История о царице утра и о Сулеймане, повелителе духов

Милло

В Милло, в своем дворце, построенном на вершине холма, откуда открывался самый обширный вид на долину Иосафата, решил царь Сулайман задать пир в честь царицы савеян. Природа радушнее города и гостеприимнее: прохлада журчащих вод, пышная зелень садов, благодатная тень смоковниц, тамарисков, лавров, кипарисов, теревинфов и акаций пробуждает в сердцах нежные чувства. Сулайману хотелось похвалиться своим загородным жилищем; к тому же правители всегда предпочитают держать равных себе подальше от своего народа и беседовать с ними наедине, дабы не судачили о них и их соперниках жители столицы.

По зеленой равнине были разбросаны белые могильные камни под сенью сосен и пальм – здесь начинались склоны долины Иосафата. Сулайман обратился к Балкиде:

– Сколь достойный предмет размышления для царя – это зрелище нашего неизбежного конца. Здесь, рядом с вами, царица, – радости земные, быть может, счастье, там, внизу, – небытие и забвение.

– Созерцая смерть, отдыхаешь от тягот жизни.

– В этот час, царица, смерть страшит меня, ибо она разлучает… О, хоть бы мне не суждено было узнать слишком скоро, что она еще и утешает!

Балкида украдкой взглянула на царя и увидела, что он искренне взволнован. В мягком свете сумерек Сулайман показался ей очень красивым.

Прежде чем войти в зал пиршеств, хозяин и его царственная гостья постояли немного, глядя на дворец в лучах заката и вдыхая пьянящий аромат апельсиновых цветов, наполнявших вечерний сад дивным благоуханием.

Легкий и воздушный дворец был построен в сирийском стиле. Над лесом стройных колонн вырисовывались на фоне неба его ажурные башенки и высокие кедровые своды, украшенные резными панелями. За открытой дверью видны были занавеси из тирского пурпурного бархата, диваны, обитые индийским шелком, розетки, инкрустированные цветными камнями, фиванские вазы, чаши из порфира и ляпис-лазури, полные цветов, серебряные треножники, на которых курилось алоэ, мирра и росный ладан, побеги плюща, обвивавшие колонны и переплетающиеся на стенах, – все в этом восхитительном месте казалось созданным для любви. Но Балкида была благоразумна и осторожна; рассудок предостерегал ее против чар Милло.

– Не без робости вхожу я с вами в этот маленький замок, – сказал Сулайман. – С тех пор как вы почтили его своим присутствием, он кажется мне жалким. Дворцы потомков Химьяра, наверное, куда богаче.

– Вовсе нет, но в нашей стране самые хрупкие колонны, кружевные арки, статуэтки и ажурные башенки делают из мрамора. Камень служит нам там, где вы употребляете лишь дерево. Кроме того, мои предки прославляли не пустые фантазии. Они совершили великое дело, которое увековечит благословенную память о них.

– Что же это за дело? Рассказы о великих свершениях воодушевляют и облагораживают.

– Прежде всего я должна вам признаться, что благодатные плодородные земли Йемена были некогда засушливыми и бесплодными. Небеса не дали нашей стране ни рек, ни ручейков. Но мои предки одержали победу над природой и создали Эдем среди пустыни.

– Царица, расскажите ж мне об этих чудесах.

– В сердце высоких гор, что вздымаются на востоке моей страны, – на их склонах расположен город Мареб – бурлили повсюду холодные горные потоки, но воды их испарялись на солнце, терялись на дне пропастей и ущелий, и ни одна капля не достигала иссохшей равнины. Два века понадобилось нашим царям, чтобы направить все эти ручьи и реки на обширное плоскогорье, где они вырыли глубокий водоем, – теперь там плещется озеро, по которому ходят корабли. Целую гору водрузили они на гранитные опоры, которые выше пирамид Гизы; под ее гигантским сводом свободно может пройти армия всадников и боевых слонов. Из этой огромной неиссякаемой чаши струятся серебристые потоки, стекая в акведуки, в широкие каналы, которые, разделяясь на множество рукавов, несут воду в долину и орошают половину наших земель. Благодаря этому великому творению есть теперь в моем краю тучные нивы и зеленые луга, вековые деревья и густые леса – краса и богатство сладостной страны Йемен. Таково, государь, мое медное море; говорю это не в обиду вашему, которое кажется мне очаровательной находкой.

– Поистине достойное свершение! – воскликнул Сулайман. – И я был бы горд последовать примеру ваших предков, если бы милосердный Бог не даровал моей земле благословенного полноводного Иордана.

– Я пересекла его вчера вброд, – добавила царица, – вода доходила моим верблюдам почти до колен.

– Опасно нарушать порядок вещей, установленный природой, – заметил мудрец, – и создавать вопреки воле Иеговы искусственную цивилизацию, города, поля, промыслы, зависящие от долговечности творения рук человеческих. Наша Иудея засушлива; жителей в ней не больше, чем она может прокормить, и кормятся они тем, что даруют земля и небеса. Когда ваше озеро, эта огромная чаша, высеченная в скалах, треснет, когда гигантские своды обрушатся – а такой день неминуемо настанет, – ваш народ, лишенный воды, будет обречен на медленную смерть, изнуренный палящим солнцем и голодом среди высохших полей.

Эта глубокая мысль взволновала Балкиду, и она погрузилась в задумчивость.

– Уже сейчас, – продолжал царь, – уже сейчас, я в этом уверен, горные ручейки, силясь вырваться из своей каменной тюрьмы, непрестанно подтачивают скалы. В горах случаются землетрясения, время разрушает утесы, вода просачивается, струйки проникают в щели подобно змеям. К тому же ваш великолепный водоем был выбит в камне и лишь потом заполнен, но теперь под толщей воды невозможно будет заделать даже небольшую трещину. О царица! Ваши предки ограничили будущее своего народа веком каменного сооружения. Я признаю, что скудость их земель сделала их изобретательными, они сумели превратить пустыню в цветущий сад, но их потомки погибнут в праздности и унынии вместе с первыми листьями, упавшими с деревьев, чьи корни не будут больше питать воды каналов. Не следует ни искушать Бога, ни исправлять Его творения. Все, что Он делает, – хорошо.

– Это изречение, – отвечала царица, – проистекает из вашей веры, которую лишают смысла учения ваших боязливых священников. Чего они хотят? Чтобы все навеки застыло в неподвижности, чтобы человечество вечно оставалось в пеленках и не высвободилось из пут, которыми они связывают его самостоятельность. Разве Бог распахал и засеял поля? Разве Бог построил города, возвел дворцы? Разве Он дал нам в руки железо, золото, медь и все металлы, которыми сверкает храм Сулаймана? Нет. Он вдохнул в свои создания гений и жажду деятельности, Он улыбается, глядя на наши усилия, и видит в наших жалких творениях свет души своей, которым Он озаряет наши души. Предполагая этого Бога ревнивым, вы ограничиваете Его всемогущество; возводя в абсолют Его возможности, вы низводите знание к материализму. О царь! Предрассудки вашей религии рано или поздно станут преградой на пути человечества к вершинам знаний, они сломают крылья гению, и люди, умалясь, умалят до своего размера и Бога, а потому неминуемо придут к Его отрицанию.

– Тонко, – произнес Сулайман с горькой улыбкой, – тонко, но безосновательно…

Царица продолжала:

– Полно, не вздыхайте, когда мой палец кажется вашей тайной раны. В этом царстве вы одиноки, и вы страдаете: ваши устремления благородны и смелы, но иерархическое строение этого общества давит на ваши крылья; вы говорите себе: «Я оставлю потомству статую царя, слишком великого для такого маленького народа», – и этого мало для вас. Что до моего царства, это дело иное… Мои предки пожертвовали своим величием, чтобы возвысить своих подданных. Тридцать восемь царей правили моим царством, и каждый из них заложил несколько камней в озеро и акведуки Мареба; имена их забудутся в веках, а это творение будет по-прежнему славить народ савеян; и если когда-нибудь рухнут каменные своды, если жадные горы возьмут обратно свои реки и ручьи, земля моей страны, удобренная за тысячу лет земледелия, будет по-прежнему плодоносить; вековые деревья, затеняющие наши долины, удержат влагу, сохранят прохладу, не дадут высохнуть прудам и фонтанам, и за Йеменом, некогда отвоеванным у пустыни, до скончания веков останется сладостное имя «Счастливая Аравия»… Будь вы свободнее, и вы могли бы стать великим царем во славу вашего народа и для счастья людей.

– Я понимаю, к каким высотам зовете вы мою душу. Но слишком поздно: мой народ богат; золото и войны дают ему все, чем не может обеспечить Иудея; а что до леса для строительства, я предусмотрительно заключил договоры с царем Тира; мои склады ломятся от ливанского кедра и сосны, а наши корабли не уступают на море финикийским.

– Ваши советники заботливы, как строгие отцы, и вы утешаетесь вашим величием, – заметила царица мягко и грустно.

После этих слов оба некоторое время молчали; сгустившиеся сумерки скрыли волнение, написанное на лице Сулаймана, когда он прошептал с нежностью:

– Моя душа соединилась с вашей, и мое сердце следует за нею.

Немного смущенная, Балкида украдкой огляделась: придворные отошли на почтительное расстояние. Над ними сияли звезды; блики ложились на листву, усеяв деревья золотыми цветами. Напоенный ароматами лилий, тубероз, глициний и мандрагоры, ночной ветерок шелестел в ветвях миртовых деревьев; каждый цветок благоухал, словно выводя свою мелодию; душистый воздух опьянял; вдали ворковали горлицы; этому дивному концерту аккомпанировало журчание вод; блестящие мошки и огненные бабочки мелькали зеленоватыми искрами в теплой и полной сладострастной неги ночи. Царица почувствовала, как ею овладевает блаженная истома; нежный голос Сулаймана проник в ее сердце и пленил его.

Нравился ли ей Сулайман, или она лишь вообразила себе, что могла бы полюбить его? С тех пор как она сбила с него спесь, что-то притягивало ее к нему, но это влечение, рожденное спокойной рассудочностью, к которой примешивалась капелька жалости, всегда сопутствующей победе женщины над мужчиной, не было ни пылким, ни восторженным. Владея собой, как владела она помыслами и чувствами царя, Балкида шла к любви, если мысль о любви вообще приходила ей в голову, через дружбу, а путь этот долог!

Царь же, покоренный, ослепленный, то досадовал на свою гостью, то боготворил ее, то впадал в уныние, то загорался надеждой. Гнев сменялся в нем желанием; он получил уже не одну рану, а для мужчины полюбить слишком скоро почти всегда значит полюбить безответно. Впрочем, царица Савская не хотела спешить; она знала, что перед ее чарами никто и никогда не мог устоять, не миновала эта участь даже премудрого Сулаймана. Один лишь скульптор Адонирам на короткое время привлек ее внимание; она не сумела разгадать его, душой почувствовав в нем тайну, но это минутное любопытство уже рассеялось. Надо, однако, признать, что при виде мастера эта сильная женщина впервые сказала себе: вот человек.

Возможно, что эта встреча, мимолетная, но еще свежая в памяти, заставила померкнуть в ее глазах блеск царя Сулаймана. Очевидно, так оно и было, ибо раз или два, собравшись было заговорить о художнике, она сдерживала себя и поспешно меняла тему.

Как бы то ни было, сын Дауда воспламенился мгновенно – она привыкла к такому; немедля сказав ей об этом, он лишь следовал примеру всех других мужчин, но он сумел сделать это достаточно изящно; час выпал благоприятный, Балкида была в самой поре любви; ночной сумрак оказался союзником Сулаймана – его признание заинтриговало и растрогало царицу.

Вдруг красные отсветы факелов легли на листву, и слуги доложили, что ужин подан. «Как некстати!» – нахмурился царь.

«Как вовремя!» – подумала царица.

Стол был накрыт в павильоне, построенном в очаровательном и причудливом вкусе жителей берегов Ганга. Восьми освещали разноцветные свечи и светильники, в которых горело масло, смешанное с благовониями; приглушенный свет трепетал среди огромных букетов цветов. На пороге Сулайман подал руку своей гостье; та шагнула, но тотчас, вскрикнув от неожиданности, отдернула свою маленькую ножку. Пол зала представлял собою водную гладь, в которой отражались стол, диваны, цветы и свечи.

– Почему же вы остановились? – спросил Сулайман с простодушным видом.

Балкиде не хотелось показать свой страх – очаровательным жестом она подобрала платье и решительно ступила в воду.

Но нога ее встретила твердую поверхность.

– О царица, – воскликнул мудрец, – как видите, самый осторожный человек может ошибиться, если судит по внешности; я хотел вас удивить, и наконец мне это удалось… Вы идете по хрустальному полу.

Она улыбнулась и вздернула плечико движением, исполненным грации, но отнюдь не восхищения, а в душе, быть может, пожалела, что ее не сумели удивить иначе.

Во время пира хозяин был учтив и предупредителен. Сидя в окружении своих придворных, он царил за столом с таким несравненным величием, что Балкида невольно прониклась к нему уважением. Торжественным был пир Су-Блюда подавались изысканные и разнообразные, но все были сильно посолены и обильно сдобрены пряностями; впервые Балкиде пришлось отведать подобных солений. Она решила, что таков вкус иудеев; каково же было ее удивление, когда она заметила, что все эти любители острых приправ ничего не пьют. Не было на пиру ни одного виночерпия, ни капли вина или меда, ни единой чаши на столе. Губы у Балкиды горели, во рту пересохло, но, поскольку царь тоже не пил, она не решалась попросить воды, боясь уронить свое царское достоинство.

Ужин закончился; вельможи начали расходиться и мало-помалу все скрылись под сводами полутемной галереи. Вскоре прекрасная царица савеян осталась наедине с Сулайманом. Он был еще более учтив, чем прежде, и смотрел на нее глазами, полными нежности, но из предупредительного постепенно становился настойчивым.

Преодолев свое смущение, царица улыбнулась, опустила глаза и поднялась с намерением уйти.

– Как? – вскричал Сулайман. – Неужели вы так и покинете вашего покорнейшего раба, не сказав ни слова, не подав никакой надежды, ни малейшего знака сочувствия? А наш союз, о котором я мечтал, а счастье, без которого я больше не мыслю жизни, а моя любовь, пламенная и смиренная, – вы хотите растоптать все это?

Он сжал ручку, которая как бы по рассеянности осталась в его руке, и без усилия притянул к себе, но ее владелица воспротивилась. Что скрывать, Балкида не раз думала об этом союзе, но ей не хотелось терять свою свободу и власть. Она снова повторила, что хочет уйти, и Сулайман вынужден был уступить.

– Что ж, – вздохнул он, – вы можете меня покинуть, но позвольте поставить вам два условия.

– Говорите.

– Ночь так прекрасна, а беседа с вами еще прекраснее. Вы согласны подарить мне всего один час?

– Согласна.

– Второе условие – вы не унесете с собой ничего из того, что мне принадлежит.

– Согласна и на это! От всего сердца, – отвечала Балкида, залившись смехом.

– Смейтесь, смейтесь, о моя царица, случалось, и не раз, что очень богатые люди поддавались искушению, уступая самым странным прихотям…

– Чудесно! Вы изобретательны, когда речь идет о вашем самолюбии. Довольно уловок, заключим мирный договор.

– Надеюсь хотя бы на перемирие…

Они продолжили разговор, причем Сулайман, искусный в ведении бесед, старался, чтобы как можно больше говорила царица. Нежное журчание фонтана в глубине зала вторило ей.

Однако язык присыхает к гортани, если собеседник, воздав должное чересчур соленому ужину, не запил его. Прекрасная царица Савская умирала от жажды; она отдала бы одну из своих провинций за чашу ключевой воды.

Но она не решалась высказать свое желание. А светлая, прохладная, серебристая струя насмешливо журчала совсем рядом, и подобные жемчужинам капли падали в чашу с веселым плеском. Жажда все росла; царица, задыхаясь, чувствовала, что не может больше выносить эту пытку.

Продолжая говорить и видя, что Сулайман рассеян и его как будто клонит в сон, она принялась расхаживать по залу, но, дважды пройдя мимо фонтана, так и не осмелилась…

Наконец, не в силах больше противиться соблазну, она вернулась к фонтану, замедлила шаг, оглянулась, украдкой опустила свою изящную ручку, сложенную горстью, в чашу и, отвернувшись, быстро выпила глоток чистой воды.

Сулайман вскочил, подошел к ней, завладел мокрой, блестящей от капель ручкой и воскликнул весело, но решительно:

– Слово царицы дороже золота, вы дали мне его, стало быть, вы теперь принадлежите мне!

– Что это значит?

– Вы похитили у меня воду… а как вы сами справедливо заметили, вода – большая редкость в моих землях.

– О! Государь, это ловушка, я не хочу иметь такого хитрого супруга!

– Ему остается лишь доказать вам, что он не только хитер, но и великодушен. Да, он возвращает вам свободу, несмотря на наш уговор…

– Государь, – прервала его Балкида, опустив глаза, – мы должны служить для наших подданных примером в делах чести.

– Госпожа, – отвечал, упав на колени, великий Сулайман, самый галантный из царей былых и будущих времен, – одним этим словом вы расплатились за все.

И, быстро поднявшись, он позвонил в колокольчик; тотчас прибежали двадцать слуг со всевозможными прохладительными напитками; следом за ними явились придворные. Сулайман торжественно провозгласил:

– Дайте напиться вашей повелительнице!

Услышав эти слова, вельможи пали ниц перед царицей Савской и восславили ее.

Но она, смущенная, трепещущая, уже опасалась, не связала ли себя неосторожным и преждевременным обещанием.

Во время паузы, последовавшей за этой частью рассказа, внимание аудитории привлекло довольно необычное происшествие. Молодой человек, в котором по цвету кожи, напоминавшему новенькое су, можно было узнать абиссинца[5], выбежал на середину круга и принялся отплясывать какой-то негритянский танец, сам себе аккомпанируя песней на ломаном арабском языке, из которой я запомнил только рефрен. Он выкрикивал нараспев слова: «Йаман! Йамани!» – растягивая гласные на манер южных арабов. «Йаман! Йаман! Йамани!.. Салам-Алейк, Балкис-Македа! Македа!.. Йамани! Йамани!» Это означало: «Йемен! О край Йемен! Приветствую тебя, Балкида великая! О край Йемен!»

Подобный приступ ностальгии легко было объяснить тесными связями, существовавшими некогда между народом Савы и абиссинцами, которые жили на западном берегу Красного моря и тоже входили в империю Химьяритов. Очевидно, восторг этого слушателя – а до сих пор он молчал – был вызван последней частью рассказа, в которой он узнал одно из преданий своей страны. Может быть, он был также счастлив услышать, что великая царица сумела избежать ловушки, расставленной мудрым царем Соломоном.

Это заунывное пение продолжалось долго, что начало раздражать собравшихся; некоторые из завсегдатаев уже кричали: «Мелбус»[6], и молодого человека стали мягко подталкивать к дверям. Хозяин кофейни, испугавшись, что не получит пять или шесть пара[7], которые должен был ему этот посетитель, поспешил за ним на улицу. По всей видимости, дело было улажено: очень скоро в кофейне снова воцарилось благоговейное молчание, и рассказчик продолжил повествование.