История о высоком напряжении

Путешествие в неизвестное

Инженер Осецкий сразу был так захвачен неслыханными перспективами, которые перед ним открылись, что, вопреки обычной профессиональной добросовестности, даже не осмотрел как следует автомобиль, который ему выделили в дорогу.

«И постройте там электростанцию», — еще звучали у него в ушах последние слова старосты, а может, это был представитель Энергетического объединения? Но ведь это здорово — просто поехать и построить на месте электростанцию. Но он был так ошарашен неожиданным выпадением из колеи будничных житейских привычек, что некоторое время (правда, короткое) и ему казалось, что он в самом деле просто приедет и сделает то, чего от него ожидают. Когда старый «опель», неприятно скрежеща шестеренками и стуча жестью изношенного капота, выезжал из Катовиц, инженер пытался представить себе, из чего именно должна состоять электростанция. Однако книжные знания были слишком обширными и непонятно было, с чего начинать. Он попытался сконцентрировать внимание на турбинах, зная из опыта, что немцы, уходя, стремились их взрывать в первую очередь. Сделать турбину? Как? Из чего? Его даже дрожь пробрала. Нет, чего только не придумает такой дилетант.

Но он был жестоко вырван из размышлений.

— Господин инженер, спускает.

— Что, что случилось?

Осецкий в это время как раз мысленно соединял «чудом» найденный дизель с генераторами и с трудом сообразил, что вокруг что-то вдруг изменилось.

— Резина спускает.

Шофер вышел, обошел автомобиль и, снисходительно пнув покрышку, как старую норовистую скотинку, начал вытаскивать из-под сиденья насос.

Осецкий тоже вышел. Вокруг простирались поля, заросшие какой-то неопределенной, посаженной во время войны растительностью. Тут и там из моря желтеющих стеблей торчали землистые скелеты сожженных машин и танков.

Подкачав немного воздуха, шофер разобрался с мотором. При нажатии на педаль газа казалось, что железная коробка передач готова в любую минуту рассыпаться. Когда сели, автомобиль издал чудовищный, рвущий сердце каждого приличного водителя скрежет и неуверенно покатился дальше.

— Как вы переключаете скорость?!

Возмущение Осецкого явно задело шофера за живое.

— А что делать, если половина зубьев стерта, как у старой коровы? Такая уж машина. Будем ехать, пока Господь Бог не остановит.

Такое полное доверие Провидению не понравилось инженеру.

— Не было другой машины?

— Почему не было? Надо было ругаться. Что у вас, языка нет? Кто громче орал, тем лучше машину и дали, а мы на этой, — закончил он, съехал на край дороги и остановился.

— А теперь что?

— Обычное дело. Спускает, зараза, а другого ниппеля у меня нет. Надо качнуть раз сто.

Шофер сделал гимнастические упражнения с насосом, и скоро они поехали дальше. Путешествие, которое разнообразилось подобными остановками, продолжалось до вечера. Настроение шофера становилось все хуже, а поскольку пятна от масла на лице он старательно размазывал пальцами, о выражении его лица можно было только догадываться. Наконец у него остались сиять только белки глаз, когда он выскакивал из машины, чтобы продуть карбюратор, качнуть раз сто насос или прикрутить какую-нибудь гайку, отчаянный голос которой выделялся из всех других скрипов. К вечеру инженер уже полностью включился в этот процесс, и они оба, сопя, качая и проклиная все на свете (а словарь их выражений с течением времени набирал красок), доехали наконец до какого-то городка.

На железнодорожной станции виднелась огромная, вытравленная черным надпись «Muehlau», которую какой-то наивный славянин на скорую руку переиначил на польский лад: «Милув». Хотя вся задняя часть «опеля» была завалена жестянками с бензином, осторожный шофер раздобыл где-то еще две большие, приятно булькающие канистры, заполненные авиационкой, как он обозначил их содержимое, привязывая добычу телеграфными проводами к багажнику.

Они остановились у какого-то странного дома. Действительно, интуиция шофера не подвела — это был местный «отель».

— Клопы есть? — спросил осторожный Осецкий, с наслаждением распрямляя затекшие от сидения ноги.

— Случаются, — лаконично ответил высокий смуглый тип, занятый на пороге дома пайкой проводов разобранного радиоприемника.

— А если немного поднажмем, может, еще сегодня успеем, а? — Инженер с беспокойством посмотрел на шофера, в твердости характера которого уже успел убедиться.

— Попробовать можно.

Замурлыкал стартер, мотор пару раз фыркнул очень вонючим бензином (это была именно та авиационка), и городок остался позади.

Они как раз проезжали через небольшой лесок, когда мотор вдруг чихнул, пару раз отчаянно фыркнул, и они остановились. Тут практические знания шофера одержали победу над представляемой инженером теорией. Осецкий то предполагал, что заело поршень (а есть ли вода в радиаторе, в десятый раз спрашивал он и, сняв защитный капюшон, бросал отчаянные взгляды в непроницаемую темноту, пахнущую спиртом и — о диво — луком), то снова повторял, что расплавились втулки… Но шофер знал лучше.

— Не, мамка засорилась. Посидим до утра, у меня нет подходящего инструмента.

Осецкий бессильно выругался, по-интеллигентски, и влез в машину.

— И что теперь будет?

Шофер тем временем включил лампочку на потолке, достал из бокового кармана сверток с хлебом и колбасой, бутылку, заполненную прозрачной как вода жидкостью, создавая миниатюру домашнего настроения, затем повернулся лицом к Осецкому, уселся поудобнее на сиденье и, вытерев тряпкой горлышко бутылки, ловко и быстро ее откупорил.

Осецкий хотел сказать, что ему нельзя, потому что у него почки… но выпил.

После того как закусили раз и другой, шофер решил, что лед уже сломан.

— Так это вы будете ставить ту электростанцию, которую немцы расколошматили?

— Как это? Расколо… что вы говорите? Вы там были? Знаете, что там?

— И не раз. — Шофер потянул из бутылки. — Возил туда и первую комиссию, и вторую, и ничего. Кто те руины увидел, тотчас дал ходу; хорошо, если в Люблине затормозил. И я не удивляюсь.

— Такие разрушения?

— Ха, так нельзя сказать… пардон, — икнув, добавил он. — Немцы только котлы смогли разворотить, а как народ прошел, ну, сами понимаете.

— И что?

— Ну, растащили. Тот амперметр за пазуху, этот кабель, а кто не растерялся, тот и токарный станок домой припер.

— Так вы тамошний?

— Откуда? Я из Львова. Мисько, то есть Михал Петрус, был мобилизован. Но я знаю, везде так делалось. Я на них не злюсь, темная масса, техники не понимают. Подобрать брошенное каждый имеет право, если никто не следит, но вот то, что разрушали все, что забрать не могли, это меня бесит.

— Ну, если только распределительную аппаратуру… может… часы… того… не так уж плохо? — лихорадочно пытался разобраться в ситуации Осецкий.

— Не плохо, но и не хорошо. Да вы сами увидите. Последними там эсэсовцы стояли, когда драпали с фронта. Что они там натворили, вы и понятия не имеете. Пройти нельзя, чтобы не вляпаться.

— Это значит… — пытался понять Осецкий.

— Ну, сплошное дерьмо, честно говоря. Стоило какой-нибудь комиссии приступить к делу, так у них сразу охота пропадала. Протокол подписали, печать шлепнули, и ходу.

Осецкий почувствовал себя человеком, которому житель гор рассказывает об известном ему кладе бриллиантов.

— А трансформаторная подстанция? А… машины? А есть там турбоагрегаты?

Шоферу явно польстило то, что инженер предполагает наличие у него столь широких познаний. Но поскольку значительная часть проблемы была для него неясна, он проявил дипломатическую сдержанность:

— Все не так плохо. Немножко натворили, и только. Тут проводок, там проводок, ага, ну и аккумуляторы.

— Немцы забрали, — огорчился инженер.

— Нет. Так как-то все мимоходом поразбивали. Этот пришел, пнул, тот; вы же знаете, как у нас…

— Знаю, — вздохнул Осецкий, машинально принимая от шофера бутылку, у которой уже виднелось дно, едва прикрытое остатками жидкости.

— Но разве эти комиссии не разобрались? Ведь любой инженер…

— Да откуда инженер? Это были, извините, эти… как это… ага, оперативные группы. Мы их вообще жуликами называли. Где там вы инженеров видели? Какие-то молокососы, сопляки, передо мной выкаблучивались, чтобы я не смекнул, но разве я не знаю? Ну нет?

— Ну да, — ответил Осецкий, отдавая пустую бутылку.

— Я к правительству претензий не имею. Вообще. Только вот Стрыйский парк, ну, говорят, трудно. Но и не могли ведь каждому в документы смотреть, нет? Этот пришел, говорит: «Я комиссия». Дурака валяет. Важная особа мне говорит: «Мисько, сбегай», «Мисько, принеси». Какой я ему Мисько? Шофер с особыми правами, двенадцать лет на машине. Ну нет?

— А вот не смогли мне другую машину взять… — проникся жалостью к самому себе Осецкий.

— Ха-ха, холодно, голодно, мокро, обидно и до дому далеко, да, господин инженер? А что я мог сделать? Эту машину реквизировала комиссия у одного прохвоста, чтоб ему, он был фольксдойч во Львове, а как удрал, так машину жене оставил. А я не поленился и говорю: это враг народа, мать его так, а машина была одного адвоката. Он его в Пяски[1] отправил, представляете?

Инженер многого не понимал, но из вежливости поддакнул.

— А как пришли эту машину забирать, а я был в комиссии, она ко мне кинулась: пан Михал, пан Михал, что вы делаете, мы все такие патриоты, мой Антек с газеткой всегда бегал, и муж был в АК[2], а вы теперь так. А я ей на то: говорил тебе, баба, что будешь реветь, а как смеялась, что муж получает масло и белый хлеб? Говорил. Так пусть теперь тебе этот хлеб немецкий в горле комом станет. А ее любовник хвать меня за лацканы. Тогда мне пришлось немножко поднапрячься, потому что он высокий, но зубы у него изо рта выскакивали, как пассажиры из трамвая.

— А что с автомобилем? — спросил Осецкий, уже немного сонный и обеспокоенный тем, что драматически представленная история может затянуться сверх меры.

— С автомобилем? Так плакали, шум подняли, а потом открутили все, что могли, всякие штанги, колпаки, зеркала, ну все, не знаю, как это вместе держалось. А в конце еще этот Хрыцюк, ну, этот ее любовник, так по багажнику приложился, что след до сих пор остался. Так уж он бесился. Но это ничего, хоть какая-то компенсация за наши обиды, разве нет?

Петрус вздохнул и добавил тише:

— Этот Хрыцюк был прохвост, но его брат, о Боже! Он в полиции служил, мучил наших и пытал, и даже в «Галичину», это такая эсэсовская дивизия была, из одних украинцев, добровольцем записался. Может, мне Господь Бог даст, я его встречу, так я уж с ним поговорю.

Он вздохнул набожно и добавил шепотом:

— А теперь я лампочку погашу, потому что наш аккумулятор если разрядится, то обратно его уже не подзарядить.

Помолчал с минуту.

— Господин инженер, а вы откуда, можно спросить?

— Из Ченстоховы.

— Посмотрите, посмотрите на эту электростанцию. Я, по правде говоря, никогда из Львова за Зимне Воды не выезжал, а как меня война пнула, так до Одры летел. Здорово бывало. Один наш сержант…

— Вы были в этой Второй армии? — спросил Осецкий, чувствуя, что засыпает.

— Был. И Грюнвальдский крест у меня есть, только я его не ношу, чтоб не потерять. Так вот, знаете, как этот сержант немцев по морде бил, так у меня словно нутро медом смазывалось.

— Люби ближнего… — пробормотал Осецкий, погружаясь в блаженные грезы.

— Это да, это так.

Вдруг Мисько зашевелился в темноте.

— Что, это вы про немца, что он ближний? Вы мне так больше не говорите, хоть вы и инженер. Вы — мой ближний, и мой шеф тоже, и даже те сопляки, которые вчера у меня из машины пассатижи стянули, но не немец. Что это за ближний, если его нужно сразу же изо всех сил по морде мутузить, чтобы он тебя не убил? Что, нет?

Инженер звучно посапывал носом. Быть может, ему снилось открытие электростанции. Его электростанции.