История вермахта. Итоги

ВОЕННЫЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

Казнь партизан. Югославия, 1943 г.

В апреле 1945-го, в лагере для военнопленных Трент-парка на севере Лондона два генерал-майора — Герхард Фишер и Людвиг Хайльманн сидели вместе и размышляли о прошедших военных годах. Биографии обоих офицеров не слишком отличаются друг от друга. Фишер как административный служащий служил в основном в Германии. Хайльманн, напротив, был одним из офицеров парашютно-десантных войск, отмеченных самыми высокими воинскими наградами, и боролся на Крите, в России и при Монте Кассино[77]. Их беседа снова и снова заходила о военных преступлениях вермахта. «Мы были на фронте, мы говорили: „Нас не касается то, что они делают там в тылу“. Но ведь и оттуда было видно, как они обращались с пленниками», — говорит Хайльманн. Фишер вне себя от возмущения. «Мы вели себя как дикари, а не как культурный народ», — говорит он. Хайльманн соглашается с ним: «Нам навсегда присвоено имя варваров».

Немецкие солдаты — были ли они ордой примитивных варваров? А вермахт — армией преступников, совершавшей смертельный поход по Европе? Или ответственность за преступления несут лишь некоторые одиночки? Не совершались ли самые жестокие преступления бригадами СС? И не совершались ли и другие военные преступления?

Едва ли найдется еще тема, которая в течение прошедших лет вызвала в общественности столь же противоречивые мнения, как преступления вермахта. В нем служили 17,3 миллиона мужчин — он был отражением мужского общества. Практически в каждой немецкой семье кто-то служил в его рядах. Это объясняет сильную реакцию, которую вызвала провокационная выставка Гамбургского института социальных исследований на эту тему. «Так что, дедушка также был преступником?» — впервые спрашивали себя многие немцы. Спор вокруг выставки «Преступления вермахта» показывает, как немного результатов исторических исследований проникло в общественное сознание и сколько открытых вопросов еще осталось. Таким образом, спор привел еще и к тому, что появилось огромное количество новых исследований, а у нас тем временем появляется действительно подробная картина преступлений вермахта.

В центре дискуссий всегда стояла война с Россией, та война мировоззрений, которая велась без правил и число преступлений в которой достигло нереальных размеров. Уже 30 марта 1941 года Гитлер собрал своих самых высокопоставленных командиров общевойсковых частей в новой рейхсканцелярии в Берлине и взял с них клятву приложить все усилия для достижения цели устранения «русско-азиатской опасности» на Востоке в ходе беспощадной борьбы. «Мы должны исходить из идеи солдатского товарищества. Коммунист — это сперва еще не товарищ, а потом — уже не товарищ. Речь идет об истребительной борьбе», которая должна была вестись против Красной армии, советского государства и его представителей. Каждый высокопоставленный генерал после этой речи знал, чего Гитлер ожидал от него в предстоящем походе на Россию. Возражений не было. Гитлер находился в зените своей власти. После скорой победы над Францией критики молчали, и генералитет покорно склонил головы перед, вероятно, «самым великим полководцем всех времен», который подкупал их орденами, чинами, званиями и денежными пособиями. Кроме того, все шло против коммунистического Советского Союза. Он считался оплотом невежества, угнетения, угрозы для всех консервативно-общественных ценностей. Настроения в немецкой армейской элите не могли бы быть более антибольшевистскими. Не требовалось большого искусства убеждения, чтобы уверить их в необходимости войны мировоззрений против Советского Союза.

Соответствующие приказы разрабатывались командованием вермахта (ОКW) и командованием армии (ОКН): «Указ о военной юрисдикции» от 13 мая гласил, что преступления немецких солдат против советского гражданского населения не должны подвергаться судебному преследованию. Он требовал с крайней беспощадностью учреждать немецкое господство в занятых областях и грубой силой подавлять любое сопротивление со стороны гражданского населения. Де-факто все гражданское население объявлялось вне закона. Разумеется, опасения по поводу того, что дисциплина в армии с отменой всех правил может пострадать, были напрасны. Соответствующие подразделения в командовании армии должны были обеспечивать то. что войска не будут «без надобности подстрекать к враждебным действиям или действовать с особой кровожадностью». Резни не должно было быть, и, в любом случае, действия против гражданского населения должны были совершаться по приказу офицера.

«Приказ о комиссарах» от 6 июня 1941 года приравнивал советских политработников к партизанам. От них, согласно этому документу, следовало ожидать полного ненависти, жестокого и негуманного обращения с собственными пленными. Поэтому брать их в плен было нельзя, а следовало «устранять» по приказу офицера вне непосредственной зоны боевых действий.

«Указ о военной юрисдикции» и «Приказ о комиссарах» окончательно связали вермахт с борьбой мировоззрений еще до того, как был сделан первый выстрел. Тем не менее вермахт и бригады СС имели две разные задачи. Войска и военная авиация должны были уничтожить Красную армию на поле боя, а «устранение» «еврейско-большевистской интеллигенции» и раскол коммунистического общественного порядка оставались задачей специальных оперативных групп СС и нескольких батальонов войск СС. Они больше подходили для целей национал-социалистического руководства — для убийств, нежели армия, которая еще в 1939–1940 годах протестовала против преступлений СС в Польше. Большинство генералов вермахта не проявляли особых симпатий к СС. Впрочем, они приветствовали их использование в России вне района боевых действий армии. Причем СС и вермахт отличались: для одних было характерно завышенное самомнение, для других — сословные предрассудки, — но образ врага в лице «еврейского большевизма» для них был един. Для генералов евреи тоже были часто диверсантами и террористами, а некоторые из них полагали, что если евреев казнить, это сделает глубокий тыл надежнее.

К утру 22 июня 1941 года, когда началось немецкое нападение на Советский Союз, истребительная война уже была предрешена. Все высокопоставленные военачальники получили соответствующие приказы. Враги были обозначены, методы оговорены. Разумеется, сначала необходимо было посмотреть, как война велась в реальности, как командующие армиями и группами армий пользовались данной им свободой действий. Многое можно было спланировать заранее, но динамику войны предвидеть было невозможно. Будут ли низшие чины общевойсковых частей и простые солдаты вести истребительную войну таким образом, как того ожидает от них их командование?

Рассмотрим сначала применение «приказа о комиссарах». Он приводился в исполнение более чем в 80 % всех подразделений, которые в 1941 году вели военные действия в России. Во многих случаях казни над советскими политработниками осуществлялись прямо на поле боя. Однако по большей части, кажется, их вывозили за линию фронта, затем допрашивали на командном пункте подразделения и тут же расстреливали. Многих других комиссаров распознавали только в лагерях для военнопленных и тут же убивали. Стрелковая рота Бруно Менделя охраняла тысячи пленных красноармейцев недалеко от Минска. «Каждое утро, — вспоминает он, — мы вытаскивали комиссаров из толпы пленников и расстреливали. Там были такие старые траншеи, куда они должны были сесть, и после этого их расстреливали. Однако, я думаю, это был какой-то отряд полиции, который расстреливал их, наши этого не делали». Количество убитых комиссаров, по разным оценкам, составляет от семи до восьми тысяч. Это, конечно, не означает, что «приказ о комиссарах» исполнялся всегда. Начальник Генерального штаба армии Франц Гальдер зафиксировал в дневнике, делая запись о боях 17-го танкового дивизиона в сентябре 1941 года: «Поведение войск с комиссарами и т. д.: не расстреливают». Проявляли ли солдаты милосердие или становились убийцами, зависело от различных факторов. В какой ситуации был арестован комиссар? Был ли он опознан именно как комиссар? Понесла ли армия в предыдущих боях потери? Насколько идейным был местный командир? Разброс мнений был огромен, и точно о том, что происходило, можно сейчас рассказать лишь в исключительных случаях. По дошедшим до нас служебным делам армии, полевой почте и частным дневникам, однако, очевидно, что «приказ о комиссарах», как правило, исполнялся. Причина этого очевидна: советские замполиты создавали идеологический остов Красной армии, они были столпами сопротивления против вермахта и воплощением еврейского большевизма. «Слово „комиссары" в тогдашнем немецком языке означало то же, что „евреи". Они и были преимущественно евреями», — рассуждает Бруно Менцель в интервью ZDF.

Заранее разработанный образ врага вскоре после начала войны обрел реальное подтверждение. В отличие от польских и французских солдат, с которыми до этого вел борьбу вермахт, красноармейцы боролись с немецким агрессором гораздо более ожесточенно, до последнего патрона. Они не сдавались даже в безнадежном положении, продолжали борьбу и заставляли немецкие войска нести огромные потери. С точки зрения немцев, только комиссары могли нести за это ответственность. В донесении 8-го армейского корпуса о положении противника в сентябре 1941 года сообщалось: «Комиссары и политруки способствовали зарождению в массах фанатичной воли к сопротивлению и приложили все усилия, чтобы постоянно контролировать ее и разжигать. При появлении усталости от войны и ослаблении боевого духа они применяли беспрецедентные методы террора».

Все преступления над немецкими военнопленными признавались главным образом результатом действий комиссаров. Оценка их как подлых извергов, негодяев, дикарей и преступников, конечно, действовала как воплощающееся в жизнь пророчество. Немецкий приказ на уничтожение стал очень быстро известен на советской стороне и привел к тому, что комиссары оказывали отчаянное сопротивление и предпочитали покончить жизнь самоубийством, чем попасть в руки врага. По этой причине «приказ о комиссарах» в мае 1942 года после соответствующего вмешательства армейского командования был упразднен. В какой степени советские политработники действительно способствовали обострению военной обстановки, до сих пор доподлинно не известно. Исследования не могут быть продолжены, потому что доступ в русские архивы до сих пор закрыт.

В коллективной памяти свидетелей тех событий «приказ о комиссарах» играет второстепенную роль. Причина этого вполне убедительна. На Восточном фронте в течение первых месяцев проведения операции «Барбаросса» в день погибало в среднем 1500 немецких солдат, а в конце 1941-го эта цифра составила более 300 000. Поэтому смерть одного советского политработника на фоне массовых смертей, разрушения и горя, пожалуй, только в исключительных случаях воспринималась как кое-что особенное. От этого в конечном счете отмахнулись как от незначительного побочного эффекта войны и потому больше не вспоминали. Кроме того, нужно помнить, что только очень небольшая часть воевавших на Востоке солдат вермахта принимала непосредственное участие в убийствах комиссаров. Командование армии совершенно осознанно следило за тем, чтобы как можно более «незаметно» «устранить» их рядом с командным пунктом подразделения. Заявление, подобное тому, которое сделал в интервью ZDF один из свидетелей тех событий Эвальд Генрих фон Клейст — Шменцин, хотя и не может быть проверено спустя 60 лет, заслуживает абсолютного доверия. Он заявлял: «Я никогда не был свидетелем расстрелов комиссаров, я никогда этого не видел». Свидетель Хорст Кюне вспоминает о ночи 22 июня 1941 года, когда «приказ о комиссарах» был озвучен солдатам: «Наш командир роты зачитывал его и говорил: „Я читаю вам это, потому что я должен так поступить. Каждый будет делать то, что позволит ему его совесть“. Мы восприняли это как великолепную, совершенно открытую отрицательную оценку приказа и стали больше уважать нашего командира роты за то, что он так сказал».

Существует много подобных свидетельских рассказов. Письменные источники об оглашении приказа не сохранились. Но доклады об исполнении между тем однозначно доказывают то, что имелось достаточное количество солдат, которые охотно совершали убийства комиссаров.

Многие советские политработники избавлялись от своей предательской формы, прежде чем сложить оружие. Таким образом они могли затеряться в многомиллионной толпе советских военнопленных. Но в лагерях на них велась целенаправленная охота. Даже если их не распознавали, никто не мог гарантировать, что они выйдут оттуда живыми. В немецком заключении красноармейцев ожидала печальная судьба. Национал-социалистическое руководство и руководство вермахта перед началом операции «Барбаросса» были едины во мнении, что оккупированная советская территория должна беспощадно эксплуатироваться на нужды воюющей армии и родины. При этом все, кто принимал участие в разработке операции, осознавали, что вследствие этого миллионы людей могут умереть с голоду. Для обеспечения пропитания военнопленных ни верховное главнокомандование вермахта, ни главное командование сухопутных войск осознанно не предприняли никаких мер. Из 5,7 миллиона красноармейцев в немецком заключении, по разным оценкам, погибло от 2,5 до 3,3 миллиона человек, что составляет от 45 до 57 % общей массы. Они умирали в лагерях вермахта. 845 000 — в военных административных районах недалеко от линии фронта, 1,2 миллиона — в лагерях гражданских административных районов в тылу, 500 000 — в так называемых генерал-губернаторствах и от 360 000 до 400 000 — в лагерях немецкого рейха. Массовые смерти начались по причине недостаточного продовольственного снабжения уже поздним летом 1941 года и достигли своего апогея зимой, временно прекратившись только к весне 1942 года. До тех пор примерно 2 миллиона плененных красноармейцев были казнены.

Определенный поворот в политике обращения с военнопленными наступил только осенью 1941 года, когда немецкая военная экономика стала испытывать все большую нехватку рабочей силы. Теперь стала оцениваться стоимость жизни человека, которого заставляли умирать с голоду. Но командование вермахта так и не могло решиться на коренное изменение политики, даже при том, что существовали люди, отчаянно боровшиеся за жизнь военнопленных и, правда, безуспешно протестовавшие против ужасного с ними обращения.

Военные действия в России с самого начала были абсолютно бесцеремонны, не только в отношении убийств комиссаров и обращения с военнопленными. На поле боя вермахт должен был действовать крайне жестоко, как указывалось в армейских памятках, распространявшихся перед нападением. Как утверждалось, Красная армия вела боевые действия в противоречии с международным правом, коварно, вероломно и низко, что требовало нанесения ответного удара «с необходимой остротой». Когда 22 июня 1941 года начались бои, очень скоро стато ясно, что призывы руководства были не напрасны. С первого же дня вермахт вел беспощадную борьбу. В некоторых областях «картина бесчисленных [советских] солдатских трупов, лежащих на пути наступления… безоружных и с поднятыми руками, однозначно убитых вблизи выстрелами в голову», превращалась в массовый феномен. Решающим фактором для этих неконтролируемых актов насилия стало то, что описанная в памятках картина жестокой тактики ведения боевых действий Красной армией очень скоро подтвердилась. С первого же дня войны советские вооруженные силы вели борьбу, не вписывавшуюся в рамки международного права и обычаи военного времени.

Карлханс Майер в интервью ZDF вспоминает: «Там было столько жестокости! Мы находились за Западной Двиной, и тогда наш передовой отряд, разведывательная группа была атакована русскими, а потом с ними жестоко расправились. Одному отрубили руки и стали тянуть на веревке по дороге, ведущей через прогалину, а мы тоже должны были идти следом. Других мы нашли убитыми в воде. Ясно, что время не давало нам возможности выжить». На сообщения об истязательствах над немецкими пленниками, ужасные увечия раненых и убийства сдавшихся солдат невозможно было закрыть глаза. По сегодняшним оценкам, от 90 до 95 % немецких солдат, которые попали в 1941 году в руки советских войск, не пережили плен и были убиты большей частью непосредственно на фронте. Сообщения о советских преступлениях по отношению к немецким раненым и военнопленным вызвали в соединениях Восточной армии ответный гнев и усилили и без того уже имевшуюся готовность к беспощадной тактике ведения войны. В начале июля 1941 года генерал Готтхард Хайнрици писал своей семье: «Вообще в некоторых случаях никакого прощения больше не было. Русские вели себя по-скотски по отношению к нашим раненым. Теперь наши люди забивали до смерти и расстреливали всех, кто бегал вокруг в коричневой форме. Таким образом, обе стороны подняли взаимное сопротивление, что привело к массовым человеческим жертвам». Если солдаты узнавали, что плененные немецкие солдаты были убиты Красной армией, русские пленники, в свою очередь, тоже ликвидировались. Подобное зафиксировано в поведении 61-й пехотной дивизии, которая вела бои в северной части Восточного фронта. Когда 7 октября 1941 года были обнаружены трупы трех убитых однополчан, на следующий же день командир дивизии отдал приказ о незамедлительном расстреле 93 русских солдат.

Взаимное убийство пленников было, конечно, решающим фактором для эскалации насилия на Восточном фронте. Этому способствовало, однако, и то, что непосредственные бои имели совершенно иной характер, чем в Польше, Франции или Югославии. Красная армия неожиданно подняла жесткое сопротивление, и многие советские солдаты предпочли оборону до самой смерти, вместо того чтобы сдаться. Ближние бои велись с особым ожесточением, снова и снова приводили к тяжелым потерям, к превышению пределов необходимой обороны. Как грубое нарушение военного права расценивал вермахт, например, симуляцию ранений, непригодности к военной службе и смерти с целью продолжения борьбы из засады. Эта военная хитрость определенно не была запрещена Гаагской конвенцией о законах и обычаях сухопутной войны, однако она представляла собой нарушение неписаных правил открытой борьбы. О таких «коварствах» рассказывалось в памятках командования армии в преддверии похода на Россию, на что немецкие войска отреагировали с большой беспощадностью. Так, в конце июня 1941 года командование 299-й пехотной дивизии сообщило: «Военнопленных армия, озлобленная коварной тактикой ведения боевых действий противником, больше не берет». Обстрелы из засады, ближние бои с противником, внезапный кинжальный огонь, манера пропустить передовые отряды противника, чтобы затем напасть с тыла. — все это называлось азиатским коварством и вменялось в вину красноармейцам, хотя речь при этом шла о нормальных (впрочем, необычных для немцев) методах борьбы.

Ликвидация русских пленных, добивание раненых солдат на поле боя и массовые расстрелы в качестве возмездия были, без сомнения, обусловлены расистскими установками, прочно внушенными солдатам армии вторжения. Им при каждом удобном случае объяснялось, что они должны бороться «против враждебной расы и носителей низших культур». Командование армии позаботилось о том, чтобы вызвать у собственных солдат «здоровое чувство ненависти» и подавить возможное проявление «сентиментальности и милосердия» в борьбе. Хотя на каждого из немецких солдат эта пропаганда подействовала по-своему, в разной мере, все они едва ли принимали во внимание право вражеских пленников на жизнь.

Историк Феликс Ремер на основе всех имеющихся в распоряжении немецких источников впервые исследовал эскалацию насилия на Восточном фронте. Он установил, что апогей насилия пришелся на первые недели войны с Россией, чтобы временно стихнуть поздним летом и осенью. Во время зимнего кризиса в 1941-42 годах количество эксцессов по причине ожесточенного характера ведения войны снова возросло. Когда Восточная армия вынуждена была хаотично отступать, военнопленные часто расстреливались сразу по несколько человек, так как вывезти их было невозможно. До конца войны снова и снова чередовались фазы актов неконтролируемого насилия и взвешенного поведения. Хотя убийства пленников на поле сражения все же никогда полностью не исчезали из повседневности той войны. Немцы и русские воспринимали войну как борьбу не на жизнь, а на смерть «вне рамок традиций и норм законов». И если воюющие стороны на североафриканских и западноевропейских полях сражения еще придерживались международно-правовых норм, то на Восточном фронте нормы эти в значительной степени были отменены вследствие так называемой борьбы мировоззрений. Поэтому армейское руководство по обе стороны линии фронта предпринимало лишь робкие и единичные попытки ограничить эскалацию насилия. Впрочем, когда немцы в ходе войны уяснили, что «подстрекательство» войск к осуществлению на практике расового учения и акции устрашения приводило только к усилению сопротивления Красной армии, были предприняты попытки приостановить неконтролируемое насилие, — конечно, с разным успехом на разных территориях и в разное время. В конечном счете в начальной стадии кампании обе воюющие стороны настолько замарались в крови, что «возвращение к формам „нормальной европейской войны“ было исключено, как бы этого ни хотели обе стороны конфликта», — рассуждает историк Феликс Ремер. Хотя имеются и многочисленные свидетельства о проявлении человечности и милосердия в этой войне, несомненно, что до мая 1945 года не только в воскресных речах некоторых национал-социалистических руководителей, но и, что важнее, в умах солдат по разные стороны фронта не прекращалась война мировоззрений.

Одним из самых крупных немецких преступлений, в которое в России был вовлечен и вермахт, было, без сомнения, убийство евреев. В течение первых двенадцати месяцев операции «Барбаросса» было убито примерно 900 000 евреев, из которых 500 000 в районе боевых действий армии. Массовые убийства совершались в несколько фаз. Сначала была, очевидно, запланирована ликвидация лишь еврейско-большевистских кадровых работников. В июле 1941-го национал-социалисты дошли до решения убивать всех еврейских мужчин, а начиная с августа 1941 года — также женщин и детей.

Впрочем, только относительно малая часть еврейского населения была расстреляна силами вермахта, вероятно, около 20 000 человек. 707-я пехотная дивизия была единственным оперативным соединением, которое организовывало «самостоятельно и систематически массовые бойни евреев со стотысячными жертвами», — утверждал историк Кристиан Герлах. Только осенью 1941 года подразделения дивизии уничтожили более 10 000 евреев. Командующий дивизией генерал-майор Бехтольсхайм[78], фанатичный антисемит, издал 19 октября 1941 года следующую директиву: «Евреи — это наши смертельные враги. Они — не люди в европейском культурном смысле, а в юности воспитанные преступники, с детства обученные издевательствам. Эти чудовища должны быть уничтожены». Бехтольсхайм не был, конечно, в своем крайнем антисемитизме типичным генералом вермахта, а 707-я пехотная дивизия отнюдь не была средним в этом смысле подразделением. Хотя вермахт при массовом уничтожении евреев выступал отнюдь не как преступник, тем не менее это не может скрыть тот факт, что армия поддерживала холокост, помогая при транспортировке своими заградительными отрядами, при печати объявлений или выставлении часовых карательным отрядам СС. Бруно Менцель, солдат 281-й охранной дивизии, рассказывал в интервью ZDF о том, как его батальон принимал участие в убийствах евреев в белорусском местечке Крупки, к северо-востоку от Минска. «Накануне вечером пришел наш командир взвода и сказал: „Завтра у нас, ребята, трудное задание. Тот, кто не хочет в этом участвовать, может не участвовать“. Никто не встал и не сказал: „Я не участвую“. Это было бы проявлением трусости перед врагом. Никто вообще ничего не сказал. Ночью в два часа началась тревога, и весь этот город Крупки был оцеплен нашими подразделениями, и в 8 часов утра прибыл офицер СС с двумя людьми и объявил повсюду, что евреи должны были явиться на рыночную площадь с целью дальнейшей эвакуации. Мы ходили по домам и говорили: „Выходите! К рыночной площади, к рыночной площади“. Они могли взять с собой все, что они могли унести. Во второй половине дня все шли по шоссе до убранной пашни. И вдруг прозвучало: „Всем стоять! Солдаты, на расстояние!“ И тогда они должны были встать перед глубокими рвами. Каждый раз десять евреев должны были снять верхнюю одежду, получали выстрел в затылок и один за другим кувырком летели в котлован. Их расстреливали не останавливаясь».

Сотрудничество СС с армией всегда проходило без осложнений. Особая группа «А» в октябре 1941 года даже смогла рапортовать о том, что сотрудничество с 4-й танковой группой под командованием генерал-полковника Гепнера было очень тесным и даже сердечным. Собственно, договоренности, достигнутые перед началом операции «Барбаросса», предусматривали то, что отряды СС только в особых случаях могли исполнять свои карательные функции в районе боевых действий армии. В этой зоне, которая простиралась почти на 200 км в глубь тыла, полномочия командования вермахта были не ограничены. Но генералы, казалось, рассматривали убийства мужчин-евреев как желанный вклад в оборону оккупированных территорий. Таким образом, они позволяли оперативным группам СС следовать за передовыми отрядами танковых частей, чтобы они после занятия русских городов и деревень могли приступить к массовым убийствам.

Убийства евреев приняли в области боевых действий 6-й армии ужасные размеры. Это объяснялось, с одной стороны, тем, что район ее боевых действий охватывал несколько крупных украинских городов, в которых, несмотря на бегство и эвакуацию, все еще оставалось большое количество евреев. С другой стороны, генерал-фельдмаршал Вальтер фон Райхенау занимал решительно национал-социалистскую, антиславянскую и антисемитскую позицию. Он был совершенно своеобразным человеком, мнение которого не по всем пунктам совпадало с национал-социалистским руководством. В 1939 году он даже активно протестовал против французской кампании и также был в контакте с Карлом Герделером. Честолюбие и его политические убеждения в России, конечно, привели к тому, что он неудержимо и решительно способствовал убийствам евреев.

В районе боевых действий армии Райхенау произошел особенно ужасающий пример взаимодействия боевых групп и вермахта. Начальник гарнизона Белая Церковь в Украине отдал в середине августа приказ явиться в комендатуру примерно 800 местным евреям. Тайная военная полиция передала их группам СС, и те ликвидировали их. Солдат Франц Колер стал случайным свидетелем тех событий. «Я увидел это и подумал: „Зачем это люди там впереди делают кувырок? Делают кувырок и исчезают“, — вспоминает он в интервью ZDF. — „Там стоит ряд из нескольких человек, которые делают одновременный кувырок. Что это?“ — об этом я думал. Я подошел поближе, до тех пор, пока не рассмотрел, что они были расстреляны и лежали в яме. Я не мог поверить в это. Там были женщины, детей не было. Я сказал себе, но так же не бывает. Мы же не убиваем гражданских. И я тогда пошел туда. Я обратился к одному часовому СС, который тоже до этого принимал участие в расстреле. Он был моего возраста или немного младше меня. Я говорю: „Что все это значит? Что вы здесь делаете?“ — „Выполняем приказ фюрера“, — ответил он. „Да такого быть не может“, — возражаю я. „Но у нас есть приказ расстреливать всех евреев“. Я говорю: „Исключено!“ — „Но это так.“» — «Этого я никогда не забуду, — рассказывает далее Франц Колер. — Там были пожилой мужчина и две женщины. Должно быть, это были его дочери. Их осталось трое. Он взял женщин за руки, а потом пришел эсесовец и расстрелял их из пистолета. Выстрелом в затылок. Сначала дочерей, а он продолжал держать их за руки. А потом очередь дошла и до него».

Сначала примерно 90 детей убитых удерживались в здании, напоминавшем школу, без какого-либо снабжения. Наконец двое священников вермахта обратили внимание офицера Генерального штаба 295-й пехотной дивизии, дислоцированной непосредственно в Белой Церкви, подполковника Хельмута Гроскурта на страшные условия, в которых они содержались, после чего он 20 августа 1941 года произвел осмотр здания. «Помещения были заполнены примерно 90 детьми. Кругом была неописуемая грязь. Тряпки, пеленки, мусор лежали вокруг. Бесчисленные мухи покрывали частично обнаженных детей. Почти все дети плакали или жалобно стонали. Стояла невыносимая вонь», — сообщал Гроскурт в донесении. Объятый ужасом от всего увиденного, он навел справки у верховного обер-шарфюрера СС, который охотно сообщил ему, что детей скоро «уберут». Полевой командир вермахта тоже подтвердил это. Гроскурт связался с более высокими командными инстанциями и узнал, что решение о судьбе детей принимает главнокомандующий 6-й армией Вальтер фон Райхенау. Утром 21 августа Гроскурт получил звонок из армейского штаба: однажды начатая акция должна быть проведена «целесообразным способом», дети будут расстреляны. Райхенау ничего не стоило спасти их. Но он и не думал об этом, так же, как и местный полевой командир вермахта. Он даже в отличие от Гроскурта высказывался в пользу того, что «этот выводок должен быть искоренен».

Так же, как и подполковник Гроскурт, многие солдаты и офицеры во время военной кампании в России стали свидетелями массовых карательных акций. Массовые расстрелы едва ли можно было скрыть, а кое-где они привлекали даже целую массу любопытных. И снова солдаты вермахта предлагали помощь СС при проведении расстрелов и усердно фотографировали все происходящее. 6-й армии стоило, пожалуй, опасаться «одичания» войск, поэтому 10 августа 1941 года был издан приказ о том, что «любое участие солдат армии в качестве зрителей или исполнителей при экзекуциях, которые исходили не от приказа начальника», запрещались. Генрих Киттель тоже участвовал в одном из многочисленных расстрелов. В британском лагере Трент-парк он рассказывал об этом в декабре 1944 года своему товарищу по заключению: «Рано утром в субботу я лежал в кровати, услышал два залпа, а после еще огонь малокалиберной винтовки. Я встал, вышел и говорю: „Что это здесь за стрельба?" Ординарец говорит мне: „Господин полковник, вам нужно туда пойти, там вы все увидите“. Я только немного приблизился, и мне этого хватило. Я сказал: „Я приму меры", сел в машину и подъехал к тому полицейскому и сказал: „Я запрещаю раз и навсегда, чтобы вы проводили расстрелы там, где их могут увидеть. Если вы расстреливаете людей в лесу или еще где-нибудь, где этого никто не видит, то это ваше дело. Но мы берем питьевую воду из глубокого колодца, это же будет трупная вода“». Киттель протестовал против расстрела евреев — но только потому, что видел опасность заражения питьевой воды, которую употребляют его солдаты.

Дитрих фон Хольтиц, принимавший в 1941–1942 годах участие в боях под Севастополем в Крыму в качестве командующего 16-м пехотным полком, был свидетелем страшной «мясорубки». Своими впечатлениями он поделился в английском плену с одним своим приятелем: «Комендант аэродрома подошел тогда ко мне — а там была стрельба. „Что, — спросил я, — выстрелы доставляют вам беспокойство?“ Он ответил: „Ради Бога, я не могу об этом говорить. Здесь несколько дней расстреливают евреев“». Один из офицеров Хольтица был даже официально приглашен палачами СС к участию в массовой казни — в качестве гостя. В целом примерно 40 000 евреев были казнены солдатами оперативной группы «О» в Крыму. И эти массовые убийства вообще не могли остаться скрытыми. Свидетелями тех событий были не только полковник Хольтиц и простые солдаты, но и, естественно, местный главнокомандующий, генерал-полковник Эрих фон Манштейн, который командовал 11-й армией. После войны он всегда отрицал, что был в курсе убийств евреев в Крыму. Архивные источники, однако, доказывают, что штаб самым подробным образом был информирован о приводимых в исполнение казнях и даже одобрял их, очевидно, чтобы улучшить положение с жильем и продовольствием в крымской столице Симферополе. Представитель министерства иностранных дел в армейском штабе Вернер Отто фон Гентиг[79]возмущенно рапортовал об убийствах евреев: «Последствия такой резни затронут не только самих жертв: они однажды коснутся всего населения оккупированной области, никто ведь не предполагал, что мы будем убивать женщин и детей. Они коснутся и морали войск и в дальнейшем нашего экономического положения».

Офицер разведки группы армий «Центр» Рудольф Кристоф фон Герсдорфф[80]был потрясен процессами, происходившими за линией фронта, и позволил себе в декабре 1941 года сделать следующую запись в официальном журнале боевых действий: «При всех долгих беседах с офицерами я узнавал у них об убийствах евреев, хотя меня об этом и не просили. У меня появилось впечатление, что офицерский корпус почти единодушно отказывался совершать расстрелы евреев, пленников и комиссаров. Расстрелы рассматривались как оскорбление чести немецкой армии, в особенности немецкого офицерского корпуса. Необходимо к тому же отметить, что имеющиеся факты стали известны в полном объеме и что в офицерском корпусе об этом говорилось больше, чем предполагалось».

Герсдорфф, Хеннинг фон Тресков[81]и прочие штабные офицеры к тому времени уже перешли к сопротивлению, еще и по причине того, что стали очевидны истинные масштабы уничтожения евреев. Было ли уклонение от массовых убийств, как это пытается представить Герсдорфф, действительно «почти повсеместным», — мюнхенский историк Йоханнес Хюртер подвергает сомнению. Доказать нельзя ни то, ни другое. Для Герсдорффа и его соратников в штабе группы армий «Центр» бойня под Борисовом, городом, в котором 20 октября 1941 года отряды полиции и украинская милиция особенно жестоким способом расправилась с 8000 евреев, могла стать ключевым переживанием.

Но не все солдаты желали признавать, что на их глазах осуществлялся геноцид. Многие подвергали сомнению подлинность историй об убийствах и беззаконии, другие отмахивались от этого как от отдельных эксцессов обезумевших подразделений СС. Кто-то был потрясен, кто-то реагировал с полным безразличием, а для третьих смерть сотен тысяч людей стала военной необходимостью. Неоднородность мнений не имела границ. В сентябре 1944 года генерал Генрих Эбербах беседовал со своим сыном, молодым командиром подводной лодки, об уничтожении евреев, не подозревая, что их беседы в лагере Трент-парка записывались на магнитофонную ленту. «Так, вероятно, можно дойти до того, что кто-то скажет — хорошо, пусть так и будет, в интересах народа, — возмущался Эбербах. — Но женщины и дети, — этого не должно было быть. Так можно зайти слишком далеко». Сын ответил ему на это: «Ну, если речь идет о евреях, то тогда и женщины, и дети, или, по меньшей мере, дети… Только не нужно этого было делать открыто, и вовсе не необходимо было убивать стариков».

Из многочисленных свидетельств становится сегодня очевидно, что очень многие знали об убийствах евреев. О событиях в глубоком тылу фронта вообще молниеносно узнавали все. Как это происходило, рассказывал в декабре 1943 года в Трент-парке своему приятелю полковник Ханс Райманн: «Мне самому один высокий полицейский чиновник рассказал в дороге, как они расстреляли тысячи евреев — и женщин, и детей — в Бердичеве и Житомире. Он рассказал мне это сам, я его ни о чем не спрашивал, и он описал все это так ужасно и грубо, что я засунул руку в свой мешок и вытащил бутылку водки. Он рассказывал это с деловым спокойствием профессионального убийцы». Это. конечно, не значит, что в убийства были вовлечены все. Очевидно, что многочисленные солдаты не соучаствовали в этих гнусных преступлениях. Так, о систематических убийствах в газовых камерах из солдат не знал никто. И даже среди заключенных в Трент-парке офицеров лишь 10 % было известно о существовании лагерей смерти.

Сегодня на вопрос о том. как много солдат вермахта непосредственно или косвенно участвовали в убийствах евреев в России, точно ответить нельзя. Мюнхенский историк Дитер Поль считает, что в организации и проведении убийств участвовало несколько десятков тысяч солдат вермахта. Они прибывали прежде всего из расположенных в глубоком тылу охранных подразделений, тайной военной полиции и полевых и местных комендатур. Это не были широкие массы солдат вермахта.

Убийства евреев в течение первых шести месяцев войны с Россией неоднократно случались под прикрытием так называемого усмирения оккупированных территорий. Руководители СС и СД при этом снова и снова обосновывали это тем, что казни мужского еврейского населения необходимы для того, чтобы защитить захваченные территории. Верили ли они действительно в это, вопрос остается открытым. Это было прежде всего оправдание массовых убийств. Многие генералы вермахта рассматривали еврейское население как военную угрозу безопасности. Евреи, считали они, являлись сторонниками большевистского государства, повстанцами, убийство которых неоднократно приветствовалось, так как вместе с этим уничтожалось в зародыше возможное сопротивление оккупационной власти. «Там, где есть евреи, есть партизаны, где есть партизаны, есть евреи», — сообщалось в директиве группы армий «Центр» о борьбе с партизанским движением в сентябре 1941 года. Поэтому большинство командующих вермахта приветствовали убийства евреев силами оперативных групп и поддерживали их. Единичный и в конечном итоге, конечно, безрезультатный протест был поднят только тогда, когда даже при самом широком толковании говорить о военной значимости больше было невозможно: когда осенью 1941-го также систематично стали убивать еврейских женщин и детей, на Восток были депортированы первые немецкие евреи и там же убиты.

Поддержка массового уничтожения евреев проясняет не только идеологическое единение вермахта и нацистского руководства. Оно указывает и на фундаментальную проблему в концепции самой войны. Командование войск было целиком и полностью сконцентрировано на том, чтобы разбить Красную армию. Защиту огромных оккупированных районов обеспечивали лишь малые силы. Всякого рода охранные подразделения, полицейские батальоны и военизированные бригады СС, общая численность которых составляла 100 000 человек, должны были контролировать территорию, во много раз большую, чем вся Германия. 221-я охранная дивизия, численностью 9000 человек, стояла в конце июля 1941 года перед прямо-таки неразрешимой задачей. Она должна была занять часть Белоруссии, которая простиралась на площадь, едва ли не равную площади современного Баден-Вюртемберга. Поэтому страх перед невозможностью контролировать огромную страну был велик, тем более что оказалось невозможным прочесывать всю окруженную в «котел» территорию, охваченную быстрыми танковыми подразделениями. Многочисленные, обращенные в бегство красноармейцы, укрываясь в лесах, могли избежать взятия в плен и скрывались в глубоком тылу фронта. Вермахт весьма серьезно воспринимал потенциальную угрозу установления связи между красноармейцами и гражданскими лицами; в особенности после того, как 3 июля 1941 года Сталин призвал всех к началу «Великой Отечественной» и вместе с тем партизанской войны. Он тем самым подтвердил ожидания Германии того, что «натравленное большевистское население может начать бандитскую партизанскую войну». Гитлер говорил 16 июля, что эта партизанская война дает теперь повод «искоренять все, что становится на нашем пути». Чтобы принести мир на огромную территорию, нужно было «стрелять в каждого, кто смотрел косо». Уже спустя неделю, 25 июля, верховное командование вермахта издало приказ, согласно которому «любая угроза, исходящая от враждебно настроенного гражданского населения, и любое содействие или помощь со стороны гражданского населения партизанам, отбившимся от своих частей солдатам и т. д.» будет беспощадно пресекаться. Там, где только намечается пассивное сопротивление или после диверсии невозможно сразу установить преступников, необходимо предпринять «безотлагательные коллективные насильственные меры». Не должно было быть «снисхождения и мягкости». Скорее для того, чтобы задушить локальную войну в зародыше, должны были быть «предприняты жестокие и беспощадные решительные меры», к которым приучены «русские» и которые соразмерны с русским «коварством и своеобразием большевистского противника». Нижестоящие служебные инстанции передавали это указание иногда без комментариев, а иногда указывая на то, что с «доброжелательным» — особенно украинским — населением нужно обращаться «прилично» и «благоразумно», а насильственные меры предпринимать, главным образом, против евреев или русских.

Вопреки всем опасениям и вопреки обращению Сталина от 3 июля 1941 года в течение первых месяцев войны в России не осуществлялось сколь бы то нн было существенной партизанской деятельности. Несомненно, осуществлялись отдельные нападения, однако характер этой борьбы был несравним с партизанской войной более поздних лет, в частности проходившей в 1943–1944 годах. Отставшие от своих частей красноармейцы стремились только к тому, чтобы спасти свою жизнь, но не бороться против немцев. Лишь в зоне боевых действий группы армий «Север» наступление партизан «тягостно» обращало на себя внимание уже начиная с конца июля 1941 года. Реакция вермахта ввиду безусловного доверия к насильственным мерам была неудивительна: Эрих Гепнер, командующий 4-й танковой группой, уже 3 августа 1941 года отдал приказ сровнять с землей деревню Страшево, так как рядом с ней немецкие солдаты были атакованы партизанами. Это поведение стало типичным в ходе войны в России. Реакцией на партизанские акции было испепеление близлежащих деревень, убийства жителей или казни пленных. Партизанская борьба не была отрегулирована с точки зрения международного права. Гаагская конвенция о законах и обычаях сухопутной войны от 18 октября 1907 года не останавливалась подробно на этом явлении. Она, однако, присваивала партизанам статус комбатантов, если во главе их стояло лицо, ответственное за своих подчиненных, они имели издалека узнаваемые знаки отличия, открыто носили оружие и соблюдали законы и обычаи войны. На практике эти правила, конечно, едва ли соблюдались. По международному обычному праву убийство партизан было совершенно допустимо, и согласно немецкому распоряжению «О чрезвычайном уголовном праве в период войны» от 17 августа 1938 года убийство ополченцев грозило смертным приговором. Между тем ему должен был предшествовать упорядоченный процесс военного суда. Однако подобные «издержки» не случались ни в 1939 году в Польше, ни в 1940-м — во Франции, где вермахт осуществлял казни сельских жителей, в большинстве случаев без разбора подозревая их в партизанской деятельности. Для операции «Барбаросса» проведение упорядоченных процессов военного суда с самого начала предусмотрено не было, и на всех уровнях преобладало мнение, что с партизанским движением можно бороться только беспощадным применением силы.

Осенью 1941 года глубоко за линией фронта начинали создаваться советские партизанские отряды, и впервые они были признаны большой военной проблемой. К этому времени немецкая армия находилась в тяжелом кризисе. Первоначальный план уничтожения РККА в течение нескольких недель непосредственно после перехода через границу потерпел неудачу. Несмотря на большие успехи, сломить сопротивление было невозможно, и собственные потери достигли умопомрачительных высот. К тому же имел место постоянно обостряющийся кризис снабжения. Успешное окончание похода отодвигалось на неопределенный срок. В этой ситуации генералитет хотел, приложив последние силы, еще до начала зимы добиться решительного результата. Это означало — со всей жестокостью бороться с этого момента с осуществлявшими активные боевые действия партизанами. Острее всего на эту угрозу отреагировал главнокомандующий 6-й армией Вальтер фон Райхенау. 10 октября 1941 года он призвал свои войска: «Борьба против врага за линией фронта ведется еще недостаточно серьезно. Пока все еще продолжают брать в плен коварных, жестоких партизан и потерявших человеческий облик женщин. С одетыми в полувоенную форму или в штатскую одежду партизанами и бродягами все еще обращаются как с порядочными солдатами и отправляют их в лагеря для военнопленных». Он требовал применения драконовских методов: «Ужас перед немецкими контрмерами должен быть сильнее, чем угроза со стороны все еще слоняющихся вокруг остатков большевистских отрядов». И он еще раз недвусмысленно заявил: «Войну необходимо вести как разрушительный поход, чтобы раз и навсегда освободить немецкий народ от азиатско-еврейской опасности». Этот печально известный приказ, который тоже был ловким ходом Райхенау с целью улучшения возможностей сделать карьеру, не оставался без последствий, как это смог доказать историк Феликс Ремер. Число расстрелянных силами подразделений 6-й армии гражданских лиц и партизан в течение следующих месяцев резко подскочило вверх. Но Райхенау все еще был недоволен, и 9 ноября 1941 года он еще раз дал указание своим солдатам: «Вы должны выступать мстителями для организованной борьбы против бессовестных убивающих чудовищ! С одной стороны, вы должны использовать для уничтожения убийц методы, которые нам не свойственны и еще никогда не применялись немецкими солдатами нротив вражеского населения».

Приказы Райхенау вызывали в вышестоящих инстанциях большое одобрение и считались образцовыми. Герман Гот и Эрих фон Манштейн тоже издали для своих армий подобные приказы. Образ действий на всем Восточном фронте был одинаков. Небольшие отряды охранных соединений, тайной военной полиции, полевой жандармерии и местных вспомогательных войск снова и снова прочесывали большие участки местности и приводили в исполнение казни над партизанами или теми, кого принимали за них. Только в тылу группы армий «Центр» до 1 марта 1942 года было объявлено о «расправах» над 63 257 партизанами. Этой массе противопоставлялись 638 погибших немцев. Крайнее несоответствие собственных потерь и потерь в партизанских отрядах показывает, что при борьбе с повстанцами речь шла не о военной операции в классическом смысле, а в большинстве случаев о террористических акциях, которые одинаково затрагивали всех, кого считали подозрительными. И хотя среди казненных, можно предположить, было большое число настоящих партизан, все же подавляющее большинство жертв состояло, скорее всего, из невиновных гражданских лиц. Генерал Готтхард Хайнрици как раз в этот момент проводил эскалацию силы. «Кругом царят обычаи и нравы, подобные тем, что были в 30-е годы. Только тот прав, кто имеет власть», — записал он в дневник 19 ноября 1941 года. Бруно Менцель, член 286-й охранной дивизии, которая действовала в тылу группы армий «Центр», рассказывает в интервью ZDF о том, как быстро раснравлялись с пойманными партизанами. «Командир роты говорил: „Их надо распределить“. Приходил обер-фельдфебель и отдавал команду о казни: „Ты… ты… ты…“ Это были восемь молодых русских, и мы должны расстрелять их прямо в лицо — всех. Я должен был для этого собрать все силы. Они ревели как сумасшедшие. Они знали, что их расстреляют. Они плакали, но обер-фельдфебель все же дал команду: „В ружье! Огонь!“ И ты должен был сделать это. Ты должен. Это приказ. Если ты не нажмешь курок, это будет расценено как неповиновение».

Партизанские отряды, которые медленно, но верно получали пополнение, не могли быть устранены этими мерами. В ходе советского зимнего наступления в 1941-42 годах партизаны были организованы уже гораздо более четко и получали большую поддержку с советской стороны. Весной 1942 года советские партизанские отряды контролировали уже более обширные территории, прежде всего в зоне группы армий «Центр». Небольшие отряды по борьбе с диверсантами больше не могли справиться с этими подразделениями. Поэтому вермахт, используя так называемые крупные предприятия, пытался покончить с партизанской угрозой. Боеспособные крупные соединения должны были быть на время сняты с фронта, чтобы создать оцепление вокруг подчиненной партизанам территории и, устроив что-то вроде облавы, затем прочесать ее. Так как партизаны даже на непросматриваемой местности уклонялись от непосредственной конфронтации с немецкими войсками, жертвами всеобщих немецких карательных и разбойных акций стало гражданское население. Генерал-полковник Рудольф Шмидт[82], командующий! 2-й танковой армией, был одним из немногих, кто высказывался против безразборного применения силы. 19 июня 1942 года он постановил: «Я ожидаю, однако, что армия поймет то, что необходимо различать партизан и живущее на партизанской территории частично под сильным террором население. Все идет к тому, что необходимо привлекать их на нашу сторону. А там, где потребуется, эвакуировать население и разрушить их дома, действовать нужно по-человечески. И в партизанской войне мы остаемся солдатами и не будем вести борьбу против женщин и детей». Подобное разграничение вызывало только недовольство у Гитлера, который снова напоминал в своем «Приказе о борьбе с бандитизмом» от 16 декабря 1942 года о том, что армия в борьбе не на жизнь, а на смерть правомочна и обязана «без ограничений применять самые беспощадные средства также против женщин и детей», если они ведут к желаемому успеху, «чтобы сдержать эту чуму».

Партизанская война и способы борьбы с ней в разных районах были весьма различны. Кое-где происходила эскалация насилия, кое-где имелись признаки ее снижения. Однако в общем и целом все укладывалось в единую схему: чем дольше продолжалась война, тем она становилась ожесточеннее. Тем более что организация партизанского движения становилась все лучше, партизаны стали получать все большую поддержку гражданского населения оккупированных территорий, когда весной 1943 года начались массовые депортации на принудительные работы в Германию. С 1943 года вермахт стал все чаще использовать метод создания так называемых мертвых зон. При этом речь шла о том, чтобы эвакуировать гражданское население из больших областей, а всех оставшихся после этого людей считать партизанами и убивать. То, что тысячи невиновных гражданских лиц также пали жертвой такого самоуправства, никто не брал в расчет. Эти операции, впрочем, также охотно использовались для того, чтобы перевезти тысячи мужчин и женщин в Германию, где они в нечеловеческих условиях должны были надрываться на предприятиях военной промышленности.

В борьбе с партизанами, по достоверным оценкам, примерно 500 000 советских граждан нашли свою смерть. Сколько из них было «активных» партизан и сколько непричастных гражданских лиц, сегодня уже точно не установить. Однако широкое большинство необходимо все-таки отнести к последней категории.

Поэтому борьба с партизанами — после убийств советских военнопленных — была одним из самых больших преступлений вермахта. Она в своем стремлении задушить грубой силой сопротивление в глубоком тылу в зародыше потерпела неудачу. Постоянный рост партизанских отрядов мог быть частично приостановлен только посредством политического воздействия на население. Однако именно это и противоречило как духу нацистского большинства, так и большинства среди руководства вермахта. Необходимо было эксплуатировать и грабить страну, а население должно было безмолвно это терпеть, даже если это означало собственную смерть. Выступление немецкого оккупационного режима с самого начала характеризовалось «небезопасностью, расовым высокомерием, национально-политической направленностью и безусловной верой в силу».

Описывая судьбу советского гражданского населения, можно понять, насколько поход на Россию стал похож на «тотальную войну». «Указ о военной юрисдикции» ставил гражданских вне закона, они должны были беспрекословно подчиняться произволу немецких войск. То, какие последствия все это могло иметь, испытал в декабре 1941 года в качестве командующего 20-й танковой дивизией генерал Вильгельм Риттер фон Тома. Он точно описал это в британском лагере Трент-парк товарищу по заключению Эбербаху: «В одном деревенском доме в Александровке собрались вместе в единственной теплой комнате капитан, старший лейтенант и несколько унтер-офицеров. И случилось следующее: капитан говорит старшему лейтенанту: „Ах, я не могу больше видеть эти крестьянские лица!“ Вытаскивает револьвер и стреляет через стол в крестьянина, которого он сам же и пригласил». — «Ему все же вынесли тяжелый приговор, тому капитану», — предположил Эбербах. «Да, подождите, я расскажу, что из этого вышло, — продолжил Тома. — Тогда он говорит одному из адъютантов, чтобы они его выбросили на улицу. Жена поднимает дикий крик, ужасный вой, убегает со своими детьми, залезает прямо на печку и, само собой разумеется, ревет. Тогда он говорит старшему лейтенанту: „Я желаю покоя. Выгони этих, наверху!“ Он вытаскивает револьвер и стреляет в женщину. Ее тоже выбрасывают на улицу. Там была еще девушка, десятилетний мальчик и двухмесячный ребенок. Вдруг капитан говорит: „Пусть кто-нибудь их застрелит“. Тогда он застрелил девушку. Потом дошло до десятилетнего мальчика. Капитан говорит: „Выведи его на улицу и расстреляй“. Он также был убит выстрелом в затылок. Теперь наверху остался только двухмесячный малыш. Тут он говорит: „Выбросите это животное!“ Его ударили, схватили, вытащили за ногу и выбросили в снег. Я посылал туда военного судью, и на заседании суда капитан сказал: „Те, кого мы застрелили. это не люди. Фюрер же говорил, русские — это не люди, они принадлежат звериному классу. Господин генерал, мы не признаем, что совершили убийство“. Тогда был вынесен приговор военного суда, одип был разжалован и приговорен к заключению, другой — к нескольким годам тюрьмы. Я не подписал приговор. Вся армия была взволнована этой ужасной историей. Я предлагал вынести обоим смертный приговор, а именно через открытый „расстрел перед войсками“. Однако Гитлер не подтвердил приговор. Оба убийцы отделались переводом в штрафную роту».

Этот случай демонстрирует, какие последствия имел «Указ о военной юрисдикции». Остались свидетельства многочисленных похожих происшествий. Конечно, имелось много подразделений, которые хорошо обращались с гражданским населением. Но особенно живущих в зоне боевых действий русских почти всегда ждала весьма тяжелая участь. Ведь солдаты вермахта в большинстве случаев не интересовались их даже самыми простыми основными потребностями. «Я знаю о случаях, — рассказывал Генрих Эбербах в Трент-парке, — когда мужчины от отчаяния той ужасной зимой 1941-42 годов в России совершали вещи, которые они никогда бы не сделали при прочих обстоятельствах. В качестве доказательства упомяну только один случай: наш мотоциклетный батальон, утопая в глубоком снегу, атаковал одну деревню и взял ее, понеся значительные потери. Потом они заняли и еще одну близлежащую деревню, где русские все заминировали. Тогда они погнали русское население по тем минам. Из 30 человек, которые шли по минам, на воздух взлетел 21. Командир батальона сообщил мне: „Я потерял уже так много хороших парней, что я просто не мог взять на себя ответственность перед немецкими матерями и отцами и послать своих парней идти по этим минам“».

Но и после окончания непосредственных боевых действий население было отдано в руки оккупантов в полное их распоряжение. Доказаны многочисленные случаи грабежей и вандализма. Вот слова одного из очевидцев: «Проходящие мимо войска расстреляли пасущихся в поле коров. Вместо денег солдаты дали крестьянам талоны на сигареты пли листочки, на которых написано: „Господь Бог заплатит“ или „Поцелуй меня в задницу!“» Бесчинства армии участились, кажется, прежде всего в первые недели войны и в период хаотичного отступления. Для людей на оккупированных территориях то, что вермахт вынужден был бесцеремонно добывать себе пропитание «из страны», оказалось фатальным. Вообще немецкие войска вошли в Россию с продовольствием, которое было рассчитано только на 20 дней. Согласно Гаагской конвенции о законах и обычаях сухопутной войны оккупационным властям было разрешено использование экономики страны только для собственного снабжения. Однако это могло происходить только в объеме, насколько то позволяла экономическая мощь. Но нацистское руководство и руководство вермахта с самого начала не собирались учитывать потребности местного населения и «с поразительным равнодушием приняли в расчет» голодную смер ть миллионов людей, рассказывает мюнхенский историк Кристиан Хартманн. Гораздо большее значение, чем «дикие» грабежи действующей армии, против которых так или иначе выступало командование, имело планомерное угнетение силами частей снабжения немецкой Восточной армии. Все-таки нужно было кормить от 2,5 до 3,3 миллиона солдат. Это вело к тому, что особенно зона боевых действий, в которой находилось 80 % всех солдат вермахта, превратилась в «зону дефолиации». Кроме того, высшие армейские штабы тесно сотрудничали с так называемой экономической организацией «Восток», военно-гражданским «смешанным органом власти», примерно 20 000 специалистов которого были заняты систематической эксплуатацией оккупированных областей.

Экономическое бремя, которое было возложено на крестьян, везде было разным. Они могли быть более или менее сносными, как установил в своем исследовании белорусского города Барановичи Александр Бракель. Жители немногих крупных городов, напротив, очень сильно страдали от немецкой «политики голода», так как были сильно ограничены в свободе передвижения. Они не могли ездить за дефицитными продуктами в деревню, так как немецкие органы власти опасались начала городского движения сопротивления. Однако о снабжении городских жителей тоже никто не беспокоился. Хотя большой катастрофы не было, но все же тысячи горожан погибли весьма скверной смертью. Только в Харькове, четвертом по величине городе Советского Союза, вплоть до августа 1942 года от голода погибли 11 000 человек.

Эксплуатация оккупированных областей касалась не только продовольствия, но и рабочей силы местного населения. В военных административных районах мужчины, женщины и дети должны были убираться в казармах у солдат вермахта, обустраивать позиции и строить аэродромы. Местных жителей неоднократно использовали для разминирования, в ходе проведения которого зачастую погибали целые колонны рабочих. Это тоже противоречило действующему международному праву, которое разрешало работу только в исключительно гражданских целях и в приемлемых условиях. В гражданских административных областях примерно 600 000 человек были заняты на работах в ремонтных мастерских, солдатских клубах и даже в борделях для вермахта. До конца лета 1944 года 2,8 миллиона человек были депортированы из оккупированных областей на принудительные работы в Германию. Почти половина из них была «зарегистрирована» вермахтом, хотя эти акции в большинстве были чистой воды охотой на рабов.

При походах на Россию уже скоро превратилось в военный обычай оставлять врагу при отступлении только разрушенную страну, чтобы замедлить его продвижение. Это не было ничем необычным, ведь тактика «выжженной земли» снова и снова применялась в войнах еще со времен античности. В 1941 году Красная армия сначала попыталась уничтожить все важное имущество, которое нельзя было эвакуировать. Последствия первым почувствовало гражданское население. но разрушения были не столь значительны, чтобы существенно задержать атакующую армию вермахта. Маневренная война в большинстве случаев не оставляла советским войскам времени на всеобъемлющие опустошения. Во время своего отступления зимой 1941-42 годов вермахт использовал тот же самый принцип. И тут тоже более чем ясны последствия такой тактики для гражданского населения. Но самой разрушительной и в исторической перспективе, пожалуй, беспрецедентной была стратегия «выжженной земли», применявшаяся немцами с 1943 года, когда вермахт вытеснялся из Советского Союза. Гитлер требовал разрушать все в оставляемых областях. Какое-либо «внимательное отношение к положению населения» должно было быть исключено «в интересах боевого руководства». Повсюду, где отступление происходило более-менее упорядоченно и планомерно. Восточная армия оставляла горящую и разрушенную страну, начиная с марта 1943 года при оставлении фронтовой дуги между Ржевом и Вязьмой. Были уничтожены промышленные сооружения, вокзалы, пути, мосты и деревни. 21 сентября 1943 года один молодой солдат писал своей жене: «На противоположном берегу [Днепра] уже долгое время все горит ярким пламенем, ты ведь должна знать, что все города и деревни в тех областях, которые мы покидаем, сжигаются, даже самый маленький дом в деревне должен быть уничтожен. Все большие здания взлетают на воздух. Русским не должно достаться ничего, кроме груды развалин. Так мы отнимаем у них любую возможность размещения войск. Это ужасно красиво выглядит». Ни командование вермахта, ни армия принципиально не отклонялись от осуществления тактики «выжженной земли». Были одиночные протесты, но только там, где бессмысленное разрушение свидетельствовало уже об «одичании» солдат или в случае, если это могло помешать собственному отступлению.

При возможности предпринимались попытки забрать с собой практически все, что не было прибито к полу, — ценности, крупный рогатый скот, свиней, лошадей… и гражданское население. Красная армия должна была обнаружить не только разрушенную, но и опустошенную страну. «Только в Белоруссии был вывезен „в никуда“ один миллион человек, — подчеркивает историк Кристиан Хартманн. — Во всем Советском Союзе их было, пожалуй, 3 миллиона». Какая-то их часть последовала за вермахтом добровольно, потому что боялась мести Красной армии: либо из-за того, что они сотрудничали с немцами, либо потому, что каким-либо способом извлекли пользу из оккупации. Советы быстро расправлялись с коллаборационистами и теми, кого они ими считали. После того как советским вооруженным силам в феврале 1943 года удалось на несколько недель отвоевать Харьков, там по подозрению в сотрудничестве с врагом были расстреляны 4000 жителей. Большинство гражданских лиц сопровождали вермахт, однако не по доброй воле, они были вынуждены совершить неизвестно чем грозящий поход на Запад. Собственно организация этого принудительного бегства вменялась в обязанность учреждениям трудовой повинности в органах гражданского управления. Но самостоятельно они совершенно не справлялись с этой задачей и могли выполнить ее только с помощью вермахта.

В районе боевых действий группы армий «Центр» практика депортации весной 1944 года уперлась в собственные же границы, так как «продовольственное положение и недостаток места» вынудили отправить все «непроизводительные части населения… калек и инвалидов, заразно больных и нетрудоспособных (стариков, детей, женщин с несколькими маленькими детьми) на поле боя. под огонь врага и бандитов», — как это описывалось в служебных делах. 9-я армия в марте 1944 года получила благоприятную возможность освободиться от всех «нахлебников» в своем районе. Несколько подразделений к этому времени должны были уйти с выступа линии фронта, расположенного в 80 км к югу от белорусского города Бобруйска. На предусмотренную для опустошения территорию незамедлительно были перевезены 50 000 гражданских лиц. 12 марта 1944 года подразделения вермахта и военной разведки начали с того, что стали сгонять в область размером 5000 кв. км население, втискивать их в поезда и переправлять в район недалеко от деревни Озаричи в непосредственной близости к линии фронта. Через пять дней после отступления вермахта лагеря с депортированными находились уже на нейтральной полосе между немецкими и советскими оборонительными рубежами. Таким образом была решена проблема дальнейшего снабжения продовольствием этих людей, а собственное отступление было прикрыто вывеской заботы о людях. При транспортировке людей в лагеря происходили ужасные сцены. Военный священник 129-й пехотной дивизии отметил в своем дневнике: «Я увидел вдали лагерь. Беспрерывные тихие стоны нескольких голосов поднимались оттуда в небеса. И тогда я увидел, как труп старого мужчины тащили просто как кусок мяса. Мертвая старуха лежала на дороге со свежей раной от выстрела. Часовой полевой жандармерии указал на несколько комочков, лежавших на земле. Это были мертвые дети. Их тоже расстреляли как вообще, все устроено, если из-за болезни, возраста и слабости больше невозможно идти дальше». Примерно 9000 человек умерли насильственной смертью или от изнеможения во время депортации или от их прямых последствий — истощения, переохлаждения, а также эпидемии тифа, подчеркивает историк Кристоф Расс.

Хотя преступления, совершенные во время отступления, еще не полностью исследованы, Озаричи, по полученным до сего момента сведениям, кажутся чем-то запредельным. Но только один этот факт доказывает то, как решительно и бесцеремонно вермахт был готов обходиться с советским населением. Совершенно очевидно, что с 1941 года взгляды ничуть не поменялись. Гражданские лица оставались «бесправной массой», поступать с которой можно было по собственному усмотрению.

Список преступлений вермахта на Восточном фронте длинный. Немецкие солдаты невообразимо бушевали в Советском Союзе, совершали убийства и ограбления. В современности еще не было такой жестокой войпы с миллионными жертвами. С самого первого дня это без всяких сомнений была преступная война. Что это значит теперь для каждого солдата вермахта? Кто совершал все эти преступления? И прежде всего — сколько было этих преступников? Это основной вопрос, который и придал такую большую взрывную силу первой выставке, посвященной вермахту. Ее организатор Ханнес Хеер исходит из того, что на Восточном фронте от 60 до 80 % солдат вермахта были причастны к преступлениям. В целом примерно 10 миллионов немецких солдат участвовали в походе на Россию, следовательно, мы имеем дело с 6–8 миллионами преступников. Практически в каждой немецкой семье, таким образом, был свой военный преступник. Реакция общественности на эти упреки известна. Серьезные ученые заявляют о гораздо более низких цифрах. Фрайбургский историк Ульрих Герберт назвал предположение о 80 % преступников «в некоторой степени абсурдным». Военный историк Рольф Дитер Мюллер говорит о 5 % преступников. Но между тем это все еще 500 000 человек! Тем не менее различие между двумя цифрами сразу бросается в глаза, так как они стоят далеко друг от друга. Даже если никогда не появится возможности определить точное число, то все же речь идет о вонросе «много» или «мало». Была ли масса солдат Восточной армии вовлечена в эти отвратительные события или преступления были действиями меньшинства?

Для ответа на этот вопрос нужно представлять, где, когда и кем были совершены бесчисленные преступления. Большого числа жертв потребовали массовые убийства советских военнопленных и жестокая партизанская война, в ходе которой были сожжены огромное количество деревень и были жестоко убиты сотни тысяч гражданских лиц. И те и другие преступления происходили в глубоком тылу фронта, в котором дислоцировались именно семь процентов всей численности Восточной армии.

То же самое касается и пособничества холокосту. Здесь тоже участвовали лишь немногие тыловые подразделения: охранные дивизии, полевая жандармерия, местные и полевые комендатуры. Подавляющее большинство солдат вермахта, 80 %, было задействовано в зоне боевых действий, занимавшей площадь максимум 20 км на переднем крае обороны, и не участвовало в этих процессах. Разумеется, нельзя предаваться иллюзиям. Солдат, принимавших участие в военных действиях и дислоцированных за линией фронта, едва ли можно делить на «хороших» и «плохих». Преступления в глубоком тылу всегда доходили и до непосредственного района боевых действий. Фронтовые солдаты и солдаты тыла были всей частью преступной войны мировоззрений, и часто только случай решал то. становился ли солдат преступником или нет, к примеру, если собственное подразделение направлялось на борьбу с партизанами. И естественно, была заметна борьба двух идеологий прямо на фронте. Здесь необходимо вспомнить о применении «приказа о комиссарах». Учитывая 3,3 миллиона солдат вермахта, которые были задействованы в боевых действиях в России в июне 1941 года, и то, что до середины 1942 года было ликвидировано от 7000 до 8000 русских политработников, конечно, становится непонятно, как большая часть солдат смогла бы остаться непричастной к этим преступлениям. Применение «приказа о комиссарах» демонстрирует, какие извращенные формы принимала война непосредственно на фронте. Это, конечно, не относится к крайне беспощадным боям на передовой, которые проходили вне рамок всех существующих международно-правовых норм. По отношению к врагу не проявлялось «никакой милости», красноармейцев «уничтожали» в бою, пленников расстреливали. Разумеется, и здесь борьба не всегда проходила вне правовых норм. Широта поведенческих реакций колебалась в зависимости от времени и места. Хотя Красная армия с первого дня войны не соблюдала требования международного права, это не делает поведение немецких солдат правомочным. При всем при этом из-за беспощадной жестокости борьбы возникла едва ли не самая запутанная смесь действия и противодействия, которая делает почти невозможным сегодняшнему наблюдателю четко разделить преступника и его жертву.

Картина преступлений, совершавшихся немецкими войсками при отступлении, кажется более однозначной. В то время как ответственность за депортацию взяли на себя полевая жандармерия и подразделения тыла, действия армии неоднократно становились причиной неслыханных разрушений. И здесь имелись значительные временные и региональные различия. В то время как некоторые участки фронта из-за поспешного отступления остались почти нетронутыми, другие подразделения оставляли за собой «пустынные зоны».

Один взгляд на немецкую Восточную армию объясняет в дальнейшем, что вермахт был лишь собирательным названием для совершенно различных армейских соединений, от танковых дивизий до хлебопекарных рот. Их жизненные среды и мера их ответственности за противоправные действия и преступления несопоставимы. Таким образом, будет более правильным остановиться на неточном определении. «Большинство должны ответить за немногое, и немногие должны отвечать за многое», — этими словами историк Кристиан Хартманн абсолютно точно дал субъективное измерение совершенных преступлений.

«Поход на Россию» был без сомнения политическим и военным «стержнем» Второй мировой войны в Европе. Бои, проходившие между Кольским полуостровом на севере и Кавказом на юге, продолжалось дольше всего, они потребовали наибольших жертв, им придавалось наибольшее идеологическое значение, и они бесспорно повлекли за собой большинство военных преступлений. Но все же какой характер имела война в Польше, во Франции, Италии и на Балканах? Ограничивалась ли война мировоззрений лишь Восточным фронтом и действовал ли вермахт в остальном в рамках «нормальной» европейской войны? Почему в России все вышло по-другому?

В походе на Польшу происходили хотя и затрагивающие гораздо меньшее количество человек, но весьма схожие инциденты, подобные тем, что случались во время проведения операции «Барбаросса». Весьма твердое и ожесточенное сопротивление польских вооруженных сил и латентный страх перед партизанами и агрессией были причинами многочисленных «мясорубок». Неуверенность и агрессия создали в походе на Польшу опасную смесь, которая изверглась как вулкан. Примерно 3000 польских солдат в сентябре 1939 года были казнены вермахтом за линией фронта. К ним можно прибавить примерно 7000 гражданских лиц, которые в большинстве случаев пали жертвами феномена, встречавшегося в немецкой армии еще в ходе Первой мировой войны: прямо-таки панический страх перед партизанами, так называемый франтитерский психоз. Как только сверхраздраженная армия обстреливалась из засады, она тут же реагировала с жестокой твердостью и зачастую ликвидировала совершенно не причастных к этому гражданских лиц. Хотя имелись отдельные указания на настоящих партизан, но все же реакция вермахта ни в коем случае не может быть оправдана международным правом, тем более что речь в большинстве случаев шла просто о выдумках неопытных солдат.

На Балканах сначала ничего не указывало на особое обострение войны. 6 апреля 1941 года немецкие, итальянские и венгерские войска вступили в Югославию. Только через 11 дней страна была оккупирована. Бомбардировка Белграда, жертвой которой пали свыше 1500 гражданских лиц, парализовала местную военную администрацию, и многонациональная армия была скоро распущена под натиском держав «оси». Ожесточенная борьба происходила только в отдельных местах. Многие хорватские, словенские и сербские солдаты просто возвратились домой, в большинстве случаев они взяли с собой оружие. Как и везде в Европе, в Югославии вермахт беспощадно реагировал на сопротивление оккупации. Когда 20 апреля 1941 года в расположенном недалеко от Белграда сербском городе Панчево партизаны совершили убийство солдата дивизии СС «рейх» и тяжело ранили еще одного, было задержано около сотни жителей, которые предстали перед армейским судом, приговорившим 36 из них к смерти. 18 были расстреляны командой исполнения наказаний нехотного полка «Великая Германия», остальные 18 были повешены на кладбище Панчево. Эти казни должны были послужить примером и мерой устрашения для уничтожения любого сопротивления в Сербии еще на корню. В течение последующих недель в стране было спокойно. Югославия была разделена, было образовано «независимое государство Хорватия», которое вступило в союз с Германией и Италией. В Сербии остались три слабые оккупационные дивизии. Летом 1941 года с умопомрачительной скоростью сочиненный на скорую руку мирный договор был расторгнут. При нападении Германии на Советский Союз 22 июня 1941 года в Сербии началось стихийное и абсолютно неорганизованное восстание, во главе которого стояли в течение следующих месяцев председатель югославской Коммунистической партии Иосип Броз Тито[83]и роялист Драголюб Михайлович[84]. Они организовали более или менее боеспособное партизанское движение, Тито командовал коммунистическими партизанами, а Михайлович — четниками. Вермахт попытался беспощадно подавить восстание. Только в июле — августе 1941 года подразделения вермахта расстреляли или повесили 1000 человек. Но положение выходило из-под контроля, скоро удаленные части Сербии оказались заняты повстанцами. Гитлер послал в Сербию генерала Франца Беме[85], чтобы «надолго восстановить порядок на всей территории самыми решительными мерами». 16 сентября 1941 года верховное командование вермахта издало директиву, согласно которой за каждого убитого немца будет убито 100 сербских пленников, а за каждого раненого — 50. Беме исполнял этот преступный приказ. С сентября 1941-го по февраль 1942-го силами вермахта в Сербии было расстреляно как минимум 20 149 гражданских лиц. Беме распорядился также признать всех евреев козлами отпущения, поэтому в ходе карательных мер вермахт по собственной инициативе уничтожил все мужское еврейское население Сербии, примерно, 4000–5000 человек.

Самая ужасная резня проходила в октябре 1941 года в сербских городах Кралево и Крагуеваце. Подразделения 717-й пехотной дивизии расстреляли в течение нескольких дней от 4000 до 5000 заложников мужского пола в качестве мести за нападения четников. Майор Эберхард Вильдермут был в то время в Кралево. В доверительной беседе в лагере для пленных Трент-парка он настаивал на том, что никогда не исполнял приказ об искуплении каждой смерти немецкого солдата жизнями сотни сербов. Говорил ли Вильдермут, который без сомнения был противником национал-социалистического режима и после войны стал федеральным министром строительства в кабинете Аденауэра, правду или он все же участвовал в массовом убийстве в Кралево, по переданным делам установить не удается. Он только записал в дневник: «Кралево стал мертвым городом. Жестокость наших ответных мер страшна».

Немецкие репрессии стали шоком для повстанцев. Драголюб Михайлович все больше сомневался в целесообразности мятежа, так как последствия для гражданского населения были разрушительными. К этому добавлялось и то, что между коммунистическими партизанами Тито и роялистским движением четников тем временем разразилась гражданская война. Поэтому в декабре 1941 года сербское восстание окончилось провалом.

Схожий — с немецкой точки зрения успешный — эффект имела борьба с партизанами в Греции. В Фессалониках в октябре 1941 года армия вермахта сожгла несколько деревень и уничтожила 488 гражданских лиц. Эти военные преступления привели к времепному крушению партизанского движения герильи в этом районе.

Конечно, Югославия и Греция не могли смириться с этим. В 1942 году снова вспыхнули действия оппозиционеров. Вплоть до освобождения во второй половине 1944 года на Балканах и прежде всего в Югославии бушевала жестокая партизанская война. Наряду с борьбой против немецких, итальянских и болгарских оккупантов коммунистические партизаны Тито, сербские четники и союзный с державами «оси» хорватский режим усташей вели кровавые бои между собой. Запутанная ситуация в некоторой степени могла бы разрешиться только посредством политического решения, которое Гитлер принимать, конечно же, не хотел. Жестокие репрессии запустили волну насилия, которую невозможно было остановить. Массовые расстрелы заложников, сжигания деревень, убийства непричастных гражданских лиц, уничтожение пленных оставались на повестке дня, хотя борьба против отлично оснащенных и по-военному четко организованных партизан едва ли отличалась от регулярных боев на линии фронта. Военные преступления регистрировались только тогда, когда они имели политические последствия, например, если были убиты гражданские лица в союзническом государстве Хорватии. Немецкие солдаты воспринимали Югославию в значительной степени как нелегальную зону, в которой царил закон сильнейшего. Число жертв из-за смешения партизанской и гражданской войн до сегодняшнего дня сложно определить. По оценкам военного историка Клауса Шмидера, из миллиона югославских военных жертв 300–350 тысяч погибли в ходе немецкой борьбы с партизанами. Треть из них — это непричастные гражданские лица.

В Греции вермахт тоже с большой беспощадностью боролся с партизанским движением. Так, 16 августа 1943 года члены 1-й горной дивизии под сомнительным предлогом жестоко расправились с 317 жителями деревни Коммено. В ходе акта возмездия за убийство 75 пленников солдаты 117-й пехотной дивизии расстреляли 696 жителей в городе Калаврита и его окрестностях. Тезис совиновности и коварства почти всего населения в сочетании со стереотипом «балканского менталитета», согласно которому «человеческая жизнь в этой стране ничего не стоит», зпачительно снизили планку внутреннего порога в войсках, подчеркивает историк Хаген Флейшер. В общей сложности 21 000 греков погибла в ходе проведения Германией «ответных мер»; 9000 лишились жизни от актов возмездия итальянской армии, 40 000 — от репрессивных мер со стороны болгар.

Выход из войны союзнического государства Италии 8 сентября 1943 года вермахт расценил как коварное предательство, которое, кажется, подтвердило все расистские предубеждения по отношению к «этим итальяшкам». Смесь из ненависти и мести и обыкновенная жестокость в борьбе с партизанами на всех уровнях привели к тому, что не было ни одного «военного преступления или преступления против человечности, которое солдаты немецкого вермахта, СС и полиция… не совершили бы по отношению к итальянским мужчинам, женщинам и детям», как отмечал фрайбургский военный историк Герхард Шрайбер. При разоружении итальянских вооруженных сил вермахт действовал иногда с несоразмерной жестокостью и «ликвидировал» около 6800 солдат бывшего союзника. Самый ужасающий инцидент произошел на греческом острове Кефалония, на котором по приказу Гитлера были убиты примерно 5300 итальянских солдат, не пожелавших капитулировать. Из 700 000 взятых в немецкий плен солдат 46 000 погибли при транспортировке или самым жалким способом — в ходе принудительных работ. В оккупированной Германией центральной и северной Италии вспыхнула кровавая партизанская война, которая тоже превратилась в стычку между теми, кто перешел на сторону союзников, и теми, кто поддерживал фашистскую республику Муссолини Сало. Как и в других театрах военных действий, вермахт и военизированные бригады С С отвечали на действия партизан самым беспощадным образом. В целом вследствие карательных мер оккупационной власти погибли примерно 10 000 гражданских лиц, большинство из которых были женщины, дети и старики. Хотя особые отряды СС устраивали настоящую бойню, большая часть жертв пала от рук солдат вермахта. Свыше 95 % солдат немецкой армии в Италии все же ни напрямую, ни косвенно не участвовали в этих преступлениях. Лишь некоторые немногочисленные подразделения, как, например, дивизия «Герман Геринг», отличались непостижимой жестокостью.

Хотя Гитлер хотел, чтобы его приказ о борьбе с «бандитами» исполнялся и в Италии, и требовал «без ограничений использовать любые средства также и против женщин и детей», ответственность за ужасные преступления не может быть переложена на диктатора. Немецкий генералитет одобрил эти методы, снова и снова требовал «принятия острых решительных мер», сообщал, что намерен привлечь «слабых и нерешительных руководителей» к суровому «ответу», и войска за редким исключением были готовы следовать этим указаниям. Как и на других театрах военных действий, в Италии тоже временами прилагались усилия по ограничению насилия, но попытки деэскалации были неискренни и наталкивались на постоянную нехватку решимости.

«Кто наступает на нас? Плутократические массы всемирного иудаизма. Англо-американец без маски ни на волосок не лучше, чем большевик, исполненный точно такого же желания уничтожить, что и азиатский красноармеец». Такими словами национал-социалистические офицеры весной 1944 года пытались подготовить солдат вермахта к предстоящей высадке союзников во Франции. Верхушка государства и руководство армии хотели вести «войну мировоззрений» не только против Советского Союза, но и против западных держав. Поэтому едва ли удивляет тот факт, что их призывы к началу фанатичной борьбы вплоть до последнего патрона, к беспощадной борьбе с партизанами или к «выжженной земле» не намного отличались от радикальных директив войны на Востоке. Но пропагандируемая национал-социалистическим руководством «война мировоззрений» во Франции так и не началась. Такой подход в большей степени годился для борьбы на фронте или для приказных разрушений во время отступления, но лишь в последнюю очередь — для операций против партизан. Впрочем, и в первом, и во втором, и в третьем случаях вермахт совершал военные преступления. Больше всего правовые нормы нарушались, без сомнения, в борьбе с партизанским движением. Почти 20 000 французов пали жертвами подавления восстания в 1940–1944 годы, в том числе примерно 6000–7000 ни в чем не замешанных гражданских лиц. Еще 61 000 человек по политическим причинам или из-за сопротивления оккупационной власти была направлена в немецкие концентрационные лагеря, где 40 % из них погибли. Нельзя забывать и о пособничестве вермахта при депортации 75 000 евреев в лагеря смерти. Сколь ужасное впечатление производит эта пропорция, столь сильно война во Франции отличалась все же от войны в Советском Союзе или на Балканах. Борьба с французским движением Сопротивления велась как с помехой в воине, а не как со смертельным идеологическим врагом. Во Франции «войны мировоззрений» не было, поэтому никакой систематической террористической стратегии для борьбы с повстанцами не применялось.

Во Франции только однажды была сожжена вся деревня, а все ее население убито. 10 июня 1944 года рота дивизии СС «рейх» полностью уничтожила деревню Орадур-сюр-Глан. И во время проведения других акций женщины и дети почти всегда становились жертвами слепой ярости подразделений СС В Италии это случалось чаще, но и там лишь немногие, особенно идеологизированные соедипения как 16-я дивизия СС «Рейхсфюрер-СС» или дивизия Люфтваффе «Герман Геринг», действовали более жестоко, чем все остальные подразделения вермахта. На Балканах и в Советском Союзе, впрочем, подобных различий не было. Образ врага СС и врага вермахта здесь, очевидно, был един.

С тех пор как в мире ведутся войны, определенные правила и нормы должны ограничивать и контролировать использование силы. Эти принципы нарушались снова и снова, и доходило до бесчисленных актов насилия, которым в большинстве случаев никто не мог противостоять. Масштабы военных преступлений издавна зависели от двух факторов: от духовной индоктринации борющихся (в религиозной или идеологической форме) и от жестокости и вида боев. Оба фактора могли привести к тому, что противника признавали не обладающим равными с нападающим правами и отказывали ему в какой-либо пощаде. Подобные случаи были отмечены прежде всего в ходе проведения колониальных, религиозных, а также партизанских войн, которые почти всегда вступали в фазу чрезмерного превышения допустимых пределов применения силы. Во время Второй мировой войны тотализация войны достигла своего исторического апогея и вместе с тем размеров военного преступления. И хотя все участвовавшие в войне в период с 1939 по 1945 год армии виновны в этих ужасных преступлениях, все же советские, японские и прежде всего немецкие вооруженные силы совершали их в столь огромных масштабах, что это затмило все. Во всех трех армиях идеологизированность руководства и солдат в условиях весьма жесткой и страшной войны превратилась в разрушительную готовность к насилию. Впутри вермахта военные преступления имели региональные и временные различия. В каждом театре военных действий господствовали разные «нравы и обычаи», и вермахт вел себя по-разному. Это вплотную зависело от местных условий: от определенного идеологической схемой восприятия оккупированной территории в целом и противника в частности, срока и интенсивности партизанского движения и ожесточенности борьбы на фронте. Наиболее радикальные методы вермахт, без сомнения, использовал в Советском Союзе, где он вел беспрецедентную «войну мировоззрений», в которой слились в единое целое военная и политическая борьба. На Балканах вермахт не вел «войну мировоззрений» — регион сравнительно безразлично относился как к национал-социалистскому руководству, так и к командованию армией. Однако здесь они натолкнулись на мощное движение сопротивления и гражданскую войну, подавить которые, как они полагали, можно было, только применив беспощадную жестокость. Ни военными, ни политическими методами тут долгое время можно было ничего не добиться. И здесь вермахт тоже участвовал в геноциде, конечно, в численном отношении он не сравнится с тем, что происходило в Советском Союзе. Преступления в Италии и Франции снова во многом сходятся. И хотя здесь подавление партизанского движения происходило тоже весьма жестоким способом, война даже не приблизилась к той ступени эскалации насилия, которая была достигнута в Советском Союзе.

Мотивы преступников в течение десятилетий были предметом исследования многочисленных работ. Правда, до сих пор так и не удалось разработать их психологический профиль. Воспитанные в строгой католической среде отцы семейства совершали убийство так же, как и фанатичные национал-социалисты. Наряду с мировоззренческими иидоктри нация ми должны учитываться и так называемые ситуативные факторы. Вера в то, что группа в своих действиях не имеет права выбора (из-за нежелания выделяться из коллектива или из-за страха перед санкциями), привела к тому, что слишком многие стали убивать не раздумывая. Осуществление самостоятельной деятельности вопреки мнению большинства случалось в вермахте весьма редко. Феномен социального отделения тоже был важен. Если в противнике, например «партизане», не признавали непосредственного участника боевых действий, то он выводился из группы солдат, с которыми обращались в рамках международного права, что облегчало его казнь. Этот процесс разграничения в отдельных оккупированных странах протекал совершенно по-разному и зависел от приказов руководства вермахта и от военного опыта солдат. Насколько разнообразно вермахт подходил к этому процессу, становится видно при взгляде на способы подавления партизанских движений во Франции и России.

Особенную ответственность нес генералитет, тот небольшой круг людей, который находился на вершине вермахта и должен был определять действия 17,3 миллиона солдат. Преступная война Гитлера была и их войной. Конечно, имелись и исключения, и некоторые протесты. После победы над Францией генералитет, особенно его верхушка, превратился в коррумпированный инструмент диктатора, готовый на любое преступление. Как недавно рассказал Йоханнес Хюртер, главнокомандующие Восточным Фронтом почти никогда не использовали свою огромную свободу действий для сдерживания беззакония и насилия — как раз наоборот.

Вермахт совершил бесчисленные преступления, но далеко не все его солдаты были преступниками. Коллективной вины быть не должно. Задача более подробно осветить ответственность каждого отдельного человека, чтобы больше узнать о мотивах и личной вине каждого, остается открытой. Историки должны сделать еще очень многое.