Из меди и перьев

Глава VI

– Я сказал, что не дам тебе денег и точка. Отец не велел.

– А ты делаешь все так, как отец велит, как послушная собачонка, – огрызнулся Ланс, чуть было не сбив мальчишку с деревянным подносом.

На улице было людно и шумно. Казалось, после праздника народ не собирался стихать, а только вошел во вкус. Эберт обещал встретиться с братом в городе, он знал, что за этим последует, и обещание давал неохотно. Ланс просил денег не в первый раз и очевидно, что не в последний. Странно, что за последние годы брат не возненавидел его – по завещанию отца большая часть наследства отныне отойдет ему, Эберту, а вовсе не старшему сыну. В детстве все ставили на Лоренса. Он был опорой, надеждой. А потом появилась та девица не к месту, потом карты, а потом милый Лоренс стал игроком. Дела тот вел все с прежней сноровкой, потому и был на плаву, как и должен любой представитель семейства. Получив изрядную прибыль, он утраивал ее или спускал подчистую – удача была не самой верной из его многих подруг. Потом он приходил к младшему брату, говорил, что ожидается прекрасный товар и ему не хватает всего-то сотни золотых, а лучше двух, а прибыль обещал поделить пополам. Может, пару раз Эберт и выгадал, дав ему хотя бы четверть запрошенной суммы, но в целом вести дела с братцем было накладно. Отцу он об этом не говорил. Тот и так хотел вычеркнуть старшего сына из многих бумаг. Ланс виртуозно обогащал семью. Также виртуозно ее разорял. Эберт лишь по мере сил старался не вмешиваться.

– Я отдам тебе все, – твердил Ланс; свою выгоду он видел через три стены и никогда не стыдился просить. – Отдам все в следующем месяце. Представляешь, сколько я выручу на этих пряностях, они придут следующим кораблем.

– Ты то же самое говорил о корабле со сладкими винами – и где он теперь? – рыцарь равнодушно развел руками и подумал – как жаль, что не перепродать это пресловутое рыцарство. Отдать бы вырученные деньги Лансу, чтобы тот наконец-то заткнулся. Да, с детства все сильно переменилось.

– Корабль еще придет, он задержался в южных портах из-за шторма, я уверен, – Лоренс невозмутимо возразил и махнул мальчишке у таверны, чтобы тот вынес ему попить. – Дело выгорит, я уверен.

Эберт вытащил из-за пазухи мешочек с золотыми монетами и швырну его брату.

– Вот, держи, ты же знал, что я все равно принесу. Тут сотня, не трудись пересчитывать. Большего ты не получишь. Отец узнает – снимет голову и мне, и тебе.

Брат развязал мешочек, посмотрел на желтое золото.

– Ты так зависишь от мнения отца. Сколько тебе, Эберт, двадцать три? Не пора ли разжиться своим же умишком?

– Когда-то и ты ему следовал, – возразил ему рыцарь. – И был успешен, весьма успешен. Посмотри, что стало с тобой теперь.

Брат хмыкнул.

– Ты так говоришь, будто я очутился на дне. Спасибо тебе, братишка. Только вот не вечно мне плясать под отцовскую дудку. Это тебе навязали красавицу, а мне пытались подсунуть настоящего крокодила. Хотя извини, дорогой, я не вижу счастья на твоем лице из-за Сольвег.

– Это совершенно не твое дело, – отрезал Эберт. – Раз уж свое ты получил, то не вижу причины продолжать нашу встречу.

Ланс осклабился.

– Да брось. Мы не виделись несколько месяцев, неужели не найдется минутки для брата.

Рыцарь посмотрел на него, пожал плечами. Присел рядом на оградный камень. Большой любви к брату он никогда не питал. То ли из-за разницы в возрасте в десять лет, то ли из-за долгой разлуки, пока он был в аббатстве, и отсутствии писем, то ли из-за того, что он вообще считал любовь между членами семьи пережитком и глупостью. Тесные связи должны быть основаны на доверии, уважении, чести и выгоде – любви в этом списке вроде как не прижиться. Семья Микаэля всегда была исключением. Он сам вообще одно большое и невразумительное исключение, которое нечаянно затесалось в его жизнь. Брата он сторонился, хотя на удивление после его возвращения тот пытался наладить с ним связь. Смешно, что дело было даже не в деньгах, потому что после отказа Ланс никуда не девался. Оставался, звал отобедать, пытался познакомить то с одной, то с другой своей подругой, к которым он на удивление всегда хорошо относился. Микаэль, строя из себя знатока человеческих душ, иногда говорил, что тому одиноко. Может, он бы и посидел с ним за кружечкой эля, говорил южанин, но ведь он все равно остается мелочным снобом, а с таким не расслабишься. Да, он давно не разговаривал по душам с братом. Очень давно.

– Ты давно вспоминал о матери?

Он почти тут же пожалел, что этот вопрос вообще сорвался с его губ. Глупо, прошло столько лет. Только вчерашний вечер разворошил забытые дни, заставил вспомнить, подумать, слегка удивиться.

– О матери? Ты хочешь поговорить о ней? – лицо Ланса было полно удивления. – Ее уже шестнадцать лет нет, с чего ты вдруг помнишь о ней?

– Да так, просто, – не рассказывать же ему в самом деле о Кае-Марте, о дурацкой сказке про рыцаря, которую он читал и читал ребенком в тот день. О том, как его отослали прочь, как он с позавчерашнего вечера отчего-то все не в своей тарелке.

– Она ведь бросила нас, так? – повторил он слова отца. – Бросила нас и уехала с дядей. Оба они опозорили нашу семью и…

– …и если бы не наш дорогой отец, семья бы погибла, – скривился Ланс и прислонился к ограде. – Я это слышал, и не раз, так приелось уже, извини.

– Но разве это не правда?

– Как тебе сказать, – брат пожал плечами; в одном ему надо отдать должное, от этого разговора он ни капельки не смутился. – В общем-то правда. Ну а что ты хотел – жена сбегает от мужа с его же братом, отцу пришлось изрядно попотеть, чтобы это замять. Впрочем, нас она хотела взять с собой. К нашему же счастью, отец этого не позволил. Наверняка к счастью. Не знаю, насколько успешным был бы дядя, если б не помер в той же канаве.

– Я не помню этого.

Эберт действительно почти этого не помнил и удивился. Помнил тот вечер, холод и книгу, а мать и забыл.

– Да что ты вообще помнить мог, – усмехнулся Ланс. – Ты только нюни разводил да приставал ко всем и каждому. Умом-то ты в детстве и не блистал.

Эберт почувствовал обиду, внезапную, острую, будто они снова были мальчишками и Ланс изводил его, пока ни мать, ни нянька не видят. Отчего-то стало смешно.

– Я думал, она бросила нас.

– Ну, фактически да. Хотя сама была не в восторге, смею уверить. Пойми, милый братик, – он вздохнул. – Наша мать была восторженной дурой. Причем дурой несчастной. А это, поверь, гремучее сочетание. То, что она сбежала с дядей без планов и средств, было великой глупостью. Однако, зная нашего отца и ее натуру, поверь – это было лишь вопросом времени. Не сбеги она тогда – слегла бы от чахотки. Еще неизвестно, где прожила бы подольше.

– Я не думал, что она была несчастной.

– А ты о чем-то думаешь кроме векселей, счетов и бумажек? – возразил Ланс и завязал грубой бечевкой длинные волосы в узел; было жарко.

Эберт припомнил отца, жившего теперь в доме за городом, здоровье стало уже не то. Его тяжелую походку, его властный взгляд и уверенный голос. Вечно планы, вечно разъезды, вечно просчитывал все наперед. Старше матери лет на десять, не больше, не дряхлый старик, которым пугают молоденьких. Богат, образован. Она могла бы жить с ним, как за каменной стеной, но предпочла отчего-то другого.

Ланс хмыкнул. Сорвал длинную травинку, лениво положил кончик в рот.

– Ты слишком похож на него нынче, братишка. Думаешь, что положение, репутация, ум и достаток дают тебе все.

– А теперь посмотри на себя и на меня, братец, – Эберт пожал плечами. – И ответь, разве это не так?

Тот подкинул на ладони мешочек золотых монет. В уголках рта зазмеилась кривая усмешка, которую он приобрел только в последние годы.

– Был бы прав, Эбби, не дал бы ты мне сотню монет. Не прятался бы здесь от невесты. И, ох да, как я забыл – не водил бы дружбу с этим южным позорищем. Пожалуй, отец не в восторге, не так ли? Может, ты еще и не пропащий, малыш.

Он встал, взъерошил ему волосы, как давно, шестнадцать лет назад. Получил в ответ полный возмущения взгляд и медленно пошел вниз по мостовой, что-то лениво насвистывая.

– Не забудь пригласить на свадьбу, – махнул он ему напоследок. – Я планирую изрядно повеселиться перед твоим постным лицом.

Ланс ушел, а Эберт так и остался стоять у ограды в тени деревьев. После разговоров с братом он вечно чувствовал себя неуютно. Тот смеялся над ним, упрекал в чем-то, пытался учить, хотя даже ему, рыцарю, было ясно, что тот несчастлив и после разрыва с отцом все ищет и ищет чего-то, никак не находит и злится. Либо искать просто нечего, либо никому из их семьи этого не дано. Поскольку Эберт был не любителем меланхоличных охов и вздохов, он считал, что первое вернее всего. Если от желаний столько несчастий и боли, то проще вообще не желать. Главное, чтоб Микаэль того не услышал, еще одной лекции о пользе удовольствий и радости он не вынесет точно.

Он медленно пошел вдоль дороги, вдыхая прохладу свежего утра. Возвращаться домой на удивление не хотелось. Смысл садиться за дела, если через четверть часа в двери ворвется Микаэль в лучшем случае, а в худшем влезет через окно. Слуги уже давно отчаялись просить господина Ниле обождать, да и пресловутый господин оказывался не в меру щедрым и расточительным, особенно если дело касалось служанок да горничных.

«Рыцарь ехал и ехал, не день и не два, и звезды вели его ночью.» Во-первых, это совершеннейший абсурд, без веления командования рыцарь не имеет права никуда отлучаться в самоволку. Во-вторых – тоже. А в-третьих, хватит и первых двух пунктов. Кроме того, любому известно, что путешествовать лучше днем, чтобы не сбиться с дороги, по звездам ориентируются только самодовольные безумцы да моряки. Кто вообще придумывал этот бред. Может, и правильно сделал отец, что сжег ее в старом камине, ту книгу. А от звания рыцаря он откажется. Непременно откажется, выяснить только бы как. Хватит ему и баронства, и денег, и титула Сольвег.

Он наподдал ногой камень, тот отскочил и ударился о проезжавшую мимо телегу. Пройти бы весь город, обойти бы по кругу, оказалось так приятно не думать, когда просто идешь.

Он шел и шел, а лето было в разгаре. Миндаль давно отцвел, и у домов на земле белым облачком лежали лепестки. Назойливые мухи, жуки, пчелы так и носились в воздухе. Что еще надо Микаэлю от здешнего лета. Куда жарче, куда душистее. Он вышел к городским стенам и сам того не заметил. Вдали уже виднелся дым от палаток Горных домов, шум, лязг металла. При свете дня все казалось другим. Менее таинственным, простым и обыденным. Будто не про них придумали столько легенд и преданий, будто не к ним со всех сторон сбегались детишки, не слушаясь строгих наказов отцов. Развернуться бы и уйти. Только позавчера ему явно дали понять, что он здесь не нужен, что его здесь не ждут, только вот опять привели его ноги. Что там южанин сказал? Повиниться и улыбнуться. Только он так умеет. А ему, видно, придется вновь выслушать все, что ему выскажут, так что, наверное, лучше сразу идти восвояси.

– Дяденька, ты к кому?

Эберт опустил голову. Около него с нахальным видом вертелся какой-то ребенок, очевидно из местных.

– Я, – рыцарь замялся; он огляделся. Микаэль его на смех поднимет, да и брат, если узнает. На него смотрело уже с десяток глаз, и он чувствовал себя некомфортно.

– Я… Я к Кае-Марте. Ты ведь знаешь ее, не так ли?

Мальчишка кивнул.

– Вот и отлично. Держи монетку, а за это отведи меня к ней.

Тот повертел в руках серебряную монету, зачем-то лизнул ее и сунул в карман. Его мать небось сильно обрадуется дневному заработку, но меньше у Эберта с собой не было. Тот поманил его рукой и повел меж столов, переносных кузней, лошадей и старых шатров с навесами. Взгляды перестали буравить его спину, чему он был очень признателен. Душу точила тревога, что сейчас его вновь выставят взашей, если к тому же не спустят собак. Из-за сегодняшней рассеянности он рискует стать посмешищем, как он вообще дошел до такого?

Мальчишка ткнул куда-то пальцем, вновь подкинул монету в воздух, зажал в кулаке и куда-то сбежал. «Я подойду, поздороваюсь и извинюсь, – думал Эберт. – «Только и всего. Ничего более. Мне ничего больше не нужно. Просто вышло неловко, да и девушку я обидел. Раскланяемся, улыбнемся – да и забыто. Да и какое мне до нее дело, до ее жизни и слов, до засушенных букетиков вереска, лютиков да васильков у нее в волосах.»

«Ехал рыцарь не день, и не два.»

«И звезды вели его ночью», – бесцельно пробормотал он, отлично сознавая, что явно не звезды довели его до жизни такой, а Микаэль, будь он трижды неладен.

Он обогнул навес, по колено пробираясь сквозь заросли нескошенной полыни, вышел на крошечную вытоптанную тропку и замер. В двух шагах от него стояла она, по локоть в муке. На старом шатающемся столе стояла огромная жестяная миска, мешочек муки стоял рядом. Около стола пыхала жаром тут же наспех сложенная крохотная печурка для хлеба. Она вытащила белый ком из миски, плюхнула его на стол. Облачко муки взлетело в воздух. Пахло сырым тестом, потрескивающими в печи углями и прелыми луговыми травами. Она взяла горсть подсолнечных семечек, растерла их руками от шелухи, втерла в тесто сильной рукой.

– Кая?

Вроде так ее звали. Имя неловко сорвалось с его губ. Простое «госпожа» было бы лучше. Она обернулась, смерила взглядом. Узнает иль нет?

– Для тебя Кая-Марта, сир рыцарь, – бросила она и снова стала мять тесто.

Значит, узнала. Ну, все проще.

– Ты все еще злишься на меня? После всего, что я наговорил тебе?

– Вообще-то я тебя презираю, – ответила она почти дружелюбно. Попыталась убрать белоснежную прядь за ухо. Все руки у нее были в муке. Эберт внутренне вздохнул, но решил больше не нарываться. Когда-то Микаэль говорил, что с рассерженными женщинами лучше не спорить и что-то подсказывало ему, что это тот самый момент.

– То есть тогда ты злилась. Теперь ты меня презираешь. В этом ряду будет место чему-то хорошему, если я извинюсь?

Кая отряхнула белые руки, вытерла их о льняной передник. К закатанным рукавам прилипли кусочки теста, на щеке была длинная полоса от муки, сказать или нет? В волосах у нее снова были цветы, нарвала васильков, темно-синими звездочками казались они в ее растрепанной косе.

– Ты хочешь извиниться, сир рыцарь?

– Эберт, – поправил он. – Не стоит называть меня рыцарем, правда.

– Сир рыцарь, – повторила она. – По имени здесь зовут только друзей, а ты мне не друг.

– Я приношу тебе извинения, Кая-Марта. Приношу от чистого сердца. За то, что был груб и неосмотрителен. За то, что обидел дурными словами твоих людей. И тебя.

Та усмехнулась, поставила хлеб в печь, закрыла заслонку.

– Простить я могу тебя, отчего не простить. Ты мне не брат и не сват, к утру позабуду. Только какой от этого прок. Ты лишь жалеешь, что слова сорвались с языка, но веришь в них без оглядки.

Эберт замолчал. Таких разборок от незнакомой девицы он не ждал, да, признаться, и не хотел. Он пришел и принес извинения – какой еще с него спрос. Он удивленно посмотрел ей в глаза и увидел, что она смеется – еще чуть-чуть и зайдется от смеха.

– Да ты действительно веришь в то, что говоришь, – смеялась она, а голос ее звенел. – О бедный сир рыцарь, как же мне жаль тебя, до слез жаль, разве не видишь? – и она снова расхохоталась. – Как же ты живешь так, я бы не выдержала.

Эберт вновь чувствовал раздражение и недоумение, которые вызывала у него разве что Сольвег. Он уже не хотел спрашивать ни про легенду о рыцаре, ни про что. Он уважаемый человек и без смеха черни – или не черни, он не знал, кто она, и знать не хотел – он может вполне обойтись.

– Постой, – все еще смеясь, проговорила она и взяла его за руку. – Незачем так убегать, раз уж пришел. Любопытно ведь, что привело гордого рыцаря к такой, как я, если уж дружбы не ждал. Сядь.

Она подвинула ему крохотную разваливающуюся скамью. Эберт неохотно присел. Кая-Марта вновь улыбалась, но уже без обидного смеха.

– Что привело тебя?

Эберт замялся. Сказать извиниться – она не поверит и уже точно отошлет восвояси. Сказать ей правду? Про разговор с Микаэлем, с Лансом, про ссору с Сольвег, про то, что он знать не знает, чего хотят от него остальные, про смутную память о прошлых днях, а какое она имеет к этому отношение – кому ведомо.

– Помнишь, ты рассказывала детям сказку?

– Детям и тебе, раз уж ты слушал.

– Там была сказка про рыцаря.

– …которым ты, по словам своего друга, совсем не являешься, – улыбнулась она и облокотилась совсем по-ребячьи о стол, как тогда.

– Откуда она? – спросил ее Эберт. – Я читал ее в детстве, очень давно.

Она усмехнулась.

– Сказку про рыцаря знают все дети. Возьми рыцаря, возьми дорогу и меч, врага и принцессу – вот тебе сказка. Их много на свете.

– Нелепая сказка, прости уж, и рыцарь нелепый. Куда проще взять армию. Убить врагов и дракона. Принцессу вернуть опять королю за большую награду. На деньги выкупить землю и замок построить. Прекрасный план для нищего рыцаря, еще скажешь нет. Так к чему рассказывать детям другое.

– …если драконов нет, а счастья подавно? – девушка улыбнулась, сорвала травинку и положила в рот кончик.

– Отчего же нет счастья, оно есть. Только оно совершенно не такое, как вы все рисуете. Счастье в покое, порядке, стабильности.

– Значит, ты счастлив? – тут же спросила она и внимательно посмотрела на него.

– Выходит, что да, – рыцарь развел руками и вернул ей улыбку. – Разве это так плохо?

– Тогда до конца жизни, сир рыцарь, молись всем богам, чтобы остался таким же, как есть. Горечи сожаления тебе не вынести никогда.

– Думаешь, что хорошо меня знаешь?

– Не знаю, сир рыцарь. А дело в том, что не очень-то и хочу.

К своему удивлению, Эберт почувствовал укол обиды. Он всегда считал себя человеком, достойным уважения и более чем. Он знатен, богат, образован, начитан – таким знакомством любой бы гордился, а дружбой подавно.

– Я в общем-то и не думал, что мы станем добрыми друзьями, – язвительно проговорил он.

– Я в общем-то тоже, – в тон ему ответила девушка. – Не дуйся, сир рыцарь, тебе не идет. Лучше держи.

Она уже вынула хлеб из печи, свежая корка так захрустела под острым ножом. Из разреза повалил густой пар. Она отломила горбушку и протянула ему.

– Держи и попробуй. У нас не принято оставлять знакомство без угощения, пусть и знакомство не очень приятное.

Он взял хлеб, горячий мякиш обжигал ему пальцы. Когда он последний раз ел хлеб из печи? Должно быть в аббатстве, когда Микаэль таскал поджаренные пресные булочки за пазухой и тайно проносил добычу к ним в комнату.

– Вкусно тебе?

Тот смолчал. Слишком хорошо представлял, насколько сейчас он смешон, пытаясь совладать с горячим хлебом и не обжечь себе небо.

Кая тем временем смахнула со стола оставшуюся муку, поставила на него два больших ящика.

– Тебе пора.

Эберт встал, с любопытством посмотрел на ящики. Попытался приоткрыть крышку, но тут же получил по рукам.

– Не твое дело, сир рыцарь.

Тот лишь пожал плечами.

– Это всего лишь свечи, – проговорила она. – Я их делаю и продаю. До сих пор будешь звать меня бездельницей и попрошайкой?

– Продашь мне одну?

Он снова положил на стол серебряную монету. Это меньшее, что он может сделать. Не самое плохое завершение знакомства, а серебро для нее как трехдневный заработок. Нахальная девчонка, думал он. Нахальная, глуповатая, а коготки выпускает так, будто вправе. Однако он смотрел на эти худые руки, на гордо вздернутый нос и на кожу бледнее бумаги и думал, что, наверное, ему не хотелось бы оставлять этих злых недомолвок.

– Так продашь?

– Бери даром, – усмехнулась она. – Мне света не жалко для тех, кто в потемках сидит.

Она взяла темную, из истрепавшегося льна ткань, завернула в нее две свечи. Перевязала грубой веревкой, заткнула за узел ромашку, шалфей и лаванду. Протянула ему.

– Держи и прощай. Надеюсь, мы не увидимся.

Он взял сверток, посмотрел на улыбку. Она лжет, думал он. Лжет, не стыдится, смеется. Отлично ведь знает, что встретятся снова, даже если он и не знает зачем.