История одного предателя

Глава XI Примирение Азефа с Департаментом Полиции

В настоящее время, оглядываясь на прошлое, трудно даже понять, как могли руководители Центрального Комитета и Боевой Организации, — люди, казалось, обладавшие достаточным опытом в подобного рода делах, — допустить те элементарно-грубые ошибки, которые были допущены ими при разработке плана двойной игры Рутенберга с Гапоном-Рачковским. В террористических предприятиях шансы успеха стоят в прямой зависимости от степени неожиданности наносимого удара. А между тем, ведя через Рутенберга свою игру с Рачковским, руководители Боевой Организации осведомили полицию не только о том, что покушение готовится на Дурново, но и о том, что наблюдение за намеченной жертвой производится террористами, переодетыми извозчиками: псевдо-покушение на Дурново, устроенное специально для того, чтобы выдать его Рачковскому, было точной копией того покушения, которое одновременно и параллельно готовилось против того же Дурново с самыми серьезными намерениями.

Конечно, ни сам Рутенберг, ни непосредственные его помощники не имели никакой связи с террористами, готовившими действительное покушение, и потому полиция, следя за Рутенбергом, не имела никакой возможности добраться до Боевой Организации. В этом отношении расчеты авторов плана игры с Рачковским были правильны. Но они упустили из вида, что полиция может пойти и другим путем: вообще усилить поиски террористов, переодетых извозчиками. А именно это и случилось в действительности.

Еще после арестов членов Боевой Организации в марте 1905 г., когда было установлено, что террористы применяют приемы работы в качестве извозчиков, полиция приняла ряд мер для организации наблюдения за постоялыми дворами, где жили извозчики. После получения известий о существовании извозчиков террористов, производящих наблюдение за Дурново, надзор этот был усилен. От содержателей постоялых дворов требовали представления сведений о всех извозчиках, которые в каком-либо отношении кажутся странными, не подходящими к общей массе людей этой профессии. Все такие случайные сведения тщательно проверялись. Одно из них натолкнуло на «боевика», участвовавшего в наблюдении за Дурново: приставленный к нему филер установил, что он выезжает на дежурства исключительно к дому, где жил Дурново, и часами стоит здесь, отказывая случайным седокам. Постепенно было выяснено, что этот «извозчик» связан с еще двумя такими же, как и он, «извозчиками» и с какими-то четвертым господином, который регулярно встречается с ними со всеми и явно руководит их работой.

Картина была настолько типична, что никаких сомнений относительно ее значения быть не могло. Оставалось производить аресты, но здесь встретилось одно весьма существенное затруднение: старший филер Тутышкин, руководивший наблюдением за этой группой террористов, в своих суточных раппортичках того четвертого террориста, который поддерживал сношения с «извозчиками», называл «наш Филипповский». «Мне это, — рассказывает А. В. Герасимов, бывший в то время начальником Охранного Отделения в Петербурге, — конечно, не могло не броситься в глаза». Вызванный для объяснений Тутышкин сообщил, что четвертого наблюдаемого он знает давно: лет за 5–6 перед тем его ему показал в Москве в кондитерской Филиппова (отсюда и прозвище: «Филипповский») тогдашний руководитель наружного наблюдения Е. П. Медников, который рассказал, что это один из самых важных и ценных секретных агентов, и что его надо старательно оберегать от случайных арестов.

В таких условиях производить арест было невозможно: можно было не только «провалить» агента, но и вообще навлечь большие неприятности. Герасимов отправился в Департамент, чтобы выяснить личность «Филипповского» и характер его отношений с полицией. Делал он это с тем большей охотой, что уже давно вел энергичную борьбу против ведения Департаментом самостоятельной агентуры, настаивая на передаче ее всей в его собственные руки. Но в Департаменте категорически отрицали не только какую бы то ни было связь с «Филипповским», но и простую осведомленность об этой личности. «Я, — рассказывает Герасимов, настойчиво просил проверить, чтобы не было недоразумения: может быть это какой-либо агент Департамента, известный под другим именем? Или случайно затесавшийся сотрудник из заграничной агентуры? Но Рачковский уверял, что никакого его агента около Боевой Организации нет и быть не может».

Объяснения в Департаменте не дали никаких результатов. Но указания Тутышкина были слишком точны и сам он был старым, вполне надежным и точным в своих указаниях агентом, чтобы его сообщениями можно было пренебрегать. Поэтому решено было сначала объясниться с самим «Филипповским», и для этого филерам было поручено арестовать его, но только так, чтобы факт этого ареста не мог получить огласки.

Приказ был выполнен в точности: числа около 15 апреля «Филипповского» подстерегли на безлюдной улице, около Летнего сада, когда он в сумерках шел после свидания с одним из «извозчиков». Как полагается по правилам, филеры схватили его под руки и «честью» попросили следовать за ними. «Филипповский» пробовал протестовать, но ему посоветовали «для его же пользы» не доводить дело до скандала на улице, усадили в заранее приготовленную закрытую пролетку и доставили в Охранное Отделение. Здесь «Филипповский» возобновил свои протесты, предъявил документы на имя инженера Черкаса и требовал немедленного освобождения, угрожая обращением в газеты. Герасимова, лично поджидавшего таинственного «Филипповского», угрозы эти не смутили: печати он меньше всего боялся. Арестованному заявили, что он не то лицо, за которое он себя выдает, что арестовавшим известно, что он служит или в прошлом служил в Департаменте и т. д. и было предложено «поговорить откровенно». «Филипповский» — Черкас быстро сбавил тон, но от беседы уклонился.

«Не хотите говорить, — ответил Герасимов, — не надо. Мы можем не спешить. Посидите, подумайте на досуге, — а когда надумаете, скажите только надзирателю».

И «Филипповский» очутился в одной из одиночек, устроенных при Охранном Отделении.

«Думал» он сравнительно долго: дня два. Очевидно, обдумывал создавшуюся обстановку. Наконец, решил сдаться и попросил вызвать его для разговора. Герасимов не заставил себя ждать: дело это его интересовало много больше, чем он показывал.

Теперь у «Филипповского» был совсем иной тон.

«Я согласен говорить откровенно, — заявил он с самого же начала, — но хочу, чтобы при разговоре присутствовал мой прежний начальник, Петр Иванович».

«Петром Ивановичем» был Рачковский, против присутствия которого Герасимов ничего не имел: последнего он и недолюбливал, и несколько презирал, а «беседа» обещала быть для Рачковского весьма неприятной.

Связаться с Рачковским по телефону не представило труда.

— Так и так, — говорил Герасимов, — мы, Петр Иванович, задержали того самого «Филипповского», о котором я Вас спрашивал. Представьте, он говорит, что хорошо Вас знает и служил под Вашим начальством. Он сейчас сидит у меня и хочет говорить в Вашем присутствии».

«Рачковский, — рассказывает Герасимов, — по своему обыкновению завертелся: что да как и в чем именно дело? И какой это может быть «Филипповский?» Разве что Азеф?»

— Тут, — прибавляет Герасимов, — я впервые в своей жизни услышал эту фамилию.

После этого телефонного разговора Рачковский немедленно примчался в Охранное Отделение, и здесь в кабинете Герасимова и в его присутствии состоялось бурное объяснение.

Рачковский разлетелся к Азефу со своей обычной «сладенькой» улыбочкой:

«А, дорогой Евгений Филиппович, давно мы с Вами не видались. Как поживаете?»

Но Азеф после двух дней пребывания в одиночном заключении на скудном арестантском довольствии меньше всего был склонен к любезным излияниям. К тому же он, несомненно, понимал, что переход в наступление для него и тактически наиболее выгоден. Поэтому он с места в карьер обрушился на Рачковского с площадной бранью. «В своей жизни, — рассказывает Герасимов, — я редко слышал такую отборную брань. Даже на Калашниковской набережной не часто так ругались. А Рачковскому хоть бы что. Только улыбался и приговаривал: «да вы, Евгений Филиппович, не волнуйтесь, успокойтесь!»

Когда Азеф, наконец, несколько отошел и разговор принял более мирный характер, то выяснилось, что с Рачковским он не виделся больше полугода, с того самого дня, когда революционерами было получено письмо из Департамента, содержавшее разоблачительные сведения об Азефе и Татарове. В начале он сам не подавал о себе признаков жизни, так как считал себя разоблаченным и боялся еще больше скомпрометировать себя перед революционерами. Но за последние месяцы он делал ряд попыток возобновить свои сношения с Департаментом, написал несколько писем Рачковскому с различными сообщениями. Во всех этих письмах он настойчиво просил о назначении ему свидания для личных разговоров — но никакого ответа не получал, Рачковский бросил его «на произвол судьбы», не обращая никакого внимания на его многолетнюю службу для Департамента и на все его заслуги в прошлом. Именно за это он и отчитывал теперь Рачковского.

Маневр перехода в наступление Азефом был проведен очень не плохо. Про подозрения, которые у него имелись относительно двойной роли Азефа, Рачковский, по утверждениям Герасимова, теперь и не заикнулся. По-видимому, он просто боялся ворошить всю ту кучу вопросов, которая была связана с этим делом, превосходно понимая, что если начнут рыться в темных делах Департамента, то неизбежно найдут много неприятного и относительно него самого. Именно эти общие опасения создали в Департаменте неписаную, но тем более прочную традицию: вообще не касаться определенной группы вопросов. С другой стороны, несомненно, теперь Рачковский чувствовал себя в известной мере связанным в отношении Азефа тем, что последний «спас ему жизнь», предупредив относительно подготовлявшегося Рутенбергом покушения: на этот факт в своих филиппиках Азеф настойчиво напирал, — а судьба Гапона с полной определенностью свидетельствовала, что отведенная опасность была вполне серьезной. Все это вместе взятое заставило Рачковского не выдвигать во время объяснения с Азефом тех действительных аргументов, которые заставляли его воздерживаться от сношений с последним.

Поскольку же он такого рода обвинений не выдвигал, постольку его позиция была в высшей степени трудно защитимой. И он действительно, вопреки своему обыкновению, держал себя крайне смущенно, подыскивал различные оправдания для своего поведения, но делал это сбивчиво и невразумительно. Аудиторию он имел, во всяком случае, не на своей стороне. «Я сам, — пишет Герасимов в своих неизданных воспоминаниях, — почувствовал угрызения совести за действия Рачковского и был удивлен, что во главе руководителей политического розыска стояли такие бездарности. Азеф прочитал Рачковскому надлежащую и вполне заслуженную отповедь».

Как ни серьезна была эта размолвка, кончилась она тем, что «милые помирились». Рачковский, по рассказу Герасимова, признал, что он поступал неправильно, и просил Азефа возобновить свою работу для полиции. Азеф для приличия несколько поломался, но затем «смилостивился» и дал согласие. В действительности в тот момент он только этого и хотел: мы уже знаем, что без перестраховки со стороны полиции он чувствовал себя в высшей степени неспокойно и сам стремился к возобновлению своей старой связи.

Несмотря на «скромность», присущую всем участникам того разговора, совершенно обойти молчанием вопрос о том, почему Азеф оказался причастным к подготовке покушения на Дурново, было невозможно. Объяснения Азефа были весьма характерны. Как пишет в своих воспоминаниях Герасимов, Азеф заявил, что, будучи оставлен Рачковским без руководства, он «считал себя свободным от службы в Департаменте Полиции» и потому считал себя вправе «приняться за свою профессиональную работу в партии», войдя в состав ее Центрального Комитета и начав принимать участие в деятельности Боевой Организации. Это объяснение удовлетворило и Рачковского и Герасимова: они, по-видимому, считали вполне нормальным, что их секретные сотрудники, когда они остаются без полицейской работы, начинают заниматься организацией покушений на министров. Видя такое к нему отношение, Азеф, можно сказать, обнаглел и потребовал возмещения тех убытков, которые он понес из-за разрыва сношений с Департаментом. И он добился своего: было решено, что он получит 5000 рублей, т. е. не только жалование за все пропущенные месяцы, но и некоторую сумму на покрытие расходов по поездкам, — по примеру того, что он получал в нормальное время… Своими материальными интересами он отнюдь не был намерен поступаться.

В обмен за это он дал некоторую информацию о деятельности и планах Боевой Организации. Эта информация далеко не была обильной: об исчерпывающей ее полноте и говорить не приходится. Из двух основных предприятий, которые тогда вела Боевая Организация, об одном, — о покушении против Дубасова, — Азеф совершенно не упомянул. Работа по подготовке второго основного предприятия, покушения против Дурново, — в то время велась двумя группами террористов: с одной стороны, группой из трех «извозчиков», (Абр. Р. Гоц, Павлов и А. Третьяков), сношения с которыми поддерживал Азеф, и, с другой стороны, смешанной группой «извозчиков» и различных «уличных торговцев» (Кудрявцев, Петр Иванов, Горинсон, Пискарев, и Вс. Смирнов), работой которых руководил Б. В. Савинков. Первая группа и без того была полностью прослежена полицией. Выдавать ее не приходилось, — Азеф мог только подтвердить правильность уже собранных Охранным Отделением сведений, что он и не преминул сделать. Что же касается до второй группы, на след которой Охранное Отделение не напало, то о ней Азеф не сказал ни слова. Таким образом, относительно обоих основных предприятий Боевой Организации в этот момент он не сообщил полиции абсолютно ничего нового.

Такое новое было только в его рассказах о двух сравнительно второстепенных предприятиях Боевой Организации, — о задуманных последнею покушениях против ген. Мина и полк. Римана, — двух офицеров Семеновского полка, особенно отличившегося своей жестокостью при подавлении декабрьского восстания в Москве. Общее руководство этими покушениями Боевая Организация возложила на В. М. Зензинова, который под руководством Азефа разработал весьма несложный план: террористы-исполнители, — таковыми были намечены бывшие студенты Самойлов и Яковлев, — должны были явиться на квартиры означенных офицеров переодетыми в военную форму и, конечно, под чужими фамилиями. Оба эти предприятия Азеф теперь выдал. Имен намеченных исполнителей он не назвал, но он рассказал, каким образом эти покушения предположено осуществить, и тем самым дал полиции возможность принять свои меры предосторожности.

Таков был общий баланс этого свидания Азефа со своими полицейскими руководителями, первого после перерыва в почти 7 месяцев. Из него ясно, что Азеф в этот момент совсем не собирался прекращать свою двойную игру: выдавая одни из намеченных предприятий Боевой Организации, он по-прежнему умалчивал о других.

С тем большею охотою и подробностями рассказывал он во время этого свидания о деле Гапона-Рутенберга, не думая при этом скрывать свою насмешку над Рачковским. «Что, — говорил он, — удалось Вам купить Рутенберга? Хорошую агентуру в Боевой Организации Вы завели, — нечего сказать!» От него от первого Рачковский и Герасимов узнали точно, что Гапона уже нет в живых. Рачковский подозревал, что с ним случилось что то неладное, так как Гапон в течение нескольких дней не подавал о себе никаких вестей, но только теперь, из рассказа Азефа, он узнал, какая именно судьба постигла Гапона, — о том, что труп последнего в течении уже нескольких дней висит в пустой даче где то на границе Финляндии. Точного адреса этой дачи Азеф не сообщил, — возможно, что он его действительно не помнил. Поиски пришлось вести через местную полицию по всем пограничным населенным пунктам как в России, так и в Финляндии. Тело было найдено только спустя месяц после убийства…

По обсуждении создавшейся обстановки решено было ареста «боевиков», с которыми был связан Азеф, не производить: Азеф заявил, что такой арест окончательно скомпрометирует его в глазах революционеров и совершенно лишит возможности продолжать службу. Поэтому решено было просто «спугнуть» террористов, распространив через имеющиеся у Департамента связи слух о том, что полиция напала на след этой группы и собирается ее арестовать. Сам Азеф был, конечно, освобожден.

Обо всех этих переговорах Герасимов поставил в известность и министра внутренних дел Дурново. По рассказу Герасимова, во время этого своего доклада он высказал сомнение относительно возможности успешной работы Азефа в качестве секретного агента: против него уже существовали подозрения в революционных рядах; как агента его знали не только ответственные служащие Департамента, но и многие филеры, и потому ни в каком случае нельзя было ручаться за то, что кто-либо не предаст его снова. А последствия такого предательства для Азефа будут самыми печальными: он сам говорил, что его убьют. В виду всего этого Герасимов, по его словам, был склонен отказаться от услуг Азефа. Но Дурново посмотрел на вопрос совсем иными глазами: он был большой циник и не имел никакого желания считаться с тем, что жизни Азефа может грозить опасность. «Боевики» доставляли ему слишком большие неудобства: по докладам Герасимова, ему не раз приходилось отказываться от выездов на самые интимные свидания и вести образ жизни зверя, обложенного в его собственной берлоге. Поэтому все, что хоть немного облегчало условия его существования, он считал допустимым.

«Ведь рискуем не мы, — приблизительно так говорил Дурново, — так пусть он об этом и думает. Если он согласен, то нам-то что об этом беспокоиться? Время теперь такое, что каждый сотрудник нужен до зареза. Пускай работает, — там видно будет».

Приказ о выдаче 5000 рублей Дурново подписал без всяких возражений. Таким образом, сделка с Азефом была утверждена. Руководить его работой должен был Рачковский, но с тем, чтобы при свиданиях присутствовал и Герасимов.

Отсутствие Азефа из-за этого ареста продолжалось несколько дней, но большого внимания на себя со стороны революционеров оно не обратило: в условиях боевой работы это было явлением более или менее обычным. Азеф объяснил, что заметил за собою слежку и вынужден был в течение нескольких дней скрываться, заметая свои следы. Это было тем более правдоподобно, что известия о полицейской слежке за тем отрядом, которым руководил Азеф, теперь начали поступать со всех сторон. Слежку за собой начали замечать, прежде всего, сами извозчики: Герасимов дал филерам инструкцию вести себя так, чтобы быть замеченными. Кроме того, до центра Боевой Организации теперь начали с разных сторон доходить те слухи, которые были пущены полицией о предстоящих арестах террористов-«извозчиков». Так В. И. Натансон, жена одного из членов Центрального Комитета, будучи в гостях у какого то видного кадета, услыхала за столом разговор о трех «извозчиках», которые ведут наблюдение за Дурново и арест которых предстоит в ближайшем будущем. Другому члену Центрального Комитета А. А. Аргунову о том же было передано от имени одного из сочувствующих. Все эти сведения, конечно, были немедленно переданы Азефу, который поспешил поделиться ими с Савинковым.

После тщательного обсуждения оба они пришли к выводу, что ничего иного не остается, как немедленно же ликвидировать указанную группу «извозчиков», чтобы спасти хотя бы людей. Азефом был разработан план такой ликвидации, который и был «успешно» осуществлен. Арестован в этот момент никто не был, все «извозчики» были переарестованы спустя несколько месяцев поодиночке и на основании филерских показаний осуждены на каторжные работы.

Ликвидация этого отряда совпала с общим острым кризисом внутри Боевой Организации.

Утверждая программу деятельности последнего Центральный Комитет поставил условием выполнение ее до дня открытия Государственной Думы. Предвиделось, что после открытия последней общая политическая обстановка в стране будет такова, что партия вновь будет вынуждена по политическим соображениям отказаться от применения террористических методов борьбы. Теперь день открытия Государственной Думы, — 10-го мая 1906 г., — был уже совсем близок. Выборы всюду приносили победу прогрессивным партиям. Не было никакого сомнения в том, что Дума в подавляющем большинстве будет настроена оппозиционно, и не в одних только умеренно-либеральных кругах люди тешили себя надеждой на капитуляцию старой власти перед «волей народных избранников», впервые появлявшихся на арене политической жизни России.

Неизбежность близкой приостановки деятельности Боевой Организации становилась все более и более очевидной. А между тем намеченная программа ни в одной ее части осуществлена не была. Боевую Организацию всюду преследовали неудачи. Вслед за «извозчиками», которые выслеживали Дурново, под удар попал второй основной отряд Организации, готовивший в Москве покушение против Дубасова. Азеф не дал Департаменту никаких указаний относительно этого отряда, но московская полиция самостоятельно напала на его след, — и только с большим трудом Савинкову, который руководил подготовкой покушения в Москве, и его товарищам удалось ускользнуть от ареста.

В виде дополнения к этому удару полное крушение потерпело и покушение на Мина и Римана. После получения от Азефа сведений о подготовке этих покушений Герасимов поставил на квартирах указанных офицеров особую охрану, которая получила инструкцию из посетителей пропускать на свидания с ними только тех, кто лично известен. Незнакомые, как они себя не называли бы и какие мундиры они не носили бы, на свидания должны были быть пропускаемы только после наведения о них надлежащих справок. В виду этих инструкций оба террориста, хотя они явились в офицерских мундирах и назвались весьма громкими фамилиями (один кн. Вадбольским, другой — кн. Друцким-Соколинским) на свидание допущены не были, — под предлогами случайного отсутствия Мина и Римана в их квартирах. Мундиры и княжеские титулы помогли им только в одном отношении: они не были тут же задержаны. Но когда Яковлев («кн. Друцкой-Соколинский») через несколько часов попытался явиться к полк. Риману вторично, он был арестован: к этому моменту полиция уже установила, что он не то лицо, за которое себя выдавал.

Вся широко задуманная кампания Боевой Организации опять грезила закончиться ничем, — и ее деятели склонны были этот факт воспринимать, как удар для их чести. Молодежь стремилась, во что бы то ни стало реабилитировать честь Боевой Организации и была готова идти на самые отчаянные предприятия. А. Р. Гоц носился с планом открытого нападения террористов на дом, в котором жил Дурново: «боевики», одетые в особые «панцыри» из динамита, должны были силой прорваться внутрь дома и там взорвать себя, чтобы под развалинами здания похоронить Дурново и всех, кто был в его квартире. Этот план по разным соображениям был отвергнут. Но решено было совершить перегруппировку сил и напрячь все усилия для того, чтобы до открытия Думы произвести два основных покушения, — на Дурново и Дубасова.

Руководство первым покушением теперь перешло в руки Савинкова. За дело Дубасова взялся «сам» Азеф.

Все усилия первого остались безрезультатными: на след отряда, которым он руководил, полиция напасть не смогла, но меры предосторожности, привитые для охраны Дурново, были настолько велики, что террористам не удалось ни одного раза даже просто увидеть его.

Более удачлив был Азеф. Покушение он назначил на 6 мая, — день рождения государыни. В тот день Дубасов, по своему официальному положение московского генерал-губернатора, должен был обязательно быть в Кремле на торжественном молебне. На обратном пути с этого молебна и должно было быть совершено покушение. Действовал Азеф крайне осторожно: отправив вперед всех остальных участников покушения, сам до последнего момента оставался в Финляндии. Судя по всему, покушение он действительно хотел довести до успешного конца. За неделю перед покушением от случайного взрыва в Москве выбыли из строя техники, и был потерян почти весь запас динамита. При желании Азеф имел полную возможность отказаться от покушения, и всем было бы ясно, что вина за неудачу падает на случайные причины. Вместо этого он в экстренном порядке принял меры, и образовавшаяся в организации предприятия брешь была заполнена.

Сам Азеф в Москву приехал только накануне назначенного для покушения дня. Поездку эту он совершил с разрешения Рачковского и Герасимова, которым он необходимость этой поездки мотивировал личными делами. О покушении на Дубасова при этом не было сказано ни слова.

В назначенный день покушение состоялась. Дубасов ехал в открытой коляске в сопровождении своего адъютанта гр. Коновницына. Около самого генерал-губернаторского дома, на углу Чернышевского переулка и Тверской площади, мимо стоявших у дворца часовых, к коляске прорвался член Боевой Организации Бор. Вноровский и бросил бомбу, которая разорвалась под коляской. Взрывом был убит адъютант гр. Коновницын и сам Вноровский. Дубасов был выброшен из коляски, получил ушибы и несколько поранений, которые не представляли опасности для жизни, но требовали продолжительного лечения. Он ушел в отпуск, из которого на активную службу так больше и не вернулся. Азеф, руководивший всем покушением, в момент взрыва находился совсем поблизости, в кондитерской Филиппова. Эта кондитерская немедленно после покушения была оцеплена полицией, которая хотела выяснить, нет ли там соучастников покушения. Азеф арестован не был: старый филер, руководивший проверкой задержанных посетителей кондитерской, знал его по прежним временам, как секретного сотрудника, и дал распоряжение об его освобождении.

Это покушение, хотя и не полностью удавшееся, было единственным в активе Боевой Организации за этот период, — тем сильнее оно способствовало укреплению репутации Азефа. После письма Меньщикова, хотя Азеф и был реабилитирован полностью, червь сомнения все же закрался в души многих. Все были уверены, что в период организации убийств Плеве и вел. кн. Сергея он был искренним революционером. Но кое-кто начинал допускать возможность вступления его в сношения с полицией после того, как эти покушения были осуществлены.

Хороший знаток людей, Азеф, несомненно чувствовал нарастание подобных настроений. Желание положить им конец и толкнуло его на тот риск, который был для него связан с участием в покушении против Дубасова. Он не ошибся в расчетах: это покушение на время реабилитировало его в глазах даже наиболее подозрительных революционеров.

Для достижения именно этого результата Азеф и шел на риск чрезвычайно неприятных объяснений с Рачковским и Герасимовым. Эти объяснения не замедлили последовать.

В России была традиция: каждое «порядочное» Охранное Отделение имело своего агента среди местной террористической организации. К этому прилагались все усилия и на это не щадили никаких средств. Не иметь такого агента считалось своего рода признаком «дурного тона». Московское Охранное Отделение никто не имел права упрекнуть в нежелании считаться с традициями. Близко к самому центру местного боевого отряда оно держало своего старого и заслуженного агента, — Зин. Жученко, которая имела отношение ко всем террористическим предприятиям, организованным местными «боевиками». В состав центральной Боевой Организации она не входила, но некоторых из ее деятелей знала и кое-какие сведения об ее деятельности, — особенно, поскольку это касалось Москвы, — по своему положению получать могла. Именно она за несколько недель перед тем навела московскую полицию на след группы Савинкова. Азеф держался осторожнее, с местной организацией ни в какие отношения не вступал. Но один из руководителей местных террористов, М. Сладкопевцев, случайно встретил его на улице, узнал и после того, как покушение на Дубасова состоялось, рассказал своим ближайшим товарищам о том, что это покушение, несомненно, организовано «самим» Азефом. Жученко была среди тех, кто узнала эту новость от Сладкопевцева, и не замедлила сообщить ее в Охранное Отделение. Оттуда полетели телеграфные доклады в Петербург. Они уже были получены в Департаменте, когда состоялось первое после этого покушения свидание Азефа с Рачковским и Герасимовым.

Это свидание носило бурный характер. Позднее Азеф рассказывал Бурцеву, что, указывая на него, Рачковский кричал:

«Это его дело в Москве!»

На это Азеф не без вызова ответил:

«Если мое, то арестуйте меня!»

Рассчет его был ясен: он был уверен, что полиция побоится большого скандала. А скандал вышел бы действительно исключительным по своим размерам: Азеф не просто отрицал свою причастность к покушению на Дубасова; он утверждал, что действительным организатором его был никто иной, как указанная З. Жученко. Трудно сказать, догадывались ли они о действительной роли друг друга, — но этими утверждениями они ставили своих полицейских руководителей в совсем невозможное положение: если бы это дело получило огласку, — что было неизбежным в случае ареста Азефа, — полиция не только потеряла бы двух своих важнейших сотрудников по партии социалистов-революционеров; она должна была считаться с тем, что вскрытие провокаторской роли двух ее агентов в крупнейших террористических организациях вызвало бы в стране настоящую бурю возмущения против полиции. А в тогдашней обстановке, — это было всего за день — за два перед открытием первой Государственной Думы, — подобное разоблачение могло бы иметь огромные последствия и политического характера. И без того шаткое положение правительства неизбежно сделалось бы совсем невозможным. В этих условиях Рачковский и Герасимов с точки зрения интересов тех групп, представителями которых они были, ничего иного делать не могли, как стараться потушить столь неприятное для них дело. Так они и сделали. Рассчет Азефа оправдался.

Официальной версией, по-видимому, была сделана та, за которую еще и теперь держится Герасимов в своих воспоминаниях.

«Возможно допустить, — пишет он, — что Жученко принимала участие в организации этого покушения, но этим не исключается и предположение, что Азеф, будучи в течении многих месяцев свободным от службы в Департаменте Полиции, мог по поручению партии организовать покушение, а сорганизовав его, расстроить ему уже не удалось. Кажется, только одно не подлежит сомнению, — что как Азеф, так и Жученко, знали о подготовлявшемся покушении, но по соображениям шкурного характера они о нем не доносили, так как уже были на подозрении у партии».

Эта версия во всех ее частях не соответствует действительности: Жученко к покушению на Дубасова никакого отношения не имела. О нем она узнавала стороной, из вторых и третьих рук, и о том, что узнавала, она «честно» сообщала своему начальству. На ее совести лежит достаточно ее собственных преступлений, чтобы существовала необходимость взваливать на нее ответственность также и за чужие грехи. Что же касается до роли Азефа, то ее действительный характер ясен из предыдущего. Позволительно сомневаться, чтобы сами Герасимов и Рачковский брали в серьез эту ими созданную версию: они имели вполне достаточно материалов для суждения об Азефе и были достаточно опытными в подобных делах людьми, чтобы могли действительно, — а не для вида только, принять подобное противоречивое объяснение.

По их поведению видно, что в действительности этим объяснением они и не думали удовлетворяться: факты свидетельствуют, что не после своего апрельского «ареста», а именно после данного объяснения из-за покушения против Дубасова, Азеф прекратил попытки ведения двойной игры и стал некоторое время послушным и старательным исполнителем предписаний своего полицейского начальства. Без причин он этого не сделал бы: очевидно во время этого объяснения он принужден был убедиться, что двойная игра в дальнейшем для него будет связана с весьма серьезными опасностями.

Конечно, во время этого же объяснения ему пришлось заплатить «выкуп» за свое участие в деле Дубасова: таким выкупом явилась голова Савинкова. Роль последнего полиция преувеличивала, считая его главной организаторской силой Боевой Организации.

Азеф в своих первых беседах с Герасимовым всеми силами поддерживал эту версию. С тем большей настойчивостью Герасимов потребовал теперь его выдачи. Азеф на это пошел, — и не его вина, если Савинков все же смог спастись от приготовленной для него петли.

10-го мая при общем ликовании столицы открылась Государственная Дума, первое в истории России представительное учреждение. Оппозиционные партии имели в ней подавляющее большинство. В Центральном Комитете социалистов-революционеров была предрешена приостановка террора на время существования этой Думы. Формальное объявление об этом решении было отложено до Совета партии, — совещания членов Центрального Комитета с представителями местных крупнейших организаций. Член Центрального Комитета Азеф был в курсе этих решений Центрального Комитета. Это не помешало ему за несколько дней до открытия работ Совета партии направить Савинкова в Севастополь для организации там покушения против адмирала Чухнина, который в конце 1905 г. жестоко подавил волнения в Черноморском флоте. Начиная от самого Петербурга и Савинков и его помощники были взяты под наблюдение лучшими филерами петербургской охранки. Арест их должен был быть произведен на юге: таким путем должна была быть отведена возможность подозрения против Азефа; с другой стороны, там, на месте должны были быть найдены такие данные для обвинения, чтобы Савинков не смог ускользнуть от смертного приговора.

Случай помог осуществлению этих полицейских планов: через два дня после прибытия Савинкова в Севастополь местными социалистами-революционерами было организовано покушение на коменданта города, ген. Неплюева. Савинков и его товарищи к этому делу никакого отношения не имели, — и полиции это было превосходно известно. Тем не менее, они были арестованы и преданы по этому делу военному суду. Смертный приговор был обеспечен. Но другой «случай» спас Савинкова: примчавшимся из Петербурга товарищам-членам Боевой Организации удалось организовать смелый по замыслу и по выполнению побег. Переодетый в солдатскую форму, Савинков был выведен из тюрьмы и благополучно выбрался за границу. Без главного обвиняемого процесс потерял свою остроту, и никто из остальных подсудимых не получил смертного приговора. А Савинков, после короткой передышки заграницей к осени был на своем старом посту в рядах Боевой Организации. В жизни последней за эти месяцы произошло много перемен. Савинков поспел как раз ко времени, чтобы помочь Азефу, — тому, кто его предал, — в осуществлении плана общего упразднения Боевой Организации.