Из меди и перьев

Глава II

В народе кто-то звал его Эбертом Смелым и отчего-то величали рыцарем. Хотя и горожанам, и знати было известно, что за рыцарство его отцу пришлось выложить немалую сумму, равно как и за то, чтобы семье его дали баронство. Да и смелости, признаться, в нем было немного – он ни разу не мог сказать отцу "нет". Впрочем, не очень-то и хотелось. Жизнь могла быть очень спокойной и даже приятной, если ни в чем ему не отказывать. Два года назад на границу в гарнизон его не пустили, сказали, что и без того дома дел прорва. Он только-только стал рыцарем и, как бы ни было тошно от купленного звания, где-то в молодом сердце колыхалось желание что-то оправдать, доказать. Кому и зачем – неизвестно. В тот же вечер ему все объяснили. Приказали на два дня запереть в собственных комнатах, как мальчишку. Смешно. Сейчас ему казалось, что в этом и был единственный смысл. Он был наивным глупцом, отец и сейчас его считает таким. Как и всегда.

Четыре года назад он вернулся домой. Тогда ему было еще девятнадцать. На два года он задержался в соседнем городе после учебы, семнадцатилетним мальчишкой. Дела, сказал он в письме – и отец не стал уж перечить, даже был рад – хотя какие тогда у него могли быть дела. Но он помнил отцовский наказ и убеждал себя в этом – что для семейной торговли нужны связи, что много нужных людей не бывает, что деньги неплохо иметь и свои. За эти два года на мелких поручениях, спорах и карточных играх он набрал кошель серебра да с пяток золотых. Мог бы на это безбедно жить год, а то полтора – но возвращаться с этим домой и гордиться было, конечно, смешно. Отец и посмеялся. Отобрал почти все и купил коню отменную сбрую – а на остаток – ему рыцарский плащ, чтобы был заметен в толпе. О том, что рыцарю не пристало заниматься торговлей, он давно уже не задумывался. О том, что довольствоваться купленным званием тошно – тоже. "Приходи домой, когда выйдет толк", – и он вышел, наверно. На улицах его узнают, столько лет в обучении, он явно не глуп, если в столе у него векселя на много имен и каждый второй ему должен, а скоро придет и корабль с шелками, что был в плавании долгие месяцы. Они должны. Они все ему должны, вся эта знать с накрахмаленным воротом, беседующая о всяких нелепостях, жалко и гордо сидя в долгах. К кому он вхож теперь, хотя прежде не пустили бы и на порог, даже в память о матери, о которой нельзя вспоминать, не велено и не нужно. Он ведь согласен с отцом, он уяснил, что главное – сила и что с ее помощью можно добиться всего. Остальное не важно.

Всего лишь час по полудни, а солнце жарит сверх меры. Он стер со лба капельку пота и снова сел за бумаги. Счета за уголь, за соль, за шелка и за сладкие вина. За эти долгие годы оборот их семьи увеличился втрое, если не больше. Мелкие цифры жмутся друг к другу, ими пестрят все страницы. Надо закончить, а свободной минуты у него давно уже не предвиделось.

Входная дверь хлопнула о крохотный комод, и тот жалостно скрипнул. Раздался громкий стук каблуков по начищенному до блеска полу.

– Я знал, что найду тебя здесь, поэтому и пришел вызволять.

Эберт поднял голову и с притворной усталостью взглянул на вошедшего. Это был его ровесник. Чуть помельче, пониже, оттого и носил башмаки с каблуком, вызывая насмешки девиц, которые, впрочем, души в нем не чаяли. У него была загорелая кожа, черные волосы жесткой проволокой вились до плеч. Темные глаза на свету казались медовыми, да и взгляд был таким же. Все южане такие. Он рухнул в ближайшее кресло, закинул ноги на стол. Эберт смолчал. Знал, что бессмысленно.

К старику Гумберту в обучение старого друга сплавила мать, лишь бы из повесы вышло что путное. Тот был лодырь каких мало, будь воля наставника – об его спину обломали бы все розги в аббатстве. Но ему удавалось сбегать, залезать на деревья, до вечера грызть еще зеленые яблоки и жаловаться на это потом всем в округе. Эберта он заприметил в первый же день, как приехал. Подсел на занятии по арифметике, смел в сторону все бумаги, вдохновенно начал рассказывать, что нашел тайный лаз из аббатства, что можно сбежать прямо на рынок, там столько фруктов, бери не хочу, никто не заметит, а девчонка, что торгует оливками, ну просто прелесть, так бы и расцеловал, да она и не против. Эберт смотрел все и слушал, хотя мог бы и сразу прогнать. Он в аббатстве уже много лет, успел давно позабыть и про мать, и про то, что есть в этом мире что-то другое кроме затертых до дыр ученых книг, кроме бесконечных сухих писем отца с наставлениями и редкими, раз в год, весточками от брата, которого отец уже четыре года тщетно хочет женить на дворянке. Оказывается, есть что-то еще. Странный мир, где бездельники рвут с веток зеленые яблоки, мешают спать, влезают в окно и до ночи, называя тебя идиотом, рассказывают про корабли, что только на пару деньков швартуются в гавани.

Они стали друзьями. За долгие годы это было единственным, чем был недоволен отец.

– Убери ноги, Микаэль.

– И не подумаю, – он взял спелый персик из вазы и жадно надкусил, светлый сок потек по губам и горлу. – И не зови меня Микаэлем. Никогда, ты же знаешь. Мою двоюродную бабку по матери звали Микаэллой – премерзкая была старуха, осмелюсь тебе доложить, земля ей пухом, чего уж. Так что никаких Микаэлей, если в ближайшее время не жаждешь увидеть покойницу. Попроси по-хорошему.

– Микель, убери ноги.

– Другое дело, – тот кивнул. – Не уберу, спасибо, – он потянулся к кувшину. – Это у тебя что, вино?

– На улице полдень. Возьми себя в руки.

Микаэль схватил кувшин, чуть не уронил его и прижал обеими руками к груди, точно мать младенца.

– Нет ничего лучше бокала холодного вина в такую жару. И спелых фруктов. Ты же знаешь.

Он отхлебнул прямо из кувшина, а Эберт закатил глаза. Порой он забывал, что Микаэль был наполовину южанином, а не следовало. Его мать была чуть ли не дочкой служанки, отец Микаэля привез ее с собой из дальних поездок. Обрядил в шелка и золото, научил читать и считать, да и при ее остром умишке госпожа Руза стала весьма ловкой хозяйкой и ни много ни мало матерью пятерых таких же черноглазых ребятишек, как и сам Микаэль, на радость богатому папеньке. Эберт порой глядел на друга и думал. Если б не происхождение Рузы, они бы с ним были одного круга. Несмотря ни на купленное рыцарство, ни на нелепый лоск, ни на холодную отрешенность всех его родных. Обе семьи торговали, у обеих водились деньги. Только Ниле в аристократы не лезли и нужды в том не видели. Эберт не раз видел, как младшие госпожи Рузы запросто лазали по веткам апельсинового дерева, растущего у ворот. У нее вечно в саду апельсины. Миндаль и персики. Напоминали о далекой родной стороне. Стать бы Микаэлю пиратом, а не торговцем. Бороздить бы моря, развлекаться в портах – да он наверняка и не против. Вечно ходит в таких обносках, что ни одна приличная семья на порог не пустит, даром что богатейший наследник этого города.

– Какие у нас планы? – Микаэль вновь отхлебнул из кувшинчика и вытер рот тыльной стороной ладони. – В доках нашли бесхозную лодку, а наша Конселла напекла таких пирогов с лесной земляникой, что ты вовек не видал. Бросай свои бумажки, писарь, мы отправляемся к Вороньим шхерам. Купаться. На весь день.

– Придется тебе самому.

– Самому, конечно, – южанин кивнул. – И с тобою в придачу. В ваше холодное мерзкое лето надо хоть как-то развлечься.

И он потянулся, как кот, пригретый на солнышке.

Эберт взял очередной листок, испещренный цифрами, обмакнул перо в чернильницу.

– У меня дела сейчас и дела потом, Микаэль. И если от первых еще в силу нашей дружбы ты можешь меня отвлекать, то от вторых – нет. Иначе полетят головы, и это будет отнюдь не моя вина.

Микаэль выкинул персиковую косточку в окно и снова повернулся к нему.

– Что? Сольвег? Опять? Мой дорогой, прими мои соболезнования.

– Микаэль, ты говоришь о моей невесте, – без энтузиазма, впрочем, как и всегда, проговорил Эберт, не поднимая головы от бумаг. – Но вообще ты не прав. Мне надо встретиться не с Сольвег, а с ее отцом, господином Альбре. Я обещал помочь ему погасить пару-тройку долгов.

– А взамен он отдает тебе дочку – да он дважды счастливец, я бы такую дочь утопил еще в раннем младенчестве.

Эберт легонько пнул ножку его кресла, и Микаэль, который уже битые десять минут раскачивался на нем, рухнул на пол. Остатки вина залили рубашку.

– Прачке заплатишь сам, – отплевываясь пробормотал он и потер себе спину.

– Не ной, возьми любую мою. И воздержись от подобных замечаний в сторону моей будущей супруги.

– Дожили… – Микаэль возмущался и придирчиво рассматривал белоснежные рубашки из тончайшей ткани. – Дожили! Супруга!.. Не думал, любезный, что до такого дойдет.

– Не понимаю, что тебя возмущает. Ланс не женат, нашей семье нужны наследники и положение, так что…

– …какая пошлость! – перебил Микаэль и театрально взмахнул рукой. – Дорогой мой, при всей моей нелюбви к Сольвег и ей подобным, не говори ей этого в первую брачную ночь. Она же твою голову на пику насадит. И будет права, как то ни прискорбно. Наследники… Ужас какой. Скажешь ведь тоже.

Эберт покачал головой и смолчал. С Сольвег он был помолвлен уж год, сосватал их отец, да и в принципе это было неплохо и выгодно. Невеста была знатного рода, ее семья входила в верхушку городского Совета, кто как не она поможет им добиться места и положения. Этот брак разом поднимет их статус, а благодарность обанкротившегося свекра будет им на руку. Микаэль может говорить о чем хочет, брак по расчету – не так уж и плохо. Если умеешь рассчитывать.

– Так значит, ты все же к Сольвег.

– Я к господину Альбре, Микаэль, и хватит расспрашивать.

– Я отказываюсь принимать эту нелепую отговорку, мой дорогой. В городе праздник и ярмарка, и эти чудные ребята, которые глотают огонь и втыкают себе в руки кинжалы. Мы должны пойти. Это против всех правил. Да и Каталине я обещал, что ты будешь, девчонка же души в тебе не чает, пощади ее.

Каталине было одиннадцать, исполнилось в прошлом месяце. Она прелестное дитя и сестра Микаэля, вторая в семье. Видимо, после старшего родители долго не рисковали заводить еще новых детей. Брата она обожала. Когда тот силком затащил в дом еще и старого друга, на радостях повисла на шее и у него.

– Ты настолько суровый и черствый, что расстроишь Талину отказом? – Микаэль обдирал кожу с апельсина и закидывал корками стол.

Эберт сложил последний документ и захлопнул чернильницу.

– Можешь хоть сейчас отправляться к Каталине и говорить ей, что я согласен. Только исчезни, прошу.

– Каталине я отправлю записку, – тот перебил и потянулся к стопке самой дорогой и плотной бумаги. – Напишу, что наш упрямец согласен. И что еще он согласен прийти вечером на ужин. И что даже решил развлекать ее весь вечер и мою любезную матушку тоже, ибо сил моих больше нет. Так и напишу. Дай сюда перо. Дай, не жадничай. И никуда я не исчезну. Мне, может, тоже к Альбре. Не один ты ведешь дела со старым пройдохой.

Микаэль вытащил у него из стола печать и сургуч и, высунув кончик языка, начал методично запечатывать записку.

– То, что ты вваливаешься к нему в дом, пьешь его вино и рассказываешь, сколько у тебя кораблей, не называется делами.

– Старик должен нам двести двадцать монет и все золотом. Долга я не увижу, как своих ушей, но хоть позабавлюсь, глядя на него. Должно быть, весело задолжать семье, которую прежде не пускал на порог, – он махнул рукой, подозвал служку, стоявшего у дверей, и вручил ему записку. – Я человек не злой и не мстительный, Эберт. Но в маленьком хулиганстве ты мне отказать не способен.