Итоги № 10 (2013)

История одного преступления / Искусство и культура / Главная тема

История одного преступления

/ Искусство и культура / Главная тема

Сергей Филин: «Важно, чем закончится следствие, все ли виновники будут найдены и наказаны. Уверен, метили именно в меня. Могу твердо заявить: место худрука освобождали для другого»

На минувшей неделе события, связанные с расследованием покушения на художественного руководителя балетной труппы Большого театра Сергея Филина , развивались стремительно. Утром 5 марта был задержан первый подозреваемый, к вечеру их стало трое, в том числе — ведущий солист ГАБТа Павел Дмитриченко, который заявил о явке с повинной и признался в заказе преступления. 17 января во дворе дома на Троицкой улице злоумышленник плеснул в Филина серной кислотой. Сильно пострадало лицо, но что гораздо хуже — оказалась обожжена роговица глаз. Неотложные операции Сергею сделали в Москве, а последующее лечение решено было продолжить в Германии, в университетской клинике города Аахена.

После отъезда в начале февраля из России Филин не встречался с журналистами. Сегодняшнее интервью — первый полновесный разговор. Согласившись на обстоятельную беседу, Сергей не ставил предварительных условий, попросив, по сути, об одном: никакой фотосъемки. Таково требование немецких врачей, лишь они вправе решать, когда предъявить пациента любопытствующей публике.

Кстати, клиника в Аахене мало напоминает больницу в привычном российском представлении. Внешне здание скорее смахивает на Центр Помпиду в Париже: такие же выведенные наружу воздуховоды и прочие хитросплетения из металлических конструкций. Внутри ни суровых вахтеров, ни бабушек с одноразовыми бахилами. В холле на первом этаже — магазины, отделение банка, на втором — кафе, куда может зайти любой посетитель.

Здесь мы и встретились. Интервью продолжалось более трех часов с короткими паузами, во время которых Сергей, сопровождаемый сестрой Еленой (она неотступно следует за братом, которому из-за проблем со зрением все еще сложно перемещаться самому), отлучался на процедуры.

Беседа состоялась буквально за день до начавшихся в Москве задержаний, и многие слова, сказанные неделю назад, звучат сейчас по-иному. 5-го вечером я позвонил в Аахен и спросил у Сергея: «Дмитриченко?» Тот помолчал и ответил: «В последние месяцы эта фамилия постоянно звучала во мне».

На следующее утро Филину сделали очередную операцию на правом глазу…

— Ваша история, Сергей, показывает, что мы не только в области балета впереди планеты всей. Но этим точно не стоит гордиться…

— Вы о случившемся в январе? Даже трудно комментировать. Не знаю примеров, чтобы в каком-либо другом театре мира художественному руководителю плеснули в лицо кислотой. Немужской поступок. Может, где-то и был схожий самосуд, но я не слышал. В двадцать первом веке этому не должно оставаться места. Преступление дичайшее! Нормальный человек на подобное не способен, это удел нелюдей. Не хочу о них думать, мучить себя какими-то подозрениями. Сегодня мне есть куда тратить силы и нервы. Надеюсь только, что заказчики и исполнители понесут строгое наказание за содеянное. Если брать по большому счету, это не кислота в лицо Сергею Филину, а вызов всему нашему обществу. Наглый и бесцеремонный. Спустим с рук и утремся или воздадим злоумышленникам по заслугам? Верю, что ответить негодяям придется, и случится это в ближайшее время. Может, не успеем расстаться с вами, а из Москвы придут хорошие новости…

— Есть основания так думать?

— Повторяю, очень хочу в это верить…

— Извините, мне не с того следовало начинать разговор. Не успел поинтересоваться вашим здоровьем.

— Спасибо, уже лучше. Могу даже сказать: хорошо. А скоро, надеюсь, будет отлично.

— Вы меня отчетливо видите?

— А вот на это не отвечу. Подробности моего лечения и физического состояния уполномочен сообщать лишь медицинский персонал клиники Аахена. Официальная информация содержится в пресс-релизах, за деталями лучше обращаться к главврачу приват-доценту Мартину Хермелю. Есть определенные правила, их надо придерживаться. Поверьте, даже я жду, не задаю лишних вопросов. Все, что считают нужным, врачи говорят сами.

— В нашей прессе прошла информация, что зрение на левом глазу восстановлено.

— Если бы было так, не удержался бы и похвастался перед вами, снял очки. Нет, пока об окончательном выздоровлении говорить рано. Процесс длительный, и прогнозов никто не дает.

— Почему, кстати, Аахен ?

— Как вы понимаете, выбор сделан без меня. В Москве чувствовал себя очень плохо, пожалуй, это были самые тяжелые дни моей жизни. Решение принимали лечащие врачи, представители Минздрава, коллеги и друзья, родные. Анализ провели тщательный, рассматривали различные варианты, в итоге остановились на университетской клинике Аахена, где работают отличные специалисты в области глазной хирургии. Восстановление зрения — главная задача, которую я поставил врачам. Могу повторить, что очень доволен тем, как идет лечение. Все делается по-немецки точно, аккуратно, в срок.

— А что с бытовой стороной?

— И с этим полный порядок, хотя такие вопросы занимают меня в последнюю очередь. Важно, чтобы рядом постоянно находился кто-то из родных, в этом есть острая необходимость. Все время со мной была Маша, жена, неделю назад отпустил ее в Москву проведать детей, а в Аахене осталась Лена, моя сестра. Она с первого дня не отходит ни на шаг, мы живем в одной палате. И это очень хорошо.

— У вас есть охрана, Сергей?

— Здесь? Да, постоянно.

— Россияне?

— Немцы.

— Обозначите хотя бы приблизительные сроки выписки из клиники?

— Если не возражаете, даты… О сроках чаще говорят не в больницах, а в учреждениях несколько иного профиля. Впрочем, отвечу серьезно: первоначально речь шла о пятидесяти днях пребывания в Аахене, но, повторяю, сегодня никто не загадывает, как все пойдет. К тому же я пациент, а не врач. Все в руках медиков. Со своей стороны стараюсь максимально точно выполнять их указания и предписания. Мы заняты общим делом. На днях разговаривал по телефону с мамой. Она спросила: «Что видишь, Сережа?» Ответил: «Будущее. Все хорошо, не волнуйся». Мама заплакала… Надеюсь, худшее позади, самая страшная страница перевернута.

— Но вы наверняка мысленно возвращаетесь в 17 января, перебираете в памяти события того дня?

— Постоянно думаю об этом, хотя стараюсь не увлекаться, иначе становится по-настоящему страшно. За неполных два месяца меня много раз спрашивали о том, на какой почве могло произойти преступление, кто заинтересован в его совершении, предлагали составить список подозреваемых, просили озвучить версию о мотивах вероятного заказчика… Все вопросы так или иначе адресовались художественному руководителю балета Большого театра. Но есть человек по имени Сергей Филин. Порой мне кажется, что 17 января в 23.07 я заснул и с тех пор не просыпался. Кошмар тянется, тянется, а я все надеюсь, что однажды он закончится, открою глаза и увижу: это был лишь мучительный и страшный сон. А кто-нибудь пытался хоть на секундочку вообразить, каково сейчас моей семье, родным и близким? После 17 января для них все изменилось. Все! Вы видели гулявшие потом по Интернету и телеканалам кадры видеосъемки, сделанные в приемном отделении больницы, куда меня доставили после нападения? Еще одна сторона нашего общества. Снимал человек, назвавшийся полицейским. Медики не могли не пропустить показавшего удостоверение сотрудника правоохранительных органов. Он попросил всех выйти из палаты, объяснив, что обязан взять дополнительные показания, якобы очень важные для следствия. Я был забинтован и ничего не видел. Человек задавал какие-то вопросы, а сам из-под полы вел съемку. Уж не знаю, на мобильный телефон или на камеру. Вероятно, в этом и заключалась истинная цель прихода. Можно долго рассуждать о морали, но сухой остаток таков: правоохранитель или тот, кто им представился, первым нарушил закон, без ведома вторгшись в мою личную жизнь.

— Вы пытались установить личность талантливого криминального репортера?

— Спрашивал, не запомнил ли кто-нибудь фамилию человека, предъявившего служебную корочку? Понятно, что в тот момент врачам и окружавшим меня людям было не до подобных деталей. Инициировать специальное расследование я не стал. Так и не знаю, был ли это полицейский или самозванец. Больше он в поле зрения не попадал. Не хочу никого обидеть, но мне рассказывали, что у некоторых электронных СМИ и телеканалов есть специальные люди, имеющие возможность проникать туда, куда других не пускают. Они снимают самые острые, жареные кадры, а потом сливают информацию. Если так, это странно и печально. Впрочем, не хочу далее рассуждать на неприятную тему, мы же помним фразу, что уроды везде встречаются. Вероятно, мне именно такой персонаж и попался…

Теперь возвращаюсь к рассказу о своей семье. У меня три сына. Старшему 17 лет. О покушении Даниил узнал утром 18 января и сказал лишь одну фразу: «Лучше бы случился конец света». После этого надолго замолчал. Младшие дети до сих пор не могут говорить со мной по телефону, берут трубку и плачут. Александру 28 декабря исполнилось семь лет. Сергею четыре года. Возможно, младший многого пока не понимает, но единственная игра, в которую он играет сегодня с утра до ночи, как напали бандиты, а храбрый Сережа сумел их победить и спастись. Без конца придумывает разные ситуации на один сюжет. Все, других забав у мальчика нет! Больно рассказывать, но это было: накануне моего отъезда в Германию младших сыновей привезли в больничную палату, где я лежал. Очевидцы говорили, что Сережа остановился у двери и не мог пошевелиться. Ребенок остолбенел, в глазах у него застыл ужас! К счастью, я не видел этого из-за бинтов…

Продолжать рассказ о семье? Моя мама перенесла тяжелейшую операцию с трепанацией черепа, получила инвалидность второй группы. Сейчас она каждый день ходит по московским храмам, молится и ставит свечки за исцеление сына. Жена Машенька не покидала меня ни на минуту с момента, когда узнала о нападении. Моя сестра Лена оставила в Москве дочь, студентку хореографического училища, и прилетела в Германию, чтобы быть со мной рядом и оказывать любую необходимую помощь. Понимаете? Так покушение на худрука балета ГАБТа отразилось на жизни родных Сергея Филина. Об этом меня никто не спрашивал, а я никому не рассказывал. Тем не менее все так и есть!

Был еще забавный звонок бабушке… Лена, сколько ей лет? Восемьдесят три года. Наша бабуля москвичка, но после выхода на пенсию купила дом в деревне и уехала туда. Сначала хозяйничала вдвоем с дедом, потом он умер, осталась одна. Мы частенько ездим к ней в гости, это Тульская область, почти триста километров от Москвы. Навещали и незадолго до 17 января. А потом случилось то, что случилось. Сразу, как смог, позвонил в деревню, чтобы бабуля не волновалась. Говорю: «Привет, как дела?» А она мой голос узнала и запричитала: «Видела тебя по Первому каналу… В бинтах показывали…» В трубке повисла пауза, и бабушка продолжила: «Ну какой же красивый ты ко мне в последний раз приезжал!» Я рассмеялся: «Неужели в телевизоре меньше понравился?» А бабуля свое гнет: «И волосики длинные были… Такой красавец!» Я уже хохочу: «Спасибо, родная, за прямоту и искренность!» Но это шутки, хотя, согласитесь, смешного в рассказанном мало…

— Ну и на фига, Сергей, нужно такое искусство, если оно требует подобных жертв?

— Нет, искусство ни при чем, не нужно его марать. Хотя, конечно, сложно отделить одно от другого. Еще раз сошлюсь на слова старшего сына. Даниил, можно сказать, вырос в Большом театре, все детство провел за кулисами, буквально лет с трех-четырех. Теперь же, рассуждая о произошедшем со мной, он произнес фразу: «Раньше думал, балетом занимаются особенные, избранные, отмеченные Богом люди, а сейчас вижу, что сильно ошибался. Больше никогда не приду в Большой».

— И что вы возразили?

— По кучке нелюдей нельзя судить о великом театре. Он стоял до нас и после нашего ухода останется. Совершенное преступление позволило вскрыть, обнажить многие проблемы, но оно не может перечеркнуть славную историю ГАБТа. Да, эпизод отвратительный, для меня предельно драматичный. Из сорока двух лет, прожитых на свете, почти тридцать пять нахожусь в мире танца. И могу сказать, что в нашей профессии ничего не добьется тот, кто не умеет жертвовать собой и терпеть. У меня постоянно что-нибудь болело. Лет с десяти. То руки, то ноги, то все тело сразу. Никогда не бывало иначе…

— Январь для вас вдвойне неудачный месяц. Вот и одиннадцать лет назад в день премьеры «Тщетных предосторожностей» угодили в больницу, не смогли выйти на сцену.

— В жизни не случалось более глупой и нелепой травмы, чем та! Умудрился заработать двенадцатисантиметровый разрыв четырехглавой мышцы бедра от… дверной ручки входной двери Большого театра! Она захлопнулась аккурат мне на ногу. Уже тогда, наверное, стоило задуматься, надо ли возвращаться. Но я вернулся и через три месяца опять танцевал в спектаклях. Правда, впоследствии прямо на сцене сломал кость, и это оказалось гораздо серьезнее. Все произошло на третьей минуте «Лебединого озера». Оступился на стыке у рампы, вблизи оркестровой ямы.

— Вот и сейчас кое-кто говорит, дескать, стыки корявые, перепад большой…

— Да, только со мной все приключилось до ремонта, на исторической сцене… Сломал плюсневую кость стопы и продолжил танцевать, иначе пришлось бы отменять спектакль, а я не мог этого допустить: битком забитый зал, к тому же в первом ряду партера сидела мама, а мне не хотелось лишний раз ее нервировать и огорчать. Переломы в моей жизни бывали и раньше, ломал ключицу, плечо и знал: сначала будет очень больно, зато потом по телу разольется блаженное тепло. Надо потерпеть. Так и произошло. Театр хоть и называется Большим, но замены именно в тот вечер не было. Я попросил вызвать врача, чтобы он вколол обезболивающее. Ступать на ногу практически не мог, тем не менее выполнил все прыжки, движения, включая вставное па-де-труа и монологи Принца, оттанцевал первый акт без скидок и послаблений до конца. Надо сказать, это было мое второе «Лебединое озеро» за два вечера. Обычно так не делают. Серьезнейшая нагрузка для исполнителя партии Зигфрида, почти три часа на сцене, и я хотел отказаться. Но Нина Ананиашвили, моя партнерша, уговорила, мол, Сережа, театр закрывают на реконструкцию, может, это наш последний с тобой спектакль на исторической сцене. Словом, согласился на свою голову. И вот момент перехода ко второй картине. Подбегаю к Нине, она прекрасным лебедем стоит у озера, полностью отдается роли и даже не смотрит в мою сторону. И тут я, нежно держа ее за руку, говорю в лоб: «Нинка, приплыли! Я ногу сломал!» Ананиашвили моментально поворачивается ко мне, понимает, что не шучу, и шепчет в ответ: «Фила, только не волнуйся, сама все сделаю!» И действительно, с того момента Нина вертелась, как могла, а когда надо было ее поднимать, отталкивалась так, что оставалось лишь выпрямить локти. Но к антракту нога все равно распухла, я не смог бы обуть ее ни в какие туфли. Прямо из Большого поехал в ЦИТО. Хирург, посмотрев на рентгеновский снимок, спросил: «А что вы, батенька, делали?» Честно ответил: «Ничего особенного. Танцевал». Плюсневая кость сначала сломалась в одном месте, но я ведь продолжал прыгать и вращаться, в итоге случился второй перелом, а осколок перевернулся и раскрошился. Врач предложил тут же сделать операцию. Я объяснил, что ноги мой рабочий инструмент, но хирург заверил, что все будет в порядке, и для соединения костей… просверлил стопу насквозь пятью спицами. Дескать, зато ничего и никуда не сместится. Несколько дней я мучился от дикой боли, не мог ни спать, ни лежать, было ощущение, что акула рвет конечность. Не выдержав, снова обратился в ЦИТО, но не к дежурному врачу, а к Анатолию Орлецкому, специалисту по балетной и спортивной травме. Оказалось, сломанные кости не соединены и даже теоретически срастись не могут! А все из-за того, что ночью мне встретился хирург, оперирующий только кисти. Как умел, так и сделал… Это к вопросу о том, каких жертв порой требует искусство.

— Вы двадцать лет протанцевали в Большом, а потом ушли худруком балета в «Стасик».

— Да, в Музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко. Мне нравится, когда его называют таким теплым именем, в этом нет фамильярности или панибратства. Я проработал там три года, и это было очень яркое и насыщенное время. Многому научился, прошел хорошую школу.

— Чтобы в 2011-м вернуться в ГАБТ. Были сомнения, идти ли?

— Конечно. Меня все устраивало в «Стасике», я комфортно себя чувствовал и не собирался никуда уходить. Но генеральный директор Большого Анатолий Иксанов и тогдашний министр культуры Александр Авдеев сделали предложение, от которого я не счел возможным отказаться. Это ведь мой родной театр, я в нем вырос, встал на ноги, он дал мне очень многое. С другой стороны, понимал, что ГАБТ нуждается в серьезном обновлении, и рассчитывал, что смогу добавить драйва, внести свежую струю, не ломая традиций.

— Вас назначили на волне скандала, связанного с Геннадием Яниным, верным претендентом на пост худрука, которого умело подставили с компроматом.

— Безусловно, я следил за событиями в Большом, но, что называется, со стороны. Знал и о том, какие страсти бушуют за кулисами. Но тогда меня это не пугало, поскольку я никоим образом не был причастен к случившемуся. И в театр шел работать, а не интриговать.

— Алексей Ратманский, руководивший балетной труппой ГАБТа в середине нулевых, высказался в том духе, что ЧП с Филиным — не случайность. И упомянул клаку, которая дружит с артистами, перекупщиков билетов, полусумасшедших фанатов, готовых перегрызть глотку за своих кумиров…

— Уже говорил, что почти вся моя жизнь связана с Большим. Учился в имеющем отношение к театру академическом хореографическом училище, после окончания сразу был принят в балетную труппу. С 1988 года прошел абсолютно все ступени, стоял с копьем, танцевал в кордебалете, изображал толпу в «Иване Грозном», шаг за шагом поднимаясь наверх. И хорошо знаю: то, о чем рассказывает Алексей Ратманский, существовало всегда. Было до нас, остается сейчас и, подозреваю, будет после. И клака никуда не денется, и фанаты. Другой вопрос, с трудом представляю себе яростного поклонника Галины Сергеевны Улановой, который караулит с топором или с кислотой Марину Тимофеевну Семенову. Я танцевал почти все ведущие партии в Большом, тем не менее чужие фанаты не только не причиняли мне физического вреда, но и не опускались до словесных оскорблений или угроз. И многих перекупщиков с клакерами знаю в лицо, а некоторых — по именам. Встречаясь с ними в фойе или коридоре театра, здороваюсь за руку. Это никак не мешает мне в работе. Я не имею отношения к билетной программе, даже не знаю, сколько стоят места на тот или иной спектакль. Не могу и артистам запретить дружить с кем-то неугодным. Если к солисту придет человек и предложит аплодировать ему громче всех и кричать «браво», а тот согласится? Разве это преступление? Понимаете, Ратманский привык работать в несколько иных условиях, он танцевал в Канаде, потом переехал в Датский королевский балет, а Большой все-таки другая структура. Со своим миром, особыми взаимоотношениями…

— Но иногда пар вырывается из котла. Вам, Сергей, наверняка пересказывали, какими ударами в формате интервью обменялись недавно Анатолий Иксанов и Николай Цискаридзе.

— По понятным причинам не могу выступать в роли рефери и предпочел бы не комментировать чужую полемику. Посмотрите мои публичные заявления: не позволяю себе резких выпадов даже в адрес тех артистов, которые, может, и заслуживают критики.

— Вы заступили на пост худрука в марте 2011-го, а в ноябре из Большого уволились примы балетной труппы Осипова и Васильев. После этого смолчать было бы странно.

— Для меня решение Наташи и Ивана стало абсолютной неожиданностью. Мы ведь полностью обговорили их рабочие планы на сезон вперед, обозначив даты отсутствия в Большом. У Натальи этот срок составлял семь месяцев за год, у Ивана чуть меньше. И с агентом тоже все обсудили. Когда Осипова и Васильев пришли в мой кабинет с заявлениями, я спросил: «Зачем вы это делаете?» Не хочу загружать лишними деталями, скажу лишь, что тот демарш не был случаен. Его специально подгадали к открытию исторической сцены, где мы собирались с шиком и блеском сыграть «Спящую красавицу». Акцент планировался именно на этом событии, но неожиданно все заслонил скандал с уходом Натальи и Ивана в Михайловский театр. Безусловно, это был серьезный удар по труппе. Мы ждали премьеру, волновались, переживали, и тут такое…

— И кто мог устроить провокацию?

— Разрешите мне еще немножко поправить здоровье, пообщаться с детьми, насладиться их обществом, чуть-чуть пожить, а потом отвечу на ваш вопрос… Пока же предлагаю подвести черту под темой Осиповой и Васильева, тем более что жизнь не стоит на месте. Мы говорили с Анатолием Иксановым: двери Большого театра открыты для этих артистов. С нашей стороны нет обиды или вражды. Общался я и с Алексеем Ратманским, хореографом балета «Пламя Парижа», в котором танцевали Наталья и Иван. Если они готовы в июле присоединиться к труппе Большого на гастролях в Лондоне, пожалуйста. Думаю, это будет хорошо, хотя, допускаю, не все наши артисты согласятся со мной. У каждого свое мнение, и некоторые, знаю, не простили Осиповой и Васильеву их уход. Я не держу зла. Вот честно! Те почти два года, что руковожу Большим балетом, старался сделать все, чтобы людям — молодым и опытным, начинающим и заслуженным — было интересно работать, чтобы мы всегда оставались вместе.

— При этом родной жене вы никаких преференций не сделали, она продолжает находиться на вторых ролях.

— Надеюсь, я в состоянии адекватно оценивать способности каждого… Маша, по-моему, вполне довольна карьерой. В конце концов, важно занимать в жизни не чужое место, а собственное. Например, я не хореограф и не балетмейстер, о чем всегда прямо говорю. Да, наверное, это мой существенный недостаток, но что делать? У меня нет амбиций и иллюзий на сей счет. Чтобы ставить балеты, нужно обладать особым талантом, быть поцелованным Богом. Мне не дано. Зато, кажется, могу руководить труппой. Горжусь, что за все время работы в Большом ничего оттуда не украл, не взял ни с кого ни копейки за распределение партий, хотя слышал, что в театре можно купить любую роль или должность. Я никого не изнасиловал и не склонил к сожительству. Ничего подобного со мной не было. Два года занимался делом. И днем и ночью. Не жалея времени и сил. Готов работать и дальше. Хотя, не скрою, есть существенный нюанс: важно, чем закончится следствие, все ли виновники преступления будут найдены и наказаны. Уверен, злоумышленники метили именно в меня. Почувствовал это буквально через два дня после выхода на работу. Вот вы сказали, что назначение я получил после скандала с Геннадием Яниным. Могу твердо заявить: место худрука освобождали для другого, не для меня. Еще через неделю понял: люди сделают все, лишь бы поскорее спихнуть некстати подвернувшегося Филина с должности.

— Для кого зачищали поляну?

— Вот! Это главный вопрос, на который должно ответить следствие. Перед нами играется многоактный балет, начавшийся с компромата на Янина, продолжившийся кислотой мне в лицо и, боюсь, пока не завершившийся. Видимо, за кулисами прячется опытный хореограф, он не торопится выносить свое имя на афишу... Я уже рассказывал, что в какой-то момент мои мобильные телефоны начали прослушивать, потом хакер из Челябинска по чьему-то заказу взломал за шесть тысяч рублей мою электронную почту. Количество провокаций и подстав постоянно множилось. По совету коллег-«друзей» мне назначались встречи, на которые приходили разные люди, включая роскошных молодых дам с открытым бюстом. Те ложились грудью на стол и предлагали пятьдесят тысяч евро наличными за то, что включу в труппу одного или другого артиста. Прямо-таки умоляли взять конверт, хотя бы прикоснуться к нему. Лишь бы пальчики остались на деньгах, мои отпечатки… На эти фокусы я отвечал предложением набрать номер полиции и продолжить общение в другом месте. Много было подобных штучек за последние два года, не имеет смысла сейчас все пересказывать. Видимо, люди торопились убрать меня. А я продолжал работать, несмотря ни на что. Конечно, помогал гендиректор Анатолий Иксанов, поддерживал в том, что касалось балетной труппы.

— Вы говорили ему об угрозах в свой адрес?

— Да, в декабре прошлого года понял: дальше так продолжаться не может, зреет нечто нехорошее, и пошел к Анатолию Геннадьевичу. У нас состоялся сложный мужской разговор, генеральный директор выслушал мои аргументы и просьбу о помощи, после чего ответил, что работа у нас тяжелая, сам он в такой обстановке пребывает уже двенадцать лет, но надо находить в себе внутренние силы, уметь договариваться с людьми.

— То есть отправил вас обратно ни с чем?

— Выходит, я просто поделился с Анатолием Геннадьевичем тревогой. Друзья предлагали охрану, но я отказался, не поверив, что дойдет до рукоприкладства или настоящего преступления. А уже 31 декабря получил новогодний «подарок» в виде атаки на мобильные телефоны. Я как раз собирался на «Щелкунчика». Вдруг одновременно зазвонили обе трубки. Брал одну, тут же шел сигнал отбоя, и моментально начинал разрываться второй аппарат. Так продолжалось нон-стоп до 8 января. Никто не мог мне дозвониться, и я был лишен возможности поздравить хоть кого-нибудь с праздниками. Жалею лишь о том, что не воспользовался советом родных и друзей, не стал тогда же обращаться к журналистам. Это моя большая ошибка. Надо было все рассказать прессе, открыто заявить, что меня терроризируют. Упустил момент, а потом оказалось поздно…

— Есть лукавая фраза, дескать, все, что не убивает, делает нас сильнее. Но порой ведь так может шарахнуть, что вовек не оправишься, собственной тени бояться будешь…

— Не думаю, что человек в 42 года способен радикально измениться в лучшую или в худшую сторону. Возможно, моя внешность станет иной, не удастся полностью вылечиться. Стопроцентное зрение наверняка не вернется, не смогу, как прежде, читать у окулиста нижнюю строчку в таблице. Допускаю, визуально переменюсь, но в сердце и душе останусь тем же Сергеем Филиным, что и раньше. Хорошо меня знающие люди не заметят негативных изменений. Не сломаюсь и не превращусь в труса. Это точно. Хотя, наверное, добавлю аккуратности, жесткости и твердости.

— А вы готовы, что кислотное клеймо будет теперь преследовать вас по жизни, Сергей? «Тот самый Филин, который…»

— Первый вопрос, на который не знаю, как ответить. Пожалуй, вы правы, с этим опытом придется жить. Но я не дам себе озлобиться на весь мир. Не дождутся!

— Ваш контракт с Большим рассчитан на какой срок?

— На пять лет. Впереди много дел. Я обязательно вернусь и продолжу начатое.

Аахен — Москва

При участии Лейлы Гучмазовой