Иван-Царевич

Глава 6О ТОМ, КАК ИВАН-ЦАРЕВИЧ ВСТРЕТИЛСЯ С МАРЬЕЙ МОРЕВНОЮ, И О ТОМ, ЧТО УЗНАЛ ОБ УШАХ ДА КЛЮЧАХ.

Взяв под уздцы Иванова коня, воины повели его не скрозь поле битвы, а в обход, чему он был несказанно благодарен, ибо насмотрелся предостаточно. На поле выходили ратники, собирали стрелы, сабли и прочее орудие — татарам оно теперь без надобности. Небось и раненых добивают, подумал Иван и содрогнулся от мысли своей, но, приглядясь, понял, что и добивать-то некого. От урагана стрел, что обрушился на татарскую рать, остались на поле одни мертвецы.

— Знатно побилась ваша государыня, — заметил он капитану стражи.

Седовласый воин глянул на Ивана, и легкая усмешка тронула губы его. И прочел царевич в той усмешке, что немало пленных перевидал на своем веку старый ратник, и все желали подольститься к победителям.

— Каков супротивник, такова и битва. Ни один государь не попустит посягательства на свои земли.

— Да, но три тысячи татар...

— Так точно. — Ему, видать, странно показалось, что кто-то сомневается в доблести Марьи Моревны. — Было три тысячи.

Иван решил оставить этот разговор. Пожалуй, тут его никто не поймет. Под такой стражей он чувствовал себя уютней, нежели в татарском окружении: эти, по крайности, не подымают его на копья. Он старательно отводил глаза от трупов, но великие усилья нужны, чтоб не глядеть, на что идут некоторые лучники, дабы вызволить свои стрелы.

Гораздо более приятное зрелище представлял собою военный лагерь из белых полотняных шатров. Но необычным было его местоположение. Гвардии капитан Акимов, выказав изрядное упорство, сумел-таки втолковать ему кое-что о правилах ведения войны, о фураже, провианте, диспозиции войска и обозов на марше. Нудное ученье: Иван предпочитал описания витязей в сверкающих доспехах да гордых скакунов, что ржут, прядают ушами, трясут гривою, не думая о том, кто чешет ее и холит, и никогда никого не лягают и не кусают, разве врагов. Мало что засело в голове у него из той науки, но одно усвоил он крепко: лагерь и поле битвы должны отстоять далеко друг от друга, с тем чтобы вражий дозор ненароком не прорвался к нему и не оставил войско без продовольствия, свежих коней и ночлега. А белые шатры с золочеными наконечниками, гордо выставленные на самом краю поля были знаком либо неосмотрительности и незнания правил войны (хотя очи его лицезрели обратное), либо надменного презренья к сим правилам и уверенности в собственном превосходстве (тоже едва ли, ведь лагерь вдвое меньше татарского бока), либо такой предусмотрительности со стороны Марьи Моревны в подготовке своих баталий, что ни о каких вражьих дозорах и речи быть не могло.

Судя по тому, что сталось с татарским войском, именно в третьем и состояла истинная причина.

Ивана подвели к шатру поболе и покраше остальных, и покамест капитан ходил докладывать, царевич порядком оробел. Бахромчатые украшенья шатра сияли золотом, флаг из чистейшего шелка трепетал свежими красками, будто волны Окиян-моря.

Вышел из шатра челядинец с золотым кубком, подал Ивану-царевичу напиться, в кубке том не кумыс, не квас, а пиво золотистое, какое, верно, еще варяги, предки его, на застольях своих пивали. Ничто, как пиво, не утоляет жажды, не снимает усталости. И подивился Иван тому, что выполнили его желанье невысказанное. Поднял он кубок и, обращаясь к шатру, провозгласил:

— Твое здоровье, Марья Моревна, Прекраснейшая из Царевен всея Руси! — А после поднес кубок к губам, залпом осушил его и вернул слуге.

Из шатра послышался смех, удар в ладоши, и Марья Моревна предстала ему во всей своей красе.

Иван враз дышать позабыл, кровь бросилась из сердца прямо в голову, загрохотала в висках бесовскими барабанами. Ежели и подпал он под колдовские чары, то не было никакой охоты от них освобождаться. Марья Моревна улыбалась ему, стражники смешливо переглядывались, но не до обид было теперь Ивану-царевичу.

То, что сказывали ему про Марью Моревну, и рядом с правдою не стояло.

Она, без сомненья, Прекраснейшая из Царевен всея Руси, но нет таких слов ни в одном языке, что могли б воспеть красу ее. Она как драгоценная икона из серебра и злата, алмазов и сапфиров. Нет, скорей как небо и снега матушки-Руси. Коса, которую во время битвы, наверное, прячет она под шелом, теперь выпущена и покоится на вороненой стали доспехов, сверкая золотом полуденного солнца. Девичья кожа не обветрилась в ратных делах, лишь чуть позолотило ее солнце своим свежим румянцем. Очи вместили всю глубь синего моря, и горят в них искорки снегов российских. И хоть высока она и статна и поступь у ней горделивая, царская, а улыбнется — и тает величье это перед теплом желанной и любимой женщины.

Глянул на нее Иван-царевич и понял, что погиб.

Дружинники ее были с Иваном весьма обходительны, но Марья Моревна, видя наставленные на него копья, сурово сдвинула брови и промолвила:

— Этот человек — не мой пленник.

— Твой, царевна. — Иван низко поклонился ей с седла. — Краса твоя в полон меня взяла, сразила, как никакие копья и мечи сразить не смогут.

— Будь здоров и богат на множество лет, царевич, — улыбнулась Марья Моревна на льстивые его речи. —Далеко ль путь держишь? И что тебя гонит — воля аль неволя?

Усмехнулся Иван, вскинул голову, дабы краса Марьина глаза не застила, и ответил со свойственной ему дерзостью:

-Добрый витязь, прекраснейшая, против воли с места не тронется.

— Рада слышать. — Всевидящие серо-голубые глаза пристально его разглядывали (недаром говорят, она колдунова дочь). — Ну, коли спешки нет, оставайся, вкуси со мною хлеб-соль.

Прекрасная царевна, видно, осталась довольна осмотром, а об Иване и говорить нечего — тут и дочерью колдуна не надо быть, чтоб понять, как он очарован.

— Заходи в шатер, — добавила она сладкозвучным голосом, — гостем будешь.

Покуда был Иван гостем в шатре Прекрасной Царевны, никто их не беспокоил: сразу смекнули все в лагере, что многое обговорить им надобно. Гостевал он два дня и две ночи, а уж сумел ли за то время отдохнуть — то его с Марьей Моревной дело.

А как увидали доблестные ратники вновь свою государыню, вмиг поняли, что очарована она не меньше Ивана-царевича. Да и сама царевна с этим признаньем не помедлила — призвала духовника и велела тотчас по возвращенье в палаты спроворить брачный обряд подобающей пышности. После чего объявила своим воинам, что поход против татар подошел к концу. Правда, многие остались при мнении, что не столь благодаря победе над ордой Мангую Темира, сколь оттого, что государыня нашла себе более душевное занятие.

С тех пор как Марья Моревна унаследовала отцовский жезл и владения, духовником ее стал протодиакон Сергей Стригунов. В исправлении сей нелегкой должности утешался он тем, что, как известно, ни сама государыня, ни покойный отец ее никогда не употребили своих чар во зло. Потому-то всякую волю ее исполнял он с должным усердием, а нынешнюю и с большой охотою исполнил. Протодиакон был мудр и уважал царевну как за смелый нрав, так и за то, что при ней можно не опасаться за свою голову, и никогда не читал ей нравоучений о выгоде той или иной партии, о благоразумии той или иной военной кампании. Его порадовало решение государыни остепениться, хотя в том, что отныне станет Марья Моревна доброй женою и матерью, он изрядно сомневался, в чем опять-таки выказал немалую свою мудрость.

С наирезвейшими тройками были разосланы приглашенья на брачный пир, а допрежь всего Ивановой родне в Хорлов, а также сестрам его со мужьями (тут Марье Моревне пришлось потрудиться, покуда разузнала, где они ныне обретаются). Не столь любезные послания отправлены были великим князьям Новгородским и Киевскому: в них наряду с приглашеньем содержался намек поумерить свою жадность до чужих земель.

Свадьбу сыграли на славу. Невеста недаром именовалася Прекраснейшею из Царевен всея Руси — на пиру почитай вся Русь и побывала. Великие князья новгородские Борис и Павел Михайловичи явились бок о бок на белых конях. У каждого опаска была оставлять брата без присмотру, да и пировать в одиночку в этакой компании неуютно.

За одним столом с ними сидел великий князь Юрий Владимирович. Всю дорогу от самого Киева думал да гадал он, что ж за жену обрел себе наследник хорловский. Про Марью Моревну, богатырку, предводительницу огромной рати, всякий слыхал, но полагали, что это больше сплетни досужие, к тому ж наверняка она девка-перестарок, которую и в жены-то никто не берет, вот и повелела распускать слухи о своей красе и доблести — авось какой завалящий муженек и сыщется.

А на поверку иначе вышло. Царь Александр с Людмилой-царицею и главным управителем Стрельциным прибыл в тот же день, что и дочери его с мужьями. Долго не смолкали меж их разговоры и смех, порой сквозь слезы. Царь не мог налюбоваться на невестку, а одним глазом косил на рать ее могучую, что раскинулась лагерем на лугу позади царевнина терема. Стоило же Марье Моревне отлучиться, бежал к окну да тянул за собой Дмитрия Васильевича и вместе втихомолку потешались они над скрежетом зубовным князя Киевского.

В памяти Ивана свадебные торжества расплылись одним ярким пятном. Бессчетные благословенья и пожелания, аромат свечей и ладана, посверк золотых кадил, сладкие песнопения, воспаряющие под купол церкви, и чистый дискант иеромонаха Нафанаила, и густой, забирающий за живое бас архимандрита Владимира. Но крепче всего запомнились Ивану теплая рука Марьи Моревны и непривычная дрожь в голосе воительницы, когда отвечала она «Да». И глаза щипало не только от ладана, и холодило пальцы тяжелое кольцо червонного золота — еще от прабабки осталось, а отец привез его из Хорлова и вручил Ивану, радуясь, что наконец-то нашлось ему применение. Теперь оно сияет на пальце Марьи Моревны, она же взамен надела ему свое, фамильное.

Остальное проходило так же, как на недавних сестриных свадьбах, с тем только отличием, что не они, а Иван удалился в разгар веселья и на сей раз он был не источником, а предметом тех грубоватых шуток, коими принято на Руси осыпать молодых.

И не видал Иван, как истощились шутки и смех, еда и питье, не для него они были предназначены. Ему с Марьей Моревною уготованы были полумрак опочивальни, чаша со свадебным напитком, тишь, нарушаемая жарким дыханьем, и сладкий сон в объятиях друг друга.

Марья Моревна взлетела по ступеням терема, задержалась наверху, чтобы снять латные рукавицы и шлем, растворила широкие двустворчатые двери, кивком ответив на поклоны стражников, и взошла к мужу.

Иван-царевич разглядывал карты в библиотеке — проследил по ним свой путь из Хорлова и убедился, что либо составители были пьяны в дым и в картах напутали, либо он должен был провести много больше дней в седле Бурки. Правда, по дороге заезжал он к зятьям-чародеям, чьи палаты недели на месте не постоят, так что, может, и зря грешит он на картографов. Лишь только дверь распахнулась, Иван рывком поднялся — обнять жену.

И угораздило же его влюбиться в одночасье!.. Или чьи-то чары тому виною? Да нет, скорее следует он семейному обычаю, ведь и Катя, и Лиза, и Лена, и сам батюшка признали своих суженых с первого взгляда и ни разу в том не усомнились. И он, видно, такой же однолюб: уж три месяца женат, а каждое утро просыпается и не верит своему счастию.

Он крепко поцеловал жену и, только выпустив из объятий, с удивленьем заметил доспехи ее и меч. Протянул руку и погладил тонкую, искусно сплетенную кольчугу.

— Хороша кольчужка, да не на женский стан. — Иван помолчал немного и задал жене вопрос, который уж давно занимал его, да недосуг было спросить: — С чего, скажи ты мне, Прекрасная Царевна сама войско свое водит, а не поручит это дело мужчине? Ведь сколько славных воинов ныне отпущены со службы императора византийского.

— Они за мзду служат, а я... я свой долг понимаю перед людьми да перед батюшкой, царство ему небесное. — Марья Моревна перекрестилась. — Он земли свои, народ свой на меня оставил, посему не кто-нибудь, а я сама защищать и оберегать их должна... — Улыбкою она смягчила свой чересчур торжественный тон.Ну, ответила я на вопрос?

— Наполовину.

Марья Моревна со стоном закатила глаза, и пальцы нежно зарылись в золотистые кудри мужа. А он, обнимая ее одной рукою, другой налил ей березовицы. Марья задумчиво пригубила, не сводя с него глаз. Потом отставила чашу, подошла к двери и заперла ее на ключ.

— Помоги-ка мне, Иванушка, снять это неженское облачение, а уж потом, коли захочешь, спрашивай.

Прошло довольно много времени, прежде чем Иван отпер дверь и, облокотившись на нее, вымолвил:

— Так что насчет моего вопроса? Марья Моревна зашнуровала рубаху из оленьих шкур, что надевала под кольчугу, и вздернула бровь.

— Знала я, что и в этом ты будешь настойчив. — Она села, закинула ноги в сапогах на низкий столик. — Так ведь ты и задал мне его только наполовину.

— А где ты воинскому делу обучалась?

— Кой-чему у отца, да и учителя у меня были знатные — из Византии, да из халифатов, да из татарского ханства.

Царевич недоверчиво покачал головой, но сомнений своих вслух высказать не посмел.

— Ладно, душа моя, не серчай. Спрос — не грех. Марья Моревна залпом допила остатки березовицы.

— Аль я не вижу, что расспросы еще не окончены? Где-то в славной твоей головушке засело коварное «но». Иван захохотал, даже в ладоши прихлопнул.

— Ай да женушка! Ай да умница! Ну догадлива! А с чего это, скажи, батюшке твоему вздумалось обучать дочь ратному ремеслу?

— Матушка моя умерла, произведя меня на свет, а отец был не из тех, что вдругорядь женятся. Сказывал, был, дескать, счастлив с одной женою, как не заслужил того, посему не опорочит ее память изменою. Так и остался без наследника. А когда я малость подросла, то выучилась у него и царством править, и войском командовать, как ни один мужчина. Почему бы нет? Кажись, жена у тебя не дура бесталанная.

— Куда там! — подтвердил Иван, вспомнив, какая участь постигла татарскую орду. — И с кем теперь драться надумала, коль цельными днями ученья проводишь?

— От тебя не скроешься, — усмехнулась Марья Моревна. — Думаю закончить дело, начатое в день, когда мы встретились.

— Опять татары?

— Все то же войско Темирово. Ты и сам подметил, что набеги их не завоевательские, а разбойничьи. Иван-царевич кивнул согласно.

— Так вот, прав ты был. Ильхан полтумена себе оттягал, пять тыщ татар. Три я побила, и знаю, где две остатние. Не нынче завтрева тут будут. И уж тогда... — Марья Моревна сжала кулаки, — тогда я сполна отплачу за милости, моим городам оказанные.

— И этих убьешь?

— Что ж еще с ворогом-то делать?

— За три месяца пять тыщ убитыми?!

У Ивана дрогнул голос. Что б ни сотворила женушка, любовь его к ней никогда не иссякнет. Да и права она, ежели поразмыслить. Дай татарам волю, они камня на камне тут не оставят. А как узнает Великий Хан, что сталось с ордой Мангую Темира, сто раз подумает, прежде чем вновь посылать войска на Русь.

Так уговаривал себя Иван, силясь позабыть о кровавом побоище, коему стал свидетелем.

— Я с тобой! — выпалил он.

Марья Моревна отказно головой помотала. Иван выпустил воздух через ноздри и про себя выругался, сознавая незавидное свое положение. Положа руку на сердце, никакой он не богатырь, и в резне участвовать ему поперек горла. Однако ж куда это годится: баба воюет, а мужик на печи сидит!

— Свет мой, Иванушка, — увещевала Марья Моревна, — думаешь, не знаю, что тебя гложет? Знаю. Но встретились мы с тобою, когда начала я эту рать, и чует мое сердце: когда окончу ее, потеряю тебя.

Она коснулась руки его дрожащей — не от холода и страха, а от гнева и гордости: ему легче умереть, чем прослыть трусом.

— Предчувствия эти у меня от батюшки покойного, он тоже все наперед знал и никогда не обманывался. Давай условимся, друг сердешный: на сей раз ты останешься тут, подале от очумелых коней да шальных стрел, — так мне спокойней будет. А в другой раз ты войско поведешь, а я останусь в терему тебя поджидать да на пяльцах вышивать. Улыбнулся Иван, да невесела улыбка вышла.

— Ладно, уговор. Но я вышивать не стану — не жди.

— Что ты, Ванюша, — рассмеялась Марья Моревна. — Твое дело царством править, за порядком надзирать. Будь хозяином, одна только просьба...

— Слушаю.

— Покамест это мой народ, не твой. Коли будешь править по-доброму, станет он и твоим. Мы с тобой полюбили друг дружку, оттого что судьба такая, а любовь народа заслужить надобно.

— Иль я с кем из твоих людей недобрым был? — удивился Иван.

— Нет, этого не скажу. Но ведь ты и не правил до сих пор один-то.

Царевич насупился, угадав истинную причину жениных наставлений.

— Речи Федора Константиновича повторяешь? Он тебя надоумил?

— Он. — Потянулась Марья Моревна к щеке, по которой медленно разливался гневный румянец, и стерла гнев поцелуями. — Слыхала я, как он толковал на свадебном пиру с Дмитрий Василичем. Поди-ка, главные управители повсюду одинаковы, а?

— Да уж, по всему видать, — скривился Иван. Марья Моревна сняла с пояса тяжелую связку ключей ото всех дверей и окон своего кремля.

— На-ка, теперь ты поноси.

Иван взял свинцовое кольцо и едва не уронил.

— Бог мой! И этакую тяжесть ты повсюду таскаешь?!

— Да нет. На что ж тогда челядь? Ты, главное, приказы отдавай им не унижая. А ключи бери только те, в коих у тебя самого нужда случится, связку же предоставь главному управителю.

— Откуда же мне знать, в каких нужда случится?

— Он тебе все скажет.

— А вдруг еще какой занадобится?

— Не занадобится. — Марья Моревна не скрывала усмешки.

— Отчего? — Он взвесил связку на ладони и тоже хмыкнул. — Ну да, на что ж тогда челядь?

— Молодец, быстро усвоил!

При всем своем величии Марья Моревна пошутить умела, за то Иван ее еще больше любил. Он подвесил ключи к поясу и, комично перегнувшись на один бок, последовал за ней во двор, где уже стояли навытяжку воины.

Бородатые ратники грянули громовое «ура», когда Иван на виду у всех трижды расцеловал свою царственную супругу, водрузил шелом ей на голову и подсадил в седло.

— Добрый путь, — вымолвил он тихо.

— Счастливо оставаться, — отвечала она.

Остальное было им ясно и без слов. Прекраснейшая из Царевен всея Руси пришпорила коня и повела свое войско на битву.

Наконец-то понял Иван-царевич, зачем главный управитель Стрельцин так долго и упорно вбивал ему в голову нудную науку управленья государством. Начитавшись в детстве былин да сказок, полагал он, что цари только и делают, что баклуши бьют да пребывают в славе и величии, а о том, что надобно для поддержания сего величия, сей славы, ничего не ведал.

Теперь же пришлось в памяти порыться и науку ту вспомнить.

В первую ночь, как уехала Марья Моревна, думал он, что и не уснет один на широком ложе. А уснул, будто оглушенный дубинкою, после того как полистал книги амбарные, порылся в пергаментах да обсудил с главным управителем насущные дела. За цельный день скачки по широким степям и то так не уставал, наутро постельничий едва его добудился. Вот ведь незадача, сколько себя помнит, всегда просыпался на заре, разве кроме тех случаев, когда вино, водка иль пиво занимали место упомянутой дубинки. Он припомнил изможденный вид отца и Стрельцина, когда вставали они из-за стола с бумагами, и сказал себе, что Марья Моревна переоценила его способности, доверив ему бремя таких забот.

Несколько минут пролежал Иван в полудреме, глядя, как солнечные блики играют на лепном потолке, радуясь погожему дню и досадуя, что не оставят его в покое до полудня, а то и до вечера. Потом издал короткий звук (не в столь ранний час он мог бы сойти за усмешку) и отправился в баню, дабы привести себя в чувство горячим паром вперемежку с ледяной водою.

А когда приступил к делам, оказалось, бремя уже не так гнетет. То, что вечор именовал он каторгою, нынче стало просто тяжелой работой. И писцы, и казначеи довольны остались: заместо того, чтоб все по сто раз объяснять царевичу, могли они своим делом заняться. В голове у Ивана мало-помалу прояснялось — благодарение Господу Богу и Стрельцину. Он-то и надеяться не смел, что так скоро одолеет эти премудрости. Хотя радоваться, конечно, было рано: покамест он лишь перебирался через реку не вплавь, а медленно передвигая ногами по дну. Но и то уж хорошо, что брод отыскал...

Проснулся Иван-царевич на широком просторе супружеского ложа и вспомнил, как во сне все тянулась рука к теплу любимой и как натыкалась на пустоту. Блаженно потянувшись, он спросил себя, откуда сие блаженство? И нашел ему две причины. Во-первых, проснулся он сам на рассвете, впервые за всю неделю постельничий Олег Павлович не тряс его за плечо и не кричал в ухо. Во-вторых, ежели гонцы, прибывшие вечор, не обманули, то нынче к вечеру следует ожидать Марью Моревну с победою.

Хотя едва ль первая причина обрадовала б Ивана, кабы не было второй. Труды дневные начались, как всегда, но главный управитель сразу подметил, что мысли царевича витают далече от барщины и оброка, об коих он ему толковал. Посему, в пятый раз выскоблив начертанное Ивановой рукою и присыпав пергамент серебристым песочком, Федор Константинович предложил ему выйти на воздух да выветрить из головушки чернильный дух.

Иван смерил управителя тем взглядом, который не раз опробовал на Стрельцине: дескать, на сей раз прощаю тебя за малостию проступка, но вперед не изволь забываться. И на том, сочтя мученья свои оконченными, гордо удалился.

Следуя разумному совету Федора, он погулял по кремлевскому саду, где холодный ветер грозил скорым дождем, и пыль амбарных книг оставила в душе досадное воспоминанье пополам с чувством вины. Но, хоть и корила его совесть забвением долга, все ж не настолько, чтобы поспешил он вернуться в палаты. Да и подозрение у него было небезосновательное, что Федор Константинович без него лучше с делами управится.

Можно было и другое какое занятье себе найти в ожидании Марьи Моревны. Пора бы разобраться, к примеру, с князем киевским, да с князьями новгородскими, да с прочими супостатами, что не только на Хорлов зубы точат, но и на всю Святую Русь. Вычертить новые карты, навести фортификацию, поборы увеличить... Да что-то обленился нынче Иван, государственные помыслы в голову нейдут... Иль, скажем, полистать волшебные книги — вон их сколько в библиотеке, читай — не хочу! Но и тут без мудрого наставничества Марьи Моревны дело не больно подвигается. Словом, нет у него никакого желанья мозги трудить, а помыслы все об одном: скорей бы прижать к груди любимую женушку. Вот воротится, надобно б им съездить родню навестить — шутка сказать, три месяца не видались! С отцом и матерью это просто: благодарение Богу, Хорлов как стоял от веку на одном месте, так и стоит. А вот где нынче милые сестрицы со своими благоверными — кто их ведает. А может, оно и к лучшему, усмехнулся Иван, порыскают с Марьей Моревною по белу свету, поразвеются — это тебе не татар воевать. Он устремил взор на северо-запад — не завиднелись ли вдалеке хоругви возвращающейся рати, — хотя ожидал ее часа через четыре, не ранее. Нет, ничего не видать и не слыхать ничего, лишь ковыль степной под ветром волнуется, да ближний посад гомонит, да из березовой рощи, что раскинулась к северу, холодом тянет, знать, ранняя зима будет. Иван простыл на ветру в одной шелковой рубахе. Зимой, бывало, как мужик, в расстегнутом тулупе хаживал, а тут без привычки зубами застучал и взбежал по ближней лестнице в терем.

Кажись, он сюда не забредал еще. В сенях тепло, он постоял, отдышался маленько. Ишь, сердце-то стучит перед жданной встречею — и не заметил, как до костей продрог. Надо будет Марье Моревне рассказать — то-то позабавится. Будто наяву, видел он, как жена с улыбкою принимает у него ключи (нынче утром он забрал всю связку у главного управителя).

Перебирал он те ключи и думал, каково-то теперь ей в железном ее облачении. Сам он доспехов не любил, надевал только в крайней надобности, да и то по теплой погоде. Поглядев направо-налево, он прикинул, каким путем ближе пройти в свои покои. Надо будет выбрать время да обойти все палаты, чтоб не плутать более.

По узкой лесенке спустился он в подземный коридор — авось куда-нибудь да и выведет. Шел, шел, а конца не видно. Надо ж таким дурнем быть, в трех соснах заплутал! Кабы по верху шел, миновал бы и кремль, и посад, и до березовой рощи добрался.

Иван уж подумывал поворотить вспять и войти в терем со знакомого входа. Но тогда на кой ляд он столько шагал по этому подземелью?.. По правую руку приметил он какие-то двери, может, хоть одна выведет на задворки кремля? Подошел к ближней, взялся за ручку. Рядом из трещины в стене стекала струйка воды в подставленную деревянную бадейку.

Дверь оказалась заперта.

— Вот черт!

Едва запястье себе не вывихнул — думал, дверь так сразу и распахнется. Ворча под нос, уставился Иван на замочную скважину, проржавевшую от времени.

Отчего Марья Моревна за три месяца так и не удосужилась показать ему всех владений? Неужто таит от него что-то?.. Любопытство одолело Ивана. Но одно дело, когда дверь не заперта, а тут поди-ка подергай каждую — вовсе без рук останешься. И впрямь лучше назад воротиться. Он оглянулся на освещенный лучинами коридор и в сердцах снова помянул черта. От быстрой ходьбы он малость разогрелся, а теперь заметил, что изо рта пар валит — небось не теплей тут, чем снаружи.

Другая дверь тоже заперта, и третья. На молодца дрожь напала — то ль от холоду, то ли от разладу с самим собою. Скорей бы отсюда выбраться, растопить печь и под веселый треск поленьев дождаться своей любушки.

Но, видно, далече еще до этой благодати, ведь последняя дверь тоже заперта накрепко. Он пнул ее ногою, больше для очистки совести, плюнул и пошел прочь.

И тотчас как вкопанный стал, услыхав за спиной негромкий звук — откуда б ему взяться в темном каменном подземелье? На негнущихся ногах обернулся царевич. Сердце в груди колотилось так сильно, будто снова попался в полон к дозорным Темира...

Тихо вроде. Вода и та перестала стучать в бадейку.

Но что-то все же слышали уши его, какой-то звук посторонний... Переменчива, однако, природа человеческая: теперь уж мечтал он не о теплой печи, а о страже, о мече иль хоть о ножике. Но ничего такого при нем не было.

Лишь связка ключей, тяжелая, почитай, как его палица. Не без труда отцепил он от пояса связку и подбросил ее на ладони. По всему подземелью звонкий гул пошел. Что и говорить, ключи, да кольцо, да цепь — этаким оружьем и насмерть прибить недолго. Едва стих звон, ухо царевича снова уловило тот первый, непонятный звук.

Никак всхлипывает кто?..

Еще пуще затрясся Иван, разом предстали ему виденья, одно другого страшней. Увидал он мысленным взором тысячи трупов, лежащих в степи, ровно скошенная трава, услыхал неумолимый голос Марьи Моревны, дочери всемогущего чародея: «Что ж еще с ворогом-то делать?»

Не иначе и за этой дверью плачет один из лютых ворогов ее.

Поглядел Иван на запоры да на засовы, коими была та дверь обложена. В душе его совесть с жалостью боролась, страх — с любопытством. И хоть не давал он обещанья не отпирать запертых дверей (а кабы и давал, иные честней нарушить, нежели соблюсти), но чуяло его сердце: не одобрит жена этого поступка. Как же быть-то? Взять да и мимо чужой беды пройти?.. Не тот у него характер. Закрыл Иван глаза, пошептал молитву — авось легче станет. Не помогла молитва. И начал он ключ подбирать.

Кто б мог подумать, что ключ так скоро отыщется!.. Торопливыми пальцами вставил его в скважину. Ржавый замок хоть со скрипом, но подался. Иван мигом сбросил засовы, осталось отпереть саму дверь. И тут его сомненье взяло. Последний шаг, и пути назад уж не будет.

Сквозь дубовую дверь еще один жалобный стон прорвался, и царевич больше не мешкал: рванул на себя ручку и дверь отворил. Изнутри холодом повеяло. Сняв со стены лучину, заглянул он в дверь. Сперва увидал только тьму кромешную да собственную неверную тень в огоньке чадящей лучины. Но скоро глаза привыкли ко мраку, что-то всколыхнулось в сердце его, в голову точно пчелиный рой напустили... Висел пред ним прикованный к стене узник.

Маленький, дряхлый старикашка, кожа да кости, да нос торчит, словно клинок. На этаком теле и блохе поживиться нечем. Седая голова на грудь свесилась, усы ниже подбородка обвисли, борода аж до колен стелется. И прикован тот старец двенадцатью цепями (по две на запястьях, по две на лодыжках, две на поясе да две на шее) к железному крюку, вбитому в потолочную балку. И замкнуты те цепи на большой замок поболе головы узника.

Иван глядел, не веря глазам своим, до тех пор, покуда гул в голове не стал нестерпим. С тем, что Марья Моревна, подобно зятьям его, не совсем такова, какою кажется, он давно смирился, да и к тому, что она правит царством-государством да войны ведет, начал помаленьку привыкать, но мыслимое ль дело человека замуровать заживо! Ежели станет отпираться: мол, ни об чем не ведала, отец полонил старика еще при жизни, а ей строго-настрого наказал ничего в подземелье не трогать, — какой же дурак в это поверит? Столько лет нипочем не выжил бы узник — помер бы с голоду и жажды... А может, здесь за каждой дверью людей понапихано?

Старец вдруг приподнял голову и открыл глаза; они слезились в свете лучины. Вгляделся узник в дверной проем, хотя Иван-царевич был уверен, что пока видят очи его лишь яркое пламя, озарившее темницу.

— Сжалься, мил человек! — взмолился он слабым, дрожащим голосом. —Яви милосердие, дай напиться. Почитай, цельных десять лет ни милосердия, ни глотка водицы, знать, скоро от жажды помру!

До какого ж бессердечия дойти надобно, чтоб на такие отчаянные мольбы да не откликнуться! Ужо будет ему о чем потолковать с Марьей Моревною, как она домой возвернется!.. Взгляд его упал на полную до краев бадейку с водой. Вина б ему теперь, да где ж его взять, а вода тут, под рукою, и вроде чистая, для утоленья жажды сойдет. Но из чего он пить-то станет? Никакого сосуда, окромя этой самой бадейки, в узилище не нашлося. Делать нечего, поднял Иван бадейку, отлил малость, чтоб не расплескать, и поднес к губам узника.

Тот осушил бадью одним махом. У Ивана в голове еще пуще зазвенело, он было убрал бадейку, но несчастный старик уставился на нее, как на животворящий крест.

— Мало! — выдохнул он. — Жажда моя столь велика, что не утолить ее одним ведром. Сделай милость, поднеси еще!

Наполнил Иван второй раз ведро и подал висящему на цепях. Тот опять выпил все до капли и еще попросил:

— Одно-единое — тогда в прежнюю силу войду! И впрямь, хоть вода у него по бороде текла, старик изрядно взбодрился. Воистину приятно творить добро такой малостью. Поднеся узнику третью бадейку, он с довольной улыбкою глядел, как тот смакует каждую каплю. Выхлебав всю воду, старик дух перевел.

— Вот и воротилась ко мне былая силушка. Благодарствуй, Иван-царевич.

Бадейка выпала из рук, едва услыхал Иван свое имя. На языке вертелся вопрос, но в голове и так прояснилось, понял он, что натворил.

— Желаешь знать, кто я таков и откуда имя твое мне ведомо? — Голос у старика был уж не жалобный, а холодный, как зима. — Узнай, царевич, мое имя, тогда и поймешь. Прозывают меня Кощеем Бессмертным!

Распрямился он, невзирая на удерживающие оковы, потом они и впрямь перестали его удерживать, ибо повел плечами, встряхнул руками, притопнул ногами да и сбросил железа, будто веревки подгнившие. А как стих звон цепей на каменном полу, Кощей Бессмертный пригладил бороду и улыбнулся одними губами.

Иван опомнился, кинулся вон, захлопнул дверь и навесил на нее все замки и засовы, какие найти смог. Потом привалился к стене, запыхавшись. Но сердце остановилось в груди, когда почуял он запах гари и каленого железа. На глазах его все засовы да петли дверные раскалились докрасна, потом добела, потом будто восковые сделались и потекли огненным потоком, оставляя на дереве черные подпалины. Рухнула дверь дубовая.

Кощей прошествовал по ней, как по мосту меж своим узилищем и белым светом, а едва прошел, тесовый дуб почернел весь и в прах рассыпался.

— Еще раз благодарствуй, Иван-царевич! — Кощей Бессмертный полыхнул на него глазами из-под мохнатых бровей. — Спаситель ты мой! Трижды давал ты мне напиться, за то трижды прощу тебе посягательства на меня. Хотел обратно в темнице запереть — это раз. В другой раз подымешь на меня — не жить уж тебе тогда на белом свете. Не попадайся боле на моем пути, ежели голову на плечах имеешь. — Смех Кощея напомнил Ивану скрежет ледяных глыб на вскрывшейся реке. Марью Моревну ты навеки потерял. Отец ейный отнял у меня свободу на девять лет. Тебе бы столько не выжить в этом подземелье... Прощай!

И пошел старик прочь по долгому коридору. Иван пропустил мимо ушей угрозы его. Мог ли стоять сложа руки, когда чернокнижник хочет отнять у него Марью Моревну да еще Бог весть какого зла натворить может. Ах, напасть, меча при нем нету! Ну да ничего, придумаем что-нибудь.

Кощей даже не оглянулся, видать, решил, что не заслуживает Иван его вниманья. И царевич скользнул в темницу и вышел оттуда, повесив на руку деревянную бадейку. Настиг он злодея, размахнулся хорошенько да как вдарит Кощея сзади по черепу. Бадейка разлетелась в щепы, а чернокнижник распростерся на полу замертво.

Но вдруг перекатился и ухватил Ивана за рубаху.

— Ты что, олух, не понял, как меня зовут? Не трать сил понапрасну. Немало жизней загубил я, чтоб бессмертным стать, так что убить меня никто не сможет пробовали буйны головы и поумней тебя. Сказано, забудь про Марью Моревну. Теперь я запру ее в крепости до первого полнолуния. А уж после станет она моей на веки вечные, покуда сам я не решу ее отпустить. Но к тому времени тебя, Иван-царевич, давно в живых не будет. Найди себе другую жену и радуйся.

Он отпихнул Ивана с дороги, будто камешек какой. Тот с размаху так об стену и шмякнулся.

Откуда ни возьмись налетел ураган, все лучины погасли вмиг. А ураган тот подхватил Кощея Бессмертного и вдаль умчался. Лишь рев его долго еще стоял в ушах царевича.

Долго ль пролежал он в беспамятстве — не ведал Иван. А как очнулся, заметил, что камни такие же холодные и лучины так же чадят, как в тот миг, когда он вошел со света в мрачное подземелье. На миг зажмурился он в надежде, что страшный сон ему привиделся.

Но то не сон был, о чем ясно говорили петли дверные, да засовы, да цепи разорванные на полу. Жмурься не жмурься, хоть глаза себе выколи, а от того, что по собственной глупости сотворил, не отгородишься.

Из опыта знал Иван, что старая пословица «Терпи, с каждым разом лучше будет» лжива насквозь. Дважды хотел он подняться, дважды падал опять. Бадейка долго жить приказала, потому пришлось набрать воды в пригоршни. Плеснул он себе в лицо, но легче не стало, только рубаху залил.

С превеликим трудом оклемавшись, двинулся Иван тем же путем, что к беде его привел. Как ни жутко во мраке подземелья, еще страшней узнать, что тебя на свету ждет.

А ждали его худые вести.

Придворная челядь с ног сбилась, его разыскивая, потому как четверть часа назад прибыли в кремль два гонца. Стало быть, не так уж долго он в бесчувствии провалялся. Видом своим всех он переполошил, а в тронной зале переполох только усилился, как узнали прислужники, что уж не о здравии царевича теперь печалиться надобно, а обо всем царстве.

Посыльные, заикаясь, доложили о том, чего сами хорошенько не поняли, да Ивану и не требовались объяснения. Из доклада явствовавало, что войско Марьи Моревны вновь одержало победу над татарами. Лишь малая часть супостатов с поля битвы ушла, да и тем, окромя везенья да резвости коней, бахвалиться нечем. А русская победоносная конница повернула восвояси. Но тут гром грянул с ясного неба. Все разом потемнело, никто ахнуть не успел, как налетевший ураган выхватил из седла Марью Моревну и унес неведомо куда, хоть ехала она в окруженье доблестных своих воинов. Один из них и приказал им галопом скакать в кремль к царевичу.

А Иван и сам не ведал, как ему теперь быть. Знал только, что беду эту сам накликал и боле винить некого. Отпустил он гонцов и целый час неотрывно в стену глядел. То и дело входили на цыпочках прислужники, да не смели слова молвить, прочтя на челе его думу горькую. Он же никого не замечал, кроме одних и тех же видений: вот руки его теребят связку с ключами, вот бадейку берут и выпускают на волю Кощея Бессмертного. А скоро и виденья пропали, слезами затуманенные...

Наконец вышел Иван-царевич на крепостной вал, где с утра высматривал жену, а теперь ждал, когда на небе месяц покажется. Закатное солнце светило обманчиво. Ледяной ветер к ночи разгулялся, и царевич натянул на себя овчинный тулуп. Стража остерегалась к нему приближаться: коль человек так одет, да так глядит, да луны дожидается, лучше его не трогать — будь он крестьянин иль царский сын, все едино.

Устремил он взгляд к горизонту и все тщился припомнить, была ли прошлой ночью луна. Неужто новолунье уже настало ему на погибель? Иль Кощей так над людьми потешается, давая им перед смертью месяц несбыточной надежды?

Часовой крикнул что-то с верхнего бастиона, правда, слов не разобрал Иван — ветром их унесло. Да и кому теперь надобны слова?..

Из облачных ножен, закатным багрянцем подсвеченных, показался наконец месяц, кривой, сверкающий, словно лезвие татарского ятагана. И душа Иванова с тем месяцем вынырнула из беспросветного отчаянья. Опять застучала в ушах кровь, и по облачку пара возле губ понял он, что до сих пор задерживал дыханье. Стало быть, три недели есть у него на поиски Марьи Моревны — менее, чем надеялся он, более, чем опасался. Не помня себя, побежал Иван в библиотеку.

За час перерыл ее вверх дном, ища старинные карты, и уяснил, к досаде своей, что не только все палаты, но даже любимое место — библиотека — для него темный лес. Марья Моревна и светлой памяти отец ее собрали знатную коллекцию книг, манускриптов, пергаментов — всего, в чем писаное слово хранится. Книги на полках в три ряда стоят — поди-ка отыщи, что тебе надобно! Увязнув в них едва ль не по колено, Иван окончательно из терпенья вышел. Уронил кипу перевязанных бечевой манускриптов, и рассыпались они по листочку, точно листопад осенний. А Иван достал одну из немногих знакомых ему книжиц.

То была первая прочтенная им колдовская книга Марьи Моревны. Самая что ни есть простая для пониманья человеком, не сведущим в колдовстве и стесненным во времени. Нашел раздел «Обнаруженье пропажи», трактующий, как отыскать затерянный ключ, кошель иль, к примеру, книгу в развороченной библиотеке. Выстроил в уме магическое заклинанье и повторил его вслух. Как пошли книги да свитки по дубовым полкам гулять — светопреставленье! Но Иван и ухом не повел.

В голове зашумело, будто кто ему по носу смазал. Из одной ноздри кровь хлынула прямо на старинную книжицу. Поделом тебе, не берись колдовать, коль не умеешь! Спасибо, разума не решился. Едва перестали искры из глаз сыпаться и зренье прояснилось, понял Иван, как близок был к тому, чтоб раскроить себе череп столь небрежной магией. Первое правило чародея — семь раз отмерь, один отрежь, а ежели забудешь его, против тебя же чары твои и обратятся.

Посопел носом Иван, поискал, чем бы утереть закапанные страницы, и увидал, что в этом нет нужды: кровь сама собой исчезла. С почтеньем и опаскою закрыл он книгу и отложил в сторону.

Чары его произвели на полках немалый беспорядок, истинно далекий от магического. Он стал торопливо подбирать книги с полу и относить на стол, попутно смахивая с них пыль рукавом.

По местам их и без него расставят — на что ж тогда челядь?..

Еще час с гаком пролетел, покуда не нашел Иван того, что искал,потрепанного свитка с вычерченной картою. Видать, чертил ее такой же умелец в своем деле, как он в колдовстве, а может, сия карта не для чужих глаз, а так, для памяти, и главные сведенья чертивший в голове хранил. А головы той уж на свете нет, потому надписи сделаны той же рукою, что и на прочих пергаментах. Руку Марьюшкина отца Иван уже умел распознавать.

Глупо было надеяться, что кто-то прочертит для него весь путь к логову Кощея Бессмертного, но, сравнив набросок с настоящими картами, понял Иван, что верна его догадка. Конечно, там не было черным по белому написано: «Здесь живет Кощей Бессмертный», — к тому ж по каким-то своим резонам писал отец Марьи Моревны варяжскими рунами. Но там и сям примечал глаз Ивана странные значки, тогда как на других картах ничего примечательного в тех местах не было.

Хватит с него и такой указки — поехал же он в гости к сестрицам, не имея ни карт, ни столь веской причины. Зятья бы сейчас весьма ему помогли, однако рассчитывать на то, что палаты их на закате там же окажутся, где и на рассвете, все одно что полагаться на слово Кощея Бессмертного. Потому решил Иван-царевич времени даром не терять, а закатал все карты в свиток и отправился из библиотеки прямо на конюшню.

Жилище чернокнижника признал Иван с первого погляду. Не палаты, а крепость с зубчатыми стенами, выстроенная на холме средь густого леса. Окрест, куда ни глянь, запустенье царит — кому по нраву эдакое соседство, в здравом уме человек и близко к проклятому месту не подойдет!

А сам-то он в своем ли уме?..

Да, Иван и не загадывал, что так легко отыщет цель своих скитаний. Помогли ему в том старые карты, а еще более чутье. То самое чутье, что некогда привело его прямо к палатам зятьев, невзирая на великую способность их к перемещениям. Но подъехать незамеченным к злодейской берлоге — это уж было превыше всех ожиданий, такое лишь святой простоте под силу.

Прислонился он к дереву и подумал было лечь наземь да ползком ползти, ведь Кощеева крепость так и пялится на него зловещим своим оком. Вот вроде и хоронится он в глухой чащобе, а ровно на ладони. Другой бы на месте чернокнижника, напротив, лес-то расчистил на сто саженей окрест, а этот, вишь, понимает свою неуязвимость, знает, что ни у кого не хватит ни дерзости, ни глупости приблизиться к его жилищу. Иван потрепал по морде верного коня и с усмешкой подумал, за какого он скорей сойдет — за дерзкого иль за глупого.

Полчаса минуло, покамест недвижно стоял он под соснами, вдыхая смолистый их аромат. За это время успел мысленно обшарить все закоулки Кощеевых покоев и так устал от трудов праведных, ровно семь верст на карачках прополз. Но даром труды не пропали: он с точностью удостоверился, что в крепости никого нет, кроме его полоненной жены. Может, Кощей и бессмертный, но жилище его, не в пример хозяину, будто вымерло. Не блестят клинки часовых на бастионах, не выезжает никто из черных ворот, птица и та не пролетит над мрачным логовом.

Добрый знак, подумал Иван, однако же странно.

Дневной свет стал сумеречным, а он все мешкал, все глядел, как неспешно тянутся за солнцем длинные тени.

План был прост: пробраться в крепость под прикрытием тьмы, перескочить чрез высокую ограду и спасти свою Марью Моревну.

Ежели не спасет — грош ему цена!

Копыта Бурки слишком звонко цокали по мощеному подворью, хоть и обмотал он их лоскутами от трех разорванных рубах. Так громко, что впору оглохнуть. Небось меньше было б шуму, зачни он колотить палицею в крепостные ворота. А палица-то в руке, и перевязи меча с шашкою ослабил он на всяк случай. Не худо б еще стрелу в лук заправить, да руки заняты.

Конь беспокойно всхрапывал, прядал ушами и закатывал глаза под лоб нет-нет да и сверкнут белки в свете тонкого месяца. Как не посочувствовать Бурке, когда у него у самого со страху зуб на зуб не попадает?.. Может, не такой уж он трус, коль хватило ему смелости в этом себе признаться, да что толку?..

Воистину обитель Кощеева навела бы страх на храбрейшего из витязей. Добро бы просто грозен был вид этой крепости, так нет — веяло от нее невиданной доселе злобою.

Черными великанами нависли над ним купола. Шпили, точно когтистые пальцы, к звездам тянутся, дабы сграбастать их наперекор самому Создателю. Черные окна, подсвеченные коварным блеском месяца, походят на пустые глазницы черепа. Полукруглые арки чудятся зияющими провалами ртов, застывших в крике, а решетки, коими они забраны, вызывают в памяти оскаленные зубы убиенных татар, что предстали ему не далее как три месяца назад на поле битвы. Живое олицетворенье смерти, как ни странно это звучит, подумал Иван, а вслух вымолвил:

— Нет никого, и слава Богу.

Нет, он не дошел еще до того, чтоб самому с собой разговаривать, просто человечья речь должна была успокоить Бурку. Впрочем, хозяин его не меньше нуждался в успокоении. Больно уж легко дался ему сей подвиг, ежели, конечно, он состоится...

Опасливо прокрался он по гладким, словно врытые в землю черепа, камням и соскользнул с седла. Кабы не цокот копыт, стояла б на подворье тишь, как в моги...

— Нет, нет, Боже избави!.. — задушил свою мысль Иван-царевич.

Недаром говорил ему Ворон: «Не буди лихо, пока оно тихо». Кто знает, не разбудил ли он уже это лихо?.. Сколь раз ему пришлось каяться в своей глупости, не худо бы впредь и поостеречься.

Но благие намеренья развеялись как дым, едва увидал он на пороге Марью Моревну с фонарем — выглянула, сердешная, проверить, что там за шум. Тут уж всю Иванову мудрость как рукой сняло. Рванулся он через двор, дабы заключить жену в объятья, назвать всеми на свете ласковыми именами, и услышал нежный ее голосок:

— Ох, Ваня, что ж ты слово-то свое нарушил? Отпрянул царевич от укора горького, ровно по щеке она его хлестнула, а нежности в голоске ее и вовсе не было, аккурат он годился одергивать ратников, что плохо держат строй. Развел Иван руками, открыл было рот, да не шли с языка оправданья. Коль не лгать, оправдываться ему нечем, а солгать ей в такой миг — лучше язык себе вырвать.

— Виноват, Марья Моревна, прости, —тихо проронил он. — Повинную голову меч не сечет. Но простишь аль нет, в этом поганом месте нипочем тебя не оставлю.

Марья Моревна поглядела на мужа, не зная, смеяться ей иль плакать. Но не заплакала и не засмеялась, лишь молча подала ему руку, и подсадил он ее в седло коня, а сам позади вспрыгнул. Долго они ехали, ни слова не проронив, а когда Марья Моревна вновь заговорила, в голосе ее проснулась былая нежность:

— Хоть ты Иван-дурак, но не сменяю я тебя на Мудрейшего из Царевичей всея Руси.