Истребленные маршалы

АЛЕКСАНДР ЕГОРОВ МАРШАЛ-ВРАЛЬ

Из истребленных маршалов Александр Ильич Егоров, наряду с Худяковым-Ханферянцом, наименее известен. Если Тухачевский, Блюхер, Берия, даже Кулик были фигурами символическими, то Егоров всегда оставался как-то в тени. Он и маршальское звание в 35-м получил по должности, просто потому, что являлся начальником Генерального штаба Красной Армии. Пропаганда называла Александра Ильича одним из авторов плана разгрома Деникина, но не слишком выпячивала его роль. Ведь главным архитектором победы на Юге полагалось считать Сталина. Александр Ильич, наряду с Ворошиловым и Буденным, числился среди самых послушных сталинских маршалов. Почему он попал в мясорубку репрессий, до сих пор остается до конца не ясным. Так же как до последнего времени оставались в тумане многие обстоятельства егоровской биографии.

Александр Ильич Егоров родился 13/25 1883 года в городе Бузулуке в мещанской семье. Однако даже этот факт большую часть жизни ему пришлось скрывать. Вот что говорилось, например, в автобиографии, написанной будущим маршалом в августе 1926 года: «Я родился в 1885 году в Бузулукском уезде бывшей Самарской губернии (ныне Средне-Волжский край). Отец мой, происходя из крестьян, в первую половину моей жизни был рабочим, грузчиком на станции железной дороги и речной пристани, и впоследствии, уже в старости, потеряв силу, был принят на службу в качестве приказчика. Чрезвычайно тяжелые материальные условия жизни усиливались многочисленной семьей, в которой только отец был, в сущности, работоспособным, при этом заработок отца не был постоянным, а от случая к случаю, что даст текущий день, и колебался, насколько я помню, от 50 коп. до 75 коп. И редко до 1 рубля в день. Кроме того, отец страдал алкоголизмом, что приносило огромнейшие страдания семье. Я не могу забыть тех дней, а их было очень много, когда мать целыми часами простаивала у замерзших окон трактира, высматривая там отца и стараясь его вытащить и забрать домой. Почему-то мать всегда брала меня в этих случаях с собой, говоря, что отец больше слушает меня и при мне не бьет ее. Эти тяжелые, безотрадные минуты на всю жизнь останутся в моей памяти.

В таких условиях крайней нищеты проходили мои детские годы. Я не помню ни одного года, чтобы мы прожили его на одной квартире. Нас за невозможностью платить выгоняли, хотя плата и выражалась в нескольких рублях, и сама квартира была лачугой.

Мальчиком 11 лет я вынужден был пойти на работу и поступить в кузнечную мастерскую, где сначала раздувал мехами горн, убирал кузницу и т. п., а затем постепенно был переведен на молотобойца и подмастерье. В период, когда отец запивал, я и старший брат заменяли его на работе в артели грузчиков. В общей сложности этой работой я занимался 6 лет и за этот период окончил церковно-приходскую школу.

Не знаю, в силу каких условий, но я с раннего детства начал читать, и это дало мне возможность легко пройти начальную грамоту церковно-приходской школы, а затем и сдать экстерном экзамен за курс средней школы.

Отбывая воинскую повинность на правах вольноопределяющегося, я был откомандирован в Казанскую военную школу, которую и окончил в апреле 1905 года. Во время пребывания в училище я в 1904 году вступил в тайный социалистический кружок и примкнул к про-грамме социал-революционеров. Работая в кружке в период 1904–1905 годов, я принял участие в революционной подготовке школы, которая осенью 1905 года, руководимая этим кружком, примкнула к революционной волне. По окончании школы я офицером служил в армии. Офицерская служба сама по себе была мне не по духу, а кроме того, определенное отношение ко мне как к политически неблагонадежному лицу, что, видимо, было сообщено еще из военной школы, заставило меня уйти из армии. В поисках работы и занятия я пошел на сцену (у Егорова был неплохой баритон. — Б.С.). Данные для этой работы у меня оказались в достаточной степени удовлетворительные. Под предлогом совершенствования театрального искусства в 1910 году я был в Италии. Этот период до 1914 года я провел на сцене, а в 1914 году был мобилизован и отправлен на фронт империалистической войны».

В своей последней автобиографии, написанной 26 февраля 1933 года, Александр Ильич сходным образом рассказал о начале своего жизненного пути, опустив только экзотические подробности об оперной карьере и поездке в Италию (вдруг подумают, что был знаком с Бенито Муссолини?). Егоров по-прежнему утверждал, что родился в 1885 году, что отец большую часть жизни трудился «рабочим-грузчиком на станции железной дороги и речной пристани, и впоследствии, уже под старость, служил в качестве приказчика». Повторил почти дословно фразу о тяжелых материальных условиях жизни многодетной семьи, но об алкоголизме отца на этот раз не упомянул ни словом. Александр Ильич настаивал и на том, что был самоучкой, только экстерном сумевшим сдать экзамены за гимназический курс: «Систематическим самообразованием мне заниматься не пришлось. В период работы, в силу хорошего ко мне отношения, мне удалось находить время для учения. Приходилось заниматься очень напряженно и главным образом по ночам. Однако я могу сказать, что, несмотря на все трудности и бытовые и во времени, я все же учился хорошо, и поэтому мне удалось сдать за курс городского училища и затем в течение 2—3-х лет пройти программу и держать экстерном экзамен за курс средней школы». Отметил, что примкнул к «программе социалистов-революционеров» еще в 1904 году в «Казанской военной школе» (т. е. юнкерском училище, но само слово «юнкер» при Советской власти было ругательным, и Александр Ильич предпочитал его не употреблять).

Свое участие в Первой мировой войне Егоров в 1933 году охарактеризовал довольно скупо, больше напирая на революционную деятельность: «В мировую войну я был призван в армию. Февральская революция застала меня на фронте. Революционная работа развернулась, и нелегальные партийные кружки, которые были заложены еще до Февральской революции, были объединены в полковой партийный комитет. В дальнейшем мне пришлось взять на себя организацию дивизионного, корпусного и армейского исполнительного комитетов и партийных фракций в них. На Первомайском митинге в 33-й дивизии в 1917 году за выступление и агитацию среди частей против наступления я подвергся военному суду, где приговорен к отстранению от должности с возбуждением дела о заключении в крепость. Выступление солдат полка и развитие революционного движения в войсковых частях освободили меня от этого заключения. За этот период мною организован из частей 33-й дивизии отряд Красной Гвардии, на который опирался партийный комитет большевиков и левых эсеров в Октябрьские дни.

От армейского комитета Солдатских Депутатов 1-й армии я был избран на 2-й Всероссийский съезд Советов и членом ВЦИКа этого созыва. На меня, как одного из членов организационного бюро, в декабре 1917 года была возложена задача проведения Всероссийского съезда по демобилизации старой армии. В качестве зам. председателя этого съезда я принял участие в его проведении. Съезд закончил свою работу и был образован Комиссариат по демобилизации старой армии, членом которого я и был назначен.

Одной из задач Комиссариата являлась организация отрядов Красной Гвардии как для осуществления мероприятий по охране и эвакуации имущества старой армии, так и для активных действий против наступавших немцев. Лично я в тот период состоял в качестве командира в отряде Красной Гвардии Комиссариата, начальником которого являлся т. Подвойский Н.И. и заместителем — тов. Кедров М.С.

После эвакуации правительственных учреждений из Петрограда в Москву я работал в Нарком воен море, исполняя обязанности председателя Центропленбежа (эта жуткая аббревиатура расшифровывается как Центральная коллегия по делам пленных и беженцев. — Б.С.), комиссара Всероссийского Главного штаба и председателя Высшей аттестационной комиссии по отбору офицеров для Красной Армии».

В автобиографии 1926 года о деятельности будущего маршала в 1914–1917 годах говорилось несколько подробнее, чем семь лет спустя: «Революционная работа на фронте империалистической войны проводилась мною в области агитации и пропаганды, и в первый период войны она была в силу условий боевой обстановки чрезвычайно тяжелой. В последующие годы войны революционная работа была облегчена: уже в этот период в войсковых частях закладывались нелегальные партийные кружки. Пройдя командные должности во взводе, роте и батальоне, я в момент Февральской революции командовал полком». В 33-м году Александр Ильич предусмотрительно не стал называть своих должностей в старой армии, чтобы у читателей автобиографии не возникло неприятных вопросов: почему офицер, агитировавший против войны, оставался на хорошем счету у начальства и столь успешно делал карьеру? Кстати, насчет командования взводом Егоров поскромничал. В Первую мировую войну он вступил в чине штабс-капитана командиром роты.

Надо отметить еще, что в 26-м году Егоров упомянул, что в декабре 1917 года получил «задание от Военного отдела ВЦИК ехать на Украину и поставить перед Центральной Радой Украины вопрос о порядке удовлетворения материального снабжения солдат старой армии, демобилизованных с фронта и проходящих через территорию Украинской республики. В связи с общими политическими условиями, создавшимися в то время на Украине, я был арестован вместе с другими украинскими товарищами (Михайличенко, Чудновским и др.) и был заключен в крепость, из которой был освобожден в конце января 1918 года взявшими Киев красными войсками». В 33-м году об этом эпизоде лучше было не говорить. Совсем недавно в Красной Армии прошла чистка бывших царских офицеров. А тут получалось, что Егоров, хоть и не по своей воле, но некоторое время находился на территории, контролировавшейся антисоветским правительством. И почему украинские власти его не расстреляли? Может, Александр Ильич выдал им какие-то тайны? Подобные мысли у сверхбдительных чекистов вполне могли возникнуть, и Егоров не хотел давать пищу для опасных домыслов.

В 26-м году, в отличие от 33-го, Александр Ильич довольно подробно рассказал и о том, как порвал с левыми эсерами в июле 1918 года: «В период левоэсеровского выступления я уже фактически отошел от убеждений этой партии, членом которой я являлся еще с осени 1917 года, целиком и полностью воспринял идеи коммунистической партии. Порицая факт выступления левых эсеров, я официально заявил об этом в печати и вышел из этой партии».

Действительно, «Правда» 16 июля 1918 года опубликовала заявление Егорова, где утверждалось: «Я категорически протестую против преступной выходки некоторых членов партии, предводительствуемых зарвавшейся кучкой интеллигентов буржуазного толка, и решительно с ними порываю. Вынеся на своих плечах весь гнет и тяжесть последней войны и имея в этом отношении боевой опыт, я совершенно не разделяю взгляды ЦК партии левых социалистов-революционеров по вопросам ведения войны и строения армии, я целиком с самого начала создания Советской Армии стоял за систему строительства, проводимую Советской властью, в силу чего я принял на себя обязанность председателя Высшей аттестационной комиссии». В 33-м же году акцентировать свою прошлую связь с левыми эсерами никак не следовало, вот и не стал будущий “маршал писать даже о своем разрыве с этой партией. Тем более что егоровское заявление появилось через несколько дней после подавления левоэсеровского выступления в Москве, и наверху могли подумать, что Александр Ильич просто выжидал, чья возьмет.

В автобиографии 33-года Александр Ильич так написал о своем участии в Гражданской войне: «Летом 1918 года, объединяя отряды Красной Гвардии Сиверса, Миронова и Киквидзе, руководил операциями против Краснова, организуя вместе с тем из указанных отрядов регулярные дивизии 9-й армии как командующий этой армии. В декабре 1918 года назначен командующим 10-й армии по обороне Царицына. В мае 1919 года, руководя операциями 10-й армии на реке Сал и лично ведя в атаку конный корпус Буденного, был тяжело ранен. За эту операцию был награжден орденом Красного Знамени. Не успев оправиться от ранения, в силу общей обстановки, сложившейся на фронте, был назначен помощником командующего Южным фронтом и членом Ревсовета этого фронта с непосредственной задачей командовать 14-й армией Южного фронта. В октябре 1919 года назначен командующим армиями Южного фронта, во главе которых провел операцию по разгрому Деникина. После ликвидации деникинщины назначен командующим Юго-Западным фронтом против белой Польши. После окончания Польской операции и ликвидации Врангеля получил назначение командующим войсками Киевского военного округа. В апреле 1921 года получил назначение командующим 7-й Красной Армии и Петроградским военным округом. Затем в сентябре 1921 года назначен командующим Западным фронтом, откуда в феврале 1922 года назначен командующим Кавказской Краснознаменной Армией. Весной 1924 года назначен на должность командующего войсками Украины и Крыма и членом Ревсовета Союза. В 1927 году назначен командующим войсками Белорусского военного округа, которым и руководил вплоть до назначения меня в 1931 году начальником Штаба Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

В Гражданскую войну ранен 2 раза. За боевые отличия в Гражданскую войну и за работу в Красной Армии награжден 4-я орденами Красного Знамени, Почетным Боевым Краснознаменным революционным оружием и зачислен в списки лиц Генерального штаба. Состоял членом Груз. ЦИКа, Зак. ЦИКа, ВУЦИКа, ЦИКа БССР, ВЦИКа и в данное время состою членом ЦИКа СССР всех созывов и членом РВС Союза».

Если верить тому, что Егоров сам о себе написал, то у него получается богатая революционная биография. Но вот верить как раз и не следует. К сожалению, почти все здесь, за исключением наград, титулов и некоторых дат службы в Красной Армии, — ложь чистой воды, ложь от первого до последнего слова.

Начнем с даты рождения и родителей будущего советского полководца. Прошение Егорова о зачислении в Казанское пехотное юнкерское училище и приложенные к нему анкета и выписка из метрической книги доказывают, что родился Александр Ильич 13/25 октября 1883 года, а родители его — бузулукские мещане Илья Федорович и Мария Ивановна Егоровы, к крестьянскому сословию никакого отношения не имевшие. Действительно ли отец беспробудно пил, как это утверждал Егоров-младший, мы сегодня с уверенностью сказать не можем. А вот что рабочим-грузчиком никогда не был, можно сказать уверенно. Илья Федорович работал приказчиком и управляющим у не слишком-!» богатых бузулукских купцов. Семья, где было четверо детей, конечно, не роскошествовала, но и нищей, разумеется, не была. Да в ту пору весь этот слой, который на Западе теперь причисляют к среднему классу, жил не очень-то зажиточно. Мой прадед, о. Михаил Соколов, был православный священник во Владимире. Но, по рассказам деда, семья, где было 10 человек детей, мясо ела только по воскресным дням и праздникам. И, конечно, поступление Александра в юнкерское училище на полное казенное обеспечение было для его родителей очень кстати. Да и будущее офицерское жалованье в их глазах было довольно солидным доходом. Вообще, боюсь, придумывал свою биографию будущий маршал под сильным влиянием автобиографической трилогии Горького.

На военную службу Александр Ильич Егоров поступил в 1901 году вольноопределяющимся в 4-м гренадерском Несвижском полку, в мае 1902 года был произведен в унтер-офицеры и осенью того же года стал юнкером. Послужной список капитана 132-го Бендерского полка Александра Ильича Егорова, составленный в июне 1916 года, свидетельствует: «В службе сего обер-офицера не было обстоятельств, лишающих его права на получение знака отличия беспорочной службы или отдаляющих срок выслуги к сему знаку». Выясняется, что бравый капитан не имел ни одного дня перерыва в службе, был православного вероисповедания, происходил из мещан Самарской губернии, окончил обычным путем, а никак не экстерном, Самарскую классическую гимназию, а затем Казанское пехотное юнкерское училище по 1-у разряду. Ни в какую Италию Егоров не ездил и ни в какой опере не пел. В революционных событиях 1905–1907 годов действительно принимал самое активное участие, но только так, как в известном анекдоте про дедушку, который сражался с Чапаевым. Напомню вкратце этот анекдот. Вовочка привел в школу своего деда, который сражался с Чапаевым. Деда просят: «Расскажите, как там все было, под Лбищенском». И старичок бодро начинает: «Идем мы, значит, ночью, тихо-тихо, сняли часовых, вошли в город. Тут я командую: «Сотня! Руби в капусту красную сволочь!» Ну, они, красные, к реке побежали, спасаться. Главный у них, Чапаев, худенький такой, с усиками, через Урал поплыл. Я — к пулемету. Первую очередь я дал перед ним, вторую — за ним. А третьей очередью я попал. Тут Чапаеву и крышка».

Так же должен был бы рассказывать о своем участии в революции 1905 года и маршал Егоров. Но он, понятное дело, правдивых мемуаров не оставил, только невнятный рассказ об этом периоде своей жизни в автобиографиях. Между тем послужной список рисует довольно полную картину деятельности подпоручика 13-го лейб-гренадерского Эриванского полка Егорова при подавлении революционного движения в Закавказье. В июне — октябре 1905 года он нес караульную службу в Баку, в октябре — ноябре громил восставших грузинских крестьян в Гурии, потом, вплоть до января 1906-го, содействовал гражданским властям Тифлиса в подавлении беспорядков. Десять месяцев, вплоть до октября 1906 года, Егоров находился в Гори «для подавления мятежа». Как действовали войска, можно судить по телефонограмме, посланной 26 декабря 1905 года Генеральным штабом во все военные округа: «Государь император высочайше указать соизволил, что на выстрелы войска обязаны отвечать выстрелами же и сокрушать малейшее поползновение вооруженного сопротивления». Очевидно, малопочтенную функцию карателя Александр Ильич выполнял вполне успешно, поскольку 10 марта 1907 года был награжден орденом Святого Станислава 3-й степени, а 31 августа 1909 года получил нагрудный знак «В память 50-летия покорения Восточного Кавказа». Понятно, что красному маршалу хвалиться такими подвигами и наградами было не с руки. А зачем потребовалось Александру Ильичу омолаживать себя на два года, трудно до конца понять и сегодня. Может быть, чтобы оттенить свои карьерные успехи? В 32 года — и уже полковник!

Дальше служба Егорова протекала вполне размеренно, без каких-либо ярких событий. Разве что произошла важная перемена в личной жизни. Весной 1911 года Александр Ильич женился на дочери тифлисского почетного гражданина Варваре Александровне Васильевой, только что окончившей гимназию. 31 марта 1913 года у них родилась дочь Татьяна. Правда, Илья Федорович Егоров родительского благословения на брак не дал, поскольку сын так и не представил ему невесту (хотя роман длился уже три года). Судя по всему, у них с Александром Ильичем отношения были не слишком теплые. Потому-то будущий маршал позднее не постеснялся подробно писать в автобиографии о подлинном или мнимом алкоголизме отца.

В апреле 1911 года Егорова перевели в 132-й Бендерский полк, располагавшийся в Киевском военном округе. Первую мировую войну он встретил штабс-капитаном и командиром роты. «Под ложечкой сосало и волосы дыбом вставали, когда мы пошли в первый раз в атаку 13 августа 1914 года», — вспоминал Александр Ильич в 37-м. Его рота тогда взяла штурмом деревню Виерцблони в Галиции, захватила 60 пленных. Егоров за этот бой был удостоен Георгиевского оружия. Потом получил еще 6 боевых наград. Был дважды ранен и трижды контужен. 30 мая 1916 года Егорова произвели в капитаны, а 27 ноября того же года — в подполковники.

После Февральской революции Александр Ильич вступил в партию эсеров. Таких как он, называли «мартовскими эсерами». Это были люди, после падения самодержавия поспешившие связать себя с одной из революционных партий, прежде всего из карьерных соображений. Став эсером, Егоров по-прежнему ратовал за войну до победного конца. Не случайно весной 17-го он написал краткую памятку для солдат с историей Бендерского полка, чтобы «с любовью и желанием ярко ознакомить молодых бендерцев со славными делами полка» и побудить их столь же доблестно сражаться в дальнейшем. К тому времени подполковник Егоров состоял офицером для особых поручений при штабе полка, занимавшего позиции по Западной Двине, на Северном фронте. Членство в эсеровской партии открыло путь для военно-политической карьеры. Александр Ильич возглавил фракцию эсеров в дивизионном кабинете, а в августе 1917 года стал членом Совета военных депутатов 12-й армии. Только клевому крылу партии, выделившемуся летом 17-го, вплоть до глубокой осени Егоров отношения не имел. Как говорилось в одном из доносов, поступившем на маршала в начале 1938 года, на армейском съезде в ноябре 17-го подполковник Егоров выступал как правый эсер и резко критиковал Ленина и большевиков, которые тогда выступали в союзе с левыми эсерами. К тому же 9 ноября он был произведен в полковники по представлению, сделанному еще при Временном правительстве.

Однако уже через несколько дней после Октябрьской революции, когда положение новой власти в Петрограде упрочилось, Егоров перешел к левым эсерам. Но пробыл у них лишь полгода. Когда в июле 1918 года в ходе спровоцированного большевиками левоэсеровского мятежа эта партия оказалась вне закона, Александр Ильич публично объявил о разрыве с левыми эсерами и стал большевиком. Поскольку он оказался одним из немногих офицеров в штаб-офицерских чинах, не только поддержавшим Октябрьскую революцию, но и ставшим членом революционной партии, продвижение по службе шло очень быстро. Здесь егоровские автобиографии не расходятся с истинным положением дел.

А вот обстоятельства своего ранения на реке Сал в мае 1919-го маршал намеренно исказил. Тогда Егоров вместе с командиром конницы 10-й армии Б.М. Думенко возглавил атаку ударной группы против казаков генерала П.Н. Краснова. Оба они попали под пулеметный огонь и были тяжело ранены. Потом Егорова и Думенко за этот бой наградили орденами Красного Знамени. И именно Думенко, а не Буденный был первым командиром 1-го Сводного конного корпуса. Однако позднее, в мае 1920-го, Бориса Мокеевича, не без содействия конкурентов — Ворошилова и Буденного, — расстреляли по недоказанному обвинению в убийстве комиссара корпуса В.Н. Микеладзе. И Егоров закономерно заменил в эпизоде своего ранения Думенко на Буденного.

Александр Ильич весьма скупо сообщает о своей службе на Кавказе в 1922–1924 годах. Может быть, потому, что пришлось заниматься тем же самым, чем и в 1905–1907 годах. В первой половине 20-х в Закавказье Егорову пригодилось уже знакомое ремесло карателя. Он боролся с армянскими, азербайджанскими и грузинскими повстанческими отрядами. В сводках красное командование неизменно именовало их «бандами». В частности, 22 февраля 1923 года Егоров приказывал: «Бандитизм ликвидировать в кратчайший срок и с бандитами расправляться беспощадно и сурово; население, относящееся недоброжелательно к Соввласти, разоружить, пособников и укрывателей арестовать». Фактически Александр Ильич применял те же граничившие с геноцидом методы, что и Тухачевский при подавлении Тамбовского восстания двумя годами ранее. За это коммунистические правительства Азербайджана и Грузии наградили Егорова республиканскими орденами Красного Знамени.

По количеству умышленных искажений собственной биографии Александр Ильич оставил далеко позади любого из советских военачальников. Не знаю как у тебя, читатель, а у меня лично возникло глубокое недоверие как к полководческим, так и к человеческим качествам Егорова.

Стремительной карьере Егорова в годы Гражданской войны и позднее в огромной степени способствовало то обстоятельство, что ему довелось сражаться вместе со Сталиным и Ворошиловым против Краснова, Деникина и поляков. Их боевое содружество началось под Царицыном, где Егоров из разрозненных партизанских отрядов формировал 9-ю армию. Потом он командовал 10-й армией, нанесшей в январе 19-го поражение казакам на подступах к «красному Вердену». Весной и летом 19-го сражаться пришлось уже с пришедшей на помощь Краснову Кавказской Добровольческой армией генерала П.Н. Врангеля, которой 30 июня 1919 года удалось захватить Царицын. Егоров в это время был в госпитале. 31 июля за майский бой на реке Сал его наградили орденом Красного Знамени. В приказе Реввоенсовета Республики о награждении, в частности, говорилось: «Противник, поставив целью прорвать фронт 10-й армии у Плетнева, стремился все время, обходя фланги, разъединить силы армии на две части, чтобы захватить Котельниково, покончить с каждой частью отдельно. Товарищ Егоров, твердо решив не дать противнику выполнить этот план и тем самым спасти оставшиеся части, лично принял командование над частями 4-й и 6-й кавалерийских дивизий и бросился с ними в атаку на неприятеля. Несмотря на отчаянное сопротивление врага, особенно его пехотных частей, товарищ Егоров стремительным натиском смял его и отбросил его на южный берег реки Сал. В результате этой лихой атаки вся неприятельская пехота, находившаяся на северном берегу, около 2–3 полков, осталась в наших руках и была частью взята в плен, а частью изрублена. В наших руках остались богатые трофеи в виде орудий и пулеметов. Товарищ Егоров в одной из атак был ранен, но, невзирая на довольно тяжелое сквозное пулевое ранение надключичной области с значительным кровоизлиянием, не оставил поля сражения, пока не прибыл вызванный им заместитель».

9 июля 1919 года Александр Ильич ненадолго был назначен помощником командующего и членом РВС Южного фронта с одновременным вступлением в командование 14-й армии. Эта армия с боями оставила Киев, а потом обороняла Брянск. В Брянске будущий маршал познакомился со своей второй женой — выпускницей местной гимназии Галиной Антоновной Цеш-ковской. 27 сентября из Южного фронта был выделен Юго-Восточный фронт, а новым Южным фронтом стал командовать Егоров. Войска Деникина во исполнение директивы, отданной еще 3 июля 1919 года, продолжали двигаться на Москву.

С именем Егорова обычно ассоциируется план разгрома белых армий на Юге. Известный военный историк Н.Е. Какурин в 1926 году писал по поводу вступления Егорова в должность командъюжа, что с его именем «связаны решительные успехи Южного фронта». Позднее, с 1929 года, после празднования 50-летнего сталинского юбилея и появления статьи Ворошилова «Сталин и Красная Армия», все успехи в борьбе с Красновым и Деникиным стали связывать с именем Сталина. Сам Егоров в 1937 году в статье «Героическая эпопея», появившейся в «Правде» 2 января 1937 года, подобострастно утверждал: «В 17-ю годовщину борьбы за Царицын я не могу хотя бы вкратце не вспомнить одного из классических уроков военного искусства, который был дан нам с командной высоты царицынских полей великим стратегом классовых битв товарищем Сталиным. Боевые операции, проведенные товарищем Сталиным, неизгладимым уроком стоят в нашем сознании как образцы классического военного искусства эпохи Гражданской войны. Ему, товарищу Сталину, мы обязаны тем, что на царицынских полях кадры Красной Армии, и в первую очередь славные кадры 10-й и Первой Конной армии, получили наглядные, классические образцы методов ведения войны». Полковник старой армии готов был учиться военному искусству у человека, вся армейская служба которого свелась к месячному пребыванию в запасном полку.

В автобиографии 1926 года Егоров с гордостью писал о себе как об авторе плана разгрома армии Краснова под Царицыном в январе 1919 года: «Большое значение в оперативном плане, который был намечен мною для разрыва этого кольца и спасения Царицына, принадлежит нашей геройской коннице, которая в это время была лишь в зародыше, в лице конной бригады товарища Буденного». В 33-м году Александр Ильич уже на своем авторстве не настаивал. Двумя годами раньше он также издал книгу «Разгром Деникина. 1919», где подчеркнул: «Изучая события, связанные с защитой Царицына, и обращаясь не только к этому периоду, но и ко всей эпохе Гражданской войны, каждый из нас со всей ясностью видит, какую грандиозную по своему значению работу провел на всех фронтах, и в частности на царицынском фронте, И.В. Сталин». Правда, иллюстрировать конкретный вклад вождя в победу над Красновым и Деникиным Александр Ильич предпочитал не своими словами, а обширнейшими цитатами (по несколько страниц) из упоминавшейся выше статьи Ворошилова «Сталин и Красная Армия». Климента Ефремовича Егоров тоже не забыл добрым словом: «Только железная и непоколебимая воля к победе дала возможность т. Сталину и т. Ворошилову, этим двум революционерам-большевикам, лучшим представителям старой ленинской гвардии, не только соорганизовать и сплотить живую силу вокруг задач обороны, но и отстоять «красный Верден» в ожесточенных схватках с казачьей контрреволюцией». Бывший командующий Южного фронта также утверждал, будто разгром казачьей конницы под Воронежем, определивший перелом кампании 1919 года в пользу Красной Армии, стал следствием личной инициативы Буденного, а не распоряжений главного командования: «Задача разбить Мамонтова и Шкуро явилась не как следствие определенно принятого главкомом или фронтовым командованием плана, а как результат личной инициативы Буденного, которая совпала с требованиями момента». «Гениальную мысль» создать конную армию Егоров приписал всецело Сталину, занимавшему в ту пору должность члена РВС Южного фронта. Но, как можно судить по книге Какурина, все эти утверждения были далеки от истины. Николай Евгеньевич отмечал, со ссылкой на соответствующий архивный документ, что «командование Южного фронта ставило 7 октября задачей конному корпусу Буденного разыскать и разбить конные корпуса Шкуро и Мамонтова. Для усиления корпуса Буденного командование 8-й армии должно было передать в его распоряжение свою конную группу, 56-ю кавалерийскую бригаду, и усилить его в случае надобности одним-двумя батальонами пехоты».

Подводя итоги борьбы против Деникина, Егоров отдал должное и неприятелю, но подчеркнул неспособность главного командования белых к решению политических и стратегических задач: «Части белых армий во многих случаях действовали очень удачно. Офицерские части дрались упорно и ожесточенно, а наличие крупных конных частей, особенно в первый период кампании 1919 года, давало в руки белых неоценимое преимущество над красными войсками, ибо позволяло применять маневрирование, создавать превосходство в силах в момент, когда это менее всего ожидали, и сводить на нет достигнутые перед тем красными успехи. Однако свое преимущество белые использовали часто не в нужном направлении. Продвигаться на север зимой было излишним, и белые имели все основания попытаться закончить борьбу в пределах Донской области. Но плохая политика определяла собой плохую стратегию, и белые испытали на своей шкуре все невыгоды последней. Бесконечное расползание в пространстве (Днепр — Волга) при отсутствии должного количества сил ни в какой степени не способствовало дальнейшему продвижению в центре, а правый фланг был безнадежен в отношении успеха. Однако что касается боевой деятельности Добровольческой армии, то мы должны признать за ней ряд крупных успехов и подчас весьма умелые действия. Начиная с ликвидации группы Селивачева у Купянска и блестящего применения здесь конного маневра, дальнейшие действия Добровольческой армии протекают в строгой последовательности и соответствии поставленным ей по «московской директиве» задачам. Армия прорывает фронт у Курска и незамедлительно приступает к обеспечению дальнейшего своего продвижения, расширяя этот прорыв до стратегических размеров и проявляя нужную заботливость об обоих своих флангах. Но по мере продвижения к Орлу левый фланг постепенно начинает выпадать из внимания командующего Добровольческой армией, и это обстоятельство сыграло гибельную для всей операции роль».

В автобиографии 1926 года Александр Ильич приписал замысел разгрома деникинских войск исключительно себе, а роль Сталина сводил к пропаганде: «Разработанный мною оперативный план наступления был составлен главным образом на удар конного корпуса, переименованного в Конную армию (просто переименованного — значит, тогда Егоров никакого гениального сталинского замысла в создании Конармии не видел! — Б.С.), по стыку «Добровольческой» и казачьей армии в направлении Воронеж — Донбасс — Ростов. Расчет был верен: Деникин разбит, и наши части водрузили красное знамя в ставке контрреволюции в Ростове-на-Дону. Основной задачей было достичь перелома в настроении бойцов, остановить отход и, подготовившись, нанести Деникину решительный удар. Обработку настроения я начал в первую голову с корпуса Буденного, будучи вместе с т. Сталиным связанным с буденновцами по боям 10-й армии; мы обратились к бойцам корпуса с воззванием, в котором, обрисовав чрезвычайно тяжелое положение фронта и Республики Советов, призывали их к исполнению революционного долга. «На вас, как на ударный кулак, рассчитывает Республика», — писали мы в обращении. В ответ конный корпус заявил о полной готовности выполнить любую задачу».

В книге 31-го года, не отвергая как будто решающий вклад Сталина, Егоров, тем не менее, подробно говорил о замысле операции по разгрому Добровольческой армии как о своем собственном: «После того как успех у Орла будет достигнут, наступление белых будет приостановлено, и 14-я и 13-я армии перейдут в контрнаступление, — корпус Буденного должен был приступить к выполнению основной задачи фронта — разрыва белых армий на две части.

В этом заключалась основная идея, стержень всей оперативной концепции нового командования Южным фронтом (т. е. Егорова и назначенного членом РВС фронта Сталина. — Б. С.); все прочее играло только служебную, второстепенную роль. В стратегическом отношении этот разрыв тыла белых армий на две части конным корпусом Буденного, окрыленным по флангам армиями фронта, преследовал цель — отделить Добровольческую армию от Донской, и, следовательно, направление удара должно было пройти где-либо между Курском и Воронежем; в политическом отношении это было отделение казачества от деникинщины».

В 1933 году, как мы помним, будущему маршалу пришлось выразиться о собственной роли гораздо скромнее: «В октябре 1919 года назначен командующим армиями Южного фронта, во главе которых провел операцию по разгрому Деникина». Но кто же все-таки был автором того, что после 29-го года стали называть «гениальным сталинским планом разгрома Деникина»? Политически неангажированный Какурин дал на этот вопрос вполне Определенный ответ, как всегда, со ссылками на архивы: «Главное командование намеревалось взять организацию контрудара в свои руки, подготовив его из глубины вне непосредственного воздействия противника. Первое зарождение этой идеи мы можем усмотреть из телеграммы главкома командьюжу (предшественнику Егорова В.Н. Егорьеву. — Б.С.) от 24 сентября за № 4514/оп, в которой первый указывает об имеющем произойти в районе Навля — Дмитриевск сосредоточении войск, которые останутся в подчинении главкома.

В последующие дни эта идея получила окончательное оформление. Удар мыслилось нанести по наиболее выдвинувшимся к северу частям Добровольческой армии двумя группами: одною — из района северо-западнее г. Орла — резервом главкома в составе Латышской дивизии, бригады Павлова и кавалерийской бригады червонных казаков Примакова общею численностью в 10 тыс. штыков, 1500 сабель и 80 орудий; другой — в составе конного корпуса Буденного вместе с кавалерийскими частями 8-й армии из района восточнее Воронежа. Таким образом, здесь налицо была идея срезания клина противника ударами по его основанию». Так и действовали советские войска в октябре — ноябре.

На самом деле, следовательно, план разгрома Деникина родился у главнокомандующего Красной Армии С.С. Каменева и председателя Реввоенсовета Республики Л.Д. Троцкого (последний был одним из инициаторов формирования червонного казачества в качестве ударной кавалерийской силы наряду с Конармией). Но писать об этом Егоров не мог и не хотел. Гораздо приятнее было носить лавры победителя Деникина, пусть и на пару со Сталиным. Но Иосиф Виссарионович не хотел ни с кем делить славу, и это обстоятельство в конечном счете оказалось для Егорова роковым.

После поражения деникинских армий Александр Ильич возглавил Юго-Западный фронт, действовавший против Польши. Чем закончился поход на Варшаву, мы уже знаем из очерка о Тухачевском. В 1929 году Егоров опубликовал книгу «Львов — Варшава. 1920 год», где стремился оправдать руководство Юго-Западного фронта, снять с него ответственность за поражение советских войск. И с его аргументами трудно не согласиться.

Вот что писал Егоров по поводу передачи Первой Конной армии Западному фронту: «От района местонахождения 1 Конной армии 10 августа (район Радзивилов — Топоров) до района сосредоточения польской ударной 4 армии (на р. Вепш — на линии Коцк — Иван-город) по воздушной линии около 240–250 км. Даже при условии движения без боев просто походным порядком 1 Конная армия могла пройти это расстояние, учитывая утомленность ее предшествующими боями, в лучшем случае не меньше чем в 8–9 дней (3 перехода по 40–45 км, дневка и т. д.), т. е. могла выйти на линию р. Вепш лишь к 19–20 августа, и то этот расчет грешит преувеличением для данного частного случая. При этом в него необходимо внести еще и поправку за счет сопротивления противника. Возьмем за основание ту среднюю скорость движения, которую показала именно в такой обстановке Конная армия в 20-х числах августа при своем движении от Львова на Замостье, т. е. 100 км за 4 дня. Исходя из этих цифр, надо думать, что раньше 21–23 августа Конная армия линии р. Вепш достигнуть никогда не сумела бы. Совершенно очевидно, что она безнадежно запаздывала и даже тылу польской ударной группы угрозой быть никак не могла. Это не значит, конечно, что сведения о движении 1 Конной армии 11 августа на Сокаль — Замостье не повлияли бы на мероприятия польского командования. Но очень трудно допустить, чтобы одним из этих мероприятий оказалась бы отмена наступления 4 армии. По пути своего движения 1 Конная армия встречала бы, помимо польской конницы, 3 дивизию легионеров на линии Замостья, у Люблина — отличную во всех отношениях 1 дивизию легионеров, следовавшую к месту сосредоточения у Седлице по железной дороге. Польское командование могло без труда переадресовать и бросить на Буденного 18 пехотную дивизию, также перевозившуюся в эти дни по железной дороге из-под Львова через Люблин к Варшаве. Не забудем, что к вечеру 16-го противник мог сосредоточить в Ивангороде в резерве всю 2-ю дивизию легионеров. Кроме того, надо же учесть и прочие части 3 польской армии, обеспечивавшей сосредоточение 4 армии юго-восточнее Люблина. В Красноставе к 15 августа сосредоточивалась 6 украинская дивизия, у Холма — 7-я. Короче говоря, очень трудно, почти совершенно невозможно допустить, чтобы польское командование, игнорируя расчет времени, пространства и свои возможности, панически отказалось от развития контрудара, решавшего, как последняя ставка, судьбу Варшавы только под влиянием слухов о движении Конной армии в северо-западном направлении. Надо думать, что не пострадала бы особенно даже сама сила контрудара, ибо его начали бы непосредственно три дивизии (14-я, 16-я и 21-я) вместо четырех, как было на самом деле (если отбросить 1-ю дивизию легионеров). Это ничего существенно не изменило бы, поскольку дивизии польской ударной группы с началом наступления «двигались почти без соприкосновения с противником, так как незначительные стычки в том или ином месте с какими-то небольшими группами, которые при малейшем столкновении с нами рассыпались и убегали, нельзя было называть сопротивлением» (здесь Александр Ильич вполне к месту процитировал книгу Пилсудского «1920 год». — Б.С.).

Действительно, более раннее движение армии Буденного к Замостью могло бы привести только к ослаблению польской ударной группировки на одну дивизию, что все равно не помешало бы Пилсудскому разбить войска Мозырской группы и зайти во фланг армиям Западного фронта. Правда, если уж быть совсем точным, возвращение 18-й польской дивизии на юго-западное направление против Конармии, вероятно, заставило бы польское командование отказаться от контрудара на севере. Однако, во-первых, сам по себе этот контрудар решающего значения не имел, и, во-вторых, Пилсудский мог решить, что уже имевшихся под рукой пяти пехотных дивизий (трех дивизий легионеров, 7-й польской и 6-й украинской) и конницы для нейтрализации Буденного хватит, и продолжить переброску 18-й дивизии в 5-ю армию. В любом случае Первая Конная попала бы в районе Замостья в окружение, как это на самом деле и произошло во время ее рейда в 20-х числах августа, и никакой существенной помощи армиям Тухачевского в отражении польского контрнаступления оказать бы не смогла.

Как и победа над Деникиным под Орлом и Воронежем, так и поражение под Варшавой были предопределены не действиями командующих фронтов, а решениями главного командования Красной Армии и политического руководства. В первом случае был принят правильный как в военном, так и в политическом отношении план удара по сходящимся направлениям под основание далеко выдавшегося на север клина Добровольческой армии и дальнейшего наступления через пролетарский Донбасс, чтобы разобщить донцов и добровольцев. Во втором случае после поражения поляков в Белоруссии члены Политбюро переоценили деморализацию противника и недооценили его способность к сопротивлению, приняв в результате ошибочное решение о наступлении в расходящихся направлениях на Львов и Варшаву.

Варшавская неудача никак не отразилась на военной карьере Егорова, так же как и Тухачевского. После заключения 12 октября 1920 года советско-польского перемирия в Риге он продолжал командовать Юго-Западным фронтом, в состав которого была возвращена из Западного фронта 12-я армия. 10 ноября 1920 года, после прорыва перекопских укреплений Врангеля, главком подписал директиву Западным и Юго-Западным фронтам о начале наступления против отрядов Петлюры на Украине и Булак-Балаховича и Савинкова в Белоруссии. Эти отряды были сосредоточены в установленной перемирием нейтральной зоне — территории между линией наибольшего продвижения польской армии и линией предварительно согласованной советско-польской границы. С.С. Каменев отмечал, что «в нейтральной зоне, согласно договору, должно быть наше административное управление» и что «польское командование отказалось от ответственности за войска Булак-Балаховича и другие антисоветские отряды, действующие в нейтральной зоне». Лишенные польской поддержки, войска Украинской армии и Народно-добровольческой армии Булак-Балаховича были к концу ноября оттеснены за линию границы. Егоров все это время проболел, тяжело простудившись в плохо отапливаемом помещении штаба Юго-Западного фронта в Киеве. Фактически боевыми действиями руководил начальник штаба фронта Н.Н. Петин.

30 декабря 1920 года, учитывая «солидные теоретические познания военного дела» и командование фронтами в годы Гражданской войны, Реввоенсовет Республики причислил Егорова к Генеральному штабу. И это несмотря на то, что закончить Военную академию Александр Ильич так и не удосужился и никаких «солидных теоретических познаний» в области военного искусства ни до, ни после никак не проявил. Во всяком случае, ни одной военно-теоретической работы из-под пера Александра Ильича так и не вышло.

С января 21-го Егоров командовал Киевским военным округом, с апреля того же года принял Петроградский округ, войска которого только что под руководством Тухачевского подавили Кронштадтский мятеж. Одновременно по совместительству с сентября 21-го по январь 22-го Егоров командует Западным фронтом вместо отозванного на время Тухачевского. 17 февраля 1921 года он был награжден Почетным революционным оружием. В феврале 22-го, как я уже говорил, Александра Ильича направили в Закавказье, где ему пришлось заниматься тем же, чем занимался Тухачевский в Кронштадте и Тамбовской губернии. С ремеслом карателя Егоров справился хорошо, благо, имел богатый дореволюционный опыт. В результате к двум орденам Красного Знамени РСФСР он добавил еще ордена Красного Знамени Грузии и Азербайджана. С мая 1924 года получил повышение — стал вместо Фрунзе главнокомандующим войск Украины и Крыма. В 1925 году Егорова назначили военным атташе в Китае, к которому тогда было приковано внимание советского руководства. Ожидали, что именно здесь может вспыхнуть пожар мировой революции. Егорову пришлось руководить военными советниками, в том числе и будущим маршалом В.К Блюхером, находившимися при Национально-революционной армии гоминьдановского правительства на юге и при Национальных армиях севера, также ориентировавшихся на СССР. Однако в Китае дело не заладилось. Егорову не удалось найти общего языка ни с командующим гоминьдановских войск маршалом Чан Кайши, ни с командующим 1-й Национальной армии Фын Юйсяном. Александра Ильича с военно-дипломатической работы весной 1926 года отозвали. Полтора года он отсиживался на малозначительной должности заместителя председателя Военно-Промышленного управления при Высшем Совете Народного Хозяйства. В октябре 27-го нарком Ворошилов вспомнил о соратнике по царицынским боям и назначил его командующим войск Белорусского военного округа. На этом посту Егоров пробыл до апреля 1931 года, когда сменил Тухачевского во главе Штаба РККА. В 1929 году под Бобруйском Александр Ильич провел большие маневры. Как ему пришлось признать на заседании Реввоенсовета, посвященном разбору маневров, в ходе их выявилось отсутствие «твердых навыков в организации и управлении крупных соединений, оснащенных современной техникой». Бывший главком, а в ту пору — заместитель наркома обороны, С.С. Каменев резко критиковал Егорова за завышенную оценку подготовки пехоты и недооценку роли танков и механизации пехоты в будущей войне. Сергей Сергеевич утверждал, что «с маршами на Бобруйских маневрах мы провалились. Теперь, когда артиллерия получает большую подвижность, в одной колонне водить трактор, автомобиль и пехоту нельзя». Критиковали Егорова и Тухачевский, Уборевич, Якир и сам Ворошилов, но на карьере Александра Ильича это никак не сказалось. Став начальником Штаба РККА, он в 1934 году был избран на XVII съезде партии кандидатом в члены ЦК, а в 35-м удостоился маршальского звания. Никаких особых заслуг в деле повышения боеспособности и боеготовности войск и внедрения новых видов вооружений за Егоровым замечено не было, но это с лихвой компенсировалось покровительством Ворошилова. И Александр Ильич в долгу не оставался. Вот, например, какое поздравление наркому обороны с 50-лет-ним юбилеем направил он 15 февраля 1931 года из Германии, куда был командирован на полгода для изучения военно-технических и оперативно-тактических разработок рейхсвера: «Дорогой Климент Ефремович! От всей глубины моего сердца шлю тебе, дорогой друг, боевой соратник и любимый Начальник (именно так, с большой буквы! — Б. С.) — руководитель, в день твоего славного юбилея самые горячие поздравления. Конечно, я был бы бесконечно рад в эти дни видеть тебя и лично выразить все те волнующие меня, как ребенка, чувства, связанные с днями твоего исторического юбилея.

Ведь на твоем боевом и революционном пути было весьма много исключительных по своему значению событий и явлений и что они теперь получают еще большую выпуклость и встают, как великаны-гиганты не только на фоне прошедших действительно бурных и героических дней Гражданской войны, но и в проспекте предстоящего будущего, в балансе которого, как мы знаем, есть графа, так называемых, «неизбежных столкновений». Я говорю, что меня, как ребенка, охватывает в эти дни особое чувство радости и, вместе с тем, гордости. В самом деле — мы связаны с тобой историческими днями боевой работы. Вся эпоха борьбы на юге, против основных, по существу, сил всей российской контрреволюции (Деникин и Врангель), а затем и Польская кампания 1920 г., прошли при нашем (ты, Семен Михайлович Буденный и я) совместном и дружном боевом участии.

С каким восторгом я вспоминал эту тесную совместную боевую работу, проходившую под непосредственным тактическим руководством нашего горячо любимого вождя Иосифа Виссарионовича Сталина. Когда взвесишь, что история для решения своих задач потребует еще людей, способных проявить великие качества ума, воли, твердости, решительности и беззаветной преданности делу Ленина, и знаешь, что таких людей, в лице Иосифа Виссарионовича и Климента Ефремовича, наш Советский Союз имеет, становится еще радостнее, и бодрость, как живая струя, наполняет все фибры организма.

Разве в такие дни не желательно быть вместе и лично передать эти возвышенные чувства и переживания. Этой возможности я не имею, так как нахожусь, как говорят, — in der Fremde (на чужбине). Но, однако, та работа, ради которой я нахожусь здесь в Германии, меня убеждает и, надо думать, она служит достаточным основанием и оправданием моего личного отсутствия. Желаю тебе, дорогой Климент Ефремович, долгих лет и крепкого здоровья, так нужных для того, чтобы наша доблестная Красная Армия с каждым годом росла и совершенствовалась во всех областях своей боевой выучки и в случае вооруженного столкновения под твоим испытанным руководством сокрушила любого лютого врага, посягнувшего на революционные права и суверенитет Советского Союза».

«Дорогой Климент Ефремович» до лести был падок. «Луганский слесарь Клим» должен был особо ощущать свою значимость, когда его подобострастно нахваливал бывший подполковник царской службы. Да и комплимент в адрес Сталина, как надеялся Александр Ильич, Ворошилов доведет до сведения вождя. Иосифу Виссарионовичу будет приятно узнать, что он осуществлял «тактическое руководство» разгромом Деникина, т. е. объяснял Егорову, как следует наступать пехоте, где располагать артиллерию и т. д. Но все-таки была в этом письме непростительная ошибка. Никак не следовало ставить на один уровень Сталина и Ворошилова как двух советских руководителей, способных решать исторические задачи. Иосиф Виссарионович-то полагал, что такой руководитель в СССР всего лишь один. Да и знание немецкого не стоило демонстрировать малограмотному Ворошилову. Обидеться мог «дорогой друг» Климент Ефремович.

В 1932 году группа сотрудников Штаба РККА подготовила доклад «Тактика и оперативное искусство РККА на новом этапе». Трудно сказать, каков был личный вклад Егорова в создание этого документа. Там было немало здравых мыслей. Например, о том, что танки, авиация и крупнокалиберная артиллерия «позволяют поражать противника одновременно на всей глубине его расположения». Поэтому «основная проблема современности — это одновременное развертывание боевых действий на большую глубину. В тактике разрешение ее намечается по линии проникновения на всю глубину оборонительной полосы противника при помощи быстроходных танков, истребителей, артиллерии, транспортеров пехоты и действиями штурмовой авиации. В оперативном искусстве это достигается глубоким выходом в тыл противнику или прорывом в этот тыл, если нет открытых флангов, крупных масс конницы или мото-мехсоединений при поддержке мощной авиации».

В принципе все правильно. Разве что роль кавалерии, в угоду наркому Ворошилову, преувеличивалась. Ведь уже в Первую мировую войну стало ясно, что на поле боя, изрезанном окопами, покрытом проволочными заграждениями, насыщенном орудиями и пулеметами, коннице делать нечего. Но главная беда была в том, что верные на бумаге тезисы проводились в жизнь из рук вон плохо. На учениях допускалось слишком много условностей, а вероятного противника заставляли играть в поддавки.

Когда в мае 37-го Тухачевский был сослан командовать периферийным Приволжским военным округом, Егоров занял его пост первого заместителя наркома обороны. Фактически Александр Ильич стал вторым лицом в военной номенклатуре после Ворошилова. На Военном Совете в начале июня Егоров вместе со всеми клеймил участников «военно-фашистского заговора». Он был одним из 42 выступавших членов Совета, еще не зная, что будет и в числе тех 34 ораторов, кто вскоре разделит участь Тухачевского.

Александр Ильич достиг пика своей карьеры и на какое-то время утратил бдительность. Думал, что, раз поставили на место разоблаченного «врага народа» Тухачевского, значит, ничего против него у Ежова нет и Сталин ему, Егорову, полностью доверяет. Всем, казалось, был доволен Александр Ильич, но была у него одна кручина на сердце. Главным делом своей жизни маршал считал победу над Деникиным осенью 19-го. Теперь же архитектором этой победы полагалось считать Сталина, а имя Егорова лишь упоминалось в одном ряду с Ворошиловым и Буденным.

Александра Ильича в октябре 37-го выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР по Вяземскому избирательному округу. Решив, что теперь-то бояться нечего, Егоров поделился наболевшим с давними друзьями из Первой Конной — заместителем наркома обороны по кадрам Е.А. Щаденко и начальником финансово-планового управления РККА А.В. Хрулевым. Эта откровенность оказалась для маршала роковой. Уже в декабре 37-го, вскоре после того как Егоров стал депутатом Верховного Совета и формально обрел депутатскую неприкосновенность, на стол Ворошилова легли доносы Ефима Афанасьевича и Андрея Васильевича. Два друга согласно утверждали, что Егоров во время товарищеского ужина (отмечали назначение Щаденко заместителем наркома обороны, последовавшее в конце ноября) высказал недовольство тем, что историю Гражданской войны освещают неправильно, его, Егорова, роль умаляют, а роль Сталина и Ворошилова «незаслуженно возвеличивают». Видно, выпили в тот вечер военачальники лишнего, потерял Александр Ильич бдительность, расчувствовался, вот и результат. Время после дела Тухачевского и начала массовых арестов в армии было тревожное. Щаденко и Хрулев могли с перепугу подумать, что Егоров вообще их провоцирует. И решили, что сообщить Ворошилову об «идеологически невыдержанном» разговоре в любом случае просто необходимо. Их доносы оказались решающими в судьбе маршала. Но, справедливости ради, надо признать, что эти доносы не были первыми доносами на Егорова. Сомнительный приоритет здесь принадлежит комбригу Яну Матисовичу Жигуру, преподавателю Академии Генштаба. 9 ноября 1937 года он написал:

«В ЦК ВКП(б), тов. Сталину.

Целый ряд важнейших вопросов организации РККА и оперативно-стратегического использования наших Вооруженных Сил, по моему убеждению, решен ошибочно, а возможно, и вредительски. Это в первый период войны может повлечь за собой крупные неудачи и многочисленные лишние жертвы.

Я прошу, тов. Сталин, проверить деятельность маршала Егорова в бытность его начальником Генерального штаба РККА, так как он фактически несет ответственность за ошибки, допущенные в области подготовки оперативно-стратегического использования наших Вооруженных Сил и их организационной структуры.

Я политического прошлого и настоящего тов. Егорова не знаю, но его практическая деятельность, как начальника Генерального штаба, вызывает сомнения.

Член ВКП(б) с 1912 года Я. Жигур».

История умалчивает, из-за чего поссорились Ян Матисович с Александром Ильичем. Отмечу только, что никаких конкретных данных в доносе Жигура не содержится. В принципе подобные обвинения с тем же успехом можно было бы предъявить любому начальнику Генерального штаба любой армии в мире. И в зависимости от отношения главы государства к фигуранту доноса вопрос о его виновности мог быть решен положительно или отрицательно, совершенно независимо от действительного состояния вооруженных сил. Донос Жигура явно диктовался откуда-то возникшей личной неприязнью к Егорову, а не заботой о поддержании боеспособности Красной Армии. Подобных «телег» в 37-м году поступало с избытком. Если бы каждой из них давали ход, на воле не осталось бы никого из руководителей партии, армии и государства. Вполне возможно, что жигуровский донос на Егорова остался бы без последствий, как, например, не привели ни к чему доносы на Буденного и многочисленные показания против Семена Михайловича, на всякий случай выбитые чекистами из арестованных военачальников. Но доносы Щаденко и Хрулева изменили ситуацию. Сталину не нужен был второй по занимаемой должности человек в Наркомате обороны, затаивший обиду на него и Ворошилова за 19-й год. И судьба Александра Ильича была решена. Оставалась только техническая сторона вопроса: как оформить дело. Тем более что Иосиф Виссарионович, как кажется, не был слишком высокого мнения о военных талантах Егорова и продвигал его только в силу личной преданности маршала ему, Сталину, и Ворошилову.

Последней каплей, подточившей шансы Александра Ильича на спасение, стал донос начальника Борисоглебско-Ленинградской кавалерийской школы комбрига Георгия Васильевича Жукова, члена ВКП(б) с 1917 года. Вот его текст:

«НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ОБОРОНЫ СОЮЗА ССР тов. ВОРОШИЛОВУ.

Вскрытие гнусной, предательской, подлой работы в рядах РККА обязывает всех нас проверить и вспомнить всю ту борьбу, которую мы под руководством партии ЛЕНИНА-СТАЛИНА провели в течение 20-и лет. Проверить с тем, что все ли мы шли искренно честно в борьбе за дело партии ЛЕНИНА—СТАЛИНА, как подобает партийному и непартийному большевику и нет ли среди нас примазавшихся попутчиков, которые шли и идут ради карьеристской, а может быть, и другой, вредительско-шпионской цели.

Руководствуясь этими соображениями, я решил рассказать т. ТЮЛЕНЕВУ следующий факт, который на сегодняшний день считаю имеющим политическое значение.

В 1917 году в ноябре м-це, на Съезде 1-й Армии в Штокмазгофе, где я был делегатом, я слышал выступление бывшего тогда правого эсера подполковника ЕГОРОВА А.И., который в своем выступлении называй товарища ЛЕНИНА авантюристом, посланцем немцев. В конечном счете речь его сводилась к тому, чтобы солдаты не верили ЛЕНИНУ как борцу-революционеру, борющемуся за освобождение рабочего класса и крестьянства.

После его выступления выступал меньшевик, который, несмотря на вражду к большевикам, даже отмежевался от его выступления.

Дорогой товарищ Народный Комиссар, может быть поздно, но я, поговорив сегодня с товарищем ТЮЛЕНЕВЫМ, решил сообщить это Вам.

ЧЛЕН ВКП(б) (Г. ЖУКОВ)».

Справедливости ради отмечу, что это письмо, поступившее в канцелярию Ворошилова 26 января 1938 года, уже не повлияло существенным образом на судьбу Егорова. Просто Климент Ефремович и Иосиф Виссарионович еще раз убедились в неискренности своего соратника по Царицыну и могли укрепиться в своем намерении расправиться с ним. Получалось, что даже на съезде 1-й армии, открывшемся 30 октября 1917 года, через четыре дня после победы большевистской революции в Петрограде, Александр Ильич стоял на оборонческих, правоэсеровских позициях, а не примыкал к левому крылу эсеровской партии, тогда склонявшемуся к большевикам. Судьба же Егорова была определена как раз накануне поступления Жуковского доноса.

25 января 1938 года Политбюро и Совнарком приняли специальное постановление, где утверждалось: «Первый заместитель народного комиссара обороны СССР т. Егоров А.И. в период его работы на посту начальника Штаба РККА работал крайне неудовлетворительно, работу Генерального штаба развалил, передоверив ее матерым шпионам польской, немецкой и итальянской разведок Левичеву и Меженинову. СНК СССР и ЦК ВКП(б) считают подозрительным, что т. Егоров не только не пытался контролировать Левичева и Меженинова, но безгранично им доверял, состоял с ними в дружеских отношениях.

Т. Егоров, как это видно из показаний арестованных шпионов Белова, Гринько, Орлова и других, очевидно, кое-что знал о существующем в армии заговоре, который возглавлялся шпионами Тухачевским, Гамарником и другими мерзавцами из бывших троцкистов, правых эсеров, белых офицеров и т. п. Судя по этим материалам, т. Егоров пытался установить контакт с заговорщиками через Тухачевского, о чем говорит в своих показаниях шпион из эсеров Белов.

Т. Егоров безосновательно, не довольствуясь своим положением в Красной Армии, кое-что зная о существующих в армии заговорщических группах, решил организовать и свою собственную антипартийного характера группу, в которую он вовлек т. Дыбенко и пытался вовлечь в нее т. Буденного.

На основании всего указанного СНК СССР и ЦК ВКП(б) постановляют:

1. Признать невозможным дальнейшее оставление т. Егорова А.И. на руководящей работе в центральном аппарате Наркомата обороны ввиду того, что он не может пользоваться полным политическим доверием ЦК ВКП(б) и СНК СССР.

2. Освободить т. Егорова от работы заместителя наркома обороны.

З. Считать возможным в качестве последнего воспитания предоставление т. Егорову работы командующего одного из неосновных военных округов. Предложить т. Ворошилову представить в ЦК ВКП(б) и СНК СССР свои предложения о работе т. Егорова.

4. Вопрос о возможности оставления т. Егорова в составе кандидатов в члены ЦК ВКП(б) поставить на обсуждение очередного Пленума ЦК ВКП(б).

5. Настоящее постановление разослать всем членам ЦК ВКП(б) и командующим военными округами».

Постановление подписали Сталин и Молотов, как председатель Совнаркома. Странное постановление! Если человека уличают в попытке организовать антипартийную группу, то почему не исключают из партии и не арестовывают (в 38-м году иное трудно себе представить), а в качестве последнего испытания дают возможность покомандовать военным округом, пусть и неосновным? Все дело в том, что и Молотов, и Сталин прекрасно знали, что никакой Егоров не враг, и собирались расправиться с ним за другое — за то, о чем неосторожно обмолвился Александр Ильич в разговоре с Щаденко и Хрулевым. В основном постановление, кстати сказать, повторяло обвинения, содержавшиеся в доносе Жигура. Только в словах о недовольстве Егорова своим положением в Красной Армии имелся скрытый намек на подлинную причину опалы — критическое отношение Егорова к возвеличиванию роли Сталина и Ворошилова в Гражданской войне.

Стоит сказать, что судьба некоторых из тех, кто доносил на Егорова, сложилась не слишком удачно. Жигура арестовали и расстреляли в 38-м, так что маршал даже ненадолго пережил одного из своих губителей. Жукову посчастливилось умереть своей смертью, но во время Великой Отечественной войны он тоже был арестован и несколько лет провел в ГУЛаге. Только Щаденко и Хрулев благополучно миновали все волны репрессий.

Александра Ильича назначили командовать Закавказским военным округом. Между прочим, это еще одно косвенное доказательство, что настоящим заговорщиком Сталин и Ворошилов маршала не считали. Округ-то пограничный, и что, спрашивается, помешало бы страшащемуся разоблачения врагу народа попытаться перейти турецкую границу? 4 февраля 1938 года Егоров прибыл в штаб округа в Тбилиси. Через четыре дня, 8 февраля, в Москве арестовали жену маршала Галину Антоновну Цешковскую. Основываясь на фамилии, люди Ежова обвинили ее в шпионаже в пользу Польши. Между тем Цешковские были связаны с Польшей только очень отдаленным происхождением. Ведь уже дед Галины Антоновны Никанор Цешковский был православным священником. Но после недели интенсивных допросов она призналась в том, что является давним агентом польской разведки. Показания на Егорова были выбиты также из арестованных командармов И.П. Белова, Н.Д. Каширина, А.И. Седякина, комкора И.К. Грязнова и одного из фигурантов процесса «правотроцкистского блока» бывшего наркома финансов СССР Г.Ф. Гринько. Все они заявили, что Александр Ильич возглавляет военную группировку правых, действовавшую в контакте с участниками «военно-фашистского заговора» Тухачевского. Дело здесь было не в какой-то особой симпатии Егорова к Бухарину или Ягоде, а в том, что маршала стремились подверстать к очередному политическому процессу — над «правотроцкистским блоком», который открывался в Москве 2 марта 1938 года.

21 февраля Ворошилов телеграммой вызвал Егорова в Москву. Здесь Александру Ильичу, еще не арестованному и остававшемуся кандидатом в члены ЦК, но уже находившемуся под колпаком НКВД на даче в Соснах, а затем в санатории в Архангельском, были даны очные ставки с Беловым, Кашириным, Седяки-ным, Грязновым и Гринько. Все они, за исключением Каширина, послушно подтвердили причастность Егорова к антисоветской организации правых. Только Николай Дмитриевич нашел в себе мужество 26 февраля перед очной ставкой в присутствии Ворошилова и Молотова отказаться от своих показаний и заявить, что от всех арестованных командиров ложные признания получают пытками и истязаниями. Каширин утверждал, что он сам никогда не был участником какой-либо антисоветской организации и предупредил: «Не верьте ничему, что бы я ни писал в своих дальнейших показаниях». В 1939 году арестованный бывший первый заместитель Ежова командарм 1-го ранга М.П. Фриновский рассказал следователям, как вел себя Каширин перед очной ставкой с Егоровым: «Было решено устроить очные ставки ряду арестованных, которые давали показания на Егорова, в частности и Каширину с Егоровым, который еще не был арестован. Эта очная ставка должна была проводиться Ежовым в присутствии Молотова и Ворошилова в кабинете у Ежова. Первым был вызван Каширин. Егоров уже сидел в кабинете. Когда Каширин вошел и увидел Егорова, он попросил, чтобы его выслушали предварительно без Егорова. Егорова попросили выйти, и Каширин заявил, что показания на Егорова им были даны под физическим воздействием следствия, в частности находящегося здесь Ушакова».

После провалившейся очной ставки с Егоровым «физическое воздействие» на Каширина было продолжено с еще большей интенсивностью. 3 апреля 1938 года Николай Дмитриевич вынужден был написать письмо Ежову, где свое заявление на очной ставке с Егоровым назвал провокационным. Каширин заявил: «Прошло уже больше месяца с того момента, когда я 26 февраля с. г. сделал Вам и находящемуся у Вас в кабинете народному комиссару обороны Советского Союза маршалу Ворошилову К.Е. провокационное заявление, направленное на дискредитацию органов НКВД. Мое провокационное заявление о том, что я не являюсь участником заговора, а в НКВД существует застенок, в котором содержится много невинных командиров, не было случайным и неожиданным. Я пришел к следующим основным решениям: а) сказать о себе, что не был участником контрреволюционного заговора, и отказаться от всех своих прошлых показаний и тем самым опорочить их; б) сказать, что НКВД арестовало много невинных командиров, которые якобы под влиянием репрессий дают друг на друга ложные показания. В этом направлении я примерно и сделал свое гнусное провокационное заявление Вам и народному комиссару обороны Ворошилову».

Егоров, еще надеясь на спасение, 28 февраля написал отчаянное письмо Ворошилову, где уверял «друга Клима» в собственной благонадежности: «Я представил Вам свои выводы по основным вопросам, которые были поставлены на очной ставке со мной врагами народа. Со всей глубиной моей ответственности за себя, за свои поступки и поведение я вновь и еще раз вновь докладываю, что моя политическая база, на основе которой я жил в течение последних 20 лет, живу сейчас и буду жить до конца моей жизни, — это наша великая партия ЛЕНИНА — СТАЛИНА, ее принципы, основы и генеральный курс.

За все эти 20 лет, проводя в жизнь все задачи партии и борясь за их осуществление, у меня не было ни одного облачка, которое вызывало бы какое-либо малейшее сомнение и тем более колебание в отношении правильности задач партии и критики руководства. Этого никогда не было, и никто не посмеет говорить обратное. На тех же основах было и зижделось мое отношение к задачам Красной Армии и отношение к руководству армии в Вашем лице. Я со всей решительностью это подчеркиваю и заявляю, как бы и что бы ни говорили по этому вопросу в отношении меня предатели и шпионы.

Я не безгрешен. Допускаю, что и я и мне говорили по отдельным моментам практической работы. Но со всей решительностью скажу, что я тотчас же перегрыз бы горло всякому, кто осмелился бы говорить и призывать к смене руководства. Моя политическая база оставалась и остается незыблемой. Мое политическое лицо не обрызгано ни одной каплей грязи и остается чистым, как оно было на протяжении всех 20 лет моего пребывания в рядах партии и Красной Армии. Исходя из этого сознания, тем более тяжело переживать всю ту обстановку, которая сложилась в отношении меня. Тяжесть переживаний еще более усугубилась, когда узнал об исключительной подлости и измене Родине со стороны бывшей моей жены, за что я несу величайшую моральную ответственность.

Дорогой Климент Ефремович! Я переживаю исключительно тяжелую моральную депрессию. Я знаю и сознаю, что показания врагов народа, несмотря на их вопиющую гнусность и клеветничество, надо тщательно проверить. Но я об одном не могу не сказать, а именно: конечно, партия должна получить исчерпывающие данные для окончательного решения моей судьбы. Решение будет являться следствием анализа показаний врагов народа против меня и анализом моей личности, в совокупности всех моих личных свойств.

Если бы я имел за собой, на своей совести и душе хоть одну йоту моей вины в отношении политической связи с бандой врагов и предателей партии, Родины и народа, я не только уже теперь, а еще в первые минуты, когда партия устами вождя товарища СТАЛИНА объявила, что сознавшиеся не понесут наказания, да и без этого, прямо и откровенно об этом заявил в первую голову товарищу СТАЛИНУ и Вам. Но ведь нет самого факта для признания, нет вопросов моей политической вины перед партией и Родиной как их врага, изменника и предателя.

Я могу и должен быть наказан за недочеты, проступки, оплошность, нерадение в своей практической работе, за политическую слепоту и ротозейство, за отсутствие надлежащей классовой и революционной бдительности. Меня можно и необходимо наказать за обывательщину, недостойную подлинного большевика. вокруг которой орудовала шайка преступников и шпионов. Это все бесспорно, и это я полностью за собой признаю. Но за собой я не могу признать наличие какой бы то ни было политической связи с врагами, предателями и шпионами, поскольку таковой никогда не существовало, что бы и как бы ни говорили эти враги. Вот это особенно и тяжело переживать, и этот вопрос я бы, не задумываясь, прямо и открыто, поставил и заявил бы о нем нашей партии и Вам, если бы он был в природе и за мной в каком бы то ни было виде и объеме. Его не было, нет и никогда быть не может. В этом я вновь клянусь всем существом мой жизни.

Дорогой Климент Ефремович!

Я подал записку СТАЛИНУ с просьбой принять меня хоть на несколько минут в этот исключительный для моей жизни период. Ответа нет. Я хочу в личной беседе заявить ему, что все то светлое прошлое, наша совместная работа на фронте остается для меня самым дорогим моментом жизни и что это прошлое я никогда и никому не позволял чернить, а тем более не допускал и не могу допустить, чтобы я хоть в мыслях мог изменить этому прошлому и сделаться не только уже на деле, но и в помыслах врагом партии и народа. Прошу Вас, Климент Ефремович, посодействовать в приеме меня тов. СТАЛИНЫМ. Вся тяжесть моего переживания сразу же бы спала как гора с плеч.

Я хочу, мне крайне необходимо моральное успокоение, какое всегда получаешь от беседы с тов. СТАЛИНЫМ.

Еще раз заявляю Вам как моему непосредственному начальнику, соратнику по боевым дням Гражданской войны и старому другу (как Вы выразились в своем приветствии по случаю моего пятидесятилетия), что моя политическая честность непоколебима как к партии, так и к народу».

На этом этапе Александра Ильича, очевидно, еще не ознакомили с доносами Жигура, Щаденко Хрулева и Жукова, и он терялся в догадках, чем вызвана внезапная немилость. Вероятно, Ворошилов показал егоров-ское письмо Сталину и они вместе только посмеивались, когда читали признания маршала в непоколебимой верности партии и руководству. Иосиф Виссарионович и Климент Ефремович хорошо знали, что единственно в чем был постоянен маршал, так это в стремлении сделать карьеру, и ради этого всегда примыкал к победителям. Вот и Ленина еще в ноябре 17-го ругал немецким шпионом, чтобы потом клясться в верности партии Ленина — Сталина, вот и к левым эсерам примкнул, когда они стали правящей партией, чтобы порвать с ними в июле 18-го, когда левоэсеровских лидеров навсегда лишили доступа к власти. А насчет того, что у Егорова в помыслах не было изменить славному прошлому, Сталин с Ворошиловым и подавно не верили. Знали ведь от Хрулева и Щаденко, как честил Александр Ильич в приватном разговоре высокопоставленных соратников по «совместной боевой работе».

Егоров, похоже, догадывался, что причиной опалы мог стать какой-то неосторожный разговор. Поэтому и говорил или слышал что-то не очень выдержанное, не совсем партийное. Но вряд ли маршал грешил именно на Щаденко с Хрулевым. Иначе бы догадался, что писать письма старым друзьям Клименту Ефремовичу и Иосифу Виссарионовичу уже бесполезно, что не удастся отделаться малым наказанием — выводом из ЦК, назначением на второстепенный округ — «за обывательщину» (под этим расплывчатым термином подразумевалось, что не разглядел шпиона в горячо любимой жене). Вот и Галину Антоновну Александр Ильич поспешил назвать своей бывшей супругой, отрекся от нее, лишь бы собственную шкуру спасти, да не спас.

Ворошилов Егорову не ответил. Ответил Сталин. 28 февраля — 2 марта 1938 года опросом членов Политбюро было принято специальное постановление о Егорове: «Ввиду того, что, как показала очная ставка т. Егорова с арестованными заговорщиками Беловым, Грязновым, Гринько, Седякиным, т. Егоров оказался политически более запачканным, чем можно было бы думать до очной ставки, и, принимая во внимание что жена его, урожденная Цешковская, с которой т. Егоров жил душа в душу, оказалась давнишней польской шпионкой, как это явствует из ее собственного показания, ЦК ВКП(б) признает необходимым исключить т. Егорова из состава кандидатов в члены ЦК».

Под этим постановлением стоит подпись Сталина как секретаря ЦК. В тот же день, 2 марта, он получил письмо Егорова. Маршал молил о пощаде и клялся в собственной преданности Родине, партии и лично Иосифу Виссарионовичу: «Я заявляю ЦК ВКП(б), Политбюро, как высшей совести нашей партии, и Вам, тов. Сталин, как вождю, отцу и учителю, и клянусь своей жизнью, что если бы я имел хоть одну йоту вины в моем политическом соучастии с врагами народа, я бы не только теперь, а на первых днях раскрытия шайки преступников и изменников Родины пришел бы в Политбюро и к Вам лично, в первую голову, с повинной головой в своих преступлениях и признался бы во всем.

Но у меня нет за собой, на моей совести и душе никакой вины перед партией и Родиной, как и перед Красной Армией, вины в том, что я их враг, изменник и предатель.

Но я еще раз со всей искренностью докладываю и прошу Политбюро и Вас, тов. Сталин, верить мне, что я лично никогда и ни с кем из преступной шайки врагов народа, предателей и изменников Родины и шпионов не был ни в какой политической связи, а все 20 лет пребывания в рядах партии и Красной Армии был всегда верным и преданным сыном и бойцом нашей великой партии Ленина — Сталина, нашей могучей Родины, нашей доблестной Красной Армии и нашего народа».

«Отец и учитель» в искренность маршала не поверил. Никак не мог забыть Иосиф Виссарионович, что Егоров сомневался в его полководческих заслугах. Подобных сомнений вождь не прощал.

На следующий день, 3 марта, ознакомившись с постановлением ЦК, Александр Ильич написал еще одно письмо Ворошилову, последнее. И зачем-то поставил на письме гриф «совершенно секретно». Егоров рассказывал о том, в каком тяжелом положении находится, и просил помочь:

«Дорогой Климент Ефремович!

Только что получил решение об исключении из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б). Это тяжелейшее для меня политическое решение партии признаю абсолютно и единственно правильным, ибо этого требует непоколебимость авторитета ЦК ВКП(б) как руководящего органа нашей великой партии. Это закон и непреложная основа. Я все это полностью осознаю своим разумом и пониманием партийного существа решения.

Вы простите меня, Климент Ефремович, что я надоедаю Вам своими письмами. Но Вы, я надеюсь, понимаете исключительную тяжесть моего переживания, складывающегося из двух, совершенно различных по своему существу, положений.

Во-первых, сложившаяся вокруг меня невообразимая и неописуемая обстановка политического пачкания меня врагами народа и, во-вторых — убийственный факт вопиющего преступления перед Родиной бывшей моей жены. Если второе, т. е. предательство бывшей жены, является неоспоримым фактом, то первое, т. е. политическое пачкание меня врагами и предателями народа, является совершенно необъяснимым, и я вправе назвать его трагическим случаем моей жизни.

Чем объяснить эту сложившуюся вокруг меня чудовищную обстановку, когда для нее нет никакой политической базы и никогда не было такого случая, чтобы меня, или в моем присутствии, кто-либо призывал к выступлению против руководства партии, советской власти и Красной Армии, т. е. вербовал как заговорщика, врага и предателя.

За все мои 20 лет работы никогда, нигде и ни от кого подобных призывов и предложений я не слыхал. Заявляю, что всякий, кто осмелился бы предложить мне акт такого предательства, был бы немедленно мной передан в руки наших органов НКВД и об этом было бы мной в первую голову и прежде всего доложено Вам. Об этом отношении знал каждый из шайки врагов и предателей народа, и никто из них не осмелился сделать мне ни одного раза и ни одного подобного предложения в продолжение всего моего 20-летнего периода работы.

Дорогой Климент Ефремович! Я провел в рядах нашей родной Красной Армии все 20 лет, начиная с первых дней ее зарождения еще на фронте в 1917 г. Я провел в ее рядах годы исключительной героической борьбы, где я не щадил ни сил, ни своей жизни, твердо вступив на путь Советской власти, после того как порвал безвозвратно с прошлым моей жизни (офицерская среда, народническая идеология и абсолютно всякая связь, с кем бы то ни было, из несоветских элементов или организаций), порвал и сжег все мосты и мостики, и нет той силы, которая могла бы меня вернуть к этим старым и умершим для меня людям и их позициям. В этом я также абсолютно безгрешен и чист перед партией и Родиной. Свидетелем моей работы на фронтах и преданности Советской власти являетесь Вы, Климент Ефремович, и я обращаюсь к вождю нашей партии, учителю моей политической юности в рядах нашей партии т. Сталину и смею верить, что и он не откажется засвидетельствовать эту мою преданность делу Советской власти. Пролитая мною кровь в рядах РККА в борьбе с врагами на полях сражений навеки спаяли меня с Октябрьской революцией и нашей великой партией. Неужели теперь, в дни побед и торжества социализма, я скатился в пропасть предательства и измены своей Родине и своему народу, измены тому делу, которому с момента признания мною Советской власти я отдал всего себя — мои силы, разум, совесть и жизнь. Нет, этого никогда не было и не будет.

Мне стыдно, дорогой Климент Ефремович, обращаться вновь и призывать Вас верить моему заявлению. Но, не находя за собой никакой вины перед партией, Родиной и народом в том, что я в какой бы то ни было степени являлся врагом, предателем и изменником перед ними, я смею поклясться перед партией, перед т. Сталиным и перед Вами ценой моей жизни, что вокруг меня (помимо предательства бывшей жены, за это я несу исключительную моральную вину) создалась йи-чем не объяснимая трагическая обстановка, в которой я гибну, невиновным в какой бы то ни было степени перед партией, Родиной и народом в деле измены как их враг и предатель…»

Климент Ефремович ручаться за Александра Ильича вовсе не собирался, равно как и Иосиф Виссарионович не спешил засвидетельствовать преданность Егорова Советской власти. Даже в этом отчаянном письме маршал привычно врал насчет первых этапов своей биографии. В частности, говорил о своей приверженности в прошлом «народнической», т. е. эсеровской, идеологии, поддерживая легенду о многолетнем членстве в эсеровской партии.

Егоров продолжал надеяться, что старые друзья по Царицыну не будут его губить. И когда после исключения из ЦК Александра Ильича оставили на свободе еще на три с половиной недели, он начал верить, что все обойдется. Тем большим потрясением стал для маршала арест.

Его взяли 27 марта 1938 года. Не исключено, что Егорову предъявили доносы Щаденко и Хрулева, и он понял, что никакой ошибки в аресте нет и что Ворошилов и Сталин теперь стали его врагами. Во всяком случае, Александр Ильич не стал запираться и послушно дал те показания, которые ему продиктовали следователи. Покорно изобличал в измене и предательстве как уже арестованных командиров Красной Армии, так и тех, кто еще оставался на свободе. Бывший сотрудник НКВД Казакевич, участвовавший в следствии по его-ровскому делу, в 1955 году сообщил, что Ежов обещал сохранить маршалу жизнь, если тот даст правдивые показания и вскроет преступную деятельность других заговорщиков. Александр Ильич, кажется, поверил, может быть, опять вспомнив сталинский тезис, что «сознавшиеся не понесут наказания». Егоров собственноручно написал очень подробные показания, но Ежов, вероятно, не собирался выполнять обещание. Да и как мог он спасти Егорова от казни, если дело Егорова было инициировано самим Сталиным. Тем более что как раз в период следствия по этому делу, в ноябре 38-го, Николай Иванович был смещен с поста наркома внутренних дел.

22 февраля 1939 года Егоров предстал перед Военной коллегией Верховного Суда. Александра Ильича приговорили к расстрелу. Его вина в приговоре определялась следующим образом: «Егоров признан виновным в том, что он, с двурушнической целью вступив в компартию, в 1919 году, установил преступные связи ч: Каменевым С.С. и Лебедевым П.П. (с главкомом и начальником Штаба Красной Армии. — Б.С.), а также с Троцким, по заданию которого пытался сорвать выполнение плана Сталина по разгрому Деникина. В 1920 году подготавливал террористический акт в отношении Сталина. В 1928 году, установив антисоветские связи с Рыковым и Бубновым, по их заданию создал в РККА антисоветскую террористическую организацию правых. В последующие годы Егоров установил контакт по антисоветской работе с Тухачевским и Гамарником. В 1931 году, находясь на учебе в Германии, установил шпионские связи с германским генеральным штабом, а в 1934 году, по заданию Рыкова, стал шпионом польской разведки».

Здесь — стандартный «джентльменский набор» обвинений: заговор, подготовка покушения на вождя, шпионаж в пользу потенциальных противников — Польши и Германии, благо, что жену Егорова еще раньше объявили польской шпионкой, а сам он побывал в Германии. Вот китайским шпионом Александра Ильича делать не стали, хоть и был он военным атташе при гоминьдановском правительстве. И вполне понятно, почему. Ведь в конце 30-х Чан Кайши оказался советским союзником против Японии, и делать казнимых военных мнимыми агентами китайской разведки Сталину было без надобности.

Оригинальным же пунктом обвинения Егорова был план разгрома Деникина. Теперь Александр Ильич не только перестал быть соавтором и исполнителем этого плана, но вообще превратился в злостного саботажника, пытавшегося не допустить реализации гениального сталинского замысла. Так Иосиф Виссарионович отомстил Егорову за неосторожную похвальбу перед Щаденко и Хрулевым. Что же касается «двурушнического вступления в партию», конечно, к большевикам Александр Ильич присоединился не по идейным, а по карьерным соображениям. Но разве подавляющее большинство членов компартии не были движимы теми же самыми карьерными мотивами? Даже Ленин и Сталин, в сущности, рассматривали партию как средство захвата власти, надеясь занять в новом государстве главную роль.

Егорова расстреляли 23 февраля 1939 года, в 21-ю годовщину создания Красной Армии, в рядах которой маршал находился с первого дня. Реабилитировали его 14 марта 1956 года той же самой Военной коллегией Верховного Суда СССР, теперь отменившей смертный приговор «по вновь открывшимся обстоятельствам» и прекратившей дело «за отсутствием состава преступления».

По точному определению В.Н. Рапопорта и Ю.А. Геллера, маршал Егоров — это «человек, в натуре которого было больше от чиновника, чем от полководца». Можно сказать, что, в отличие от Тухачевского, гибель Егорова была случайностью. Если бы держал Александр Ильич язык за зубами, не сетовал бы в компании не слишком надежных друзей на неправильное освещение роли Сталина и своей собственной, вряд ли доносам против него был бы дан ход. Сомневаюсь, что Александр Ильич оказался бы на высоте в годы Великой Отечественной войны. Его могла ожидать почетная отставка с назначением на малозначительную должность. Но такого счастливого финала судьба Егорову не отпустила.