Избегнув чар Сократа

Дни жизни Окасты Вехова

Этим летом в Тыве Окаста Вехов встретил свое тридцатишестилетие. Он был здоров, женат, талантлив — и он погибал в расцвете лет. Дарью Романцеву по-настоящему он также разглядел только здесь, в Тыве.

Тогда в январе ему неожиданно позвонил Васин.

— Ты искал толкового сотрудника?

— Искал. Работать некому. В поле никого не вытянешь.

— Тогда встречай. Она уже в пути.

— Она?

— Астра Романцева, гидрогеолог. Помнишь? Еще понравилась тебе. Объект ее завершается в апреле-мае, оценка отличная.

— Не терплю баб в тайге. Побродяжки. Ты мне Кира обещал.

— В середине лета, не раньше. У него диплом.

— Годится.

— А как моя протеже?

— Ну, беру, беру. Тем более, в апреле-мае.

… Сейчас он увидел ее по возвращении из своего многодневного, на семнадцать суток, маршрута, увидел издали, за деревьями, еще сидя верхом — стройную, светлую, в золоченых босоножках, городского, чисто московского облика. И даже шатнулся как-то внутри себя. Она показалась ему нездешней, почти неземной. «Как-то она среди нашего-то…» — он дернул щекой.

За столом сел напротив и весь обед был разговорчив и шутлив не в меру.

— Молодые женщины прекрасны, но пожилые прекраснее их, — произнес с улыбкой чужие слова, глядя на нее в упор.

— Уолт Уитмен, — был вежливый ответ.

Точно, это была фраза из Уитмена. Окаста хмыкнул.

— Один-ноль, — засмеялся Мишка-радист.

Наутро он выехал с нею в ознакомительный маршрут к степным родникам. Конечно, с этим управились и до его прихода. Корниенко, тучный, бородатый, главный геолог, принял зачет по технике безопасности, дал представление о геологии района, посадил на лошадь. Но Окаста уже «завелся». Нынче же он раскусит этот орешек и узнает, что за птица залетела в его владения. И пока добирались до светлой долинной степи, знакомились с источниками в обрывах Хемчикской котловины, делали экспресс-анализы на радон, незаметно вглядывался в спутницу. Видел и первые трудности владения конем, и прямую, как дощечка, спину новичка-наездника, подсказал про стремена и шенкеля, пока, наконец, Астра, не почувствовала себя не на движущемся сундуке, где не за что держаться, а в спокойном кавалерийском седле, верхом на самой смирной лошадке геопартии.

И недоумевал.

«Ну, мила, да, глаза серовато-голубые с искринкой, кожа будто светится, ну, красотка, да. Но не настолько же… — ему вспоминался вчерашний вздрог. — Сколько, бишь, ей? Холостячка, не замужем. Следовательно…»

Наконец, повернули назад. Солнце стояло за спиной, готовое начать спуск за мятые складки предгорий. Справа тянулись обрывистые безлесые холмы, восходящие к скалистым вершинам горного массива Танну-Ола, слева, в степной долине, синели сквозь пойменные лозняки плоские изгибы мутноводого Хемчика. Было тихо, уже не жарко. Ее низкорослая выносливая лошадка и его вороной топотали рядышком по серой пыльной траве, покрывающей присклоновую равнину. При каждом шаге из короткой поросли брызгали трескучие краснокрылые кузнечики. Астра уже не отставала, как вначале, хотя в седле держалась с осторожностью и тою же «дощечкой». Короткие, по плечи, светлые волосы ее покачивались при каждом шаге коня.

Окаста безмолвствовал. Что-то не складывалось в четкий облик Астры Романцевой, не удавалось найти образ, слово, и он был раздражен.

Наскучив молчанием, она заговорила сама, с прежним вниманием удерживая равновесие.

— Это ваши стихи я читала в Лаборатории, Окаста Савельевич?

Он поморщился. Речь шла о стенной газете, зависевшейся в их коридоре, где среди рисунков и мелких, с копейку, фотографий, действительно, пестрели его начертанные вкривь и вкось колкие двустишия.

— Надеюсь, не понравились?

— Угадали, — она улыбнулась. — «А на старую ханжу мы наденем паранжу»… Это обидно.

Он усмехнулся.

— У вас проблемы с юмором.

— А вам нравится иметь врагов.

— Враго-ов? — дурашливо протянул он. — Богатая мысль! Сокровище! А вы боитесь врагов? А чего вообще вы боитесь?

— Вообще? — рассмеялась Астра.

Он прищурился.

— Что, слабó? — спросил небрежно и продолжал как бы между прочим. — В сущности, жизнь есть глубокая ирония во всем, вы не находите? Нас приводят сюда, не спросясь, и оставляют на произвол, ничего не обещая, а впереди у каждого — что? Во-от. А тогда зачем все это? Вы знаете? Нет? И все — нет. Но я… как живущий, я имею право знать, иначе все — бессмысленно, пусто, и смерть есть только смерть, как… вон тот камень есть только камень. Что? Вы согласны? Нет? Молчите?

В замешательстве она скользнула пальцами вверх по нестриженой лошадиной холке, дотянулась до сторожких изящных ушей и медленно опустила руку.

— Это так называемые «проклятые вопросы», — ответила она тихо. — Я не готова к такому разговору. Извините.

Окаста смешался. В груди расползалось едкое пятно.

— Виноват, — пробормотал уязвленно и пожал плечами, — как скажете. Размышляющие живут во тьме, неразмышляющие — в слепоте, вот и вся разница. Одно утешение, что через тысячу лет от нас не останется даже праха.

Лошадки старательно пылили вдоль ровного поката, впереди них путано и несуразно мельтешили длинные тени их ног.

«Блистать, блистательно, не для меня красы твоей блистанье» — просклонял он и крепко протер ладонями шею, лицо, царапая кожу мозолями, снимая напряжение на лбу и между бровями, потом жестко проерошил пальцами отросшие волосы (каждую весну он обривался наголо и выезжал в поле).

И внезапно устал. «Обыкновенная, от папы с мамой. Показалось».

Проехал еще сколько-то и вдруг сорвался неожиданно для самого себя.

— И все-таки лучшие из женщин всегда все знали и ничего не боялись.

Она изумленно откинулась.

— Вы нас преувеличиваете.

— Я сказал — лучшие, блистательнейшие.

— Мне казалось, что знание — это мужчины.

— Хэ! — он махнул рукой, — чего ищет мужчина? Любви и смерти, а как любовь — та же смерть, то смерти и смерти. Мы простые, нас хоть в строй ставь. А кстати, вот вы, например, что вы ждете от мужчин?

— Силы и мудрости.

— Напрасно. Мужчины, если хотите знать, это растерявшиеся мальчишки. Им очень страшно.

И осекся.

Она мягко улыбнулась.

— Нам срочно нужен сборник анекдотов.

— Во-от! Знаете же. Веселье — последнее слово мудрости.

На другой день вместе с Серегой Вехов умчался на машине в Кызыл, оттуда вылетел в Красноярск, а когда вернулся, на базе никого не было, кроме Корниенко, техника Алевтины и радиста. Не прибыл и Кир Васин, а он-то надеялся после краткого обучения дать ему отряд. Людей не хватало. Дорожа погодой, Окаста ушел верхами вдвоем со своим рабочим, цепким стариком Тандыном, в малодоступный горный Хантер в северо-западном углу планшета. Там за две недели они облазали такие медвежьи углы, каких немного осталось даже на Саянах. По-возвращении он вновь разминулся с нею. Астра с помощью Эрсола, местного мальчишки-рабочего, проводила обследования южного склона хребта Танну-Ола.

Лишь в конце месяца они, наконец, встретились и дружески обнялись. Никто не обратил на это внимания, в геопартии было принято провожать и встречать с поцелуями. Но, посидев над сводными планшетами, Окаста наметил два новых маршрута с взаимным пересечением километрах в тридцати от лагеря; долгий семидневный, с двумя нелегкими перевалами — для себя, короткий, на четыре дня по горной долине с притоками назначил ей. С условием встречи на развилке.

— Необыкновенно, — посмотрела она.

Корниенко задрал брови и пошел по тропинке, попыхивая трубкой; он всю жизнь мотался по экспедициям и давно уже ничему не удивлялся.

Из лагеря Окаста вышел первым. Еще раньше он перевел к Астре старого Тандын-Оола, охотника-рыболова-конюха, и теперь с ним был Эрсол, неунывающий «новобранец», смуглый, с узкими глазами, с торчащими как у ежа, черными волосами, ожидавший осеннего призыва в армию.

Первый перевал они взяли к исходу третьих суток. Это было сложное место. Лет пять назад здесь отшумел лесной пожар, и с тех пор по всему склону лежали вповалку, по два-три друг над другом, обгоревшие деревья с черными сучьями, уже утонувшие в красновато-лиловых зарослях вероники. Под сапогами трещали черные, будто шелковистые, древесные угли, проходимость с лошадьми была ничтожной. Они так и заночевали без воды среди обугленных головешек. Зато наутро внизу их поджидало такая топь, что пришлось гатить настил, чтобы не увязнуть с лошадьми в зеленой тине. В условленную долину они «свалились» день в день, но на другом берегу.

Освежились, побрились. Вехов набрал цветов.

Ее отряд был на месте. За серой галечной отмелью виднелась палатка, паслись стреноженные кони, возле них на корточках сидел старый Тандын и осматривал копыта. В палатке головой к свету писала в тетрадке она сама.

Эрсол схватил ракетницу, направил дулом в небо.

— Пальнем?

— Я тебе пальну, — но зеленая вестница уже повисла между высокими склонами.

Всматриваясь в дрожащие сквозь поток валуны, кони вступили в ручей, пошли, внимательно выбирая дорогу. Веером расплывались хариусы и ленки.

Держа букет в правой руке, повод в левой, Окаста смотрел на Астру. Она улыбалась, глядя на него, на его лошадь, на ее ноги.

— Привет! — соскочил он на прибрежную гальку.

— С прибытием, — отозвалась она.

Тувинцы, радостно смеясь, хлопали друг друга по плечам.

После совместного угощения рабочие отправились ловить хариуса с дальнего утеса. Окаста и Астра остались вдвоем. Астра сидела на расстеленном брезенте, покусывая травинку. Окаста лежал возле. Было скверно. Опершись на локти, он смотрел на нее снизу и мучился. Прохваченные солнцем волосы ее светились на голубизне неба. Было скверно и непонятно — почему? Ей тоже было неловко, и она говорила о чем-то, говорила, говорила, просто так, «чтобы не создалась обстановка». Он сжал ее пальцы, поднес к губам. «Позови меня. Сама. Я тебе весь, весь отдамся». Со стеснением она отняла руку и вновь говорила, говорила. «Обстановка» не создалась. В душе начиналось потрескивание.

— У меня нет ключей к тебе, — рванулся он и ушел в палатку.

… «Они» налетели мгновенно и сокрушительно. Стиснув зубы, он лежал навзничь, а «они» крушили грудь, не оставляя никаких надежд.

…. Что Астра уже не соперница, Алевтина определила с первого взгляда. Переведенная из другого отдела с понижением за неуживчивость нрава, горячая, хозяйственная, очень способная, она ощущала себя слишком неуютно, чтобы не искать опоры на новом месте. Сейчас она уверенно раскинула сети.

Окаста пал сразу. Прихватил Алевтину и запас спиртного в свою палатку, и отключился.

Для Корниенко наступили черные дни. Экспедиция к приграничным участкам, целый караван, в который входили Астра и все рабочие, и который должен был возглавить Окаста, был уже готов, разрешение у пограничников получено, и вот бесценные погожие деньки уходили один за другим, и все рушилось грех сказать из-за чего!

И тогда, сообразуясь с обстоятельствами, главный геолог расписал Алевтине и радисту подробные руководства и отправился сам.

Окаста пил. Пил с утра, натощак, худел, чернел, становился страшен. Уже представлялось ему, что он тигр, гибкий и сильный, что идет по рельсам, и все стаскивает и стаскивает с них свой тяжелый полосатый хвост. Обыкновенная водка уже не брала, он мешал ее со спиртом. По небритым щекам от глаз к подбородку прочертились две изломанные черные морщины, со своей стрижкой он стал похож на уголовника. Подруга боязливо прислуживала ему, но все чаще уходила к себе. Стояла тяжелая позднеиюльская духота с яркими ночными грозами, артиллерийским громом и блеском. Такой же почти военный грохот не утихал и днем при полном солнечном сиянии. Окаста пил уже чистый спирт, он шел к своей точке. Новый бред разрастался в сознании, доисторическая память о краже заветных бирюзовых пластин из родового тайника. И страх, страх, иглы страха. И огни, огни погони сквозь частое черно-зеленое, и новый страх, ножевой, обливной, страх-глодание, страх-сквозняк по коже… И сбег, побег, бессильный бег сквозь гиблую черно-зеленую оплетающую траву.

Был светлый день, когда Окаста пришел в себя. Он лежал на боку, неудобно подломив руку. Вокруг валялись окурки, бутылки, грязный бумажный мусор. Тело ныло как от побоев. Он выбрался наружу. Перед глазами поплыли деревья, горы. После обжигающего ледяного мытья в ручье с солдатским тщанием он собрал и закопал обрывки и осколки, весь хлам внутри и снаружи, выбросил вон алевтинины шмотки.

— Чтобы тебя здесь больше не было, — и переставил палатку на свежее место.

Она обмерла. С пылающим лицом убежала в чащу, плакала, обнимала, целовала шершавые древесные стволы.

К вечеру другого дня в воздух взлетела зеленая ракета. Это вернулся караван, а с ним и ровное многосложное спокойствие от присутствия милых людей, работы, мыслей. Все успокоилось, восстановилось, окрепло. Но вечерком попозже в просвете палатки появилась Алевтина. Она пришла с добром, а он нагрубил ей, и тогда услышал такое, от чего кубарем покатился к самому подножью хваленого своего спокойствия. А он-то уже считал себя неуязвимым! Наступившая ночь стала ночью поражения. Вновь очутился он под обломками вчера еще стройного мироощущения, вновь дохнуло серьезом, о котором в последние дни стало как-то забываться.

Жажда простой чистой истины стала нестерпимой.

— О, шут, я сойду с ума!

В лагере еще спали. В «лисьих» сумерках перепархивали птицы, и роса клонила гибкие травы, а он пропадал-погибал, ощущая в себе свершающееся «ничто»… Как вдруг увидел «это», простое и чистое. Двое, ручной коршун, принесенный птенцом, подросший среди палаток, и лобастый матерый шоферский кот бесшумно бились у остывшего кострища; нависая тяжелыми крыльями, коршун уверенно теснил кота, а тот с беззвучным шипом пятился на трех лапах и часто, и больно цапал противника веером кривых когтей.

«Это же природа, природа…» — Окаста ощутил себя вернувшимся.

После обеда Корниенко собрал собрание. За столом, на пеньках, на траве под кроной лиственницы, откуда то и дело падали мелкие желтые гусеницы, разместилась вся геопартия. Время было ленивое, послеобеденное, кто-то лежал, кто-то чинил одежду, кто-то возился с ремешками упряжи. Лишь Алевтина отчужденно посматривала на всех с краешка скамьи.

Первым говорил Вехов: о хороших результатах половины сезона, о деньгах, которые уже в сейфе, о вертолете, который заказали для недоступных участков высокогорья, — после чего полулег на траву, опершись локтями за спиной, разбросав ноги в тапочках, в полнейшем спокойствии.

У Корниенко были свои темы: сжатые сроки, надвигающиеся дожди, перекочевка на новое место для приема вертолета, нехватка людей.

— Еще бы один отряд, и мы спасены. Кто-то должен был подъехать, и нет его, нет и нет. Спасибо, Астра Романцева быстро освоилась и включилась в работу.

— Благодарю на добром слове, — рассмеялась она от неожиданности.

Обсудили приграничные исследования, добродушно поговорили о том, о сем и поднялись было расходиться, как вдруг слово взяла Алевтина. И запальчиво, путано, не выбирая слов, понесла горячку и вздор, причина которых была ясна каждому. Все томились, всем было неловко. Астра тихонько поднялась и ушла. «Умница, — закинув голову, проводил глазами Окаста, — не нужно тебе нашего…» Усмехнувшись на обвинение в самоуправстве и нарушении финансовой дисциплины, он ждал окончания, как вдруг прозвучали слова «об интимных встречах на маршруте».

Все замерли.

— А разве нет? — возразила она, с ужасом ощущая, что занеслась «не туда». — Разве не так? Уходят как будто в разные стороны, в разное время, а там встречаются, где поукромней.

— Молчать!! — Окаста страшный, косолапый, тучей надвигался на нее. Она встретила его темным немигающим взглядом, наткнувшись на который он отвернул в сторону и пошел прочь, загребая руками и бесчувственными неуклюжими ногами, медленно и странно, будто против течения; его и впрямь несло в потоке, сносило как в половодье, мимо кустов остережения, мимо последних запретов к чему-то немыслимому, грандиозному, безобразному.

— Серега! — заорал он в последний момент.

Шофера не было, за рулем, поглаживая кота, сидела Астра.

— Заводи!

Не мешкая, она ковырнула булавкой и мотор завелся. Кот мячиком соскочил на землю. К ним прыгнул Мишка-радист, хлопнула дверца и машина понеслась. Миновали лесок, ручей, выскочили в степную долину Хемчика.

— Скорее, скорее!

Ветер скорости рвался в кабине, шарахались по обе стороны придорожные кусты.

— Скорее, скорее…

Повороты словно выпрыгивали навстречу, и столбом вилась позади белая степная пыль.

Наконец, отпустило. Окаста откинулся на спинку кресла, перевел дух. Астра сбросила скорость. Машина побежала вдоль вспаханной, ничем не засеянной полосы, обилующей камнями и неразбитыми земляными комьями. Вечерело. Ближняя череда холмов стала синей, дальняя — светло-лиловой, за ними теснились воздушно-голубые цепи гор.

Астра скосила глаза.

— Чуть не взорвался, Окаста Савельич.

— Не говори… — он помотал головой.

— Возвращаемся?

— В поселок заскочим, раз такое дело. Верно, Миха?

Мишка просунул голову над их плечами, сверкнул улыбкой.

— Если женщина не возражает…

Окаста тронул висящее впереди зеркало, поймал лицо Астры и устроился со всеми удобствами. Посмеиваясь, они поехали «шагом». В сельском магазине взяли водки, хлеба, колбасы, посмотрели афишку клуба и отправились восвояси, вкруговую по хорошей дороге. Вновь потянулись косо освещенные бугры, редкой гребенкой пересекавшие долину, только горы на горизонте были другими. В воздухе вились прозрачные сумерки, солнце садилось, в его гаснущих лучах асфальт казался розовым, как гранодиорит. Мирная тишина и прохлада стояли сразу за пофыркиванием мотора. По случаю выходного дня встречных машин почти не было.

Окаста молчал. Равномерно и длинно, от гряды к гряде бежала дорога, за долгим подъемом открывался плавный спуск, за ним снова подъем, вверх-вниз, вверх-вниз, и эта размеренность среди теплого широкого вечера, и присутствие этой женщины за рулем, и прозрачность своей всегда напряженной, измученной души были столь ощутимы, столь осязаемы, что его охватило давно не испытываемое блаженство.

«Неужели это ее обычное состояние? — он подправил зеркало и лицо ее улыбнулось ему. — Тогда о чем речь? Вот оно, истинное знание, дарованное детям и женщинам, все остальное — суета и нечисть, грех умствования, муки и корчи конечного разума. О, дивный, дивный, невыразимо дивный мир! Господи, как живу, как живу!»

Машина плавно летела вниз. Достигла плоского мостика с белыми столбиками и вновь устремилась к длинному подъему. Астра чуть заметно повела плечами. Окаста погладил ее по руке.

— Устала?

— С непривычки.

— Прости меня, дурака. Заменить?

— Нет, доеду. Мне в охотку.

«Милая, — вздохнул он, — вот бы на ком жениться. И жить, и жить, пока не оскудеет чаша. Да, истинно так. Принимать со смирением все дары, благословлять вопреки стонам и воплям рассудка… смешно полагать, что жизнь подчинится его указкам. Вот, наконец-то! О высоких мыслях и чистом сердце должно просить у жизни, о высоких…»

Машину тряхнуло. Колея завихлялась по кучам песка и гравия. Невнимательная к дорожным знакам, Астра проглядела указатель объезда и теперь выкручивала руль между ремонтными механизмами и горками насыпанного грунта. Ухватившись за поручень, Окаста мельком взглянул в зеркало и… нет, такой Астры он еще не видел, это не она, не она, нет, нет!

— У тебя может быть такое лицо? — пробормотал потерянно.

Она попыталась улыбнуться, но лишь наскочила колесом на груду щебня.

«Маска! — ужаснулся он внутри себя. — Маска! О, шут…»

На поляну смотрела луна. Один бочок ее был слегка ущербен и размыт, как обтаявшая льдинка, но свет лился яркий, на траве лежали четкие тени. Запыленная машина дышала теплом и бензином. Здесь, среди кустов, неподалеку от лагеря, до которого оставалось не более двухсот метров, имелся привал, известный немногим посвященным, оборудованный скамьями, столом и навесом.

Они уже отдохнули с дороги, выпили по одной, закусили, но не оживились, не разговорились, как хотелось, а напротив, приумолкли, задумались, каждый сам по себе.

Окаста налил по второму заходу. Вновь задробились, заиграли в граненом стекле голубые лунные змейки.

— Пей, — подвинул Астре.

— О, нет, мне довольно.

— Дело хозяйское. Нам больше достанется. Теперь уходи.

— Что?!

— Будет лучше, если ты уйдешь.

— Что-то случилось?

— Случилось.

— Счастливо оставаться.

— Скатерью дорога. К мужику до порога, — со злостью отрубил Окаста.

— Даже та-ак?

Она вскочила и исчезла за кустами.

Радист ошалело воззрился на Окасту.

— Ты что, Савельич, с ума спятил? Алевтину проучить, это я понимаю, а тут… ты не прав.

— Молчи, Миха. Молчи. Алевтина проста, как растение, с нее и спроса нет. О, шут! Я ж поверил, я думал, вот, наконец-то!.. Побродяжка! Жалкая! Отрицаю!

Рассветный холодок ознобил тело, провеял запахом остывшего бензина. Окаста осознал себя проснувшимся. И тотчас ощутил душевную боль. «Что, что? А, лицо… Лицо, лицо, — кулак его с силой опустился у головы, горячие слеза потекли по переносице. — Истины! Жажду! Не могу больше!»

В лагере он завьючил коня, бросил в перекидные сумы буханку черного да банку тушенки, взял карту и компас, кинул два слова Корниенко. В дальнем ущелье залег во мху и сутки пил одну воду, потом стал жевать кислицу, бруснику, мягкие лиственничные иглы. Грозы отошли, стояло безветрие, пахло землей, ягодником, островатой грибной прелью, в потаенной влаге кружился желтый листок.

В одну из ночей приснился сон. Белые колонны, пышно-убранный зал, гости — красивые и совершенные, как представители лучшего человечества. Звуки белого рояля, аплодисменты, радостное ожидание на всех лицах. Вокруг Окасты молодые женщины, их легкие шелка, улыбки, блестящие волосы.

— У вас французские духи?

— Нет, английские. Ха-ха-ха!

Счастливый, с чайной розой в руке он идет коридором и попадает в дежурку, уставленную приборами и пультами, за которыми сидят топорные мужики без лиц; на экранах перед ними весь праздничный зал, как на ладони.

— Диск с роялем (щелк!), ароматический с резедой (щелк!), шампанское (щелк!) — озаренные цветными огнями гости сдвигают бокалы, — радостное ожидание, изысканность, артистизм (щелк, щелк, щелк), — толпа вальсирует, веселится. — У вас французские духи?…Нет, английские… ха-ха-ха — (щелк!)

Окаста темнеет.

— Так это сделано?

Круто повернувшись, уходит прочь, прочь, вдоль кромки какого-то моря, против темного ночного ветра.

— Что еще сделано? Кем? Кем?

Вспыхивает свет, по ломким изгибам пространства бегут голубые извивы, тело очерчивается свечением. Мгновение и перед ним расплавленный океан, белые молнии бьют в ослепительную поверхность, а выше, выше возносится перламутровая голубизна. Разумеется, это совсем другое небо.

— Ке-ем? — отдается в нем.

И тихий голос, знакомый, похожий на чей-то, произносит.

— Наконец-то ты понял…

… К Верховым озерам он вышел на четвертые сутки. Дождило. В озерах, разбросанных по изрытому ледником плоскогорью, блестели, отражаясь, серые облака. Стояли чахлые лиственницы.

Вехов опустился на валун, долго смотрел.

— Не может быть, чтобы все это ничего не значило, а, Астра?

Что-то сгущалось вокруг него, становилось опасным, хищным. По душе прошелся шорох. «Так, — подумал он, — начинается». Быстро развернул под деревом палатку, закинул верхние веревки прямо за ветки, сел, прислонившись к стволу сквозь суровое полотно.

«Все. Налетайте. Надоело».

«Они» не замедлили. Комком прокатились по надбровью, грубо повернули что-то в груди. «Страшно, страшно, — поддразнил он, — страшно, страшно». Острые волны окатили его колючим страхом. Напрягшись, Окаста принялся ловить этот страх на острие своего внимания. «Я вам не тварь… дрожащая…» Поднялся вихрь. Свирепея и набирая силу, он вмуровал в себя Окасту, но и тот словно окаменел. Жгучие пальцы еще рылись в сердце, его размазывали по стенке, но он уже чувствовал, что уцелел, что справляется. Главное, ловить «их» на прицел, плавить взглядом, вызывать этим «страшно, страшно».

Вот стало слабеть, редеть.

— Неужели? — он затаил дыхание, но тут огненный вал накрыл его с головой, сбил наземь, заставил извиваться и хвататься за траву, выть и стонать от жгучей боли в каждой жилке и клеточке, самый воздух, казалось, занялся болью. И вдруг словно молния прерывисто ударила вдоль тела, остро и ветвисто достала с головы до пят, подержалась и рассеялась.

Стало тихо. В полутьме обозначились своды палатки, шорох дождя.

«Расплатился», понял он.

Взмокшая рубашка холодила плечи. Он сел. Силы быстро прибывали, его покачивало, он чувствовал, будто взлетает, радостный, легчайший.

«Страшно, страшно», — проверил на пробу и рассмеялся. Страха не было.

К утру погода прояснилась. Окаста собрался, подвел коня к воде. Все вокруг было прежним… и иным. Оно существовало без него, Окасты, было равно ему. Подымаясь, вились туманы, спокойно лежало в углублении светлое озеро и со своего места участвовал во всем этом вросший во мхи вчерашний камень с его серым незаметным лицом.

Карта повела в обход горбатого кряжа, прорезанного белыми кварцевыми жилами, в узкую ложбину, превратившуюся вскоре в ущелье с безымянным потоком. Тянулись в небо островерхие скалы, с их склонов ссыпалась и вприпрыжку мчалась к подножью мелкая щебенка. Первозданность окружения была поразительна, не было, казалось, ни миллиардов лет, ни геологических катастроф, никогда не менялся лик Земли.

Поглядывая вокруг своим новым зрением, Окаста ехал один в отвесной, словно разломленной теснине. Что-то соединялось, высвечивалось в душе, творчество вершилось само по себе, стихи звучали, он невнятно проборматывал их себе под нос.

— Чирк, чирк!

Астра открыла глаза. Одна сторона палатки была освещена, по зеленому полотну, по нарисованным солнцем травам и соцветиям прыгала, почирикивая, маленькая тень.

— Чирк, чирк!

Астра подставила палец под стрелки лапок. Птичка не поняла и прыгнула еще разок.

Утро было теплое. Но снежная граница на дальних вершинах Танну-Ола приспустилась за ночь еще чуть ниже. Осень.

Оставляя след на седой траве, с полотенцем Астра пошла по-над ручьем к обрыву. На травах, на тонких веточках сверкала роса, капельки ее висели по нескольку в ряд, и от каждой, если покачать головой, летели в глаза пышные цветные лучи. Астра приостановилась. Неужели простая паутина? Узор ее был очерчен росой и переливался, сплетения были четки и безукоризненны, она была подвешена к молоденьким пихточкам двумя алмазными нитями, которые плавно и бережно поддерживали свою звезду в развернутом виде.

Миновав это совершенство, она подошла к рыхлому сползающему обрыву. В его тени лежала льдина, героически уцелевшая с самой зимы. Крепко припаянная одним боком к берегу, она выдавалась в воду почти к самой стремнине. Место открылось случайно, вчера вечером, после маршрута, когда она искала уголок для одной себя. Сбросив одежду, она прошлась босиком по зернистой поверхности, присыпанной семенам и хвоей, и соскользнула в поток, в грозный шум стремнины, с головой.

И не вздохнув, выскочила на берег.

— Завтракать! — донесся сквозь чащу веселый голос Эрсола.

— Завтракать, — рассмеялась она, растираясь.

…За длинным, врытым в землю столом из свежеобструганных жердей, таким же, как на старом лагере, сидели все, кто был в наличии. Удрученный Корниенко, Алевтина в свежей розовой блузке, Эрсол и Мишка-радист. Не было Кира с Серегой, угнавших с машиной на ночную рыбалку, не было старого Тандына, который, забыв обо всем, выхаживал раненого коня, приведенного Астрой из маршрута.

Но главное, отсутствовал Окаста. Седьмой день. Это зияло. Давным-давно следовало объявлять широкий поиск, вызывать спасателей с их летной техникой. «Но как, как? — билась забота в душе Корниенко, — разве Окаста из тех, кого спасают? Он явится хоть сейчас, в любую минуту! А штрафуют спасатели немилосердно, никаких денег не хватит. И когда только покроют Тыву мобильной связью! В Африке есть, а у нас… будь они все неладны!».

— Доброе утро! — Астра хлопнула в ладоши. — Я потеряла часы и не могу быть точной.

— Когда ты голову потеряешь? — в сердцах отозвался Корниенко.

— От кого тут терять? — отразила она, садясь на скамью лицом к долине.

Алевтина сочувственно усмехнулась.

Эрсол подал миску с молочной рисовой кашей, политой малиновым вареньем. Это Алевтина, хозяйственная душа, наварила по ведру малины, черники, смородины для всеобщего угощения.

— Спасибо, — осторожно улыбнулась ей Астра.

— На здоровье, — спокойно ответила та.

С высокой цокольной террасы открывался вид на речную долину. Кирпично-красный выветрелый песчаник, слагающий верхнюю часть противоположного склона, был отвесен и разрушен настолько, что напоминал увитыми зеленым плющом древние укрепления с башнями, хотелось даже посидеть там среди развалин, отыскивая краем глаза завалившийся золотой шлем… В следующее мгновение взор легко соскальзывал вниз по блекло-зеленым отлогостям до середины, к резкой обрывистой кайме вдоль всего склона. Это обнажались слои песка и гравия — косые, вперекрест, белые, рыжие, черные, из которых повсюду сочились ржавые струйки воды, питая темную болотную зелень у подножий. Еще ниже пологости сливались с днищем долины, по которой вилась синяя речка. Там и сям в травах поймы посверкивали серповидные старицы, потерянные руслом при давних половодьях. В старо-прежние времена здесь мыли золото, поэтому вдоль берега тянулись галечные, ничуть не заросшие серые грядки, а в светлом речном дне темнели ямы-омуты, над которыми серебристые ивы склоняли нежные ветви. Хотелось думать о грубых жадных старателях, о сильных страстях этих людей, чьи глаза видели тот же берег, те же закаты.

— Такое место может выбрать только художник, — легко повернулась она, и светлые волосы ее метнулись. — Как вам удалось, Андрей Николаевич?

— А! — крякнул Корниенко. — Посадка для вертолета открытая да площадка сухая, вот и все художества.

Он всыпал в кружку горсть голубики, размял ложкой, добавил сахар, чай и посмотрел на Астру.

— Завтра полетишь, если погода. Мы оплатили три летных дня в самые неприступные участки.

— Куда Макар телят не гонял, — с улыбочкой уточнил Мишка, принявший радиограмму нынче утром.

— Замечательно, — кивнула она.

Алевтина недовольно подняла голову.

— Не выношу вертолеты. От одного запаха голова кружится.

— Запаха? — встрепенулся Эрсол. Он спал и видел себя десантником. — Какой у них запах?

— Алюминиевый, какой же еще, — отмахнулась она.

Корниенко допил кружку, хлопнул ею по столу, после чего раскурил свою трубку, обдав сотрапезников облачком надоевшего всем «золотого руна», и грузно поднялся из-за стола.

— Отдыхай пока, — сказал Астре, — вечерком потолкуем.

— Отдыхать — не работать.

И тоже встала со скамейки. Подобрав можжевеловую веточку, подержала ее над углями кострища, пока та не задымилась, и пошла домой.

На светлой травяной поляне паслись стреноженные кони. Журчал ручей. Сквозная тень лиственницы, передвигаясь, накрыла собою палатку. Расстегнув ее, Астра помахала внутри дымящейся веткой, наклонилась, коснувшись рукой пола и вошла, обойдя растущий у входа лиловый цветок.

Под треугольными сводами было уютно и чисто. На сером войлоке во всю длину лежал спальный мешок в цветастом чехле, сшитом из прошлогодних, послуживших в Усть-Вачке занавесок; на нем белела подушка и зеленая шаль с кистями. Левее стояли зеркало, стопка книг, чемодан. В маршрутные дни все излишнее сдавалось на хранение.

Снаружи неровным скоком приблизился стреноженный конь, слышно было… хрум, хрум… как скусывают траву его крепкие зубы… хрум, хрум… конь задел растяжки, отчего дернулась вся палатка, показался в просвете входа — Каурый, бедняга, пострадавший в ее маршруте. Неуклюже выбрасывая передние ноги, конь скрылся, не тронув лилового цветка.

Астра потянулась за тетрадью.

«Милая Марина! Как Вы поживаете? Жду не дождусь от Вас добрых вестей, ни минуты не сомневаюсь в Вашей звезде».

В приоткрытые створки дверей видны были дальние горы. Ручей бежал по камешкам, и в его немолчном плеске слышались смех и веселые восклицания.

Астра укрылась шалью. Веки сомкнулись сами. Мягкий взлет, и в голубизне увиделся отсвет какого-то моря, карта Земли с иными очертаниями.

… Увидев Астру тогда в Усть-Вачке, Кир на мгновенье замер, потом дружески приветствовал ее, как добрую знакомую. Он научился сдерживать себя, хотя и загадочной показалась ему, дипломнику геофака, встреча «с красивой, как артистка», девушкой из подвала, работающей ныне у его отца. Молча слушал он мужские разговоры о связи ее с начальником геопартии. И вот Тыва. Последние четыре километра к прежнему лагерю он шел пешком с набитым донельзя альпинистским рюкзаком, из которого торчала ручка геологического молотка. Устал, присел, и через минуту был свеж и силен, спортивный молодой специалист.

— Привет, Астра! Рад видеть тебя, — уверенно обнял ее теперь.

— Привет! — ответила она, обвив руками его шею. — Заждались тебя.

— И ты ждала?

— М-м… Где пропадал, выпускник?

— Смотались в Грецию после защиты. Всем курсом.

— Прикольно.

— Да, клево. Оттянулись по всей программе. Угостись-ка, — он протянул ей пакетик с жевачками в виде цветных амфор и греческих масок. — Куплено у подножья Парфенона. Больше ничего нельзя, даже нагнуться за камешком, а то бы инозёмы все растащили.

Это произошло через два дня после ухода Окасты.

У Корниенко загорелись глаза. Ему позарез нужен был второй маршрутный отряд, и прибытие геолога из МГУ, к тому же хорошего знакомого Астры, решало все сразу. «Пока мы перетащимся со своим скарбом на другой лагерь, она за один маршрут приведет его туда уже обученного, готовенького для самостоятельной работы!», — и уже размечал их путь на сводном планшете.

Астра вошла в большую палатку, чтобы расписаться за пачку топографических карт.

— С Киром? — переспросила она приглушенно. — Но ведь он ничего не… — и развела руками.

Корниенко вздохнул.

— Помоги нам, Астра. Тебя ведь тоже учили. Выручи, на тебя вся надежда.

Она молчала. Ах, как славно ходилось со старым Тандыном! Рябчики с ветвей, рыбка из ручья, никаких хлопот с лошадьми!

Она всмотрелась в сводную карту.

«Подъем по ущелью, обход над кручами, — читались кружева горизонталей, — выход на плоский, бог знает чем осложненный перевал».

— Аэросъемку можете подобрать?

— Давно готова, — он протянул ей для просмотра.

— Ну-ка.

Снизу, к высоте самолета, делавшего аэрофотосъемку, тянулись острия вершин и скалистых хребтов, четко читались тропы, ручьи, обрывы.

— Это еще что? — насторожилась она. — Такой перевал?

— Гранитные развалы, сплошная вздыбленная поверхность, — вздохнул он. — Тувинцы знают его, там тропа, видишь?

— То тувинцы.

«Запомним это место», — она очертила карандашом легкий кружок.

С полевой сумкой Астра вышла из палатки главного геолога. И увидела Кира. Он подъезжал верхом на Кауром. Оказывается, он не только лихой наездник, но и читает карту, умеет смотреть аэроснимки в объёме, и вообще на своей дипломной практике он временами, когда начальник отключался, замещал его в двадцатом районе, на Дальнем Востоке, где на горе Отчаяния, на высоте 1460 метров, до сих пор лежат четыре огромных ребристых гвоздя, забытые еще топографами.

— Отпад. Я сам давно в Москве был, теперь я здесь, а они так и лежат на отметке 1460 метров. Не хило?

— Да, — кивнула она. — Можешь набрать продуктов на три маршрутных дня и три контрольных? Мы отправляемся завтра.

— С тобой? — быстро спросил он.

Оба подумали об одном и том же.

— Завтра в семь, — ответила она. — После продуктов и посуды подбери крепкую сбрую, ремни, седла, потники. Мой конь вон тот, золотистой масти со светлой холкой.

… К полудню другого дня осталась позади открытая степь и кипящий изгиб реки Хемчик, на который они взглянули с отвесной скалы, с высоты птичьего полета. И поцеловались. К трем часам пополудни оказались напротив узкого, словно темная щель, устья распадка. Шумный ручей гневно вырывался из него на знойную равнину.

Холостой ход был окончен. Рабочий маршрут начинался именно отсюда.

Под копытами коней затрещала плоская щебенка зеленоватых слюдистых сланцев. Теряя друг друга в зарослях пахучих зонтичных трав, в тени высоких склонов, они стали подниматься вверх и вверх по бугристому днищу. Сверху на них смотрели взнесенные над зеленым ущельем освещенные каменистые вершины. Завтра отряд познакомиться с ними поближе, а пока всадники, то падая вперед на холку, то откидываясь назад на вьюки, пробирались выше и выше, напрягаясь среди ям, бугров и поваленных древесных стволов. Тувинские лошадки упорно взбирались по днищу. Пахучие травы сменились толстыми зелеными мхами, лиственницами, кедрами, ветки хлестали по плечам.

Время, время. Сегодня, на свежие силы, хотелось подобраться к перевалу как можно ближе, но записи и обследования скрадывали задел. В чаще деревьев уже вились первые сумерки.

Астра спрыгнула на землю.

— Ночуем.

Прошлась, разминаясь, туда-сюда, и взялась за полевой дневник. Кир разводил костер, рубил хворост, доставал посуду и продукты. Ветер задул по-вечернему сверху вниз, дымок костра потянулся тоже вниз, завис над ручьем туманными полупрозрачными пеленами. После ужина посидели у огня, поговорили. Палатка стояла поодаль, на плоском месте, устланная внутри смолистым тонким лапником, и окопанная, на случай дождя, канавкой.

— Спрячь в палатку нож и топорик, — проговорила Астра, — накрой пленкой вьюки, напои коней, отведи к траве.

Он молча поднялся, и тихо засвистел мелодию из «Кармен».

Они оттягивали то, о чем думали весь день. Уже совсем стемнело, над головой мерцали звезды, в зареве над горами вставала луна. Становилось холодно. Кир подбросил хвороста. Краткое пламя осветило их лица, выхватило из темноты ближайшие ели и кусты.

— Скажи мне, где ваш Окаста? — спросил он. — У меня к нему письмо от предка и бутылка рома. А все только пожимают плечами.

— Как он связан с твоим отцом?

— Как бывший студент с бывшим преподавателем, которого опередил в науке. Отец, кандидат наук, ушел в производство. Где ж Окаста?

— «Оторвался» куда-то в тайгу. Один, верхом. Уперся, обиделся, — и тоже пожала плечами.

— Обиделся? Что за некайфы? А-а… на тебя, что ли? — проницательно прищурился он.

— Похоже. На выражение моего лица. Решил, что все просто.

Обняв руками колени, Астра смотрела на трепетную игру серых и розовых теней на остывающих углях.

— Окаста — мучительный человек. Он взыскует у жизни смысл, полагая, что имеет на это право уже потому, что живет.

— Как частица, которая обладает энергией в силу самого существования?

— Да, точно. И боится не смерти, а бессмыслия жизни ввиду смерти. Над ним что-то тяготеет. Уверена, что он плачет от отчаяния и напивается оттого же.

Они помолчали. В ущелье входил туман, пора было забираться в палатку.

— А скажи… я не первая спрашиваю, — улыбнулась она, бросив взгляд на его руки с тонкими полосками на запястьях. — Это от любви?

— Да, из-за девчонки.

— Это было после меня?

— До, до, еще в восьмом классе. Я даже не знал ее имени.

В полной темноте Астра спустилась к воде. Ручей шумел, как экспресс, повсюду лежала ночь, их огонек единственный теплился в затаившемся ущелье. Поднявшись, она залила костер принесенной водой.

Палатки была напоена смолистым хвойным духом. На полу уместились два развернутых спальных мешка.

— Единственная моя!

… Ночью Астра проверила лошадей. Темный ветер запарусил блузку, кони глухо взглянули на фонарь. Погода менялась.

…Утро пришло в ненастье. Дождь, туман, мокрый шум по листве. В грубых плащах с капюшонами они поднимались по лесу, поливаемые водой с каждого встречного дерева. Остался внизу ручей, кончились деревья, они оказались на открытом склоне внутри широкой серой воронки. Спешились и по наклонной каменной щетке, составленной чередованием крепких слюдистых сланцев и трухлявых, точно гнилая дресва, алевритов, повели коней под уздцы наискось вверх, вверх, избегая зубчатого гребня, разделявшего соседние две долины. Далеко внизу в истоке ручья сквозь серый туман виднелись белые бревна.

Вокруг «не было ничего». Ничего! В рыхлой облачной вате исчезла, спряталась целая горная страна с горделивыми вершинами, снежными хребтами, вулканическим конусом Монгун-Тайги, самый вид которых вознаграждает все тяготы подъема. Вместо них под кипящим облачным гнетом простиралось тупое овражное плоскогорье, осыпаемое дождем из темных туч, подошва которых дымилась и дышала моросью прямо в лицо. А Астре-то мечталось угостить спутника величавым видом хребта Танну-Ола, похвалиться взятыми перевалами! Не повезло.

Сам же Кир никаких напрягов не испытывал. Грубый капюшон он сменил на яркую спортивную кепочку, закатал рукава плаща, и, насвистывая, без конца ровнял и перетягивал на лошадях прорезиненные вьюки, которые от тряски свисали то влево, то вправо, и внутри которых постоянно звякало и тренькало. «На войне как на войне» — врубился он и со смехом рвал мокрыми руками клочья быстро летящих, словно изменчивые привидения, туманов. Эх, сбылась мечта идиота — очутиться в этих самих облаках!

Наконец, копыта зацокали по мощной каменной спине разлапого горного кряжа. Множество струек и родничков всходили на его поверхности. На такой высоте! Отряд остановился близ двух блюдечек-озерков; они, несомненно, сообщались между собой, но одно из них имело яркий лимонный цвет, другое было прозрачным, как слеза.

— Определись на местности, Кир, — Астра отдала ему карту и компас, и, пришаркивая, направилась к водоемчикам с посудой и прибором.

Причиной странного цвета оказались желтые пушистые водоросли, заполнившие одну чашу до самых краев, неподвижные, дремлющие на высоте трех тысяч метров, холодные заросли. Радон был не при чем, разгадку пусть ищут биологи.

Время, время.

— О'кей, — обернулся Кир на звук ее шагов.

Точка на карте стояла точно там, где они находились.

— А теперь, не забывая про азимуты и привязки, опиши точку наблюдения. А я посижу-подумаю.

Перевал располагался за темнеющей в тумане вершиной, окруженной скалистыми гребешками, на которые так весело было смотреть снизу вчера и так тревожно сейчас. Астра проверила, где лежит аэросъемка в ее полевой сумке.

Обогнув скалы, отряд проследовал пологой ложбиной между ребристыми увалами, взял чуть западнее, опасаясь долин-близнецов, взлизывающихся к верховьям одинаковыми серыми воронками, и остановился.

То, что предстало глазам, показалось бредом.

— Фи-фью, — просвистел Кир.

Если вообразить вздыбленные землетрясением каменные блоки величиной в два-три человеческих роста, наваленные беспорядочно, словно свалка упаковок из-под промышленных холодильников, лежащих, стоящих, чуть не падающих, на ребре, на боку, на углу, занявшие все пространство плоского перевала, то это и будут «гранитные развалы».

Яснее и безнадежнее тут не скажешь.

Раскаленная в глубине земли гранитная магма, вторгшаяся по разлому из недр и остывшая в этом разломе среди толщи известняков, мраморов, доломитов, давным-давно образовавших самый верхний слой земной коры, эта самая магматическая порода, непривычная, так сказать к условиям дневной поверхности, подвержена сильному выветриванию. Мороз и солнце, лед и вода раскалывают ее на мелкие, поначалу волосяной ширины плоские трещинки, многослойно уходящие вглубь породы. Толчок — и эта кора выветривания встает на дыбы, толчок — и все громоздится, валится, катится вниз по склонам, открывая выветриванию свежую поверхность.

— Фи-фью, — еще раз присвистнул Кир.

Глаза его блестели. Он любил риск, а такого даже на Дальнем Востоке не бывало.

Астра молчала. Украдкой вынула зеркальце, посмотрела в глаза. Успокаивает.

Судя по фото, где-то здесь шла тропа, уверенный черный пунктир. Тувинцы берут перевал, не сходя с седла. Но то тувинцы, налегке, без наших вьюков.

— Посмотри-ка, — она протянула ему аэросъемку.

Он расположил две карточки подальше от каждого глаза, чтобы увидеть местность в объёме, и прищелкнул языком.

— Ничего себе! А где тропа?

— Надо искать, — она спешилась и медленно пошла вдоль края каменного навала.

— Вот она, — Астра указала на кучку светлых обломков с воткнутой в них палкой. — С богом!

Вскоре вокруг не осталось ничего, кроме камня и камня, серого гранодиорита с черным крапом, похожего на клиновидное ассирийское письмо. Отовсюду торчали грубые каменные углы и ребра, о которые резко и хряско ударялись вьюки, сбивая чутких лошадей с их сторожкого, след в след, шага через темные щели, в глубине которых шумела вода. Эти породы сильно обводнены, и радона в их водах — прибор зашкаливает, но это потом, не сейчас. Сейчас главное пройти. Шаг за шагом, под дождем, в тумане. Постепенно стало казаться, что это никогда не кончится: эти натужные прыжки груженых коней с плиты на плиту, поиски обходов и неявных поворотов, и страх упавшего вчера поперек тропы каменного великана — ведь Тыву постоянно трясет в сейсмической дрожи! Что тогда, куда деваться в каменном хаосе? Лучше не думать… Шли, шли. Наконец, обозначился слабый уклон, впереди затемнели деревья, ближе, ближе… Астра заставила себя спокойно проверить направление по карте и компасу, туда ли уклон, в ту ли долину? и размеренно, сдерживая себя, дошагала последние метры.

И вдруг грохот за спиной, испуганный рывок повода. Каурый, конь Кира, лежал на камнях, разметав ноги, задняя левая по самое бедро угодила в треугольную косую трещину. Кир со злостью ткнул кулаком в шершавый выступ, толчок о который оказался роковым. Ему бы не спешить, мерно дойти до первых деревьев, а он рванулся, точно из плена, из этих осатаневших каменных обелисков!

Астра присела возле коня.

— Вставай, — дернула за уздечку, — вставай, вставай!

Ошеломленный падением, конь не двигался.

— Подьём! — хлестнул ремнем Клим.

Лошадь рванулась, забила копытами, напряглась… и осела, мелко тряся головой. Плохо дело. Став на колени, Астра далеко засунула руку в щель, ощупала ногу насколько достала — нет ли перелома? вроде нет. Поднялась, бульк! и золотые часы, сердечный подарок Эда, скользнув с запястья, погрузились в темную глубину. Одно к одному.

Когда с Каурого сняли вьюки, седло, потник, открылась огромная спина, живот и безобразно, по-собачьи, поджатые ноги с копытами. Начались бесполезные попытки, одна отчаяннее другой. Коня понукали, дергали за уздечку, били, подсунули подпругу под ляжку, раз-два взяли!.. лишь крупная дрожь волнами катилась по необъятному телу, расплывшемуся на плитах. Светлое время клонилось в дождливые сумерки, а «это» длилось и длилось, будто дурной сон.

Мокрые руки озябли, головной платок сбился на самые глаза, в изнеможении она опустилась на камень и посмотрела на спутника.

— Как поступим, Кир?

Он стоял, опершись ногой на гранитную глыбу, скрестив на груди руки. «Пруха кончилась, — безжалостно думал он о себе. — Была мне чуйка, что это произойдет. Как же я так урылся?» Складки плаща красиво падали с его плеч.

— Поступим как с Белым клыком, — произнес он, поиграв мышцами лба и бровей. — Сделаем вид, что уходим, пусть сам выбирает свою судьбу. В конце концов, охотничий нож у меня на поясе.

Она усмехнулась. Он покосился на нее и улыбнулся тоже.

Но именно эта ребячливая затея оказалась единственно удачной. Едва они с Золотистым двинулись вперед, как бедняга-Каурый настороженно поднял голову. Вслед уходящим понеслось его серебристое ржание. Они удалялись. Расстояние росло. И тогда жутким усилием конь выхватил из тисков свою ногу и встал, шатаясь, на всех четырех! Темная кровь струилась по левой задней.

В полном составе — о, счастье! они спускались вниз по склону, по камням, по сплетенным корням, среди разбросанных замшелых правильных глыб, вросших в землю подобно невнятным древним надгробиям. Повсюду бежали ручейки и струйки из тех шумных трещинных вод, в темных глубинах которых навсегда исчезли золотые часы. Что ж! Кир знает, где лежат четыре гвоздя, а ей известна темная трещина с ее часами. Замечательно!

Вскоре все слилось в единый ручей, долгожданный и путеводный, бегущий в ту самую долину, в конце которой после долгого спуска их ожидает новый лагерь.

— Перерыв, — остановилась Астра.

— Годится, — отозвался Кир.

Пока закипал чай, она осмотрела коня. На левом бедре выше коленного сустава краснела грубая рваная рана. К счастью, уже не кровила. Впервые пригодилась аптечка, серая мазь. Обвязав указательный палец ватой и ниткой, она окунула его в баночку с мазью и наставила на верхний край раны. Кир держал лошадь под уздцы, но от задних копыт Астру не защищало ничего.

«Я, я должен рисковать, я, мужчина», — стиснул зубы Кир.

Медленно напирая пальцем внутрь раны, Астра погрузила его до упора и в плотности тканей повернула вниз на четверть круга, выгребая сукровь, мух и даже мельчайших червей. Каурый стоял как влитой. Еще дважды чистила она рану и закладывала в нее мазь. Наконец, с дрожью в коленях ушла к ручью и долго мыла руки с травой и мылом.

Время, время… Записи, зарисовки под крышей из плаща. Редкие капли по капюшону, шум по листве, находящий крап, полосы капели… сколько звуков и оттенков у дождя! Перевьючка тяжестей с больного коня на здорового. Время, время. Теперь на Золотистом поедет Кир со всей поклажей, она на Кауром.

Молодой человек уже сидел верхом, и едва щелкнул замочек ее полевой сумки, тронул коня и скрылся в ельнике. Он спешил стать первопроходцем, чтобы самому открывать дорогу в череде заложенных друг за друга таежных горных склонов.

— Сущие пустяки, — казалось ему, — выдвинуться на пару км вдоль ручья, насладиться незаметным шагом ее коня, ощутить уединение в забытом богом ущелье и потом встретить хозяйку — чем не счастье путешествия?

Минувшая ночь полнила его радостью. А то, что его исчезновение есть грубейшее нарушение техники безопасности, согласно которому нельзя ни отправляться одному в тайгу, ни покидать своего спутника по маршруту, Киру и в голову не приходило, будто и не сдавал он зачет, не расписывался в тетради. Уж если сам Окаста…

…Астра шагнула к коню, чтобы подвести его к пеньку, откуда легче вскинуть себя в седло, как вдруг он прянул в сторону, отбежал, настороженно глядя выразительными глазами; под мордой качалось выскользнувшее изо рта железное удило с обрывком уздечки. Додергались. Послушание коня держится именно на этой железке, в ее чутком воздействии на уголки губ. И вздумай сейчас Каурый пуститься наутек, в цветущие степи Хемчика, где родной табун ждет любимого сына, только подумай он об этом огромной своей головой, как она уже ничего не сможет сделать.

— Кир! — позвала она вполголоса.

Никакого ответа.

— Кир! — крикнула она.

От ее крика конь отдалился еще шагов на пять.

«Тум-тум-тум, не одно, так другое», — на размышления времени не было. Астра стояла, не глядя на Каурого, чтобы он не прочитал в ее глазах, потом, повернувшись спиной, принялась незаметно пятиться к длинному поводу, тянувшемуся по земле. По счастью, сочная трава отвлекла короткие лошадиные мысли. Мгновение! И удило звякнуло о страшноватый конский оскал.

Молодой ельник и мягкую луговину она проскочила, осматриваясь и ища следы.

— Кир, Кир!!

Ущелье углублялось, склоны его темнели, лишь справа светлел широкий проем, откуда бежали два мелких ручейка-притока. Эту развилку она миновала на рысях, уверенная, что уж эти струйки Кира не прельстят, коль тут же слева гремит и пенится основной поток! Вскоре появилось травяное болото, поросшее осокой и мелким кустарником. Склоны вновь сомкнулись, потемнело, в шуме дождя и грохоте вспухшего потока безнадежно тонул ее комариный писк.

— Кир, Кир!!

Где этот отмороженный?! Бранясь, как настоящая леди, она развернулась и поехала назад. Покричала-поискала в ельнике и вновь погнала вниз, дальше, дальше. После кочковатого болота рассекла лопушистые заросли борщевика, миновала грубо-обломочную осыпь, неприятно скрытую в кустистом бурьяне, проехала еще метров двести и «уперлась». Дальше хода не было. Длинный каменный выступ справа, похожий на огромного звероящера высотой метров пятнадцать, покрытого бурой шерстью из кривых березок, перекрыл ущелье почти наглухо, оттеснив ручей влево. Там он в бешеном водовороте крутился под отвесной стенкой, гладкой как зеркало. В таких случаях путники загодя переходят на другой берег, вон туда, где на деревьях светлеют зарубки тропы, но Кир не мог знать об этом! И если его нет за спиной, значит, он перешел выступ выше по склону и мечется сейчас один по ту сторону «звероящера»! А может, вспомнив дальневосточную отвагу, он, чего доброго, уже на том берегу? Навряд ли. Не без ума же он!

В растерянности она оглянулась по сторонам. И вдруг сквозь сумерки и сетку дождя увидела всадника!

— Кир, Кир!

Обрываясь на кочках, помчалась бегом навстречу, скорее, скорее… Нет. Это старая коряга, уродливая, как само зло, торчала из болота среди низких кустов. В тяжелых, полных воды сапогах Астра поплелась обратно. Бедный Каурый, живая душа, встретил ее настороженным «то-то-то», низким звуком испуганного существа, раненого, заседланного, стоящего на привязи в темном лесу. Где же он? Неужели за перешейком? Неужели придется… а неужели нет?

Полевую сумку с картами она укрепила впереди, плащ обернула вокруг пояса, потрепала по шее коня и, уже не колеблясь, взялась за ветви корявых березок. На коленях, локтях, по-звериному, обрываясь, постанывая, повизгивая, стала продираться в зарослях выше и выше. Гребень. В последний раз всмотрелась в оставляемую долину — нет? И повернулась спиной.

По другую сторону было темнее и глуше, тайга спускалась чуть не к самому руслу, над прибрежным лужком молочно белел туманчик. А правее и выше, в глубине склона что-то светлелось и двигалось. Они!

— Кир, Кир!!

Ухая в ямы, проскальзывая, царапаясь о невидимые уже ветки, скатилась вниз, скорее, скорее… Что за чудище? Перед ней топорщился вывороченный бурей кедр. Ствол его давно истлел под толстым зеленым мхом, но корни сохранились отлично; скрюченные горстью, они крепко удерживали в своей путанице серую почву. Она и светлелась издали, и словно двигалась за кустами.

Все. Идти больше некуда.

Впервые Астра подумала о себе. Одна, в тайге, ночью? Не сон ли? Неужели это она, та, что она в себе знает, неужели это она стоит под дождем, в черном ущелье, мокрая до нитки? Что происходит? Что вообще с ней происходит?

Изогнутые корни дерева напоминали низкую крышу. Под нею было сухо и даже постлано шелковистой травкой. Смешно сказать, но такого местечка не найти сейчас далеко окрест этого места! И не веря, не принимая, но подчиняясь, она опустила на землю тяжелую сумку. Умостила в голова, разделась донага (ночевать в мокром — прямая угроза здоровью, а ей еще жить да жить, ей и ее будущим детям), завернулась в холодный плащ и сжалась в норе под корнями.

Наступившая темнота была абсолютной, кромешной. Дождь перестал. Соседнее дерево тихо поскрипывало «скрип-скрип», падали редкие капли с ветвей «кап-кап», по черноте плавали круги, чудились шаги, дыхание…

Рассвет занялся холодный и ясный. Содрогаясь от ледяной одежды, она снарядилась, и на негнущихся ногах направилась обратно, «туда, туда», по тяготению. Мокрый лужок добавил холода в сапоги. Вновь начались цепляния за ветви, звериные усилия, подъем. Что вело её? Мыслей не было, их заменяло чистое зрение как-то на окраине, без слов. Пухлые белые тучки на освещенной зелени косых хвойных склонов напоминали на китайские акварели… Гребень. И тупое глядение без осознания: две лошади, две чистые спины внизу на траве, палатка… В ней по босяцки, прямо на седлах, спящий Кир.

Выскочил, замер, потрясенный ее появлением, черными кругами под глазами, пересыпанной землей головой.

— Господи, — сипло произнесла она и дотронулась до его руки.

Он чуть не закричал. Виноват!

Потрескивал огонь, закипал чай. Лилась живительная человеческая речь. О боковом просвете, куда его занесло, об отчаянном броске под грозой в темноте, о встрече с привязанным конем на тропе. «К коню-то она вернется». Видя, что слова целительна для нее, Кир говорил без умолку, обо всем подряд. О том, что по пути на Байкал ехал рядом с водой, голубой, ясной, об ощущении большой чистоты озера, о том, что тот берег напоминал синие холмы-медведи. О гранитной слюдистой гальке на берегу. И вновь о медведях, как при охоте в прошлом году на Яяне, стреляя по уткам, они потревожили спящего в кустах медведя, и тот с перепугу сломал пару деревьев и сокрушил трухлявый пень, удирая от них. О том, что маленький пароходик, на котором плыли по Амуру, к каждой пристани поворачивался одним и тем же бортом, будто глухой на одно ухо, хотя бы для этого надо было развернуться в обратную сторону, что в какой-то деревушке мужик тащил за ошейник поросенка. Наконец, он наполнил эмалированную кружку чаем, добавил сгущенки, размешал и протянул ей. Рука ее дрогнула, горло перехватило. Тогда он сел рядом и стал поить ее с ложечки.

В середине дня они перешли ручей вброд и продолжили маршрут.

Тандын задрожал, увидев исхудавшего коня.

— Прости меня, Тандын.

— Плохая рана, плохая рана, — заморгал старик нависающими веками.

В тот же вечер Кир помчался с Серегой на рыбалку. Корниенко невозмутимо выслушал отчет, принял сделанную работу и пополнил данными сводный планшет.

… Никто не будил ее. Лиловый цветок покачивался у входа и смотрел, смотрел в Огромное-Голубое: «Голубое, кто Вы?»

Сон прозрачно сменился явью. «И тогда ничто не собьет тебя с хрупких устоев радости и самообладания перед лицом Великого Неизвестного — Жизни.» — услышались последние слова полу-сна.

Астра проснулась. Что-то, что-то…

Неслышно пройдя по траве, между кустами, приблизилась к столу — нет, не сюда, в другое место, где широко, просторно.

— Астра! — позвал Корниенко.

— Тс-с, — прижала палец к губам Алевтина, — не видите, какая она.

Астра спустилась в долину. Изгибы реки светились расплавленным золотом, долина тихо и отрадно лежала в предвечерних лучах. На берегу у самой воды в нежном склонении стояла серебристая ива, ее длинные ветви свисали до самой воды, их подхватывало и отклоняло, подхватывало и отклоняло течение, а из глубокого омута всходили и разливались по глади тонкие водяные круги.

Обняв серый ствол, Астра заглянула вниз.

В яме, в зеленоватом закатном полусвете голова к голове стояли три хариуса, три пятнистые спинки. Чуть подрагивая плавниками, они неподвижно выдерживали напор, и тускло-золотистое мерцающее стекло воды медленно поворачивалось вокруг них. Она наклонилась. Легкий вилёк хвостом, и стройно, словно звено истребителей, они скрылись в придонной мгле.

— Астра! — окликнули сзади.

Она оглянулась. Окаста, верхом, ласково смотрел на нее в десяти шагах.

В тот вечер возле ручья был разложен костер, а когда он прогорел, вместо него вокруг груды раскаленных камней накидали елового лапнику и в мгновение ока водрузили большую палатку. Воду для бани грели тут же, холодную носили из ручья.

— Женщины! Вам первый пар!

Астра и Алевтина не задержались в «бане» и пятнадцати минут. После них забрались Окаста, Корниенко, Кир, потом Серега и Мишка-радист. Тувинцы отказались. С паром, криками и хохотом, сдавая кипятком на камни и хлеща друг друга березовыми вениками, все дурачились, как подростки. Уже в темноте бросились в ледяной ручей, потом снова в пар, и снова окатились холодной водой. Все.

Ужинали за общим столом всей геопартией. Окаста, похудевший, красиво побривший лицо на шведский манер, казался счастливым.

— В трехдневный маршрут сходил, говоришь? — с любовью посмотрел он на Кира. — Андрей Николаевич сводил? Нет? Астра?

Его взгляд метнулся на обоих, и он замолчал.

«Нарвались», — усмехнулась про себя Астра.

После ужина она, Кир и Корниенко были приглашены на угощение к начальнику. В светлом платье, в золоченых босоножках вошла она в большую палатку.

Посылка с искристой бутылью рома литра на полтора, с лимонами, кофе, шпротами и сухой, как палка, копченой колбасой была открыта и красиво разложена на походном столе. Стояли свечи.

Гости расселись.

— Рад видеть всех вас в своей кают-компании, — Окаста и впрямь был похож на капитана в легкой тельняшке, с красным платком на шее, широким ремнем на поясе. — Единственной женщине — почет и уважение, — он предложил ей место во главе стола, а сам устроился напротив, спиной к выходу.

Все улыбались, предвкушая изысканную для тайги трапезу.

— Скажи тост, красавица, — прищуриваясь, глядя словно издалека, предложил Вехов. — Сто лет не слышал женского голоса. Расскажи, как живешь, о чем мечтаешь? В полный рост, как на исповеди.

Ром был разлит по рюмкам, также присланным в посылке, и дивный тропический букет распространялся в воздухе.

Астра поднялась. Загорелая, в открытом платье, с ясной лентой в волосах, она была светла и спокойна. «Милая, красивая…» — не отрывал глаз Окаста.

— Я поздравляю всех нас с вашим благополучным возвращением, Окаста Савельевич! Уверена, что вами отработан огромный кусок территории и, возможно, открыто месторождение радоновых вод. Но мне хотелось бы… — она смотрела ему в глаза, — чтобы вы рассказали нам о тех мыслях, что приходят пустыннику в уединенных скитаниях. О чем думалось? Какие борения претерпели?

— Во-от! В точку! — вскричал Окаста.

— За вас, за ваши искания на путях мирских и духовных!

Опрокинув рюмку, он вновь устремил на Астру испытывающий взгляд.

— Возвращаюсь к своему вопросу, Астра. Поведай нам, что ты ищешь в горной тайге? Не радон же, в самом деле. Налейте всем по-второй.

— По-второй? — взглянула она со значением.

Окаста кивнул — помню, помню.

— Так зачем тебе, женщине, эти странствия? Я полный безандестенд, как говорится. Или в городе скучно, нет развлечений? Или… — он вздрогнул, не досказав.

Кир напряг ноздри, мышцы. Еще слово и он… Астра покачала в бокале золотистый ром. «Тум-тум-тум. Я не позволю себя оскорбить, не дам определить-связать, не попадусь в твою ловушку. Я это я, и я выстою против тебя».

— Не коси, Астра! — почти крикнул Окаста.

— Хорошо. Согласитесь, что горно-таежный конный маршрут — редкостная работа для тела и духа, только вот делать в его рамках надо простые грубые вещи, иначе кто-нибудь да пострадает, та же лошадь. Это непрестанно напрягает тебя, пока ты в седле.

— Ясно, ясно. Русским по-белому. Дальше, — перебил он.

— Крепок ваш ром, хозяин! Что вы желаете знать? — чуть не с материнской лаской посмотрела она. — Что изредка, на грунтовой дороге, когда лагерь уже на виду и нет нужды в карте и компасе, приходят кое-какие мысли, достойные человека разумного? И думается о высоком и чистом? И что это дороже всех развлечений? Воистину так. А теперь, геологи, выпьем за тех, кто в поле.

Кир перевел дух. Окаста, сквозь рюмку, наполненную до половины, смотрел, не мигая, на пламя свечи.

— «Вы слишком молоды и хороши собой, чтобы жить в провинции», — процедил он, нападая на нее, как в тот самый первый раз.

— Достоевский, — с хмельной растяжкой, произнесла Астра. Ей помнились те же строки. — «Молоды и хороши собой» — мой респект. «В провинции…» А мне как-то не жалко жить здесь, уважаемый капитан. Спасибо маршрутам, хорошо, что они были, иначе бы я корила себя, молодую-интересную, за пресную жизнь в столице. Зато теперь, после тайги и палаточного уюта, я не против столичных хорóм, мне снятся стихи, музыка, «в сердце холодеющая нежность». Потому что когда-нибудь я созрею, дозрею, почувствую, что пора — и напишу.

— Напишешь? — этого Окаста не ожидал. — О чем?

— О женщине…

— Хм…

— Вот вам, Окаста Савельевич, исповедь провинциалки. Спасибо за угощение, третью пить не буду, вам больше достанется. До завтра.

— Ты лукавишь, Астра!

— Тра-ля-ля.

— Не уходи!

Он ухватил ее за платье, но она вывернулась и выскользнула из его рук.

Добираясь до полянки, она пошатывалась, касалась руками травы и деревьев. Крепость рома была 86 градусов, уклон склона градусов тридцать. Напилась воды из ручья, забралась в палатку, крепко-накрепко застегнула на все пуговицы, крючки и завязки свою дверь. И неспроста. Ночью кто-то шумел, звал ее, ходил пить к ручью, упал в него. Она лишь уютнее поджала колени и почти не проснулась.

Наутро появился вертолет. Маленький, двухместный, ярко-синий, с опрятным пилотом в летной форме, Володей. На зависть Эрсолу, он взял на борт Астру с ее картами. К алюминиевому запаху, действительно резковатому с непривычки, она притерпелась за полчаса, и больше он ее не беспокоил. Внизу неслись долины, горные гребни, ручьи и реки, такие знакомые, так напоминающие карту. Но вот машинка со второго и даже третьего захода взяла тот перевал, который она прошла недели две назад с Тандыном. «А мы здесь были», — с улыбкой оглянулась на пилота, но он напряженно смотрел вперед. Вот показались страшные кары и озы, длинные серые осыпи, вот хищно протянулись к вертолету острые заснеженные зубы.

Они сделали восемь кратких полупосадок на голые скалы, мшистые верховые болота, на заснеженные седловины. Она прыгала из дверцы под винты, брала пробы, делала топографическую привязку на карте и в блокноте, писала два-три значащих слова, чтобы не запутаться вечером при обработке, и снова в воздух.

— С вами хорошо работается, — отметил молодой человек. — Другие боятся прыгать.

Доставив ее в лагерь часа в четыре пополудни, пилот связался с аэропортом в Кызыле и улетел до завтра.

Пообедав, она подошла к Тандыну.

— Как Каурый? Заживает рана?

Старик поморгал узкими тяжелыми веками.

— Плохая рана.

— Я очень сожалею, Тандын. Он ест?

— Ест, ест, это хорошо, — старик повернулся и пошел к коням.

В лагере было пусто. Кир ушел с Эрсолом на краткие однодневные переходы по новой долине, Окаста с Серегой погнали в Кызыл. Там на почте и в отделении банка накопились счета и письма.

— Астра! — позвал Корниенко. — Похвались успехами.

— Часа через два, хорошо?

Из беглых закорючек, сделанных под винтами вертолета, предстояло составить стандартное описание точек наблюдения с рисунками, номерами проб воды и почвы. Так выглядит качественная умная работа в условиях повышенной сложности. Лишь к вечеру, при свечах, и, конечно, не через два часа, она расстелила перед ним карты и положила полевой дневник.

— Добро, — сказал главный геолог, — остались два полетных дня. Выдержишь?

— Без проблем.

Он вздохнул и, не глядя в глаза, подал ей конверт.

— От начальника.

— Ого, — удивилась она. — Что там? Премия?

— Ступай, ступай.

… Это были стихи. Ей хотелось стихов? На здоровье.

Это был меткий выстрел. Лежа лицом вверх, она стала приходить в себя.

— Астра! — подошел снаружи Кир. — Моя помощь нужна?

— Ни в коем случае.

— Я с тобой, — он протянул руку в палатку.

Она коснулась ее, они словно поцеловались кончиками пальцев. Он ушел, насвистывая из «Кармен».

Астра лежала тихо-тихо, глядя перед собой сухими глазами.

— «Бон-бон», — бились мысли. — Сама виновата. Созрею, дозрею… Кто кричит об этом?

Села, подперев щеки ладонями. Была уже ночь, чистый серп месяца висел над деревьями.

Ответ! Нужен ответ. В стихах.

… Наутро Володя прилетел в девятом часу. Его угостили малиновым киселем и пирожками с ягодой, а он высыпал на стол пригоршню мелких городских конфет.

— Для таких пассажиров ничего не жалко.

Она засмеялась и вспрыгнула в откидную прозрачную дверь.

— Вперед!

Пролетая низко над долиной, увидели отряд Кира. Эрсол махал рукой.

— Этот мальчик, Володя, мечтает о десантниках, которых ему не видать. Прокати его хоть пять минут, — попросила Астра.

— Можно.

Вертолет сел вдали от купы деревьев. Всадники мчались к нему стрелой.

— Хэть, хэть, хэть, — горячил коня Эрсол, пригнувшись к холке смуглым монгольским лицом. Как это было красиво! Он осадил коня метрах в шести от вертолета.

— Володя, это Эрсол, будущий воздушный десантник. Ему очень-очень нужно подняться в воздух, — обняла мальчика Астра.

— Залезай, салага, — рассмеялся пилот.

Они взлетели. Кир едва удержал на месте испуганных коней.

— Привет, — поцеловал он Астру, — Как дела?

— Хорошо, — она скользнула лицом по его груди.

— Окаста взъярился на тебя, аки тигр. «Уничтожил, я ее уничтожил!»

— Хотел уничтожить. А я не далась.

— Умница.

Они помолчали. Рыжеватый, похожий на отца, но синеглазый, с выгорающими на солнце почти белыми бровями, он положил руки ей на плечи.

— Скажи, Астра… Ты помнишь, как мы встретились?

— Да.

— Что это было?

Она вздохнула, подбирая слова, глядя ему в глаза.

— Самосохранение. Меня с детства так грузили в семействе, можно сказать, уничтожали как траву, и я искала любви, как почвы под ногами.

— Нашла?

— Нет, конечно. Но укрепилась, ощутив себя желанной.

— В геологию поэтому пошла?

— Отчасти. Хотелось скрыться от них подальше.

Он кивнул.

— Примерно так я и думал.

— Ты столь проницателен, Кир, или все это у меня на лице?

— И то, и это.

Он привлек ее к себе.

— Дальше пойдем вместе?

Глядя ему в глаза, она легонько кивнула.

— Да.

Сделав широкую «восьмерку», вертолет шел на снижение. Эрсол смотрел сквозь прозрачные стенки и днище машины. Наконец, счастливый, ошеломленный, спрыгнул на траву. Астра села на свое место, и вертолет улетел.

Тем временем из Кызыла в третьем часу пополудни, когда вертолет работал далеко на южных отрогах заснеженного Танну-Ола, в лагерь возвратилась машина. Задача была выполнена. Деньги и ведомость на зарплату, кипа квитанций, пачка писем из Москвы лежали в портфеле. Окаста, разминаясь, прошелся между палаток, покосился в сторону лужка, где стоял выцветший, туго натянутый и плотно застегнутый домик.

«Я все прочту в твоих глазах» — он взглянул на часы.

— Окаста Савельич, вам письмо, — окликнул Корниенко.

— Мне? — уже понимая, рванулся он.

Бросился к себе, выхватил листок из конверта.

«Милая — взликовал Окаста. — Не потерпела!»

— Савельич! — заорал из своей палатки Мишка-радист. — Тебе радиограмма! Убойная! Поздравляю!

Окаста вскочил. Такой радиограммы он еще не получал, но ожидал, давно ждал!

— Отменно!

Гул вертолета быстро возрос со стороны долины и погас на поляне. Пилот не стал ждать ни минуты и, высадив Астру, тотчас исчез из виду. Сегодня они перевыполнили все задания.

Астра умылась в ручье. Потом поднялась к столу, налила себе супу, в другую миску положила картофель с мясом, наполнила кружку компотом из голубики. Она была голодна и спокойна. «Судя по машине, Окаста вернулся и сейчас смотрит мне в спину. А я спокойно ем свою картошку».

Он обошел стол и уселся напротив, упершись локтями в тесаные бревнышки. Глаза его смеялись.

— Устала?

— Нарочно нет.

— Зайди, получи деньги и письмо.

— Письмо? — она приподняла бровь.

Он расхохотался.

— Из Москвы, из Москвы, не бойся.

— Нарочно не боюсь.

…Марина сообщала, что родила дочку. Девочку, именины сердца. Здоровенькую, темноглазую. И нарекла Таисией.

Через Мишку-радиста Астра послала поздравление обеим.

«Пора в Москву, — вздохнула, разрисовывая полевой дневник. — К себе, в тихую, еще необжитую обитель, в бурлящую городскую жизнь. Сколько за эти годы было испытаний, душа трудилась, как могла. Что впереди?»

— Астра, — Окаста постучал по шесту палатки. — Разреши войти. Есть разговор.

— Заходите, Окаста Савельевич. Осторожнее, у входа лиловый цветок, это мой дружок.

— Уцелел?!

Поджав ноги, она уселась в самой глубине и прикрылась зеленой шалью. Он разместился у входа.

— Мы с тобой обменялись посланиями, которые я буду хранить всю жизнь. Через две недели меня здесь уже не будет, я уеду в Швецию.

— О-о? — посмотрела она.

— Мне дают институт с пятью такими лабораториями, какая у меня сейчас. Как ученый, я не вправе отказаться. Переговоры шли, но лишь сегодня по рации пришло приглашение. И видишь ли… я не могу не усматривать некой связи с событиями, которые произошли со мной в тайге… Хотя как ученый — не понимаю. Здесь что-то из нравственных пространств. Ты готова меня выслушать? Именно ты?

— Конечно, — серьезно кивнула она.

«Милая, — вновь вздохнул он. — Красивая, изысканная…»

В течение полутора часов Окаста рассказал ей о себе все, почти с самого детства. О диких страхах за кражу, совершенную еще, по-видимому, его пещерным предком — какие-то бирюзовые пластинки из родового тайника, которые снились ему чуть не с младенчества; о несчастьях и ранних смертях, преследовавших мужскую половину его рода. И о том, как недавно в тайге он искупил грех, вызвав его и честно пройдя через огневое душевное горнило.

— Оказывается, грех — подобие сладостного искушения, приятного, как любовь. Зато очищение свершается сквозь пылающие нравственные пороги к себе, на свою сторону.

— Раз и навсегда? — задумчиво, не удивляясь, спросила Астра.

— Если бы так! Это дело всей жизни. И твоей жизни, Астра.

Она не отвечала. Он продолжал.

— Как представляется, ты права в своем писательском предощущении. Но не раньше, как созреешь, дозреешь, почувствуешь, что пора отдавать. Сюжет, как Китеж, встанет сам. Флаг тебе в руки. И знай, мы с тобой похожи. Я это понял в тайге. Чует сердце, мы еще встретимся. Хорошо, по-умному встретимся.

Не добавив ни слова, он ушел. А она надолго задумалась, глядя в приоткрытую дверь на темнеющий небосклон. Прожит еще один полноценный кусок жизни. Принеся свои плоды, он отходит во времени, научив ее тому, чему она сумела научиться. Так? Да, пожалуй.

Астра застегнула палатку, чтобы не налетели ночные мотыльки, засветила огонек и вновь принялась за полевой дневник.