История одного предателя

Глава XVIII Последняя игра Азефа

В разговорах, которые велись в партийных кругах, о «Карле» и об его Отряде Азеф говорил с оттенком слегка пренебрежительного снисхождения, — как о группе местного, почти провинциального значения, которая отдает силы «второстепенным» делам. Чем дальше, тем настойчивее он защищал ту точку зрения, что убийства представителей исполнительной власти, — вплоть даже до министров, — не могут иметь теперь политического значения. «Если одним-двумя полицейскими или тюремщиками станет меньше, — разве от этого что-либо изменится?» — подобные мнения он высказывал постоянно. Единственное террористическое предприятие, которое может иметь политическое значение, это — цареубийство, и именно на нем он предлагал сосредоточить все силы партии. Он не скрывал, что это дело в высшей степени трудно и сложно, что оно потребует от партии колоссальных жертв, — как людьми, так и деньгами, — и, что самое главное, подготовка его потребует много времени. Но он высказывал свою глубокую уверенность, что «идя методом постоянной систематической осады и проникновения можно надеяться в год, в два довести дело до конца» (Ракитников). Успех же этого предприятия, когда бы он ни пришел, — сразу окупил бы все жертвы, так как цареубийство, в отличие от других террористических предприятий, политически «никогда не устареет». И с налетом некоторого сентиментализма, который так любил напускать на себя Азеф во время «интимных» разговоров, он говорил, что считает это дело своим последним революционным делом, что им он думает закончить свою революционную карьеру, а потому именно ему, — а не «второстепенным» предприятиям Отряда «Карла», — отдает свою душу.

Нужно здесь же сказать: конечно, из этих речей Азефа многое сознательно предназначалось для того, чтобы отвлечь внимание от совершенной им как раз в это время выдачи Отряда «Карла»; но было бы ошибкой считать, что в них все было одним лицемерием. Судя по всему, что мы о нем знаем, Азеф как раз в это время готовился перейти к новой фазе своей долголетней двойной игры, собирался разыграть свою последнюю карту…. А так как он принадлежал к совсем особой породе игроков, — той, представители которой за зеленый стол садятся только заранее обеспечив для себя возможность знакомиться с картами всех партнеров, — и так как ставка на этот раз была особенно велика, то он теперь с особенным старанием подготовлял обстановку для этой своей последней игры.

В Центральном Комитете с соображениями Азефа о значении цареубийства и других террористических актов очень многие были в основе согласны. В них действительно было много такого, что не могло не казаться правильным каждому принципиальному стороннику террористической борьбы. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Боевая Организация Азефа получала от Центрального Комитета все, что только последний имел возможность дать.

В то время, как Отряд «Карла» урезывали даже в мелочах, и члены этого Отряда бывали вынуждаемы браться за мелкую работу для заработка (что, конечно, противоречило элементарнейшим требованиям конспирации), — для Азефа партийная касса была открыта в самых широких, почти неограниченных размерах. Достаточно сказать, что несколько позднее, когда в кассу Центрального Комитета поступили 300 тыс. рублей, взятых партией при экспроприации казначейства в Чарджуе, то по настоянию Азефа за Боевой Организацией, — т. е. фактически за ним самим, — из них было «забронировано» 100 тыс. рублей.

Неограниченные права были даны Азефу и в деле подбора людей для Боевой Организации: он мог брать в нее всех тех, кого он взять хотел. Этой вербовкой Азеф занялся с большим старанием, обращая особенное внимание на привлечение в свою Организацию людей с большим и славным революционным прошлым. Своим ближайшим помощником он сделал Карповича, — того самого, который первым начал серию террористических актов, предшествовавших революции 1905 г., убив в феврале 1901 г. министра народного просвещения Боголепова.

Все последующие годы он провел в тюрьмах, — в Шлиссельбурге и в Сибири, и только недавно бежал с Акатуйской каторги, полный желания встать в ряды активно действующей террористической организации. Видную роль в Боевой Организации этого времени играл также М. М. Чернавский, — старый революционер, впервые осужденный на каторжные работы еще за 30 лет перед тем, по делу о первой революционной демонстрации, состоявшейся 6–18 декабря 1876 г. в Петербурге.

Настойчивые попытки делал Азеф и для привлечения в Боевую Организацию ряда других старых революционеров… В литературе были высказаны догадки, что подобное поведение Азефа определялось своего рода садизмом: ему якобы нравилось толкать на тернистый путь тюремных мытарств и лишений людей, которые уже были в достаточной мере измучены десятилетиями таких лишений в прошлом. Эта догадка в корне не верна. Принадлежность к Боевой Организации Азефа в этот период отнюдь не была связана с опасностью ареста. С большим правом можно говорить даже об обратном, — о том, что эта принадлежность была своеобразной гарантией от ареста: примеры этого будут приведены дальше.

Поведение Азефа объяснялось иначе, — много проще: люди со славными революционными репутациями, если они становились сотрудниками и преданными сторонниками Азефа, — а делать их таковыми Азеф умел, — играли роль надежнейших защитников Азефа против все нараставших и нараставших подозрений. Их прошлое гарантировало их самих от возможности быть заподозренными кем бы то ни было, а они горой стояли за Азефа, ручались за него…

Сама работа Азефа в этот период носила характер предварительного зондирования почвы. Так характеризовал ее он сам, заявляя, что ведет поиски во всех направлениях, прощупывая все возможности подойти близко к царю, какие только подвертываются. Обычно всегда крайне сдержанный относительно подробностей работы Боевой Организации и не любивший, чтобы ему задавали какие-либо вопросы, теперь он порою сам заводил разговоры на эту тему во время заседаний Центрального Комитета.

Нередко после того, как наиболее срочные дела бывали регулированы, Азеф брал слово для того, чтобы поделиться своими соображениями и планами, — чтобы выслушать о них мнение ближайших товарищей. Такое изменение своего поведения он объяснял сложностью работы и своим одиночеством в руководстве боевой работой, — одиночеством, которое его, по его словам, очень давит: Гершуни в конце 1907 г. выехал за границу для лечения и вскоре там умер от последствий воспаления, образовавшегося от старой раны, натертой на ноге тюремными кандалами.

У всех, кто слушал эти рассказы Азефа, создавалась полная уверенность в том, что он делает все, находящееся в силах человека, для того, чтобы подготовить акт против царя. Планов у него действительно было много. По его указаниям велись попытки наблюдения за приездами царя в Петербург, проектировалось открытое нападение на него на улице во время одного из таких приездов (Басов). Были планы проникнуть на прием во дворец в составе одной из тех многочисленных депутаций, посылка которых к царю как раз в те месяцы в большом числе инсценировалась реакционерами, желавшими показать царю, что за ними стоят «народные массы» (Аргунов).

С большой горячностью ухватился Азеф за предложение одного молодого социалиста-революционера, который только что окончил курс в духовной семинарии: этот юноша, — убежденный террорист, — имел возможность, приняв священство, при помощи своих влиятельных родственников получить место священника где-либо невдалеке от Царского Села. Он надеялся, что в рясе священника ему удастся как-нибудь найти возможность приблизиться к царю и выступить в роли исполнителя приговора партии.

Священник, убивающий царя, — эта комбинация явно нравилась Азефу, и он настойчиво уговаривал юношу немедленно же отстраниться от всякого касательства к другим революционным делам и целиком отдаться выполнению данного плана (Об этом последнем плане в литературе до сих пор не было никаких указаний. Автору данной книги о нем известно со слов самого инициатора этого плана. — Надо оговорить, что осуществлен этот план не был не по вине Азефа.).

Был целый ряд и других планов и проектов.

Наиболее серьезными планами, для подготовки которых Азефом делались конкретные шаги организационного характера, были два плана; покушения во время царской охоты и покушения во время поездки в Ревель. Для выполнения первого велась работа по устройству чайной в одной из деревень вблизи от Царского Села, в районе царских охот. Владельцем чайной должен был выступить M. M. Чернавский, который должен был играть роль старика-монархиста, члена «Союза русского народа». Второй из указанных планов предусматривал взрыв царского поезда или нападение с бомбами на улицах Ревеля.

Во всех этих планах элементы игры с революционерами переплетались с элементами игры против полиции.

Нет никакого сомнения в том, что в тот момент Азеф покушения против царя ни в коем случае не допустил бы: этого полиция ему не простила бы, — а рисковать конфликтом с нею, находясь в переделах досягаемости, Азеф меньше всего собирался. Поэтому обо всех конкретных шагах, которые ему приходилось делать в целях удовлетворения желания членов Организации перейти к активным действиям, Азеф полностью и со всеми подробностями рассказывал своему полицейскому начальству. Но, как удается теперь установить с совершенною точностью, в свою работу по собиранию информационного материала и по заведению необходимых для этого связей Азеф посвящал это начальство только в очень и очень небольшой степени; равным образом не сообщал он ему и о тех проектах, выполнение которых должно было быть построено на базе частной инициативы добровольцев, — вроде плана покушения священника: этого рода информационный материал и этого рода связи Азеф, несомненно, накапливал для будущего, — для того времени, когда он будет вне пределов досягаемости для своих полицейских руководителей.

Отношения с Герасимовым у Азефа в этот период были самые лучшие. Степень доверия, которым Азеф пользовался в глазах Герасимова, можно поставить вровень только со степенью доверия, которым он же пользовался в глазах своих коллег по Центральному Комитету: в обоих этих случаях доверие было почти безграничным. Задачею их совместной работы ставилось недопущение покушения на царя, а первым и необходимейшим условием считалось предупреждение возможности разоблачить Азефа. Каждый шаг расценивался под углом его значения с точки зрения «бережения Азефа». Об арестах членов Центрального Комитета и в особенности членов Боевой Организации, не возникало и речи.

Наоборот, если Охранное Отделение иногда по случайным сведениям и без ведома Герасимова производило аресты кого-либо из членов последней, то Герасимов прилагал все усилия для устройства побега этим арестованным, — и при том так, чтобы бегущие не догадались об игре, невольными участниками которой они становились. Никаких выдач от Азефа Герасимов не требовал: случай с Отрядом Лебединцева — единичное исключение.

Это, конечно, не значит, что Азеф не давал никаких сведений. О внутренней жизни Центрального Комитета, а также о работе Боевой Организации, он по-прежнему рассказывал со всеми подробностями, — и Столыпин по-прежнему был в курсе всех нужных ему деталей. Иногда на основании его сведений производились и аресты, — но только на периферии и при том после того, как заранее было взвешено, не вызовет ли данный арест новых подозрений против Азефа. Если Азеф был против того или иного ареста, то всякие разговоры о нем прекращались. Центра во всяком случае не трогали.

Азеф был настолько уверен в этом отношении, что мог позволить себе роскошь рассказа Герасимову о предстоящем поступлении в кассу партии денег от экспроприации в Чарджуе и при этом похвалиться, что из этих денег большая часть идет в его, Азефа, распоряжение: Герасимов не ставил даже вопроса о том, что Азеф должен дать указания для ареста этих сумм, — несмотря на то, что эта экспроприация вызвала особый гнев Столыпина, который отдал приказ во что бы то ни стало поймать организаторов и найти деньги (По сведениям Чернавского в деле ареста организаторов этой экспроприации Азеф некоторое содействие полиции оказал. Но денег ей он, во всяком случае, не отдал.).

«Ведь я же знал, — не без своеобразного юмора прибавляет Герасимов, рассказывая об этом эпизоде, — что значительная часть этих денег все равно останется у нас так сказать в хозяйстве, — поступит в распоряжение нашего человека». Едва ли можно сомневаться, что только убедившись из подобных разговоров в возможности «лояльного» отношения со стороны Герасимова и в этом деле, Азеф рискнул взять на себя организацию вывоза похищенных сумм из Туркестана: операция эта была проведена членами азефовской Боевой Организации с полным успехом.

При этих условиях неудивительно, что Азеф, столь сребролюбивый вообще, в отношении к Герасимову всегда выступал в роли почти что бессребреника: по утверждению Герасимова, за все время их совместной работы он ни одного раза не слыхал от Азефа просьб ни о прибавках, ни о наградных, ни о суммах на покрытие чрезвычайных расходов. Азеф безропотно довольствовался теми 1000 руб. месячного жалования, которые были ему положены Герасимовым еще в 1906 г.: основным источникам его доходов в это годы был не Департамент Полиции.

Едва ли нужно прибавлять, что доверие Герасимова к Азефу распространялось и на область их личных отношений: Азеф знал личный адрес Герасимова, который в этот период проживал конспиративно, под чужой фамилией и скрывал свою квартиру даже от ответственных служащих Охранного Отделения, — за исключением двух-трех наиболее доверенных лиц, Азеф был единственным из «секретных сотрудников» которому этот адрес был доверен, — и он имел право в экстренных случаях являться на эту квартиру в любое время дня и ночи, — только предварительно оповестив по телефону.

Нет никакого сомнения, что такого рода отношениями с Герасимовым Азеф пользовался для того, чтобы выяснить степень осведомленности полиции о внутренних делах партии социалистов-революционеров помимо информации, приходящей от него, Азефа. Характер разговоров, которые велись между ним и Герасимовым, делает несомненным, что он имел возможность таким путем, установить, если не личности других полицейских агентов, то, во всяком случае, те круги, в которые эти агенты могли получать доступ и которых, следовательно, приходилось опасаться, начиная игру против полиции. Равным образом из этих же разговоров неизбежно должен был для Азефа выясняться круг тех лиц, относительно которых в случае такой игры он мог быть совершенно спокоен. Здесь он действовал теми же приемами, какими в свое время он действовал в общении с Ратаевым, — конечно, только с большей осторожностью и осмотрительностью.

Посторонним телом в эту обстановку вклинивались личные дела Азефа, которые в этот момент начинают играть особенно большую роль в его жизни.

Многолетней двойной игре Азефа между революцией и полицией в области политики соответствовала его многолетняя же двойная игра и в области личной жизни. Он умел и ее вести столь же осторожно и тонко, как и игру политическую. В партийных кругах он сумел создать для себя репутацию примерного мужа и семьянина, безмерно привязанного к своим «законным» жене и детям. Элементы такой привязанности в его характере действительно имелись.

Он был чадолюбивым отцом, — и Г. А. Лопатин не напрасно называл его «чадолюбивым Иудой». Но эти элементы искренней привязанности к семье у Азефа всегда мирно уживались с большой любовью ко всякого рода приключениям «на стороне». Еще в студенческие годы, по-видимому, именно такого рода привычки Азефа дали основание студентам-коллегам, имевшим возможность поближе заглянуть в его интимную жизнь, прозвать его «грязным животным». Таким он и был в действительности, и сухие записи филерского наблюдения в течение позднейших лет пестрели заметками о ночах, проведенных Азефом в публичных домах и других злачных местах особого назначения. Сдержанный дома, когда его жизнь была доступна наблюдениям товарищей по партии, он давал волю своим действительным наклонностям, когда пускался в поездки «по партийным делам», — по России и по загранице. И именно эти стороны его личной жизни составляли особенно значительные статьи его расходного бюджета, именно для них ему нужны были такие большие деньги…

Зима 1907–08 г.г. была переломной для Азефа и в этом отношении. Ему доходил четвертый десяток, — т. е. приближался тот срок, когда степенеют и обычные завсегдатаи мест легкого увеселения. А у Азефа имелись и свои особенные причины, толкавшие его в этом направлении: угроза разоблачения, становившаяся все более и более вероятной, грозила для него, помимо всего прочего, потерею и семьи. Его жена оставалась все тою же идеалистически настроенной революционеркой, какой она была в начале их знакомства.

В свои сношения с полицией Азеф ее не посвятил, — об этом не могло быть и речи. Она искренне считала, что ее муж-герой революционного долга, который живет под вечной угрозой ареста и казни. Для Азефа не было сомнений, что в случае его разоблачения, жена, — когда она убедится в правильности этого разоблачения, — как это не будет ей трудно, пойдет на полный разрыв с ним. А перспектива остаться совершенно одиноким ему не улыбалась.

Он хорошо знал старый завет старого и многоопытного еврейского бога: невместно человеку быть едину… А потому теперь, готовясь к розыгрышу своей последней игры и учитывая все возможные комбинации ее исхода, он был не прочь завести «постоянную связь», которая могла бы в случае нужды дать ему суррогат семейного счастья.

Такую связь судьба ему послала в лице кафешантанной певицы г-жи N. Впервые они встретились 26 декабря ст. ст. 1907 г., точную дату дает сам Азеф в одном из своих позднейших писем к г-же N, — в известном тогда петербургском кафе-шантане «Аквариум», подмостки которого г-жа N украшала своим присутствием. Их «роман» начался с первой же встречи: он был начат во время богатого ужина и закреплен на квартире г-жи N, куда они после ужина поехали. «С тех пор мы никогда не разлучались», — писал Азеф г-же N через девять лет из камеры берлинской тюрьмы, не без сентиментальности вспоминая об этом приятном эпизоде своего прошлого.

Г-жа N настолько прочно вошла в жизнь Азефа и внесла так много характерных и красочных черточек в его биографию, что она имеет все права на внимание и к ней самой.

В период своего первого знакомства с Азефом она была уже довольно заметной звездой на кафешантанном небосклоне Петербурга. По происхождению она была немкой из мелко-буржуазной семьи одного провинциального городка Средней Германии. У нее сохранилась семейная карточка от времен ее юности: вся семья снята за чайным столиком в саду, под яблонями. Нет сомнения, что это была по-мещански добродетельная и по-мещански благочестивая семья, которая сызмала внушила дочери твердую веру в незыблемость «четырех К» в жизни немецкой женщины: Kaiser, Kirche, Kinder und Kuche. Г-жа N осталась в душе верна этим внушениям и позднее, и еще в 1924–25 г.г., в беседах с автором этих строк, больше всего скорбела о том, что соображения формального характера не позволили Азефу осуществить ее заветное желание и хотя бы перед смертью оформить их отношения путем «законного брака». Но эти взгляды не помешали ей, прямо со школьной скамьи, пуститься в далекую Россию отнюдь не для проповеди семейных добродетелей.

Судя по ее рассказам, в то время этот путь был довольно обычном для ее среды. Если раньше, за 100 или за 50 лет перед тем, на далекий северо-восток, — туда, где, правда, по улицам городов бродят белые медведи, но где за то люди не умеют и не хотят считать денег, — пускались «для ловли счастья и чинов» младшие сыновья из весьма родовитых, но крайне оскудевших немецких семей, — то теперь, на рубеже XX века, по этому пути для ловли того же счастья, тянулись юные представительницы менее anstandige (порядочные) семейств, не имевших возможности дать им приличное приданное, столь необходимое в наш меркантильный век для устройства семейного очага. Через несколько лет они возвращались домой, — обычно с результатами не менее удовлетворительными, чем у их более благородных предшественников: с деньгами, которых было достаточно для покупки жениха и какого-нибудь небольшого магазина или модной мастерской, что создавало возможность по-мещански добродетельного и по-мещански благочестивого существования в течение всей дальнейшей жизни.

Каждая вернувшаяся из подобных странствований была настоящим событием в ее родном городке. О том, как деньги добыты, никто не спрашивал, — женихи еще меньше, чем все остальные. Все завидовали, что деньги вообще добыты, и тянулись по проторенному пути, цепляясь за знакомства и родственные связи, туда, на далекий северо-восток, где можно так быстро и легко скопить такие большие суммы.

Г-жа N. принадлежала к числу удачливых. В Петербург она попала незадолго перед началом русско-японской войны, — в самый разгар дальневосточных авантюр, когда казенное золото полным потоком лилось в карманы Безобразовых, Вонлярлярских и иных рыцарей легкой наживы и когда, — это было только простым следствием предыдущего, — во всех злачных местах Петербурга дым стоял коромыслом от безумных кутежей золотой и позолоченной молодежи… Голос у г-жи N. был неважный, но не в пении была «сила» избранной ею профессии, и она без труда получила ангажемент в одном из лучших кафешантанов Петербурга. Вскоре ее заметили верхи кутящей столицы, — вплоть до великих князей, которые, как и полагалось для глубоко монархической страны, тогда задавали тон в этой области национальной жизни.

На особенную высоту ее вознесла начавшаяся война. В ее рассказах об этом периоде много туманного и прямых пробелов: похоже, что и для нее самой не все ясно вспоминается сквозь похмелье пьяного угара, которым особенно густо окутан этот период ее жития. Отдельными кусками встают жизнь в Харбине, где она пела в шантане «Колхида», поездка в какие то другие города, названия которых не удержались в ее памяти, пышные эполеты и громкие титулы ее высокопоставленных «покровителей». Она, несомненно, жила на самом Олимпе кутящего тыла армии, — но видела все под весьма и весьма своеобразным углом зрения. С большими подробностями, — и с большей любовью (если можно употребить в данном случае это слово), — она вспоминает о своем путешествии в поезде великого князя Кирилла Владимировича, который вместе со своим братом Борисом «украшал» тогда своим присутствием русскую армию.

О манджурских подвигах обитателей этого поезда достаточно хорошо известно в литературе. Их пьяные дебоши и бесчинства в дни, когда рядом лилась человеческая кровь, приводили в негодование даже военное командование, несмотря на все его желание ухаживать за двоюродными братьями царя. Дело кончилось тем, что главнокомандующий ген. Куропаткин, как особой милости для себя, просил об удалении этих князей из армии, так как они вносят деморализацию в среду последней. А г-жа N. о времени своего пребывания в этом поезде, — даже теперь, после всех перенесенных житейских бурь, — вспоминает больше, чем с простым удовольствием:

«Это была веселая, привольная жизнь!» И не бесприбыльная. — добавим мы от себя: из сохранившихся у г-жи N. документов видно, что она уже в 1906 г. имела возможность дать под вексель какому то X., — офицеру-золотоискателю, выдававшему себя за владельца больших поместий на Волыни, — целых 50 тыс. рублей на разведывательные работы где-то в Енисейской тайге. Едва ли нужно прибавлять, что эти деньги ею не были привезены с собою из Германии…

Маленький штрих, — далеко не лишний для понимания этой среды: у матери г-жи N. сохранилась пачка писем ее дочери, — с пути на Дальний Восток и из Харбина. Содержание — самое обычное. Наверное, так пишут заботливым матерям все послушные юные дочери, впервые покинувшие родительский кров для того, чтобы провести несколько месяцев в гостях у старой тетки в соседнем городке: сообщения о своем здоровье, поклоны родным, семейные вопросы; изредка фразы о погоде и стереотипные, слегка сентиментальные замечания о русской зиме, о сибирской тайге, о красоте скал над Байкалом. Войны и отзвуков окружающего ужаса в них совершенно не слышно. При чтении их трудно заставить себя поверить, что эти строки писаны из того самого поезда, вся жизнь в котором была одной сплошной пьяной оргией и прибытие которого на станции Сибирской железной дороги нагоняло настоящую панику на все железнодорожное начальство…

Дальнейшие этапы карьеры г-жи N. представляют меньший интерес: они обычны. В течение ближайших лет она объездила все крупнейшие города России, — Москву, Харьков, Киев, всюду выступая в перворазрядных местных кафешантанах. Своими тогдашними успехами она гордится. «О, мое имя тогда было хорошо известно в России», не без горделивой скромности прибавляет она. Зимою 1907–08 г.г. она пела в Петербурге, в «Аквариуме», — и, по-видимому, пользовалась известным успехом. В бумагах Азефа сохранилась ее карточка тех лет. С этой карточки на нас глядит пышная, нарядно разодетая и в значительной доле раздетая брюнетка, — представительница того типа, который в романах доброго старого времени именовался типом «роскошной женщины». Карточка была напечатана в качестве открытки и под ней стоит печатная же подпись: «La bella Heddy de Него»: несомненно, что карточка поступала в продажу.

В период встречи с Азефом г-жа N. уже искала «солидных знакомых»: шел четвертый год ее пребывания в России, а накопленных денег было мало для триумфального возвращения на родину. Кредитование золотых разведок в Енисейской тайге не принадлежало к числу блестящих финансовых операций. По-видимому, и г-жу N. на этот путь толкнули соображения далеко не коммерческого порядка… Офицер-золотоискатель, судя по бережно сохраненной г-жею N. его фотографической карточке, принадлежал к числу типичных «ташкенцев», ищущих места для приложения своих талантов: туго обтянутые скулы, «целеустремленный» волчий взгляд, кавказская бурка на плечах и кавказский же кинжал за поясом… С такими людьми не рекомендуется садиться за карточный стол, — тем менее разумно давать им деньги в долг. Срок его векселю давно истек, — но о возврате занятых сумм не было и речи. Волынские поместья оказались совсем маленьким кусочком земли, — к тому же заложенным и перезаложенным. Сам офицер куда то исчез, и предъявленный ко взысканию вексель так и застрял в окружном суде, только вызывая лишние расходы на адвоката. Легко нажитые деньги еще легче уплыли из рук, — причем мистически настроенные люди при желании могут обнаружить во всей этой истории руку всесправедливого провидения: на страданиях и позоре русской армии скопленные, представителем этой же армии деньги были и отобраны… Почти как в писании: из праха ты вышел и в прах возвратишься…

После столь горького опыта с «романтикой» было покончено… Г-жа N. думала только о «солидных знакомых», которые могли бы возместить понесенные потери и убытки. Азеф как нельзя более подходил для этой роли. Он назвал себя крупным коммерсантом, который имеет семью, но хочет завести связь на стороне. И его внешность, и его поведение внушали доверие к его кредитоспособности. Он не швырял деньгами, но в случае нужды умел не кряхтя покрывать крупные счета. О финансовой солидности говорили и делаемые им подарки. Некоторую роль играло и то обстоятельство, что он не был так груб, как обычные завсегдатаи «Аквариума».

Закрепление отношений Азефа с г-жею N. шло быстрым темпом. Все время, остававшееся после выполнения обязательной партийной работы и необходимых визитов к Герасимову, Азеф проводил вместе с нею. Они открыто появлялись в театрах, в увеселительных местах, на улице. Азеф был, по-видимому, искренне увлечен и совершенно отбросил в сторону свою обычную осторожность. Его поведение не прошло незамеченным в партийных кругах: вчера его видели в дорогой ложе на легкомысленной оперетке, сегодня — он ужинал в первоклассном ресторане, — и повсюду с г-жею N., которая имела вполне определенную репутацию. Кто-то его встретил у ювелира, когда он отбирал ценные серьги.

Петербург не был деревней, — но столь многие знали Азефа, как партийного деятеля, что ему даже в Петербурге невозможно было скрыть подобное свое поведение. О нем начали говорить. До поры до времени Азеф парализовал эти разговоры, сообщив товарищам по Центральному Комитету о том, что ему удалось завести знакомства в мире кафешантанных певичек в интересах разведывательной работы против царя. Доля истины в этих словах была: если Азеф из своего знакомства с г-жею N. и не извлек полезных данных для подготовки покушения против царя, то, во всяком случае, в некотором роде породнившись через нее с благополучно тогда царствовавшей династией, Азеф, как передает г-жа N.. любил ее расспрашивать о быте и нравах великокняжеского окружения.

Но подобные отговорки мало-мальски убедительными могли быть лишь очень не долго и к тому же только для тех, кто был посвящен я тайну работы Боевой Организации. В более же широких партийных кругах разговоры о необычном поведении Азефа множились и ползли вширь. Герасимов рассказывает, что около этого времени об Азефе начали поступать сведения от целого ряда других его осведомителей по партии социалистов-революционеров. Особенно настойчиво говорил один, убедительно доказывавший, что надо пользоваться обстановкой и арестовать Азефа, — члена Центрального Комитета и руководителя Боевой Организации. Уклончивое отношение, которое только и мог занять Герасимов, в ответ на эти рассказы, явно приводило старательно агента в недоумение, — и он позднее, почти с оттенком облегчения, которое должно явиться у человека, нашедшего решение трудной задачи, принес известие о подозрениях, которые циркулируют в партии против Азефа.

Герасимов вспоминает, что он не раз предупреждал Азефа об опасностях, с которыми связан для него этот образ жизни. Но Азеф не склонен был менять последний. Всю опасность обстановки, которая для него складывалась, он понимал, — но выход искал в прямо противоположном направлении, и все настойчивее и настойчивее доказывал Герасимову, что он должен покончить игру и уйти на покой. Герасимов, по его словам, не особенно спорил. Доводы Азефа и ему казались убедительными: после 15 лет своей работы и в виду опасностей, которые вокруг него все сгущались, Азеф и с точки зрения Герасимова имел право на отдых. Герасимов просил только об одном: довести до конца предположенную на весну операцию по парализованию покушения на царя. На это Азеф дал согласие.

Приблизительно около этого времени имел место небольшой эпизод, оказавший влияние на Азефа и толкнувший его на ускорение развязки: по случайному доносу был арестован помощник Азефа по руководству Боевой Организацией, — П. В. Карпович. Аргунов, видевший Азефа в момент получения известия об этом аресте передает, что Азеф был им «необычайно взволнован». По рассказу Герасимова, Азеф немедленно же заявился к нему на внеочередное свидание и устроил настоящую истерику. По его словам, этот арест неизбежно должен был окончательно погубить его в глазах революционеров, а потому он грозил немедленно же все бросить и уехать заграницу. Герасимов был целиком на стороне Азефа. Арест был произведен без его ведома: «если бы я знал, — говорит он, — я никогда такой глупости не допустил бы». Поэтому Герасимов был готов сделать все, чтобы умиротворить Азефа, — тем более что он совсем не хотел остаться без его помощи во время весенних операций. Азеф требовал немедленного освобождения Карповича, — и притом так, чтобы у Карповича не возникло никаких подозрений. Карпович бежал с каторги и его тщательно разыскивали по всей России. Освобождение его было прямым служебным преступлением. Тем не менее Герасимов не колеблясь обещал удовлетворить и это требование Азефа. Все действительно было устроено самым лучшим образом.

К счастию, у Карповича при аресте ничего найдено не было и ему не было дано понять, что полиция знает, с кем имеет дело. Это создало возможность изобразить как будто задержан он в виду сомнений в правильности его паспорта. Ему объявили, что его отправят на место выдачи паспорта для проверки его личности: такой порядок действительно применялся в случаях, когда личность арестованного не представляла для полиции никакого интереса. После этого Карповича отправили из Охранного Отделения, где он до этого содержался, в Пересыльную Тюрьму. Сопровождать его Герасимов поручил одному из наиболее доверенных своих чиновников, дав последнему строжайшие инструкции «устроить так, чтобы он бежал».

Дело это оказалось не совсем легким: Карпович, который, очевидно, поверил версии о том, что его полиция не опознала, явно не хотел рисковать попыткой побега в Петербурге, в надежде, что такой побег будет более легок в той глуши, куда его посылают. Эти его надежды были основаны на вполне правильной оценке положения, — если бы положение это было нормальным, — а потому он не торопился пользоваться возможностями для побега, которые ему услужливо предоставлял сопровождавший его чиновник. Ехали они на извозчике. В пути чиновник остановил извозчика и зашел в табачную лавочку, — якобы за папиросами. «Я был уверен, — рассказывал он позднее Герасимову, — что вернувшись найду только пустые дрожки, но к моему изумлению Карпович мирно сидел и ждал».

Тогда конвоир предложил Карповичу зайти в ресторан, — «перекусить». Карпович согласился. Заказали обед. Во время него конвоир отлучился «по своим надобностям», — и через дверь смотрел, как себя поведет Карпович. Последний долго колебался, — по-видимому, подозревал какую-то ловушку. «Устал я с ним, рассказывал позднее конвоир Герасимову, — еле-еле удалось выпроводить. Не хотел человек бежать, — что с ним поделаешь?»

Похоже, что именно этот эпизод с Карповичем, заставил Азефа ускорить проведение мер подготовки для переселения заграницу: по рассказу г-жи N. в марте 1908 г., вскоре после масляной, Азеф неожиданно и без всяких объяснений заявил ей о необходимости немедленно же ехать заграницу и предложил в срочном порядке ликвидировать ее квартиру. Так как для продажи обстановки не было времени, то всю ее сдали на хранение в одно из мебельных депо. Полученную квитанцию практичный Азеф заложил в ломбарде за 700 руб.: по размеру этой суммы можно составить представление о материальном уровне жизни г-жи N. в тот период. С собой для заграницы Азеф советовал оставлять как можно меньше вещей. Он лично настаивал на одном только самоваре: чтобы и заграницей можно было пить чай по-русски.

За границей в этот раз Азеф и г-жа N. провели около месяца, — живя частью вместе, в Германии, частью порознь. Возможно, что в это время Азеф ездил в Париж, где тогда умирал Гершуни. Около Пасхи Азеф, захватив с собой г-жу N., вернулся в Петербург. Теперь они поселились вместе в одном из лучших отелей Петербурга и прописались под именем мужа и жены. На этот раз Азеф уделял г-же N. очень мало времени: он был занят и пропадал по целым дням. Один раз он даже уезжал на несколько дней. Г-же N. он свое поведение объяснял хлопотами по ликвидации своих коммерческих дел.

В действительности его дела, конечно, не имели ничего общего с коммерцией, — хотя и были все построены на основах своеобразного коммерческого расчета: помимо участия в текущей работе Центрального Комитета, именно в этот период он провел две больших операции, — получение из Туркестана денег, экспроприированных в Чарджуе, о чем уже говорилось выше, и «покушение» на царя в Ревеле.

Это последнее предприятие Азеф выдавал Герасимову за в высшей степени серьезное и говорил, что для проведения его создана специальная группа человек в 12–15, опорная база которой находится в Финляндии. Судя по всему, в этих его рассказах было много преувеличений: Азеф так сказать набивал цену той услуге, которую он на прощание оказывал полиции. По крайней мере, рассказ об этом эпизоде М. М. Чернавского, — единственного из членов Боевой Организации этого периода, который напечатал воспоминания, — не производит впечатления, что дело было поставлено с большой солидностью.

По договору, который был заключен для этой операции между Герасимовым и Азефом, закончена она должна была быть без арестов: покушение должно было быть предупреждено одними мерами внутриорганизационного саботажа. На аресты Азеф ни в коем случае не давал своего согласия, — и Герасимов принял его условия: так как поездка царя в Ревель была связана с вопросами высокой политики (в Ревеле должно было состояться свидание с королем английским), то аресты и громкий процесс были даже не в видах правительства. Важно было только, чтобы поездка прошла без каких-либо инцидентов… Именно поэтому «конвенция» Азефа-Герасимова без возражений была контрассигнована и Столыпиным.

По рассказам Азефа, у членов Боевой Организации имелось несколько проектов нападения на царя: они должны были быть использованы в зависимости от того. каким путем поедет царь к Ревелю, — по железной дороге или морем, — где он остановится в Ревеле и т. д. Задача Азефа и Герасимова сводилась к тому, чтобы передвижения царя не допустили применения ни одного из этих проектов, и чтобы при этом у членов Боевой Организации все время сохранялась твердая уверенность, что все неудачи объясняются случайными совпадениями обстоятельств, что полиция не осведомлена об их планах.

Справиться с этой задачей удалось без больших затруднений: в одном случае условная телеграмма пришла с совсем небольшим запозданием; в другом — кто-то не успел попасть на нужный поезд. Кроме того, царь отменил поездку в замок какого-то своего приближенного из эстляндских баронов, — а именно на эту поездку Боевая Организация возлагала особенные надежды. Все сошло как нельзя лучше: без сучка — без задоринки…

Герасимов вспоминает, что во время проведения им с Азефом этой операции ему бросилась в глаза совершенно исключительная осведомленность Азефа относительно всех предположенных передвижений царя. Все изменения, которые вносили в план царской поездки, в каком бы секрете они не держались, немедленно становились известными Азефу, который обо всех о них получал извещения путем условных телеграмм. Азеф даже бравировал этой своей осведомленностью и почти посмеивался над Герасимовым который этого рода новости узнавал позднее Азефа, — хотя по своему положению и должен был быть в курсе всех этих вопросов, так как именно на нем лежала основная забота о безопасности царя. Однажды на этой почве между Герасимовым и Азефом вышло нечто вроде маленькой размолвки: в процессе обсуждения плана операций Азеф указал на необходимость принять во внимание какую-то деталь намеченного маршрута царя. Герасимов возразил, что такой детали в маршруте не имеется, — и ссылался на имеющиеся у него официальные документы. Азефа это не смутило.

«Это — новое изменение, которое до вас, очевидно, еще не дошло, авторитетно заявил он. — Значит, вам сообщат завтра или послезавтра».

И сколько Герасимов ни старался убедить его в невероятности подобного допущения, Азеф уверенно стоял на своем:

«Наши сведения совершенно точны!»

Велико было изумление Герасимова, когда на следующий день он получил «строго конфиденциальный» пакет с дополнительной надписью: «лично в руки…», — в котором содержалось извещение о внесении в маршрут царя той самой поправки, про которую ему накануне рассказывал Азеф.

Во время ближайшей встречи Герасимов, естественно, сделал попытку выяснить источник столь исключительной осведомленности Азефа, — но последний самым решительным образом отказался удовлетворить любопытство своего полицейского патрона:

«Вы знаете, что я принимаю все меры, чтобы расстроить покушение, — и ручаюсь вам, что не допущу его. Но сообщить, кто дает мне эти сведения, я не могу: человек этот занимает весьма высокое положение, об его сношениях со мной известно всего только 2–3 людям. Если он как-нибудь заметит, что об его роли известно, — подозрения падут, конечно, на меня и тогда я погиб… Лучше не спрашивайте: я должен заботиться и о собственной голове!»

Но подчеркнуть свою победу и в данном споре Азеф не забыл:

«Видите: а ведь прав то был я… Что стали бы вы делать, если бы во главе Боевой Организации стоял кто-нибудь другой?»

Настаивать на своем вопросе Герасимов не считал возможным: право Азефа «беречь свою голову» было давно уже признано, — и при том в самом широком толковании. Да и ясно было, что такое настаивание ни к чему не приведет; сломить Азефа было трудно.

Но позднее, когда горячее время ревельской поездки прошло, Герасимов произвел строго секретное расследование о том, кто именно мог быть информатором Азефа.

Так как посвященных в детали разработки маршрута царской поездки было очень немного, то отрывочные указания, имевшиеся в рассказах Азефа, нить для расследования давали. Результаты этого расследования заставили Герасимова схватиться за голову: все говорило за то, что информатором Азефа был не какой-либо второстепенный чиновник (именно на это надеялся Герасимов, начиная новое расследование), а лицо весьма и весьма высоко поставленное. Принимать какие бы то ни было меры против него на свою собственную ответственность Герасимов, конечно, не мог, — и решил сделать конфиденциальный доклад обо всем этом деле Столыпину.

Последний долго отказывался верить. По его настоянию была произведена дополнительная поверка полученного результата, которая только подтвердила первоначальный вывод: означенное высокопоставленное лицо, судя по всему, действительно вполне сознательно оказывало содействие террористам в подготовке цареубийства. Казалось, правительство не имело ни права, ни возможности мириться с подобным положением. И, тем не менее, после долгих размышлений Столыпин дал указание не давать делу никакого движения:

«Выйдет слишком большой скандал, — теперь мы не можем допустить себе подобную роскошь. Может быть после… Да и роль Азефа в этом случае нам придется вскрыть, — а он нам нужен… Лучше не будем трогать. Имейте только его в виду…»

Заботой о «бережении Азефа» Столыпин был тоже проникнут, — а потому высокопоставленного помощника в деле организации цареубийства не тронули… Позднее же, когда роль Азефа вскрылась, «трогать» стало совершенно невозможным: разве можно было рассказать публично, что почти член совета министров в деле подготовки цареубийства сознательно помогал Боевой Организации, руководителем которой был агент полиции, действовавший под контролем самого председателя этого совета министров? Можно было примириться со всем, что угодно, — только не с оглашением подобных в полном смысле слова убийственных данных!

Фамилия этого лица остается невскрытой и до сих пор: Герасимов и теперь не считает возможным назвать ее для печати. Но и не называя этой фамилии можно составить достаточно ясное представление о богатстве связей, которыми в это время располагала Боевая Организация и которые могли бы при случае быть пущены в ход, — не для игры, подобной той, которая велась Азефом вокруг ревельских планов, а для серьезного предприятия…

Ревельские торжества сошли благополучно. Все были довольны: царь и Столыпин — политическими результатами свидания с английским королем; Герасимов — полученными наградами; Азеф — больше всего тою сотнею тысяч рублей, которые поступили в «забронированный» фонд Боевой Организации из сумм чарджуйского казначейства: переправу этих сумм из Туркестана в Петербург Азеф закончил как раз около этого времени.

Но Ревель был далеко не последнею картою в игре Азефа. Немедленно же после окончания «ревельской кампании» Азеф стал торопиться с отъездом заграницу, на что согласие Герасимов ему дал еще заранее. Теперь у Азефа были свои особые причины спешить с этим отъездом: в самый разгар подготовки к «ревельской кампании» из-за границы пришло сообщение о том, что там намечается возможность организовать покушение на царя совсем иным путем и с очень большими шансами на успех. Сообщение это, конечно, было, прежде всего, передано Азефу, который немедленно отправил своего помощника, П. В. Карповича для выяснения обстановки. Известия, которые приходили от Карповича, вкушали радужные надежды, и Азеф спешил сам на место подготовки больших событий.

С Герасимовым Азеф прощался, как прощаются перед разлукою навсегда. Он говорил, что устал и хочет уйти на покой, а потому в ближайшее же время отстранится от активного участия во всех партийных делах: вот бы только ему удалось реабилитироваться от выдвинутых против него Бурцевым обвинений, чтобы иметь возможность жить спокойно, не опасаясь нападения со стороны революционеров. Свою активную работу в качестве агента полиции он теперь ликвидировал совершенно: вполне определенно он говорил, что к ней больше не вернется, — и только почти в форме личного одолжения обещал время от времени писать о наиболее важных событиях из жизни Центрального Комитета: материал для информационных докладов Столыпину, к которому Азеф положительно питал нечто вроде личной симпатии. Жалование Герасимов обещал ему высылать пока будет на то формальная возможность, — но смотрели на это жалованье больше как на пенсию за услуги, оказанные в прошлом. — Едва ли нужно прибавлять, что во время всех этих подпольных разговоров Азеф ни одним намеком не дал Герасимову понять о существовании какого-то нового плана цареубийства, к которому он теперь будет иметь самое близкое отношение.

В июне 1908 г. Азеф покинул Россию, — для того, чтобы больше уже не возвращаться в нее (если не считать короткого визита в ноябре 1908 г. для свидания с Лопухиным). Г-жу N., которая, конечно, вместе с ним уехала из России, он оставил в Германии, — а сам поспешил в Париж и затем в Глазго (Шотландия), где шла подготовка к новому покушению против царя.

Новый план состоял в следующем.

В Глазго, на верфях Виккерса, строился крейсер «Рюрик», — один из тех, которые должны были заменить старый русский флот, нашедший столь печальный конец в волнах Желтого моря. Для надзора за ходом работ и для ознакомления с самим кораблем, в Глазго были присланы основные кадры будущего экипажа крейсера. С представителями этого экипажа революционерами были завязаны связи, и как социал-демократы, так и социалисты-революционеры вели среди них свою пропагандистскую работу. Работою социалистов-революционеров руководил К. П. Костенко, — военно-морской инженер, входивший в центральную группу офицерской организации партии и имевший связи непосредственно с Центральным Комитетом. Именно ему принадлежала мысль использовать для покушения против царя тот торжественный царский смотр, который должен был быть устроен при приеме крейсера, когда он придет в русский порт.

Совершить покушение на этом смотру было возможно двумя способами: если за выполнение этого предприятия взялся бы кто-либо из распропагандированных чинов экипажа, то он мог бы убить царя из револьвера во время самого смотра или во время обхода царем помещений принимаемого крейсера; если же такого добровольца из состава экипажа не нашлось бы, то предполагалось тайно провести на крейсер члена Боевой Организации, не принадлежащего к составу команды суда, и дать ему возможность тайно же прожить на крейсере до момента царского смотра.

Так как в начале подготовительных работ добровольца из состава команды не имелось, то все внимание было сосредоточено на втором плане. Возможность пробраться на крейсер, пока он находился в Глазго, имелась полная. С помощью Костенко был найден и укромный уголок, в котором можно было бы прожить некоторое время, не будучи обнаруженным начальством: это были отверстия в румпельном отделении, за головой руля. Помещение это было мало и неудобно. Человек, который взялся бы за выполнение этого акта, должен был бы все время полусидеть-полулежать, не имея возможности расправить члены тела. Но предполагалось, что при большой выносливости это испытание может быть выдержано. Зато в других отношениях помещение представляло огромные преимущества: из него легко было попасть в центральную трубу вентилятора, по внутренней лестнице которого можно было подняться непосредственно к адмиральскому помещению и взорвать его во время царского завтрака.

Этот план имел свои отрицательные стороны: время царского смотра не было заранее известно и могло случиться, что террористу пришлось бы жить в своем закуте не несколько дней, а целые недели (на практике такой смотр действительно состоялся почти через два месяца после выхода крейсера из Глазго), — а для такого испытания человеческих сил не могло хватить. Но считалось, что рискнуть все же имело смысл.

Азеф приехал в Глазго в середине июля. С помощью Костенко он получил, конечно, под чужой фамилией, — разрешение осмотреть крейсер и облазил все помещения, — в том числе и те уголки, в которых предполагалось спрятать террориста, вентиляционную трубу, по которой пришлось бы подниматься к адмиральскому помещению, и пр. Вывод его был неблагоприятен для плана: он считал его невыполнимым. Его отзыв был решающим, и план был оставлен. После этого вся надежда была на нахождение добровольцев из состава экипажа. После некоторых поисков такие добровольцы были найдены. Это были матрос Герасим Авдеев и вестовой Каптелович. Особенные надежды возлагались на первого, очень смелого, энергичного и весьма революционно настроенного человека. С ним были знакомы как Савинков, так и Карпович; позднее с ним встретился и Азеф. Оба они получили от Боевой Организации револьверы и со своей стороны написали прощальные письма, в которых объясняли мотивы своего поведения: эти письма, вместе с приложенными к ним фотографическими карточками, взял с собою Азеф, они должны были быть опубликованы после совершения ими намеченного акта.

В середине августа 1908 г. крейсер вышел в Россию. Уже с пути, в личном письме к Савинкову, Авдеев писал о своих настроениях:

«Я только теперь начинаю понимать, что я такое. Я никогда не был и не буду работником-пропагандистом… Я теперь глубоко, серьезно подумавши, представляю себе выполнение порученной мне задачи… Одна минута разрешит больше целых месяцев. Тогда лучше видно».

Только 7 октября состоялся царский смотр. «И Авдеев, и Каптелович встретили царя лицом к лицу», — сообщает Савинков. По рассказу Костенко, переданному В. И. Фигнер, Авдееву пришлось даже по просьбе царя принести ему бокал шампанского и в течение нескольких минут стоять в непосредственной от него близости. Покушение легко могло быть совершено, — но совершено не было.

Савинков объяснял это тем, что ни у Авдеева, ни у Каптеловича в решительную минуту не нашлось нужной смелости. По рассказу Костенко, который лучше осведомлен о том, что происходило на крейсере, дело обстояло совершенно иначе: военная организация, существовавшая на крейсере, готовила вооруженное восстание. Количество распропагандированных было велико, и руководители организации надеялись, что успех будет на их стороне. Авдеев и Каптелович входили в состав этой организации, но не посвятили ее в свои планы. Тем не менее, по их поведению руководители организации догадались, что ими что-то готовится и потребовали объяснений. Пришлось рассказать, — результатом явились бурные объяснения. Было ясно, что план цареубийства скрещивается с планом восстания: одно помешает другому, так как в результате выступления против царя на крейсере, конечно, начнутся допросы и аресты, полиция неминуемо нападет на след организации и большой план захвата Кронштадта погибнет. В результате организация потребовала от Авдеева и Каптеловича отказа от их планов, — и они должны были подчиниться ее решению.

Некоторые косвенные указания говорят за то, что эта версия Костенко более правильно объясняет поведение Авдеева и Каптеловича, чем догадка Савинкова: наличность среди распропагандированных матросов крейсера трений между сторонниками террора-цареубийства и сторонниками массового восстания видна и из воспоминаний Савинкова. Если так, то последняя карта Азефа, от которой зависело его спасение, была бита сторонниками того самого массового восстания, в которое он никогда не верил и против которого он всегда боролся.

Какое бы из этих двух объяснений мотивов поведения Авдеева и Каптеловича ни было верно, во всяком случае, ясно одно: не состоялось это покушение совсем не потому, чтобы его не хотел Азеф. Последний сделал все, что было в его силах, для доведения этого предприятия до успешного конца. Герасимов ничего не знал о том, что должно было произойти на «Рюрике». Прощальное письмо Авдеева, подписанное его настоящим именем, вместе с приложенной к нему фотографической карточкой, — письмо, которое головой выдавало Авдеева, — осталось на хранении у Азефа вплоть до момента его разоблачения: уходя в ночь на 6-ое января 1909 г. со своей парижской квартиры, Азеф сознательно положил его на видном месте на своем письменном столе, — как документ, который должен был доказать его обвинителям, что он не был предателем, если мог предать и не предал этого дела… На самом деле, конечно, значение этого документа было иное: он свидетельствовал, что в данной партии его игры для Азефа было более выгодным предать не революционеров…

Позднее, в 1912 г., встретившись с Бурцевым во Франкфурте на Майне, Азеф не без упрека в голосе говорил:

«Если бы вы, Владимир Львович, меня тогда не разоблачили, — я убил бы царя».

Вся биография Азефа, — как мы ее теперь знаем, — заставляет считать, что на этот раз он говорил Бурцеву правду: он действительно организовал бы цареубийство. Верить в это приходится не потому, что он был особенно инициативным и изобретательным организатором. Наоборот: творческой инициативы у него не было, и за все годы своего в боевую работу он ничего не внес. Но волею судеб он сделался центром, к которому тянулись нити коллективной инициативы всех, чья мысль работала над вопросами террора. Огромное большинство этих мыслей Азеф губил, — продавал их полиции. Но в те моменты, когда это становилось ему выгодным, он умел из общей массы талантливых и оригинальных планов выбирать практически целесообразные, — как хороший коммерсант из массы часто гениальных изобретений и открытий выбирает только те, которые в данный момент могут быть рентабельными. И этот практически целесообразный план он сумел бы провести в исполнение, — потому что это ему было выгодно.

Конечно, поскольку речь идет об Азефе, организованное им таким образом убийство царя не было бы актом террористической борьбы, — в том смысле, который вкладывается в это слово нашей русской литературой. С точки зрения субъективных мотивов его поведения это было бы обычным убийством с заранее обдуманным намерением и притом в целях извлечения корыстной выгоды.

Но для историка эти мотивы не представляли бы большого интереса. Историку пришлось бы считаться с фактом: династия Романовых закончилась бы во всяком случае не на Николае II…