Из уральской старины

II

Скоро громадный тенистый сад при кургатском господском доме огласился целым рядом самых отчаянных цыганских пе­сен, которые распевала Матильда Карловна под треньканье Яшиной гитары. Яша теперь сидел с гитарой на окне и выде­лывал разные музыкальные коленца с цыганскими ухватками: брал аккорды с перебоем и с дробью, обрывал мотив, щелкал по гитаре пальцами, притопывал в такт ногами и время от времени, когда Матильда Карловна отвертывалась, быстро ло­вил чертика, который опять начал выглядывать из-за гитарного грифа: нет-нет да и покажет то язык, то хвост, то свою пога­ную лапу.

— Ну, каково я сегодня пою, Яша? — спрашивала Матиль­да Карловна, с тяжелым вздохом опускаясь на стул.— Похо­дит на цыганское?

— Похоже-с, но еще не совсем-с… дрожи настоящей нету и раскату. Вот «Сени» взять… Сначала тихо идет, а потом и начнет забирать, и начнет забирать… вот этак.

Яша вскочил с своего места и принялся показывать, как следует выделывать настоящую цыганскую дрожь: распустил руки, закинул немного голову набок, как пристяжная лошадь, и расслабленно перебирал ногами, отбивая носками и пятками. Матильда Карловна, сбросив шаль, в одной юбке и спускав­шейся с плеч рубашке принялась выделывать за Яшей все ко­ленца, поводила белыми руками, закидывала назад голову | вздрагивала голыми плечами.

— Вот этим плечиком надо чуть-чуть вперед,— учил Яша, великий артист своего дела,— а потом руки совсем распустить… вот так. И чтобы лопатки сходились на спине, когда идет пер­вый размах.

Учитель без всякой церемонии хватал Матильду Карловну за голые руки и плечи, выправлял ей лопатки, ставил ноги как следует и совсем не замечал соблазнительной наготы цвету­щего женского тела, едва прикрытого сползавшей с плеч рас­шитой тонкой рубашкой.

— Ну, теперь шаль через плечо и начинай,— командовал Яша, схватывая гитару.— Сначала тихо руками разводить, а уж потом, как я гряну: «выходила молода»… ну, тогда одними носками взять, вытянуться и сейчас плечиком вперед, а шаль распустить.

Яша заиграл «Сени» с цыганским растягиванием второго куплета, а Матильда Карловна пошла на него из противопо­ложного конца комнаты, опустив глаза Треньканье гитары, хриплый голос подпевавшего Яши, дикие вскрикивания Ма­тильды Карловны, когда она в самых бешеных местах песни взмахивала руками и откидывалась назад,— все это перемеша­лось в невыразимый гвалт и неслось по саду дикой, невозмож­ной нотой.

— Наша-то ведьма расходилась,— шептала дворня кургатскогчэ господского дома.— Барин почивают, никто дохнуть не смеет в даме, а эта ведьма вон какой содом подняла… Ишь, как ее ущемило, окаянную!

Но пение и пляска скоро кончились, и Матильда Карловна, накинув на голову турецкую шаль, усталой, ленивой походкой отправилась через сад в свой флигель, где под ее. надзором процветала господская девичья. Чтобы Яша не напился до вечера, Матильда Карловна послала к нему сторожем старика садовника, который нередко исполнял эту обязанность.

В Кургатском заводе был отличный вековой сад, оставший­ся от прежних дремучих лесов Южного Урала: сосны, березы, липы росли в самом художественном беспорядке; аллеи заме­нялись узкими тропинками и лужайками, где топорщились кусты черемухи и рябины. Лесные просветы чередовались с на­стоящей зеленой гущей, вересковыми зарослями и лесной ча­щей. Сад тянулся на целых полверсты по берегу пруда; сна­ружи его охранял высокий и крепкий забор, усаженный гвоздя­ми. От флигелька, где проживал Яша с Ремяиниковым, Ма­тильда Карловна по извилистой лесной тропочке направилась прямо к своей девичьей, в глубину сада; на первых же шагах ее охватила лесная прохлада, напоенная ароматом травы, и де­вушка только теперь вздохнула всей грудью. А кругом было так хорошо: над головой шумели вершины высоких сосен, пахло свежей омолой, где-то беззаботно и весело переговари­вались две птички, рассеянный солнечный свет падал сверху широкими полосами переливавшейся золотой пыли. Усыпанная хвоей дорожка из бора вывела в густей липняк, где пряталась новая тесовая крыша с узорчатой раскрашенной вышкой; это и была девичья, выстроенная настоящим русским теремом, с широкими сенями, крытыми переходами, маленькими, теплыми комнатами, кафельными печами и резными узенькими око­шечками с узорчатым железным переплетом. На вышке была голубятня. Вообще теремок выглядел таким чудным, мирным гнездышком, о каких рассказывают только в сказках.

Но как было теперь тяжело Матильде Карловне возвра­щаться в свои владения! Точно она шла в тюрьму. Она думала о том, как она вечером поедет с Яшей в Ключики, и это была единственная мысль, которая владела ею с самого утра.

— Уж скорее бы вечер,— проговорила девушка, поглядев из-под руки на высокое солнце.

Она задумчиво подошла к самому терему и машинально дернула за шелковый шнурок от звонка; калитка распахнулась сама собой, открыв лестницу на крыльцо с крашеными пуза­тыми колонками и деревянной широкой оезьбой на карнизах.

Навстречу показалась темная, сгорбленная фигура старой девки Анфисы, которая была помощницей и правой рукой Ма­тильды Карловны по довольно сложному управлению господ­ской девичьей.

— Ну? — коротко спросила Матильда Карловна, останав­ливаясь в сенях.

— Ничего-с,— тонким голсском ответила горбунья-, пока­зывая свои белые зубы.— Только .уж не послать ли Дашу вме­сто Матреши… очень уж убивается.

— Вот еще глупости!.. Кажется, я сказала, что очередь Матрешки… так и будет.

Матильда Карловна обошла ряд низеньких уютных комнат, походивших обстановкой на кельи, и внимательно смотрела на работы своих воспитанниц; перед ней почтительно вставали красивые девушки в сарафанах и показывали разное девичье рукоделье. Всех девушек было двенадцать, и они занимали комнаты по двое; чистота была кругом настоящая монастыр­ская и только не пахло ладаном.

Последней комнатой в этом осмотре была та, где вместе жили Матреша и Даша, русоволосые, румяные девушки, быв­шие «на очереди», как говорили в девичьей. Матреша была высокая, видная девушка с тяжелой косой и ласковыми кари­ми глазами, которые теперь были краоны от слез; Даша смо­трела на «Мантилью» своими черными глазками самым вызы­вающим образом; она была ниже Матреши и с явным распо­ложением к толщине.

— Это что за новости? — резко крикнула Матильда и со всего размаха ударила Матрешу по лицу.— Сегодня твоя оче­редь прислуживать барину… Вот Анфиса проводит.

— Пошлите лучше меня, Матильда Карловна,— заговори­ла смелая и разбитная Даша.— Я уж постараюсь для вас уго­дить барину, а Матреша вон какая нюня;

— Не твое дело! — обрезала немка и, обратившись к Ан­фисе, прибавила: — На три дня на хлеб и на воду, а если будет болтать, я сама ее высеку.

— Не больно испугались… секи,— ворчала Даша вслед уходившей немке, которую в девичьей ненавидели и называли змеей.— Ишь, расходилась змеиная кровь!

Матильда Карловна прошла в свою комнату и ничком упа­ла на низкую резную кровать красного дерева; она не плакала, не жаловалась, а только закусила подушку зубами, как чело­век, которому делают невыносимо тяжелую операцию. Анфиса всегда сопровождала свою повелительницу, как тень, и теперь стояла около кровати с видом дрессированной собаки; она ло­вила каждое движение этого судорожного, корчившегося мо­лодого тела и старалась угадать по этим корчам действитель­ный строй мыслей

— Матильда Карловна, голубушка, зачем вы так убивае­тесь? — шептала горбунья, дотрагиваясь своей большой лягу­шечьей рукой до плеча немки.— Ничего, все уладим.

Немка ничего не отвечала, а только глубже зарылась голо­вой в подушки.

Комната «самой» в девичьей была устроена с замечатель­ной роскошью: стены были обиты пестрыми бухарскими ков­рами, потолок рагписан масляными красками, на полу красо­вался настоящий персидский ковер, весело теперь игравший на солнце своими вычурными узорами и линялыми красками; оби­тый голубым бархатом диванчик, такие же стулья, туалет из красного дерева, покрытый кружевным пологом, две стеклян­ных горки — одна с серебром, другая с фарфором, несколько хороших картин масляными красками,— все голые красавицы во вкусе «доброго старого времени», в заученных академиче­ских позах, с банальными улыбками на губах и с расплывши­мися формами а lа Рубенс; шелковые голубые драпировки на окнах и на дверях, такое же одеяло и великолепный полог над кроватью — все это, взятое вместе, делало комнату «самой» похожей на кондитерскую бомбоньерку. Здесь всегда пахло какими-то тяжелыми духами, вроде бобровой струи или муску­са, и царствовал таинственный полумрак,— окна всегда были заслонены цветами, которые Матильда Карловна любила до страсти; солнечный свет пробивался только между занавеска­ми и ложился веселыми золотыми узорами по коврам, на мебе­ли, на широких лапистых листьях тропической зелени. Сам ба­рин частенько захаживал сюда выпить маленькую чашку кофе, который Матильда Карловна готовила для него своими розо­выми руками.

Анфиса в своем темном платье и в темном платочке на го­лове являлась полной противоположностью с красотой осталь­ных обитательниц девичьей, точно для того только, чтобы сво­им безобразием еще резче вытенить расцветавшую в этих сте­нах юную красоту. Лицо у Анфисы, как у всех уродцев, было очень подвижное и злое, с живыми темными глазками и злыми тонкими губами; заостренный горбатый нос придавал ему пти­чье выражение, особенно когда девушка смеялась, показывая два ряда ослепительно белых зубов. Короткие ноги с широки­ми ступнями, как у утки, несоразмерно длинные руки с широ­кими кистями делали горбунью похожей на обезьяну, особенно когда она начинала сердиться, что проявлялось в резких, по­рывистых движениях.

— Перестаньте, барышня,— шептала низким контральто­вым голосом Анфиса, осторожно поправляя рассыпавшиеся бе­локурые волосы лежавшей неподвижно нѳмки.— Этим беды не изжить. Разве он может вас понимать?

— Вот что, Анфиса,— заговорила Матильда Карловна, при­поднимаясь с постели.— Ремянников теперь в Ключиках, у по­па Андроника… Ты знаешь поповскую дочь Марину? Ты ведь все на свете знаешь.

— Как же видала, барышня… Ничего, так, толстая, рыжая девка, и больше ничего. И сам поп рыжий, и Марина рыжая.

— Она красивее меня, Анфиса?

— Что вы, барышня?! — пришла в ужас горбунья.— Да разве можно так говорить? Вы заправская барышня, а та м.ужичка, вроде как наша Дашка… Только и хорошего в ней, что из себя толстая, как сальная свеча.

— Нет, ты меня обманываешь,— задумчиво говорила Ма­тильда Карловна, надевая расшитую батистовую кофточку.— Чем же она понравилась Феде, если некрасивая?

— Ах, барышня, барышня… Да ведь все эти мужчинишки на одну колодку: им бы только новенькая девка была да гла­за на них пялила,— вот и все… Поп-то Андрон голубятник: бе­гает по крыше с шестом за голубями, а рыжая Маришка с го­стями хороводится. Известная музыка-то… А только поп Ан-

X дрон хоть и прост, а как Федька попадет ему в лапы, костей не соберет. Посильнее Федьки будет поп-то, даром что старик…

— Да?

— Уж беспременно… Как медведь поп-от: пожалуй, и баш­ку отвернет под сердитую руку.

Матильда задумалась и долго ходила по комнате, что-то соображая про себя; лицо у ней было нахмурено и бледно, гу­бы сжаты, грудь поднималась тяжелой волной. Анфиса сле­дила за ней улыбавшимися хитрыми глазами и в душе была счастлива: чужие страдания ей всегда доставляли величайшее наслаждение, особенно страдания женщин, которые имели не­счастье быть красивее горбуньи. «Так и надо, так и надо! — повторяла она про себя, наслаждаясь чужим горем.— Вот вам, красивым-то, воем так нужно… Не сладко, видно, миленькая Матильда Карловна?»

— Послушай, Анфиса,— заговорила Матильда, останавли­ваясь перед горбуньей.— Я была сейчас у Яшки-Херувима… Он до чертиков допился, ну, да я его нашатырным спиртом вытрезвила, ничего, продыбается. Вечером-то я хотела сама ехать с ним в Ключики… Понимаешь? Ну, а теперь нельзя изза этой твари Матрешки: все дело испортит, ежели оставить ее одну с Евграфом Павлычем

— Ничего, сократим… Не таких ломали; с жиру девка бе­сится.

— А как меня хватится?.. Беда будет… Так вот я и приду­мала: поезжай уж ты с Яшкой, а я здесь останусь. Отправлю вас с кучером Гунькой на паре гнедых, которых из Барабы[2] при­вели,— в час двадцать-то верст промчат,— а вы остановитесь не у попа… Нет, все равно, к попу прямо на двор; ты останешь­ся в повозке, спрячешься, а Яшка пусть идет к попу. Поняла?

— Ну, барышня, как не понять… что вы!

— Ты только смотри за Яшкой в оба, чтобы н-е натренькался прежде дела… Если Федя у попа, выжди, пока он с по­повной где-нибудь свиданье устроит; уж наверно у них сегодня будет свиданье, сердце у меня чует.

Горбунья улыбнулась одними глазами и только мотнула своей птичьей головой,— дескать, известное это дело.

— А когда Федя будет на свиданье, Яшка и пусть шепнет попу такое словечко про дочь… Одного-то Яшку нельзя отпу­стить: или проболтается, или напьется прежде времени, а ко­гда будет знать, что ты следишь за ним, он устроит. Ведь Яшка сильно тебя боится.

— Чего ему меня бояться? Я не медведь,— надулась гор­бунья, питавшая к Яше-Херувиму нежные чувства; она посто­янно была в кого-нибудь влюблена и разыгрывала бесконечные романы самого фантастического характера, воображая себя красавицей.

— Да, я и забыла, что ты влюблена в него,— засмеялась Матильда Карловна.— Значит, вам веселее будет ехать вдвоем.

Горбунья промолчала, потому что не умела прощать даже самых невинных шуток, задевавших ее сердечные дела, но, за­нятая своими соображениями, нмка не желала ничего заме­чать, а только прибавила не допускающим возражений тоном, каким распоряжалась обыкновенно в девичьей:

— Ну, так решено: под вечер я тебя отправлю с Яшей, а сама останусь дежурить здесь.

— Может, Евграф-то Павлыч не захочет еще глядеть на Матрешку,— ядовито заметила горбунья.— Он что-то давнень­ко не бывал у вас… соскучился, поди!

— Молчать, змея подколодная! — крикнула Матильда Кар­ловна, вспыхнув до ушей.— Очень мне нужно возиться с ним! Будет уж, надоел… Пусть свои узелки развязывает… Разве не стало девок? Вон их целы двенадцать… А ты со мной не раз­говаривать, когда не спрашивают! Слышала? А то я тебе завя­жу рот. насидишься вместе с Дашкой…

Горбунья сделала свое обычное смиренное лицо и приня­лась просить прощения фальшивым голосом.