Из книги "Айне кляйне арифметика русской литературы"

УГОЛЬНОЕ УШКО, ИЛИ СТРАСБУРГСКАЯ СОБАКА

Переводчики — почтовые лошади просвещения.

Пушкин. Table-talk.

Посвящается R. Tietze, S. Brownsberger.

Когда в семье ожидают ребенка, множество беременных выходит на улицы; когда он уже родился — то множество колясок.

То же самое после вчерашнего: чудовищное количество утренних подмигивающих не опохмелившихся морд.

То же самое, если, не приведи Господь, вы сломаете ногу, — демонстрация костылей. Вы не замечали, что ноги ломают чаще, чем руки? Если бы вы сломали руку, то было бы наоборот.

Это я к тому, что картина мира покажется вам исчерпывающей из любой точки, в которой вы окажетесь. Зависит от точки сборки.

Наверно, ни с политиком, ни с коммерсантом, ни с физиком, ни с фанатом футбола или рока не следует искать взаимопонимания в том, что не политика и не деньги, не наука и не спорт, даже не музыка есть ось мира и стержень всего сущего, — а перевод.

Ну, скажем, так… Не переводим ли мы нашу жизнь на часы, дни и года? Как изрек мэтр Франсуа: «Самая бессмысленная трата времени, изобретенная человеком, это измерение его». В русском языке слово «перевод» означает еще и неоправданную трату. Цепь жизнь — работа — деньги — товар — смерть может служить примером такого рода перевода. Другое значение слова «перевод» подразумевает «через» и носит более положительный смысл помощи кому-то: перевести слепого через улицу — и это уже ближе к нашей теме. Здесь переводчик смыкается с поводырем. Не ту же ли попытку предпринимает автор, пытаясь перевести читателя через опыт?

И если автор переводит жизнь на язык слов как таковых, в частности на тот язык, который достался ему от рождения, то что делает с его книгой переводчик?

Боюсь, что нас не поймут, или поймут не сразу, или поймут как шутку, если мы заявим, что ничем, кроме перевода, люди не заняты, — ничем, кроме поисков эквивалента. Что все без исключения люди — переводчики. Чего-то одного на что-то другое. О, это не просто обмен! Что есть менее реальное в нашей жизни, чем политика или деньги? Это эквиваленты как таковые, подчинившие себе жизнь как таковую.

«Скорее верблюд пройдет через игольное ушко, чем богатый войдет в Царствие Небесное».

У нас хотя бы слова есть, языковые эквиваленты того, что есть в реальности. И переводим мы не жизнь на язык небытия, а книгу с языка на язык, чего нельзя было бы делать, если не быть уверенным, что жизнь одна, природа человека едина и взаимопонимание — естественная функция человечества. То есть в основе перевода лежит, исходно, вера.

«Скорее верблюд…» Довольно-таки странное, однако, занятие пытаться продеть его в игольное ушко. На моих глазах смелость этой метафоры пережила Библию. Библию запретили и забыли, а не виданный никем верблюд продолжал не пролезать. Как раз была война, когда я впервые эту фразу услышал, уральская деревенька 1942 года… Я и сейчас сначала написал угольное, потом поправил. Почему угольное? — спросите вы. А почему игольное? — отвечу я. В игольное, в моем трезвом детском сознании, он явно не пролезал. В угольное — еще куда ни шло, потому что неизвестно, какое оно.

И то и другое — ошибка переводчика. Во втором случае ребенка, в первом одного древнего дяди. Кирилла или Мефодия? Нет, еще от Матфея или Иоанна та же ошибка… Но эти же — сами свидетельствовали! Что такое — перевод есть, а оригинала нет?.. Оригинал? вы еще спросите, Кто автор… Скучно даже говорить, что в оригинале речь шла о некоем check-point в Иерусалиме, о таможне.

Итак, что такое оригинал, если речь идет о Библии?

В живописи XIV–XV веков евангелисты изображаются с ангелом на плече, размером с ручную птицу. Головка его легко прячется в непомерной ушной раковине апостола. Он не нашептывает откровение — он диктует. То есть диктует-то… не будем поминать Его всуе… ангел же переводит. То за правым, то за левым плечом — профессиональная позиция толмача.

Едва ли вы найдете другие сюжеты, где ангелы бы находились в столь подчиненной позиции, где бы значение их было столь умалено, — до социальных размеров современного переводчика при президенте или премьере.

И эта роль не может быть преуменьшена. Когда сильные мира сего садятся за стол переговоров или обсуждают детали за столом уже обеденным, имея за спиной, на приставном стульчике, профессиональную тень — до обеда покормленного на кухне прозрачного, нераскрашенного человечка с условно обозначенными одеждою и очками, полом и чертами лица… вот Миттеран, разбираясь в меню как француз, делает вид, что не знает английского языка, вот наш Горбачев делает вид, что, может быть, знает, с чем это едят, вот Колль, над тем же меню, не делает ни того, ни другого вида… я думаю: кто же тут на самом деле?.. а вдруг тень хлопнет сейчас хозяина по плечу и попросит пересесть — ведь так станет удобнее беседовать? И станут они говорить беспрепятственно на общем языке, а хозяева будут только нашептывать сзади, что сказать… и поскольку уже давно известно, что они скажут, то и отпустят переводчики своих бывших хозяев за ненадобностью, чтоб те пока перекусили на кухне… Возможность такого переворота до странности не обыграна еще в детективном жанре. Как царь со скипетром и державой — так свыкся современный правитель со своими двумя ангелами-хранителями — тела и духа… Берегись! о чем там шепчутся interpreter с body-guard'ом?

Не Вавилонская ли башня была обрушена для того, чтобы создать профессию переводчика? Не Римская ли империя пала оттого, что на эту профессию вполне положились? И это ангелы перевели нам Библию. То есть первой нашей книгой оказался перевод. Не перевод ли и все последующие?

Во всяком случае, трудно поверить, что переводчик любой квалификации один или даже вдвоем способен выполнить такой объем работы на таком уровне и в такой срок, в какой умудрились это сделать первые переводчики. И почему-то переперевести потом не удается… Месроп Маштоц, чтобы перевести Библию на армянский, преодолевает такие технические задачи, как создание алфавита. Кирилл и Мефодий удаляются в пещеру на девять месяцев, а в России этим переводом пользуются еще тысячу лет, не имея перевода на родной язык, и наш Пушкин предпочитал читать Библию по-французски.

Так что не одним евангелистам нашептывали свой перевод ангелы, но и первым переводчикам на язык любого народа. Иначе не пройти через угольное ушко.

Без переводчика — плохо. Без переводчика два бандита легко договорятся на родном своем и чужом вам языке, при вас же, как вас сподручнее убить. Помню этот детский вопрос: знает ли Сталин иностранные языки? Перепуганный учитель находчиво ответил, что да, конечно, знает, но говорить об этом не любит. Один иностранный язык, он, конечно, знал: русский. На родном он переговаривался с Берией. Прочие языки его раздражали, пусть лучше бы все говорили по-русски… думаю, по этой же причине надо было расстрелять эсперантистов. Хотя сама идея одного языка была ему не чужда.

Идея упрочения империи путем приведения народов в состояние одного языка, столь соблазнительная для тирана, по сути, проект восстановления Вавилонской башни, то есть гарантия столпотворения.

Это наша экология — языки. Говоря о значении перевода, мы не подменяем его разговором о значении языков. Потому что именно перевод их сохраняет. Переводчик — это такой лесник.

Если воспользоваться моделью от Сотворения Мира, то познание привело к изгнанию из Рая, изгнание из Рая — к первородному греху, а жизнь в одной речи — к греху свальному. Падение Вавилонской башни знаменовало начало нашего мира. Деление на языки было и остается единственным человеческим делением, основой административного. Границы уточнены географией и кровью. Века, реки, войны и горы провели на карте прихотливые границы речи. И право, лингвистические проблемы легче решить, чем политические. Но человек не настроен столь здраво. В другом склонен видеть врага.

Пушкин, не только величайший наш писатель, но и величайший наш читатель, обмолвился однажды: «Признаться, я не люблю читать. Чужой ум меня смущает». Другой язык — это другой ум. В этом вся прелесть другой речи. Другой, а не чужой. Переводчик — это такой миротворец.

Именно богатство перевода — условие сохранения родной речи. Ибо она не может жить, не развиваясь. То есть изолированно, вне контакта. То есть опять переводчик. Но уже не только как толмач.

Плохой перевод в поисках эквивалента утрачивает качество другой речи. Имея целью точность информации как таковой, такой перевод утрачивает и качество информации, творя произвол на границе главного и неглавного. То есть он не переводит, а обобщает языки, энергетически их выравнивая. Все та же мечта об экю.

Политиков это устраивает: они и стремятся ничего не сказать. Хуже, что это начинает устраивать и писателей, желающих быть переведенными… Что такое падение культуры, как не сокращение комментария? В 1978 году никогда не выезжавший за границу автор писал комментарий к собственному неопубликованному роману, если и не для вечности, то для ближайших потомков, которые смогут роман прочесть: «Автора вдруг осенило, что в последующее небытие канут как раз общеизвестные вещи, о которых современный писатель не считает необходимым распространяться: цены, чемпионы, популярные песни… Между тем предметы эти могут уже сейчас показаться совершенно неведомыми иноязычному читателю. С национальной точки зрения восприятие в переводе есть уже восприятие в будущем времени». До сих пор удивляюсь, как он сумел догадаться не убирать все эти детали.

Не знаю даже, почему меня всегда раздражало эсперанто. Казалось бы, пусть будет. Никому не мешает и есть почти не просит. Оно меня не устраивало как идея. Как удобство. Как отсутствие пола. Зачем мудрить, однажды подумал я, когда можно обучиться азбуке глухонемых и таким образом овладеть общемировым наречием? Мне пришлось потом долго смеяться над собой, когда, вообразив уже мир, захваченный мафией глухонемых, я понял, что они друг друга не поймут, ибо и они говорят жестами каждый на своем языке.

В дом, где я это пишу на берегу Ostsee, приехали новые гости — чета пожилых французов из Страсбурга. Им пришлось за жизнь четыре раза менять национальность, и это было первое, что они рассказали всем за ланчем. По-видимому, это было главным. До 1914-го и после 1918-го и до 1939-го и после 1944-го… Француз-немец-француз-немец-француз. Они были очень маленького роста, и я не мог отделаться от представления, что каждая из перемен последовательно укорачивала их на четверть и вот почему они такие. Им это приходилось делать — санкции были велики. Языками они владели одинаково. В последний раз им трудно было уже доказать, что они все-таки и именно французы, им не хотели верить. «Да нас здесь каждая собака знает!» И что же? — допросили собаку. Она отзывалась по-французски и не отзывалась по-немецки. Правда восторжествовала.

Так что переводчик — это еще и собака. Та последняя собака, которая подтвердит нам наше identity.

Перевозчик, лошадь, поводырь, толмач, лесник, миротворец, эколог, собака… Но прежде всего — ангел! Взгляните на Tafelbild von Michael Pacher «Ein Engel inspiriert zwei Evangelisten» — какая картина мирного сотрудничества! какая работа над текстом! Вот покой…

В «Путешествии по Армении» Мандельштам предрек: «Я вижу весь мир покрытым институтами абхазоведения». Да… для этого, оказывается, мало одной Абхазии нужен еще и мир. Нужно, чтобы он был. Я вижу спасенный мир покрытым переводческими академиями, приравненными в значении и правах к всемирному экологическому совету в качестве единственной формы тоталитаризма.