Иудино племя

1.

- Ну приспичило же твоей бабке родиться именно в тот день, когда «Зенит» играет! – брезгливо скривился Алексей.

Он развалился на тахте - в одних трусах, с банкой пива – и смотрел по телевизору обзор спортивных новостей, предоставив жене самой убирать со стола и мыть посуду после ужина.

- Ты слышала, что я сказал?

- Да, слышала, - в дверях появилась Марина, вытирая мокрые руки о замызганный ситцевый фартук. – Я думаю, если бы она знала, что так получится, выбрала бы для своего появления на свет другой день.

- Ха-ха! – скептически отозвался Алексей. – Я думаю, она как раз знала.

Бросив пустую банку на ковер, он принялся щелкать пультом, бесцельно переключая каналы телевизора. Другой рукой он почесывал свою буйно волосатую грудь, словно рассчитывал найти в зарослях какие-нибудь сокровища.

- Ты еще здесь? – приподнявшись на локте, Алексей с удивлением посмотрел на Марину, которая все так же стояла в дверях, словно ожидая чего-то. Может, приказаний: «Чего изволите, господин?» – Принеси еще пива!

«Пожалуйста», - мысленно то ли добавила за него, то ли ответила ему Марина и поплелась в кухню, привычно недоумевая, почему, в конце концов, она беспрекословно подчиняется этому волосатому вонючему хаму и позволяет собой помыкать. Ладно бы он еще ее бил или что-нибудь в этом роде. Так нет, все происходит с ее молчаливого согласия, будто так и надо. Она даже и не пробовала ни разу возмущаться или протестовать.

И ладно была бы еще Марина Бессонова, в девичестве Пастухова, мазохисткой, получающей от подобного обращения удовольствие. Так нет, в душе она всякий раз сжималась в комочек и горько плакала. Впрочем, плакала она и на самом деле, но только так, чтобы муж ни в коем случае не заметил – женских слез он просто-напросто не выносил.

Крепко закусив губу, Марина заглянула в холодильник и оцепенела: пива не было. Господи, что делать-то? Ведь она была уверена, абсолютно уверена, что в холодильнике не меньше трех банок, поэтому и не купила, уж больно тяжелые сумки пришлось нести. И делать крюк специально за любимым Лешкиным «Будвайзером» просто не было сил. Тем более после двенадцати часов на ногах.

Марина работала дамским мастером в самой рядовой дешевой парикмахерской. День через день. Вонь средств для «химии» и укладки, надсадный рев фенов, клацанье ножниц, тупая болтовня коллег и клиенток. Десятка чаевых – в лучшем случае. Работу свою Марина ненавидела. А впереди – еще одна смена: поход по магазинам, ужин, стирка, уборка, ублажение в постели господина Бессонова с его бесконечными насмешками и придирками…

Наверно, Лешка уговорил все пиво днем, обреченно подумала Марина. Супруг работал охранником в банке – сутки через трое, и сегодня у него как раз был очередной выходной. Вот сейчас она вернется в комнату и скажет виновато: «Леш, пива нету больше». Лешка заорет, в красках разъяснит ей, какая она идиотка, в результате она оденется и поплетется за пивом. «А кто пойдет за «Клинским»?» Известно кто – Агния Барто. Правда, «Клинское» Бессонов презирает, предпочитает что покруче.

Мелькнула вдруг мысль: а может, наконец, взбунтоваться? Сказать: иди сам?

Марина испуганно обернулась, словно Алексей мог услышать эту крамолу. Вздохнув глубоко, хотела уже закрыть холодильник и отправиться на эшафот, но с облегчением заметила притаившуюся за пакетом кефира банку.

- А подольше не могла? – свирепо поинтересовался Алексей. – Тебя только за смертью посылать. – Он озабоченно ощупывал свое главное богатство, словно боялся, что оно могло вдруг нечаянно исчезнуть или уменьшиться в размерах. – Так вот, я говорю, что, если бы не твоя дурацкая бабка с ее юбилеем, лежал бы я себе в субботу перед ящиком и смотрел бы себе футбол, пивко попивая. А вместо этого придется тащиться за тридевять земель и целый вечер дохнуть с тоски. Может, ты одна съездишь, а?

- Лешенька, ну мы же договорились, - чтобы не заплакать, Марина впилась ногтями в ладони. – Я бы съездила одна, но ведь это же юбилей, бабушка пригласила всех. А футбол можно посмотреть и там.

- Совсем дура, да? – Алексей так и подскочил, отшвырнув пульт в угол. – Ты думаешь, твои идиотские родственники дадут посмотреть? Если бы твоя бабка не была такая богатая и такая старая, фиг бы я куда поехал.

«Да и фиг бы на тебе женился», - по привычке мысленно закончила вместо него Марина.

Мысль об изрядном состоянии престарелой родственницы Алексея слегка успокоила или хотя бы примирила с действительностью. Продолжая почесывать свое выпирающее бугром достояние, он снова развалился на тахте.

- Твои родственники – идиоты! – глубокомысленно заключил он, уже гораздо более мирным тоном. – Все. Если я с тобой разведусь и женюсь снова, то исключительно на сироте. Как ты думаешь?

Чтобы увидеть реакцию Марины, которая робко присела на краешек кресла, словно пришедшая по объявлению горничная, ему снова пришлось приподняться на локте. Сдерживаясь из последних сил, Марина натянула резиновую улыбку: мол, оценила твою шутку, очень даже ничего.

- Бабка твоя – просто старая жаба! – продолжал развивать мысль Алексей. – А уж эти все твои дядьки-тетьки, кузины-кузены – и вовсе цирк уродов. Про тещеньку с тестюшкой подавно молчу.

«Вот и молчи. Я твою мамашу, крысу жирную, и сестричку-истеричку тоже ненавижу!»

Вот бы сказать ему это и посмотреть, как перекосится его смазливая, заросшая синеватой щетиной физиономия. А потом собрать чемодан и отправиться к тещеньке. К маме, то есть. Без права возвращения.

- Большую часть моих родственников ты всего одни раз видел, - вместо этого спокойно сказала Марина. – На свадьбе.

- Одного раза – больше чем достаточно. Это не свадьба была, а кунсткамера. Куча твоей родни, а с моей стороны – только мама и Лариска.

- Разве я виновата, что у тебя больше никого нет?

«Между прочим, с моей стороны были всего две подруги, а с твоей – куча отмороженных кретинских дружков и размалеванных девок».

- А самый главный мудак – твой братец Дима, антиквар сраный. И эта его… Вероника. Стерва крашеная.

- Подожди, разве ты знаешь Веронику? – удивилась Марина. – Они же поженились уже после нашей свадьбы, и я у них была без тебя, тебе тогда как раз аппендицит вырезали.

- На нашей свадьбе она была! Иначе откуда я могу ее знать? Они ведь тогда уже встречались? Вот он ее и притащил.

Пожав плечами, Марина ушла в спальню. Не спорить же из-за такой ерунды. Хотя она была уверена, что Веронику впервые увидела на свадьбе двоюродного брата.

Порывшись в тумбочке, Марина вытащила свадебный альбомчик в красном псевдобархате. Позолота на вытесненных сплетенных кольцах и дате «2001» слегка осыпалась. Неужели прошло всего чуть больше двух лет?

Фотография на первой странице – просто кошмар. Нет, Бессонов на ней чудо как хорош. Смокинг, бабочка – все сидит, как влитое. Черная шевелюра – волосок к волоску. Огромные синие глаза, дерзкий взгляд, гладко выбритые щеки, твердый мужественный подбородок, немного хищный рот. «Типичный мачо, - сказала про него подруга Оксана. – Брутальный тип. Интересно, есть ли у него еще какие-нибудь достоинства, кроме одного?»

Зато она, Марина, рядом – просто недоразумение, а не невеста. Кстати, примерно так на нее и смотрели все эти раскрашенные, расфуфыренные «подруги детства»: «И что он только в ней нашел?!» Да, что называется, спешите видеть. Платье взяли напрокат. В салоне, вроде, нормально сидело, зато на свадьбе – просто как мешок из-под картошки. Может, другое подсунули, не то, которое мерила? А прическа! Как девчонки ни старались соорудить из ее прямых, как конский хвост, тускло-русых волос пружинистые локоны, все равно из-под фаты повисли беспомощные развившиеся сосульки. В школе ее дразнили мышью. Мышь и есть – серая мышь. Маленькие серые глазки, серые волосы. Маленький носик, маленький ротик. И сама маленькая и тощенькая. Не за что глазу зацепиться. И правда, что только Лешка в ней нашел?

Они познакомились в ночном клубе, куда ее затащила Оксана – отметить Маринино восемнадцатилетие. Клуб был дорогой, но у Оксаны еще с первого курса училища водились денежки, потому как кавалеров она, яркая высокая брюнетка с глазами олененка Бэмби, выбирала исключительно денежных. Алексей гулял с компанией, подошел, бесцеремонно потащил танцевать. Марина хотела было возмутиться, но ей все же польстило, что он выбрал ее, а не красавицу Оксану, которая посматривала на этого парня с нескрываемым интересом. А на Марину – с возмущением и где-то даже с завистью.

Алексей, который был на семь лет старше, говорил интересно, танцевал, как бог, смотрел на нее… Насквозь смотрел. Без лишних слов привел к себе и уложил в постель.

Он был у Марины первым. И хотя близость показалась ей чем-то отвратительным, совсем не тем, что грезилось в восторженных девичьих мечтах, она влюбилась по уши. Сознавая при этом вполне трезво, что такой парень скорее всего ее бросит. Может, даже завтра.

Вопреки ожиданиям, Алексей Марину не бросил. Правда, встречались они редко. Появлялся Алексей только тогда, когда сам этого хотел, а потом исчезал до следующего раза. Она не смела позвонить, напомнить о себе. И каждый раз думала: он ушел совсем. Марина не сомневалась, что у него есть и другие женщины, потому что видела, как они смотрят на него, где бы он ни появился. И как он отвечает на эти взгляды. Женщины чувствовали в нем самца, грубого и напористого, и бессознательно делали охотничью стойку. Не все, конечно, но Марине казалось, что все. Она безумно ревновала, хотя и старалась не подавать виду.

Потом Алексей пропал надолго. Ровно на два месяца и двенадцать дней. А потом появился и снисходительно так предложил пожениться. Марина даже не поверила сначала. Думала, шутит.

Познакомившись с будущим зятем, мама грустно спросила: «Ты уверена, что именно это тебе надо?» Папа не сказал ничего. Родители уже десять лет как развелись, у него давно была другая семья, поэтому его мнения никто и не спрашивал. На свадьбу, правда, пригласили. Мамаше и сестрице Алексея Марина, разумеется, не понравилась – какая-то там парикмахерша! – но, похоже, он тоже их мнением не особо интересовался: заработок и квартира у него были свои собственные. Квартира, правда, осталась после развода с первой женой, с которой Алексей прожил всего полгода, но на размене четырехкомнатной «сталинки» настоял. Расходы на свадьбу оплатила бабушка Фира. Но Алексей все равно остался недоволен, особенно ее подарком: напольной вазой с инкрустацией. «Лучше бы машину подарила!» – орал он.

Не успел еще закончиться медовый месяц, как Марина поняла: мужа она ненавидит. Глубоко и прочно. И больше всего ненавидит в нем то, что совсем недавно любила: грубую мужественность, напористость и самоуверенность. У нее словно глаза открылись, и она увидела все: и хамство его бесконечное, и неряшливость, и полное безразличие к ее чувствам. Его, например, нисколько не интересовало, испытывает ли Марина хоть что-то в постели. Он молча делал свое дело, отворачивался и начинал храпеть. А она лежала в темноте, морщась от боли и глотая слезы. Мылся Алексей только в сауне, куда ходил с друзьями раз в неделю, а уж от его манеры чесать у себя в интимных местах Марину просто в дрожь бросало.

Но вся беда была в том, что, ненавидя мужа, каким-то парадоксальным образом Марина продолжала его любить. И готова была терпеть что угодно, лишь бы с ним не расставаться. Представить себя без него она не могла. Никак.

Перевернув несколько страниц альбома, Марина стала внимательно рассматривать групповую фотографию. Они с Алексеем и со свидетелями: Оксаной и мрачным лохматым парнем Витей - стояли у подножья покрытой ковром мраморной лестницы, на которой сгрудились гости. Поискав, Марина нашла своего двоюродного брата Диму Зименкова. Да, он был один, без своей будущей женушки, наглой и вульгарной Вероники. Или, может, она пришла позже, в ресторан?

- Марина, черт подери, где программка? – заорал Алексей.

Вздохнув, она закрыла альбом, положила его обратно в тумбочку и отправилась на поиски «Телегида».

* * *

Евгения Григорьевна вошла в квартиру, закрыла дверь и без сил рухнула на банкетку. Ну и жара! Лето в этом году просто безумное. Природа взбесилась. Полтора месяца бесконечных дождей и холодина зверская, а потом вдруг – извольте радоваться, тридцать градусов жары, духота такая, что в глазах темнеет и в ушах звенит. А на работу приходится ходить в «приличном виде»: в деловом костюме и туфлях. Сейчас бы шортики, маечку, шлепки – и на дачу. Сидеть в тенечке, попивать холодное молочко от соседской коровы. А вечером сесть на велосипед и поехать на речку купаться.

Месяц назад Евгении Григорьевне исполнилось пятьдесят девять, но никто в это не верил. Внешне она прочно застряла на «сорок пять – баба ягодка опять». Хотя какая там баба, так, женщинка. Маленькая, сухонькая евреечка неопределенного возраста. Начальство и то забыло, что ей на пенсию давно пора. Правда, кем ее заменить-то? Девчонки в отделе молодые и глупые. А она на этом месте уже тридцать девять лет сидит. Сначала инспектор по кадрам крохотного НИИ, так, бумажки да трудовые книжки, клерк, одним словом. Потом институт начал разрастаться, у нее появились подчиненные. В начале 90-х балансировали на грани закрытия, кому нужна фундаментальная физика, если она слабо связана с практической выгодой. Но потом пришел новый директор и живо начал эту самую практическую выгоду извлекать. Создал на базе института крупную коммерческую фирму, пошли не менее крупные заказы. Она, Евгения Григорьевна, стала называться «заместитель директора по персоналу». Третье, так сказать, лицо в государстве. С соответствующей зарплатой. Не миллионы, конечно, но на жизнь вполне хватает, грех жаловаться.

Жить бы да радоваться. Квартира хорошая, дача неплохая, машина. Здоровьем Бог тоже не обидел. В личной жизни вот только… Ну, нельзя же иметь все сразу.

Евгения Григорьевна стряхнула с ног туфли, блаженно пошевелила пальцами. Надо встать, отнести на кухню сумки, заняться ужином, а сил нет. Посидеть еще минутку?

Да, с замужеством ей явно не повезло. И вообще… Так уж вышло, в классе она одна была еврейской национальности, и ребята, с молчаливого попустительства учительницы, в глаза звали ее жидовкой. Травить не травили, и на том спасибо. Но она всегда была сама по себе, ни с кем близко не дружила. И училась средненько. Мальчишки, разумеется, в ее сторону даже не смотрели. В отличие от сестры Насти, которая уродилась в мать – беленькая, курносая и голубоглазая, - Женя была стопроцентной копией отца. Нос рулем, темно-карие выпуклые глаза, черные курчавые волосы. Да еще и неистребимая картавина: «таки здгаствуйте». Типичная такая Сара.

В институт удалось поступить только на заочное отделение. Там-то она своего Ваню и встретила. Ваня Васильев и Женя Шлиманович. Просто сладкая парочка. Разумеется, все думали, что он планирует уехать в Израиль. Прикалывались, сделал ли обрезание. Даже мама удивилась. Хотя Настя тоже вышла замуж за русского. Но Настя – другое дело, ее и за еврейку-то никто не принимал.

Ваня после окончания института – а учились они на истфаке педагогического – работать по специальности не стал. Как и Женя. Тут их цели совпадали: просто иметь диплом о высшем образовании, неважно какой. Потому что это надо для карьеры. Но если Женя благополучно получила пять рублей прибавки к зарплате, то Ваня вообще не знал, что со своим синекожим сокровищем делать. Разве что в сундучок положить. Работал он каким-то ассистентом на радио, и повышать в должности после окончания института его никто не спешил. Обидевшись, Ваня ушел и с тех пор мыкался в поисках «настоящего дела своей жизни». И нигде дольше года не задерживался. Уволившись с очередного места, он какое-то время хандрил и валялся на диване, обвиняя весь свет в крайней к нему несправедливости. До тех пор, пока не появлялся участковый с грозным напоминанием о необходимости немедленного трудоустройства, иначе… Ваня тяжело вздыхал и куда-нибудь пристраивался. То завхозом в школу, то подсобником на почту.

Самое удивительное, что при таких взглядах на жизнь Ваня и капли в рот не брал. Но Женя думала, что лучше бы уж он пил. Потому что у него была другая «специализация»: он философствовал. После школы Иван поступал на соответствующий факультет университета, но благополучно провалился. Отслужив в армии, повторять попытку не стал, перейдя в разряд любителей. Он витийствовал всегда и везде, по поводу и без повода. На диване и в ванне, на улице и в транспорте. Если во время учебы в институте Женя, слушая его, млела и считала невероятно умным, то вскоре после замужества стала звать его про себя пустозвоном. А еще через какое-то время первая часть этого эпитета сменилась другой, не совсем приличной. Он начал ее активно раздражать. Даже под свои неудачи на супружеском ложе, кстати, довольно частые, Иван умудрялся подвести прочную теоретико-философскую платформу.

Евгения Григорьевна прыснула, вспомнив, как ее Ванька, рыхлый, белокожий, ерошил свои похожие на одуванчиковый пух волосы, подтягивал повыше подушку и заводил высоким, немного гнусавым голосом: «Женюра, не все так просто в отношении мужчины и женщины в наше непростое время»…

Она от природы была спокойной и терпеливой. К тому же очень хотела родить ребенка. Но ничего не получалось. Один выкидыш, второй, третий… К тридцати пяти она совсем уже отчаялась и махнула рукой. Живут же люди и без детей. И вдруг совершенно неожиданно забеременела. Пролежав на сохранении ровно четыре месяца, Евгения Григорьевна родила здоровенького мальчика, точную копию мужа.

Но муж, похоже, не слишком был рад этому событию. Орущий и пачкающий пеленки Костик мешал ему решать мировые проблемы, да еще в придачу отвлекал на себя внимание единственного его слушателя – жены. К тому же ему все труднее было находить себе очередное «рабочее» пристанище. Все чаще он стал намекать Евгении, что, может быть, и правда стоит подумать о земле предков? Но тут она была незыблема, как скала: ни за что и никогда!

Начались скандалы. Масла в огонь подливали мамаши с обеих сторон. Ее мать, активно не любившая зятя, торжествовала: «Вот, я же тебе говорила!» Свекровь, точно так же не терпевшая Евгению («Что, не мог себе русскую найти?!»), вдруг резко полюбила всех евреев скопом и встала на сторону сыночка, категорически осуждая невестку: как же это она не хочет на историческую родину!

В конце концов ее терпение лопнуло, и она подала на развод. Иван в суде требовал разделить имущество на идеально равные части, сражаясь за каждую чайную ложку. Однако квартиру Евгения получила от института, муж даже не был в ней прописан. Полученный ею же дачный участок тоже удалось отстоять.

Больше Евгения Григорьевна замуж не вышла, хотя кое-какие кавалеры иногда и появлялись. Не хотела для сына отчима. Утешала себя, что и другие члены их семьи несчастливы в браке. Братья Валера и Кирилл развелись, двоюродный брат Андрей тоже. А те, кто еще не проделали это, вели, мягко говоря, не самую приятную жизнь. А младшее поколение! Галя, видимо, останется старой девой, Света развелась, Марина вышла замуж за какого-то дикого кобеля. Старый холостяк Дима, Настин сын, в тридцать четыре года женился на такой оторве, что даже видавшая виды баба Фира опешила. Ее Костик жениться не торопится, все выбирает.

Да… Галка говорит, что семья их проклята. Иудино племя. Что ж, может быть, и так. Единственные, у кого, вроде бы, все хорошо, - Зоя и Илья. Только вот детей нет и быть не может. Взяли из детдома девочку, Катеньку, хорошенькую, здоровенькую, не могли нарадоваться. А через год трехлетняя Катюша заболела свинкой. Обычная детская хворь осложнилась менингитом, и через неделю девочки не стало.

Иудино племя… Как мать орала, когда они с Иваном назвали сына Костиком. Тогда Ваня настоял на своем, и мать два года с ними не разговаривала, даже внука видеть не хотела. Из завещания вычеркнула. Женя ничего понять не могла, пока дядя Изя не объяснил, в чем дело. Она была потрясена. И какая злость тогда у нее поднялась – и на мать, и на бабку. Да и сейчас – нет-нет, да и всколыхнет. Мать живет себе, как червяк в яблоке, ни забот, ни хлопот. Никого не любит, ничем не беспокоится. Вот и юбилей этот – ничего хорошего от него Евгения Григорьевна не ждала.

- Мамуля, все в порядке?

Из комнаты выглянул Костик – высокий, чуть сутуловатый. Светлые пушистые волосы, немного впалые щеки, круглые очочки под Джона Леннона. И вечно смущенная улыбка.

- Да, Костик. Просто устала. Такая жара, просто невозможно.

- А-а. А то слышу, дверь хлопнула, и тишина.

- Ужинать будешь?

- Да нет, - отказался он. – Перекусил уже.

- Ну тогда и я не буду, - с облегчением вздохнула Евгения Григорьевна. – Так устала сегодня, пойду лягу. Потом чаю попью. Ты не забыл, завтра к бабушке ехать.

- Ой! – страдальчески сморщился Костик. – Мам, может, ты сама съездишь? У меня зуб болит. Кажется, даже щеку раздуло.

Его левая щека действительно припухла.

- Это же флюс начинается! – испугалась Евгения Григорьевна. – Надо к зубному. Срочно!

- Ну уж нет, к первому попавшемуся не пойду! – уперся сын. – А Любовь Петровна будет только в понедельник. Потерплю. Сделай мне коры дубовой пополоскать.

- Ладно, полежу немного и заварю, - она встала с банкетки, надела тапки. – А может, все-таки?.. Бабушка так тебя любит. К тому же она за твою учебу платит.

- Мамулик, - Косят сморщился еще сильнее. – То, что баба Фира платит за мою учебу, - это одно. А вот то, что она меня якобы любит, - извините-подвиньтесь. Ты прекрасно знаешь, что она никого не любит, кроме себя. «Никто меня не любит так, как я», - это про нее.

- Костя, она же все-таки моя мать! – нахмурилась Евгения Григорьевна.

- Глубоко сочувствую. Ладно, так уж и быть, поеду. Иначе она тебя потом сожрет. Но имей в виду, я делаю это, глубоко страдая.

Отвесив шутовской поклон, Костик ушел в свою комнату. Евгения Григорьевна – в гостиную, которая считалась «ее». Стянула костюм, нырнула в прохладный шелковый халат, со стоном вытянулась на диване. От жары слегка мутило, мысли о еде вызывали отвращение. Попить бы, да надо идти на кухню. Беспокоить сына не хотелось.

Господи, только бы у мальчишки все хорошо сложилось. После школы сам, без всякого блата, поступил в Военмех, год проучился и ушел. Почему, так толком и не объяснил. Как она с ним носилась, лишь бы в армию не попал. Через знакомых справку достала о несуществующем энурезе. Костик справку порвал и отправился служить. Во внутренние войска, на Урал. А потом мать сама предложила оплатить его учебу в приличном вузе. Костя выбрал Балтийский институт туризма. На четвертый курс перешел. Вроде, все хорошо пока. С ним вообще проблем особых никогда не было. Дай Бог, закончит институт, найдет работу хорошую, женится, внуки пойдут…

В приятных мечтах о будущем Евгения Григорьевна незаметно для себя заснула.

* * *

- Ника, ты вещи собрала?

- Да, - Вероника продолжала листать «Космополитен». На самом деле она и не думала собираться. Но если сказать об этом Димке, он будет долго нудеть, дергая себя за бороденку. Только не это!

Цокая когтями по паркету, подошел Иннокентий – огромный мышастый дог, весь гибкий, нервный, с ногами, похожими на вишневые ветки. Подошел, положил морду на страницы, вздохнул тяжело.

- Не вздыхай, лошадь! – отпихнула его Вероника. – У тебя хозяин есть, пусть он тебя и выгуливает.

Дог, обидевшись, ушел. Вероника, отшвырнув журнал, перевернулась на живот. Безумно хотелось курить. Но Димка, узнав о ее беременности, наложил на курение табу. И если вне дома она еще и могла посмолить украдкой, то в квартире – все, ни за какие коврижки.

И как ее только угораздило, а? От таблеток начала полнеть, а резинки они оба не признавали. «Ах, Ника, я буду так осторожен». Вот и доосторожничался. И что теперь? Аборт Димка категорически запретил делать. Проснулись, видите ли, отцовские чувства. Не надо было ему вообще ничего говорить, пошла бы и сделала. Так нет, наивно подумала, что он тоже детей не хочет, поэтому одобрит и денежек на дорожку даст.

Из агентства выгонят, как пить дать. Не она первая. Эта стерва Илона, старший менеджер, приглядывается уже. «Что это у тебя, Барсукова, за фингалы под глазами? Не залетела часом?» Понятное дело, в прошлом хозяйка подпольного борделя, мадам, так сказать, опытная по этой части. Есть, говорят, агентства, где беременных моделей холят и лелеют, приглашают демонстрировать модели для будущих мам, а потом снимают для журналов с прелестными младенцами. Но как туда попасть, вот вопрос. Особенно если учесть, что окончила она третьеразрядную модельную школу при таком же низкопробном агентстве, где чаще всего приходится не рекламой заниматься, а ложиться под кого скажут.

В школе общеобразовательной она считалась первой красавицей, будущей если не актрисой, то уж фотомоделью точно. Пятьдесят килограммов при росте метр восемьдесят, 90-60-90, что еще надо. Оказалось, что-то надо, потому что ни один театральный вуз не заинтересовался ею даже «через диван». В модели Вероника в конце концов попала, но оказалось, что Наоми Кэмпбелл, Синди Кроуфорд и прочие Клавы Шиффер живут в каком-то совершенно ином модельном раю. Она-то мечтала о роскошных нарядах и драгоценностях, поездках по всему миру, богатых любовниках – как и любая другая глупая девчонка. А оказалось? Каторжный труд, грошовая зарплата и наглые «братки», которые запросто заваливались после показов в раздевалку и тыкали пальцами в приглянувшихся девиц, выбирая развлечение на ночь. Ей было всего восемнадцать, а она уже чувствовала себя неким гибридом матраса и вешалки. Чем, впрочем, и была на самом деле, тут собственные чувства ее не обманывали.

С Димой Зименковым Вероника познакомилась на каком-то скучном то ли фуршете, то ли банкете. Мало того, что он был почти вдвое ее старше, так еще и ростом по плечо. Воинственно торчащая бороденка, скрипучий голосок – натуральный гном. И богатый – тоже как гном. «Дуня, примечай!» – сказал внутренний голос.

Жил гном в огромной трехкомнатной квартире на первом этаже, недалеко от зоопарка. Не сравнить с их конурой в Медвежьем стане, дальнем пограничье между городом и областью. Все стены были густо увешаны картинами, все полки – заставлены разными… штучками. Дима некогда окончил «Муху», на его визитке скромно красовалось: «коллекционер». Там что-то купит, там продаст, где-то посредником поработает, где-то экспертом. О себе он говорил так: «Я убежденный, даже можно сказать, прирожденный холостяк». Это Веронику раззадорило, и она, как ей казалось, одержала над Димой легкую победу. На самом деле, легкую победу одержал он, но Вероника поняла это слишком поздно.

Как-то вечером, недели через три после свадьбы – они только что вернулись из Франции – раздался телефонный звонок. «Ко мне сейчас зайдут мои старые приятельницы, - обрадовал ее Дима. – Будь добра, веди себя прилично».

Через полчаса три приятельницы действительно появились. Что называется, в полсвиста. Из разговора выяснилось, что они где-то что-то праздновали, но недопраздновали и, по старой памяти, завернули к Диме, не зная, что в его жизни произошли некоторые перемены.

- Так вам что, девушки, водки надо? – взорвалась Вероника.

Девицы не смутились. Наоборот, глумливо заулыбались. Одна из них, мелкая и рыжая, сказала, выпустив дым сигареты Веронике в лицо:

- Водка нужна алкоголикам. А мы в гости пришли. К старому знакомому. А вот тебе, девушка, поскромнее надо быть. Уж если вышла замуж за бабки, так сиди себе и молчи в тряпочку.

Вероника от такой наглости просто опешила. А Дима, вместо того, чтобы защитить ее, стоял и ухмылялся в бороду. Опомнившись, Вероника схватила рыжую за блузку, но та больно ударила ее по руке и повернулась к Диме:

- Вот что, Димуля, нам здесь не рады. Лучше уж ты к нам приходи. Накормим, напоим и спать уложим.

- Как раньше, - с явным намеком добавила другая, высокая плотная блондинка.

Когда они ушли, Вероника попыталась было закатить скандал, но Дима схватил ее за длинные распущенные волосы и пригнул головой к столу.

- Наташа права, - спокойно сказал он. – Тебе действительно надо быть поскромнее. Попробуй только рот открыть. Поганой метлой да под жопу. Позабочусь, чтобы ты в подворотне жила и сухою корочкой питалась.

Даже Иннокентий посмотрел на нее с неодобрением. «За что боролась», - говорил его взгляд.

И Вероника смирилась. Ссориться с этой мелкой вонючкой, в друзьях у которого ходила целая свора опасного народу, от ментов до бандосов, она больше не рисковала. Ну, по крупному ссориться. Она брала у него деньги и безропотно укладывалась в постель, терпела всех его богемных приятелей и приятельниц, но тайно мстила. Единственно возможным способом. Дима о ее бесчисленных изменах ничего не знал. А может, и знал, но делал вид, что не догадывается. Потому что и сам ей не уступал. Как бы там ни было, каждый раз с новым любовником Вероника злорадно думала: «Вот тебе! Вот тебе!» Она победно прошлась по Диминым друзьям и деловым партнерам, не обошла вниманием и мужскую половину его многочисленной родни.

И все бы хорошо, но вдруг Вероника влюбилась. Впервые в жизни, если не считать первого школьного увлечения в седьмом классе. Влюбилась глупо и бесперспективно. Но… В него нельзя было не влюбиться. И вот пожалуйста, результат. Она злилась на него, на себя, на мужа, но от этого ничего не менялось.

- Ника, ты мои шорты положила?

- Да!!!

- Серые или зеленые?

- Серые, - наугад ответила Вероника, лишь бы отвязаться.

- А надо зеленые.

В комнату вошел ненавистный супруг, одетый по случаю жары в спортивные трусы с лампасами и распахнутую гавайскую рубаху.

- Я сам положу, - он повернулся в сторону шкафа и увидел лежащую на полу пустую сумку. – Ты что, еще и не начинала собираться? Какого черта врешь-то?

- Меня тошнит, - захныкала Вероника. – Не хочу я никуда ехать.

- Ничего, потерпишь, - отрезал Дима, доставая из шкафа какие-то вещи. – Гулять надо на свежем воздухе, а не торчать целый день в духоте. Собаку и то вывести не можешь. Собирайся, я сказал! – рявкнул он так, что она подскочила от неожиданности и нехотя встала.

Черт бы побрал его бабку вместе с ее юбилеем! Она вспомнила, как на их с Димой свадьбе эта противная старуха в голубом бархате, глядя на нее снизу вверх, ляпнула: «Да, внучек, выбрал ты себе женушку. Оплеуху отвесить – так на табуретку придется забираться». Подарила им картину. Димка, разумеется, был счастлив, а ей-то что? Вот приедут на дачу – и начнется. Тетки его ненормальные будут кудахтать, вспоминать все свои беременности, давать советы, имена младенцу придумывать.

Конечно, она могла бы сделать вид, что ей так плохо, дальше ехать некуда. Но тогда Димка повезет ее к этому мерзкому Павлу Степановичу, гинекологу. А ей надо поговорить с ним. Еще раз поговорить. Поэтому хочешь не хочешь, а ехать придется.

Она-то ему быстро надоела. Побаловались и будя, так он сказал. Вероника тогда сутки проревела в подушку, благо Дима уехал куда-то в область, картину смотреть. А на следующий день купила тест и узнала, что беременна.

«Ну и что?» - пожав плечами, сказал он. «Как что, это ведь твой ребенок», - удивилась она. «Ну и что? – повторил он. – И потом, с чего ты взяла, что мой? Почему не Димкин?»

Тогда она проревела еще сутки. Но не смирилась. Надо просто с ним еще раз поговорить. Серьезно. Он же не понимает, что для нее это все не просто так, думает, мимолетная блажь, интрижка. А она за ним – хоть на край света, голая и босая.

Впрочем, зачем же голая и босая? Ведь если хорошо подумать и сделать по умному, все Димкино будет у нее. У них… Вот если бы он это понял. Родственные чувства? Только не в этой гадючьей семейке. Сколько она от Димки всяких гадостей наслушалась о его родственничках. В том числе и о бабуле, между прочим.

* * *

- Кирилла Федорыча заберем? – спросил Никита, закидывая сумку в багажник.

- Нет, он с тетей Зоей поедет – Света подняла голову от косметички, в которой что-то искала, да так и не нашла.

Вместо этого она вытащила зеркальце и принялась разглядывать себя, то поправляя прядь коротких каштановых волос, то исследуя воображаемый прыщ на вздернутом носу. Пряча улыбку, Никита искоса поглядывал на жену. Разумеется, когда обстановка на дороге позволяла это сделать.

Наконец город остался позади. Невозможно яркое солнце мелькало за деревьями, слепя глаза. Несмотря на открытые окна и сквозняк, в машине было душно. Хотелось поскорее доехать и спрятаться куда-нибудь в тень.

- Я все хотел тебя спросить, да как-то неловко было, - Никита выжидательно замолчал.

- Что? – Света пришла ему на помощь.

Она сидела, откинув голову на подголовник, полуприкрыв глаза, и посматривала в его сторону. Ей нравилось смотреть, как он ведет машину – ловко, уверенно. Никита постукивал пальцами по рулю в такт музыке и улыбался каким-то своим мыслям. Ей вообще нравилось на него смотреть.

- Твоя бабушка совсем не похожа на еврейку. Глаза голубые, нос курносый. Наверно, ее мать была русская?

- Она не еврейка, - лениво усмехнулась Света.

- Эсфирь Ароновна? – не поверил Никита.

- Да никакая она не Эсфирь Ароновна.

- А кто?

- На самом-то деле она Глафира Константиновна. И не Зильберштейн, а Захарьина. Древнющий боярский род. Любимая жена Ивана Грозного была из Захарьиных-Юрьевых, от них, кстати, и Романовы произошли. А наш прадед Константин был из Захарьиных-Кошкиных, другой ветви.

- Так, значит, вы царские родственники? – усмехнулся Никита. – Здорово. А мы все больше из крепостных.

- Ну очень дальние. Просто предок был общий. Боярин Андрей Кобыла. Да и какое это имеет значение?

- Ну, для кого-то, наверно, имеет. Кстати, у меня был один знакомый, Натан Моисеевич его звали, так он представлялся обычно Анатолием Михайловичем. Но вот чтобы наоборот – такого не припоминаю. Или это антибольшевистская маскировка?

- Долгая история, - Света зевнула, прикрыв рот рукой. – Я сама недавно только узнала. Тетя Женя рассказала. А ей – дедушка Изя.

- А дедушку Изю как на самом деле зовут?

- Дедушку Изю зовут Израиль Аронович Зильберштейн. На самом деле. Так рассказывать или нет?

- Я весь внимание.

И Света начала рассказывать, забавно морща нос с едва заметными веснушками и щуря голубые глаза.

* * *

Константин Сергеевич Захарьин родился в Петербурге в 1895 году. Его отец был потомственным дворянином, военным, получившим блестящее образование. Мать, Софья Львовна, умерла в родах. Когда отец погиб в результате несчастного случая на маневрах, Костя остался круглым сиротой. Дальние родственники, особы весьма влиятельные, решили, что мальчик непременно должен пойти по стопам отца, и определили в кадетский корпус. Окончив его, он хотел продолжить военное образование, но тут началась Первая мировая война. Константин мечтал о подвигах и славе, однако в первом же бою был тяжело ранен. О возвращении на фронт не было и речи. Подлечившись, он получил необременительный пост при Главном штабе.

Должность эта была настолько скромной, что после революции он никого своей особой не заинтересовал – ни белых, ни красных. Жил себе спокойно, работая каким-то мелким почтовым чиновником. Казалось, о его контрреволюционном происхождении напрочь забыли. Вот только квартирой пришлось поделиться. Оставшиеся от отца пятикомнатные хоромы на Невском превратились в коммуналку. Константину оставили всего одну комнату, правда, угловую.

Среди получивших ордера был и сотрудник ЧК Арон Зильберштейн. Несмотря на свою страшную должность, он был человеком вполне мирным и даже приятным в обхождении. С соседями ладил, при случае старался помочь, а к Константину питал особые симпатии. Тот к «товарищу» отвращения тоже не испытывал, о классовой вражде старался не вспоминать, не отказывался и от приглашений попить вместе морковного чая с сахарином, поболтать по-соседски. И все же тесной дружбы не выходило: Константин вежливо, но твердо дал понять, что есть определенная грань, за которую заходить нельзя. Это было смело, если не сказать, опасно, но Арон и виду не подавал, что обижен. Впрочем, смелость тут была не при чем. Просто Константин был человеком верующим. Мир рушился, кругом царили кровь, грязь и смерть, но он, как истинный христианин, благодарил Господа за ниспосланные испытания и молил Его простить и вразумить тех, которые, как водится, не ведают, что творят. Именно поэтому он не хотел видеть в Ароне врага и не испытывал к нему ненависти. Но именно поэтому же не мог воспринимать его и как друга. Дело в том, что, не приемля национализма, православная церковь тем не менее предостерегает своих чад от слишком тесного общения с иудеями – последователями иудейской веры. Арон же как раз оказался не только евреем, но и иудеем – его отец был раввином. И хотя сам он отвергал всякую веру вообще, но воспитан был в самых ортодоксальных иудейских традициях и преподанную ему в детстве мораль в глубине души чтил. Будучи человеком весьма неглупым, Арон скоро догадался об истинных причинах сдержанности соседа, но все же по-прежнему приглашал «на чаек».

Арон был еще достаточно молод, всего на пять лет старше Константина, однако весьма споро продвигался по служебной лестнице. Очень скоро по утрам за ним начал приезжать служебный автомобиль с шофером, потом он занял освободившуюся комнату умершей соседки, затем еще одну – таинственно исчезнувшего соседа. И это при том, что многие в те времена жили, что называется, друг у друга на голове. Видимо, сосед занимал высокий пост, но Константин не спрашивал, какой именно.

- Разве тебе не могут дать отдельную квартиру? – вместо этого простодушно удивлялся он.

- Зачем? – точно так же удивлялся в ответ Арон. – Мне и здесь нравится. Вот если женюсь…

Надо сказать, что и тот, и другой были весьма привлекательными молодыми людьми. Причем мужская красота обоих было того сорта, который исключает национальные пристрастия. Одни объясняют это природной целесообразностью, другие – породой. Так или иначе, приходящие к Арону еврейки считали Константина «невероятным душкой», а русские соседки говорили примерно то же самое об Ароне. Причем самой замечательной деталью облика у обоих были глаза – огромные, глубокие, темно-серые у одного и карие у другого.

Жениться оба не спешили. К Арону нередко заходили приятельницы и оставались ночевать. Отношения полов у людей, отменивших Бога и целомудрие, в те годы были более чем вольными. Константин соблюдал себя по-монашески.

Однажды, в начале 1922 года, во время вечерней службы он обратил внимание на одну из певших на клиросе девушек. В Знаменскую церковь рядом с бывшим Николаевским вокзалом Константин ходил каждое воскресенье уже много лет, знал всех постоянных прихожан, но эту девушку никогда раньше не видел.

- Вы не знаете, кто это? – шепотом спросил он у стоявшего рядом церковного старосты.

- Родственница дьякона, - ответил тот. – Сирота. Приехала из-под Пензы. Кажется, Еленой зовут.

Впервые Константин не мог сосредоточиться на словах молитвы, крестился невпопад и все посматривал на клирос. Елена пел чистым искрящимся сопрано, почти не глядя в ноты. Скоро она почувствовала его интерес и засмущалась: то нахмурит тонкие бровки, то поправит выбивающийся из-под платка светлый локон.

После службы он дождался Елену на паперти и сказал – как в воду нырнул:

- Уже поздно. Можно вас проводить?

Через два месяца Арон, встретив Константина на кухне, спросил слегка обиженно:

- На свадьбу-то пригласишь?

- Да мы уже расписались, - смутился тот.

- А почему вместе не живете?

- Сейчас пост. Сразу после Святой венчание, но…

- Я понял, - отрезал Арон и ушел к себе, прихватив чайник.

С появлением в квартире Елены их отношения резко изменились. Возвращаясь со службы – очень поздно, - Арон сухо здоровался и скрывался у себя. Три его комнаты были соединены анфиладой, поэтому он мог попасть на кухню или в туалет, даже не проходя мимо двери Захарьиных. Впрочем, на кухне он все равно появлялся редко, предпочитая есть на службе.

- Странный он какой-то, - говорила Елена. – Честно говоря, я его немного побаиваюсь. Как посмотрит своими глазищами черными, просто мурашки по спине бегут.

Впрочем, и время-то было страшное – тогда еще не знали, что ждет впереди. Только-только закончилась гражданская война, и стало ясно: обратной дороги нет. Но то и дело вспыхивали в разных местах мятежи, и в Петрограде не прекращались чистки. Люди исчезали. В основном те, о которых говорили: «из бывших». Но были еще и шпионы, заговорщики, контрреволюционеры. Настоящие? Никто не знал точно, но на всякий случай верили.

В 1923 году Елена родила дочь. Назвали девочку Глафирой. Константин был счастлив. Арон сухо поздравил, но на «родины» не пришел. Он вообще стал приходить домой нечасто. Елену это обстоятельство только радовало.

На следующий день после Глафириных крестин в дверь комнаты постучали. Константин был на почте, Елена только уложила дочку спать. Вошел Арон – в защитном френче, туго подпоясанном ремнем, и галифе, заправленных в сапоги. Подарив для младенца серебряную ложечку, он перешел к делу:

- Послушай, Леночка, я хочу сделать тебе достаточно щекотливое предложение. Только не отказывайся сразу, подумай.

Елена насторожилась, маленькая Фира, словно почувствовав неладное, проснулась и закряхтела.

- Я предлагаю тебе выйти за меня замуж.

- Вы что, с ума сошли? – Елена опешила.

- Я же просил, не отказывайся сразу, сначала послушай. Все бумаги на арест твоего мужа подписаны. Я своей властью могу придержать их, но не надолго. Недели на две, максимум. Думаю, этого времени хватит, чтобы развестись с ним и зарегистрировать брак со мной. Девочку вашу я удочерю.

- Но…

- Никаких «но» быть не может. Твой муж участвует в заговоре церковников против советской власти. Результат один – расстрел. Ты, Леночка, если откажешься, отправишься за ним. Муж и жена – одна сатана. Ты верующая, в церкви поешь, племянница дьякона. Вполне достаточно.

- Убирайтесь вон! – опомнилась Елена.

Арон усмехнулся, встал и пошел было к двери, но вдруг резко повернулся, схватил Елену за плечи и прижал к стене. Его черные, горящие неведомым пламенем глаза оказались радом с ее глазами, прозрачно-голубыми.

- Дура! – прорычал он и, причиняя ей боль, впился губами в ее губы. Она пыталась сопротивляться, но силы были слишком неравными. – Вы все обречены. И ты, и твой муж, и твоя дочь. Я хочу тебя спасти. Я тебя полюбил, как только увидел. И мне плевать на твоего Бога, на твою церковь, на все. Я знаю, вы, христиане, хотите быть мучениками. Но, может, твоя дочь не хочет быть мученицей. Подумай о ней. Подумай! И соглашайся. Ты ничего не можешь изменить. Если скажешь мужу хоть слово и он попытается скрыться, его все равно найдут, но тебя расстреляют первой.

И он снова стал целовать ее, все крепче и крепче прижимая к себе.

- Скажи «да»! – настаивал он.

И Елена сдалась.

Вечером, когда Константин вернулся с работы, она, не глядя ему в глаза, сказала, что уходит от него. К соседу. Что они давно друг друга любят. И что Глафира – его дочь.

Елена ожидала чего угодно: упреков, криков – но только не ледяного молчания. Константин сел на кровать, сложил руки на груди и тяжелым неподвижным взглядом следил, как она собирает вещи.

«Я делаю это ради Фирочки», - твердила про себя Елена.

Не прошло и нескольких дней, как ее брак с Константином остался в прошлом. Она стала Еленой Михайловной Зильберштейн. Арон официально удочерил Глафиру, девочку записали еврейкой и дали ей новое имя – Эсфирь, чтобы не нужно было привыкать к новому сокращению.

Константин с Еленой не разговаривал. Старался уходить пораньше и приходить попозже – как раньше Арон. Сталкиваясь с кем-нибудь из них в коридоре или на кухне, молча отворачивался.

«Ничего, потерпи еще несколько дней», - успокаивал Елену Арон.

Сжав зубы, она терпела, хотя и с большим трудом. «Скорей бы!» – стучало в голове, когда Константин встречался ей в коридоре. Невыносимо было смотреть на него, любимого, которого она предала. Невыносимо было знать, что ему осталось жить совсем немного, - знать и молчать. Ведь он мог хотя бы по-христиански подготовиться к смерти, если не оставалось ничего другого. Но страх, липкий, животный страх, был сильнее любви и совести. Страх за себя – чего там скрывать! – и потом уже за дочь. Арон был ей неприятен, но страх побеждал и это чувство.

Константина забрали ночью, через две недели. Арон участвовал в аресте, Елена сидела на постели, накинув шаль поверх сорочки, и тихо плакала. Выйти в прихожую и увидеть бывшего мужа в последний раз она не решилась.

Они заняли четвертую освободившуюся комнату. Последняя оставшаяся соседка, пожилая уборщица Катя, которая жила с хромой дочкой Феней, демонстративно не замечала Елену, хотя раньше была к ней очень приветлива. Целыми днями Елена неподвижно сидела в одной из комнат – той, которая раньше принадлежала Константину. И даже плач дочки не сразу мог вывести ее из оцепенения.

Однажды к ней зашла одна из подружек по клиросу и сказала, что дядя просит ее зайти. За те месяцы, которые прошли со страшного дня, безжалостно перечеркнувшего ее жизнь, Елена ни разу не была в церкви, словно считая себя нечистой.

Дядя был болен, лежал в постели. Елена робко присела на шаткий табурет.

- Там, на столе, письмо от Кости, - заходясь кашлем, сказал старый дьякон. – Возьми, прочти.

- Что?! – прошептала Елена и потеряла сознание.

Оказалось, что Константина, не обвиняя ни в чем серьезном, просто выслали из Петрограда как «потенциальный контрреволюционный элемент». Местом жительства ему определили село Терса под Саратовом, запретив выезжать оттуда. Он писал, что устроился вполне сносно, нашел работу, спрашивал, не слышно ли чего о Елене и дочке.

Захлебываясь слезами, она рассказала дяде о том, как все произошло.

- Не зря ведь Костя ему не доверял, - твердила она. – Ведь он…

- Подлость и предательство, Лена, вне профессии, народности и вероисповедания, - резко перебил ее дядя. – Думаю, ты поняла, что я имею в виду. Но Господь милостив, все еще можно исправить.

Ничего исправлять Елена не стала. Страх оказался сильнее. А еще – комфорт и достаток, которые затягивали, как тина – теплая, вязкая и дремотная…

* * *

Света замолчала, глядя в окно.

- И что было дальше? – не вытерпел Никита.

- Дальше? Смотри, уже почти приехали. Сейчас направо. Дальше у них родился дедушка Изя. Он с рождения очень тяжело болен. Какая-то редкая нервная болезнь. Ничего-ничего, а потом вдруг ни с того ни с сего страшные боли и судороги во всем теле. Жена его умерла молодой, всего тридцать шесть лет было. У них двое детей – Андрей и Анна. У дяди Андрея сын Вадим, он учится в Англии, но должен, вроде, приехать. А у тети Ани дочь Галя. Так, теперь сразу за мостом направо и вдоль речки.

- А твоя бабушка, она знала обо всей этой истории?

- Узнала, но уже взрослой, когда Арон Моисеевич умер. Ей тогда уже около тридцати было. Дед Изя узнал гораздо раньше, мать ему рассказала по секрету. А потом уже от него узнала тетя Женя. И все остальные. Бабушка очень тяжело все пережила, она-то Арона Моисеевича любила, считала родным отцом. А прабабушка Лена так его и не простила, хотя прожила с ним столько лет. Говорят, когда тетя Женя назвала сына Костей, с бабой Фирой просто истерика приключилась, она с ними даже разговаривать не хотела. Вон там видишь часовню на пригорке? От нее до дома ровно полкилометра. И знаешь, Кит, что самое интересное?

- Что? – Никита с интересом взглянул на Свету и тут же перевел взгляд обратно на узкую пыльную дорогу, бегущую по-над речкой, пересохшей до размеров ручья.

- Баба Фира в чем-то повторила судьбу матери. Ее первый муж, кстати, родственник Арона Моисеевича, был очень крупной торговой шишкой, вроде, замминистра или наркома – как там это раньше называлось? Они тогда в Москве жили, у них было две дочки – тетя Женя и тетя Настя, она уже умерла. Так вот муж этот ее нахапал столько, что даже завели уголовное дело. И что ты думаешь, баба Фира как-то уговорила его фиктивно развестись. Мол, если посадят, то хоть имущество не конфискуют. А может, он ее уговорил, точно не знаю. Даже из квартиры выписался. А когда его посадили на пятнадцать лет, она ему даже не написала ни разу. И через год выскочила замуж за деда Федю. Очень богатого и на пять лет моложе ее. И у них было еще трое детей – дядя Валера, тетя Зоя и папа. А когда дедушку после инсульта парализовало, бабушка спихнула его в интернат для хроников. И даже не навещала. Ему, конечно, сиделка нужна была, уход постоянный, но при ее-то деньжищах это и дома можно было организовать. Тетя Зоя и папа предлагали его к себе забрать, но она уперлась, как баран.

- Да-а, приятная у тебя бабушка, нечего сказать, - покачал головой Никита, притормаживая, чтобы не влететь в огромную яму на месте высохшей лужи. – Ты уж извини, но она мне еще тогда, на свадьбе, не слишком понравилась.

- Можешь не извиняться, - жестко усмехнулась Света. – Ты думаешь, ее хоть кто-нибудь любит? У нас в семейке вообще никто никого не любит, за редким исключением. Родители грызутся с детьми, мужья с женами, братья с сестрами. А баба Фира – что-то вроде катализатора, везде лезет и маслица в огонь подливает. Например, мне она без конца зудела, что Женька – просто мерзавец, мало того, что пьет, так еще и по бабам бегает. Я уже потом узнала, что примерно в том же духе она говорила и ему. Сочувствовала.

- Зачем?

- Ну не нравился он ей. Понимаешь, ей никто не нравится. Так она ведь прямо не скажет, начнет исподтишка пакостить. Раз словечко, два словечко – будет песенка. Ко всем разводам в нашей семье баба Фира свою птичью лапу приложила. А кто еще не развелся, тех она к этому пихает. Мы для нее просто марионетки. Она дергает за веревочки и смеется. А мы плачем. Ты подожди, она еще и к тебе подъедет. Кто ты такой, подумаешь, отставной полковник.

- И все терпят ее, потому что надеются на богатое наследство? – ехидно уточнил Никита.

- Вроде того, - нехотя согласилась Света.

- А с чего она вдруг такая богатая?

- С мужа по нитке – бабушке рубашка. Впрочем, что-то еще от Арона Моисеевича осталось. Про первого мужа я уже говорила, дед Федя известный ювелир был, международного класса. Потом удачно деньги вложила, бизнес наладила. Деловая вумэн. Сейчас только сидит и деньги лопатой гребет, ни черта не делая.

- И что же у нее за бизнес?

- Ну, во-первых, каких у нее только акций нет. А во-вторых, своя фирма. Я толком не знаю, как это называется. Короче, суть в том, что она подобрала самых крутых бизнес-ангелов…

- Кого-кого? – удивился Никита.

- Ну, это сленг такой. Есть венчурные компании, которые скупают малоизвестные разработки и раскручивают. А бизнес-ангелы – это обычно одиночки, которые сильно рискуют – подбирают на первый взгляд бредовые идеи или разработки на стадии опытного образца. Четыре из пяти приносят только убытки, зато пятая эти убытки покрывает и дает прибыль. Вот она таких ангелов и собрала вместе. Разработки покупают, чаще всего за символическую сумму, потому что авторы и этим счастливы. А патенты либо сами держат, либо продают за бугор за бешеные бабки. Ну все. Вот он, дом. Машины мы ставим «на выгоне», видишь, площадка огороженная. Кажется, мы первые. А вон и баба Фира на крылечке. Господи, что это на ней за спасательный жилет напялен?

2.

Эсфирь Ароновна, одетая в длинное ярко-оранжевое платье с разрезами по бокам, сидела на крыльце в шезлонге и всматривалась вдаль. Никого. Еще слишком рано. Сбор назначен на три часа, к позднему обеду, а еще только два. Августовская жара давила, не давала вздохнуть полной грудью. Надрывно и тревожно стрекотали кузнечики, удушливо пахло цветами и скошенной травой. Побежденная зноем зелень поблекла, уступив яркостью всем оттенкам синего и голубого – искрящейся речки, бездонного неба и главкам часовни во имя Феодора Стратилата, построенной по завещанию покойного мужа Эсфири Ароновны.

В гостиной работал кондиционер, но она предпочла душноватую тень веранды. Кто знает, сколько еще осталось смотреть на мир. Сегодня ей исполнилось восемьдесят. Никто из родных столько не прожил, разве что брату скоро исполнится семьдесят восемь. Но Изя инвалид, а она по-прежнему до неприличия здорова. Разве что сердце иногда покалывает, если случится сильно понервничать. Но такое редко бывает. Ничего-то ее уже по-настоящему не волнует.

Эсфирь Ароновна встала, потянулась, расправила складки платья, с удовольствием подумала, что такой фасон не каждая молодая девчонка осмелится надеть. Со спины или издали ее все еще принимали за девушку: прямая, стройная, все, что нужно, по-прежнему на месте. Конечно, кое-где поработал скальпель пластика, да какая разница. Вот с лицом сложнее. Тут уж что можно было подтянуть или выровнять, давно подтянуто и выровнено. Но и время на месте не стоит. Как ни старайся, молодость не вернешь. Сколько раз она видела гладкие холеные мордашки на расплывшихся дряблых телесах. А у нее наоборот – на стройной молодой фигуре лицо ухоженной старушки. Ну и ладно, переживать еще из-за этого!

- Эсфирь Ароновна, красное вино уже доставать? – неслышно подошла домработница Полина, высокая полная женщина лет сорока, одетая в тесноватое зеленое платье.

- Попозже, - не поворачиваясь, ответила Эсфирь Ароновна. – А то слишком согреется. Наверно, градусов двадцать восемь, не меньше.

- Тридцать! И ни облачка. Правда, к ночи грозу обещали. Парит сильно, может, и натянет.

Эсфирь Ароновна с удовольствием представила, как ее разлюбезные детки, внуки и племянники потеют в своих консервных банках, которые они гордо именуют автомобилями, и во все корки кроют дорогую бабулю вместе с ее юбилеем. И никто ведь не посмел отказаться, сославшись на неотложные дела или болезни. Вадик даже из Англии приехал, где, впрочем, учится на ее денежки.

Она даже и не пыталась сделать вид, что любит кого-то из своих дорогих наследничков. Может быть, потому, что и мужей своих не любила. Первого, Гришу, ей буквально навязала мать. Ей тогда нравился одноклассник Валера. Ничего у них такого не было, гуляли, целовались украдкой. Он погиб в декабре 41-ого под Ленинградом. Она и поплакать-то толком не успела, а мать ее уже с Григорием познакомила. Ей восемнадцать, ему – тридцать шесть, а на вид и все сорок.

«Что ты себе думаешь, дура, - орала мать. – Ты же за ним будешь, как за каменной стеной. Война идет, что с нами дальше будет – неизвестно. Даже если и победим, мужиков будет по одному на сто баб. Будешь тогда кобениться, за первого встречного безногого пьяницу выскочишь, а то и вовсе в девках останешься вековать. А тут такой человек за тебя сватается. И не чужой нам».

Григорий Шлиманович действительно был каким-то родственником отца. Отчима… Она так и не смогла думать об Ароне Моисеевиче как об отчиме. И мать не простила – за то, что рассказала ей все. Уж лучше бы не знать ничего. Ни об отце, ни о матери, ни об… отчиме.

Тогда они уже жили в Москве – перебрались перед самой войной. Отец шел в гору – к грозно сияющим вершинам НКВД. Возможно, шел по трупам – они об этом не думали.

Эсфирь Ароновна вспомнила их квартиру в знаменитом «доме на набережной» – три огромные комнаты с высоченными потолками, стрельчатые арки дверных проемов, обилие тяжелых бархатных драпировок с кистями. И Григорий – на фоне всего этого великолепия. Буйно кудрявая смоляная шевелюра, влажно блестящие глаза за стеклами очков с прямоугольными стеклами, крупный, словно живущий своей особой, самостоятельной жизнью нос. Он носил защитного цвета тужурки и зеркально сверкающие сапоги. Эсфирь чувствовала себя рядом с ним неуютно, она ежилась под его пристальным, жестким взглядом, как на холодном ветру.

Родители давили на нее, Григорий приезжал почти каждый день с роскошными подарками. Она сопротивлялась, сколько могла, потом устала. Свадьбы по военному времени не было, просто расписались и устроили праздничный ужин. Григорий поселился в их квартире.

Он часто летал в блокадный Ленинград – его должность была связана с продовольственным снабжением.

- Это тебе, - вернувшись из очередной поездки, Григорий достал из портфеля сафьяновый футляр. – Примерь.

На черной бархатной подкладке лежали золотые серьги с каплевидными искрящимися бриллиантами и такая же брошь.

- Какая красота! – восхищенно ахнула Фира. – Откуда это?

- Оттуда! – цинично усмехнулся Григорий. – И всего-то две буханки хлеба.

Бриллианты словно потускнели.

- Но ведь это же… Как ты можешь?

- А что такого? И мне выгодно, и бабе той тоже. В Ленинграде две буханки хлеба без карточек – просто манна небесная.

Он продолжал привозить драгоценные украшения, безделушки, свернутые в трубки картины. Квартира все больше и больше становилась похожей на музей. Фира задыхалась среди этих вещей, которые казались ей мертвыми, как и их хозяева. Почему-то она не сомневалась, что люди, у которых ее муж за жалкую цену скупал их сокровища, уже погибли от голода или бомбежки. Она возненавидела Григория – его сытое, самодовольное лицо, циничную усмешку, его жадные руки с длинными и тонкими, какими-то хищными пальцами.

Однажды Фира ехала куда-то вместе с мужем и неожиданно для себя заметила, как смотрит на нее персональный шофер Григория, молоденький парнишка по имени Кирилл - жадно и восхищенно. Она присмотрелась и увидела, как подрагивают его руки, как алеют из-под пилотки уши. В самой глубине живота вдруг разлилось преступное тепло.

Через некоторое время Кирилл повез ее к матери, жившей с Изей на казенной подмосковной даче. На обратном пути их застала гроза, остановились переждать… Фира отдалась ему легко, без малейших угрызений совести, на заднем сидении автомобиля, где всего несколько часов назад сидел ее важный государственный муж.

Их с Кириллом тайные встречи продолжались несколько месяцев, а потом, несмотря на всевозможные предосторожности, Григорий обо всем узнал. Жену он избил – сильно, но аккуратно, чтобы не осталось синяков. А шофера отправил на фронт – на передовую.

Фира решила, что непременно уйдет от мужа. Но только тогда, когда будет готов запасной аэродром. И надо же такому было случиться – не успел появиться на горизонте подходящий объект, как она поняла, что беременна. Нежеланная дочь словно понимала, что мать не рада ее появлению на свет, росла хилой, болезненной и капризной. И отчаянно некрасивой, что тоже раздражало Фиру. Впрочем, гораздо больше раздражала отсрочка в планах, не говоря уж об их осложнении. А когда родилась вторая дочь, она и вовсе пала духом.

Однако не надолго. Оставив дочерей на попечение няньки, Фира с головой ушла в омут светских удовольствий. Война кончилась. Кто-то жил трудно – но только не она. Григорий менял посты, как перчатки, - один важнее другого. Они становились все богаче и богаче.

Как-то раз, рассказывая жене о сослуживце, от которого ушла жена, Григорий заметил, что, на его месте, не дал бы этой гадине ни копейки. Фира сделала вид, что ее это абсолютно не касается. И в тот же день поехала к отцу на Лубянку. Он и присоветовал ей хитрый план, рьяно приступив к его выполнению. Разумеется, не сразу, а лишь после того, как Фира намекнула, что супруг имеет любовника и тайком нюхает кокаин. Ничего этого, разумеется, Григорий не делал, у него и любовниц-то отродясь не было, но Фира что угодно придумала бы, лишь бы избавиться от надоевшего до смерти мужа, а Арон Моисеевич поверил каждому слову ненаглядной доченьки.

Дальнейшее было делом техники. Когда Григорий понял, что попал в опалу и вряд ли избежит тюрьмы, если не хуже, одного-двух тонких намеков хватило, чтобы он сам заговорил о разводе – фиктивном, разумеется! – не догадываясь, что жена только об этом и мечтает.

Деньги, облигации, драгоценности, роскошная квартира – все осталось ей. Можно было и замуж-то не выходить, так нет, понесла же нелегкая в Питер – погулять, развеяться. И познакомилась в театре с Федором Пастуховым. Ей двадцать семь, ему – двадцать два. Щенок сопливый, с наивными серо-голубыми глазами и розовой кожей, просвечивающей сквозь коротко подстриженные светлые волосы.

Федор пригласил ее в дорогой ресторан, потом они гуляли по ночному городу. Фира не слишком-то прислушивалась к его восторженной, похожей на горный поток болтовне, но все же сумела вычленить, что Федор – сын известного ювелира и сам учится ремеслу. Поэтому и согласилась встретиться еще раз.

А потом Федор вместе с отцом, нестарым еще вдовцом с породистым лицом и удивительно красивыми руками, приехал в Москву – знакомиться с ее родителями и свататься. Фира просто онемела от изумления – ни о чем таком у них с Федором в Ленинграде и речи не шло, всего-то два дня скромного платонического знакомства. Она, разумеется, хотела отказаться, тем более Федор ей не слишком понравился, только слова подбирала, чтобы сделать это повежливее, но Иван Алексеевич отозвал ее в другую комнату.

- Выходи за Федьку, Фирочка, - сказал он, прикрыв дверь. – Совсем парень голову потерял. Не ест, не спит, только о тебе и говорит. А ты и впрямь… красавица.

От его оценивающего, очень мужского взгляда Фира покраснела. Она действительно всего была красива, в мать, но после рождения Насти расцвела настоящей зрелой красотой: стройная фигура с мягкими округлыми формами, сияющая прозрачная кожа, водопад пшеничных волос, с которыми никак не могли справиться шпильки. Глаза с легкой раскосинкой отливали бирюзовой эмалью, нежно-розовые губы всегда чуть приоткрыты, словно готовые к поцелую, а носик пикантно вздернут, и тонкие ноздри подрагивают, как у чистокровной лошадки.

- Но я… - неожиданно робко пробормотала она, отводя глаза.

- Соглашайся! – жарко зашептал Иван Алексеевич прямо ей в ухо, щекоча щеку мягкой светлой бородой. – Будешь жить, как королева. Ну?

Не желая соглашаться, Фира, тем не менее, почему-то никак не могла сказать «нет». От него исходила такая сила, что она задрожала. Колени стали ватно-слабыми, чтобы не упасть, пришлось прислониться к стене.

- Дай руку! – властно приказал он, и Фира безвольно подчинилась.

Иван Алексеевич достал из кармана пиджака и надел ей на палец золотое кольцо с искусно ограненным в виде цветка сапфиром.

- Это я сделал для помолвки, - все так же жарко прошептал он ей в ухо. – Но если бы я знал… Черт подери, если бы не Федька, я бы сам на тебе женился. Пошла бы за меня?

Продолжая мелко дрожать, она молчала не в силах сказать ни слова. Отец Федора смотрел на нее с дерзкой усмешкой. Он был похож на сына – вернее, сын на него, - но только ярче и сильнее. И глаза – пасмурно-серые, с тяжелым, холодным взглядом. Смотреть в них было трудно, а не смотреть, отвернуться – еще труднее.

- Вышла бы! – уверенно сказал Иван Алексеевич и провел пальцем по ее щеке, от чего у Фиры зазвенело в ушах. – Но не могу. Сын есть сын, ничего не попишешь. Но мы эту проблему, думаю, решим как-нибудь. Так что, пойдем порадуем жениха?

Облизнув пересохшие губы, Фира неуверенно кивнула.

Потом была свадьба – бестолковая, с каким-то купеческим размахом. Шампанское рекой, две ее дочки в длинных платьях, с букетиками розовых бутонов и фрезий. Федор – краснеющий и потеющий. И взгляд Ивана Алексеевича, которые преследовал ее везде, каждую минуту – пристальный, чуть насмешливый, сквозь легкий прищур. От этого взгляда внутри все обмирало и наливалось тяжелым теплом.

Оставив Женю и Настю на попечении матери, молодые уехали в Ленинград. И в первую же ночь, когда Федор заснул, Фира пришла в комнату Ивана Алексеевича.

Эсфирь Ароновна зябко передернула плечами, словно перенеслась вдруг в тот длинный темный коридор, по которому – в одной прозрачной ночной сорочке – кралась, ступая на цыпочки, к тонкой полоске света, пробивающейся из-под дальней двери.

Свекор нисколько не удивился – как будто ждал ее. «Что, слабоват Федька? – усмехнулся он, кладя на тумбочку книгу, которую читал. – Да уж, куда ему с такой бабой сладить. Ну, иди сюда».

Зажмурившись, Фира нырнула под одеяло, зная уже, что будет ненавидеть этого человека всю свою жизнь – за власть над собой. Да, будет ненавидеть – и подчиняться. Подчиняться и ненавидеть.

Федор был похож на серенький летний дождь: ровный, монотонный, привычно-раздражающий. Да, он был добр и заботлив, умен и талантлив – Фира не спорила. Но она ни капли, ни капельки его не любила. А при таком раскладе мужчина может быть сплавом Аристотеля, Шекспира и мистера Вселенная, но вызовет лишь глухую досаду. К тому же покойная мать Федора была женщиной верующий, в вере воспитала и сына. К ужасу Фиры, которая, согласно общепринятому мнению, считала, что в Бога верят исключительно старые и убогие, муж захотел венчаться. И даже спросил у приехавшей с девочками тещи, как по ее мнению, не согласится ли Фирочка принять крещение.

Вот тут-то все и открылось. Арон Моисеевич умер за несколько месяцев до свадьбы, поэтому мать и решила обо всем рассказать.

Фира рыдала, кричала и падала в обморок. Федор метался по квартире с нашатырем и сердечными каплями. Мать сычом сидела в углу с видом оскорбленной добродетели. И только Иван Алексеевич хладнокровно наблюдал за скандалом, пряча в бороду усмешку.

К счастью, вопрос о венчании как-то отпал сам собой. Федор по воскресеньям и праздникам исправно ходил в храм, смиренно терпел ее насмешки, молился и соблюдал посты.

- Прости, - говорил он Фире, целомудренно отодвигаясь на край супружеского ложа. – Сейчас нельзя.

- Да-да, я понимаю, - фыркнув, кивала она.

А дождавшись, когда он заснет, уходила к Ивану Алексеевичу. Быть пойманной на месте преступления Фира не боялась: Федор спал так крепко, что вряд ли его разбудил бы даже выстрел из гаубицы.

Через год родился Валера. Кто был его отцом, Фира точно не знала, но подозревала, что не муж. А уж близнецы Зоя и Кирилл и вовсе были копией «деда». С каким-то темным злорадством она думала о том, что Федор считает своими детьми единокровных братьев и сестру.

Иван Алексеевич умер от сердечного приступа в 60-ом, когда близнецам исполнилось всего пять лет, - совсем еще нестарым. Федор оказался единственным наследником изрядного состояния, а талантом он намного обогнал отца. За украшения, выходившие из-под его тонких, легких пальцев, платили очень большие деньги, богатые дамы записывались в очередь и на все были готовы, лишь бы получить колечко или серьги «от Пастухова». Он и для жены делал украшения, но та редко носила их, равнодушно складывая в шкатулку.

Деньги к деньгам – они богатели, и никакие экономические катаклизмы не могли этому помешать. Федор вкладывал деньги с умом, и они неизменно возвращались к нему с прибылью. Даже в те годы, когда понятие «частный капитал» было исключительно ругательным. А уж с началом «перестройки» - и говорить нечего.

Раздражало – особенно! – Фиру то обстоятельство, что Федор огромные суммы тратил на благотворительность. С годами его религиозность стала еще сильнее, и это ее просто бесило. Федор крестил детей, а потом и внуков, пытался водить их на службы, рассказывать о Боге, но Фирины ядовитые насмешки сделали свое дело, ничего у него не вышло. Только из внучатой племянницы Галины, словно в насмешку, получилась отвратительная святоша.

Умирал Федор долго и мучительно, после инсульта его разбил паралич. Фире действовали на нервы его капризы, вонь от испачканных простыней – и, хотя дети были против, она сдала мужа в больницу для хроников. Как досадную помеху. Как старую, не нужную больше вещь. Он и на самом деле давно был ей не нужен. Все дела вот уже несколько лет она вела сама.

Завещание Федора буквально вывело ее из себя. Нет, он все оставил ей, но только с одним условием: истратить определенную – очень даже немаленькую! – сумму на постройку недалеко от их нового загородного дома под Волховом часовни во имя его Ангела – великомученика Феодора Стратилата. И вот теперь она должна терпеть соседство этой уродливой деревянной постройки, где по праздникам приезжий священник служит обедню и поминает «благоустроителей храма сего» - Федора и ее, рабу Божию Глафиру.

Эсфирь Ароновна встала, одернула платье, купленное на прошлой неделе в Стокгольме, куда она летала по делам своего холдинга. От платья – не помялась ли юбка? – мысли плавно перетекли к делам. Самой ей уже не было особой нужды проверять ежеминутно всех и вся. Механизм отлажен, работает прекрасно. Но все равно хозяйский догляд необходим.

А ведь достанется все это одному человеку. Одному единственному.

Эсфирь Ароновна давно уже решила, что будет так – и только так. Такой вот она приготовила своим дорогим наследничкам сюрприз. Эх, жаль, что не увидит она их вытянувшиеся физиономии, не услышит гневно-разочарованных воплей, когда откроют ее завещание.

Ну, допустим, кое-что они все-таки получат. Вся ее недвижимость, антиквариат, драгоценности по завещанию должны быть проданы, а деньги, вместе с теми, которые лежат на ее личных счетах, поровну разделены между пятнадцатью наследниками. А это, честно говоря, такая мелочь! Недвижимости у нее – только этот дом да квартира на Мытнинской, некогда принадлежавшая Ивану Алексеевичу. Мебель, картины, драгоценности – конечно, все это немало стоит, но все равно, по сравнению с имуществом холдинга «Серебряная гора» и компании «Эс-девелопмент», - это капля в море. Все ее пакеты акций, офисные здания, заводы, лаборатории достанутся… Достанутся тому, кто лучше других сможет со всем этим управиться.

Впрочем, она не была уверена, что сделала правильный выбор. Завещание за последние пять лет переписывала раз пятнадцать. Это уже стало своего рода игрой. Дети, внуки, племянники – все знали об этом ее хобби, старались подлизаться, войти в милость, разнюхать о содержании завещания. Друг друга подозревали: вдруг кто-то преуспел в этом занятии больше, стал фаворитом. Старались других выставить перед ней в неприглядном свете. Взаимная неприязнь, интриги, склоки. Она как могла поддерживала их в этой всеобщей нелюбви – то вдруг выделить кого-то, приблизит к себе, то наоборот оттолкнет. Она вмешивалась в их жизнь – жизнь нелюбимых детей от нелюбимых мужей или любовников, находя в этом странное, извращенное удовольствие, особенно когда они терпели неудачи в семье, страдали, винили во всем ее. «Почему, собственно, вы должны быть счастливы, когда у меня этого счастья никогда не было?» - усмехалась про себя Эсфирь Ароновна.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы она совсем ничего не делала для своих родных. Делала, но только то, что необходимо. Давала деньги на лечение, оплачивала расходы на учебу, свадьбы, похороны. На свадьбы, рождение детей даже подарки дарила. Но на жизнь не давала никому ни копейки. «Ничего, - говорила, - подождите уж как-нибудь немного. Вот умру – все ваше будет».

Они ждали. С нетерпением. С плохо скрываемым нетерпением. Пусть ждут. Она еще поскрипит – назло врагам.

В монотонную песню кузнечиков ворвался новый звук – далекий шум мотора. Эсфирь Ароновна привстала на цыпочки, но увидела только тучу пыли. Вот звук приблизился, и она смогла рассмотреть незнакомую машину, темно-зеленую «девятку». Ни у кого из ее родных такой не было. Может, не к ней, может, в деревню?

Но «девятка» свернула к «выгону» - огороженному лужку, где в дни редких семейных сборищ парковали машины. Ее собственная, вернее, принадлежащая холдингу, черная «ауди» стояла в гараже. Сама Эсфирь Ароновна машину не водила, для этого имелся шофер Миша.

«Девятка» пристроилась в углу «выгона», из нее вышли мужчина и женщина. Приглядевшись, Эсфирь Ароновна поняла, кто это. Внучка Светка, дочь Кирилла. Тощая, вечно растрепанная, в дурно сидящем голубом платье. И ее новый муженек Никита, отставной солдафон с алюминиевым крестом на шее и такой же алюминиевой сединой на висках.

* * *

Никита неприкаянно бродил по саду, не зная, куда себя пристроить. Света где-то в доме разговаривала с отцом. Без нее он чувствовал себя здесь потерявшимся маленьким мальчиком – он, полковник в отставке, бывший командир погранотряда, в каких только переделках не побывавший.

Родственников жены, кроме тестя и бабки-юбилярши, Никита увидел сегодня впервые. Свадьба у них со Светой была более чем скромная, просто расписались в загсе, а вечером посидели дома со свидетелями, Светиным отцом и дочкой от первого брака Машей. Тогда в дверь неожиданно позвонили, и появилась высокая костлявая старуха в совершенно не старушечьем замшевом костюме цвета терракоты.

- Ну что, празднуем? – пронзительным, как напильник по стеклу, голосом спросила она, кидая голубую норку на руки Кириллу Федоровичу. – Не пригласили бабку с новым внучком познакомиться, а она сама приперлась, вот незадача-то!

- Так ведь, бабушка, и свадьбы-то никакой нет, просто… вот… - как-то жалко начала оправдываться Света. – Мы собирались…

- Ну, вы собирались, а я тоже вот собираюсь по делам дальше ехать. Не бойтесь, не буду вам компанию портить. Впрочем, и хорошо, что свадьбы нет, - расходов меньше. Я, как вам известно, второй дубль не оплачиваю. Вот с Женькой у вас царская свадьба была, да, Светочка? – Света сцепила зубы и покраснела. – Но подарок не могу не подарить. Завтра привезут. Надо ведь так, чтобы о прошлом ничего не напоминало, да?

Она обвела присутствующих тяжелым взглядом выцветших голубых глаз. Повисло не менее тяжелое молчание. Тесть, глядя в тарелку, постукивал пальцем по зубцам вилки. Маша спряталась за деда. Свидетели, его петрозаводский друг детства Лешка Погодин и Светина подруга Инна, как-то съежились, словно пытаясь стать незаметнее.

- Ну, иди-ка сюда, внучек, - приказала Эсфирь Ароновна. – Дай хоть посмотрю на тебя.

Удивляясь себе, Никита послушно встал и подошел к старухе. Она приблизилась к нему почти вплотную – сквозь аромат «Кензо» пробивался легкий старческий запашок, неистребимый никаким мытьем и косметическими средствами. Приблизилась и подняла руку. Ему вдруг показалось, что она начнет ощупывать его лицо, как это делают слепые. Но Эсфирь Ароновна быстрым движением подцепила из-под воротника его рубашки цепочку с крестиком.

- Еще одни богомол на нашу голову! – презрительно фыркнула она, сморщив нос, и без того вздернутый к потолку. – Тебе не на Светке надо было жениться, а на Галке. Вот была бы сладкая парочка. Лет-то тебе сколько?

- Сорок один, - буркнул Никита.

- Совсем большой мальчик. Настоящий полковник.

Никита вспыхнул, но все же удержался, чтобы не ответить чем-нибудь колким. Не хватало только на собственной свадьбе ругаться с бабкой жены, даже если она натуральная старая хамка. Это потом он уже узнал, что старая хамка – настоящий олигарх, и что перед ней все ползают на брюхе в надежде на сладкий кусочек наследства.

Сделав еще пару подобных «комплиментов», Эсфирь Ароновна царственно удалилась. Веселье скисло, и очень скоро все разошлись. А на следующий день им привезли огромный «дабл» - двуспальную кровать. Всего-то за сто двадцать тысяч. Только тогда Никита понял вчерашний бабкин намек о прошлом. Жили-то они у Светы и спали на той самой кровати, на которой она спала с прежним мужем.

Подъезжая к белому дому с колоннами, - настоящая дворянская усадьба! – он внутренне готовил себя к тому, что старая ведьма опять начнет говорить всякие гадости, но на этот раз она взялась за Свету. Не успели они еще толком поздороваться, Эсфирь Ароновна стала ругать ее за то, что та не взяла с собой Машу. «Она моя единственная правнучка, - скрежетала мегера, - а я не могу ее видеть, когда хочу. Вот оставлю все ей, да так, чтобы вы ни копейки не могли тронуть до ее совершеннолетия».

Напрасно Света пыталась объяснить, что Маша в санатории, который, между прочим, сама Эсфирь Ароновна и оплачивает. Бабка вопила, что Вадик даже из Англии на ее юбилей прилетел, а они не могли девчонку на день из Сестрорецка привезти. Никита уже хотел вмешаться, но тут подъехали на вишневом «опеле» Кирилл Федорович и его сестра Зоя с мужем Ильей. Эсфирь Ароновна переключилась на них, а Света, коротко кивнув родне, потащила Никиту в дом, в отведенную для них комнату на втором этаже.

Обед прошел достаточно тягостно. Внешне, впрочем, все было пристойно: кондишн, цветы, парадные туалеты и изысканный стол. Но в воздухе отчетливо пахло грозой. Не той, дальней, которая вызревала где-то на западе, а совсем другой. Никита подумал, что если б в комнате было темно, то можно было бы видеть проскакивающие между сидящими за столом злые лиловые искры. Фальшивые улыбки, вежливые фразы, напряженное ожидание: кого еще зацепит бабушка – лишь бы не меня! И еще чего-то ожидание, Никите пока не понятное.

Он был в этой компании чужим и практически ничего не знал о местных подводных течениях. И все же чувствовал: здесь что-то происходит. Постоянно, ежесекундно. Эти переглядывания, перешептывания, шутки с намеком. Впрочем, как он догадался, было тут еще двое таких же чужаков: Вероника и Алексей, хотя и с большим стажем. Алексей, впрочем, довольно оживленно беседовал с соседями по столу о футболе, а вот Вероника, брезгливо оттопырив губу, ковыряла вилкой салат и ни с кем не разговаривала.

Сам Никита отвечал на вопросы, словно подачу отбивал, пил вместе со всеми, ел, но словно со стороны за всем наблюдал. Что-то тайное, наверно, Ангел его хранитель, подсказывал: будь настороже.

Он и был. Наблюдал, запоминал, благо, память хорошая, а «наблюдаловка» - профессиональная, пограничная.

От красного вина под баранинку с мятным соусом мысли побежали как-то вольно, чуть игриво. «Смирно! – одернул себя Никита. – Отставить канкан!» - «Есть, товарищ командир. Итак, что мы имеем?

За столом двадцать человек. Не слабо. Старую каргу пропустим, чтобы не портить аппетит. Себя и любезную супругу тоже. Итого остается семнадцать. Семнадцать негритят пошли купаться в море, семнадцать негритят резвились на просторе… Нет, это ни к чему, это лишнее. И вдруг входят они, человеков семнадцать, и ковбоям они предложили убраться. Уже лучше».

Напротив, увлеченно расправляясь с судаком-орли, сидел тесть. Тесть Никите, в общем-то, нравился. Невысокий, худощавый, с густой гривой абсолютно седых волос, несмотря на то, что ему не исполнилось еще и пятидесяти. Кирилл Федорович, начальник строительно-монтажного управления, при своей шумно-нервной должности был человеком на удивление спокойным, даже флегматичным. Казалось, ему просто лень возмущаться, кричать. С женой Людмилой, Светиной матерью, он развелся, когда дочери исполнилось четыре года, в упорной борьбе добился через суд, чтобы запойно пьющую Людмилу лишили родительских прав, и сам воспитал дочь. И хотя ему исполнился в то время всего двадцать один год, - а женился он «по производственной необходимости» очень рано – так и остался один, не желая, чтобы у Светы была мачеха.

Рядом его сестра Зоя. И не подумаешь, что близнецы – настолько не похожи. Она – полная, подвижная и говорливая, волосы выкрашены в темно-каштановый цвет. Серые глаза перебегают с предмета на предмета, ни на чем не задерживаясь надолго, губы постоянно шевелятся, будто ведут нескончаемый разговор, руки все время что-то вертят, теребят, мнут. Зоя – главный бухгалтер крупной торговой фирмы, ее благосостояние говорит о себе каждой мелочью, от вишневого лака для ногтей какой-то особой гладкости и блеска до черненых рубиновых сережек редкой работы.

Зоин муж Илья – вот кто больше похож на ее брата-близнеца. Такой же полный, темноволосый и живой. Воспринималась эта пара как единое целое. На первый взгляд, достаточно симпатичное целое. Было в них обоих что-то такое обаятельно-притягательное. Но… вроде как с душком. Как будто все в них самую капельку слишком.

Остальные новоявленные родственники вызывали у Никиты гораздо более сложную гамму чувств: от равнодушия и недоумения до неприязни, если не сказать хуже.

Рядом со Светой не сидел, а восседал похожий на библейского патриарха дедушка Изя. Тот самый, который Израиль Аронович Зильберштейн. Длинные седые волосы желтоватого оттенка, орлиный нос и угольно сверкающие из-под неожиданно черных нависших бровей глаза. Особенно опасные молнии он метал в сторону своей единоутробной сестрицы, когда та начинала язвить. Тут же устроились и его дети: ровесник Кирилла и Зои Андрей и Анна, чуть помладше. Причем оба совершенно русской внешности – то ли материнские гены победили, то ли бабушка Елена проснулась. Да и супруги у обоих, как сказала Света, были русские. Только Андрей давно развелся, а Анна была вдовой. Из мимолетного разговора при знакомстве Никита понял, что Андрей как-то связан с книгоиздательством, а Анна – врач-венеролог.

С другой стороны стола, в опасной близости от сидящей во главе юбилярши, оказались ее дочь Евгения и внук Константин. В Евгении Никите показалось что-то жалкое, хотя он никак не мог понять, что именно. К евреям он относился вполне спокойно, никогда антисемитизмом не страдал, но на нее почему-то не хотелось смотреть – как на старую больную кошку. В Косте раздражали очки под Гарри Поттера и рассеянная ухмылка. И то, с каким страдальческим выражением он дотрагивался до своего флюса.

Справа от Никиты расположился старший брат тестя Валерий, режиссер третьеразрядного театрика, мнящий себя буревестником андеграунда. Он манерно тянул в нос гласные и теребил красный шейный платочек – это в такую-то жару! Его вторая жена, знойная двадцативосьмилетняя горянка Виктория блистала слишком большими, чтобы быть настоящими, бриллиантами в ушах, на руках и в смелом декольте алого платья. Никита в который раз удивился, почему вульгарные женщины, неважно, брюнетки или блондинки, - почему они так любят пылающе красный цвет.

Между Валерием и Викторией крутился их семилетний сынок Артур, мастью пошедший в мать. Впрочем, и повадками он тоже был настоящее дитя гор, даже говорил с легким акцентом – видимо, дома Виктория общалась с ним по-грузински.

Рядом с Викторией, на самом уголке, примостился Вадик. Маленький, щупленький, он выглядел подростком, хотя ему пошел двадцать второй год. В торце стола, напротив бабки, хмурой вороной нахохлилась Галина, дочь Анны. Длинное серое платье унылого покроя, бесцветные жидкие волосы так туго стянуты в пучок, что тянут за собой к вискам и глаза. Ни намека на косметику, тонкие, злобно поджатые губы.

И еще две пары: дочь Валерия от первого брака Марина с мужем Алексеем и сын умершей дочери Эсфири Ароновны Дмитрий с женой Вероникой. Очень странные, надо сказать, парочки.

Вот и вся семейка. Так сказать, клан.

Никита вспомнил рассказ Лешки. Его жене Ольге, помешанной на генеалогии, как-то взбрендилось собрать вместе всех живущих в Питере родственников. Ее прадед когда-то приехал из-под Тамбова, а за ним – его браться и сестры, семь или восемь человек. Сначала жили дружно, а после войны из-за чего-то рассорились и перестали общаться. Так вот Ольга из-под себя выпрыгнула, но собрала таки всех. Тоска получилась смертная. Если старшее поколение, дети тех самых тамбовских переселенцев, еще нашли какие-то общие темы для разговора, то их дети и внуки откровенно скучали. После чего Ольга пришла к выводу, что незнакомые дальние родственники интересны только в качестве генеалогических единиц родословного древа.

У самого Никиты родственников не было вообще. Бабушки-дедушки умерли задолго до его рождения, мать – в прошлом году, а отец погиб на китайской границе в 69-ом.

Наконец-то Никита нашел себе местечко. В огромном саду, похожем на изысканный французский парк, - наверняка дело рук квалифицированного ландшафтного дизайнера – было множество уголочков, уютных закоулочков, скамеечек, беседочек. Но, как назло, везде кто-то уже был. Родственники вывалились из дома, переодевшись после обеда в «цивильное», и разбрелись по саду в ожидании «суаре» - второй серии юбилейного торжества. То ли ужин, то ли чай с закуской и выпивкой – поди разбери. Никита и так был сыт всем по горло. Взял бы да уехал. Но ради Светки приходится терпеть. Даже не ради Светки, а ради Машки. Послать бабку подальше – кто тогда будет девчонке-инвалиду оплачивать лечение? Он, начинающий – это в сорок-то с хвостиком! – риэлтор? Или Светка-переводчик?

Среди розовых кустов притаилась скамеечка. Видимо, для любителей помечтать среди парфюмерных ароматов. Разогретые солнцем розы в ожидании ночной грозы пахли так одуряюще, что у Никиты закружилась голова. Он уже хотел встать и уйти, как из-за кустов послышались голоса.

- Ты разве меня не помнишь? – с игривой ноткой в голосе спросила женщина?

- Честно говоря, не очень, - ответил юношеский тенорок.

- Ну как же, еще на старой даче, в Сосново. Ровно десять лет назад. Бабушке тогда семьдесят исполнилось. Мне было десять лет, а тебе одиннадцать. Ты меня качал на качелях и спрашивал, таким светским тоном: «Скажи, тебе нравится Луис-Альберто?»

- Какой еще Луис-Альберто?

- Ну, сериал такой был. «Богатые тоже плачут».

- Не помню я никакого Луиса-Альберта. И тебя не помню. Дачу помню, собаку помню, а тебя нет.

- Печально, - вздохнула женщина. – А я о тебе вспоминала.

Никите стало неловко, но выйти из-за кустов – значит, пройти мимо них, а это еще хуже. Оставалось сидеть и слушать, морщась от назойливого запаха.

- Скажи, а почему ты больше к бабке не приезжал ни разу? – продолжала женщина все более кокетливо.

- Да потому что родители развелись, я остался с матерью. А она была против, чтобы я ездил к бабушке. Считала, что это из-за нее они с отцом развелись, что если бы она не лезла… Да она мне и не бабушка, если хорошо разобраться. Бабушка-то еще до моего рождения умерла.

- Ну, двоюродная бабушка.

Наконец-то Никита сообразил, кто этот юноша с нежным певучим голоском. Вадик, сын Андрея Израилевича. Тот самый, который за бабкин счет учится в Англии на финансового аналитика.

- Ага, полудвоюродная бабушка, - фыркнул Вадик.

- Непринципиально. Скажи, Вадик, ты знаешь, о чем твой отец с моим после обеда шептался?

- Глупый вопрос! Разумеется, о бабкином завещании.

- И что?

- Да ничего. Просто Зоя спелась с Анной. А у Анны имеются знакомые психиатры.

- Вот оно что! Значит, они…

- Тихо! Идет кто-то.

Сначала Никита подумал, что Вадик разговаривает с Галиной, но сообразил, что та старше, к тому же Андрей никак не мог разговаривать с ее отцом по той простой причине, что тот уже умер. Значит, это могла быть только… как там ее? А, Марина.

Он осторожно раздвинул густо сплетенный колючие ветки и действительно увидел Маринин желтый сарафанчик. Она шла в одну сторону, к дому, а Вадик, в зеленовато-серых шортах, майке и бейсболке, - к теннисному корту, где вяло стучал о землю мячик.

Никита зазевался и не успел выйти – по ту сторону кустов, где тоже стояла полускрытая листвой скамеечка, снова раздались голоса.

- Ты можешь выслушать меня спокойно, без истерики? – мужской голос едва сдерживал ярость.

- Какого черта?!

Ага, знойная горская женщина Виктория. Интересно, с кем? Никите почему-то уже не было неловко, скорее, любопытно. Он снова попытался осторожно раздвинуть ветки, но это мало что дало: мужчина сидел к нему спиной.

- Я не собираюсь с ней разводиться, поняла? Я тебе с самого начала это сказал. Ты что, совсем тупая?

- Но ведь я…

- Не ори! Если ты разведешься с Валеркой, а я с Зоей, - (Никита прикусил костяшку большого пальца, чтобы не ахнуть), - то мы оба останемся с носом. Так что засунь свой идиотский южный темперамент в задницу и жди. Тем более что недолго осталось ждать.

- Как? – нисколько не обидевшись, удивилась Виктория.

- Я сказал, не ори! Старая она уже, вот как.

- А-а, - разочарованно протянула она. – А я-то думала…

Илья засмеялся, словно дверь несмазанная заскрипела.

- Вико, не обо все надо говорить вслух, да? – передразнил он ее акцент. – А вот и наша будущая мамочка! – завопил он совсем другим тоном, сладким и липким, как гематоген. – Садись, посиди с нами.

Так, пришла Вероника. Она что, вместе с ними? Словно в ответ на его мысли, Виктория встала со скамейки.

- Пойдем, Илюша, пусть Ника отдохнет в тенечке. Где-то мой Артурик запропал.

Сейчас они отойдут подальше, и я выйду, подумал Никита. Но шаги по мелкому хрусткому гравию не стихали. Наоборот, приближались.

- Ну, вот и я, - кто-то сел на скамейку рядом с Вероникой.

Черт! Никита зажмурился и сказал про себя длинную таджикскую фразу с добавлением китайских и карельских слов. Это уже было не смешно. Совсем не смешно. Он что, Арлекин, вечно подслушивающий под окном Коломбины? Вот возьмет сейчас и выйдет. И плевать, что они там подумают.

Но тут раздался такой сочный звук поцелуя, что Никита так и сел обратно.

- С ума сошла? Увидят же!

Ага, еще одна подпольная парочка. У них в семейке настоящий промискуитет. Кто на этот раз? Алексей, Валерий? Андрей? В отличие от лиц, голоса Никита запоминал плохо.

- Послушай, я подумал… Это действительно мой ребенок, ты уверена?

- Абсолютно. Димка, он…

- Что, не пашет? Старый конь борозды не портит, он в ней спит. Так?

- Ну, примерно…

Никита вспомнил Диму Зименкова. Натуральный гном с жидкой бороденкой и маленькими глазками в красноватых, почти безресничных веках. А в бороденке – крошки. И рядом с ним Вероника, высоченная и красиво-глупая. От кого же это у нее ребеночек, скажите, пожалуйста?

- Кит, пошли купаться!

За кустами настороженно стихли.

Света стояла у ворот, помахивая пляжной сумкой. Она сменила шелковые брюки и блузку на коротко обрезанные джинсовые шорты и белый топик, в которых выглядела совсем девчонкой.

Сообразив, что все равно он рассекречен, Никита встал и пошел к воротам. Не все ли, собственно, равно, с кем Вероника изменяет мужу.

- Я твои плавки взяла. Пойдем скорее, пока кто-нибудь не увязался, - тараторила Света, волоча его за руку к реке. – Достали меня родственники. Прикинь, тетя Зоя папе намекает, что бабку можно выдать за сумасшедшую и через суд признать недееспособной.

- Ага, через знакомых психиатров Анны, - рассеянно кивнул Никита, прикидывая, где же здесь можно купаться: воды в речке воробью по колено. Семейные интриги его не слишком волновали.

- А ты откуда знаешь? – Света так и встала на месте.

- Да, услышал тут кое-чего. Кто это сказал, что, подслушивая, можно узнать немало интересного? Правда, я не специально, так уж вышло. Слишком уж тут много секретов на единицу площади.

- А что ты еще случайно услышал?

- Да так, по мелочам.

- Вообще-то у нас такие коалиции были: тетя Зоя, Илья, тетя Аня и дядя Андрей – раз, дядя Валера, Виктория и Дима – два, Марина и Галя – три. Если, конечно, Галя может быть с кем-нибудь вместе.

- А ты с кем?

- Я ни с кем. Разве что с папой. И остальные тоже сами по себе.

- Похоже, Марина подбивает клинья к Вадику, а Андрей кучкуется с Валерой, - Никита в двух словах пересказал услышанное.

- Веселое кино! – хмыкнула Света. – Это уже передислокация. Дядя Андрей с дядей Валерой всегда на ножах был. А Илья… Это уже вообще ни в какие лямки не лезет. Илья и Виктория – с ума сойти! Бедная тетя Зоя. А может, и не бедная. Так, значит, бабку решили в дурку посадить? Не слишком оригинально. И не завидую тому, кто это затеет. Точно ведь без наследства останется.

- Тебе виднее, - пожал плечами Никита. – Скажи лучше, где купаться будем, в луже?

- Не в луже, а в яме, - поправила Света. – Ниже по течению есть запруда. В прошлом году мне по шею было.

* * *

- Черт, они нас видели! – побледнела Вероника, прижав руку к губам. От быстрого шага она слегка задыхалась.

- Не ссы! Светка шла от дома и видеть нас не могла. А мужик ее за кустами сидел и тоже ничего видеть не мог. Разве что по голосам узнал, но это вряд ли. Он нас сегодня первый раз видел. И слышал. Как он тебе, кстати?

- Кто, Никита? – скривилась Вероника. – Да ужас! Тупой, как пробка. Типичный солдафон. «Есть, никак нет, так точно». Сидит, глазами хлопает, бродит везде, как привидение. Не знаю, что там у Светки за предыдущий муж был, но вряд ли этот может быть лучше. Хотя какой еще болван на нее позарится, такое пугало.

- Предыдущий муж, если не изменяет память, был ее одноклассником. Пил все, что горит, и трахал все, что шевелится. Большим спросом у женского пола пользовался. По пьяни чуть дочку на машине не угробил. Она теперь инвалид, на костылях. И машина всмятку. А ему – хоть хрен, ни царапины.

- Ужас! – поежилась Вероника. – Ну да ладно, все это фигня. Так что насчет нас?

- А что насчет нас? Все будет путем.

- А как же Димка?

- Ну… Тут есть два варианта. Либо мы оставляем все как есть и ждем естественного развития событий…

- Это как? – не поняла Вероника.

- Ну и глупая же ты бываешь, Ника! Ждем, пока бабка не скопытится. Все получат свою долю. Либо…

- Либо… - Вероникин голос изменился, она замурлыкала, как сытая кошка. – Либо мы… решаем вопрос с Димулей, а ты ждешь это самое драгоценное наследство.

- Что, так невмоготу с Зименковым спать? – смех был сочным, как антоновское яблоко.

- Не говори! – Вероника всхлипнула, отбрасывая со лба упавшие пряди.

- Но тогда ведь ты от бабки ничего не получишь.

- Ну и хрен с ней. Мне хватит Димкиных бабок. И…

- Моих? Ну-ка, глянь со всех сторон, нет ли еще какого шпиона в кустах.

Вероника послушно заглянула за кусты с обеих сторон дорожки.

- Никого.

- Тогда слушай. Слушай внимательно. Я много думал после нашего последнего разговора. И понял, что был не прав. Прости меня.

- Ну что ты, - еще раз всхлипнув, Вероника уткнулась лицом в пахнущее табаком, потом и скошенным сеном плечо.

- У тебя карманы есть?

- Есть.

- На, держи.

- Что это? – Вероника взяла в руки маленький пузырек из-под пенициллина с бесцветной прозрачной жидкостью и, приподняв, посмотрела сквозь него на свет.

- Убери скорей! Ты знаешь, что у Димки язва желудка?

- Разумеется. Он просто плешь переел с этой язвой. То ему есть нельзя, это тоже нельзя, лекарство такое, лекарство сякое, котлеты эти паровые проклятущие, видеть их больше не могу.

- Ничего, больше не увидишь.

- Так это?… - она во всю ширь распахнула глаза.

- Пардон, дорогая, а ты имела в виду что-то другое, когда говорила, что надо… как это? А-а, «решить вопрос с Димулей»?

- Н-нет, - слегка запнулась она. – Но я не думала, что ты… Я думала, что…

- Что меня придется уговаривать? Видишь, Ника, мы с тобой одной крови – ты и я. Кстати, насчет крови. За ужином ты выльешь это Димке в вино.

- Но как?

- Элементарно, Ватсон. Я тут посмотрел мимоходом распределительный щит. Там кое-что можно сделать. Свет погаснет, буквально на несколько секунд. Думаю, этого будет вполне достаточно.

- Это яд?

- Ну, не совсем так. Эта штука… Как бы тебе объяснить, чтобы попонятней? Она понижает свертываемость крови, стенки сосудов становятся ломкими. Если в сочетании с алкоголем, то резко повышается кровяное давление. Если у человека, к примеру, туберкулез, гемофилия или цирроз печени, гарантировано сильнейшее кровотечение. С летальным исходом. И если язва – тоже. Получается прободение. Может спасти только немедленная операция. А здесь до ближайшей больницы – три лаптя по карте. Естественная смерть, комар носа не подточит.

- А это никак нельзя обнаружить? – Вероника напряженно покусывала губу. – Ну там, анализы какие-нибудь?

- Теоретически обнаружить можно. Только нужно специальное оборудование, редкие реактивы, которых в волховской больнице нет и быть не может. Да и в голову никому не придет какие-то еще анализы делать. Прободная язва – вот она. Алкоголь, жирная пища, что еще надо.

- Ты ничего не слышишь? – насторожилась Вероника.

- Нет. А что?

- Да нет, показалось, - она перевела дух. – Шорох какой-то за кустами.

- Но ты же смотрела. Кто там может быть еще. Ладно, брильянтовая вдовушка, удачи тебе.

- Ой, сглазишь! – хихикнула Вероника.

* * *

Сыграв с теткой Женей партию в теннис, Дима вернулся в свою комнату. Фыркая, как морской лев, он принял душ, натянул свежую майку и упал на кровать. Играть в теннис в такую жару – на такое способна только тетка. Вот ведь старая перечница! Другие в ее годы держатся за все места и еле ползают. Мать вон в сорок девять от инфаркта умерла, а эта скачет, как молоденькая. Да и сам он на двадцать три года моложе, а после трех сетов еле дышит. Продул, разумеется, в сухую, позорище. Хорошо хоть Ника не видела, сказала, что пойдет посидит где-нибудь в беседке, в тенечке. А то засмеяла бы.

Ника, Ника, ох и капризная же стерва! И сдалась же она ему? Что же было такое в этой наглой и глупой суке, что он, как мальчишка, пустил слюни до земли? Как мальчишка – или как похотливый старикашка? Он, убежденный холостяк! Несмотря на неказистую внешность, ему никогда не приходилось жаловаться на отсутствие женского внимания: добрый, веселый, нежадный. И карман не пустой, и язык хорошо подвешен, и в постели умеет… много гитик. Отец, такой же мелкий и страшненький, умудрился жениться на матери – невероятной красавице. Он всегда говорил, что мужчине для успеха нужно быть чуть-чуть красивее обезьяны. И что мышь копны не боится. Дима и не боялся, а девки так к нему и липли. Так зачем же ему понадобилась эта бессовестная дрянь, которая даже не дает себе труда притвориться, что ей от него нужны не только деньги?

А собственно, почему она должна притворяться? Ведь он сам тоже не притворяется, что любит ее. Ника – просто один из экспонатов его коллекции. Красивый экспонат, который захотелось иметь всегда под рукой. И в какой-то момент это желание пересилило здравый смысл и трезвый расчет. Вот, например, здорово иметь огромного говорящего попугая. Забавно. Особенно когда он начинает ругаться матом при гостях. Но ведь его надо кормить, поить, чистить клетку, лечить, если заболеет. Вот так и с этой куклой, назвать которую женой можно только номинально. Кроме удовольствия выйти в свет с красивой дамой (да и то все вокруг шепчутся, что купил), пользы, как от молотка из говна. Хозяйка никакая, в постели – мореный дуб, нервы треплет, а денег на нее уходит… К тому же потаскуха страшенная, разве что под паровозом еще не лежала, только и следи, чтобы заразу домой не притащила, благо хоть, что в семье есть свой венеролог.

Короче, терпение у Димы стало уже подходить к концу, но тут Ника заявила, что ждет ребенка. Вернее, не ждет и ждать не желает, а поэтому просит благословения и материальной помощи на аборт. Он сначала опешил, а потом наложил на аборт вето.

Еще чего! Убить его ребенка!

Или не его?

Нет, так думать нельзя!

С тех пор он обращался с Никой не как с женой, а как с живым инкубатором. Она чего-то там хочет? Перебьется! Будет делать только то, что полезно для ребенка. Она его за это ненавидит? Плевать! Пусть только родит и выкормит, а там уж он найдет способ, чтобы ребенка этого самого у нее отобрать. Его дядя Кирилл точно так же отсудил у своей жены Светку, а он чем хуже?

Под окном раздался шорох, что-то мягко стукнуло и покатилось по ковру. Дима приподнялся на локте, посмотрел. Под тумбочку закатился какой-то маленький светлый предмет. Прежде чем поднять его, Дима выглянул наружу. Их с Никой комната, расположенная на первом этаже в задней части дома, выходила единственным окном в сад, прямо в заросли сирени. Плотные кожистые листья закрывали его сплошным занавесом, создавая в комнате прохладный узорчатый полумрак.

Никого. Да и попробуй еще продерись сквозь густо растущие кусты.

Пожав плечами, Дима нагнулся и достал из-под тумбочки что-то маленькое, завернутое в бумагу. Он развернул листок и увидел самый обыкновенный кусочек гравия, из тех, что покрывали садовые дорожки. Хмыкнув сердито, Дима уже хотел выбросить камень обратно за окно и тут заметил на скомканном листке буквы. Крупные печатные буквы, написанные черной гелевой ручкой.

«Будь осторожен! Смотри по сторонам!»

* * *

- Да пойми же ты, папа, в конце концов, я о ней беспокоюсь!

Анна ходила по чугунной, увитой диким виноградом беседке – три шага и поворот, три шага и снова поворот – и пыталась доказать что-то сидящему на широкой скамейке отцу.

Месяц назад ей исполнилось сорок пять, но никто не давал и сорока. Яркая голубоглазая блондинка с искусно затененными кончиками коротких волос, она взяла от своих левантийских предков с отцовской стороны лишь едва заметную полоску усиков над полной верхней губой. Они вносили в ее рафинированно славянский облик пряную пикантную нотку, поэтому Анна их не думала выводить их. Она пользовалась у мужчин бешеным успехом, имела молодого, красивого любовника для тела и еще одного, постарше и поумнее, - для души. Жила в свое удовольствие, денег получала немало. Не за работу в районном КВД, разумеется, а от своих «конфиденциальных» пациентов, которые вовсе не торопились нести свои неприличные болячки в государственный диспансер.

Только одно «но» было в ее легкой и радостной жизни. И «но» немаленькое. А именно, дочь Галина, с которой приходилось обитать вместе в двухкомнатной квартире. Пока был жив Михаил, с которым Анна хоть и не развелась, но и вместе давно не жила, все было гораздо проще. Он поселился в квартире своей сестры, и Галина с ним. Но три года назад Михаил утонул на рыбалке. Сестра его к тому времени ушла от мужа, вернулась к себе и выставила племянницу под зад коленом. Михаил в той квартире прописан не был, прав на нее никаких не имел, поэтому пришлось Галине убираться восвояси. Назад к матери.

Вот тут-то и началось самое веселое. Они и раньше не слишком ладили из-за чрезмерного, по мнению Анны, увлечения дочери религией. Нет, Анна не была воинствующей атеисткой, даже ходила на Пасху в церковь святить куличи, но дочь считала какой-то злобной фанатичкой. Уставится своими рыбьими глазами и бубнит замогильным голосом: то не так, и это грех, и ждут тебя, мама, на том свете черти со сковородками. И так без конца. Завесила свою комнату иконами от пола до потолка, денно и нощно жжет свечи да лампады, молится, лбом об пол стучит. А посты! Это есть нельзя и то нельзя. Губишь ты, мама, свою бессмертную душу. Как-то раз она не выдержала, вскипела: «Отвяжись, ради Бога! Я тебе не мешаю жить так, как тебе угодно, так и ты не приставай ко мне. В рай строем из-под палки не ходят». Как тут Галина взвилась, да как заорала: «Я не могу терпеть рядом грех!» Ей даже страшно стало – дочь выглядела совершенно безумной. Наверно, такие, как она, в средние века шли в крестовые походы и сжигали ведьм на кострах.

Анна даже с любовником своим советовалась, психиатром, - тем, который для души. Единственное, что он мог предложить, - это разъехаться. Но как? Разменять квартиру на однокомнатную и комнату в коммуналке? Галина сдвинула свои лохматые, дедовы брови: «На комнату я не согласна!» Вот и весь разговор. Искать деньги на доплату? Значит, урезать себя в расходах, а она уже привыкла к легким тратам. Тетка Фира помочь наотрез отказалась. Галину она просто терпеть не может. Все, что хоть как-то связано с церковью, вызывает у нее нервную почесуху. Вырастила, мол, такую монашку, не помешала – вот и делай теперь с ней что хочешь.

Толик и посоветовал: а что, если бабку вашу через суд и психиатрическую экспертизу признать недееспособной?

Сначала Анну покоробило: как так можно! Но потом она вспомнила, как тетушка Фира с дядей Федей обошлась. Спихнула в дом престарелых и думать о нем забыла. Дядя Федя тихий был, добрый, все его любили. И верующий. Галю крестил, в церковь водил. Кто же знал, что из этого выйдет.

Короче, нисколько тетку не жаль. Сколько она всем зла причинила, не сосчитать. Их с Мишей тоже ссорила. Ее излюбленная тактика: вы друг другу не пара. Одному так скажет, потом другому. По одиночке, разумеется. Раз, другой, третий. А капля, она, как известно, камень долбит.

Деньги? Ей много не надо, себе на жизнь она заработает. Вот только квартиру Галке купить – пусть живет, как хочет.

«С экспертизой я тебе помогу, - обещал Толик. – Но надо, чтобы и другие тебя поддержали, иначе вряд ли что-нибудь выйдет».

И она закинула удочки. Осторожно, не дай Бог перегнуть палку. Первой попалась Зоя. Ну, тут и труда никакого не было. Сидит человек на чужих деньгах, считает их, а получает ой как мало. В сравнении с тем, что считает. «Только Илье пока ничего не говори!» - предупредила она. «Почему? - удивилась Анна. – Вы же как попугайчики-неразлучники». «Не поймет. Да и вообще…» - Зоя как-то очень безнадежно махнула рукой, и Анна поняла: неладно что-то… в датском королевстве. Надо же, а все думали, что у них просто идеальный брак. Или тоже тетушка нагадила? Может, поэтому Зоя так легко и согласилась?

Вторым номером стал брат. С этим пришлось повозиться. «Нет, Аня, порядочные люди так не поступают», - уперся он. Ха, это он-то порядочный? А как он Олечке своей изменял направо и налево, пока та от него не сбежала? А в издательстве своем какой мухлеж с тиражами устроили? А тетеньку Фиру как в попу целовал – чмок-чмок? «Ах, тетя, вот вам ваши конфеты любимые, из Москвы специально для вас привез». Видали мы таких порядочных! Боится просто, как бы чего не вышло. Оборони Создатель, тетенька Фира осерчает, денюжков в завещании не откажет.

«Послушай, Дрюндель, - убеждала его Анна. – Она же старая, как говно мамонта. У нее же с чердаком давным-давно не в порядке. Она уже всех достала своими фокусами. И потом, мы же не собираемся ее убивать. Просто поместим в хороший дом… ветеранов. Платный, разумеется».

«Ага, как она – дядю Федю», - фыркнул Андрей.

В конце концов он сдался. Жадность перевесила. Он в своем занюханном издательстве всего-навсего какой-то там исполнительный директор, а очень хочется не на дядю горбатиться, самому хозяином стать и никому не кланяться. А для собственного дела ой какие большие деньги нужны.

Всего-то двух человек она на свою сторону переманила, а круги по воде уже пошли. Андрей что-то яростно доказывал Валерию, а тот только морщился и руками махал. Вадик с Мариной о чем-то в саду на лавке шептались и на нее поглядывали. Поди узнай, за нее они или против. Да, тяжело приходится заговорщикам. Каждого убеди, перетащи на свою сторону, а потом все равно останешься в дураках и со всех сторон виноватой.

Следующим она решила приняться за отца, как никак он теткин единоутробный брат. И про деньги решила до поры до времени не упоминать, на здоровье сделать упор. Все ж таки он сам инвалид второй группы, должен понять.

Отец выслушал внимательно и, хотя в ее трогательную заботу о теткином благополучии и здоровье вряд ли поверил, генеральную линию в целом принял. Однако оптимизма не выказал.

- Боюсь, Анюта, ничего у вас не выйдет, - своим гулким, как из бочки, басом грохотал он. – Ты же знаешь, Фира за своим здоровьем очень следит, врачи ее постоянно осматривают. И с головой у нее все в порядке. Даже если вы все сговоритесь выставить ее сумасшедшей, прислуга и ее служащие это опровергнут. Ну ладно, прислугу, допустим, можно купить, но на персонал ее фирм явно денежек не хватит. А что касается здоровья, то Фира здоровей всех нас, вместе взятых. Разве что сердце изредка покалывает, но врачи говорят, это не опасно. Я понимаю, хуже нет, чем ждать и догонять…

- Ждать хуже, - перебила Анна. – Когда догоняешь, хоть что-то делаешь. А тут сидишь и ничего сделать не можешь. Только терпеть ее выкрутасы и скрипеть зубами.

- Тьма кромешная и скрежет зубовный, - усмехнулся отец. – Прости, милая, но я в этом участвовать не буду. Стар я уже для придворных интриг. Да и не выйдет ничего дельного, уверен.

Стукнув с досады кулаком по столбику беседки, Анна сбежала по ступенькам.

- Эй, Нюта! – окликнул ее отец.

Анна обернулась.

- Участвовать не буду. Но и мешать тоже не буду. Считай, что я соблюдаю нейтралитет.

«Вот старый лис, - думала она, быстро шагая по дорожке, ведущей к дому. – Нейтралитет у него, видите ли. Тоже мне Швейцария. Самый удобный вариант. Выгорит дело – получит свое. Нет – останется при своих. Да и так ли уж ему нужны эти деньги, в его-то семьдесят восемь!»

Анна прошла еще немного и вдруг как вкопанная остановилась от жуткой мысли. А ведь отец-то прав! Все может получиться. Но кто сказал, что Кирилл, Зоя, Валера и Женя захотят делить деньги матери на всех?

Ведь по закону-то опекунами матери будут только они, а никак не брат или племянники.

3.

Никита со Светой шли вдоль речки, держась за руки. Купание освежило не слишком. Даже у запруды глубина обмелевшей речки была примерно по пояс. Только в одном месте, «в яме» под камнем можно было окунуться по шею. На мелководье дрызгались ребятишки, у «ямы» толпились солидные матроны средних лет, поторапливая друг друга: «Искупались? Дайте и другим».

Жара немного спала, но духота стала еще сильнее. На горизонте неподвижно стояли страшноватого вида тучи, похожие на манный пудинг с черникой. Густой, вязкий воздух сочился изматывающим ароматом травы и цветов. Сердце билось мелко и часто, словно подпевая стрекоту кузнечиков.

Никиту так и манила к себе часовня на горке. Он словно по-другому пробовал на вкус навязшие в зубах слова «господствующая высота». Вот она – по-настоящему Господствующая Высота. Над всем. Он смотрел на часовню, и почему-то так сладко щемило сердце, что хотелось плакать.

Такие церковки, похожие на рубленные древнерусские терема, он часто видел, когда служил на севере. Узорные венцы деревянных срубов, шатровые скаты вместо привычного округлого купола, окошки в резных рамах. Только эта часовня в отличие от своих северных сестер еще не успела почернеть от дождей и морозов, она была как юная послушница среди суровых монахинь, и необычной яростной синью пылали две ее крохотные главки под золочеными крестами.

- А часовня открыта? – слегка смущаясь, спросил Никита.

- Обычно нет. Но рядом в избушке живет сторож Петрович. Кто попросит, тому и откроет. И свечи продаст. Там и службы идут, правда, редко. Раньше каждое воскресенье священник приезжал, то ли из Лодейного поля, то ли из Волхова, не помню. Только народу почти не было, да и петь некому. Так что теперь только по большим праздникам служит.

- Давай зайдем?

- Давай, если хочешь, - пожала плечами Света.

- А ты не хочешь?

Она только улыбнулась, чуть растерянно и беспомощно. Света всегда улыбалась так, когда он уходил в церковь, а она оставалась дома. Или когда готовила ему постное, а сама ела котлеты. И столько раз он хотел поговорить со Светой об этом, но никак не выходило – ведь нельзя же так просто, с бухты-барахты. Да и сейчас, наверно, не надо бы, да не удержался: