стану ее приглашать. Всему свое время и место. Тогда у меня были для этого резоны, теперь же обстоятельства изменились.

С этими словами мы поднялись с кресла и, не разжимая объятий, двинулись к кровати; я все время нежно подталкивал Розетту вперед.

— Придвиньте вон те два стула, — произнесла она, — раз уж вам этого так хочется.

Я повиновался; она раскинула свои хорошенькие ножки, положив их на стулья, и, не выходя за рамки приличий, принялась возбуждать меня сотнями разнообразных поз.

Руки мои уже откинули скрывавшую заветную цель вуаль…

— Не торопитесь, милый советник, лучше дайте-ка мне свои руки, я сама положу их туда, куда следует.

И она водрузила их на две белоснежные, словно вылепленные из алебастра, чаши, запретив покидать их без ее особого на то разрешения. Она желала сама руководить теми ласками, кои я предназначал для ее груди. Наконец она, приободрив меня, подала знак, смысл которого никак нельзя было понять превратно, тем более, что я был уверен, что желание ее согласуется с моим. И, как следствие, я честно, изо всех сил постарался достойно увенчать нашу игру. Она же только делала вид, что помогает мне; я вел себя как простак, она же лукавила.

Утомившись, я назвал ее коварной и жестокой. Я чувствовал себя новым Танталом[57], от которого вновь ускользнули и плоды, и вода.

— Коварная! Жестокая! — повторила она. — Вас следует немедленно наказать за такие слова!

И тут она схватила предназначенный для нее сосуд.

— Раз меня хотят оскорбить, заточим его в темницу!

И она тут же исполнила свое намерение; не знаю, то ли от горя, то ли по каким-либо иным причинам, но стоило лишь узнику занять место в темнице ее рук, как он тут же излил в ее окошко свое содержимое.

Тут лакей громко доложил, что кушать подано, и мы молча отправились к столу, где нас ждала трапеза, приготовленная с таким расчетом, чтобы еще больше возбудить наше сладострастие. Сидя за столом, мы вели неспешную и вполне приличную беседу не о чем. Когда двое, мужчина и женщина, подобно нам, наедине беседуют о пустяках, это лучшее доказательство того, что между ними уже кое-что произошло.

Ужин завершился, однако я и не думал уезжать; позабыв и об экипаже, коему было приказано меня ждать, и об отце, и обо всех на свете, я попросил у Розетты дозволения остаться у нее ночевать. Она разрешила, однако взяв с меня обещание, что я буду вести себя разумно. Неужели она всерьез считала, что молодой человек, оставшись на ночь наедине с хорошенькой женщиной, сумеет сохранить благоразумие?

Между тем Розетта развеселилась и принялась резвиться вовсю. Взобравшись на комод, она пожелала, чтобы я снял ее оттуда, усадив к себе на плечи. Затем она принялась перепрыгивать со стула на стул, изображая из себя канатную плясунью; потом, взобравшись на стул, она приподняла юбки — невысоко, всего лишь до колена — и, выставив на обозрение свою хорошенькую ножку, принялась вертеть ею, приказав мне восторгаться сей очаровательной конечностью. Отбежав подальше, она обнажала грудь, но едва я приближался, как она вновь прикрывала ее и принималась восхвалять то, что было спрятано глубже всего, и весело клясться, что уж этой-то вещицей я не стану обладать никогда. Затем она схватила на руки кота и обратилась к нему с забавной, милой, но совершенно бестолковой речью. Сбегав за поставцом с ликерами, она принялась их пробовать. Некоторые получили ее одобрение, некоторые — нет. Наконец она обняла меня и, усадив подле себя, принялась ласкать, словно малого ребенка. Словом, она безумствовала, однако это было безумство грации. Тем временем постель была разобрана и ожидала нас для законного отдыха. И вот свечи потушены, полог задернут; но, дорогой маркиз, надеюсь, вы не думаете, что я позволил сну умыкнуть меня в свое царство? Петроний[58] оставил нам описание ночи, проведенной в неге и сладострастии; так вот, могу вас заверить, его ночи было далеко до моей. Да и не каждый достойный мужчина может похвастаться подвигами, подобными тем, кои совершил я в ту ночь. Помощниками нашими стали самые изощренные любовные игры, кои предоставила к нашим услугам сама природа. Ни единого препятствия не встало у нас на пути к достижению цели; а если таковое и возникало, мы его устраняли; исключение было сделано только для лепестка розы.

В перерывах мы вели беседы. Разумеется, Розетта взяла с меня обещание быть благоразумным, однако она больше не пыталась уклониться от моих ласк. Но я шел прямо к цели, а ей хотелось заставить меня подольше поблуждать по дорогам сладострастия.

И хотя она была возбуждена не меньше меня, я заметил, что она ни разу не потеряла головы; даже после того, как я шесть раз утолил свою страсть, она отнюдь не испытывала опьянения, а была — коли можно так сказать — всего лишь навеселе. Поэтому я, вкусив радость обладания, не достиг высшей точки наслаждения. Поздравляя себя с победой и достижением цели, я тем не менее не мог тешить себя мыслью, что получил желаемое; однако я был не в силах сердиться на Розетту за то, что она не разделяла моего пыла, а всего лишь играла в страсть: в искусстве любви она была настоящей волшебницей.

Настал день, и Морфею наконец удалось заполучить меня в свое царство. Когда я проснулся, стол был уже накрыт, и я пообедал с большим аппетитом. Ночные труды утомили меня. Обычно мы больше устаем после небольшой прогулки, нежели после долгого путешествия.

Послеобеденное время пролетело быстро — в шутках и забавах. Любовники никогда не скучают, время мчится, страсть разгорается с новой силой.

Меж тем в доме моего отца случился настоящий переполох. В ту ночь в одном из игорных домов с неким молодым человеком из хорошей семьи произошел прескверный случай, и отец мой решил, что и со мной случилось что-либо подобное. До сих пор я не позволял себе проводить ночи вне дома, а посему отсутствие мое всполошило всех. Отец всегда трепещет за сына, особенно если сын никогда не подавал поводов для волнений. Одному из отцовских приятелей, занимавшемуся ремеслом новелиста, а посему бывшему в курсе всех парижских слухов и сплетен, было поручено разузнать, не случилось ли со мной чего-либо неподобающего. Приятель тотчас приступил к работе, тем более, что за нее ему было обещано вознаграждение.

В кафе, мимо которого я тогда проезжал, ему сообщили, что видели, как вечером в фиакре под номером семьдесят один мимо промчался молодой человек, торопившийся, судя по радостному выражению лица, на приятное свидание. И хотя в точности описать внешность молодого человека никто не смог, приятель предположил, что этим юношей вполне мог быть я. Пока он шел к отцу, эта уверенность окончательно окрепла.

Выслушав приятеля, отец, не теряя времени, сел вместе с ним в карету, и они принялись колесить по городу в поисках фиакра с указанным номером; задача оказалась не из легких, ибо фиакр укатил в Сен-Клу и вернулся оттуда только к вечеру. Беда никогда не приходит одна: наткнулся на одно препятствие — жди следующего. Отцу пришлось терпеливо дожидаться возвращения фиакра; дабы ускорить ожидание, он отправился прямо к дому возницы, чей адрес ему сообщили в конторе, ведавшей наемными экипажами.

С раннего утра на поиски мои был послан Лафлер; подозревая, куда я мог отправиться, мошенник нисколько обо мне не волновался: он был уверен, что я нахожусь у своей подружки. На расходы, сопряженные с поисками, слуге был дан целый луидор; но вместо того, чтобы предупредить меня, избавив тем самым отца от волнений, а меня от будущих неприятностей, он решил потрать сей луидор на развлечения. С луидором в кармане он добрался до жилища Розетты, где ему приглянулась служанка моей возлюбленной. Увидев Лафлера, я стал расспрашивать его, как он меня нашел, зачем явился сюда и не обеспокоен ли отец моим отсутствием. Он уверенно ответил на все мои вопросы, заверив, что дома сообщил всем, что я вернулся ровно в четыре часа утра, а уже в десять утра за мной прислали от графини де Морнак, так как графиня пожелала видеть меня на церемонии ее утреннего туалета. Также он сказал, что лакей графини якобы предупредил, что хозяйка его, вероятно, задержит меня у себя на весь день, а вечером увезет ужинать в Отей. Отец мой якобы должен был отправиться на обед к председателю, а после на совет по делу, затрагивающему интересы двора. Я был вполне удовлетворен его рассказом, ибо почитал его слугой неподкупным, и наградил луидором. Затем я приказал ему явиться в пять часов утра к садовой калитке и ждать меня там. Негодяй поблагодарил меня, подал мне несколько советов, а сам отправился к отцу. Как видите, Лафлер не сказал мне ни слова правды, а главное, даже не намекнул, сколь сильно тревожился отец и какие поиски он предпринял.

Я встречал немало плутоватых слуг, наделенных всеми пороками своего сословия и готовых извлекать выгоду из несчастий своих хозяев; но мне даже в голову не приходило, что можно было быть столь зловредным без всякой для себя пользы и выгоды. Прибыв к отцу, Лафлер заявил, что не может точно сказать, где я нахожусь, однако по некоторым сведениям я, скорей всего, пребываю у девицы по имени Розетта, которая, пользуясь моей к ней любовью, разоряет меня. Более того, Лафлер выдумал, будто бы я собираюсь увезти эту девицу за границу и там жениться на ней. Для придания своему рассказу правдоподобия он описал отцу внешность Розетты. Отец тотчас помчался в полицию, где и сообщил об услышанном. Чрезвычайно на меня осердившись, он потребовал выписать ордер на мой арест, дабы меня могли схватить в любом месте, где бы я ни находился, равно как и девицу, покусившуюся на мое состояние. В озлоблении своем отец совершенно позабыл, что до сих пор я был не только его единственным, но и любимым сыном. Теперь он мечтал только о наказании и мести.

Полицейский чиновник был очень удивлен: ему трудно было представить, как столь почтенный и уважаемый человек, каковым был мой отец, может столь легко поддаваться гневу. Он попытался убедить его не поднимать шума, ибо шум может повредит и ему, и мне; напротив, следует замять эту историю, коя, скорей всего, выеденного яйца не стоит, а если начать раздувать ее, дело и впрямь может принять дурной оборот. Необходимо всего лишь отыскать меня и предпринять меры для того, чтобы в дальнейшем я не мог встречаться с вышеуказанной девицей. Подобное суждение — весьма разумное! — чиновник высказал исключительно из уважения к отцу, ибо обязанностью своей почитал оказывать услуги своим согражданам, к лучшей части которых принадлежал мой почтенный батюшка.

Однако отец не воспользовался этим мудрым советом. Тогда начальник полиции исполнил его желание: подписал приказ об аресте Розетты и на всякий случай, ежели я вдруг стану препятствовать задержанию своей подружки, дал ему в сопровождающие офицера. Отец вместе с офицером сели в карету и отправились искать меня и Розетту. Так что у отца было достаточно времени раскаяться в своей горячности: даже самый разумный человек иногда теряет голову.

Пробило полночь; искомый фиакр еще не вернулся. Судите сами, в каком состоянии пребывал мой отец. Тем временем слуга без моего ведома пришел к горничной Розетты и остался у нее до утра. Скажите, ну не славно ли проводил время сей мошенник?

Перед ужином Розетта погрустнела; не в состоянии объяснить причину своей грусти, она тем не менее предчувствовала грядущие неприятности. Сердце сулило ей печали и горести. Я не считаю себя суеверным, однако и мне кажется, что существуют некие флюиды, помогающие нам предугадывать наше будущее. Разве обладатели зорких глаз не в состоянии разглядеть за налетевшими облаками зарождение грозовой тучи? Я сделал все, чтобы отвлечь Розетту от грустных мыслей. Мне это удалось. Постепенно взор ее оживился, сердце вновь наполнилось радостью, а воображение опять стало живым и дерзким. И мы предались невинным с виду забавам, предвещавшим новые сладострастные наслаждения. Забавляясь, вы испытываете сотни мелких удовольствий, каждое из которых неуклонно ведет вас к главной цели ваших вожделений. Наша жизнь — каждодневное паломничество, кое необходимо довести до конца.

Мы пообещали друг другу сохранить наш пыл для ночных сражений. Однако терпения дождаться ночи у нас не хватило. Розетта вела меня от одного наслаждения к другому и, усыпая цветами дорогу в храм сладострастия, наконец-то приняла меня в нем со всеми подобающими почестями.

Ах, милый маркиз! Ни разу еще душа моя не испытывала стольких восторгов! Никогда еще чувства мои не погружались в такую бездонную пучину любострастия! Я умирал и возрождался, потом снова умирал, а нежная Розетта приближала к устам моим свои хорошенькие губки, дабы принять мой последний вздох.

Я долго ждал этих мгновений, и терпение мое было вознаграждено сполна. Сам Амур радовался, глядя на наш союз, и, не кривя душой, мог сказать, что сердца наши слились воедино.

Дабы восстановить утраченные силы, мы приказали принести нам поесть. Мы выбрали вино с виноградников Шампани, а чтобы не употребить лишнего, ибо опьянение мешает вкушать чувственные наслаждение, мы пили его маленькими глоточками из крохотных Стаканчиков — единственно с целью подкрепить силы и расслабиться перед грядущими сражениями.

Почувствовав потребность в сне или же притворившись, что она чувствует таковую потребность, Розетта отправилась в спальню, а затем удалилась к себе в альков. Утомившись в сражениях Амура, она обработала раны и погрузилась в очистительные клубы благовонных ароматов.

На ее кровати, видом своим напоминавшей алтарь, выточенный из миртового дерева, возвышалась гора мягких шелковых подушек; простыня из тончайшего льна покрывала ложе; одеяло из розовой тафты было откинуто в ожидании, когда ему предоставят честь стать покровом для священнодействия. Со свечой в руке я почтительно вошел в альков и приблизился к алтарю, на коем возлежала Розетта: расслабленные руки ее закинуты за голову, пальцы сплетены, уста приоткрыты, готовые принять чудесный дар. Свежий естественный румянец покрывал щеки; легкий ветерок овевал восхитительное тело; грудь была наполовину прикрыта полупрозрачной тканью, оставляя нижнюю часть тела обнаженной, дабы восхищенный взор мог полюбоваться ею: красавица явно не собиралась лишать меня подобного удовольствия, а легкая кисея, не столько скрывавшая, сколько подчеркивавшая ее прелести, придавала открывшейся моему взору картине еще большую пикантность. Ее полные белые руки предстали передо мной во всей красе. И хотя скрещенные ноги ее скрывали то, чем насладиться мне бы хотелось более всего, тем не менее все, что оставалось на виду, предоставляло богатейшую пищу для воображения: окружающий лощину лужок был соблазнителен и великолепен. Поза спящей Розетты говорила о том, что она в любую минуту готова как к пробуждению, так и к наслаждению. Я осторожно приблизился к ней; храня священное молчание, я вознес свой дар на ожидающий меня алтарь. О боги! Сколь сладостным был ответ жертвы своему жрецу!

Отец мой все же дождался прибытия фиакра номер семьдесят один. Вознице его не дали времени даже отвести лошадей в конюшню: его схватили, препроводили в заднюю комнату и тотчас допросили самым дотошным образом. Насмерть перепуганный и вдобавок смертельно пьяный — его схватили и привели прямо с бутылкой в руках, — он буквально не мог связать двух слов. Отец приказал принести кофе, заставил его выпить несколько чашек и наконец выудил у него, что вчера он отвез какого-то господина в черном в предместье Сен-Жермен. Отец усадил возницу в карету, взял с собой пристава и квартального комиссара и приказал караульному отряду следовать за ним. Согласно приказу начальника полиции, караульные должны были во всем подчиняться отцу; к тому же судейская должность отца также внушала стражникам неизмеримое к нему почтение. Караульные прибыли на перекресток возле манежа господина де Водейля, куда привел их кучер фиакра. Однако узнать дом кучер не смог. После долгих плутаний он вывел всю компанию к больнице для умалишенных и признался, что совершенно не помнит, на какой улице стоит искомый дом; потом, пораскинув мозгами, он предположил, что нужный всем дом может находиться возле театра Комедии. Пришлось ехать в указанном направлении. Отец мой, пребывавший в чудовищном настроении, всю дорогу не считал нужным это настроение скрывать, и путь показался всем на редкость долгим. Наконец возница узнал кафе — одно из тех заведений, где проводили время бездельники со всего Парижа. Полицейские принялись колотить в дверь. Наконец дверь отворилась, и показавшийся на пороге заспанный лакей спросил, чего им угодно. Полицейские именем короля потребовали сообщить, где находится господин Фемидор; лакей стал клясться, что господин с таким именем никогда не входил в заведение его хозяина. Тогда стражники ворвались в дом и, произведя форменный переполох, обыскали все комнаты. Разумеется, никакого Фемидора они не нашли. Возле расположенного рядом амбара комиссар заметил небольшую дверку, сквозь плохо пригнанные доски которой сочился свет. Он тотчас принялся яростно колотить в нее, так что едва не сорвал с петель: в ответ на грохот дверь открылась и на пороге возникла бледная фигура, более напоминающая призрака, чем человека. На голове у сего создания был мятый ночной колпак, а в руках — маленький фонарь. Стражники ворвались в комнатушку и обшарили ее, однако не нашли ничего, кроме нескольких нотных тетрадей, шпаги без гарды, пары переписанных от руки рассказов и жизнеописание господина де Тюренна[59]. Обитатель сего подвала был жалок и внушал сострадание. Отец дал ему шесть экю по шесть ливров в каждом и попросил извинить его за причиненные неудобства; впервые непрошеное вторжение полиции в частное жилище принесло доход его хозяину. Комиссар, поведавший мне эту историю до конца, то есть до той самой минуты, когда меня наконец отыскали, убедил меня, что в эту ночь стал свидетелем самых невероятных явлений, вполне достойных, чтобы составить протокол для самой Кифереи[60].