Истребленные маршалы

ГРИГОРИЙ КУЛИК РАЗЖАЛОВАННЫЙ МАРШАЛ

Вот что написал о себе Григорий Иванович Кулик в автобиографии, датированной 5 января 1939 года: «Я родился в 1890 году на хуторе Дудниково, около г. Полтавы, б. Полтавской губернии и уезда (ныне Полтавской области) в семье крестьянина-бедняка. Отца своего я не помню, так как он умер в год моего рождения».

Детство будущего маршала было трудным. Сирота с рождения, Гриша рано узнал тяжелый крестьянский труд. Из 9 детей в семье он был самым младшим. Кулики владели карликовым наделом в две десятины земли. После женитьбы старших братьев они получили собственные наделы, и Григорию с матерью осталось всего полдесятины. «В 1906 или 1907 году, — отмечал Кулик в автобиографии, — мать через банк с рассрочкой на 50 лет купила дополнительно две десятины земли, и вот на этой земле я работал до призыва в царскую армию, т. е. до 1912 года». Урожая едва хватало, чтобы прокормить себя и сделать причитающиеся платежи по ссуде.

В армии Кулик служил в артиллерии, пройдя путь от рядового до старшего фейерверкера (так назывался артиллерийский унтер-офицер), получил под свою команду взвод. Всю Первую мировую войну он пробыл на фронте. Но еще до войны Григорий Иванович оказался причастен к революционному движению. Вот что в связи с этим можно прочесть в его автобиографии: «Революционные взгляды, кровная ненависть к царскому самодержавию, помещикам, офицерам и попам у меня сложились еще в 1903 году, при следующих обстоятельствах. Район Полтавщины в 1903 году был охвачен крестьянскими восстаниями, и в это время было разгромлено поместье нашего помещика. Я еще мальчишкой видел, как жестоко и зверски расправлялись с крестьянами за эти крестьянские восстания карательные отряды, запарывая насмерть крестьян.

В 1905 году за участие в забастовке был арестован мой брат (старше меня на 18 лет), работавший в то время рабочим в железнодорожных мастерских на станции Белгород, и был заключен в Курскую тюрьму.

В 1906 году моего брата с группой рабочих, арестованных по этому делу, судили при закрытых дверях. На этом суде разрешалось присутствовать по одному человеку из родственников, и от нашей семьи поехал на суд я. Этот судебный процесс, продолжавшийся три недели, был моей первой партийной школой, еще более выработавшей во мне ненависть к царскому самодержавию и его приспешникам. Мой брат был осужден на два года и восемь месяцев, и свое наказание он отбывал в Петропавловской крепости. После подавления крестьянского восстания и ареста моего брата в нашей местности работали революционно настроенные студенты, которые, по всей вероятности, зная об аресте и заключении в крепость моего брата, сблизились со мной, и я помогал в их работе.

Моя помощь этим студентам заключалась в том, что я прятал революционную литературу, а был один случай — и оружие, а также посещал маёвки, которые организовывались в лесу около г. Полтавы, примерно в 10 километрах от нашего хутора».

Будущему маршалу еще мальчишкой довелось узнать жестокость карателей. Может, потому и считал жестокость по отношению к подчиненным делом обыденным.

Участие в маевках и хранение нелегальной литературы были только первыми шагами крестьянского юноши на революционном поприще. Начало же своей деятельности в качестве профессионального революционера, вскоре после призыва на военную службу, Григорий Иванович в автобиографии описывает несколько туманно: «Примерно около 10 раз за период с конца 1912 года до ухода на фронт, т. е. по август 1914 года, я был на маёвках, организуемых революционерами, и при разгоне одной из таких маёвок был избит нагайкой казаками, в результате чего спина около двух месяцев болела и я не мог, чтобы не выдать себя, обратиться за оказанием медицинской помощи.

В этот же период, т. е. в начале 1913 года, в г. Полтаве я вступил в местную революционную организацию, а это решение явилось результатом того, что тот гнет и произвол, которые имели место в казарме и испытывали солдаты, испытывал и я. Если сейчас спросить меня, какая это была организация, меньшевистская или эсеровская, просто затрудняюсь точно ответить, так как в политике я в тот период очень плохо разбирался. Что в тот период меня удовлетворяло в требованиях этих революционеров? Свержение царского самодержавия, передача земли-крестьянам за плату и власти учредительному собранию».

Тут Кулик лукавит. Он прекрасно помнил, что вступил в партию эсеров, что в 1939 году само по себе представляло сомнительный пункт биографии. Интересно, как это человек, вступивший в революционную организацию, заявляет, что в политике в тот момент «очень плохо разбирался»? Ведь связать свою судьбу с революцией — это и есть осознанный политический выбор. Но беда в том, что с этим выбором будущий маршал слегка ошибся. В 50-м году на судебном процессе Григорий Иванович показал, что «в партию эсеров вступил в 1913 году в депо станции Полтава», а членом партии большевиков стал 22 октября 1917 года, всего за три дня до начала социалистической революции в Петрограде.

О своей революционной деятельности на фронте Кулик в автобиографии рассказал так: «В 1914 году с уходом на фронт я всякую связь с революционерами до Февральской революции потерял (в этом позволительно усомниться; логичнее предположить, что в 39-м году Григорий Иванович старался всячески приуменьшить значение своего членства в эсеровской партии. — Б.С.). Ненависть к царскому самодержавию, к капиталистам, офицерам и попам я среди солдат всегда прививал, и это позднее сказалось при выборе меня председателем в солдатский комитет.

Февральская революция меня застала на фронте, где сразу же я был избран председателем батарейного комитета, потом дивизионного и бригадного и перед Октябрьской революцией был уже председателем солдатского комитета 9-й пехотной дивизии. Через газету «Окопная правда» начал знакомиться с большевистской партией.

В апреле 1917 года я был избран делегатом на съезд Западного фронта, который состоялся в г. Минске. На этом съезде я впервые услышал выступления большевиков, и тут у меня окончательно сформировалось большевистское мировоззрение, и на этом съезде я отстаивал линию большевиков.

В 1917 году после возвращения со съезда делегатов Западного фронта я уже более уверенно повел революционную работу. В момент июньского наступления в 1917 году на Крево и Сморгонь, будучи председателем дивизионной комиссии 9-й пехотной дивизии, я выступил перед солдатами против наступления, за что был арестован, а вскоре под нажимом солдатской массы был освобожден, а дивизия переброшена на Румынский фронт, как дивизия политически неблагонадежная.

В октябре 1917 года во время ухода войск с фронта я с группой вооруженных солдат отправился пешком домой на Украину, где в это время находилась у власти Украинская Рада. Эти солдаты впоследствии были основным ядром созданного мной красногвардейского отряда.

В первых числах ноября 1917 года в г. Полтаве я вступил в подполье, в партию большевиков (вероятно, здесь Григорий Иванович пользуется датировкой по новому стилю; время его вступления в большевистскую партию, 22 октября 1917 года по старому стилю, соответствует 4 ноября по новому стилю. — Б.С.). В этот же период я по заданию партийной организации начал формировать партизанский отряд».

В годы Первой мировой войны Григорий Иванович Кулик, насколько мне известно, не был ни ранен, ни награжден. Во всяком случае, в своей автобиографии он не упоминает ни о ранениях, ни о наградах в 1914–1917 годах. Зато Кулик наверняка умел повести за собой солдат, раз так быстро поднялся от командира взвода до председателя дивизионного солдатского комитета. И, видно, ему уж очень надоела война, если уже в июне будущий маршал, в отличие от большинства эсеров в солдатских комитетах, активно выступал против готовившегося по приказу Временного правительства наступления и был за это даже арестован.

В Гражданской войне Кулик активно участвовал буквально с первых дней. Его отряд сражался с войсками Центральной Рады и, зайдя в тыл украинским войскам, обеспечил взятие Полтавы частями Красной Гвардии. Со своими бойцами Григорий Иванович в январе 18-го брал Киев, а через полтора месяца он же прикрывал отход советских войск с Украины от натиска германской и австро-венгерской армий, пришедших на помощь Центральной Раде, чтобы прибрать к рукам украинские хлеб и сало, сталь и уголь.

В апреле 1918 года отступившие с Украины красногвардейские отряды были объединены в 5-ю Украинскую армию под командованием К.Е. Ворошилова. В штабе этой армии на станции Родаково под Луганском Кулик впервые встретился с будущим «первым маршалом». Дружба с ним и с опекавшим Ворошилова Сталиным сыграла большую роль в последующей стремительной карьере Григория Ивановича. Кулика выбрали начальником артиллерии армии. По совместительству он командовал Харьковской батареей. Потом началось сражение за «Верден» на Волге — Царицын, на который наступали казаки донского атамана П.Н. Краснова.

«При подходе в июне 1918 года 5-й Украинской армии к Царицыну, — писал Кулик в автобиографии, — эта армия и все отдельные отряды г. Царицына под руководством тов. Сталина и тов. Ворошилова были реорганизованы в 10-ю армию, и я бьш назначен начальником артиллерии, под руководством тов. Сталина участвовал в обороне Царицына против белых и их разгроме».

В глубине души Григорий Иванович считал, что сыграл в тех боях едва ли не решающую роль. Именно он выдвинул идею сосредоточить всю артиллерию на одном решающем участке, где было сокрушено наступление Донской армии 17 октября 1918 года.

«В марте 1919 года, — продолжал Кулик рассказ о своем жизненном пути, — после полученного ранения я до окончательного выздоровления в течение полутора месяцев исполнял должность губернского военного комиссара и начальника гарнизона г. Харькова (всего в Гражданскую войну Григорий Иванович был пять раз ранен и дважды контужен. — Б.С.). В этот период времени, будучи председателем тройки, непосредственно руководил подавлением меньшевистских и эсеровских восстаний в Белгороде, Сумах и Харькове». Крестьянский сын Григорий Кулик, сам в недавнем прошлом член партии эсеров, теперь беспощадно расправлялся с братьями-крестьянами, восставшими из-за произвола продотрядов.

Дальше была борьба с отрядами Григорьева, бывшего царского офицера, одно время служившего Центральной Раде, потом в Красной Армии, а теперь собиравшегося со своими людьми перейти к Деникину. «В мае 1919 года, — вспоминал Кулик, — во время восстания банд Григорьева я был назначен начальником артиллерии вновь созданной под командованием тов. Ворошилова армии. За ликвидацию григорьевского восстания был награжден первым орденом Красного Знамени.

После разгрома банд Григорьева эта армия в июне 1919 года переформировывается в 14-ю армию под командованием тов. Ворошилова, и я назначаюсь начальником артиллерии этой армии».

Но вскоре Григорий Иванович стал жертвой острого конфликта Ворошилова и Сталина с председателем Реввоенсовета Троцким, стремившимся покончить с партизанщиной в Красной Армии и заставить командиров-коммунистов и комиссаров считаться с военными специалистами из числа бывших офицеров и генералов царской службы. «С переводом тов. Ворошилова из 14-й армии, — с грустью отмечал Кулик в автобиографии, — я был по приказу Троцкого с должности начальника артиллерии армии снят и назначен комиссаром артиллерии 14-й армии, а вместо меня назначен бывший офицер, оказавшийся впоследствии предателем, который был расстрелян. Лишь с приездом в 14-ю армию тов. Серго Орджоникидзе, по указанию тов. Сталина находящегося в тот момент на Южном фронте, я вновь был назначен начальником артиллерии 14-й армии».

Вроде бы этот эпизод должен был только укрепить положение Кулика в глазах Сталина и Ворошилова. Ведь пострадал Григорий Иванович от главного мифологизированного злодея Троцкого. Но вот то, что в восстановлении его в должности принял участие Орджоникидзе, в 39-м году было уже скорее не плюсом, а минусом. Немногие посвященные знали, что двумя годами раньше «дорогой Серго» покончил с собой из-за острого конфликта со Сталиным.

В составе 14-й армии Кулик сражался с наступавшей на Москву белой Добровольческой армией. И опять ему сопутствовал успех. «В составе 14-й армии я, как начальник артиллерии армии, объединяя всю артиллерию армии, участвовал в разгроме под Кромами армии генерала Май-Маевского». Замечательнее всего здесь четырехкратное употребление слова «армия» в одном предложении. Общее образование у Григория Ивановича ограничивалось четырьмя классами церковно-приходской школы, и с русским языком маршал не очень-то ладил. Но в военном деле он кое-что понимал. Во всяком случае, умел сосредоточить в нужное время и в нужном месте основную часть артиллерии.

Ворошилов, ставший членом Реввоенсовета 1-й Конной армии, не забыл Кулика. В июне 1920 года Григорий Иванович стал начальником артиллерии у Буденного. За бои против Деникина, поляков и Врангеля он получил второй орден Красного Знамени. В 1921–1922 годах Кулик, возглавляя артиллерию Северо-Кавказского военного округа, которым командовал Буденный, громил восставшие донские станицы. Он даже был председателем революционной тройки, беспощадно каравшей повстанцев.

Подходящее социальное происхождение и дружба с Ворошиловым, Буденным и самим Сталиным способствовали стремительному продвижению Кулика на высшие ступеньки в военной иерархии. В 1923 году Григория Ивановича направили на учебу в Военную академию РККА. По признанию маршала, это была первая школа, где он получил «основательные политические и военные знания».

Но не успел Кулик кончить курса в академии, как в ноябре 1924 года был назначен помощником начальника артиллерии Красной Армии. В конце 1925 года его перевели заместителем председателя в Военно-промышленный комитет ВСНХ, где Кулик занимался производством артиллерийского вооружения. В конце 1926 года последовало очередное повышение: Григория Ивановича сделали начальником Артиллерийского управления РККА. В 1929 году в честь 10-й годовщины обороны Царицына был удостоен третьего ордена Красного Знамени. Для приобретения опыта командования строевыми частями Кулик в течение года, с конца 1929 по октябрь 1930-го, командовал отборной Московской Пролетарской дивизией. Потом его направили на Особый факультет Академии имени Фрунзе, который Григорий Иванович окончил в 1932 году. Затем будущий маршал был назначен командиром-комиссаром 3-го стрелкового корпуса.

После начала в 1936 году Гражданской войны в Испании Кулика командировали туда, чтобы помочь артиллеристам республиканской армии. За испанские дела его в 37-м наградили орденом Ленина и в конце того же года назначили начальником Артиллерийского управления РККА.

Сразу после возвращения из Испании Григорий Иванович засвидетельствовал собственную благонадежность на заседании Главного Военного Совета, обсуждавшего дело Тухачевского и его товарищей с 1 по 4 июня 1937 года. Кулик рассказывал, как Гамарник и другие «враги народа» пытались опорочить его: «Я к Гамарнику никогда не ходил. Вот тогда, когда вызывали Говорухина, так они хотели представить дело. Я выпил вино и пригласил женщину (до выпивки и прекрасного пола Кулик был большой охотник. — Б.С.), так они хотели меня скомпрометировать (смех). Не в том смысле. Они говорили, что я бездарный человек. Ну, что там какой-то унтеришка, фейерверк. Уборевич так меня и называл «фейерверком». А вождь украинский Якир никогда руки не подавал. Когда Белов проводил в прошлом году учение осенью, как они и сбежались все, чтобы скомпрометировать это учение.

Я ошибся в Горбачеве, он играл провокаторскую роль, в военном отношении он бездарный Корк — вообще дурак в военном деле.

Голос с места: Положим, он не дурак.

Кулик: Нет, Корк в военном деле безграмотный человек, техники не знает.

Буденный: Начальник штаба Московского округа Степанков — сволочь. Первая сволочь — Гамарник».

Разумеется, Кулик тогда и не подозревал, что сам через тринадцать лет окажется на месте Тухачевского, Якира и Уборевича. А нелюбовь к арестованным, принадлежащим, в отличие от Кулика, не к «конармейскому», а к «пехотному клану», с большой прослойкой бывших офицеров, была у бывшего фейерверкера вполне искренней. История с «компрометацией» наверняка вызовет смех не только у членов Главного Военного Совета, но и у сегодняшних читателей. А вот противостояние «конармейцев», по большей части из бывших унтеров, и более образованных «пехотинцев» было суровой реальностью. Как оно разрешилось, мы уже видели на примере Тухачевского. Теперь Кулик занял освободившийся пост начальника Артиллерийского управления РККА. Предшественник Григория Ивановича Н.А. Ефимов вместе со своим заместителем Г.И. Бондарем был арестован еще в мае 37-го.

Уже после Великой Отечественной войны и разжалования и расстрела Кулика на него постарались возложить чуть ли не всю ответственность за просчеты в подготовке советской артиллерии к войне, а также за ряд неудач 41-го года. Но так ли уж был виноват Григорий Иванович, не доживший до мемуаров и потому лишенный возможности ответить своим критикам в генеральских и маршальских погонах?

Сразу после первого суда над ним, 18 февраля 1942 года, Кулик, только что из маршала превратившийся в генерал-майора, направил письмо Сталину. Он пробовал оправдаться: «Тов. Сталин! Когда я был у Вас в последний раз, Вы мне сказали относительно моего руководства вооружением. Я считаю себя ответственным за вооружение с июня 37 года по 20 июня 1941 года, как за количество, так и за качество, так как я проводил всю систему вооружения новыми образцами. Прошу назначить авторитетную беспристрастную комиссию, которая должна установить, сколько я принял вооружения от своих предшественников и сколько я сдал. Как была обеспечена армия согласно плану развертывания по утвержденным Правительством нормам с учетом плана заказа 41 года, качество вооружения новых систем, принятых на вооружение армии под моим руководством. Особенно прошу вскрыть системы прохода плана заказов на каждый год: что я предлагал и что фактически утверждали и что мы получали; как общее правило нам давали после долгих мытарств, которые длились по менее 4–5 месяцев в Наркоматах, в Госплане, в разных комиссиях и подкомиссиях правительственных и в Комитете Обороны, не более 60–65 процентов от просимого нами.

Промышленность тоже урезала этот утвержденный план своими недоделками, которые исчислялись 20–30 процентов, смотря по какому виду вооружения. Я же отстаивал интересы армии упорно, по этому вопросу можно найти десятки моих жалоб, просьб ежегодно в аппарате Госплана, Комитете Обороны, Госконтроле, в Наркоматах промышленности и у Вас в ЦК ВКП. Я думаю, никто не сможет отрицать, как я защищал интересы армии, где проходил наш план заказов, с членов Правительства.

Я был удивлен, когда Вы мне сказали насчет ППШ, что мы мало просили, а комиссия (председателем был т. Молотов) по предложению т. Вознесенского (председателя Госплана. — Б. С.) нам срезала. В этой же комиссии были срезаны и винтовки. Я защищал, бывший нарком т. Тимошенко меня не поддержал, так как в этих вопросах мало разбирался, и я остался в одиночестве. Я только говорю Вам об одном примере. Можно найти десятки примеров, когда мне удавалось доложить Вам, и Вы проводили постановлением ЦК ВКП по отдельному виду вооружения, а когда начинался год, численность срезалась на ссылку, что нет металла.

Я предлагал за несколько месяцев перед войной перевести пороховую, снаряжательную, стрелкового вооружения промышленность по мобплану. Мое предложение есть в ЦК ВКП, у т. Молотова и в Комитете Обороны, но тогда отвергли, а также предлагал большую программу производства танков на 40-й и 41-й годы, она тоже не прошла, этот документ есть в Комитете Обороны за моей и т. Федоренко (начальника Главного Автобронетанкового управления. — Б.С.) подписью, тоже не прошел за недостатком брони и моторов (поразительно, но уже в 42—43-м брони и моторов оказалось достаточно, чтобы произвести танков гораздо больше, чем предлагал Кулик, — уж не за счет ли приписок? — Б.С.).

Тов. Сталин! Прошу Вас приказать детально вскрыть: кто же был виновником торможения вооружения, и Вы увидите, только не НКО».

Действительно, во многих грехах, которые ему приписывали, Кулик повинен не был. Дело здесь было чаще всего в нереальности планов военного ведомства, для осуществления которых не хватало металла и взрывчатых веществ. Здесь вину с Григорием Ивановичем разделяли другие руководители Наркомата обороны и военной промышленности. В целом же артиллерия к Великой Отечественной войне оказалась подготовлена неплохо. Главный маршал артиллерии Николай Николаевич Воронов в своих мемуарах «На службе военной», вышедших в 1963 году, не пожалел черных красок для характеристики своего бывшего начальника, Маршала Советского Союза Григория Ивановича Кулика: «Г.И. Кулик был человеком малоорганизованным, много мнившим о себе, считавшим все свои действия непогрешимыми. Часто было трудно понять, чего он хочет, чего добивается. Лучшим методом своей работы он считал держать в страхе подчиненных (Воронов был первым заместителем начальника Главного Артиллерийского управления и начальником артиллерии Красной Армии. — Б.С.). Любимым его изречением при постановке задач и указаний было: «Тюрьма или ордена». С утра обычно вызывал к себе множество исполнителей, очень туманно ставил задачи и, угрожающе спросив «Понятно?», приказывал покинуть кабинет. Все, получавшие задания, обычно являлись ко мне и просили разъяснений и указаний». Чем-чем, а избытком скромности Николай Николаевич явно не страдал.

Воронов вспоминал и поездку Кулика на Халхин-Гол летом 39-го, в самый разгар советско-японского конфликта: «Наши передовые части находились за рекой Халхин-Гол и занимали там значительный плацдарм. Под прикрытием ночи туда был выведен стрелковый полк только что прибывшей дивизии. Утром противник обнаружил плохо замаскированные боевые порядки полка и открыл артиллерийский огонь. Молодые красноармейцы, которым до этого, как говорится, не доводилось нюхать порох, растерялись. В отдельных подразделениях возникла паника. Командиры пытались навести порядок, но это не всегда удавалось. На наше счастье, японцы не смогли воспользоваться растерянностью наших бойцов. Видимо, у противника ушло много времени на организацию моторизованных отрядов. Когда они наконец начали наступать, по ним открыли огонь четыре наши батареи, срочно выдвинутые по моему приказанию на открытые позиции. Под прикрытием артиллерии свежие стрелковые батальоны восстановили положение.

Но случай с необстрелянными бойцами произвел сильное впечатление на председателя московской комиссии Г.И. Кулика. Он вдруг предложил отдать приказ об отводе наших частей с плацдарма. Командование группы войск пыталось доказать нецелесообразность такого решения, а потом наотрез отказалось выполнять его (имени командовавшего на Халхин-Голе 1-й армейской группой Г.К. Жукова, находившегося в 63-м году в опале, Воронов назвать в положительном контексте не решился. — Б.С.). Об этом узнала Москва (точнее, Сталин. — Б.С.). Оттуда пришло указание — войска не отводить, а комиссии Кулика немедля возвратиться в столицу. Утром проводили улетающих. Все облегченно вздохнули: Кулик вносил много путаницы».

Эпизод с предложением Кулика оставить плацдарм за Халхин-Голом подтверждают в мемуарах и Буденный, и Жуков. В беседе с писателем Константином Симоновым Георгий Константинович рассказывал: «Когда вначале создалось тяжелое положение, когда японцы вышли на этот берег реки у Баин-Цагана, Кулик потребовал снять с того берега, с оставшегося у нас там плацдарма, артиллерию — пропадет, мол, артиллерия! Я ему отвечаю: если так, давайте снимать с плацдарма все, давайте и пехоту снимать. Я пехоту не оставлю там без артиллерии. Артиллерия — костяк обороны, что же — пехота будет пропадать там одна? Тогда давайте снимать все. В общем, не подчинился, отказался выполнить это приказание и донес в Москву свою точку зрения, что считаю нецелесообразным отводить с плацдарма артиллерию. И эта точка зрения одержала верх».

В данном случае прав оказался Жуков, а не Кулик. Однако и предложения Григория Ивановича нельзя назвать абсурдными. Если бы японцы располагали на Халхин-Голе танковыми и моторизованными частями, то плацдарм, возможно, действительно пришлось бы эвакуировать. Жуков лучше Кулика знал противника и был уверен, что японцы не смогут развить успех, достигнутый благодаря нестойкости 63-го стрелкового полка 82-й мотострелковой дивизии, сформированной на основе территориальных частей. Но Кулику Сталин этот инцидент не поставил в вину. В том же 39-м Григорий Иванович стал заместителем наркома обороны и начальником Главного Артиллерийского управления, в которое было преобразовано прежнее Артиллерийское управление РККА. А через год Кулику присвоили звания Героя Советского Союза и маршала.

О Кулике оставил воспоминания и Адмирал Флота Советского Союза Николай Герасимович Кузнецов, познакомившийся с Григорием Ивановичем еще в Испании, а первый острый конфликт имевший с ним во время финской войны: «В штаб Ленинградского военного округа приехали Л.З. Мехлис и Г.И. Кулик. Они вызвали адмиралов Галлера и Исакова и стали давать им весьма некомпетентные указания. Необоснованные претензии к флоту с их стороны обострились, когда кампания на суше стала затягиваться. Г.И. Кулик вносил немало суматохи там, куда его посылали. Впервые я услышал о нем в Испании, где его прозвали «генералом но-но». Кроме слова «но» — «нет», он почти ничего по-испански не знал и потому употреблял его кстати и некстати. Вернувшись в Москву, Г.И. Кулик занял высокий пост, потом стал маршалом. В начале войны он оказался в окружении, кое-как выбрался из него. Потом его послали представителем Ставки на Юг. За то что он подписал какие-то необдуманные приказы, его судили и снизили в звании. Но, насколько я знаю, и это мало образумило его».

Николай Герасимович то ли забыл, что бывшего маршала потом расстреляли, то ли не стал упоминать об этом, чтобы не разрушать впечатления от нарисованного малопривлекательного портрета Кулика. Невинно убиенному читатель наверняка посочувствует. А ведь сам Кузнецов побывал в шкуре Григория Ивановича, дваж-. ды будучи разжалован и, как и Кулик, восстановленный в высшем воинском звании только посмертно (но посчастливилось ему умереть в собственной постели).

Положим, утверждение, что в Испании Кулик всем только мешал, вряд ли верно. Не стали бы генерала, от которого не было никакого толку, награждать орденом Ленина и отдавать под его начало всю артиллерию Красной Армии.

Между прочим, когда Кулик ругал флот, он был прав. В самый канун финской войны шеф НКВД Л.П. Берия направил Ворошилову письмо, где констатировал, что Балтийский флот к боевым действиям совершенно не готов, а на некоторых кораблях артиллеристы даже не умеют заряжать пушки. Лаврентий Павлович подчеркивал: «Артиллерийская подготовка флота находится не на должной высоте. Крейсер «Киров» ни одну из зачетных стрельб из главного калибра не выполнил. Новые миноносцы и лидеры зачетных стрельб не выполнили, а старые эсминцы, которые в предстоящей операции будут осуществлять десантные задачи, огневой подготовки в течение всей летней кампании не проходили и использовались только лишь как обеспечивающие корабли.

Новую материальную часть артиллерии личный состав, в том числе командиры боевых частей, знают плохо. Установленные на новых кораблях пушки К-34 76-мм и крупнокалиберные пулеметы ДК еще не опробованы.

На «Якобинце» при проверке знаний материальной части оказалось, что личный состав не может даже самостоятельно зарядить пушку К-21. На некоторых кораблях и береговых частях нет таблиц стрельб. Форт «Краснофлотский», на который возложены весьма ответственные задачи, таблицы сверхдальних стрельб для 12-дюймового калибра получил только лишь 16 ноября».

Конечно, войска Ленинградского округа были подготовлены к войне не лучше флота, но они хотя бы на завершающем этапе, пусть с большими потерями, но прорвали линию Маннергейма. Моряки же, несмотря на свое подавляющее превосходство, так и не смогли подавить береговые батареи финнов и нарушить судоходство в Финском заливе. Так что Кулику было за что ругать подчиненных Кузнецова. Сам же Григорий Иванович всю жизнь был убежден, что сыграл решающую роль в успехе финской кампании. Он говорил всем и каждому, что первым придумал сопровождать пехоту в наступлении артиллерийским огнем. В действительности этот прием был известен еще в Первую мировую войну, но он требовал хорошего взаимодействия пехоты и артиллерии и высокой выучки артиллеристов, чтобы не попасть по своим. Худо-бедно, но такое взаимодействие Кулик наладил. Во время повторного штурма линии Маннергейма в феврале 40-го пехоту сопровождал огневой вал. Артиллеристы научились также во время артподготовки делать несколько ложных переносов огня в глубину обороны, чтобы противник подумал, будто начинается атака, вышел из укрытий в окопы и попал бы под повторный губительный обстрел. Правда, финны быстро нашли противоядие. Они подпускали наступающих красноармейцев на дистанцию в 100 м и только тогда возвращались в окопы. Чтобы преодолеть по глубокому снегу эту последнюю в буквальном смысле огненную сотню метров требовалось 20 минут. Этого времени финским пехотинцам было вполне достаточно, а еще раз ударить по финским позициям советская артиллерия уже не могла, так как неминуемо задела бы своих.

Тем не менее линию Маннергейма Красная Армия все-таки прорвала. Решающую роль в прорыве сыграла артиллерия, которая смогла в конце концов стрельбой прямой наводкой разрушить многие финские доты. И в марте 40-го Григорий Иванович Кулик был удостоен звания Героя Советского Союза «за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с финской белогвардейщиной и проявленные при этом отвагу и геройство».

Совсем не симпатизирующий Кулику маршал артиллерии Н.Д. Яковлев, сменивший Григория Ивановича на посту начальника ГАУ 21 июня 41-го, в самый канун войны, признает, что советская артиллерия в целом к столкновению с Германией оказалась подготовлена неплохо: «Удалось не только разработать ряд совершенно новых образцов оружия, но и принять их в серийное производство. Советские Вооруженные Силы получили самозарядную винтовку Токарева, облегченный пулемет «максим» на треноге, 82-мм миномет, 45-мм противотанковую пушку, 122-мм гаубицу и 152-мм гаубицу-пушку образца 1937 года, 76-мм зенитную, 76-мм горную пушки, 120-мм миномет, 76-мм дивизионную и 152-мм пушки, 37-мм и 85-мм зенитные орудия образца 1939 года». И все эти успехи, получается, были достигнуты не благодаря, а вопреки Кулику, которого Николай Дмитриевич, как и Воронов, рисует одними только черными красками: «В вопросах оперативного искусства и боевого применения артиллерии он, мягко выражаясь, слабоват. Г.И. Кулик вел совещание с заметной нервозностью (занервничаешь тут, если совещание проходит в последние предвоенные часы, когда все больше признаков, что германские войска вот-вот вторгнутся на советскую территорию, а тебя к тому же снимают с поста начальника ГАУ! — Б.С.), но высказывался крайне самоуверенно, вероятно, надеясь, что авторитет его суждений обязан подкрепляться высоким служебным положением и званием маршала. Да, это был типичный случай не власти авторитета, а авторитета власти.

Слушая путаное выступление Г.И. Кулика, я с горечью вспоминал слышанное однажды, что он все же пользуется определенным доверием в правительстве, и прежде всего у И.В. Сталина, который почему-то считал Г.И. Кулика военачальником, способным даже на решение оперативных вопросов. И думалось: неужели никто из подчиненных бывшего начальника ГАУ не нашел в себе смелости раньше, чем это уже сделано, раскрыть глаза руководству на полную некомпетентность Г.И. Кулика на занимаемом им высоком посту? Но тут же утешил себя: а все-таки нашлись смелые люди! Справедливость-то восторжествовала!»

Под справедливостью Яковлев, несомненно, понимал смещение Кулика с поста начальника ГАУ (при этом он продолжал оставаться заместителем наркома обороны). А кого же, интересно, подразумевал под «смелыми людьми»? Вероятно, авторов доносов на маршала. Но об этом я расскажу чуть ниже. Пока же отмечу, что Воронов тоже упоминает, будто Григорий Иванович верил в свои выдающиеся оперативные способности:

«Совсем случайно мне стало известно, что заместитель народного комиссара обороны начальник ГАУ Г.И. Кулик и заместитель начальника Генерального штаба И.В. Смородинов разрабатывают проект ликвидации должности начальника артиллерии Красной Армии и его аппарата и передачи их функции в ГАУ. У меня не укладывались в голове эти неразумные предложения. Недавно только закончилась советско-финляндская война, которая подтвердила возросшую роль и значение артиллерии в современной войне. Вскоре меня официально предупредили, что вопрос уже решен высшими инстанциями. Я получил извещение прибыть на заседание в Кремль.

Я выступил против, но мой единственный «глас» оказался «вопиющим в пустыне». После этого выступил Г.И. Кулик и в своей витиеватой речи попросил учесть, что ему пора перейти работать на другое направление и поэтому нужно освободить его от работы в ГАУ. Куда он метил — этого он не сказал, но пояснил, что его перемещение соответствовало бы его высоким оперативным познаниям и опыту работы, что у него выработан большой оперативный «нюх». Кулик внес предложение назначить меня начальником нового ГАУ (которому переходила часть функций начальника артиллерии. — Б.С.).

Я попросил снять мою кандидатуру, так как не согласен с новой структурой, и предложил оставить на этой должности Г.И. Кулика: пусть на деле докажет полезность предлагаемых им новшеств.

Начальником ГАУ был утвержден Г.И. Кулик, я — его первым заместителем, Г.К. Савченко — вторым. В.Д. Грендаль — третьим».

Яковлев также критикует идею Кулика об упразднении поста начальника артиллерии: «Еще в середине 1940 года по настоянию заместителя наркома обороны Кулика должность начальника артиллерии ликвидировали и ввели в ГАУ, начальником которого и был Кулик, должность заместителя начальника ГАУ по боевой подготовке артиллерии. Но что это была за должность! При этом заместителе начальника ГАУ существовало лишь небольшое отделение боевой ПОДГОТОВКИ:

Начальник артиллерии РККА участвовал в согласовании всех тактико-технических требований на артиллерийское вооружение, разрабатывавшееся промышленностью по заказам ГАУ, и организовывал войсковые испытания опытных образцов артиллерийского вооружения. Таким образом, решающее слово о принятии на вооружение того или иного образца орудия принадлежало начальнику артиллерии. Если, конечно, не было иных мнений со стороны руководства Генерального штаба, народного комиссара обороны или в правительстве.

Что, например, мог предпринять теперь по должности заместителя начальника ГАУ Н.Н. Воронов? Ничтожно мало! Его требования к принимаемому к разработке артиллерийскому вооружению начальник ГАУ мог и не утвердить. Все замыкалось на ГАУ, в котором он был всего лишь заместителем начальника». Характерно, что, если верить Воронову, предпринятая реформа не была направлена на умаление его роли. Ведь Кулик именно Николаю Николаевичу предложил возглавить реорганизованное ГАУ. Не исключено, что планировавшееся перемещение маршала на другую должность было связано с готовившимся как раз в середине 40-го года вторжением Красной Армии в Западную Европу в тот момент, когда вермахт увязнет в наступлении на «линию Мажино». Возможно, Сталин, учитывая опыт Кулика в Финляндии, рассчитывал назначить Григория Ивановича командующим или координатором действий одного из фронтов. Однако быстрый крах французского сопротивления заставил отказаться от броска на Запад. Может быть, потому, что советско-германская война была отложена, Кулик и остался пока во главе ГАУ? Зато когда в 41-м году, еще не зная о «Барбароссе», Сталин решил в июле вторгнуться в Германию и Польшу, он снова собрался направить верного Григория Ивановича на фронт. Яковлев, занимавший должность начальника артиллерии Киевского Особого военного округа, вспоминал, что 16-го июня ему объявили о назначении начальником ГАУ. Значит, решение о перемещении Кулика было принято несколькими днями раньше. Вероятно, вскоре после того, как Политбюро 4 июня 1941 года постановило создать к 1 июля в составе Красной Армии польскую дивизию. Точно так же осенью 39-го за месяц до советского вторжения в Финляндию в Красной Армии появился Финский Народный корпус. А в первые же часы войны Григорий Иванович направился на Западный фронт к находившимся в Белостокском выступе и нацеленным на Варшаву 3-й и 10-й армиям.

Мне кажется, что скорее всего снятие Кулика с руководства Главным Артиллерийским управлением не означало недоверия к нему со стороны Сталина. Да и за что было ругать Григория Ивановича? Ведь артиллерия к войне оказалась подготовлена получше, чем, например, авиация или танковые войска. Об этом писал не один лишь Яковлев. Вот, например, в книге маршала артиллерии К.П. Казакова «Всегда с пехотой, всегда с танками», представляющей собой очерк действий советской артиллерии в 1941–1945 годах, читаем, что накануне войны «артиллерия Красной Армии представляла мощный по вооружению и вполне современный по организации и боевой подготовке род войск, способный успешно решать боевые задачи в современной войне».

А генерал-полковник артиллерии Н.М. Хлебников в своих мемуарах приводит сравнительную характеристику вооружения советской и немецкой артиллерии в 41-м: «За годы Советской власти артиллерия наша сделала резкий скачок вперед и, насколько мне было известно, к 1941 году обогнала по решающим показателям артиллерию самых крупных иностранных армий, в том числе и немецко-фашистскую.

В противотанковой артиллерии мы имели 45-мм пушку с большой начальной скоростью, пробивной способностью и вдвое более мощным снарядом, чем 37-мм немецкая пушка (пробивная способность на 500 метров по броне соответственно 40 и 26 мм).

В полковой артиллерии наша 76-мм пушка образца 1927 года также была почти вдвое мощнее 75-мм немецкой пушки. Дивизионная немецкая артиллерия была вооружена 75-мм пушками 1918 и 1922 годов, которые значительно уступали нашей 76-мм пушке УСВ 1939 года по всем статьям (дальнобойность соответственно 4,5 и 8,5 км). Немецкая 105-мм гаубица в полтора раза уступала по мощности нашей 122-мм дивизионной гаубице М-30. Наша 152-мм гаубица М-10 по баллистическим данным примерно равнялась немецкой 150-мм гаубице, но была легче на 1,5 тонны, а следовательно — гораздо подвижнее и маневреннее.

В корпусной артиллерии мы имели отличный «дуплекс» (так артиллеристы называют два орудийных ствола разных калибров, которые можно установить на одном и том же лафете. — Б.С.), т. е. 122-мм пушку А-19и 155-мм гаубицу-пушку с дальностью стрельбы соответственно 20 и 17 километров. Этот «дуплекс» не имел себе равных ни в одной иностранной армии.

В артиллерии большой и особой мощности наши 152-мм пушки БР-2 и 210-мм БР-17 не уступали немецким, а 203-мм гаубица Б-4 и 305-мм гаубица БР-18 превосходили немецкие орудия соответствующих калибров».

Но, может быть, советские генералы и маршалы из патриотических побуждений преувеличивали достоинства собственной артиллерии? Интересно, а какие отзывы имеются с немецкой стороны? Немецкий генерал-танкист Ф.В. фон Меллентин в своей книге «Танковые сражения 1939–1945 гг.» не пожалел критических стрел в адрес Красной Армии, ругал за плохую тактическую подготовку и действия по шаблону и пехоту, и танковые соединения, и авиацию. Только об артиллерии отозвался очень уважительно: «Несмотря на известные недостатки, русская артиллерия является очень грозным родом войск и целиком заслуживает той высокой оценки, какую ей дал Сталин. Во время войны Красная Армия применяла больше тяжелых орудий, чем армия любой другой воюющей страны».

Недостатки были связаны прежде всего с недостаточным взаимодействием артиллерии с пехотой и танками, плохой разведкой целей и не очень совершенным управлением огнем. Однако все это относилось скорее к сфере боевой подготовки, за которую отвечал главным образом Воронов, а не Кулик.

Нет, не из-за сбоев в работе ГАУ подкрадывалась к маршалу беда. Она пришла совсем с другой стороны и была связана не со служебной деятельностью Григория Ивановича, а с его личной жизнью, о которой пришла пора рассказать.

В первый раз Григорий Иванович женился в 1921 году. Его женой стала Лидия Яковлевна Пауль, дочь зажиточного немца-колониста, предки которого поселились на Дону еще при Екатерине II. С ней Кулик познакомился в Ростове-на-Дону. Позднее тестя будущего маршала записали в кулаки. В начале 20-х Григорию Ивановичу удалось, пользуясь своим высоким положением, отстоять хозяйство Паулей от конфискации. Однако, когда началась политика «окончательной ликвидации кулачества как класса», Кулику припомнили «контрреволюционную связь с мироедом» и в декабре 1929 года вкатили выговор по партийной линии. Григорий Иванович сообразил, что социальное и этническое происхождение жены становится непреодолимым препятствием в восхождении по ступенькам военной иерархии, и с Лидией Яковлевной развелся. Тем более что его сердце уже принадлежало другой. На курорте Кулик познакомился с Кирой Ивановной Си-монич. Дочь маршала от первого брака Валентина Григорьевна Кулик-Осипенко в беседе с писателем Владимиром Карповым вспоминала: «Из-за того что у Кулика жена была немкой, он имел неприятности по службе. Может быть, это было одной из причин, почему папа с ней развелся. Но главной причиной была неожиданная любовь отца к Кире Ивановне. Она действительно была очень красивая. Такая женщина — никто не мог пройти мимо, не обратив внимания! Отец познакомился с ней, кажется, на курорте. И вот в 1930 году разгорелась такая любовь, что оба оставили свои семьи (на суде в 1950 году Кулик утверждал, что «в 1932 году я женился на дочери графа — Симонич, с которой я прожил 10 лет»; вероятно; жить с Кирой Ивановной Григорий Иванович, как о том свидетельствует дочь, действительно начал в 30-м году, и они оставались вместе 10 лет — до трагической разлуки в мае 40-го, а в 32-м году они только оформили свои отношения законным браком. — Б. С.). У Киры Ивановны тоже был муж и сын Миша. Она все бросила и пришла к отцу. Я с мамой была в санатории. Вернулись в Москву, а в квартире новая жена у папы! Мне было всего восемь лет, но я поняла, какая произошла для нас с мамой трагедия. Самое ужасное то, что мы были вынуждены жить в одной квартире. Разъехаться некуда. Я с мамой в одной комнате, отец с Кирой в другой, и одна общая столовая. Обстановка напряженная, наэлектризованная Сами понимаете — две жены в одной квартире! Но мама моя типичная, сдержанная немецкая жена — кухе, кирхе, киндер (кухня, церковь, дети). Ходила с поджатыми губами, молчала. А Кира Ивановна — победительница, да к тому же счастливая, держала себя независимо. Мама, чтобы поменьше быть дома, устроилась на работу делопроизводительницей, у нее не было образования. Мне ее было очень жалко. Но я ребенок, мне проще, много подружек приходило, они жили в нашем доме — дочка Гамарника, дочка Уборевича (дети дружили с Валей, несмотря на то, что их отцы относились к Кулику более чем прохладно, презрительно называя героя Царицына «фейерверком». — Б. С.) Позднее отец добился через Ворошилова, чтобы нам с мамой дали две небольшие комнаты в общей квартире, недалеко от станции метро Бауманская. В старой квартире остались отец с Кирой Ивановной. В 1932 году у них появилась дочка, тоже Кирой назвали. В 1938 году, когда случилась беда с Гамарником — он застрелился, и его объявили врагом народа (беда-то, как мы помним, случилась годом раньше — в 37-м. — Б. С.), — отец прибавил квартиру Гамарника к той, в которой мы жили раньше, они были смежные, номер 13 и 14, на одной лестничной площадке. Причем отец оставил объединенной квартире номер 14, а 13, как несчастливый, снял (но судьбу перехитрить Григорию Ивановичу не удалось, и кончил он так же скверно, как Гамарник с Тухачевским. — Б. С.).

Отношения моей мамы с отцом не оборвались совсем. Он о нас заботился, помогал. В 1938 году достал маме путевку в санаторий. А за мной приехала Кира Ивановна и забрала к себе: «Папа сказал, будешь у нас жить». — «А как школа — в сентябре начало учебы?» — «У нас рядом есть школа — туда перейдешь». Ну, слово папы — закон. А когда мама вернулась с курорта, решили меня из школы в школу не переводить, осталась жить у отца до окончания учебного года. К маме ездила в выходные дни, очень тосковала по ней. Однажды она мне говорит: «Доченька, я встретила хорошего человека, он сделал мне предложение, как ты на это смотришь?» — «А кто он?» — «Полковник, познакомились в санатории. Встречаемся и здесь, в Москве». — «Ну что ж, мамочка, я взрослею, когда-то тоже выйду замуж. Зачем тебе жить в одиночестве? Соглашайся. А я буду жить с папой». — «Почему не со мной?» — «Хлеб отцовский все же будет слаще хлеба отчима». Жестоко, наверное, получилось, но я желала ей добра, не хотела мешать.

И вот последние три года учебы в школе, с восьмого по десятый класс, я жила с отцом и Кирой Ивановной. У нас сложились прекрасные отношения с Кирой, она была веселой, общительной женщиной, летом на даче полно гостей. Отцу дали дачу в Крюкове, раньше здесь жил Куйбышев, теперь во флигеле жили две его жены — первая и вторая, они растили сына Володю.

Кира была не просто красивая, а очень красивая. И еще в ней была та самая изюминка, которая даже некрасивую женщину делает привлекательной. Вот такое в ней неотразимое сочетание получалось: красота и обаяние. Глаза у нее с каким-то зеленоватым, даже не цветом, а светом. Какой-то бесовский в них огонек. Хорошая фигура, красивые стройные ноги. Холеные руки. Нрав веселый. Умна, хитра — не простушка. Да и воля была твердая, мужа-маршала держала в руках крепко! Мужчин как магнитом притягивала: артисты, писатели, музыканты и другие знаменитости вокруг нее постоянно кружили. Ей это нравилось. Любила быть в центре внимания. А какой красивой женщине это не нравится?»

Неудивительно, что Кулик попал под чары Киры. Вообще же в истории со своими двумя первыми женами Григорий Иванович выглядит вполне достойно. Хоть и разлюбил Лидию Яковлевну, но продолжал заботиться о ней и дочери, не боялся, что обвинят в связи с «кулацкой дочкой». А когда у бывшей супруги наметился новый роман, Григорий Иванович с готовностью взял к себе дочь Валю, которой Кира Ивановна на время стала второй матерью.

Но вот беда, анкета у Киры Симонич была ничуть не лучше, чем у Лидии Пауль. Мало того что отец — граф из обрусевших сербов, дослужившийся до генеральского чина. Так еще этого самого графа-генерала в 1919 году вывела в расход ЧК. Официально — «за контрреволюционную деятельность». Фактически — за «нехорошую должность»: бедняга перед революцией был начальником контрразведки военно-морской базы в Гельсингфорсе. Оба брата Киры также были арестованы и направлены в лагеря. Саму ее с первым мужем, крупным нэпманом Ефимом Абрамовичем Шапиро, и с матерью, Марией Романовной, купеческой дочкой, в 1928 году сослали в Сибирь. Там Кира родила сына Мишу. Летом 29-го их всех из ссылки вернули. Мария Романовна уехала в Италию к одной из дочерей, эмигрировавшей ранее, да так в Италии и осталась. Кира же отправилась поправить здоровье к Черному морю, где и встретилась с Куликом. Первый муж без возражений дал ей развод и в дальнейшем остался с Кирой в хороших отношениях. А ведь Ефима Абрамовича чекисты подозревали в связях с иностранными разведками. Впрочем, кого они только в таких связях не подозревали!

Нет, думаю, не из-за карьерных соображений Кулик развелся с Пауль и женился на Симонич, а только из-за любви. Согласись, читатель, что отец-граф, да еще расстрелянный чекистами, это по меркам того времени еще хуже, чем отец-кулак. А ведь к этому надо добавить репрессированных братьев Киры и ее первого мужа и, о ужас, родственники за границей. Словом, весь джентльменский набор. Но до поры до времени это лыко Григорию Ивановичу в строку не ставили.

В ноябре 39-го Кулик праздновал на даче свой день рождения. Этот вечер хорошо запомнился его дочери Вале. Она рассказывала Владимиру Васильевичу Карпову: «Были здесь давние друзья отца — Ворошилов, Тимошенко, Буденный, Городовиков, писатель Алексей Толстой, тенор Козловский, композитор Покрасс, первые Герои Советского Союза Ляпидевский, Слепнев с женой балериной и другие знаменитости. И вот, когда мы собирались сесть за стол, раздался звонок телефона. Папа взял трубку и, как только услышал голос говорившего, сразу зажал трубку и как-то сдавленно крикнул, ни к кому не обращаясь: «Тихо, Сталин!»

Все мгновенно замолчали, напряглись в ожидании. А Кулик между тем отвечал: «Что делаю? Да вот собираюсь день рождения отмечать. Друзья приехали».

Сталин сказал: «Подождите меня, я сейчас приеду». Это было так неожиданно и необычно, что все просто онемели, получилась немая сцена, как в «Ревизоре» Гоголя. А потом заговорили все разом, негромко, приглушенно, с беспокойством. Смысл всех разговоров был один: «Что это значит?»

В общем, пока мы гадали, что это значит, вдруг примчались многочисленные легковые машины и небольшие автобусы. Из них выскакивали люди в штатском и мгновенно рассыпались за кусты, деревья, ограды. Через несколько минут никого не было видно, но мы-то знали — все вокруг забито охраной.

Вскоре приехал «сам» в сопровождении личной охраны и ее начальника всесильного Власика. Охранники внесли ящик марочного вина. Сталин подарил папе книгу Золя «Разгром» (словно предчувствовал события первых месяцев Великой Отечественной. — Б. С.) с надписью, сделанной прямо на обложке: «Другу моему давнишнему. И. Сталин». Затем Сталин обошел всех, поздоровался с каждым за руку. Все стояли вдоль стен и ждали, когда он подойдет. Меня поразило, что он небольшого роста и не такой величественный, как на портретах и в нашем воображении. У него плохая блеклая кожа лица с редкими ямками от болезни оспой.

Сели за стол. Произносили тосты за здоровье отца, за артиллерию. Сталин пил только то вино, которое привезла и наливала ему охрана.

Через некоторое время хмель снял напряжение, стали говорить громко, шутили. Козловский пел песни под аккомпанемент Покрасса. Я не заметила, чтобы Сталин оказывал какие-то особые знаки внимания Кире Ивановне. Да и она вела себя, как обычно, непринужденно, весело шутила с мужчинами. Отец сидел рядом со Сталиным, но опасался предлагать ему какие-то закуски или выпивку, зная подозрительность Сталина. Иосиф Виссарионович уделил несколько минут и мне. Когда все стали танцевать, а я стояла в сторонке, он сказал: «Ну что же вы не приглашаете такую молодую красивую девушку, приглашайте ее, она скучает!»

Тут рассказ Валентины Григорьевны прервал ее муж-летчик Александр Степанович Осипенко: «Сталин вообще ее запомнил. Он едва не лишил меня невесты, все советовал своему сыну Василию — не прозевай, смотри какая у Кулика дочка красавица!..»

Владимир Васильевич-, основываясь на ходивших в писательской среде туманных слухах, полагал, что Сталин воспылал страстью к Кире Ивановне, а когда она отвергла домогательства вождя, последовала трагическая развязка. Поэтому Карпов старался узнать мельчайшие подробности неожиданного визита Сталина на дачу к Кулику. Писателю удалось разговорить на эту тему Ивана Семеновича Козловского. И вот что рассказал великий тенор о том памятном вечере: «Была сырая погода, а к ночи подморозило и образовался гололед. Машины скользили на подъеме. Дача Кулика была на взгорке. Машину, в которой ехал Сталин, занесло на скользком подъеме, и она свалилась в кювет. Представляю, как он испугался! Наверное, думал, что на него покушение. Он вообще был очень осторожным и подозрительным. Он сам ничего не сказал об этом случае. Мы услышали от начальника его личной охраны. Ну, сели за стол, поздравили хозяина, выпили, закусили, еще выпили. Сталин произнес очень странный тост. Мы даже не поняли, почему он его сказал: «Давайте выпьем за демократическую Финляндию».

Все выпили. А 30 ноября, буквально через несколько дней после нашего застолья, советские войска начали боевые действия против Финляндии. И тогда я понял: даже в гостях голова Сталина была занята надвигающейся войной, которую он решил начать для того, чтобы сделать Финляндию «демократической».

Я сидел за пианино в соседней со столовой комнате и напевал Сталину шутливые песенки, что-то вроде «Ах, милашка, скинь рубашку». Мы все к тому времени изрядно выпили, и я мог себе позволить такие шутки. Вдруг вошла в эту комнату Кира Ивановна и прямо к Сталину, и начинает с ним так говорить, как будто они давние знакомые. Они даже отошли от пианино. Я краем уха слышал, что Кира говорила о своем брате Сергее, бывшем офицере белой армии. Он в то время находился где-то в лагерях. Кира очень настойчиво просила Сталина помочь спасти ее брата. Я понял, что лишний при этом разговоре, и потихоньку ушел из комнаты, оставив их наедине».

Карпов считает, что свидетельства Козловского и дочери Кулика доказывают, будто между Сталиным и Кирой существовали какие-то особые отношения. Козловский высказал предположение, что последующее исчезновение жены маршала может быть связано с тем, что «на нее что-то наговорил режиссер Большого театра Мордвинов. Его незадолго перед этим посадили, и он уже оттуда не вернулся. А он ухаживал за Кирой Ивановной, они были близкими друзьями — незадолго до ареста они где-то в озере или в пруду купались, их видели там». Владимир Васильевич сразу построил несложную схему: Берия донес Сталину об интимных отношениях между режиссером Борисом Аркадьевичем Мордвиновым и женой Кулика, после чего «могло случиться так, что ревность диктатора взыграла до того, что он не остановился перед тем, чтобы наказать обоих. А наказание у этого жестокого человека было одно — смерть».

Тут, правда, получается одна неувязка. Наказал-то Сталин обоих очень по-разному. Мордвинова арестовали, хоть и без особой огласки, но так, что об этом знали и родные, и коллеги-артисты, тот же Козловский. И в лагере он прожил целых тринадцать лет — до 1953 года. Симонич же просто исчезла, да так, что несколько десятилетий никто не знал о ее судьбе.

Валентина Григорьевна рассказывала Карпову о последнем приеме в Кремле, на котором ей пришлось побывать: «Последний прием в Кремле, на котором была Кира Ивановна, состоялся 5 мая 1940 года, кажется, в честь Дня печати. Меня Сталин не забыл после посещения нашей дачи в день рождения отца. И я была приглашена. Это был первый (и последний. — Б.С.) кремлевский прием, на котором довелось мне присутствовать. Все там было шикарно. Огромные стерляди на блюдах. Марочные вина, коньяки, водки. Приготовленные искуснейшими кулинарами закуски. Много света. Зал переполнен людьми, один другого знаменитее! Я была на седьмом небе. Ни ко мне, ни к Кире Ивановне Сталин не проявил никакого внимания, даже не подошел. Сидел на своем обычном месте в окружении членов Политбюро. Скользнул раз-другой взором в нашу сторону, ну, может быть, на секунду задержался, не дольше. А может быть, мне это показалось, а он смотрел так же, как и на всех. Не знаю. Не могу утверждать. Только это был последний прием в жизни Киры Ивановны. Через два дня она исчезла».

Сам Кулик на суде в августе 1950 года об исчезновении супруги сообщил следующее: «Однажды меня вызвал Сталин и сказал, что имеются сведения о том, что моя жена связана с итальянцами, и предложил мне с ней разойтись. После этого я с Симонич был на первомайском параде, а 5 мая (1940 года. — Б.С.) в 11 часов дня она исчезла. Я предполагал, что ее арестовали, но когда я зашел к Берии, он мне сказал, что нет. После этого я сразу заявил в ЦК».

Очевидно, Валентина Григорьевна Кулик-Осипенко за давностью лет датой приема в Кремле по ошибке назвала дату исчезновения Киры Ивановны. Интересно, что Григорий Иванович сразу же догадался, что имел место так называемый «негласный арест», применявшийся НКВД и НКГБ в отношении лиц, факт задержания которых органы предпочитали не обнародовать, чтобы не вспугнуть возможных сообщников или не скомпрометировать раньше времени связанных с арестованными лиц, занимающих видное общественное положение. О том, что же в действительности случилось с Кирой Ивановной Симонич, стало известно только в 1953 году во время следствия и процесса по сфабрикованному делу «о заговоре Берии» (об этом деле я подробно расскажу в очерке, посвященном Лаврентию Павловичу). Летом 53-го один из подчиненных Берии бывший князь О.Ш. Церетели, входивший в предназначенную для выполнения наиболее деликатных заданий особую группу при наркоме внутренних дел, сообщил следователям: «Вместе с Влодзимирским и Гульстом я участвовал в тайном изъятии жены Маршала Советского Союза Кулика. Выполнялось это по указанию Берии. Для чего была изъята эта женщина и что с ней случилось потом — мне неизвестно (на последующих допросах Церетели чудесным образом вспомнил, что же именно случилось с Кирой Симонич. — Б. С.). Летом или в начале осени 1940 года меня вызвал Берия и объявил, что я вхожу в состав группы из четырех человек, которым поручается произвести секретный арест жены маршала гражданки Кулик.

Согласно намеченному плану задержание гражданки Кулик должно было произойти на улице, без огласки. Для этого были выделены две легковые машины, в них дежурила вся группа. Засада была устроена недалеко от дома, где находилась квартира маршала Кулика. На второй или третий день, когда гражданка Кулик вышла из дома одна и пошла по пустынному переулку, она была нами задержана и доставлена во двор здания НКВД СССР. Всей этой операцией руководил Меркулов, он приезжал, проверял засаду».

В свою очередь, бывший заместитель начальника 1-го отдела по охране НКВД Вениамин Наумович Гульст, которому, в отличие от Церетели, посчастливилось проходить свидетелем, а не обвиняемым, на допросе показал: «В 1940 году меня вызвал к себе Берия. Когда я явился к нему, он задал мне вопрос: знаю ли я жену Кулика? На мой утвердительный ответ Берия заявил: «Кишки выну, кожу сдеру, язык отрежу, если кому-то скажешь то, о чем услышишь!» Затем Берия сказал: «Надо украсть жену Кулика, в помощь даю Церетели и Влодзимирского, но надо украсть так, чтобы она была одна».

В районе улицы Воровского в течение двух недель мы держали засаду, но жена Кулика одна не выходила. Каждую ночь к нам приезжал Меркулов проверять пост, он поторапливал нас и ругал, почему мы медлим. Но однажды она вышла одна, мы увезли ее за город в какой-то особняк. Слышал, что Кулик объявлял розыск своей жены, но найти ее не мог…»

Четверо подготовленных чекистов без труда справились с беззащитной женщиной, совершенно не ожидавшей ареста. Но тогда, в мае 40-го, они совсем не думали, что тринадцать лет спустя придется держать ответ за похищение и убийство «жены маршала гражданки Кулик».

26 августа 1953 года недавно назначенный Генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко допрашивал Берию об обстоятельствах похищения жены Кулика.

— Церетели Шалву Отаровича вы знаете? — вкрадчиво осведомился прокурор.

— Церетели знаю примерно с конца 1922 года по совместной работе в Грузии, — осторожно ответил Лаврентий Павлович, не зная еще, откуда ждать подвоха. — Знаю его с положительной стороны, как человека храброго (большая храбрость нужна, конечно, чтобы похитить беззащитную женщину. — Б.С.). Использовался он по борьбе с бандитизмом.

Руденко решил взять быка за рога:

— Для какой цели вы намерены были привлечь Церетели в 1941 году, незадолго до Великой Отечественной войны?

Берия понял, что следствие знает если не все, то очень многое, и начал рассказывать:

Не помню, в 1940 или в 1941 году Церетели намечался мною на работу в спецгруппу для осуществления специальных заданий, т. е. избиения, тайного изъятия лиц, подозрительных по своим связям и действиям. Так, например, имелось в виду применить такую меру, как уничтожение Литвинова, Капицы. В отношении режиссера Каплера намечалось крепко избить его.

Лаврентий Павлович надеялся ограничиться случаями, когда «мокрухи» не было. Убивать вышедшего из доверия бывшего наркома иностранных дел М.М. Литвинова и отказавшегося работать над атомным проектом академика П.Л. Капицу Сталин раздумал, а киносценариста А. Каплера, имевшего несчастье влюбить в себя дочь вождя Светлану Аллилуеву, только сильно поколотили и отправили в лагерь. Но Руденко интересовали более серьезные дела с трагическим исходом. И он спросил в лоб:

— Тайное похищение и убийство Кулик-Симонич было совершено по вашему личному указанию?

— Так, — упавшим голосом отозвался Берия, понимая, что пули от бывших соратников по Политбюро ему не избежать. — Я не могу вспомнить, кому я дал распоряжение о тайном изъятии и уничтожении Кулик-Симонич, но мне помнится, что ее допрашивали. Было ли решение Особого совещания по ее делу, я не помню. Не помню также, обращался ли Кулик ко мне с заявлением о том, что исчезла его жена. Не помню, объявлялся ли всесоюзный розыск Кулик-Симонич.

На судебном же процессе, проходившем с 18 по 23 декабря 1953 года, Берия, или человек, похожий на Берию (познакомившись с заключительным очерком книги, читатели поймут, почему я так говорю), дал гораздо более подробные показания по делу Киры Симонич и, о чудо, вспомнил имена исполнителей: «Я получил небольшую сводку о Кулик. Вернее, я попросил, чтобы мне дали о ней сводку. Получив сводку, показал ее. Мне было приказано изъять Кулик-Симонич и так, чтобы никто об этом не знал. Получив такие указания, я вызвал Меркулова и Влодзимирского и поручил произвести операцию».

Также и в ответе бывшего начальника следственной части по особо важным делам Льва Емельяновича Влодзимирского на вопрос председателя Специального Судебного Присутствия маршала И.С. Конева, принимал ли он участие в пытках, похищениях и убийствах советских людей, мы находим новые подробности истории исчезновения Симонич: «В 1939 году, в июне или в июле, меня вызвали в кабинет Берии. Там находился Меркулов и еще кто-то. Берия дал указание Меркулову создать опергруппу из 3–4 человек под руководством Гульста и произвести секретный арест жены Кулика. Я был участником этой группы. Меркулов разработал план, как устроить засаду, и предложил жену Кулика снять секретно. Ордера на арест жены Кулика не было».

Тут Иван Степанович позволил себе риторическую сентенцию: «Значит, вы тайно похитили человека ни в чем не виновного, т. е. без всяких оснований?»

— Была ли она виновата или нет, не знаю, — честно признался Лев Емельянович. — Я считал, что ее снимают незаметно, так как не хотят компрометировать ее мужа.

— Вы похитили жену Кулика, а что вы с ней сделали? — поинтересовался Конев, хотя сам уже отлично знал, как именно поступили с несчастной Кирой Ивановной.

— Мы привезли ее в здание НКГБ и сдали. Я больше ничего не делал. Через полтора месяца меня вызвал Кобулов, приказал выехать в Сухановскую тюрьму, получить там жену Кулика и передать ее Блохину. Я понял, что если жена Кулика передается коменданту Блохину (тому самому, что расстреливал Тухачевского, Якира и их товарищей. — Б.С.), то значит для исполнения приговора, т. е. расстрела. Я только теперь узнал, что ее допрашивали Берия и Меркулов».

Последние штрихи дорисовал бывший нарком госбезопасности В.Н. Меркулов, заявивший на суде: «Получив указания Берии, я ознакомился с материалами на Симонич-Кулик, но материалы были незначительные. Я доложил об этом Берии. Он волновался, очень спешил и сказал мне, что нужно быстрее изъять Симонич-Кулик. По указанию Берии мною был разработан плац ареста Симонич-Кулик, устроена засада, я выезжал проверять, как идет выполнение операции, на место. Кулик-Симонич я допрашивал вместе с Берией, правильнее сказать — допрашивал ее Берия, а я вел запись протокола. Никаких показаний о своей шпионской работе она нам не дала и была нами завербована в качестве агента».

На прямой же вопрос члена Специального Присутствия Михайлова: «За что же была убита Кулик-Симония?» — Всеволод Николаевич испуганно выкрикнул: «Я ее не убивал. Берия сказал мне, что о ее расстреле есть указание свыше. У меня не было никаких сомнений в том, что такое указание действительно было получено».

Заместитель же Меркулова Богдан Захарович Кобулов 26 сентября 1953 года сообщил следствию о том, как было принято решение о похищении и убийстве Киры Ивановны: «Примерно в 1939 году Берия, сославшись на имеющееся указание «инстанции», распорядился произвести секретный арест гражданки Симонич-Кулик и содержать ее под стражей в загородной Сухановской тюрьме. Примерно через месяц или полтора после негласного ареста жены маршала меня вызвал Берия и сказал, что имеется указание «инстанции» о ликвидации Симонич-Кулик. Но сделать это нужно таким образом, чтобы, кроме Влодзимирского, об этом никто не знал. Тут же Берия вызвал Влодзимирского и проинструктировал его, как надо это сделать: «Поедете с Мироновым в Сухановку и возьмете там женщину, которую надо привезти сюда, во внутреннюю тюрьму, и здесь ликвидировать. Для того, чтобы она при транспортировке не крикнула и чтобы никто из надзирателей не услышал ее крика, скажите ей, что вы везете ее для освобождения. Да и вообще лучше, если никто лица ее не увидит, обмотайте ей голову платком.

Тут же Берия позвонил начальнику Сухановской тюрьмы, что приедет за «той самой» арестованной Влод-зимирский, и вы ее ему отдайте. В ожидании приведения в исполнение его распоряжения о расстреле Симонич-Кулик Берия очень нервничал, считая, что дело затягивается, и поручил мне проверить причину задержки. Однако когда я прибыл, Влодзимирский и Блохин мне доложили, что задание выполнено».

Влодзимирский на следствии вспомнил, как вместе с Мироновым привез Симонич в здание НКВД в Вар-санофьевском переулке (здесь располагалась также знаменитая лаборатория ядов, которые испытывали на заключенных): «Нас там встретил во дворе комендант Блохин, который вместе с Мироновым отвел ее во внутреннее помещение нижнего этажа здания. Я с ними прошел в первое помещение и остался там, а Блохин с Мироновым провели гражданку Кулик в другое помещение, где ее и расстреляли. Через несколько минут мы вышли уже во двор с Мироновым и Блохиным. К нам подошли прокурор Бочков и заместитель наркома внутренних дел СССР Кобулов. Я хорошо помню, как Блохин при мне доложил им, что приговор приведен в исполнение. Бочков тогда выругал Блохина, сделав ему строгое замечание, что он привел приговор в исполнение, не дождавшись его и Кобулова». В отличие от Блохина и Миронова, Льву Емельяновичу самому убивать людей не приходилось. Не мог он смотреть, как человеку стреляют в упор в затылок. Вот и остался ждать, когда комендант вернется доложить, что «объект» ликвидирован. Прокурор же Бочков усмотрел единственное нарушение социалистической законности в том, что невинного человека расстреляли, не дождавшись его, прокурора, прибытия.

Вместе с Влодзимирским Киру Ивановну к месту казни сопровождал Церетели. Чтобы не допустить малейшей утечки информации, Берия привлек к ликвидации Симонич только тех людей, которые ранее участвовали в ее похищении. На допросе Шалва Отарович показал: «Через месяц или полтора после задержания гражданки Кулик мне поручили с начальником внутренней тюрьмы Мироновым съездить в Сухановскую тюрьму, взять одну арестованную (фамилия не называлась), которую нам там выдадут. Привезти ее в здание НКВД и передать коменданту Блохину. Когда мы приехали в Сухановскую тюрьму, то нам выдали арестованную, в которой я опознал жену Кулика.

Гражданку Кулик мы с Мироновым доставили в здание НКВД, что в Варсанофьевском переулке. Нас там встретил комендант Блохин, который вместе с Мироновым отвел ее во внутреннее помещение нижнего этажа здания. Где ее и расстреляли».

Бывшего коменданта НКВД Василия Михайловича Блохина, проходившего свидетелем, следователи расспрашивали о последних минутах жизни жены Кулика. Он охотно сообщил: «Симонич-Кулик я не знаю по фамилии. Такой никогда не слышал. Могу вместе с тем рассказать следующее. Меня вызвал заместитель наркома Кобулов (тут память подвела Блохина: в 1940 году Кобулов был начальником одного из главных управлений НКВД, но не заместителем наркома. — Б.С.) и сказал, что начальник следственной части Влодзимир-ский привезет ко мне женщину, которую надо расстрелять. При этом Кобулов запретил мне спрашивать эту женщину о чем-либо, а сразу же после доставки ее расстрелять. В тот же день Влодзимирский вместе с начальником внутренней тюрьмы Мироновым привел ко мне женщину и сказал, что это ее надо расстрелять. Я выполнил указание Кобулова и ее расстрелял. Кто была эта женщина, я не знаю. Никаких документов на эту женщину ни Кобулов, ни Влодзимирский не представили, и точно так же и я о произведенном расстреле никаких документов не составлял. Насколько я помню, кроме Влодзимирского и Миронова, при этом расстреле никто не присутствовал».

Таким образом, Киру Ивановну Симонич-Кулик тайно арестовали и еще более тайно расстреляли, позаботившись, чтобы ни одной бумаги с ее фамилией не осталось в архивах НКВД, кроме фальшивого, ведшегося для отвода глаз дела о всесоюзном розыске без вести пропавшей жены маршала. Самого Григория Ивановича в 50-м выводили в расход с куда меньшими предосторожностями. Какая же страшная тайна была связана с женой маршала?

А досье на Киру Ивановну на Лубянке существовало, но после ее Смерти было уничтожено. Бывший начальник секретариата Берии Степан Соломонович Момулов (ему посчастливилось избежать расстрела) на следствии в 53-м показал: «За женой Кулика было установлено наблюдение с применением оперативной техники (т. е. подслушивающих устройств. — Б. С). Она встречалась с режиссером Мордвиновым, который позднее был арестован. Жена Кулика бесследно исчезла. Были приняты меры к ее розыску, но безрезультатно. Кулик подозревал органы НКВД в какой-то заинтересованности в исчезновении его жены (вряд ли Григорий Иванович был настолько наивен, чтобы не понимать: без санкции Сталина органы бы Киру Ивановну и пальцем не тронули. — Б.С.) и высказывал эти свои подозрения. Были докладные записки в ЦК партии на имя Сталина об исчезновении жены Кулика и принятых мерах по ее розыску. Подписывал эти записки Берия».

На вопрос же: «Были ли в материалах какие-либо данные о связях Кулика, его исчезнувшей жены и Мордвинова с заграницей?» — Степан Соломонович честно ответил: «Нет, таких данных в материалах не было. Разговор шел только о бытовых вопросах их жизни». Кобулов тоже подтвердил: «Никаких конкретных данных о ее шпионской работе не было».

По условиям игры, принятой обеими сторонами, ни в ходе следствия, ни на суде имя Сталина не называлось. Вместо него фигурировали эвфемизмы: «указания свыше» и «инстанция». Ясно, что Меркулову и Берии никто, кроме Сталина, приказов отдавать не мог. И только по распоряжению Иосифа Виссарионовича могли они похитить, а потом расстрелять жену Кулика. Зачем же Сталину понадобилось убивать жену «давнишнего друга»? Владимир Васильевич Карпов убежден: раз чары Киры Симонич были неотразимы, под них не мог не попасть и вождь, встречавшийся с ней на кремлевских приемах и банкетах. А там — либо ревность, либо гнев отвергнутого кавалера. Честно говоря, мне эта версия не кажется убедительной. Почему бы в этом случае не избрать мерой наказания строптивицы заключение в лагерь, чтобы посидела и одумалась? Почему непременно надо действовать по известному принципу: «Так не доставайся ж ты никому!»? Тем более что жена в лагере — это действенный способ держать «на крючке» «друга» Кулика. Ведь именно для этой цели отправил Сталин в лагерь жен своих соратников по Политбюро Калинина и Молотова. Но в отношении Киры Иосиф Виссарионович предпочел почему-то секретный арест и столь же секретное убийство, даже не оформленное расстрельным приговором Особого совещания. Значит, по крайней мере в тот момент, компрометировать Кулика он не собирался. Наоборот, через три дня после загадочного исчезновения Киры Симонич в газетах появился указ о присвоении Григорию Ивановичу Кулику звания Маршала Советского Союза. Следовательно, в тот момент «давнишний друг» все еще был в фаворе и пользовался доверием у Сталина. Но зачем же тогда всемогущему диктатору понадобилась жизнь молодой и красивой женщины? Может быть, Кира Ивановна на самом деле была иностранной шпионкой?

Некоторые факты как будто свидетельствуют, что подобные подозрения у Сталина и Берии могли быть. С началом финской войны Кира Ивановна стала хлопотать о том, чтобы мужу ее сестры художнику Храпковскому разрешили отправиться на фронт. Там он хотел сделать батальные зарисовки. Однако против командировки Храпковского в действующую армию категорически возражал начальник ГлавПура Л.З. Мехлис. Может быть, сомневался Лев Захарович, что рисунки художника будут идеологически выдержанными и надлежащим образом прославят подвиг красноармейцев, штурмующих линию Маннергейма. А возможно, были у него и иные резоны не доверять Храпковскому. Но Кулик был человек упрямый и верил, что дружба со Сталиным будет для него надежной защитой. Через голову Мехлиса он дал распоряжение Московскому горвоенкомату направить художника на фронт. И вдруг — гром среди ясного неба! Храпковский разоблачен как шпион. Работники горвоенкомата тотчас полетели со своих постов, а Кулика в апреле 40-го вызвал на воспитательную беседу Сталин и потребовал немедленно развестись с Симонич. Григорий Иванович отказался бросить женщину, которую любил, да и в виновности Храпковского усомнился. Потом был первомайский парад и исчезновение Киры. Неужели и вправду оказалась она матерой итальянской шпионкой? Ох, вряд ли. Если уж сам Меркулов в 53-м году на суде заявил, что материалов в досье жены Кулика было крайне мало, то можно не сомневаться, что ни в чем, кроме наличия родственников в Италии, чекисты Киру Ивановну обвинить не могли. Ведь тот же Всеволод Николаевич был бы весьма заинтересован убедить Специальное Судебное Присутствие, будто Кулик-Симонич была настоящей шпионкой. Это могло бы хоть как-то оправдать ее похищение и убийство. Но Меркулов, как мы помним, никаких фактов на сей счет так и не смог привести.

Так почему же похитили Киру Симонич? Мне кажется, что разгадка лежит во фразе, оброненной мужем Валентины Григорьевны Кулик-Осипенко в беседе с Карповым: «Сталин все советовал своему сыну Василию, смотри, какая у Кулика дочка красавица!..» У Иосифа Виссарионовича на самом деле существовала идея женить своего сына-гуляку на какой-нибудь маршальской дочке: надеялся, что тесть-маршал наставит Василия Иосифовича на путь истинный. Все-таки иногда Сталин был поразительно наивен! Неужели нашелся бы в Красной Армии маршал, который рискнул бы командовать сыном всесильного диктатора! Главный маршал авиации А.А. Новиков раз попробовал задержать представление Василия Сталина к очередному званию и вскоре очутился на Лубянке. Когда, уже после войны, сталинский план осуществился и Василий женился на дочери маршала Тимошенко Екатерине, это никак не отразилось на частоте и длительности его загулов. Вполне возможно, что перед войной Иосиф Виссарионович думал посватать младшего сына за Валентину. Кулик, но этому противилась Кира Ивановна, да и Кулик, зная характер потенциального зятя, от подобной перспективы был не в восторге. Дочь он любил и собственную карьеру с помощью династического брака устраивать, похоже, не собирался. В итоге Василий все равно женился по любви в 1940 году на Галине Бурдонской, чьи родители, кажется, никакого отношения к армии не имели. И в августе того же года 18-летняя Валя Кулик вышла замуж за Героя Советского Союза комбрига Осипенко. Григорий Иванович сначала был против этого брака. Не потому, что Александра Степановича не считал достойным женихом, а потому что считал дочь слишком юной для замужества. Но когда Валя тайком убежала к любимому в Кишинев, Кулик смирился и благословил новобрачных: «Ну что поделаешь! Живите, будьте счастливы!»

Я не исключаю, что похищение Симонич было последней попыткой уломать несговорчивую жену Кулика согласиться на брак приемной дочери с сыном вождя. Протоколы допросов Киры Ивановны были уничтожены. Загадочна и фраза Меркулова о том, что они с Берией завербовали жену маршала в качестве секретного агента. Согласно существовавшему порядку, чекисты не имели права вербовать сексотов среди представителей высшей партийно-правительственной номенклатуры и членов их семей. Маршал Кулик, безусловно, принадлежал к номенклатуре такого рода. Может быть, Меркулов и Берия выбили из несчастной женщины согласие развестись с Куликом? Это больше похоже на правду. Но Сталин, вероятно, решил, что в случае освобождения Киры Ивановны, даже если взять с нее подписку о неразглашении, дело все равно не удастся утаить. И жену Кулика расстреляли без приговора.

Хочу обратить внимание читателей на еще одну деталь. Если Берия и его люди в 53-м, чувствуя дыхание близкой смерти, не путались в хронологии, то получается, что летом 39-го, еще до визита на день рождения Григория Ивановича, Сталин планировал похищение его супруги. Следовательно, история с художником Храпковским не могла быть причиной для «изъятия» Симонич.

Официально связь с Симонич вменили в вину Кулику только десять лет спустя после ее похищения. В обвинительном заключении, составленном 2 августа 1950 года, среди прочих прегрешений Григория Ивановича, отмечалось: «На протяжении многих лет Кулик поддерживал тесную связь с враждебными элементами из числа родственников своих жен и, злоупотребляя своим служебным положением, оказывал им всяческое содействие. Женившись в 1930 году на Симонич К.И., являвшейся агентом иностранной разведки, Кулик поставил ее в известность об имевшихся на нее в соответствующих органах компрометирующих материалах, а также покровительствовал родственникам Симонич, репрессировавшимся при Советской власти».

Объявленный 9 мая 1940 года всесоюзный розыск Киры Ивановны Симонич был прекращен только 8 января 1952 года. Но маршал Кулик быстро догадался, в чьих руках оказалась его вторая жена, и вряд ли сомневался в ее смерти. И очень быстро нашел себе третью жену. Вот что Валентина Григорьевна рассказала о третьей женитьбе отца писателю Владимиру Карпову: «Прошло несколько месяцев, никаких надежд на то, что Киру Ивановну найдут, не было, как в воду канула. Отец постоянно находился на работе, в Наркомате, на учениях, на полигоне, тогда испытывалось много новых образцов оружия, а он как раз как заместитель наркома и занимался вопросами вооружения Красной Армии. Он постоянно в кругу своих сослуживцев, домой приходил поздно, а часто вообще на много дней уезжал в командировку. В общем, не было у него таких возможностей, чтобы встретить, вернее, даже не встретить, а выбрать себе новую жену. И вот, наверное, поэтому, произошла очень удивительная, можно сказать, сенсационная случайность.

Я училась в школе, и ко мне приходили подруги из тех, кто учился со мной в одном классе. Мы готовили уроки, болтали, заводили патефон. Отец, встречая моих подруг, не обращал на них внимания: так, мельком посмотрит, пошутит по поводу наших музыкальных увлечений или болтовни и уходит или отдыхать, или заниматься своим делом. Но вот однажды в числе других подруг ко мне пришла Оля Михайловская, она бывала у меня не часто и после этого визита тоже несколько дней не появлялась. Но, видно, отцу она чем-то запомнилась. Да не чем-то, а она была очень красивая, хорошо сложенная девушка. После этого отец как-то мне говорит: «Ну что это ты приводишь таких некрасивых подружек? Вот одна у тебя красивая, Оленька, и ту ты не приглашаешь. Пригласи ее, пожалуйста». Я приглашать специально не стала, ничего в этом особенного не усмотрела, и в следующий раз Оля пришла как обычно — так сложилась обстановка, и она зашла. На этот раз папа, когда пришел домой, побеседовал с ней более внимательно. А потом я стала замечать, что у них завелись какие-то свои, особые отношения. Видно, он взял у нее номер телефона, и они уже разговаривали, а может быть, даже встречались где-то помимо нас. Дело кончилось сенсационной неожиданностью: папа женился на моей подруге Ольге Яковлевне Михайловской! Разница в возрасте у них была тридцать два года, но это не озадачило ни моего отца, ни Олю. Понятное дело, что мне уже в этом доме оставаться было невозможно. Если мы с мамой смирились и вынуждены были жить вместе с Кирой Ивановной пока не получили отдельное жилье, то уж с моей подружкой жить вместе было просто невозможно. Все это очень меня потрясло, ведь Оля бывала у нас в доме давно, еще при Кире Ивановне, она моя ровесница, девчонка. И вдруг стала моей мачехой! Это была одна из причин, почему я так быстро, тоже еще в десятом классе, решилась выйти замуж за Александра Степановича, за своего сокола».

Свадьбу Григорий Иванович и Оля сыграли в октябре 40-го. Гуляли на широкую ногу: вино из Молдавии и с Кавказа, царские сорта сибирских и дальневосточных рыб, фрукты из Средней Азии. На свадьбе был сам Сталин. Он пожелал дорогому другу Григорию Ивановичу и его молодой жене долгой и счастливой жизни, крикнул «Горько!». Всем гостям казалось, что Иосиф Виссарионович благоволит маршалу. Но не был ли этот нежданный визит на куликовскую свадьбу явлением в написанной и поставленной Сталиным дьявольской пьесе, финалом которой должна была стать смерть жениха? Ведь так же играл Иосиф Виссарионович с Михаилом Ефимовичем Кольцовым, перед самым арестом наградив редактора «Огонька» орденом Ленина и санкционировав его избрание в Академию наук. Может быть, и звание маршала, и Золотая Звезда Героя, и подчеркнутое внимание к Кулику на свадьбе должны были только оттенить дальнейшее падение, которое было предрешено уже тогда, в 40-м? Мне лично эта версия кажется фантастической, годной только для исторического триллера. Не стал бы Сталин делать заместителем наркома обороны и начальником Главного Артиллерийского управления, ответственного за вооружение Красной Армии, человека, которому не доверял. Кулик — это не Михаил Кольцов, заменить редактора даже очень популярного журнала легче и безопаснее, чем одного из руководителей Красной Армии. Хотя, конечно, Иосиф Виссарионович был глубоко убежден, что незаменимых людей нет, будь то редактор или маршал. На Кулика же компромат начали активно собирать в самый канун и в первые дни Великой Отечественной войны.

В рамках начавшего раскручиваться в мае 41-го «дела авиаторов» был арестован нарком вооружения БЛ. Ванников. Под давлением следователей НКВД, пригрозивших как следует его поколотить, Борис Львович признался, что состоит в заговорщической организации, членом которой назвал и Кулика. За несколько дней до нападения Германии на Советский Союз был арестован заместитель Кулика по политической части Г.К. Савченко. 28 июня 1941 года Георгий Косьмич, явно под диктовку следователя НКГБ Голенищева, показал: «Кулик говорил, что нужно в работе Артиллерийского управления создавать внешнюю шумиху, показывать мнимые успехи, а на деле принимать возможные меры к ослаблению обороноспособности страны.

Единственная реальная сила, говорил Кулик, которая может нам помочь изменить существующее положение в стране, это война с Германией. Эта война неизбежна, и к ней надо готовиться с таким расчетом, чтобы обеспечить поражение Красной Армии в первых же боях. Соглашаясь с Куликом, я рассказал ему о своей прошлой заговорщической связи с Гиттисом (ком-кором, расстрелянным в 1938 году. — Б.С.). В итоге мы договорились о совместном проведении вредительской работы в системе Артиллерийского управления». Сталин срочно искал кандидатов в виновники сокрушительных поражений Красной Армии в первых же боях с немцами.

В протоколах допросов Савченко отразились не только фантастические признания об их с Куликом вредительской работе, но и реальные разговоры, которые вел начальник Артиллерийского управления со своим заместителем. «— Скажи, Георгий Косьмич, до каких пор я буду втолковывать всем наверху, что никакой я не диверсант, не вредитель, что мне просто не с кем работать?» — сетовал Кулик.

«— Это не работа, а одна нервотрепка», — соглашался Савченко. — «Неужели не ясно, что нельзя одной рукой дыры в собственном костюме делать, а другой штопать, чтобы незаметно было».

«— Мне кажется, что мы куда-то не туда едем», — продолжал делиться крамольными мыслями Григорий Иванович. — «Слишком много людей по тюрьмам рассовали. Не с кем будет воевать, если придется. Что-то с Советской властью не то происходит. Не за то мы воевали».

«— Что же делать?» — спросил ошеломленный Георгий Косьмич.

«— Обстановка сложная. С протестом не больно вылезешь»,^— помрачнев, ответил Кулик. — «Вон Тухачевский и Уборевич вылезли. Где они сейчас?»

И Савченко с Куликом, взяв в союзники еще одного «испанца» — недавно назначенного начальником Авто-бронетанкового управления Дмитрия Григорьевича Павлова, — решились на опрометчивый шаг, о котором впоследствии им пришлось горько пожалеть. В 1938 году они написали письмо Сталину, где просили остановить репрессии в „армии. Вдова Павлова Александра Федоровна в письме на имя Н.С. Хрущева 20 апреля 1956 года, где просила реабилитировать мужа, рассказала о злополучном письме: «Я считаю, что в обвинении Павлова и его уничтожении (напомню, что Дмитрия Григорьевича расстреляли в июле 41-го, обвинив в поражении Западного фронта. — Б. С.) был кое-кто заинтересован. Возможно, Берия, и вот почему: Павлов Д.Г. выступал против арестов 1937–1938 годов.

В 1938 году летом Павлов Д.Г., Аллилуев Павел Сергеевич (комиссар Автобронетанкового управления) и Кулик Г.И. (начальник Арт. управления) подали лично товарищу Сталину петицию с просьбой прекратить массовые аресты старых кадровых командиров. Из этих трех человек — не знаю, жив ли Кулик Г.И., а что касается Аллилуева, то он скоропостижно скончался в том же году, на другой день после приезда с курорта. Но о факте подачи петиции лично Сталину, вероятно, известно К.Е. Ворошилову. Я предполагаю это потому, что перед тем как пойти к тов. Сталину, Аллилуев и Павлов ездили на дачу к К.Е. Ворошилову (лето 1938 года)».

Здесь Александра Федоровна ошиблась только в двух пунктах. Вместе с Куликом и Павловым письмо с просьбой остановить репрессии в Красной Армии подписал не только комиссар Автобронетанкового управления П.С. Аллилуев, но и комиссар Артиллерийского управления Г. К. Савченко. Ошибка эта вполне объяснима. Савченко Александра Федоровна вообще могла не знать. И вдова Дмитрия Григорьевича, вероятно, зря грешила на Берию. Лаврентий Павлович возглавил НКВД только в ноябре 38-го, несколько месяцев спустя после письма Кулика, Павлова и Савченко. К тому же Берия как раз и призван был уменьшить размах репрессий, достигший апогея при Ежове. Новый нарком освободил некоторых из тех, кто был арестован его предшественником. Петиция четырех как будто укладывалась в рамки борьбы с «перегибами ежовщины» и сама по себе не могла быть поставлена в вину подписавшим ее военным руководителям. К аресту же и расстрелу Павлова в 1941 году Берия не имел отношения.

Сам же Дмитрий Григорьевич на скоротечном следствии в июле 41-го показал: «В 1938 году на заседании Главного Военного Совета в присутствии членов Политбюро я поддержал выступление комиссара Артиллерийского управления Савченко о развале дисциплины в армии из-за арестов командного состава. После этого мне и Савченко было предложено написать письменный документ на сей счет. Основным автором документа являлся Кулик. Содержание документа мы обсуждали в группе руководящего состава (мнимого антисоветского заговора. — Б.С.) в лице меня, Кулика, Савченко и Мерецкова.

За дело взялся Кулик, он пригласил меня, Аллилуева и Савченко к себе и предложил написать документ совместно. Мы составили документ в виде письма (вчетвером) и направили его в адрес Ворошилова. Из секретариата Ворошилова вскоре сообщили, что наше письмо нарком не читал и велел забрать его обратно. Тогда Кулик в один из выходных дней снова собрал нас всех четверых, и, перередактировав письмо, мы направили его в адрес Генерального секретаря ЦК, а второй экземпляр — снова в адрес Ворошилова.

Содержание письма сводилось к тому, что основные силы контрреволюции в армии ликвидированы, но, несмотря на это, аресты комсостава продолжаются и принимают настолько обширные размеры, что в армии может начаться разложение, поскольку красноармейцы начинают критиковать действия командиров и политсостава, подозревая в них врагов. Это обстоятельство, как мы указывали в заключение, может пагубно отозваться на боеспособности армии в военное время и просили в связи с этим принять соответствующие меры. Мы полагали, что на основании нашего заявления правительство примет соответствующее решение о сокращении арестов и таким образом нам удастся сохранить от провала заговорщические кадры. При составлении письма Кулик клеветнически отзывался о политике Советского правительства, которое якобы попустительствовало арестам. Он заявлял, что существующие порядки необходимо изменить. Оскорбительно отзывался о Ворошилове. Я эту точку зрения разделял».

В справке, составленной в ЦК КПСС в июне 1964 года в связи с проверкой дела Тухачевского и других военачальников, репрессированных в 1937–1941 годах, было подтверждено существование петиции, о которой упоминала Александра Федоровна: «Ввиду того, что создавшееся положение могло отрицательно сказаться на обороноспособности страны, военные работники Аллилуев, Савченко, Кулик и Павлов направили в августе 1938 года письмо на имя Сталина и Ворошилова, в котором высказывали свое отрицательное отношение к массовым арестам среди военнослужащих и указывали на те пагубные последствия, которые влекут за собой необоснованные репрессии. Однако на это письмо никто не среагировал». Но тут же авторы записки сами себе противоречат, поскольку тут же отмечают, что «позже Савченко, Павлов и Кулик оказались сами в числе незаконно репрессированных».

В действительности письмо, собственно, и было инспирировано Сталиным, чтобы иметь повод для смещения Ежова. Как раз в августе он назначил в заместители Николая Ивановича Берию с явным прицелом заменить им не оправдавшего надежд «стального наркома». Другое дело, что своими критическими выступлениями на Главном Военном Совете будущие «подписанты» сами напросились на то, чтобы написать письмо, в конечном счете оказавшееся для них роковым. Сталин не терпел инициативы от подчиненных в вопросах большой политики. А тут еще Павлов показал, что Кулик посмел не только о старом царицынском соратнике Ворошилове непочтительно отзываться, но и прямо намекал, что к незаконным арестам причастен не только Ежов, но и руководство в целом. Да еще говорил о необходимости изменить существующие порядки. Уж не о военном ли перевороте думал? Выходит, не так уж недалек и угодлив был Григорий Иванович и не считал, как это утверждал Воронов, что «большая политика — не нашего ума дело!» (Такими словами маршал будто бы прокомментировал данные об усиленном сосредоточении советских войск у советских границ).

Иосиф Виссарионович на письмо среагировал, да еще как круто. Причем дважды. Сначала убрал Ежова, назначил Берию и умерил размах репрессий. А потом, с трехлетней задержкой, вывел в расход и авторов письма Осторожный Мерецков письмо подписывать не стал. Может быть, поэтому его только арестовали, но расстреливать не стали. Сталинскому свояку Аллилуеву просто повезло, что он вскоре помер и не успел познакомиться с подвалами Лубянки. Иначе его наверняка ждала та же самая участь, что и трех других «подписантов».

Интересно, что незадолго до смерти Аллилуев виделся в Сочи с маршалом Блюхером, догуливавшим на свободе последние дни. Племянник Павла Сергеевича Владимир Станиславович Аллилуев вспоминал о дяде: «Был он человеком искренним, с открытой, но строгой душой, если чувствовал несправедливость, всегда вступался. Но и принципами не поступался. Может быть, поэтому авторитет Павла был очень высоким.

В свою последнюю осень 1938 года он отдыхал в Сочи. Ясным октябрьским днем он заехал к В.К. Блюхеру, и было это за несколько дней до ареста маршала. В.К. Блюхер, как писала потом его супруга Глафира, был недоволен этим приездом. Мол, «еще один приезжал прощупать Блюхера». Только много лет спустя, продолжает вспоминать Глафира, я узнала, что П.С. Аллилуев приезжал совсем не затем, а просто он хотел помочь В.К. Блюхеру.

Так ли это, мне сегодня судить трудно — Павел вернулся в Москву 1 ноября 1938 года, а вечером 2 ноября в кабинете моего отца (наркома внутренних дел Казахстана С.Ф. Реденса. — Б. С.) в нашей алма-атинской квартире зазвонил телефон. Трубку сняла моя мама, Анна Сергеевна. Она что-то ответила и вдруг страшно закричала. Из Москвы сообщили о скоропостижной смерти ее старшего брата Павла Сергеевича Аллилуева. Ему было только 44 года. И он лишь вчера вернулся из санатория».

В обвинительном заключении по делу Кулика в 1950 году одним из преступлений, инкриминируемых бывшему маршалу, как раз и было обращение к вождю с просьбой уменьшить размах репрессий: «Расследованием установлено, что в 1938 году Кулик Г.И. установил преступную связь с участниками антисоветского военного заговора: бывшим командующим Западным фронтом Павловым (в действительности в ту пору Дмитрий Григорьевич возглавлял Автобронетанковое управление. — Б. С.) и бывшим заместителем начальника Главного Артиллерийского управления Красной Армии Савченко, с которыми вел вражеские разговоры и вместе с ними принимал меры к тому, чтобы сохранить от ареста уцелевшие еще кадры заговорщиков». Сталину очень не понравилось, что Кулик, Савченко и Павлов посмели высказать собственные суждения по такому политическому вопросу, как борьба с «врагами народа», и поставить под сомнение обоснованность репрессий. Самостоятельно мыслящие военачальники Иосифу Виссарионовичу всегда были очень подозрительны. Именно письмо 38-го года послужило истинной причиной неприятностей, обрушившихся на Кулика, Савченко и Павлова в 1941–1942 годах.

Война началась для Кулика довольно неудачно. 23 июня 1941 года он прибыл в район Белостока, где находились 3-я и 10-я армии, составлявшие ударную группировку Западного фронта. Как отмечала в цитировавшемся выше письме Хрущеву А.Ф. Павлова, ее мужу «Верховное Командование не разрешило выезжать на линию фронта, а послали маршала Кулика Г.И., который попал в окружение». Возможно, Сталин надеялся, что, быстро отразив немецкие атаки, главные силы фронта двинутся в наступление к Висле, и рассчитывал поставить маршала или во главе основной группировки, находившейся в Белостокском выступе, или вообще заменить им Павлова на посту командующего Западного фронта. Но уже к исходу второго дня войны, когда провалились контрудары советских механизированных корпусов, Красной Армии пришлось надолго забыть о наступлении.

Кулик оказался в окружении и две недели вместе с охраной и присоединившейся к нему группой бойцов и командиров 10-й армии выходил к своим. Чтобы противник не узнал о присутствии среди окруженных маршала и заместителя наркома обороны, Григорию Ивановичу пришлось сменить маршальский мундир на крестьянскую одежду. За то, что попал в окружение, никакого наказания Кулику не последовало. Хотя на первом суде в феврале 42-го председатель Специального Присутствия Военной коллегии Верховного Суда В.В. Ульрих ехидно спросил Григория Ивановича: «Никакой преступной связи с немецким командованием у вас, значит, не было?»

«— Категорически нет», — подтвердил Кулик. — «Было только одно — в разведке имелись данные о том, что немцы меня искали, так как считали, что я остался в окружении и стал командовать партизанским отрядом. Еще припоминаю — в одной деревне меня опознал кто-то из местной интеллигенции, наверное, сельский учитель. Он меня спросил: «Вы Кулик?» Я ответил: «Нет!» После этого сразу мы удрали из деревни».

«— В какой точно деревне, районе это было?» — осведомился Василий Васильевич.

«— Где-то в Белоруссии», — неопределенно ответил маршал. — «Точно не знаю».

«— А с немецкими солдатами вы не встречались?» — ласково поинтересовался армвоенюрист.

«— В одном месте натолкнулись на немецкие танки», — признался Кулик. — «Сразу назад и удрали. Ни с одним немецким солдатом я не встречался, ни с кем из немцев не разговаривал».

«— Сколько пробыли в окружении?» — уточнил Ульрих.

«— Дней двенадцать».

«— Были переодеты?»

«— Да, переоделся в крестьянскую одежду», — не стал скрывать Григорий Иванович.

«— Партбилет, другие документы, ордена при вас были?» — продолжал допрос Ульрих, надеясь, что удастся уличить подсудимого в уничтожении партбилета и потере орденов. Но тут Василия Васильевича ждало разочарование.

«— Нет, при мне никаких документов не было», — честно заявил Кулик. — «Я еще из Москвы вылетел без документов. Выходить было трудно. Дорогой я так натер себе ноги, что не мог идти. Я даже хотел застрелиться». Если бы Григорий Иванович в отчаянии так и сделал, не пришлось бы ему принимать двукратное унижение неправедного судилища и позорную смерть в лубянском подвале.

В письме Сталину, написанном вскоре после первого суда, в феврале 42-го, Кулик тоже затронул тему своего пребывания в окружении: «Я знаю, что, когда я был в окружении, распространялись слухи, что я сдался немцам, и, наконец, мне говорят и сейчас, что я в связи с немцами. Прошу вас, тов. Сталин, назначить специальную комиссию ЦК ВКП и расследовать все обвинения против меня. Если я вредитель и веду какую подпольную работу, то меня нужно немедленно расстрелять. Если же нет, то строго наказать клеветников, вскрыть, кто они и чего они хотят. Пусть они знают, что никакая травля на меня не повлияет, я был, есть и умру большевиком».

Расстрелять бывшего друга Иосиф Виссарионович решился только через восемь лет и возможности умереть большевиком ему не оставил. Еще до ареста Кулика исключили из партии.

Но, только что выбравшись из «белостокского котла», Григорий Иванович не предвидел, что скоро судьба сделает новый трагический поворот.

Маршала направили командовать 54-й армией под Ленинград, поставив задачу прорвать блокаду города. Эта армия была значительно усилена артиллерией и имела целых восемь дивизий — больше, чем другие армии Ленинградского фронта. 54-я армия подчинялась непосредственно Ставке Верховного Главнокомандования, т. е. действовала на правах отдельной. Так что ее командующий по правам практически не отличался от командующего фронта. Сталин придавал большое значение деблокаде Ленинграда. Неслучайно оказавшимися в кольце войсками командовал бывший начальник Генштаба генерал армии Г.К. Жуков, а действовавшей с внешней стороны кольца 54-й армией — заместитель наркома обороны Кулик. Однако разомкнуть кольцо осенью 41-го так и не удалось.

Сохранилась запись телеграфных переговоров между Жуковым и Куликом, состоявшихся в ночь с 14-го на 15-е сентября 1941 года:

«Жуков: Приветствую тебя, Григорий Иванович! Тебе известно о моем прибытии на смену Ворошилову? Я бы хотел, чтобы у нас с тобой побыстрее закипела работа по очистке территории, на которой мы могли бы пожать друг другу руки и организовать тыл Ленинградского фронта. Прошу коротко доложить об обстановке. В свою очередь, хочу проинформировать, что делается под Ленинградом.

Первое. Противник, захватив Красное Село, ведет бешеные атаки на Пулково, в направлении Лигова. Другой очаг юго-восточнее Слуцка — район Федоровского. Из этого района противник ведет наступление восемью полками общим направлением на г. Пушкин с целью соединения в районе Пушкин — Пулково.

Второе. На остальных участках фронта обстановка прежняя. Южная группа Астанина в составе четырех дивизий принимает меры к выходу из окружения.

Кулик: Здравия желаю. Георгий Константинович! Очень рад с тобой вместе выполнять почетную задачу по освобождению Ленинграда. Так же жду с нетерпением момента встречи. Обстановка у меня следующая.

Первое. В течение последних двух-трех дней я веду бой на своем левом фланге в районе Воронова, т. е. на левом фланге группировки, которая идет на соединение с тобой. Противник сосредоточил против основной моей группировки за последние два-три дня следующие дивизии. Буду передавать по полкам, так как хочу знать, нет ли остальных полков против твоего фронта. Начну справа: в районе Рабочего поселка № 1 появился 424-й полк 126-й пехотной дивизии, ранее не присутствовавший на моем фронте. Остальных полков этой дивизии нет. Или они в Шлиссельбурге, или по Неве и действуют на запад против тебя, или в резерве в районе Шлиссельбурга.

Второе. В районе Синявина и южнее действует 20-я мотодивизия, вместе с ней отмечены танки 12-й танковой дивизии.

Третье. На фронте Сиголово — Турышкино развернулась 21-я пехотная дивизия. Совместно с ней в этом же районе действует 5-я танковая дивизия в направлении Славянка — Вороново. В течение последних трех дней идет усиленная переброска из района Любани на Шипки — Турышкино — Сологубовки мотомехчастей и танков. Сегодня в 16.30 замечено выдвижение танков (более 50) в районе Сологубовки на Сиголово и северо-восточнее Турышкина. Кроме того, появилась в этом же районе тяжелая артиллерия. Сегодня у меня шел бой за овладение Вороновым. Это была частная операция для предстоящего наступления, но решить эту задачу не удалось. Правда, здесь действовали незначительные соединения. Я сделал это умышленно, так как не хотел втягивать крупные силы в эту операцию: сейчас у меня идет пополнение частей.

Линия фронта, занимаемая 54-й армией, следующая: Липка — Рабочий поселок № 8 — Рабочий поселок № 7 — поселок Эстонский — Тортолово— Мышкино — Поречье — Михалево.

Противник сосредоточивает на моем правом фланге довольно сильную группировку. Жду с завтрашнего дня перехода его в наступление. Меры для отражения наступления мною приняты, думаю отбить его атаки и немедленно перейти в контрнаступление. За последние четыре дня нами уничтожено минимум 70 танков. Во второй половине 13 сентября был сильный бой в районе Горного Хандрово, где было уничтожено 28 танков и батальон пехоты, но противник все время, в особенности сегодня, начал проявлять большую активность. Все.

Жуков: Григорий Иванович, спасибо за информацию. У меня к тебе настойчивая просьба — не ожидать наступления противника, а немедленно организовать артподготовку и перейти в наступление в общем направлении на Мгу.

Кулик: Понятно. Я думаю, 16-17-го.

Жуков: 16—17-го поздно! Противник мобильный, надо его упредить. Я уверен, что, если развернешь наступление, будешь иметь большие профессии. Если не сможешь все же завтра наступать, прошу всю твою авиацию бросить на разгром противника в районе Поддолово — Корделево — Черная Речка — Аннолово. Все эти пункты находятся на реке Ижора, в 4–5 километрах юго-восточнее Слуцка. Сюда необходимо направлять удары в течение всего дня, хотя бы малыми партиями, чтобы не дать противнику поднять головы. Но это как крайняя мера. Очень прошу атаковать противника и скорее двигать конницу в тыл противника. У меня все.

Кулик: Завтра перейти в наступление не могу, так как не подтянута артиллерия, не проработано на месте взаимодействие и не все части вышли на исходное положение. Мне только что сообщили, что противник в 23 часа перешел в наступление в районе Шлиссельбург — Липка — Синявино — Гонтовая Липка. Наступление отбито. Если противник завтра не перейдет в общее наступление, то просьбу твою о действиях авиации по пунктам, указанным тобою, выполню.

Жуков: Противник не в наступление переходил, а вел ночную силовую разведку! Каждую разведку или мелкие действия врага некоторые, к сожалению, принимают за наступление.

Ясно, что вы прежде всего заботитесь о благополучии 54-й армии и, видимо, вас недостаточно беспокоит создавшаяся обстановка под Ленинградом. Вы должны понять, что мне приходится прямо с заводов бросать людей навстречу атакующему противнику, не ожидая отработки взаимодействия на местности. Понял, что рассчитывать на активный маневр с вашей стороны не могу. Буду решать задачу сам. Должен заметить, что меня поражает отсутствие взаимодействия между вашей группировкой и фронтом. По-моему, на вашем месте Суворов поступил бы иначе. Извините за прямоту, но мне не до дипломатии. Желаю всего лучшего!»

Не пожалел Георгий Константинович язвительных слов в адрес Григория Ивановича! Словно забыл, что когда-то именно Кулик двигал его к верхним ступеням военной иерархии. На последнем в своей жизни судебном процессе, уже глядя в лицо смерти, Григорий Иванович признал: «У меня были хорошие отношения с Жуковым. Он был моим выдвиженцем. Я его представил к выдвижению во время боевой операции на Халхин-Голе. Жуков там себя проявил очень хорошо и быстро пошел на выдвижение». Тогда, в августе 50-го, Жуков был в глубокой опале, и подсудимому, обвиняемому по расстрельным статьям, не было резону что-либо придумывать о своем покровительстве Жукову в прошлом, только ухудшая тем самым собственное положение.

Но вернемся в сентябрь 41-го, под Ленинград. Ни Ворошилов, ни Жуков, ни Сталин не знали, что еще 6 сентября Гитлер отдал «Директиву № 35», объявляющую Ленинград «второстепенным театром военных действий». Командующий группы армий «Север» фельдмаршал риттер Вильгельм фон Лееб должен был ограничиться блокадой города и не позднее 15 сентября передать группе армий «Центр» обе танковые группы и значительную часть авиации для предстоящего генерального наступления на Москву. Штурм Ленинграда потребовал бы больших жертв и значительного времени, которого у Гитлера в преддверии зимы уже не было. Он решил постараться захватить главную стратегическую цель — Москву, рассчитывая овладеть Ленинградом позднее, когда его защитники будут истощены блокадой. Правда, 12 сентября фюрер издал новую директиву, в развитие предыдущей, где указывалось, что «авиационные и танковые силы не должны перебрасываться до установления полной блокады. Поэтому определенная «Директивой № 35» дата переброски может быть отложена на несколько дней». Фактически она была отложена до 17 сентября. Ранее этого срока все равно не было возможности начать выдвижение на московское направление соединений группы «Центр», задействованных на Украине. Ленинградскому фронту оставалось продержаться всего несколько дней, после чего натиск неприятеля, захватившего пригороды Ленинграда, неизбежно должен был ослабеть.

Жуков, повторяю, не мог знать об этих директивах Гитлера и полагал, что главной целью группы армий «Север» по-прежнему остается захват города. Он сосредоточил основные силы для отражения немецкого наступления в районе Пулковских высот. 17 сентября, в день, когда немцы вывели из сражения за Ленинград основные силы 3-й и 4-й танковых групп и 8-й авиационный корпус, появился грозный жуковский приказ: «Военный Совет Ленинградского фронта приказывает объявить всему командному, политическому и рядовому составу, обороняющему указанный рубеж, что за оставление без письменного приказа Военного Совета фронта и армии указанного рубежа все командиры, политработники и бойцы подлежат немедленному расстрелу». По свидетельству главного маршала авиации А.Е. Голованова, Жуков сам проводил в жизнь этот приказ — заставлял пулеметчиков стрелять по отходящим батальонам.

Лееб продолжал наступление на ближних подступах к Ленинграду, теперь уже только с целью отвлечь побольше сил Ленинградского фронта с любаньского направления, где им навстречу с целью прорыва блокады наступала 54-я армия маршала Кулика. Жуков же полагал, что враг все еще стремится овладеть городом, и концентрировал основные силы на обороне ближних подступов к «колыбели пролетарской революции», а не на прорыве. Даже когда после 16 сентября под Ленинградом перестали действовать танковые соединения и резко упала активность люфтваффе, Георгий Константинович продолжал контратаковать в районе Пулкова, а не у Невской Дубровки, навстречу 54-й армии. Для прорыва блокады он использовал только одну стрелковую дивизию, подкрепленную одной бригадой. Этих сил было явно недостаточно для наступления. Однако днем 14-го сентября, буквально накануне разговора с Куликом, Жукову, к сожалению, удалось убедить начальника Генерального штаба маршала Шапошникова в своей правоте. Командующий Ленинградского фронта заявил: «Удар во взаимодействии с Куликом буду готовить, но провести его мы сможем только после ликвидации красносельской группировки противника». И Борис Михайлович с готовностью согласился: «Сейчас, конечно, центр внимания должен быть направлен на ликвидацию красносельского прорыва, а затем на взаимодействие с Куликом».

Задача, поставленная перед 54-й армией, была в тех условиях объективно невыполнима. Наступать предстояло на узком участке фронта, в лесисто-болотистой местности, где противник имел достаточно сил для организации обороны, а численное превосходство советских войск не могло быть реализовано.

На Кулика наседал не только Жуков, но и Сталин. 16 сентября Иосиф Виссарионович говорил маршалу по прямому проводу: «Надо не задерживать подготовку к наступлению, а вести его решительно, дабы открыть сообщение с Жуковым. В своем разговоре с вами 15 сентября Жуков обрисовал вам положение фронта, поэтому вашу операцию затягивать нельзя. Мы очень рады, что у вас имеются успехи. Но имейте в виду, что если вы завтра ударите как следует на Мгу, с тем чтобы прорвать или обойти оборону Мги, то получите от нас две хорошие кадровые дивизии и, может быть, новую танковую бригаду. Но если отложите завтрашний удар, даю вам слово, что вы не получите ни двух дивизий, ни танковой бригады.

— Постараюсь выполнить Ваши указания и обязательно получить Вами обещанное», — бодро отрапортовал Кулик.

Перед нами какой-то театр абсурда. Резервы и подкрепления даются командующему как награда за хорошее поведение, а не по соображениям оперативной целесообразности. Начнешь наступление в срок — получишь две свежие дивизии. Не начнешь — не получишь ничего. Почему-то Сталину не приходило в голову самое простое решение — если не доволен командующим армии, сомневаешься в его способностях, не лучше ли его заменить? Верховный предпочитал играть с Куликом, как кошка с мышкой. С командования пока не снимал, но и обещанных дивизий так и не дал.

Войска 54-й армии захватить Мгу не смогли. Кулика Сталин крепко отругал, за то что тот так и не сумел разорвать кольцо блокады. Вот какой разговор по прямому проводу состоялся у них 20 сентября:

«Сталин, В эти два дня, 21-го и 22-го, надо пробить брешь во фронте противника и соединиться с ленинградцами, а потом уже будет поздно (Иосиф Виссарионович все еще верил, что в самое ближайшее время немцы попытаются взять город штурмом. — Б. С). Вы очень запоздали. Надо наверстать потерянное время. В противном случае, если вы будете еще запаздывать, немцы успеют превратить каждую деревню в крепость, и вам никогда уже не придется соединиться с ленинградцами.

Кулик, Только вернулся из боя. Целый день шел сильный бой за взятие Синявина и за взятие Воронова. Противник переходил несколько раз в контратаки, несмотря на губительный огонь с нашей стороны (я применил сегодня оба РС (только что появившиеся на фронте реактивные установки залпового огня «катюши». — Б. С), ввел все резервы), но успеха не имел.

Сталин, Новые дивизии и бригада даются вам не для взятия станции Мга, а для развития успеха после взятия станция Мга. Наличных сил вполне достаточно, чтобы станцию Мга взять не один раз, а дважды.

Кулик. Докладываю, что наличными силами без ввода новых частей станции Мга не взять».

Григорий Иванович оказался абсолютно прав: сил и средств для взятия злополучной станции, отрезавшей Ленинград от Большой земли, было недостаточно. Но высочайшего гнева не избежал. 29 сентября Кулика отозвали из Ленинграда в Москву.

После Ленинграда Сталин направил Кулика как представителя Ставки в Ростов, приказав не допустить захвата противником «ворот на Кавказ». По поручению Верховного маршал, прибывший в Ростов 11 октября, сформировал новую, 56-ю, армию, в октябре брошенную на оборону подступов к городу. Но ночью 10 ноября раздался внезапный звонок Сталина.

Следующая командировка Кулика оказалась для его карьеры роковой. В ноябре немецкие войска прорвались в Крым через перекопские укрепления и устремились к Севастополю и Керченскому полуострову. Сталин отправил Кулика в Керчь спасать положение. О том, как развивались события, мы можем узнать из стенограммы судебного процесса, состоявшегося 16 февраля 1942 года. Военная коллегия Верховного Суда судила Григория Ивановича за то, что он санкционировал отход советских войск с Керченского полуострова без разрешения Верховного Главнокомандования.

«— Где вы находились в ночь на 10 ноября?» — спросил председательствующий В.В. Ульрих.

«— В Ростове», — ответил Кулик.

«— Кто передал вам приказ вылететь в Керчь?» — продолжал допрос Ульрих.

«— Мне лично звонил товарищ Сталин», — сообщил суду маршал.

«— Что товарищ Сталин вам сказал?» — ласково осведомился председательствующий.

И Кулик рассказал, как было дело: «Насколько помню, товарищ Сталин мне сказал по телефону: «Прошу, поезжайте в Керчь. Помогите Левченко (вице-адмиралу, командующему войсками Крыма. — Б. С.) навести там порядок. Нужно не допустить противника на Кавказ и удержать Керченский район. Вам дается 302-я дивизия. Как можно скорее продвигайте ее». Отмечу, что на суде Григорий Иванович некоторые детали из разговора со Сталиным предпочел опустить. В объяснительной же записке по поводу сдачи Керчи, написанной на имя Верховного в конце января 42-го, Кулик процитировал этот разговор гораздо более подробно: «Иосиф Виссарионович тогда сказал еще: «Для усиления 51-й армии передается 302-я горная дивизия, расположенная по северокавказскому побережью, нужно скорее ее собрать и форсированным маршем двинуть к Керченскому проливу. Примите меры к ее правильному использованию. Да, еще. У нас имеются сведения, что вы беспробудно пьянствуете и ведете развратный образ жизни. Это недопустимо». Тогда это прозвучало грозным предостережением. Пил-то Кулик не больше и не меньше большинства советских генералов и маршалов. Но раз сам Иосиф Виссарионович обвиняет тебя в пьянстве и моральном разложении, то это признак грозный. Так просто подобные обвинения не выдвигают. Значит, Сталин решил от него изба-виться или, в лучшем случае, отодвинуть далеко в тень.

Судей очень интересовала точная хронология путешествия Кулика из Ростова в Керчь. Выяснилось, что из Ростова маршал вылетел 10 ноября примерно в час дня и в тот же день прибыл в Краснодар. Из Краснодара же Григорий Иванович продолжил путь на автомобиле, так как погода была нелетная. Это обстоятельство показалось Ульриху подозрительным, и он спросил:

«— На каком самолете прилетели?»

«— На «Дугласе»», — ответил Кулик, не видя подвоха.

«— Погода могла измениться. Самолетом скорее можно было добраться. Почему выехали машиной?» — продолжал допытываться многоопытный армвоенюрист.

«— Погода тогда была нелетная», — упрямо продолжал твердить Григорий Иванович. — «Самолет я в тот же день послал со своим адъютантом подполковником Валюшкиным в Свердловск за своей женой».

Кулик и не заметил, как попал в ловушку. Какая тут нелетная погода, если в Свердловск самолет спокойно улетел? И Ульрих продолжал топить вконец запутавшегося маршала:

«— Вам самим самолет разве не мог понадобиться?»

«— Он был неисправен», — неуверенно пролепетал Кулик, уже понимая, что говорит чушь: выходит, в Керчь неисправный самолет посылать нельзя, а в Свердловск, находящийся от Краснодара гораздо дальше, — можно?

Тут Василий Васильевич нанес решающий удар: «— Посылали какой-либо груз с самолетом?» «— Продовольствие», — признался Кулик.

И как было не признаться, когда в распоряжении суда имелись документы, свидетельствовавшие, что Маршал Советского Союза Г.И. Кулик получил через начальника Краснодарского военторга Санадэе на 85 898 руб. 72 коп. продовольствия, в том числе почти на 6 тысяч рублей продуктов было отправлено самолетом «в направлении Москвы» (очевидно, в Свердловск), а еще на 31 тысячу — в личном вагоне маршала из Сочи тоже «в направлении Москвы». Да, питался в суровое военное время Григорий Иванович со вкусом и жену снабжать деликатесами не забывал. Подполковник же Г.А. Валюшкин на следствии показал, что «10 ноября по распоряжению Кулика Г.И. на его самолете полетел в Свердловск. В Свердловске находилась в то время эвакуированная жена маршала и моя семья. Посылая меня в Свердловск, маршал разрешил мне побыть у своей семьи дня три, а потом возвратиться самолетом же в Краснодар и привезти туда жену маршала. Расчет был такой, что, пока я летаю в Свердловск и обратно, пройдет дней 6–7, за которые сам маршал успеет закончить свои дела в Керчи, возвратится в Краснодар и там встретит свою жену. Однако вышло иначе. От Краснодара до Свердловска я летел фактически 13 суток, так как по условиям погоды самолет с ряда аэродромов по целым дням не выпускали. Когда я летел из Краснодара в Свердловск, то маршал просил предобл-исполкома Тюляева послать что-нибудь туда своей семье, что Тюляев и сделал. В самолет ко мне было загружено 7 ящиков яблок, ящик колбасы, 2 ящика кефали, мука, крупа, масло, сахар и еще ряд продуктов. Какова была стоимость этих продуктов, я не знаю, не знаю также, платились ли за них деньги (следствие установило, что, конечно же, не платились. — Б. С.). Отправку по указанию Тюляева производил некто Са-надзе, какой-то работник военторга». Некоему Н.Н. Санадзе, интенданту 2-го ранга, и пришлось просить Тюляева распорядиться, «за счет каких средств и статей списать» 80 231 рубль — Кулик-то не заплатил ни копейки.

Адъютант маршала майор М.Е. Канашевич с готовностью сообщил следователям: «Никаких закупок продуктов в Краснодаре я не производил, но знал, что в бытность там маршал вел разговор с председателем крайисполкома Тюляевым, чтобы он отпустил продуктов для него. Разговора при этом об оплате не шло, на просьбу Кулика Тюляев лишь ответил «организуем», поэтому когда маршал, окончив дела в Краснодаре, улетел в Москву, а я сюда возвратился с вагоном, по распоряжению Тюляева он был для Кулика загружен продуктами: муки белой 3 мешка стандартных, по мешку риса, гречневой крупы, ящиков 40–50 мандаринов, свыше 1000 штук лимонов, орехов 5 мешков, коньяку 200 бутылок, портвейна 100 бутылок, шампанского 10 бутылок, колбасы украинской килограммов 40–50, копченой колбасы столько же примерно, сахару мешок, баранины и свинины точно не знаю, но не меньше 200–250 кг, икры зернистой 18 банок, паюсной — кило 20–25, рыбы кефали 2 ящика, консервов свыше 100 банок, сала более 50 кг. Кроме того, были конфеты, чай, компоты разных сортов, варенье, килограммов 40, и прочие продукты, — в общем, вагон был загружен почти полностью.

Когда мы были еще в Краснодаре, после отлета в Москву Кулика, Тюляев, «организуя» продукты для него, сказал мне, что можно с вагоном съездить из Краснодара в Сочи и там кое-что достать.

Туда я и ездил с помощником Тюляева — Бонгард, и привезли в Краснодар мандаринов 2 тонны, чернослива 20 мешков, 20 мешков орехов и компот, лимоны и варенье. Большую часть этих продуктов Тюляев выгрузил в Краснодаре, а потом загрузил вагон продуктами другими (председатель облисполкома о маршале помнил, но и себя не забывал. — Б. С.), и с ними я приехал в Москву. Я привез их все полностью в Москву, доложил об этом подробно маршалу, по его указанию продукты перевезли на квартиру к нему и пошли в личное пользование».

Григорий Иванович полагал, что война затянется на несколько лет, и, как кажется, хотел обеспечить любимую жену всем необходимым впрок, вплоть до дня победы. И не задумывался, можно ли сохранить такую прорву продуктов в домашних условиях. А может, полагал, что Ольга сможет успешно реализовать привезенные скоропортящиеся деликатесы, яблоки и цитрусовые на рынке, и тем поправить тяжелое материальное положение? Известно ведь, как трудно жилось в Советском Союзе маршальским женам!

Но шутки в сторону. В деле успешного самоснабжения продовольствием Кулик не слишком отличался от других советских генералов и маршалов. Впечатляет, например, перечень деликатесов и напитков, которые Военный Совет Западного фронта вручил командующему 20-й армии генералу А.А. Власову в качестве подарка на Новый, 1942-й год: 0,5 кг икры, 1,0 кг балыка, 5 коробок шоколадных конфет, 5 плиток шоколада, 1 коробка какао, бутылка вина, 6 флаконов коньяка, банку лимонов в сахаре, 10 коробок папирос и прочее, и прочее, вплоть до 2 пар шерстяного белья и одной — шелкового. Да и посылки с продовольствием и одеждой обеим своим женам (ни одна из них не знала о существовании соперницы, будучи уверенной, что является единственной законной супругой генерала) Андрей Андреевич регулярно отправлял, пока не попал в окружение со 2-й ударной армией. До поры до времени страсть к дармовым коньякам, шампанскому, икре и балыку сходила с рук, зато если военачальник чем-либо проштрафился в глазах Верховного, то продовольственные прегрешения выступали весомым (в буквальном смысле — на многие сотни килограммов, если не на тонны) довеском к более серьезным обвинениям в заговоре, измене, трусости или неисполнении боевого приказа.

Эпизод же с посланным в Свердловск самолетом доказывает, что Кулик, отправляясь в Крым, еще недооценивал трагичность сложившегося там положения, поэтому не слишком торопился и надеялся, что за неделю сможет благополучно решить сложившиеся там проблемы. Даже личный самолет отослал за тридевять земель, полагая, что без него обойдется. Теперь же из маршала сделали козла отпущения за сдачу Керчи, и присущая Григорию Ивановичу любовь пожить на широкую ногу пришлись весьма кстати.

Вернемся к судебному заседанию 16 февраля 1942 года. Ульрих продолжал допытываться у Кулика, когда и при каких обстоятельствах он добрался до Керчи. Григорий Иванович объяснил: «Выехал на машине до Темрюка, где и заночевал. Ночью ввиду бездорожья ехать нельзя было. Утром 11-го выехал на Тамань, куда прибыл во второй половине того же дня. По дороге из Краснодара на Тамань видел бегущую армию (тех бойцов и командиров 51-й Отдельной армии, которым уже посчастливилось удрать с Керченского полуострова на Таманский. — Б. С.). Сформировал из отдельных подразделений и военнослужащих 6–7 заградительных отрядов. В Тамани занялся организацией обороны Таманского полуострова и установлением связи с Левченко и Батовым».

«— Когда прибыли в Керчь?» — повторил председатель суда.

«— Днем 12 ноября», — признался маршал.

«— Когда улетел «Дуглас» из Краснодара?» — уточнил Ульрих.

«— Я сейчас не помню точно», — заюлил Кулик. — «Он вскоре сел из-за неисправности на Кубани».

Тут в разговор вступил член Суда армейский комиссар 1-го ранга Е.А. Щаденко, ведавший в Наркомате обороны кадрами, с вполне резонным замечанием: «До Краснодара могли долететь, а почему не могли лететь дальше сами и не посылать самолет с продуктами за женой?»

«— Я прошу этот вопрос не увязывать с общим вопросом», — взмолился Григорий Иванович. Но Ефим Афанасьевич был неумолим: «Почему вы считали, что самолет был годен для полета до Свердловска, когда сами здесь же сказали, что он был неисправен?»

«— Погода была нелетная», — затянул старую песню Кулик.

«— Когда точно прибыли в Керчь 12 ноября?» — не унимался Ульрих.

«— Во второй половине дня», — после паузы ответил маршал.

«— Сколько пробыли в Керчи?» — задал председатель новый вопрос.

«— Около 3 часов», — честно ответил маршал.

«— Как добрались с Тамани до Керчи?» — забрасывал Ульрих подсудимого градом невинных с виду вопросов.

Григорий Иванович с гордостью заявил: «Я никому не сказал и выехал на катере. Меня могли потопить самолеты противника».

Но гордиться, по мнению Щаденко, было нечем: «Вы же ехали на быстроходном катере. Как же могли в него попасть с самолета?»

«— Нет, могли попасть», — неуверенно возразил Кулик.

«— А немцы разве знали, что это едет именно Кулик?» — съехидничал Ефим Афанасьевич.

«— В Керченской бухте», — утверждал Григорий Иванович, — «я ехал под обстрелом с обеих сторон».

Что тут имел в виду маршал, понять невозможно. То ли, что его обстреливали не только немцы с Керченского полуострова, но и, по ошибке, свои — с Таманского. То ли, что его обстреливала как немецкая артиллерия из Крыма, так и вражеские самолеты. В принципе, маршал сильно преувеличивал опасность, которой подвергался. В быстроходный катер штурмовику или бомбардировщику действительно попасть очень непросто.

Суд перешел к рассмотрению конкретных действий Кулика за время его трехчасового пребывания в Керчи. В связи с этим Григорий Иванович сообщил:

«— Левченко и Батов (исполнявший обязанности командующего Керченского оборонительного района. — Б. С.) доложили мне обстановку на фронте. Из их доклада мне стало ясно, что они обстановки не знают, так как когда подъезжал к Керчи, то уже видел другое положение».

«— Вы сразу приняли решение об эвакуации?» — осведомился Ульрих.

«— Да, я принял решение на отход», — признал Кулик.

«— Левченко и Батов вам возражали?» — уточнил председатель.

«— Они уже сами без меня перебросили часть войск на Таманский полуостров», — заметил маршал. — «А я решил на отход только в отношении остатков. Там держали себя по-командирски Батов и член военного совета Николаев, а Левченко раскис и фактически готовился к сдаче в плен».

«— А для чего вы-то приехали?» — со скрытой издевкой поинтересовался Щаденко.

«— Фактически я отстранил Левченко от командования и поручил ему обеспечить перевозку материальной части и людей на Тамань, а непосредственное командование обороной возложил на Батова».

«— В вашем распоряжении были курсантская бригада и два полка из запасной бригады, которые вы взяли из Краснодара», — наседал на Кулика Щаденко.

«— Их тогда еще не было», — оправдывался Григорий Иванович. — «Они должны были прибыть».

«— Какими силами прикрывалась Керчь?» — поинтересовался Щаденко.

«— Ее держали 2 горных полка, в каждом по 5 рот», — сообщил Кулик. — «На самом левом фланге было 500–600 бойцов — остатки от трех дивизий. Еще была 106-я дивизия в составе 700 штыков».

«— Кроме этих сил, державших Керчь трое суток», — уточнил Щаденко, — «два артполка и две с половиной тысячи бойцов из 13-й запасной бригады. Взяли вы их в Краснодаре».

«— Нет. Это не так», — возразил Григорий Иванович.

«— Я вам передал приказ товарища Сталина не брать с собой войска. Вы этот приказ нарушили?» — уличал один заместитель наркома другого во лжи.

«— Да, не выполнил», — согласился Кулик. — «Но ведь Таманский-то полуостров был оголен».

«— В вашем распоряжении должно было быть, кроме частей, оборонявших Керчь, еще свыше 7 тысяч хорошо снаряженных бойцов», — не унимался Ефим Афанасьевич.

«— Тамань фактически была оголена», — повторил маршал, все более терявший надежды на благоприятный для себя исход дела. — «Эти 7 тысяч тогда еще не прибыли».

«— Зачем вы тащили части из Краснодара, если думали оставлять Керчь?» — дожимал подсудимого Щаденко.

«— Они все равно бы не подошли», — усталым голосом твердил свое Григорий Иванович.

Тут Ефим Афанасьевич придал своему вопросу угрожающую формулировку, подводя Кулика под статью об измене: «Вы решили немцам сдать Керчь?»

«— Правильно», — потрясенно согласился маршал. И только после паузы добавил: — «Мне нечем было отстоять Керчь. Там собралась потрепанная бражка — просто банда».

«— Вы клевещете на войска Керчи, называя их бандой», — патетически воскликнул Ефим Афанасьевич. — «Эти 2600 советских бойцов ведь, как вы сами говорили, трое суток держали Керчь».

«— Это только лучшие из них дрались за каждый домик в Керчи», — сделал существенное уточнение Кулик.

Далее в допрос вступил еще один из судей — командующий Московского военного округа генерал-полковник П.А. Артемьев, ранее служивший в войсках НКВД: «Как вы оценивали силы противника и на основании каких данных?»

«— Я имел возможность с одной из господствующих над всей местностью высот наблюдать за всеми подступами к Керчи. Пробыл на этой высоте два часа. С юга наступало до двух мотомехполков противника. Наших в обороне было до батальона. Артиллерии у противника было мало, но много минометов».

«— Сколько минометов?» — уточнил Артемьев.

«— Минимум 50–60», — доложил Кулик.

«— Сколько у нас с этой стороны было орудий?» — поинтересовался Павел Александрович.

«— Минимум 50–60», — признался маршал.

«— Значит, у нас было огневое преимущество?» — заключил Артемьев.

«— Соотношение было в пользу наших», — без воодушевления согласился Григорий Иванович.

«— Какую задачу поставили 50 орудиям?» — ласково осведомился генерал-полковник у маршала.

«— Противник навалился на наши батареи и уничтожил их прямой наводкой», — вынужден был признать Кулик.

«— Со стороны Джарджавы какие были силы противника?» — продолжал допытываться Артемьев.

«— Наступали две дивизии», — ответил подсудимый.

«— А с нашей стороны?» — все настойчивее интересовался Артемьев.

«— В обороне находилось до двух рот», — отозвался Кулик.

«— Где еще был противник?» — продолжал допрос генерал-полковник.

«— Со стороны Катерлеза», — Кулик не мог понять, куда клонит Артемьев.

«— Чем здесь располагал противник?» — вопросы генерал-полковника не отличались оригинальностью.

«— До одной дивизии», — коротко ответил Кулик.

«— Прошу сделать вывод, подсудимый Кулик, на основании чего вы приняли решение об оставлении Керчи?» — вернулся к основному пункту обвинения Артемьев. Ему вторил Щаденко:

«— Вам как было приказано: сдавать или держать Керчь во что бы то ни стало?»

«— Приказано было держать Керченский полуостров», — монотонным эхом отозвался маршал, которому совсем недолго осталось носить маршальские петлицы.

«— Не находите ли, что вы, не дав правильной оценки всей обстановке на фронте, приняли решение об отходе?» — спросил Артемьев, стремясь продемонстрировать академическую объективность.

«— Нельзя же потрепанные части, остатки от разбитых дивизий равнять с боеспособными частями», — возмутился Григорий Иванович. — «От двух полков что там осталось? В одном на 100 процентов был перебит командный состав».

«— Вы же сами первый удрали из Керчи», — бросил тяжкое обвинение соратнику по Первой Конной Щаденко.

«— Я не трус. Не удирал», — словно не выучивший урок двоечник, оправдывался Кулик.

В этот момент в допрос опять включился Ульрих: «— Что вам доложили Левченко и Батов о силах противника?»

«— На фронте у противника было до четырех дивизий и в тылу одна-полторы дивизии», — утверждал Кулик.

Здесь следует отметить, что в самом начале процесса он говорил, что «противник наседал на нас 5 дивизиями», на что Артемьев возразил: у немцев было только 2 дивизии. «Как же так — 2 дивизии? Разве мог он своими 2 дивизиями разбить наши 6 дивизий». Теперь же, когда судебное заседание подходило к концу, Ульрих напомнил Григорию Ивановичу: «На следствии вы так показывали: «Точных данных у Левченко и Батова о силах противника не было. Однако, лично наблюдая картину боя, я определил соотношение сил — как один к трем в пользу противника»».

«— Да», — подтвердил Кулик, — «у них точных данных не было».

Прервем на минуту цитирование судебной стенограммы и обратимся к тем фактам, которые стали твердо известны только после окончания войны. Выяснилось, что в оценке немецких сил на Керченском полуострове ошибались как Григорий Иванович, так и его судьи. Первый численность неприятеля преувеличивал, а вторые — преуменьшали. В действительности 6 советским дивизиям на Керченском полуострове (четырем из состава 51-й Отдельной армии и одной из состава Отдельной Приморской, а также срочно переброшенной с Кавказа перед самым началом эвакуации 306-й горно-стрелковой дивизии и 9-й бригаде морской пехоты) противостоял 42-й немецкий армейский корпус в составе трех пехотных дивизий — 73-й, 46-й и 170-й. Даже с учетом того, что дивизии 51-й армии понесли тяжелые потери при прорыве немцами в конце октября перекопских и юшуньских позиций, общий численный перевес в районе Керченского полуострова, равно как и превосходство в артиллерии, оставались на советской стороне. Однако красноармейцев еще до приезда Кулика охватила паника, а командовавшие ими вице-адмирал Г.И. Левченко и генерал-лейтенант П.И. Батов выпустили из рук управление и смирились с мыслью, что придется отступать на Тамань, куда уже самовольно переправлялись многие бойцы и командиры. 10 ноября, когда Кулик еще только готовился вылететь из Ростова, Левченко, Батов и член Военного Совета войск Крыма корпусной комиссар А.С. Николаев прислали в Москву Сталину телеграмму: «Положение исключительно тяжелое, части совершенно деморализованы и небоеспособны. Они не в состоянии удержать Керченский полуостров. В связи с тем, что имеющимися силами удержать Керчь нет возможности, необходимо или усилить дополнительно это направление двумя дивизиями, или же решить вопрос об эвакуации войск из района Керчи». Правда, тут же содержалось заверение, что командование требует «от войск прочного удержания Керченского и Севастопольского плацдармов». Однако новые части из Закавказья для удержания Керчи можно было перебросить только через 12–15 суток, и не было никакой надежды, что деморализованные остатки 51-й армии, даже подкрепленные двумя боеспособными полками 302-й дивизии, продержатся в городе еще две недели.

На суде Щаденко гневно бросил в лицо Кулику:

«— Вы исходили не из правильной оценки сил противника. Нужно говорить напрямик — вы просто струсили».

«— Нет, я не струсил», — оправдывался Григорий Иванович. — «Я ведь ехал на катере днем под обстрелом и не трусил».

«— Получается так, что ни у вас, ни у местного командования и приблизительно точных данных о силах противника не было?» — резюмировал Ульрих.

«— Я считал, что соотношение было один к трем», — заявил на это маршал.

«— Вы сказали, что вы с одной высоты могли свободно наблюдать всю картину боя на подступах к Керчи. Все кругом было видно. Почему не установили там орудий и пулеметов?» — уличил Григория Ивановича в некомпетентности Артемьев.

«— Огневое превосходство у наших войск было. И поливали бы с высоты противника», — вторил ему Щаденко. Что ж, каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны.

«— Уже поздно было», — настаивал на своем Кулик. — «Под минометным огнем противника нельзя было сделать этого».

«— Был у вас план обороны Керчи?» — поинтересовался Ульрих.

«— Я отдал приказ — ни шагу назад», — ушел от прямого ответа Кулик. Плана-то у него никакого не было: маршал сразу же по прибытии в Керчь понял, что город не удержать.

«— А где проходил этот рубеж, от которого «ни шагу назад»?» — опять съехидничал Артемьев.

«— Он был указан в приказе Батова», — дипломатично ушел от ответа Кулик.

Тогда Ульрих обратился к материалам дела: «Вы на следствии показывали: «приехав в район Керчи, я не только не организовал оборону, но и не принял к этому мер. Был ли план обороны у командования направления (Левченко, Батов), я не знаю, об этом я их не спрашивал. Приехав в Керчь, я сразу же принял решение на отход, санкционировав уже происходящую эвакуацию».

«— Это не касается жесткой обороны», — растерявшийся Кулик запутывался все больше и больше.

«— Если «ни шагу назад», то, значит, жесткая оборона», — уточнил Артемьев. — «Что вы приказали командиру дивизии, уезжая с командного пункта?»

«— Я приказал контратаковать противника», — честно признался Кулик.

«— Как двумя ротами контратаковать два полка? Это по меньшей мере идиотство», — возмутился Павел Александрович.

«— Другого выхода не было», — с горечью ответил Кулик. — «Надо было спасать войска от пленения».

«— Что же вы сделали для ликвидации паники?» — поинтересовался Артемьев.

«— Я считал, что в Керчи дать боя мы не сможем», — пытался Григорий Иванович убедить судей в правильности принятого им решения. — «Нужно было отходить на Таманский полуостров, там приводить части в порядок и организовать оборону. А здесь — только мелочь».

«— Керчь — мелочь?» — возмутился присутствовавший на заседании прокурор СССР Бочков.

Артемьев повторил свой вопрос: «Что вы сделали для ликвидации паники?»

«— Что я сделал?» — размышлял Григорий Иванович. — «Я Батову приказал организовать оборону и вообще организовать всех, кто еще может драться. Левченко приказал заняться с начальником флотилии перевозкой войск с Керчи на Тамань. Начальнику штаба и начальнику Особого отдела поручил принимать перевозимых на Таманском полуострове и организовать там оборону».

«— Какое вы лично приняли участие в этом?» — задал каверзный вопрос не унимающийся Артемьев.

«— Сам я тогда уехал в Тамань», — простодушно сообщил суду Григорий Иванович, не догадываясь, что этот факт могут истолковать как проявление трусости. Хотя, если разобраться, что было делать маршалу в тот момент в Керчи? Поднимать в контратаку роту? Так не маршальское это дело — толковый капитан или старший лейтенант гораздо лучше справится. Два полка приведенной Куликом 302-й горно-стрелковой дивизии дела, конечно же, поправить не могли. Однако судьи маршала подобными вопросами не задавались. Приговор был известен заранее. Его явно продиктовал сам Верховный Главнокомандующий, не забывший «давнишнего друга». Ульриху и его коллегам оставалось только довести судебную комедию до конца.

«— Вы отчетливо себе представляли, на чем мог противник перебросить свои силы через пролив?» — обратился к Кулику Артемьев, в феврале 42-го уже хорошо знавший, что в ноябре 41-го у немцев в Крыму практически не было десантно-высадочных средств и высадиться на Тамани они тогда при всем желании не могли. Но Кулик-то об этом в дни боев за Керчь не знал. Наоборот, с самого начала войны советское командование в Крыму, тот же Левченко, Батов и предшественник Батова на посту командующего 51-й армии Ф.И. Кузнецов, опасались морских и воздушных десантов, отчего и бросили половину сил на охрану побережья.

«— Я считал, что противник может выбросить десант на Таманский полуостров», — не стал лукавить Григорий Иванович. Здесь он для себя опасности не чувствовал. Тем более что сам Сталин в телефонном разговоре требовал «не допустить противника на Кавказ».

Члены суда продолжали донимать Кулика неприятными вопросами. Очевидно, генералы становились выше в собственных глазах благодаря тому, что могли теперь безнаказанно издеваться над опальным маршалом.

«— А не считали ли вы, что поспешным перенесением своего командного пункта на Таманский полуостров вы могли еще больше деморализовать наши войска?» — это Артемьев продолжал уличать Григория Ивановича в трусости. Ему вторил Щаденко: «Ведь вы появились в Керчи, пробыли около трех часов, из них два постояли на высоте и сразу назад».

«— В общем, давай катер и драпай дальше?» — подытожил Артемьев.

«— Я считал, что там больше мне делать нечего», — резал правду-матку Кулик. — «Там уже вопрос решен. Нужно было драться на Таманском полуострове, чтобы не пропустить противника на Северный Кавказ».

«— Но вы же получили приказ народного комиссара обороны — держать Керчь?» — Артемьев изобразил удивление.

«— Я считал, что Батов в Керчи сам справится. Самое трудное я видел в том, чтобы остановить войска на Таманском полуострове и там организовать из них оборону», — объяснял свое решение Григорий Иванович.

Судьи наседали. Темп вопросов нарастал. Артемьев: «Как вы расцениваете свой поспешный отъезд из Керчи?» Кулик: «Правильным». Щаденко: «А получили вы разрешение на это народного комиссара обороны?» Кулик: «У меня другого выхода не было». Ульрих (перебивая подсудимого): «Приказ Ставки ясно ставил задачу». Щаденко (перебивая председателя): «Вы же получили приказ лично от товарища Сталина». Помимо прочего, генералы торопились засвидетельствовать свое трепетное отношение к Верховному и благородное негодование по поводу невыполнения сталинского приказа.

Кулик сдался: «Я виновен в том, что превысил свою власть и не выполнил приказ об обороне Керчи. Но это не от трусости, а потому, что хотел обеспечить оборону Таманского полуострова».

«— Вы же сами удрали и фактически дали приказ всем удирать», — демонстрировал праведный гнев Щаденко. Ефим Афанасьевич опасался, что ему еще могут припомнить былую близость к ныне совершенно явно впавшему в опаду маршалу.

«— Я удрал?» — возмутился Кулик.

«— А кто же? Я, что ли?» — парировал Щаденко.

«— Вы нарушили приказ?» — присоединился к хору обличителей Ульрих.

«— Да, нарушил», — упавшим голосом ответил Кулик.

«— Присягу нарушили. Нашу боевую присягу», — кипятился Щаденко.

«— Нарушил, но не из-за паникерства или злого умысла», — каялся Григорий Иванович.

Щаденко наставительно заметил: «Речь идет о выполнении боевого приказа. Как вы оцениваете такого солдата, командира, который не выполняет боевого приказа?»

«— Расстрелять его нужно, если он нанес вред стране», — дал вполне ожидаемый ответ Кулик. Однако тут же добавил: — «Но у меня бегства не было, а была драка, там Батов был».

«— Что тут говорить — было ваше бегство», — подвел итог первой половины судебного заседания Ща-денко.

После перерыва Артемьев вернулся к теме путешествия Кулика с Кавказа в Крым: «Какое расстояние от Краснодара до Керчи?»

«— Километров двести с лишним», — ответил Кулик.

«— А потратили больше двух суток?» — укорил маршала Артемьев.

«— Дорога была просто непроходимая», — сетовал Кулик. — «Машины пришлось бросать. Тягачами вытягивали».

«— В Тамани зачем задержались?» — резко бросил Артемьев.

«— Там я сознательно остался для организации обороны», — едва ли не с гордостью заявил Григорий Иванович.

«— И что вы там сделали?» — продолжал допрос Артемьев.

«— Принял меры, чтобы не допустить высадки противником десанта», — в который уже раз повторил Кулик.

«— Как вы расцениваете действия генерала, не только не выполняющего боевого приказа, но даже не делающего попыток к его выполнению?» — упорно подводил Артемьев маршала под расстрельную статью.

«— Я тогда считал, что настоящей обстановки Ставка не знает», — не очень уверенно ответил Кулик.

«— Вам ведь Ставка вторично подтвердила свой приказ об активной обороне Керчи?» — настаивал Павел Александрович.

«— За что меня и судят», — мрачно заметил Григорий Иванович. — «Я не выполнил приказа, но не по злому умыслу». Однако от многократного повторения аргументы маршала не стали для судей более убедительными.

«— Выходит, что вы не хотели удержать Керчь, вам было ведь ясно сказано: умри, но обороняй», — констатировал неумолимый Артемьев.

«— Я отошел не по трусости», — взмолился Григорий Иванович. — «Я считал, что в Керчи дать генеральное наступление не смогу, а потому принял решение об отходе».

«— Одно из двух, подсудимый Кулик: или вы трус, или изменник», — резюмировал неумолимый Артемьев.

Григорий Иванович понимал, что лучше признать себя трусом, чем изменником, но продолжал стоять на своем. Он попросил допросить командиров оборонявших Керчь дивизий, чтобы «установить, что я принял все возможные меры, и благодаря этому наши в Керчи продержались трое суток».

Судьи с маршалом не согласились и командиров в суд вызывать не стали, не желая затягивать процесс. Зато они зачитали Кулику директивы Ставки, где говорилось о необходимости упорной обороны на Керченском полуострове. Вот одна из них, датированная 14 ноября 1941 года и подписанная начальником Генерального штаба маршалом Б.М. Шапошниковым: «Удержание района Керчи нужно ставить не в зависимость от перевозки обозов и тяжелой артиллерии на Таманский полуостров, а от решения держать Керчь во что бы то ни стало и не дать противнику занять этот район. В этих видах Вам необходимо обратить внимание прежде всего на оборону Керчи, перебросив для этого, если нужно, остальные части 302-й дивизии на Керченский полуостров». Эта телеграмма была ответом на обращения Кулика и Левченко, поступившие 13 ноября. Кулик докладывал: «Усиленным темпом идут бои на линии мыс Тархан, высоты 131,7 и 62,4, гора Высокая, Скасиево-Фонтан, Джарджава и южная окраина Керчи.

Усиленными темпами перебрасываем на Таманский полуостров обозы, артиллерию, технику. Обороной на западном берегу Таманского полуострова занят мыс Литвин, кордон Малый Кут, гора Горелая — стрелковая бригада, вооруженная мной за счет ВУЗов в Краснодаре, Тамань, высота 63,4. Кроткое, и далее по южному берегу вплоть до Благовещенской обороняет 302 дивизия без двух полков. По наличию перевозочных средств составлен план перевозок армии на два дня. Принимаю меры сдержать противника на занимаемом рубеже». Левченко же информировал Сталина о фактически начавшейся эвакуации Керчи: «Войска Керченского направления последнее время понесли большие потери, а ведущие бои крайне устали. Фронт сдерживается исключительно двумя полками вновь прибывшей 302 дивизии и группой устойчивых бойцов, оставшихся в дивизиях (51-й армии. — Б.С.).

Противник давит минометами и живой силой. Войска, не имея достаточного количества автоматического оружия и минометов, потеряли всякую сопротивляемость.

Сегодня мною принято решение на переправу с Керченского на Таманский полуостров: ценной техники, тяжелой артиллерии, специальных машин, излишнего автотранспорта».

Что ж, технику у нас всегда ценили больше, чем людей. Гордей Иванович Левченко, наверное, понимал, что без тяжелой артиллерии пехота держаться не будет, и в душе уже смирился с потерей Керченского полуострова. Оставалось только как-то поделикатнее подготовить вышестоящее начальство к осознанию неприятного факта. Ведь приходилось нарушать распоряжение Ставки от 7 ноября, подписанное Сталиным, наркомом ВМФ Н.Г. Кузнецовым и Шапошниковым, требующее организовать активную оборону Керченского полуострова, и указание Сталина, переданное 9 ноября Шапошниковым: вести в Керчи жесткую оборону. Многомудрый Борис Михайлович Шапошников, поняв из телеграмм Левченко и Кулика, что эвакуация на Тамань идет уже полным ходом, решил отправить такое послание, где одновременно было и разрешение на эвакуацию, и требование упорно оборонять Керченский полуостров. Когда в половине третьего ночи 15 ноября Кулик доложил о низкой боеспособности 51-й армии, малочисленности ее дивизий, а также о том, что неприятель уже ворвался в Керчь, Григорий Иванович полагал, что надо отводить войска на Тамань. Вот тогда Шапошников и направил ему ответ, достойный царя Соломона: «Ставка Верховного Главнокомандования считает, что сначала нужно вывезти артиллерию и технику с Керченского полуострова, а затем отводить стрелковые части, которые должны крепко держаться в восточной части полуострова. Получение подтвердить. По поручению Ставки Верховного Главнокомандования Б. Шапошников».

Понимай как знаешь: то ли отводи все войска на Тамань (все равно пехота без артиллерии драться не сможет), то ли продолжай удерживать Керченский полуостров до последнего человека. В зависимости от того, как в конце концов на сдачу Керчи посмотрит Сталин, начальник Генштаба мог указать на тот или другой пункт своего послания. Пока же 16 ноября Кулик донес в Ставку: «В ночь на 16.XI.41 г. главные силы частей 51-й армии переправляются на Таманский полуостров. Артиллерия и вооружение вывезены». Тогда ему сдачу Керчи в вину не ставили. Теперь же, в феврале 42-го, Кулика за это судили.

Григорий Иванович заявил, что знаком был только с последней директивой от 14 ноября, которой Шапошников требовал «держать Керчь во что бы то ни стало». Кулик, правда, признал, что «имел личный приказ товарища Сталина. Когда я получил четвертую, для меня первую, директиву (от 14 ноября. — Б.С.), то к тому времени для меня уже было ясно, что удержаться в Керчи мы уже больше не сможем».

«— Почему же вы посчитали возможным не выполнить категорические приказы Ставки?» — грозно вопрошал Ульрих.

— Да, я в этом виноват», — признал Григорий Иванович. — «Но у меня не было сил для обороны Керчи».

«— Нет! У вас было достаточно войск для жесткой обороны Керчи», — возразил Щаденко.

Тут Кулик невольно проговорился: «Я не хотел идти на то, чтобы попасть в окружение с частями, которые, того и жди, сдадутся в плен противнику». В плен попадать Григорий Иванович, естественно, не хотел.

Щаденко не унимался: «Вы знали, что вам категорически приказано держать Керчь. Вас вызвал и лично говорил с вами по телефону Верховный Главнокомандующий товарищ Сталин. Для вас было ясно, что основная цель вашей поездки — это оборонять Керчь?»

«— Да, для меня было ясно, что целью моей поездки было удержать Керчь», — потерянно повторил Кулик.

«— Вы ехали очень долго», — завел старую песню Ефим Афанасьевич, несмотря на наличие у вас «Дугласа». Вы вполне могли 10-го же ноября прилететь в Керчь».

«— Нет, не мог», — твердил свое Кулик. — «Погода была нелетная».

«— Вы проволынили около трех суток», — продолжал выговаривать маршалу Щаденко. — «Только 12-го приехали в Керчь, вместо того чтобы быть там 10-го же. А когда приехали, то ничего для обороны не сделали, а дали приказ об отходе. Ясно ли для вас, что этот ваш приказ был не в интересах Родины? Если это, как вы утверждаете, не трусость, то это предательство». И после паузы вкрадчиво добавил: «Вы ведь действовали сознательно?»

«— Нет, не трусость и не предательство», — уверял судей Григорий Иванович. — «Просто я не видел другого выхода. Действовал сознательно».

«— А когда вы снова получили категорический приказ Ставки оборонять Керчь — вы опять его проигнорировали. Что это — не сознательное предательство?» — давил на маршала Щаденко.

«— Я не хотел идти на то, чтобы пожертвовать всеми войсками. Решил хоть часть, но вывести», — наконец-то приоткрыл Кулик истинный мотив своих действий.

«— Давно ли вы связаны с немцами?» — неожиданно включился в допрос прокурор Бочков, прямо обвинив Кулика в шпионаже.

«— Что за глупости?» — вспылил Григорий Иванович.

«— Повторяю», — зловеще прищурившись, вперил взор в маршала Бочков, — «давно ли вы связаны с немцами?»

«— Я понятия не имею» — не очень внятно ответил Кулик.

«— Чем же тогда объяснить, что немцы рассылали по всем фронтам ваши фотокарточки?» — выложил прокурор главный козырь.

«— Откуда я знаю?» — удивился Григорий Иванович (и действительно, почему он должен отвечать за действия немцев?). — «Мне только известно, что немцы считали, что я со своим адъютантом и женой нахожусь у них в тылу и командую якобы партизанским отрядом. Этими данными якобы располагала наша разведка».

Тут Бочков применил старый следовательский прием, призванный запугать подсудимого и заставить его сознаться: «Подтверждаю, что нам все точно известно. Предлагается вам рассказать все искренне, честно» (чтобы потом со спокойной душой можно было бы к стенке ставить! — Б. С.).

«— Откуда?» — продолжал удивляться Кулик. — «Говорю честно. Разве я могу быть с немцами?»

«— А почему сознательно сдали Керчь немцам?» — уколол маршала Щаденко.

«— Я здраво оценил силы нашего сопротивления и из этого исходил, принимая решение на отход», — парировал Кулик.

Бочков никак не мог успокоиться: «В третий раз предлагается вам честно все рассказать о своих связях с немцами».

«— Хоть в тысячный», — Григорий Иванович нашел-таки силы съязвить, — «Говорю честно — нет».

После нового перерыва Ульрих обратился к материалам предварительного следствия и попросил подтвердить следующие показания: «Приняв по приезде в Керчь решение на отход, я объективно ничего не изменил в создавшейся там обстановке, внеся лишь плановость и порядок в сам отход на Тамань». Кулик охотно подтвердил: «Я взял в жесткие руки эвакуацию и прикрытие. Я возглавил этот отход».

Ульрих ухмыльнулся: «Далее в ваших показаниях записано: «Признаю, что я нарушил приказ и свой воинский долг и, вместо того, чтобы организовать оборону Керчи и ее районы, без разрешения Ставки принял решение об эвакуации. В этом моя вина». Правильно записано?»

«— Правильно», — вынужден был согласиться Кулик. — «Я приказ нарушил. Я был тогда поставлен перед тем, что операция уже проиграна. Я не мог сделать иного, так как оставшиеся войска уже были малобоеспособны».

«— У вас из Керчи была связь с Москвой?» — поинтересовался Ульрих.

Кулик объяснил: «Только 13-го была установлена проволочная связь. А до этого удалось установить связь по радио. Я просил тогда Ставку отстранить Левченко от должности и разрешить мне организовать оборону Тамани» (которую немцы в тот момент и не собирались захватывать. — Б.С.)».

«— Не правда ли, что вы переоценили силы противника?» — оседлал любимого конька Артемьев. Эту тему тотчас подхватил Щаденко: «Вы ободрали две бригады. У вас силы было много».

«— В оценке сил противника и наших я не заблуждался», — стоял на своем Кулик.

«— Вы говорите об организации вами жесткой обороны. Но вы сами-то уехали из Керчи?» — продолжал уличать маршала в трусости Щаденко.

«— Я дал приказ — ни шагу назад!» — Кулик от волнения не понимал комического эффекта этой фразы. Получалось: другим приказал стоять до последнего, а сам тотчас эвакуировался на безопасную пока Тамань. Ефим Афанасьевич не замедлил воспользоваться этим обстоятельством и съехидничал: «А сами удрали?»

«— Я считал, что мое место в Темрюке», — несколько смешался Кулик.

«— Вы получили разрешение Ставки на свой выезд из Керчи?» — как обычно, ровным, спокойным голосом спрашивал Ульрих.

«— Нет», — не стал лукавить Кулик, понимая, что суду это все равно известно. — «Я уехал без разрешения Ставки. Но это дало мне возможность организовать оборону Таманского полуострова».

«— Лично сами уехали из Керчи вечером двенадцатого?» — уточнил Ульрих.

«— Да», — подтвердил Кулик.

«— А эвакуация закончилась с 15-го на 16-е?» — продолжал Василий Васильевич.

«— Да, Митридат был занят немцами вскоре после моего отъезда, а 15-го дрались уже в самом городе», — рассказал Кулик об обстоятельствах, при которых проходила эвакуация на Тамань. Еще 17 ноября в последнем докладе о боях на Керченском полуострове он сообщал по телефону в Ставку: «Части 51-й армии Керченского направления полностью переправились на Таманский полуостров во второй половине дня 16. 11. Переправа проходила в тяжелых условиях штормовой погоды при морозе в 12°».

Ульрих захотел уточнить некоторые детали: «Уезжая из Керчи, кого оставили старшим начальником?» Кулик ответил, что «начальником укрепрайона оставил Батова, а комиссаром — Николаева».

«— Левченко кому подчинялся?» — задал председатель суда немаловажный вопрос. Дело в том, что вице-адмирал Левченко в ноябре 42-го формально оставался командующим войсками Крыма и начальником Батова, а у Кулика не было полномочий смещать его. Григорий Иванович объяснил, как он вышел из положения: «Левченко я поставил задачу обеспечить эвакуацию, а Батову — оборону. Оба непосредственно подчинялись мне».

«— Никакой преступной связи с немецким командованием у вас, значит, не было?» — вернулся Ульрих к наиболее опасному для подсудимого вопросу.

«— Категорически нет», — заверил Кулик. Далее судьи еще раз поинтересовались, сколько маршал пробыл в окружении в Белоруссии, встречался ли там с немцами и, получив отрицательный ответ, после десятиминутного перерыва объявили судебное следствие законченным и предоставили подсудимому последнее слово. Тяжело далось оно маршалу. Григорий Иванович чувствовал, что продиктованный свыше обвинительный приговор предрешен, но попытался еще раз собрать вместе все аргументы в свою защиту: «Принял решение на отход сознательно. Я взвесил всю обстановку. Я считал, что противник легко может переправиться на Кавказ. Знал, что там, на Таманском полуострове, фактически наших войск нет. Остатки же 51-й армии измотаны, часть без оружия, поражены паникой. Такие войска можно было приводить в христианский вид только после отхода на Тамань. Исходя из всего этого, я и решил оставить Керчь и оборонять Таманский полуостров. Если бы у меня была связь с Москвой, то я бы получил на это разрешение Ставки. Доказал бы, что это единственно правильный выход — иначе противник будет на Северном Кавказе.

Первую задачу — оборонять Керчь — не выполнил я. За это меня и судят. Но вторую, не менее важную, задачу — остановить армию и оборонять Кавказ с Таманского полуострова — выполнил. Так я по возвращении и доложил товарищу Сталину. Он меня поругал.

Я обеспечил артогнем с косы Чушка прикрытие отхода наших частей с Керчи, и противник встретил здесь уже крепкую оборону. Я превысил свои права не потому, что был изменником или трусом, а потому, что решил предотвратить занятие противником Северного Кавказа. Ведь от Тамани на восток все было голо».

Щаденко не вытерпел и, против всех обычаев и правил, прервал последнее слово подсудимого: «Неправда! На Северном Кавказе тогда было 12 бригад».

Кулик, однако, лучше помнил, как обстояло дело в середине ноября 41-го, и твердо отстаивал свою позицию: «Нет! Тогда войск там не было. Считаю, что в условиях той обстановки мое решение было единственно правильным. Я не видел другого выхода.

Я считал и сейчас считаю, что другого решения принять нельзя было. Но я виноват, что не выполнил приказ Ставки об обороне Керчи. Утверждаю, что если бы я прибыл в Керчь дней на 5—10 раньше, то тогда я смог бы удержать Керчь. А то я прибыл к шапочному разбору.

Прошу при решении моего дела учесть, что у меня и мысли никогда не было изменить Родине, изменником Родины я не могу быть. Никакой связи с немцами у меня никогда не было.

Знаю, что на меня была уйма показаний врагов («уйма показаний» была всех других военачальников, в том числе на Тимошенко, Щаденко, даже на легендарного Буденного; но только сам Сталин решал, против кого дать ход имеющемуся компромату, как правило, сфабрикованному в НКВД. — Б. С.). Откуда они все взяли — понятия не имею! В Испании работал с врагами народа, не зная, что они враги (в той же Испании и с теми же врагами работал и другой герой Керченской эпопеи, Батов, но ему это в вину не ставили. — Б. С.).

Вспомнил, раз был у меня разговор с германским военным атташе в Москве. Фамилия его, кажется, Кес-линг (в действительности — Кестринг. — Б. С.). На банкете во время финской войны он меня спросил, как работает у нас автоматическое оружие при минус 40. Он говорил по-русски. Больше ни с кем из иностранцев не говорил».

«— Что вы ответили немецкому атташе?» — мигом навострил уши бдительный Ульрих. Но Кулик его успокоил: «Ответил: ничего, работаем, воюем. Я прошу заявление прокурора о том, что я предатель, хорошенько разобрать. Я предателем не могу быть. Трусом я тоже не был. Немцев считал всегда серьезным противником. Особенно боялся их химии, но никогда перед ними не преклонялся. Пораженческих настроений не имел. У немцев один козырь — танки, самолеты и минометы. Остальное у них ерунда. Чуть нажмешь — удирают в десять раз быстрее наших (тут перед нами чистой воды поэтическая фантазия, поскольку Григорию Ивановичу видеть, как немцы бегут, да еще в десять раз быстрее русских, никогда ранее не приходилось. — Б. С.).

Политически я чист, никогда ни к каким антипартийным группировкам не примыкал. Перед товарищем Сталиным я очень виноват. Товарищ Сталин меня, крестьянина, сделал членом ЦК, Маршалом Советского Союза.

Чего, спрашивается, смотрел Генштаб? Ведь он обстановку не знал. Противник согнал к Керчи со всего Крыма армию. Она стала бандой. Да, бандой! Пьянствовали, женщин насиловали. Разве с такой армией я мог удержать Керчь? Приехал я уже поздно — спасти положение уже нельзя было».

Артемьев с видом знатока изрек: «Забываете про пролив и переоцениваете силы противника».

Кулик возразил: «Немцам сделать наводку через пролив легко можно было (тут Григорий Иванович явно переоценил возможности германских инженерных войск — даже в 43-м году, когда вермахт контролировал Таманский полуостров, строительство подвесной канатной дороги заняло более четырех месяцев, переправочными же средствами немцы на Керченском полуострове в ноябре 41-го не располагали, замерз же Керченский пролив лишь через полтора месяца после эвакуации войск 51-й армии. — Б. С.). Повторяю — я приехал уже к шапочному разбору.

Я разве отрицаю, что нарушил боевой приказ? Но нарушил его не по злому умыслу».

«— Какие вы сами-то меры приняли?» — задал вопрос под занавес Артемьев.

«— Одним сказал — уходи, не мешай другим, а остальным — ни шагу назад, прикрывай эвакуацию!» — очень лаконично изложил свою позицию Кулик.

«— Это и до вас уже сделали», — пренебрежительно бросил Павел Александрович.

«— Нет», — возразил маршал, — «до меня Батов и Левченко только грызлись между собой. Снова повторяю: я хотел одного — не пустить противника на Северный Кавказ. Правда, разрешение на отход из Керчи я не имел».

«— У вас все?» — прервал Кулика Ульрих.

«— Да», — подтвердил Григорий Иванович.

Суд удалился на совещание. Впрочем, приговор был известен заранее. Гневные обвинения в измене Родины пока что призваны были только попугать Кулика. В итоге Григорию Ивановичу вменили только статью 193 пункт 21 «б» УК РСФСР (воинское должностное преступление) — невыполнение боевого приказа. Суд ходатайствовал перед Президиумом Верховного Совета СССР о лишении Григория Ивановича Кулика званий Героя Советского Союза и Маршала Советского Союза, а также всех правительственных наград. 19 февраля 1942 года Президиум Верховного Совета принял соответствующее постановление. Григория Ивановича разжаловали в генерал-майоры. Спасибо, хоть ордена три месяца спустя вернули (за исключением Золотой Звезды Героя).

Давайте подумаем, что бы изменилось, если бы Григорий Иванович не отослал самолет в Свердловск и прибыл бы в Керчь 11-го, а не 12 ноября? Да ничего! 51-я армия к тому времени уже потеряла боеспособность, а Левченко и Батов были настроены на эвакуацию еще 10-го числа. И, думается, не о безопасности Тамани думал в первую очередь Кулик. Оборона Северного Кавказа — это была отговорка перед судьями, позволявшая ссылаться на вторую часть сталинского приказа. Не такой дурак был маршал, чтобы не понимать: так просто немцам через Керченский пролив не перебраться, подготовка десанта потребует времени значительно большего, чем 15 суток, за которые должны были подойти к Тамани свежие дивизии из Закавказья. Но маршал на суде невольно проговорился, когда сказал, что хотел эвакуировать 51-ю армию для того, чтобы на Тамани привести ее в христианский вид. Не мог он прямо сказать, что двигало им христианское милосердие. Григорий Иванович не желал бессмысленной гибели солдат и видел единственное их спасение в эвакуации. Прибывшие с маршалом немногочисленные свежие части не могли спасти положения. Их пришлось вводить в бой разрозненно, лишь увеличивая общее число жертв со стороны Красной Армии. Отход же на Тамань спас от гибели и плена 11,5 тысячи бойцов и командиров и 2000 орудий. И под Ленинградом, организуя наступление для деблокады города, Григорий Иванович людей берег и не хотел бросать их в плохо подготовленные атаки. За что и удостоился гневной отповеди от Жукова, придерживавшегося совсем других принципов насчет сбережения солдатских жизней. На совещании высшего комсостава в декабре 1940 года Кулик в запальчивости утверждал: «Там, где лес рубят, там щепки летят. Но надо, чтобы щепок было поменьше. Плакать над тем, что где-то кого-то пристрелили, не стоит». Однако сам Григорий Иванович действительно старался сделать так, чтобы щепок было поменьше, чтобы красноармейцы не гибли зря. За что, вероятно, в конечном счете и пострадал. Сталина чрезмерная забота о людях раздражала — ведь незаменимых-то у нас нет.

Сначала же Кулику казалось, что за Керчь он отделался сравнительно легко. Когда 18 ноября 1941 года маршал доложил в Ставку о том, как размещаются войска, отведенные на Таманский полуостров, и поставил вопрос о замене Левченко Батовым, то подчеркнул: «Армией с 12.11. фактически командую я». Сталин согласился с Куликом и Левченко сместил. Более того, 1 декабря Гордея Ивановича арестовали. Вице-адмиралу инкриминировали измену Родине из-за невыполнения приказа Ставки об удержании Керчи. Морально сломленный за месяц пребывания в застенке, Левченко на допросе 1 января 1942 года показал: «Моя преступная деятельность выразилась в том, что я, не выполнив приказа Ставки, сдал противнику город Керчь. Одним из обстоятельств, ускоривших сдачу врагу этого важного в стратегическом отношении города, является приезд в штаб фронта уполномоченного Государственного Комитета Обороны Кулика, который, вместо того чтобы подсказать или поправить меня в тех преступных действиях (здорово сказано: «поправить меня в преступных действиях»! — Б.С.), которые я допускал, своими пораженческими настроениями и действиями их усугубил».

Может быть, Гордей Иванович просто пытался переложить свою вину на другого военачальника? Но последующий вопрос следователей Павловского и Лихачева, попросивших остановиться на роли Кулика более подробно, доказывает, что именно они подсказали, какого рода показания надо дать против Кулика. Вряд ли вице-адмирал рискнул бы прямо обвинять маршала, заместителя наркома обороны и уполномоченного ГКО, да еще считавшегося личным другом Сталина, если бы не был уверен в благосклонном отношении следователей к обвинениям такого рода.

Левченко показал, что Кулик 12 ноября пробыл в Керчи всего два с половиной часа: «После того как Кулик ознакомился с обстановкой, я попросил его послать нам в помощь остальные части дивизии, данной мне до этого Ставкой (речь идет о 302-й горнострелковой дивизии. — Б.С.). На мою просьбу Кулик ответил: «Никаких частей я давать вам больше не буду, положение на фронте безнадежно, спасайте технику».

Этим самым Кулик, вместо того чтобы вмешаться и навести порядок в войсках, дабы ликвидировать растерянность и панику, дал явно пораженческое указание, направив наше внимание не на организацию обороны города, а на его сдачу противнику (как будто и до приезда Кулика внимание Левченко и Батова не было направлено на эвакуацию! — Б. С.). В соответствии с этим Кулик предложил нам составить план эвакуации материальной части из Керчи в Тамань. Разработав план и ознакомив с ним Кулика, я получил указание немедленно приступить к его выполнению с таким расчетом, чтобы вывоз техники закончить в два дня. Видя, что вывоз из Керчи материальной части окончательно подорвет сопротивляемость войск, я стал просить Кулика отдать приказ о сдаче Керчи врагу».

«— И что же на это ответил Кулик?» — поинтересовался следователь.

Левченко в ответ признал: «Письменного приказа о сдаче Керчи я от Кулика не получил, но он заявил мне: «План у вас есть, по нему и действуйте». Это указание Кулика я понял так, что после вывоза из Керчи материальной части город надо сдавать».

В ходе дальнейшего допроса выяснилось, что Керчь была сдана 15 ноября, через три дня после получения соответствующего указания от Кулика. С санкции Левченко Батов отдал приказ войскам отойти на Тамань. На прямой же вопрос, почему не был выполнен приказ об удержании Керчи, Гордей Иванович ответил так: «Я признаю, что сдал противнику Керчь самовольно, вопреки указаниям Ставки. Причиной этого явилось то обстоятельство, что находившиеся в городе войска в результате проявленных мною паники и растерянности, а также моих пораженческих настроений оказались в состоянии небоеспособности и, будучи предоставлены сами себе, не могли противостоять даже незначительному натиску врага. Немалую роль в этом преступном акте сыграло также и указание Кулика, которое я беспрекословно, несмотря на его вредность, выполнил».

О том, что Левченко поддался панике и потерял управление войсками, говорил и Кулик на суде. Послушать Гордея Ивановича, так получается, что, не будь Кулика, он бы, несмотря на панику и пораженческие настроения, Керчь все же удержал бы. Чудеса да и только!

25 января 1942 года Левченко за сдачу Керчи был осужден Военной коллегией Верховного Суда на 10 лет лишения свободы. Через шесть дней Президиум Верховного Совета СССР заменил тюремное заключение отправкой на фронт и снизил Гордея Ивановича в звании до капитана 1-го ранга. Левченко был назначен командиром Кронштадтской военно-морской базы. Его судьба сложилась гораздо более счастливо, чем судьба Кулика. Уже в 1944 году Левченко был восстановлен в звании вице-адмирала и в должности заместителя наркома ВМФ. Можно предположить, что все дело с виновниками потери Керченского полуострова было затеяно главным образом для того, чтобы свалить Кулика, которому уже не дано было вновь подняться на высшие ступеньки военной иерархии. Вероятно, Сталин решил, что по той или иной причине «давнего друга» пора выводить в расход — то ли за протест против репрессий 37—38-го годов, то ли за стремление не бросать безоглядно войска на убой.

Показаниям Левченко против Кулика тотчас был дан ход. 26 января, на следующий день после суда над незадачливым командующим войсками Крыма, Берия направил Сталину копию протокола допроса Левченко от 1 января. В сопроводительном письме Лаврентий Павлович отметил, что «Левченко показал, что генерал-полковник Кузнецов своими действиями, выразившимися в последовательной сдаче Перекопо-Ишуньских позиций без оказания врагу серьезного сопротивления и, не организовав строительства обороны в глубину, создал условия для захвата противником территории Крыма.

Маршал Кулик, являясь уполномоченным Государственного Комитета Обороны, как показывает Левченко, вместо принятия мер к обороне города Керчи, своими пораженческими настроениями и действиями способствовал сдаче врагу этого важного в стратегическом отношении города».

На этом документе сохранилась резолюция: «Т-щу Кулику. Прошу представить свои объяснения письменно. И. Сталин. 27. I. 42 г.» Почему объяснения по поводу сдачи Керчи затребовали только через два с половиной месяца после того, как наши войска оставили Керченский полуостров? Тут, очевидно, сыграло роль еще одно событие, связанное с именем Кулика: 21 ноября 1941 года немцы захватили Ростов. Переписка по поводу ростовских событий показывает, что решение расправиться с Куликом созрело у Сталина в конце ноября — начале декабря. Сдача «ворот на Кавказ» стала весомым дополнением к сдаче Керчи, хотя на суде над Куликом фигурировали только крымские события. И это вполне объяснимо. Ведь уже 29 ноября части 56-й армии отбили Ростов у противника, причем это наступление готовилось под непосредственным руководством Кулика. Неудобно было судить Григория Ивановича за сдачу города, который всего через неделю и при его активном участии был взят обратно.

В связи со сдачей Ростова 1 декабря 1941 года Сталин направил шифрограмму первому секретарю Ростовского обкома ВКП(б) Б.А. Двинскому, где, в частности, указал: «Теперь можно считать доказанным, что ростовские военные и партийные организации оборону Ростова вели из рук вон плохо и преступно-легко сдали Ростов. Оборонительная линия перед Ростовом была уступлена противнику без сколько-нибудь серьезного сопротивления. В самом Ростове не было сделано необходимых заграждений. Чердаки, крыши, верхние этажи домов не были использованы для уничтожения противника ручными гранатами, пулеметным и ружейным огнем. Никакого сопротивления рабочих в Ростове Вами организовано не было (Иосиф Виссарионович все еще мыслил категориями времен Гражданской войны, не задумываясь, что бы могли сделать необученные и плохо вооруженные рабочие против танков Клейста и нанесли бы этим танкам хоть какой-нибудь урон ружейно-пулеметный огонь с верхних этажей. — Б.С.). Все это надо немедля исправить, чтобы не повторилось еще раз позорной сдачи Ростова. Мы хотели бы также выяснить, какую роль играл во всей этой истории сдачи Ростова Кулик. Как он вел себя — помогал защите Ростова или мешал?»

Тон сталинского послания подсказывал Двинскому, что Кулик больше не в фаворе. Ведь Иосиф Виссарионович прямо намекал, что маршал мог мешать обороне Ростова. Но поскольку Григорий Иванович все еще оставался заместителем наркома обороны и уполномоченным ГКО, ростовский секретарь предпочел ответить насчет его осторожно, без резких и однозначных определений и формулировок. Кто его знает, как еще дело повернется. Вдруг Сталин вернет Кулику свою благосклонность. И Двинский написал так: «Город был окружен с трех сторон, по всем направлениям сил не хватало, наступление 37-й и 9-й армий страшно запоздало, и у нас не было ни одного человека в резерве во время внутригородской обороны. Грозило беспрепятственное открытие дороги на другой берег.

Нынешний успех удался, так как враг был сильно истощен борьбой за Ростов, и нам было чем ударить с юга. В самом Ростове дрались, и крепко. Были и заграждения, устроенные по указанию военных специалистов, с учетом, что в город войдут полевые части. Теперь их считают недостаточными. Среди рабочих мы проводили подготовительную работу, но все оружие (винтовки, пулеметы и т. д.) было отдано полевым частям. Рабочих, которые еще оставались в городе, нечем было вооружить. Коммунисты и лучшие рабочие заранее, еще до эвакуации предприятий, были организованы в полк народного ополчения, прошли заблаговременно обучение и получили главным образом старое оружие (около тысячи человек). (Как показывает опыт, обучение народных ополченцев в годы Великой Отечественной войны было весьма условным, а вооружались они нередко учебными винтовками со сточенным бойком, которые можно было использовать разве что в рукопашном бою. — Б.С.). Они сражались честно внутри города всюду, где могли.

Новые отряды рабочих нечем вооружить. Прав я или нет, но считаю, по нашему опыту, что город может быть защищен главным образом полевой армией, ибо, когда враг уже на окраинах или частично внутри города, все, как показал опыт, страшно дезорганизуется (связь, свет, перевозки и т. д.) и вышибить врага тогда трудно. И надо обязательно иметь под рукой резервы, так как в процессе городского боя возникают тысячи неожиданностей.

Маршал Кулик руководил всей операцией, для чего мы и считали его призванным, рассматривая как безусловный военный авторитет. Я считаю, что он несколько суматошный человек, работает вразброс. В дальнейшем, в случае необходимости, следует послать другого, поспокойнее и рассудительнее. Ремезов и Мельников (командующий и член Военного совета 56-й армии. — Б.С.) во всем без спора следовали за Куликом».

Характеристика Кулика здесь довольно противоречивая. С одной стороны, «безусловный военный авторитет» и «руководил всей операцией» (т. е. как обороной Ростова, так и подготовкой последующего контрнаступления). С другой стороны, человек суматошный и работающий вразброс, которого лучше бы заменить. Двинский, безусловно, учитывал, что 28 ноября, в самый канун освобождения Ростова, Сталин отозвал Кулика в Москву. Значит, Верховный по каким-то причинам не хотел, чтобы с именем маршала связывалось одно из первых успешных контрнаступлений Красной Армии.

Сразу после Ростова Кулика направили выправлять положение под Тихвином. Немецкие войска еще 8 ноября 1941 года овладели этим городом, стремясь блокировать Ладожскую «дорогу жизни» и окончательно замкнуть кольцо окружения вокруг Ленинграда. Однако в ходе контрнаступления, начавшегося 19 ноября, дивизии Ленинградского и Волховского фронтов после упорных боев 9 декабря вновь овладели Тихвином, отбросив неприятеля на исходные позиции. Однако этот успех в глазах Сталина не перевесил вины Кулика за сдачу Керчи и Ростова. Интересно, что и позднее советские историки и мемуаристы предпочли вообще не упоминать о роли Кулика в Тихвинской операции. Почитать воспоминания К.А. Мерецкова, командовавшего в то время 4-й армией, дравшейся под Тихвином, Кулика там вообще не было. Хотя именно после приезда Григория Ивановича наступление советских дивизий ускорилось и Тихвин наконец был взят.

В конце декабря маршал был отозван из Тихвина в Москву. Там уже полным ходом шли керченские и ростовские разборки.

В своих объяснениях по поводу сдачи Керчи, датированных 30 января 1942 года, Григорий Иванович утверждал: «Когда я прибыл в город Керчь, ознакомился с обстановкой, лично объехал фронт, посмотрел действия своих войск и противника, я пришел к выводу, что отстоять Керчь и пристани этими войсками при создавшейся обстановке невозможно, так как господствующие высоты непосредственно над городом с юга, юго-запада, с запада и северо-запада уже были заняты противником, сам же город не укреплен. Взять обратно эти высоты, так как без овладения ими немыслима оборона города и пристани, было невозможно этими войсками, они были настолько деморализованы, что не в состоянии были обороняться, а о наступлении этими войсками и речи не могло быть. Привести их в порядок под непосредственным воздействием противника, который нахально наступал, было невозможно. Нужно было бы, чтобы решить задачу удержать пристани, город и плацдарм для дальнейшего контрнаступления на Крым, минимум три стрелковых дивизии свежих.

Правильно было принято мной решение не дать добить остатки армии и ни в коем случае не отдать противнику артиллерии и вооружения, организованно переправить армию на Таманский полуостров и выполнить Вашу основную задачу не допустить противника овладеть Таманским полуостровом и выйти на Северный Кавказ. Эту задачу я выполнил. Фактически с этого момента руководил остатками армии и организацией обороны на Таманском полуострове я, так как Левченко настолько раскис, что он не мог провести эту довольно серьезную работу в довольно сложной обстановке. Армия была переброшена, вооружение и артиллерия были спасены, и полностью разгромить армию противнику не удалось. Если некоторые «стратеги» считают, что удержанием города Керчи с гаванью прикрыто движение противника на Северный Кавказ, т. е. на Таманский полуостров, то они глубоко ошибаются и не понимают обстановки. Когда противник занял Керченскую крепость, он мог переправляться на Тузлускую косу (на косу Тузла. — Б. С.) и занять южный отрог Таманского полуострова, а это равноценно занятию всего Таманского полуострова и окружению города Керчи. Поэтому с теми силами, которыми мы располагали, решить две задачи были не в силах, т. е. удержать Керчь с гаванью и плотно занять Таманский полуостров. Несмотря на то, что я взял без Вашего разрешения 12-ю стрелковую бригаду и один стрелковый батальон с запасного полка, этих сил хватило только для занятия обороны на Таманском полуострове.

Самое главное преступление делает командир, если он отдает войскам заведомо невыполнимый приказ, войска его выполнить не в силах, гибнут сами, а приказ так и остается невыполненным. В отношении же моей личной трусости я даже до сих пор не знал, что я трус, хотя воюю уже шестую войну в своей жизни. У меня к Вам, товарищ Сталин, одна просьба: прикомандируйте тех, кто называет меня трусом. Пусть они побудут при мне несколько боев и убедятся, кто из нас трус.

Я не знаю, почему довели до такого состояния армию, в каком я ее встретил, но я считаю, что руководить армией Левченко не мог, так как он совершенно ничего не понимал в сухопутной армии. Он представлял из себя раскисшего политрука, много говорящего, но никто его не слушал. Его назначение командующим была большая ошибка.

В отношении т. Батова, я его знаю более 10 лет, лично наблюдал его в боях в Испании, где он хорошо действовал, наблюдал его, когда он командовал 13-м корпусом против финнов. В финскую войну он также руководил хорошо. Он хорошо подготовленный командир, боевой, с большой силой воли. Когда я начал выяснять причину, почему он не взял на себя главную роль по командованию, мне говорили, что Левченко вмешивался и мешал ему командовать»;

В послевоенных мемуарах Н.Г. Кузнецов совсем иначе характеризует действия «раскисшего политрука» Левченко на Керченском полуострове: «По решению Ставки именно Г.И. Левченко принимал меры, чтобы задержать врага на Керченском полуострове. Превосходство противника в силах не позволило это сделать. Но и отступая, советские войска наносили гитлеровцам весьма ощутимые удары. Из таких вот ударов складывался будущий успех, а затем и полная победа. Г.И. Левченко сделал все от него зависящее. Оборона Одессы, Николаева и Севастополя неразрывно связана с его именем». Все чинно и благородно, так что читатель ни за что не догадается, что за сдачу Керчи Гордей Иванович был судим и разжалован. Кстати, и в последующем Левченко лавров флотоводца не стяжал. Командуя Кронштадтской военно-морской базой, он прославился только провальным десантом на остров Соммерс в июле 42-го, когда вчетверо сильнейший отряд десантников не смог справиться с немецким гарнизоном в 60 человек и понес большие потери. Кузнецов по этому поводу даже специальный приказ издал, чтобы другие на ошибках Гордея Ивановича учились. Но Левченко оставался человеком наркома, и Николай Герасимович способствовал его возвращению из опалы в 44-м и в мемуарах написал о вице-адмирале только хорошее.

А что же Павел Иванович Батов, которого Кулик считал хорошим, волевым командиром? Нашел ли он в мемуарах добрые слова про Григория Ивановича? Ничуть не бывало. Вот как Батов описывает действия Кулика в Керчи: «На Тамани находился представитель Ставки маршал Кулик. Числа девятого на мой КП прибыли тт. Левченко и Николаев, а вскоре — неожиданно для всех — представитель Ставки. Но странное дело, вместо того чтобы оказать помощь (от него во многом зависело обеспечение Керчи боеприпасами), вместо того чтобы вселить уверенность, тов. Кулик приехал браниться. В грубой, оскорбительной форме он требовал от вице-адмирала Левченко ответить, почему «преступно оставляете Крым». Разговор прервали немецкие автоматчики: они просочились на гору Митридат, под которой расположился КП, и стали бросать вниз гранаты. Находившиеся на командном пункте офицеры с бойцами охраны ушли в контратаку, а мы усадили Кулика на машину и отправили в порт, откуда он отбыл на Тамань.

После отъезда Кулика вице-адмирал Левченко будто забыл о неприятной встрече. Он спокойно обсуждал со мной и Николаевым положение на фронте, сказал в заключение, что необходимо оборонять Керчь до последней возможности. Больше всего мне нравилось в Левченко, что он ни на минуту не терял уверенности в нашей победе. Эта уверенность исходила от человека, который сам едва держался на ногах от усталости. Признаюсь, что именно во время разговора в этой накаленной до предела обстановке авторитет вице-адмирала очень высоко поднялся в моих глазах. Как ни горьки были наши неудачи, беседа с Левченко придала мне новые силы.

Вице-адмирал делал все возможное для обороны Керчи. Он оказал наземным войскам помощь силами морской пехоты, обеспечил огневую поддержку с кораблей. Но атаки врага усиливались с каждым днем. После трехдневных боев гитлеровцы подтянули из резерва свежую дивизию 30-го армейского корпуса (в действительности все дивизии этого корпуса наступали на Севастополь и в боях за Керчь не участвовали. — Б.С.). Стало ясно, что удержать город нам не удастся. Поэтому по распоряжению Ставки Верховного Главнокомандования начался отвод войск из-под Керчи на Таманский полуостров».

Лукавит, ох, лукавит Павел Иванович! Неслучайно он заставил Кулика прибыть в Керчь уже 9 ноября. Тогда отправленную на следующий день Левченко и Батовым телеграмму, где говорилось о возможной эвакуации Керчи можно было бы объяснить «дурным влиянием» со стороны маршала. На самом деле Гордей Иванович в тот момент думал не о том, как оборонять Керчь до последней возможности, а пытался узаконить уже начавшуюся стихийную эвакуацию на Тамань.

Кулик пытался оправдаться, забрасывая Сталина письмами. 6 февраля 1942 года появилось постановление ГКО о привлечении его к суду за сдачу Керчи. Потрясенный Григорий Иванович 8 февраля писал Сталину: «Считаю себя виноватым в том, что я нарушил приказ Ставки и без Вашего разрешения сдал город Керчь противнику. Весь мой рост был под Вашим личным руководством, начиная с 1918 года, поэтому я и считаю, что моя вина в тысячу раз усугубляется. Поверьте, т. Сталин, что это я сделал не по злому умыслу и не потому, чтобы игнорировать Ваш приказ, нет, а потому, что мне на месте казалось, что я не смогу дать генеральный бой на Керченском полуострове и потопить противника в проливе, не допустив его на Таманский полуостров».

Покаявшись, Кулик попробовал оправдаться: «Правда, докладываю Вам, что там была исключительно тяжелая обстановка и быстро меняющаяся и, к моему сожалению, когда я приехал в г. Керчь, не работала связь с Москвой и мы только связались через сутки после принятия моего решения на отход. В этот момент было в Керчи 11400 человек, из них дралось не более 2500–3000 штыков, да плюс артиллеристы, остальные представляли из себя сброд специалистов, тыловиков, дезертиров, и более 20 000 человек уже было переправлено на Тамань, неуправляемая масса, которую мы впоследствии ловили и организовывали.

Прошу ЦК ВКП и лично Вас, т. Сталин, простить мне мое преступление, и даю честное слово большевика, что я больше никогда не нарушу приказа и указания ЦК ВКП и лично Ваши, а также прошу Вас, т. Сталин, дать мне возможность искупить мою тягчайшую вину перед партией и лично перед Вами, поручить мне в боевой обстановке самую ответственную боевую задачу — я ее выполню».

Сталин не простил и, как мы увидим дальше, так никогда и не предоставил Кулику возможность отличиться, чтобы загладить свою мнимую вину в сдаче Керчи. 10 февраля прокурор СССР В.М. Бочков составил обвинительное заключение по делу Кулика. Теперь на него, а не на Левченко возлагалась ответственность за потерю Керченского полуострова. При этом утверждалось, что вице-адмирал, как свидетельствуют документы Генштаба, «объективно доносил Ставке о положении в войсках». Правда, тогда Гордея Ивановича реабилитировать не стали, и ему еще два года пришлось побыть капитаном 1-го ранга.

19 февраля Кулик был выведен из состава членов ЦК и снят с поста заместителя наркома обороны, а Президиум Верховного Совета СССР оставил в силе приговор суда о разжаловании Григория Ивановича в генерал-майоры. В постановлении Политбюро также утверждалось, что «Кулик во время пребывания на фронте систематически пьянствовал, вел развратный образ жизни и, злоупотребляя званием Маршала Советского Союза и зам. наркома обороны, занимался самоснабжением и расхищением государственной собственности, растрачивая сотни тысяч рублей из средств государства». Получив проект постановления, 18 февраля он отправил письмо Сталину, где отрицал предъявленные обвинения. Но постановление приняли в отсутствие Кулика без каких-либо изменений. Бывший маршал об этом не знал. 21 февраля Григорий Иванович послал Сталину свое последнее письмо, где пытался объясниться по поводу Керчи и Ростова: «Я виновен в отношении нарушения выполнения приказа, но не в отношении воинского долга в отношении Родины. Все то, что возможно было сделать в тех условиях и с теми силами, которые я застал в г. Керчи, я сделал. Все силы, которые были способны драться, вели в очень тяжелой обстановке жестокий бой при минимум троекратном превосходстве противника, причем в тактически невыгодных условиях, так как противник захватил командные высоты над городом и своим прицельным огнем наносил тяжелые. потери нашим войскам.

Мы пытались взять главную высоту, господствующую над городом, — наше наступление было отбито (речь, несомненно, идет о той контратаке на гору Митридат, которую описывает П.И. Батов. — Б. С.). Мы могли только продержаться Здня, и мною была доложена Ставке 14. 11. 41 г. через дежурного генерала обстановка, что мы сможем продержаться еще сутки. Я просил доложить т. Шапошникову и Вам лично и сказал, что я жду у аппарата ответа. Я получил ответ только 16. 11. 41. Прошу телеграмму прочесть, где т. Шапошников указывал план перевоза техники, артиллерии на Тамань, а стрелковые части оставить на восточном берегу Керченского полуострова. Этой директивой фактически была санкционирована сдача г. Керчи. Оставить стрелковые части на восточном берегу Керченского полуострова было невозможно, так как мы уже перешли (через пролив. — Б.С.), а главное, что главные прикрывающие силы 2 полка 302-й дивизии понесли потери за 4—З дня боя и у них осталось в одном полку 15–18 процентов, а во втором 25–30 процентов активных штыков, других сил у нас не было. Я просил следствие и суд допросить командиров, которые дрались, мне было отказано. Суд же происходил на основе материалов, директив Ставки, показаний Левченко и карательных органов.

В проекте говорится, что я своим пораженческим поведением в г. Керчи и Ростове усилил пораженческое настроение армии и деморализовал ее в среде командования. Это неправильно. Никто никогда не видел и не слыхал от меня упаднического настроения ни слова. Пусть хоть один человек из этих обеих армий скажет, что я проявил трусость или паникерство. Это сплошная выдумка от начала до конца.

В отношении Ростовской операции: я просил, чтобы прокурор разобрал этот вопрос, так как в постановлении Комитета Обороны меня обвиняют также в сдаче Ростова. Я просил т. Бочкова допросить Военный совет 56-й армии, командиров и комиссаров дивизий, он отказался. Сказал, что никакого обвинения юридически мне предъявить не может.

Тов. Сталин! Я Вас убедительно прошу разобрать Ростовскую операцию, только обязательно с допросом Военного совета 56-й армии, командиров и комиссаров дивизий. Вы тогда убедитесь, кто же разбил группу Клейста. Это сделала 56-я армия, а не Южный фронт».

Не обошел Григорий Иванович и обвинений в моральной нечистоплотности: «Относительно предъявленного мне обвинения в пьянстве систематическом и развратном образе жизни — это гнуснейшая интрига. Когда Вы позвонили мне в город Ростов по этому вопросу, я просил Вас расследовать эту провокацию, направленную против меня. В городе Ростове мы жили все коммуной в одной квартире с Военным советом, адъютантами и охраной. Прошу допросить этих лиц. В Краснодаре я был около 3 дней, жил в даче крайкома, всегда обедал и ужинал вместе с секретарем обкома и председателем крайисполкома. Прошу также допросить, что я там делал.

В Тамани жил 6 дней у колхозника, где находился со мной председатель Краснодарского крайисполкома т. Тюляев. Прошу допросить этих лиц, чтобы избегнуть позорного провокационного обвинения».

Действительно, трудно предположить, чтобы маршал занимался развратом в присутствии адъютантов, охраны и членов Военного Совета. И пьянствовать, очевидно, он мог только вместе с тем же Двинским, Тюляевым и руководством 56-й армии. Но никому из тех, кто был вместе с Куликом, обвинений в пьянстве и разврате не предъявляли.

Пытался Григорий Иванович оправдаться и по поводу обвинений в самоснабжении и злоупотреблении маршальским званием: «В Ростове мы жили все вместе и питались с одной кухни. Питание организовывал интендант 56-й армии, прошу его допросить. В Краснодаре организовывал питание крайисполком. В Тамани организовывал питание начальник тыла Дунайской флотилии, прошу их допросить, какие я давал распоряжения. Они сами меня питали. Я посылал продукты, главным образом фрукты, в Свердловск, мне дали в Краснодаре. В отношении снабжения моего вагона: я просил снабдить крайисполком Краснодара, а вино и фрукты мне прислали из Грузии товарищи. Никаких моих злоупотреблений по превышению власти в этом отношении никогда не было».

Мы уже убедились, что как раз самоснабжением Кулик, как и многие другие генералы и маршалы, грешил. Но вот бездарным полководцем, трусом и развратником, похоже, не был. Только Сталина это обстоятельство ничуть не волновало. Он уже выбрал Григория Ивановича в качестве жертвы, решив списать на него керченскую неудачу. 2 марта 1942 года Сталин приказом по Красной Армии объявил о разжаловании Кулика в связи с самовольным оставлением Керчи и Ростова, когда маршал якобы «вел себя как трус, перепуганный немцами», а также за пьянство, самоснабжение и «развратный образ жизни». Но ведь еще в разгар сражения за Ростов командующий 56-й армии Ремезов докладывал Шапошникову: «Очень нехорошо, с нашей точки зрения, ведет себя Григорий Иванович, сегодня его жизнь неоднократно была на волоске». А секретарь Ростовского обкома Двинский, уже после разжалования Кулика, в записке Сталину от 22 февраля 1942 года сообщал: «17 октября меня как секретаря обкома партии вызвали в штаб СКВО, и Кулик, только что приехавший с поля боя, заявил мне, что силы наши после упорного сражения под Таганрогом истрачены, что противник идет на Ростов, что задержать противника до города нельзя, будем давать городской бой, а я, как секретарь обкома, должен вывести безоружное население из города, чтобы не мешали бою и не гибли зря. Так и было сделано». Значит, Кулик сам не гнушался появляться непосредственно на поле сражения, заглядывал в глаза смерти, хотя маршалу, наверное, находиться на передовой позволительно лишь в исключительных случаях. Может, Григорий Иванович решил, что тогда под Ростовом и был этот исключительный случай. Понимал, что за сдачу Ростова Сталин по головке не погладит. И, хочу еще раз подчеркнуть, Кулик позаботился об эвакуации мирного населения, чтобы оно не гибло в предстоящих уличных боях.

Нельзя сказать, что Григорий Иванович безоглядно рисковал собственной жизнью. Из окружения в Белоруссии выходил переодетым, избегая встреч с немцами. В обреченной Керчи пробыл лишь три часа, понимая, что там уже делать нечего. И под Ростовом в конце концов сумел не только отвести из города 56-ю армию без больших потерь, но и разработать план контрнаступления, завершившегося полным успехом уже после отъезда маршала. Нет, мне все больше кажется, что Кулик был отнюдь не бездарным полководцем! Но даже этот успех Сталин в приказе от 2 марта 1942 года ухитрился поставить Григорию Ивановичу в вину: «Дальнейшие боевые события на Южном и Крымском фронтах, когда в результате умелых и решительных действий наших войск Ростов и Керчь вскоре же были отбиты у противника, со всей очевидностью доказали, что имелась полная возможность отстоять эти города и не сдавать их врагу». Хороша логика. Раз Керчь и Ростов удалось захватить вновь, значит, и удержать их ранее можно было без труда. Как будто не изменилась обстановка за эти несколько недель, как будто не пришлось организовывать для освобождения Керчи специальную десантную операцию с привлечением сил двух свежих армий, как будто не были ослаблены к концу ноября силы Клейста под Ростовом, а армия Ремезова не получила подкреплений!

Чтобы закончить разговор о событиях в Керчи и Ростове, нам придется перенестись сразу в 1957 год, когда Кулика полностью реабилитировали и восстановили посмертно в званиях Маршала и Героя Советского Союза. В записке от 4 января 1957 года заместитель министра обороны И.С. Конев и Генеральный прокурор СССР Р.А. Руденко сделали следующий вывод: «На основании материалов изучения дела и оперативных документов, относящихся к боевым действиям на Керченском направлении, Генеральный штаб пришел к заключению, что к 11–15 ноября 1941 года силы противника на этом фронте количественно превосходили наши войска в несколько раз (действительно, если учесть, что у немцев было три более или менее полнокровных дивизии, а советских войск в Керчи уже к 11 ноября осталось 11,5 тыс. человек, то получается, что противник обладал трехкратным превосходством, и даже прибудь Григорий Иванович в Керчь не 12-го, а 11-го, ничего изменить он бы не смог. — Б.С.) и что в сложившихся условиях командование войсками Керченского направления, а также бывший Маршал Советского Союза Кулик с наличными и притом ослабленными силами и средствами удержать город Керчь и изменить ход боевых действий в нашу пользу не могли. Таким образом, за оставление города Керчи Кулик Г.И. был осужден необоснованно».

Григорий Иванович пребывал в резерве до весны 43-го. В марте у него состоялся разговор с Г.К. Жуковым. Георгий Константинович обещал лично переговорить о нем со Сталиным и добиться его назначения командующим армии. Такой разговор состоялся и возымел действие. В апреле Григория Ивановича произвели в генерал-лейтенанты и назначили командующим 24-й армии Воронежского фронта. Жуков позаботился об усилении армии, вскоре переименованной в 4-ю гвардейскую, свежими дивизиями и артиллерией. Армия Кулика участвовала в наступлении на Харьков и в срыве немецкого контрудара под Ахтыркой. Жуков ходатайствовал о производстве Кулика в генерал-полковники и присвоении ему звания Героя Советского Союза. Однако у Григория Ивановича произошел конфликт с членом Военного Совета Воронежского фронта Н.С. Хрущевым. Никита Сергеевич добился в сентябре 43-го снятия Кулика с должности «за несработанность с командующим фронтом». На этом полководческая карьера бывшего маршала завершилась. В январе 1944 года Кулика назначили заместителем начальника Главного управления формирования и укомплектования войск. На этой канцелярской должности Григорий Иванович пробыл до весны 45-го, когда на него обрушились новые несчастья. 12 апреля Кулик был снят с должности «за бездеятельность». Тогда же его понизили в звании до генерал-майора и исключили из партии.

Истинной причиной новой опалы была, конечно же, не бездеятельность. Наоборот, Григорий Иванович работал весьма активно, постоянно мотался в командировках по фронтам. И нередко при этом вел вредные разговоры, о которых бдительные особисты не забывали докладывать куда следует. Например, во время одной из первых командировок в Рославль в начале 44-го Кулик говорил своему порученцу полковнику И.Г. Паэгле в связи с поражением, которое потерпели советские войска под Оршей и Витебском в схватке с группой армий «Центр» фельдмаршала Эрнста Буша: «У нашего Верховного командования одно на уме: «Только вперед!» Техники с гулькин нос, боеприпасы не подвезены, но в Москве рот на одной ноте увяз: «В атаку, вперед!» У нас, бывает, пехоту сначала всю положат, а затем наступление начинается». Григорий Иванович также вспомнил, как еще перед войной председатель Госплана Н.А. Вознесенский вынес на обсуждение правительства проект постановления, согласно которому размер приусадебного участка колхозника определялся количеством выработанных трудодней: «Я возражал, потому что цель этого проекта — вообще лишить колхозника земли, чтоб на общем поле от зари до зари вкалывал. Куда клонил Вознесенский? Будто земли у нас, как в Иерусалиме, в обрез. А ее у нас — бери не хочу. Сама просится в руки. Все боимся, как бы кому в карман лишняя копейка не попала. Сколько земли, а все нормируют, нормируют. Проклятый Госплан».

18 апреля 1945 года Кулика вызвали в Комитет Партийного Контроля, где обвинили в том, что он «ведет с отдельными лицами недостойные члена партии разговоры, заключающиеся в восхвалении офицерского состава царской армии, плохом политическом воспитании советских офицеров, неправильной расстановке кадров высшего состава армии». Поводом для нового дела послужили заявления генералов И.Е. Петрова и Г.Ф. Захарова, соответственно от 10 и. 17 апреля, написанные по предложению начальника военной контрразведки «Смерш» В.С. Абакумова. Григорий Иванович, в свою очередь, не считал, что разговоры с генералами содержали какой-либо криминал, и в своем заявлении от 23 апреля требовал «свести меня с Петровым и Захаровым и точно выяснить, что никакими мы антипартийными делами не занимались». Но никто его слушать не стал, равно как и устраивать очные ставки между генералами. К тому же начальник Главупрафор-ма генерал-полковник И. В. Смородинов и член Военного Совета Управления генерал-майор Колесников направили министру Вооруженных Сил Н.А. Булганину письмо, где обвинили Кулика в «моральной нечистоплотности и барахольстве, потере вкуса и интереса к работе».

Григорий Иванович ожидал самого худшего. Но Сталин решил еще немного поиграть с давним другом в кошки-мышки. В июле 45-го Кулик был назначен на последнюю в своей жизни должность — заместителя командующего Приволжского военного округа. Командовал округом генерал-полковник Герой Советского Союза В.Н. Гордов. Приволжский округ, где войск было немного, а границы — далеко, традиционно считался местом почетной ссылки для впавших в немилость военачальников. Иногда пребывание там превращалось в короткую остановку на пути в лубянские подвалы. Именно так случилось, как мы помним, с Тухачевским. Гордое, Кулик и начальник штаба округа генерал-майор Ф.Т. Рыбальченко повторили его печальную судьбу. Все трое оказались несдержанны на язык. В мае — июне 46-го две комиссии Министерства Вооруженных Сил проверяли состояние боевой и политической подготовки в войсках Приволжского округа и вынесли неудовлетворительную оценку. Григорию Ивановичу вменили в вину еще и утиную охоту, довольно необычную: бывший маршал лично расстреливал уток из пулемета, установленного на самолете У-2. В июне 46-го Гордова, Кулика и Рыбальченко уволили в запас. Генералы считали свое увольнение несправедливым, и в частных беседах высказывались резкие суждения о министре Булганине, армейских политработниках и даже самом генералиссимусе, не подозревая, что люди Абакумова записывают эти разговоры на пленку В январе 1947 года всех троих арестовали. Позднее на суде Кулик признал: «Будучи разжалованным за сдачу Керчи, я, вместо того чтобы пережить это как большевик, озлобился. Мою злобу еще больше усилило то обстоятельство, что меня стали разыгрывать мои старые товарищи. Я тогда затаил злобу против партии и правительства.

Вторая моя вина в том, что, когда я был в Германии по подготовке боевой операции (очевидно, речь идет о последнем наступлении на Берлин. — Б. С.), ко мне приехал Жуков, который после осмотра позиций пригласил к себе обедать. Во время обеда завязался разговор о методах ведения войны, и Тимошенко вновь начал разыгрывать меня, высказав при этом, что всех нас, стариков, отстранили от командования и в ход пошла молодежь. Что война сейчас идет не качеством, а количеством. Я с этим высказыванием Тимошенко соглашался, разделял его высказывания, принимал участие в критике обиженных лиц руководства Главного Командования.

Затем моя вина состоит в том, что, когда сняли Жукова, я, встретившись с ним, высказал ему свое сочувствие. После того как меня сняли вторично с командования армией, я добился приема у Сталина, где он мне сказал, что я устал воевать и поэтому нужно принимать Главупраформ. Это меня сильно обидело, так как я еще хотел воевать.

Однажды после этого ко мне зашел мой старый адъютант Хейло, который являлся мне близким человеком, так как я с ним воевал в Гражданской войне, и мы с ним были женаты на сестрах. Во время разговора я высказал ему свое озлобление, что нас, стариков, обижают и не дают воевать, и в этом разговоре я высказал свою мысль, что война идет за счет крестьян и что колхозы после войны не восстановят, так как все хозяйство колхозов разрушено. Видимо, мне придется построить себе домик и жить до старости, ничего не делая».

Много лет спустя вернувшийся из лагерей Андрей Иванович Хейло в беседе с писателем Владимиром Васильевичем Карповым вспоминал, как из него выбивали показания о заговорщической деятельности Кулика, Гордова и Рыбальченко: «Вот мне били по ногтям. На стол руку положат и по ногтям. Сначала левую, потом правую. А руку держат, чтобы не отдергивал. А потом и по ногтям на ногах. Садисты, знают, где больнее. Ну и, конечно, резиновые шланги и прочее, это уже по спине, по почкам. Поместили в карцер. Сняли с меня одежду. Холодно, сыро, темно. А потом меня еще в стоячий карцер, в бокс. В конце концов уже ничего не соображал, хотелось одного — прекратить эти муки».

Показания Хейло о якобы многочисленных антисоветских беседах между тремя опальными генералами Кулик на суде отверг. Григорий Иванович настаивал, что лишь однажды слышал от Гордова нечто антисоветское: «Гордое допустил злобное высказывание, что якобы при царе пахали сохой и лошадью, а при Советской власти пашут на людях». Припомнил Кулик, что Василий Николаевич однажды прошелся и насчет Иосифа Виссарионовича: «Сталин обеспечивает только себя, а нас не обеспечивает». Но на антиправительственный заговор все эти высказывания никак не тянули. Признал Кулик и разговоры с Паэгле, а также свою вину в том, что, «находясь в Смоленской области, я однажды зашел в дом учительницы, которая жила очень бедно и имела пять человек детей, я задал ей вопрос — почему она имеет такой маленький огородик в то время, когда кругом много свободной необработанной земли? Учительница мне ответила, что ей больше земли не дают, так как она приравнена к категории служащего, и в присутствии Паэгле я высказал возмущение в озлобленной форме на существующие у нас порядки по обработке земли». Повинился бывший маршал и в чересчур откровенных беседах с Петровым и Захаровым: «В начале 1945 года на квартире генерала армии Петрова, у которого находился генерал Захаров (маленький), во время выпивки зашел разговор, что Петров однажды послал Ворошилову вагон мебели и лошадь, но, несмотря на это, Петров дважды снимался и вместо него назначали других лиц. Мы тогда говорили о чести мундира и о занимаемом нами положении. От Петрова я вместе с Захаровым зашел к нему на квартиру, и во время выпивки я поднял тост за Жукова. Здесь же у нас зашел разговор о назначении Булганина первым заместителем Главкома. Мы высказали свое мнение, что Главкому необходим комиссар и, видимо, назначение Булганина с этим и связано».

Председательствующий генерал-лейтенант юстиции Чепцов зачитал показания Кулика, данные на предварительном следствии: «Петров высказал мне недовольство снятием его с должности командующего 4-м Украинским фронтом. Как говорил Петров, его — заслуженного генерала — Ставка проработала за то, что он позволил себе вывезти из Румынии для личного пользования мебель и другое имущество. При царском строе, по словам Петрова, такое обвинение генералу не предъявили бы.

Вскоре Захаров, проживавший этажом ниже, пригласил нас перейти в его квартиру. Мы согласились. Разговорившись, я стал жаловаться на несправедливое, на мой взгляд, отношение ко мне Сталина. В этой связи я заявил, что правительство изгоняет из Красной Армии лучшие командные кадры и заменяет их политическими работниками, не сведущими в военном деле. Из основных военных работников в руководстве армией оставался лишь один Жуков, но и его «отшивают», назначив первым заместителем наркома обороны Булганина, ничего не смыслящего в делах армии. Я поднял тост за Жукова, предложил группироваться вокруг него».

Григорий Иванович категорически отрицал, что предлагал группироваться (это уже походило на заговор) и что возмущался политработниками, ничего не смыслящими в военной науке. Говорил, что показания «были даны вынужденно» (вероятно, с применением тех же методов, что и в отношении Хейло). Признал Кулик только, что произнес тост за Жукова, так как считал, что «никого лучше Жукова нельзя найти на должность первого заместителя наркома обороны». Он честно заявил суду: «Я считал, что Жукова «отшили» люди, которые окружают Сталина, и конкретно я думал, что это сделал Берия. Этот вопрос о моем высказывании в отношении Жукова разбирался ЦК ВКП(б), Шкирятовым, и за это меня исключили из партии. У меня были хорошие отношения с Жуковым. Я его представил к выдвижению во время боевой операции на Халхин-Голе. Зная хорошо Жукова и его характер, я предполагал, что он мог допустить какую-нибудь резкость при разговоре со Сталиным, за что он и был снят. Я, конечно, виноват, что допустил такую критику, в этом моя вина.

Мой второй разговор с Жуковым имел место в то время, когда я был Главупраформом. Я также высказал Жукову свое сожаление, что не он был назначен первым заместителем наркома обороны, а Булганин. Я чувствовал, что Жуков очень переживает это обстоятельство».

Подтвердил Кулик и несколько антисоветских высказываний Гордова — насчет существования «правительственной кучки тиранов» и «черт знает, довели страну до нищего состояния». И в последнем слове Григорий Иванович покаялся, хотя, видно, чувствовал, что это его уже не спасет: «Я был озлоблен против Советского правительства и партии, чего не мог пережить как большевик, и это меня привело на скамью подсудимых. Я допускал антисоветские высказывания, в чем каюсь, но прошу меня понять, что врагом Советской власти я не был и Родину не предавал. Все время честно работал. Я каюсь и прошу суд поверить, что я в душе не враг, я случайно попал в это болото, которое меня затянуло, и я не мог выбраться из него. Я оказался политически близоруким и не сообщил своевременно о действиях Гордова и Рыбальченко».

Суд не поверил, и приговор его был предрешен. За измену Родине, за то, что, «являясь активным врагом Советской власти, группировался с враждебными элементами, был сторонником реставрации капитализма в СССР и вместе со своими сообщниками Гордовым и Рыбальченко высказывал угрозы по адресу руководителей ВКП(б) и Советского правительства» Военной коллегией Верховного Суда СССР бывший Маршал Советского Союза Григорий Иванович Кулик 24 августа 1950 года был приговорен к расстрелу. В ночь с 24-го на 25-е августа приговор был приведен в исполнение. Остается добавить, что, по ходатайству его вдовы Ольги Михайловской, тоже побывавшей в лагерях, полностью реабилитировали Кулика, восстановив в маршальском звании указом Президиума Верховного Совета СССР от 28 сентября 1957 года.

Что же привело Кулика к гибели? Думаю, два обстоятельства. Григорий Иванович был одним из немногочисленных советских военачальников, кто пытался воевать «не количеством», щадить солдатские жизни и не бросать их в безнадежные атаки. Определенное рациональное зерно было и в его предложениях использовать танки главным образом для непосредственной поддержки пехоты. Да и артиллерия на конной тяге в первые годы войны, когда еще не было поставленных по ленд-лизу «студебеккеров», была единственной реальной альтернативой для Красной Армии. Советские войска на протяжении всей войны уступали вермахту по уровню боевой подготовки и образования бойцов и командиров. В этих условиях для них более рациональной была бы стратегия истощения, а не сокрушения, более простые оборонительные, а не наступательные действия, использование танков не большими массами, которыми было очень трудно управлять на марше и в бою, а мелкими группами для непосредственной поддержки стрелков. Подобная стратегия и тактика не только уменьшили бы советские потери, но и, возможно, позволили бы быстрее выиграть войну. Однако Сталин и его маршалы твердо верили в стратегию сокрушения, которую проводили, не считаясь с потерями, стараясь буквально завалить противника трупами красноармейцев. Кулик здесь выглядел «белой вороной» и неизбежно должен был быть низвергнут с высот, на которые вознесся к 1940 году.

Последнее падение разжалованного маршала весной 45-го было связано с начавшейся кампанией против маршала Жукова. О близости Кулика и Жукова было хорошо известно, и неслучайно смещение Григория Ивановича с поста заместителя командующего Приволжского округа совпало со смещением Георгия Константиновича с поста главкома Сухопутных войск и его ссылкой во второстепенный Одесский округ. Сталин опасался, что Жуков может сгруппировать вокруг себя недовольных и обиженных генералов, и провел чистку как непосредственного Жуковского окружения, так и тех военачальников, кто с явной симпатией относился к Георгию Константиновичу. Среди последних оказался Кулик, давно уже впавший в немилость вождя. И Иосиф Виссарионович не пощадил «давнего друга».