Из последней щели

II

Первым делом узурпатор заклеил все вентиляционные решетки. Он затянул их марлей, и с тех пор из ванной на кухню пришлось ходить в обход, через двери, с риском для жизни, потому что в коридоре постоянно патрулировал этот изувер.

Впрочем, спустя совсем немного времени риск этот стал совершенно бессмысленным: кухня потеряла всю свою былую привлекательность. Не удовлетворившись заклейкой, Семенов начал убирать со стола объедки и выносить ведра, причем с расчетливым садизмом особенно тщательно делал это поздно вечером, когда у всякого уважающего себя таракана только-только разгуливается аппетит и начинается настоящая жизнь.

Конечно, у видавших виды экземпляров вроде меня имелось несколько загашничков, до которых не дотягивались его воняющие мылом конечности, но уже через пару недель призрак дистрофии отчетливо навис над нашим непритязательным сообществом. Иногда я засыпал в буквальном смысле слова без крошки хлеба, перебиваясь капелькой воды из подтекающего крана (чего, слава богу, изувер не замечал); иногда, не в силах сомкнуть глаз, выходил ночью из щели и в тоске глядел на уныло бродивших по пустынной клеенке сородичей. Случались обмороки, Степан Игнатьич дважды срывался с карниза, а Альберт начал галлюцинировать, причем, что самое неприятное, о содержании галлюцинаций сообщал вслух, чем регулярно создавал давку под раковиной: чудилось Альберту бесследное исчезновение тещи, возвращение Шаркуна и набитое доверху мусорное ведро…

Ах, Шаркун, Шаркун! Вспоминая о нем, я всегда переживаю странное чувство приязни к человеку, вполне, впрочем, простительное моему сентиментальному возрасту.

Конечно, ничто человеческое не было ему чуждо – увы, он тоже не любил нас: жаловался своей прыщавой дочке, что мы его замучили, и все время пытался кого-нибудь прихлопнуть. Но дочка, хоть каждый раз и обещала куда-то нас повывести, обещания своего не выполнила – так и живем, где жили, без новых впечатлений, – а погибнуть от руки Шаркуна мог только закоренелый самоубийца. К тому же он носил на носу стекляшки, без которых не видел дальше носа, – и когда терял их, мы могли вообще столоваться с ним из одной тарелки. Милое было времечко, чего скрывать…

Но я опять отвлекся.

Вскоре после начала семеновского террора случилось вот что. Братья Геннадий и Никодим, чуть не погибнув во время утренней пробежки, успели забежать под плинтус и там с перепугу сочинили исторический документ, известный как "Воззвание из-под плинтуса". Текст его был съеден вскоре самими братьями, но содержание успело запасть в наши сердца. Братья гневно обличали Семенова и призывали тараканов к единству.

Тут, как это ни горько, необходимо снова остановить плавный ход нашего повествования, чтобы провести скромный историко-философский экскурс. Дело в том, что тараканы очень разобщены – отчасти из-за того, что венцом творения считают не таракана вообще (как идею в развитии), а каждый сам себя, отчасти же по неуравновешенности натуры и привычке питаться каждый своей, отдельно взятой крошкой. Как бы то ни было, впрочем, но до Никодима и Геннадия уже была известна одна попытка привития тараканам коллективистского духа. И рассказать о ней необходимо.

Было это задолго до Семенова, в эпоху Большой Тетки. Эпоха была смутная, а Тетка – коварная: специально оставляла она на клеенке лужу портвейна и закуску, а сама уходила со своим мужиком за стенку, из-за которой потом полночи доносились смех, песни и другие звуки. Песни ее были отвратительны, тараканов подташнивало, но отвратительней всего был смех.

Тайный смысл его дошел до кухни не сразу. Но когда от рези в животе начали околевать тараканы самого цветущего здоровья; когда жившие в ванной стали, поужинав, терять координацию, срываться со стен и тонуть в корытах с мыльной водой; когда, наконец, начали рождаться таракашки с нечетным количеством лапок, – тогда только замысел Большой Тетки открылся во всей черноте: Тетка, в тайном сговоре со своим мужиком, хотела споить наш целомудренный, наивный доверчивый народ.

Едва слух о заговоре пронесся по щелям, как один простой таракан по имени Григорий Зашкафный ушел от жены, пошел в народ, там развил жуткую агитацию и – не прошло двух ночей – добился созыва Первого Всетараканьего съезда. Повестка ночи была самолично разнесена им по щелям и звучала так:

"…п.7. Наблюдение за столом в дообеденное время.

…п. 12. Меры безопасности в обеденное время.

…п.34. Оказание помощи в послеобеденное время.

…п. 101. Всякое разное".

Впоследствии под личной редакцией бывшего Величайшего Таракана, Друга Всех Таракашек и Основателя Мусоропровода Памфила Щелястого историки неоднократно описывали Первый Всетараканий съезд, и каждый раз выходило что-то новенькое, поэтому, чтобы никого не обидеть, буду полагаться на рассказы собственного прадедушки. А помнилось прадедушке вот что.

Утверждение повестки ночи стало первой и последней победой Григория. Тараканы согласились на съезд, но чтобы был буфет, причем подраковинные заявили, что если придет хоть один плинтусный, то ноги их не будет на столе, а антресольные сразу создали фракцию и потребовали автономии…

Подробности прадедушка не помнил, но, в общем, кончилось дело большой обжираловкой с лужами теткиного портвейна и мордобоем, то есть, минуя пп. 7, 12 и 34, сразу перешли к п. 101, а Григорий, не вынеся стыда, наутро сжег себя на конфорке.

Остальных участников съезда спасло как отсутствие этого самого стыда, так и то счастливое обстоятельство, что эпоха Большой Тетки скоро кончилась: однажды ночью она спела дуэтом со своим мужиком такую отвратительную песню, что под утро пришли люди в сапогах и обоих увели, причем Тетка продолжала петь.

Напоследок мерзкая дрянь оставила в углу четыре пустых бутылки, в которых тут же сгинуло полтора десятка так и не организовавших наблюдения тараканов.

Все это вошло в историю – "Новейшая история тараканов", т.2, стр.408: "Под ударами Величайшего Таракана (далее следует перечисление его титулов на пять страниц. – Ф.О.) Большая Тетка, бросая при отступлении шкафы и серванты, позорно бежала с оккупированной жилплощади".

…Никодим и Геннадий, забежавшие под плинтус в полуметре от семеновского тапка, пребывали в стрессовом состоянии и оттого, видимо, не воздали должного своему героическому предшественнику, но дух его, витавший над конфоркой, все же осенил их: сочиняя "Воззвание из-под плинтуса", братья не забыли потребовать немедленного созыва Второго Всетараканьего съезда.

Возможно ли забыть то, что произошло дальше? Нет, невозможно! Я, например, помню все так, словно оно произошло вчера, и пусть ноги мои уже дают сбои, а усы обвисают, память о той ночи по-юношески свежа, по крайней мере та ее часть, которую не отшибло. Но об этом чуть ниже.

В полночь "Воззвание из-под плинтуса" было прочитано по всем щелям с таким выражением, что тараканы немедленно поползли на стол, уже не требуя буфета. Факт, нуждающийся в объяснении. Тараканы, хотя и не могут совсем без еды, существа чрезвычайно тонкие и очень чувствительные к интонации, причем наиболее чувствительны к ней те, которые не умеют читать-писать, а из этих последних – косноязычные.

Выползши на стол, антресольные по привычке организовали фракцию и потребовали автономии, но им пооткусывали задние ноги, и они сняли вопрос.

Слово для открытия взял Никодим. Забравшись на солонку и вкратце обрисовав положение, сложившееся с приходом Семенова, а также размеры его тапка, он передал слово Геннадию для внесения предложений по ходу работы съезда. Взяв слово и тоже вскарабкавшись на солонку, Геннадий предложил для работы съезда непременно избрать президиум и вернул слово Никодиму. Тот достал откуда-то и зачитал список, в котором никого, кроме него и его брата Геннадия, не было.

В процессе голосования выяснилось, что большинство – за, меньшинство не против, а двое умерли за время работы съезда.

Перебравшись вслед за братом с солонки на крышку хлебницы, избранный в президиум Геннадий дал Никодиму слово по повестке ночи. Никодим взял слово и, свесившись с крышки, предложил повестку (цитирую по специальному выпуску "Кухонной правды"):

"…п.9а. Хочется ли нам поесть? (оживленное шебуршание на столе).

…п.17. Как бы нам поесть? (очень оживленное шебуршание, частичный обморок).

…п.75. Буфет – в случае принятия решений по пп. 9а и 17 (бурные продолжительные аплодисменты, скандирование)".

В процессе скандирования умерло еще четверо: скандирующая группа была набрана из совсем молодых тараканчиков; предварительно их, конечно, подкормили, но, как выяснилось, мало.

При голосовании повестки подраковинные попытались протащить п.90 объявление всетараканьего бойкота плинтусным, но с крышки хлебницы им указали на несвоевременность и самих подраковинных осудили за подрыв единства. После перерыва, связанного с поеданием усопших и необходимостью чуток пошебуршиться, съезд продолжил свою работу.

По п.9а прямо с крышки хлебницы выступил Никодим. Теперь, когда столько воды утекло из нашего крана и жизнь моя подползает к концу, могу смело сказать: речь эта была едва ли не лучшим из всего, звучавшего на нашей кухне. Докладчик вложил в нее все, что имел. Не зная устали, бегал он по крышке, разводил усами и в исступлении тряс лапками, отчего однажды даже свалился на стол, где, полежав немного, и продолжил выступление – прямо в гуще народа. Главная мысль выступления, его пафос – все было чрезвычайно свежо. Никодим говорил о том, что больше так жить нельзя, потому что он очень хочет есть. Далее оратор подробно остановился на отдельных продуктах, которые он хотел бы поесть. Это место вызвало большой энтузиазм на столе председательствующий Геннадий, свесившись с солонки и стуча по ней усами, вынужден был даже призвать к порядку и напомнить, что за стенкой спит Семенов, будить которого не входит в сценарий работы съезда.

Единогласно проголосовав за то, что больше так жить нельзя и хочется поесть, развязались с п.9а и тут же переползли к следующему; изможденный выступлением Никодим начал карабкаться обратно на хлебницу, а председательствующий Геннадий предоставил слово себе.

Его речь, ясная и прямая, как плинтус, и события, развернувшиеся следом, стали кульминацией съезда. Геннадий начал с того, что раз больше так жить нельзя, то надо жить по-другому. Искусный оратор, он сделал паузу, давая несокрушимой логике сказанного дойти до каждого.

В паузе, иллюстрируя печальную альтернативу, умер один подраковинный.

– Но что мы можем? – спросил далее Геннадий.

Тут мнения разделились, народ зашебуршился, но вскоре сошелся на том, что если приспичит, то мы можем все.

– Да, – перекрывая последние голоса, согласился Геннадий, – мы можем все. Но! – Тут он поднял усы, прося тишины, а когда она настала, усы опустил и начал ползать по солонке, формулируя мысль, зарождавшуюся в его голове. И все поняли, что присутствуют при историческом моменте, о котором уцелевшие будут рассказывать внукам. Мысль Геннадия отлилась в безукоризненную форму.

– Но мы не можем спустить Семенова в унитаз, – сказал он.

Образ Семенова, спускаемого в унитаз, поразил съезд. В столбняке, стукнувшем собрание, стало слышно, как сопит за стенкою узурпатор, и ни с чем не сравнимая тишина повисла над столом. Одна и та же светлая мысль поразила всех.

– Не влезет… – горестно прошептал наконец Альберт, ставший пессимистом после года совместного проживания с тещей в одной щели. Луч надежды погас, едва осветив мрак нашего положения.

– Я продолжаю… – с достоинством произнес Геннадий. – Поскольку мы не можем спустить Семенова в унитаз, – повторил он, – а есть подозрение, что сам он в обозримом будущем этого не сделает, то придется, сограждане, с Семеновым жить. Но как?

В ответ ему завыли женщины. Дав им отвыться, Геннадий поднял лапку. Вид у него был торжественнейший. Геннадий дождался полной тишины.

– Надо заключить с ним договор, – сказал он.

Тишина разбавилась стуком нескольких упавших в обморок тел, а затем в ней раздался голос Иосифа.

– С кем – договор? – тихо спросил он.

– С Семеновым договор, – просто, с необычайным достоинством ответил Геннадий.

В ответ на это опять завыли женщины, и тут загомонило, зашлось собрание.

– С Семеновым? – перекрывая вой, простонал Иосиф. – С Семеновым! истерически выкрикнул он и вдруг прямо по спинам делегатов, пошатываясь и подпрыгивая, побежал к солонке. Продолжая выкрикивать на разные лады проклятое слово, Иосиф начал карабкаться на солонку, но Геннадий его спихнул – и вот дальше я ничего не помню, потому что упал Иосиф на меня. Вытащенный из сей же момент возникшей давки верной подругой моей жизни Нюрой Батарейной, я был наутро, сразу по возвращении сознания, подробнейше посвящен ею в происшедшее, а Нюре я верю как самому себе, хоть она иногда и здорова соврать.

Слушайте, чего было дальше.

Упав на меня, Иосиф страшно закричал – чем, как я подозреваю, меня, собственно, и контузил. Все в панике забегали, а родственники Иосифа сразу бросились к солонке, чтобы поотрывать Геннадию усы. Трех из них Геннадий спихнул, но четвертый, никому решительно не известный, по имени, как выяснилось впоследствии, Клементий Подтумбовый, спихнул-таки его сзади на трех своих родственников, и пока спихнутые внизу выясняли, где чьи усы, Клементий под шумок быстренько предоставил слово сам себе.

Прочие же делегаты тем временем носились друг по другу по клеенке, плинтусные искали подраковинных, Кузьма Востроногий кричал, что наша кухня лучше всех, а Никодим с хлебницы без перерыва отрекался от Геннадия и обещал принести справку, что он круглый сирота.

Пока присутствующие бегали друг по другу, выдирали усы и вообще тратили время, никому не известный Клементий успел протащить штук тридцать собственных резолюций, сам ставя их на голосование и голосуя под протокол.

Нельзя не признать, что в процессе этого увлекательного занятия Клементий незаметно для себя вошел в раж. Так, под № 19, например, шло решение резко улучшить ему, Клементию, жилищные условия под его тумбой, № 24 он со всей семьей зачислялся на общественное довольствие с обслугой, после чего – видимо, в целях экономии времени – ставить номера на резолюциях Клементий перестал, а стал несколько терять меру от длительного пребывания на солонке.

Последним принятым им документом была резолюция, обязывавшая Семенова стоять возле тумбы, под которой живет Клементий, и отпугивать от нее тараканов. Проголосовав за это, Клементий сам удивился настолько, что слез с солонки и пошел спать, не дожидаясь закрытия съезда.

Действие же на столе тем временем продолжало разворачиваться довольно далеко от сценария. Разобравшись с Геннадием, родственники Иосифа пошли на поиски Никодима, в то время как сам Иосиф бегал по спинам делегатов, собирая свидетелей своего падения, но в этом не преуспел. Свидетели разбегались от него как угорелые, топча Кузьму, продолжавшего при этом кричать что-то хорошее про нашу кухню. Не преуспели, впрочем, и родственники – ни на хлебнице, ни вокруг нее Никодима не было. Нюра говорит: он ушел за справкой, что сирота. Если это так, то надо отметить, что лежала справка очень далеко – Никодима никто не видел еще неделю, да и потом не особенно.

Отдельно следует остановиться на судьбе Геннадия. Несколько поврежденный родственниками Иосифа, он не стал настаивать на своих формулировках, нервно дернул уцелевшим усом, сказал "Живите вы как хотите" – и, повесив голову, удалился в добровольное изгнание под ванну. Последняя фраза его несколько озадачила оставшихся, потому что все они уже давно жили как хотели.

По дороге в ванную Геннадий задел ногой Степана Игнатьича, и тот, проснувшись, спросил, скоро ли буфет, Больше ничего интересного не произошло, кроме разве того, что плинтусные с подраковинными нашли-таки друг друга и, найдя, поотрывали что смогли.

На этом, по наблюдениям подруги моей жизни Нюры Батарейной, съезд закончил свою работу.