Из дневников

АЛЕКСАНДР БЕК

ИЗ ДНЕВНИКОВ

1933

16 мая.

Вчера приехали в Москву.

В дороге для меня окончательно выяснилось: с Тарасовым я работать не буду. Если он будет участвовать во второй книге, то я в ней не участник. Это совершенно твердо и окончательно. Смирнов тоже под опекой Тарасова работать не будет. И по всей вероятности,— на 90 процентов,— работать будем мы, а он и сам не захочет. Придется в будущем распроститься и с Зиной, чтобы совсем избавиться от Тарасова.

Это мое решение определилось после небольшой стычки в вагоне. Я сказал что-то вроде: «Интересно будет узнать у Авербаха, как дела на других заводах». Тарасов взбеленился: «Я прошу тебя к Авербаху не ходить и ни о чем с ним не разговаривать, я запрещаю» и т. д. Разозлился и я: «Как так — запрещаю? Да что это такое?»

В общем стычка закончилась более или менее мирно, я обострять не стал, хотя свои права говорить с кем угодно отстоял. Но для меня ясно, что Тарасов хочет совершенно изолировать нас от центральной редакции, чтобы полностью держать в своих руках. Он даже заявил, что нам сейчас вообще не нужна центральная редакция, пока не будет готова книга.

Я думаю разрушить эти его планы, но осторожно, чтобы не поссориться с ним вдрызг. Такая ссора сейчас, накануне работы, совершенно ни к чему.

17 мая.

Сообщаю новости. Вчера вечером мы все собрались. В Малеевку Тарасов нас устроил, и 1 июня мы катим туда. Нам он сказал: «До первого июня работайте каждый самостоятельно». Зина собирается на несколько дней в Ленинград к родным. Я запротестовал. Зачем же тащили меня в Москву? Почему не дали съездить к Федоровичу в Караганду? Мы посидели часа два, причем Тарасов быстро смылся на какое-то заседание, а мы втроем основательно хорошо потолковали.

Завтра или послезавтра я сажусь писать.

Еще никак не могу примениться к разнице во времени на четыре часа — ложусь рано, так и тянет спать, просыпаюсь в шесть утра…

24 мая.

Есть интересная новость,— скоро, по-видимому, будет созвано всесоюзное совещание по истории заводов. Об этом я узнал в центральной редакции. Кажется, совещание будет приурочено к съезду писателей.

Посещение центральной редакции не произвело на меня хорошего впечатления. Авербаха я не застал, его заместитель Шушканов словоохотливостью не отличается. Там какая-то мертвечина. Я слышал, что Авербах там не бывает и почти забросил это дело. В Москву приехал Горький, и, возможно, он встряхнет работу. Вероятно, в связи с его приездом и возник вопрос о совещании.

Москва не радует меня. Я чувствую себя выбывшим из литературы. Многие не здороваются. Другие здороваются, но почти никто не спрашивает: «Ну, как, Бек? Что делаешь? Откуда? Над чем работаешь?» Есть только одно средство борьбы с людским равнодушием - работа, работа, дьявольски упорная работа.

Литература не верит намерениям, хорошим душевным качествам, страданиям, помыслам, она верит только книгам.

Выход один работа. Этот выход есть, он не закрыт.

29 мая.

Насчет приглашения писателей для второй книги мне еще ничего сделать не удалось. Некоторые надежды возлагаю на Малеевку. Ведь мы там пробудем три месяца,— возможно, что за это время попадется кто-нибудь подходящий. Через два дня едем туда.

30 мая.

Да, надо бы уже привлекать писателей для второй книги. Пока хотя бы одного. Ему предстоит поработать и на площадке и в Москве. Поиски материала в Москве для второй книги прямо необходимы. Здесь столько материалов в ЦК, в ЦКК — РКИ, в Наркомтяжпроме, что, если всерьез писать вторую книгу, без них не обойтись. Если этого не изучить, то и писать не стоит.

31 мая.

Здесь весь май стоит очень плохая погода. Каждый день дождь и дождь. Проходят и проходят, пролетают деньки. Эти полмесяца были малопродуктивны. Работал вяло, бесед провел всего четыре. Зря уехали. Зря болтаемся в Москве. Ну, ничего, завтра уже в Малеевку.

31 мая.

Пишу сегодня вторую открытку. Оказывается, в Малеевку завтра мы не едем. Новый дом не готов. Он откроется только шестого, и мы выедем пятого вечером, не раньше.

Меня сначала огорчила эта новость, - очень тяготит вынужденное бездействие или полубездействие. Хочется писать, засесть вплотную, и вдруг — срыв. Но я решил: с завтрашнего дня начну с полной нагрузкой писать в Москве. Опять возьмусь за своего Курако.

Николай Григорьевич удивляется поведению Полины. Почему она не расшифровывает, не высылает стенограмм наших бесед с Франкфуртом? Или тоже расклеилась?

1 июня.

Нынче у меня первый день полноценной настоящей работы. Пишу главу о Курако. Как много все-таки значит — иметь возможность заниматься писательским трудом, погрузиться в это, ни о чем больше не думая, будучи обеспеченным ежемесячной заработной платой. Этим мы обязаны «Истории Кузнецкстроя».

…Опять возникают мысли, что у меня талант журналиста, а не художника. Но, думается, и талант журналиста можно отточить так, что он приблизится к художественному. Надо работать и работать.

Теперь насчет второй книги. Я все больше склоняюсь к тому, что она должна быть цельным, единым повествованием. Это будет более ценная вещь, чем очерки. И думаю, что мне грешно было бы отказаться от возможности изучить всю до тонкости стройку и описать правдиво (поелику возможно), как она шла. Ведь там действительно масса интересного. Взять тот же соцгород - всю эту проблему надо специально изучить. А кризис первой домны зимой? Это тема для романа. А Сибирь? Проблема: Сибирь и Кузпецкстрой. А люди, люди, люди? Трудно их описывать, а интересно.

Я думаю, нам удастся создать «элегантную», как говорит Смирнов, книгу. А вторая книга тоже потребует по меньшей мере года работы.

Подготовляй ее, опрашивай людей - чем больше материала, чем больше подробностей, тонкостей, тем богаче, сочней будет написано.

3 июня.

В Москве все дождь и дождь. Каждый день льет с утра и до утра. Не знаю, сможем ли пятого выбраться в Малеевку. Боюсь, что скверная погода задержит там работы. Тарасов чувствует себя виноватым. Я говорил по телефону с Зиной. Она сказала: «Я начну писать только в Малеевке. Надо быть всем вместе. Жаль, что пять дней вычеркивается из бюджета». Потом трубку взял Тарасов: «Знаешь, говорит, ничего нельзя поделать. Я нажимал. Но не готова крыша. Раньше пятого никак нельзя».

С Зиной и Тарасовым я почти совсем не вижусь. Со Смирновым часто, почти каждый день. Он обедает в Доме Герцена и часов в пять обязательно стучит ко мне в окно. Частенько ходим с ним в Ленинскую библиотеку, читаем о Сибири, о доменном деле, об истории металлургии. Но и он в Москве ничего не пишет. Тоже ждет, пока окажемся в Малеевке. И только я, писака-мученик, усадил себя за стол.

Третий день работаю по-настоящему. Начинаю писать в десять, сижу до двух, потом меня пронимает голод, я иду обедать, после обеда сплю, потом в семь опять принимаюсь писать и до одиннадцати.

Сегодня кончил главу о Курако, которую делал еще на площадке. Получилась длинная, на машинке будет страниц пятнадцать. Раза два ее придется еще переписать, тогда она примет приличный вид. Следующая глава «Уголь» (ее должен писать Смирнов), потом «Роговщина» (это за Зиной), а дальше 1920 год в Сибири (я). Это очень трудная глава — в ней масса разнообразного материала, в том числе и смерть Курако. Я сейчас раздумываю над этой главой.

7 июня.

Мы все еще сидим в Москве.

9 июня.

Вот я и в Малеевке. Только что приехал. Сижу на кровати и пишу. Почему на кровати? Потому что в комнате нет еще стола, - его делают, и только завтра к утру он будет готов. Мы поселились в новом доме. Он огромный, комнат на пятьдесят — шестьдесят. Пока готовы только пятнадцать. Остальные доделываются, стучат топоры, молотки, скрипят пилы. Над моей комнатой только вчера или позавчера настелили крышу, и комната пока попросту мокрая,— ведь три недели лили дожди, поэтому и стены и полы совершенно сырые. Растоплена печь, открыты окна, комната просыхает.

Добрался я до Малеевки с мучением, натерпелся, можно сказать. Дорога от шоссе (там меня высадили с попутного автобуса) напоминает Кузнецк — такая же топкая грязь. Я сразу промочил ботинки, разулся, выжал носки и зашагал босиком, таща на спине чемодан со стенограммами, книгами. Жара, грязь, я в пальто, с чемоданом, вспотел, устал.

Смирнов со мной не поехал, он выезжает завтра. Воображаю, как он дотащится. Выйду его встречать. Впрочем, к завтрему, может быть, высохнет, потому что второй день погода стоит превосходнейшая. Зина и Тарасов приедут, вероятно, дня через два.

В последние дни в Москве я читал кое-кому свои страницы — вступление, главу о Курако, еще кусочки. Представь, всеобщее одобрение. Я прямо удивлен — люди буквально восторгаются, говорят, что очень хорошо, замечательно и т. д. Ф. и Н. аплодисментами прерывали вступление. Это все меня порадовало и зарядило. Я поэтому решился: позвонил Авербаху — «хочу тебе кое-что почитать, в частном порядке, посоветоваться, поговорить». Он назначил на одиннадцатое вечером. Отъезд я все-таки не стал откладывать. Съезжу к нему отсюда. Прочту ему вступление, Курако (отделаю еще завтра здесь в Малеевке), кое-что еще, набросанное в Москве. Во всяком случае, это будет интересная встреча.

11 июня.

Еду из Малеевки в Москву. Пишу в поезде. Клонит в сон. Встал я сегодня в пять утра и отправился на станцию. Дорога пустынна, на шоссе почти нет движения. Всего две подводы и два человека попались мне навстречу. Я шел пешком. Ямщиков нет, - их раскулачили и послали рубить лес. На автобус попасть можно только с боем.

В Малеевке надоедают комары, в остальном все хорошо. Кормежка приличная. Вчера сюда добрался Николаша.

Работая, я думал о Сибири. Да, если всерьез становиться на писательский путь (а это, как видно, так), к Сибири придется вернуться. Но не в очерковом романе. Меня тянет к сюжетным вещам с человеческими судьбами и т. д. Типа, например, «Судьбы Шарля Лонсевиля» Паустовского. Мне очень нравится эта вещь, она напечатана в альманахе «Год шестнадцатый».

Я знаю, когда-нибудь мне придется вернуться к теме Кузнецкстроя на высшей основе. Сейчас наша вещь будет, конечно, недоработанной, недоспелой. Когда-нибудь вернусь к Сибири, к «Копикузу», к Федоровичу, к сибирской геологии, к Усову, к Урало-Кузбассу. Мы еще и не копнули как следует этой целины. Так хочется знать как можно больше. Вот и сейчас я еду не только для того, чтобы повстречаться с Авербахом, но и на беседу с интересным человеком — геологом Гапеевым, который исследовал Кузбасс в 1914 - 1920 годах. Поработать лет тридцать, написать пятнадцать — двадцать хороших, добротных книг на большие магистральные темы, открыть, воссоздать новые характеры, некий кусок жизни, еще неведомый литературе, - можно умирать спокойно.

Я подумываю найти Паустовского и соблазнить его кузнецкстроевскими материалами, привлечь ко второй книге.

14 июня.

Завтра утром Тарасов едет в Москву, оставляя нам Зину. Я передаю это письмо с ним и попрошу его бросить в Москве, авось дойдет быстрей.

Встреча, о которой я писал в последних письмах, не состоялась. Она будет, очевидно, в следующий мой приезд в Москву. Но с Гапеевым увиделся. Он рассказывал часа три.

В Малеевке наша троица-бригада еще раз обсудила, как разделить работу. Вместе с тем поточней наметили содержание и объем глав. Курако моего здорово подмяли, о нем-де слишком много, придется сокращать, сжимать. Зато я немало интересного узнал от Гапеева о Кузбассе, о Сибири. Это отчасти войдет в главу, которую я как раз сейчас пишу. В ней говорится о геологических исследованиях, о поисках угля на востоке в предреволюционные годы. Эту главу передали мне. Здесь был у нас пробел. Теперь беседой с Гапеевым я его восполнил.

Смирнов выдвинул интересную мысль, - жалко, не удастся ее провести. Он вспомнил, что «Копикуз» заполучил угленосный край в концессию от Кабинета его величества. Раньше эти земли были кабинетскими. И вот интересно было бы показать этот самый Кабинет, придворные сферы, интриги, разные ходы, посредством которых учредителям «Копикуза» удалось оттягать эдакий кус. Если бы все это узнать в конкретности, было бы интересно изложить в начале книги. Теперь поздно, и осуществить это вряд ли удастся.

А вот в той вещи, которую, возможно, я когда-нибудь буду писать о Сибири, обязательно надо будет показать этот Кабинет, вторжение капитализма. Все в лицах, в действии. Вообще роман о Сибири мыслится мне так, чтобы половина действия протекала на месте, а другая — в Петрограде, в Москве, на Урале, на Юге. Вообще меня тянет к широким полотнам с массой исторического материала. Читать это, думается, будет интересно.

Вчера у нас было столкновение с Тарасовым. Не хочу писать об этом в письме, которое повезет он. Завтра опишу подробно.

15 июня.

Я уже писал, что свидание с Авербахом не состоялось. Он уехал одиннадцатого на дачу и двенадцатого не вернулся. Возвратившись в Малеевку, я решил сразу определить отношения с Тарасовым. Я ему сказал прямо:

— У нас внутри бригады должны быть отношения более тесные и интимные, чем с тобой. Мы будем читать друг другу, а тебе нет. Тебе мы дадим уже готовый текст. Ты имей это в виду и не обижайся.

Он что-то промычал и перевел разговор на другое, - что-де надо начинать писать четырнадцатую партконференцию. Я отказался. Заявил, что считаю это нецелесообразным, что мы начнем с первых глав. Был спор, Тарасов уступил.

Мы без него уединились и стали разрабатывать главы первой части, намечать их размеры и т. д. Вышло восемь листов.

И вот за обедом разыгрался скандал.

Тарасов заявил, что больше шести листов он не допустит. Я сказал, что это его не касается, не входит в его компетенцию. Нам дано для всей первой книги, для ее трех частей, 24 листа, и мы распределяем листаж так, чтобы воплотить свой замысел.

Он раскричался. Я говорю:

— Тогда пиши сам.

Он кричит:

— Горком партии дал мне директиву: не допускать первую часть больше шести листов.

— Ну, тогда пиши сам.

— Если вы мне не подчиняетесь, я распущу бригаду.

— Нет, лучше мы попросим в главной редакции, чтобы нам дали другого редактора.

Это на него подействовало. Он притих.

Сейчас Тарасов к нам не лезет, зря получает от «Истории Кузнецкстроя» по 400 рублей в месяц. (Да, он угрожал, что не даст нам денег, не будет выписывать зарплату, - ему и это предоставлено. «Пожалуйста,— говорю я.— Смирнов получил сейчас пять тысяч за «Джека Восьмеркина» и всегда меня выручит.)

Пишется хорошо. Первая часть, думаю, выйдет стремительной, богатой, если, конечно, Тарасов не испортит.

17 июня.

Работа двигается у нас так, - я иду впереди, написал уже начерно две с половиной главы, Смирнов отстает, набросал лишь несколько страничек, а Зина совсем зашилась, что-то высиживает, нам не читает, работает в одиночку и до сих пор не сделала полглавки о Кольчугинском восстании. К роговщине она еще не приступила. Она, очевидно, выписывает каждую фразу и хочет блеснуть.

Я работаю по-другому — стараюсь сначала написать все до конца, выяснить общий ход действия, а потом приводить в порядок. Это мне кажется правильным. Ведь и скульптор не лепит сначала нос, а делает из глины всю фигуру, и художник сперва намечает на полотне общую композицию.

С Тарасовым мы продолжаем пикироваться.

— Смотри, - сказал он сегодня,— они и без тебя сумеют написать.

— Возможно,— отвечаю я.— А без тебя сумеем, это уж вне сомнения.

— Ну, это тебе не удастся.

В общем, без столкновения не обойдется. Посмотрим, как это выйдет.

…Около Малеевки в деревне живет Виктор Шкловский с семьей. Мы со Смирновым к нему понаведались. Николаша относится к Шкловскому с большим уважением. Сказал однажды мне:

— Свежатина — это то, чего не знает Шкловский.

20 июня.

У нас в бригаде прорыв. Смирнов заболел. Лежит третий день. Температура 38 и даже 39. Врач говорит: грипп. На недельку, вероятно, Николаша из строя выбывает. Я за ним ухаживаю.

Все дни стояла прекрасная погода, а сейчас страшнейший ливень с громом и молнией.

21 июня.

Сейчас Смирнова отправили в Москву. Его повезли Тарасов и Зина. У него четвертый день температура 38, 39, сегодня ночью было даже 40.

Он очень боится: «Останусь ли жив?» — и т. д. Но доктор говорит, что грипп. В Малеевке в смысле удобств почти ничего не изменилось, я понял это во время болезни Смирнова. Часто нет даже кипяченой воды.

23 июня.

У нас неприятная новость — оказывается, у Николая Григорьевича сыпной тиф. Значит, он выбывает из строя на месяц, на полтора. Это в лучшем случае.

Мне неясны еще все последствия этого события. Работа во всяком случае затормозится, хотя темпов я не сдам.

24 июня.

Спутаны все карты, смешаны все перспективы.

Сегодня я еду на несколько дней в Москву. Меня попросили это сделать, потому что некоторые отдыхающие опасаются: ведь я все время ухаживал за Смирновым. Проведу в Москве дней пять – семь и вернусь

Меня продезинфицировали, белье отправили в дезокамеру, комнату мою залили такой вонючей жидкостью, что второй день шибает в нос. За себя я не боюсь, я сыпняком болел. Но за Николашу тревожусь, хотя в Москве у него хороший уход.

Эх, напрасно, напрасно мы поспешили уехать из Кузнецка, не написав там черновика книги. Если бы мы имели черновик, временное выбытие Смирнова не очень отразилось бы. А сейчас в Москве и здесь он не написал почти ничего, набросал лишь самый конспективный черновичок одной главы.

Что же сейчас делать? Выходов два: или срезать план, или сорвать срок.

План срезать можно — например, кончить 16 партсъездом, перенеся конфликт Франкфурта с Кулаковым, стройку домны, закладку мартена и т. д. во вторую книгу. Это я считаю наиболее целесообразным. Тогда, возможно, выиграет и вторая книга (интересное начало, сразу конфликт, завязка), и первую мы сумеем в сентябре кончить.

Я лично смогу заменить Смирнова по первой части (там он должен дать несколько кусков). Собственно говоря, за исключением двух глав, всю первую и так предстоит написать мне. Мне даже хочется написать ее самому. Она мне нравится, и, думаю, будет хороша. Она сама по себе будет представлять отдельное произведение, и — поверь мне, скромнику,— очень интересное, такое, с которым мне не стыдно будет показаться в люди. Дальнейшие главы (кое-что из них мы уже писали на площадке) потянет Зина. Возможно, ей поможет Тарасов. Пока там все страшно эмпирично, не доведено до конфликта, не дожато. Я с Зиной разделюсь, то есть потребую, чтобы в книге было указано, кто что писал.

Если же не урежем план, то раньше декабря книга кончена не будет. А по-моему, лучше поскорей издать. Тарасова я к своей части не подпущу. Плохо лишь, что он ведает деньгами. Ну, как-нибудь я из-под него выберусь. Главы у меня, кажется, хорошие. Я их отделаю и дам на машинку.

Очень долго я сидел над главой «1920 год», которая заканчивается смертью Курако. Не мог найти конфликта, стержня, сцен. Конфликт обнажился передо мной постепенно. Теперь все найдено и черновик есть.

О болезни Смирнова напишу сегодня Власову.

27 июня.

Сегодняшняя ночь была последней для Смирнова. Умер, умер наш Николаша.

Меня обступили заботы. Несколько раз побывал и в горкоме писателей, и в комиссии по похоронам. Наведываюсь и в его семью. Сейчас опять еду к ним.

Он умер сегодня утром в девять часов. Пишу я и плачу. Жалко Николашу, ах как жалко.

Не могу сейчас больше писать.

29 июня.

Напишу о смерти Николаши.

В Малеевку он приехал 10 июня. Я выходил на мост его встречать.

Все время в Малеевке он кис. Жаловался, что нездоровится, не работает, не нравится новое место. Он набросал за семь дней черновичок только одной главки: «Гора Тельбесс». 17-го он хотел ехать в город. Написал родным, что 18-го будет в Москве. Как раз 16-го вечером из Малеевки шел грузовик прямым сообщением до Москвы. Он решил уже садиться, но в последний момент раздумал. «Что-то плохо себя чувствую. Что я такой в Москву поеду?» 17-го вечером он слег. Попросил меня достать термометр. Температура — тридцать восемь с хвостиком. Мы решили, что ему надо пропотеть. Я достал аспирин. Он здорово потел,— переменил несколько рубашек. Утром опять тридцать восемь. Что такое?

Вечером пришел доктор. Осмотрел. Говорит: грипп. Опять аспирин, опять потение. Аппетита нет. Курить перестал.

— Вот,— говорит,— будет польза от болезни. Отучусь курить и брошу.

Наутро — тридцать девять. Вечером это уже 19-го — опять был доктор. Опять сказал, что грипп. На следующий день снова тридцать девять и вечером — сорок. Доктор выдвинул другую гипотезу: засорение желудка. Николаша ухватился за это.

— Ах,— говорит,— до седых волос дожил, а какого я маху дал. Конечно, жар от желудка. Как сразу не догадался!

Достали слабительного. Подействовало. Ну, думаю, к утру болезнь должна пойти на убыль.

Утром 21-го — опять тридцать девять. Я уже вижу, что дело не шуточное.

— Сейчас же, Николаша, надо ехать в Москву. Пойду попрошу до станции лошадь.

Дали лошадь. Оделся он и говорит:

— А ведь я умру, Бек. Как думаете?

Я говорю: ерунда.

Тут подвернулся Тарасов. Он собирался ехать в Москву на следующий день. Когда увидел лошадь, заявил: и я поеду.

Я, кажется, уже писал, что в обычных условиях добираться на станцию чертовски трудно, надо где-нибудь нанимать лошадь. Он взял Зину, сел сам, и двинулись они с Николашей на станцию. Для меня места не осталось.

…Сижу в Малеевке, работаю. У меня и мысли не было, что сыпняк. И никто не подозревал. Кто-то взял матрац, кто-то — одеяло с постели Смирнова: тут вообще всего этого нехватка.

Вдруг 23-го приезжает Ляшкевич, председатель горкома писателей, с известием, что у Смирнова сыпной тиф. Он специально из-за этого приехал. Страшно нагорело врачу, заведующему, экономке, что не было дезинфекции. Сейчас же произвели дезинфекцию в его и моей комнате, взяли вещи, его и мои, отправили в дезокамеру, и мне говорят: «Уезжай ты пока отсюда. Народ здесь мнительный, а ты все время был около него». А доктор меня не выпускает, пока я не пройду дезинфекции. Паника.

24-го вечером я уехал. Звоню на квартиру Николаши. Мне отвечает Оля, его жена. Она только что приехала из Харькова. Он ведь заболел без нее. Она числа 6-го уехала в Харьков. Там у нее умер отчим, осталась беспомощная мать. Туда дали две телеграммы. Оля приехала утром 25-го. Николаша был уже в больнице.

Я тут же поехал в больницу вместе с Олей. К нему, конечно, не пускают. Пускали только его сестру Лидию, потому что она врач и ведет в этой больнице научно-исследовательскую работу. Она к нему ходила два раза в день.

Мне она сказала по телефону:

— Плохо, очень плохо.

— Что, почему?

— Организм сопротивляется вяло.

Мы с Олей спрашиваем врачей: ну, как? Они отвечают более успокоительно. Привезли его, говорят, в ужасном состоянии, а сейчас лучше. Будем ждать кризиса.

Кризис бывает на 13—14-й день, самое раннее на 12-й. Идем с Олей к главному врачу. Просим, чтобы ее пропустили на свидание. Отказывает наотрез.

— У нас,— говорит,— допускают только к умирающим.

Просим положить его в отдельную палату. Я выступаю от имени горкома писателей. Тоже отказывает.

— Не можем. У нас есть несколько отдельных комнаток. Там лежат только гибнущие люди.

Больница — Басманная — очень хорошая, очень чистая, много персонала, прекрасные светлые палаты. Мы с Олей идем к окну той палаты, где он лежит. Николашу подняли, он минуту на нас посмотрел и снова лег. Я его не узнал - голова стриженая, оброс седой щетиной, усики в ней потерялись.

Потом он сестре сказал, что нас узнал.

Мы уехали. Оля очень огорчалась, что он в больнице. Угнетала бездеятельность. Она страшно любит что-то делать, трудиться, чем-то помогать. А тут — ничего.

На следующий день 26-го я созвонился с Авербахом. Был у него. Читал отрывки. Словом, связался. Результат очень хороший. Ему понравилось. Подробности в другой раз.

Иду от Авербаха, у меня заболела голова. Думаю, уж не сыпняк ли у меня во второй раз. Пришел домой, смерил температуру — нормальная. Решил уснуть. Часов в восемь лег и уснул.

В одиннадцать звонок по телефону. Меня спрашивает сестра Николаши.

— Бек, вспомните, в какой день вы с Колей были в пионерском лагере (около Малеевки)?

— А что?

— Да вот Коля говорил одному товарищу, что видел его сына в лагере, но тот не мог с ним разговаривать, потому что чувствовал себя плохо.

— А при чем здесь лагерь? Что случилось?

Оказалось, что у Николаши утром 26-го температура снизилась, - сначала тридцать восемь, потом тридцать семь.

У меня сердце так и упало. В Малеевке, когда узнали, что у Смирнова тиф, пошли разговоры о сыпняке. Кто-то рассказал, как умер от сыпняка Полонский (редактор «Нового мира»). Врачи боролись, но когда на девятый день температура поползла к тридцати семи, сказали, что все кончено. Оказывается, если температура падает, когда еще не наступил кризис, значит, организм перестал бороться и смерть неизбежна. Кто-то потом говорил, что иногда удается снова поднять температуру и спасти человека, но в этот момент в голове пронесся только рассказ о Полонском. Сестра стремилась точно определить, какой день болезни. А вдруг двенадцатый? Тогда кризис и все хорошо. Слег он семнадцатого. Значит, десятый. Но в лагере мы были за два дня до того, как он свалился, так, может быть, он ходил с температурой и сейчас двенадцатый?

Я не верил в счастливый подсчет (правда, Николаша все время жаловался, но вряд ли ходил с температурой), однако старался обнадежить.

Лидия звонила из дому,— Оля там делала кофе для него, они собирались в больницу. Я сказал, что и я сейчас подъеду. Приехал я раньше их и встретил у ворот.

Сестра пошла внутрь, а мы с Олей — к окну, откуда раньше на него смотрели. Заглядываем, а няня открывает форточку и, как-то путаясь, говорит:

— Его здесь уже нету, его перевели в отдельную палату.

— Почему?

— Около него врачи, а тут это будет мешать другим больным.

— Ну, как он?

— Не знаю. Температура упала. Спросите у доктора.

И захлопнула.

Я понял одно: пришла смерть. Вспомнил, что говорил нам главный врач об отдельной палате. Мы с Олей идем, ищем окно этой палаты. Я молчу, тут нечего говорить.

Нашли окно. Видим,— комнатка; врачи что-то возятся, вливают физиологический раствор, что ли; сестра его стоит и держится руками за лицо. Уже эта поза ее мне все сказала.

Выходит она. Говорит:

— Прямо скажу, положение жуткое.

Выходят врачи и говорят другое. Пульс хороший, сердце работает. Олю к нему не пускают. Это единственная наша соломинка. Мы прохаживаемся, смотрим в окно.

— Поезжайте,— говорит доктор,— домой. Опасности пока нет. Пульс хороший. Приедете утром. Берегите себя.

И эдак весело говорит.

Выбежала нянька.

— Что вы здесь? Все хорошо. Поезжайте, поезжайте домой.

Оля не хотела ехать. Я ее уговорил. Признаться, они разговаривали так уверенно и весело, что я сам поверил: это двенадцатый день, это кризис, а потом выздоровление.

Было два часа ночи. Трамваи не ходили. Начинался рассвет. Где-то нашли такси и поехали. Прощаясь, я даже сказал:

— Ну, ничего, еще напишем с Николашей роман о Сибири.

Добрался домой и лег. Начал опять хладнокровно подсчитывать, и опять мне стало ясно, что это конец, что словами о двенадцатом дне я обманываю сам себя.

Из больницы обещали позвонить, если что-нибудь случится. Только я лег — звонок. Говорит его сестра: «Нам сейчас звонили из больницы, просили приехать».

Значит…

Я вышел. Было полчетвертого. Пошел пешком. Солнце всходило как раз там, куда я шел. Оказывается, Басманная на востоке. Думал, как мы будем без Николаши.

Пришел я раньше их. Опять заглядываю в окно. Меня увидел доктор и зовет внутрь — к нему. «Можете пройти»,— говорит. Я уже знал, что это значит. Я не пошел. Не хотелось идти туда первым,— показалось, что это будет оскорбительным для Оли, если кто-то чужой, а не она около него. Я вышел их встречать.

— Конец? — спросили они.

— Еще нет.

Оказалось, через полчаса после нашего ухода у него произошло кровоизлияние в мозг. Он начал корчиться, выгибаться. Пульс пропал. Началась агония. Врачи отошли, отступились.

Оля сидела около него. Я был там. Она сама поддерживала уже почти мертвого кислородом, камфарой, физиологическим раствором

Потом я оставил палату, ходил около окна. В девять подошел к окну. Из-за стекла Оля кивнула головой, как будто говоря: «да». Она вышла и сказала:

— Он умер пятнадцать минут тому назад.

Ну, вот и все.

29 июня.

Сегодня похоронили Смирнова. Был потом часа три с его семьей.

30 июня.

Вчера я собирался резко говорить с Тарасовым. Оказалось, что резкого разговора не понадобилось и мои предложения они приняли.

Соглашение наше заключается в следующем.

Первое: кончаем книгу 16 партсъездом, конфликт с Кулаковым и далее передается во вторую книгу. В нашей книге, таким образом, получится всего две части, одна «доисторическая», другая — с 1929 года до 16 съезда.

Второе. Первую часть пишу я и несу за нее ответственность. Все Зинины главы, которые она дала или даст, использую как сырье, как тесто, которое леплю как угодно. Зина делает остальное — все, что написано для ее части мною и Смирновым, использует как сырье.

Третье. Срок 1 сентября сохраняется.

Таким образом, мы размежевались и на этой почве сохраним добрые отношения.

Да, еще вот что. Авторство каждого выделяется. В книге будет указано, что первую часть писал я, вторую она, причем главы, сделанные Смирновым, тоже будут указаны.

Таково примерно наше соглашение. Мы оформим это протоколом. Я его составлю.

Конечно, это выход из положения. Тарасов, к удивлению, сразу уцепился за это, Зина тоже воспрянула.

Раньше я предполагал, что вторая часть вряд ли у нее получится. Теперь думаю, что, может быть, мои скептические предположения неверны. Возможно, она сделает очень недурно и своеобразно. То, что в сравнении с нашими главами казалось у нее размазней, может выглядеть как стиль, как особенность, как своеобразие, если она напишет все сама от начала до конца.

Конечно, массу материала, «свежатин», много линий она не сумеет использовать и пропустит их. Например, у нее пропадет вся история переговоров с фирмой Фрейна и вообще вся интрига с проектированием, пропадет и история перелома в 1930 году, как он проходил в Москве, в Ленинграде, в ЦК и т. д.

Что же, это останется для второй книги, и она очень обогатится. Я уже начинаю ее представлять, а раньше не представлял.

Буду подыскивать одного-двух писателей в бригаду для второй книги. Им бы уже надо изучать историю перелома 1930 года. Это страшно интересно. Вообще перспективы интереснейшие, работа замечательная. И нет, нет с нами Николаши!

Я живу сейчас в Москве. Пробуду здесь еще дня три-четыре. Да, не написал о встрече с Авербахом. Ну, про это в другой раз.

2 июля.

Проходят дни, а я еще не начинал работать после смерти Николаши. Послезавтра уеду в Малеевку, денек передохну и окунусь в работу.

Я обдумывал — как мне писать: то ли оставить в черновом виде главы до смерти Курако, сейчас к ним не притрагиваться, а прямо дописывать первую часть до конца, то ли эти первые главы обработать, перепечатать, послать в Кузнецк и дать Авербаху, а затем двинуться дальше. Я решил встать на второй путь. Надо показать что-то более или менее готовое. Это, конечно, тоже еще будут черновики, и к ним я вернусь (когда буду все перебелять), но уже похожие на окончательный текст, которые не стыдно предъявить. На это я кладу три пятидневки. Затем придется опять ехать в Москву, проведу там несколько бесед, потом обратно в Малеевку и к концу августа закончу в приличном виде свою часть.

…С Авербахом у меня установились неплохие отношения. Приехав в Москву, позвонил ему. Его нет дома. Звоню на службу. Тоже нет. Спустя час он звонит сам и назначает свидание у него дома.

Прихожу. Хочу ему почитать. Он говорит, что на слух не воспринимает. Даю ему читать при себе. Даю вступление. Прочел, говорит: «Очень интересно. Это сейчас же можно давать в печать».

Потом даю ему читать еще одну главу в карандаше. Это глава, которую я написал в Малеевке. Называется «Открытие Кузбасса». Он прочел, говорит:

— Добротная реалистическая проза. Что же? Значит, мы открываем в Беке беллетриста?

Потом я ему прочел еще главку вслух. Он говорит:

— Мне нравится.

Те главы, в которых идет речь о Курако, я ему не прочел, не успел, хотя это выигрышная вещь. В общем, восхищения с его стороны не было, но одобрение полное, безоговорочное.

Затем поговорили о Тарасове. Я рассказал все напрямик.

Он сообщил, что Тарасов ему жаловался, что у меня формалистические выверты.

Авербах просил дать рукопись скорее, чтобы показать Горькому.

3 июля.

Завтра еду в Малеевку.

Мне очень хочется в дальнейшем написать роман, который мы задумывали с Николашей. Роман о том, как мы писали историю завода. Дать типы писателей, типы строителей, сброшенных жизнью, и тех, кто на коне, дать острый сюжет. Могла бы выйти замечательная панорама. Тема, тема хороша. Материала, впечатлений масса. И Тарасова и Смирнова здесь показать, Франкфурта, Кулакова, Колгушкина, Бардина, черт-те кого. Дать массу неожиданностей. Стоит, ей-богу, стоит этим заняться.

Полина, бедная, наверное, плачет о Николаше. Сердечный ей привет.

4 июля.

Сейчас я уезжаю в Малеевку. Пишу с вокзала. Еду с грустным чувством. Каждый день думаю о Николаше.

Вчера был у Бардина (он сейчас в Москве) и взял у него бумажку – ходатайство о пенсии дочке Смирнова. Каждый день я бывал в семье Николаши, а вчера даже ночевал там. Они прекрасные люди и любили его страшно.

6 июля.

Вчера приехал в Малеевку. Здесь меня ждали два пакета стенограмм и материалов из Кузнецка. Теперь не хватает лишь одной стенограммы Франкфурта и, кажется, чего-то еще.

Вчера же получил из Кузнецка два письма. Одно от Полины. Ужасно долог промежуток от написания до получения писем. Здесь все уже изменилось — умер Смирнов, я пережил все это, а из Кузнецка приходят письма еще как бы с другого этапа нашей жизни. Десять — двенадцать дней идет письмо, как много может перевернуться в эти дни.

Погода третий день сквернейшая — дождь, дождь, дождь.

Работать я еще не начал, хотя так и тянет к бумаге, к столу. Вчерашний и нынешний день я решил провести в безделье, в отдыхе, а с завтрашнего утра начну работать напряженно — по восемь часов в день.

Хочу довести свою часть до того, чтобы внимание читателя было приковано с первой строки и до последней. Мне очень много дал Николай Григорьевич, он обучил меня, собственно говоря, ремеслу писателя, передал мне секреты профессии. Но я далеко, далеко еще не овладел ею.

Здесь живет Ваня Рахилло. Он сейчас летчик и пишет роман из жизни летчиков. Он читал мне отрывки. И мне запомнилось вот что:

«Он летал десятки раз. Летал, как все, и никаких особенностей не было приметно постороннему глазу. Но только в сто двенадцатый свой полет — не двадцатый, не пятидесятый, не сотый, а именно сто двенадцатый — он вдруг почувствовал себя хозяином машины. Ее тайна, ее душа открылись ему. Наслаждение этим новым чувством овладения охватило его».

В общем, что-то в этом роде. У меня не было моего сто двенадцатого полета, и я жду, жду его. И знаю, что он придет…

11 июля.

У меня две просьбы.

Сейчас я обнаружил в стенограммах Бардина пробел – годы войны. Он рассказывал об этом – о своем пребывании на Енакиевском заводе, но без стенограммы, и у меня стерлись в памяти подробности. А мне теперь же надо дать в книге — хотя бы страничку — упадок южной металлургии во время мировой войны. Возьми Полину, и проведите об этом с ним беседу. Пусть это опять будет в порядке личных воспоминаний. (Здесь такие моменты: Курако в Енакиево, главный инженер Шлюпп — зять директора бельгийца Потье, конфликт у «русской партии» со Шлюппом, Курако, кажется, съездил ему по физиономии, приезд «птичьей комиссии» — генералы Орлов и Соловьев, уход Курако из Енакиева.) Надо спросить и о забастовках военного времени, о причинах падения выплавки металла, о том, как показала себя русская металлургия в годы войны (война как проверка). Мне об этом надо написать одну страницу, но я хочу иметь порядочно материала. Вытягивайте живые детали, маленькие «свежатины». И высылайте стенограмму. Я ее использую при окончательной отделке.

Поделюсь, кстати, одной мыслью в связи с Бардиным. Я думаю, что было бы хорошо как-нибудь при случае написать о Бардине самостоятельную вещь примерно в таком жанре, как «Василий Иванов» Бориса Галина. Материал для этого — стенограммы Бардина и десятки высказываний о нем — у нас есть. Свою вещь Галин написал чудесно, не зря «Год XVI» открывался ею. И вот что интересно,— и мы, и Галин, не сговариваясь, одновременно пришли к каким-то новым способам литературной работы. Значит, это жизненно. Но Галину принадлежит первенство, он первым вышел с этим в печать.

Следующая просьба — съездить с Полиной на Гурьевский завод. Описывать его придется мне, а я там не был. Мне хотелось бы убогостью этого завода подчеркнуть пустынность Сибири. Возможно, и даже непременно, вы найдете там людей, которые дадут интересные штрихи из истории этого завода и вообще из истории сибирской металлургии. Это было бы очень нужно.

…Беседу с Бардиным проведите поскорей, в первую очередь. Чтобы было понятно, почему для меня важно дать военное время на южном металлургическом заводе, сообщу композицию, на которой я остановился. Первая глава: «Курако». Она дает этого человека и историю южной металлургии – иностранный капитал и бешеная эксплуатация дешевых русских рабочих рук. Заканчивается глава пятым годом, арестом Курако. Концовка главы такова: «Идут годы — шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый, перекатываются волны времени,— о Курако ничего не слышно на Юге».

Следующая глава: «Копикуз». Пойдет речь о Кузбассе, Тельбессе, Федоровиче, о поездке Трепова с иностранцами в Сибирь, кончается глава так: телеграмма относительно объявления войны застает Трепова на Тельбессе, и все уезжают. Тельбесс брошен. Здесь о Курако ни слова.

Следующая глава: «С Югом кончено, барбосы!» Молочный брат Курако, возвращаясь из ссылки, встречает его на Юзовском заводе. Бардин. Мечты о заводе американского типа, и неосуществимость таких замыслов. Переход в Енакиево. Война. Не хватает металла. Забастовки. Бурная сцена на Енакиевском заводе. Курако уходит оттуда, и ему уже нечего делать в России. Телеграмма от «Копикуза» с приглашением строить завод в Сибири. Здесь придется рассказать, что правительство решило дать деньги на металлургический завод, что война обнаружила слабость русской металлургии (вот тут у меня пробел). Кончается глава Февральской революцией.

Следующая глава: 1918 год, советская власть, Ленин.

И затем далее события по нашему плану.

14 июля.

Малеевка. Живу тихо, мирно, погруженный в работу. Сегодня целый день читал материалы к главе, которую должен был писать Николаша: «Копикуз» при Колчаке». Составил план и завтра думаю взять этот барьер.

Здесь сейчас Перцов. Он издавна, еще со времен «Лефа», ценит очерк, документальную прозу. Теперь он и сам ступил на этот путь, сдал в «Историю заводов» книжку о заводе «Фрезер» — одиннадцать листов. Говорит:

— Не вышла последняя глава о реконструктивном периоде. Никак не могу написать.

— А большая глава?

— Три авторских листа.

Конечно, овладеть современной темой — это нелегкая и особая задача. Писать вторую книгу будет трудней и ответственней, чем первую. Но, думаю, справимся.

17 июля.

Тут новость — Тарасов и Зина не будут больше жить в Малеевке. Они уехали уже неделю назад, а вчера приехала Зина за вещами.

Не знаю, как Зина совладает со второй частью. Она вчера мне сказала, что вторая часть составит четырнадцать листов (куда к черту!). Неужели она предполагает пустить все, что мы писали в Кузнецке, лишь слегка обработав? По-моему, все это надо бы перестроить заново, переписать и сделать листов восемь.

Думаю все же, что у нее получится прилично. Не блестяще, но удовлетворительно. Я передал ей вчера главу о приезде в Кузнецк И. Косиора, это числилось за мной, и я добросовестно выполнил свое обязательство. Она должна была привезти главу о роговщине, но не привезла. Ну, и ладно. Обойдусь без Зины.

Наверное, в конце месяца я вышлю в Кузнецк свои перепечатанные главы (первые восемь).

20 июля.

Я по-прежнему работаю утром и вечером. Послезавтра поеду диктовать на машинку,— первая половина моей части будет готова, кроме главы о роговцах.

…Сюда приехал Борис Агапов. Последнее время я следил за его подвалами в «Известиях». Думаю, что если уж привлекать кого-либо ко второй книге, то стоило бы пригласить Агапова. Это очень работоспособный человек, прекрасно знающий заводы, с хорошим стилем. У него можно кое-чему поучиться, хотя бы умению строить фразу, ловить детали,— правда, не детали характеров, но времени и обстановки. Это у него выходит крепко.

23 июля.

Вчера вечером приехал в Москву. Сегодня, завтра, послезавтра буду диктовать машинистке. Потом передам в главную редакцию для Горького и пошлю в Кузнецк. Чувствую себя усталым. Завтра напишу письмо Полине.

24 июля.

Сегодня продолжал диктовать. Вчера уже дал Шушканову три первые главы (Авербах уехал в отпуск, вместо него Шушканов). Завтра отнесу ему остальное.

Завтра или послезавтра вышлю главы в Кузнецк.

…Творческая работа здорово утомляет. У меня в Малеевке был такой режим — пишу четыре часа утром и три часа вечером. Потом вечернюю работу я сократил до двух часов. Даже и это трудно выдержать — начинается плохой сон, ночью в голове бегают Кураки, Федоровичи, фразы из книги и т. д.

…Я действительно прошел писательский вуз. Как будто специально послали меня учиться и даже репетитора взяли — Николашу, который меня обучал ежедневно. Он таки меня выучил. Я уже чувствую, что в отличие от моего прежнего писательства обладаю некой школой, неким методом. Это сделала для меня «История Кузнецкстроя».

26 июля.

Заклеил, завязал и сейчас посылаю в Кузнецк первые восемь глав.

Над ними еще много нужно поработать. Трудно, конечно, судить о своем, но у меня вот какие сомнения.

В третьей главе плохо вводится Бардин. Бездейственно. А ведь каждый ввод нового лица — это особая задача. Можно заметить, что у меня хорошо удаются люди в сценах. «Пишите сценами»,— говорил мне Николаша. Напомню, что сцена — это не сценка. Сцена — это превращение одной ситуации в другую, противоположную (пример: мытарства Гапеева в Москве и вызов его в Кремль). Сцена — противоречье, коллизия, драма, действие. Вот написать всю вещь сценами — это искусство. К этому я стремился. Это самое трудное.

Плохо введен геолог Катульский. Сомневаюсь: нужно ли вводить жену Федоровича и давать ее смерть? Это очень рискованная страница, но, кажется, она проходит.

Как вообще пятая глава (1919)? Не слишком ли там много «прыгания»? То есть пестроты? Плоховато там сделан ответ Курако Груму. Затем нужна какая-то ремарка там, где сообщается, что Федорович давал ночевки подпольщикам. Вообще много надо переделывать, доводить до спелости. Хочется, чтобы вещь была, как хороший кокс,— звонкой, легкой, спелой, серебристой. Сейчас она еще не такова. Потом придется над этими главами поработать еще месяц.

Сообщаю: все написано мной, за исключением конца второй главы (Трепов на Тельбессе, - Смирнов), двух страниц о Кольчугинском восстании (использован черновик Крянниковой) и концовки восьмой главы (эту концовочку мне подарил Рахтанов на память о том, как мы вместе жили на площадке). Все это, конечно, пошло у меня в переплавку.

Шушканов прочел три главы, которые я дал ему сначала. Говорит: очень интересно, оригинально, ни на кого не похоже. Спросил: верно ли все это исторически? Сегодня я ему дам все полностью для передачи Горькому.

27 июля.

Сегодня вернулся в Малеевку.

…Здесь встретил Паустовского и говорил с ним. Впечатление такое, что он, возможно, согласится участвовать во второй книге. Дал ему читать свои главы, и через три дня будем говорить окончательно.

28 июля.

Мирно живу в Малеевке. Идет дождь. Топится печка. Время от времени подкидываю полешки (буквально, а не фигурально). Вспоминаю, что означало у нас с Николашей выражение «подкинуть полешко». Впрочем, мы лишь изредка себе это позволяли.

Вчера отдохнул, сегодня опять взялся за работу. Тружусь над следующими главами. Очень жду, каков будет отзыв из Кузнецка. Само собой разумеется, я готов по нескольку раз переделывать свои главы. И даже независимо от замечаний редколлегии я в сентябре буду их переделывать, улучшать. Николаша считал, что самая настоящая работа начинается, когда вещь написана до конца.

Сейчас веду переговоры (или, скажу проще, разговоры) с Агаповым и Паустовским.

Паустовский только что перенес тиф. Это человек низенького роста, в морщинах (это, наверное, после болезни), скромно одетый. Его глаза становятся лукавыми, в них загораются огоньки, когда он начинает рассказывать. И тогда испытываешь к нему не только симпатию, прямо нежность. Талант. А у меня есть какое-то чутье на талант, слабость к таланту. Может быть, мое писательское качество — быть певцом таланта. Паустовскому сорок один год. А по его вещам я полагал, когда не был с ним знаком, что он молод. Писать он начал совсем недавно. Правда, пробовал уже давно, все тянулся к этому.

Вот хороша была бы бригада — Паустовский, Агапов и я.

Агапов не хочет порывать с «Известиями». Он теперь примерно раз в месяц дает туда заметные, большие,— на газетный масштаб — вещи, превосходно, классно сделанные. Я предложил ему взять во второй книге такую линию — параллель с Магниткой и «Кузнецкий завод строит вся страна», чтобы он мог разъезжать и раз в два месяца давать подвалы в «Известия»— о Кузнецке, о Магнитке, о южных заводах и т. д. Возможно, он согласится. Тогда эта важнейшая линия была бы у нас обеспечена.

Паустовский говорит: «Мне надо три месяца отдыхать после тифа. Потом хочу сделать сценарий по книге «Кара-Бугаз». Я высказываю предположение, что он сможет это сделать в Кузнецке. Он отвечает: «Нет, когда я чем-нибудь занимаюсь, я ухожу в эту работу весь и ничего другого делать не могу». Мне это понравилось. Я. ему говорю, что можно выехать в Кузнецк первого декабря. Это как будто его устраивает. Мои главы он прочтет через два дня, тогда будем говорить более конкретно.

Мне работать хочется. И хотя я устал от первой книги, готов сразу же броситься на вторую.

31 июля.

Поработал несколько дней, набросал главку и чувствую — устал. В голове утомление, сажусь за стол с трудом. Решил два, а может быть, и три дня ничего не делать. Это даст мне потом возможность взять хороший темп и с охотой сесть за новые главы.

Сегодня провел утро на реке, на солнце. Но в голове по-прежнему вертится книга и, главное, вертится уже написанное. Сейчас я почему-то обращен не столько к будущим главам, сколько к уже пройденным. Вероятно, это объясняется тем, что написанные восемь глав уже представляют собой нечто законченное, некую целостную повесть. За два-три дня я должен выветрить это из головы, чтобы форсированным маршем двинуться вперед.

Я сразу ошарашу читателя (это советовал Чехов: бейте читателя по морде, дам 1925 год, ура, подъем, строим, строим, и вдруг Усов — «руды нет». И как только я это скажу — вещь покатится сама в хорошем быстром темпе. Надо так остро построить, чтобы вещь, как говорится, писала бы сама себя. Это тоже из уроков Николаши.

Паустовский отказывается ехать. Он прочел мои восемь глав и очень, очень хвалит. Уверяет, что Горькому обязательно понравится.

4 августа.

Мне продлили путевку до 24-го. Здесь я опять хорошо работаю. И теперь твердо уверен, что к 24-му я свою часть кончу. Если бы я переехал в Москву, это было бы сомнительно. Пришлось бы думать о хозяйстве, о чае, об обеде, черт знает о чем. Тем более что за хлебом очереди. А здесь все готовое, думай только о работе.

Да, 24-го я уеду отсюда с законченной рукописью. Представляю себе это: все дела упакованы, материалы уложены,— к ним я больше не прикасаюсь. Какое счастье! Первого сентября — отдыхать в Крым! Блаженство! Вот что творит усталость.

7 августа.

Вчера приехал из Малеевки в Москву. Завтра — обратно до 24-го.

…Сейчас утро. Сегодня у меня такие дела. Загляну к Тарасову, вручу ему рукопись, которую выслал на площадку и дал в главную редакцию. Потом зайду в особняк Горького. Вчера вечером я звонил Шушканову, спрашивал: прочел ли Горький? Он не знает. Он передал мои главы Авербаху (оказывается, Авербах под Москвой), а тот должен передать Горькому. Сегодня все это выяснится.

Я спросил Шушканова, как ему понравилось. Он ответил: «Хорошо, очень хорошо». Очевидно, таково же мнение и Авербаха. Иначе Шушканов ответил бы уклончиво.

Если Горький прочел, постараюсь добиться с ним свидания. Одним словом, к вечеру все выяснится.

8 августа.

Можешь поздравить с победой, с полнейшей победой.

— Виктория! Виктория! — как закричал бы Петр Первый.

Только что пришел от Авербаха. Всю дорогу от Покровки до Тверского бульвара шел пешком — переживал.

Авербах со мной говорил, как с настоящим писателем. Комплиментов масса.

Авербах сказал, что он с Горьким проговорил два с половиной часа об этой вещи. Горький хорошо оценил ее. Он считает, что материал исключительный, но еще надо работать, дорабатывать. Как я понял, его не удовлетворяет краткость. Он даже высказал мысль, не привлечь ли крупного писателя, чтобы помочь мне доработать, но Авербах поручился, что я справлюсь сам.

В общем, положение таково. После сентября, после того как я вернусь из Крыма, главная редакция дает мне средства, и я еду к Федоровичу в Караганду, затем в Ленинград, собираю недостающие сведения и еще месяца два работаю над своей частью. Авербах непосредственно будет руководить.

Я буду сидеть с тобой, говорит, над каждой страницей. Эта книга, мол, может произвести переворот в литературе.

Конечно, Авербах любитель таких слов, я это понимаю. Но, видимо, он увлечен искренне.

Потом вещь сразу пойдет в альманахе «Год XVII». Они закрепляют ее за собой. Это превосходно.

Авербах передал слова Горького: главное — не торопиться, не спешить. Когда я заикнулся, что на последующую книгу понадобится не менее полутора лет, Авербах сразу согласился и одобрил.

В общем, отношение ко мне изменилось в корне. Авербах говорит:

— Я читал главы Киршону, Сутырину. Все хвалят. А потом объявляю, что это писал Бек, и никто не верит.

И еще наговорил много разных разностей.

Сказал: дадим денег, Горький сам напишет в Кузнецкстрой, что вещь такая-то — такая-то, и надо еще работать, нельзя в незрелом виде давать драгоценный материал и т. д. и т. д. В, общем, говорит, ни о чем не думай, думай только о работе.

10 августа.

Малеевка. Как тяжело, как тяжело приниматься за работу.

Сейчас утро, позавтракали, надо садиться писать — и не хочется. Сегодня опять была бессонная ночь. Устал, здорово устал,

Рад телеграмме о твоем выезде в Москву. Это последнее мое письмо из Малеевки в Кузнецк.

Вследствие усталости новые главы получаются очень, очень сырыми. В них мало находок. Но все-таки я допишу. Когда текст лежит на бумаге, даже самый черновой, видишь слабости и провалы.

Я вижу, что у меня нет образа Эйхе. Эйхе есть, появляется тут и там, а образа нет. Я и раньше это как-то понимал, но сейчас это режет глаз. А ведь Эйхе — одно из центральных лиц в дальнейших главах. Надо так же любовно его вылепить, как и Курако. А я почти ничего об Эйхе не знаю. Значит, надо работать, собирать материал, просить, чтобы о нем рассказали, идти к его жене, к его друзьям, к нему.

Меня очень интересует и образ Бурова — председателя Гипромеза (да и образ — собирательный — самого Гипромеза). Это тоже не доработано. Тоже не доведено до степени образа.

Но я не унываю, не страшусь. Верю, что дело мне по силам. Нужно только время, время, время.

Меня здорово подбодрил Авербах. Вот у них правильная установка — не торопись, доработай до спелости. Как я за это благодарен! Мне самому этого хочется больше всего — доработать, довести,— и я боялся, что не позволят. Авербах предлагал мне взяться одному за писание всей истории Кузнецкстроя. Надо обдумать. Но об этом поговорим, когда приедешь.

1934

12 февраля.

Второй день я в Новосибирске. Вчера отправил телеграмму Авербаху. Вот ее текст: «Столковался редколлегией по всем вопросам но ввиду поведения краевого оргкомитета напечатавшего в припадке восторга черновики без разрешения автора ныне припадке раскаяния начавшего кампанию проработки категорически заявляю отказе дальнейшей работы заявление высылаю почтой днями буду Москве Бек».

Заявление я составлю окончательно завтра утром (вчера и сегодня весь день — беседы для книги).

Немедленно послать телеграмму заставило меня следующее обстоятельство. В крайкоме встречаю В. — это бородач, член здешнего оргкомитета, претендующий на роль идеологического вождя в Новосибирске, заявляющий себя участником больших революционных событий в Сибири,— встречаю В. и говорю:

— Вот мне с вами надо провести беседу.

Он отвечает:

— Никаких бесед я с вами вести не буду, никаких материалов не дам, я не считаю вас способным писать историю завода.

Добавляет:

— Разговаривать с вами не стану, выскажусь в печати.

И все это нервно, брызжа слюной, задыхаясь.

Как хорошо, что я заранее решил, как буду реагировать на подобные афронты. В душе я даже обрадовался вспышке В.— внесена ясность: работать нельзя. Пишу телеграмму и иду (по совету Андрея Кулакова, с которым я встретился и поболтал) к культпропу крайкома Колотилову. У него на столе как раз лежит перепечатанное на машинке письмо в главную редакцию по поводу моей книги, которое принесено ему на подпись. Уголком глаза вижу: «Культпроп возражает против издания…»

Я даю ему свою телеграмму (копию) и в возмущенном тоне рассказываю про резолюцию. У меня осталось впечатление, что резолюция была согласована с Колотиловым (он ее защищал по существу), однако он сразу сказал:

— Я первый раз слышу, что вещь напечатана без вашего согласия. Это меняет все дело.

И тут же позвонил в «Сибирские огни». Итина — ответственного редактора — не было, его зам Коптелов ответил, что он слышал об этом, но точно не знает.

Я заявляю, что на собрании не было принято никакой резолюции.

— Значит, это подлог? — спрашивает Колотилов.

— Безусловно.

Рассказываю про В. Прощаюсь, оставляя Колотилова в некотором смущении.

Потом я зашел в редакцию «Сибирских огней». Там Итин и кто-то еще. Итин пытается кое-как выпутаться, сваливает все на Кудрявцева (которого в городе нет). Расстаемся так: я ругаюсь, они виновато молчат.

Но, в общем, все это пустяки, мышиная возня, которая, признаюсь, мало меня трогает. Все идет так, как нужно. Мой поступок приостановит кампанию в печати, а там посмотрим.

В Новосибирске провел несколько интереснейших бесед — об этом в другой раз.

13 февраля.

Новосибирск. Новостей никаких не произошло. Через три часа уезжаю в Москву.

…Я удивительно спокоен, и вся происходящая история совершенно не отражается на моем рабочем настроении. Стремлюсь в Москву, к работе, хочу вцепиться в новое произведение, мечтаю, что оно будет прекрасным.

15 февраля.

Подъезжаем к Свердловску. До Москвы еще двое суток. Нынешний день я решил поголодать,— ничего нет полезнее одного дня полной голодовки для человека, который ел много мяса (такого мнения придерживался Билл Хейвуд). А вагон самое подходящее для этого место — ни двигаться, ни работать.

18 февраля.

Приехал вчера в Москву.

…Побывал на гражданской панихиде по Багрицкому…

…Там издали раскланялись с Авербахом. Он не выразил во взгляде ни малейшего удивления,— очевидно, телеграмму получил и знал, что я приеду.

Поговорить с ним и даже созвониться пока не удалось,— домашний телефон у него испорчен. Вероятно, увижусь сегодня.

Работать хочется,— прямо горят руки. Начну деятельность завтра с утра — только подавай. Начну устраивать беседы, сидеть в читальне, докапываться до тайн 1918 года.

…В главной редакции тактика моя будет такова: решительно, категорически стоять на своем (на отказе).

20 февраля.

В моих делах по-прежнему неопределенность. С Авербахом до сих пор не встретился,— он по каким-то делам целыми днями пропадает… Впрочем, одно то, что он не пригласил меня к себе, а предложил прийти на службу, показывает, что я сейчас у него не в фаворе, что ветер дует не в мою сторону.

Ко всему этому я отношусь довольно равнодушно,— весь поглощен работой. Сейчас я похож на рыболова, который раскинул свои удочки и ждет, где клюнет. Ловлю таких людей: Кржижановский, Ломов, Милютин, Осинский, Бонч-Бруевич, Вениамин Свердлов и т. д. Все они должны поделиться со мной воспоминаниями, я обязан этого добиться. Каждому передана моя книжка (часто приходилось давать две книги — одну для высокого лица, другую секретарю: очень важно заручиться секретарским расположением). Через секретарей всем подробно объяснено: в книге бегло, бледно показаны большевики, а надо сделать их центральной силой, без воспоминаний самих большевиков этого не сделаешь.

Завтра-послезавтра жду первых результатов. Надеюсь, дня через два начнутся беседы. Порой хочется воскликнуть: «Не будь я Бек, если, товарищи хорошие, к вам не пробьюсь!»

22 февраля.

Я заболел, грипп меня зацапал. Впрочем, болезнь протекает легко, температура тридцать семь с десятыми, самочувствие хорошее. Возможно, завтра или послезавтра встану.

Сейчас лежу и позваниваю секретарям — проверяю свои удочки.

Успех пока наметился только в двух местах: у Кржижановского и у Савельева. Секретаршам того и другого книга понравилась, и они (то есть секретарши), по всему видно, оказывают мне всякое содействие. С Осинским у меня провал — через секретаря наотрез отказал в беседе. Придется охотиться на него какими-нибудь окольными тропами. От Ломова и Милютина пока не имею ничего определенного: ни согласия, ни отказа. Завтра опять буду всем названивать.

Лежу, обдумываю план новой книги. Возможно, это будет отличная вещь, если смогу иметь достаточно времени, чтобы ее написать. Там будут скрещиваться и пересекаться три линии: банкиры, большевики центра и рабочие Кузбасса. Рисуются три главных героя: Прокл (или Прошка, его так называли) Балотин, едва ли не самый богатый человек в России, «русский Стиннес», затем Франц Суховерхов, рабочий Кузбасса, большевик, и неясно, кто еще из крупных людей партии. Думаю о Ленине.

24 февраля.

Вот я и здоров. Вчера и сегодня нормальная температура. Сегодня провожу две беседы.

С Авербахом не виделся. У меня был Рахтанов. Принес груду листков, испещренных крупным его почерком. Это кусочки его детской повести, которую он пишет для журнала «Пионер». Читал мне с пылу с жару. Потом, между прочим, рассказал, что Авербах увлечен сейчас новой идеей — дать коллективную книгу о тихоокеанской проблеме (в связи с Японией). К участию в книге привлекаются американцы (Драйзер, Дос Пассос и др.), китайцы, японцы — вообще бум на весь мир.

Я надеюсь организовать свою работу помимо Авербаха, исподволь выясняю такую возможность. Это было бы самое лучшее.

О Власове ни слуху ни духу. А ведь он уже должен быть в Москве.

В столовой Дома Герцена я ежедневно получаю комплименты по поводу моей книжки. Особое впечатление произвела на меня похвала Митрофанова. Он, как и прежде, щеголяет с вечно расстегнутым воротом. Странно, бывший типографский рабочий усвоил небрежность одежды и прически российского интеллигента. Оригинален в суждениях. Я его ценю как настоящего художника. Он теперь подвизается в качестве редактора в издательстве «Советская литература».

26 февраля.

…Я хожу сейчас словно в чаду — в чаду работы.

Чертовски интересное дело выясняется с этой группой «Стахеев», где главным воротилой был Прошка Балотин. Необыкновенно интересно. Это действительно был русский Стиннес — овладел колоссальным количеством предприятий и все гнул одну линию: на восток, на восток.

И каждый день мне приносит новости. Позавчера узнал, что эта группа «Стахеев» имела свои департаменты, наподобие министерств, сугубо тайные. Во главе горного «департамента» стоял директор Геологического комитета Богданович, во главе железнодорожного — товарищ министра путей сообщения Борисов и т. д. Вчера узнал, что они вели Бухарскую железную дорогу и эмир бухарский был у них в руках. И все это было тайно, тайно, сугубо законспирировано.

Словом, что ни день,— свежатина! Какое это наслаждение проникать в исторические тайны! И какое нетерпение — скорее бы проникнуть! Я прямо рою землю.

В общем, по линии капиталистической я продвигаюсь вперед, а вот по линии коммунистической нет еще ни одного успеха: ни с кем из моего списка не было еще ни одной беседы. Никак не пробьюсь к большим работникам, политикам. А ведь я с полной искренностью, от всей души написал во вступлении к «Истории Кузнецкстроя»: «И прежде всего и больше всего будет рассказано о партии, великой партии коммунизма, шестнадцать лет назад взявшей власть в измученной разоренной стране». И я стучусь, стучусь в двери политиков, деятелей партии. Мечтаю наговориться с ними. Но пока безрезультатно. Как бы им объяснить, что писатель не может ограничиться лишь документами, старыми газетами, что ему нужны личные впечатления, живой рассказ. Душа раскрыта, чтобы узнать, полюбить таких людей, увлечься ими, но пробиться встретиться с ними я еще не мог. Здесь нужна невероятная настойчивость. И выдержка. Я ежедневно жму и жму и верю, что на днях все же начнутся встречи, разговоры, и потечет, потечет совсем новая река свежатин. Как это было бы великолепно!

Ну, теперь о делах. Вчера у меня были Власов с Тарасовым-Родионовым. Они не застали меня и сегодня вечером придут опять. Моя тактика — не отказываться наотрез, но и не брать заявления обратно, пока не будут даны какие-то реальные гарантии нормальной работы. Какие же это гарантии? Одернуть оргкомитет Новосибирска, осадить В. (чтобы это было сделано Эйхе, чтобы были какие-то письменные следы и т. д.). Очевидно, вопрос останется пока открытым, я буду продолжать работу, не связывая, однако, себе рук.

Сегодня, возможно, увижусь с Авербахом. Я ему приготовил тонкий крючок, на который он должен клюнуть. Буду рассказывать о группе «Стахеев» и намекну, будто невзначай, что здесь один из ключиков к дальневосточной проблеме. Он навострит уши, и я, возможно, приму участие в тихоокеанской книге.

Кое-кто мне советует: никому не рассказывай! А я не боюсь, что перебьют материал: он настолько труден, настолько покрыт тайной, что, наверное, никто, кроме меня, его не раскопает.

28 февраля.

Я весь завален новостями, сижу по горло в новостях.

Ну-с, начать с того, что от «Истории Кузнецкстроя» я свободен, освобожден. Этому рад.

Позавчера, как я писал, ко мне пришли Власов и Тарасов. Не застали меня, оставили записку: придут-де на следующий день в шесть вечера. А тут, как нарочно, в пять часов мне звонит… угадай, кто? — Валерий Иванович Межлаук и спрашивает: не могу я ли к нему сейчас заехать? (Я ему раньше послал книгу.) Я, конечно, еду. О свидании с ним потом. В шесть часов приходят Власов и Тарасов и узнают, что меня пригласил В. И. Межлаук. Они ждут до семи.

Я приезжаю оживленный, рассказываю, что Межлаук очень хвалил книгу (очень хвалил — это действительно так; подробности ниже). Они сидят печальные. Потом Власов говорит, что мое заявление произвело свое действие и с первого марта я свободен. Он был очень угнетен и расставался со мной с болью душевной. Он сказал: своим заявлением вы поставили всех в такое положение, что все должны или стать перед вами на колени, или отказаться от вас. Созданное положение мог бы поправить только Эйхе, но Эйхе поправлять это не захотел, книга ему не понравилась и вмешиваться он отказался.

Ну, поговорили. Все шло очень сердечно и мило, но расставание испортил один инцидент. Тарасов потребовал, чтобы я сейчас же, не выходя из дома, сдал все стенограммы (очевидно, пока-де не успел припрятать). Я запротестовал,— ведь в Кузнецке имеются копии, Тарасов поднял шум, я вынул стенограммы и отдал.

В общем, была нехорошая сцена. С особым сожалением я выложил все стенограммы по АИКу. Ведь этот сюжет — история аиковцев — моя тайная любовь. Я лелеял эту тему, подбирался к ней исподволь, без спешки, зная, что когда-нибудь,— возможно, очень не скоро,— напишу вещь об АИКе. Но, слава богу, по АИКу у меня есть несколько тетрадей моих личных заметок.

Тарасов собственноручно составил под копирку опись и акт передачи. Потом все было увязано, получились два тяжеленных тюка. Поднимая, Тарасов крякнул. И тут — буквально в последнюю минуту — я сказал:

— Товарищи, оставьте это мне во временное пользование. Я сам доставлю все стенограммы на площадку. Все до единой по описи.

Представь, разрешили. Одним словом, я подписал обязательство доставить стенограммы в Кузнецк или сдать по первому требованию в Москве.

И вот еще что. Власов усиленно просил меня писать роман о Кузнецкстрое в личном, так сказать, порядке, предлагал даже заключить договор, дать деньги, но я сказал, что сейчас ничего обещать не могу.

Они мне сказали, что Тарасов подыщет писателя, который в три месяца напишет первую часть. Конечно, «Истории Кузнецкстроя» — конец.

И вообще неизвестно, что будет с «Историей заводов». Авербах получил назначение — секретарем горкома ВКП(б) Нижнего Тагила (постройка крупнейшего вагонного завода). Сегодня он пригласил меня к себе, был очень любезен. Не подуло ли опять каким-то благоприятствующим мне ветерком?

Теперь о встрече с В. И. Межлауком. С виду это человек европейской складки: отлично одет, свежевыбрит, причесан. И располагающе приветлив, мягок, приятен. Ох, как хотелось бы узнать, постигнуть скрытый за светскостью внутренний мир этого крупного работника, члена ЦК. Он просил меня исправить одну дату в нашем плане «Истории Кузнецкстроя» (я ему послал вместе со своей книжкой номер «Большевистской стали», где напечатан этот план). Его разговор со Сталиным о металлургии был не в 1928-м, а в 1929 году. Собственно, из-за этого он меня и вызвал в таком экстренном порядке.

Книжку он прочел, ему понравилось. Федорович очень похож, сказал Межлаук, Курако великолепная фигура и т. д. Приглашал заезжать, звонить. На днях еще раз буду у него.

Мои намерения, перспективы? О них в другой раз.

1 марта.

Вероятно, в апреле буду на площадке,— дорога в Кузнецк ведь у меня оплачена. Надо отдать отчет в командировке и очиститься в денежном отношении.

…Вчера был в МХАТе, встретился с Межлауком, познакомился с его женой. Он опять приглашал зайти.

2 марта.

…Итак, о планах. Прежде всего, я хочу написать книгу, которую уже ношу в себе,— Прокл Батолин, ВСНХ, Франц Суховерхов. Не пропуская ни одного дня, веду работу по этой книге, нахожу, опрашиваю людей.

Как же с финансами? А вот как. Я хочу включиться в коллектив по дальневосточной проблеме (принимают меня туда очень охотно). Эта книга будет писаться, несмотря на безначалие в «Истории заводов» в связи с уходом Авербаха. Я в этой книге возьму именно главку о группе «Стахеев»,— главку, которая будет и некоторой исторической новинкой. Ведь они — я имею в виду прежде всего Прошку Батолина — вели Южно-Сибирскую магистраль, охватывающую влиянием Монголию и Китай, вели Бухарскую железную дорогу, овладели Кузбассом и вообще шли на восток, на восток. Их сибирский уполномоченный Остроумов, строитель Южсиба, стал после Колчака управляющим Китайско-Восточной ж. д.— представителем китайской стороны. Словом, точек соприкосновения с тихоокеанской темой много.

Эта работа будет, очевидно, хорошо обставлена (поездки, стенографистки).

Кроме того, на днях начну переговоры в Наркомтяжпроме о собирании стенограмм интересных, крупных людей нашей индустрии. Быть может, придется попросить субсидию у Орджоникидзе. Свою книжку я ему послал. И написал, что в дальнейшем хочу дать историю ВСНХ первого периода.

Предполагаю напечатать «Копикуз» (то есть главы в виде повести под таким заглавием и без всякой ссылки на «Историю Кузнецкстроя») в «Красной нови» у Ермилова. Подробности об этом завтра.

3 марта.

У меня завязывается совершенно неожиданный альянс с Ермиловым. Борис Левин, Митрофанов, Перцов настойчиво советуют мне напечатать мою работу (она же вышла лишь на правах рукописи). Где? Конечно, в «Красной нови». Этот журнал самый солидный, там ценят художество, он дает марку.

Хорошо. Звоню Ермилову. Он чрезвычайно любезен, разговорчив, обрадован. Книжки еще не прочел, много слышал о ней, и беглый просмотр его очень заинтересовал. Говорит:

— Я хочу обязательно привлечь тебя к работе в «Красной нови».

…В общем, Москва сейчас встречает совсем не так, как полгода назад. Чувствую дружелюбие, мне говорят много приятного.

…Через месяц, числа десятого апреля, я буду на площадке,— ведь мне надо сдать отчет по командировке. Хорошо бы взять с собой стенографистку и провести сотню бесед — по две в день. Если я заключу договор с Наркомтяжпромом, мне надо будет взять воспоминания Курчина, Ровенского и других ветеранов металлургии кузнечан. Может быть, у меня будут дела и в других местах Сибири (даже наверное), придется поездить. А пока проводи беседы, пополняй собрание стенограмм, используй Полину сколько сможешь.

4 марта.

Получил твое письмо с вырезкой из «Литературной Сибири». Гроза, как вижу, разразилась уже в ослабленном виде. Резолюции как бы и не было, только отзыв Ансона, и то не очень кровожадный. Для компенсации перепечатали, однако, ядовитую заметку из «Лит. Сталинска».

…Трудно дается мне моя работа. Ужасно тяжело добиваться свиданий с большими работниками. Больше двух недель веду осаду, и пока пробита лишь одна брешь — В. И. Межлаук. Был еще раз у него, он рассказал много интересного. На послезавтра я приглашен к Бурову (на дом), он мне порасскажет и об Урало-Кузбассе и о Гипромезе.

Вот, собственно, и все мои успехи. А к Ломову, Милютину, Кржижановскому и пр. и пр. я все еще не могу проникнуть и проникну ли — не знаю. Я убедился, что книжку с моим замыслом (особенно Ленин, внутрипартийная борьба, ВСНХ и т. д.) вряд ли сумею написать,— не могу добраться к материалу, к людям. А Прошка Батолин, взятый сам по себе, вне борьбы капитализма и коммунизма, для новой литературы малоинтересен. Во всяком случае, его биографом я быть не намереваюсь.

4 марта.

Сегодня виделся с Авербахом. Со мной он мил. Известие о том, что я вольная птица, принял совершенно спокойно и даже чуточку с одобрением. Его дух уже отлетел от «Истории заводов». Он откровенно говорит, что здесь дела застынут. Мне он сказал:

— Редакция «Истории заводов» будет тебя рекомендовать на любую работу, какую ты захочешь.

Я поблагодарил. Думаю использовать «Историю заводов», чтобы взять там соответствующую бумажку куда-либо, а работать самостоятельно, без редколлегий.

5 марта.

…Пожалуйста, возьми в библиотеках на Верхней и на Нижней колониях отзывы о моей книге. Бюллетень «История заводов» хочет дать обзор. Я обещал им представить отзывы.

…В письмах я сообщал о всех новостях, но так как это письмо идет с оказией и, наверное, обгонит почту, я вкратце повторю.

Сейчас я держу курс на то, чтобы 1) напечатать в журнале свою вещь просто как повесть, а не как историю Кузнецкстроя и 2) найти новую работу, которая совпадала бы с моими замыслами и давала бы примерно такие же материальные средства, как и Кузнецкстрой.

Насчет продвижения в печать начал разговоры с Ермиловым («Красная новь»). Он рассыпался в любезностях — это на него действует общественное мнение,— но книжку еще не прочел. Надеюсь, что сегодня — завтра буду иметь с ним обстоятельный разговор.

Что касается работы, держу пока курс на участие в дальневосточной (тихоокеанской) книге. Если это дело будет застопорено, напишу, возможно, одну-две мелкие вещи. Пока неопределенность.

7 марта.

…Вчера мы назначили в Оргкомитете «свидание друзей» — Паустовский, Рахтанов, Софья Виноградская и я. Это приблизительно состав бригады, которую я — пока суд да дело — сколачиваю для поездки на Петровский забайкальский завод. Видишь, влечет, влечет меня Сибирь!

Пленум Оргкомитета был, однако, перенесен (по просьбе Горького) на сегодня. Вчера наша встреча не состоялась.

У меня бродят такие мысли: не запустить ли мне сейчас в работу тот роман, который был у меня в плане — именно «история домны», если называть условно. Сюжет его примерно такой: группа доменщиков-куракинцев, сторонников больших печей американского типа, и группа так называемых «антиамериканистов» (Свицын и др.). Их давняя борьба. Ее этапы: до революции, затем Гипромез, борьба течений и, наконец, решение строить заводы американского типа. Ученики Курако ведут воздвигнутые домны, зима, кризис, домны не идут. Свицын потирает руки («я-де говорил»), Жестовский чуть не стреляется, и, наконец, победа. Сюжет прекрасный, полный действия, драматизма. (Сюда бы еще американцев ввести, представителей капиталистического мира.) Это была бы повесть, и вместе с тем по ней можно было бы сделать сценарий.

Насколько я понял Власова, Кузнецкстрой стал бы такую работу финансировать. Тогда я смог бы проводить на площадке беседы, моя поездка в Кузнецк стала бы деловой.

Видишь, сколько у меня планов, проектов, сюжетов, и ни на одном я пока не остановился. Это не есть разбрасывание, я в себе не волен, для любого плана нужна солидная финансовая база,— я же ничего не могу выдать без огромнейшего изучения,— без серьезной базы нельзя и начинать, а где ее найти? Где я ее добьюсь, там и заработает инструмент. А потом — мне, конечно, надо писать такую вещь, которая безусловно бы прошла, нельзя же, чтобы каждое мое творение продиралось сквозь колючки.

8 марта.

Действительно, сейчас наступает какой-то новый этап литературы, ищут новых форм и вообще нового (вот мы, например, нашли же новую методику и, наверное, подобных изобретений не мало), и страшно нужен новый тип критика — критика-организатора, критика-созидателя. А таких людей почти нет.

Мне все больше нравится мысль написать повесть «Кризис домны», но на площадке об этом никому ничего не говори. Я не хочу навязываться, хочу, чтобы Власов сам пригласил меня, когда я буду в Кузнецке, Конечно, можно сделать великолепную и вместе с тем не слишком острую — пишу это со вздохом — вещь.

Пленум Союза писателей очень интересен. Дан, очевидно по инициативе ЦК, новый лозунг, который я приемлю всей душой. Лозунг таков: за высокое художественное качество, за овладение техникой литературного мастерства. Это центральный пункт, гвоздь докладов. При этом сейчас отметаются старые. разговоры об отставании от темпов и т. д. Наоборот, дается четкая директива: работай год, два, три над произведением, но добейся отличного качества, первоклассного мастерства.

Очевидно, сейчас будет равнение на мастеров (и Панферову придется туго, его и критикуют в связи с этим поворотом).

Думается, настает благоприятное время для выношенных, сделанных надолго вещей. Возможно, и моя попадет в точку. Впрочем, не сглазить бы,— с Ермиловым и с Фадеевым еще разговора не было, будем толковать после пленума.

9 марта.

Кажется, дело с бригадой, которая поедет на Забайкальский завод, вытанцовывается. Соня Виноградская, очевидно, будет бригадиром. Она скромный, приятный человек — не мажется, не жеманничает, работает над книгой «Портреты инженеров», уже написала Рамзина, Винтера, хочет написать Бардина.

Мы, очевидно, поедем как бригада Оргкомитета по Бурятско-Монгольской республике для подготовки к съезду писателей. Республика маленькая, писателей не много, так что оргработы почти не будет. Вероятно, я заеду сначала в Кузнецк, потом догоню бригаду в Забайкалье. И снова вернусь на площадку.

11 марта.

Думаю, что призывы к умеренности, к тому, чтобы не делать большой ставки, не писать мировых произведений, неправильны. Я, конечно, рисковал, но все же чего-то достиг, какой-то серьезный рубеж переступил. Переступил, если даже все останется так, как оно есть сегодня: книга не издана, с Кузнецкстроем и Сибирью порвано и т. д. Я уже признан писателем, со мной хотят вместе работать, меня привлекают.

Только с такой — отличной или хотя бы заметной — работой можно было показаться в люди. Средняя, посредственная работенка не перекрыла бы в литературной среде прежнее отчуждение.

Сейчас я собираюсь ехать в Сибирь с Соней Виноградской, Рахтановым и, возможно, Паустовским. Виноградская хорошо относится ко мне. У этой маленькой женщины, которая так много повидала (начиная еще с 1918 года, когда она была секретарем Марии Ильиничны в редакции «Правды»), есть настоящая литераторская устремленность, волевой заряд. Вчера я пригласил Соню с собой на одну беседу, в инженерский дом, куда и сам пошел первый раз. Там меня (мою книжку) так хвалили, что Виноградская сказала: вот настоящий успех. Потом начали беседу. Когда она увидела методы моей работы, она была потрясена (прошу извинения за сильное слово). Тем более что сама она работает над схожими темами — портреты инженеров и т. д. Я, по ее словам, открыл ей новый мир — мир настоящей работы, понимания того, что и документальная проза — это истинное, настоящее искусство.

14 марта.

Я хочу до отъезда подготовить к сдаче в набор свою книжку. Она нигде еще определенно не принята, но, по всей вероятности, этот вопрос решится в ближайшие дни. А пока я не теряю времени и начинаю править, делаю вставки и т. д.

Вчера я был у О. Ему очень понравилась книжка. Он дал мне хороший совет: назвать повесть не «Копикуз», а «Курако». Здесь-де просто попытка дать портрет доменщика. Конечно, все это казуистика, но совет правильный.

Меня грызет какое-то беспокойство и разбивает настроение. Может быть, это из-за неопределенности моих дел. Много думаю: за что мне взяться?

Очень, очень не хочется порывать с Кузбассом, с Кузнецкстроем. Что ни говори, все мои главные темы здесь — Урало-Кузбасс, АИК, история домны и т. д. Пожалуй, не буду заниматься Петровским заводом — да и поездка туда, кажется, срывается,— а возьмусь за роман о Кузнецкстрое. Эх, если бы еще месяца на три в моем распоряжении была бы стенографистка на площадке. Не знаю, рассчитывать ли на обещания Власова. Реальна ли такая помощь? Я же к этому склоняюсь все больше и больше.

15 марта.

…И сегодня определенности в моих делах еще нет. Виноградская ведет переговоры в Оргкомитете о поездке, выясняет: едем ли? Хорошо, что она взяла это на себя, она собранный, дельный человек. Сейчас звонил ей — нет дома.

Относительно печатания повести «Курако» тоже пока неясно. Ермилов обещал прочесть к завтрашнему дню.

…Провожу беседы, главным образом о том, каковы ошибки и упущения в моей книге. Очень хочется взяться уже за какую-нибудь определенную работу и форсированно — в моем стиле — двинуть ее.

16 марта.

У меня некоторые неприятности.

До сих пор мне подчас влетало за то, что книга недостаточно хороша или вовсе не хороша, теперь попадает за то, что она хороша, слишком хороша, чрезмерно хороша. По Москве ходят слухи, что сию книжку написал не Бек, а Смирнов. Да-с! И что будто бы об этом заявляет вдова Смирнова.

Вчера позвонила Соня Виноградская очень тревожно:

— Я что-то узнала в Оргкомитете о вашей книжке; приходите ко мне сейчас же, я хочу вас предупредить.

Я заволновался. Оказалось, Соня дала книжку Кирпотину,— тот взглянул и сказал:

— Я слышал об этой книге. Говорят, замечательная книга, а написал ее не Бек, а Смирнов!

Вот такая неприятность! Вчера вечером я хотел подавать заявление в Оргкомитет или в горком, но решил прежде всего съездить к Ольге Владимировне (жене Смирнова). Она расплакалась, сказала, что никаких слухов не распространяла, никому ничего не говорила, что этот вопрос уже стоял в «Истории заводов», был разрешен и с тех пор она никому ничего не говорила и т. д.

Сегодня утром я зашел к С. и Л. Они категорически отсоветовали мне поднимать какое-либо дело, надо игнорировать все слухи и писать следующую книгу. К этому и я склоняюсь.

18 марта.

У меня много новостей, как всегда. Прямо какой-то поток новостей,— как только нервы выдерживают.

Вчера мне сказали в журнале «Знамя», что они приняли мою книгу. Ее недавно попросил у меня Вашенцев,— он зам. редактора, любит, лелеет свое «Знамя», на нем, как мне кажется, держится журнал. Сам попросил, и вещь была прочитана в редакции буквально за два или три дня. Вот так и надо работать. Повесть они хотят печатать в майском номере (конечно, это пока секрет, не надо никому говорить) и просят все поправки сделать в десятидневный срок. Я им сказал, что ходят слухи о том, что книгу написал не я, а Смирнов, предупредил их об этом. Они отнеслись к этому как к пустякам и предложили завтра подписать договор. Ермилова я никак не могу поймать по телефону и решил: бог с ним, с «Красной новью», пусть повесть идет в «Знамени», журнал хороший.

Итак, в «Знамени» отнеслись к слухам как к пустякам, но я продолжал ломать голову: как же поступить? И сделал сегодня отличный маневр.

Было так. Вчера я позвонил Агапову, чтобы посоветоваться с ним. Разговариваю, и вдруг выясняется, что он-то и является первоисточником этих слухов. Он говорит:

— Я виноват перед вами, Бек. Мне позвонила жена Смирнова и сказала, что авторские права Смирнова затираются, что его роль в книге Бека очень велика и т. д. И попросила поговорить об этом с Авербахом. Я с Авербахом поговорить не успел, но о разговоре с женой Смирнова начал рассказывать. И вот пошло…

Агапов выразил готовность как-то исправить свою вину передо мной (если я прав) и вообще держал себя как безусловно порядочный человек.

Сегодня утром мне пришла мысль пригласить его и заставить потратить два-три часа на просмотр черновиков, на задавание мне всяких казуистических вопросов, вообще на то, чтобы у него создалось какое-либо определенное впечатление об этом деле.

Я позвонил ему, он согласился. Тогда я еще обратился к Виктору Шкловскому, попросил и его в порядке товарищеской услуги прийти ко мне и заняться тем же, а также вызвал и Рахтанова (в качестве свидетеля событий и ассистента).

Все пришли. Я разложил черновики по главам, на каждую главу пришлось четыре-пять черновиков, и предложил:

— Выбирайте любую главу.

Шкловский взял первую главу («Курако»), Агапов — последнюю («Партбилет»). Они просматривали первые варианты, потом вторые, третьи, видели, как вырастал литературный текст. Шкловский на прощание сказал: «Когда я взял самый ранний черновик, я ужаснулся, до того это ни к черту не годно (ведь ему попали самые первые мои попытки, теперь при всем желании я не смогу написать таких черновиков). Потом,— говорит Шкловский,— из этой дряни от одного варианта к другому вырастает произведение».

Я показал им черновики второй главы («Открытие Кузбасса»), где есть пометки Смирнова.

Обилие черновиков поразило их. Затем я предложил следующее:

— Открывайте книжку на любой странице, давайте любую фразу, и я укажу, откуда она взята, где ее основание, укажу или свою личную запись, или стенограмму, или книгу и т. д.

Шкловский открыл книгу на той странице, где рассказывается биография Свицына. Я достаю свою тетрадку, в которой записана моя беседа со Свицыным (она шла без стенографистки), записаны мои впечатления, и начинаю читать. Эффект замечательный.

Открывает страницу Агапов. Он читает фразу: «Федорович стал председателем временного правления «Копикуза». Я достаю стенограмму бухгалтера «Копикуза», нахожу там подобную фразу и показываю. От дальнейших проверок они отказались.

— Теперь о роли Смирнова,— говорю я.— Я написал об этом.

И достаю свои наброски примечаний к повести. У меня был такой замысел: дать в конце повести комментарии к каждой главе. Там, в этих набросках, имелась страница о Смирнове. Агапов прочел эту страницу и сказал:

— Кто мог написать такую страницу, тот может написать книгу лучше этой.

— Что, хорошо написано? — спрашивает Шкловский.

— Отлично.

Прочел и Шкловский. Я знаю: страница в самом деле хорошая.

Все выразили полное убеждение в том, что ни тени подозрения на меня не может упасть.

Шкловский сказал Агапову:

— Вы должны пойти к Кирпотину и сказать, что от вас исходил слух, абсолютно неверный.

Агапов ответил:

— Да, это мой долг. Я это сделаю.

Я попросил его сегодня же позвонить Виноградской. Он исполнил мою просьбу. Вечером я с ней говорил по телефону. Она сказала, что Агапов ей звонил, все подробно рассказал и заявил, что абсолютно убежден: книжка моя от начала до конца.

— У меня сейчас сидит Рахтанов,— сказала Виноградская,— и тоже подробно обо всем рассказывает.

20 марта.

Чувствую себя счастливым. Да, прямо-таки счастливым. Все клеится, все ладится, жизнь полна, планы прекрасные.

…Книжка (она будет называться «Курако», подзаголовок— повесть) идет в «Знамени». Сегодня будет готов договор. (Пока еще не составлен, поэтому опасаюсь, что все пойдет насмарку, ведь со мной это бывает.)

…Только что мне звонил Ермилов. До него, очевидно, дошла весть, что книга принята в «Знамени», и он спохватился. Извинился, что еще не прочел, и просил подождать два дня и не решать с печатанием где-либо, кроме «Красной нови». Я не обещал ему этого. Говорю:

— Вы долго чешетесь, а у меня, возможно, сегодня дело будет закончено.

Потом говорю:

— Мне интересно твое личное мнение и вообще хочется с тобой поговорить независимо от печатания.

Сейчас я занят некоторой переработкой вещи, чтобы не раздразнить слишком разных гусей. Да, история у меня не вышла, а повесть получилась.

21 марта.

Телеграмма.

Подписал договор журналом Знамя выезжаю третьего.

21 марта.

Договор со «Знаменем» вчера подписал,— по 550 рублей за лист, шесть листов, полторы тысячи получил на руки.

…С издательством буду заключать договор после появления вещи в журнале,— так будет верней.

23 марта.

Вчера мне звонил Тарасов, закидывал удочку: не соглашусь ли я снова взяться за «Историю». Наверное, ему не удалось найти ни одного писателя. Я сказал, что не могу дать никакого ответа.

24 марта.

Мои дела идут так хорошо, что я начинаю побаиваться. Ведь во всяком деле бывают приливы и отливы. Сейчас у меня идет такой прилив, что поневоле думаю: не достиг ли он предела и не начнется ли завтра отлив? Ведь мы так привыкли к коротким приливам.

Договор со «Знаменем» есть. Я в редакции сказал, что Тарасов против моей вещи, они расхохотались.

Вчера получил письменный отзыв на свою книгу от Савельева, председателя Комакадемии. В 1918 году он был председателем горно-металлургического отдела ВСНХ, вел все дело по Урало-Кузбассу, я с ним часа два побеседовал. В своем отзыве он очень хвалит книгу и делает незначительные, мелкие поправки.

«Московское товарищество писателей», неважнецкое, правда, издательство, предлагает заключить договор.

Да, в «Литгазете» пойдет статья (подвал) о моей книжице — статья Перцова, одобрительная.

Одним словом, все нашему козырю в масть. Спрашивается: использовать ли успех сейчас или подождать появления вещи в «Знамени»? Тогда можно будет вместо «Московского товарищества» разговаривать с «Советской литературой», получить лучшие условия и т. д. Нормальный расчет говорил бы: обожди! Опасения пуганого Бека говорят: лови момент, все может пойти прахом. Придется, пожалуй, ловить.

Работаю над подготовкой повести к набору, кое-что исправляю (не порчу). Разыскал людей, знающих историю АИКа. Беседую с ними. Это золотая тема.

26 марта.

Сижу, исправляю вещь. У Федоровича яснее проступает характер.

Сегодня ко мне приходил Тарасов, опять предлагал включиться в «Историю». Я ответил, что согласен быть только собирателем материала. Он сказал:

— Я гарантирую, что тебе будет предоставлена эта возможность и работа будет оплачиваться.

28 марта.

Кажется, на площадку я опять приеду не болтуном, а дельным человеком. Сегодня в «Литгазете» похвальная статья Перцова. Это редкий случай: статья о книжке, вышедшей на правах рукописи. Перцов сделал как раз то, что надо: он не превозносит до небес, но дает полную политическую и художественную апробацию.

Выслал пять экземпляров газеты,— обязательно дай в горком Петрову, чтобы попала Хитарову, и дай секретарю Франкфурта, чтобы прочел и тот. Это хороший ответ Новосибирску.

…Итак, выезжаю третьего. Привезу с собой стенографистку, которая сможет быть и организатором-секретарем. Хотелось бы сразу послать ее в Прокопьевск, она разыщет там старожилов рабочих и осевших в Прокопьевске аиковцев, подготовит почву для бесед, затем туда поеду я. Это разрешено мне в принципе Власовым и практически Тарасовым,— он даст мне соответствующее письмо.

Я знаю, что на Власова нельзя надеяться, нетвердый человек, ну что же,— на месте посмотрим.

3 апреля.

Предполагал сегодня выезжать, но заболел. Болезнь пустяковая — ангина, но температура высокая, лежу. Билеты пришлось перезаказать на одиннадцатое.

Подумай, как дорого достается успех вещи: тут и недовольство Сибири, и подозрение в литературной краже и т. д. Нужно было на все это пойти, все это встретить грудью.

Мне хотелось бы, живя на площадке, выезжать в Кузбасс и гнать АИК. Я решил с АИКом так: разделить эту работу на две части. Первая будет заканчиваться провалом идей Ай-Даблъю-Даблъю (Индустриальные Рабочие Мира) и отходом Хейвуда от АИКа. Вторая часть — до конца, до смерти Бронки. Первая часть, возможно, так и будет называться: «Хейвуд». Я узнал здесь, что Бронка ультимативно потребовала его ухода, была большая борьба, и он ушел с трагедией. Трагедия Хейвуда страшно интересна — гигант, истинный революционный вождь, оказался ненужным, неспособным, когда надо было строить. Его взгляды (синдикалистские), которых он так и не преодолел, потерпели крах. Вообще я чувствую, что смогу написать АИК, и вряд ли кто другой сделает это. Верю, эта вещь будет лучше, чем «Курако».

Перед сдачей в набор я много поработал над текстом повести. Показал Федоровича в отношениях с рабочими, с местными большевистскими организациями Кузбасса. В последней главе председатель томской чека предлагает его расстрелять, рассматривая засылку денег, одежды, оборудования в далекую пустынную Осиновку как контрреволюционный акт, вспоминая, что Федорович участвовал в формировании карательного отряда (раньше я ввел эту сцену не грубо, а мягким показом, как это я люблю). Читатель поймет, воспримет это требование расстрела как некую закономерность. Вениамин Свердлов отстаивает жизнь Федоровича, спасает его. Это тоже закономерно. И думаю,— тут более высокая закономерность. Крупный капиталистический организатор, инженер с большим размахом,— разве такой должен быть отринут, уничтожен нами? Можно и нужно ему многое простить (разумеется, не затушевывая при этом правды). В новом обществе есть для него место, применение его силам.

Редакция «Знамени» одобрила переработку, и вчера повесть уже отправлена в набор. Она появится вся целиком в майском номере.

Я сделал маленькое вступление от автора, где сказал, что на площадке Кузнецкстроя работал писательский коллектив. Написал о смерти Смирнова, о его значении для нас и в заключение выразил горячую признательность всем, кто с нами поделился воспоминаниями.

10 апреля.

Черт возьми, опять пришлось перезаказывать билет.

Идет счастливая полоса. Как я досадовал, что надо вылеживать и отложить отъезд, но вдруг и это обернулось удачей.

Вчера вечером мне позвонили из редакции «За индустриализацию» и просили приехать, захватив с собой два экземпляра моей книжки. Я, слава богу, был уже здоров, — сразу оделся и помчался.

Меня провели прямо к зам. редактора. К нему собрались и еще несколько работников. С места в карьер я получил предложение: сейчас же, не выходя из редакции, подготовить для газеты отрывки из книги — три-четыре подвала, то есть, собственно говоря, всю линию Курако.

Слово за слово — и мне сообщили, что книжку прочел Серго Орджоникидзе. И в тот же вечер, когда он прочел (или, может быть, на следующий), к нему пришли металлурги — Орджоникидзе постоянно общается с ними,— он стал расспрашивать о Курако и чуть ли не два часа слушал о нем. Как раз тут в кабинете Орджоникидзе появился Таль (редактор «За индустриализацию»), Серго похвалил ему мою книжку, посоветовал дать в газете выдержки.

И вот в трех номерах пойдут подвалы.

Конечно, я сделал монтаж отрывков не в редакции, а сегодня утром дома. И уже отвез. И все уже прочитано, сдано в набор.

А вчера у зам. редактора мы долго и славно поговорили. Кстати, секретарем редакции оказался мой давний товарищ по гражданской войне, по 9-й армии. Мы вспомнили те времена, когда он работал в армейской газете «Красное знамя», а я выпускал маленький листок — газетку 22-й дивизии.

Вообще народ в редакции «3. И.», кажется, подобрался превосходный. У меня впечатление: они любят свою газету, очень инициативны, знают и любят индустрию. Я им рассказал о методах своей работы, о том, как мы у постели Бардина из вечера в вечер слушали и застенографировали повесть его жизни, рассказал и о множестве других бесед. Не скрыл и своих затруднений. Представь, они очень заинтересовались. Сказали, чтобы я ни с кем не договаривался, а вел бы такую работу при редакции «3. И.». Иначе говоря, возникла мысль создать в «З. И.» собрание стенограмм.

Конечно, это пока лишь первые наметки, — может быть, ничего и не получится, — но они отнеслись к такой мысли горячо. Возможно, это будет моя база. Я обещал не задерживаться на площадке, а поскорее вернуться в Москву.

Первый подвал пойдет послезавтра, — вот какие темпы! Сделано коротенькое вступление от редакции.

Вот такое: «Помещаем отрывки из книги А. Бека «Главы истории Кузнецкстроя» (издание «Истории заводов» — на правах рукописи), посвященные характеристике интересной и своеобразной личности М. К. Курако — одного из лучших русских металлургов, создавшего целую школу «доменщиков-американистов».

Снова скажу: я счастлив! Разумеется, не могу уехать, пока не пройдут подвалы.

12 апреля.

Телеграмма.

Газета «За индустриализацию» печатает отрывки трех номерах сегодня напечатан первый выезжаю пятнадцатого.

2 июня.

Москва. По возможности, уделяй время каждый день для работы над АИКом. Вот некоторые советы. Воспользуйся ими, проводя беседы.

Выясняй мельчайшие подробности быта колонистов, — что они ели на завтрак, на обед, как проводили день, что делали по вечерам, как развлекались, вопрос о женах, о ревности и пр. и пр. У меня в стенограммах этот вопрос выяснен плохо. Поработай над этим.

Еще и еще вытягивай все из Чарли Шварца. Он был в Кемерово как раз в тот период, который охватывает первую часть. С ним осталась непроведенной еще одна беседа (тема — взаимоотношения с русскими), но разных мелочей из него можно вытянуть еще очень, очень много.

Теперь общее замечание о методике бесед. Я делаю обычно так: пусть человек сначала расскажет в хронологическом порядке все, что он знает, здесь я сравнительно мало перебиваю его вопросами, а возникающие у меня вопросы записываю для памяти, чтобы поставить их потом. Следующий этап — более подробное выяснение разных интересных эпизодов. Следующий — ты просишь обстоятельно рассказать об интересующих тебя лицах, выспрашивая разные подробности, случаи, черты характера, штришки, причем непременно добивайся конкретизации. Например, «он скупой», ты спрашиваешь: в чем это выразилось, какие случаи привели вас к этому заключению? И наконец, следующий этап — твои вопросы касаются разных проблем: вопрос быта, организации труда, организации общественной жизни, взаимоотношения с русскими и пр. и пр. И обязательно опять эпизоды, штришки, детали, детали и детали.

Таким образом, ты переворачиваешь, перелопачиваешь весь материал несколько раз и получаешь все, что человек может дать. Во время беседы обязательно подбадривай рассказывающего выражением заинтересованности, изумления, восклицаниями: «вот как!», «эге!», «это интересно» и т. д. Конечно, подоплекой таких восклицаний служит неподдельный интерес. Фальшивить не надо, неискренностью можно все испортить. Пусть будет удивительна хотя бы лишь крупица, но непременно как-то ее отметь. И, глядишь, твой собеседник разойдется, одолеет смущение или какие-то другие свои тормоза, рассказ польется свободней, интересней.

Да, вот еще что. Если человек мнется, не решается что-то выложить под стенограмму или говорит: «это не записывайте», ты оборачиваешься к стенографистке и произносишь: «Напишите: не для печати». Эти три словечка почти всегда действуют магически, как-то сразу успокаивают рассказчика, и беседа продолжается. Но если что-то действительно не пришлось застенографировать, это надо в тот же вечер или на следующее утро хотя бы кратко записать: потом это в памяти стирается.

Кстати, порасспроси у Чарли о тех людях, о которых рассказывал Нелсон (рядовые аиковцы) — они очень интересны. В книге обязательно должна быть отлично подобранная галерея вторых ролей.

3 июня.

Малеевка. Приехал на недельку отдохнуть в Малеевку. Второй день льет дождь. Скучновато.

Продумываю свои сюжеты, перебираю их. Хочется дать пересечение нескольких линий, столкнуть капитализм и социализм. Смогу ли дать в романе «Доменщики» остроту такого столкновения? Очень хотелось бы написать о Прошке Ватолине, взяться за эту нитку, — тут и капитализм, и Ленин, и борьба левых коммунистов, и рабочие Кузбасса. Это, конечно, самый замечательный, наряду с АИКом, из моих сюжетов.

В общем, еще неясность. Буду работать, изучать материал, — все это потом войдет в роман.

Примечание. В этом письме впервые появляется заглавие: «Доменщики». Читатель, однако, не должен смешивать этот лишь обдумываемый мною в ту пору роман «Доменщики» (которому затем я дал название «Инженер Макарычев»), роман, погибший в дни войны, о чем я уже говорил, и книгу моих повестей «Доменщики», включившую, кстати сказать, и повесть «Курако».

5 июня.

Малеевка. Вот и подходит к концу мой недельный отдых.

Надо знать, что в творческой работе обязательно будут моменты — и, быть может, длительные — сомнения в своих силах, будет казаться, что ты не способен справиться с темой, не сможешь написать и т. д. Это будет обязательно, и у всех бывает. Самое важное при этом — не прерывать работу. Это вообще главнейший принцип: каждый день что-нибудь делать для своей будущей книги.

…Если я узнаю, что проведены новые беседы по истории АИКа — беседы с Чарли, с Чезари, с Ригманом, с Казарновским, — это будет для меня самая большая радость.

7 июня.

Только что приехал из Малеевки.

Приехал и побежал проверять дела на своих фронтах. Зашел в «Знамя», — там приятнейшая весть: уже есть контрольный номер с моей вещью. Очень, очень я рад. Представь, в последние дни в Малеевке меня все время, даже ночью, томило беспокойство: вдруг задержат журнал, вдруг снимут повесть и т. д.

…Сейчас пойду проверять другой свой фронт — «За индустриализацию».

8 июня.

В «3. И.» я вчера не застал человека, который должен со мной договариваться. Надеюсь, что сегодня дело выяснится окончательно.

…Вчера был на совещании очеркистов, встретил там Итина, он мне сказал, что в «Советской Сибири» была о моей книге статья под заглавием «История лжи и клеветы».

Разумеется, я взволновался, отправился в читальню, прочел эту статью и успокоился. До чего она пуста! И, главное, содержание совершенно не соответствует заглавию. Нет ни одного указания на то, что я сообщил что-либо ложно. Буквально нет даже попытки опровергнуть какой-либо факт или все в целом. Просто зубоскальство, главным образом насчет жены Федоровича и «мелодраматических эффектов» повести. Очень нестрашная статейка.

Но опять в душе всплыло все, что я пережил во время сибирской проработки. Какой парадокс! Обвинили во лжи и клевете меня — человека, который предан изучению жизни, отыскивал и нашел немало нового, выверял разными путями каждую свою находку, каждый факт. Мои обвинители отрицают художественное (да и историческое) исследование, открытие. Ведь о Курако до моей вещи и до выступлений Бардина, которые родились из его стенограмм, то есть опять-таки при нашем участии, еще ни словечка никем не было написано. А в Новосибирске с ним разделались сплеча: не тот герой! Несовременно! На деле же Курако — мой Курако — оказался настолько современным, что авторитетнейшая боевая газета отдала свои подвалы, чтобы познакомить читателя с этой фигурой.

А ведь достаточно было бы мне проявить слабость, малодушие, и меня бы подмяли товарищи новосибирцы (как, наверное, с иными уже это сотворили).

9 июня.

В «3. И.» — небольшая задержка. Там я (то есть «Кабинет записей», он будет пока существовать в одном моем лице плюс стенографистки) уже включен в смету, и остановка только за тем, чтобы утвердил Таль, причем он дал уже свое разрешение и не хватает лишь его подписи. К завтрашнему дню мне обещали все это провести. Моя первая командировка будет в Сибирь, в Кузбасс. У меня есть дерзкая мысль: не тащиться поездом, а вылететь.

Два дня провел на совещании очеркистов. Очень хвалили мою книгу в личных разговорах Михаил Кольцов и Борис Галин. Кольцов сказал: «Мне очень, очень, очень понравилось». Однако с трибуны о ней никто не говорил. Лузгин делал доклад об изданиях «Истории заводов» и ничего не сказал о моей книге. Рахтанов крикнул ему с места:

— Почему вы ничего не говорите о книге Бека? Это замечательная книга!

Ей-ей, он меня растрогал, верный Рахташа.

Лузгин ответил:

— Книга Бека очень интересная работа, но она выходит из нашей области, в ней есть недостатки, но у меня сейчас нет времени о них говорить.

Вот и все. Как ни странно, меня это удовлетворило. Главное, чего я боялся, — разгрома. Раз этого нет — ну и слава богу.

11 июня.

День моего отъезда еще окончательно не выяснился. В «3. И.» — некоторая проволочка. Таль смету утвердил, но перед заключением договора я должен составить список людей, с которыми предполагаю проводить беседы. Сегодня я этим занимаюсь. Возможно, заключим договор 13-го или 14-го.

Так или иначе вопрос в днях, и «Кабинет записей» начнет работать.

Вчера я проводил беседу с Котиным об АИКе. Проговорили три часа. Очень интересно. Котин из рабочих, серьезный, вдумчивый человек, был одно время управляющим треста Кузбассуголь, сейчас — управляющий Дальуглем. Он очень хвалит аиковцев.

И вообще чрезвычайно интересно, как говорит об АИКе русский. Он замечает, ему бросается в глаза то, что сами аиковцы совершенно не видят, для них это нормально и привычно. Наоборот, американцы удивляются тому, что для нас обыденно.

Например, Татьяна Герштейн (переводчица мистера Вейла) сказала мне о его воспоминаниях: «Там много неинтересного для нас, — он на целой странице объясняет, что такое телега».

Но в этом-то как раз и интерес. На этом надо очень тонко играть на всем протяжении произведения. Трудная задача. Ничего, вывезем.

12 июня.

…Сегодня провожу в одиночестве вечер выходного дня. Мог бы пойти в театр, но не захотелось. Буду печь оладьи, пить чай с вином, читать Мериме (вот у него можно учиться сюжетной прозе, мне теперь, после «Курако», становятся ясны его приемы. Читаю, словно зрячий).

…В «3. И.» подпишу завтра договор и на днях выеду.

22 ноября.

Харьков. Ну вот, я и в Харькове.

Здесь все чертовски дорого,— никаких льгот для командировочных, все по коммерческим ценам: и гостиница, и столовая, и т. д.

Завтра или послезавтра предприму атаку на Шлейфера (председатель объединения «Сталь»),— вот когда пригодится новый костюм.

Устроился в гостинице (отдельный номер), принял ванну, назначил на завтра беседу, в общем блаженствую.

23 ноября.

В Харькове у меня предполагаются беседы с Генаком (председатель «Трубостали», когда-то работал вместе с Бардиным), с Луговцовым (соратник Бардина, с ним я уже виделся и договорился начать беседы завтра) и еще с тремя людьми. Завтра запущу машину на полный ход — по две беседы ежедневно — и плюс отыщу и начну обследовать архив «Югостали».

Затем предстоит решающий (денежный) разговор со Шлейфером. Я думаю просить у него 16 тысяч по такой смете:

200 стенограмм 10 тысяч руб.

Разъезды (ж. д. билеты) 1 тыс.

Гостиницы 1 тыс.

Суточные (100 дней) 2 тыс.

Машинистка (перепечатка архивных документов) 2 тыс.

Итого: 16 тыс.

Получать бы в течение пяти месяцев по 3200 руб! Вот мой скромный план. Интересно, что из него выйдет?

Харьков изменился здорово. Появился новый центр города, полчаса ходьбы от старого центра.

В этом новом центре и находится, между прочим, та гостиница, в которой я поселился. Рядом с гостиницей - Дом госпромышленности, знаменитое строение: десять десяти- или двенадцатиэтажных корпусов. И вокруг масса таких же огромных новых зданий — стиль пока старый, «железобетонный», вроде московского Дома правительства. Неподалеку строятся и еще здания. Вероятно, они будут повеселей. Впрочем, и «железобетонный» не плох, он впечатляет своей мощью, монументальностью.

Прошу извинения за слишком меркантильное письмо.

24 ноября.

Спешу дать отчет о вчерашнем дне. В общем, можно поздравить меня с некоторой победой.

Прихожу к секретарю Шлейфера,— изящная дамочка Белла Яковлевна. Даю ей письма от «Знамени» и от Вернера. Она восклицает:

— Это вы, товарищ Бек? Ах, я читала вашу повесть. Какая чудесная повесть! Илья Осипович здесь. Я сейчас же ему доложу.

Я остановил ее, поблагодарил («очень приятно» и т. д.) и говорю:

— Я не хочу идти к товарищу Шлейферу именно сейчас. Вы спросите, когда у него будет свободных полчаса. Я тогда приду, и мы с ним потолкуем.

Она уходит к Шлейферу, быстро возвращается:

— Знаете, у него как раз сейчас свободное время. Через пять минут он может вас принять.

Боже мой! А я в темной затрапезной рубашке. Неужели синяя шикарная рубашка не будет использована в решающий час?! И самое главное — я не захватил с собой папку стенограмм, которые должен был разложить, как образцы товара. Я говорю:

— Я сейчас побегу в гостиницу за материалами и через восемь минут буду здесь.

И побежал. Гостиница расположена довольно близко. Влетел в номер, сорвал рубашку, высыпал на стол запонки, надеваю перед зеркалом новую рубашку, задняя запонка не держит, воротник сзади отрывается, я хотел уж бросить ее, надеть старую, но сказал себе: «спокойствие, спокойствие», приладил еще раз, осмотрелся, схватил папку и помчался обратно.

Белла взглянула на меня с некоторой усмешкой (или это мне показалось). Интересно, заметила ли она мое переодевание?

Вхожу к Шлейферу. Благообразный человек с очень белым лицом и клинообразной, хорошо расчесанной рыжей бородой (очевидно, он ее любит и холит). Спокойный, тихий голос, подчеркнутое спокойствие жестов.

Я начинаю ему рассказывать о своей работе. Вынимаю стенограммы. Он придвигает к себе стенограмму Межлаука, пробегает несколько строк и… Представь, начинает читать. Читает страницу, другую, третью.

Я сижу, смотрю в потолок. Время идет, он читает, я молчу. Наконец он опомнился:

— Дайте мне, товарищ Бек, на выходной день почитать эти материалы. Помощь я вам окажу. Я уже написал Вернеру, что вся нужная помощь будет вам оказана.

Я говорю, что нужны деньги на стенограммы.

— Сколько, сколько? — торопит он.

Я отвечаю, подсчитывая вслух смету:

— Двести стенограмм по пятьдесят рублей — десять тысяч.

— Ого! — восклицает он.— Для этого мне нужно специальное разрешение… А сколько нужно до конца года?

— Две с половиной тысячи.

— Хорошо,— говорит он,— полторы тысячи вы получите от нас и тысячу от «Трубостали». Я отдам распоряжение, чтобы на эту сумму оплачивались счета.

На этом пока кончился наш разговор. Я считаю положение превосходным. Деньги на стенографисток обеспечены. Буду вести беседы, Шлейфер платит!

25 ноября.

Вчера провел беседу с проф. Рубиным. Пришлось потратить много нервной энергии, чтобы убедить его рассказывать при стенографистке. Боится: как бы чего не вышло. Побеседую с ним и наедине.

26 ноября.

Ну, у меня машина завертелась. Провожу по две беседы в день, стремлюсь даже к трем.

Вчера начал беседы с Луговцовым, другом Бардина. Это человек маленького роста (он с детства был заморышем), с жидкими усами и прекрасными добрыми глазами. Вот здесь я напал на золотую жилу — дед горновой, отец горновой, а самому ему, юноше, Курако помог стать инженером. Милый человек, изумительный рассказчик!

27 ноября.

Работа у меня двигается удовлетворительно. Проведено шесть бесед, и на следующие дни назначено по две беседы ежедневно.

Узнал много о Межлауке (Иване). Оказывается, у него, когда он был директором Енакиевского завода, умерло двое детей — от голодовки, неустройства.

Особенно восхищают меня беседы с Луговцовым,— это как раз такой тип, которого мне не хватало, чтобы роман стал полноценным. Там, в той картине, которая складывается из разных судеб, мне не хватает народа, низов, страдания, проклятия капитализму. Все это есть в фигуре Луговцова. Его отец горновой, детство прошло в Юзовке, кругом смерти, страдания. С этого я и начну вещь. И потом он, Максим Луговцов, всюду идет вместе с Бардиным, как друг и помощник. Этим и линия Бардина укрепляется,— она у меня еще до сих пор слабовата.

Числа шестого декабря поеду в Мариуполь к директору «Азовстали» Гугелю, оттуда в Сталино, и 20-го — 25-го буду в Москве.

28 ноября.

Сейчас я написал письмо Ивану Ивановичу Межлауку — рассказал, что делаю, как идет работа, предупредил, что приеду в конце декабря.

Мои литературные планы немного меняются. Я предполагаю довольно быстро написать «Доменщиков», отделив эту вещь от «Югостали». Луговцов дал материал, который позволяет выделить из большого замысла отдельную первую повесть. Потом засяду за «Югосталь».