Глава 7О ТОМ, КАК ИВАН-ЦАРЕВИЧ СПАС МАРЬЮ МОРЕВНУ ОТ КОЩЕЯ БЕССМЕРТНОГО И КАК ТОТ ВЫРАЗИЛ СВОЕ НЕУДОВОЛЬСТВИЕ.

Полонив Марью Моревну, пустился Кощей Бессмертный по белу свету творить свои премерзкие дела. Где ни проезживал — всюду кровь лил да страх наводил. Но едва Иван-царевич с женою покинули мрачные пределы Кощеева царства, как начал конь спотыкаться под чернокнижником.

Споткнулся раз, споткнулся другой, а на третий сбросил хозяина с седла. Встал злодей, отряхнулся и давай нахлестывать кнутом вороного.

— Что ты, волчья сыть, травяной мешок, спотыкаешься?! Аль позабыл, как надобно Кощея Бессмертного по свету возить?

Гневно всхрапнул конь от побоев да ругани, вовсе не заслуженной, выпустил пар из ноздрей, ударил в землю железными подковами потяжелей да поострей, чем палица иного богатыря, и молвил человечьим голосом:

— Я-то не позабыл. А ты никак позабыл, Кощеюшка, чего тебе стоило раздобыть этакого коня.

— Кощей Бессмертный отпустил поводья, заткнул за пояс окровавленную плеть.

— Отчего же, помню, как три дни пас бесовский ваш табун, как устерег его да выбрал себе самого резвого.

Вороной свесил голову, притушил огненный блеск в глазах.

— Вот и я помню, как гулял когда-то на воле и как в неволю попал.

— Куда денешься, коль мы с тобой об заклад побились да ты проиграл.Взялся Кощей за луку, вставил ногу в стремя и, невзирая на седины, по-молодецки легко вскочил на коня. — Чего ж тебя ноги не держат? Али чуешь какую невзгоду?

— Чую русский дух там, где русского духу слыхом не слыхано, видом не видано. Иван-царевич выкрал Марью Моревну и теперь поспешает к окраинам твоих владений.

— Ах, так-перетак! — взъярился Кощей, выдернул из-за пояса плетку и рассек воздух с таким треском, будто дерево заломал. Затем похлопал по холке вороного. — Дурак-то наш героем себя мнит! Что скажешь, верный мой конь? Нагоним беглецов аль нет?

— Нагоним, — молвил конь, поеживаясь от хозяйской ласки. — Можно льну посеять, подождать, пока вырастет, сжать-смолотить да счесать-спрясть и полотна наткать, платье сшить, до дыр износить да тогда в догонь ехать — и то поспеем.

— Ну, гляди, ежели не нагоним! — пригрозил Кощей Бессмертный и всадил шпоры коню под бока.

Иван-царевич с Марьей Моревною поспешали так споро, как только могли, чтоб шуму не наделать, и так бесшумно, как только могли на полном скаку. Большей частью молчали — все прислушивались, нет ли за ними погони. Лишь удостоверясь, что все спокойно, умерил Иван галоп своего скакуна и спрыгнул наземь отряхнуть комья грязи с ног его.

Поехали они дальше, уже не так быстро — к чему понапрасну животину гнать, притомился, поди, конь с двумя-то седоками на спине. По-доброму надо было б спешиться, дать ему роздых, да, не ровен час, доброта им боком выйдет. До Кощеевой крепости рукой подать, а конь, хоть и усталый, все скорей бежит, чем двое пеших. Не верилось Ивану, что Кощей спустит ему такую выходку.

Лишь когда выехали они на опушку леса, решил он, что настала пора словом перемолвиться. Знал, что нелегок тот разговор будет, но делать нечего: вопросов накопилось множество, да и по голосу ее стосковался, пусть уж корит, только б услыхать его вновь. Но Марья Моревна, против ожиданий, не его теперь корила, а себя.

— Надобно было тебя предварить о силе его и о слабости. Хотя, видит Бог, первая поболе второй будет. Ты мне вот что скажи, Иванушка, не наказывал ли тебе кто стеречься Кощея Бессмертного.

Усмехнулся Иван, а Марья Моревна все без слов поняла и легонько сжала руку его.

— Что ж я, неразумная, не растолковала тебе, как батюшка его изловил да в темницу заточил.

— Отчего ж только заточил, а не... — Иван запнулся, снова вспомнив Мишину присказку. — Отчего не расправился с ним, как ты с Мангую Темиром?

Уж на что отец его, царь Александр, мягкосерд, а и то не оставил бы Кощея в живых. Из любого заточенья вырваться можно, как ни крепки оковы да запоры. Все это напрямик выложил ей Иван и вознагражден был за прямоту серебристым смехом под стать лунному свету, серебрившему коня и обоих всадников.

— Отчего не расправился? — переспросила она. — Али ты, ясноглазый мой, не понял прозвища Кощеева? Его ведь не шутки ради Бессмертным нарекли, сей титул он по такому же праву носит, что и ты — званье царевича. Смекаешь, отчего нет у него в крепости ни кованых врат, ни засовов, ни стражи? Ведь я по тем палатам вольно гуляла, да и ты беспрепятственно туда взошел. Отчего это все?.. Оттого, милый мой, что у Кощея в запасе вечность, чтоб выследить вора и воротить беглянку. Правда, самой бы мне оттуда не выбраться: он меня околдовал. Да еще забавлялся. «Проверим, — говорит, — достанет ли мужу твоему смелости да безрассудства, чтоб и далее тебя любить».

— Так он все знает? — обронил Иван.

— Теперь уж наверняка. Эта погоня ему вроде игры, в коей сам он устанавливает и сам нарушает правила. Потому как знает: нет у меня батюшкиной силы и без книг его волшебных не засадить мне его обратно в темницу. А книги так далеки, что непременно успеет он настичь нас прежде, чем я до них доберусь. Все это знает злодей да с нами тешится!

— Так убей его! — выкрикнул Иван.

— Ты слышишь, Ваня, да не слушаешь! — досадливо отмахнулась Марья Моревна. — Бессмертен он, бессмертен, пойми! Ведь чернокнижник — не человек. Оттого не убить его ни человеку, ни оружью, человеком сработанному. — Она содрогнулась всем телом и добавила отрывисто: — Никому на свете это не под силу. Богом клянусь, я пыталась!

Наконец до Ивана дошло. Не будь Кощей сильней всех на свете, разве осмелился б похитить прекрасную богатырку на виду у всего ее войска? Такого Прекраснейшая из Царевен всея Руси никому бы не спустила. Бессмертен иль нет уж она бы превратила его бессмертие в муку вечную.

— Он предлагал батюшке замириться, но ценой того мира должна была стать моя рука. А отец ответил, что за все блага земные не пожертвует счастием родимой дочери, не отдаст на поруганье мешку с костями, коему только и надобно, что два аршина земли да резной камень сверху, девицу во сто крат его моложе.

Иван присвистнул сквозь зубы. Коли отец без опаски плевал в лицо бессмертному чернокнижнику, немудрено, что дочь громит полчища татарские.

— А дальше?

— Кощей двинул на нас войско. Впервые поняла я, что в ратном искусстве батюшка не уступит римским полководцам. Одним словом, рать поганая была разбита, а сам Кощей в цепи закован. Но сколькими жизнями за то заплачено — и не счесть... Убить чернокнижника отец не мог, потому запер в темнице и все остатние годы, Богом отпущенные, положил на то, чтоб разузнать, в чем его погибель. Да не успел — преставился от лихорадки. А мне наказывал перед смертью никогда не отпирать дверь темницы...

Иван спешился, ссадил с коня Марью Моревну и до тех пор целовал очи ее и волосы, покуда не осушил горючих слез.

— Я держала его взаперти, ровно крысу в норе, — всхлипывала она. — Авось, думаю, подохнет. Что и говорить, не много чести. Узников положено хоть иногда выпускать на свет Божий...

— Ну, выпустила, и что бы вышло? — спросил Иван и сам же ответил: — А то, что и вышло, только не по твоей, а по моей глупости.

— Зато руки мои чисты были бы!

Иван-царевич с благоговеньем поднес к губам эти руки.

— Для меня чище твоих рук на свете нет. Будет, любушка, не трать слез на злодея, который их не заслуживает. Ты, что смогла, сделала, а чужую вину исправлять — не твоя печаль.

— Ну-ну, вини себя, нам обоим легче станет! — Марья Моревна обратила к мужу заплаканное лицо и смахнула рукавом слезы. — Дурачина! Да на тебе и вовсе вины никакой нет.

— Как это нет? А кто ж отпер дверь, кто дал ему напиться?!

— Дурачина! — повторила она и ласково потрепала его по щеке. —Да ведь ты один во всем царстве не знал про зло, запертое в темнице. Один ни сном ни духом не ведал, что старика морят заживо... Кстати, когда отпер ты дверь, не слыхал ли звона в ушах, будто пчелиный рой в них влетел?

Иван кивнул, чувствуя дрожь беспричинную.

— Ну так вот. С той минуты, Ваня, ты лишь волю его исполнял. Кощей сам себя освободил, а ты был игрушкой в руках его.

Как услыхал Иван эти слова, вся кровь ему в лицо бросилась. Он, царев сын, игрушка в чужих руках, и за то Кощей Бессмертный еще благодарить его должен?! Не будь рядом Марьи Моревны — она хоть и сама войском командует, а все ж таки жена его и благородных кровей, — извергнул бы он поток брани, коей немало наслышался от гвардии капитана Акимова. Но заместо брани лишь кулаки стиснул да зубами заскрежетал.

— Ох, попадись он мне, уж я ему все скажу, что об нем думаю!

Взревел тут ураганный ветер и топот копыт с собою принес. Протянулась рука холодная, костлявая да и выхватила Марью Моревну из мужниных объятий, а вслед за тем тонкий голос проскрипел:

— Что ж, Иван-царевич, говори, а мы послушаем.

В неверном свете месяца явилось ему жуткое виденье: сидит Кощей Бессмертный на черном коне, положил Марью Моревну поперек седла и смеется. Конские бока рубцами кровавыми исполосованы — это Кощей в бешеной скачке плетью да шпорами турецкими его охаживал. Черная морда вся в клочьях белой пены, а глаза багровым пламенем горят, будто наковальня кузнеца.

— Дважды предупреждал я тебя, Иван-царевич, — втолковывал ему Кощей Бессмертный, накручивая на палец окровавленную плеть. —Думал, третьего не понадобится. Ну, попомни, это уж последний! — И со всего размаху огрел его плеткою.

Иван-царевич вылетел из седла и грохнулся оземь. Студеная кровь черного коня хлестнула его по лицу и согрелася, с его кровью смешавшись. И хоть света не взвидел он от огненной боли да раскаленной добела ярости, все ж с трудом поднялся на ноги и вытащил из ножен меч.

— А это зачем? — удивился Кощей и локтями, как на стол, на спину Марьи Моревны оперся.

— Это для костлявой твоей шеи, чернокнижник! — проговорил Иван тихо (в крике всего гнева не выплеснешь). — Слезай, биться будем.

Кощей Бессмертный пригладил бороду, ощерился, и клыки его в лунном свете могильными камнями блеснули.

— Мне ли биться с тобой, Иван-царевич? Это вы, люди, смертны, а я не человек. Потому на меч твой и на угрозы мне — тьфу да растереть!

Одним прыжком прорвался Иван сквозь кровавую пелену, застившую очи. Меч свистнул в воздухе, и ударил царевич с такою силою, что пальцы от натуги занемели, слезы из глаз брызнули, а по хрусту костей догадался он, что в цель попал.

В цель-то попал, да цели не достиг. Приподнял Кощей Марью Моревну за волосы — пусть, мол, полюбуется на дела мужа. Иванов меч пришелся аккурат в то место, где шея с плечом сходится, и рассек туловище до пояса. Рукоять серебряная медалью на груди красовалась. Ухватился за нее Кощей костлявыми пальцами да и вытащил меч из тела, ровно из ножен. А смех его ни на миг не смолкал.

— Ну что, Иван-царевич, убедился наконец али еще попробуешь? — Кощей бросил ему под ноги не запятнанный кровью меч.

Глянул Иван сперва на сверкающее лезвие, потом на рану, им нанесенную (она и не кровоточила ничуть, лишь порванная рубаха след ее обозначила), и понял: ежели теперь к мечу потянется — смерть ему. Медленно опустился он на колени и голову склонил.

— Вот и ладно, — одобрил Кощей Бессмертный. — А то уж наскучили мне игры эти. Ступай своей дорогой, царский сын, да забудь про Марью Моревну. Лучше о своей душе помолись. Вперед предупреждать не стану. — Развернулся он, дал шпоры коню и был таков.

Лишь когда топот конский растворился в ночной тиши, упал царевич ничком на землю. Случись о ту пору в лесу прохожий-проезжий, подумал бы: спит добрый молодец в лохмотьях царских иль плачет с горя. А Иван не спал и не плакал, лишь обнимал руками мать-сыру землю, будто друга своего сердечного. И задержись подольше тот прохожий-проезжий, увидал бы, как встает молодец, глядит на острие меча, и такая улыбка кривит уста его, какой добрым молодцам улыбаться не пристало. Завидя ее, осенил бы себя путник крестным знамением да поспешил прочь, радуясь, что не ему та улыбка назначена.

Налетели с севера ветры буйные, нагнали на Русь-матушку холоду сибирского. Иван-царевич окоченел в изодранном кафтане, но с места не сошел. Опять хоронился он в густом лесу, на подступах к темному царству Кощееву, где томится прекрасная Марья Моревна. Хоронился, следил, выжидал своего часу.

Все как в прошлый раз, только над головой уж не месяц, а полная луна светит. Ничто не шелохнется, окромя травы, ветром причесанной, никто не дохнет, окромя самого Ивана.

Вроде не углядел он, чтоб Кощей выезжал из крепости, но и духу его там не чуялось. Куда ж он подевался?..

Царевич покрепче стиснул рукоять шашки, той самой, что взял он с собой в дорогу, однако иной. А тяжелый кладенец, что сослужил ему плохую службу, вроде и передавался от отца к сыну в хорловской династии, но опять-таки другим стал. Теперь от них веет смертию, чего прежде не бывало. Запах тот щекочет ноздри Ивану и душу бередит. Смешалися в нем цветы, да травы, да снадобья всякие, а к ним еще добавился дух гнилостный.

Все свое серебро извел Иван, чтоб добыть ядовитое зелье, умастившее лезвия обоих мечей. Но и за все золото мира не купишь чести, коей пришлось ему поступиться. Прежде ни за какие сокровища не взял бы в руки отравленного меча... Но сделанного не воротишь.

Часы летят, ровно ветер по широкой степи, а ведь ни у Ивана, ни у Марьи Моревны часу лишнего в запасе нет. Поспешал он и все твердил в уме слова Кощея Бессмертного:

«Забудь про Марью Моревну. Лучше о душе своей помолись». Но каким ни назови Ивана-царевича — беззаботным, безрассудным, беспамятным, безмозглым,трусом он отродясь не бывал. Будь у него час до того, как луна взойдет во тьме ночной, вестимо, и поехал бы в другую сторону разыскивать своих зятьев, сыновей Чародеевых, звать их на подмогу. Но времени у него нету. А есть лишь свои доморощенные чары да в придачу храбрость, любовью подхлестнутая. Оттого и последовал совету чернокнижника — помолился и осенил себя трижды крестным знамением в надежде, что не подведет оно, как никогда не подводило богатырей русских, убережет его от кровавой бездны. Для верности разыскал он попа в Богом забытой деревушке и, перепугав насмерть, вымолил у него исповедь и святое причастие. Тот, поди, и не понял толком, какие грехи отпустил.

Затем отправился он к сельскому кузнецу и заказал ему ворот железный. Старуха, Кузнецова мать, подавая Ивану сей ворот на вытянутых руках, тихо молвила:

— Да оборонит он тебя во имя твоей матушки. Дай Бог, моему сыночку никогда такой не понадобится.

Разуму вопреки Иван понадеялся, что этого благословенья с него довольно. День медленно клонился к вечеру, а как смерклось, Иван-царевич сказал себе, что мешкать боле нечего. Ежели Кощей поблизости, тем лучше, а коль далече отъехал, чему быть, того все одно не миновать. С Божьей помощью успеет Марья Моревна добраться до своих волшебных книг, тогда кровавой схватки вовсе избежать удастся. Отвязал он Буркин повод от дерева и поехал выручать жену свою.

В крепости было пусто, лишь эхо необмотанных копыт разносилось от стены к стене. Иван сообразил, что, ежели в первый раз Кощей его не проморгал, так и незачем трудиться, топот приглушать. Новые подковы грохотали громом, когда въезжал он под крепостную ограду. И, не прячась более под сенью ее, он спрыгнул с седла, взял в одну руку палицу, в другую меч отравленный и пошел Марью Моревну искать.

Отыскал в башне высокой, где, согласно сказкам, и должны содержаться пленные царевны. Сидя у окошка, ждала она, когда покажется мил друг, чтоб спасти ее, и молилась в душе, что не сделает он более подобной глупости, потому как на сей раз Кощей Бессмертный непременно выполнит угрозу свою.

Когда Иван ступил через порог, она поднялась, точно во сне, приникла к нему, дрожа от страха, и тут же учуяла смертный дух, хоть меч и шашка оставались в ножнах.

— Свет Иванушка, — прошептала она, — это что ж ты затеял, дурачок мой милый?

— Заклятое зелье у ведьмы купил, — признался он с неохотою. — Спросил самое сильное средство против житейской злобы, она мне и дала... Убьет оно Кощея поделом ему, повергнет в беспамятство — тоже неплохо: авось успеем добраться до твоих чародейских книг.

— Да ведь он сразу прознает, как только мы покинем эти стены, — возразила Марья Моревна.

— Вот и славно: пущай нагонит, найдет боле, чем ожидал. — Иван тронул рукоять шашки, и новая волна ядовитого духа разлилась по горнице.

— Да хватит ли твоего яду на этакого злодея?

— Там видно будет, голубушка. Пока я одно знаю: ежели мы тут промешкаем, то биться мне с ним на его земле. А отъедем подале, тогда уж я буду место выбирать — все надежнее.

— Надеешься?

Иван взял жену за белы руки.

— Молюсь. Что мне еще остается?

Поспешили они вниз по винтовой лестнице, стараясь потише ступать. Хоть и не видать в крепости ни души, сие не значит, что за ними догляду нет. На подворье дожидал их верный Бурка.

Марья Моревна погладила чалого по морде, а он в ладонь ей дыхнул.

— Кощеев конь никогда не ласкается, хоть и говорит человечьим голосом,заметила она.

— Неужто говорит?! — поразился Иван.

— Говорит, — откликнулась она и, помолчав, прибавила: — И говорит, и чует, ежели замышляется что супротив его хозяина.

— Как в ворота въедешь, так сразу и чует?

— Нет, как выедешь да увезешь с собой то, что он своим почитает.

— Вот оно что... — Иван подсадил в седло Марью Моревну. — Ну и Бог с ним, пущай чует.

Он пришпорил коня и галопом умчался из ненавистной крепости.

Тут черный Кощеев конь и пошел спотыкаться.

Плеть завизжала в воздухе, ровно комар, и вытянул ею Кощей своего одра промеж спины.

— Что ты, волчья сыть, травяной мешок, спотыкаешься? Тот, бедный, и хрипел, и пятился, грозя сбросить седока, и головою тряс, ровно под дождем, и летели с него капли, только не дождевые, а кровавые.

Наконец притомился Кощей, опустил плетку.

— Коли предварить меня об чем хочешь, на то язык у тебя есть, отчего ж сам себя под плеть подставляешь?

— Так уж моему племени на роду написано, — отвечал конь, — спотыкаться, коли пропажу чуешь. Не моя в том вина, Кощей Смерти Тощей, что всякий раз, как я споткнуся, ты брякнуться можешь.

Подумал Кощей, подумал: дело ведь говорит скотина, а все ж огрел его плеткой еще разок, чтобы наперед не забывался. Утер хорошенько кровь с перевитых ремней да и говорит:

— Выходит, Иван-царевич еще глупей оказался, чем я думал?

— Выходит, ежели ты под этим разумеешь, что нагрянул он в твои палаты. Чую русский дух там, где русского духу быть не должно. Опять выкрал Иван-царевич Марью Моревну и увез.

— А можно ль их догнать?

Тряхнул добрый конь головой и покосился красным глазом на хозяина.

— Можно ячменю насеять, подождать, пока вырастет, сжать-смолотить, пива наварить, допьяну напиться, до отвалу выспаться, да тогда в догонь ехать — и то поспеем.

Засмеялся Кощей, стеганул коня по крупу: нечего подневольному забываться да над хозяином насмехаться.

— И на что глупой такой животине речь дадена?

А после спрятал плетку и заместо нее саблю вытащил.

Иван-царевич уж знал, что за гром с ясного неба грянул. Натянул он поводья, застопорил Бурку да и спрыгнул с высокого седла. А на лету успел выхватить из ножен и кривую шашку, и меч богатырский. Вдругорядь Кощею не застичь его врасплох.

Марья Моревна отстегнула от седла тяжелую палицу и тоже изготовилась биться, а другою рукой коня оглаживала, чтоб не шарахался.

Долго после грома тишина стояла, лишь ветер завывал в степи, рвал с них одежу да швырял в глаза пучки жухлой травы. Иван-царевич навесил на руку щит свой круглый и в который раз пожалел, что не поддался уговорам Людмилы-царицы, матушки своей любезной, да не взял с собой в странствия кованую кольчугу. Правда, теперь на нем ворот железный, но в кольчуге, ясно дело, было б ему способнее.

Наконец Кощей Бессмертный выехал к ним из вечернего сумрака.

Кривая сабля в руке его — не меч булатный, не казачья шашка, а тесак мясницкий, разве что величиной поболе. Но поигрывал он тяжелым этим тесаком, ровно своею плеткою. Первый удар отразил Иван, скрестив пред собой меч и шашку, однако ж не устоял — упал на колена, и руки мелкой дрожью затряслися.

Кощей рывком осадил коня, и, едва тот, всхрапнув да зарывшись копытами в сыру землю, остановился, глянул чернокнижник на добра молодца. Но глядел не как честный воин глядит на соперника, а как садовник на мошку надоедную.

— Слазь, Кощей, — заговорил Иван-царевич, — сойди на землю, давай силою померимся.

— Да какая твоя сила! — засмеялся колдун. — Вон руки-то ходуном ходят.

Вспыхнул Иван от этакой насмешки, ведь не со страху руки дрожали, а от натуги.

— Живого дрожь пробирает, — ответствовал он, — зато мертвый смирно лежит. Слезай, Бессмертный, быть тебе упокойником.

Кощей проворно соскочил с коня.

— Что правда, то правда, мертвые смирно лежат. Но и живой не дрогнет, коли смерти не убоится. Иди ко мне, храбрец, я твою дрожь навеки уйму.

— Нашему бы теляти да волка поймати, — усмехнулся царевич. — Опосля бахвалиться будешь.

Скакнул Иван вперед, ровно серый волк из чащи, да ни у одного серого волка отродясь клыков таких не бывало. И угодил Кощей Бессмертный аккурат промеж двух мечей, и врубились они в тело его, и принял он в себя довольно яду, чтоб отравить всю орду татарскую. Завертелся, задергался да и затих.

— Ан вышло! — тихо, как бы про себя, вымолвил Иван.

То ли яд поразил Кощея, то ль заклятье — никому не ведомо да и знать не надобно.

Смерил царевич взглядом костлявое тело, на земле распростертое, и только головой покачал. Никогда прежде ни рубить, ни казнить ему не доводилося и, даст Бог, не доведется более. Отнять жизнь легче легкого, поди вороти ее потом! А потому стал он на колена и осенил крестным знаменьем сперва себя, затем Кощея Бессмертного, завещая Богу душу его в надежде, что примет он ее, как принял, говорят, даже черную душу Иуды

«Да убоится всяк пламени адова, — внушал ему владыка Левон Попович, — но коли милость Господня так велика, что и предела не имеет, стало быть, в аду шаром покати».

Покосился Иван на Марью Моревну да на черного Кощеева одра, так исхлестанного плетью да исколотого шпорами, что чудом в остов не превратился.

— Ах ты, бедняга! — пожалел его царевич и погладил по взмыленной морде.

Мог тот говорить человечьим голосом иль нет, порой и человеку, и зверю никаких слов не надобно, одного вздоха довольно. Взял Иван его под уздцы, а конь как взвейся на дыбы, лишь передние копыта в воздухе замелькали. Увернулся Иван от копыт, но не испугался — понял, что вороной только грозится, а топтать не станет.

Лицо Марьи Моревны было бледно, а голос тверд:

— Он с хозяином остаться хочет. Предоставь его судьбе аль волкам лесным.

Иван расслышал в голосе жены ту же беспощадность, что подвигла ее взмахом руки положить пять тысяч татар. Теперь в голосе этом не одна беспощадность была, а и мстительность. И впрямь, могла ль она жалеть коня, дважды в неволю ее увозившего?

— Воля твоя, — пожал плечами царевич.

— Мечи не забудь.

Иван поглядел на свое оружье, пригвоздившее к земле труп Кощея, и качнул головой.

— Пущай тут остаются.

— Воля твоя, — повторила Марья Моревна его слова и привязала палицу к седлу Бурки. — Садись, мешкать недосуг.

Издали донесся заунывный вой, и оба коня уши навострили.

— Вот и гости на ужин спешат, — добавила Марья Моревна. Посмотрел Иван на закаченные в ужасе глаза вороного и упрямо сжал губы.

— Нет, не брошу его тут Немой аль говорящий, а все ж заслужил лучшей участи, нежели достаться волкам на съедение. Слышь, Марьюшка, ежели тебе на него глядеть противно, так я потом сбрую с него сыму да выпущу на волю, дай только вывести из волчьего леса.

Он опять взял под уздцы коня, и тот на сей раз не попятился. Но вдруг сзади раздался тонкий голос:

— Хочешь такого коня, добудь себе сам, а моего не трожь.

Иван застыл на месте, не желая оборачиваться на Марьин сдавленный вскрик. Никак не чаял он тот голос еще услышать, даже в самых темных снах, а тут наяву услыхал. И ни с кем его не спутаешь, ведь он принадлежал тому, чью жизнь только что оборвал Иван своею рукою, чью душу предоставил на милость Божию. Тому, кто пал первой его жертвой.

Собравшись с духом, оборотился он.

Кощей Бессмертный взирал на него поверх скрещенных мечей. Жгучую ненависть и то было б легче снести, чем это бесстрастное любопытство, полоснувшее Ивана, как бритвой. Чернокнижник медленно поднялся, скованный длиною и весом вонзенного в него оружия. Добрых пол-аршина пригвоздили его к земле, однако высвободился он из ядовитых стальных объятий и встал во весь рост.

— Возьми, — молвил он, вынимая меч и шашку из бескровного своего тела, — они твои.

Небрежно брошенные наземь клинки звякнули друг о друга и сверкнули в сумеречном свете. Ни кровиночки на них не было, ни пятнышка от менее благородных субстанций. Стало быть, яд, покрывавший лезвия, весь в Кощея ушел, но лишь на краткое время поверг его на землю и вреда большого не причинил.

Глянул Иван-царевич на мечи и вмиг узрел в них погибель свою.

Глянул на Кощея Бессмертного и узрел погибель в лице, с коего сбежала усмешка.

Наконец, глянул на Марью Моревну и в очах ее узрел единственную свою надежду.

Ворот на шее стал излишним весом, лежащие у ног мечи — ненужными железяками, хоть и надобно бы в руки их взять перед смертью: пусть поминающие его скажут, что почил он с оружьем в руке. Много раз читывал он сие речение в былинах, и теперь подумалось, что для почивших мало в нем утешения, он до сей поры и не ведал, как мало.

Когда еще в Хорлове присутствовал при свершении правосудия, то немало дивился, с каким легким сердцем осужденные на смерть принимают ее. Но в те разы никогда не хватало ему духу досмотреть казнь до конца, а ныне...

А ныне он все понял.

Ежели ничего тебе не остается, никакой надежды, ни единого средства избавления, тогда оным становится достоинство твое. И смерть сама мнится тебе пристанищем, к коему бросаешься не иначе как очертя голову.

«Восславим Господа за то, — припомнилась еще одна мудрость былинная, — что судил Он смерть нам в конце, а не в начале жизни».

Иван нагнулся проворно и стиснул пальцами рукоять шашки, а выпрямившись, нацелил острие в ухмылку, прятавшуюся в бороде Кощеевой. Вороненая сталь холодила и оттягивала руку его.

Потом услыхал он крик Марьи Моревны, вовсе не из тех, что привычно было ему слышать из уст своей царственной супруги. Что-то просвистало, прозвенело в воздухе, сталь врубилась в сталь, и боле ничего он не слышал — провалился в черноту.

Кощей Бессмертный потряс руками, словно чуял в них колотье. Лезвие кривой сабли его ушло целиком в землю, лишь резная рукоять как ни в чем не бывало торчала из стального ворота и шеи, которую тот призван был защитить.

— Так-то, царевич, — заключил чернокнижник. — Близок ты был, оченно близок, а не достиг.

Иван-царевич лежал на земле у ног его, разрубленный надвое — острая сабля отделила голову от тела. И крови-то пролилось немного совсем. Часть впиталась в алый, отороченным соболем кафтан, несколько брызг запеклося в льняных кудрях. Остальную приняла в себя мать-сыра земля, испустив облачко пара в прохладный вечерний воздух.

Сквозь этот напоенный горьким запахом пар удивленно взирали широко открытые голубые глаза: должно, и после кончины недоумевал царевич, как он мог положиться на столь неверную защиту, на железный ворот. Кощеева сабля взрезала его, словно пергамент.

Кощей Бессмертный постоял, поглядел на лежащие поврозь тело и голову, размежеванные не только лезвием сабли, но и пол-аршином земли русской, а еще той дальней далью, что отделяет жизнь от смерти, потом поднял глаза.

Марья Моревна бездвижно сидела подле чалого коня и сжимала в руке ненужную палицу. Конь топтался и раздувал ноздри, а Марья Моревна впилась зубами в костяшки пальцев, столь убитая горем, словно до нее не бывало вдов на Руси. Видит Бог, когда набегали татары с Востока да германцы с Запада, немало русских баб овдовело, да и впредь им это не заказано.

Кощей выдернул саблю, вытер ее пальцами и спрятал в ножны из человечьей кожи. А после заговорил, не глядя на слезы, тихо катившиеся по вдовьим щекам.

— Ну что, Марья Моревна, дорога к моим палатам тебе известная. Ступай туда и сиди в отведенных тебе покоях.

— А коль ослушаюсь? Мне тоже голову снесешь?

— Отсечь голову Прекраснейшей из Царевен всея Руси? — осклабился Кощей.Как можно? Нет, Марья Моревна, это уж слишком, к тому ж тогда ты едва ль упомнила б, как я в гневе поступаю со всяким татем.

— Пошто ж отсылаешь, коль мне от тебя все одно не сбежать?

— До чего все-таки женский род ваш неразумен! Отсылаю я тебя, чтоб не увидала ты полную силу моего гнева. Но можешь и оставаться, дело твое.

Отвязал Кощей топор, притороченный к седлу израненного коня, вновь достал саблю из ножен и потряс ими перед глазами у Марьи Моревны.

— Гляди, последний раз предлагаю уехать. Откажешься, так будешь до конца смотреть.

Увидала Марья Моревна топор да саблю, поняла, что далее последует, и только головушку свесила.

— Делай свое черное дело, Кощей. Но помни: до конца дней моих стану я сравнивать тебя с моим покойным мужем, и всякий раз не в твою пользу.

Потом распрямилась гордо и уставилась прямо перед собою, видя Ивана-царевича, каким он остался в памяти ее — веселым да смелым, дерзким да упрямым.

Долго трудился Кощей топором да саблею, покуда не осталась от Ивана лишь груда мяса да костей, поблескивающих в свете тонкого месяца. Отер убивец пот со лба, отвязал от седла бочонок с пивом и осушил его до дна, утоляя жажду. А после затолкал туда скорбные останки царевича, и притом без молитв, которые тот по доброте душевной прочел над его трупом. С плевком да проклятьем бросил он тот бочонок в быструю речку, что несла свои воды в Азовское море, и повлек рыдающую Марью Моревну обратно в черные свои палаты.

Почитай, уж три месяца не имели сестры вестей от Ивана-царевича. А последнее письмецо поведало им о том, что они и без того знали: писать братец не мастак, и лишь такая основательная причина, как чрезмерное внимание Настасьи Федоровны Соловьевой к его особе, могла подвигнуть его на столь адский труд. Финист, Василий да Михаил, сыновья Чародеевы, чего уж только не измышляли, чтоб объяснить женам долгое сие молчание. И то сказать, судили да рядили они, до писем ли тому, кто женился на Прекраснейшей из Царевен всея Руси. Да и сыскать их почте нелегко, ведь то и знай адрес меняют.

На такие рассужденья Катерина, да Лизавета, да Елена отвечали презрительной насмешкою. Мол, смена адресов не мешает им регулярно переписываться с царем и царицей хорловскими, отчего ж братнины письма не доходят? И, возражая мужьям, все, как одна, многозначительно поглядывали на крепостной ров с темною водою. И так им уши прожужжали, что пришлось втихомолку открыть сундучки заветные, дабы удостовериться...

Ох, лучше б им вовек их не открывать!

Ежели помните, попросили братья Ивана-царевича оставить им серебряные памятки. Когда оставлял, были они памятками, и только. А ныне живым укором стали.

В тех частях света, где живут еретики, где вместо церковно-славянского попы проповедуют на латыни, именуют черненое серебро memento mori — «помни о смерти». Каждому в свой срок предупрежденье сие приходит. Так и серебряные ложка, вилка и ножик, Иваном оставленные, теперь почернели.

Михаил Воронов, князь Темного Леса, неотрывно глядел на ложку Ивана-царевича. Помнится, была блестящая, будто звездочка темной ночью, а ныне могильной чернотой покрылася.

Всю ночь просидел Ворон над волшебными книгами, искал в них судьбу шурина. Ничего не сказали ему книги, окромя того, что и так явно было.

Вдруг грянул гром средь ясного неба, и вот уже братец Василий сидит по ту сторону заваленного книгами стола, а ноги по молодецкой привычке на стол возложил.

— Книги эти, — молвил Михаил с укоризною, высвобождая их из-под братниных сапог, — гораздо старше тебя.

— И нудней не в пример!

Фыркнул Орел, глядя на кожаные переплеты. Потом всплеснул руками, будто крыльями, и вытащил из сумы почернелую серебряную вилку.

— С Иваном беда!

— Нету боле Ивана, — уточнил Ворон. — А Кощей Бессмертный вновь гуляет на воле.

Князь Василий сорвал с головы меховую шапку и осенил себя крестным знамением.

— Ах, юнец несмышленый! — воскликнул он, хоть был Иван всего-то четырьмя годами его моложе. — Ведь сам, поди, и выпустил злодея, верно угадал?

Михаил вновь за книги принялся.

— Коротка память у Ванюши. Да где ж это видано — смертью карать за одну забывчивость?.. Я, Вася, так мыслю: дождемся Феника да полетим дело исправлять.

— И где ж шатается ясной ночкой наш востроглазый братец?

— Да по моей просьбе глаза-то и навострил.

— Кого ищет?

— Ивана. — Темные очи Михаила Воронова сверкнули в золотистом свете лампады, и добавил он с горечью: — Иль то, что Кощей Бессмертный от него оставил.

Василий содрогнулся при этих словах.

— Ну довольно, Миша. Душу-то не трави!

— Ладно, не буду. — Ворон посмеялся над чувствительностью своего дюжего братца. — Только ведь, когда Феник отыщет Ивановы останки, тащить их тебе придется. Ты ж из нас троих самый сильный, ежели желудок твой в покое оставить.

— Ах, как смешно! — Князь Василий опасливо указал перстом на одну из книг. — А ты что делать станешь? Книжки читать?

Михаил и не подумал обидеться, лишь кивнул согласно.

— Это уж кому что лучше дается. Хотя мне от моего дела тож радости не много.

— Еще бы! Колдовство до добра не доводит.

— Кому ты говоришь! Чего доброго, чернокнижие еще в привычку войдет, как потом избавишься? Да делать нечего — Иван мне как родной.

— Небось Кощей поначалу тоже хотел как лучше.

— Скажешь тоже! Какое там «лучше», коль он душу дьяволу продал?

— А мы чем занимаемся?

Князь Михаил Ворон долго не отвечал, все глядел в книгу, где среди прочего сказано, как смерть вспять повернуть. Несмотря на умудренность в колдовских делах, содрогался он при одной мысли о такой темной ворожбе и знай осенял себя животворящим крестом.

Наконец, видно найдя то, что надобно, он тихо повторил:

— Будем ждать от Феника вестей.

Долго ль, коротко длилось ожидание, но вот разошелся потолок терема — и предстал братьям Финист Ясный Сокол. Лицо его осунулось, волосы слиплись от морской соли, но взгляд светел был и остер, как всегда. Порылся он в поясном мешке и выложил на стол почернелый серебряный ножик.

— Много верст пролетел я над морем, над сушею и, мнится, нашел наконец то, что нам нужно. — С этими словами он уселся, взял кубок с вином да промочил саднящее горло.

Братья дали ему дух перевести, потом Василий Орел подался вперед и спросил:

— И чего ж ты эдакого нашел?

— Бочка по морю Азовскому плывет. В соколином обличье опустился я на нее, шибко тяжела оказалась. Не сумел я ее на брег вытащить, так до сей поры и гоняют ее волны.

— А ты уверен, что там Ванюшино тело? — спросил Ворон. Финист угрюмо глянул на брата.

— Телом едва ли это назовешь. Кощей Бессмертный — жестокий враг.

— Да-а. — Ворон отодвинул от себя все книги, кроме одной. — Так я и думал. Отдохни маленько, Финист Чародеевич, да и в путь опять сбирайся. Проводишь Васю к той бочке. А ты, Василий, уж расстарайся — в небо ее подыми аль на землю выкати. Но живота своего ради не вскрывай, не смотри, что там.

— Нашел дурака! Да меня мутит от одной мысли, что там может быть опосля столь долгого плаванья!

— Там брат наш Ванюша! — одернул его Финист Ясный Сокол. — Изволь об нем с почтеньем отзываться. Не знаю, как для кого, а для меня память его священна!

Василий заметно смутился, но Финист глядел уж не на него, а на Ворона.

— Из твоих слов, Миша, надобно понимать, что ты с нами не полетишь. И далеко ль собрался? Скоро ль воротишься?

Вместо ответа князь Михаил взял черную свою книгу и сунул в мешок поясной.

— Вытащите бочку и подле нее ждите. Я не промешкаю. Хоть дорога моя и неблизкая, к западу от солнца, к востоку от луны...

Встал он из-за стола, раскинул руки — и вот уже взмыл к потолку ворон, хлопая крыльями, что чернее ночи. Один миг — и нету его.

Обещался Михаил не промешкать, а ждать его долгонько пришлось. На студеном ветру сидели братья возле бочки. Неприметная на вид бочка, разве что побелела вся от соленых вод Азовского моря. Но дух от нее такой шел, что не больно-то им весело было в такой компании.

Василий все на нее косился, а потом, уж в третий раз, с тех пор как сменил орлиное обличье на человеческое, пошел к морю руки ополоснуть. Финист Ясный Сокол, сидя на песке, жевал травинку и насмешливо поглядывал на брата.

— Что ж ты, Вася, ноги-то не моешь? Ты ведь не крыльями ее тащил.

— Нишкни! — гневно зыркнул на него князь Орел. — Тебе ее тащить и вовсе не пришлося, так что сиди да помалкивай! — Он потер песком руки и дочиста вымыл их соленой водою.

Зорким взглядом из-под длинных ресниц озирал Сокол морскую гладь. Василий не совсем прав в своем укоре, ведь не кто иной, как Финист, первым нашел бочку средь волн и первым учуял трупное зловоние. Такой маленький бочонок не может столько весить, разве что те, которые матросы берут с собою в плаванье, а они чем наполнены? Рубленою солониной!..

Долго глядел Финист Ясный Сокол на бочку, потом вдруг выплюнул травинку изо рта, будто лишь теперь ощутив ее гадкий привкус, и отодвинулся подале.

Тут гром отдаленный раскатился, и в короткой вспышке молнии возник из ниоткуда Ворон с двумя каменными флягами в руках.

Финист помахал ему рукою, а Василий резко выпрямился да шапку в волны и уронил. Поспешно подхватив ее, он пробурчал:

— Взял забаву как вор подкрадываться!

Михаил одарил рослого брата лукавой усмешкою, глядя, как тот отряхивает шапку, ставшую похожей на промокшего зверька.

— А ты хотел, чтоб я на крылах бури примчался? По крайности, отвлек тебя от невеселых дум твоих.

Василий покосился на бочонок и стал еще яростней шапку выжимать. Дело свое он с честью исполнил, а второй раз попадаться на острый как бритва язычок брата Михаила охоты не было. Вася, несмотря на рост и силу богатырскую, простая душа. Нахлобучил он мокрую шапку на голову, как ни выжимал, с нее все капало.

— К западу от солнца, к востоку от луны... — повторил Финист сказанные при прощании слова. — Что же ты, Миша, там нашел?

— А вот что... — Михаил поднял кверху фляги. — Мертвую и живую воду.

— Ну? Как же ты их добыл? — удивился Финист.

Михаил смерил взглядом Василия в мокрой шапке и загадочно улыбнулся.

— Да уж вот, подкрался!

Василий стряхнул с носа каплю, поглядел на меньшого брата и ничего не сказал, хотя все мысли на лице были написаны.

А Финист рассмеялся и опять рукой махнул.

— Теперь Мишин черед пришел дело делать. Тебе, Василий, едва ль на то глядеть захочется. Да и мне, признаться, тоже.

Повернулся он и резво зашагал к дальним дюнам, прочь от Михаила и от бочонка.

Василий проводил глазами старшего брата, потом перевел их на Михаила, усердно трудившегося над крышкой бочонка. А как отскочила крышка, не утерпел-таки, заглянул. Вылезли глаза его из орбит, зажал он рот руками и бегом припустил за Финистом.

Михаил Чародеевич Ворон распрямился полюбоваться делом рук своих. Пять часов старался он без устали, ползал на коленях по сырому колкому песку, чтоб собрать по кускам тело зятя — жилочка к жилочке, мускул к мускулу, — благодаря Всевышнего за то, что Ванюша не видит, не чувствует трудов сих тяжких. Лишь под самый конец терпенья ему не хватило — прибег к ворожбе, не то запутался б совсем в этих кусках. И вот, Иван Александрович, царевич Хорловский, лежит пред ним в чем мать родила, и все тело его саблею да топором порубано. И еще возносил Ворон хвалы Господу, Творцу нашему, за то, что чернокнижник оказался столь мстителен и не оставил ни единой части врага своего на сырой земле. А ну как недосчитался б Иван пальца либо почки, легкого либо сердца?! Чего греха таить — головы мог бы лишиться, имей Бессмертный обыкновение брать себе такие трофеи.

Окровавленные лохмотья одежи лежали на груди Ивана, а искромсанный железный ворот вновь опоясывал шею его. Долго вертел Михаил так и эдак искореженные куски железа, покуда не сложил, как было, а про себя все клял этого дурака — лезет очертя голову в самое пекло, нет чтоб спросить, посоветоваться с умными людьми!

К примеру, с мужьями сестриными...

Вновь опустился на колена борон, моля Бога, чтоб явил милосердие к балбесу, чья доброта злом обернулась, и для него самого прежде всех. Окончив молитвы, откупорил он первую каменную флягу, осенил Ивана и себя крестным знамением и окропил чистейшей мертвой водою обезображенный труп. С головы до пят окропил, потом от плеча к плечу.

— Крещу тебя и сам крещусь, будь снова целым во славу Божию! — твердил он, опустошая флягу.

Затаил он дыханье, когда серебристая дымка окутала Ивановы останки, ровно туман в сумерках. И не надо бы глядеть, да не мог отвести очей зачарованных при виде того, как исчезают багровые шрамы на коже, как благодаря искусной ворожбе его делается тело целехонько, как одевается оно в полотно, да в бархат, да в шелка, да в меха, словно б никогда и не заносил над ним Кощей топора своего.

Покамест надежды сбываются. Теперь осталось окропить зятя живою водой. Отчего бы и ей не исполнить все его чаянья, как мертвая исполнила? Поднес Ворон к глазам вторую флягу, будто мог видеть сквозь камень и прочесть в воде, не напрасны ль труды его. Весь взопрел, покуда вытащил тугую пробку, и повеяло на него пряным земным духом. Может ли навредить человеку запах полевых цветов, да зеленеющего ковыля степного, да животворного дождя? Ворон еще раз перекрестился и, помолясь, начал кропить Ивана живой водой.

Черна была вода и так холодна, что пар из фляги шел. Брызнул на руки, на ноги, повыше сердца да промеж бровей, тут вода вся и вышла.

Но ничего не стряслось.

Уставился Михаил, князь Темного Леса, на флягу, и едва не сорвалось с уст его такое словцо, какие добрым христианам вовек произносить заказано.

Да не успел, благодаренье Богу, потому открыл Иван-царевич очи и зевнул, точно пробудившись от долгого сладкого сна.

— Мать моя, — вымолвил он, — шея-то как болит, аж в голове отдается!

Михаил хотел обнять дорогого зятя, сказать ему, что все дурное позади, что вырвал он его из ледяных объятий смерти, но, услыхав такие речи, откинулся на прибрежный песок соленого Азовского моря и хохотал, покуда челюсти не свело.

Загрузка...