История Византийских императоров. От Льва III Исавра до Михаила III

Глава 1. Несчастливый реформатор. Отношения с Западом

Хотя для всех уже давно было очевидно, что больная и потерявшая интерес к власти св. Ирина обречена, немаловажное значение имел вопрос о том, кто станет ее преемником. Отсутствие законного наследника с железной неизбежностью предполагало государственный переворот в качестве единственного «традиционного» способа передачи царских полномочий, и никто не сомневался, что рано или поздно он произойдет. И то, что императором стал Никифор I Геник, говорило знающим лицам о многом.

Новый василевс происходил родом из провинции Писидия и выводил свой род от арабских князей, из чего ясно следовало, что он принадлежит, скорее, к иконоборческой партии, чем к сторонникам последнего Вселенского Собора. Действительно, армия, в первую очередь — гвардия и полки столичного гарнизона, известные своими иконоборческими настроениями, первоначально активно поддержали его. Как человек, всю жизнь проведший на финансовой службе и занимавшийся налогами, таможенными пошлинами и сборами — отсюда, кстати сказать, и его прозвище «Геник», он был неглуп, но корыстен и скуп. Сам факт того, что Никифор Геник сумел расположить к себе некоторые высшие круги, свидетельствует о его дипломатических способностях, деловой хватке, сообразительности и смелости. Ведь далеко не каждый решился бы на борьбу за императорскую диадему в условиях столь высокой конкуренции, где проигравшего ждала смерть или поражение в правах.

Нельзя, конечно, сказать, что именно Никифор Геник олицетворял собой образ того царя, какого искала на закате императорства св. Ирины Византийская держава. Но, с другой стороны, это был далеко не самый последний по своим дарованиям и пониманию государственных проблем василевс. Сребролюбивый и нередко жестокий, не всегда опрятный в личной жизни и зачастую циничный, этот человек, тем не менее, многократно без боязни надевал доспехи военачальника, ни разу до того не участвуя в боевых действиях, и серьезно рисковал своей жизнью. Достаточно сказать, что в итоге он сложил свою голову за честь Римского государства. Это был, вне всякого сомнения, человек, способный легко обойти моральные сдержки, если они мешали достижению цели, но государственник до мозга костей. Он не раз являл примеры снисходительности и человеколюбия, прощая врагов и заговорщиков, хотя в тот суровый век никто не осудил бы его за казнь врагов, вина которых доказана.

Его упрекали в преследовании монахов и в разорении монастырей, имущество которых при нем перестало пользоваться налоговыми льготами, а летописец Феостирикт, свидетель царских реформ, утверждал, что Никифор I был благочестив, православен, любил нищих и особенно монахов. Некоторые исследователи признают в нем практичнейшего и разумнейшего государя[339]. Многие его начинания, осмеянные современниками, будут впоследствии реализованы другими императорами. Если мы захотим выделить доминирующие черты характера императора, то, пожалуй, это будут беспристрастность к лицам и обстоятельствам, а также заурядность в том хорошем смысле, что именно такие «заурядности» вынуждены брать на себя тяжелейшие задачи восстановления государственного управления и устранения ошибок своих предшественников.

Он не был яркой фигурой, но, несомненно, при нем Римское государство решило многие проблемы последних лет, в первую очередь — установление небезвыгодных отношений с Карлом Великим, завершившихся заключением мирного договора. Иными словами, история императора Никифора I является типичным примером преобладания субъективных оценок над реальными фактами. Его ошибки — неизбежное следствие любой человеческой деятельности, — будут многократно приумножены, а сама личность царя обрастет многочисленными пасквилями и легендами, закрывшими для нас истинный облик этого императора.

Будучи, как уже говорилось, честолюбивым человеком, Никифор целеустремленно шел к власти, но желанная ноша оказалась гораздо тяжелее, чем он это представлял. Уже начало его царствования показало, что все трудности для царя — впереди. Любовь византийцев к святой императрице была столь велика, а заурядность Геника на ее фоне столь наглядна, что даже факт его венчания Константинопольским патриархом на Римское царство вовсе не гарантировал новому императору спокойной жизни.

Уже его товарищи по заговору против св. Ирины составили первый, но далеко не последний список конкурентов на царственное поприще. Однако император, не брезгуя никакими средствами, быстро укрепил свои позиции. В частности, в апреле 803 г. скоротечно скончался один из первых вождей минувшего дворцового переворота, «коварный клятвопреступник», по словам летописца, Никита Трифилий. Небезосновательно полагали, что его отравил новый царь. А в июле 803 г. пограничные легионы провозгласили царем патриция Вардания (Варданиона) по прозвищу Турок, военачальника восточной армии (фема Анатолика). Рассказывают, что тот сам был не чужд надежд получить царские полномочия, более того — страстно этого желал. Но одно событие неожиданно подорвало дух Варданиона.

Как ревностный христианин, он во всем желал полагаться на волю Бога, которая для него оставалась сокрытой. Однажды Варданий заехал по пути к известному своими подвигами монаху-отшельнику в Филомилии и просил его святых молитв о даровании царской власти. Но монах почти сразу ответил: «Не замахивайся на такое дело, Вардан, ничего из него не выйдет, кроме загубленного имущества, вырванных глаз и всякого нечестия. И если хочешь слушаться совета, отступись как можно скорее и, раз так обстоят дела, не помышляй о власти». Исполненный печали и горя, Варданион вышел из монашеской кельи и с тех пор резко изменился[340].

Когда армия провозгласила его царем (венец былых мечтаний!), Варданион долго отказывался, но вскоре понял, что сам может стать жертвой агрессии собственных солдат. Приняв тогда волю войска, Варданион подошел к Хрисополю, но не был допущен жителями в город и возвратился в Малагины, где квартировала его ставка. Нам мало что известно об этом человеке — несомненно, талантливом, благочестивом и совестливом. Поняв, что его претензии на пурпурную обувь наверняка вызовут гражданскую войну в Римской империи, он, убоявшись Бога, тайно направил письмо василевсу и столичному патриарху, в котором добровольно отказывался от царского титула и просил Никифора Геника только об одном — сохранить ему жизнь. Не ожидавший такой удачи, император дал письменные гарантии, присоединив к ним ручательство патриарха св. Тарасия и всех патрициев. Более того, Геник пообещал, что не только сам Варданион, но и все его сторонники получат полное прощение. Все же, опасаясь гнева войска, когда оно узнает о тайных переговорах, Варданион ночью скрытно покинул свой лагерь и отбыл в Кий Вифинский, где располагалась обитель Ираклия. Там он принял монашеский постриг и на лодке отплыл на остров Прота, где начал подвижническую жизнь.

Однако царь Никифор вовсе не собирался держать свое слово. Едва Варданион обрел душевный покой в монашеской келье, император тут же конфисковал его имение, затем арестовал всех высших командиров мятежной армии, имущество которых также подверглось конфискации, а само войско лишил обычного жалованья. Но и это ему казалось недостаточным. В декабре того же года Никифор I тайно подослал на остров Прота двух ликаонян с приказом ослепить Варданиона, а затем искать спасения в Божьем храме. Когда преступление открылось, Никифор для отвода глаз дал обещание истребить всех ликаонян за Варданиона, но этот жест уже не мог никого обмануть. Константинопольский патриарх и патриции откровенно роптали, поскольку преступление царя делало и их клятвопреступниками. Напрасно царь притворно скорбел на людях, горюя о Варданионе, его участие в этом злодействе было очевидным.

Народный гнев и волнения были столь велики, что император в течение 7 дней боялся выйти из дворца. Когда волнения улеглись, он для обеспечения прав на трон принял решение короновать своего сына Ставракия на царство, объявив того соимператором. Воля царя была исполнена, и Константинопольский патриарх св. Тарасий в 804 г. венчал юношу. Едва ли, впрочем, личность соимператора могла вызывать уважение. Современник тех событий так описывает нового монарха: ни видом, ни силой, ни разумом Ставракий не подходил для священной роли Римского василевса, и это отметили все константинопольцы[341].

Царствие Никифора продолжалось без больших успехов как лично для него, так и для Римского государства. Его репутация в обществе была невысока, и в любом событии народ искал признаков богоотверженности своего царя — странное желание, едва ли возможное при Исаврах. Однажды на прогулке царь упал с лошади, сломал ногу, и это событие все признали очевидным свидетельством Божьего гнева на василевса.

Желая поднять свой авторитет, Никифор I отправил Арабскому халифу письмо следующего содержания: «От Никифора, царя греков, Харуну, царю арабов. Царица Ирина считала вас ладьей, а себя — пешкой: она согласилась выплачивать вам дань, хотя на самом деле должна была взимать с вас вдвое больше. Теперь с вами говорит мужчина; поэтому вам надлежит прислать полученную дань обратно, в противном случае говорить будет меч!» На это высокомерное послание халиф отвечал: «Во имя Аллаха всемилосердного! Харун ар-Рашид, повелитель правоверных, — Никифору, римскому псу. Я прочел твое письмо, о, сын неверной! Мой ответ ты не услышишь, а увидишь своими глазами!»

Халиф двинулся с войском в поход в тот же день — настолько сильна в нем была ярость. Параллельно с этим еще две армии двинулись против греков: одна, под командованием аль-Касима, сына халифа, осадила Курру, резиденцию наместника провинции, а вторая, во главе с Аббасом ибн Джафаром, окружила крепость Синан в районе Урюпа. Сам Харун во главе основных сил направился к Гераклее. Земли вокруг нее были разграблены и преданы огню. Первоначально царь попытался договориться с арабами, пообещав им дань, как в прежние времена. Халиф согласился и даже отступил к Ракке, хотя две остальные армии продолжали оставаться в Анатолии, захватив важные крепости Сафсаф и Фебасу неподалеку от Анкары. Тогда, желая рискнуть, Никифор отправился навстречу арабам, но в сражении в Краосе Фригийском был наголову разбит противником. Как рассказывали сарацины, византийцы потеряли до 50 тыс. войска (очевидное преувеличение, свидетельствующее, тем не менее, о масштабах бедствия) и 4 тыс. вьючных лошадей. Паника в рядах византийцев была такова, что сам Никифор едва не попал в плен к мусульманам, но в последнюю минуту его спасли несколько гвардейских офицеров — надо полагать, ценой собственной жизни[342].

Правда, едва мирный договор был заключен, как Никифор вновь направил армию в поход, нарушив свое слово. Очевидно, до него дошли сведения о беспорядках в Хорасане, крайне обеспокоившие повелителя правоверных. Не исключено также, что византийские дипломаты, умевшие столетиями быть в курсе всех дел своих соседей и обладавшие завидным опытом сеять семена раздора между ними в нужную минуту, внесли свою лепту в хорасанские волнения. В любом случае, в зимнюю суровую стужу римское войско перешло границу и вступило на территории, контролируемые арабами. Но Харун являлся не тем человеком, с которым можно было без последствий нарушать обязательства. Он быстро мобилизовал армию, перешел в контрнаступление и вновь разграбил окрестности Гераклеи, захватив попутно несколько крепостей, расположенных неподалеку[343].

Итак, две военные кампании оказались для Никифора Геника неудачными. Впрочем, от войны страдали не только византийцы, но и сарацины. Не только греки несли потери, но и арабы, причем значительные. В условиях все еще неспокойных провинций, особенно восточных, убыль воинов была для халифа невосполнима. А потому стороны опять приступили к мирным переговорам. Однако в 805 г. царь вновь начал войну, рассчитывая на то, что арабы, усмирявшие восстание в Персии, не смогут оказать серьезного сопротивления. Но удача, неблагосклонная к лжецам, и на этот раз отвернулась от него — римская армия, посланная в Сирию, вернулась бесславно, потеряв многих воинов. Единственно, что удалось сделать царю, так это построить новые крепости в Галатии (Анкире) — Фивазиду и Андрасос; система приграничных укрепленных пунктов уже доказала свою эффективность против арабских налетов. После этого, наконец, был заключен новый мирный договор с арабами, причем размер дани, выплачиваемой сарацинам, увеличился ровно вдвое.

Но, едва закончив дела на Востоке, халиф решил, что лучшая оборона — это наступление, тем более в отношениях с вероломными греками. А потому 11 июня 806 г. перешел в наступление во главе 135-тысячной армии. Пока Харун ар-Рашид направлялся к сторону Тианы, один его полководец, Абдаллах ибн Малик, осадил город Дхул-Килу, а второй, Дауд ибн Иса, во главе 70 тыс. воинов тотально прочесывал промежуточные районы. Арабские войска осадили Гераклею, которая являлась сильной крепостью, оснащенной к тому же «греческим огнем». Чтобы избежать серьезных потерь, Харун приказал соорудить осадные укрепления и приступил к «правильной» осаде, увенчавшейся в конце концов успехом. Никифору ничего не оставалось, как вновь запросить мира. В качестве своего доброго намерения он направил халифу коня, на которого погрузили 50 тыс. золотых монет; договор был заключен.

Впрочем, едва сарацины пересекли границу, византийцы тут же начали восстанавливать старые крепости, разрушенные арабами. В ответ Ибрахим ибн Исраил вторгся с армией в византийские пределы, но в сражении был разбит греками, которыми командовал сам император; причем сарацинский полководец погиб[344]. Делать нечего, Харун вновь начал собирать войско и в 807 г. даже дошел до Адате, но далее продвинуться не смог. Во-первых, мешали вездесущие конные отряды византийцев, много досаждавшие арабам. А, во-вторых, его внимание все время отвлекал мятежный Восток. Потому он отправил основные силы в Хорасан, потеряв интерес к западному фронту[345]. На этом основные боевые действия между сарацинами и византийцами завершились. Арабы еще имели успех на Кипре, жители которого отказались выплачивать им дань. Зато потерпели поражение от византийцев под Тарсом, потеряв почти 10 тыс. своих воинов. Правда, в следующем году им удалось реабилитироваться, разбив греков в очередном сражении[346].

Хотя общий счет побед и поражений был не в пользу Византии, следует признать, что новому императору удалось остановить новую арабскую экспансию, принявшую при его предшественниках опасные масштабы. И современники не могли не оценить того факта, что василевс многократно возглавлял христианское воинство против мусульман, не желая отсиживаться в столице. Теперь, перейдя к мирному строительству, император сконцентрировал основное внимание на устранении ошибок предыдущего правления. Однако реформы (военная, финансовая и земельная) Никифора I, объективно полезные для византийского общества, вызвали недовольство среди самых разных слоев населения. Прекрасно зная печальное состояние финансов в Римской империи и способы уклонения от установленных государством налогов, широко распространенные на практике, царь приказал проверить все земельные участки и резко повысил размер подати, уплачиваемой с них. Помимо этого, он отменил льготы по уплате земельного налога (в первую очередь это касалось монастырских и других церковных владений) и, наконец, ввел дополнительный гербовый сбор на письменные акты. Реализуя собственные начинания, Никифор проявил недюжинную смелость и беспристрастность, заставляя всех выполнять свою волю вне зависимости от чинов, наград, титулов и положения в обществе. За счет этого он значительно увеличил доходы казны, но и... свои личные (соблазны, увы, соблазны...), что не могло не вызвать глухого роптания.

Мореплавателей, никогда не живших земледелием, он обязал приобретать земельные участки, создавая таким способом практику земельной приписки моряков из военно-морских сил Римского государства к базам — по аналогии с солдатами сухопутных фем. Параллельно с этим император собрал в Константинополе самых богатых торговцев и предложил им взять кредит из государственной казны под весьма щадящий процент. Смысл этого предприятия, небезвыгодного для обеих сторон, заключался в том, чтобы инициировать постройку купцами больших судов как для торговых целей, так и военных; те согласились. Вместе с ними выигрыла и государственная казна, средства которой «ожили» и начали приносить доход[347].

Епископы и игумены имели все основания обижаться на императора, который обложил поземельной податью церковное имущество и, более того, принудил монастыри нести постойную повинность, размещая в них солдат во время войн, ведущихся в близкой от них местности. Постоянная повинность всегда считалась одной из самых обременительных для византийцев, теперь ее на себе почувствовали и клирики[348].

С другой стороны, нужно понимать, что в условиях постоянных боевых действий, когда Византия воевала почти каждый год, вынужденно содержа довольно большую армию, оставлять льготное налогообложение для церковных земель являлось неоправданным легкомыслием, идущим наперекор государственным интересам. Однако архиереи и игумены зароптали, явно не желая обременять себя государственными заботами. Нельзя не сказать, что в значительной массе византийское духовенство тех времен уже разительно отличалось от первых епископов Кафолической Церкви. Сохранился один из отрывков послания, обращенного еще императору Константину V, который при всем преувеличении довольно красочно раскрывает картину материального состояния архиереев тех веков.

«Епископы нашего времени, — говорится в нем, — только и заботятся о лошадях, стадах, о полевых угодьях и денежных поборах, — о том, как бы выгоднее продать свою пшеницу, как лучше разлить вино, как продать масло, как прибыльнее сбыть шерсть и шелк-сырец, и рассматривают тщательно только ценность и вес монеты. Они старательно наблюдают за тем, чтобы их стол ежедневно был сибаритский — с вином благовонным и рыбами величины необычайной. Что же касается паствы, то о душах пасомых нет у них ни малейшей думы. Пастыри века сего истинно стали, по выражению Писания, волками. Как только заметят они, что кто-нибудь в подведомой пастве совершил хотя бы малый какой проступок, мгновенно воспрянут и разразятся всевозможными епитимьями, нисколько не помышляя при этом о действительном назначении пастырского служения, относясь к пастве не с помыслами пастырей, а с расчетом наемного поденщика»[349]. Конечно, эта картина не являлась повсеместной, но, к сожалению, привычной для Востока.

Хотя Никифора I Геника не любили, но терпели, понимая, что очередной государственный переворот может стать смертельным для Римской империи. Нужно было решать вопрос с Карлом Великим, и очередная смена императора в Константинополе могла окончательно подорвать дипломатические позиции Византии в неизбежных переговорах о статусе западного правителя. Восшествие на царство Никифора I на глазах послов Карла Великого открыто означало, что главный аргумент Западного императора — наличие престола Римских царей в руках женщины, исчерпал себя. По вполне понятным причинам вопрос о браке Карла со св. Ириной разрешился сам собой. Теперь, как и в Италии, на Востоке царствовал легитимный император, признанный Церковью, венчанный на царство патриархом, поддержанный войском и народом. Поэтому предложение франков о заключении мирного договора, равносильное официальному признанию со стороны Константинополя императорских достоинств Карла Великого, не вызвало сочувствия у византийцев и вообще осталось без ответа их царя.

В принципе, как практичный и весьма неглупый политик, Никифор I был не против того, чтобы обезопасить себя от войны с франками, но в первую очередь надлежало определиться со сферой политических влияний и территориальных притязаний каждой из сторон будущего мирного соглашения. Византийское правительство по-прежнему считало Италию своей территорией и не собиралось мириться с ее потерей. Понятно, что решить вопрос войной, разом отодвинув в сторону воинственных и могущественных франков, было невозможно. Но оставались некоторые отдельные земли, потеря которых была бы крайне болезненной для Константинополя и которые еще можно было спасти. Однако и Карл Великий не решался претендовать на Неаполь и другие приморские города Южной Италии, где преобладали греки, поскольку византийские корабли могли в любой момент блокировать сухопутные группировки франков, а те не имели собственного флота, способного противостоять противнику.

На севере Италии особое значение приобрела византийская территория — Венеция, имевшая для всех стратегический интерес и в части ее расположения, и морской торговли, и поступления налогов. Находясь под управлением римского magistri militum, имевшего в своем подчинении Истрию, Венеция оказалась в выгодном положении. И Запад, и Восток одинаково притязали на нее, но не имели возможности без оглядки на соперника оккупировать эту территорию. В результате, оказавшись между двух огней, Венеция много выиграла в самостоятельности, активно формируя собственную дипломатическую линию поведения, вступая в переговоры со всеми, но неизменно сохраняя личный интерес. Уже в конце VIII века Венеция жила в условиях автономии и даже начала избирать собственных дуксов — Константинополь сквозь пальцы смотрел на это, озабоченный лишь тем, чтобы венецианцы признавали власть Византийского императора и приносили тому присягу. Теперь самостоятельность Венеции еще более укрепилась.

Понимая стратегическое значение Венеции, но не имея в ту минуту возможности присоединить ее к своим владениям, Карл Великий начал «торговую войну», запретив венецианским купцам въезд с товарами в области бывшего Равеннского экзархата. В результате Венеция раскололась на две партии — первые стояли за союз с Ахеном, вторые — с Константинополем. В 798 г. дукс Венеции Маврикий умертвил непокорного архиерея Иоанна, но на его место был возведен близкий родственник покойного Фортунат, пользовавшийся личным расположением Карла Великого. Раскол продолжал развиваться, и, понимая невозможность оставаться в Венеции, часть знатных граждан, занявших сторону Фортуната, в 803 г. переселились во франкские области Северной Италии, где выбрали нового дукса Обелерия.

В 803–804 гг. Обелерий снарядил флот и вместе с епископом города Зары, изменившим императору Никифору I, направился к Далмации, желая захватить там земли и навсегда отсоединиться от Константинополя. Изменники принесли Карлу ленную присягу и вручили дорогие подарки, но, конечно, самым ценным было то, что франки получали в свои руки сильный флот. Однако и в Константинополе отдавали себе отчет в том, что повлечет за собой потеря Венеции и Далмации. Весной 806 г. император Никифор направил византийские корабли под командованием патриция Никиты, чтобы тот привел в повиновение отложившиеся области.

На удивление, Обелерий и другие лица не очень сильно сопротивлялись византийцам, и когда дуксу Венеции предложили чин спафария, он немедленно отложился от франков, хотя к тому времени эта территория уже отошла по акту Карла Великого его сыну Пипину, королю Италии. Франкский король ничего не мог противопоставить сильному флоту византийцев, и в 807 г. было заключено перемирие между двумя державами сроком на 1 год. В 808 г., по истечении срока договора, вновь явился римский флот, взявший под защиту византийские владения в Северной Италии. А в 809 г. византийцы вообще перешли в контратаку и напали на соперничавший с Венецией город Комаккио в долине реки По.

Но едва византийский флот скрылся за горизонтом, Пипин вторгся на территорию Венеции и после полугода боев заставил этот город признать свою власть. Затем молодой король задумал поход в Далмацию, но весной 810 г. вновь появился патриций Павел с византийским флотом, а затем, 8 июля 810 г., в Милане 32-летний Пипин внезапно умер[350].

Впрочем, не имея сил сопротивляться Карлу, император Никифор направил весной 810 г. своего спафария Арсафия в Ахен, где начались долгие переговоры о мире с франками. Через год, весной 811 г., Арсафий вернулся обратно в византийскую столицу с посланием к Никифору от Карла Великого, в котором франк недвусмысленно предлагал обменять Венецию, Истрию и Далмацию на официальное признание себя императором. Но когда посольство прибыло в Константинополь, императора Никифора I уже не было в живых[351]. И хотя Византии не удалось полностью восстановить свои владения в Италии, возврат Венеции и Далмации нужно признать крупным военным и политическим успехом императора.

Глава 2. Заговоры, неудачные войны и смерть императоров

Как издавна повелось в Римском государстве, личность царя оценивалась обществом во многом исходя из его отношения к Церкви, а также от того, насколько удачно его правление. Не стало исключением и царствование Никифора I Геника, многие события которого были предопределены его отношением к VII Вселенскому Собору и иноверцам.

К началу царствия Никифора I в Римской империи сложилась патовая ситуация в части противостояния иконоборцев и иконопочитателей. Ни для кого не являлось секретом, что VII Вселенский Собор, отвергнутый в Риме и на Западе, держался на Востоке исключительно авторитетом императрицы св. Ирины, а также узкой группой епископата и монашеством, где выделялись фигуры преподобных Платона и Феодора Студитов. С другой стороны, иконоборцы, все еще многочисленные, особенно в армии и среди высших сановников Римского государства, не могли ничего противопоставить железной аргументации VII Собора, спешно выискивая новые доводы против «язычников» и «идолопоклонников».

Но в скором времени ситуация несколько изменилась. Отказ со стороны франков признать соборные оросы явился для многих византийских офицеров решающим фактором по принципу: «Что не нравится моему врагу, то должно нравиться мне». А во времена общего и резкого падения культуры (включая богословие) такие наглядные события были зачастую убедительнее многих высоких философствований. Если ранее иконопочитание отождествлялось с предательством национальных интересов и нелояльностью к верховной власти (ведь папа предал императора и Римскую империю, короновав Карла Великого), то теперь прежние оценки были существенно смягчены в полном соответствии с изменившейся позицией Апостольской кафедры.

Имелись, однако, и другие причины, имевшие немаловажное значение для сохранения иконоборческих настроений среди римского чиновничества. Дело заключается в том, что, восстановив иконопочитание, св. Ирина несколько нарушила традиционный баланс сил в обществе. Не имея большой поддержки среди светских лиц, святая императрица много сделала для усиления власти Константинопольского патриарха, епископата и монашества. Особенно после того, когда стало известно о неприятии Римом VII Собора — ведь надо же было подчеркнуть, что Константинопольский патриарх ни в чем не уступает в компетенции своему западному собрату. Для этого столичному архиерею пришлось предоставить поистине царские полномочия в Восточной Церкви.

Но и субъективно св. Ирина все более тяготела к монашеской жизни. Став «другом монахов», императрица неизменно демонстрировала самое лояльное отношение к клирикам. Она допускала многих из них к исполнению государственных обязанностей, а попутно установила многочисленные налоговые льготы, чем приумножила могущество Восточной Церкви и создала основания для резкого усиления клерикального влияния на политическую власть. Не мудрствуя лукаво иконоборцы связывали восстановление прежних «исаврийских» порядков с нормальным функционированием государственного аппарата и наоборот. Пожалуй, вопрос о том, кто выше, царство или священство, становился на тот момент времени единственным камнем преткновения, по которому лица пополняли лагерь иконоборцев или иконопочитателей.

Вполне естественно, что, выдвигая Никифора Геника на царство, группа его товарищей искренне надеялась восстановить утраченный баланс и обеспечить возврат былых полномочий политической элите Римского государства. Однако, став императором, Никифор I, тем не менее, далеко не в полной мере оправдал надежды иконоборцев. Он не поддержал иконопочитателей, но и не отверг VII Собор. Такова природа царской власти, что всякий (или почти всякий), восходящий на высший престол, вольно или невольно отходил от выдвинувшей его группы лиц, становясь беспристрастным, думающим только о благе Римского государства человеком.

Не стал исключением и Никифор I, избравший толерантную политику примирения всех сторон в Церкви. Более того, желая развеять сплетни о покровительстве иконоборцам, он женил Ставракия, уже венчанного императором, на родственнице св. Ирины. Это была открытая демонстрация иконопочитателям того, что новый царь не столь уж и далек от их взглядов. Конечно, такие шаги не могли понравиться иконоборцам, хотя финансовая политика царя, изъявшего у Церкви множество доходов в государственную казну и уравнявшего ее с другими собственниками земельных наделов, несколько смягчила негативное к нему отношение среди сановников и армии.

Но эта здравая политика не встретила сочувствия среди крайних иконопочитателй, игравших, однако, ведущую роль в политике государства. Царь не запрещал иконы, но, с другой стороны, не преследовал и иконоборцев — для ригоричных вождей монашества это было равносильно измене VII Вселенскому Собору. И многие из них открыто выражали недовольство царем, особенно после того, как император отказался от гонений на павликиан и манихеев. Церковный кризис разразился довольно быстро, и поводом к нему стало назначение нового Константинопольского патриарха.

В 806 г. скончался св. Тарасий, и император, желая завязать дружеские отношения со святыми подвижниками (лишняя демонстрация уважения к вождям иконопочитания), обратился с вопросом к знаменитому старцу прп. Платону из Студийской обители: кого назначить патриархом? Ответ преподобного едва ли мог понравиться царю — тот заявил буквально следующее: «Бог даровал христианам два дара — священство и царство, ими устрояется земное и небесное. Если хочешь доставить твоему царству величайшие блага, то да получит Церковь себе предстоятеля, равного твоей царской доблести». Трудно было не распознать в этих словах прямое указание на то, что Церковь не нуждается во мнении царя, чтобы выбрать себе патриарха.

Но Никифор I проявил обычную для него решительность и, желая укрепить свою власть, 12 апреля 806 г. приказал назначить архипастырем Константинополя сановника св. Никифора (806–815), своего секретаря. Таким образом, вновь, уже второй раз подряд, Константинопольским патриархом становился человек из мирян, а не из клириков, и, конечно, выбор царя был далеко не случаен. Опасаясь возможной конфронтации со столичным архиереем, власть которого неимоверно выросла при св. Ирине, в ситуации, когда государство по-прежнему было расколото на две группы, Никифор I пожелал иметь под рукой патриарха-помощника, а не патриарха-наставника или даже врага.

Несмотря на то, что народ, сенат и войско признали нового архиерея, две величественные фигуры — яркие представители византийского монашества преподобные Платон и Феодор Студиты — отказались вступать в общение с патриархом, заявив, что мирянин не вправе становиться епископом без предварительного посвящения в иереи. Их протест вряд ли можно назвать основанным на канонической традиции, поскольку данная практика время от времени появлялась в Византии, и, более того, только что почивший в Бозе св. Тарасий являл собой именно такой пример. Очевидно, в данном случае причиной протестного выступления стала компромиссная позиция императора, неприемлемая для них.

Преподобные Платон и Феодор заявили даже, что уйдут в раскол, но никогда не признают нового патриарха. Никифор I уже приказал отправить их в ссылку, но его гнев остановили некоторые дальновидные царедворцы, убедившие императора, что после истребления Студийской обители, насчитывавшей более 600 монахов, авторитет его и патриарха окончательно падет[352]. Никифор отменил свой приказ, хотя новое негласное предложение о мире с его стороны не было поддержано монахами.

Личность преподобного Феодора Студита заслуживает того, чтобы немного остановиться на ней. Родившись в 759 г. в знатной семье, он получил хорошее образование и проявлял удивительную ревность о вере — рассказывают, что прекрасным примером для него являлась его мать Феоктиста. Эта женщина — редкая по благочестию христианка, была известна крайней требовательностью к себе и другим во всем, что касалось веры. Приняв впоследствии монашеский постриг, она и в монастыре отличалась жестким характером. Если кто-то из сестер не радел или не усердствовал во время Литургии, она делала резкие окрики и даже пускала в ход руки, «подкрепляя пощечинами свои благочестивые намерения». Тем не менее сестры любили ее за благочестие. Очевидно, что преподобный Феодор в полной мере унаследовал характер своей матери, никогда не зная компромиссов и не принимая половинчатых решений в делах веры[353].

Брат его матери прп. Платон также отличался благочестием, а затем ушел в монастырь, где подвязался на духовном поприще. В 781 г., когда преподобному исполнилось только 22 года, он, отец, мать, братья и сестра — все приняли монашеский постриг. Сам прп. Феодор Студит поступил в монастырь Саккудион, которым управлял игумен прп. Платон, его дядя. Но уже в 788 г. сам Константинопольский патриарх св. Тарасий посвятил его в пресвитерский сан, и уже тогда св. Феодор стал известен тем, что требовал применить самые жесткие меры против епископов-иконоборцев после VII Вселенского Собора.

Следующее публичное выступление преподобных Феодора и Платона, известных своей непримиримостью к нарушителям благочестия и канонических правил, пришлось на вторую женитьбу императора Константина VI. Дядя и племянник открыто высказались за неканоничность брака молодого царя, и никакие уговоры и просьбы со стороны царского двора не имели успеха. Константин VI даже лично прибыл в монастырскую обитель к своим обличителям, но и там не был услышан. Тогда в гневе царь приказал подвергнуть прп. Платона телесным наказаниям за оскорбление царского величества, а прп. Феодора с 11 товарищами сослать в Солунь. После установления единоличного царствования св. Ирины преподобный Феодор был немедленно вызван в столицу, где ему устроили пышную встречу. Его вернули в прежнюю обитель, но через 2 года по приглашению императрицы он стал игуменом Студийской обители в Константинополе[354].

С тех пор его авторитет великолепного богослова, ревностного игумена, строгого иконопочитателя и публичного деятеля, не упускавшего случая продемонстрировать свое ораторское искусство, только укрепился. Теперь он столкнулся с императором Никифором I, и тому пришлось убедиться, что и в отношениях с ним преподобный не отступится от своего ригоризма. При всем уважении к прп. Феодору и другим студитам, нельзя не отметить, что нередко в дела, потрясавшие всю Восточную Церковь, вмешивались личные, субъективные факторы. Например, никто достоверно не знает, каким бы было поведение прп. Платона и прп. Феодора, не будь императрица Мария, первая супруга императора Константина VI, их родственницей.

Данное предположение не кажется безосновательным, если мы вспомним, что впоследствии один из братьев прп. Феодора сделал игумена Иосифа краеугольным камнем противоречия между студитами, с одной стороны, патриархом и царем — с другой. Отвержение св. Никифора патриархом, как писалось, не имело ровным счетом никаких канонических оснований, и, признай император открыто VII Вселенский Собор, как того требовало монашество, нет никаких сомнений, что дядя и племянник без обиняков вступили бы в общение с новым архиереем столицы.

Теперь же самые первые распоряжения патриарха св. Никифора, вызванные, безусловно, велением царя, породили очередной протест со стороны прп. Платона и прп. Феодора. Желая хотя бы косвенно упрочить авторитет императорской власти, Никифор I инициировал в 806 г. через послушного его воле столичного архиерея Поместный Собор в Константинополе, на котором было снято запрещение с игумена Иосифа, некогда венчавшего Константина VI со второй женой. Был приглашен и прп. Феодор Студит — не пригласить его было невозможно ввиду популярности монаха. И вновь Студит со своей позицией акривии оказался одиноким среди всего собрания епископов и игуменов, поддержавших решение Константинопольского патриарха по делу игумена Иосифа. После этого прп. Феодор и его монахи на 2 года прекратили общение с патриархом[355].

В этом же бедственном для Никифора Геника году ему предстояло пережить новые неприятности от арабов. Их громадная армия, в состав которой входили, помимо арабов, персы, сирийцы, палестинцы и ливийцы, вторглась в римские земли и захватила целый ряд важнейших крепостей: Ираклию, Фивазу, Малакопею, Сидиропалос и Аедрасос. Мусульмане дошли до Анкиры, хотя и не смогли ее взять. Поскольку самые боеспособные части, некогда находившиеся под командованием Варданиона, были распущены царем несколько лет назад, а другие римские солдаты погибли в предыдущих кампаниях, резервов у императора Никифора I не оказалось.

И ему ничего не оставалось, как срочно направить к арабам посольство в лице Петра, митрополита Синадона, игуменов Гуляя и Григория, эконома Амастры, просить мира. После долгих переговоров византийцы купили мир у арабов за 36 тыс. золотых монет ежегодной дани и отказ от захваченных мусульманами крепостей.

От последующих неприятностей Римскую империю спасли междоусобные войны, разгоревшиеся в Арабском халифате после смерти халифа Харуна между его сыновьями. Первоначально халиф назначил своим преемником Мухаммада аль-Амина, который, однако, отдавал явное предпочтение женщинам и развлечениям, а не государственным делам. Тогда взор повелителя правоверных обратился в сторону второго сына, Абдулы аль-Мамуна, который в куда большей степени соответствовал образу правителя. Был еще и третий сын, аль-Касим, но его в расчет никто не принимал[356].

Отправившись в Хосран, дабы поквитаться с мятежниками, Харун ар-Рашид был вынужден склониться перед законом смерти. На всем пути его не оставляло недомогание. 24 марта 809 г. он собрал всех Аббасидов, находившихся в его армии, отдал последние распоряжения, прочитал несколько сур из Корана и отдал Богу душу. Аль-Амин (809–814) находился в Багдаде, когда его настигло известие о том, что он стал повелителем правоверных мусульман. Аль-Мамун в это же время находился в Мерве и там принес присягу халифу при условии подтверждения собственных прав на престол как второго наследника. Он стал наместником Хорасана, где ранее правил аль-Мусса, и проявил себя весьма успешно. Аль-Касим стал наместником Аль Джазиры — богатой и густонаселенной провинции. Но едва успели похоронить великого халифа, как все его заветы оказались нарушенными[357].

В 811 г. халиф внезапно сместил своего брата аль-Касима с поста наместника Аль Джазиры и назначил вместо него некоего Хузайму ибн Хазма. А вслед за тем аль-Амин отказал своему брату аль-Мамуну в праве наследования престола и объявил будущим халифом своего 2-летнего сына Муссу. Для аль-Мамуна, откровенно тяготившегося первенством старшего брата (совершенно незаконным, по его мнению), это был удачный предлог начать войну за престол. Он немедленно прекратил почтовые сообщения Хорасана с Багдадом, где находился халиф, и избавился от наместника города Рейя, слишком послушного приказам старшего брата. В ответ тот объявил аль-Мамуну, что отныне его личный представитель, минуя наместника, будет собирать налоги в Хорасане, что в переводе с витиеватых арабских намеков означало лишь одно — его второй брат должен оставить провинцию и удалиться прочь. Аль-Мамун выставил встречное требование — чтобы ему была возвращена его жена Умм Усу с детьми и 100 млн динаров, которые предназначались по отцовскому завещанию. Разумеется, аль-Амин, также искавший предлога для начала войны, отказал в этом. Более того, он запретил упоминать имя брата в пятничных молитвах. Оно исчезло также с арабских монет и халифского одеяния. Началась гражданская война, перипетии которой мы рассмотрим в ходе дальнейшего изложения[358].

Хотя неоднократно поражаемые императором Константином V болгары давно уже не проявляли активности, Никифор I легкомысленно решил, что на этом враге он может восстановить свою репутацию, одержав одну-две красивые и эффектные победы. Но царь явно не учел изменившиеся обстоятельства. С того времени, как они осели на Балканах, болгары существенно изменились, попав под влияние более развитой в культурном отношении славянской нации. Сказалась и близость Болгарии от Византии: уже в начале IX столетия болгары разработали кодекс собственных законов наподобие римских. Говорят, что, опасаясь пьянства, их правители вырубили все виноградники и добились в этом деле больших успехов[359].

Кроме того, и поведение болгар за последнее время стало гораздо более агрессивным с претензиями на новые территориальные приобретения. Когда Карл Великий добил аваров в Паннонии, болгары с их вождем Крумом (803–814) без долгих размышлений заняли некогда захваченные теми юго-восточные районы Венгрии, а также область Банат. И тем самым практически лишили Византию непосредственной сухопутной связи с Западом. Помимо этого были захвачены богатейшие соляные копи у реки Тисы, а также области к югу от Старой Планины, населенные преимущественно славянскими племенами, находившимися под протекторатом Византии. Это был серьезный удар по торгово-экономическим интересам Римской империи[360].

По этим совокупным причинам в 807 г. император отправился в поход на варваров, но, едва дойдя до Адрианополя, узнал, что в столице против него составился заговор. Срочно вернувшись, он жестоко покарал заговорщиков (и истинных, и мнимых): казнил, отправил в ссылку и конфисковал имения. Затем, как всегда обуреваемый жаждой наживы, приказал своему оруженосцу Варданию по прозвищу Анеман обратить в рабство всех переселенцев. А сам отправился во Фракию, надеясь личным присутствием обеспечить полный сбор ежегодных податей.

Как уже говорилось выше, процарствовав 6 лет, Никифор I решился женить своего сына, и дело даже заключалось не в естественном желании продлить династию, а в укреплении императорского авторитета. Именно с этой целью царь разыскал родственницу императрицы св. Ирины, уже обрученную с другим мужчиной, и повелел женщине выйти замуж за Ставракия. Хотя невеста не раз делила брачное ложе со своим женихом и любила его, царь приказал развести их — грубейшее нарушение церковных канонов и государственных законов. Несмотря на все протесты, 20 декабря 808 г. состоялось венчание молодых.

Затем, как рассказывают летописцы, произошло совершенно невиданное событие — столь невероятное, что единственным объяснением может стать только то, что в действительности эта история чрезмерно переврана. Что же случилось? По одному сообщению, Никифор I Геник якобы лишился стыда и совершил мерзостный поступок в день свадьбы сына. Из числа девиц, вызванных на смотрины при выборе царской невесты, нашлись две очень красивые девушки, которых Геник изнасиловал у всех на виду. Если это — правда, то понятно негодование историка: такого бесчинства со стороны царя Константинополь еще не видел никогда! Все же, вероятнее всего, если такой безнравственный поступок и имел место, то едва ли он был совершен у всех на виду. Скорее всего, вместо публичного изнасилования мог иметь место обычный тайный адюльтер, ставший известным константинопольцам и приукрашенный донельзя.

В любом случае, царю не пристало творить такое, и стоит ли удивляться, что через 2 месяца созрел новый заговор против него? По почину заговорщиков новым императором был провозглашен патриций Арсавир, муж благочестивый и ученейший, но Никифору каким-то образом удалось нейтрализовать угрозу своей жизни и царству. Он подверг Арсавира телесным наказаниям, постриг в монахи и отправил в ссылку. Затем настал черед остальных подозреваемых — сановников, военачальников, монахов, епископов и даже синкелла и сакеллария патриарха, имущество которых было конфисковано, а их самих отправили в ссылку[361]. Заметим, что хотя над царем нависла реальная угроза потерять жизнь, и на этот раз Никифор I не решился казнить заговорщиков — видимо, из милости.

Заговор и следствие по последнему заговору стали поводом для того, чтобы вновь вспомнить о прп. Феодоре Студите. Сановник, логофет дрома, проводивший дознание, вызвал на допрос брата преподобного — архиепископа Солунского Иосифа и спросил у него: почему тот не имеет общение с царским двором и императором? Ответ был следующим: «Я не имею ничего ни против благочестивых императоров, ни против патриарха, но я против эконома Иосифа, который повенчал прелюбодея, и за это низложен по священным канонам».

За эти слова архиепископ Иосиф сам был низложен, но не отступился. Перед его глазами стоял пример брата: упорный в своем ригоризме, прп. Феодор заходил настолько далеко, что ставил под сомнение не только права Константинопольского патриарха, но и самого Собора в части вынесения решений по вопросам церковной дисциплины. «Собор, — писал он, — не есть простое собрание епископов и священников, хотя бы их было и много, но собрание во имя Господа в мире и верности канонам. Власть иерархам дается не для нарушения правил, в противном случае каждый епископ может стать новым Евангелистом». Эти идеи были совершенно чужды устоявшейся церковной традиции, и нет ничего удивительного в том, что Студит вновь оказался в одиночестве.

В поисках союзника он писал в Рим папе Льву III, приглашая того выступить в качестве верховного судьи. «Так как Петру Христос даровал вместе с ключами Царства Небесного и достоинство пастыре-начальника, то к Петру или его преемнику необходимо относиться по всем новшествам, вводимым в Кафолической Церкви отступниками от истины. Если они не побоялись составить еретический Собор без вашего ведома, то тем более справедливо было бы твоему божественному первоначальству составить законный Собор и православным учением отразить еретическое»[362]. Понятно, что в условиях противостояния Константинополя и Рима по вопросу VII Вселенского Собора инициатива и переписка прп. Феодора с понтификом не вызвала одобрения ни у царя, ни у клириков.

В 809 г. в отношении Студитов были предприняты новые административные меры: преподобных Феодора, Платона и архиепископа Иосифа взяли под арест и заключили в монастырь Сергия и Вакха. Но обойтись только этим было невозможно, и по приказу царя в Константинополе собрали новый Собор. Вновь, как и год назад, постановили согласиться с решением Константинопольского патриарха св. Никифора и подвергли отлучению от Церкви всех тех, кто не согласен с принципом икономии. Обвиняемые, выслушав на Соборе приговор, были сосланы на Принцевы острова в различные монастыри. Но прп. Феодор — двигатель сопротивления, почти не претерпел наказаний: по милости императора Никифора он пользовался значительной свободой, вел переписку с друзьями и публично опровергал постановления последнего Собора[363].

В этом же году у византийцев появилась неплохая возможность воспользоваться внутренними неурядицами арабов и попытаться защитить христиан, проживавших в Сирии, Египте и Ливии. Но в этот момент внезапно активизировались болгары, использовавшие в качестве предлога недавнюю попытку нападения греков на занятые ими территории. Хан Крум — смелый, решительный и далеко не бесталанный человек, весной 809 г. напал на римлян у города Стромон, когда туда привезли деньги для выплаты жалованья солдатам Фракийской фемы, и забрал войсковую казну (почти 100 литр золота). Более того, погибли почти все начальники легионов, и пропал весь обоз. Затем Крум осадил город Сердику (или Сардику) и обманом захватил его, убив почти 6 тыс. солдат гарнизона, не считая мирных жителей. Это была настоящая резня[364].

Надо отдать должное императору — он быстро собрал войско и направил его на войну, но болгар на пути не встретил: те спешно отступили. Почти 2 года военные действия носили локальный характер; наконец, василевс решил сам возглавить армию и отправился к действующей армии. Ошибка царя заключалась в том, что, еще не встретив ни одного болгарина, он почему-то уверовал, будто победа уже одержана им. И заражал своей уверенностью всех и вся, не замечая того, насколько разлагающе действует его бравада на войско.

Едва пройдя часть пути, император, желая уверить народ, будто его армия одержала победу, Никифор Геник отправил послание в Константинополь, в котором написал, будто бы отпраздновал Пасху во дворце Крума. Затем он отдал приказ по армии восстановить разрушенную Сардику, что вызвало недовольство солдат — они не желали принимать участия в строительных работах. Поскольку всегда в традициях римской армии было привлекать солдат к строительству (городов, крепостей, дорог), то факт недовольства со стороны воинов являлся свидетельством низкой дисциплины. Солдаты начали опрокидывать шатры военачальников и дошли до апартаментов самого царя. Император направил к ним патрициев Никифора и Петра, и войско на время успокоилось. Используя выпавший случай, император приказал схватить нескольких офицеров, которых заметил среди мятежных солдат, и ослепить их. А наутро сам вышел к армии и уверял стратиотов, будто его попечение о войске не имеет границ и он относится к ним как к собственным детям. Затем Никифор I вернулся в столицу, оттуда приказав произвести следствие и наказать виновных в последнем военном бунте. Многих казнили, постригли в монахи и подвергли телесным наказаниям.

Эта мера еще более дезорганизовала армию, и тогда царь решил восстановить боеспособность войска посредством некоего предприятия. Понимая, что земли Балкан и Эллады, где преобладали славяне, колонизировавшие их, будут обречены, если греки не вернутся туда, император переселил многие славянские семьи в Паннонию. А чтобы восстановить боеспособность войск, ввел закон об обязательном призыве на военную службу бобылей и о содержании их за счет фемы по принципу круговой поруки[365].

Последний год своего царствия Никифор ознаменовал новыми финансовыми мерами, направленными на укрепление государственной казны. В частности, ввел налог на лошадей, стада, урожаи и плоды, деятельно взыскивая недоимки в бюджет. Население было очень недовольно своим царем, и ему приписывали многие поступки, нелепые во всех отношениях. Царское терпение к манихеям, павликианам и иконоборцам многократно интерпретировали и признали очевидным признаком монаршего богохульства. Государственный контроль над средствами епископов и монастырей, для осуществления которого привлекались даже воинские части, также не добавил императору авторитета. Ненависть к нему дошла до того, что один монах, отобрав меч у воина, ворвался во дворец, чтобы убить василевса. Двое стражей, стоявших у входа во дворец, были им ранены, монаха схватили, пытали, а затем, ничего не выведав, отправили в колодках в ссылку[366].

Внешние враги, как обычно, не давали покоя императору. В конце 810 г. активизировались пелопоннесские славяне, подстрекаемые болгарами. По приказу царя армия жестоко и методично давила очаги сопротивления, наконец, восставшие потерпели решающее поражение под Патрами. Многих из них выслали в другие области Империи, а в Пелопоннес переселили христиан с Востока. Как полагают, именно император Никифор I этими деяниями положил конец славянской колонизации Балкан. Впоследствии византийское господство в Балканах начало постепенно восстанавливаться[367].

Завершив дела в Константинополе, император вместе с Ставракием в мае 811 г. отправился в действующую армию, воюющую с болгарами. Напоследок, оставляя вместо себя патриция Никиту, он приказал тому увеличить налоги с монастырей и собрать со знатных лиц налоги за 8 лет вперед. Было в казне достаточно средств или нет — остается гадать, но в любом случае они были направлены не для вооружения армии. Собрав довольно большую по численности силу, император не сумел достойно вооружить собственных солдат, и те оказались во множестве своем безоружными, имея в руках лишь пращу или самодельную пику. Правда, Крум не знал истинного состояния боеспособности греческой армии, и, услышав о многочисленности наступавшего противника, направил к Никифору I послов просить мира. Но, опьяненный кажущимся успехом, царь отказал ему в этом.

Войдя в Болгарию в июне 811 г. несколькими колоннами, византийские передовые части дважды сталкивались с болгарами, и оба раза удачно для себя — очевидно, Крум был застигнут врасплох их нападениями. В первом сражении византийцы опрокинули 12-тысячную болгарскую армию, а затем разбили войско численностью до 50 тыс. человек. И хотя цифры, возможно, завышены, они позволяют оценить масштаб побед византийцев. Наконец, обе колонны греков сошлись возле города Плиски, который довольно быстро взяли штурмом[368].

Император захватил богатую добычу (все золото, собранное болгарами за 100 лет) и даже сжег дворец Крума. Никифор I тщательно следил за тем, чтобы добыча была собрана полностью (все-таки в нем было больше от финансового чиновника, чем от полководца), и мародерам по его приказу отрезали уши. Хан вновь прислал посла со словами: «Ты победил; итак, возьми, что тебе угодно и ступай с миром!» Но император опять отверг мирное предложение — как выяснилось, себе на погибель. После одержанных побед греки окончательно утратили дисциплину и демонстрировали редкую самонадеянность и беспечность.

А тем временем Крум подтянул резервы и призвал на помощь славян и аваров — теперь его войска численно превосходили римлян. Перехватив инициативу, он задумал хитрый план, который должен был привести его к победе. В частности, Крум перекрыл мощными укреплениями и завалами проход через горы, фактически окружив (!) римскую армию у Вырбиш. Византийцы еще не сталкивались с такой стратегией и вскоре после безуспешных попыток прорвать окружение впали в отчаяние. Император откровенно говорил, что, даже имея крылья, они не смогут выбраться из ловушки, и окончательно утратил управление армией. Он все время проводил в шатре и не принимал никого, даже сына Ставракия[369].

Попытавшись в очередной раз прорвать линию укреплений, византийцы встали лагерем. Однако ночью 25 июля 811 г. болгары напали на них, незаметно сняв часовых, и стали без жалости убивать спящих греков. Погибли почти все военачальники и царские сановники, а также множество воинов[370]. На поле сражения сложил свою голову и сам император Никифор I Геник. Это была катастрофа: со времен поражения императора Валента при Адрианополе в 378 г., то есть впервые за 450 лет, Римский царь погиб на поле битвы! Хан Крум велел отрезать голову покойного самодержца и сделать из черепа чашу для вина[371]. Впрочем, по счастью для византийцев, болгары, истощенные войной, не решились наступать на римские земли. Но сам факт такого страшного поражения настолько оптимистично подействовал на варваров, что отныне они будут вести войну на тотальное поражение византийцев и завоевание Римской империи.

Сын императора, царь Ставракий, был тяжело ранен в этом сражении в спину и едва живым привезен в столицу. Новый самодержец и ранее не отличался добродетелями, а теперь ввиду болезни его нрав и помыслы стали совершенно худы. Опытные и бывалые воины, имевшие возможность видеть императора, понимали, что дни его сочтены. И поэтому возникла инициатива объявить царем придворного сановника, куропалата Михаила Рангаве, женатого на сестре Ставракия. Но юноша не соглашался, ссылаясь на клятву верности, данную им императору Никифору I и Ставракию. Мнения высших лиц Римской империи разделились: кто-то стоял за Михаила Рангаве, кто-то — за Ставракия. Понимая, что час его близок, Ставракий, тем не менее, цеплялся за власть всеми возможными способами. Впрочем, его действия вполне объяснимы и по-человечески понятны: Ставракий в полной мере чувствовал себя законным императором, а как любой человек не желал приближения смертного часа, все еще надеясь на чудо. Поэтому попытки привести к царству Михаила Рангаве он вполне обоснованно для себя квалифицировал как государственную измену. Другое дело, что, слепой в своем желании сохранить власть и выжить, Ставракий стал переходить границы дозволенного.

Когда ему сообщили об инициативе второй партии сделать Михаила царем, он вначале грубо оскорбил свою сестру Прокопию, заявив, будто бы та по примеру св. Ирины желает стать единоличной императрицей, а затем велел венчать на царство свою жену. Конечно, эта идея не встретила понимания у окружающих — второй раз увидеть женщину на царском троне никто не хотел. Тогда Ставракий заявил, что отменяет царскую власть (!) и потребовал ввести демократию. Эта выходка предрешила исход дела: бывшие враги объединились, чтобы возвести Михаила Рангаве на царство, хотя юноша по-прежнему решительно отказывался от этого. Но когда выяснилось, что Ставракий решил ослепить Михаила, позиция того резко изменилась — он понял, что только через принятие царской власти способен сохранить свою жизнь.

Наутро сановники вывели на ипподром войска и провозгласили Михаила Рангаве царем. Константинопольский патриарх св. Никифор потребовал от нового императора письменного исповедания веры и взял с него клятву, что тот никогда не обагрит свои руки кровью священников и христиан и освободит монахов от телесных наказаний. Получив письменную клятву, 8 октября 811 г., в пятницу, патриарх венчал Михаила I Рангаве на царство. Когда Ставракий узнал об этом, он тут же принял постриг и переоделся в монашеское платье. Чуть позже в его покои вошли император Михаил вместе с женой и патриархом. Вместе они просили Ставракия не огорчаться происшедшим, убеждая, что тому ничего не грозит. Стоя одной ногой в могиле, став монахом, бывший царь вновь слукавил: «Ты не найдешь лучшего друга, чем я», надеясь все-таки при случае вернуть себе единоличную власть[372]. Но его надеждам не суждено было сбыться: 11 января 812 г. он скончался от раны, полученной в несчастном для них с отцом Вырбишском сражении.

Глава 1. Благочестивый царь. Ошибки, поражения и неудачная попытка восстановления иконопочитания

Став единоличным царем, Михаил тут же снискал славу и уважение добрыми поступками. Для войска он был приятен, как щедрый военачальник, для монахов — как почитатель святых икон, для рядовых обывателей — как справедливый и благочестивый человек. Достаточно сказать, что в первую очередь император вернул всех, кого его предшественник отправил в ссылку. К сожалению, всем этим достоинствам противостоял один, но чрезвычайно неблагоприятный для Римской империи недостаток: Рангаве был слабохарактерным человеком, которым мог играть кто угодно. В первую очередь для всех открылась его зависимость от жены — царицы Прокопии, женщины сильной воли и большого честолюбия[373]. Зная благочестие царя, легко было догадаться, что помимо нее в круг доверенных соратников войдут духовные лица, в общении с которыми император смог бы отдыхать душой и освобождаться от государственных проблем, в понимании которых сам был явно не силен. Скоро так и случится.

В день своего венчания на царство Михаил I щедро одарил патриарха, клириков и войско, а затем вернул лицам, напрасно обиженным Никифором Геником, их имущество. А его супруга, императрица Прокопия, в день своей коронации, 12 октября 811 г., подарила по 5 золотых всем вдовам убитых в Болгарии солдат. Затем она выделила деньги для обустройства монастыря супруге императора Ставракия Феофане, принявшей постриг[374].

Насколько разумно было желание нового царя освободить казну от средств, полученных зачастую далеко не самым справедливым путем, — спорный вопрос. Кто-то посчитал, что это — легкомыслие, граничащее с безрассудством. Другие восприняли этот жест как единственно совместимый со статусом Римского императора. Но как не вспомнить императора Тиверия, посчитавшего постыдным для государства пользоваться средствами, полученными незаконным путем, и потому вернувшего их прежним владельцам?

Желая покончить с частой сменой династий, император приказал патриарху св. Никифору венчать на царство своего сына Феофилакта, что и произошло 25 декабря 811 года. В благодарность за это счастливый отец подарил Константинопольскому архиерею 25 литр золота, а священнослужителям — 100 литр золота (баснословные деньги!) и шумно отпраздновал это событие[375]. Конечно, в данном случае щедрость царя превосходила возможности государственной казны, в результате чего скоро наступил дефицит денежных средств, столь необходимых для войны с болгарами, все еще не оконченной.

Едва Михаил Рангаве успел приступить к царствованию, как ему пришлось тут же решать вопрос о заключении мира с Карлом Великим на условиях, предлагавшихся его тестю. Объективно договор был выгоден Константинополю, и Михаил I без долгих сомнений отправил в Ахен свое посольство во главе с митрополитом Михаилом и протоспафариями Феогностом и Арсафием с богатыми подарками для Карла. В 812 г. мирный договор был наконец подписан. Согласно его условиям, Византия получала обратно власть над Венецией, Истрией и Далмацией, что обеспечивало ее могущество на море и торговые интересы. Взамен Карла признали императором Западной империи. Особые права были оговорены в договоре для самой Венеции. После этого дукса Обелерия арестовали и препроводили в Константинополь, а на его место назначили византийского ставленника Агнелла[376].

На обратном пути византийские послы заехали в Рим, где были пышно приняты папой Львом III. Понтифик передал Константинопольскому патриарху послание, в котором полностью признавал православие столичного архиерея и предлагал забыть недоразумения по поводу VII Вселенского Собора. Мир был восстановлен в Церкви и между двумя державами.

Но если отношения с Западом счастливо разрешились — по крайней мере на данное время, то внутри Византии возник новый кризис, рожденный, как ни странно, благочестием царя и его желанием поскорее преодолеть церковный раскол, все еще сохранявшийся по поводу вопроса о почитании святых икон. Почти сразу после прихода к власти император приказал освободить из-под стражи Студитов, а затем по его приказу Константинопольский патриарх св. Никифор вновь наложил запрет на игумена Иосифа. Студиты помирились с Церковью и вновь вступили в общение с патриархом[377]. Более того, прп. Феодор и патриарх св. Никифор стали первыми советниками императора в вопросах внутренней политики, что вполне ожидаемо ввергло страну во многие беды.

В первую очередь патриарх и преподобный внушили царю Михаилу I мысль об организации гонений против еретиков — павликиан, манихеев и афинган, вплоть до применения к ним, как государственным преступникам, смертной казни. Хотя многие сановники отговаривали царя от столь жесткого решения, но, как писал летописец, «благочестивый царь многих из них предал мечу». В принципе этот способ обеспечения единоверия в государстве не был необычным для Римской империи времен христианских царей, хотя в действительности использовался редко и тем более не столь широко, как на этот раз. Обычно суровость писаной буквы закона всегда смягчалась несравнимо более мягкой правоприменительной практикой; но только не сейчас. Трудно сказать, насколько был необходим столь резкий поворот в религиозной политике — иными словами, такова ли была угроза от павликиан и манихеев, чтобы столь жестоко карать их. Но явно Римское государство немного выиграло от этого, поскольку павликиане соседствовали с болгарами и составляли реальную силу, на которую могло опереться византийское правительство в борьбе с варварами. В свою очередь у афинган конфисковали имущество в пользу казны, а их самих сослали в Анатолику. Там начальствовал стратиг Лев — храбрый и умелый военачальник, но едва ли афингане, обиженные царем, могли оказать ему помощь в борьбе с арабами.

Однако несравнимо больший эффект и последствия имело нарушение Михаилом Рангаве того негласного status quo, который сложился в годы царствования императора Никифора I Геника между иконоборцами и почитателями святых икон. Под влиянием прп. Феодора Студита, ставшего играть первую роль в царском дворце, император публично отверг иконоборчество и потребовал повсеместно в принудительном порядке ввести иконопочитание. На совете с начальниками войск в Мангаре он объявил всем о правилах благочестия, немыслимых, по его справедливому мнению, без почитания икон, что тут же откликнулось первым ропотом.

Возможно, благочестивый и благородный жест царя не вызвал бы негативной реакции, хотя в Римском государстве иконоборцы занимали все еще твердые позиции в армии и среди сановников — в конце концов, император для византийцев всегда был крайним судьей догматов в Церкви. Но под влиянием ригористов добрый сердцем Михаил I допустил применение жестоких наказаний для иконоборцев. Один из них, некто Николай Екзакионит, монах и пустынник, поносивший икону Пресвятой Богородицы, был лишен языка и скончался после пытки. Другого иконоборца, также Николая, заставили отречься от ереси и водили по улицам напоказ, чтобы тот всенародно каялся.

Как уже не раз бывало, когда сама Церковь еще не переболела ересью, единоличная позиция царя по вопросам веры вызвала ответную реакцию. Данный пример, кстати сказать, лишний раз свидетельствует, что вмешательство императоров в вероисповедальные споры имело шансы на успех только в строго определенных случаях, но далеко не всегда. VII Вселенский Собор сломал первую линию заблуждения, и потому, хотя и не без больших затруднений, получил признание. Но не истребил полностью ереси, все еще глубоко укорененной в душах многих людей. Церкви невозможно просто приказать веровать так или иначе; и любое отклонение от этого правила — в ту или иную сторону — оборачивается против самого инициатора приказа, какими бы благими намерениями он ни руководствовался. В таких случаях самый сильный и могущественный император мог стать жертвой собственной политики. Но еще опаснее эти шаги в условиях слабой власти.

Объявленная война против оппонентов вызвала аналогичную реакцию иконоборцев. Начались волнения в войсках и первые заговоры, направленные против Михаила Рангаве. Часть сановников попыталась вызвать из небытия ссылки сыновей императора Константина V, все еще пребывавших в заточении на острове Панормосе, и представить их войску в качестве законных императоров. По счастью для Михаила I, армия едва откликнулась на этот призыв — для всех было очевидно, что слепые, деморализованные, немощные старики не годятся для роли императоров, и порфирородных арестантов вновь отправили в ссылку, на этот раз в Афузию.

Неблагоприятная обстановка требовала от Михаила I решительных действий против врагов — болгар и арабов, да и войско желало увидеть в его лице талантливого полководца, с которым легко даются победы. Это желание родилось не на ровном месте, поскольку в данное время арабам было явно не до Византии. После того как аль-Мамун отказался признавать власть брата, халифа аль-Амина, между противниками начались масштабные военные действия. Воодушевленный уверениями своего советника Алия ибн Исы, будто вся война сведется к легкой прогулке, халиф направил того во главе своей 40-тысячной армии, которую военачальник умудрился рассыпать по многих областям. И нет ничего удивительного в том, что правитель города Рее Тахир, верный аль-Мамуну, с отрядом всего в 4 тыс. воинов, поверг противника. Сам полководец-неудачник, обещавший халифу привести к тому своевольного брата в серебряных кандалах, пал на поле боя. В этот же день аль-Мамун принял титул халифа; теперь у арабов стало два правителя.

Аналогичная участь ждала и другую армию аль-Амина в сражении при Хамадане. Все области от Мидии до Хульвана вскоре оказались в руках аль-Мамуна. У «старшего» халифа оставалась еще надежда на сирийские войска, но те что-то не поделили с персидскими отрядами, направленными к ним на усиление из Багдада, и союзники устроили междоусобную бойню[378].

Казалось, победа аль-Мамуна уже близка, но ему потребовалось еще долгих два года для того, чтобы взять власть над столицей Халифата. 25 августа 812 г. два полководца аль-Мамуна приступили к стенам Багдада и начали его осаду. Не имея достаточных резервов, аль-Амин раздал оружие населению, но это мало помогло. В коротких вылазках гибли багдадцы, многие районы цветущего города превратились в руины. Тогда наиболее доверенные лица посоветовали аль-Амину отплыть в Месопотамию, чтобы там собрать новую армию. Но сам халиф решил поделиться властью с Тахиром, некогда в блестящем стиле разгромившим его армии. Через посредников они договорились об организации бегства, но когда аль-Амин перебрался на лодку, ее окружили слуги Тахира и умертвили несчастного правителя. Так, в ночь с 24 на 25 сентября 813 г. погиб последний халиф, происходящий из семьи пророка Мухаммеда и по линии отца, и по линии матери. А аль-Мамун (813–833) стал новым халифом правоверных мусульман. Впрочем, и теперь его правление не было спокойным: пришлось приложить немало усилий для того, чтобы умиротворить Халифат. Только через 6 лет аль-Мамун сумел вступить на улицы своей столицы[379].

А в течение этого времени ему пришлось гасить огонь волнений. Тахир воевал в Месопотамии, но лишь его сыну Абдулле ибн Тахиру удалось покончить там с волнениями в 825 г. Еще более тяжелая ситуация возникла в Египте, где столкнулись кайситы, ставившие на аль-Амина, и йеменцы, принявшие сторону аль-Мамуна. Ситуацию усугубили арабы из Испании, поднявшие мятеж против своих правителей, Омейядов и вынужденные после поражения эмигрировать в Северную Африку. Вначале они искали помощи у йеменцев, но, окрепнув, решили образовать собственное государство и внезапной атакой овладели Александрией. Лишь в 825 г. сын Тахира, покончивший с волнениями в Месопотамии, смог направиться в Египет, чтобы разобраться с испанскими мятежниками[380]. Нет, конечно, приграничные столкновения между византийцами и сарацинами не прекращались ни на один год, но они носили явно локальный характер.

В этих условиях, казалось, концентрация всех военных усилий Византии против одного противника — болгар не может не дать положительного результата. Но в действительности лето 812 г. выдалось не вполне удачным для императора. Завершив свои преобразования в Церкви, он 17 июня тронулся в поход на хана Крума, причем царица Прокопия сопровождала армию до города Цулы. Очевидно, разведка и дипломатическая служба Рангаве сработали не очень эффективно, поскольку, к неведению царя, в это же время болгары во главе с Крумом осадили и взяли город Девельтос, переселив захваченных греков вместе с их епископом в Болгарию. Царь Михаил I попытался повернуть войско к врагу, но солдаты Фракийской и Опсикийской фем (в массе своей иконоборцы) под влиянием командиров отказались воевать (!). Авторитета императора уже не хватало на то, чтобы заставить выполнять собственные команды. Единственно, что ему удалось сделать, — золотом купить относительную лояльность армии.

Напротив, как видно, хан Крум был искусным полководцем: получив известия о волнениях в римской армии, он устремился во Фракию и Македонию, нисколько не опасаясь за свои перспективы. Ужас от вторжения болгарской орды был таков, что жители Анхиала и Веррои бежали, не дожидаясь неприятеля. А поселенцы, которых ранее принудительно разместили около Никеи, в Филиппополе, Филиппах, Стромоне и Проватоне (по-видимому, в том числе, павликиане), бежали на свою родину. Царь еще раз заговорил с войском, но, видимо, без результата. Попытавшись убедить стратиотов, что возврат к почитанию икон не может послужить причиной Божьего гнева и военных неудач римлян (как кажется, его речь не имела большого успеха), он вернулся в Константинополь.

Слабость военного таланта Рангаве стала тем более очевидной для всех, когда в августе 812 г. стратиг Анатолики Лев Армянин дал сражение арабам под руководством Фефифа и нанес им сокрушительное поражение. Мусульмане потеряли более 2 тыс. воинов, много оружия и обоз. Следствием этой победы, далеко не решающей в части военных противостояний Византии и Халифата, стали новые междоусобицы среди арабов[381]. После этого можно было считать «арабский вопрос» на время закрытым. Слава полководца Льва росла, авторитет императора стремительно падал.

Арабские нестроения вызвали резкое ужесточение положения христиан, проживавших в Халифате. Повсеместно в Сирии, Египте, Африке прошлась волна грабежей, случались убийства православных, святые места в самом Иерусалиме подверглись разорению, некоторые верующие даже приняли мученический венец. Многие жители и монахи прибыли на Кипр, а оттуда в Константинополь, где царь и патриарх милостиво приняли их и оказали большую помощь. Благочестие императора было безусловным, но, к сожалению, блистая чистотой веры и помыслов, как христианин, Михаил I Рангаве давал один за другим примеры безыскусности в делах государственного управления. В скором времени это стало очевидным для всех.

В конце 812 г. возникли неплохие шансы на благоприятный выход из создавшегося кризиса верховной власти и государства. Опасаясь переменчивости военной фортуны, хан Крум направил в Константинополь посольство, с которым передал предложение о пролонгации старого договора 716 г. между его народом и Византией. По условиям соглашения, границей между двумя государствами должен был считаться Милеон Фракийский, греков обязывали ежегодно уплачивать варварам тканей, кож и платьев на сумму 30 литр золота, а также возвратить перебежчиков. Мирную инициативу для доходчивости Крум сопроводил угрозой в адрес императора: «Если ты не поспешишь утвердить мира, то по твоему же определению пойду осадой против Мезимврии».

В такой ситуации нужно было обладать либо остротой ума Льва III, либо мужеством и характером Константина V, чтобы заставить врага уважать Римское государство, или, на худой конец, обмануть болгар. Очевидно, благочестивый, но неопытный и подверженный чужому влиянию Михаил I Рангаве не обладал ни тем, ни другим дарованием. Он созвал совет, где доминировали клирики во главе с патриархом св. Никифором и прп. Феодором Студитом — лицами, совершенно незнакомыми с воинским делом и далекими от знания истинных потребностей государства.

Это событие заслуживает того, чтобы остановиться на нем более подробно. Императоры и ранее систематически обсуждали вопросы войны и мира с синклитом; нередко духовные лица принимали участие в таких совещаниях и выполняли государственные поручения. Но никогда ранее царь не доходил до того, чтобы подменять сенат и собственную волю мнением клириков. Это — вовсе не преувеличение: из описания события следует, что патриарх, Студит, архиереи и монахи в буквальном смысле слова заставили Михаила I отказаться от мирного договора. В подтверждение своей точки зрения о невозможности выдачи болгарских перебежчиков, часть которых приняла христианство, они привели Евангельский стих: «Приходящего ко Мне не изжену» (Ин. 6:37) — согласимся, слабый довод для политики и конкретных выводов. Но благочестивый царь, чья воля была подавлена мощными и колоритными фигурами, пошел на безрассудный поступок, совершенно проигнорировав мнение военных советников и сановников. Он выбрал войну, и расплата не заставила себя ждать.

Незадолго до этого один араб, принявший христианство, — специалист по осадной технике, подрядился у царя Никифора I организовать защитные сооружения в Адрианополе, которому серьезно угрожали болгары. Окончив работу, араб попросил установленную плату, но скупой император отказал ему в выплате оговоренной суммы денег и даже высек мастера. Обиженный специалист подался к болгарам и научил тех осадному искусству, попутно построив им необходимые для осады городов машины. Теперь воины хана Крума, обученные и имевшие необходимые сооружения, продемонстрировали свое умение, после краткой осады взяв Адрианополь. Весть о потере мощного и хорошо укрепленного города несколько отрезвила Михаила Рангаве, и он решил повторно рассмотреть предложение Крума о заключении мирного договора. 1 ноября 812 г. царь призвал патриарха св. Никифора, митрополитов Никейского и Кирикского, прп. Феодора Студита и его монахов. Патриарх и архиереи, разделяя озабоченность царя стремительными успехами варваров, высказались на этот раз за мир, но прп. Феодор Студит и другие советчики из монахов, поддержанные магистром Феоктистом, чье мнение Михаил I принимал безусловно, как и суждения преподобного, категоричным образом потребовали от императора начать войну и отвергнуть условия, выдвинутые болгарами.

Даже летописец, глубоко симпатизирующий им, оценивает государственные способности этих подвижников Православия такими эпитетами: «глупые советники», «внешне благочестивые», «злые советники», «душегубительное мнение». Он справедливо рассуждает о том, что забота о немногих болгарах-перебежчиках поставила под угрозу Римскую империю и христиан. Более того, совсем не обязательно было выдавать всех перебежчиков после заключения мирного договора — дипломатические обязательства далеко не всегда исполняются в полной мере.

Но решение о войне уже состоялось. И если болгары были подготовлены к продолжению военных действий, то византийцы являли собой хрестоматийный пример полной дезорганизации: армия была не укомплектована и роптала, не веря в полководческие таланты своего царя и совершенно не желая отправляться в поход на врага. Денег не было, синклит (сенат), раздосадованный невозможностью достучаться до сознания императора, занял нейтралитет. Несколько придворных фаворитов, в число которых входили Студит, Феоктист и несколько второстепенных командиров, руководили всей политикой в государстве, оставляя царю «право» лишь соглашаться с их решениями[382].

Прошло 3 дня, и 4 ноября 812 г. в небе над Константинополем пронеслась комета странной формы, причем одно из ее ответвлений являло собой образ человека без головы. Суеверные, как и многие люди, византийцы восприняли это как дурной знак. А на следующий день поступило известие о новой победе хана Крума — болгары взяли штурмом города Мезимврий и Делвет. Добыча варваров была огромна: они захватили много продовольствия, золота и серебра; им в руки попали даже 36 сифонов с «греческим огнем». По счастью, технология его использования в бою оставалась строго охраняемой тайной, и болгары не сумели воспользоваться византийским супероружием.

Казалось бы, если царь желал войны, то следовало немедленно предпринять соответствующие меры, но победы болгар остались безответными. Император по-прежнему занимался широкой благотворительностью, будто никакой войны не было вовсе, советовался с монахами, молился. Лишь в феврале 813 г., когда два болгарина-христианина, перебежав на римскую сторону, донесли Михаилу I Рангаве о готовящемся новом походе хана Крума во Фракию, царь начал собирать войско. 15 февраля 813 г. римская армия выступила из столицы. Надо полагать, византийцы слабо подготовились к новой кампании, поскольку ни о каких приготовительных мероприятиях в летописях не говорится. Достоверно неизвестно, что произошло в дальнейшем, но, не вступая в столкновение с византийцами, болгары почему-то понесли потери и даже оставили город Адрианополь.

Посчитав, что одержал полную победу, Михаил I вернулся в столицу, где посетил гробницу патриарха св. Тарасия и вместе с царицей Прокопией совершил поминовение его памяти. Затем, пылая ревностью по вере, император соорудил над гробом святого балдахин ценой в 95 литр золота. Едва ли этот поступок можно назвать разумным в преддверии нового похода, объявленного царем — ни одна казна при всем избытке не способна выдержать такие расходы.

После короткого отдыха Рангаве по совету своего ближнего окружения решил нанести болгарам последний удар — очевидно, льстецы со всех сторон славословили его победу, внушая царю мысль о несуществующих у него талантах полководца. Словно нарочно, шаг за шагом, царь делал все для того, чтобы императорская власть ушла из его рук. Не отдавая себе отчета в трудности предстоящих сражений, Михаил собрал большое войско, отозвав все легионы из других фем и приказав прибыть во Фракию. Сам император с гвардией отправился из столицы позднее, и вновь императрица провожала своего супруга до Ираклии, не задумываясь о грядущих событиях. Безусловно, такой противник, как хан Крум — один из величайших полководцев своей эпохи, заслуживал большего уважения и внимания со стороны противника, если тот решался воевать с ним. Достаточно сказать, что когда он воцарился, Болгария включала в себя придунайские области и Валахию. А после его смерти под болгарской властью находились западные византийские провинции и почти вся современная Венгрия[383].

По прибытии к войску царя ждала неприятная неожиданность — плод его стратегических просчетов. Поскольку оказалось, что первые части, выступившие из столицы еще в феврале, прибыли к театру военных действий слишком рано, им пришлось долго ждать появления императора и гвардии. От вынужденного безделья солдаты теряли бодрость духа и само желание воевать. В армии возникло серьезное недовольство, и опытные воины откровенно негодовали на неподготовленность этой кампании. И опять Рангаве не нашел лучшего способа успокоить воинов, чем раздача им денег. Едва ситуация немного успокоилась, как дух византийских солдат был сокрушен солнечным затмением, свершившимся 4 мая 813 г. Войско пришло в смятение и с большой неохотой продолжило марш навстречу болгарам. Дезорганизация византийской армии и отсутствие дисциплины были таковы, что римляне, продвигаясь по Фракии, беспощадно грабили своих же сограждан. Это была не армия, а банда грабителей и насильников; лишь отдельные части еще держали походный порядок и подчинялись своим командирам.

Все же превосходство римлян над болгарами в численности было столь наглядным (римляне имели более 30 тыс. солдат, а болгары около 12 тыс.), что хан Крум благоразумно избегал большого сражения, укрываясь вдалеке. Этого было достаточно для советников царя, чтобы утверждать, будто бы победа у Михаила Рангаве в руках; и царь охотно поверил таким приятным словам. Лишь в июне 813 г. хан Крум рискнул дать бой римлянам, хотя и не без страха за его исход — его все еще пугала численность противника.

Варвары остановились в 30 км от римского лагеря, у города Версиникии, и несколько опытных командиров — Лев Армянин, стратиг Анатолики, стратиг Македонии Иоанн и полководец Аплакис предложили царю немедленно напасть на болгарский лагерь и разгромить его, используя фактор неожиданности и преимущество в живой силе. Они прекрасно понимали, что при том пораженческом духе, который царил в их войске, необходимо победить в одном-двух боях, иначе кампания неминуемо будет проиграна. «Невозможно победить неприятеля, находясь в десяти часах пути от него», — говорили они императору[384]. Однако и на этот раз советники Рангаве отговорили императора от предложенного плана — видимо, они убедили царя, что в этом случае победа достанется не ему, а стратигам, и василевс вновь безрассудно возвеличил свою гордость над опытом собственных командиров.

Пока Михаил и Крум маневрировали и укрывались в лагерях, открылись неблагоприятные последствия той религиозной политики, которую царь начал проводить годом ранее. Многие солдаты его армии открыто принадлежали к лагерю иконоборцев и теперь публично провозглашали, что все их неудачи — от забвения императором «истинной» веры. Другие — тайные павликиане, не смогли забыть Рангаве недавние гонения на своих близких и, напротив, с теплотой вспоминали императора Константина V, бывшего к ним милостивым. В самой столице произошло примечательное событие: во время богослужения народ сорвал петли с гробницы Константина V Исавра и воззвал: «Восстань и помоги гибнущему государству!»[385] Едва ли это событие можно отнести к разряду оптимистичных, и вряд ли такое поведение столичных жителей демонстрировало их веру в полководческие таланты Рангаве и успех начатой им кампании.

Две недели обе армии стояли друг напротив друга, не решаясь начать сражение. Находясь постоянно в доспехах, римские воины очень страдали от жары, солдаты ходили злые и угрюмые, начался падеж лошадей и как следствие эпидемия. Бездействие было тем более удивительным, что византийцы занимали выгодную позицию: они стояли на возвышенности, а болгары располагались внизу, в долине — идеальное сочетание для атаки тяжелой римской кавалерии.

22 июня 813 г. произошло, наконец, решающее сражение, свершившееся, тем не менее, против воли царя. Потеряв всякое терпение, не в силах сносить робость императора и его окружения, стратиг Аплакис заявил Михаилу Рангаве, что сам со своими войсками начинает атаку на болгар. С 8 тыс. воинов он начал наступление на правом фланге. Его атака развивалась очень успешно — в одно мгновение болгары были смяты и отброшены к своему лагерю. В этот момент достаточно было Рангаве отдать приказ гвардии и войскам центральной линии о переходе в наступление, а их насчитывалось более 14 тыс. воинов, как участь болгар была бы решена. Но царь бездействовал — то ли по причине робости и нерешительности, то ли по советам своих фаворитов, желавших посмотреть на унижение упрямого полководца, вздумавшего нарушить приказ Рангаве.

Так или иначе, но Крум быстро восстановил порядок в своих рядах и нанес контрудар во фланг частям Аплакиса — те, конечно, не выдержали атаки противника и побежали. В этот момент наглядно проявилось, что управление римскими войсками отсутствовало напрочь: одни отряды дрались, центр войска и гвардия стояли на месте, не шелохнувшись, левый фланг под командованием стратига Льва также не получал никаких приказов из царской ставки. И когда каппадокийцы и армяне из фемы Анатолика увидали резню своих товарищей по правому крылу на фоне бездействия лавнокомандующего, они начали отступать.

Впоследствии не раз будут упрекать Льва Армянина в сознательном отступлении, в том, что его демарш предуготовил поражение римской армии, и будто таким способом он желал скомпрометировать Рангаве и завладеть императорским троном, и тому подобное. Трудно сказать, руководствуясь общими соображениями, насколько эти обвинения обоснованны — но вообще невольно возникает простой вопрос: а мог ли Лев в таких условиях и при такой организации сражения вообще управлять своими солдатами? Кроме того, сложно предположить, что государственный преступник (а именно так следует квалифицировать поступок Льва, если его уход с позиций был преднамеренным), у всех на глазах совершивший такую страшную измену Римскому государству и императору, мог быть объявлен через несколько дней царем. Наконец, упрекая Льва в якобы организованном отступлении, почему-то забывают о гвардии и полках двух других фем, находившихся в распоряжении верховного командования. Но, ведь очевидно, что эти 14 тыс. воинов без труда могли опрокинуть болгар, даже не прибегая к помощи войск Анатолийской фемы.

После нескольких часов боя его участникам открылось страшное зрелище: римские гвардейцы, бросив своих товарищей на произвол судьбы, бежали с позиций. Солдаты полевых полков впали в ужас и гибли тысячами под копытами болгарских коней, раненые стонали, и никто не мог организовать даже тени сопротивления варварам.

Увидев отступление римлян, хан Крум вначале счел это коварной ловушкой и не стал преследовать бегущих. Но, как талантливый и опытный полководец, он быстро понял суть картины и бросил все силы на истребление отступающих греческих отрядов. Гибли новые и новые люди, нашел свою смерть на поле боя и храбрый Аплакис, а вместе с ним и многие другие римские командиры. За исключением войск Анатолии, только незначительные отряды византийцев смогли найти спасение в бегстве или за стенами крепостей, расположенных у них на пути. По счастью для царя и его свиты, болгары быстро утратили интерес к сражению, предавшись обычному мародерству на поле боя, где лежали многие тысячи римлян. Такого поражения Римская империя не видела уже давно: погиб цвет войска и самые опытные командиры. Как следствие, международный престиж Римского государства резко упал[386].

Не менее важно и то, что попытка восстановить иконопочитание обернулась против Церкви. Это было совершенно естественным результатом вероисповедальной политики императора, проводимой на фоне военных поражений. Вскоре, как мы увидим, начался второй этап иконоборчества, вызвавший новый кризис в Римском государстве.

Вернемся, однако, к царю. С горсткой личных телохранителей император Михаил Рангаве возвратился в Адрианополь, проклиная воинов и командиров, где заявил о своем желании сложить с себя царский титул. Из всех стратигов только Лев Армянин находился поблизости, и Рангаве предложил тому взять на свои плечи тяготы управления Римским государством, как мужу благочестивому, опытному, храбрейшему и ко всему способному, но Лев отказался. Однако ситуация была безвыходная, поскольку все стратиги византийского войска отказались подчиняться Михаилу Рангаве[387].

Как человек с глубоким чувством достоинства и любви к отечеству, 24 июня 813 г., сразу же по возвращении в Константинополь, Михаил опять заявил о сложении с себя императорской мантии. Царица Прокопия резко воспротивилась этому, ее поддержали и некоторые другие сановники, пообещав царю с оружием в руках защищать его право на престол. Императрица, в отличие от мужа обладавшая большим честолюбием, воскликнула: «Страшно, если корону на голову водрузит Барка!», имея в виду супругу стратига Льва Феодосию. При множестве потенциальных претендентов на царство только Лев Армянин обладал не только необходимыми способностями, но и, главное, вооруженной силой для обеспечения своих прав, и Прокопия прекрасно это понимала. На крики царицы император Михаил Рангаве кротко заметил, что покоряться Божественной воле — благо и что он не желает видеть Римской державы, истекающей братской кровью[388]. Конечно, это был благородный и жертвенный поступок, характерный для кроткого и благочестивого царя.

Патриарх св. Никифор неожиданно поддержал царя, пообещав тому, что гарантирует ему жизнь в случае добровольного оставления трона. Между тем единственный боеспособный отряд римской армии — полки фемы Анатолики, провозгласил царем своего стратига Льва V Армянина. Поняв, что не принять воли армии невозможно, Лев согласился, вошел в Константинополь через Золотые ворота и занял место в царском дворце.

Узнав об этом, Михаил Рангаве вместе с супругой и детьми прошли в храм и там 10 июля 813 г. приняли монашеский постриг. Император Лев V Армянин отправил Михаила в обитель на остров Плат, где при нем находились два сына — Никита и Евстратий, которых оскопили сразу после пострига. Но бывшая царица Прокопия была отделена от мужчин, несмотря на просьбы Михаила Рангаве, и отправлена в дальнюю обитель. По приказу нового императора царственные иноки получили большое ежегодное содержание, чтобы ни в чем не нуждаться. Как говорят, Михаил прожил еще долгую жизнь, пробыв в постриге более 30 лет, и умер только в 845 г. или даже в 850 г. Но, как ни странно, мы вскоре еще увидим прекрасную ветвь от ствола Рангаве: в назначенный Богом час его малолетний сын Никита, пристрастившийся к иноческой жизни, станет Константинопольским патриархом святым Игнатием.

Так завершила свою историю династия Никифора Геника[389].