ЧАСТЬ 1 ИСТОРИЯ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ИСТОРИЧЕСКОЙ АНАЛИТИКИ

ГЛАВА 3 ЧТО ТАКОЕ ИСТОРИЯ? КАК ОНА СОЗДАВАЛАСЬ?

Подход Ломоносова к его историческому труду был… литературный и патриотический.

Георгий Вернадский, Русская историография, М.: АГРАФ, 1998. С. 54

Настоящая глава возникла как разработка доклада, прочитанного 1 декабря 2001 года в Москве на Третьей Международной конференции по проблемам цивилизации. В разных вариантах этот доклад был опубликован в России и Эстонии. Однако по мере работы над текстом, мне приходилось все больше и больше расширять угол критического взгляда.

Я рассмотрю здесь разные стороны процесса придумывания истории человечества, так, как он мне видится, не претендуя на академическую систематичность изложения всех фасет этого нелегкого вопроса. М. А. Барг в своей книге «Эпохи и идеи. Становление историзма» (М.: Мысль, 1987) считает формирование исторического сознания процессом менее всего изученным в научной литературе, с чем я готов согласиться. В то же время с его традиционалистским представлением о том, что общество весьма рано ощутило острую нужду в людях, исполняющих функцию историков, я намерен поспорить.

В основе моих рассмотрений лежит понятие европейской исторической идеи: моделирования прошлого на основе хронологического костяка истории. В ТИ считается, что история возникла на «древнем» Востоке и достигла своего расцвета в эпоху «античности» (Геродот ― как отец истории). В исторической аналитике эти представления подвергаются сомнению и преобладает взгляд на историю, как на сравнительно недавнее изобретение человечества. В первую очередь такая оценка относится к европейской исторической идее и ее распространению во всем мире. Излагаемая мной гипотеза возникновения истории основана на распространенной в западной исторической аналитике катастрофистской модели прошлого.

Согласно этой гипотезе письменность возникла не тысячи лет тому назад, а в начале недавно закончившегося тысячелетия нашей эры и применялась первоначально в довольно ограниченном объеме. Ли о какой истории на этой стадии не может быть и речи: бесписьменные общества историю не пишут. Взрывообразное возрастание значимости письменности и появление истории связано не столько с рождением известной нам европейской или средиземноморской цивилизации в начале этого тысячелетия, сколько с интенсивным ее развитием, начиная с конца XIV века.

Что такое история?

Этот «простой» вопрос ставится, к сожалению, слишком редко и на него почти никогда ясно не отвечают. Из — за этого возникают проблемы взаимопонимания даже среди скептически настроенных по отношению к ТИ исследователей. Это не значит, что на тему о том, что такое история не были написаны и сказаны многие более или менее умные слова. Существует философия истории (таковая якобы существовала уже в сказочное «античное» время: см. книгу А. Ф. Лосева «Античная философия истории» (М.: Наука, 1977) и хорошо ― в рамках традиционных представлений ― разработанная история историографии. На книгу Осипа Львовича Вайнштейна «Западноевропейская средневековая историография» (М.-Л.: Наука, 1964) и некоторые другие традиционные исследования по истории создания истории я буду ниже ссылаться. Если читать их с точки зрения исторической аналитики, то вырисовывается интересная картина создания исторической модели прошлого в сравнительно позднее ― по традиционным представлениям ― время: начиная с середины XIV века.

Но сначала хочу пояснить, что в гуманитарных науках практически невозможно создавать модели при помощи некоторого числа уравнений, неравенств или других математических объектов, как это принято в технике, астрофизике, физике и других естественных и прикладных науках. Слишком уж сложный объект ― человеческое общество, да еще и прослеживаемое на протяжении длительного времени и во всем многообразии пространств и цивилизаций ― подлежит рассмотрению и описанию. Даже современное нам общество, вроде бы непосредственно наблюдаемое учеными, является весьма сложной системой, хотя отдельные аспекты и параметры его Деятельности (демографию, например, или экономику) и пытаются моделировать математически. Но чаще всего модели сложных систем возникают у каждого из нас в голове ― конечно, в размытом виде ― и потом мы пытаемся выразить их словами, описать, понимая, что любое наше описание конечно и не способно абсолютно адекватно передать наши представления о едва ли не бесконечно сложном объекте исследования.

Для меня история является в первую очередь тем, что о прошлом знают, а не само историческое прошлое. История ― это все то, что мы знаем или думаем, что знаем, о прошлом. Это четкое разграничение прошлого и истории не наблюдается у большинства историков, и я хочу его здесь подчеркнуть и поставить во главу рассмотрения. Так, немецкий историк Голо Манн в своей статье «Исторические науки вчера и сегодня», включенной в 10–й том Энциклопедии Майера (1972) прямо говорит:

«Понятие „история“ имеет двойной смысл: оно подразумевает то, что произошло в прошлом, но также и деятельность историка, познание, представление, обучение».

Я бы добавил в это описание традиционного применения слова «история» самими историками еще и форму организации работы историков со всей системой кафедр, институтов, советов, редакций и т. п., а также академическую иерархию с ее институтами академических званий и почетных должностей от ассистента и учителя истории, музейных работников и простых археологов до профессоров и академиков, директоров исследовательских институтов и заведующих кафедрами истории. Все это тоже воспринимается как история самими историками.

С точки зрения исторической аналитики и вообще проверяемости истории и хронологии важно иметь такое понятие истории, когда не было бы абсурдным утверждение «история не верна». Но прошлое в принципе не может быть неверным. Все, что произошло в прошлом нас интересует в первую очередь не с позиции оценки происшедшего на шкале хорошо/плохо, прогрессивно/реакционно или какой-либо еще (такая оценка возможна лишь вне истории в рамках этических и моральных систем, идеологий и т. п.), а знания или незнания о происшедшем. Мы ведь не считаем, что быть или не быть академиком — историком или директором Института истории РАН может быть верным или нет. Неверным может быть только наше представление о прошлом.

Иными словами, для меня история ― это модель прошлого (но никак не само прошлое), модель, возникающая у каждого думающего о прошлом человека, в том числе и у историков, и чаще всего описанная последними при помощи текстов различной длины и различной формы: книг и статей, диаграмм и хронологических таблиц, статистики и фотографий, картин художников и кинофильмов. Прошлое было и наше знание о нем весьма ограничено. История есть и мы, в принципе, можем ее довольно хорошо знать (если только хотим этого и согласны тратить на ее познание свое время).

У историков с четким разграничением истории и прошлого ― большие проблемы. Их демонстрирует, например, позиция Бенедетто Кроче (1866―1952), итальянского историка и философа истории, автора книги «История Европы в 19–м столетии». В своей книге «Теория и практика историографии» (М.: Языки русской культуры, 1998) он, говоря об установлении грани между историей и хроникой, пишет на стр. 14, что оно

«дает возможность пересмотреть банальнейший тезис о первичности хроники по отношению к истории. „Primo annates (хроника) fuere, post Historiae factae sunt“, согласно затверженному, как прописи, высказыванию древнего ученого (грамматика Мария Викторина). (В книге эта латинская фраза переведена как „Сперва появились хроники, затем были созданы истории“. ― Е.Г.) Но из исследования природы, а также генезиса двух различных подходов следует прямо противоположное: сначала История, потом Хроника. Сначала живое, потом мертвое. А утверждать, будто хроника породила историю, все равно что вести происхождение живого человека от трупа, который в той же мере является останками жизни, в какой хроника является останками истории».

Итак, Кроче оспаривает верный с моей точки зрения тезис о том, что сперва появились анналы, а потом были созданы истории. Таким образом, четко видно, что для Кроче история здесь ― синоним прошлого. Конечно, прошлое не труп (в этом я согласен с Кроче), а неимоверно сложное и малодоступное человеческому наблюдению существование человечества в прошедшие временные эпохи. Но и история в моем понимании не мертва, хотя и живет по совсем другим законам, чем прошлое, в то время как хроника полумертва (и здесь Кроче близок к истине) и вдохнуть в нее жизнь может только наш процесс моделирования прошлого. Человек рождается не от трупа, а в результате бесконечно сложного биологического процесса, так что сравнение Кроче неприемлемо. Весь же спор исчезает, стоит только перестать отождествлять историю с прошлым и начать рассматривать вместо этого процесс моделирования прошлого во всей его полноте.

В главе «Определение истории» книги Бернара Гене «История и историческая культура средневекового Запада» (Языки славянской культуры, М., 2002) автор под заголовком «Простой и правдивый Рассказ» на стр. 21―22 пишет:

«С течением времени значение слова «история» отклонилось от первоначального. У некоторых авторов проявилась вполне понятная тенденция подразумевать под историей не рассказ о событиях, а сами события. Столь же естественно другие стали подразумевать под историей не рассказ о событиях, но труд, книгу, содержащую этот рассказ. Начиная с IX века специалисты по литургике превращают слово «история» в чисто технический термин: historia у них ― это рассказ, который описывает главным образом жизнь какого-нибудь святого и служит основой при составлении проповедей, которые будут произнесены во время богослужения, посвященного этому святому. Но какие бы смещения в смысловых оттенках этого слова ни происходили, в общем и целом история для всего Средневековья представляет собой то, что Исидор Севильский в VII веке определил как «narratio rei gestae» или, как скажет в XVI веке Лапоплиньер, «повествование о свершившихся делах». Лапоплиньер говорит даже: «правдивое и подробное повествование о свершившихся делах». Этими словами он подчеркивает, вслед за множеством авторов предшествовавших столетий, первейшее качество, которого всегда требовали от исторического рассказа: он должен быть правдивым».

Позволю себе сильно усомниться в последнем утверждении: и жития святых были крайне далеки от правдивости, и вся средневековая историография, как в общем-то и признает сам автор в других частях этой книги, была очень далека от этого требования. Впрочем на настоящий момент для меня важнее другое: сами историки признают, что интерпретация истории как синонима слова «прошлое» является отклонением от первоначального и естественного смысла слова «история».

Конечно, история ― это коллективная модель, причем модель размытая в том смысле, что у каждого из нас есть свое представление о прошлом, свой срез коллективной исторической модели. В зависимости от степени заинтересованности, уровня образования, степени критичности, знакомства с т. н. «источниками» и т. д. мы можем нести в себе разные срезы этой коллективной модели прошлого. На самом деле это даже некая совокупность разных коллективных моделей, ибо в зависимости от языка, на котором мы читаем, страны проживания, культурной или религиозной принадлежности, мы оказываемся в рамках разных исторических моделей прошлого.

Можно было бы еще рассмотреть роль более ранних моделей прошлого в создании современной его модели, ибо история это все гда еще и именно сегодняшняя модель прошлого, вообще сосредоточиться на динамике таких моделей. Но это выходит за рамки моей первичной цели четкого разграничения прошлого как генератора исторической информации и истории как способа обработки этой информации. Об этих способах и идет речь в данной книге.

Как будет показано в этой книге, та модель прошлого, которую я буду часто упоминать как традиционную (ТИ = традиционная история) имеет множество национальных вариантов, не говоря уже о разных моделях прошлого в разные века, а также о религиозных вариантах истории. К сожалению многие носители традиционной модели прошлого совсем или крайне мало задумываются о том, как возникла и как живет их модель прошлого ― эта самая ТИ.

ТИ знает каждый. В той или иной мере, но знает. Она представлена несметным количеством книг, фильмов, телевизионных передач, статей. Всего не перечислишь. Она превратилась в важную составную часть нашей культуры. Она вездесуща. От нее труднее укрыться, чем от самой распространенной религии. Она сама превратилась в своего рода религию. Она занимает в нашем обществе столь доминирующее положение, что любая ее критика, любое сомнение в ее верности, воспринимаются как жуткий афронт, как антиобщественное явление, как проявление бескультурья, чуть ли не духовного нездоровья. И тем не менее есть горстка мужественных людей, которые решаются эту нашу модель прошлого анализировать, критиковать и даже подвергать ее очень сильной, я бы сказал, уничижительной, критике.

Моя модель прошлого, мое видение прошлого, в корне отличается от ТИ. Я знаю, что ТИ в разных ― часто противоречащих друг другу содержательно и хронологически ― вариантах имеет гораздо больше число последователей, чем представляющаяся мне более близкой к реальному прошлому альтернативная модель исторической аналитики. Но научные истины не определяются путем голосования. Моя модель тоже, наверняка, несовершенна, однако она возникла на основе моего жизненного опыта, моих раздумий о прошлом, моего знакомства и с ТИ, и с многочисленными работами западных и российских ее критиков по анализу ТИ. Поэтому ни один традиционалистский «эксперт по прошлому» не сможет мне доказать, что мое видение прошлого не является неплохой его моделью. Я в достаточной мере доверяю своему скептическому видению прошлого, чтобы считать, что я смоделировал для себя прошлое ― не без помощи многочисленных критических исследователей ― лучше, чем это смогли сделать армады «экспертов», связанных по ногам и рукам традицией, академической или иной корпоративной зависимостью, собственной умственной ленцой, карьерными и финансовыми соображениями и другими общественными и индивидуальными ограничениями.

Историография ― не история

Где-то между прошлым и историей (как моделью прошлого) лежит, как мне кажется, историография. Впрочем, и на тему о последней у историков нет единства даже на уровне определения этого понятия. Энциклопедия Майера определяет историографию, как представление истории, имея в виду под последней прошлое. Но за представлением прошлого я предпочитаю закрепить термин «история». Таким образом, меня можно было бы обвинить в попытке изменить произвольно устоявшуюся терминологию, если бы у историков было единство по этому вопросу. Но такого единства нет, и БСЭЗ, в отличие от Майера, определяет историографию многозначно, как:

1. историю исторической науки в целом, а также как

2. совокупность исследований, посвященных определенной теме или исторической эпохе или

3. совокупность исторических работ, обладающих внутренним единством в социальнo-классовом или национальном отношении (например, марксистская или французская историография), наконец, как

4. научную дисциплину, изучающую историю исторической науки.

Обратим внимание на то, что варианты 2 и 3 близки по смыслу к определению [Майера]: если за тему взять мировую историю, а за эпоху время от создания мира до наших дней или до вчерашнего дня, то никакой разницы между историей и историографией не будет. В то же время варианты 2 и 3 покрывают пункты 1 и 4. Действительно, последние отождествляют историографию с историей моделирования прошлого и являются частным случаем определения Майера, ибо прошлая историческая наука является частью прошлого и изучая ее историю, мы моделируем часть прошлого. В малом энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона (1907 г., С.-Петербургъ) историография определена как

5. изучение исторической литературы какогo-либо предмета и

6. историческая литература вообще.

То есть около ста лет тому назад в русской исторической традиции историография была четко отделена от прошлого и занималась только написанным о нем. А история (согласно соседней статье той же энциклопедии) понималась как

а) совокупность фактов прошлого (но факт нам известен только благодаря его описанию или связанной с ним археологической находке и совокупность фактов прошлого не есть прошлое) и

б) наука о прошлом человечества (что вполне можно понимать как моделирование прошлого, правда, возомнившее себя наукой).

Иными словами, история тогда более или менее четко отличалась от прошлого. Еще четче это разделение у Карамзина [Предисловие, с. 9], для которого история была (священной!) книгой народов и должна была писаться. И хотя здесь под историей может вполне проходить и миф, смешения с прошлым здесь нет: книга есть книга, а прошлое есть прошлое.

Я буду рассматривать здесь историографию именно в привязке к написанному. Это много уже, чем моделирование, которое связано с отражением написанного ― но не только написанного, а как — либо вообше представленного, например в виде памятников или спектаклей ― в головах и в коллективах голов. Причем я буду понимать историографию в двух смыслах:

• В узком смысле этого слова, как набор текстов, по возможности не ссылающихся на другие тексты о прошлом, а только на собственные наблюдения, услышанное у других или доносящих до нас фантазии авторов.

• В широком смысле слова, как все написанное о прошлом, в том числе и исторические романы, фальшивки, подделки, выдуманные описания прошлого и т. п.

Иными словами историография является аналогом литературы в то время как история включает себя и филологию и массовое восприятие литературы. Граница между названными двумя группами текстов условна и не принципиальна (она аналогична различию между «высокохудожественной» литературой и всей массой писанины, как хорошей, так и не слишком). Принципиальное отличие от традиционного подхода именно в последнем из отмеченного в обеих случаях, т. е. в фантазиях и иных писательских вольностях: в традиционном рассмотрении историографии охотно рассказывают о разоблачении авторов исторических подделок и фальшивок, но стараются закрыть глаза на то, что большая масса еще не раскрытых подделок продолжает рассматриваться историками как «источники». Однако вспомним Карамзина [Предисловие, с. 11]:

«Если исключить из бессмертного творения Фукидидова вымышленные речи, то что останется? Голый рассказ о междоусобии греческих городов: толпы злодействуют, режутся за честь…»

Я бы охотно ограничился, цитируя, именно первой фразой. Она мне кажется сегодня особенно важной, ибо и в том, что останется после удаления известного нам как вымышленное, я подозреваю слишком большую долю тоже вымышленного или отнесенного не к тому времени, но еще не идентифицированного в этом качестве (или даже идентифицированного, но не признаваемого историками в качестве такового). Многие разоблаченные фальшивки ― за исключением нескольких потерявших актуальность парадных примеров ― продолжают во всю использоваться историками: как правило, историки просто игнорируют разоблачения или делают вид, что ничего о них не знают (часто, действительно, не знают), успокаивая себя тем, что мол разоблачения были их коллегами уже опровергнуты (и в эти «опровержения» они тоже, конечно, не вчитываются, ибо незачем тратить время на всякие там сомнения и их «опровержения»).

Расхождения по вопросу о границе между первичной исторической литературой (якобы, источники) и вторичной (якобы их анализ, обобщение, а чаще всего пересказ на уровне собственного ограниченного понимания) менее принципиальны, ибо граница между первичной и вторичной исторической литературой крайне условна: редкий источник не ссылается на другие, чаще всего на многие.

Хронология ― не прошлое

Важным является вопрос о роли хронологии в моделировании прошлого. Можно, конечно, договориться, что любая модель прошлого, в том числе и миф или, скажем, эпическая ода, начисто лишенные хронологии, тоже являются вариантами истории. В какой-то мере такой подход реализуется, когда мы говорим о мифологизации истории (хотя здесь и может присутствовать элемент определенной ориентации во времени) или об историчности мифа. Первоначально у меня было ощущение, что история является в первую очередь хронологизированной историей, т. е. моделью, снабженной (желательно ― достоверной) хронологией. Эта хронологизация может быть, вероятно, несколько менее однозначной для более ранних времен, но попытка такой хронологизации должна быть по меньшей мере предпринята. Истории без хронологии, пусть даже самые занимательные, ― это мифы, легенды, сказки на исторические темы, в лучшем случае ― предыстория, так что даже самые честные сообщения об археологических находках ― никакая не история. Вот что пишет об этом Бикерман на стр. 7:

«Факт может считаться историческим, если он может быть определен не только в пространстве, но и во времени».

Сегодня я вижу это несколько более дифференцированно и не настаиваю на создании хронологии любой ценой, ибо в самом этом требовании таится опасность взятой с потолка хронологии. Скорее, я за максимально возможную непротиворечивую хронологию. Но если анализ некоторого набора источников не позволяет создать никакой хронологии, то я готов принять такую «нулевую» хронологию за единственно правильную. Во второй части книги будет показано, что разным наборам источников в принципе соответствуют разные хронологии (как показал в свое время Исаак Ньютон, единая непротиворечивая хронология мировой истории невозможна). Если же хронология вообще возможна для некоторого набора источников, то она не обязана иметь форму хронологической таблицы с датами для всех использованных в модели прошлого событиях. Хронология может оказаться комбинацией каких-то дат, информации о том, что какие-то события были раньше, позже или единовременно с другими событиями, а также списка событий без какой-либо хронологической привязки к другим событиям (а только к рассматриваемому периоду).

Ограничение истории хронологизированными моделями прошло го не устраивает даже некоторых авторов исторической аналитики. Они хотят видеть все раскопанное или выкопанное археологами как часть истории (а не как материальные свидетельства прошлого, как посылаемые прошлым нам зашифрованные телеграммы, которые еще предстоит расшифровать: и мы делаем это не всегда верно). И недаром же многие археологи не просто описывают результаты своих находок, а тут же дают им историческую интерпретацию и снабжают ее к тому же хронологическими оценками: как правило, к сожалению, в основном недостоверными. Они находятся в плену распространенных неверных представлений о том, что раз предмет когда-то в прошлом был создан, использовался и, наконец, разрушился или был изъят из пользования другим путем, т. е. он функционировал в некоторый отрезок времени, то его обязательно нужно и можно вставить в нашу привязанную к временной оси модель прошлого. Это неверно и потому, что наши представления о прошлом в лучшем случае только частично правильны, и потому, что мы пользуемся стоящей на шатком основании хронологией.

Иными словами они пытаются домоделировать прошлое на основе уже существующих моделей и войти в число историописателей. Впрочем, критики моего определения истории (и моего видения прошлого, т. е. моей исторической модели) идут дальше. Часто они задают мне вопрос: «А что было раньше? Что вы скажете про археологические горизонты, в которых археологи уже не в состоянии найти какие — либо артефакты». Как мне ни неловко, я должен сказать уважаемым коллегам, что они совершают при этом одну из самых банальных ошибок, которая напоминает мне о реакции людей, впервые в жизни слышащих, что вся история человечества происходила во втором тысячелетии нашей эры. «Но что же было перед этим?!» ― спрашивают они с напором, отождествляя мысленно историю с прошлым, большую часть которого мы просто не в состоянии научно смоделировать. Как будто бы этот вопрос не имел права возникнуть, если бы история как смоделированный отрезок прошлого была в 10 раз более длинной!

Ответ на этот вопрос на засыпку крайне прост: перед этим (т. е. перед смоделированным отрезком прошлого) была доисторическая Жизнь, которую мы едва ли сможем регистрировать в рамках истории (т. е. нашей модели прошлого). Вероятно, мы узнаем со временем несколько больше об этой доисторической жизни с помощью археологии, но только в действительно очень редких случаях мы найдем при будущих раскопках исторические записи. В частности, вряд ли нам удастся найти такие записи в Индии, где они и не составлялись. И индийская высокая культура (при всей зависимости от соответствующей дефиниции) началась гораздо позже, чем притворяются сегодня историки.

К приведенной выше цитате из Бикермана я бы добавил требование о том, что для рассматриваемого факта достоверно установлено, что это действительно нечто, происшедшее в прошлом, а не поэтический вымысел. Актуальность этого требования можно подтвердить следующей цитатой из Барга (стр. 281―282):

«…риторическая школа историографии утверждает: цель истории ― указать человеку посредством конкретных примеров путь к счастью. Но в таком случае зачем истории правда, если Гомер и Вергилий достигли ту же цель при помощи сказок».

Но историки и по сей день продолжают рассказывать сказки. Действительно, ведь история ― это комплекс наших представлений о прошлом, а наши представления могут быть основаны и на продуктах человеческой фантазии. Субъективный характер истории следует из этого определения непосредственно, хотя роль объективного возрастает по мере совершенствования методов фиксирования информации о прошлом. История в век газет в принципе отличается от таковой в век первых книг, а таковая от истории в эпоху начального распространения письменности.

Возвращаясь к моему четкому разграничению понятий «история» и «прошлое», должен признать, что даже некоторые другие критики хронологии видят ситуацию иначе и продолжают смешивать эти два понятия. Например, для Кристофа Маркса история есть «сингулярная цепь сингулярных событий», т. е. как раз само прошлое, а не наши знания о нем. При таком определении многие вопросы исторических аналитиков будут излишними, как, например:

• История ― это наука? (Прошлое не является наукой, а моделирование может, в принципе, со временем подняться до уровня науки.)

• Или, быть может, история ― это псевдонаука? (Прошлое не может быть и псевдонаукой тоже, как оно не может быть ни литературой, ни мифом, но ТИ как неверная модель прошлого вполне может рассматриваться как псевдонаука, как своего рода религия.)

• Является ли история ветвью филологии? (Прошлое не тянет и на ветвь филологии тоже, но история очень тесно связана с филологией и долго была ее составной частью.)

• Сочинялась ли история в эпоху Возрождения? (Прошлое нельзя сочинять, сочинять можно только модель прошлого, можно выдумывать его описание, что и делалось весьма активно в указанную эпоху.)

• Можно ли разрабатывать новую историю? (Конечно, ибо одно и то же прошлое можно пытаться все лучше и лучше моделировать, однако прошлое нельзя разрабатывать, только его модели.)

На все эти вопросы, кроме первого, историческая аналитика дает положительный ответ. Но к чему все эти вопросы, если история ― это сингулярная цепь сингулярных событий?

Рассмотренная дефиниция Маркса как и традиционное смешение понятий в определении истории содержит также другие слабые места: она ориентируется на уже преодоленное представление об истории, как о цепи событий или об адекватном описании таких Цепей. Историей в сегодняшнем смысле ― после достойной признания работы французской «школы анналов» ― является в первую очередь по возможности наиболее близкое к историческому прошлому описание исторических процессов и соотношений, не только того, что происходило с людьми, но и того, что происходило в их голове. Здесь события играют только подчиненную роль. Впрочем, для нас в первую очередь важны именно события и их комплексы как ориентиры для хронологии и как элементы модели прошлого.

Когда историки говорят об истории, то часто подразумевают про бое, а не наше знание о нем. Иногда они делают это сознательно, Действительно считая прошлое и историю синонимами, но часто это Происходит на уровне оговорки, в основе которой, конечно, лежит отсутствие четкости в терминологии. Оговорки такого рода известны из многочисленных анекдотов на разные другие темы.

Так, в XIX веке рижский пастор Беркгольц славился живостью своих проповедей. При этом, однако, он нередко так увлекался, что оговаривался и попадал в неловкое положение. Однажды он намеревался рассказать пастве о пришествии воинства божьего (Herrscharen), но вместо этого заговорил с увлечением о пришествии ножниц для стрижки волос (Haarscheren).

В другой раз, обращаясь к пастве, он назвал собравшихся в церкви не «дорогие верующие» или «дорогие братья во Христе» (Hebe Mitchristen), как это принято в лютеранской церкви, а «дорогие навозные христиане» (liebe Mistchristen). Узнав об этом, один его коллега ехидно заметил: «Пастор Беркгольц просто хотел подчеркнуть, что его община состоит в основном из крестьян или, в крайнем случае, из бывших крестьян».

Когда историки путают вроде бы основные для их профессии понятия, так и хочется воскликнуть: «Они напоминают нам о своем политкомиссарском прошлом». Перефразируя старый советский анекдот:

— Мы говорим история, а подразумеваем прошлое.

— Мы говорим прошлое, а подразумеваем история.

— И так все время: говорим одно, а подразумеваем нечто иное!

Историки об истории

Конечно, дав четкое разделение понятий «история» и «прошлое», я не смогу изменить укоренившееся в нашей речи смешение понятий. Выражение «ну, это уже история» многие будут и впредь понимать как «это уже отошло в прошлое», а не «это теперь можно встретить в модели прошлого». Но изменение языка и не входит в мою задачу: четкое разделение названных двух понятий мне необходимо для уточнения проблем с хронологией, для того, чтобы объяснить читателю, почему в принципе не может существовать единая непротиворечивая историческая хронология.

Смутив читателя непривычным для него пока разделением истории и прошлого, я хочу дать ему возможность отвлечься перед следующим шоком на тему о том, что европейская историческая идея вовсе не столь древнее изобретение человечества, как ему внушали с детства. Поэтому в данном разделе я хочу вернуться к рассмотрению представлений об истории, возникших в рамках традиции. И если даже кому-то покажется, что при этом я могу скорее запутать читателя, чем углубить вроде бы только созданную ясность, то признаюсь, что хотел в первую очередь развлечь, не забывая совсем о целя разделения в головах двух понятий: прошлого и истории.

Начну со все той же энциклопедии Майера.

«История (латинское historia) ― первоначально: случайное событие, происходящее в данный момент. С XV века развивалась в плане отхода и в конечном счете отрицания понимания как священная история («historia divina»), которая признавала только истории («historiae») в рамках «historia humana», что являлось термином для обозначения сегодняшнего секуляризированного понятия».

Далее в этой энциклопедической статье рассказывается о сегодняшнем использовании термина historia в его немецком варианте Historic Нужно сказать, что в немецком, в отличие от русского, произошло разделение терминологии: вместо слова «история» в его латинском варианте начали говорить Geschichte, что тоже переводится на русский как история, но восходит к глаголу geschehen (произошло). Здесь я вижу результат смешения понятий и шаг от событий как зафиксированных человеческим сознанием моментов (что является в известном смысле моделированием прошлого) к идентификации с прошлым, со всем тем, что произошло. И хотя исторически речь шла об отделении истории от библейских сказаний, как мы только что видели, лежащая в основе такого подхода вера в то, что история человечества фиксируется абсолютно правильно, привело к подмене понятия «история» понятием «прошлое».

Интересно, что в обозначении профессии историка было сохранено слово Historiker. Я давно подметил это несоответствие и в своих немецких статьях использую для обозначения профессии историка немецкое слово Geschichtler, которое хотя и встречается в словарях, практически крайне редко используется. Причина, скорее всего, в том, что слово Geschichte обозначает не только историю как то, чем занимаются историки, но еще и «рассказ», «повесть», «история» как повествование, а также ― в просторечье ― слова «вымысел», «ложь», «небылица».

В качестве краткого обзора динамики представлений об истории приведу ниже отрывок из введения к книге С. Ф. Платонова «Полный курс лекций по русской истории», которая выдержала 10 изданий в дореволюционной России. Очень полезно вчитаться в это изложение (цитируется по переизданию 1995 года, Фолиум, Петрозаводск), содержащего многое из того, о чем каждый когда-либо читал, но потом успешно позабыл. Позабыл, потому что подавляющее большинство книг по истории, которые он держал в руках, пытаются представить историю как безошибочное знание о прошлом. В том числе и о хронологии зафиксированных событий прошлого. И то, и другое на самом деле не выдерживает никакой критики.

Отвлечемся от того, что греки у Платонова традиционно древние: скорее всего и во время турецкого завоевания Греции якобы около года их историки пытались «передать слушателям и читателям вместе с эстетическим наслаждением и ряд нравственных назиданий» и ничего более. Во всяком случае именно такое понимание истории нашли в конце XVI века иезуиты в Китае. Стремление «к правде и точности» я отношу на счет проекции историками XIX и XX веков своих представлений на прошедшие времена и на появление упомянутых Платоновым положительно Фукидида и Геродота (по крайней мере их известных нам сегодня версий) в эпоху Ренессанса.

В связи с Гегелем Платонов говорит о том, что история «должна изображать не все факты прошлой жизни человечества, а лишь основные, обнаруживающие ее общий смысл». Но все факты прошлого, в принципе, не могут быть описаны, как бы мы не понимали, что это такое «факт прошлого». Отмечу лишь, что выбирая факты, достойные описания, мы делаем именно то, что всегда входит в процесс моделирования: отход от невыносимо сложного объекта моделирования и его мысленная замена некоторым приближением, которое в конечном счете и кладется в основу строящейся модели.

Интересно мнение Платонова об отходе истории от рационализма и ее развитии в объятьях национализма. Вряд ли это подкрепляет мнение Платонова о том, что история уже в начале XIX века стала наукой. Ее нельзя считать наукой даже и сегодня, через два века после этого срока. И только сейчас становится видна вся глубина ненаучности этой «науки». Дело не только в том, что она продолжает нежиться в объятьях разных национализмов, но и в том, что она не была пока в состоянии очистить свою информационную базу, свои источники, от фантастических и чисто литературных произведений и даже не в состоянии осознать всю глубину вопроса о верности или неверности используемой ею хронологии.

Но, хватит говорить на серьезные темы! Я предлагаю теперь читателю небольшую прогулку по прокомментированной мной (в скобках) коллекции мудрых мыслей об истории, собранных эстонским историком Томасом Карьяхярмом в его интересной ― хотя и вполне традиционной ― книге «Справочник историка» (Таллинн: Арго, 2004). Книге, которую было бы крайне полезно перевести на некоторые из чуть более распространенных языков, чем мой родной великий и могучий эстонский.

• Цицерон: первый закон истории: не допускать неверного (одно это выражение переносит Цицерона из античности в Ренессанс!)

• Маркс: История ― это ни что иное, как деятельность человека, преследующего свои собственные цели. (Вряд ли при этом он боится допускать неверное.)

• Гегель: Нельзя всерьез рассуждать об истории, не имея эстетической позиции. (Вот и попробуй сколотить хронологию без эстетического масштаба в кармане брюк. Мне бы больше подошла этическая позиция: не врать.)

• Блох, Марк: О человеке во времени есть одна единственная наука, в которой от начала и до бесконечности следует объединять исследование отошедших в мир иной с исследованием ныне живущих. (Возразить трудно, но полезно принять к сведению, что этого сооснователя «Школы анналов» мало волновали вопросы правильности или фантастичности хронологии.)

• Кроче, Бенедетто: Любая история есть история современности. (Как увидит читатель, я использую ниже сию мудрость видного итальянского теоретика истории XX века в перефразировке «История начинается сегодня». В имеющемся у меня переводе его «Теории и истории историографии» та же мысль выражена таким образом: Историческое мышление всегда адекватно своему времени и никогда ― другому.)

• Карр Е. X.: История это бесконечный, никогда не кончающийся диалог современности с прошлым. (По крайней мере, этот английский историк и политолог не отождествляет историю с прошлым.)

• Хобсбоум Е.: Работа историка сводится к тому, чтобы помнить о том, что забыто другими. (О, если бы все сводилось к этому, каким безобидным ремеслом было бы таковое историка! Однако этот наивный представитель данного ремесленного цеха из Великобритании забывает о функции слежения за идеологической чистотой нашей памяти о прошлом, которая превращает историков по совместительству еще и в церберов современной духовной инквизиции.)

• Минк Л. О.: Истории не переживают, их рассказывают. (Правильно, американские философы истории уже подошли к видению истории как модели прошлого.)

• Лотман, Юрий Михайлович: История ― это взгляд в прошлое из будущего, взгляд, который сопровождается неким представлением о «норме», «законе», «коде», о том, что поднимает свершившееся на пьедестал исторического факта и заставляет считать события значимыми. (Юрий Михайлович, которого я знал с детства и которого считал своим духовным наставником в юности, наверняка принял бы мое понимание истории как модели прошлого. Кстати, этот выдающийся историк культуры и семиотик был первым из гуманитариев, опубликовавшим в редактировавшихся им «Трудах Тартуского университета» по семиотике статью М. М. Постникова и А. Т. Фоменко по новой хронологии: научный подвиг, значимость которого только усиливается смакуемыми антифоменкистами естественными для воспитанного на традиционной историографии и хронологии ученого сомнениями.)

• Шлегель Ф.: Историкэто пророк, обращенный к прошлому. (Немецкий историк характеризует обращение собратьев по профессии с отсутствием точной информации о прошлом как предсказания. Это вежливее, чем обвинять их в вымысле, вранье и подлоге.) |

• Руутсоо Р.: В не слишком религиозной Эстонии история стала одной из самых влиятельных форм «гражданской религии». (Эстонский социолог мог бы взглянуть и за пределы нашей небольшой страны и констатировать, что история стала не просто одной из доминирующих религий во всем мире, но даже самой распространенной из всех.)

С. Ф. Платонов об истории

История существовала в глубокой древности, хотя тогда и не считалась наукой. Знакомство с античными историками, Геродотом и Фукидидом, например, покажет вам, что греки были по-своему правы, относя историю к области искусств. Под историей они понимали художественный рассказ о достопамятных событиях и лицах. Задача историка состояла у них о том, чтобы передать слушателям и читателям вместе с эстетическим наслаждением и ряд нравственных назиданий. Те же цели преследовало и искусство.

При таком взгляде на историю, как не художественный рассказ о достопамятных событиях, древние историки держались и соответствующих приемов изложения. В своем повествовании они стремились к правде и точности, но строгой объективной мерки истины у них не существовало. У глубоко правдивого Геродота, например, много басен (о Египте, о скифах и т. п.); в одних он верит, потому что не знает пределов естественного, другие же, и не веря в них, заносит в свой рассказ, потому что они прельщают его своим художественным интересом. Мало этого, античный историк, верный своим художественным задачам, считал возможным украшать повествование сознательным вымыслом. Фукидид, в правдивости которого мы не сомневаемся, влагает в уста своих героев речи, сочиненные им самим, но он считает себя правым в силу того, что верно передает в измышленной форме действительные намерения и мысли исторических лиц.

Таким образом, стремление к точности и правде в истории было до некоторой степени ограничиваемо стремлением к художественности и занимательности, не говоря уже о других условиях, мешавших историкам с успехом различать истину от басни. Несмотря на это, стремление к точному знанию уже в древности требует от историка прагматизма. Уже у Геродота мы наблюдаем проявление этого прагматизма, т. е. желание связывать факты причинною связью, не только рассказывать их, но и объяснять из прошлого их происхождение.

Итак, на первых порах история определяется, как художественнo-прагматический рассказ о достопамятных событиях и лицах.

Ко временам глубокой древности восходят и такие взгляды на историю, которые требовали от нее, помимо художественных впечатлений, практической приложимости. Еще древние говорили, что история есть наставница жизни (magistra vitae). От историков ждали такого изложения прошлой жизни человечества, которое бы объясняло события настоящего и задачи будущего, служило бы практическим руководством для общественных деятелей и нравственной школой для прочих людей. Такой взгляд на историю во всей силе держался в средние века и дожил до наших времен; он, с одной стороны, прямо сближал историю с моральной философией, с другой ― обращал историю в «скрижаль откровений и правил» практического характера. Один писатель XVII века (De Rocoles) говорил, что «история исполняет обязанности, свойственные моральной философии, и даже в известном отношении может быть ей предпочтена, так как, давая те же правила, она присоединяет к ним еще и примеры». На первой странице «Истории государства Российского» Карамзина найдете выражение той мысли, что историю необходимо знать для того, «чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастье».

С развитием западноевропейской философской мысли стали слагаться новые определения исторической науки. Стремясь объяснить сущность и смысл жизни человечества, мыслители обращались к изучению истории или с целью найти в ней решение своей задачи, или же с целью подтвердить историческими данными свои отвлеченные построения. Сообразно с различными философскими системами, так или иначе определялись цели и смысл самой истории. Вот некоторые из подобных определений: Боссюэ (1627–1704) и Лоран (1810–1887) понимали историю как изображение тех мировых событий, в которых с особенною яркостью выражались пути Провидения, руководящего человеческою жизнью в своих целях. Итальянец Вико (1668–1744) задачею истории как науки, считал изображение тех одинаковых состояний, которые суждено переживать всем народам. Известный философ Гегель (1770–1831) в истории видел изображение того процесса, которым «абсолютный дух» достигал своего самопознания (Гегель всю мировую жизнь объяснял, как развитие этого «абсолютного духа»). Не будет ошибкою сказать, что все эти философии требуют от истории в сущности одного и того же: история должна изображать не все факты прошлой жизни человечества, а лишь основные, обнаруживающие ее общий смысл.

Этот взгляд был шагом вперед в развитии исторической мысли, ― простой рассказ о былом вообще, или случайный набор фактов различного времени и места для доказательства назидательной мысли не удовлетворял более. Появилось стремление к объединению изложения руководящей идеей, систематизированию исторического материала. Однако философскую историю справедливо упрекают в том, что она руководящие идеи исторического изложения брала вне истории и систематизировала факты произвольно. После этого история не становилась самостоятельной наукой, а обращалась в прислужницу философии.

Наукою история стала только в начале XIX века, когда из Германии, в противовес французскому рационализму, развился идеализм: в противовес французскому космополитизму, распространились идеи национализма, деятельно изучалась национальная старина и стало господствовать убеждение, что жизнь человеческих обществ совершается закономерно, в таком порядке естественной последовательности, который не может быть нарушен и изменен ни случай ностями, ни усилиями отдельных лиц. С этой точки зрения главный интерес в истории стало представлять изучение не случайных внешних явлений и не деятельности выдающихся личностей, а изучение общественного быта на разных ступенях его развития. История стала пониматься как наука о законах исторической жизни человеческих обществ.

Европейская историческая идея

Европейская историческая идея (идея истории как описания последовательности событий с их соотнесением точкам на временной 0си) значительно моложе, чем это утверждает традиционная история. Еще и в эпоху Ренессанса датировка исторических событий осуществляется редко и обычно в форме относительной датировки, а не абсолютной, как это принято сегодня. На самом деле данное обстоятельство не должно никого удивлять, ведь данная эпоха ― это и есть самое начало истории.

Даже самая примитивная историческая идея на самом деле на столько нетривиальна и уникальна, что приступая к рассмотрению истории какой-либо страны, какогo-либо региона или части света, историки обязаны первым делом выяснить, когда там возник интерес к прошлому и в какой форме, а уж потом и каким образом в эту страну, регион или часть света была занесена идея истории в ее привычном нам европейском варианте, сегодня занявшем доминирующую позицию во всем мире. Ее независимое возникновение в хотя бы двух разных регионах столь мало вероятно, что должно быть строго доказано, а не принято за ― к тому же даже не формулируемую ― аксиому: предположение по умолчанию тут не проходит и должно решительно отметаться.

Возможность существования истории как набора моделей прошло го в бесписьменном обществе крайне сомнительна. Максимум того, на что способно такое общество, это на создание меняющейся от поколения к поколению мифологии. Существование истории в какой-либо систематической форме в до печатный период также крайне мало вероятна, тем более, что между возникновением письменности и книгопечатания на самом деле лежали не тысячелетия, а немногие столетия.

Это сегодня идею истории внушают каждому человеку в школе с раннего возраста, пользуясь при этом абсолютной шкалой измерения исторического времени. Еще несколько поколений тому назад эта идея была малоизвестна в странах, не затронутых глубоко процессом глобализации (не правильнее ли будет сказать, псевдоевропеизации), но сегодня ее вбивают в головы школьников Африки, Южной Америки и Азии, как это уже давно принято в Европе.

А как обстояло дело до изобретения временной оси с фиксированной на ней точке отсчета исторического времени? То есть в сравнительно недавнюю эпоху до 1582 года ― года григорианской реформы и введения календаря, привязанного к временной оси? Тогда использовались такие, например, датировочные приемы как:

• Раньше, чем… или позже, чем… или одновременно с таким-то событием

• За столько-то поколений до чего-то еще

• В начале жизни такого-то исторического лица

• Через столько-то лет после избрания некоего лица бургомистром (скажем, города Нюрнберга)

• За столько-то лет до начала такой-то войны или через указанное количество лет и месяцев после ее окончания

• Через три года и два месяца после пожара в такой-то церкви

• За два месяца до избрания, скажем, Пшемысла Второго королем Шваброляндии и т. п.

Если при этом после смерти Пшемысла Первого до указанного последним события ничего интересного с точки зрения историописцев не произошло, то почти весь период междувластия (а он мог длиться и месяцы, и годы) как бы исчезал из истории. Да и само использование относительных датировок приводит к трудной проблеме увязки относительных датировок и редких дат, получаемых по разным таким системам, друг с другом. Э. Бикерман в своей книге «Хронология Древнего мира» приводит следующий пример таких трудностей:

«Пример с архонтом Полиэвктом, дата правления которого является решающей для хронологии Дельф, наглядно показывает сложность датирования афинских архонтов эллинистической эпохи. Два синхронизма говорят о том, что Полиэвкт исполнял свои обязанности во время правления царя Македонии Антигона Гоната (263–240) и Селевка II (246–223) (…). Таким образом, год его правления должен приходиться между 246 и 240 гг. до н. э. Тем не менее более точно определить время его правления на протяжении этого короткого периода оказывается невозможным (…).

Таким образом, все предложенные списки афинских архонтов эллинистической эпохи отличаются друг от друга и все они в одинаковой степени недостоверны».

В рамках ТИ возникновению исторической идеи уделяется край не мало внимания, как будто нет ничего более простого, чем современное историческое мышление. Однако примеры больших азиатских регионов, не знавших идеи истории в ее европейском варианте (Индия и Китай, например) показывают, что ситуация значительно более сложна. Насколько трудно было додуматься до абсолютных датировок в эпоху отсутствия единой и общепризнанной временной шкалы, даже и представить себе трудно. Именно поэтому историки и пытаются выдать эту грандиозную проблему за нечто совсем несущественное, о чем и думать-то не надо (пустая, мол, трата времени). Именно поэтому они нафантазировали сотни различных древних систем счета исторического времени (не без умысла отбить у каждого из нас желание лезть в эти непролазные дебри).

Тут тебе и годы от основания города Рима (ab urbe condita), и годы античных греческих олимпиад, и египетские подвижные годы, и датировка по римским консулам или афинским архонтам, и эра Диоклетиана, и испанская эра, и мусульманская эра и сотни разных эр «от сотворения мира». А как потом во всех этих запутанно выдуманных системах счета разобраться, об этом даже редкие представители практически вымершего в XX веке племени хронологов не в состоянии нам рассказать:

«Установление относительной хронологии эпонимов удается редко, если нет древнего списка эпонимов, ибо тогда имена «плавают» во времени. Список афинских архонтов от войны с персами и до 302 года до н. э. сохранился в XI–XX книгах труда Диодора, который в своем историческом повествовании упоминает афинского архонта каждого года начиная с 480 года до н. э. Дионисий Галикарнасский (…) также перечисляет архонтов вплоть до 293/2 т. до н. э. (…). Для более позднего периода в нашем распоряжении имеются только отрывочные и бессвязные списки на камне. Начиная с 356/5 года до н. э. (с некоторыми перерывами, например при олигархическом режиме с 321/0 по 308/7 год до н. э.) ежегодные писцы — секретари (grammateis) сменяли друг друга в определенной последовательности, согласно филам, из которых они происходили; за писцами из филы Эгиды следовали писцы из филы Эрехтея и т. д. Таким образом, фила писца может указывать на место соответствующего архонта в цикле смены фил (…). В этом цикле случались, однако, нарушения (…). В целом, число афинских архонтов, для которых определены юлианские даты, после 290 года до н. э. остается пока крайне незначительным. Даты правления только четырех архонтов III века до н. э. (после 290 года) определены достоверно, поскольку для них известны синхронизмы с олимпиадами» (Бикерман, стр. 63)

В наивной сказке о разбросанных по векам единичных «античных» историках представители традиционной истории не удосужились придумать какой-либо малo-мальски действующий на практике механизм для передачи от лица к лицу исторических знаний через гигантские пространства в географических и временных мирах. Даже если мы сегодня и знаем о «существовании» всех этих ранних авторов хроник и иных исторических произведений, где доказательство тому, что они не просто знали о существовании друг друга, но и имели возможность читать произведения своих предшественников. О работе межбиблиотечного абонемента в те далекие времена нам ничего не известно да и существование античных библиотек, скорее всего, одна из выдумок историков, очередная проекция наблюдаемого ими современного им мира в отдаленное прошлое.

Накопленный в рамках исторической аналитики массивный заряд скептицизма по отношению к сказкам о ранних историографах, о функционировании выдуманных систем датировки, о достоверности наших знаний о прошлом вообще не позволяют нам пользоваться излюбленным приемом историков по усыплению внимания читателей исторических произведений: они начинают свой рассказ о древнейших времен, к которым трудно предъявлять строгие требования относительно достоверности сообщаемой информации. Потом постепенно начинают с уверенной миной вводить все больше и больше информации о прошлом. Затем как из шкатулки волшебника историки начинают извлекать все более и более детальную хронологическую информацию, долженствующую убедить нас в том, что теперь-то уж повествование о временах давно прошедших носит совершенно надежный характер.

Но мы уже достаточно часто хватали историков за руку и убеждались в том, что их информация как общеисторического, так и хронологического характера является информацией мошеннической, удуманной, в лучшем случае подогнанной к такой же мало обоснованной, сочиненной другими писателями. Поэтому только критический взгляд из сегодня в прошлое может дать нам реалистичную картину возникновения исторической идеи.

История начинается сегодня

По крайней мере для нас ― критиков историографии и сторонников радикально сокращенной хронологии. И начинается не только в том смысле, что наш взгляд на прошлое во многом определяется нашим сегодняшним историческим мировоззрением, нашей актуальной моделью прошлого. Историческая аналитика пытается осознать важность наших сегодняшних представлений для формирования образа прошлого и освободить процесс создания исторической картины от диктата сегодняшней картины мира, от сегодняшней идеологии. Особую трудность при этом представляет рабская зависимость историка от материальных систем поощрения и от политического диктата.

Для нас история начинается сегодня еще и в том смысле, что мы только начинаем применять к истории междисциплинарный подход и выработанные наукой ― в первую очередь естественными науками ― критерии академичности. Историки тоже порой делают вид, что работают междисциплинарно. Однако анализ их отношения к датировке на основе естественнo-научных методик, к исторической географии, к исторической метеорологии и климатологии, вообще к обращенным в прошлое областям естественных наук, показывает, что ни о какой настоящей междисциплинарности речь в случае ТИ идти не может. ТИ просто пытается утилизировать все то, что не противоречит ее догматизированным схемам и решительно отвергает все, что не укладывается в привычную историческую парадигму.

Нам кажется, что историки еще даже не договорились о том, что история собой представляет, каковы ее цели и задачи. Ибо адекватное описание прошлого невозможно без выработки критериев критического отношения к собственным писаниям историков. И, что весьма и весьма существенно, очень многие историки даже не осознали всей важности вопроса о том, строят ли они свои схемы на действительном историческом материале или на фантазиях писателей ― авторов исторических романов прошлого. А те немногие историки, которые якобы осознали, делают вид, что ненастоящие источники ― это скорее исключение из правила, не влияющее на общую благополучную картину с историческими источниками.

Историк должен усвоить презумпцию виновности и считать априори, что ему в качестве источников подсовываются литературные произведения разных эпох. Без убедительного доказательства того, что ему посчастливилось и он набрел на источник, имеющий хоть какое-то отношение к реальному историческому прошлому, вся его работа с самого начала должна относиться к разряду филологических, а не исторических изысканий.

Йохан Хейзинга в лекции «Задача истории культуры» (см. «Об исторических жизненных идеалах и другие лекции», Overseas Publications Interchange Ltd, London, 1992) пишет:

«В средневековой школьной системе, родившейся из школьной системы поздней античности (этот экивок в сторону «античности»обычная жертва неверным представлениям ТИ о прошлом. ― Е.Г.), для истории вообще не нашлось места» (ну, не было еще такой «науки». ― Е.Г.).

И далее:

«историческая наука даже и в новое время была представлена в] университетах крайне слабо. …Затруднительно указать хотя бы одно значительное историческое сочинение этого периода (до начала XIX века. ― Е.Г.), созданное в стенах университета».

Все ясно: история рассматривалась как раздел литературы, а историки ― как писатели. В лучшем случае как анонимные филологи.

Как мы видели из эпиграфа к настоящей главе, как патриотическую и филологическую воспринимал великий Ломоносов и задачу, стоящую перед российской историографией. И это положение сохранялось до начала XX века, когда Теодору Моммзену присудили нобелевскую премию за многотомную «Историю Рима» именно по разряду литературы. Да и сам великий Моммзен считал себя филологом, а не историком.

Сравним историю с описанием немецкой филологии, данным видным советским филологом германистом В. М. Жирмунским в его статье «Новейшие течения историко-литературной мысли в Германии (В сборнике его статей «Из истории западноевропейских литератур». Л.: Наука, 1981):

«Германская филология возникла в начале XIX века, по образцу классической филологии, прежде всего как наука о древностях, о литературных памятниках германского средневековья»,

которые, добавим, в основном рассматриваются сегодня историками как источники для моделирования прошлого.

Профессор Киевского университета Юлиан Кулаковский в статье «Памяти Моммзена». Журнал министерства народного просвещения, 1904, № 1, стр. 39―61, вспоминал следующие слова Моммзена:

«Да здравствует наша немецкая филология… не история, неофилология должна здравствовать! История, как частное, входит в обширное понятие филологии…».

С нашей точки зрения история в форме ТИ не преодолела подхода к источникам как к литературному произведению (хотя и делает вид, что этой проблемы нет в природе). Ясно, что любой апокриф, любой принимаемый сегодня за исторический источник исторический роман были когда-то кем-то написаны и их филологический анализ правомочен. Но созданная на их основе историческая картина мира не имеет ничего общего с реальным историческим прошлым, с исторической реальностью человечества.

Катастрофа середины XIV века и начало истории

Итак, европейская историческая идея, сформировавшая со временем исторические школы в разных странах и осуществившая затем постепенный переход от локальных и избранных национальных историй к всемирной истории, возникла сравнительно недавно, не более, чем тысячу лет тому назад. Скорее всего, ей ― максимально ― лишь немногим больше, чем 500 лет. Таким образом и вся наша история не может насчитывать больше тысячи лет: пока нет идеи описания событий прошлого, нет и истории. Эта точка зрения разделяется сегодня большинством немецких аналитиков истории. И главным при этом, как мне кажется, является вопрос о том, возникла ли эта идея «из воздуха», из ничего, сама собой, из якобы естественного интереса к прошлому и не менее естественного желания повыпендриваться перед потомками или у ее колыбели стояло некое потрясение основ цивилизации, побудившее людей взяться за перо и обратить свой взор к прошлому.

Моя гипотеза такова: История как описание (моделирование) прошлого начинается с катастрофы. Не с памяти о далеких предках, не с культа таковых, не с устных пересказов легенд и мифов, а с последней крупной катастрофы, которая, как утверждает Христоф Маркс, имела место в середине XIV века в основном в Европе. Традиционная история не знает этой катастрофы, а только одно ее проявление под названием «черная смерть», но зато ей хорошо известен глубокий кризис середины XIV века, охвативший большинство стран Европы. В книге «История Венгрии. Тысячелетие в центру Европы» ее автор Ласло Контлер (М.: Весь мир, 2002) утверждает, что в XIV веке «все развитые европейские страны переживали глубокий кризис», о что, мол, этот кризис не охватил Венгрию, что на самом деле может означать отсутствие достоверной исторической информации для этого периода венгерской истории.

Положение о влиянии крупных катастроф на историческое развитие в российской критике хронологии многие годы не рассматривалось. В свое время Н. А. Морозов под влиянием современного ему состояния представлений об эволюции жизни на Земле дистанцировался от теории катастроф в форме теории о мировых катастрофах космического происхождения, хотя и придавал огромное: значение катастрофам «домашнего изготовления», например извержениям вулканов, и метеоритам. Однако сегодня естествознание вернулось к осознанию судьбоносной роли катастроф в истории Земли, а западная историческая аналитика уделяет мировым катастрофам важную роль в предысторическом и историческом развитии человечества.

Лишь в последние годы российские авторы начинают связывать начало нашей цивилизации с вспышкой суперновой в 1054 году (или позже, как показывают новейшие астрофизические исследования) с ее мощнейшим излучением, которое на несколько порядков пpевосходило по интенсивности нормальное солнечное излучение. О считают, что это облучение вполне могло привести к генетическому перерождению населения северного полушария и дать толчок к мощному скачку в развитии человечества. Наконец, наши с Марксом выступления на конференции в Москве в 2001 году привели к появлению ряда публикаций о сравнительно недавней катастрофе на российской территории, основанных на материалах, уже десятки лет известных в естественнo-научных кругах, но не попадавших до недавнего времени в сектор обзора российских историко-критических авторов.

В западной литературе уделяется большое внимание катастрофе, длившейся порядка трех лет и приведшей к возникновению Черного моря. Эта катастрофа датируется ТИ первым христианским тысячелетием и считается сегодня одной из главных причин Великого Переселения народов. Подводные археологические экспедиции пытаются восстановить облик поселений, существовавших на нынешнем дне Черного моря. Общее сокращение хронологии, приводящее, в частности, к осознанию Великого Переселения народов как славянского заселения Центральной и Западной Европы, переводит и эту крупную региональную катастрофу в рассматриваемое здесь время. Не исключено, что она была одним из проявлений катастрофы XIV века.

В то же время центральная роль, отводимая Библией Всемирному потопу в истории человечества, должна заставить задуматься над тем, какое влияние катастрофы сравнимого с Всемирным потопом масштаба должны были оказать на самосознание человечества, на его реальное историческое развитие. Как повлияла глобальная катастрофа на потребность выжившей части человечества в сохранении (или подавлении) воспоминания о столь грандиозном событии, а также о том, как люди жили до этой катастрофы?

В свое время в статье «Фоменко не одинок» (см. Приложение 6 в книге Г. В. Носовский, А. Т. Фоменко «Реконструкция всеобщей истории. Работы 1999―2000 годов. Новая хронология», 573―600) я писал:

«Современный катастрофизм придерживается мнения о том, что повторяющиеся катастрофы в разной мере, но в отдельных случаях почти полностью, уничтожают на Земле все живое (во всяком случае наиболее высоко развитые формы жизни) и что после каждой такой особо гибельной катастрофы общепланетарного масштаба жизнь на нашей планете начинается в каком-то смысле сначала на случайно сохранившихся обломках предыдущего состояния биоты. Уже в этом огромная новизна представляемой катастрофизмом исторической картины мира нашей планеты. Но главное новое утверждение с точки зрения истории человечества заключается в том, что в сравнительно недавнем историческом прошлом такие катастрофы неоднократно имели место и, следовательно, оказывали сильнейшее влияние на историческое развитие. Иными словами: с точки зрения новой исторической науки историческое прошлое человечества формировалось под влиянием грандиозных природных катастроф планетарного или квазипланетарного масштаба».

В зависимости от масштаба последней большой катастрофы (ПБК), возникает вопрос о том, как она способствовала возникновению в Европе исторической идеи, были ли уже до нее попытки проектировать исторические события на временную ось, да и существовало ли само понятие временной оси. Рассмотрение этого вопроса привело меня к сильным сомнениям относительно существования какой-либо хронологии до катастрофы середины XIV века. Эта катастрофа мало известна широкому кругу читателей и поэтому я подробно рассказал о ней на нашем сайте в Интернете (см. также www.paf.li по поводу деталей ПБК). Она представляется мне отправной точкой нашей цивилизации, не столько в технологическом (зачатки ремесел и технологий возникли несколько раньше), сколько в духовном смысле. Вряд ли существовала до этой катастрофы и сама идея истории.

ПБК и катастрофическая посткатастрофическая ситуация

Попробуем выявить в некотором отношении непосредственную связь между последней большой катастрофой середины XIV века и возникновением европейской исторической идеи. Исхожу из предположения, что в начале XIV века уже существовали первые ― относительно маленькие ― города, которые в основном концентрировались вокруг рыночной площади, и что в этих городах уже имели место ясные представления о владении недвижимостью и правах наследства. Традиционная статистика даже утверждает, что количество новых городов в немецкоязычном центре Европы возрастало до 1350 года в среднем на 50 с лишним в десятилетие.

Практически все европейские города лежали после ПБК в руинах. Многие жители погибли в ходе сопровождавших катастрофу сильных землетрясений. Черная смерть, которую историки считают чумой, смела дополнительно с лица земли дальнейшие полчища домо— и землевладельцев. Оставшиеся в живых немногие соседи, подрядчики, слуги и т. п. пытались установить контакт с наследниками или хотя бы просто родственниками умерших владельцев недвижимости. Это было нелегко: почта тогда еще не существовала, гонцов ожидали многие бедствия от опасности заражения до угрозы жизни со стороны разбойников. Но тем не менее естественно предположить, что описания последствий катастрофы пытались достичь тех из адресатов, которые ее пережили.

При этом послания описывали, насколько хорошо они это могли, локальные события во время и после ПБК, перечисляли разрушения и приводили имена погибших. Кроме личных писем определенно писались в то время также письма владельцам более крупной недвижимости, латифундий, замков и так далее, которые в результате ПБК были разрушены или сильно повреждены. Такое сообщение должно было содержать много отдельных деталей, называть какие-то имена и вообще содержать достаточно много деловой информации, способной помочь далеко живущим владельцам или наследникам принять правильное решение: стоит ли пускаться в опасное путешествие, заявлять свои права на наследство, искать средства и рабочих для проведения ремонтных работ и т. п.

После 10―20 и более лет эти письма потеряли актуальность. Кроме того, многие из этих писем исчезли со временем (крысы часто Демонстрировали еще более крупный ― не интеллектуальный, но зато гастрономический ― интерес к этим сообщениям, чем наследники и другие адресаты), но немногие еще остававшиеся могли читаться следующими поколениями уже как разновидность хроник.

После ПБК, вероятно, также впервые в прошлом стали необходимы другие разновидности записей:

• Кадастр недвижимости, позволявший содействовать установлению прав позднее появляющихся наследников (перед ПБК и эпидемией «чумы» доставало памяти соседей, чтобы решать эту задачу, теперь большинство свидетелей были мертвы)

• Списки актов состояния населения, которые вводились для записи родства, бракосочетаний, рождений, смерти и прочих отношений (например, приемного родства), чтобы дать возможность устранять будущие споры в этих областях

• Записи по ремесленному мастерству: если в городе только лишь один старый ремесленник переживал ПБК, он должен был записать свои знания (например, для еще не совершеннолетнего внука), так как иначе они могли бы умереть с ним, и так далее.

Первые две группы отношений начали записывать после ПБК и продолжали позже регулярно вести. Не известно никаких записей этого типа, более ранних чем середина XIV века. На самом деле сохранившиеся записи такого рода относятся к еще более позднему времени. Я не имею в виду сделанные задним числом фиктивные записи более позднего времени, наличие которых хорошо известно исследователям дворянской генеалогии. На Исторических салонах в Карлсруэ и Потсдаме о своем исследовании генеалогии гугенотов, переселившихся в Германию, рассказывала историк Катрин Вагнер из Этлингена. Она работала в архивах Германии и Франции, Швейцарии и Италии в течение 20 с лишним лет и везде наблюдала массовые приписки фантастического характера, сделанные по заказу заинтересованных в происхождении от знаменитых людей и дворян благороднейшей крови клиентов.

Как возникли письменная культура и историческая идея? Не хочу утверждать, что никакой письменности до XIV века нигде не существовало (хотя и не очень удивился бы, если бы мне представили соответствующие доказательства для отдельных стран Европы). Но уверен, что характер письменности, области ее приложения должны были претерпеть сильную модификацию после ПБК. Представление о том, в каком масштабе использовалась письменность до распространения книжной культуры, дают берестяные грамоты: они применялись в основном для кратких сообщений частного характера. После ПБК ситуация должна была качественно измениться. Постараемся развить высказанные выше соображения на сей счет.

В первую очередь потребовалось в массовом порядке зафиксировать, кому из погибших какая недвижимость до катастрофы принадлежала. Как я уже отмечал, раньше в случае естественной или даже ― в единичных случаях ― насильственной смерти владельца оставались в большом числе современники, знавшие как умершего владельца, так и его потенциальных наследников, так что право наследника на вступление во владение имуществом умершего могло быть обосновано свидетельскими показаниями.

Теперь же, после землетрясений и черной смерти, часто не оставалось никого или почти никого, кто мог бы быть свидетелем. В результате потребовалось ввести названные выше реестровые книги, кадастры недвижимости и книги записи актов гражданского состояния. Кто на ком и когда женился, у кого, когда и какие дети родились, все это крайне существенно для решения вопроса о наследстве. Со временем ведение таких книг превратилось в традицию и мы знаем, что нигде в Европе эта традиция не возникла до середины XIV века.

До ПБК ремесленничество должно было находиться в крайне примитивном, зачаточном состоянии. Знания, умения и навыки передавались в основном от отца к сыну, иногда от ремесленника к его подмастерьям и помощникам. После ПБК из-за смерти многих ремесленников появилась опасность утраты знаний и умения. Нужно было срочно преодолеть привычку к хранению тайны профессии и записать основные сведения о ходе исполнения профессии. Эти записи, какими бы примитивными они не были, означали качественный скачок в развитии европейской письменной культуры. Впоследствии они послужили базисной информацией для целых ремесленных сословий (цехов, гильдий), возникших в ходе восстановления городов после ПБК и их последующего роста.

Можно представить себе и другие области, в которых потребность в подробном описании прошлого могла быть спровоцирована катастрофой. В частности, катастрофа должна была дать толчок развитию эпистолярного жанра. У человека, которому раньше было достаточно послать с неграмотным мальчишкой нацарапанное на клочке приглашение на свидание, появилась траурная потребность перечислить в детализованном письме погибших родственников, урон, нанесенный имуществу и многое другое. Вполне естественно было и описать страшные природные явления, сопровождавшие трагедию. Но, главное, из-за возникшего разрежения населения многие ранее тесно связанные друг с другом личным общением люди были вынуждены впредь прибегать к написанию писем.

Почему и с какой целью вообще возникает историческое летописание?

В ответ на одну из моих статей, напечатанных в немецком журнале «Синезис» (в статье речь шла о том, что в индийской культуре не было идеи истории и что эта страна в течение веков спокойно обходилась без хронологии) уважаемая в историко-аналитических кругах госпожа Ангелика Мюллер задала в своей рецензии вопрос, который вынесен в заголовок данного раздела. Этот вопрос госпожи Мюллер можно рассматривать как второй по важности в ее статье (после вопроса, была ли в Индия история: мои аргументы ее не до конца убедили). Ссылаясь на классика немецкой исторической аналитики Гуннара Хайнсона, она подчеркнула заслуги библейских иудеев: евреи, мол, изобрели историю (а не «античные» греки, которые «подарили» нам много имен собственных историков).

При этом госпожа Мюллер не предложила для обоснования еврейского приоритета в моделировании прошлого никаких конкретных механизмов. Предположительное еврейское изобретение истории выглядит скорее как продукт творчества, как акт мышления, а не как шаг за шагам понятный механизм. И в любом случае, от этого религиозного исторического летописания без хронологии не перекидывается никакого моста к рассмотренной мной европейской, основанной на датах исторической идее.

Ввиду больших сомнений в существовании евреев в Палестине в древние времена, я не буду здесь подробнее останавливаться на этой классической версии. Согласно исторической аналитике, нельзя исключить, что еврейство и иудаизм были чисто европейским явлением. И что библейская история была написана в Европе в согласовании со сконструированной ранее европейской историей. Однако эта библейская история ставших после укрепления в Европе католичества излишними евреев была «сослана» в древнюю Палестину (это произошло в конце эпохи Возрождения или еще позже), также как ранняя история мусульман (по крайней мере частично, а скорее всего стопроцентно, европейская) была сослана в пустынную Аравию.

Почему именно в Палестину? Во-первых, туда в XVI–XVII веках «крестовые походы» венецианцев, генуэзцев и других государственных образований христиан Средиземноморья, а также оттоманская экспансия, забросили некоторое количество евреев. Во-вторых, в этих османских провинциях, за которые еще только шла борьба христиан с османами, не было никаких самостоятельных властителей, способных гласно противостоять этой вымышленной ссылке. И, в-третьих, эта территория, с которой европейцы только что поближе познакомились, оказалась волей судеб до того не вовлеченной в массовое историческое творчество.

Впрочем, речь вовсе не идет о религии людей, которые первыми начали писать хроники. Важнее понять, как и когда действительно предпринимались первые действия по моделированию прошлого, которые еще не воспринимались как таковые (т. е. как исторические), и как и когда события стали описывать и начали датировать. Иными словами, когда произошла естественная профанация исторической идеи и возникновение исторического жанра литературы.

Если описание последствий катастроф адресовалось не частному лицу, а чиновнику, управляющему целой областью, владельцу крупного имения и т. п. то объем соответствующего описания еще более возрастал. Пожалуй, именно так и возникли первые хроники. Не исключено, что их читало несколько человек. Если они хорошо хранились и пережили десятилетия, то следующее поколение читало их уже с иной позиции: не как призыв к немедленному действию, к адекватной реакции на катастрофические события, а впервые ― как исторический документ, как описание прошлого.

Именно так, мне кажется, и начала формироваться историческая идея. Однако ей не суждено было в этот начальный период оформиться в идею точного соотнесения событий точкам на временной оси, ибо понятие последней еще не сформировалось. А уже через поколение — два такая привязка описанных в письме событий к какому — либо хоть как-то датируемому моменту прошлого представляла собой нелегкую задачу. Кроме того, из-за возникновения новых городов и естественной в эпоху ненормированного письма динамики их имен, возникали и трудности идентификации рассказов о прошлом с именно той местностью, где они на самом деле произошли. В результате, могло начаться разнесение катастрофических (и не только катастрофических) событий по ― сперва соседним ― векам и по регионам.

Jacob Burckhardt (1818–1897)

Gustav Droysen (1808–1886)

Theodor Mommsen (1817–1903)

Эпоха после ПВП (последнего великого потрясения ― ПБК) характеризовалась также и возникновением различных мистических и религиозных течений, а также появлением записанных историй о жизни видных деятелей этих религиозных течений. Так началось появление жанра жития, в котором фантастические компоненты преобладали над документальным повествованием.

«Составители первых исторических записей не отбрасывают народных преданий, но подвергают их переработке соответственно своим интересам, усложняют и расцвечивают их плодами своей фантазии» (Вайнштейн, стр. 6)

Лишь на столетие позже, чем эпоха ПВП, когда начало развиваться книгопечатание (изобретение книгопечатания в 1440 или даже в 1455 году подвергается в исторической аналитике сильному сомнению), некоторые из этих хроник стали доступны определенному более широкому кругу читателей (это не значит, что подобные описания сохранились до наших дней). И оказалось, что такого рода исторические повествования представляют собой материал, который люди охотно читают. Появилась потребность в новых подобных повествованиях. Но реальных хроник было мало, некоторые были съедены крысами, погибли в пожарах, были выброшены на свалку за ненадобностью, другие находились в частном владении и были мало доступны. Да и очень уж они походили друг на друга, а читателя нужно было развлекать таким чтивом, которое не казалось бы ему скучным.

Лучше всего перечисленным требованиям удовлетворяли литературные произведения, которые по форме (по жанру) сохраняли характер хроник, а содержательно предлагали бы читателю новый материал. Так историю начали даже не фальсифицировать (для фальсификации истории нужно знать, каким наше прошлое было на самом деле), а придумывать, конструировать, сочинять. Со временем, как теперь принято говорить, процесс пошел. Он начал развиваться по собственным, законам, приобрел собственную динамику.

Зачем писать все время о катастрофах, про них лучше забыть. Давайте будем писать о войнах, о славных победах наших над не нашими, о битвах и событиях вокруг них. Не важно, что никаких битв, войн и побед на самом деле не было. Или речь шла о войнах, которые были, но о которых у пишущего сохранилось так мало надежных сведений, что он просто обязан был прибегнуть к собственной фантазии, к собственным представлениям о том, что может привлечь читателей. Есть читательский спрос, значит нужно создавать адекватное ему предложение. А вокруг столько больших полей, на которых могли бы происходить самые что ни на есть драматические сражения огромных армий никогда на самом деле не существовавших противников.

ТИ видит все это иначе и растягивает процесс возникновения исторической идеи на тысячелетия. Но и она вынуждена признавать, что прогресс в плане правдивости описания прошлого в ходе выдуманных ею тысячелетий был минимальным. Тот же Вайнштейн пишет на тему о «древнеегипетской» историографии:

«Любопытно, что уже в этом древнейшем историческом произведении история фальсифицируется как путем раздувания размеров добычи, так и путем умолчания о потерях и поражениях» (стр. 6).

А, может быть, и не было «умолчания о потерях и поражениях» именно потому, что на самом деле никаких войн и сражений не было, а рассказ о богатствах и могуществе фараона в Палермском камне с указанием размеров построенных фараоном городов, храмов, дворцов, кораблей, объемов добычи и т. п. был просто литературным произведением, написанным по законам начинавшего зарождаться жанра. В любом случае, согласно тому же автору

«ни подлинного исторического повествования, выявляющего связь причин и следствий, ни представления об истории как изменении во времени древние египтяне так и не создали до конца существования их государства» (стр. 7).

И не одни только «древние египтяне» были крайне слабы в понимании идеи истории как отражения реального прошлого:

«В ассирийской историографии даже чаще, чем в египетской, практиковалось сознательное искажение фактов. Ярким примером служит сообщение Ашшурбанипала (VII век до н. э.) о завоевании им Египта, совершенном в действительности его отцом Асархадоном. Подобные фальсификации соответствуют египетской практике выскабливания в надписях имени одного царя и замены его другим. Очевидно, восточные цари, пытаясь такими грубыми приемами обмануть потомков и самих богов, отказывали и тем и другим в способности отличать истину от лжи или узнать правду из других источников. (Вряд ли это свидетельствует о развитой историографии.Е.Г.) О распространенности таких приемов фальсификации свидетельствует то, что многие надписи заканчиваются угрозой божеской кары и проклятием по адресу тех, которые осмелятся их уничтожить, исказить или изменить в них хотя бы одно слово (например, в надписях царей Лагаша, в Бехистунской надписи персидского царя Дария и др.)» (стр. 8).

Не сразу после катастрофы, но через какое-то время началась и «Великая акция» (как ее назвал Вильгельм Каммайер). Несколько позже, когда идея истории, славного прошлого (на бумаге, конечно и только на бумаге), родства с уже поселившимися в массовом воображении историческими героями и т. п. охватила умы, появились богатые заказчики на собственную историю. А где спрос, там и предложение (извините за повтор). Целые артели грамотеев (католических монахов и итальянских и немецких гуманистов ― гуманистов не потому, что они как-то особенно гуманны, а из-за своего активного участия в создании гуманитарных наук, в том числе и истории) начинают трудиться над решением поставленных задач. Заказанные «исторические» книги сундуками поступают в распоряжение римских пап, королей и наиболее прытких феодалов местного значения.

Итак, история была придумана

Предлагаю обдумать еще раз и несколько более подробно ситуацию вокруг первых книг на исторические темы. Не вдаваясь сейчас в споры о том, на сколько поколений позже официальных дат из ТИ (1440―1455 годы) на самом деле было изобретено книгопечатание, перенесемся мысленно в эпоху, когда появились первые печатные книги. Некоторые из них содержали в обработанной в духе нового времени форме письма — отчеты о той страшной поре, которую я сокращенно обозначил как ПВП. И как только некоторые из сохранившихся сообщений из XIV века были напечатаны (это не должно значить, что соответствующие книги существуют еще сегодня: крысы! сжигание книг! сырые книгохранилища! И так далее), быстро выяснилось, что как раз такие публикации охотно покупаются и читаются: на ужасные истории имелся и тогда высокий спрос.

Но запасы подлинных первых хроник был быстро исчерпан. Тог да писатели начали подражать им. Хотя прошли уже 100―150―200 или более лет, еще можно было с затруднениями и ошибками вспомнить время ПВП, последствия этой катастрофы и перипетии последующего времени восстановления разрушенного. А что исчезло из памяти, авторы заменяли фантазиями на заданную тему. Скоро они открыли, что и другие увлекательные истории (о войнах, битвах, королях и так далее находят оживленный отклик). Начали писать также об этом, «как бы» хроники или исторические романы.

Таким образом, толькo-только возникшая историческая идея быстро смещалась в направлении чистой литературы. Ведь написанное должно было быть в первую очередь увлекательным. Должно было убедительно действовать на потенциального издателя: не в историческом, а в «капиталистическом» смысле (Да, такую книгу я смогу хорошо продавать). Содержание романов вовсе не должно было безусловно соответствовать реальному прошлому, да и не могло ему соответствовать в деталях, ибо оные в большинстве случаев не дошли до писавших.

Разновидностью жанра историй ужасов стали жития святых великомучеников. Не без привкуса садистского наслаждения читались повествования о пытках и мучительных казнях, тоже, в основном, выдуманные. Современная писателю действительность поставляла для таких историй достаточно сюжетов и деталей, которые и переносились в далекое прошлое (так было безопаснее, так можно было избежать обвинения в ереси инакомыслия и критицизма). Чисто христианский характер этим фантазиям стали придавать несколько позже, по мере усиления влияния церкви на общество.

В это же несколько более позднее время ― уже под влиянием успеха первых историй ужасов ― историю открыли для себя господствующие или влиятельные круги, в том числе и церковные руководители и т. п. Они быстро сообразили, как можно инструментализировать жанр исторического повествования для собственных целей. В сфабрикованных церковниками или выполненных по их заданию сочинениях было еще меньше достоверного описания прошлого, чем в исторических романах. Они знали, что не имелось никакого длительного исторического прошлого. Именно поэтому предметом заказа стало: создать относительно достоверно звучащее виртуальное прошлое. Новая «хроника» только не должна была противоречить уже наличествующим историческим романам, ставшим относительно широко известными.

И, впрочем, не возникло ли слово «роман» оттого, что истории сочинялись о «римлянах», Риме (Rom)? Или потому, что наименование «роман» для произведений эпического литературного жанра эпохи Возрождения происходило от используемых языков: романские языки, а не латинский использовались как языки написания романов. Уве Топпер полагает, что «роман» происходит от «романса». Я убежден, что заимствование наименования происходило в противоположном направлении: романс был чем — то, что уже описали в романах.

Таким образом церковь и государство начали заказывать исторические романы (выдаваемые за собственную историю) и платили за них также золотом и серебром. Также и «исторические» труды, созданные талантливейшими писателями — гуманистами не по непосредственному заказу, а в надежде на писательскую известность и гонорар, находили все больший сбыт. Тогда-то и начался золотой век исторического творчества. А там, где текут большие деньги, можно без психоаналитических конструкций (типа встречающейся у Великовского и пропагандируемой Марксом попытки посткатастрофального общества вытеснить из сознания страшные воспоминания о катастрофе) хорошо заработать на истории фантастических земель. Другой вопрос, когда в этом процессе массового выдумывания истории возникает вопрос о достоверности знаний о прошлом.

Это сегодня считается, что предметом исследования историка является прошлое и его задача состоит в создании правдоподобных моделей прошлого. При этом считается самим собой разумеющимся, что историки моделируют прошлое с намерением, получить по возможности более полную и адекватную картину прошедших эпох. В этом смысле мы можем говорить о том, что историки реконструируют прошлое или, по крайней мере, они должны этим заниматься. Но так ли это было в эпоху Возрождения? Чтение книг по историографии позднего Средневековья и Возрождения показывает, что названная Вайнштейном «проблема происхождения исторической науки (как мы видели выше, возникшей только в XIX веке.Е.Г.) как системы достоверных знаний о фактах, относящихся к развитию человеческого общества» не так проста, как это внушается массовому читателю книг по истории.

Другой вопрос: насколько качественно историки эту задачу выполняли до сих пор и выполняют сегодня? Действительно ли мы можем считать созданные ими модели прошлого реконструкциями оного? Не заменяют ли они отсутствие информации о прошлом, о чем историки должны бы правдиво нам сообщать, выдумками, фантазиями, сказками, мифами, которые они пытаются выдать за свое знание о прошлом? Лучшие из них знают о том, что их собратья по профессии грешны в этом плане. Яков Соломонович Лурье в книге «История России в летописании и восприятии нового времени» рассказывает о том, что выяснение того, «как это было на самом деле» (по знаменитому высказыванию реформатора историографии XIX века фон Ранке), во многом разрушает сложившееся представление об истории и продолжает:

«Непривычно представлять себе историю Древней Руси без красочных описаний походов на Царьград, без рассказа о хитроумном отмщении Ольги жителям Искоростеня, о подвигах шести «храброе» в Невской битве и засадного полка на Куликовом поле. Так же болезненно ощущается разрушение традиционных взглядов на всемирную историю. Тартарен из Тараскона в романе А. Доде был глубоко возмущен, когда ему сказали, что его любимый герой Вильгельм Телль ― легендарная личность, что он никогда не существовал», (стр. 170–171 в книге «Россия древняя и Россия новая»)

Не нужно считать нас, исторических аналитиков, которые ставят сформулированные выше вопросы, излишне подозрительными людьми. Сами историки неоднократно вскрывали подобные грехи своих собратьев по цеху исторического ремесла (правда, сколько бы конкретных случаев фальсификаций, подделок, выдумок и т. п. честные историки ни вскрывали, цех в целом продолжает делать вид, что случаи эти единичны, принципиальной роли не играют и на общую модель прошлого, историками созданную, никакого воздействия не оказывают).

Историческая аналитика «коллекционирует» все такие случаи, выявленные историками, и пытается оценить масштаб данного явления. Забегая вперед, скажем, что явление сие, к сожалению, оказывается столь крупномасштабным, что у любого логически и не предвзято мыслящего человека возникает картина абсолютной недостоверности созданной историками модели нашего прошлого.

Для кого пишется история? Порой создается впечатление, что историки моделируют прошлое не для нас с вами, а для себя, для своих чисто профессиональных целей. А нам (так называемым массовым читателям) отводится роль потребителя исторических романов, «исторических» кинофильмов и телепередач, в лучшем случае, еще и популярных изложений моделей историков. Почему возникает такое подозрение, даже уверенность, в том, что дела обстоят именно таким образом? Потому что историки практически всегда представляют нам свои модели, свои ― в лучшем случае ― гипотезы так, как будто никакого или почти никакого сомнения у них в правильности оных нет. Весь стиль изложения истории должен внушить нам, читателям, что все в порядке, историки владеют своим ремеслом и никаких оснований для сомнений нет и быть не может.

На самом же деле в своих «внутренних» или «научных» публикациях, они только и делают, что спорят о неясных местах в своих моделях, о вариантах своих интерпретаций, выдвигают взаимоисключающие версии истории (см. об этом подробнее в следующих главах). Так почему такая нечестность общественной презентации? Не потому ли, что за частными спорами скрывается общая неуверенность в верности всех основ традиционных представлений об отдаленном прошлом?

Когда начинается более или менее достоверная история: в 1582 году или в 1648 году?

Каждый раз, когда вопрос такого рода формулируется очередным критиком хронологии, он вызывает бурю эмоций. Представители ТИ рассматривают его как очередную провокацию (для них и китайские хроники, «написанные» за тысячи лет до реального изобретения китайской грамоты, ― поставщики достоверной исторической информации). Не слишком радикальные критики ТИ ежатся и задумываются: а не слишком ли далеко докладчик или автор хватил, не помешает ли его радикализм восприятию нашей критики историками.

Не помешает, господа, не помешает: историки не воспримут нашу критику никогда, ни в какой самой умеренной ее форме. Им гораздо проще зарабатывать на жизнь, крутясь в необозримом хаосе «исторических источников» (про их создание после ПВП см. выше), чем начать вникать в малые и средние противоречия, коими пестрят эти самые «исторические источники». А вступать в конфликт с собственной академической мафией и участвовать в трудной борьбе с устоявшимися мифологизированными общественными представлениями, бороться за реформу исторического образования ― кому из них эта головная боль нужна?!

Но все-таки вернемся к поставленному в заголовке раздела вопросу. Разные критики хронологии формулировали его и для года 1000 н. э., и для года 1350. И каждый раз оказывалось, что названная дата слишком оптимистична. Такова же ситуация с годом 1582: в этом году была вроде бы проведена григорианская реформа календаря, в этом году Иисусу Христу (историческому или мифическому) был отведен срок древности в 1582 года, а уже якобы в следующем году Иозеф Юстус Скалигер (о нем я расскажу ниже, во второй части книги) опубликовал величайший исторический бред всех времен и народов, лежащий и сегодня еще в основе общепринятого мифа о прошлом: хронологию мировой истории.

Некоторые из радикальных критиков историографии (например, Пфистер) считали окончание тридцатилетней войны и заключение после нее Вестфальского мира в 1648 году важной вехой в создании ТИ. В ходе войны уничтожались в массовом порядке исторические документы и целые их архивы, история де активно переписывалась в угоду одной из религиозных сторон конфликта. А середина XVII века вроде бы так близка к современности, что по крайней мере то, что происходило после 1648 года не должно подвергаться сомнению.

В последнее время в обиход входит все больше свидетельств о том, что историческое творчество продолжалось и после 1648 года. Много таких фактов описано у Н. А. Морозова и в книгах Г. В. Носовского и А. Т. Фоменко. Так, вся древняя китайская история была сочинена в конце XVIII века. Я. В. Кеслер в своей книге «Русская цивилизация (Ненаписанная история)», Москва: Русский Двор, 2001, приводит многочисленные примеры переписывания российской истории в царствование Екатерины Великой и в XIX веке. Древняя история Месопотамии и Египта были придуманы в XIX веке. Тогда же начали придумывать древнюю историю Индии и Бирмы. А уж о попытках переписывания истории в XX веке большинство читателей должны быть не просто наслышаны, а довольно хорошо информированы. Можно с полной уверенностью утверждать, что выдумывание древней истории продолжается и сегодня и не закончится в начавшемся XXI веке.

Менее известно то обстоятельство, что, начиная с конца XIX века, филологической отрасли под названием история почти удалось проникнуть в сообщество академических научных дисциплин. Для этого хронологию объявили де — факто завершенной. Более того, после первой мировой войны ее «понизили в должности», назначили во вспомогательные науки по отношению к псевдонауке истории, перестали ее преподавать в университетах и фактически устранили как самостоятельную научную дисциплину. Некоторые проблемы, связанные с хронологией, будут подняты во второй части книги.

Заключение: Цели исторической аналитики

В настоящей главе я постарался наметить некоторые пути к пониманию того, как европейская идея истории возникла после последней большой катастрофы (ПБК, она же ПВП), имевшей место в середине XIV века. К сожалению моделирование прошлого с самого начала развивалось не так, как нам в XXI веке с позиции науки XX века хотелось бы. История провела первые шесть веков своего земного существования не как служанка «исторической истины», не как леди с академическими замашками, а как дама легкого поведения, удовлетворявшая потребности любой группы населения, любых правителей и идеологов, любой церкви и любой национальной идеи, способных оплатить ее литературные услуги (подробнее об этом в следующих главах).

Как бы прекрасна ни была куртизанка, ей не место в обществе мудрецов. Ни в каком качестве, кроме как в исходном качестве куртизанки. И задача заключается не в том, чтобы замаскировать даму легкого поведения под еще одного мудреца (только женского рода и очаровательной внешности), а в том, чтобы оставить мудрецам научное поприще, а куртизанке ― платнo-любовное.

Мы не историки, историки не мы. Наш предмет ― критика хронологии и историографии. Мы хотим убедить будущие поколения историков в необходимости создать новую более строгую и более критическую науку о прошлом человеческой цивилизации (прошлo-ведение) и ― за неимением альтернативы ― вынуждены критически анализировать материал, предоставленный нам историей. Медленно пробиваясь через дебри исторической литературы, мы хотим попытаться выделить в огромном континууме квазиисторического шума небольшое подмножество истинного знания о прошлом. Или, по крайней мере, показать историкам, что такой путь возможен.

Но мы должны делать это с максимальной осторожностью, в ус ловиях презумпции виновности истории в преднамеренном и/или непреднамеренном искажении нашей картины прошлого, увода ее в миры фантазий и растянутой (порой аж в десяток раз) хронологии. Мы должны при этом проявлять искусство криминалиста, ищущего Разгадки в «закрученных» ситуациях. И мы должны стараться освоить ремесло хирурга, отделяющего больную ткань от здоровой. Если нам повезет, и мы справимся с этими трудными задачами, нам, быть может, со временем удастся отделить слои исторического знания от всех слоев исторического мусора, заслоняющих нам взгляд на наше действительное прошлое.

Мы и не хотим состязаться с историками, знающими с точностью до часа и минуты все о каждом чихе каждого из никогда не существовавших правителей, мудрецов и героев. Мы будем вполне удовлетворены пусть хотя бы приблизительным списком надежных, менее надежных и недостоверных исторических событий, исторических персонажей и исторических процессов. Мы готовы ограничиться малой частью необозримого хронологического материала, придуманного десятками поколений историков, но зато частью достоверной и обоснованной, проверенной и выверенной не предвзятыми учеными.

И хотя приятно читать у Лурье приводимые ниже строки:

«Предания о вещем Олеге, Игоре, Ольге, Алеше Поповиче не были описанием действительных фактов IX и X веков, но они отражали эпическую традицию, которой предстояло жить на Руси еще много столетий. Поздние сочинения о Куликовской битве не были «газетной» хроникой этого сражения, но они отражали постепенное осознание победы над Мамаем на протяжении столетия после битвы. Мы имеем серьезные основания сомневаться в том, что составитель Никоновской летописи имел в своем распоряжении древнерусский «лист», затерянный в древние времена и внезапно всплывший из недр московских архивов в XVI веке. Но история составления этого летописного свода требует изучения» (стр.171).

Пока нет свидетельств тому, что среди историков велика готовность пойти по этому трудному пути. Основанием для скептической оценки позиции даже самых умных из историков может служить другая цитата из той же книги (стр. 26), которая воспринимается как негативный аналог обязательной в советское время ссылки на классиков марксизма — ленинизма:

«То, что именуют «скептическим направлением» в исторической науке, вытекает обычно не из излишне осторожного отношения к показаниям источников, а из полного пренебрежения ими ― из общих вне источниковых соображений. Таковы, например, теория Н. А. Морозова о легендарности античной истории и утверждение его последователей ― Г. В. Носовского и А. Т. Фоменко о недостоверности всех источников «до печатной эпохи» и всей русской истории до Романовых. Эти авторы не анализируют источники, а заявляют, что все памятники (в том числе и вещественные и добытые археологами при раскопках) — плод фальсификации более позднего времени».

Это упрощенное до примитивизма изложение позиции ново хронологических критиков (никто, например, не утверждает, что ВСЕ археологические артефакты являются плодами фальсификации) ставит под сомнение способность уважаемого автора воспринимать серьезную критику и готовность вести диалог с серьезными учеными, обладающими нетрадиционным взглядом на предыдущий опыт моделирования прошлого. Такого рода заверения в верности ТИ и традиционной растянутой хронологии стали в последние 10―15 лет обязательными для историков и ничего, кроме действующего в ТИ запрета на диалог с исторической аналитикой, не отражают. С той же убедительностью Лурье мог бы обвинить Морозова и его последователей в том, что в их книгах используется не тот типографский шрифт, что и делает, мол, все критические наблюдения абсолютно бездоказательными.

Возвращаясь к вопросу о прошловедении, отмечу, что мы хотим увидеть в рамках оного такую детально обоснованную хронологию, которую каждый заинтересованный человек мог бы проверять и перепроверять, не останавливаясь перед искусственно созданными историками бесчисленными трудностями. Каждая дата в рамках такой хронологии должна снабжаться подробным перепроверяемым обоснованием. В век электронных средств информации мы не только смеем надеяться на достижение такого состояния, но можем даже быть уверенными в том, что сопротивление историков превращению хронологии в общенародное достояние исчезнет через поколение — другое и их сегодняшнее элитарное отсиживание в башне не из слоновой кости, а из грубо подогнанных гранитных блоков, сменится на истинное служение народу. История принадлежит оному, а не клике академиков и функционеров цеха исторического ремесла, зарабатывающих ею свой хлеб с маслом и презирающей каждого, кто осмеливается задавать неприятные вопросы.

Литература

[Барг] Барг М. А. Эпохи и идеи. Становление историзма. М.: Мысль, 1987.

[Бикерман] Бикерман Э. Хронология древнего мира. М.: Наука, 1976.

[БСЭЗ] Большая Советская Энциклопедия. 3–е изд.

[Вайнштейн] Вайнштейн Осип Львович. Западноевропейская средневековая историография. М. ― Л.: Наука, 1964.

[Вернадский] Вернадский Георгий. Русская историография. М.: АГРАФ, 1998.

[Габович] Габович Евгений. Фоменко не одинок. Критика хронологии и ревизия истории в Западной Европе. Приложение VI к книге Г. В. Носовский, А. Т. Фоменко, Реконструкция всеобщей истории. Исследования 1999–2000 годов. Новая хронология, М.: Деловой экспресс, 2000. с. 573–600.

[Гене] Гене Бернар. История и историческая культура средневекового Запада. Языки славянской культуры. М., 2002.

[Жирмунский] Жирмунский В. М. Новейшие течения историко-литературной мысли в Германии. В сборнике «Из истории западнo-европейских литератур». Л.: Наука, 1981.

[Карамзин] Карамзин Н. М. История Государства Российского. Кн. 1. Санктпетербургъ, 1842.

[Карьяхярм] Карьяхярм Томас. Справочник историка. Таллинн: Арго, 2004.

[Кесслер] Кесслер Я. В. Русская цивилизация (Ненаписанная история). М.: Русский Двор, 2001.

Контлер Ласло. История Венгрии. Тысячелетие в центре Европы, Весь мир. М., 2002.

[Кроче] Кроче Бенедетто. Теория и практика историографии, Языки русской культуры. М., 1998.

[Кулаковский] Кулаковский Юлиан. Памяти Моммзена // Журнал министерства народного просвещения. 1904. № 1. С. 39―61.

[Лосев] Лосев А. Ф. Античная философия истории, М.: Наука, 1977.

[Лурье] Лурье Яков Соломонович. История России в летописании и восприятии нового времени // в книге «Россия древняя и Россия новая». СПб., 1997.

[Малый Эфрон] Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона. Пб., 1907.

[Майер] Meyers Enzyklopadisches Lexikon in 25 Banden, Lexikonverlag, Mannheim/Wien/Zurich, 1971

[Манн] Манн Голо. Исторические науки вчера и сегодня. Т. 10. Энциклопедия Майера, 1972.

[Маркс] Маркс Христоф. Интернет — сайт www.paf.li

[Моммзен] Моммзен Теодор. История Рима: в 4 т. Ростов — на — Дону: Феникс, 1997.

[НФ] Носовский Г. В., Фоменко А. Т. Реконструкция всеобщей истории. Работы 1999―2000 годов. Новая хронология. М.: Деловой экспресс, 2000.

[Платонов] Платонов С. Ф. Полный курс лекций по русской истории. Петрозаводск: Фолиум, 1995.

[Хейзинга] Хейзинга Йохан. Задача истории культуры // «Об исторических жизненных идеалах и другие лекции», Overseas Publications Interchange Ltd, London, 1992.

ГЛАВА 4 ФАЛЬСИФИКАТОРЫ ЗА РАБОТОЙ

Язык дан историку для того, чтобы скрыть отсутствие знаний о реальном прошлом.

Почему не существует музы фальсификации? Потому что все девять муз активно занимаются подделками.

«Сестра Мельпомены», Славомир Чивобаг, черногорский просветитель конца XVIII века.

Музы воодушевляют людей к занятиям искусствами, одаряют их талантами к поэтическому и иному вымыслу. Сначала были три музы: Мелета — муза размышления, Мнема — муза памяти и Айода — муза песни. Жили они в до письменный век и как ни старались помогать людям, много не добились. Не было в то время ни поэзии, ни прозы, ни комедии, ни трагедии, ни живописи, ни скульптуры. Никакой, можно сказать, цивилизацией в те времена еще не пахло. И хотя память порой и подводила, мистификации и подлог, обман и фальсификация еще не были особо популярны среди муз. Но обманывать люди уже научились на уровне прозы жизни: и зверей на охоте, и соседнее племя в ходе войны, и соплеменников — при разделе добычи. Но на фоне кровавых драк, убийств и каннибальства обман выглядел тогда невинным развлечением.

Потом у Зевса от музы памяти, которая к тому времени стала именоваться Мнемосиной, родились девять неглупых дочерей и все они оказались склонными к розыгрышам и выдумкам, к обману и надувательству. Они подросли и поделили между собой те немногие виды искусств и наук, которые к тому времени начали зарождаться. Вообще-то им полагалась поощрять возвышенные занятия, но жизнь У подножья Олимпа была скучноватой, талантливых людей было мало, а вот склонных к обману — хоть пруд пруди. Поэтому у некоторых из сестер, и в особенности у Клио — музы истории, которую еще только предстояло создать, оказалась сильно развитой врожденная склонность к мистификациям и обману, выдумкам и подделкам. Ей усиленно помогали в ее проделках сестры, покровительствовавшие нарождающейся литературе и единственной из доступных наук — астрономии, которой заправляла сестра Клио по имени Урания.

Клио изображали скромно одетой юной женщиной, не расстающейся со свитком папируса, что свидетельствует не о длительности египетской истории, а только о существовании торговых связей между дельтой Нила и созданными романскими феодалами герцогствами на юге Балкан. Не способная прельстить никого своей женской красотой, Клио баловалась розыгрышами и изобретениями, фантазиями и играми на тему «что было бы, если бы». Ей усиленно помогали сестры ее Каллиопа — муза эпоса, которую принято изображать в мечтательной позе с восковой дощечкой и стилом — острой палочкой для письма в руках, а также Полигимния — муза красноречия и сочинителей гимнов, Мельпомена — муза трагедии и Талия — муза комедии. Даже Евтерпа — муза лирической поэзии и музыки не гнушалась участия в проделках Клио. Только Эрато — муза любовного стихоплетства и мимики и Терпсихора — муза танца держались, как правило, в стороне от баловниц.

Мистификации — проделки муз?

Зевс был, как известно, мужик любвеобильный, и хотя с Ганимедом у него детей не было, как он ни старался, но со временем и Мелета тоже нарожала ему немало дочерей, ставших покровительницами отдельных наук. Мнемосина ревновала Зевса к своей старшей сестре и поэтому распорядилась так, чтобы имена этих муз остались навеки людям неизвестными. Поэтому мы не знаем, как, например, звали музу сравнительной германистики или музу статики, музу квантовой механики или музу онкологии. Но известно, что и эти кузины девяти знаменитых муз не гнушались фальсификации. И хотя рассмотрение проблематики фальсификации в современной науке и выходит за пределы этой книги, я коротко коснусь и этого вопроса ниже.

Дочерей Айоды от Зевса (неужели вы решили, что он оставил одну из трех сестер без своего интимного внимания?!) постигла та же участь, что и Мелеты: они тоже стали безымянными музами, покровительницами книгопечати и электронных средств коммуникации и хранения информации, живописи и скульптуры, архитектуры и иных прикладных искусств. И они тоже оказались талантливыми ученицами мистификаторши Клио. В этой главе я хочу рассказать о проделках Каллиопы и Клио в союзе с некоторыми сестрами и кузинами.

Использование термина «фальсификация» по отношению к описанию прошлого является спорным. Фальсифицировать можно лишь то, что существовало или известно: банкноты, монеты, картины художников и произведения писателей, стиль которых можно имитировать. По этой причине фальсификация имела и имеет место в новой и новейшей истории (см. главу 1 выше). В случае «античной» и вообще «древней» истории правильнее говорить об ее придумывании. Наше отдаленное прошлое не только и не столько описывалось неверно, сколько талантливо создавалось на виртуальном уровне, выдумывалось историческими фантастами.

Так как история — это модель прошлого, а выдумки, не основывающиеся ни на какой аутентичной информации, трудно считать моделью (фантастика — она и есть фантастика, даже если маскируется под научную), то мы можем с определенной натяжкой говорить о фальсификации истории, когда вместо модели прошлого нам пытаются подсунуть исторический роман, никак с реальным прошлым не связанный. Однако нужно учесть, что использование слов «фальшивка», «фальсификация» и «фальсификатор» широко распространены и поэтому во многих цитатах они встречаются, хотя и не выражают суть дела с полной адекватностью.

Важный вопрос: с какого времени можно быть уверенным в том, что выдумывание прошлого, его виртуальной картины закончилось и больше не будет иметь места? Ответ на этот вопрос можно дать лишь в некотором приближении: приблизительно с 2200 года н. э. Во всяком случае приблизительно к этому времени никого из ныне живущих эта проблема не будет больше волновать. Пока же, нужно признать, никакого более скорого конца творчества созидателей виртуальной истории ожидать не приходится. Продолжается изготовление фальшивых картин старых мастеров и фальшивых изображений (чаще всего, выдуманных) исторических деятелей, фальшивых рукописей и фальшивых «античных скульптур». Продолжается переписывание истории в угоду идеологиям и политике. Продолжается фабрикация и текстов, и артефактов (например, фиктивных археологических находок).

Начну с недавнего примера. Солидная консервативная немецкая газета «Ди Вельт». Канун Нового года. В разделе «Мир компактно» на стр. 32 в номере от 30 декабря размещена краткая заметка «Взорвано кольцо изготовителей фальшивок». Речь идет о разоблачении израильской полицией банды изготовителей подделок, которые в течение последних 20 лет водила за нос лучших экспертов мира. Преступники продавали в Израиле и во всем мире свои изделия, которые умело выдавали за археологические находки из раннего библейского периода. А так как именно этот период никак не подтверждается археологически, то эксперты по этому периоду старины писали в штанишки от восторга и платили солидные суммы за подделки. Они характеризовали фальшивки как важнейшие находки за всю историю археологии в Палестине.

Наверняка в ближайшее время в печати появятся подробности об этой некрасивой истории. Пока известно только, что банда состояла из четырех искусных специалистов своего дела. К числу их подделок относился изготовленный из слоновой кости фрукт фаната, который ученые зачислили в разряд единственной аутентичной находки из числа реликвий Храма Соломона. Дальнейшие детали будут с интересом восприниматься широкой публикой. Но уже сейчас ясно, что мошенники искусно эксплуатировали слепую, религиозную веру экспертов в виртуальное прошлое, в выдуманную традиционными историками длинную историю, которую даже находящаяся у них под пятой археология не в состоянии подтвердить.

Но чтобы залатать рваные дыры в теле истории, чтобы дать им обрасти историческим мясом, все методы хороши. И изготовители фальшивок во все времена паразитировали на непролазной глупости историков — фанатиков и бросали им куски желанного исторического мяса, которые те жадно пожирали. И сколько бы разоблачений ни проходило у нас перед глазами, можно быть уверенным, что еще большее их количество давно уже записано в разряд подлинных свидетельств верности традиционной истории и заполняет витрины музеев во всем мире, красуется в качестве иллюстраций в бесчисленных книгах и помогает традиционным историкам спать спокойно и убеждать самих себя в том, что мол их исторические модели подтверждены археологией.

Фальсификатор XIX века

Здесь я хочу рассказать об одной из известных акций по фальсификации истории, которая обошлась ее главному действующему лицу всего в два года тюремного заключения. Дело в том, что он подделывал не банкноты и не государственные документы, а «всего лишь» письма великих персонажей прошлого. Мой рассказ о мошеннике от истории не является назидательным или укоряющим. Его главная цель — заставить читателя задаться вопросом о том, а сколько менее наглых подделывателей исторических документов или выдумщиков якобы исторических реалий остались не разоблаченными и поставляют и по сей день материал для учебников, по которым учат историю наши с вами дети и внуки.

Речь идет о французе Врен-Дени Лука, выходце из крестьянской семьи (год рождения 1818). Поступив на работу в генеалогический институт, он научился там изобретать льстящие самолюбию клиентов генеалогические деревья. По свидетельству историка Карин Вагнер, которая вот уже три года активно участвует в работе наших Исторических салонов, и которая более 20 лет посвятила работе в архивах Франции, Германии и Италии и исследованию генеалогических деревьев и генеалогической истории живущих в Германии потомков гугенотов, практически все генеалогические книги полны таких сочиненных на потребу клиентам историй, порой настолько неправдоподобных, что трудно понять, как потомки французских Дворян были согласны платить деньги за соответствующие этим сделанным задним числом записям «выписки» из генеалогических книг или за такие генеалогические деревья.

Но вернемся к герою этого раздела. Работая в генеалогическом институте, Лука много читал и нахватался исторических знаний, необходимых для такой работы. Только набравшись основательно опыта в этой области он постепенно занялся изготовлением поддельных писем великих исторических личностей. Так как силен был Лука только в родном французском языке (вот оно следствие трудностей в получении образования низшими слоями общества), то первоначально специализировался на письмах, якобы принадлежащих знаменитым французам Блезу Паскалю и Франсуа Рабле. Написав несколько сот таковых, он изрядно набил руку и выработал собственную технику перекрестной ссылки на более ранние письма.

Когда же в 1861 году он нашел покупателя для этой продукции в лице известного тогда французского математика и астронома Мишеля Часлэ, пользовавшегося всеобщим уважением члена Французской Академии, он начал расширять список «авторов» своих писем и включил в них постепенно и итальянца Галилея, и англичан Ньютона и Шекспира. Когда же он убедился в том, что покупателя не смущает ни то обстоятельство, что все эти «авторы» якобы прекрасно владели французским, ни хорошая сохранность написанных на бумаге писем, он обратился к «древности» и продал наивному члену Академии 10 писем Платона, 28 Плиниуса, а также письма, библейского Лазаря Петру, Марии Магдалены Лазарю, Клеопатры Цезарю и Александра Македонского Аристотелю. И эти письма тоже были написаны на бумаге и на чистейшем французском языке. К концу 60–х годов XIX века, потратив всего лишь 140 000 франков, его покупатель стал обладателем огромной коллекции из 27 с лишним тысяч писем, включавшей, кроме названных выше, например три тысячи писем Галилея, 1745 писем Паскаля, 622 письма Ньютона и даже некое письмо, якобы адресованное лично Христу.

Если бы Лука происходил из богатой дворянской семьи, окончил бы исторический факультет университета и выучил латынь и греческий, а, может быть, даже и арамейский, насколько полнее были бы сегодня наши представления об античности и истории возникновения христианства якобы в Палестине. Ведь латинские и прочие мало понятные письма покупали бы многие лица, а не только один интересующийся историей математик и астроном.

Лука искусно эксплуатировал французский патриотизм своего покупателя и начинял свои опусы разного рода белибердой, призванной задевать струны патриотизма в его душе. Так его Клеопатра в письме Цезарю хвалила климат Марселя и качество образования в галльских школах и сообщала о намерении послать своего сына учиться в марсельский лицей. Из писем Паскаля, якобы написанных им 11–летнему Ньютону, становилось ясно, что Паскаль уже тогда разобрался в природе гравитации и пытался пояснить ее суть юному Исааку. Тем самым приоритет в этой области вернулся во францию, а Ньютон оказался тугодумом, которому понадобились 35 лет для того, чтобы осознать изложенное ему в детстве Паскалем. Лука знал, что маститый академик немного рехнулся на славе Франции и охотно скупал каждое новое подтверждение ее превосходства над всеми остальными странами.

Именно французский патриотизм покупателя и оказался роковым для фальсификатора. Если Мишель Часлэ еще и был в состоянии довольствоваться распространением информации о франкофильстве Клеопатры в кругу семьи и друзей, то о французском приоритете в области гравитации он не мог не рассказать в Академии. Однако не все его коллеги оказались столь доверчивыми, как он сам, и ему пришлось вести длительные дискуссии с другими академиками, в попытках доказать подлинность содержащейся в письмах информации. Так как сверх прилежный Лука из письма в письмо развивал и расширял выдуманные им темы и приводил все новые и новые детали, то академики в конце — концов сдались и, рассмотрев около 400 «документов», так устали от дискуссий, что признали невозможность фальсификации такого огромного количества новой информации и подписали вердикт об истинности французского приоритета в области силы тяжести.

Большое впечатление на них произвели свидетельские показания автора некоего философского словаря, который использовал коллекцию писем Галилея, Паскаля и античных философов из собрания Часлэ для своего труда и неоднократно писал владельцу ценной коллекции письма благодарности.

Впрочем этот временный успех ненадолго помог Луке. Отдельные коллеги продолжали формулировать свои возражения против истинности купленных Часлэ писем и в конце концов им удалось доказать коллекционеру, что его обманули и что вся его коллекция не имеет никакой ценности. После этого разгневанный академик подал в суд, что и кончилось для Луки двухлетним тюремным заключением. Об этой забавной (или типичной?) истории рассказал литературный критик Вернер Фульд в своей книге «Справочник фальсификаций. Подделки, ложь и заговоры в искусстве, истории, науке и литературе» [Фульд] на стр. 160–162. Рассказал как о забавном единичном явлении, не задавая того вопроса, который интересует меня: не образуют ли разоблаченные фальсификаторы на историческом поприще ту самую палубную надстройку легендарного крейсера «Аврора», у которого весь корпус давно проржавел и был полностью и втайне от публики заменен на новый. Впрочем, здесь подошло бы и сравнение с относительно небольшой надводной частью айсберга, большая часть которого остается скрытой от наших глаз ниже уровня океана. По крайней мере до фальсификации айсбергов пока никто не додумался.

Апокрифы в XVIII веке

Традиция приписывать свои произведения выдуманным авторам отдаленного прошлого не умерла с окончанием эпохи Ренессанса. Мистификаторы продолжали приписывать свои сочинения писателям прошлых эпох, иногда называя оных неким выдуманным или уже известным именем, иногда же оставляя их безымянными. Фульд описывает два таких случая из истории английской литературы XVIII века.

В 1764 году некто Гораций Валполь написал исторический роман «Замок Отранто» и сопроводил его таким предисловием с фиктивными данными о происхождении своего произведения:

«Это произведение было найдено в библиотеке одной католической семьи на севере Англии. Оно было напечатано в 1529 году в Неаполе готическим шрифтом. Неясно, когда оно было написано. Стиль повествования можно назвать чисто итальянским. Если эта история была написана в то время, о котором она скорее всего повествует, то это должно было произойти между 1095 годом, временем первого Крестового похода, и 1243 годом».

Роман имел успех и автору было предложено его переиздать. Скорее всего эта мистификация осталась бы нераскрытой и по сегодняшний день (как сотни и тысячи других), ибо ни у кого она никаких сомнений не вызвала: очень уж привычной была такая форма презентации своих произведений в течение столетий. Однако Валполь зачем-то признал свое авторство в повторном издании 1766 года и лишил нас навсегда еще одного средневекового исторического романа, а современных нам историков — возможности писать диссертации на тему о достоверности описанных в оном исторических событий.

Не исключено, что история с романом Валполя вдохновила на аналогичные исторические фальсификации молодого провинциального английского поэта и писателя Томаса Чаттертона. Сразу после школы он поступил на работу в Бристоле в качестве помощника адвоката, задачей которого было переписывать старые дела в архиве. Не исключено, что эта деятельность пробудила в нем интерес к прошлому. В свободное от работы время Томас начал писать стихи в подражание средневековым поэтам. Некоторые из них были опубликованы в местных газетах. В апреле 1770 года он в возрасте 17 лет приехал в Лондон с большим количеством рукописей, многие из которых были написаны от имени выдуманного им средневекового тезки монаха Томаса Роули. Этот монах был якобы поэтом и драматургом, жившим в эпоху королей Генриха IV и Эдуарда IV

Еще за два года до переезда в Лондон удивительно рано созревший (в литературном, не в моральном отношении) юноша посылал некоему издателю предложение прислать стихотворные произведения своего тезки, якобы тоже жившего в Бристоле, и драматическое произведение, которое, быть может, является одним из древнейших в жанре средневековой драматургии. Издатель не ответил ни на это, ни на следующее письмо. Тогда в 1769 году Томас послал пробы своей (пардон, монаха Роули) «средневековой» поэзии непосредственно собрату по перу Валполю. Кроме того, он вложил в свой пакет и некое «историческое сочинение» монаха Роули, в котором доказывалось, что живопись маслом была изобретена в Бристоле неким аббатом Джоном. Дело в том, что Валполь занимался в свое время историей живописи и сформулировал в одной из публикаций открытые вопросы из этой тематики. С юношеской наивностью провинциальный мошенник дал в «труде» своего монашеского тезки прямые ответы на все поставленные Валполем вопросы.

Однако писатель оказался достаточно внимательным, чтобы распознать явную подделку, и по-отечески посоветовал юноше продолжить обучение у адвоката и писать собственные стихи. Все, имевшие дело с Чаттертоном, признавали его литературный талант, но он уже был полностью в плену своей идеи прославиться за счет якобы найденных им средневековых произведений. Под своим именем о ничего публиковать не хотел. Дело кончилось трагически и юный поэт еще до достижения 18–летнего возраста покончил с собой из-за бедности и отчаяния. Его история была положена в основу многочисленных биографических романов, посвященных его трагической жизни и опубликованных в разных странах. Интерес к его личности продолжал существовать и в XX веке. Интересно, что никто из пишущих о нем, не возмущался тем, что он пытался представить прошлое в искаженном виде.

Может быть, и на самом деле, это нечто само собой разумеющееся, что каждый может спокойно создавать некое виртуальное прошлое, и носителями зла являются не населяющие разные века поэтические «творцы» истории, а те, кто объявляет их подделки подделками и, как это делают авторы исторической аналитики, пытается восстановить соответствие наших моделей прошлого… этому прошлому, а не выдуманной бесчисленными фальсификаторами виртуальному эрзацу.

Поддельные дарственные средневековых императоров и королей

Более двух десятков лет публикует свои книги, написанные на основе многочисленных критических работ, исследователь правовых документов средневековья австрийский профессор — историк Ганс Константин Фаусснер. Теперь ему удалось опубликовать свои выводы в четырех томах, которые по замыслу автора должны составить вместе первую книгу серии его критических книг. Основной свой вывод он формулирует и обосновывает в первом из четырех томов (остальные три тома содержат многочисленные копии дарственных грамот и лаконичные комментарии к ним). Этот вывод гласит: практически все средневековые императорские и королевские дарственные грамоты являются фальшивками, ибо они недействительны с точки зрения правил нотариального оформления и правовых норм того времени, к которому их относят.

Всего им были рассмотрены 6087 таких грамот и только в случае 183 оказалось, что грамоты были составлены грамотно с точки зрения нотариального искусства (что, конечно, не значит, что эти грамоты не являются подделками: Каммейер в свое время пришел к выводу, что все вообще средневековые документы были созданы позже и датированы — если они вообще имеют дату изготовления — задним числом) и, главное, не противоречили правовым нормам, которые ТИ приписывает соответствующим эпохам. Хотя именно анализ средневекового церковного и феодального права и составляет основу критического анализа Фаусснера, я не смогу излагать здесь его аргументацию. Ограничусь общей формой доверия к эксперту в этом вопросе и замечанием о том, что слово «дарственная» вызывает у Фаусснера колики, ибо речь шла в анализируемом им праве не о дарении, а о даче в пользование на определенных условиях и за определенные ответные услуги. Впрочем, он, постанывая, продолжает — за неимением лучшего — использовать этот широко распространенный неточный термин. Но просит помнить, что в случае дарственных происходило не дарение, а определенный обмен или даже покупка/продажа.

Нужно сразу подчеркнуть, что Фаусснер не является критиком хронологии. Он — историк средневекового права в его традиционном варианте. Фаусснер полностью признает все выдуманные историками века и тысячелетия и верит почти всему тому, что пишут его коллеги о номенклатуре якобы исторических личностей и событий. Поэтому его объяснение феномена массовой подделки дарственных, на котором мы остановимся ниже, едва ли верно. Для нас, однако, важен тот факт, что даже при попытке историка честно рассматривать традиционную версию модели прошлого возникают столь крупные противоречия, что появляется необходимость радикального пересмотра большой части исторических представлений.

Выводы Фаусснера перекликаются во многом с таковыми критических авторов, работающих в рамках исторической аналитики. Так, он приходит к выводу о том, что фальшивками являются следующие классические источники по Средневековью:

• Биография Карла Великого, написанная Эйнхардом

• Труды «средневековой немецкой поэтессы» Хротсвитц фон Гандерсгейм

• «История саксов» Видукинда и многие другие.

В своей попытке объяснения феномена массовой фабрикации средневековых королевских и императорских дарственных Фаусснер следует примеру Ардуэна, который приписывал все выдуманные источники о старине одному монастырю и работавшей в ней под руководством одного лидера монашеской писчей палате. Так и Фаусснер считает, что все неправильные дарственные созданы в мастерской или по заказу одного единственного человека — аббата Вибальда монастырей Стабло и Кореей во второй четверти XII века на основе истинных грамот, которые он велел уничтожить (не ясно, правда, как мог монах, пусть и главный монах известного монастыря, собрать тысячи дарственных и решиться их уничтожить). По версии Фаусснера видные деятели церкви (например, епископы) хранили коллекции дарственных, полученных ими или их предшественниками и после их смерти бывало, что такие коллекции переходили не к наследнику на епископской кафедре, а к другому видному церковному деятелю.

Вибальд из Стабло или Ставелота в Бельгии (якобы 1098 — 19 июля 1158) считается заметным средневековым деятелем, известным членом ордена бенедиктинцев. Происходил он из не особо знатной семьи крупного придворного чиновника, но полученное им блестящее образование, черты характера и прирожденная склонность к дипломатической деятельности якобы способствовали его головокружительной карьере. Он, мол, был в 1130–1137 гг. аббатом монастыря Ставелота, который считается одним из древнейших в Европе бенедиктинских монастырей (якобы основан в 650 году Святым Ремаклусом), сыгравшим важную роль в ранней экспансии христианства на территории Голландии, Бельгии, Франции и Германии. Затем он якобы занял в 1137 году почетный пост аббата в Монтеказино — сегодняшней летней папской резиденции в Италии. Наконец, с 1147 года до самой смерти он еще по совместительству и аббат монастыря Кореей в северo-западной Германии, который при нем пережил фазу культурного расцвета. Ему приписываются важные дипломатические миссии и контакты с императорами Конрадом III и Фридрихом I Барбароссой. Ему же приписываются многочисленные письма.

И вот этот светоч христианской культуры XII века был, оказывается, гениальным мошенником, который переписал на свой лад большой кусок европейской истории. А для того, чтобы его выдумки имели под собой солидную базу, он еще, оказывается, сочинял самые разные «исторические» и литературные произведения. При этом Фаусснер описывает сложные отношения Вибальда с другими деятелями церкви, из которых должно следовать объяснение причин, по которым они получали противоречащие другим документам дарственные (мол, с кем в ссоре был, тому и подкладывал свинью).

На самом деле вся эпоха Вибальда, Фридриха Барбароссы относится к числу сказочных периодов истории и сам Вибальд, скорее всего, проекция в прошлое какого-нибудь церковного деятеля эпохи Возрождения (быть может, XV или даже конца XVI века). Никаких оригиналов дарственных он скорее всего не имел и потому не уничтожал, а просто сочинял оные по заказу и за хорошую оплату. Это, скорее всего, относится и к епископу Отто I, который занимал по рекомендации Вибальда кафедру во Фриизинге (сегодня на границе Баварии и Австрии) якобы в 1138–1158 годах. Отто (якобы 1112–1158) был сыном австрийского маркграфа Леопольда III и внуком императора Генриха IV и обладал вследствие этого прямым контактом с окружением императора. Это превращало провинциального епископа Отто в важнейшего союзника Вибальда. Отто и Вибальд были участниками одной акции и Фаусснер подробно описывает, какие изменения в законодательстве подвигли их на грандиозную акцию по подделке дарственных грамот с целью добиться важных материальных выгод для своих монастырей, а в случае Отто и для своей епархии.

Книга [Фаусснер 1] целиком концентрируется на роли Отто в этой акции. Ему, кстати, приписывается мировая хроника чисто компилятивного характера. Вскоре после возведении его в епископский сан в 1139 году Отто и Вибальд запустили акцию по изготовлению фальшивых старых королевских грамот касательно епископства Фриизинга, числом 43. В книге [Фаусснер2] подчеркиваются посредственные исторические знания епископа Отто и приводятся соответствующие цитаты, из которых видно, что Отто вовсю пользовался годами от Воплощения Господа, что служит для меня указанием на позднее происхождение хроники. Да иначе и не объяснить, почему Отто не мог про сравнительно недавнее время, например, про начало XI века, сообщить практически никаких исторических подробностей. К тому же анализ допущенных фальсификаторами правовых ошибок показывает, что у них не было точных представлений о правовой ситуации в эпоху, к которой они относили поддельные грамоты.

До Фульда история с Вибальдом не дошла, но зато есть немало откликов на книги Фаусснера. Среди них особенно выделяется агрессивнo-ругательный отзыв некоего церковного деятеля лютеранского толка, напомнившего мне ругань российских традиционалистов в адрес новой хронологии и ностальгически — привычные советские поношения. Да, люди везде устроены одинаково. Я поместил сей отзыв в свое время на нашем форуме в Интернете, но для разбора оного здесь мне не хватает ни места в книге, ни сил. Зато со стороны исторической аналитики последовали весьма детальные представления результатов критической работы, из которых нужно выделить статью Герхарда Анвандера из Мюнхена «Вибальд из Стабло — Ханс Константин Фаусснер; Мужественный исследователь разоблачает гениального фальсификатора». Статья эта была в сокращенном виде напечатана во «Временных прыжках» и ее можно прочитать в полном варианте в Интернете.

«Античные китайские рукописи»

Весной 1997 года Британская национальная библиотека сообщила удивленному миру, что в ее собрании китайских рукописей, которые проходили по разряду античных, около шести сотен таковых (повторяю: не одна, не две, а около 600) являются подделками. В каталогах Национальной библиотеки они занимали почетные места рукописей IV–XI веков, которые выдаются на руки только в читальном зале редких рукописей и только весьма доверенным (проверенным и перепроверенным) читателям с академическими специальностями.

Китайские «античные» рукописи, о которых здесь идет речь, были приобретены за немалые деньги налогоплательщиков у китайца Ченгдуо Линг, считавшегося весьма серьезным коллекционером, и у его наследников. Выяснилось, однако, что все эти манускрипты изготавливались в семейной фирме Линг, начиная с 1911 года. После смерти в 1935 году знаменитого «коллекционера», изготовившего собственноручно большую часть поддельных китайских античных рукописей, его дело продолжали аж восемь сыновей, своевременно обученных отцом «античному» ремеслу. Процесс изготовления «античных» рукописей продолжался вплоть до 60–х годов XX века.

Конечно, традиционного историка это сообщение не очень сильно взволновало. Подумаешь, какие-то шестьсот рукописей. Да у нас на полке стоят 200 томов других древних китайских рукописей. И каждый, кто посмеет усомниться в их достоверности, будет нами объявлен психически больным и привлечен к суду за злостную клевету на славную братию синологов. Мне очень хочется усомниться в подлинности всех этих 200 томов и многого другого, в оные не вошедшего. Но мне не хочется на старости лет прослыть психом или начать шататься по судам.

Поэтому я обращусь к книге [Фульд], в которой на стр. 53–54 описана эта история, и процитирую из его раздела «Китай» следующий заключительный пассаж:

«Попечительница (куратор) Британской национальной библиотеки (Britisch — Library) дает следующую оценку: по ее мнению, большую, подавляющую часть античных китайских рукописей, предлагаемых сегодня для продажи, составляют фальшивки».

Возникает вопрос: а раньше продавались не фальшивки? А провозившиеся из Китая в течение четырех столетий старинные рукописи не были подделаны? Откуда это известно? Что служит доказательством подлинности многочисленных китайских «древних» рукописей, купленных в прошлые века десятками других знаменитых библиотек, музеев и университетов, сотнями коллекционеров? Ведь и ежу ясно, что в прошлом провести квалифицированную экспертизу предлагаемой музею или библиотеке рукописи было еще сложнее, чем в сегодняшний век электронных средств информации. Никакой уверенности в подлинности хотя бы одной «древней» китайской рукописи нет и быть не может.

В 1998 году, безуспешно путешествуя в течение трех недель по Китаю в поисках реальных, а не выдуманных следов великого китайского флотоводца начала XV века (скорее всего, выдуманного от начала до конца — и это касается не только его биографии, но и всех его великих деяний, о которых я надеюсь рассказать в отдельной, посвященной выдуманной истории Азии, книге), я провел много часов в магазинах антикварной книги. Под стеклянными витринами там лежат десятки рукописей и мало от них отличающихся внешне «старинных» книг, относимых на написанных от руки ценниках к разным прошедшим векам. При сравнительно скромных ценах, рассчитанных на доверчивых западных туристов, все эти «сокровища» китайской словесности должны были давно быть куплены китайскими библиотеками или тайваньскими миллионерами. Но дело изготовления подделок под старину, очевидно, так хорошо поставлено, что витринам не грозит опасность опустошения и в далеком будущем.

Кстати, Фульд в своей книге считает именно экспертов основными жертвами фальсификаторов. Последние внимательно изучают все написанное и опубликованное экспертами и мастерски врабатывают в свои подделки именно эту «научную» информацию, так что эксперты часто с гораздо большей легкостью попадаются на удочку авторов фальшивок, чем непрофессионалы. Именно с легкой руки «экспертов» все библиотеки мира и полны фальшивых старинных рукописей, не только китайских. Так что жертвы авторов подделок являются их основными — пусть тайными — союзниками и основными же виновниками наших абсолютно неверных представлений о китайском (и общечеловеческом) прошлом.

Историки — империалисты

Образы великих империй давнего прошлого сформировались в эпоху существования огромных колониальных империй типа Британской. Относительная легкость, с которой сравнительно небольшим государствам типа Великобритании и Голландии, Португалии и Бельгии удалось, используя колоссальное превосходство в технологии (например в технологии корабельного дела) и в вооружении, создать огромные колониальные империи с населением, в десятки раз превосходившим таковое колониальных стран — захватчиков, привели историков к иллюзии о возможности столь же или даже более обширных империй в древности. В фальсификации древней истории, в ее выдумывании на ровном месте, мифические древние империи занимают доминирующее положение.

Историки — традиционалисты упустили такие немаловажные детали, как демографическую ситуацию отдаленного прошлого, отсутствие военных и коммуникативных технологий, непреодолимость тысячекилометровых расстояний по суше за короткие промежутки времени, отводимые полководцам древности далекими от практики историками, и невозможность захвата огромных, защищаемых их жителями, территорий в исторически незначительные времена.

Создание первых крупных империй типа османской, послужившей историкам образцом для фантазий о древних империях Востока, а затем и колониальных империй в Америке, Азии и Африке совпало с началом историографии. По традиционной версии истории колониальные захваты начались в конце XV века, когда португальские мореплаватели под идейным руководством Генриха Мореплавателя начали осваивать западное побережье Африки. В самом конце века с ними стали конкурировать испанцы, стремительно расширявшие свои колонии в бассейне Карибского моря, а вслед затем и в разных частях американского континента.

Англичане вступили в конкуренцию за колониальное могущество с опозданием на 100–200 лет. Динамика возникновения гигантской колониальной Британской империи подробно описана в книге Найала Фергуссона «Империя. Как Британия создавала современный мир» (Penguin, London, 2004). Ее автор, будучи специалистом по финансовой и экономической истории, подчеркивает, что залогом невиданного успеха именно Британской колониальной империи стала комбинация перечисленных выше технологических и военных факторов с искусным владением международной торговлей и финансовыми механизмами. Закрепиться на африканском побережье британцы смогли после 1562 года, занявшись сразу работорговлей на побережье Сьерра — Леоне.

В Северную Америку англичане пытались проникнуть еще в 1584 году. В 1607 году была основана колония Джеймстаун в североамериканской Вирджинии, а в 1620 году корабль «Мэйфлауер» высадил большую группу английских колонистов в Массачусетской бухте. Они создали здесь порт Плимут. Через шесть лет последовало основание Нового Амстердама (сегодня Нью — Йорк). С 1612 года Британии принадлежали имеющие важное стратегическое значение Бермудские острова, расположенные на подступах к Северной Америке.

В Центральной Америке Великобритания начала с того, что основала свои колонии на островах: на Барбадосе, Барбуде и Антильских островах (1627–1632). В 1655 году англичане приобрели Ямайку и положили начало своим приобретениям и завоеваниям на материковой Центральной Америке. В 1662 году британцы основали колонию в Белизе. В декабре 1663 года английский капитан Генри Морган — многие считают его обыкновенным пиратом — совершил на небольших суденышках нападение на испанский форпост Гран Гренада, расположенный севернее Никарагуанского озера, захватил его, разграбил и потопил все испанские суда. В последующие 7 лет он совершил большое число успешных нападений на другие испанские форпосты и суда в открытом море. Далее он захватывает острова и участки суши, основывает первые плантации сахарного тростника. С 1687 года восточное побережье Гондураса и Никарагуа вошло в английскую колонию Берег Москитов. Так, скромно и почти незаметно, началось создание Британской империи во второй половине XVI и в XVII веке.

Несмотря на болезненность потери североамериканских колоний, Британская империя достигла апогея своего размаха не до этого события, а после него: в начале XX века. Тогда ее суммарная территория достигла почти 13 млн км2. И если по территории она уступала и Российской империи, и Советскому Союзу, то по количеству населения существенно превосходила их. Еще в 1939 году она насчитывала около полу миллиарда жителей в метрополии и колониях.

Географическая протяженность не имела себе подобной в истории. От Ирака, Трансиордании и Палестины через Египет и Судан в Северной Африке, Уганду, Кению и Танганьику в Экваториальной и до Северной и Южной Родезии, и всех Южноафриканских колоний она непрерывным поясом шла с Севера на Юг. В Африке она также включала Нигерию и Сьерра — Леоне, Гамбию и Сомали, а на Аравийском полуострове почти все приморские эмираты… Если к этому добавить в Азии Малайзию, Бирму и Индию, стратегически важные порты Сингапур и Гонконг, многочисленные острова по всем океанам, Австралию и колонии в Южной Америке, то мы получим картину мировой империи, единственной в своем роде.

Однако не следует забывать, что процесс создания империи длился более трех столетий: хотя британцы и переняли Бомбей от португальцев в 1661 году и обосновались в Мадрасе в 1639 году и в Калькутте в 1698 году, покорение Индии длилось еще и во второй половине XIX столетия, а война за южную часть Африки велась еще и в XX веке. Историки же создают мировые империи на бумаге, отводя на их сколачивание немногие годы в условиях практического отсутствия морских коммуникаций и при приблизительном равенстве в прокламируемом уровне вооружения у покоряемых и покорителей. Преимущество даваемое артиллерией и флотом не идут ни в какое сравнение с преимуществом, основанном на владении железом или бронзой. Успех Великобритании базировался на доминирующем положении британского флота во всем мире и военном превосходстве, которое невозможно представить себе для виртуального Древнего мира.

Впрочем, история реальных империй учит еще одному обстоятельству: сохранение империи в течение многих столетий — нелегкая задача, требующая постоянного развития технологий (в том числе и технологии управления), так что, например, длительное существование сначала Римской, а затем Византийской империй уже с этой точки зрения представляется фантастическим.

В книге: Андрей Шарый «После дождя. Югославские мифы старого и нового века», НЛО, Москва, 2002 следующее место (см. стр. 50) достойно, как мне кажется, комментария:

«В Австро-Венгрии, великой по прежним временам стране, многое было противоречивым и неестественным, и развалилась страна, как кажется, в первую очередь от собственной тяжести, под грузом внутренних проблем. В конечном счете — от дряхлости династий.

История, похоже, не любит многонациональные федерации. Но веками выстраиваемая схема сосуществования под одним скипетром десятка разных народов была не лишена достоинства. Товарищ Тито, например, так сказал однажды об Австро-Венгрии: «Хорошо налаженное было государство!»»

Замечание о дряхлости династии оставим на совести автора: куда как дряхлее представляются многочисленные выдуманные династии древности, населяющие мириады книг с милостивой руки историописцев. А уж многонациональности во всех выдуманных империях прошлого хоть отбавляй. Что же до цитаты из одного из коммунистических диктаторов, то как раз с нею-то все ясно: любая не коммунистическая империя существовала более осмысленным образом, чем так называемые социалистические. И налажены они были на порядок лучше, чем даже самая успешная из авторитарных социмперий, коей и была в свое время небольшая по размеру титовская Югославия.

Зато в выдуманных историками великих империях прошлого ничего противоречивого и неестественного оные не замечают. В той же, хотя бы, древнеиндийской империи Мауриев (явной кальки с империи Великих Моголов, мусульман и, следовательно, «мавров»), объединившей под своей властью якобы почти весь Индийский полуостров. Да в ней не только постулируется сосуществование «под одним скипетром десятка разных народов» и «различных по языку, государственному строю и уровню общественного развития племен и народностей».

Речь идет даже о включении в эту империю многочисленных республиканских государственных образований (см. стр. 98–99 в книге Бонтару — Левина и др. «Индия и античный мир»), мощь объединений которых Мауриям и их предводителю Чандрагупте так и не удалось сломить, и о сохранении ими довольно значительной автономии. Так зачем же «неодолимым в своем сплочении» республиканским объединениям древней Индии было лезть в мифическую империю Мауриев, всем своим духом несовместимую с республиканской идеологией и практикой?!

Фальшивая история преследования ведьм

Каждый хороший историк должен был бы быть критиком истории, ее критическим аналитиком. И многие хорошие историки именно в таком амплуа и проводят свои исследования. Их отличие от работающих в рамках исторической аналитики — если отвлечься от произносимых ими время от времени идеологических заклинаний в верности истории как религиозной системе — сводится практически только к нежеланию заниматься сложными хронологическими вопросами. Устоялась как-то традиционная хронология и пусть себе будет такой, какая есть: лезть в нее может только сумасшедший. Ведь в ней и ноги поломаешь, и без головы останешься. А когда отдельные смельчаки все-таки лезут в эти непролазные дебри, то срабатывает инстинкт «бей чужих», о котором Блез Паскаль хорошо написал в своих «Мыслях»:

«— За что ты меня убиваешь?

— Как за что? Друг, да ведь ты живешь на том берегу реки! Живи ты на этом, я и впрямь был бы злодеем, совершил бы неправое дело, если бы убил тебя, но ты живешь по ту сторону, значит, дело мое правое, и я совершаю подвиг».

Сами же историки и докопались до того, что еще одна глава истории оказалась полной фальшивок: массовое преследование ведьм в Средние века. Историкам казалось естественным представлять массовое преследование т. н. «ведьм» в эпоху Возрождения и в последующие «просвещенные» века в качестве пережитка средневекового мракобесия, ими же в свое время и выдуманного (не то что не было мракобесия, но оное в свое время столь плавно перешло в таковое эпохи Возрождения, нового времени и затем XX века, что прилагательное «средневековый» выглядит анахронизмом). В статье «Ведьма в деревне и перед судом (народная и ученая традиция в понимании магии)» известный советский историк А. Я. Гуревич пишет:

«Сравнительно недавно было показано, что использованные в свое время Ганзеном и Зольданом (см. [Ганзен1 и 2], [Зольдан]) свидетельства о массовых расправах над ведьмами, якобы имевших место в конце XIII и середине XIV века, не что иное, как фальшивки, сфабрикованные в XV, XVI и в начале XIX века».

Здесь слово «якобы», которым мы вынуждены так часто пользоваться в историко-аналитических разоблачениях, применено Гуревичем в точности в том контексте, в котором оно все время встречается в исторической аналитике!

В результате существования этих фальшивок, фабриковавшихся с завидным постоянством как — никак в течение половины тысячелетия, полностью, как подчеркивает Гуревич, была искажена картина преследования «ведьм». Массовая охота на ведьм, развернувшаяся с конца XVI века, т. е. с конца Ренессанса, была представлена как явление, восходящее к совсем другой исторической эпохе. Это — излюбленный прием историков: отправлять в запредельно дальнее прошлое все те явления недавнего времени, которые или могут опорочить репутацию верхних слоев общества, или не в состоянии оправдать действия оных без искусственного создания тысячелетней или вековой квазитрадиции.

Таким образом, созданные в конце XIX и начале XX теории о том, что преследование ведьм — это пережиток мрачного Средневековья, а Возрождение — это светлая эпоха развития наук и культуры, возникновение и развитие нового прогрессивного духа, оказалось, согласно Гуревичу, несостоятельными. Оценивая в этой связи творчество своих коллег по цеху исторической болтовни, Гуревич использует для них крайне нелестные оценки:

• Принятие желаемого за действительное

• Режут по живому, игнорируя очевидные связи

• Применяют произвольный, механический подход.

Согласно Гуревичу, на период позднего Возрождения, барокко и

даже начало Просвещения приходится подъем демонологии и демономании, трудно согласуемый с традиционными представлениями о двух тысячелетиях существования христианства, о том, что оно с середины первого «христианского» тысячелетия массово распространялось в Европе, а к началу второго такого тысячелетия практически победило на всем континенте за исключением редких очагов языческого упрямства типа острова Рюген на севере Германии.

Среди демонологов мы находим немало гуманистически образованных людей, писателей и философов. Для тех, кто интересуется творчеством Жана Бодена — одного из первых теоретиков историографии — будет особенно интересно узнать, что он не только верил в могущество и злокозненность ведьм, но и с воинствующим радикализмом, достойным лучшего приложения, требовал не только жесточайших наказаний самих ведьм, но и всех тех, кто сомневался в справедливости их преследования. О нем, как об авторе книги, которую Гуревич называет «Демономания», переводчица и редактор книги Бодена «Метод легкого познания истории» на русский М. С. Бобкова пишет в приложении к этой книге:

«он с 1575 по 1580 годы присутствовал более чем на 150 заседаниях судов по обвинению в колдовстве и внимательно изучал материалы судебных разбирательств по этой категории дел, хотя сам он не раз обвинялся в приверженности и распространении еретических учений и в занятиях магией. Этот опыт Боден использовал при написании своего трактата «Демономания колдунов» (1580), который считается самым темным местом, «позорным пятном» в творческом наследии Бодена. Это сочинение пришло на смену печально известному «Молоту ведьм». Отметим, что именно поэтому в сознании многих современных историков имя Бодена ассоциируется с мракобесием Средневековья».

Конец XVI века и Средневековье!? Да ведь это уже конечная фаза Возрождения — эпохи гуманизма! Как мы видим, Бобкова полностью находится в плену неверных представлений о времени, когда началось и набрало силу преследование ведьм, фальшивый характер которых отмечает Гуревич. А что до современных историков, то им хорошо бы перестать применять к прошлому современную мораль и современные и не совсем уже современные представления. В свое время на подобного рода осуждениях строилась советская идеология. Сегодня типологически эквивалентный советскому образ мышления бросает историков в бессмысленные вербальные атаки против историко-хронологического инакомыслия.

Гуревич отмечает, что преследование ведьм в эпоху гуманизма было делом «широких кругов общественности». Впрочем, ни Гуревич, ни западные исследователи проблематики массового жестокого преследования ведьм, так и не докопались до истинных причин этого общественного явления, вскрытого в рамках исторической аналитики немецким профессором Гуннаром Хейнсоном. Согласно Гуннару Хейнсону, написавшему в 1985 году с соавтором Отто Штейгером крайне интересную книгу «Уничтожение мудрых женщин», катастрофа середины XIV века и связанная с ней «черная смерть» (считается эпидемией чумы) существенно сократили население Европы и сместили на 1000 км на юг границу прорастания злаковых и винограда. В результате возникла нехватка рабочих рук в сельском хозяйстве и во многих других областях (армия, ремесленничество и т. д.) и церковь вместе с феодалами начала проводить в принудительном порядке новую экспансионистскую демографическую политику.

Свободная женщина языческого общества сама решала, сколько детей ее семья может прокормить (и в скольких наследниках она нуждается) и обладала правом предохраняться от нежелательных беременностей, делать аборты и даже умерщвлять излишних детей, если они все-таки появлялись на свет. Мораль дохристианского свободного общества не видела во всем этом никакого преступления. И в предохранении, и при прерываниях беременности важную роль играли т. н. ведьмы — мудрые женщины, селившиеся на окраинах деревень или на лесных полянах, где они выращивали, собирали и обрабатывали лечебные травы. Накопленные знания о травах передавались из поколения в поколение. Новая христианская мораль объявила все это преступлением, начала охоту на ведьм, старалась низвести женщину до положения родильной машины.

Элементом сельской жизни Средневековья был также черт. Так называли получавших незначительную поддержку общины мужчин, чаще всего инвалидов, не способных заниматься сельскохозяйственными работами, которые до распространения колоколов исполняли функцию передачи и приема сигналов. Разжигая костры на холмах или специально построенных сигнальных башнях, они передавали при помощи дымовых и световых сигналов важные сообщения соседним поселениям. Жили они чаще всего в лесу, где душа не было, так что выглядели так, как мы себе сегодня представляем черта. Так как многие из них прирабатывали производством древесного угля, то вымазанность сажей была профессиональной особенностью чертей.

У живших часто по соседству ведьм (мудрых женщин) и чертей (сигнальщиков и сторожей) часто возникали разного рода контакты, от «выпить по поводу» или просто повеселиться и потанцевать (шабаш ведьм с участием чертей) до сексуальных контактов. Особенно в последних преследовавшие ведьм трибуналы охотно обвиняли хранительниц тайн народной медицины, связывая образ черта с образом дьявола (традиционные контакты с чертом возводятся в ранг пакта с дьяволом), который проник в народное сознание вместе с распространением на самом деле чуждого Средневековью христианства. Гуревич пишет о том, что и в конце эпохи Ренессанса, и в новое время западноевропейское духовенство неоднократно констатировало отсутствие самого элементарного представления о христианском учении у простого люда. Бесчисленное множество детей и взрослых не знали ничего о единобожии, Святой Троице, даже о Христе. Он говорит о религиозном невежестве и плохо скрытом язычестве многих номинальных христиан. И это после выдуманной ТИ тысячелетней христианской жизни в Западной Европе!

Гуревич приводит разные, относящиеся к XVI и XVII векам, случаи неразвитости христианского самосознания, отмечая, что аналогичные примеры легко можно найти и для средних веков. Все это хорошо укладывается в представления исторической аналитики о позднем возникновении христианства и о его первичном состоянии (без Библии и реальной власти церкви) в начале XVI века. Гуревич описывает в качестве особенно поразительного случая культ святого Гинефора, борзой собаки, некогда по ошибке убитой ее хозяином — владельцем замка, с которым столкнулся якобы около 1260 года инквизитор — доминиканец Этьен де Бурбон в сельской местности неподалеку от Лиона. Инквизиция в XIII веке — явное следствие хронологической неразберихи в ТИ: никакой католической церкви тогда еще не существовало. Суть культа была в том, что крестьянки приносили на могилу славившегося как исцелителя святого Гинефора больных детей в надежде на их выздоровление. Известно, что слюна собак обладает бактерицидными свойствами, а общение с ласковой собакой оказывает исцеляющее воздействие на психику. Доминиканец якобы запретил воспринятый им как нечестивый культ, но тем не менее «шесть веков спустя, в 1879 году, лионским любителем старины было обнаружено, что крестьяне из той же местности все еще поклоняются святому Гинефору, зная, что это — борзая» (стр. 28–29).

«Христианские проповедники и моралисты во все времена были склонны жаловаться на упадок или недостаток веры прихожан, на их суеверия и неправедное поведение. Однако данные о состоянии религиозности масс Западной Европы в XV–XVIII веках говорят о большем, нежели об отсутствии у них благочестия и знания слова божьего. Самое содержание их представлений о сакральном было в высшей степени противоречивым, если применять к нему евангельские стандарты. Крестьяне и горожане действительно подчас не знали элементарных основ христианской религии и воспринимали учение церкви, вернее, обрывки его в интерпретации малограмотных в своей массе духовных наставников, в контексте мифомагической, хтонической (хтонические божества — это обитающие в глубине Земли божества в противоположность небесным, ураническим божествам; хтонические божества дарят жизнь и плодородие, но они же олицетворяют темные силы подземного мира и мира мертвых. — Е.Г.) анимистической картины мира, традиционно присущей аграрному обществу».

Вслед за этим Гуревич задает вопрос «Было ли вызвано это состояние умов деградацией христианства, наблюдаемой в конце Средневековья, как полагают некоторые историки?», на который отвечает отрицательно даже в рамках традиционных исторических представлений. Историческая аналитика тоже дает отрицательный ответ на этот вопрос, но исходит при этом из возникновения известной нам формы христианства после 1500 года. Гуревич косвенно подтверждает эту позицию критических исследователей, когда рассказывает о том, что ряд исследователей в XX веке подчеркивал, что и Мартин Лютер, и Игнатий Лойола (вожди реформации и контрреформации) исходили из представлений о народных массах как о не христианизированных людях, которых еще предстоит превратить в христиан. Согласно этим исследователям, в мнении которых Гуревич усматривает долю истины, «подлинная христианизация западноевропейского христианства» произошла только в конце XVI века и в XVII веке, а Реформация и Контрреформация энергично боролись с языческими представлениями, которые якобы была вынуждена терпеть выдуманная средневековая христианская церковь.

Я вынужден отложить более подробный анализ названной выше теории Гуннара Хейнсона о ведьмах как мудрых женщинах, стоявших на пути у бесчеловечного прогресса, несущего миру уничижительную демографическую динамику, до следующей книги. Пока же отмечу, что Бобкова, скорее всего права, когда пишет далее о трактате «Демономания колдунов» Бодена:

«Очевидно, это произведение объясняется особенностями самой эпохи. «Вера, замкнувшаяся в догме, таит в себе понятие невозможного». Натурфилософия в том виде, в каком она существовала в XVI веке, включая в себя и добытые опытом истины, открытые, например, Парацельсом, и сведения о столовращениях и порче, считала все возможным. Нельзя отрицать истинность факта, по мнению Бодена, если он очевиден, хотя не поддается объяснению. И если явление колдовства невозможно понять, то факт его существования установлен уже три тысячи лет назад (вот она выдуманная хронология! — Е.Г.). Боден при объяснении колдовства часто использует свои знания по метафизике, алхимии, медицине, физике. Рационалистический подход к миру создал основу для возникновения предрассудков и суеверий на основе реальных фактов. Отсюда проистекала строго регламентированная, подобно точным наукам, магическая практика, которую можно было изучить для того, чтобы управлять сверхъестественным. Это Боден и попытался проделать в своем трактате о демономании» (стр. 346)

С другой стороны, объяснять можно все на свете. И по-разному. Например боязнью собственного преследования по обвинению в магии или в приверженстве к тайному иудейству, о котором тоже как об установленном факте пишет Бобкова. Но фактом остается участие Бодена и более поздних историков, придумывавших преследование ведьм в Средние века, в фальсификации истории. И тесно связанное с этим фактом искусственное удлинение истории христианства на лишнее тысячелетие «с хвостиком».

Историки — фальсификаторы с точки зрения современного историка

Многие книги по истории историографии читаются как черные списки исторических фальсификаторов. Интересно, что большинство историков не хочет ничего знать о подобных черных списках, внушив себе спасительную идею о том, что фальсификация в истории — явление частное, интересное только для специалистов в этой узкой области. У нас, мол, как и в полиции есть небольшой криминологический отдел, но большинство историков (как и полицейских) занято рутинной работой и о работе коллег — криминологов узнают только изредка из передач по телевидению.

В книге Бернара Гене «История и историческая культура средневекового Запада» (Языки славянской культуры. М., 2002) автор неоднократно вынужден признавать распространенность исторических подделок в Средние века. Особой пикантностью отличается его признание в том, что авторами многих подделок были… сами историки, причем это были не единичные случаи, а общий результат своеобразного понимания историками своего призвания вещать истину о прошедшем:

«Основная проблема состоит в том, что культурная элита, к которой принадлежат историки, в принципе всегда отличала правду от лжи, настоящее от поддельного и осуждала ложь и подделку. (Блажен, кто верует. — Е.Г.) И даже если столь многочисленные подделки — дело рук ничтожных бессовестных клириков, то очевидно тем не менее, что бесчисленные документы, которые мы считаем поддельными, были изготовлены в превосходных исторических мастерских. (В которых и работали ничтожные бессовестные клирики? Выделение мое. — Е.Г.)».

Энеа Сильвио Пикколомини (якобы 1405–1464), будущий папа Пий II, сам разоблаченный западной исторической аналитикой как активнейший фальсификатор, автор историко-географических книг «Европа» и «Азия», тоже считается выдающимся историком. Он же автор культурнo-исторического описания Базеля и описания Базельского Вселенского Собора. Свои ценящиеся как историческое произведение мемуары он озаглавил как «Комментарии». Если об его «Истории Австрии» Вайнштейн и не делает никаких критических замечаний, то про «Историю Чехии» прямо заявляет, что большую часть этой книги составляют «фальсифицированные сведения о гуситском движении».

Так вот, Пикколомини утверждал якобы в 1453 году: «Не следует непременно верить всему написанному». Исходил ли он из знания о своем собственном историческом творчестве (Топпер упоминает осуществленную Энеа Сильвио — он же Пий II — фальсификацию писем своего якобы предшественника в списке Пиев: выдуманного им самим папы Пия I, а также о подделке им многих документов, связанных с собственной биографией)? Или он, как и многие современные ему гуманисты, имел в виду средневековые якобы авторитеты, писания которых отвергались или признавались фальшивками в рамках общего скептического отношения гуманистов ко всей средневековой письменной традиции, о которой рассказывает Вайнштейн на стр. 244?

Гене называет в разделе «Подлинное и поддельное» поименно отдельных историков, активно участвовавших в выдумывании, сочинении и фальсификации истории. Вот некоторые из его примеров:

1. «Альдрик, исповедник Людовика Благочестивого, с 832 по 857 год был епископом в Ле — Ман. Он организовал группу клириков, которые создали два превосходно написанных исторических сочинения: Gesta Aldrici и Actus pontificum Cenomanis in urbe degentium. В обоих сочинениях цитируются тексты многочисленных документов, которые, очевидно, тоже были составлены эрудитами города Ле — Ман и которые, как нам давно известно, являются подделкой. Впрочем, уже в 863 году королевский двор объявил поддельными документы, которые Альдрик составил во время одного судебного процесса». «Адам Бременский был крупнейшим историком второй половины XI века, известным своей безупречной эрудицией. Но Бремен в его время был огромной мастерской! фальшивок, и, как показывает текстуальный критический анализ, Адам не остался в стороне и принимал активное участие в изготовлении этих фальшивок».

2. «Церковь Христа в Кентербери в начале XII века изготовила множество фальшивок, о которых нам теперь известно, что они делались под руководством выдающегося историка Эадмера». (А его «История новых времен» использует в качестве источников 10 фальшивых документов, якобы найденных автором. — Е.Г.)

3. «Немного позже жил великолепный историк Уильям из Мальмсбери. В пятой книге своего труда Gesta Pontificum Anglorum он дословно приводит хартии, находившиеся во владении аббатства Мальмсбери, которые эрудиты нового времени признали поддельными, во всяком случае, в той форме, в которой мы их знаем».

Даже, если отвлечься от подозрения исторической аналитики о выдуманности всех этих историков, о создании приписываемых этим фиктивным лицам произведений в эпоху Ренессанса, или, в крайнем случае, о перенесении некоторых из творивших в эпоху гуманизма историков на многие века ближе к основанию мира (в наказание за какие грехи? За отдельные еретические высказывания?), возникает вопрос о том, а может ли Гене с уверенностью назвать хотя бы одного историка, не занимавшегося писательскими фантазиями на ниве моделирования прошлого?

Список Гене можно продолжать до бесконечности. Например Леонардо Бруни (якобы 1369–1444), написавший «Комментарии к событиям своего времени» и «12 книг флорентийских историй», которого Вайнштейн считает первым подлинным историком среди гуманистов, без зазрения совести кроил и перекраивал историческое произведение, которое сегодня проходит по разряду книги Прокопия «Готские войны», которое и опубликовал под своим именем. Скорее всего, его «переводы с греческого (например биографии Цицерона, якобы написанной Плутархом), были сочинены им самим и представляют собой выдумки на тему «как могло бы быть то, о чем мы даже не знаем, было ли оно». Вайнштейн называет в числе фальсификаторов, старавшихся внедрить в сознание современников фальшивые документы и факты, призванные подтвердить права церкви и ее привилегии, наряду с Адамом Бременским,

• Ламперта Герсфельдского, автора «Анналов»

• Льва Марсиканского, автора Монтекассинской Хроники, и

• Петра Диакона, продолжателя этой хроники, которого Цезарь Бароний еще в XVII веке назвал наилживейшим автором — историком.

Во всяком случае, Гене, понимая трудность составления полного списка историков — фальсификаторов, делает большой скачок в своем перечислении и решает обратиться к самому концу описываемого им периода Средневековья, конец которого по его представлениям охватывает и большую часть эпохи гуманизма. Из этого конца Средневековья он приводит еще два примера:

5. «Джованни Нанни славится тем, что в 1498 году сформулировал несколько критических правил, о которых я говорил выше. Но мы обязаны ему также и многими поддельными текстами и надписями, которые изготовил он сам».

6. «В самом начале XVI века, наконец, Иоанн Тритемиус упоминает труд историка Мегинфрида, чтобы доказать, каким важным очагом культуры был в Средние века город Хиршау, и труд Хунибальда — чтобы доказать императору Максимилиану, что его род происходит из Трои. Но сами имена Мегинфрида и Хунибальда родились в воображении Иоанна Тритемиуса».

Свой список он заключает заявлением, которое вполне мог бы сделать самый что ни на есть радикальный представитель исторической аналитики:

«Короче, приходится признать, что на протяжении всего Средневековья сами же ученые часто изготовляли то, что мы называем фальшивками, и это было обычным явлением»(стр. 169–170).

Впрочем, если верить ТИ, традиция сия возникла задолго до Средневековья: так, например, римские писатели ругали в этом плане греческих. Например, согласно Вайнштейну, Цицерон, а позже Сенека, Ювенал и многие другие римские авторы, критикуя греческих историков, «преувеличивают их недостатки, обвиняют их в лживости и злоупотреблении «поэтическими вольностями»». Так, Ювенал ничего не усмотрел в греческих трудах по истории, кроме лжи и обрушивался на тех, кто «…верят всем басням Греции лживой» (Ювенал. Сатиры / Пер. Г. С. Недовича и Ф. А. Петровского. М.—Л., 1937, сф. 79). Иосиф Флавий в речи «Против Аниона» пишет, что греческие историки «просто выдают за факты свои собственные вымыслы» (стр. 34) и больше всего стремятся не к истине, а к художественности изложения.

Между тем такой суровой критики в не меньшей степени заслуживают и римские историки, включая и наиболее выдающихся — Саллюстия, Тита Ливия, Тацита и Светония.

«Для них характерно прежде всего то, что они считают для себя необязательным обращаться к первоисточникам (библиотеки очень часто закрывали на ремонт из-за выхода из строя сантехники! — Е.Г.), а очень часто берут материал из вторых и третьих рук и притом без всякой критики. К тому же они пренебрегают точным воспроизведением документальных источников (архивные работники, подстрекаемые профсоюзами, все время бастовали! — Е.Г.), переделывая их в интересах стилистического единства своих произведений, либо, если эти источники изданы (массовым тиражом, конечно— Е.Г.), совсем их не приводят. Так, Саллюстий не дает ни одной из речей Цицерона, опубликованных (в каком издательстве!!! — Е.Г.) к его времени, а Тацит весьма неточно, с существенными пропусками, цитирует речь императора Клавдия в сенате, в чем его уличает обнаруженный только в XIX веке текст этой речи, вырезанный на бронзовой доске (алмазным, резцом или при помощи иной изобретенной в XIX веке техники? — Е.Г.)» (стр. 34–35).

А историографию последних веков Римской империи характеризует унылая пустыня компиляций, фальсификаций и плагиатов, (стр. 38).

Вся средневековая историография выдумана как утверждал еще Ардуэн и убедительно показал Топпер в своей «Выдуманной истории Европы» Сфальсифицированной является и документальная основа Средневековья. Доказательству этого утверждения посвящены работы Вильгельма Каммейера, которые мы ниже коротко рассмотрим.

Вайнштейн (стр. 88 и далее) признает, что специфические якобы условия работы средневекового историка содействовали безнаказанному искажению одних фактов, вольному обращению с другими, проникновению в исторические труды фантастических измышлений, подложных документов и т. п. Немецкий историк Эллингер собрал образцы лжи в анналах и хрониках X, XI и XII веков. Правда, фальсификация истории и ее источников производилась не менее часто и до, и после X–XII веков.

Я не хочу здесь останавливаться на самом распространенном вранье средневековых историков: их рассказах о чудесах, знамениях, вещих снах или о фальсификациях реликвий (аналог сегодняшней фальсификации музейных экспонатов), но подчеркну, что Мориц Риттер в своей книге «Исследование развития исторической науки» (1911), обобщая сказанное о средневековой историографии, приходит к выводу, что «не видно конца фальсификациям истории!». Широко была распространена фальсификация по умолчанию, используемая историками и по сей день. Чем, как не фальсификацией истории историографии является замалчивание многовековой истории исторической критики подавляющим большинством историков?!

«Что касается фальсификации истории при помощи различных легенд и измышлений самих авторов», то при подборе примеров голова начинает кружиться из-за обилия материала. Вайнштейн приводит примеры из Павла Диакона и добавляет, что «самым разительным примером превращения истории в сплошное собрание вымыслов является «История британских королей» Джоффри Монмаутского», написанная якобы около 1377 года и пользовавшаяся огромным успехом. Ее много цитировали, добавляя каждый раз новые байки в зависимости от цели очередной фальшивки: в основном для обеспечения притязаний церкви на земли и иные владения. Именно «Историю британских королей» Вайнштейн считает «грандиозной исторической фальсификацией», перед которой бледнеют все другие вымыслы историков. Подобные вымыслам:

• Матвея Парижского (умер около 1259 года), который приводит вымышленные факты, продиктованные его политическими взглядами и религиозными предрассудками, например об истории ислама, в том числе и байку о том, что Магомет однажды так напился, что упал без сознания на навозную кучу и свиньи его разорвали на части (этим, мол, объясняется мусульманский запрет на свинину и (?) вино)

• Роберта Лондонского, который был, по мнению Клода Дженкинса, согласно заявлению, сделанному в его книге 1922 года, ужаснейшим лгуном.

• Названного выше Ламперта Герсфельдского, который фальсифицировал рассказ о свидании в Каноссе.

«Тенденциозные измышления и искажения исторической действительности нетрудно обнаружить и во многих других хрониках, пользующихся репутацией правдивых». А, может быть, они правдивы только в том смысле, что вписались в неверную модель прошлого под названием ТИ? Чтобы сделать исторические произведения более занимательными, их снабжали баснями и анекдотами о придворных, рыцарях и других действующих лицах повествования. Эти, порой весьма фривольного свойства, выдумки фальсифицировали историю не менее сильно, чем выдумки на основании желания прослыть патриотом, добиться расположения светского или церковного феодала, угодить некой группе или представить в унизительном виде противников. В общем, средневековый историк не видел разницы между подлинным фактом и стопроцентным вымыслом.

О мотивах авторов подделок

Даже в естествознании, где разоблачение подделок упрощается экспериментальным характером соответствующих наук, мы все время наблюдаем появление фальшивок разного рода. Разоблачению этих подделок и причин, по которым наука в некоторых случаях цепляется за подделки, посвящена обширная литература. Так, сравнительно недавно с большим успехом продавалась книга Фредерико Ди Трочхио «Большое мошенничество. Обман и фальсификация в науке» (Милан, 1993). Автор ее — итальянский профессор по истории техники и главный редактор итальянской энциклопедии, — видит элементы мошенничества и у составителей каталога звезд, известного как «Альмагест» Птолемея, и в работе великих физиков Галилея и Ньютона, и у некоторых нобелевских лауреатов XX века.

Многочисленные скандалы с разоблачением мошенничества связываются с медицинской наукой. В течение десятилетий печатаются сообщения о сенсационных успехах в борьбе с раком, а воз и ныне там. Ди Трочхио видит одну из причин такого положения в том, что современная наука требует от исследователей демонстрации успехов, а обильно представленные в ней посредственности в состоянии придумывать успехи, но не добиваться их. Вот они и идут по пути мошенничества в надежде на то, что никто не будет перепроверять их «успешных» якобы опытов.

Конечно, и конкуренция за исследовательские средства тоже побуждает ученых сочинять фантастические результаты, чтобы получить финансирование на дальнейшее содержание штата сотрудников. Да и простое честолюбие толкает ученых часто на этот вроде бы более легкий путь, чем кропотливая исследовательская работа.

Часто в основе обмана лежит шутка. Некто хочет разоблачить невежество и легковерие своих коллег и подбрасывает им высохший труп на край ледника. Но ученые с такой звериной серьезностью набрасываются на приманку, так массивно начинают ее прославлять как сенсацию в науке, что у автора розыгрыша не хватает мужества публично признаться в своем первоначальном замысле.

Разоблачители подлогов в науке нередко используют свое знание материи для того, чтобы обманывать научный мир еще более изощренными подделками. Вот и книга современного американского историка эпохи Возрождения Энтони Грэфтона на тему о фальсификации истории носит весьма широко звучащий заголовок «Фальсификаторы и критики. Обман в науке». Его основной тезис сводится к тому, что мошенничество в науке во все времена было тесно связано с критикой научного обмана и фальсификаций. Вроде бы в науке происходит постоянная борьба между критиками и фальсификаторами. На самом деле же борьба идет за право быть нераскрытым автором подделок. Критики пытаются найти признаки, по которым подделки раскрываются, часто не для того, чтобы восторжествовала истина, а для того, чтобы научиться избегать провалов в собственных акциях по фальсификации. И чтобы завоевать признание как авторитеты в вопросе о том, что верно, а что фальшиво, которых все боятся и с которыми никто не решается тягаться на данную тему.

Да и куда деваться историкам? Что им делать, как не придумывать виртуальное прошлое? Где нет никакой достоверной информации, там есть только один путь: выдумывать ее. И историки шли по этому пути столетиями, пока не сфабриковали необычайно запутанного монстра, который и выдается ими по сей день за модель нашего прошлого. Монстра, повивальными бабками которого были фальсификация, ее критика и успешное ее преодоление путем замалчивания большей части критики.

Литература

[Анвандер] Anwander Gerhard. Wibald von Stablo — Hans Konstantin FauBner: Mutiger Forscher enlarvt genialen Falscher, Zeitenspriinge, 3/2003.

[Бонгард — Левин] Бонгард — Левин Г. М., Бухарин М. Д., Витасин А. А. Индия и античный мир. М.: Восточная литература, 2002.

[Ганзен1] Hansen J., Zauberwahn, Inquisition und Hexenprozess im Mittelalter und die Entstehung der groBen Hexenverfolgung. Mii./Lpz., 1990.

[Ганзен2] Hansen J., Quellen und Untersuchungen zur Geschichte des Hexenwahns und der Hexenverfolgung im Mittelalter. Bonn, 1901.

[Гене] Гене Бернара. История и историческая культура средневекового Запада. Языки славянской культуры. М., 2002.

[Гуревич] Гуревич А. Я. Ведьма в деревне и перед судом (народная и ученая традиция в понимании магии), в сб. «Языки, культуры и проблемы переводимости». М.: Наука, 1987, стр. 12–46.

[Зольдан] Soldan — Heppe, Geschichte der Hexenprotzesse, 3. Aufl. von M. Bauer. Mii, 1911. Bd. 1–2.

[Кон] Cohn N. Europe's Inner Demons. London, 1975. P. 164.

[Риттер] Ritter Moritz. Studien iiber die Entwicklung der Geschicht — swissenschaft. HZ. Bd. 107, 1911.

[Ди Трочхио] Di Trocchio Ferderico. Der groBe Schwindel. Betrug und Falschung in der Wissenschaft, Rohwolt, Hamburg, 1999 (Le bugie scienza, Perche e come gli scienziati imbrogliano, Arnoldo Mondadori. Milano, 1993.)

[Фаусснер1] Faussner, Hans Constantin: Die Konigsurkundenfalschungen Ottos von Freising aus rechtshistorischer Sicht., Sigmaringen. Thorbecke, 1993.

[Фаусснер2] Faussner, Hans Constantin: Konigsurkundenfalschungen Wibalds von Stablo im bayerisch — osterreichischen Rechtsgebiet. Sigmaringen. Thorbecke, 1997.

[ФаусснерЗ] Faussner, Hans Constantin: Wibald von Stablo. Hildesheim, 1997. Erster Teil: Einfuhrung in die Problematik

[Фульд] Fuld, Werner, Das Lexikon der Falschungen. Falschungen, Liigen und Verschworungen aus Kunst, Historie, Wissenschaft und Literatur. Eichhorn.Frankfurt am Main, 1999.

[Фергусон] Ferguson Nial. Empire. How Britain Made the Modern World, Penguin. London, 2004.

[Шарый] Шарый А. После дождя. Югославские мифы старого и нового века. М.: НЛО, 2002.

[Эллингер] Ellinger G. Das Verhaltnis der offentlichen Meinung zur Wahrheit und Luge, 1884. S. 78f.

[Ювенал] Ювенал. Сатиры / Пер. Г. С. Недовича и Ф. А. Петровского. М. — Л., 1937.

ГЛАВА 5 ИСТОРИЯ — КУРТИЗАНКА ПОЛИТИКИ И ИДЕОЛОГИИ

Когда-то еще Э. Ренан отмечал, что геройское прошлое и слава предков играют первостепенное значение в построении национальной идеи.

Виктор Александрович Шнирельман о книге Ренана «Что такое нация» (Qu'est-ce que la nation), СПб., 1886.

В конце XVII века автор знаменитого в то время «Историко-критического словаря» Пьер Бейль (1647―1707) вынес суровый приговор истории. Он не находил в ней ничего, кроме личных интересов и партийности, перемешанных с большой порцией предрассудков. В своей «Диссертации о поносительных писаниях» он писал: «Некоторые говорят, что музы проституировали себя даже рабам; особенно это относится к музе истории» Об этом рассказывает Вайнштейн на стр. 461.

В разных языках существуют разные выразительные возможности. Когда я объявил доклад на тему, соответствующую заголовку настоящей главы, в Историческом салоне г. Карлсруэ, то мне пришлось выбирать между немецкими словами, которые могут сойти за синоним слова «куртизанка», и выражениями типа «служанка политики», «на службе у политики», «в услужении у политики», «домработница политики» и т. п.

Думал я и над вариантом «гувернантка политики», но в этом выражении содержится несколько иной ― тоже достойный анализа ― смысл, который помогает нам понять всю сложность симбиоза истории и политики, а также ― почему история столь презрительно относится к известной в течение столетий критике многих ее основных положений. Понахватавшиеся у истории квазикультурного лоска (квази, ибо настоящая культура не должна быть бездумна и не критична) политики не дадут в обиду свою бывшую гувернантку и верную служанку, поставщицу «умных» цитат, звонких имен и занимательных анекдотов.

Я остановился тогда на немецком слове «Hure», которое считается довольно грубым и переводится как «проститутка, продажная девка, уличная девка, потаскуха, распутница». В не нормативной русской лексике есть и еще более короткий перевод, который принято передавать ― по крайней мере в его междометийной форме ― невинно звучащим словом «блин». Но не могу же я называть главу книги «История ― проститутка политики» или «История ― продажная девка политики». Не говоря уже об «История ― блин! ― бля политики». Сожрут, убьют, разнесут в щепки, объявят сумасшедшим, отдадут под суд за развращение малолетних, отравят диоксином, объявят негром. Да мало ли до чего додумаются!

Мифы истории на службе политики

Нет уж, будем лучше говорить о куртизанке, которая хотя и продается, но не за гроши и только богатым и влиятельным. Которая хотя и связывается в нашем подсознании с выражением «Блеск и нищета», но все же больше склоняется к блеску, а нищету имеет преимущественно в области нематериальной: духовная нищета на фоне материального благополучия. Тем не менее меня будет интересовать именно отмеченный здесь аспект продажности, на коем я в этой главе и остановился. Без дальнейшего полемического задора и журналистского пафоса посмотрим, как история состояла на службе политики, идеологии, национализма, церкви и прочих изобретений человечества, полезных отдельным любящим власть над другими людьми особам.

История никогда не была чистой «наукой», а историкам крайне редко удавалось работать в тиши кабинета, не подвергаясь прессингу со стороны, оставаясь вне поля интересов различных идеологических и политических групп. Они всегда подвергались давлению и принуждению со стороны властей и чиновничества, финансовых групп и академической иерархии, общественности и толпы, средств массовой информации и системы народного образования (или, скорее, системы массового промывания юных мозгов).

Академическая среда лишь время от времени прикрывала свой идеологизированный квазиисторический стыд фиговым листком объективности и научной добропорядочности. Чаще же всего в самой академической среде делали карьеру и начинали диктовать свою волю более честным или более наивным ученым карьеристы от науки, с легкостью идущие на то, чтобы продать свою совесть тому, кто больше «платит», для кого превращение науки в послушную игрушку в руках извращенцев от политики является единственным возможным видом сотрудничества власти с наукой.

Инструментализация истории политиками в эпоху колониальных завоеваний хорошо известна. Мифы о превосходстве европейских народов над народами Азии и Африки, оголтелый евроцентризм (он же европоцентризм), едва скрываемые колониальные интересы и презрение к носителям самобытных культур гипнотизировали европейское общество и европейскую науку на протяжении нескольких столетий. Возник миф об ориентализме как более низкой по уровню общественной формации по сравнению с европейскими. Сегодня в исторической критике это слово произносится на одном дыхании с родственными ему словами «колониализм» и «империализм».

Если в Германии, долгое время не имевшей своих колоний, под ориентализмом скорее понимали филологическую и языковедческую дисциплину (науку о Востоке), то в Англии и во Франции с их обширными колониальными империями слову «ориентализм» отводилась роль своего рода исторической политологии, поставляющей политические инструменты для реализации колониальной власти в покоренных странах. На самом деле, немецкий ориентализм так же стоял на страже колониальных интересов и сыграл свою роль в формировании империалистической картины восточных цивилизаций. Даже картина ислама была в немецкой и вообще центральнo-европейской исторической науке фальсифицирована, например, за счет практического исключения из рассмотрения ислама в Африке и в югo-восточной Азии. Доминировала картина османского, т. е. арабo-персидскo-турецкого ислама. В статье Романа Лоймайера «Эдвард Сайд и немецкоязычный ориентализм» («Журнал критического изучения Африки», 2/2001, стр. 63―85) показано, что это направление в ориенталистике стояло на службе актуальной политики стран центральнo-европейского альянса (Германия, Австрo-Венгрия, Болгария и Турция) периода до и после первой мировой войны.

Эдвард Сайд в своей получившей широкую известность и неоднократно переиздававшейся книге «Ориентализм» пытался показать, что в основе прагматической политизации взгляда на Восток лежит глубоко укоренившаяся в европейском сознании враждебность по отношению к исламу, в первую очередь турецкому. Эта враждебность прослеживается во всей истории западной мысли, начиная со Средних веков. В основе мифа ориентализма по Сайду лежит западный миф о Западе, который несет просвещение мистическому и враждебному Востоку, руководить которым сама судьба призвала именно «паиньку» Запад. Чувство превосходства Запада над Востоком, считает Сайд, продолжает и в наше время оставаться доминантой историко-политического взгляда в восточном и южном направлениях. Не потому ли многие на Западе с такой легкостью сбиваются на упрощенный образ ислама как врага западной цивилизации, ставшего даже врагом № 1 после распада социалистической системы.

Впрочем, в распространенном на Западе ориентализме существует и компонента восторженной мифологизации, при которой все реальные проблемы Востока отодвигаются на задний план, а на передний выдвигаются красивые картины жизни отдельных богатых вельмож и властителей с романтикой гаремов, архитектурных и природных красот, приключений и прочей масс — медиа белиберды. Эта компонента не ограничилась своим воздействием на художественную литературу, где ее оправданием служили своеобразно понятые потребности читателей и покупателей книг, но и оставила свой след в исторических исследованиях.

После Второй мировой войны молодая интеллектуальная элита Африки и Востока попыталась взять идеологический реванш, сформулировав свое отрицательное видение западной цивилизации под аналогичным ориентализму названием окцидентализм. Этот негативный стереотип взят на вооружение многочисленными националистическими течениями в т. н. третьем мире, но также и в таких развитых азиатских странах, как Япония. Как в свое время колониалисты выдумали некий обобщенный единый Восток, так теперь в рамках окцидентализма конструируется некий единый хищный и агрессивный Запад. При этом нивелируются различия и абсолютизируются элементы сходства.

В 1942 году вскоре после японской атаки на американский флот на базе Пирл-Харбор и начала войны с США, группа японских философов собралась в Киото для обсуждения роли Японии в современном мире и ее отношений с западной цивилизацией. Это крайне националистическое предприятие ставило себе целью найти путь для «преодоления» западной цивилизации, что формулировалось как освобождение Востока от господства Запада. Рожденный в конце XIX века лозунг «Покинуть Азию и присоединиться к Западу» превращался в дискуссиях в свою противоположность «Освободим Восток от идущих с Запада идей». Свой вклад в дело победы в «священной войне» японские философы — националисты видели в «преодолении Запада», в победе над западной цивилизацией.

Не все современные окциденталисты настроены столь воинственно. Тем не менее научной дисциплиной окцидентализм назвать труд но, ибо это скорее машина для производства упрощенных враждебных лозунгов и политических легенд. Их возникновению и распространению способствует то обстоятельство, что на Западе немало критических авторов сами пытаются вскрыть отрицательные тенденции в развитии западных обществ. Кажущаяся порой авторам таких исследователей необходимой потребность максимального обобщения служит на руку идеологам от истории. Как окцидентализм, так и более ранний ориентализм всей своей историей развития демонстрируют, что история готова поставлять материал любым парам враждебных друг к другу или друг друга исключающим политическим течениям и идеологиям.

Критики Сайда и его книги упрекают его в том, что он не учитывает участия некоторых индийских и вообще азиатских историков в разработке концепции Востока. Если сначала эти работы служили подспорьем классическому западному взгляду на Восток, то со временем они вылились в отдельные историко-идеологические системы со своими различными наборами аксиом, отрицательных мифов и догм. В результате современный ориентализм следовало бы рассматривать как набор разных «ориентализмов», частично стыкующихся с окцидентализмом.

Историки послушно поставляли политикам новые мифы и в XX веке, в эпоху развала колониальных империй и возникновения сотен новых послеколониальных государств. Так как в этих государствах к власти пришли или малообразованные марксисты, или не нуждающиеся в специальном образовании новоиспеченные националисты (часто в странах, где еще только начиналось формирование новых наций!), то историки начали поставлять им требуемые для соответствующей идеологической работы исторические мифы, ничуть не смущаясь противоречиям с мифами, которые фабриковали их коллеги в соседних странах или даже на соседней кафедре. Некоторые из этих новых исторических мифов я отмечу ниже.

Тоталитарные государства, включая Советский Союз, подвергали историков сильнейшему давлению как через послушную академическую элиту, так и через другие общественные и социальные институты. До чего довели советскую историческую «науку» хорошо демонстрирует тот факт, что летом 1998 года выпускников советских школ освободили от экзамена по истории в конце учебного года, ибо засоренность истории советскими историческими мифами оказалась настолько очевидной, что историки были просто не в состоянии договориться между собой, а какой же набор этих мифов следует продолжать считать правильным, а от каких пора в срочном порядке отмежеваться. И главное, какими новыми мифами их следует в авральном порядке заменить.

И даже в условиях западной «свободной» прессы и других средств массовой информации на смену отмирающим мифам идут их модернизированные версии типа «желтой угрозы», «золотого миллиарда», третьей (холодной, закончившейся распадом СССР) и четвертой (якобы идущей сейчас в форме террористической атаки на западную цивилизацию) мировых войн. И западные общества пытаются регламентировать историю, формулировать каноны, выделять запретные темы и даже укоренять некоторые запреты в уголовном кодексе. Так, например, во многих странах существуют законы разной степени строгости, запрещающие т. н. богохульство, причем ясно, что интерпретация этого понятия может быть весьма растяжимой.

Борьба с историческими еретиками идет под видом защиты правильной истории от шарлатанов, врагов общества, мало образованных людей, сторонников теории заговоров и т. п. Подняться до серьезного обсуждения критики историки не в состоянии. Даже, если бы во всей критике исторических мифов было бы только 10 % критики обоснованной, то и тогда история, коль скоро она претендует на звание науки, должна была бы серьезно рассмотреть ее, а не ограничиваться заклинаниями типа «Чур, чур, изыди, нечистая сила!». А в то, что в исторической критике явно присутствует гораздо более существенный элемент обоснованности, чем названная «десятина», демонстрирует успех книг по Новой хронологии и критике историографии в России и в первую очередь книг классиков этого направления Фоменко и Носовского. Новая хронология явно воспринимается все более широкими кругами образованных российских читателей как более убедительная модель прошлого, чем ТИ.

Вечный сын вечного солнца

К сожалению, стоящее на службе политики мифотворчество историков ― это не явление далекого прошлого, когда отсутствие объективной информации о прошлом или ее минимальность «вынуждали» домысливать прошедшие эпохи. В ходе этого домысливания редкие тогда историки и несколько шире представленные интересующиеся историей писатели, воодушевлялись тем, что они видели в современном им мире, и начинали по образцу империи Карла V, колониальной империи испанцев или позднее голландцев и британцев, придумывать империи и правителей, битвы и завоевания, никогда не имевшие место в действительности. Даже сегодня историки верой и правдой служат тем, кто «заказывает музыку» о прошедшем времени.

Люди старшего поколения с легкостью вспомнят мифотворчество позднего советского времени, превращавшего партийных функционеров разного уровня (например Хрущева или Брежнева) в полководцев, от «действий» которых чуть ли не зависел исход Второй мировой войны. За примерами, которые были хорошо известны несколько более юным современникам, тоже далеко ходить не надо. Например о том, как история обслуживала волны национализма в постсоветском пространстве и вообще на развалинах «социалистического концлагеря», должны быть осведомлены многие читатели. Я приведу их ниже в достаточном количестве. А в этом разделе ограничусь только одним примером КНДР, Северной Кореи, последнего по-настоящему сталинистского режима современности.

Режим этот, доживший до XXI века, реально «славен» только тем, что не способен обеспечить население Северной Кореи продуктами питания, так что массовый голод, вызванный и полным развалом хозяйства, и природными катастрофами типа засухи и наводнений, и боязнью правящих сталинистов продовольственной помощи иностранных государств как несущей в себе заряд наглядной антикоммунистической пропаганды, стал доминирующей компонентой жизни северокорейского простого населения. По самым скромным под счетам от голода уже в XXI веке умерли 2 000 000 жителей Северной Кореи. Такова официальная статистика демографии. В то же время международные организации, осуществляющие гуманитарную помощь, исходят из того, что число жертв массового голода составило около трех миллионов человек в течение нескольких последних лет. Спокойствие в стране обеспечивается системой массовых концлагерей, о которых северокорейские историки, конечно, никогда не упоминают, тотальной слежкой за редчайшими иностранцами и за своими же гражданами и, в большой мере, принципом «сонгун», введенным еще отцом диктатора Ким Йонг Ила (в русской транскрипции его еще называют Ким Чен Иром). Принцип этот переводится как «армия прежде всего!». Ужасающая нищета населения не мешает вкладывать почти все бюджетные средства в содержании колоссальной армии, насчитывающей более миллиона военнослужащих при населении чуть более 20 млн человек, разрабатывать атомное оружие (и грозить им другим странам) и производить ракеты и другие виды вооружения, которые стали чуть ли не единственным символом международного признания северокорейской промышленности.

Как такой режим обращается со своим же собственным прошлым? Оказывается, по еще одному мудрому принципу: «бумага все стерпит». Отец диктатора Ким Ил Сунг (Ким Ир Сен), основатель кровавого сталинистского режима и первой коммунистической династии правителей, который умер в 1994 году в возрасте 82 лет, объявлен Вечным Солнцем Кореи. Дело в том, что взятый им в 1930 году псевдоним Ир Сен переводится как «становление Солнца». Все его кровавое правление превозносится как абсолютное счастье для каждого и для всех. Его день рождения стал датой, от которой ведется счет в новом корейском календаре (эра Кима). Кстати, знают ли представители почти вымершего среди историков биологического вида хронологов о том, что им скоро придется пересчитывать все даты в таковые эры Кима. Учитывая их уровень осведомленности о реальном прошлом и о реальных проблемах хронологии, боюсь, что не знают.

Реальное правление Вечного Солнца Кореи включало и физическое уничтожение коммунистических функционеров (сначала пострадали коммунисты ― выходцы из Южной Кореи, потом очередь дошла до выходцев из СССР ― т. н. советской «группировки» ― и до коммунистов из Китая ― яньаньской «группировки»), и массовые репрессии недовольных или подозреваемых в недовольстве. С. О. Курбанов в «Курсе лекций по истории Кореи» (СПб., 2002) вынужден, говоря о Ким Ир Сене, различать северокорейскую мифологию о диктаторе, полностью перенимавшуюся и советскими историками до 1990 г., и гораздо более скептические по отношению к «становлению Солнца» версии современных историков Южной Кореи, России и Запада. Вообще, книга эта ― в посвященной истории КНДР части ― читается как учебник мифотворчества, как список созданных вокруг Ким Ир Сена легенд и чистого вранья.

Правящий генеральный секретарь КНДР Ким Йонг Ил является сыном предыдущего северокорейского диктатора Ким Ир Сена. Первая коммунистическая правящая династия мира ― еще одно из великих достижений Северной Кореи. Правда, в Сирии и кое где в Африке тоже президентствуют прогрессивные сыновья недавних прогрессивных диктаторов и еще кое — где в мире делаются подобные попытки, но из этого не следует, что принцип престолонаследования от отца к сыну не существовал в древние времена, а был списан историками с их прогрессивных современников. Наоборот, здесь мы видим заимствование прогрессивными тоталитарными режимами того немногого хорошего, чему нас учит история. Да здравствует коммунистический монархический принцип престолонаследования!

А новый диктатор уже объявлен вечным сыном покойного Вечного Солнца. В оборот пущена легенда о рождении Ким Йонг Ила (Ким Чен Ира) на священной горе Паэкду, в горной хижине (на самом деле в 1942 году Ким Ир Сен находился в Советском Союзе и был офицером особой 88–й отдельной стрелковой бригады Красной армии, а его русская жена вряд ли согласилась бы нелегально перебираться через границу и карабкаться в последние дни беременности на священную корейскую вершину, чтобы рожать своего первенца в горной хижине). Сама природа, согласно новым коммунистическим мифам, восприняла это рождение как счастливое событие и прореагировала двойной радугой над хижиной днем и падающими звездами ночью.

Советские историки: западные коллеги на службе у идеологии

Прекрасными объектами для историко-аналитических исследований служат всемирные истории. Советская «Всемирная история» сама называет некоторые из них, например, таковые XIX века, написанные известными немецкими историками Шлоссером и Вебером, англичанином Боклем и американцем Дреппером. Далее она приводит целый список коллективных исторических энциклопедий конца XIX и начала XX веков:

1. Изданная В. Онкеном «Всеобщая история в монографиях»

2. Всеобщая история под редакцией Э. Лависса и А. Рамбо (русский перевод в 16 т.):

a. Всеобщая история с IV столетия до нашего времени, 8 т., 1897―1903

b. История XIX века, 8 т., 1938–1939;

3. Всемирная история в 3 т., изданная И. Пфлугк-Гартунгом, 1910–1911;

4. Народы и цивилизация под ред. Л. Альфана и Ф. Саньяка;

5. Народы и цивилизация под ред. Г. Глотца;

6. Всемирная история под ред. В. Гетца;

7. Кембриджская история, состоящая из самостоятельных серий, посвященных древней, средневековой и новейшей истории в отдельности.

Названы также некоторые всемирные истории, выходившие в середине XX века.

8. Десятитомная «Всемирная история», изданная в Швейцарии;

9. Всеобщая история цивилизаций.

Приведенная советскими авторами идеологическая критика этих энциклопедий представляет для нас лишь ограниченный интерес. Ведь сами они были «солдатами» идеологического фронта, так что ругать западных коллег им полагалось в рамках защиты собственного права выкручивать руки представлениям о прошлом в пользу советской идеологии. Тем не менее приведу следующую цитату из предисловия названной выше советской «Всемирной истории»:

«Среди многих «Всемирных историй», появившихся в последние годы на книжных рынках США и Западной Европы, есть и такие, которые стоят за гранью науки, представляя собой едва прикрытую, а подчас откровенно грубую фальсификацию фактов в угоду наиболее реакционным кругам и во вред жизненным интересам народов».

Итак, сами историки (пусть отягощенные традицией недавней сталинской эпохи) говорят об «откровенно грубой фальсификации фактов в угоду» политике и идеологии. И не так уж и важно, что на самом деле именно советские историки более всего грешили в этом плане. Важен сам факт нечистоты «исторической науки», ее готовности идти на поводу у идеологических концепций и требований политической стратегии или тактики. Осуждая такие тенденции в западных мировых историях, советские коллеги этих западных историков, конечно, пытались скрыть еще более очевидную политическую и идеологическую зависимость собственной модели прошлого.

Зато каждая из этих энциклопедий, как, впрочем, и более ранние труды такого рода, советскими авторами не названные, а также энциклопедии, появившиеся после 1955 года, представляют для исторической аналитики интерес, как разные модели прошлого, созданные в рамках традиционной истории. Нас интересует, хорошо ли функционируют эти «большие холодильники», можно ли ― и в какой именно мере ― ими пользоваться, не превращаются ли они время от времени в морозильники или ― того хуже ― в нагревательные приборы.

Я посвящу анализу одной из старых всемирных историй ― «Все мирной хронике» Шеделя ― отдельную главу во второй части книги. Для большего, к сожалению, в этой книге места не нашлось. Поэтому остается только сформулировать здесь общую историко-аналитическую задачу сравнительного анализа всемирных историй на предмет их службы определенным политическим и идеологическим задачам и темам. Зависимость истории от религиозной, национальной или политической идеологии отмечается на всем протяжении существования историографии.

Отметим для начала пример с одной из первых немецких всемирных историй, в которой автор, как фанатичный патриот, пытался все «хорошее» приписать немецкой нации (в те отдаленные времена еще не существовавшей де — факто, представленной только в форме соответствующей идеи), а все плохое ― иным. Речь идет о пасторе из Эльзаса Якове Вимфелинге (якобы 1450―1528) и его изданной вроде бы в 1505 году истории. Так как в результате его изложение концентрируется в основном вокруг немецкой истории, его книгу авторы 12–томной «Немецкой истории» (1981―1982) под редакцией Хайнриха Плетихи приводят в качестве первого примера общенемецкой истории.

Но вернемся к разбираемому введению к советской «Всемирной истории»:

«Наличие в науке различных точек зрения по отдельным еще спорным вопросам в наиболее важных случаях специально оговаривается в тексте» (стр. XXII, посл, абзац)

А почему только в наиболее важных случаях? То есть, в виде исключения? А не должно ли это быть правилом в истории? Не совершают ли историки подлог, не обманывают ли они читательскую аудиторию каждый раз, когда скрывают от оной наличие различных точек зрения по отдельным еще спорным вопросам? Мы не дети, которых нужно гладить по головке и успокаивать: тебе, глупенькому, еще рано знать всю сложную правду о несовершенстве наших моделей прошлого! Мы не начнем страдать бессонницей и попадать толпами в психушки из-за того, что историки не в состоянии однозначно в своих моделях «реконструировать» прошлое.

Если историки будут чаще искренне признаваться в своем бессилии преодолеть многовариантность истории, то мы не будем утверждать, что они страдают шизофренией. Но когда они не решаются признать реальную ситуацию с моделированием прошлого, то невольно вспоминается утверждение психиатров о том, что психически больные люди не в состоянии признать себя нездоровыми!

А что говорит рассматриваемая всемирная история о зарождении моделирования прошлого? Помнит ли она популярную байку о зарождении истории на Ближнем Востоке в незапамятные времена?

«Начало изучению древней истории человечества было положено еще в эпоху Возрождения, на заре капиталистического развития Европы. Передовые мыслители того времени, борясь с мертвой схоластикой и религиозной идеологией Средневековья, противопоставляли им культурное наследие античности, забытое и искаженное в Средние века. Появился живой интерес к памятникам древности: разыскивались рукописи древних авторов, заступ археолога стал добывать из — под земли древние статуи, откапывать остатки зданий, памятники различных видов искусства» (т. 1, стр. 3).

Вот как! В эпоху Возрождения! А вовсе не в благородную античную эпоху было положено начало изучению древней истории человечества. Другими словами, все «древнегреческие» историки, именами и биографиями которых забиты энциклопедические статьи, еще и не начинали изучения древней истории человечества. И «отец истории» Геродот и все прочие т. н. «древнеримские» историки занимались черт те знает чем, но только не изучением древней истории человечества. Может быть, они изучали историю Средневековья или Французской революции в классе прогнозирования будущего? Не знаю, но могу зато констатировать, что читать советские всемирные истории крайне полезно. Ну, прямo-таки пособия по исторической аналитике!

Ведь один из ее постулатов как раз и сводится к утверждению о том, что историю начали выдумывать именно в эпоху Возрождения! И не «разыскивались рукописи древних авторов», ибо ничего написанного через 1000 с лишним лет все равно никто бы найти не смог, а выдумывались, придумывались, сочинялись, писались, выводились трудолюбиво пером на пергаменте и бумаге.

Как можно было искажать в Средние века забытое «культурное наследие античности»? И как можно было противопоставлять забытое чему — либо? Если я что-то забыл, то я это забыл, перестал помнить и никак уже не могу искажать, а потом вдруг ― по прошествии дополнительного времени на забывание ― еще и противопоставлять. Не искажалось в Средние века культурное наследие не существовавшей в незапамятные времена античности, а реализовалась в эпоху Возрождения шизофреническая идея раздвоения собственной культуры на две: современную и древнюю, якобы античную, якобы подзабытую, якобы нуждающуюся в восстановлении.

Что до заступа археолога, то как-то не очень ясно, кому и зачем нужно было закапывать в землю античные статуи в «античность» и в «Средние века». Хорошо, Микеланджело делал это по указанию своего заказчика Медичи, а другие-то зачем их закапывали? И, главное, когда? Скорее всего потребность в этом своеобразном действии появилась только после того, как в Греции восторжествовал ислам и началась борьба с человеческими изображениями, реальное арианскo-мусульманское ― а не выдуманное раннее христианское ― иконоборчество.

А это произошло не сразу после завоевания (около 1430―1470 годов по ТИ) Греции «турками», а много позже, когда ислам стал в Османской империи государственной религией (после 1603 года). Но тогда не были ли сами «античные» статуи изготовлены в XV и XVI веках или частично чуть раньше? Вряд ли они простояли бы на своих пьедесталах одну или даже две тысячи лет в ожидании закапывания местными христианами или язычниками!

Вот у меня на столе лежит книга средней толщины, посвященная изготовлению античных статуй в… XVI, XVII, XVIII, XIX и ― правильно, угадали ― XX веках. И если о фабрикации оных в XXI веке не рассказано, то только по одной причине: книга была издана задолго до наступления текущего века. Но, поверьте мне, читатель, античные скульптуры продолжают оставаться любимым родом продукции и скульпторов XXI века. Всегда, когда есть спрос на чтo-то, возникает и потребность удовлетворения этого спроса. И никакой заступ археолога тут не нужен: у нас всегда было достаточно талантливых скульпторов, которым нужно заработать. И жадных до заработков владельцев художественных галерей, которые и урывают львиную долю того, что платит коллекционер за «настоящую античную скульптуру» недавнего изготовления.

В книге Эберхарда Пауля «Фальшивая богиня», на которую я только что сослался, 73 иллюстрации: скульптуры, мозаики, картины (например, настенная живопись или живопись на вазах), другие различные артефакты. Все они входили в состав известных коллекций, были музейными экспонатами или находились в собственности богатых людей. Здесь и этрусское искусство, и греческое (естественно, древнегреческое), и римское. И все они ― археологические фальшивки. Изготовленные в полном соответствии с моделью прошлого, представленной ТИ.

Семью десятками и многочисленными другими, названными в книге, но не представленными на изображениях фальшивками ни коим образом не ограничивается все изобилие археологических фальшивок. В книге Адольфа Риита «Подделанная предыстория» (1967) одно только перечисление глав показывает размах изготовления археологических подделок. Я ограничусь здесь выборкой из оглавления, охватывающей около половины всей книги:

• Палеонтологические фальшивки

• Фальшивые «находки» из жизни древнего человека

• Фальшивые артефакты раннего каменного века

• Фальсифицированный поздний каменный век

• Фальшивая керамика

• Фальсификация находок в Глозеле

• Фальшивые изделия из бронзы

• Фальшивая древняя утварь

• Фальшивые украшения

• Подделка под римские древности

• Подделка средневековых артефактов

• Фальшивые рунические надписи.

Заголовки остальных глав, тоже повествующих о фальшивках, в том числе и о подделке старинных рукописей (тема моей следующей главы), нуждаются в разъяснении и потому здесь не приводятся. Ограничусь я пока и упоминанием об этих двух книгах, хотя список таковых, посвященных разоблачению разных подделок, в том числе, например, и изготовленному по заказу Шлимана «сокровищу царя Приама», можно продолжать и продолжать.

Вернемся лучше к ругани советских историков по адресу менее обремененных идеологией, но вовсе не свободных от идеологических задач, западных коллег:

«…крупнейшим пороком буржуазной историографии являлся присущий ей европоцентризм, при котором история Древнего мира сводилась преимущественно к «классической древности». История Греции и Рима рассматривалась при этом как некий эталон, а в истории других стран отмечались лишь отклонения или приближения к этому эталону. Если буржуазные ученые и обращались к памятникам истории древнего Китая, Индии и других стран Востока, то они изучали их преимущественно с филологической точки зрения, вне связи со всем процессом всемирной истории, проходя по сути дела мимо того неоценимого вклада, который внесли народы Востока в сокровищницу общечеловеческой цивилизации» (т. 2, стр. 14–15).

Что правда ― то правда: европоцентризмом ТИ страдала и в западных странах продолжает страдать, хотя на смену ему сегодня идут самые разнообразные центризмы: от афроцентризма и описанного выше окцидентализма как особой формы восточного центризма, до концентрации на истории отдельных наций, как бы малы и малозначительны в общем мировом историческом процессе они не были бы. Но и советский подход к истории иначе как советоцентристским назвать трудно. И хотя любой региональный центризм свидетельствует, по крайней мере, о недостаточно широком взгляде на прошлое, а чаще всего отражает одну из идеологических установок, советский центризм шел много дальше обычно широко используемых идеологами от истории умолчаний. Он был в еще большей мере основан на лжи во имя политической цели, чем это могли себе позволить западные историки в XX веке.

Что до Азии, то и советская версия азиатской истории столь же искусственна, мало обоснована и просто лжива, как и западная. Обе они построены на выдуманной в колониальную эпоху истории стран Азии. Выдуманную по разным схемам в разных случаях, но всегда придуманную на основе уже устоявшегося неверного исторического и хронологического мышления в рамках ТИ. Ввиду обширности этой темы, я хочу посвятить истории Азии, включая таковую Месопотамии и вообще Ближнего Востока, Китая, Индии и других азиатских стран, отдельную книгу.

В Средние века история обслуживала потребности городов — государств, монастырей, развивающейся прослойки феодалов разного уровня, становящейся на ноги церкви. Потом пришла очередь обслуживать католическую иерархию, евангелическую и т. п. церкви и крепнущий абсолютизм. В XIX веке история верно служила европейскому национализму, а в XX ― тоталитаризму и национализмам малых или колониальных народов, бросившихся наверстывать упущенное.

В следующей главе я рассмотрю именно последний аспект: обслуживание историками национальных движений и националистических политиков в разных частях мира. Не претендуя на полноту обзора, постараюсь на трех примерах (бывший «социалистический лагерь», Ближний Восток и Африка) показать, как историки продавались националистам всех мастей в самых разных странах и частях света. Но сначала обращусь к еще одной теме, тесно связанной с работой историков на идеологию.

Многовариантность истории как следствие продажности историков

В историческую аналитику термин «многовариантность» внес математик Александр Гуц, профессор Омского университета, заведующий одной из математических кафедр. Его исследовательская работа связана с современнейшими физическими теориями времени, согласно которым действительное пространствo-время многовариантно и каждый раз, когда в нем нечто случается, происходит раздвоение этого пространства — времени на новые его варианты, т. е. возникновение новых пространственнo-временных реальностей.

Соответственно этим физическим представлениям «вселенная имеет много ответвлений, лишь одно из которых дано познать какому — либо определенному наблюдателю, и при этом все прочие ответвления в равной степени «реальны»» [Гуц 2, стр. 32]. Таким образом, сама реальность многообразна, так что и история, которая описывает прошлые состояния пространства — времени, невольно становится многовариантной. Впрочем, эти сверхмодерные физические представления пока еще не играют почти никакой практической роли в воззрениях человечества на свое прошлое. Поэтому я предпочитаю искать объяснение многовариантности истории на пути рассмотрения характерных особенностей процесса моделирования прошлого, применение которого к нашему прошлому и составляет единственную известную нам суть исторического исследования.

История ― это модель прошлого и моделей таких много, чтобы не сказать неисчислимо много. Каждый раз, когда историк начинает описывать прошлое, он создает новую модель прошлого (за исключением разве только случая абсолютного отсутствия творческого элемента у историков, просто списывающих с работ предшественников; впрочем и такую подмодель или компилятивную модель можно считать новой, хотя и не слишком творческой, моделью прошлого). При этом историк сам, в соответствии с исторической традицией или реже как новатор, определяет набор элементов моделируемого прошлого: задает географические и хронологические рамки своей модели, а также палитру исторических образов, процессов, явлений, из которых будет конструироваться его модель.

Это напоминает процесс выделения образов в науке, известной как распознавание образов. Ученый ихтиолог, задавая разные критерии, может локализовать в популяции сельди или салаки Балтийского моря, например, три локальные популяции, если определит критерий близости более строго, или семь таких подпопуляции при иных критериях близости. Так и историк сам очерчивает свои исторические образы, из которых он будет строить свою модель прошлого.

В трактовке близких образов могут быть существенные различия. Так советский историк середины XX века говорил о Великой Отечественной войне, в то время как его западный коллега описывал Вторую мировую войну. В СССР не было принято артикулировать захват части Финляндии, всей Прибалтики, восточных областей Румынии и Чехословакии как действия в ходе Второй мировой войны. А уж аннексию Тувы и попытку присоединения иранского Южного Азербайджана предпочитали вообще не упоминать. Самый честный и объективный историк объективен лишь в пределах, заданных политикой и идеологией.

Из субъективного характера моделирования прошлого вытекает и субъективность истории, и ее многовариантность. Даже для наиболее объективных ― как им кажется ― модельеров прошлого, даже для самых честных историков взгляд на прошлое возможен только через призму его личной модели мира, сформировавшейся под воздействием представлений его современников и одногo-двух предыдущих поколений. Мы всегда смотрим на прошлое с сегодняшней позиции.

Впрочем, многовариантность истории не отрицается и исследователями, работающими в рамках традиционных представлений о прошлом. Особенно, если речь идет не о самих историках, а, так сказать, о метаисториках (теоретиках или историках историографии), изучающих методологию работы историков. Уже упомянутый выше (см. эпиграф) Шнирельман говорит в своей книге «Войны памяти: мифы, идентичность и политика в Закавказье» (М., 2003) об альтернативных версиях историков, часто в корне исключающих модели прошлого их коллег.

Говоря о советских историках, он подчеркивает, что те из них, которые считали себя национальными историками, считали своим долгом «создавать версии истории, способствовавшие повышению престижа их республик или этнических групп», (стр. 17). И далее там же: «Я хорошо понимаю, что изучение соперничающих версий истории является трудным и ответственным занятием». Соперничающие версии истории! Что это, как не многовариантность?! Многовариантность на службе у национализма коренных наций союзных республик и иных этнических образований?

Большинство вариантов является следствием фальсификации истории. Имея две противоречащих друг другу, взаимоисключающих версии истории, можно с большой степенью достоверности утверждать, что на вопрос «Какая из версий правильна» нужно давать стандартный ответ: обе версии… неверны. Именно выдумывание истории и приводит в первую очередь к ее многовариантности.

Из-за зависимости моделей прошлого от современных воззрений ее автора — историка, современная версия истории как современная модель прошлого отличается от таковых более ранних поколений и способствует увеличению многовариантности истории. Современная версия истории всегда начинается сегодня и все попытки историков скрыть это и идти в моделировании прошлого от седой древности к более близким нам временам, выливаются в искажение прошлого, в замалчивание фактора незнания, ограниченности наших знаний о прошлом, нашей беспомощности в попытках смоделировать далеко по времени отстоящее от нас прошлое.

На фоне необозримой многовариантности ТИ, ее терпимого от ношения к существованию противоположных друг другу пар моделей прошлого у соседних и конкурирующих за территорию или право считаться коренной нацией народов, к взаимоисключающим версиям прошлого, абсолютная нетерпимость ТИ по отношению к исторической аналитике становится особенно предательским обстоятельством, вскрывающим религиознo-догматический характер традиционной модели прошлого. Историческая аналитика вызывает у историков чувство смертельной опасности, тревоги высшей категории, ощущение надвигающегося конца света.

А отношение к националистическим выдумкам ― более отрешенное, менее напряженное. Порите какую хотите чушь, но только не трогайте наших основных историко-хронологических мифов, и вам обеспечено спокойное существование. Ну пожурят вас там немного за слишком уж явное передергивание фактов, за слишком фантастическую их интерпретацию, но будут воспринимать любые националистические идиотизмы как имеющую право на существование академическую дискуссию, как реализацию права на свободу мнений, как привычную деятельность по обслуживанию идеологии и политики. А в конечном счете и просто деньгодателей.

Но стоит только усомниться в реальном существовании выдуманной античности или в верности взятой в свое время с потолка хронологии, и все ― каюк! Выжившие с ума шарлатаны! Никакая это уже не многовариантность, а подрыв основы основ, зловредная деятельность, желание обмануть наивную общественность, нажиться на гонорарах, уничтожить нашу культуру ― всего и не упомнишь. А на самом деле вся историческая аналитика пытается путем отсекания явно неправдоподобных разделов традиционной модели прошлого, создать вариант истории, в большей мере, чем ТИ, отражающий реальное прошлое человечества, и тем самым вывести историю из исторического тупика, куда она неумело сманеврировала в тумане идеологических установок и социального заказа.

Закон о престолонаследии в Северной Корее немного сложнее, чем у старинных феодалов: кроме прямого родства требуется еще и идеологическая выдержанность. Если бы не последнее требование, то вопрос о следующем генеральном секретаре был бы в Северной Корее уже решен. Но поскольку имеются сомнения в идеологической каменнолобости получившего университетское образование на Западе сына нынешнего и внука предыдущего диктатора Ким Йонг Нама, то рассматриваются и кандидатуры двух более юных сыновей Ким Йонг Ила.

Так и российская новая хронология, в которой элемент реконструкции ярче выражен чем в западной исторической аналитике, занята созданием нового варианта истории, который тоже должен увеличить долю проверяемого и надежного в нашей модели прошлого. Можно критиковать эти новые варианты, можно принять участие в уточнении этих новых вариантов, МОЖНО ОБСУЖДАТЬ МНОГОЧИСЛЕННЫЕ НОВЫЕ ПОСТАНОВКИ ВОПРОСОВ И ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЕ ЗАДАЧИ, следующие из этих новых парадигм, но нужно понимать обоснованность права на поиск у новохронологических авторов, как и вообще у исследователей, работающих в рамках исторической аналитики.

Чему историки детей наших учат

Французский историк и социолог Марк Ферро, специалист по истории России, провел сравнение школьных учебников истории, изданных в XX веке. Его ставшая знаменитой книга «Как рассказывают историю детям в разных странах мира» была впервые издана в Париже в 1981 году и вскоре переведена на многие языки, в том числе и на русский (см. [Ферро]). Книга эта читается как пособие по вопиющей многовариантности истории, но в то же время и показывает, что в разных странах историки холят и пропагандируют разные исторические мифы. Стоящие за выбором материала для изложения в школах идеологические парадигмы чаще всего проявляются в выпячивании одних исторических аспектов и в замалчивании других.

Правда, Марк Ферро отметил, что к концу XX столетия «национал — патриотический» пафос, по крайней мере, у некоторых европейских народов начал сменяться менее эмоциональным подходом с упором на наднациональные человеческие ценности. Я вижу в этом следствие политического развития в Европе после Второй мировой войны. В английских школьных учебниках сожжение Жанны Д'Арк, «самой храброй женщины всех времен», представлено сегодня как позорная историческая ошибка. Не без ехидства англичане пишут о том, что Жанну первоначально подвергли жестокой порке на ее французской родине, а французские учебники истории об этом и по сей день стыдливо умалчивают. «Со стыдом вспоминают сегодня англичане своих предков», ― написано в английском школьном учебнике, что опять же демонстрирует многовариантность истории: старые версии заменяются новыми с позиции современной морали, о которой в описываемом прошлом не было еще ни слуху ни духу. В придуманное историками Средневековье ничего постыдного в поджаривании на костре политических противников или инакомыслящих никто не усматривал!

В [Ферро] автор рассказывает о разных взглядах на прошлое и роль соответствующих стран в мировой культуре, принятых в Китае, Японии, Индии, мусульманских странах (в персидском, турецком и арабском вариантах), Африке (в двух противоречащих друг другу главных вариантах: белых колонизаторов и новых независимых государств, освободившихся от колониального статуса), Австралии, Европе, США, России, Польше. Ферро показывает, что эти взгляды часто столь разительно не похожи, что может показаться, будто эти разные страны и регионы расположены на разных планетах. Тем не менее, конечно, для традиционных историков в каждой из названных стран или стран перечисленных регионов ТИ в принципе верна и в никакой исторической аналитике не нуждается.

Как говорилось в старом анекдоте армянского радио, на вопрос «Правда ли, что Исаак Карапетян выиграл в лотерее автомобиль?» был дан следующий ответ: «В принципе правильно, но не Исаак Карапетян, а Лейла Петросян, и не автомобиль, а велосипед, и не выиграла, а у нее украли…»

Ферро подробно разбирает хорошо им исследованную советскую фальсификацию истории. В новом, переработанном издании своей книги он отмечает, что крушение советской системы резко изменило содержание учебников истории в разных странах бывшего Советского Союза и в бывших «социалистических» странах Восточной Европы. И везде здесь исторические мифы играют роль катализаторов националистических настроений. Я рассмотрю ниже, как этот тезис видят другие современные исследователи.

В Индии, в которой традиционно вообще не существовало никакой истории (литература ― да, философия ― да, мифология ― да, религия ― да, но не история и не хронология!), последняя лишена сегодня реального знания о прошлом, она мифична в своей основе, ибо основана не на исторических источниках, а на литературно-мифологических произведениях и выдумках последнего века — двух. Об отсутствии в Индии исторической традиции я планирую рассказать подробнее в книге об истории Азии. Пока же могу порекомендовать читателю, для которого отсутствие исторической традиции в Индии является откровением (не мудрено: ТИ в состоянии внушить каждому, что и на Марсе с незапамятных времен существовали и историки, и хронологи) на замечательную главу «Египет, Индия» в книге А. Т. Фоменко «Методы математического анализа исторических текстов. Приложения к хронологии» М.: Наука, 1996, стр. 281–282) и посвященные Индии разделы книг Носовского и Фоменко.

История арабов возведена в ранг божественной истины и играет огромную идеологическую роль в современных арабских странах, хотя еще лет сто тому назад она прозябала в тени теологии. В Иране пытаются представить древнюю Персию центром всей человеческой цивилизации. «Крошечная Армения, вся история которой полна национальных неудач и трагедий, поражений и прозябания в нищете и отсталости», тем интенсивнее возвеличивает свою историю, «придает ей светлый образ мученичества».

Как быстро великодержавные настроения подминают под себя не только исторические модели, но и общечеловеческие лозунги, показывает пример узурпации Наполеоном идеалов Великой Французской революции. Как отмечает Нольте в предисловии к книге «Нациестроительство восточнее Буга», из «равенства, свободы и братства» в следующее историческое мгновение возник лозунг «великой нации» от Атлантики на западе до Адриатики и Эльбы на востоке. Аналогично этому из ― во многом фальшивых, ибо реально в них не очень-то и верила сама советская пропаганда ― лозунгов типа «социализм» и «интернационализм», долго определявших и историческое видение в «странах социализма», быстро возникли националистические лозунги и этноцентристские модели прошлого.

Хотя придумывание национальных версий истории и воспринимается многими как необходимый шаг на пути к созданию нации (парадоксально, но многие националистические течения стоят в лучшем случае перед задачей нациестроительства, а не защиты собственной нации от других), сама эта задача в большинстве случаев представляется устаревшей и невыполнимой. Восходящая к XIX веку идея нации вступила в наше время в противоречие с реальной динамикой мирового разделения труда, глобализации, добровольных экономических союзов и все нарастающей мобильности. Пока националисты пытаются захватывать власть во имя торжества собственной нации, нация эта ― еще не оформившись ― расползается по свету, а ее многочисленные аспиранты спокойненько интегрируются в другие национальные, наднациональные или квазинациональные образования. Но политиков это не волнует: эмигранты даже полезны как финансирующая и морально поддерживающая националистических политиков диаспора. Полаивающие на историческую аналитику и честно исполняющие свою роль прилипалы, помахивающие хвостиком перед политикой историки получают свою сочную косточку академических почестей, а их хозяева ― посты в новых «национальных» парламентах и правительствах.

Впрочем, задолго до возникновения первых наций: французской и английской, голландской и португальской, испанской и польской, в сознании европейцев возобладали начальные разделительные исторические мифы. Миф о цивилизованной античности и варварском севере Европы, а вскоре еще и миф о западной и восточных цивилизациях внутри Европы. Вернее, о цивилизации на западе Европы и об отсутствии таковой на ее востоке. Возникновению и развитию мифа о Восточной Европе посвящена книга американского историка Ларри Вульфа «Изобретая Восточную Европу. Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения» (М.: НЛО, 2003).

В середине XX века в сознании европейцев с легкой руки Черчилля возник миф о «железном занавесе», почти полвека доминировавший в общеевропейском сознании и позволявший стричь под одну гребенку всех, волей судеб попавших за оный, не теряя время на копание в деталях, на тонкости и различия. В свое время я сравнивал миф о железном занавесе с таковым о Великой Китайской стене и позволил себе футурологическое предсказание о том, что в будущем этот миф будет воплощен материально, когда правительство вновь воссозданной на месте «лагеря социализма» новой мощной империи прикажет обнести свою территорию высокой стеной из титановой стали. О мифе Великой стены я расскажу в книге по истории Азии, а про свое футурологическое предсказание хотелось бы высказать пожелание, чтобы оно не сбылось: очень уж не хочется, чтобы будущие поколения снова разделяли бы разные стены, великие и железные.

С падением «железного занавеса» началось или интенсифицировалось мелкомасштабное историческое мифотворчество в каждом отдельно взятом «национальном дворе». О том, как придумывались и развивались национальные истории в Советском Союзе и в возникших на его развалинах государствах рассказывается в сборнике «Национальные истории в советском и постсоветских государствах», изданном под редакцией К. Аймермахера и К. и Г. Бордюгова (М.: АИРО — ХХ, 1999).

В статье Сергея Константинова и Александра Ушакова «Восприятие истории народов СССР» этого сборника речь идет о об идеологии, основанной «на новом прочтении прежней истории» и служащей основанием для взаимной враждебности, которая, в своем корне, является враждебностью к советскому прошлому и к имперскому наследию. В качестве примеров «исторических представлений о позитивных моментах многовекового проживания в едином государстве», которые якобы выдержали испытание временем, авторы называют:

• четыре бывшие союзные республики: Украину, Беларусь, Армению и Киргизию,

• одну автономную республику: Абхазию, и

• один регион, не обладавший в советское время статусом автономного: Приднестровье.

Даже отвлекаясь от того, что с оценкой авторов относительно Украины и Киргизии можно согласиться лишь частично, так и хочется воскликнуть: маловато! Практически на всей территории бывшего Советского Союза после его развала «новое прочтение прежней истории», понимаемой здесь как прошлое, привело к созданию новых моделей прошлого, радикально отличающихся от признанных официальными еще в конце 80–х годов XX века.

Оценка прошлого на протяжении двух последних столетий во враждующих друг с другом Армении и Азербайджане определяется простой формулой из арсенала сиюминутной политики «друг — враг».

В Казахстане новая модель прошлого носит ярко выраженный этноцентристский характер: «не учитывается, что некоторые крупные субэтнические общины Казахстана ― алтайские старообрядцы, уральские и сибирские казаки, семиреченские уйгуры и дунгане, немецкие переселенцы ― имеют «сложившиеся за последние два — три века свои локальные истории». И это в стране, где и после сильной, спровоцированной всплеском локального национализма, волны эмиграции людей, не относящихся к титульной нации, и сегодня «коренное» казахское население не составляет и 55 % общей численности населения. «Казахская модель прошлого» куется ― согласно авторам ― на основе прагматических политических представлений президента Назарбаева, которому при этом ничуть не мешает «отсутствие серьезного анализа исторических фактов». Это сближает ее методологически с советской версией казахской истории, в которой великий русский народ освобождает эксплуатируемых ханами казахских тружеников и одаривает их великой культурой (под воздействием которой казахи почти забыли свой язык, а память народа уничтожалась разными способами, в том числе и путем смены алфавита).

Говоря о ставших вновь независимыми бывших прибалтийских республиках СССР, авторы подчеркивают, что отличия в трактовке прошлого в Эстонии, Латвии и Литве от таковой в советской историографии и, частично, в современной российской касаются как XX века, так и более ранних периодов прошлого вплоть до начала XIII века. В XX веке различия в трактовке не ограничиваются спором о том, были ли события 40–го года оккупацией и аннексией или «принудительнo-добровольным присоединением». Как и в случае Участия жителей прибалтийских стран во Второй мировой войне на стороне сталинского Советского Союза и гитлеровской Германии, так и при трактовке массовых депортаций в Сибирь, принудительной коллективизации и политики русской колонизации ― речь идет не столько о самих этих фактах, сколько об их оценке. А последняя сильно зависит от политического климата и идеологического настроя.

Впрочем, весь тон этого раздела статьи далек от академической отвлеченности и пронизан неприязнью к современным политическим элитам этих стран. При чтении статьи может сложиться представление о том, что эти три страны смогли в кратчайший срок удовлетворить строгим требованиям к законодательству, организации общества и экономики, к правам человека и другим либеральным ценностям, предъявляемым к будущим членам Европейского Союза, только за счет того, что носили на руках горстку бывших эсэсовцев.

Во второй части книги, посвященной новым моделям прошлого в новых независимых государствах на развалинах СССР, рассматриваются новые модели прошлого, создаваемые в Армении и Грузии, в Грузии и Таджикистане, в Молдове и Приднестровье, в Беларуси и на Украине. В случае Армении авторы посвященной армянской историографии статьи Александр Искандерян и Бабкен Арутюнян говорят о «карабахизации» армянской национальной истории, о местной историографии на службе этнополитического конфликта, о смещении акцентов в исторических исследованиях, в общем, о том, как здесь история прислуживает политике. Впрочем и о советской версии армянской истории они ничего хорошего написать не в состоянии. Она характеризовалась системой запрета на определенные исторические сюжеты и малоубедительных негативных штампов типа «дашнаки ― национал — предатели».

Кто уничтожает культуру: проститутка ТИ или мифическая фольк-хистори?

Другая бывшая советская республика, оказавшаяся после распада СССР в состоянии ожесточенной внутренней конфронтации (гражданской войны 1992―1996 годов) ― это Таджикистан. Конфронтации, бывшей следствием ломки в советский период традиций и устоев в некогда исламской стране с богатой иранскo-таджикской культурной традицией. Здесь переход в 1929 году от арабского алфавита к латинскому, а в 1940 году к кириллице, сопровождался запретом книг на «арабице», их изъятием и уничтожением. Рустам Шукуров в статье «Таджикистан: муки воспоминания» пишет, что история таджиков и Таджикистана создавались в советское время заново «как модификация русской научной школы», на фоне советизации и русификации. Последняя привела к тому, что таджикский язык был загнан в две резервации: бытовой язык и гуманитарная наука (тоже сильно советизированная). Таджики из «книжного» народа с такими городскими и культурными центрами как Бухара и Самарканд превратились в сельский народ без литературы и даже без письменности. Большевики передали обе культурные столицы таджиков Узбекистану, заселили их узбеками и уничтожили физически интеллектуальную элиту таджиков: за одно владение арабской грамотой людей гноили в концлагерях.

Начавшийся после 1989 года возврат к арабице, к истокам местной и вообще ираноязычной культуры, означал и резкий отход от советских моделей прошлого, новое открытие мусульманской компоненты культуры и раскол общества, приведший к гражданской войне. Произошел также всплеск интереса к зороастрийскому прошлому и к иранскому арийству, к родственным группам населения Афганистана и Ирана. Отличительную черту современного таджикского исторического самоощущения автор видит в максимальной опоре новых моделей прошлого на академические представления востоковедов. Если у большинства других народов бывшего СССР активное историческое мифотворчество не гнушается самобытной и нетрадиционной интерпретацией фактов из арсенала ТИ, селекцией одних и замалчиванием других аспектов традиционного моделирования прошлого, то в Таджикистане происходит восстановление максимально традиционной исторической картины, освобождаемой от идеологических наслоений последнего века. При всей моей симпатии к такому подходу, не могу не усомниться в том, что на этом пути удастся избежать догматизации и искусственности, присущей всей ТИ. На смену политикo-идеологическим химерам могут прийти таковые религиозные и культурнo-исторические.

Третья часть книги посвящена метаморфозам исторического самоощущения на территории Российской Федерации в послесоветское время. Много внимания уделено народам Северного Кавказа и Поволжья с Уралом, но не обойдены вниманием и «русская идея», и русская национальная история. Не останавливаясь на этой обширной тематике, отмечу только, что в третьей статье этой части книги затрагивается и тематика новой хронологии, которая представлена здесь как непрофессиональная, ориентированная на сенсацию, на занимательность сюжета «фольк-хистори», т. е. как история для народа, для широкой аудитории. Термин сей был введен в обиход в 1998 году и воспринимается авторами Еленой Зубковой и Александром Куприяновым как удачная клетка для размещения в ней того хищного зверя, которого они называют «ревизионистским направлением в исторической литературе».

Это еще одно проявление становящегося все популярнее в ТИ обругивания новой хронологии является пропагандистским приемом, позволяющим избежать содержательной конфронтации с серьезной критикой историографии и хронологии (чего с ними спорить, у них же нет диплома историка в портфеле! И, вообще, они фольк-историки). Однако ругань именно такого фасона крайне мало эффективна, ибо она игнорирует многие обстоятельства, сегодня хорошо известные так презираемому традиционалистами «фольку»:

• Писать для народа не только не зазорно, но очень даже почетно, и должно было бы стать одной из основных задач историков.

• Тот факт, что авторы «ревизионистского направления в исторической литературе» вынуждены обращаться напрямую к широкой аудитории заставляет их быть более строгими по отношению к логике и доказательности, чем это принято в основанной на вере в «научные авторитеты» ТИ.

• Именно презрение традиционных историков к читателям, не относящимся к идеологически обработанной догматическим «историческим образованием» части населения, и является одной из причин кризиса современной «исторической науки».

• «Ревизионистское направление в исторической литературе» возникло не после развала СССР, а задолго до оного.

• Это направление не является сугубо российским явлением, а имеет широкую международную базу.

• В течение столетий «ревизионистское направление в исторической литературе» было частью академической науки, замалчиваемой официальной историографией.

Впрочем, Зубкова и Куприянов не столь примитивны, как подавляющее большинство не знающих и не понимающих новую хронологию историков. Они не считают удачной господствующую в ТИ позицию полного закрывания глаз на критику и на вскрытие критиками «слабых мест» и «нестыковок профессиональной историографии» «Авторы — непрофессионалы в отличие от замкнутых на своих узкопрофессиональных интересах историков иногда предлагают свежий взгляд на события и исторические персонажи», а нейтралитет историков (хорош нейтралитет! Раз не расстреливают, а только ругают, значит нейтралитет!?) по отношению к фольк-хистори «вряд ли заслуживает понимания»! Для начала ― неплохо! Еще немного и появятся историки, утверждающие, что это именно они, а не проклинаемые ими критики, изобрели и новую хронологию, и западную историческую аналитику.

Роли мифов власти и мифов о власти в общественной жизни современной России посвящена книга [Аймермахер2] «Мифы и мифология в современной России», изданная Фондом Фридриха Науманна (М., 2003), в которой показано, что на смену отмирающим мифам советского времени идут новые исторические мифы. Ничего не поделаешь, народное восприятие склонно к упрощению, а историки не обладают иммунитетом по отношению к эпидемии массового упростительства. Детям (населению) нужны сказки и добрые дяди — историки и тети — историки охотно сочиняют таковые на любой лад.

С упомянутым выше исследованием Марка Ферро учебников истории перекликается книга «Россия и страны Балтии, Центральной и Восточной Европы, Южного Кавказа, Центральной Азии: Старые и новые образы в современных учебниках истории», изданная Фондом Фридриха Науманна, (М., 2003) под редакцией Фалька Бомсдорфа и Геннадия Бордюгова. Написанное этими редакторами введение озаглавлено «Учебники истории: носители стереотипов, памяти о конфликтах или источник для взаимопонимания?» Здесь утверждается, что проблемы взаимоотношений между Россией и странами перечисленных в заголовке книги регионов «крайне болезненно и медленно» осваиваются в исторических исследованиях, которые при этом сильно отстают от современной политической мысли. С чего бы это? По мнению авторов, виноваты прежние стереотипы друг о друге, т. е. создававшиеся в рамках проституирующей перед политикой ТИ (или нужно сказать «под политикой»?) на протяжении десятилетий и столетий исторические мифы. Постсоветская ТИ как родина новой хронологии, критикующей мифы советской ТИ.

В первой части книги, посвященной странам Центральной и Вос точной Европы, рассказывается о том, как представлены сегодня Россия, СССР и ее наследница РФ в учебниках истории Польши, Венгрии, Сербии и Украины. Подчеркивается этноцентристский подход к изложению истории и недостаточно подробное и не всегда верное изложение истории России. К сожалению, авторы в гораздо большей степени концентрируются на демонстрации антирусской (в основе своей националистической) направленности учебников (русофильские сербские составляют здесь исключение), чем на причинах такого настроя. В последней статье этой части книги речь идет об отражении истории Центральной и Восточной Европы в российских учебниках истории, в которых «едва просматривается уход от привычки к сотворению чисто мифологических представлений о прошлом».

Общая характеристика этой картины: «Процесс перестраивания истории из политикo-идеологической дисциплины в гуманитарную все еще продолжается и идет крайне медленно». За деталями я, к сожалению, вынужден отослать читателей к самой книге. Отмечу только, что приведенные цитаты делают ясным, по каким причинам историческая аналитика, борющаяся с «чисто мифологическими представлениями о прошлом», так активно отвергается традиционными сторонниками политикo-идеологического мышления, которое и выдается ими за единственно возможное видение прошлого. Жаль что немногие честные историки не видят своих союзников в исторической аналитике, а продолжают солидаризироваться с давно потерявшей остатки репутации куртизанкой от политики.

Вторая часть книги посвящена трем прибалтийским странам, причем в первых трех статьях анализируется современный образ России в них, в то время как в четвертой ― образ стран Балтии в современных российских учебниках истории. Из последней приведу заключительные выводы автора Бориса Соколова:

• Полное отсутствие интереса к налаживанию диалога с эстонцами, латышами и литовцами.

• «Консерватизм большей части историков».

• Боязнь «слишком резкого разрыва с укоренившимися представлениями советского прошлого».

• Данные разделы российских учебников демонстрируют кризис российской исторической науки.

• «Историки не произвели полного расчета с тоталитарным прошлым и не отказались от многих имперских стереотипов».

Что до видения России в трех малых ее соседях, то общим для всех является отрицательное отношение к СССР и пережиткам имперского сознания в современной России. В остальном изложение прошлого достаточно взвешенное и «в большинстве случаев нейтральное, иногда критическое, местами дружеское и только изредка враждебное» (Андрее Адамсон об Эстонии).

В третьей части книги речь идет о странах Закавказья. И здесь тоже три статьи об образе России в трех местных государствах: Грузии, Армении и Азербайджане и четвертая о представлении стран Южного Кавказа в российских учебниках истории. Авторы последней Сергей Антоненко и Андрей Петров менее решительны в своем осуждении российской «исторической науки», чем цитировавшийся выше Соколов, но и они оценивают крайне отрицательно работу российских историков, которые не в состоянии разобраться в сложной ситуации региона и не решаются информировать школьников и студентов о сложном прошлом и не менее сложном настоящем Закавказья. Традиционное для ТИ замалчивание демонстрирует, как мне кажется, и в этом случае, головную боль, которую вызывает у российских историков крушение привычных штампов и мифов.

В последней части книги (о Средней Азии) ее составители ограничились только двумя статьями об образе России, на сей раз в Казахстане и Узбекистане. Нурбулат Масанов и Игорь Савин подчеркивают роль выборочного освещения в Казахстане исторических фактов, «недомолвок и умолчаний». По словам Шухрата Ганиева, общий анализ узбекских учебников истории показывает, что «история все еще представляет собой симбиоз идеологии и мифотворчества, облеченного в научную оболочку». Что до отражения региона в российских учебниках, то «получить целостное представление о Средней Азии по современным учебным пособиям не представляется возможным» (Людмила Гатагова и Татьяна Филиппова). Причина лежит в утере Россией имперской идентичности, иррациональном по сути «чувстве вселенской российской обиды» как на «неумеренную критику советского режима» и современный этноцентризм народов Средней Азии, так и на этнофобии, возникшие якобы в регионе «в пылу увлечения собственным нациестроительством». Да и новые версии национальных историй в регионе «неизбежно несли на себе печать политических и психоментальных коллизий последнего десятилетия». В общем, что ни говори, историки в первую очередь ― человеки, во вторую ― прислужники политики и лишь в самую что ни на есть последнюю ― академически мыслящие личности.

С книгой Ферро перекликается и статья Виктора Шнирельмана «Очарование седой древности: мифы о происхождении в современных школьных учебниках», опубликованная в журнале «Неприкосновенный запас». Он анализирует школьные учебники истории разных народов Северного Кавказа и Татарстана и описывает исторические мифы осетин, адыгейцев, кабардинцев и черкесов, балкарцев, карачаевцев и других народов Кавказа. Все они «делают акцент на своем собственном статусе коренных народов и рисуют для своих предков еще более древнюю непрерывную историю», чем у соседних народов. О ситуации в Татарстане автор пишет следующее:

«Если на Северном Кавказе наблюдается борьба между версиями древней истории, выдвигаемыми соседними народами, то в Республике Татарстан борьба за «истинную историю» ведется между двумя группами внутри самих татар. Обе эти версии имеют свои особые задачи. Цель «татаристского подхода», делающего акцент на золотоордынских корнях современных татар, состоит в культурной и языковой консолидации всех татар России под эгидой казанских татар. Татаристы мечтают и о символическом главенстве над русскими, что им якобы позволяет их славная история ― ведь ранние тюркские кочевые империи процветали задолго до появления Киевской Руси, а могущественная Золотая Орда держала русские княжества в подчинении. В основе «булгаристского подхода», выводящего предков татар из Волжской Булгарии домонгольского времени, лежит забота о территориальной целостности и суверенитете современного Татарстана. Кроме того, он стремится очистить татар от того негативного образа, который столетиями навязывался им русской литературой, обвинявшей их в разгроме Киевской Руси».

В заключительной части своей статьи, озаглавленной «Чему же учат современные школьные учебники?», автор характеризует националистические мифы как этноисторические. Он признает, что такие мифы значительно упрощают сложную историческую картину и влияют не только на массы, для которых и предназначаются, но и на историков. Оказавшись в плену собственной исторической лжи, они продолжают работать под нее все дальше и дальше:

«Вряд ли может вызвать удивление тот факт, что этноцентризм существенно влияет на саму методику исследования и ориентирует специалиста на поиски в строго заданном направлении. Вовсе не случайно упоминавшаяся выше Зеленчукская надпись, выполненная греческим письмом, была найдена в 1888 году, когда специалисты искали на Северном Кавказе, главным образом, христианские древности. Зато тюркские рунические надписи Северного Кавказа начали входить в научный обиход только с 1960–х годов, когда после возвращения балкарцев и карачаевцев из депортации проблема местных тюркских древностей стала более чем актуальной. Следовательно, этноцентристский подход существенно влияет на критерии отбора фактов.

Поэтому, восстанавливая историю Алании, осетины всегда обращаются к ираноязычной Зеленчукской надписи и игнорируют найденные в том же районе тюркские руны, а балкарцы и карачаевцы испытывают интерес именно к последним. Соответственно рисуется и миф о предках, заставляющий осетин делать акцент на ираноязычии алан, а балкарцев и карачаевцев ― изображать их тюркоязычными. Если же подходящих письменных документов не обнаруживается, то для построения Великого Мифа о предках приходится прибегать к фальшивкам и на поверхность всплывают такие «исторические документы», как «Велесова книга» у русских националистов или «Джагфар тарихы» у булгаристов».

На фоне этой неразберихи, этого кавардака противоречий, становится абсолютно невозможным хотя бы пытаться всерьез обсуждать вопрос о том, является ли история наукой. Даже при отнесении ее к разряду псевдонаук хочется воскликнуть: «Трудно придумать худший вариант псевдонауки!». Другие эзотерические псевдонауки, по крайней мере, стараются построить более или менее стройное эзотерическое здание, а здесь каждый может пороть любую отсебятину, отвечая за нее не перед Богом или людьми, а только перед своей извращенной идеологией или перед своими политическими, религиозными, идеологическими заказчиками. Большего хаоса, чем в истории, нет, пожалуй, ни в одной области гуманитарных занятий.

История, это религиозная система с бесчисленными религиями и сектами, многовариантность которой сравнима с таковой мировой религии, определенной как совокупность всех когда-либо и где — либо существовавших религий и ересей. Различия между национальными и региональными версиями истории вполне сравнимы с таковыми между мировыми религиями и их сектами. И все эти многочисленные варианты моделей прошлого основаны на вере и только на вере. О какой науке может здесь идти речь?!

Заключение: История не ценит оценок

Снабженная оценками, она превращается в идеологию. Став идеологией, она перестает быть даже жалким подобием науки. ТИ была и остается куртизанкой политики, верной слугой господствующей или рвущейся к власти идеологии.

В отличие от нее историческая аналитика в принципе отвергает использование исторических моделей в политике и идеологии, в религии или в моральных системах. Так как история это лишь совокупность моделей прошлого, а модели в принципе никогда не идентичны оригиналу, никогда не верны в абсолютной степени, их догматизация является чистейшим идиотизмом

Мы стремимся к превращению истории из разрываемой политическими противоречиями болтовни в угоду тому, кто лучше заплатит, в науку прошловедения, науку строгого моделирования прошлого, в которой не будет места никаким политическим соображениям, никакой религиозной или иной идеологии, никакой религиозной по сути веры в мнение авторитетов. Мы стремимся к проверяемой модели прошлого, построенной на доказательствах, а не на силе традиции и на разукрашивании исторических догм.

Литература

[Аймермахер1] Аймермахер К., Бордюгов Г. (редакторы): Национальные истории в советском и постсоветских государствах. М.: АИРО — ХХ, 1999

[Аймермахер2] Аймермахер Карл и др. (редакторы): Мифы и мифология в современной России. Фонд Фридриха Науманна. М., 2003.

[Бомсдорф] Бомсдорф Фальк, Бордюгов Геннадий (редакторы): Россия и страны Балтии, Центральной и восточной Европы, Южного Кавказа, Центральной Азии: Старые и новые образы в современных учебниках истории. Фонд Фридриха Науманна. М., 2003.

[ВИ1] Allgemeine Geschichte in Einzeldarstellungen. Bd. 1–46. Berlin, 1879–1893.

[ВИ2] Histoire generale du IV — me siecle a nos jours, v. 1–12. Paris, 1893― 1901.

[ВИЗ] Weltgeschichte. Die Entwicklung der Menschheit und Geistesleben, Bd. 1–7. Berlin, 1907–1925.

[ВИ4] Peuples et civilisations. Histoire generale, v. 1―20. Paris, 1925― 1938.

[ВИ5] Histoire generale.

Histoire ancienne. P. 1–3. Paris, 1925–1938.

Histoire du Moyen age. P. 1–4, 7–9. Paris, 1928–1939.

[ВИ6] Propylaen ― Weltgeschichte. Bd. 1–8.

[ВИ7] The Cambridge ancient history, v. 1–12. 1924–1939.

[ВИ8] The Cambridge medieval history, v. 1–12. 1924–1936.

[ВИ9] The Cambridge modern history, v. 1–14. 1902–1912.

[ВИ10] Historia Mundi. Ein Handbuch der Weltgeschichte in zehn Banden. Bern, 1952.

[ВИ11] Histoire generale des civilisations sous la direction de M. Crouzet. Paris, 1953.

[ВИ12] Das groBe Abenteuer der Menschheit. Eine Geschichte in Bildern.26 Bander — Genf: Edito — Service S.A., 1983.

[ВИ13] Vergleichende Weltgeschichte in 16 Banden, Baden — Baden: Holle, 1966. Том 13–14.

[ВИ14] Vergleichende Weltgeschichte in 16 Banden, Baden — Baden: Holle, 1967.

[Вульф] Вульф Лари. Изобретая Восточную Европу. Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: НЛО, 2003.

[Гуц1] Гуц Александр. Подлинная история России. Омск: Госуниверситет, 1999.

[Гуц2] Гуц Александр. Многовариантная история России. М.: ACT, 2000.

[Корино] Corino Karl (Hg.): GEFALSCHT! Betrug in Politik, Literatur, Wissenschaft, Kunst und Musik. Durchgesehene Neuausg. d. 1988 bei Greno erschienen Ausgabe. Frankfurt/Main, Eichborn, 1990.

[Курбанов] Курбанов С. О. Курс лекций по истории Кореи. СПб., 2002.

[Лоймайер] Лоймайер, Роман: Эдвард Сайд и немецкоязычный ориентализм. Журнал критического изучения Африки, 2/2001, стр. 63–85.

[Нольте] Nolte, Hans — Heinrich; Eschment, Beate; Vogt, Jens, Nationenbildung ostlich der Bug, Landeszentrale fur politische Bildung. Hannover, 1994.

[Пауль] Paul Eberhard. Die falsche Gottin, Lambert Schneider, Heidelberg, 1962.

[Плетиха] Pleticha Heinrich (Hrgb): Deutsche Geschichte in 12 Bd., Bertelsmann. Giitersloh, 1981.

[Риит] Rieth Adolf. Vorzeit gefalscht, Tubingen: Wamuth. 1967.

[[Сайд] Said, Edward: Orientalism, Vintage Books, New York, 1978 (1995).

[Ферро] Ferro Marc. Comment on raconte l'Histoire aux enfants a travers le monde entier, Editions Payot. Paris, 1981; Русский перевод: Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. М., 1992; Английский перевод: Ferro Marc: The Use and Abuse of History.: Or How the Past Is Taught to Children. UK Taylor & Francis Ltd. 2003; Немецкий перевод: Ferro, Marc: Geschichtsbilder. Wie die Vergangenheit vermittelt wird. Beispiele aus aller Welt. Frankfurt/Main, Campus, 1991.

[Фоменко] Фоменко А. Т. Методы математического анализа исторических текстов. Приложения к хронологии. М.: Наука, 1996.

[Шнирельман1] Шнирельман Виктор. Очарование седой древности: мифы о происхождении в современных школьных учебниках, Неприкосновенный запас. 5 (37), 2004, 79―87.

[Шнирельман2] Шнирельман В. А. Войны памяти. Мифы, идентичность и политика в Закавказье. М.: Академкнига, 2003.

ГЛАВА 6 ИСТОРИЧЕСКОЕ МИФОТВОРЧЕСТВО НА СЛУЖБЕ НАЦИОНАЛИЗМА

От кого произошло человечество?

— Конечно от болгар, от предка по имени Гаврила.

— Нет, от евреев, наш предок звался Арон Гутан.

— Ну, что вы, от грузин: наш общий предок прозывался Шимпандзе.

— Чушь, от армян, ведь по Дарвину первый человек был Обезьян.

Анекдот

С распадом «лагеря социализма» и сильным ослаблением тоталитаризма во всем мире обслуживание историками социалистической политики и коммунистической идеологии отошло на второй план. Но зато усилилась работа историков по заказу националистических идеологий, которая велась и в прошлом, в том числе и параллельно с обслуживанием политики «лагеря социализма». В XX веке, особенно в его конце, обслуживание националистических идеологий стало главным занятием историков. К сожалению, нет никаких оснований надеяться, что ситуация будет иной в начавшемся новом веке.

Хотя в предыдущей главе и было рассказано в общем плане о проституировании истории политикой, я хочу здесь привести три группы примеров из трех больших регионов, вскрывающие более глубоко характер обслуживания историками — традиционалистами идеологии национализма:

• Постсоветское и вообще бывшее социалистическое пространство.

• Ближний Восток и пограничная ему Индия.

• Африканский континент.

Я понимаю, что этими примерами не ограничивается вся современная деятельность историков как ватиканской гвардии по обеспечению идеологической боеспособности националистических течений, вплоть до самых захудалых и узкорегиональных. Более того, и в каждом из названных регионов будут рассмотрены только отдельные примеры без претензии на полноту обзора.

Вне моего рассмотрения осталась современная Западная Европа, весь американский континент и большая половина Азии, в том числе и такая ее важная часть, как современный Китай и пограничные с ним страны, хотя во всех этих крупных регионах имеется множество интересных примеров обслуживания историками националистических политических доктрин. В какой-то мере я попытаюсь восполнить ― хотя бы частично ― этот пробел в запланированной книге про выдумывание азиатской истории.

6.1. На развалинах лагеря социализма

Как работают историки-националисты (пример Закавказья)

После развала Советского Союза бывшее советское Закавказье стало ареной различных серьезных национальных конфликтов, вылившихся в военные действия и многолетнее вооруженное противостояние между разными народами. В какой-то мере они были спровоцированы реальным наследием прошлого и т. н. советской национальной политики, ярко несущей на себе сталинский отпечаток, но в большой мере их спровоцировали рвущиеся к власти националистические круги, преследующие свои корыстные интересы.

И тут оказалось, что националистически настроенные историки уже давно готовили идеологическое оружие национализма, начав еще в советское время сочинять националистические мифы о прошлом, долженствующие возвеличить собственную нацию и выставить в отрицательном свете соседние народы. Но ружье, которое долго висело на сцене, должно было когда — нибудь выстрелить. И заряженное националистическими мифами о прошлом ружье национализма подняло пальбу, последствия которой и сегодня, через 15 лет после крушения советской национальной политики продолжают определять характер жизни миллионов людей, согнанных со своих мест жительства или страдающих от экономической неразберихи в результате искусственно вызванных конфликтов.

В книге Виктора Александровича Шнирельмана «Войны памяти: мифы, идентичность и политика в Закавказье» (М.: ИКЦ «Академкнига», 2003) подробно разобраны деятельность «национальных» историков в Закавказье в советское время, которая и поставила идеологическое оружие всем вовлеченным в конфликты националистическим течениям. Книга читается как пособие по многовариантности истории в худшем смысле этого слова: какой вариант нужен, такой и поставляем.

Автор этой книги ― археолог, сотрудник Института этнологии и антропологии Российской АН, задумался о политическом смысле истории в прошлом и в современной ему ситуации на основе контактов с грузинскими и абхазскими жителями, невольно вовлеченными в ожесточенный конфликт на грузинской территории. Но он не ограничивается одним этим конфликтом и рассматривает «историческое» обоснование претензий не только грузинских и абхазских националистов, но и таковых армянских и азербайджанских, аджарских и осетинских.

Как выяснил ученый в ходе своих исследований значения локальной и региональной истории для местных жителей и политиков в районах этнических конфликтов, «повсюду история являлась полем ожесточенных политических баталий» Он не обнаружил ни одного серьезного этнополитического конфликта, «участники которого обходились бы без апелляции к историческому прошлому и деяниям далеких предков».

Еще осенью 1988 года абхазские ученые выражали в Сухуми озабоченность тем, как их грузинские коллеги изображали историю Абхазии и абхазского народа. Эти изображения «разжигали у грузин неприязнь к абхазам, а у абхазов рождали горькие мысли о несправедливостях, которые они десятилетиями были вынуждены терпеть со стороны руководства Грузинской ССР».

На фоне серьезных межнациональных проблем языкового, политического, экономического и социального толка между грузинскими и абхазскими интеллектуалами развернулись ожесточенные битвы исторического характера «о национальности первых правителей Абхазского царства», о прозвище сына царицы Тамары, о Колхидском царстве эпохи античности, об архитектуре первых христианских храмов, «строившихся на Черноморском побережье по византийским канонам». Все эти чисто исторические вопросы приобрели в конце 80–х годов необычную политическую актуальность и умудрились сохранить ее и в начале 90–х годов.

Шнирельман наивно надеется на то, что знание деталей трагедий, разыгравшихся в Закавказье, «сможет научить историков с большей ответственностью относиться к предмету своих штудий, а политикам покажет опасность безоглядного некритического оперирования историческими материалами». Мне эта позиция представляется наивной потому, что она противоречит основной (лживой и опасной) парадигме всей «исторической науки», внушающей самой себе и всем читателям исторического чтива, что ей, мол, удается в основном адекватно моделировать прошлое.

Без широкой проповеди многовариантности истории, относительности и субъективности исторического «знания» и в первую очередь хронологии, мифологического характера древней и средневековой истории, мы никогда не прервем смертоносного влияния исторических сказок на примитивное массовое сознание населения, не лишим преследующих корыстные личные цели политиков возможности разыгрывания национальных карт.

Привитое народным массам некритическое восприятие истории как нельзя лучше способствует инструментализации истории как орудия превращения населения в загипнотизированную возбужденную толпу, готовую на самые страшные преступления во имя мифической «исторической правды». Ценным в книге является не этот наивный идеализм автора, а вскрытие им механизмов оболванивания масс националистической идеологией на основе исторического вранья:

«Историк может замалчивать неудобные факты или сообщать о них скороговоркой, искусственно придавать необычайно высокую роль второстепенным свидетельствам и опускать гораздо более значимые, использовать многозначные термины, лишающие информацию необходимой точности и создающие почву для разночтений. Надо также учитывать, что исторические источники сами по себе допускают разные интерпретации, и при прочих равных ангажированный историк выберет ту из них, которая диктуется привходящими вненаучными соображениями. Еще свободнее с историческими значениями обращаются профессионалы, для которых идеологическая функция истории обладает несомненным приоритетом перед ее познавательной функцией» (стр. 13―14).

Если читателю могло показаться, что я навязываю ему свое предвзятое отношение к истории как псевдонауке и куртизанке политики, то данное и приводимое ниже свидетельства маститого ученого, доктора исторических наук, должно бы открыть глаза каждому:

«Специалисты по методологии истории уже давно заметили, что «историческая истина» конструируется историками весьма по-разному в зависимости от их исходных установок. А те в конечном итоге определяются вовсе не требованиями научной методологии, а привходящими моментами, связанными с политическими, социальными, религиозными, культурными, национальными, эпохальными и другими факторами» (стр. 15–16).

К сожалению, шабаш проституирования исторической мифологией не ограничился Закавказьем. Если бы объем книги мне это позволил, я бы остановился на историческом мифотворчестве в новых независимых странах Средней Азии и отдельных национальностей Российской Федерации. За неимением этой возможности, сошлюсь только ― в дополнение к названной в предыдущей главе библиографии ― на две статьи из московского журнала «Неприкосновенный запас»:

• Владимир Каганский. Россия и миф России. № 3(5) за 1999 г., и

• Василий Костырко. Тыгын Дархан: Идеологические процессы в современной Якутии и история. № 2 (22) за 2002 г., которые можно найти в русской версии нашего сайта www.jesusl053.com

Существует ли право на националистическое искажение истории?

Говоря об историческом национализме на службе политики, Шнирельман подчеркивает, что инструментализация истории политиками в наше время чаще всего обретает именно националистические формы. И он не одинок в этом своем мнении. В предисловии автора к книге Г. М. Герасимова «Прикладная философия» (М., 2001) читаем:

«В истории многих государств, особенно в переходные периоды, бывают этапы всплеска национализма. Одним из направлений, которые в связи с этим обычно развивались, было создание своих версий истории, согласно которым рассматриваемые народы становились в мировой цивилизации «пупами земли», сыгравшими решающую роль в ее формировании. Такие мифы развивались в Германии в эпоху национал — социализма. Сегодня, к примеру, в Туркмении, в школах официально преподают, что мировая цивилизация пошла от туркмен. В Чечне последние несколько лет насаждалась историческая теория о превосходстве чеченцев над другими народами. В общепринятой мировой истории застыли в виде догм подобные легенды о евреях, хотя, если копнуть историю чуть аккуратнее, то становится видно, что это тоже не более чем мифы».

Правда, автор забыл упомянуть Советский Союз, в котором после Второй мировой войны расцвел великорусский шовинизм, кратко характеризуемый распространенной в то время формулой «Россия ― родина слонов». В Германии миф о превосходстве собственной нации над другими начал коваться задолго до национал — социалистов, которые лишь взяли на вооружение уже наработанный немецкими интеллектуалами — националистами духовный капитал: весь XIX век прошел под знаком разработки мифа о превосходстве немецкой культуры и всего германского над культурами других народов.

Что касается мифа об особом вкладе евреев в мировую цивилизацию, то за ним кроются как реальные особенности ашкеназийского еврейства (высокий уровень грамотности и образования, распространенность интеллектуальных профессий, широкие международные связи, основанные на существовании связанных друг с другом еврейских общин во многих странах и их вовлеченности в международную торговлю), так и пропаганда роли иудеo-христианской компоненты в мировой цивилизации, осуществляемая многими западными ― не только еврейскими ― авторами. О некоторых мифах, бытующих в Израиле, я расскажу чуть позже в этой главе.

Включение националистических мотивов в исторические модели делает их неприемлемыми для подавляющего большинства читателей, принадлежащих, естественно, к другой нации (по принципу: каждый из нас иностранец почти везде на земном шаре). Правда, для проникнутых идеологией национализма историков это не явля ется препятствием: они-то пишут свои националистические мифы для избранной аудитории, нуждающейся в идеологической подпитке или остро на нее реагирующей.

Герасимов предостерегает от соблазна националистического греха и представителей новой хронологии. Модели, в основу которых положен тезис, «что цивилизация на планете фактически создана русскими», могут хорошо продаваться в современной России, в которой националистические настроения широко распространены (автор пишет в этой связи про «национальное самосознание великой нации, достаточно ущемленном за последние десятилетия»). Однако с точки зрения подавляющего большинства читателей за рубежом такая националистическая компонента будет приводить к абсолютному неприятию новых исторических моделей, как бы удачно ни был подобран «культурнo-исторический материал, который неплохо ложится в фундамент их (Фоменко и Носовского. ― Е.Г.) исторической версии».

На основании своего германского опыта могу только подтвердить, что новые модели прошлого резко отвергаются в этой стране, пострадавшей в XX веке из-за собственного национализма и выработавшей устойчивую аллергию ко всем видам национализма вообще, как только в них обнаруживается националистическая компонента. Лично меня уже обвиняли в Германии в русском национализме только из-за того, что я рассказывал о новых моделях прошлого в рамках российской новой хронологии и подчеркивал важность того культурнo-исторического материала, который составляет фундамент этих исторических гипотез.

В озаглавленном «Этноцентризм и распад государства» заключении своей книги Шнирельман пишет об использовании националистической политикой продукции историков — традиционалистов:

«Специалисты по национализму, неоднократно писавшие об огромной мобилизующей силе национальной идеологии, отмечали огромное значение образа славного прошлого и великих предков и подчеркивали использование этого образа средствами массовой информации и школы для формирования идентичности и мировосприятия в целом».

Любые оценки недопустимы в моделировании прошлого. Прошлое есть прошлое и ничего более с точки зрения истории, которая призвана моделировать прошлое, пытаться составить представление о нем с максимальной честностью и, как купцы первой гильдии, по максимуму знания и совести. Как только прошлое превращается в славное прошлое, историческая наука уступает поле для нечистых игр политиков или рвущихся в политики идеологов. То же самое происходит при превращении предков в «великих».

В сороковых годах XX века Сталин надеялся расширить советскую территорию за счет лежащих южнее Закавказья иранских и турецких областей. Сразу же были вытащены на поверхность труды историков относительно этногенеза народов Закавказья.

«Тогда даже на уровне центральной власти всячески приветствовались поиски грузинских предков в Малой Азии, объявление Хайасы колыбелью армян и обнаружение азербайджанского наследия в древней Мидии» (Стр. 506–507).

Неоднократное изменение политических целей заставляло историков многократно менять представления о далеких предках и истоках этногенеза собственного народа, подгоняя оные под очередные политические задачи нового руководства. Проститутка на то и проститутка, чтобы исполнять любое, даже самое извращенное пожелание клиента: если политика хорошо платит, продажная девка история займет любую, ей приказанную позицию, выполнит любые, самые извращенные пожелания политики или идеологии. Пардон, я забыл, что обещал говорить о куртизанке, а не о проститутке. Хотя, по большому счету, принципиальной разницы между ними все-таки нет.

Исторические мифы играют сегодня в большой степени роль массовой религии. В традиционные религиозные мифы верят все меньше и меньше, священникам и церквям, религиозным общинам и институтам во все большей мере отводят функцию социальной защиты, помощи нуждающимся и человеческого общения. Вера же все больше переносится на мифы, созданные историками и освященные их статусом ученого, имеющего пока еще высокий общественный вес.

Глава 8 книги Шнирельмана, озаглавленная «Поиски исторической концепции и большая политика», начинается с крайне сомнительного утверждения, воспринимаемого читателем ― по крайней мере вне контекста ― как прямое обоснование «работы на политику» исторической науки:

«Едва возникнув, новое государство должно обращаться к истории, чтобы подкрепить глубокой древностью и непрерывностью исторической традиции свое право на существование. Так происходило во всем мире, не избежал этого и Азербайджан».

Очень жаль, что автор в целом правильно понявший ту пагубную роль, которую играет проституция историографии клиентами от политики, усмотрел в этой действительно широко распространенной, но ни в коем случае не тотальной и не соответствующей нормам международного права практике, нечто обыденное. Согласно нормам международного права легитимность каждого нового государства определяется его признанием уже существующими государствами (по крайней мере, значительным их числом) и его вхождением в сообщество независимых государств путем членства в международных организаций разного уровня. Как правило, все сомнения по поводу легитимности исчезают после приема нового государства в состав членов ООН.

В свое время отдельные штаты на территории Америки стали независимыми государствами после признания их независимости Великобританией (а за ней и другими ведущими странами мира), хотя ни о какой «глубокой древности и непрерывной исторической традиции» в их случае речь не могла идти. В процессе деколонизации (распада колониальных империй) десятки стран приобрели государственную независимость на основе недавнего колониального прошлого, чаще всего не имевшего никакой связи с исторической традицией. Древняя история большинства таких стран не была в этот момент никому известна или же ее исследование находилось в зачаточном состоянии.

Балканский националистический кошмар

Разгул национализма после развала «социалистического лагеря» не ограничился, к сожалению, бывшей территорией Советского Союза. Даже в столь «цивилизованной» стране как Чехословакия он привел к распаду на два государства, правда, к распаду мирному и максимально цивилизованному.

Не обошлось без массивного участия историков и в многочисленных балканских конфликтах. Впрочем, историческое вранье имело здесь, как и практически везде в этом мире, давнюю традицию. Так, Андрей Шарый в своей книге «После дождя. Югославские мифы старого и нового века» (М.: НЛО, 2002), рассказывая об идеализации династии Петровичей-Ньегошей в современной Черногории, резюмирует (стр. 58–59):

«О просвещенном монархе Николе, отце народа, в Цетинье и Подгорице с удовольствием рассказывают байки не только экскурсоводы: в последние годы черногорцы с большим увлечением куют новую версию национальной истории, во многом состоящую из переработанных на современный лад мифов и анекдотов. […] Пасторальная картинка народного благоденствия под орлиным крылом Петровичей за пределами Черногории и прежде, и теперь, подвергалась сомнениям».

Андрей Шарый ― главный редактор московской редакции радио «Свобода», ранее в 1993―1996 годы ― собственный корреспондент радио «Свобода» на Балканах. Его офис был в Загребе, но он много ездил по территории бывшей Югославии, изъездил ее всю и хорошо знает ситуацию на Балканах. Он приводит цитату из книги «Воспоминания» известного политического деятеля России начала XX века историка Павла Милюкова, бывшего современником прославляемого как просветителя и реформатора короля Николы:

«Из хороших источников я знал уже закулисную сторону плохо раскрашенной декорации, умилявшей наших официальных панегиристов славянства. Камарилья, заслонившая от князя истинное настроение страны, население, отданное на поток и разграбление камарильи, полное отсутствие правосудия, бесцеремонное разграбление населения тяжелыми поборами, продажа иностранцам лакомых кусков народного богатства и произвол, произвол сверху донизу».

На таких и многих других этноисторических мифах и их коллизии с реальностью и вызрели кровавые конфликты на территории малой социалистической империи, каковой была Югославия Иосифа Броз Тито. Считая российского читателя хорошо информированным об этих конфликтах и стоящих за ними исторических мифах, часто облаченных в религиозные одежды и раскрашенных новеллами из ТИ про противостояние православных, католиков и мусульман на Балканах, хочу посвятить следующие строки конфликту, который хотя и не вылился в вооруженный, но зато является хорошим примером использования всего классического арсенала сказок ТИ в идеологических целях.

Я имею в виду конфликт между бывшей югославской республикой Македонией и Грецией, которая отвергает право первой так называться и вообще использовать в своей исторической мифологии чтo-либо из уже узурпированного для себя греческой стороной. Изложению греческой позиции посвящена книга Николаоса М. Мартиса «Фальсификация истории Македонии» (Афины, 1984), изданная и на средства Фонда Александра С. Онассиса и распространяемая этим фондом. В ней независимое и признанное ООН государство Македония упоминается только как «Республика Скопье» по имени столицы этого государства. Для симметрии я буду иногда называть Грецию «Республикой Афины».

Автор представляет себя как бывшего министра Северной Греции. Эта часть Греции сама состоит из нескольких провинций, использующих в своем названии слово Македония:

• Западная Македония

• Центральная Македония (со столицей в Фессалониках)

• Восточная Македония и Тракия.

Может быть эти части Греции входят в ее состав со времен Александра Великого? Как бы ни так! Это Греция входила ― согласно ТИ ― в состав Македонского царства, а македонцы были не греками, а отдельным народом, в крайнем случае родственным в каком-то смысле грекам. Впрочем, когда теишникам нужно сконструировать родство двух народов, они не постесняются и китайцев объявить родственниками африканских бушменов.

Перечисленные выше заселенные славянами области отошли к Греции в результате Второй Балканской войны в 1913 году. До этого они входили в состав славянского государства Болгарии и частично Турции. Тогда же Болгария потеряла и ту часть Македонии, которая сегодня и образует «Республику Скопье»: она отошла к Сербии, бывшей тогда союзницей Греции в войне против Болгарии. Только в 1881 году к Греции была присоединена ее сегодняшняя центральная полоса, лежащая южнее «греческой» Македонии. Да и сама Греция стала суверенным государством лишь в 1830 году.

Вскоре после создания Греческого Королевства была сформулирована доктрина Великой Греции, которая должна включать и области без греческого населения или такие, где греки составляют меньшинство населения, если на то имеются «исторические основания». А так как ТИ готова поставить историческое обоснование в любом нужном объеме, то у Греции появился аппетит на все территории Османской империи от Армении до Египта, от Персии и Индии до Болгарии.

Современная Греция ― это такая страна, в которой живут якобы греки. Вернее, люди, которые называют себя греками. Или, еще точнее, которые избегают многих неприятностей, называя себя греками. Некоторые делают это из поколения в поколение в течение 200 лет, другие еще сравнительно недавно были болгарами, славянскими македонцами или понтийцами, но сегодня вынуждены изображать единый греческий народ.

При провозглашении независимости от Турции (точнее автономии) греческое королевство на Пелепоннесе населяло немало славян, так что зародившийся в позднее Средневековье и оформившийся в XIX веке новогреческий язык (греческий язык сегодняшней Греции) состоит в немалой степени из слов славянского происхождения. Территория греческого королевства в начале XIX века занимала только южную часть современной материковой Греции и не составляла и половины ее современной территории. Все последующие территориальные приобретения на материке были в основном сделаны за счет земель со славянским населением, которое в принудительном порядке (запрет на преподавание славянских языков в школе, греческий как единственный язык делопроизводства) эллинизировалось.

Приобретение Крита и ряда других островов, а также депортация греков из Турции (в 1919―1922 годы греки попытались захватить турецкое побережье Анатолийского полуострова, оккупировали Измир, но потерпели сокрушительное поражение от армии Ататюрка в развязанной ими войне, после которой 1,2 млн греков были вынуждены покинуть Турцию) сильно увеличило греческую компоненту Греции, но и привело к новым трудностям, которые хорошо прослеживаются и на примере последней крупной волны эмиграции в Грецию: переселения понтийских греков из бывших советских республик в Грецию в основном после 1990 года. Эти носители древнего греческого языка (его диалектов урумского и таврo-румейского) воспринимаются в малотолерантном греческом обществе как ненастоящие греки, и вынуждены переучиваться, осваивая новогреческий язык.

Итак, реально Республика Афины ― националистическое государство, в котором этномифология определяет все стороны жизни. Именно на этой мифологии основывались греческие «черные полковники», когда они пытались провести на Кипре националистический путч, провалившийся из-за военного вмешательства Турции, и присоединить Кипр к Греции. Если бы не это турецкое вмешательство, не было бы сегодня такого понятия как турецкие киприоты: давно бы заставили всех выучить новогреческий язык и перестать пользоваться турецким.

Вот на каком шатком основании построена идеологическая конфронтация с Македонией, свидетелем которой я стал во время путешествия по балканским странам в 2001 году. Приглашенный профессором Йорданом Табовым из Софии и еще одним коллегой из Благоевграда рассказать на их семинарах о западной исторической аналитике, я не смог полететь из Германии напрямую в Болгарию, ибо как раз в это время бастовали пилоты местных авиакомпаний. Поэтому я сел в самолет на Фессалоники, кстати, ставшие греческими тоже только в 1913 году, а оттуда поехал на автобусе в Софию. Обратно же в Фессалоники я решил вернуться через Скопье, по территории Македонии. И здесь не было проблем с автобусом. Каково же было мое удивление, когда я в Скопье ни в одном туристическом бюро не смог найти автобуса, едущего в Грецию.

То ли из-за трудностей с английским, то ли из чувства ложного стыда, никто не хотел мне сказать, что греки не позволяют македонским автобусам пересекать их границу. Наконец, кто-то просветил меня на сей счет и я был вынужден взять билет на весьма неудобный поезд, отъезжающий в Фессалоники глубокой ночью. Странно, подумал я, автобусы через границу не пропускают, а старый замызганный поезд, который гораздо труднее проверить на предмет «славянских наркотиков», едет каждые сутки в Грецию. Рано утром поезд прибыл на пограничный пункт и началось долгое ожидание конца пограничного контроля и таможенного осмотра поезда и пассажиров. Не выдержав, я выскочил, не обращая внимания на крики полицейских, на привокзальную площадь с целью потратить на сувениры, карты и напитки остатки местной валюты. Вернувшись в поезд, долго наблюдал в окно вялую деятельность полицейских и таможенников, в основном сводившуюся к прогулкам по перрону. Причина такой пассивности стала ясной лишь после того, как нас всех начали выгонять с вещами из поезда и рассаживать по ― весьма комфортабельным ― греческим автобусам, на коих мы и пересекли границу. Оказывается, греческий запрет на пересечение границы «Республики Афины» был распространен и на поезда «Республики Скопье».

В этой атмосфере базирующегося на ТИ чисто исторического конфликта за право называть своим царя Филиппа и его сына Александра, из которых первый придуман на 99 %, а второй всего на 98, чисто пропагандистский характер книги бывшего министра Северной Республики Афины становится очевидным, как только начинаешь ее читать. Она так и пестрит «доказательствами» из вымышленной истории Александра и К.

Я вовсе не хочу сказать, что мне так уж симпатично агитпроповское использование этих глав ТИ Македонией для собственных этномифологических целей. Но вся книга Мартиса читается как пособие по идеологической эксплуатации ТИ и ничего, кроме презрения, не вызывает. Мне остается только выразить надежду на то, что в рамках исторической аналитики будет наложен абсолютный запрет на любое «использование» куртизанских услуг моделей прошлого с целью получения политических, идеологических и религиозных преимуществ или пороха для конфликтов.

6.2. Ближний Восток: новые мифы в новой политической ситуации

Мифы истории и еврейская колонизация Палестины

Колонизация Северной Америки, Австралии, Новой Зеландии происходила под эгидой колониальной державы ― Великобритании. Такой же характер имело и европейское заселение Южной Америки, проходившее по инициативе и под присмотром колониальных держав Испании и Португалии. Похожий характер, но при большей роли местного населения, имело создание португальских колоний Гоа в Индии и Макао в Китае.

Проникновение еврейских поселенцев в Палестину, начавшееся в 80–х годах XIX века, имело иной характер. Оно больше напоминало заселение бурами части Южной Африки или ― в еще большей мере ― темнокожими выходцами из Соединенных Штатов Америки ― т. н. репатриантами ― той части западной Африки, которая потом станет государством Либерия. В 1847 году здесь была провозглашена Республика Либерия с созданной по образцу США президентской формой правления. По тому же образцу Либерия имеет палату представителей и сенат, правда, выборы в первый происходят только раз в шесть лет, а во второй ― даже раз в девять лет.

Колонизация Палестины российскими, а затем и вообще европейскими евреями, была в определенной мере связана с религиозно— историческими мифами ТИ о происхождении еврейства на Ближнем Востоке. Поэтому и первые еврейские поселенцы того времени тоже воспринимали себя как репатрианты. Но реально эта колонизация основывалась в основном на других обстоятельствах, менее всего связанных с мифами традиционной истории. Она была обусловлена:

• Антисемитизмом в России, Польше и Австро-Венгрии и его последующим распространением на другие европейские страны;

• Близостью Палестины и существованием удобного морского транспорта, например из Одессы в Хайфу;

• Благоприятным отношением османских властей к евреям, в которых они видели противовес к традиционно нелояльным по отношению к Стамбулу арабам.

Даже в таком своеобразном случае, как возникновение государства Израиль на основе специальной резолюции ООН в 1947 году, историческая традиция (скорее всего, неверно понятая и интерпретированная) сыграла определенную роль в голосовании отдельных стран в ООН по вопросу о предоставлении независимости территориям с еврейским населением. Но гораздо большее влияние на голосование стран ― членов ООН оказала недавняя реальная история массового уничтожения евреев нацистами.

Легитимность государства Израиль основана не на древней истории, изнасилованной на потребу политикам и националистам всех мастей, а на признании Израиля международным сообществом. Будущее существование палестинского государства будет основано не на исторических правах палестинцев на территорию этого государства, даже если они будут признаны в рамках ТИ 99 % жителей Земли, а на признании этого государства международным сообществом независимых государств, в том числу и Израилем.

Израиль всегда вдохновлял на создание мифов. Так было в эпоху, когда европейцы зачитывались Библией и когда историки переняли библейские истории в арсенал своей «науки». Своеобразную форму современного мифа об Израиле создал широкий фронт так называемого антисионизма ― современной политизированной формы старого доброго антисемитизма. На этот счет в СССР рассказывали такой анекдот: Эмигрант из Советского Союза продолжает и в Израиле читать советские газеты и в свое оправдание поясняет:

«В местных газетах пишут, что здесь инфляция, экономическая разруха, коррупция, моральная деградация и вообще страна стоит на грани пропасти. Сплошная тоска! А советские газеты внушают мне оптимистические мысли. Они пишут, что мы уже завоевали полмира и что наша мощная держава вот — вот завоюет весь остальной мир!»

О том, какую роль исторические мифы играют в современном Израиле, я расскажу чуть ниже. Но сначала мне хочется поведать о том, какую малую роль они на самом деле играли на ранней стадии еврейской колонизации Палестины и в еврейской среде в течение последнего века до создания государства Израиль. Этот новый для многих исторический аспект был в свое время подробно описан в не получившей большой известности, хотя и заслуживавшей ее, книге Бориса Ефимова «Второй Израиль для территориалистов» (Мюнхен, 1981).

О понятии территориализма: так называет Ефимов любые попытки предоставления евреям территории для создания автономных территориальных образований. «Торой» территориалистов он называет «Еврейское государство» Герцля, которого не считает классическим сионистом, а в лучшем случае только вынужденным территориалистом — сионистом. Первоначально слово «территориалист» использовалось ранними сионистами как ругательство по адресу Герцля, который подумывал о создании еврейского государства вне Палестины.

Ефимов относит Герцля, которого считают отцом — основателем сионизма, к представителям той плеяды территориалистов, которые говорили «Лучше сионизм без Сиона (т. е. чистый территориализм. ― Е.Г.), чем Сион без сионистов». Иными словами, если сионистов не будут пускать в Палестину, то нужно будет искать другую территорию для создания еврейского государства. Целью территориалистов являлось превращение хотя бы части членов религиозной общины иудеев, составляющей во всех странах «рассеяния» религиозное меньшинство, притесняемое и гонимое, в обычную нацию пусть на небольшой, но своей территории.

Иными словами, для Ефимова сионизм ― это только одна из ветвей территориализма. Тот факт, что победила именно эта ветвь, основывающая свои притязания на создание еврейского государства на мифах ТИ, а не другие его ветви, исходившие из потребности в улучшении условий жизни изгоняемых, преследуемых или живущих в нищете и недостойных условиях евреев, для него не является ни свидетельством силы исторических мифов, ни исторической правоты сионизма, ни основанием для прекращения существования тер — риториалистского движения в еврейской среде.

Личный опыт Бориса Ефимова, эмигрировавшего из Москвы в Израиль и не прижившегося там, был связан и с его политическими взглядами, и с неприятием религиозной атмосферы и мифов сионизма, и с ощущением безнадежности для склонного к литературе человека освоить на литературном уровне новый для него и чуждый по строю язык. В результате он бежал в Германию и конфликтовал и с Израилем, и с немецкими властями, безуспешно пытаясь добиться статуса политического беженца.

Впрочем, меня здесь интересует другое: его идея о необходимости создания еще одного независимого еврейского государства, которое он предлагал назвать Новой Иудеей. Государства, свободного от рабства исторических легенд и исторических обязательств, как в связи с месторасположением, так и языком и религией. В этом плане любопытны примеры рассматривавшихся в рамках территориализма проектов, в той или иной степени описываемые Ефимовым:

• Попытка Иосифа Нази уговорить венецианцев выделить один из островов, принадлежавших Венецианской республике, для поселения евреев, изгнанных из Испании.

• Проект создания автономной еврейской колонии в Суринаме в 1654 году.

• На юге России в самом начале XIX века были созданы еврейские сельскохозяйственные поселения, наиболее известные из которых назывались Бобровый Кут и Большая Сайдеменуха. Последняя была в советское время переименована в Калининдорф.

• Движение Ам-Олям, возникшее в Одессе в начале 80–х годов XIX века и направленное на устройство еврейских колоний в США с целью добиться со временем статуса отдельного штата (как это удалось в большой мере мормонам).

• Аргентинский проект, который Герцл разрабатывал в конце XIX века.

• Кипрский проект, которым тот же Герцл занимался в конце XIX и начале XX века (и который он довел до создания на Кипре первых еврейских поселений).

• Проект о переселении евреев в Уганду, рассматривавшийся в ходе 6–го Сионистского конгресса в 1903 году.

• Проект еврейской колонизации Анголы с правом свободы вероисповедования, рассматривавшийся вплоть до первой мировой войны и поддержанный португальским правительством, но без согласия на политическую автономию; считается, что этот проект был ближе любых других к осуществлению.

• В 1927―1931 годы на Украине были созданы четыре еврейских автономных района.

• В 1928 годы Президиум ЦИК отвел город и район Биробиджан в Дальневосточном крае для заселения евреями — добровольцами.

• В 1930 году группа немецких экономистов разработала проект создания крупного еврейского поселения в Перу и получила разрешение на его создание, не осуществленное из-за последующего хода событий.

• Перед Второй мировой войной в Польше, начиная с 1927 года, на правительственном уровне рассматривался вопрос о переселении польских евреев на Мадагаскар.

• В 1931―1935 годы в Крыму были созданы два еврейских автономных района и рассматривался вопрос о создании Еврейской автономной республики в Крыму.

• Еврейская автономная область в Хабаровском крае была создана в мае 1934 года на месте Биробиджанского национального округа, провозглашенного ранее.

• Сталинский проект «еврейского самоопределения» в Восточной Сибири, во все той же Еврейской автономной области, куда на территорию в 36 000 км2 (все-таки в два раза больше, чем нынешняя территория Израиля) планировалось насильно выселить всех советских евреев, выдав это переселение за акт свободного волеизлияния, был близок к реализации незадолго до смерти советского диктатора.

Ефимов разоблачает в своей книге и еще один распространенный историко-политический миф о том, что еврейская колонизация Палестины была делом рук английских империалистов, опубликовавших в конце Первой мировой войны в 1917 году Декларацию Бальфура, в которой давалось обещание помочь евреям создать в Палестине еврейский национальный очаг. На самом деле, считает он, сионисты оказались ― сами того не подозревая ― инструментом в руках сталинской внешней политики, который воспользовался этим движением (и оказал ему существенную поддержку), чтобы изгнать англичан из Палестины. Другое дело, что Сталин после достижения этой цели вскоре посчитал для себя более выгодным поддержать в начавшемся конфликте Израиля с арабами арабскую сторону.

В дальнейшей истории конфликта на Ближнем Востоке весь идиотизм кровопролитного противостояния базируется именно на попытке, как израильтян, так и их противников — арабов, разыгрывать историческую карту. Однако любой исторический козырь заранее бит козырем противоположной стороны. Только смена колоды карт, только переход на игру в права человека и уважение друг к другу, только создание взаимного доверия и взаимный отказ от исторической аргументации могут привести к решению конфликта.

Политическая мифология Израиля как препятствие миру

В статье «Исторические реальности и политическая догматизация», напечатанной в начале января 2004 года в наиболее серьезной швейцарской газете «Нойе Цюрихер Цейтунг», ее автор Эрнест Гольдбергер, швейцарский предприниматель и писатель, уже более дюжины лет живущий в Израиле, разбирает некоторые из исторических мифов, которые оказывают фатальное влияние на израильскую политику по отношению к палестинцам и на способность Израиля добиться мирного соглашения с ними. Он показывает, что эти мифы находятся в вопиющем противоречии даже с официально признанной историей.

Рамки газетной статьи не позволили ему остановиться подробнее ни на анализе самого феномена использования политикой упрощенных и фальсифицированных исторических легенд, ни на всем списке исторических мифов, определяющих политику Израиля или определенных сил в этой стране. Поэтому он рассматривает ― полностью в рамках ТИ ― только два таких политикo-исторических положения:

• Миф об едином и неделимом Иерусалиме как священной вечной столице Израиля со времени царя Давида и как свидетельстве непрерывной еврейской традиции в Палестине, как центр религии и божественной благодати;

• Миф о Храмовой горе как о самом святом для еврейской религии месте на земле, где стояли два еврейских Храма и вскоре будет ― по крайней мере об этом мечтают сверх ортодоксальные и националистические круги в Израиле ― построен третий Храм.

Он считает, что историческая мифология оказывает в Израиле доминирующее влияние на политику, чувство идентичности населения, его историческое самосознание, культуру поведения и другие области общественной жизни. При этом спрессованные в форму плаката краткие формулировки оказывают большее влияние на население и политиков, чем содержательно более глубокое и комплексное описание соответствующей модели прошлого, стоящей за легендой. К сожалению, такие упрощенные формы мифов ведут к иррациональной политике, к поддержанию пламени конфликта и к возникновению безвыходных ситуаций.

Реальная сложность конфликта, в ходе которого два народа с разными культурными, религиозными и ментальными традициями вынуждены бороться друг с другом за крошечную полоску земли, состоит, как подчеркивает автор, и в том, что и на другой стороне конфликта тоже происходит аналогичный процесс догматизации препарированных для нужд политики и идеологии исторических представлений. Причем у арабo-палестинской стороны свои мифы, частично коллидирующие с таковыми израильтян. В результате возникает климат непримиримости, который может привести к фатальным для всего Ближнего Востока обострениям конфликта, длящегося в разных формах уже скоро целый век.

Гольдбергер не называет этих мифов, но некоторые из них знакомы всем, кто интересуется политикой. Для симметрии, назову здесь только два из них:

• Сионизм и его детище Израиль ― заядлые враги ислама (на самом деле только антиизраильских течений и государств, эксплуатирующих мусульманский фанатизм, ислам и массы мусульман его мало волнуют; кроме того, Израилю бы справиться со своими религиозными фанатиками).

• Стоит арабским странам добиться единства и они сбросят всех израильтян (говорится «всех евреев», но подразумеваются все израильтяне) в море. На самом деле ни реальная политическая ситуация на Ближнем Востоке и в мире, ни соотношение сил (Израиль ― региональная сверхдержава в военном отношении) не дают здравомыслящим палестинским арабам реальных оснований надеяться на такой исход конфликта.

Эти мифы особенно опасны из-за того, что их придерживается не только политическая элита палестинцев, но и, например, такое богатое нефтью и обладающее огромным превосходством в населении (более 65 млн против 6,5 млн в Израиле) государство, как Исламская Республика Иран. Особое беспокойство вызывает военная ядерная программа Ирана и связанные с ней воинственные заявления членов иранского истеблишмента. Немецкая газета «Ди Вельт» в номере от 27 января 2005 года цитировала на стр. 7 заявления нескольких членов иранского правительства в пользу ядерного уничтожения Израиля:

«Ислам имеет шанс выжить после ответного удара израильских ядерных сил, зато Израиль будет после нашего ядерного удара навсегда стерт с лица Земли».

Относительно первого арабского мифа можно сказать, что аналогичный арабo-израильскому конфликт возник бы и в случае колонизации Палестины христианами (вспомним байки ТИ о борьбе арабов и вообще мусульман против крестоносцев в Палестине, а также реальную борьбу с английскими колонизаторами любыми средствами вплоть до союза с гитлеровцами). Не изменило бы ситуации и мусульманское заселение Палестины (вспомним войны палестинцев с Иорданией, которую палестинские арабы попытались сами колонизовать, а также кровавый террор суннитов против шиитов в Ираке, как во времена Саддама Хусейна, так и после его свержения американцами). Только соответствующие историко-политические мифы выглядели бы в этих случаях несколько иначе.

В опровержение первого израильского мифа Гольдбергер приводит множество фактов из ТИ. Назову некоторые из них:

• Две тысячи лет до завоевания Иерусалима Давидом в этом городе жили многочисленные другие народы.

• После завоевания город не стал еврейским: в нем жили и представители других племен.

• После распада Израиля и отделения от него Иудеи Иерусалим надолго перестал быть столицей всего еврейского народа.

• После захвата Иерусалима Навуходоносором и увода его жителей и вообще почти всех израильтян в вавилонский плен, город на полстолетия вообще перестал существовать (уж во всяком случае как столица).

• Не был Иерусалим никакой столицей евреев и в течение 18 с лишним веков рассеяния.

• Когда основатель сионизма Герцл посетил Иерусалим на гра нице XIX и XX веков, в городе жила небольшая кучка евреев, сконцентрированная в одном из кварталов Старого города.

• Даже сегодня, после 50 с лишним лет интенсивного еврейского заселения города около трети всех жителей Иерусалима ― арабы.

• Большая часть Иерусалима не входила в состав Израиля до шестидневной войны 1967 года, а применимость исторических мифов к новым кварталам, построенным после этой войны на аннексированной территории Западного Берега, крайне сомнительна.

В дополнение к этим признанным в рамках ТИ фактам можно отметить, что с точки зрения исторической аналитики миф о Иерусалиме имеет еще меньше основания быть признанным в качестве научно обоснованного:

• Нет никакой уверенности, что нынешний центр Иерусалима, по-арабски ― Эль Кудс ― это действительно библейский Иерусалим (на роль прообраза библейского Иерусалима могут претендовать Стамбул и Киев, Казань и Толедо).

• Сто лет археологических исследований в Палестине не смогли дать никаких доказательств исторического существования ни Давида, якобы захватившего Иерусалим, ни его сына Соломона, якобы построившего первый еврейский храм.

• Трудно предположить, что какие — либо евреи жили в нынешнем Иерусалиме задолго до его захвата османами. Скорее всего, они появились в Палестине в результате своего участия в составе войск Венеции, Генуи и других европейских городов и государств (вот они ― крестоносцы), которые не раньше XV века (скорее всего лишь в XVI) начали борьбу за эти земли с наступающими с севера османами.

• Впрочем, и в составе османских войск было множество иудеев, так что именно Османская империя была одно время страной с наибольшим контингентом еврейского населения в мире и какое-то небольшое дополнительное количество евреев появилось в Иерусалиме уже после османского завоевания города в XVI веке.

Несмотря на все эти неувязки, миф о Иерусалиме играет важную роль в политике националистических кругов в Израиле. Когда премьер — министр Ихуд Барак в 2000 году вел переговоры с Ясиром Арафатом и был готов признать Восточный (арабский) Иерусалим столицей арабского государства Палестина, националисты обвиняли его в намерении нарушить единство Иерусалима и продать часть оного врагам. Неспособность националистов признать палестинский статус Восточного Иерусалима является одним из главных препятствий к мирному соглашению с палестинцами.

Что касается второго израильского мифа (мифа о Храмовой горе), то и здесь Гольдбергер видит многие несоответствия оного традиционным историческим представлениям:

• Практически только при жизни Соломона его Храм был еврейским храмом. Вскоре после его смерти в нем возобладали языческие культы, возобновилось служение доиудейским идолам, а также божкам мощных соседних стран, в разное время доминировавших в регионе, таких как Ассирия, Египет и Вавилон.

• После восстановления разрушенного Навуходоносором храма в нем продолжали служить и во славу чуждых религии евреев правителей, каковыми были то персы, то греки, то римляне (как, например, в советское время в синагоге возносили молитвы во славу товарища Сталина и советского правительства).

• Храм в основном был местом жертвоприношений, которые современный иудаизм вряд ли считает славной страницей истории религии.

• Храм превратился со временем в рассадник коррупции, торгашества и интриг, что признается даже Талмудом.

• Долгие годы Храм был центром теократии, государственной формы, которую в демократическом Израиле сегодня приветствовали бы только особо фанатичные поклонники иудаизма (большая часть населения Израиля имеет светские взгляды и не в восторге от внутриполитической роли религиозных партий).

• Фиксация на Храм противоречит сегодняшней сути иудаизма и означает возврат в далекое прошлое, когда в совсем других условиях широко распространенного идолопоклонничества привязка к определенному месту имела важное значение (религия священных мест, капищ).

• Исторический опыт показывает, что преувеличение роли Храма (в противовес внутренним ценностям) для религии приводит к длящимся столетиями войнам, как это было со все теми же крестоносцами.

Отмечу, что к моменту восстановления Храма основой религиозной жизни евреев уже стали синагоги, заменившие и полностью вытеснившие Храм. «Тысячи синагог в странах рассеяния, а позже и в стране Израиля, не что иное, как тысячи осколков, на которые распался первоначальный единый иерусалимский Храм», пишет Юлий Марголин в книге «Повесть тысячелетий. Сжатый очерк истории еврейского народа» (Тель — Авив, 1973, стр. 55), имея в виду рассеяние во время вавилонского плена и после него. А более 19 веков Храм просто не существует, чем и доказывается его абсолютная ненужность для иудаизма.

Если обратиться к историко-аналитической модели прошлого, то никакого еврейского Храма в нынешнем Иерусалиме никогда и не было, а Стена Плача ― почитаемая как последний осколок бывшего Храма, на самом деле есть возведенный т. н. «крестоносцами» (на самом деле средиземноморскими европейцами XV и XVI веков) участок оборонительной стены внутригородского замка.

Гольдбергер подчеркивает сомнительную роль мифа о Храме в политике Израиля. Он считает сам этот миф возвратом к архаичным представлениям об иудаизме. Святость, привязанная ― к тому же без особого к тому основания ― к определенному пятачку земли, образует трагическое препятствие, которое стоит на пути великой универсальной святости мира.

Турция, арабские страны, Индия

Вторая половина XX века охарактеризовалась возникновением сотен новых независимых государств. И каждое из них тут же принялось за историческое мифотворчество. Из пальца высасывались великие истории малых и средних народов, с потолка списывались все новые и новые «славные страницы» их ранее никому не известного прошлого.

Сохранение государством его исходной легитимности зависит в большой мере от выполнения им норм международного права. На рушение Турцией этих норм при захвате Северного Кипра, несмотря на благородную цель предотвращения прогреческого путча и аннексии Кипра правительством «черных полковников», привела к тому, что Республика Северный Кипр не была признана ни одним государством мира, кроме самой Турции. И это несмотря на то, что воля населения в этом случае полностью совпадала с волей руководства республики.

В самой Турции сейчас происходит трудный процесс преодоления некоторых из созданных уже в младотюркской (1909―1918) Турции и догматизированных в ататюркской Турецкой Республике после ее провозглашения в 1923 году исторических мифов. Два из них преодолеваются с особым трудом:

• Миф о том, что курды не образуют отдельного народа, не имеют отдельной от турок истории и культуры.

• Миф о том, что никакого геноцида по отношению к турецким армянам на заре возникновения республики не было.

Первый миф был закреплен Версальским мирным договором после Первой мировой войны, когда Турецкую Республику обязали уважать права национальных меньшинств, но упомянули в качестве последних только православных греков (и вообще христианские меньшинства) и приверженцев иудаизма. Курдов, как уже исповедовавших к тому времени мусульманство, полностью забыли. В результате в Турции их официально считают горными турками, а их язык был до недавнего времени под запретом. Каждый, кто устно или письменно пользовался этим древним (в отличие от возникшего в течение последних сотен лет турецкого) языком считался сепаратистом и государственным врагом и вполне даже мог попасть в тюрьму.

Если под давлением требований Европейского Союза, в который она хочет войти, Турция уже разрешила в самое последнее время использование курдского языка в быту, прессе и в контролируемых пока государством воскресных школах (об общеобразовательных школах с курдским языком преподавания пока говорить рано), то с армянским геноцидом ситуация сложнее. Турки не без основания ссылаются на регулярное предательство армянского населения в каждой из многочисленных войн с Россией в течение XIX века. И хотя царское правительство практически каждый раз предавало интересы армян Турции и в обмен на территориальные уступки на Балканах возвращало Турции занятые русскими войсками восточнo-турецкие территории, с началом каждой новой войны у армян возникали новые надежды на освобождение от мусульманского владычества и они снова переходили на сторону России. Османская империя, привыкшая иметь дело с многими национальностями, с их постоянной оппозицией (например, с арабской), почти весь XIX век как-то жила с этой враждебностью армянского населения.

Но с конца XIX века началось физическое преследование армян, вылившееся в погромы и депортации в 1895―1897 годы, в 1909 году и особенно после начала Первой мировой войны в 1914―1915 годов, которое привело к гибели большой части армянского населения Турции. Этот первый геноцид в новейшей истории рассматривается на Западе Европы как образец, по которому нацисты через 30 лет организовали массовое уничтожение евреев, цыган и других групп европейского населения. Признание Турцией своей исторической вины за это преступление» против человечности является абсолютно необходимым условием приема в ЕС и Турция это хорошо знает. Однако на этот противоречащий всей турецкой ментальности и устоявшимся историческим легендам шаг по уничтожению устаревшего исторического мифа турецкая элита идет с огромным трудом.

Государства, не выполняющие нормы международного права, рискуют подвергнуться бойкоту или даже блокаде со стороны других государств, а их правительства могут оказаться под угрозой свержения со стороны, как это было с режимом Мобуту в Конго, красных кхмеров в Камбодже, талибов в Афганистане и кровавого диктатора Саддама Хуссейна в Ираке. Но даже признание массивного нарушения прав человека в далеком прошлом может, как это видно на примере Турции, стать серьезной международной проблемой.

Историотворчество началось в эпоху Возрождения и гуманизма с создания образа мифической Древней Греции и мифического же Древнего Рима. Оно перекинулось в XVII век на выдуманное библейское прошлое и выдуманное же длинное прошлое римских пап и вообще всей христианской церкви, охватило в XVIII веке основные европейские государства, а также такие великие страны, как Россия и Китай. Особенно активно история выдумывалась в XIX веке, когда из почти ничего (в основном из археологических артефактов и разрозненных единичных записей, интерпретированных на исторический лад) возникла «древняя» история Египта и Месопотамии.

Во второй половине XIX века началось и придумывание истории Индии ― великой неисторической и нехронологической азиатской метацивилизации. Этот процесс продолжался активно и в первой половине XX века, когда выращенная в европейской традиции новая индийская интеллигенция довела мифологизацию индийского прошлого до некоторой предварительной завершенности. Так как эта выдуманная история не могла покоиться на «исторических источниках» из-за их отсутствия в системе индийских культур, то мы в результате имеем версию прошлого, основанную на художественной литературе и богатой индийской мифологии.

Впрочем недавнее националистическое правительство выдвинуло лозунг полного переписывания этого мифа в плане его подгонки под учение Ганди: история Индии де должна демонстрировать полное отсутствие конфликтов, стопроцентное миролюбие народа Индии, отсутствие в ее прошлом каких-либо войн или конфронтации с применением насилия. И все это на фоне не прекращающегося религиозного фанатизма, массовых беспорядков с применением насилия, военной конфронтации с Пакистаном, не говоря уже о недавних военных захватах Бангладеш и Гоа и о войнах с Китаем. Древняя мудрость индийцев, исключивших историю из своей культуры, к сожалению уступила в современной Индии западному представлению о том, что история как дышло: куда повернул, так и вышло.

6.3. Новые исторические мифы Африки

Возникновение африканской историографии во второй половине XX века

Первый африканский историк современного толка Ш. А. Диоп (1923―1986) начал свою карьеру в исторической науке с обвинений в адрес традиционной историографии в евроцентризме (и в этом он, конечно же, абсолютно прав), фальсификации истории (а уж как он прав в этом пункте!) и пренебрежении свидетельствами о важной, если не центральной, роли африканских цивилизаций в мировой истории (тут важно сохранять объективность, «холодную голову» и не впадать в идеологическое шаманство при выравнивании чашечек весов, конечно же подкрученных европейской «исторической наукой»). Он обвинял европейских историков в субъективизме и политической пристрастности, которая одна и приводит их к научной слепоте, мешающей признать происхождение европейской культуры от негрo-африканской.

Ничего хорошего такая позиция для него значить не могла, и его докторская диссертация по истории была в 1954 году отвергнута. Защита состоялась лишь в 1960 году после шумного успеха его книги, написанной по материалам этой диссертации. О его деятельности можно прочитать в главе «История и историки» книги Т. М. Тавристовой «Африканские интеллектуалы за пределами Африки», вышедшей в 2002 году в издательстве Ярославского госуниверситета. В дальнейшем я следую изложению Тавристовой, сотрудницы лаборатории востоковедения и африканистики кафедры всеобщей истории названного университета.

Африканские цивилизации (я имею в виду цивилизации Черной Африки) обходились, судя по всему, без европейского понятия истории. Появление первых историографических записей связано было с распространением ислама и христианства и представляет собой, следовательно, довольно поздний феномен. В рамках наших критических воззрений, относящих распространение монотеистических религий к периоду последних 500 лет, даже весьма поздний.

Ограниченный интерес, проявленный в XIX веке европейскими колониалистами к истории порабощенных африканских стран, позволяет сегодня приводить единичные ссылки на работы этого времени, но говорить о возникновении истории Черной Африки в XIX веке или даже в первой половине XX века я бы не решился. У европейцев было распространено представление о негрo-африканцах, как о людях без истории, без достоверной или малo-мальски систематизированной информации о прошлом.

Европейские историки считали, что у негрo-африканцев не было в прошлом каких-либо достойных упоминания достижений. Самобытную африканскую культуру историки Европы в массе своей просто не замечали, а отдельных наиболее талантливых ее представителей рассматривали как исключение из правила. Субъективизм в оценке африканского прошлого был скорее нормой, чем экзотикой.

Кстати, у автора, на которого мы ссылаемся, как и у большинства историков, нет ясного представления о разнице между прошлым и историей. В статье «Человек — невидимка» (интеллектуалы «африканского зарубежья» в поисках идентичности), напечатанной в сборнике «Конфликты и компромиссы в мировой истории» (Ярославль, 2004) она так и пишет «Африканцев воспринимали как людей без прошлого ― без истории», как будто народы без прошлого возможны! Возможны лишь народы без известного нам (хорошо или хотя бы приблизительно) прошлого и в этом смысле без истории!

Прошлое есть всегда и у всех и оно практически всегда оставляет какие-то материальные, лингвистические, мифологические, психологические и прочие следы, поиском которых и занимаются археология, историческая лингвистика, фольклористика, этнография и т. п. Вопрос лишь в том, известно ли оно нам настолько, что мы в состоянии его смоделировать, написать историю. Создание африканской истории происходило нога в ногу с антиколониальным освободительным движением и не стоит удивляться тому, что тезисы первых африканских историков служили целям этой освободительной борьбы.

Как бы благородны ни казались нам эти цели, они подтверждают наш общий тезис о том, что история во все века, в любой ситуации и в любом регионе мира была преданной служанкой политики, ее куртизанкой и платной девкой. В то же время и мифы о прошлом Африки, созданные колонизаторами, были определены политикой, на сей раз политикой колониальных держав и идеологией колониализма.

Исторический афроцентризм. Диоп ― историк или политик?

Возвращаясь к Ш. А. Диопу, основоположнику теории о самобытном африканском пути развития, отметим, что в его случае мы имеем дело с незаурядной личностью, в биографии которой трудно разделить политическую и научную компоненты. Как ученый он получил многостороннее образование: изучал физику под руководством Ф. Жолиo-Кюри с 1946 года, слушал лекции по античной истории и археологии с начала 50–х годов, занимался культурологией, социологией, лингвистикой и философией в Сорбонне. Как активный политик он участвовал в студенческом движении, содействовал проведению в Париже в 1951 году первого международного пан — африканского студенческого политического конгресса. Он был одним из инициаторов создания т. н. Новой ассамблеи демократических африканцев, генеральным секретарем которой был в 1953― 1956 годы.

У него был, скорее, образ борца за независимость и равноправие негритянских народов, идеолога панафриканизма и антиколониализма, чем академического историка или философа истории. Его тезисы были взяты на идеологическое вооружение лидерами африканского освободительного движения, а сторонники афроцентризма в среде негритянского населения США считали Диопа своим наставником и учителем, учителем с большой буквы, чуть ли не пророком. Характеристики, которые трудно приложить к образу историка — мыслителя. «В среде историков и философов его взгляды считались тенденциозными. Объективность его выводов подвергалась сомнению» (стр. 175).

Учение Ш. А. Диопа называли «популярной историографией», а его последователей ― «ежами», «лисами», «копателями», «бульдозерами», «лоскутниками», намекая на то, что их теория базируется на разрозненных, нередко совсем не связанных друг с другом данных «сомнительного» происхождения, полученных эмпирическим путем. Их обвиняли в примитивизме, субъективизме и тенденциозности, в отходе от традиций академизма и классической европейской учености, в «периферийности» и «провинциальности» (стр. 300).

В то же время критики признавали междисциплинарный характер его исследований. Ш. А. Диоп изучал лингвистику (в первую очередь африканские языки) и подчеркивал ее связи с математикой, детально изучал данные археологии и антропологии, применял физические и химические методы изучения артефактов.

К чему же сводится научная позиция этого незаурядного африканского деятеля культуры, изложенная им в нашумевшей книге «Негрские нации и культуры (От негрo-египетской античности до культурных проблем современной черной Африке)» (Diop С. А, Nations negres et culture, 1954), а также в различных его статьях (см. например, Diop Ch. A, The Afrikan Origin of Civilization. Myth or Realyty. Lawrence Hill / Company, N — Y., 1974, I–XV1L). Переходя к ее краткому освещению, отметим, что Бэсил Дэвидсон, начавший публиковать книги об Африке в середине 50–х годов, в своей книге [Дэвидсон] не проронил о теории Диопа ни слова.

Опираясь на древнегреческие и римские тексты, данные этнографии, археологии и лингвистики Диоп утверждал, что древнеегипетская цивилизация, а с ней и вся европейская, имели африканские корни. Он исследовал содержание меланина, ответственного за цвет человеческой кожи, в крошечных чешуйках кожи, взятых с поверхности египетских мумий, и пришел к выводу, что содержание меланина в них в точности соответствует таковому в коже представителей негритянской расы. В то же время аналогичные анализы для представителей белой расы (европеоидных, кавказских и семитских народов), давало результаты, отличные от таковых для черной расы.

В своей книге он давал критику европейских воззрений на древнеегипетскую цивилизацию (первые три главы книги), отвергал ее почти европейский характер. В последующих четырех главах он обосновывал свою теорию происхождения европейской цивилизации от афрo-негроидной. Тем самым первая часть его книги должна была дать научное обоснование идеи афроцентризма.

Вторая часть книги носила откровенно политический и идеологический характер. Здесь он затрагивал темы борьбы африканских народов против колониализма, за независимость своих стран. Его волновали проблемы самоидентификации народов Черной Африки, их отношения к своим языкам и к своей национальной, или этнической культуре.

Он склонялся к тому, что африканскую историю должны разрабатывать (придумывать?) только африканцы. Позиция, скажем прямо, близкая к расистской. При этом он сам себя афроцентристом не считал: просто, мол, он открыл истину, которую европейские ученые не хотели видеть. Но национал — романтический характер его теории очень уж явно укладывается в схему «Поставим историю на службу национальным политическим целям!».

В той мере, в которой он отстаивал самобытность африканской культуры и цивилизации, и протестовал против европейских представлений об отсталости оных (любые оценки в истории приводят к идеологии и политическому проституированию!), с ним можно согласиться. Однако обоснование «культурной исключительности» Черной Африки и его борьба за приоритет слишком сильно напоминают аналогичные работы бесчисленных историков — националистов или расистов.

Декан факультета истории и международных отношений Кемеровского университета кандидат исторических наук, доцент Юрий Людвигович Говоров посвятил истории Африки две книги: «История стран Азии и Африки в новейшее время» (Кемерово, 1997) и «История стран Азии и Африки в Средние века» (Кемерово, 1998). Во второй из них он пишет:

«Потребности сохранения общественного согласия после деколонизации обусловили стремление африканских историков и политиков использовать историческое прошлое в соответствующей интерпретации в качестве «основного рычага» (Ки Зербо). В духе этой тенденции Ш. А. Диоп договорился до утверждений о «цивилизационнo-культурном приоритете» Африки буквально во всех сферах (египетская цивилизация создана негроидами; негрo-египтяне цивилизовали весь мир…). Вплоть до 70–х годов подход африканских историков к прошлому континента отличался идеологизированноетью и политизированностью, муссированием тезиса о «прародине человечества», утверждениями об отсутствии классового расслоения и эксплуатации в доколониальном африканском обществе. Некритический подход и склонность к идеализации прошлого тропической Африки проявляли и европейские исследователи, симпатизировавшие борьбе ее народов за политическую и духовную деколонизацию. Так, Б. Дэвидсон выдвинул тезис о некоей «полной гармонии» африканской культуры с социальными отношениями (непонятно, однако, что же тогда породило замедленность развития и всесторонний застой традиционного африканского общества?)».

Эфиопия как центр всемирной цивилизации

Такой, охарактеризованной этим заголовком позиции, придерживался камерунский писатель и историк, доктор философии Сорбонны Энжельбер Мвенг. Чисто политическая ангажированность этого выдающегося деятеля африканской диаспоры (он родился в 1930 году) была менее, значительной, чем у Ш. А. Диопа, хотя, впрочем, и последний старался в зрелые годы держаться в стороне от политики. Тем не менее, Энжельбер Мвенг был президентом Всемирной конференции религии и мира, возглавлял Ассоциацию теологов стран третьего мира и заведовал отделом культуры в Министерстве образования Камеруна.

Как историк он написал диссертацию на тему «Греческие источники негрo-африканской истории от Гомера до Страбона», которая была издана без изменений отдельной книгой. В ней он полемизирует со многими историками «античности», считая, что они искажали африканскую историю. Для него Древний Египет был основанной негром Осирисом колонией Эфиопии, а все достижения современной цивилизации, включая письменность, и вообще искусства, социальную организацию общества, культы и религию он приписывал неграм. Итак, Эфиопия как колыбель цивилизации.

Хорошо еще, что он не объявил таковой свой родной Камерун, истории которого он посвятил двухтомную «Историю Камеруна» (1963, 1985). Впрочем, с перенесением центра мировой цивилизации в Эфиопию были согласны не все негрo-африканские историки. Так Т. Обенга, автор книги «Африка в древности» (1973, с предисловием Ш. А. Диопа), ученик и оппонент Ш. А. Диопа, продолжал отстаивать теорию Диопа о негритянском происхождении египетской и мировой цивилизации.

Гавристова считает, что его интерес к доколониальному периоду африканской истории был связан со стремлением самоутвердиться, доказав негрo-африканское происхождение древнеегипетской цивилизации. В дополнение к аргументам Диопа он попытался привести еще и лингвистические, сконструировав некий «негрo-египетский язык». Он утверждал, что от этого якобы некогда существовавшего языка произошли как египетский и коптский языки, так и все африканские языки современной Африки, включая распространенные по всей Африке языки банту.

Однако доказательства этой мысленной конструкции, приведенные историком, не были признаны достаточными: ему удалось найти только 9 общих для всех названных языков слов, якобы поддерживающих его теорию. И хотя он усиленно пропагандировал идею афроцентризма в ее диоповском варианте, у непредвзятых ученых, с каким бы сочувствием они ни относились к попыткам африканских ученых решить проблему собственной идентичности, не могло остаться никакого иного ощущения, кроме того, что и здесь историю грубо поставили на службу идеологии и политике.

Политики Африки в роли историков

В 1975―1979 годы Т. Обенга был министром иностранных дел Конго. Однако список имен африканских интеллектуалов, отдавших дань политике, не ограничивается этим именем. В первую очередь к этой плеяде нужно отнести поэта и философа Леопольда Сенгора, беременного политикой, как выражается о нем Гавристова. Более 20 лет (1960―1981) он был президентом независимого Сенегала. Его, правда, трудно назвать историком в традиционном смысле этого слова, но он был создателем философии негритюда, которая легла в основу всех более поздних афроцентристских теорий, в том числе и интересующих нас чисто исторических.

Негритюд должен был по замыслу Сенгора и других классиков этого учения представлять некую свойственную африканцам ментальную систему, в корне отличную от таковой белого человека. Негритюд морально осуждал все то, что составляло якобы сущность европейской цивилизации и возносил то, что, как казалось Сенгору и другим, более свойственно неграм чем европейцам: не предприимчивость, а чувственность, не стремление к экспансии в духовной и географической областях, а спокойную рассудительность африканского человека. Его лозунг «Эмоции принадлежат черным, а разум грекам».

Один из идеологов негритюда так характеризовал эти отличия:

«Да здравствуют те, кто ничего не изобретал.

Да здравствуют те, кто никого не порабощал (…)

Да здравствуют те, кто не изобретал ни пороха, ни компаса,

И те, кто не ставил газ и электричество на службу человеку,

И те, кто не исследовал просторы морей и небес…

Мой негритюд ― это не вершина (…)

Мой негритюд ― не крепость и не кафедральный собор.

Это ― проникновение в плоть земли»

(Э. Сезэр. Возвращение в родные места, 1939)

Еще один пример ученого, посвятившего себя политике ― это Кваме Нкрума (1909―1972), первый президент Ганы, первого независимого государства в Африке (1960―1966). Увлеченный скорее современной ему политикой и новейшей историей, а не моделированием африканской древности, он тем не менее показал, как неразрывно связаны история и политика в развивающихся странах. Свой грех увлечения марксизмом он в какой-то мере искупил той редкой для африканских интеллектуалов позицией, когда не все сводится к африканской исключительности.

К сожалению, это было в среде африканских интеллектуалов скорее исключением из правила. Подавляющее большинство африканских историков не устояло перед соблазном посвятить всю свою жизнь, все свои научные изыскания теории африканской исключительности, которая, как и любая другая теория исключительности в лучшем случае просто смешна, а в худшем ― полностью подрывает доверие к творчеству отстаивающих ее историков.

Заключение: поломать господство мифа

ТИ стареет на глазах. У нее кончаются жизненные силы и исчезает тематика, хоть как-то претендующая на научность. Пойдя на поклон национализму, ТИ соскользнула в фазу старческого маразма, болезни Альцгеймера и прогрессирующего склероза. В фазу глубокого старческого кризиса. Ничего не поделаешь: старость не радость. Старость, по меткому выражению покойного поэта Михаила Светлова, это такая фаза жизни, когда половина мочи уходит на анализы. Но анализы нужно уметь делать. Нужен медицинский персонал. Таким вот медицинским персоналом для истории и является историческая аналитика.

Но последняя способна не только на анализ. Она может больше. Она ставит вопрос о причине болезни и показывает, что и в дряхлом теле может возродиться исследовательский дух того же фон Ранке. Нужно только перестать чураться критики и продаваться каждому платящему. Нужно понять новые вопросы, сформулированные исторической аналитикой, и начать применять свое историческое ремесло к их решению. Нужно перестать бояться вопросов и отказать от догмы о существовании ответов на все и вся уже в рамках ТИ.

Бог с ними, с национальными мифами. Поставьте их на полку народных сказок и займитесь делом. Дело историка не плодить мифы, а вскрывать их примитивный характер и оценивать долю чистого вранья в них. Как в рамках ТИ, так и ― в еще большей мере ― исходя из новых моделей прошлого, как описательных, так и хронологических.

Литература

[Аввад] Awwad, Sami: The Holy Land in Colour. Jerusalem: Golden Printing Press, 1994.

[Бернал] Bernal Martin. Black Athena: The Afroasiatic Roots of Classical Civilization. Bd. The Fabrication of Ancient Greece –1985; 1987 (немецкий перевод Bernal, Martin: Bd.l: Schwarze Athene. Die afroasiatischen Wurzeln der griechischen Antike; wie das klassische Griechenland «erfunden» wurde. List, Miinchen. 1992.

[Библия Лютера] The Luther Bible of 1534. 2004 Taschen Calendar. Koln: Taschen, 2003.

[Брандес] Brandes. Wertvolle Biicher. Dekorative Graphik. Moderne Graphik. Autographen. Проспект 69–го аукциона, 13–го и 14–го апреля 1978 г. Braunschweig: Antiquariat W. Brandes, 1978.

[Герасимов] Герасимов, Г.М.: Прикладная философия, М., 2001.

[Говоров1] Говоров Юрий Людвигович. История стран Азии и Африки в новейшее время. Кемерово, 1997.

[Говоров2] Говоров Юрий Людвигович. История стран Азии и Африки в средние века. Кемерово, 1998.

[Гольдбергер] Goldberger Ernest. Historische Realitaten und politische Dogmatisierung, Neue Ziircher Zeitung, 3. Januar 2004.

[Гуц1] Гуц, Александр: Подлинная история России, Госуниверситет, Омск, 1999.

[Гуц2] Гуц, Александр: Многовариантная история России, ACT, Москва, 2000.

[Диоп1] Diop С. A. Nations negres et culture, 1954.

[Диоп2] Diop Ch.A. The African Origin of Civilization. Myth or Reality. Lawrence Hill Company. N — Y., 1974.

[Дэвидсон] Дэвидсон Бэсил. Африканцы, Введение в историю культуры. М.: Наука, 1975.

[Ефимов] Ефимов Борис. Второй Израиль для территориалистов. Мюнхен, 1981.

[Каганский] Каганский, Владимир: Россия и миф России, Неприкосновенный запас, № 3(5), 1999 г.

[Корино] Corino Karl (Hg.): GEFALSCHT! Betrug in Politik, Literatur, Wissenschaft, Kunst und Musik. Durchgesehene Neuausg. d. 1988 bei Greno erschienen Ausgabe. Frankfurt/Main, Eichborn, 1990.

[Костырко] Костырко, Василий: Тыгын Дархан: идеологические процессы в современной Якутии и история, Неприкосновенный запас, № 2, 2002 г.

[Лоймайер] Loimeier Roman. Edward Said und der deutschsprachige Orientalismus, Stichproben. Zeitschrift fur kritische Afrikastudien, 2/2001. P. 63–85.

[МакЭведи] McEvedy, Colin: The Penguin Atlas of African History, New York: Penguin Books, 1983.

[Марголин] Марголин Юлий. Повесть тысячелетий. Сжатый очерк истории еврейского народа. Тель — Авив, 1973.

[Мартис] Martis Nikolaos К. Die Falschung der Geschichte Makedoniens, Onassis — Stiftung, Athen, 1984.

[Сайд] Said Edward. Orientalism, Vintage Books. New York, 1978 (1995).

[Тавристова 1] Тавристова Т. М. Африканские интеллектуалы за пределами Африки». Изд — во Ярославского госуниверситета, 2002.

[Тавристова 2]

[Урсу] Урсу Д. П. Современная историография стран тропической Африки. М.: Наука, 1983.

[Ферро] Ferro Marc. Comment on raconte l'Histoire aux enfants a travers le monde entier, Editions Payot, Paris, 1981; Русский перевод: Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. М., 1992; Английский перевод: Ferro, Marc: The Use and Abuse of History.: Or How the Past Is Taught to Children. UK Taylor & Francis Ltd. 2003; Немецкий перевод: Ferro, Marc: Geschichtsbilder. Wie die Vergangenheit vermittelt wird. Beispiele aus aller Welt, Frankfurt/Main, Campus, 1991.

[Шалый] Шалый Андрей. После дождя. Югославские мифы старого и нового века. М.: НЛО, 2002.

[Шнирельман1] Шнирельман, Виктор: Очарование седой древности: мифы о происхождении в современных школьных учебниках, Неприкосновенный запас. 5 (37), 2004, 79–87.

[Шнирельман] Шнирельман В. А. Войны памяти. Мифы, идентичность и политика в Закавказье. М.: Академкнига, 2003.

ГЛАВА 7 МИФЫ ПРЕДЫСТОРИИ

Меня не удивляет, что греки создали Илиаду или египтяне и китайцы — их исторические произведения. Достаточно лишь исследовать, как эти труды возникли. Авторы этих легендарных историй не являются никакими современниками происшедшего, о котором они пишут. […]

Любое историческое произведение, не написанное современником событий, подозрительно. В частности книги Сивилл и Трисмегист и многие другие, которые воспринимались с уважением в мире, неверны и в более поздние времена их неверность становится очевидной.

Блез Паскаль. Мысли, афоризм 436/628 (стр. 186)

Передовые и наиболее блестящие умы Западной Европы, например, Спиноза, занимали в XVII веке резко отрицательную позицию по отношению к истории. Барух Спиноза (1632–1677) считал, что понятие истины к истории неприложимо. Рене Декарт (1596–1650) объявлял занятия историей недостойными ученого и вообще любого мыслящего человека. [Вайнштейн] приводит уничижительные оценки роли истории, данные картезианцами, последователями Декарта. Готтфрид Вильгельм Лейбниц (1646–1716) сравнивал свои занятия историей с браком со злой женой. Наконец, Иоганн Бурхард Менкен (1675–1732) — профессор истории в Лейпциге, историк права и историограф правящего двора в Саксонии и Польше, объявил на полном серьезе всех своих собратьев по профессии эрудированными шарлатанами.

На этом фоне становится не столь уж неожиданной позиция Жана Ардуэна (1646–1729), который считал всю древнюю историю и всю раннюю историю христианства выдумкой средневековых фальсификаторов. Будучи сам выдающимся историком церкви, которому французский королевский двор поручил составить полный свод документов всех Вселенских Соборов, он в ходе собственной работы убедился, что никаких истинных документов о Соборах в природе не существует (и был вынужден сам сочинять некоторые из них, чтобы завершить королевский заказ). Столетием раньше другой историк, он же филолог и кальвинистский теолог, Герхард Иоганн Фосс (1577–1649) в трактате «Искусство истории» отверг все сообщения античных авторов о Троянской войне, об основании Рима Ромулом и т. п. и высказал те же мысли, что после него Ардуэн: вся история в целом недостоверна ([Вайнштейн], стр. 460).

Такое презрительное отношение к изучению прошлого было, безусловно, на чем-то основано. Вайнштейн видит причину в плачевном состоянии исторической науки в XVII веке (стр. 463), но сам признает, что этого объяснения недостаточно. Современные историки не любят обсуждать причины такого отношения, концентрируя внимание преимущественно на преодолении историей этого к себе отношения в более позднее время. Хотя это изменение начинает проявляться уже в XVIII веке, практически только с появлением школы Ранке можно говорить об изменении отношения общественности к истории. Но к XIX веку неверная модель прошлого уже была сколочена и превращена в догму, так что серьезные исторические исследования в архивах, посвященные новому времени и эпохе Ренессанса, приводили к расширению надстройки на висящем в воздухе фундаменте «древности», «античности» и «средневековья» традиционной исторической «науки».

Неверные представления о ранней истории Германии и Европы

Интенсивное мифотворчество, составлявшее важную сторону деятельности историков во все века и составляющее еще и сегодня область их многогранной активности, не позволяет надеяться на то, что ранняя история и предыстория свободны от мифов, превращенных в академические догмы, в аксиомы, на которых построено все остальное здание предыстории и ранней истории. Разбирать все примеры такого мифотворчества, все такие догмы и аксиомы мне не под силу. Остановлюсь, однако, на нескольких примерах.

Начнем с анализа аксиом предыстории северной части среднеевропейского региона, сделанного немецким археологом и историком доктором Клаусом Гольдманом, кавалером высшего ордена ФРГ Креста за заслуги на орденской подвязке. Отмечая, что в эпоху религиозных войн (например, 30–летней войны), во время Реформации и в более раннюю эпоху многие документы о ранней истории севера Средней Европы были уничтожены, Гольдман пишет о бедной базе источников для реконструкции ранней истории этого региона.

Отметим дополнительно, что и без варварской деятельности человека по разрушению документов, большинство из них стало жертвой времени (в частности, погибло при пожарах и других бедствиях, не говоря уже о крупных природных катастрофах). Кроме того, с точки зрения исторической аналитики, большая часть того, что сегодня считается историческими документами времени до 1648 года, еще даже не была создана до конца 30–летней войны. Гольдман, которого трудно отнести к последовательным критикам ТИ и хронологии, пишет:

«В XV и XVI веках рукописи античной эпохи, а также раннего и позднего Средневековья, были не только фальсифицированы, но и заново созданы. Сохранившиеся тексты Посейдония и, частично, Плиния Старшего о германцах (Гольдман верит в античность, но «сохранность» могла реально означать и то, что речь идет о несколько более ранних рукописях, чем заново созданные. — Е.Г.) были выброшены на свалку и заново написаны в духе Ренессанса, который не мог обходить стороной христианство и религиозную мораль».

А христианство признавало не варварами только последователей собственной религии. Так возник миф о том, что предки всех народов и племен Северной Европы были нецивилизованными, некультурными варварами, не владевшими письменностью. Уже поэтому они не были способны ни на какие технические достижения. К тому же многие из жителей Северной Европы считаются потомками вандалов, которые хотя и не были уже язычниками, но придерживались арианской «ереси». Кстати, Гольдман убежден, что вандалы были племенем западных славян, как и некоторые другие «германские» племена. В отличие от многих других, вандалы, считает Гольдман, крепко держались за свою веру и оказались ввязанными в многочисленные религиозные баталии с католиками (с точки зрения исторической аналитики уже одно это сдвигает существование вандалов в середину прошлого тысячелетия). Это привело к созданию четкого образа врага у последователей победившей католической религии. А врагу полагается быть «страшным», «жутким», «кровожадным» варваром.

Ругательство «вандализм» было введено в обиход сравнительно поздно, как раз тогда, когда и писалась истории Северной Европы. В 1739 году Французская академия ввела этот термин в оборот, а с ним и аксиому о том, что ранних германцев следует рассматривать как носителей вандализма, злобного и бессмысленного разрушения всего, что может восприниматься как цивилизованное и культурное или же как относящееся к чужой культуре.

Эта историческая догма передается из поколения в поколение и служит источником новой и новой ерунды в исторической картине прошлого. В результате этой аксиомы происходит и неверная интерпретация археологических находок доисторического и раннего исторического периода.

Из сформулированной выше аксиомы всеобщего варварства раннего населения Германии не следует автоматически еще одна догма о том, что все изменения ландшафта на севере Центральной Европы произошли в эпоху христианизации и в христианское время. На самом деле (как считает Гольдман) начало активного вмешательства человека в структуру ландшафта приходятся на период последних четырех веков первого христианского тысячелетия. Таким образом, эти работы были спланированы и проведены еще в дохристианскую пору. Но что это означает хронологически?

То, что христианизации Северной Европы была довольно поздней, вынужденно признает и ТИ, хотя она и пытается изо всех сил удревнить христианство в Европе. Согласно нашим сегодняшним представлениям, первые ростки монотеизма в Европе относятся к первой трети недавно закончившегося второго «христианского» тысячелетия. Этот монотеизм еще рано называть христианским, ибо из него в Европе сформировались и иудаизм, и разные ветви христианства, и ислам (например, его испанская — или иберийская — версия). Реальная христианизация Европы начинается около 1500 года. А на Севере она стартует с некоторым запозданием, так что, например, т. н. Реформация — это никакая не реформация существующей религии, а создание одной из христианских религий.

Как мне кажется, события развивались следующим. Получив определенное распространение среди весьма в то время неплотного населения северной Италии и южной Франции, северной Испании и южной Германии, это новое религиозное направления (ранний монотеизм) совпало с появлением первых местных приходов, которые возникли из потребности коллективной защиты от многочисленных разбойников. Приходы строили — со временем и каменные — оборонительные башни, не имевшие входа ни на первом, ни на втором этаже, но дававшие возможность наблюдения за окрестностью. В башню можно было попасть только по веревочной лестнице, которую сбрасывал своим ее сторож. Члены общины совместно или по очереди дежурили на этой башне или все вместе нанимали для этого специального человека. В случае появления вдали опасности, на башне начинали бить в лист металла (литые колокола появились позже и тоже сначала служили в основном для подачи акустических сигналов).

С течением временем такими приходами покрывались и другие европейские территории. По специальному сигналу жители собирались в башне или около нее и для регулярного обсуждения совместных дел. Забираться на верхний этаж башни по веревочной лестнице или по канату было нелегко, особенно для старейшин. Поэтому по мере роста населения к башне (все еще имеющей только один вход на самом верху) стали пристраивать помещение для собраний. В них же со временем стали проводить и судебные разбирательства. Так возникли будущие церкви. Церкви, в случае которых еще рано говорить о христианстве или об определенном направлении оного.

Практически в каждой общине верили в Бога по-своему, хотя между соседними общинами и могли возникать договоренности по разным культовым вопросам. Просто хотя бы потому, что большинство общин были не в состоянии содержать проповедника, и таковые, если они вообще были, обслуживали целый ряд общин в округе. Они же были и судьями. Первые епископы были даже в большей мере судьями, чем религиозными деятелями. Этот ранний период религии немецкие авторы (Царнак, Топпер) называют религией света, религией права, религией справедливости.

Практически все старые романские церкви были построены именно в рамках этой дохристианской религии. Самые древние из них строились в форме восьмиугольника, и часто такое здание стояло отдельно от оборонительной башни более ранних времен или просто примыкало к ней. Вход из ставшего со временем довольно большим церковного здания в оборонительную башню, постепенно все более утрачивающей свою первоначальную функцию, начали пробивать много позже. Топпер в своих — пока еще не переведенных на русский — книгах приводит многочисленные иллюстрации церковных украшений романских церквей, не имеющих ничего общего с христианством. Многие из этих изображений мы сегодня никак не в состоянии интерпретировать, ибо в века христианизации из памяти населения пытались вытравить более раннюю символику. Однако уничтожать эти изображения, особенно на внешних стенах церквей, христианские миссионеры боялись, чтобы не вызвать гнев своих прихожан, еще недавно бывших «язычниками». Со временем они к ним привыкли и уже не обращали на них особого внимания. Так или похожим образом этим языческим украшениям удалось дожить до наших дней.

Приблизительно в это же время начали возникать первые монастыри. Как считает арабист Хельмут Фойт (Helmut Voigt), активный участник наших Исторических салонов, это были военные поселения, создаваемые с целью колонизации новых земель и обеспечения защиты уже колонизованных. Образ жизни первых монахов сильно напоминает жизнь в военном лагере, а внутренняя монастырская (монашеская) дисциплина — военную дисциплину. Молодые мужчины шли охотно служить в монастыри, где им была обеспечена большая безопасность, чем на крестьянских дворах, защита от голода и холода.

Особый вопрос, кто организовывал монастыри. На первых порах это не могла быть церковь, ибо локальные церкви начали формироваться параллельно процессу распространения монастырей. Это могли быть племенные вожди и ранние феодальные правители, хотя роль последних в эпоху возникновения первых монастырей представляется сильно преувеличенной. Это могли быть также отдельные авантюристы или просто группы людей (в том числе и шайки разбойников). Следы реального процесса создания монастырей, скорее всего, сохранились не в выдуманной ранней истории церкви, а в истории поселенческого движения в Германии, известного как Дранг нах Остен (Заселение Востока).

Следующим этапом в процессе становления локальных церквей мог быть процесс расширения области действия епископов — судей и появления епископств. Эти изменения соответствовали все возрастающей роли монастырей и необходимости согласования деятельности соседних монастырей и улаживания конфликтов между монастырями и местным — в основном крестьянским — населением. Хронологически эти процессы можно себе представить на рубеже первой и второй третей рассматриваемого второго тысячелетия нашей эры. Епископами, судьями и посредниками, могли становиться и набравшие силу аббаты отдельных монастырей или выбранные несколькими аббатами из определенной местности, заключившими между своими монастырями военный и экономический союз, дополнительные администраторы. Первоначально такие епископы полностью зависели от аббатов, в руках которых была и военная, и экономическая сила, но со временем первые, часто выбиравшиеся из среды аббатов, приобретали все большее и большее влияние. Роль общин в признании авторитета епископов со временем уменьшалась.

Епископы пытались подчинить своему влиянию и местные общины, что не обходилось без конфликтов, о которых историки повествуют — уже в рамках выдуманной истории католической церкви — как о конфликтах внутри единой Империи германской нации (Священной Римской!) между епископами, приобретшими статус феодальных властителей, и жителями их — чаще всего столичных — городов.

Не исключено, что именно в это время сформировались массы независимых от епископов монотеистов, за души которых будет позднее идти борьба между иерархически организованной церковью (будущей католической церковью) и ее христианскими же противниками. Я вижу в этой массе не подчинившихся епископам и монастырям монотеистов начальную стадию иудаизма. Именно в этом смысле можно говорить о необычайно широком распространении раннего иудаизма в Европе в XIV–XV веках. Эти же свободные религиозные общины монотеистов дали со временем начало арианству, исламу и другим религиозным течениям внутри монотеизма. Подчеркну, что в это время начинают распространяться легенды и истории, позднее канонизованные под именем Ветхого Завета, хотя ни Библии, ни Нового Завета еще не было и в помине. Впрочем, определенная динамика образа Христа уже прослеживается в это время: в основном, в форме театральных представлений — мистерий.

Следующий этап: возникновение параллельно с феодальными государственными образованиями государственных церквей и — более или менее параллельно — к объединению епископов между собой. Последнее привело к возникновению церковной иерархии и института папства, т. е. к тому самому папизму, против которого так неистово боролся Лютер. Ближе к 1500 году основная масса протo-иудеев сдалась нажиму со стороны церковной иерархии и признала главенство папы римского. Только с этого времени и можно говорить об евреях как о «староверах», сохранивших свою свободу от церковной иерархии. Около 1500 года христианство было едва известно в Северной Европе, включая Брабант и Голландию, Северную Германию, Скандинавию и Прибалтику, и оформление как католической, так и лютеранской ветви христианства еще только начиналось после этого исторического рубежа.

Но и сохранившие независимость иудейские общины сохраняли длительное время хорошие отношения с церковной иерархией и состояли нередко под защитой местных епископов. Это и не удивительно, ибо в первые десятилетия или даже столетия после разделения церквей важную роль продолжали играть старые дружеские и родственные связи: многие семьи были расколоты в результате процесса кристаллизации папизма. В Польше, например, еще и в XVII веке евреям поручалось управление христианскими церквями, их уборка, ремонт и украшение. В северной Испании и в южной Франции дохристианские и позднее христианские церкви строили артели еврейских ремесленников.

Возникшие несколько позже многочисленные евангелические и баптистские церкви не имели этой тесной традиционной связи с иудаизмом, хотя их и объединяла с последним нелюбовь к излишней централизации церковной структуры. В то же время лютеране проиграли битву за души протоиудеев, которые в основном нашли свою новую духовную родину в рамках католической религии. Не здесь ли лежат корни более позднего лютеранского антисемитизма? Лютер долго относился с большим уважением к евреям и пытался переманить их на свою сторону и только на старости лет, больной и разочарованный неудачей этой акции, стал проповедовать лютый антисемитизм в свойственной ему резкой форме.

За исключением, пожалуй, Испании, где первым католическим королям Изабелле и Фердинанду пришлось загонять в новую церковь массы населения (именно поэтому их и называют католическими правителями), ничего о католичестве не знавшего, большинство католических иерархов в затронутых процессом христианизации странах Европы противились антииудейским настроениям и пытались защищать евреев от толпы, брали их под свою защиту. Это в Испании с ее иудейским и исламским населением пришлось создавать католическую церковь практически из ничего в конце XV века (датировка по традиционной версии истории). А в Германии, Италии и Франции католическая иерархия имела протоеврейские корни и состояла в родстве с раввинскими семьями. Но в последующие века и в католичестве возобладали антиеврейские тенденции (нельзя было оставлять монополию на столь близкую падкой на образ врага толпе тематику в руках протестантов). Не перенесли ли католики на евреев со временем свою ненависть к независимым от папы христианским церквям и религиям?

Выдуманная предыстория

Итак, с античными рукописями дело обстоит не слишком блестяще. Но, по крайней мере, эпические сказания являются аутентичными, не выдуманными, не сфабрикованными? Хотя бы они несут достоверную информацию о прошлом, пусть еще и не снабженную хронологическим скелетом? К сожалению, даже в этой области «доисторического» моделирования прошлого мы не можем быть уверены в правильности того, что нам рассказывают историки о легендах разных народов. Не говоря уже о том, что время фиксации эпической информации, скорее всего, было столь же неверно датировано, как и информации исторической: она не могла долго оставаться в первоначальном виде на стадии устной и, следовательно, неконтролируемо редактируемой любым сказителем передачи из поколения в поколение.

Историки говорят, что эпос есть свидетельство появления у соответствующего народа исторического мышления. Уже одно это заставляет меня усомниться в древности даже классифицируемых традиционно как древнейшие эпосов. Считается что древнейшие эпосы — это вавилонское сказание о Гильгамеше, сосланное ориенталистами во второе дохристианское тысячелетие, и индийские «Махабхарата» и «Рамаяна», датируемые оба «с большой точностью» IV век до н. э. — II век н. э. Хотя по вопросу об их авторстве у историков нет полной ясности, но уже на заре фиксации эпосов, говорят они нам, было большое число авторских эпических произведений:

• «Илиада» и «Одиссея» Гомера (якобы VIII век до н. э.)

• «Энеида» Вергилия (якобы I век до в. н. э.)

• «Шахнаме» (Королевская книга) Фирдоуси (якобы конец X — начало XI века).

Критическое рассмотрение этих фантастических датировок можно найти в работах российских критиков хронологии, и я не буду на них останавливаться.

Многие народы Западной Европы якобы обрели свои эпосы в Средние века. Но вот про большинство славянских народов известно, что их эпические сказания были зафиксированы в письменной форме лишь в последние две сотни лет. Не подозрительно ли это? Чем объясняется равнодушие именно славян к своим эпическим сказаниям, продлившееся аж до XIX века? В этом же веке произошла и фиксация финского и эстонского эпосов. Может быть это просто жанр литературы, бывший долго популярным на западе Европы и мало известный на ее востоке? Ведь недаром именно французский писатель Проспер Мериме попытался в начале XIX века сочинить эпос славян Балкан. А может быть гипотеза о средневековом происхождении западноевропейских эпических произведений — еще одна утка историков?

Кстати, вся история с фальсификацией эпоса балканских славян, с попыткой Мериме выдать свои «Песни югo-западных славян» за переводы подлинных народных песен эпического характера, является прекрасной иллюстрацией к тому, как сочинялись такие произведения. Если бы не внимательная реакция одного из друзей А. С. Пушкина, имели бы мы сегодня старинный эпос западных славян, переведенный на все языки мира, в том числе и на славянские тоже. Подозреваю, что ситуация в случае с Мериме абсолютно типична для всех авторов — известных или безымянных — эпических поэм: всем им было гораздо проще просидеть лишнюю неделю за письменным столом и сочинить недостающие части поэтического замысла, чем предпринимать трудные путешествия с целью сбора действительно народных сказаний.

Но и те, кто испытывал тягу к фольклорным странствиям, рассматривали собранные ими народные песни и сказания лишь как сырой материал для собственного творчества на тему о. Впрочем, и само выражение «народное творчество» не должно нас вводить в заблуждение. Творчество — всегда явление авторское. Только в случае «народного» автор может не быть известен или не иметь иных литературных заслуг, уже признанных. Передачу фольклора от поколения к поколению тоже не следует понимать слишком узко: язык меняется, окружающий мир претерпевает изменения, и со временем новые авторы слагают новые песни по мотивам старых, но уже на понятных их современникам языке.

Фульд рассказывает историю возникновения финского эпоса «Калевала» (Земля Калева). Он подчеркивает, что эта поэма ни в коем случае не может считаться достоверным пересказом возникших в древности сказаний. Он прямо называет «Калевалу» удачной литературной конструкцией, вышедшей из — под пера финского врача и — с середины XIX века — профессора финского языка Хельсинкского университета Элии Леннрота (1802–1884). Последний собственноручно собирал народные песни восточных финнов, ингерманландцев и карел и открыто писал при этом о своем замысле создания на этом материале эпической поэмы, сравнимой по размаху с исландской «Эддой». Его литературными образцами были, кроме того, греческие эпики Гомер и Гесиод, скорее даже последний, ибо этот якобы живший в VIII–VII веках до н. э., поэт описывал в своих поэмах, являющихся одним из важнейших источников наших сведений по греческой мифологии, не только героев, но и богов, и миф о возникновении мира (как и Леннрот в «Калевале»).

Утверждается, что собранные им в основном в Карелии и в Эстонии песни были лишь частично созданы в новое время, в то время, как другая часть якобы существовала уже в Средние века. Это утверждение можно понимать и так, что в ареале распространения северo-западных угрo-финских языков (Карелии, Эстонии и Южной и Восточной Финляндии) еще на рубеже XVII и XVIII веков царило некое подобие Средневековья. На самом же деле различия в собранных песнях имели в основном географический характер, и важная часть работы Леннрота заключалась в том, чтобы скрыть этот локальный колорит народных представлений о прошлом и придать им некий общефинский характер.

Никакого финского народа или финской нации как осознанного самими «финнами» единства, в XVIII веке еще не было. Этот процесс «пошел» только в начале XIX века. В стиле примерно в то же время выдуманных норманнов пишет он о некой Северной Земле, в которую его герои Вяйнемяйнен, Илмаринен и Лемнинкяйнен предпринимали военные и колонизаторские походы. Он исходил из своей модели древней финской культуры, которая, конечно же, была плодом его традиционного исторического образования, исторических представлений в духе середины XIX века.

Конечная версия «Калевалы», или «Новая Калевала» вышла в свет в 1849 году, но еще в 1835 году Леннрот опубликовал свою поэму без указания собственного авторства. Хотел ее выдать за средневековый эпос?! Сегодня эту «средневековую» поэму называют «Старой Калевалой». Она настолько соответствовала общему настроению того времени, что была сразу же признана как народный эпос и сыграла важную роль в создании общефинского самосознания и в формировании финской нации. Поэма Леннрота сыграла также весьма важную роль в процессе становления общефинского или литературного финского языка. И не только поэма, но и его другие публикации, такие как двухтомный финскo-шведский словарь, не потерявший значения и по сей день, как его сборники народных баллад и лирических стихотворений, пословиц и песен.

Эстонский эпос «Калевипоэг» (Сын Калева) был создан чуть позже финского эстонским врачом, публицистом, просветителем, фольклористом и поэтом Фридрихом Рейнгольдом Крейцвальдом (1803–1882) в 1857–1861 годы. «Калевала» произвела сильное впечатление и на эстонских интеллектуалов. Была разработана стратегия создания эстонского эпоса, который — таковы романтические представления до 1850 года — должен был восстановить якобы некогда существовавший эстонский эпос, от которого сохранились в основном народные сказки о великане Калевипоэге (сыне Калева).

Этот фантастический герой ворочал гигантские камни, бросал их на большое расстояние в своих врагов, носил на плечах громаднейшие доски, из которых можно было построить мост через Чудское озеро (доски как технологический продукт указывают, в отличие от камней, на довольно позднее происхождение и этих сказок), но при случае просто сметал оными врагов с лица земли, занимался преобразованием ландшафта, строил города (явно не в каменном веке!). Имеются параллели в этом образе со сказаниями о великанах в скандинавском фольклоре.

Интерес к сказкам про сына Калева проявлялся уже в начале XIX века. Эстонофильские круги местной немецкой интеллигенции связывали сперва свои надежды с деятельностью Ф. Р. Фэльманна (Faehlmann), который уже в 1830 году произнес доклад о тематике эстонских сказок и песен на тему о сыне Калева в Эстонском образовательном обществе. После его смерти за дело взялся Крейцвальд, который в 1853 году завершил первую версию сказания о Калевипоэге. Ее публикация не состоялась из-за противодействия цензуры. Сильно переработанная вторая версия эпоса «Калевипоэг» была опубликована по-эстонски по частям в 1857–1861 годы. По оценке БСЭЗ поэма Крейцвальда — «это сказочнo-поэтическое отображение исторических судеб эстонского народа». По нашей оценке — это литературное произведение, типичное для эпохи национальной консолидации, которое заменяет мифами отсутствующее историческое знание и возводится в общенациональный канон.

Интересно, что этот эстонский эпос предназначался не столько эстонскому читателю, сколько немецкому: эстонская письменность только создавалась при жизни Крейцвальда и даже среди — в то время еще немногочисленных — образованных эстонцев было больше тех, кто свободно читал по-немецки, чем по-эстонски (хотя бы потому, что по-эстонски еще не существовало почти никакой литературы). Подъем эстонской литературы начался лишь в 60–х годах XIX века уже после опубликования «Калевипоэга». Сам Крейцвальд до 1840 года публиковался исключительно по-немецки. Именно поэтому «Калевипоэг» был практически одновременно издан и по-немецки, в 1861 году. Именно интерес на Западе Европы стал залогом успеха как «Калевалы», так и «Калевипоэга» вскоре после первой публикации.

Старинный чешский эпос начала XIX века

Профессор Галлеттис как-то, обращаясь к студентам, строго заметил:

«Прошу вас не мешать мне: я потерял свою мысль и сбился с концепции».

Чегo-чего, а с концепции Вацлав Ганка (1791–1861) не сбивался. Наоборот, он ее реализовывал до последнего своего вздоха. Был он чешским общественным и культурным деятелем национального масштаба, лингвистом, писателем и политическим идеологом чешского национализма и панславизма. Провинциальное происхождение и материальные проблемы семьи наложили отпечаток на всю его дальнейшую жизнь. Гимназию в Градце — Кралове он стал посещать лишь с 16–ти лет, а подготовка к ней проходила в кругу семьи. С 1809 года Ганка — студент Карлова университета в Праге, а в 1813–1814 годы он углублял свои знания в Вене, изучая юриспруденцию. По возвращении в Прагу Ганка стал библиотекарем Чешского музея в Праге, переименованного впоследствии в Национальный музей, где прослужил до конца своих дней. Похоронен он был с большими почестями.

Ганка интересовался народными песнями и сочинял подражания оным. Он был еще сравнительно молодым человеком, когда в 1817 году якобы открыл древнюю рукопись, содержащую шесть эпических, две лирo-эпические и шесть лирических песен, которые якобы следовало петь в сопровождении музыки. Она была названа Краледворской. Эта рукопись заполняла семь пергаментных двойных листов, исписанных каждый с двух сторон. Ганка утверждал, что нашел ее в сентябре 1817 года в келье церковной башни в восточнo-чешском городе Двур Кралове. Сочиненная им рукопись казалась весьма древней. Эксперты решили, что она относится как минимум к XV веку. Со временем они договорились до того, что самые старые части текста якобы были написаны в IX веке, а более новые — в XIII веке.

Годом позже последовала вторая сенсация: Зеленогорская рукопись. Обе были сочинены им вместе с друзьями Йосефом Линда и Венчеславом Свобода, причем первый выступал в роли соавтора, а второй — в качестве переводчика на немецкий. Эти «старинные» рукописи быстро приобрели известность как свидетельства давнего существования древнечешского эпоса. Приобрел международную известность и Ганка. Со временем он поднялся до хранителя Национального музея в Праге, в котором многие годы до того работал библиотекарем. На старости лет, начиная с 1848 года, он даже стал профессором славянских языков в Праге. Эту карьеру он сделал не без помощи названных выше своих фальшивок.

Главная задача этих подделок заключалась в удревлении чисто чешской истории и в ниспровержении господствовавшего варианта местной истории, воспринимавшегося младочешской интеллигенцией как немецкий и несправедливый по отношению к чешскому языку и народу, к его культуре. Первое разоблачение рукописей как подделок, написанное в 1824 году языковедом профессором Йозефом Добровским, у которого Ганка и его друзья учились старославянскому и русскому языкам, так прямо и объясняло всю акцию ненавистью ее авторов ко всему немецкому. Все это напоминает борьбу национальных исторических школ на Кавказе в XX веке, описанную в предыдущей главе.

Фульд посвящает этой афере две страницы с лишним и приводит с десяток книг на эту тему. Он отмечает, что Ганка изготовлял также поддельные якобы средневековые миниатюры (определенными талантами он все же обладал). Фульд пишет также о роли другого фальсификата — т. н. песен Оссиана — как вдохновившего Ганку со товарищи на фальшивку. Известно, что с выдуманными Томасом Макферсоном песнями Оссиана (см. о них ниже) молодые чехи ознакомились по их русским переводам в процессе обучения русскому языку под руководством Добровского, так же как и со ставшим как раз в начале XIX века популярным «Словом о полку Игореве». Последнее тоже сыграло свою роль в процессе созидания «древнечеш — ской» поэзии. Фульд цитирует Свободу, который в ответ на разоблачения Добровского писал, что молодая чешская интеллигенция была бы счастлива иметь в своих рядах чешского Макферсона и что она умоляла бы его писать дальнейшие песни древних чехов, не обращая внимания на историческую правду. Гораздо, мол, почетнее писать гениальные выдуманные эпические произведения, чем снова уничтожать только что придуманное чешское Средневековье в унисон с ненавистными немецким историками.

Славянофилы о Ганке

История этой фальшивки хорошо известна в России и описывалась в книгах по новой хронологии. Я хочу поэтому в основном ограничиться несколькими цитатами из «Хомяковского сборника» (Томск: Водолей, 1988), вернее из напечатанной в его первом томе (стр. 283–298) статьи М. Ю. Картушева «Ф. С. Хомяков и Вацлав Ганка», который считает Ганку выдающимся четким просветителем. Он подчеркивает, что чешский ученый был известен решительно всем русским путешественникам по Чехии, причем на протяжении многих десятков лет. Ганка воспринимался ими как убежденный русофил, и мало кто знал, что его любовь к России не была бескорыстной: через российского посланника он неоднократно «советовал» царскому правительству награждать его ценными предметами. Да, он «принимал всех русских как родных, демонстрировал им сокровища Национального музея, обменивался культурной и научной информацией, помогал, как мог, молодым ученым — славистам» из России. Но за свои услуги Ганка предпочитал получать бриллиантовые перстни, кои и демонстрировал при каждом случае, рассказывая об их происхождении из российской казны. Да, Ганка был «знаток и бесплатный преподаватель русского языка, переводчик с русского и украинского, распространитель произведений русской литературы среди соотечественников, ознакомитель русских с новинками чешской культуры, адресат многих русских ученых — филологов, славистов», но мечтой его жизни — кажется, так и не сбывшейся — было получение из России большой золотой медали. Впрочем, обратимся непосредственно к Хомякову (стр. 285–287):

«Совершенно ясно, что Хомяков, путешествуя по славянским землям, никоим образом не мог миновать столь пылкого друга русских и горячего почитателя России. К тому же Ганка имел довольно громкую известность в России как «первооткрыватель» Краледворской и Зеленогорской рукописей, удачно выданных им за древний чешский эпос. В 1830–е годы, когда были созданы кафедры славистики при ряде университетов России, «открытия» Ганки, подделанные им рукописи изучались студентами и слушателями не одно десятилетие. История с рукописями проливает некоторый свет на характер патриотизма чешского просветителя. Патриотизм его, и патриотизм пламенный, — бесспорен, как несомненная преданность Ганки науке, при отсутствии, впрочем, основательных исследований и фундаментальных трудов и при скромных способностях, отчасти заменяемых неустанным трудолюбием. Избыток патриотизма, связанный прежде всего с ориентацией на «славянскую идею», […] и вдохновил Ганку на научную мистификацию. […] «в создании «подделок» под героический эпос проявилась историческая необходимость», «жгучая потребность» доказать «права народа на его историческое существование». Общественнo-культурные предпосылки для имитации древнего чешского эпоса, несомненно, были, был и творческий отклик многих славянских поэтов, волна литературных подражаний. Но возникает вопрос: не повредили ли дальнейшие разоблачения лжеэпоса, «баллад XIX века» […] тому же литературному возрождению и росту чешского национального самосознания впоследствии? Кроме того, известно, что Ганка не раз переходил границы допустимого, когда дело касалось памятников чешской старины. Об этом свидетельствует библиотекарь чешского музея, член — корреспондент Академии наук А. Патера, который в письме к русскому слависту В. И. Ламанскому от 27 декабря 1878 года недвусмысленно высказывается насчет сомнительных привычек прежнего хранителя музея Ганки. Доказывая поддельность глосс в музейной рукописи «Mater verborum» и считая это делом рук Ганки, он комментирует: «И потом, кто у нас не знает слабости Ганки? Ведь у нас имеется много доказательств того, как он любил вписывать свои замечания и поправки в старые рукописи!»"

Как бы там ни было, из этого факта можно заключить, что Ганка был, по всей видимости, человеком фанатического склада, склонным к крайностям, способным переступить известные нравственные границы из страстного желания подтвердить свою веру в славянство, в неисчислимые богатства древней чешской культуры «находками» и «открытиями». Можно предположить, что культурнo-научная деятельность Ганки была не свободна от самолюбия и тщеславия, которые носили иногда далеко не безобидный характер».

Оставим на совести автора статьи его несколько мягковатое отношение к самому факту литературно-исторической подделки. Она вполне соответствует советской традиции снисходительного и даже восхищенного взгляда на фальсификации, осуществленные с благородной целью (цель оправдывает средства, и если истории не было, ее нужно придумать). Приведу в качестве примера цитату из статьи С. В. Никольского «Чешская литература» в Истории всемирной литературы в девяти томах (том 6, стр. 492–500):

«К числу наиболее значительных произведений формирующейся национальной литературы […] относятся так называемые Краледворская и Зеленогорская рукописи, созданные В. Ганкой (1791–1861) и Й. Линдой (1789–1834) в 1817 и 1818 годах и представляющие собой искусную литературную мистификацию. Авторы стилизовали свои произведения под древние поэтические сказания, переписали их на пергамент и сочинили историю обнаружения (мистификация была раскрыта только в 80–х годах XIX века). Рукописи состоят из нескольких десятков эпических и лирических произведений. Некоторые из них приближаются по типу к жанру поэмы. Опираясь на чешские исторические хроники, русскую и сербскую народную поэзию, сочинения далматинского поэта XVIII века А. Качича — Миошича, на творчество Хераскова, Карамзина, а также на русский пе — ревод «Песен Оссиана» (1792), Ганка и Линда создали в лучших произведениях рукописей высокохудожественный синтез. Дух национального самоутверждения отразился в героикo-эпических повествованиях о борьбе чехов с чужеземными захватчиками, в образах героев — воителей, в романтизированных картинах древнечешского государства с развитыми правовыми нормами, в образе мудрой правительницы Либуше» (стр. 494)

Слово «стилизовать» весьма растяжимо. Можно ли стилизовать под нечто, никогда не существовавшее? Или допустима стилизация под романтические ментальные конструкции периода начинающегося национального возрождения?

Уникальна ли чешская фальшивка?

Воздерживаясь от дальнейших комментариев, отмечу только, что в случае Чехии, находящейся в самом центре Европы, в последовавшие за «открытиями» Ганки десятилетия возникла научная элита, которая — после трудного процесса внутреннего очищения — оказалась способной отторгнуть выдуманный эпос за ненадобностью. Но у нее всегда находились националистические противники. В 40–е годы XIX века, «когда состоялась встреча Ганки с Хомяковым, слава чешского просветителя была в зените», но уже в конце 50–х годов началось падение его популярности сначала в Чехии, а потом и во всей Европе. Краледворская рукопись, в течение полувека считалась одним из наиболее ценных источников для реконструкции славянской мифологии, а когда подделка была, наконец, окончательно разоблачена, то это было воспринято многими чехами почти как национальная трагедия.

Это окончательное разоблачение произошло уже после смерти Ганки, и значительную роль в нем сыграл будущий первый президент Чехословацкой республики, профессор Карлова университета, Томаш Гарриг Масарик. Он включился в спор в 1886 году. Масарик привел целый ряд доказательств — эстетических, лингвистических и даже химических, свидетельствующих о том, что речь в случае обеих знаменитых рукописей идет о подделках. Уже в 30–е годы XIX века было показано, что одна из подделок Ганки написана чернилами марки «немецкие синие», которые начали производить только в 1704 году, но националистически настроенные чехи проигнорировали этот факт с легкостью. Масарик доказал, кроме того, что некоторые грамматические отклонения в рукописях тождественны ошибкам, которые в чешской грамматике допускал именно Вацлав Ганка. Мнение о том, что речь идет не о древних чешских рукописях, а о подделках XIX века привилось к концу XIX века, и в чешских школах стали рассказывать о неудачной попытке Вацлава Ганки и Йосефа Линды продлить историю чешского народа. Тем не менее в 1912 году националистически настроенные историки и деятели культуры снова опубликовали манифест об истинности «древних» чешских рукописей.

Впрочем, не надо думать, что все в современной Чехии смирились с разоблачением фальшивки. Михал Лаштовичка в статье «Рукописи Краледворская и Зеленогорская — до сих пор не решенная историческая загадка», распространяемой Радио Прага в Интернете, из которой почерпнуты приведенные в предыдущем абзаце сведения, писал в июле 2004 года, что «вопрос исторической достоверности рукописей снова был открыт в 1967 году, когда чехословацкое правительство поручило Криминалистическому институту определить время возникновения обеих рукописей». Однако «Протоколы о расследовании рукописей с точки зрения науки» этого института, подтверждающие вывод о поддельности рукописей, были опубликованы лишь в 1994 году и — из-за сопротивления националистически настроенных историков — только в сокращенном виде. Эти националистически настроенные историки, выступившие как коллектив независимых ученых — историков, опубликовали в 1996 году новое изложение доказательств того, что рукописи относятся к XV веку.

Чешский русист и славянофильский патриот Вацлав Ганка, придумал за своих чешских предков ненаписанный ими древнечешский эпос. Его поступок легко понять: предков трудно переучивать, ибо они уже отошли в мир иной, а эпос нужен каждой только зарождающейся нации как морская вода выброшенной волнами на берег моря рыбе.

Несмотря на эти рецидивы, в случае средневекового чешского эпоса вопрос, вроде бы, прояснен. Однако в случае десятков и сотен других малых народов нет никакой уверенности в том, что аналогичные фальсификации не продолжают и по сей день формировать историческое самосознание этих народов и искажать нашу всемирную картину прошлого. Если в просвещенный XIX век ничего не стоило обмануть науку передовых европейских стран, то где гарантия того, что не были более поздними подделками и мистификациями и древние ирландские саги, и обе «Эдды» исландцев, и сага о Нибелунгах?! Талантливые имитаторы виртуального или воображаемого прошлого находились всегда, а наивная легковерность гуманистов не должна была быть меньшей, чем просвещенных деятелей культуры и науки XIX века. Впрочем, вопрос о германском и кельтском эпосе я рассмотрю ниже отдельно.

Другое дело, что за прошедшие века многие щели в фундаментах этих более ранних мистификаций могли успеть солидно заштукатурить. Так что сегодня совсем уже не легко разоблачать древнейшие из эпических произведений, разбираться в реальной (и, предположительно, довольно поздней) истории их создания. Но вопросы в этой связи можно и нужно ставить. Тем более, что в истории славянской эпической словесности известна еще и упомянутая выше фальшивка Проспера Мериме, которой мы обязаны существованием «Песен западных славян» А. С. Пушкина. Скорее всего, фальшивкой было и «Слово о полку Игореве». Очень уж близко по времени к так поразившим воображение русских писателей «Песням Оссиана» лежит год «нахождения» «Слова» Мусиным — Пушкиным.

Одиннадцать из «песен западных славян» являются осуществленным Пушкиным поэтическим переложением прозаических песен из книги «Гузла, или Избранные иллирийские стихотворения, собранные в Далмации, Боснии, Кроации и Герцеговине» («La Guzla», 1827), анонимно изданной Мериме. Остальные стихотворения Пушкин заимствовал из разных сербских источников, устных и печатных, но не исключено, что и он в отдельных случаях больше полагался на свой поэтический гений, чем на подлинные тексты сербских авторов. Напомню, что писал о всей этой истории про якобы балканo-славянский эпос Пушкин:

«Неизвестный издатель говорил в своем предисловии, что, собирая некогда безыскусственные песни полудикого племени, он не думал их обнародовать, но что потом, заметив распространяющийся вкус к произведениям иностранным, особенно к тем, которые в своих формах удаляются от классических образцов, вспомнил он о собрании своем и, по совету друзей, перевел некоторые из сих поэм, и проч. Сей неизвестный собиратель был не кто иной, как Мериме, острый и оригинальный писатель, автор «Театра Клары Газюль», «Хроники времен Карла IX», «Двойной Ошибки» и других произведений, чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке нынешней французской литературы. Поэт Мицкевич, критик зоркий и тонкий и знаток в словенской поэзии, не усомнился в подлинности сих песен, а какой-то ученый немец написал о них пространную диссертацию»

В последней пушкинской фразе речь идет, по мнению филологов, о книге: В. Герхард. Сербские народные песни и сказания о героях. Лейпциг, 1828, содержащей перевод сербских народных песен, а также «Гузлы» Мериме. Пушкин не сомневался в подлинности западнославянских песен, помещенных в «Гузле», но эту его уверенность поколебал вернувшийся с Запада приятель С. А. Соболевский, который дружил с Мериме. По просьбе Пушкина Соболевский обратился с письмом к Мериме, и попросил последнего рассказать историю возникновения «Гузлы». Текст этого письма Соболевского не сохранился, зато ответ Мериме на это письмо Пушкин поместил в предисловии к «Песням западных славян».

Признание подделки ее автором Мериме

Практически, в ответ на запрос Пушкина о происхождении «Гузлы» Мериме «раскололся» и чистосердечно признался в мистификации. А что было бы, если бы они успели распространиться и стать популярными до их перевода Пушкиным? Не проходили ли бы они сегодня по разряду сербского эпоса? Конечно, каждый когда-то читал русский перевод этого письма Мериме, но я хочу привести большую вырезку из оного, которая показывает, как легко изготавливается эпическая подделка, на которую попадаются лучшие умы современности. И даже, если верно, что сочинение иллирийских песен не было ни столь легким, ни столь кратковременным делом, как пишет об этом Мериме в своем письме, ибо он раньше изучал фольклор югo-западных славян в течение семи лет и ему, как считается, удалось передать дух подлинной славянской народной поэзии, подделка остается подделкой. Даже если он описал только финальный этап своей работы и даже если его понудила к этому финансовая ситуация:

«„Гузлу“ я написал по двум мотивам, — во-первых, я хотел посмеяться над „местным колоритом“, в который мы слепо ударились в лето от рождества Христова 1827. Для объяснения второго мотива мне необходимо рассказать вам следующую историю. В том же 1827 году мы с одним из моих друзей задумали путешествие по Италии. Мы набрасывали карандашом по карте наш маршрут. Так мы прибыли в Венецию — разумеется, на карте — где нам надоели встречавшиеся англичане и немцы, и я предложил отправиться в Триест, а оттуда в Рагузу. Предложение было принято, но кошельки наши были почти пусты, и эта „несравненная скорбь“, как говорил Рабле, остановила нас на полдороге. Тогда я предложил сначала описать наше путешествие, продать книгопродавцу и вырученные деньги употребить на то, чтобы проверить, во многом ли мы ошиблись. На себя я взял собирание народных песен и перевод их; мне было выражено недоверие, но на другой же день я доставил моему товарищу но путешествию пять или шесть переводов. Осень я провел в деревне. Завтрак у нас был в полдень, я же вставал в десять часов; выкурив одну или две сигары и не зная, что делать до прихода дам в гостиную, я писал балладу. Из них составился томик, который я издал под большим секретом, и мистифицировал им двух или трех лиц. Вот мои источники, откуда я почерпнул этот столь превознесенный „местный колорит“: во-первых, небольшая брошюра одного французского консула в Банялуке. Ее заглавие я позабыл, но дать о ней понятие нетрудно. Автор старается доказать, что бос — няки — настоящие свиньи, и приводит этому довольно убедительные доводы. Местами он употребляет иллирийские слова, чтобы выставить напоказ свои знания (на самом деле, быть может, он знал не больше моего). Я старательно собрал все эти слова и поместил их в примечания. Затем я прочел главу: De'costumi dei Morlachi из „Путешествия по Далмации“ Фортиса. Там я нашел текст и перевод чисто иллирийской заплачки жены Ассана — Аги; но песня эта переведена стихами. Мне стоило большого труда получить построчный перевод, для чего приходилось сопоставлять повторяющиеся слова самого подлинника с переложением аббата Фортиса. При некотором терпении я получил дословный перевод, но относительно некоторых мест все еще затруднялся. Я обратился к одному из моих друзей, знающему по-русски, прочел ему подлинник, выговаривая его на итальянский манер, и он почти вполне понял его. Замечательно, что Нодье, откопавший Фортиса и балладу Ассана — Аги и переведший со стихотворного перевода аббата, еще более опоэтизировав его в своей прозе, — прокричал на всех перекрестках, что я обокрал его. […] Вот и вся история. Передайте г. Пушкину мои извинения. Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался»

В заключение раздела замечу, что и недавняя славянская история дает примеры дальнейших мистификаций. Во введении Андрея Л. Топоркова «От составителя» к книге «Рукописи, которых не было. Подделки в области славянского фольклора» (Составители: Т. Г. Иванова, Л. П. Лаптева, А. Л. Топорков. М.: НИЦ «Ладомир», 2001) рассказывается о том, что в советский период фольклористы считали возможным обучать исполнителей из народа, как сочинять песни на актуальную тематику, или даже сочиняли их сами, стилизуя под фольклор. Издаются целые собрания «народных» песен об И. В. Сталине и других руководителях партии и правительства.

Топорков перечисляет следующие фальшивки:

• фольклорнo-мифологические фальсификаты XIX века: «Белорусские народные предания» П. Древлянского (П. М. Шпилевского), заговоры из рукописи Г. Д. Книголюбова, украинская историческая дума, опубликованная А. В. Шишацким — Илличем;

• произведения так называемого «советского эпоса» 1930–1940–х годов: плачи о Ленине, Кирове и Чкалове, сказки и так называемые «новины» о Сталине, гражданской войне и освоении Арктики и др., имеющие отношение к выдумыванию героического прошлого, и поясняет, что «фольклорные фальсификаты П. М. Шпилевского, А. В. Шишацкогo-Иллича, Г. Д. Книголюбова представляют собой своеобразные литературные фантазии на фольклорные темы. Они возникли в ту эпоху, когда литератор считал для себя возможным «улучшать» народнo-поэтические тексты, возвращать им их «подлинный», архаический характер. Грань между публикацией фольклора и его литературной обработкой имела еще весьма зыбкий и неопределенный характер».

Швейцарский эпос как эталон правдивости

Все мы привыкли считать, что Швейцария — страна честных людей. Именно поэтому каждый заработавший лишнюю копейку, а еще лучше, много миллионов этих самых копеек, везет свое не совсем законным и честным трудом приобретенное богатство в Швейцарию и доверяет его тамошним банкам. Они не просто вызывают доверие, но и действительно надежны. Швейцарец (даже если он банкир) за свое слово отвечает. А уж швейцарский принцип «храни тайну вклада» характеризует жителей этой страны как очень честных людей: чем врать и выворачиваться в ответ на запрос иностранного налогового ведомства, лучше просто молчать — так честнее.

Главная швейцарская эпическая легенда связана с именем Вильгельма Телля, о котором знает каждый. Кто не учил эту легенду на уроке истории в школе? Таких нет и не бывает. Но вот о том, что легенды про стрелков, сбивавших пущенной с дальнего расстояния стрелой с головы сына яблоко или даже орех, бытовали в Европе и вне Швейцарии и — согласно ТИ — задолго до образования Швейцарской федерации, знают уже совсем немногие. А в то, что в Швейцарии книги, в которых история о Вильгельме Телле сравнивалась с аналогичными сюжетами у датчан, исландцев, норвежцев и немцев, столетиями публично сжигались, даже как-то и поверить трудно.

Конечно, совсем уж решительно исключить возможность путешествия швейцарских народных сказителей во времени с целью распространения своей главной национальной легенды по векам и тысячелетиям, нельзя, но вот какие неожиданные тоны появляются в современном изложении швейцарского эпоса (я цитирую текст, передававшийся Радио России в программе «Неизвестная планета»):

«Знаменитый исторический персонаж Вильгельм Телль, тот самый, что стрелял в яблоко, стоявшее на голове его собственного сына, вызывает споры в научных кругах. Кем был этот человек и насколько реальна его фигура? Швейцарцы склонны верить в его несомненную отвагу и силу, но есть злые языки, которые ставят под сомнение само существование Вильгельма».

Итак, исторический персонаж. А если исторический персонаж, то это уже и не легенда вовсе, а самая что ни на есть правдоподобная история. Считается, что в Швейцарии ее истоки лежат в конце XIII века, когда умер император немецкой Священной Римской империи Рудольф I. В 1291 году в местечке Рютли собрались представители жителей кантонов Ури, Швица и Унтервальдена, чтобы решить, как себя вести в возникшей ситуации: из-за угрозы вакуума власти могли начаться неприятности, ибо любителей поразбойничать в те времена везде было много. Делегаты договорились об объединении трех кантонов в конфедерацию, об едином судебном органе и о коллективном отражении, возможных нападений. Так началось становление Швейцарской Конфедерации.

Легенда видит все это несколько иначе. Мол, столетиями земли Швейцарии притеснялись императорами Священной Римской империи, а гордые горные крестьяне в своих труднодоступных горных долинах мечтали о свободе и независимости от императоров (и чего им эти — в то время, скорее всего, мифические и уж во всяком случае весьма от гор удаленные — императоры сдались?!). Крестьянам по горло было достаточно зависимости от своих прытких горных коров, за которыми приходилось гоняться по альпийским лугам. И потому, мол, они подняли восстание против Империи: горстка гордых крестьян против Великой выдумки историков! А когда следующий император, задолго до того, как его придумали историки, послал — как это было принято — своего наместника в Альпы (понятия Швейцария тогда еще не существовало), то началась вооруженная борьба с «оккупантами». Христоф Пфистер, сам швейцарец, убежден, что это все поздние выдумки националистически настроенных швейцарских историков. В своей книге «Сказание о древних связавших себя клятвой соратниках. Город Берн и возникновение Швейцарской Конфедерации в свете исторической критики», изданной им в собственном издательстве, он показывает, что вся швейцарская история была выдумана историками города Берна, претендовавшего на роль столицы конфедерации, начиная с XVI века.

Как показано в книге Гуггисберга «Отражение картины Швейцарской Конфедерации в листовках XVI — начала XVIII столетия (1731–1712 годы). Тенденции и функции одной исторической картины», в XVIII веке миф о Вильгельме Телле уже полностью сложился, и население Швейцарии воспринимало эту фигуру как историческую личность. Причем, как главную историческую личность швейцарской истории: в листовках встречается в первую очередь именно его имя. Вот фрагмент распространенной легенды в версии «Неизвестной планеты»:

«Как и любому другому народу, швейцарцам были нужны герои. Символом борьбы против иностранной оккупации стал Вильгельм Телль, отказавшийся кланяться шляпе австрийского наместника Гесслера. Строптивца заставили стрелять в яблоко, лежащее на голове его собственного сына Вальтера. В эпоху Средневековья подозреваемого частенько подвергали подобным испытаниям: люди верили, что пострадать должен виновный. Удачный исход стрельбы нисколько не смутил наместника. Вильгельма Телля заключили под стражу. Но в то время, когда арестанта перевозили на лодке через Люцернское озеро, разыгрался шторм. Вспомнив, что узник, кроме всего прочего, опытный рулевой, гребцы попросили Гесслера развязать путы, чтобы Телль смог встать у руля. Вильгельм искусно направил лодку к берегу. Когда она проходила мимо скалистого уступа, Телль прыгнул на него и скрылся. Вскоре после этого ему удалось подстрелить ненавистного губернатора».

Сомнения в подлинности всей истории возникновения Конфедерации появились еще в XVI веке. Один летописец из кантона Санкт-Галлен писал, что три лесных кантона — Ури, Швиц и Унтервальден — претендующие на роль первоначального ядра Конфедерации, сообщают странные сведения относительно своего возраста и об истории возникновения Конфедерации. Автор высказал подозрение, что многое в этой истории вымышлено и квалифицировал некоторые факты как явно неправдоподобные. «Исследователи, работавшие с книгами санкт-галленской библиотеки, соглашались, что рассказ о Телле всего лишь легенда, придуманная для возбуждения чувства ненависти к австрийцам». В XIX веке многие исследователи признавали, что Телль как реальный человек никогда не существовал.

Однако это не только не убедило обывателей, но и не остановило целую плеяду историков XX века, утверждавших о реальности фигуры Телля. Особенно накануне Второй мировой войны и вскоре после нее легенда о Телле рассматривалась как важная часть идеологии осажденной крепости, в которой главная задача каждого гражданина иметь хорошую военную выучку и быть готовым бросить дом и работу по первому кличу армии. Даже сегодня большинство граждан Швейцарцев не признают того факта, что Вильгельм Телль — всего лишь средневековый миф, красивая националистическая сказка.

«Младшая Эдда» старше «Старшей Эдды»: в истории и не такое бывает

Как считается, «Младшая Эдда» была записана Снорри Стурлусоном (якобы 1178/79–1241). Прошу прощения перед читателем за небольшую неопределенность с датой рождения автора толстого поэтического сборника, книги, от которой, правда, сохранились только рукописи, про дату происхождения которых пишущие об Эдде предпочитают не распространяться. Зато про «Старшую Эдду», сборник старинных песен, приписываемых самому знаменитому до Снорри исландскому ученому священнику Сэмундру Зигфуссону (якобы 1056–1133), известно, что ее рукопись попала в руки исландского епископа Брынйолфура Свейнссона, вероятно, в 1643 году (чем ближе к современности, тем меньшая уверенность в датах, эту дату он со временем стал называть, но автор предисловия к новейшему изданию немецкого перевода — Мюнхен, 2004 — не совсем в ней уверен).

Во всяком случае, подарил епископ ее датскому королю Фридриху III лишь лет эдак через 20, в 1662 году. Достаточно времени, чтобы написать это подражание «Младшей Эдде», тем более, что в его рукописи многие песни имели поразительное сходство с песнями из последней. Никакая байка о том, как именно рукопись попала в руки епископа, нигде мне на глаза не попалась. Сейчас считается, что рукопись эта была написана не раньше, чем в 1270 году (и не позже, чем в 1663 году, естественно). Более того, считается, что ей предшествовала еще более древняя рукопись, написанная не раньше 1250 года, ныне утерянная. Но даже от нее до года смерти священника Сэмундра Зигфуссона прошло более 100 лет!

Как же удалось определить эти две нижние хронологические границы? Может быть, на этих двух рукописях, сохранившейся (правда, из нее когда-то исчезли восемь страниц из общего числа 45) и потерянной, стояли даты от Рождения Христа? В якобы рано принявшей христианство Исландии это вряд ли удивило бы всеядных историков. Или хотя бы даты от сотворения мира (от одного из многих сотворений, отличающихся друг от друга всего на какие-то 3000 лет)? Нет, ничего такого мне вычитать не удалось. Зато, оказывается, была применена точнейшая из точнейших наук, палеография, и по сходству написания и языка и были получены эти точнейшие датировки! Так их-то и пытаются имитировать все авторы фальшивок!

Ясно, что использованные при этом в качестве эталона многочисленные древнеисландские рукописи второй половины XIII века сами были еще более точно датированы… на основании свидетельских показаний очевидцев или путем непосредственных запросов у мудрых зеленых человечков с Марса, которые уже сто тысяч лет ведут подробные летописные записи про все на Земле происходящее (там у них на пустынной Красной планете такая скука, что больше им просто нечем и заниматься).

Долгие годы драгоценная рукопись хранилась в Копенгагене, в Королевской библиотеке, где ее стали называть Королевским кодексом, но в 1971 году она снова вернулась «на родину» и с тех пор находится в Рейкьявике. На мой нетренированный глаз фотография одной из страниц Королевского кодекса производит впечатление не такое уж и древнее. Хотя, что я говорю, ведь и XVII век — это самая что ни на есть настоящая древность. Во всяком случае, это не истлевшая за 700 с лишним лет рукопись, а лишь немного почерневшая справа страница (сырость? Она и за 70 лет способна полностью уничтожить любую писанную реликвию!)

Там же в Рейкьявике хранятся и еще два кодекса, но их принадлежность к одной из «Эдд» считается спорной. Впрочем, и эти две рукописи стали единицами хранения во все том же XVII веке. Это почти все, что мне удалось почерпнуть о рукописях «Эдды» в двух источниках: названном немецком издании и в Энциклопедии Майера. В первом из них упоминается еще о находке в 1691 году некоего фрагмента, в котором была одна песня, не входящая в Королевский кодекс. После этих кратких и никак не снимающих естественные подозрения сведений, оба источника с облегчением предаются филологическому анализу самих саг, что, однако, не является предметом моего рассмотрения здесь.

Впрочем, не исключено, что я зря возбуждаюсь из-за двух классических «Эдд», из которых, как мы видели, только для одной вообще и рассматриваются рукописи. Кто внимательно вчитывается в предисловия, понимает, что с начала XX века понятие «Эдда» было расширено, и с этого времени в многочисленные издания «Эдды» включают все больше и больше текстов, считающихся близкими по стилю или по духу к «Эдде» в варианте, известном еще в XIX веке. Остается только подождать пока конституция Республики Исландия не будет сочтена близкой по духу к «Эдде» и включена в нее. После этого все сомнения в ее несказанной древности исчезнут навсегда.

Написав эти строки, вспомнил, что читал где-то у Топпера его соображения на сей счет. Поискал, не нашел, позвонил ему и узнал, что они должны содержаться в его книге, которую я же и редактировал. Подумав после этого о пользе склероза, который делает жизнь такой интересной (все время тебя развлекает что-то новое из хорошо забытого) полез в «Великий обман» и обнаружил там на стр. 161 следующие строки:

«На такое компромиссное решение (т. е. на «половинчатую подлинность») только и может рассчитывать Эдда (созданная в XII–XIII века, но обнаруженная лишь в 1640), и это при условии, что мы не станем подробно вдаваться в насыщенность текста христианскими религиозными мотивами: видно, слушатели Снорри Стурлусона были уже — скорее всего, совсем незадолго до этого — христианизированы».

В переводе на русский это краткое замечание означает, что и Топпер не видит реального существования текста «Эдды» до конца XVII века, ибо он вслед за Эдвином Джонсоном считает XVI век началом христианизации Европы и неоднократно показывал, что голландские мастера начала XVI века (или относимые к этому времени) еще не знают христианства в его привычном для нас виде. А когда оно реально дошло до Исландии… Или были обе «Эдды» написаны в Дании, тоже, впрочем, поздно крещеной?

Древнейшая старогерманская героическая песнь

Говоря о ранней англo-саксонской литературе V–XI веков Г. В. Аникин и Н. П. Михальская в книге «История английской литературы» (М.: Высшая школа, 1975) пишут, что, мол, языческие жрецы запрещали записывать поэтические произведения и лишь после распространения христианства за их сохранение для потомства (для нас с вами) взялись пронизанные христианской любовью к еще не рожденному поколению телевизионных зрителей ученые — монахи. Забавно, что ученые монахи не знали о запрете на занятия языческой литературой и, вообще, всей не христианской писаниной.

Правда, авторы книги считают, что записано было не все, а что и было записано, то лишь частично сохранилось, да и то в сильно измененном виде: «почти все списки и рукописи неоднократно изменялись: сказания языческих времен подвергались христианизации», так что, в общем — то, и не интересовало монахов сохранение для нас с вами старой культуры, а хотели они просто поставить оную на службу своего Министерства правды. И к тому же, кто его знает, когда все это было (если и было)?

«Датировка сохранившихся памятников представляет значительные трудности. Точные даты создания многих произведений не установлены. Время возникновения памятника, его первоначальная запись и появление сохранившейся до настоящего времени редакции не всегда совпадают; несколько веков могут отделять возникновение произведения от той редакции, в которой они становятся известными последующим поколениям» (стр. 6–7).

Хорошее замечание. Жаль только, что в дальнейшем авторы его сами же полностью игнорируют. Для меня уже христианизация языческой литературы и ее «пропускание» через ученых или не очень монахов свидетельствует о позднем (не ранее XVI века) возникновении жанра. Но вот что пишут авторы буквально в следующей же строке без малейшего признака сомнения:

«Так, самое значительное из сохранившихся произведений англo-саксонской поэзии — поэма «Беовульф» (Beowulf) дошла до нас в списках X века, а возникновение этого памятника относят примерно к VIII веку.

Первое английское издание поэмы осуществлено в 1833 году».

Однако в книге «Беовульф. Англосаксонский эпос» А. М. Волкова и 3. Н. Волковой (М., 2000) сообщают, что множественное число в этой цитате идентично единственному (для некоторых и один — это много), причем эта единственная дошедшая до наших дней рукопись «Беовульфа» в 1731 году пострадала от пожара и, хотя и не сгорела, но края ее обуглились и стали осыпаться, неизбежно разрушая текст, датируемый концом X века. Вряд ли после пожара (а был ли пожар?) уточнение датировки времени изготовления материала, на котором написана рукопись, еще возможно.

Славянская история на территории Германии если и не замалчивается, то и не афишируется. Впрочем, никакого тотального запрета на нее нет и в помине и, кто хочет, может раскопать о ней немало интересного. В Восточной Германии, сравнительно недалеко от границы с Польшей и Чехией, восстановлен сложенный из цельных бревен «Славянский замок». Другой средневековый славянский замок — вернее целый город — раскопан в пригороде современного города Потсдама.

На самом же деле мир знает текст «Беовульфа» не по версии X века, а по таковой конца XVIII: «в 1786–1787 годах исландец Торкелин (Grimur Jonsson Thorkelin), находясь в Англии, сделал два списка с поэмы, один из них — собственноручно. Он же перевел текст на латынь и был первым его издателем в 1815 году». Вот по этим рукописям 1786–1787 годов, которые содержат несколько больше текста, чем современная якобы полуобгоревшая рукопись, мы и знакомы с поэмой. Первое английское ее издание относится к 1833 году! Всего через 46 лет после того, как, якобы, исландец Торкелин собственноручно переписал рукопись. Неужели только для того, чтобы 28 лет трудиться над ее латинским переводом и не попытаться даже издать ее на одном из германских наречий?! Вспомним, как быстро издавали в это время свои подделки и Ганка, и Вагенфельд (о нем см. ниже в предпоследнем разделе настоящей главы). Так, может быть, рукопись еще только придумывалась в это время.

Подозрительно, что никто из пишущих о рукописи «Беовульфа» не говорит, что она написана на пергаменте. Так, может быть, она — на бумаге и об этом умалчивают, понимая, что этот факт сразу поставит под сомнение древность рукописи и ее традиционную датировку. Во всяком случае, на фотографии в Энциклопедии Майера изображенный лист больше походит на лист бумаги, чем пергамента.

Неужели до 1731 года ни у кого не появилось желания переписать рукопись и отнести ее издателю на предмет публикации? Сегодня рукопись входит в так называемое Коттонское собрание, кодекс из нескольких рукописей, и хранится в Британском музее. Там же она почему-то и подгорела. Так, может быть, и в этом музее был свой Ганка, который позаботился о том, чтобы со временем в анналы английской литературы вошел придуманный им эпос. Составление Торкелином списков чрезвычайно важно, как утверждают современные филологи, так как в то время на краях оригинала рукописи можно было прочесть значительно больше, чем сейчас.

В Энциклопедии Майера приведено изображение одной страницы названной выше рукописи якобы X века. Какой у писца того времени был замечательный четкий почерк! Видны 20 абсолютно ровных, как будто набранных, строк и видно, что страница сверху и слева несет следы разрушения Правда, никакой обугленности не видно, скорее это похоже на то, как начинают разрушаться страницы старых книг под воздействием времени.

В энциклопедии сказано, что «Беовульф» — единственная полностью сохранившаяся героическая песнь старых германцев, т. е. самый их древний из полностью сохранившихся эпосов. Автором считается безымянный ученый монах, который якобы опирался на источники VIII века, которые восходят к поэзии VI века. При этом он опирался на античную традицию, вдохновлялся «Энеидой» Вергилия и внес в текст элементы христианства. Все это попахивает эпохой Возрождения или даже — в английских условиях некоего отставания от континента — XVII–XVIII веками. Кстати, действие этого староанглийского эпоса происходит не в Англии, а в скандинавских странах, да и сам Беовульф, оказывается, не великобританец, а швед. Это, чтобы труднее было проверить? Во всяком случае, Аникин и Михальская явно смущены этим обстоятельством. Они ни разу не говорят прямо, откуда приплыл Беовульф в Данию и куда он вернулся после своих подвигов по уничтожению чудовищ, где сидел на троне и сражался с огнедышащим драконом, где был похоронен. Только в подстрочном примечании отмечено, что его племя родом из Южной Швеции.

В дальнейшем течении повествования о ранней английской литературе Аникин и Михальская называют десятки ранних и сверхранних произведений, но ни разу не удосуживаются проследить, когда же они в первый раз были напечатаны. Только рассказывая о созданных на основе кельтского фольклора рыцарских романах о короле Артуре они сообщают, что вроде бы в 60–х годах XV века. Томас Мэлори (якобы ок. 1417–1471) систематизировал легенды о короле Артуре и его окружении и издал в 1469 году (рановато по моим представлениям о реальной истории книгопечатания) книгу «Смерть Артура». После ее переиздания якобы в 1485 году книга стала весьма популярной. Зачем же нужно было тянуть до XIX века с изданием «Беовульфа»? Почему не были изданы в XV–XVIII веках, столь жадных на приключенческую литературу, разные другие произведения ранней английской литературы?

Сформулировав все эти сомнения, я решил посмотреть, не пришло ли в голову чтo-либо подобное другим авторам исторической аналитики, и обнаружил статью Альфреда Тамерла ««Беовульф» — древнейший немецкий героический эпос?» (см. [Тамерл]), в которой, действительно — правда, со ссылками на совсем другие источники информации — формулируются похожие вопросы. Тамерл приходит тоже к выводу о том, что «Беовульф» — подделка из рассматриваемой нами эпохи повышенного интереса к эпическому творчеству. При этом он привлекает дополнительные аргументы для обоснования своих сомнений в истинности эпоса:

• Кроме названных мной стилистических и информационных следов, в эпосе есть и пересечения с другими старинными сагами, датируемыми более поздним временем, например с «Эддой», которая стала широко известной только в XVI веке. Имеются и другие анахронизмы в тексте.

• Сам факт пересказа ученым — христианином истории, повествующей о язычниках в Дании и Швеции, представляется Тамерлу подозрительным, тем более, что автор подчеркивает язычество прославляемых им героев и говорит, что они достойны за оное презрения.

• Его герои играют на арфе, хотя на самом деле этот инструмент ни в Дании, ни в Швеции известен не был.

• Автор упомянул монологи папы Григория I, о которых известно, что они были сочинены в эпоху Ренессанса.

• Автор утверждает, что для пересечения узкого залива между Ютландией и Швецией на лодке нужны 24 часа, так что вряд ли он использовал сказания знавших местные условия более старых бардов. (К тому же — как заметил Леонид Ратнер — сутки, состоящие из 24 часов — явный анахронизм для рассматриваемого времени.)

• Треть лексики «Беовульфа» не встречается ни в одном другом произведении древней англo-саксонской литературы. Выдумывание алфавита и лексики типично для фальсификаторов, которые не в состоянии ознакомиться со всей предшествующей литературой и вынуждены пороть отсебятину или просто не находят нужных им для выражения их поздней картины мира слов в более ранних произведениях.

• На основании анализа материала рукописи при помощи современных физических методов исследования американец Кевин Кирнан (Kevin S. Kiernan) установил в 1993 году, что рукопись написана тем же лицом, которое сочинило поэму: следы подчистки и объ`м внесенных исправлений явно указывают на автора, а не на переписчика. Итак, рукопись написана или автором в VIII веке (во что даже традиционные историки не верят) или фальсификатором (автором подделки).

Кстати, Торкелин у него датчанин (вот почему действие разворачивается в Дании!). И между изготовлением им копии «Беовульфа» и его публикацией в 1815 году Тамерл разыскал публикацию некого отрывка из «Беовульфа» в конце XVIII века, который, однако, не имеет никакого соответствия в копии рукописи. Не исключено, что это была первоначальная подделка того же или другого фальсификатора (переписчиков-то было двое).

Но как же удалось Торкелину добиться включения «Беофульфа» в фонды библиотеки Британского музея? Сегодня «Беофульф» является составной частью целого кодекса, Коттонского собрания, содержащего многие старинные рукописи (тоже поддельные, но признанные аутентичными в давние времена). Торкелин брал этот кодекс на просмотр дважды и вполне мог включить в него рукопись «Беовульфа» (кстати, Тамерл, в отличие от всех других доступных мне авторов, говорит все-таки о листах пергамента), всунув или вклеив новые листы в старое собрание рукописных листов. Более того, Тамерлу удалось показать, что лица, бравшие кодекс для чтения до Торкелина и описывавшие его или ссылавшиеся на него, хорошо знали все остальные — гораздо менее значительные — рукописи кодекса, но о «Беовульфе» хранят молчание.

Впрочем, Тамерл не исключает и варианта более ранней подделки «Беовульфа», плод которой в этом случае был каким-то образом приобретен датчанином и пронесен контрабандой в библиотеку Британского музея. Он считает вторым кандидатом в изготовители рукописи Франциска Юния (Franciscus Junius, 1589–1677), который в 1665 году с успехом подделал Библию Вулфиллы, придумав для нее древне — готский язык (не представленный ни в каком другом произведении). В пользу этой версии говорит то обстоятельство, что Юний составил и опубликовал первый в мире словарь древнеанглийской лексики и описал грамматику староанглийского языка. Впрочем, мне первая версия кажется более вероятной, ибо Торкелин мог просто воспользоваться этим словарем, не будучи его автором.

Отмечу в заключение, что изложенные здесь аргументы Тамерла были подвергнуты анализу Уве Топпером, который посвятил разбору статьи Тамерла две собственные статьи: по-немецки и по-английски. Последнюю можно прочитать на его сайте http://people.freenet.de/uTopper/, в то время как немецкая находится на нашем общем сайте. Здесь не место вдаваться в тонкости, но в конце статьи Тамерла появляется не вытекающий из основного текста статьи вывод о том, что подделка рукописи могла быть осуществлена уже в XI веке. Он ссылается при этом на гипотезу немецкого критика и историка литературы Вальтера Клира (Walter Klier), опубликованную 31 марта 2001 года в популярной в Германии газете FAZ (Франкфуртер Альгемайне Цайтунг). Топпер считает, что это отступление Тамерла от основных выводов его же статьи было ему навязано издателем журнала «Временные прыжки» Герибертом Иллигом, который выступает за то, чтобы ограничить сокращение средневековья только тремя столетиями из его середины.

Все о барде из третьего столетия

Немецкий героический эпос — поэма «Песнь о Нибелунгах», — была якобы записана около 1200 года неизвестным поэтом, а напечатана впервые в 1757 году И. Я. Бодмером.

Испанская эпическая поэма «Песнь о моем Сиде» была якобы создана около 1140 года и вроде бы по сравнительно свежим следам воинских подвигов рыцаря Родриго Диаса де Бивара (якобы 1026/ 43—1099), известного под своим испанским прозвищем Компеадор (боец) и — в еще большей мере — арабским Эль Сид (сеид = господин). Посвященная его подвигам эпическая «Песнь о моем Сиде» дошла до нас в единственном списке, якобы сделанном в 1307 году неким Педро Аббатом. Памятник сей якобы до 1755 года хранился в одном монастыре близ Бургоса, где его нашел Томас Антонио Санчес, который в 1779 году осуществил первое издание поэмы.

Опять на издание поэмы понадобились долгие годы (в данном случае 24 года), вполне достаточные для фальсификации эпоса. Отсутствие интереса к эпической поэме в этом случае особенно неправдоподобно, ибо разные художественные произведения на ту же тему пользовались большой популярностью: якобы уже в XIV веке про Сида сочинили поэму «Родриго», в 1612 году вышел сборник «Романсеро о Сиде», а в 1637–м была впервые инсценирована популярная во все последующие времена трагедия Пьера Корнеля «Сид» («Le Cid», 1636). В ходу было и множество других произведений о Сиде, баллад, поэм, пьес, большей частью никакого отношения к легенде о Сиде не имевших и просто эксплуатировавших популярное легендарное имя для продажи самых разных литературных произведений. Все это наводит на мысль, что и эпическая поэма «Песнь о моем Сиде» была написана незадолго до ее публикации в 1779 году.

Героическая эпопея французского Средневековья «Песнь о Роланде» посвящена сочиненному историками эпизоду разгрома басками в одном ущелье в Пиренеях якобы в 788 г. арьергарда отступавших из Испании войск выдуманного Карла Великого во главе с придуманным Роландом. Чтобы сделать фантомный эпизод более достоверным, он был перенесен неизвестным нам автором в феодальное общество X–XII веков. Для еще большей достоверности баски — христиане (?!: еще и в XV веке баски ничего не знали о христианстве) были заменены маврами — мусульманами (?!: вряд ли и мусульманство в то время уже существовало). Одно только это переносит для меня всю эпическую поэму, ее действие в XV век, когда христианство и мусульманство действительно стали распространяться и враждовать, или в еще более позднее время. Утверждается, что существует ранняя Оксфордская редакция поэмы, датируемая около 1170 года — скорее всего, много более поздняя подделка. Итальянские поэты Л. Пульчи, М. Боярдо и Л. Ариосто в своих поэмах перерабатывали сказания о Роланде в духе гуманистических идей Возрождения, но это вряд ли может служить доказательством существования «Песни о Роланде» до ее первичной публикации. Во всяком случае поэма была впервые опубликована в 1837 году. Не поздновато ли для столь знаменитого произведения? Узнаем ли мы когда — нибудь имя написавшего ее французского Ганки?

Наконец, напомню читателю о хорошо известном случае подделки народного эпоса, который не без юмора описан в проспекте историке — приключенческого боевика КЕЛЬТСКИЕ САГИ: ВОИН ЗИМЫ; ОХОТНИКИ ЗА КОСТЯМИ (WINTER WARRIOR; BONE HUNTER) на сайте http://dom.i4.ru/topic870.html:

«В середине века XVIII молодому шотландцу Джеймсу Макферсону, пописывавшему стишки и служившему в богатой семье то ли гувернером, то ли домашним учителем, вероятно, захотелось прославиться на литературном поприще. Но как это сделать, не обладая достаточным поэтическим талантом? А вот как… Макферсон, бродя в свободное время по горам и деревням Шотландии, одна из которых носила название Моффат, записывая при этом, возможно, припевки местных старух, но по большей части собственные вдохновения, решил, придав этим припевкам — вдохновениям подобие сколькo-нибудь сюжетных и, разумеется, древних песен, отправить записи (в «собственном» переводе на английский, разумеется) в Лондон, в соответствующее присутственное учреждение. А там прочли и обрадовались: вот, мол, и у нас есть, оказывается, собственные «Платоны и Невтоны»».

Нет, конечно, кельтские сказания в какой-то степени были известны и раньше, но в ирландском варианте. Шотландия же до сих пор представлялась ученым… как там, у Ильфа и Петрова: ну, что, мол, с них возьмешь, «дикий народ — дети гор»?..

«Кельтская песня» Макферсона была напечатана и принята «на ура», потом другая, третья… Наконец автор — собиратель сподобился на монументальную поэму «Фингал». Первое издание было в одночасье сметено с прилавков, однако некоторые холодные головы призадумались: во-первых, не было ничего, да вдруг алтын, а во-вторых — уж шибко на Гомера смахивает, только много хуже написано. И началась полемика, длившаяся столетие. А удачливый бывший гувернер тем временем, выпустив в свет еще одну поэму, так сказать кельтскую «Одиссею», да десятка два «гомеровских гимнов», сделал успешную политическую карьеру, и почил в бозе, прокатившись напоследок на лафете как национальный герой.

Ныне макферсоновские стилизации принято считать величайшей литературной мистификацией в истории».

Английский критик Самюэль Джонсон (1709–1784) первым высказал сомнение в подлинности поэм Оссиана, изданных Джеймсом Макферсоном в 1762 году. Тем не менее и Гете, и Пушкин, и многие другие выдающиеся писатели конца XVIII — начала XIX века попались на фальшивку и были в восторге от нее.

Итак, подведем итог: 300–400 лет существовало европейское книгопечатание, бесчисленное количество книг самого разного содержания печатались из десятилетия в десятилетие, только для величайших памятников прошлого основных европейских народов не находилось ни типографии, ни издателя. Но пришла пора романтического восхищения доисторической стариной, и как из рога изобилия посыпались соответствующие публикации. В отношении многих из них хорошо известно, что это литературные подделки. Авторский характер других и не скрывался. О третьих до сих пор продолжают утверждать, что мы, мол, имеем дело с аутентичными свидетельствами предыстории, хотя многое говорит о том, что и они — подделки. Напомню еще раз даты публикаций, большинство из которых было названо выше:

• «Песнь о Нибелунгах» была впервые опубликована в 1757 году.

• В 1762 году Д. Макферсон опубликовал «Песни Оссиана».

• В 1779 году Томас Антонио Санчес осуществил первое издание поэмы «Песнь о моем Сиде».

• В 1782 году К. Г. Мюллер издал полный текст «Нибелунгов».

• А. И. Мусин — Пушкин опубликовал «Слово о полку Игореве» в 1800 году.

• Краледворская рукопись «найдена» в 1817 году и вскоре опубликована.

• Зеленогорская рукопись «найдена» в 1818 году и вскоре опубликована.

• Мериме опубликовал «Гузлу» в 1827 году.

• Эпос «Беовульф» был опубликован на латыни в 1815 году и по-английски в 1833 году.

• «Песнь о Роланде» была напечатана в 1837 году.

• «Древнефинский» эпос «Калевала» в окончательной форме был напечатан в 1849 году.

• Задержанная цензурой публикация эстонского эпоса «Калевипоэг» произошла в 1861 году.

• Эпическая хроника «древних фризов» «Ура Линда» была напечатана в 1872 году (см. ниже).

• Латышский эпос «Лачплесис» был опубликован в 1888 году, автор эпоса А. Пумпур (1841–1902) считается представителем т. н. народного романтизма.

Комментарии, как говорится, излишни.

Интеллектуальный розыгрыш с далеко идущими последствиями

О древней фризской хронике «Ура Линда» я еще не рассказывал в этой книге. Так как литературы о ней мало, заглянул в российский Интернет и обнаружил там статьи, в которых на полном серьезе обсуждается проблематика рас в этой хронике. Автора не смущает тот факт, что это — давно раскрытая фальшивка. Об этом факте он пишет следующим образом ([Дугин]):

«Ученые сразу же расценили «Ура — Линду» как откровенную подделку, восходящую к эпохе голландского Ренессанса, когда какой-то энциклопедист перенес мифологические и географические знания своей эпохи на далекие времена и воссоздал псевдомифологическую картину. Сторонники же аутентичности «Ура — Линды» были признаны маргиналами, шарлатанами и подвергались насмешкам».

На самом же деле речь идет о фальшивке XIX века, история которой хорошо прослежена.

Земля фризов Фризия (Фризляндия) расположена на северo-западе европейского континента, вдоль побережья Северного моря, на территории Германии и Нидерландов. Фризские патриоты говорят о Великой Фризии, которая в прошлом якобы простиралась от бельгийского Брюгге до сегодняшней немецкo-датской границы на севере и немецкой реки Везер на востоке. Это огромное по тем временам и явно сочиненное историками государство было якобы разрушено и завоевано выдуманным Карлом Великим. Для борьбы с регулярными наводнениями фризы строили свои крестьянские дворы на искусственных насыпных холмах, возвышавшихся над уровнем моря на пять и более метров. Пo-голландски их называли вуртами, в Германии варфами или верфтами (все эти слова происходят от глагола «бросать», по-немецки werfen). Чтобы создать водоустойчивую, не размываемую во время наводнения почву, они при строительстве и расширении вуртов смешивали глину и ил с навозом, который в избытке поставляли им коровы. В XIX веке в ходе начавшейся индустриализации сельского хозяйства, немецкие латифундисты обнаружили, что вурты являются прекрасной формой хранения компактного органического удобрения, и начали их скупать и срывать. Однообразному голландскому ландшафту грозило дальнейшее обеднение и правительство Нидерландов взяло вурты под охрану и запретило их снос.

Катастрофа XIV века разрушила в первую очередь именно землю фризов, размыла ее и превратила большую часть оной в тянущуюся на тысячу километров цепочку из трех архипелагов Фризских островов. После этой катастрофы, смывшей сотни деревень и городов, Фризия так и не оправилась экономически и является и в Германии, и в Нидерландах структурно наиболее отсталой областью. Население в основном занималось здесь земледелием и рыболовством и высоким уровнем образования не отличалось. Со временем жители Фризии приобрели репутацию, несколько напоминающую таковую жителей Псковщины в России: медленно соображающих, глуповатых и медлительных людей, о которых сложены бесчисленные анекдоты. Один из последних, мне попавшихся, гласит:

«Команда Фризии играла футбольный матч против Гамбурга. Сборная Фризии пропустила в ворота семь мячей и забила еще один в свои ворота. Когда истекли положенные полтора часа игры и судья свистком объявил об окончании матча, команда Гамбурга выстроилась в шеренгу и удалилась в раздевалку, а команда Фризии продолжала игру и через 59 минут забила свой первый ответный гол.»

Впрочем, одним из наиболее популярных немецких комиков является Отто, который сам — выходец из Фризии. Поэтому не ясно, сочиняются ли анекдоты о фризах вне Фризии или это сами фризы так потешаются над всеми остальными, а заодно и над собой. Язык фризов, претерпевший в последние столетия сильное изменение под влиянием немецкого, представляет собой нечто среднее между голландским и английским. Так, может быть, мы имеем здесь локальное ответвление знаменитого английского юмора?

История «древней» хроники «Ура Линда» началась с розыгрыша, автором которого был один из образованнейших фризских дворян середины XIX века Корнелий Овер Де Линден. Впрочем, считается, что в придумывании оной участвовал целый кружок интеллектуалов, сформировавшийся вокруг фризского аристократа Де Линдена и пользовавшийся услугами его частной библиотеки, крайне богатой, по тем временам. Времена были скучные, «Титаник» еще не затонул, Хиросима еще не была сметена с лица земли, да и вообще телевизор тогда работал отвратительно, так что фризские интеллектуалы развлекались, как получалось. Когда хроника была в 1872 году опубликована, серьезные ученые сразу заявили, что это — фальсификат. Во всяком случае, когда Корнелий Овер Де Линден вскоре после этого умер, его библиотека была в 1874 году распродана с аукциона и в его книгах были обнаружены источники всех «исторических сведений», вошедших в хронику. В 1876 году на сей счет было опубликовано исчерпывающее исследование и, казалось, что этот литературный розыгрыш потерял всякую актуальность.

О чем же повествует хроника «Ура Линда»? О том, что в давние времена не было в Европе более мощного и культурно развитого государства, чем фризское. В ужасно древнюю пору (якобы около 2600 года до н. э.), когда ни у одного другого народа еще не было ни письменности, ни истории, Сверхвеликая Фризия объединила под своей властью всю Западную Европу от Гибралтара и Балкан на юге до Балтийского моря на севере: эдакий древний Европейский Союз. Все европейские народы были цивилизованы высоко развитыми фризами. Даже основы «античной» греческой демократии были привиты автохтонному населению нынешней Греции именно фризами. Они же построили древний замок Афиния на месте нынешних Афин. Даже Атлантида, которая якобы ушла под воду во время всемирного потопа в 2193 году до н. э., находилась в вассальной зависимости от Фризии. Что уж и говорить о греческом Одиссее?! Этот мореплаватель был, конечно, фризом и обожал фризские анекдоты, да и звался он не Одиссей, а Улисс. Про Христа, правда, хроника не утверждала, что он был родом из Фризии, но зато у него был друг — фриз, которому Христос и обязан своим учением, изложенным в хронике. Содержательно это учение сильно отличалось от такового Нового Завета и включало древнее фризское право, как его излагала одна из книг библиотеки Корнелия Овер Де Линдена.

Хроника была написана на листах пергамента с явными следами губительного воздействия времени, но текст ее был четко читаемым. Написана она была специально выдуманным квазируническим шрифтом. «В Ура Линде» упоминались свайные постройки в Швейцарии, о которых никто до их открытия в 1853 году не имел ни малейшего понятия. Поэтому в критической литературе считается, что работа над хроникой вряд ли началась задолго до этого года и уж, во всяком случае, не была закончена до 1853 года. Впрочем, и это, и все иные критические соображения мало интересовали фризских патриотов, которые продолжали пропагандировать хронику как фризский национальный эпос и после всех доказательств подложности.

Реальная история «Ура Линды» начинается для внешнего — по отношению к автору подделки или розыгрыша и его соратникам — мира с того, что в 1867 году Де Линден начинает предпринимать попытки ознакомить общественность с изготовленной им рукописью. Первым, кто начал получать отдельные листы хроники на просмотр, был библиотекарь Келко Фервайз, которому Де Линден выдавал постепенно лист за листом, чтобы следить за его реакцией. Фервайз поверил в подлинность рукописи и попросил коллегу библиотекаря Йохана Винклера перевести ее на голландский. Последний, однако, сразу распознал в хронике фальшивку и высказался против ее перевода в рецензии, которую он подготовил для Фризского общества. Однако тут откуда-то возник еще один кандидат в переводчики по имени Оттема, который и изготовил в кратчайший срок свой перевод на голландский. Именно его перевод и был напечатан в 1872 году.

Если фальшивка и была закончена в 1867 году, то для начала работы над ней тоже удалось установить некие рамки на основании анализа использованной автором фальшивки литературы. Так как он использовал книги, изданные в 1839, 1840 и в 1857 годах, то вероятное время начала работы лежит в окрестности 1850 года. Подробный анализ использованных источников информации дан в книге Хейнца Дитера Келера «Исследование хроники «Ура Линда»», вышедшей в Веймаре в 1936 году. В конце книги есть подробный список проданных с аукциона книг названной выше частной библиотеки, имеющих отношение к написанию хроники. В конце книги автор приходит к выводу, что фальшивая «Ура Линда» не имеет никакого отношения к реальной предыстории северных германцев и немцев.

Остальная Европа не очень-то и реагировала на интеллектуальную возню во Фризии, пока в начале 30–х годов уже XX века на хронику «Ура Линда» не обратил внимание известный голландскo-немецкий антрополог и этнограф Герман Вирт. Симпатизирующий немецким национал — социалистам Вирт перевел «Ура Линду» на немецкий и издал ее в 1933 году, сопроводив оную своими заверениями в истинности если не самой хроники, то ее источников и, следовательно, содержания. Вот что пишет об этом явно симпатизирующий Вирту Дугин:

«Однако и сам Герман Вирт не утверждал, что мы имеем дело с подлинником. Он полагал лишь, что речь идет об очень древней версии мифологического дохристианского предания, обработанной и стилизованной гораздо позднее голландским гуманистом. Вирт, знаток сотни древних и современных языков, археолог, лингвист и историк, проделал колоссальный труд по контент — анализу всего памятника и отделил в нем разновременные пласты — самые древние, более поздние и совсем поздние. Результатом его реконструкции явилась публикация „Ура — Линды“ с подробнейшими комментариями. Она-то и сделала Вирта изгоем в среде официальных историков, которые считали, что само сомнение в полной фальшивости „Ура — Линды“ автоматически дискредитирует автора. (А не его сотрудничество с нацистами на уровне членов гитлеровского правительства? — Е.Г.) По этой причине другие и самые основные труды Германа Вирта, — „Происхождение человечества“ и „Священный праязык человечества“, — где содержится его рунологическая теория и об „Ура-Линде“, вообще не упоминается, остались без внимания широкой научной общественности. В этих трудах содержится потрясающий палеоэпиграфический материал, который вполне заслуживает того, чтобы стать сенсацией в истории человеческой протокультуры. Многие интуиции Вирта предвосхищают те лингвистические теории, которые называют „ностратическими“ и которые появились намного позже, нежели первые работы немецкого профессора».

Нацисты объявили было хронику «немецкой Библией» и устроили вокруг нее настоящий шабаш на тему «правды» о германских предках — прародителях, пока кто-то из нацистских идеологов не докопался до наличия в хронике идеологически неверных моментов:

• Пацифистских мотивов, не укладывающихся в завоевательные планы нацистов.

• Прославления матриархата, что противоречило гитлеровскому патриархату вождя нации.

• Народной демократии, что выглядело несвоевременно в государстве, которое пыталось расправиться со всеми формами демократии в своей стране и во всем мире.

В результате нацисты объявили хронику поддельной и, что было еще хуже для нее, не соответствующей германскому духу. В уже цитированной книге Келера вывод о недостоверности «Ура Линды» сформулирован на стр. 100 на академическом уровне с использованием обычной для того времени лексики:

«Герман Вирт и его аргументы не смогли убедить нас в достоверности источников, на которых основана изданная им рукопись.

Немецкий народ не может себе, однако, позволить следовать таким фантазиям как указателям пути в ходе его марша в будущее. Мы нуждаемся пусть в несколько менее восторженнo-фанатичной, но зато более ясной и определенной формулировке цели нашего пути, обладающей трезвым взглядом на прошлое и преисполненным надежды видением будущего».

При всей чуждости для меня использованной здесь лексики, так и хочется перефразировать этот пассаж и сказать на нормальном языке, что ни один народ, да и человечество как целое, не могут себе позволить пользоваться недостоверными источниками и следовать фантазиям писателей от истории, и что трезвый взгляд на прошлое является необходимым условием для того, чтобы смотреть в будущее рационально, без необоснованных надежд.

Впрочем Герман Вирт, карьера которого в нацистской Германии началась именно с «Ура Линды», смог продолжить свою нацистскую карьеру при помощи других объектов германской символики, тоже имеющих отношение к выдумыванию истории и к ее проституированию с политикой.

Конечно, во всех рассмотренных выше случаях эпических произведений речь шла о литературе. Но чем, как не литературой, является история?! Она была ветвью литературы и остается таковой сегодня. Только немногие (лучшие) исторические исследования поднимаются до филологического уровня. Поэтому рассмотренное в этой главе может служить хорошей иллюстрацией к тому, как писалась история во все века и во всех странах. Она выдумывалась по законам жанра и не перестает быть фантастикой — в лучшем случае научнo-исторической фантастикой — и по сей день.

Выдуманная история древних финикийцев

Уже цитированный мной профессор Галлеттис, известный немецкий историк XVIII века, пародируя своих коллег, вкладывал в уста профессора истории такое заявление:

«Вы не должны говорить, когда я говорю. Вам можно говорить исключительно, когда я не говорю. Но и тогда вам это запрещено»

Я понимаю, что все то, о чем я рассказываю, запрещено рассказывать, даже если сами историки изредка об этом рассказывают. Вот и здесь я хочу рассказать об одной истории, о которой изредка говорят сами историки: о сверхранней истории выдуманных историками древних финикийцев (прототипом этих отважных мореходов и просветителей других народов, скорее всего, послужили средневековые венецианцы).

Сегодня о ней — о сверхранней истории ужжжасно древних финикийцев — говорят как об одном из самых крупных скандалов в связи с историческими фальшивками, сфабрикованными в XIX веке. Автор этой фальшивки Фридрих Вагенфельд после разоблачения попытался изъять из продажи все еще не проданные экземпляры своей первой книги [Вагенфельд], что превратило ее в библиографическую редкость. Сегодня букинисты продают ее по цене, превышающей 300 евро. Сам же автор с горя запил горькую и умер от перепоя еще молодым человеком в 36 лет. Вот, чем кончаются те редкие случаи, когда историки отвергают очередной кусок выдуманной истории. Поэтому предлагаю впредь из гуманных соображений занести в число прав человека право на произвольное выдумывание еще не выдуманных отрезков истории.

Для юного филолога и теолога из города Бремена Вагенфельда (1810–1846), подававшего большие надежды, уверенность в том, что великим историком может стать только тот, кто выдумает великие исторические произведения (точнее, сумеет «восстановить» одно из оных) оказалась роковой. Он, конечно, правильно воспринял основную парадигму истории, но опоздал на несколько сот лет: то, что безнаказанно сходило с рук какому — нибудь Скалигеру в XVI веке (о нем я расскажу подробнее во второй части настоящей книги), уже не всегда проходило в XIX. Слишком сильной стала конкуренция внутри исторической мафии.

Все началось с того, что при изучении древних языков Вагенфельд натолкнулся на греческий текст Евсевия, содержащий короткую цитату из якобы переведенного с финикийского финикийца Санчуниатона. Этот финикийский историк, как считалось, составил в свое время обширный труд по ранней истории Финикии (с точки зрения ТИ это была даже предыстория, ибо о ней мало что было известно, кроме того, что речь шла о периоде до Троянской войны). Однако ни сам труд, ни его осуществленный якобы Филоном греческий перевод не сохранились. Не исключено, что подобного рода «цитаты» специально писались в эпоху выдумывания древней истории в качестве, так сказать, домашних заданий (руководства к действию).

Во всяком случае, Вагенфельд именно так и воспринял эту цитату. Он засел за нелегкую работу. Как — никак, ему нужно было прочитать, все что уже существовало в рамках ТИ про финикийцев и их соседей, узнать, кто, когда и что писал (вернее, уже придумал) про них и постараться увязать все это с новыми, выдуманными им самим «фактами» дальнейшей виртуальной главы прошлого. Далее предстояло «восстановить» или сымитировать обширный труд на основе немногих сохранившихся цитат (то обстоятельство, что и сам Евсевий был, скорее всего, выдуман в начале эпохи Возрождения, сейчас для нас менее существенно). Как бы то ни было, Вагенфельд в 1835 году ошарашил ученый мир своим заявлением о том, что им найден хорошо сохранившийся греческий перевод многотомного исторического труда финикийца Санчуниатона, сделанный якобы в свое время Филоном. В воздухе запахло величайшей научной сенсацией.

От возможных требований предъявить доказательства Вагенфельд постарался защитить себя при помощи остроумной байки о том, что рукопись найдена в провинциальном португальском монастыре и что монахи просили его для начала опубликовать только небольшой отрывок из найденного девятитомника и не показывать его никому, пока не завершены переговоры о продаже рукописи. Да и контакт с монахами, мол, установлен не напрямую, а через некоего посредника по имени Перейра. Да и на последнего он вышел через своего учителя португальского, а точнее, даже через племянника оного.

Для публикации Вагенфельд выбрал обладающее солидной репутацией издательство в Ганновере, зная, что там публикуется один из известнейших исследователей старины Георг Фридрих Гротефенд. Если ему поручат рецензировать представленную рукопись и он ее одобрит, то — рассуждал Вагенфельд — фальшивка будет признана всем миром. И его расчет оправдался. Гротефенд пришел в восторг и написал подробное хвалебное предисловие, в котором представил выдуманную генеалогию ранних финикийских правителей в наглядном табличном виде и объявил абсолютно достоверной каждую деталь исторического повествования о древних финикийцах. Книга вышла в свет в 1836 году.

Вдохновленный успехом, Вагенфельд издал в другом издательстве полный текст греческого перевода Филона и свой латинский перевод этого произведения: языки он, по крайней мере, выучил неплохо. Кстати, и свою представленную издательству переписку с Перейрой он тоже сочинил на латыни. Свидетельством успеха фальшивки было и появление вскоре не авторизированного ее перевода на немецкий.

Приведу еще одну цитату из книги Хельмута Минковского «Самое крупное насекомое — это слон. Перлы профессора Галлеттиса»:

«Если бы кто-нибудь взялся переводить Старый Завет, не имея ни грамматики, ни словаря, не имея даже текста, то это было бы крайне нелегким делом».

Именно с таким нелегким делом и справился блестяще молодой немецкий знаток древних языков (вот как полезно изучать теологию!). Научная сенсация состоялась!

Однако сразу после издания первой книги начал назревать скандал. Сын профессора Гротефенда Карл Людвиг, сам ученый с докторской степенью, написал о находке в португальском монастыре одному своему приятелю — португальцу. Скорее всего, он просто хотел похвастаться ролью отца в выпуске в свет ставшей сенсационной греческой рукописи про раннюю историю финикийцев или же хотел сам включиться в переговоры о покупке ценной рукописи. Однако португальский приятель прореагировал неожиданным образом. Он сообщил, что названного Вагенфельдом монастыря в Португалии нет и в помине и что ни один португальский чиновник (а таковым якобы был Перейра) не в состоянии написать и одной фразы на латыни. После этого Карл Людвиг ознакомился с присланной в издательство перепиской между Вагенфельдом и Перейрой и установил, что все письма были написаны на бумаге одного и того же немецкого производства — как самого Вагенфельда, так и мифического Перейры.

Свои сомнения Карл Людвиг описал в небольшой брошюре, которую и издал своевременно к появлению второй книги псевдo-Филона. Скорее всего, эта брошюра попала в руки классического филолога профессора Карла Отто Мюллера, который и напечатал разгромный отзыв на обе превратившиеся в научную сенсацию книги. И хотя он и признавал талант автора фальшивки и советовал ему заняться серьезной наукой, Вагенфельд предпочел утопить свое горе по поводу разоблачения в вине.

А что было бы, если бы Вагенфельд назвал существующий португальский монастырь и попросил бы когo-нибудь в Португалии написать письмо от имени Перейры на португальском, французском или английском языке, да еще и на купленной в Португалии бумаге? Или если бы у Гротефенда не было столь настырного сына? Так бы и учили мы все сегодня в школе подробности про деяния финикийских правителей от Бимала до Обуды, как их назвал автор подделки?! А за прошедшие полтора столетия археологи наверняка нашли бы бесчисленные артефакты, относимые ко всем придуманным древним финикийским правителям. Не исключаю, что и их портреты и бюсты были бы за это время изготовлены. Чтo-что, а наращивать бугристые мускулы фантазии на хилый скелетик первоначальной выдумки историки и их сподручные за прошедшие 400–500 лет научились в совершенстве.

Миф о великом переселении народов

Одна из баек историков утверждает, что в далеком прошлом, лет эдак 1500–1400 тому назад, происходило великое переселение народов. Эта байка была придумана в XIX веке и с тех пор является одной из любимейших в традиционной истории.

Согласно этой байке целые народы передвигались единым обозом на расстояние в многие тысячи километров и оседали на новом месте под старым названием и в сплоченной этнической форме. Впрочем, уже у Цезаря в его «Галльской войне» можно найти описания таких переселений племен и народов.

Причем эти переселения не связываются ни с какими природными катастрофами, хотя только крупнейшие из них (типа затопления акватории нынешнего Черного моря в результате прорыва вод Средиземного моря через Босфор) могли подвинуть целые народы искать себе новую родину.

Впрочем, даже эта катастрофа привела к постепенному затоплению населенных ранее земель и к постепенному же оттоку населения из затопляемого ареала. По расчетам ученых, возникновение Черного моря заняло около трех лет. Организованное переселение целых народов и в этом случае невозможно себе представить.

Реалистичные представления о реальных, а не вымышленных переселениях народов, дают те процессы, которые, скорее всего и легли в основу соответствующего историотворчества:

• Заселение Центральной и Южной Америки выходцами из Испании и Португалии, а позднее и из других стран Европы.

• Китайское расселение по странам Югo-Восточной Азии.

• Заселение колоний выходцами из колониальных стран.

• Заселение Соединенных Штатов выходцами из самых разных частей Европы.

Рассмотрим, например, процесс расселения жителей Великобритании по странам Британской империи. На протяжении двух веков (XVII и XVIII) этот процесс имел несколько пиков и спадов, но в среднем число жителей Великобритании, выезжавших в течение одного года в страны Британской империи, даже в периоды пиков не превышало одного человека из 5000. За весь XVII век Великобританию покинуло около 700 000 человек. В следующем веке их было менее полумиллиона. (Данные приведены в книге [Фергусон], на стр. 69).

И это при том, что для расселения по колониям британцы могли пользоваться огромным британским флотом, а выезд неимущих был хорошо организован по причине постоянной нехватки рабочей силы в колониях: обязавшись отработать (в течение 4–5 лет) стоимость переезда, практически любой бедняк мог позволить себе эту эмиграцию. Несмотря на беспощадную эксплуатацию этих бедняков в колониях, на практически рабские условия труда (в течение оговоренного договором срока), для многих малообразованных бедняков, не говоря уже о несколько более образованных слоях населения, эмиграция была заманчивой перспективой. Никакого переселения народов в мифологизированном историками смысле я на этом примере распознать не могу.

Не дает примера переселения народов и массовая еврейская эмиграция XIX–XX веков. В течение приблизительно 50 лет в XIX–XX веках в США, в основном из Европы, переселились приблизительно 6 млн человек из общего числа около 15 млн. Это, конечно, существенная доля суммарного еврейского населения, но сам этот процесс был растянут на десятилетия.

Начавшийся около 1880 года процесс еврейского переселения в Палестину получил определенный новый толчок после Второй мировой войны. Тем не менее, и по сей день большая часть евреев живет вне Израиля.

Только этнические чистки и организованные тоталитарными государствами массовые депортации народов дают нам примеры более или менее полного переселения народов на новые территории. Однако при этом полностью отсутствовал хотя бы намек на добровольность (пусть даже и спровоцированную какими-то событиями) и, кроме того, в руках у тоталитарных диктаторов находились такие технические средства (транспорт, возможность массового принуждения), каким явно не обладали наши далекие предки.

Литература

[Аникин] Аникин Г. В., Михальская Н. П. История английской литературы. М.: Высшая школа, 1975.

[Бауманн] Ваитапп Eberhard (zusammengetragen von). Herman Wirth. Schriften, Vortrage, Manuskripte und Sekundarliteratur. Uwe Berg — Verlag, Toppenstedt, 1995.

[Вагенфельд] WAgenfeld FR. Sanchuniathon's Urgeschichte der Phonizier in einem Auszuge, aus der wieder gefundenen Handschrift von Philo's vollstandiger Ubersetzung. Nebst Bemerkungen von Fr. Wagenfeld. Mit einem Vorworte von G. F. Grotefend. Hannover, Hahn, 1836.

[Беовульф] Beowulf. Heldengedicht des achten Jahrhunderts. Zum ersten Male aus den Angelsachsischen in das Neuhochdeutsche stabreimend iibersetzt und mit Einleitung und Anmerkungen versehen von Ludwig Ettmuller. Mit einem Kartchen. Zurich, Meyer und Zeller 1840.

[Вирт] Wirth Hermann [Hrsg.]. Die Ura Linda Chronik; Ubersetzt und einfuhrende geschichtliche Untersuchung, Koehler & Amelang, Leipzig, 1933.

[Волков] Волков А. М., Волкова З. H. Беовульф. Англосаксонский эпос. M., 2000.

[Ганка] Hanka Wenceslaw (Hg.). Koniginhofer Handschrift. Sammlung altbohmischer lyrisch — epischer Gesange, nebst andern Alt — Bohmischen Gedichten. Aufgefunden und herausgegeben von Wenceslaw Hanka, Bibliothekar des k. Vaterlandischen Museum; verteutscht und mit einer historisch — kritischen Einleitung versehen von Wenceslaw Aloys Swoboda. Prag, J. G. Calve, 1829.

[Герхард] Gerhard W. Serbische Volkslieder und Heldenmarchen. Leipzig, 1828.

[Гуггисберг] Guggisberg Daniel. Das Bild der «Alten Eidgenossen» in Flugschriften des 16. bis Anfang 18. Jahrhunderts (1531–1712). Tendenzen und Funktionen eines Geschichtsbildes, Bern / Frankfurt a.M. [u.a.]: Peter Lang, 2000.

[Дугин] Дугин А. Г. К вопросу о русских рунах, www.arctogaia.com/ public/wirth/wirth3–run.htm

[Зюссманн] SuBmann G. Das Hildebrandlied — gefalscht? G. Siifimann, Staufenberg, 1988.

[Картушев] Картушев, М.Ю.: Ф.С. Хомяков и Вацлав Ганка, Хомя — ковский Сборник, Томск: Водолей, 1988, стр. 283–298.

[Корино] Corino Karl. [Hrsg.] Gefalscht! Betrug in Politik, Literatur, Wissenschaft, Kunst und Musik, Frankfurt am Main: Eichborn, 1990.

[Келер] Kohler, Heinz Dieter. Studien zur Ura — Linda Chronik, Hermann Bohlaus Nachfolger, Weimar, 1936.

[Ла Свисс] La Suisse de la formation des Alpes a la quicte du futur. La passe, le present et I'avenir d'une pays a travers textes et documents. Geneve/ Lausanne: Ex Libris, 1975.

[Jloc] Los Franz. Die Ura Linda Handschriften als Geschichtsquelle. WJ.Pieters/P.Wegener, 1972.

[Макферсон1] Macpherson James (Translated By): The Poems of Ossian in Two Volumes. Edinburgh, 1792 (A New Edition).

[Макферсон2] Die Gedichte Ossian's eines alten celtischen Helden und Barden. Zweiter und dritter Band in einem. Diisseldorf, 1775 (239 und 258 S.).

[МакферсонЗ] Macpherson, James. (Hrsg.). — Ossian. Die Gedichte von Ossian, dem Sohne Fingals. Nach dem Englischen ins Deutsche ubersetzt von Friedrich Leopold Graf v. Stolberg. 3 Bande. 258 S.; 252 S.; 230 S. Hamburg, Perthes, 1806.

[Макферсон4] Ossian: The Poems Of Ossian Translated by James Macpherson, J Walker, London, United Kingdom 1807.

[Макферсон5] Макферсон Джеймс. Поэмы Оссиана. Macpherson James, The Poems Of Ossian. Издание подготовил Ю. Д. Левин. Перевод Ю. Д. Левина. Л.: Наука, 1983.

[Макферсонб] Macpherson J. Ossian's Gedichte. Uebersetzt v. Franz Wilhelm Jung. 3 Bde. Frankf.M., Varrentrapp u. Wenner, 1808.

[Мэлоун] Malone К. The Thorkelin Transcript of Beowulf. Kopenhagen, London, Baltimore, 1951 (Early English Manuscripts in facsimile 1).

[Пауль] Paul Eberhard. Die falsche Gottin. Geschichte der Antikenfalschung, Lambert Schneider, Heidelberg, 1962.

[Пфистер] Pfister Christoph. Die Mar von den alten Eidgenossen. Bern und die Entstehung der Schwyzer Eidgenossenschaft im Lichte der Geschichtskritik — Dillum, Friebourg, 2003.

[Риит] Rieth Adolf. Archaeological Fakes. Translated from the German by Diana Imber. London, Barrie & Jenkins, (1970). (Немецкий оригинал: Adolf Rieth: Vorzeit gefalscht, Tubingen Wasmuth, 1967).

[Тамерл] Tamerl Alfred. Beowulf — das alteste germanische Heldenepos Zeitenspriinge, 3/2001, 493–512.

[Топорков] Иванова Т. Г., Лаптева Л. П., Топорков А. Л. (Составители) Рукописи, которых не было. Подделки в области славянского фольклора. М.: НИЦ «Ладомир», 2001.

[Фульд] Fuld Werner. Das Lexikon der Falschungen. Falschungen, Liigen und Verschworungen aus Kunst, Historie, Wissenschaft und Literatur. Eichhorn.Frankfurt am Main, 1999.

[Хаген] Hagen Friedrich Heinrich von der. Der Nibelungen Lied. Berlin, bei Johann Friedrich Unger, 1807.

[Херманн] Hermann Franz Joseph. Die Nibelungen. In drei Theilen: 1. Der Nibelungen Hoit. 2. Siegfried. 3. Chriemhildens Rache. Lpz., F.A. Brockhaus, 1819.

[Хюбнер] Htibner Arthur. Herman Wirth und die Ura — Linda — Chronik. Berlin, de Gruyter 1934.

Загрузка...