Избранная проза

Отчетов такого рода никто не вправе требовать, их пишут только по внутренней необходимости. Поездка, правда, носила чисто служебный характер, однако ее результаты вопиющим образом не соответствуют заданию. То, что должно было вылиться в веселую комедию, обернулось кровавой трагедией. Следствие, правда, еще не окончилось. Вероятно, дело сведется ко все нивелирующей формуле: несчастный случай со смертельным исходом. Действительно, незадолго до трагического конца такое стечение ни от кого уже не зависящих обстоятельств… И ведь можно бы спасти… Но балка была узкая, а парень — не в себе… Всего нескольких сантиметров не хватило между его рукой и рукой, протянутой к нему на помощь. Эти сантиметры могли бы сыграть в протоколах немаловажную роль, фиксируют же в них те роковые пробелы, где всего легче размываются грани юридической ответственности. Тем тяжелее груз ответственности моральной. Я признаю, что непосредственно перед катастрофой ощутил внезапное желание во что бы то ни стало избежать ее. Там, где случилось несчастье, — вот уже и я говорю о несчастном случае — разыгралась своего рода гротескно-трюковая сцена, в ходе которой возможен любой оборот. Я последним вышел на подмостки, ибо я, как горожанин, нуждаюсь в куда более сильной встряске, нежели звук рожка. Большой дом, в котором я обычно торчу целыми днями, находится как раз посередине шумной, забитой транспортом Карлсплац. Электронные крики о помощи стали почти обыденными, они уже не выбивают человека из колеи, он продолжает работать и еще чувствует себя сильным. Работал я и тогда, на хуторе. Конечно, надо знать специфику моей профессии, чтобы счесть работой мои тогдашние стремительные пробежки взад и вперед по бывшей спальне Краутца. Все мои мысли сосредоточились на пьесе. Еще не было написано ни строчки, хотя я уже напал на след идеи, с помощью которой подчиню сценическое действие одному, основополагающему комическому приему, что полностью соответствовало цели моей командировки. Только когда рожок умолк и вращающиеся сигнальные огни отразились в оконном стекле, я окончательно очнулся от того, что до этой минуты считал единственно важным на свете. Я бросился бежать по пологому холму, отделявшему хутор от деревни, и уже на бегу увидел страшные последствия своих усилий. Итак, я увидел Понго на балке, торчавшей из резонансного отверстия колокольни, увидел смертельную глубину под ним и людей, столпившихся возле поваленной ограды, — они неотрывно смотрели вверх; я увидел кордон полиции, пожарные и санитарные машины, увидел, наконец, и себя, уже готового сломать ту невидимую преграду между теми, кто имеет право спасать, и теми, кто его не имеет, в случае, если спасать еще не поздно. Но пожилой полицейский преградил мне дорогу:

— Вы кто такой?

Я был надежно огражден от опасности своей любимой и в то же время презираемой одежкой, состоявшей из тускло-желтых вельветовых штанов и серо-зеленой спортивной куртки, но тем не менее всей кожей ощутил настоятельность этого вопроса.

— Крамбах, — кинул я через плечо.

Человек крепко держал меня за рукав. Я высвободился, но остался стоять с каким-то понуро-смиренным видом. Я проклинал свои усы, с помощью коих пытался сообщить своему широкому лицу обывателя хотя бы тень художественной аскезы; здесь мне они только повредили.

— Крамбах? — произнес полицейский и попытался вновь ухватить меня за рукав.

— Да, — сказал я, — вот именно! Я здесь не для забавы! Я работаю в литчасти, понимаете вы, в литчасти городского театра. Ищу сюжет для пьесы.

Едва выговорив последние слова, я понял, что в этой ситуации не мог сказать ничего глупее.. Но мне повезло, и мои слова не случайно соответствовали роли, которую я тут играл и в которой так ужасно провалился. Полицейский почти отдернул руку от меня, отошел на шаг и стал озираться, словно ища подмоги. Но все, у кого были глаза, смотрели на Понго. Мы должны были одни довести сцену до конца. Я — игнорируя его подозрительность, он — обеспечивая себе алиби.

— Вы из этих?

Он указал на людей с хутора. На Бруно и Китти, на Гундель, на хозяев пивной, на Йозефа и Густу, на учителя Краутца. Одним кратким, без всяких комментариев «нет» я мог бы уйти от ответственности. Нет, я действительно был не из их числа, я не должен был разделить их участь. Я пробыл на хуторе лишь несколько дней и намеревался вскоре, при первом же сигнале бедствия, вновь покинуть его. А они хотели или должны были остаться до конца отпущенного им срока. И даже потом, когда они уйдут отсюда, это будет для них не окончанием командировки, а вступлением — несмотря ни на какую помощь — в новую, неведомую еще жизнь. Я был их гостем в то время, когда им не нужны были никакие гости. Они терпели мое вторжение в суровый мир их одиноких решений, ибо им не хватало сил воспользоваться правом хозяев дома и еще потому, что пристанище, в котором они могли мне отказать, было на том клочке земли, что неудержимо уходил у них из-под ног, да, он уже им не принадлежал. И это обстоятельство стерло разницу между нами, но ни в коем случае не устранило ее. Сейчас, когда смерть сидела на балке рядом с Понго, соблазн подчеркнуть эту разницу был очень велик. И все же я сказал:

— Да, я из этих.

И полицейский пропустил меня. На лице его промелькнуло то противоречивое удовлетворение, с каким человек убирает с дороги булыжник, если ему не удалось сдвинуть более тяжелый камень. Я заметил и это. Увидел и себя, идущего к людям и устремившего глаза туда же, куда и они. И если все-таки я сейчас пишу свой отчет, то не затем, чтобы исполнить служебный долг, а для того, чтобы обосновать это «да». Это было первое спонтанное признание вины, которую я хочу всецело осознать. Лишь сделав это, я смогу опять вернуться к работе.

1

Задача сама по себе чрезмерная. Отчет не должен быть средством защиты, ибо, беря на себя эту задачу, я знал, что делаю. Ее формулировка, как это нередко бывает в подобных случаях, порождена была невесомостью нашей профессии. Никто не ожидал такого оборота репертуарной конференции. Речь на ней шла о премьерах на драматической сцене в следующем сезоне. Я мог участвовать в конференции, так сказать, на птичьих правах. От выпускников высшей школы и зеленых юнцов ожидают разве что почтительного внимания, но никак не их мнения. А если вам уже перевалило за двадцать пять, то играть такую роль очень и очень нелегко. Между тем я научился уже закидывать ногу на ногу и смотреть на подобные события с усмешкой. Порой они дают повод к ироническим наблюдениям.

Вот, к примеру, участие в конференции директора. Он был известным и удачливым оперным режиссером. Его известность зиждется на значительных музыкальных постановках; совсем недавно он поставил «Тристана» в одном знаменитом английском театре. И все соглашались с тем, что он устранялся от всех не связанных с оперой вопросов. А потому никто и не считался с его присутствием на конференции, на которой речь шла исключительно о драме. Заведующий литературной частью, человек расплывчато-тучный, чья неутомимая активность, ввиду различных подозрений, и удивляла и ужасала меня, весь так и дымился от возбуждения во время своей речи — сколько слов, сколько жестов! Его жалкие остроты снискали ему милостивые кивки директора. Спотыкаясь, он спустился с трибуны и, оставив между собой и директором три свободных стула, плюхнулся на место в первом ряду. И представители общественности, которым вся эта комедия, собственно, и предназначалась, чувствовали себя весьма польщенными. Секретарь районного управления многозначительно одобрил включение в план вполне благонадежной, но в то же время проблемной современной пьесы из репертуара одного столичного театра. Культурбунд выразил удовлетворение в связи с возобновлением «Натана», хотя год Лессинга уже миновал. ССНМ одобрил смелость, с которой впервые на немецкой сцене была поставлена советская молодежная пьеса, представитель зрительской общественности говорил о благотворном воздействии на публику тех ублюдочных творений, где формы театра драматического сочетаются с формами мюзикла; он высказал убеждение, что и на сей раз хороший вкус не изменит руководству театра при постановках новейших буржуазно-фривольных пьес. По залу прошел шепоток, и тогда выступил директор собственной персоной, и даже, вопреки протоколу, вышел на трибуну. Сразу стало тихо: все давно привыкли, что этот человек и в самый серьезный спор может внести добродушную нотку.

— Я радуюсь, — начал директор, — я искренне радуюсь, чрезвычайно радуюсь тому единодушию, с каким общественность восприняла репертуарный план нашего театра. Но я хотел бы воспользоваться моментом и со всей скромностью спросить, не задумывался ли кто из вас над тем, что в конце концов мы все стали не столько совещаться, сколько советоваться. Советоваться. — Он еще раз повторил это слово. — Но оно ничего иного не означает, кроме как «выпрашивать совета». Совета присутствующих здесь представителей публики. Наш уважаемый коллега, заведующий литературной частью, своим сообщением о репертуарном плане внес своего рода предложение. Его стоит всесторонне обсудить, но не просто соглашаясь с ним, а имея в виду кое-какие изменения. И нельзя назвать несправедливыми мои ожидания, мои надежды на критику, на которую театр при известных условиях имеет право рассчитывать, обдумывая свой репертуар.

В этом месте его речи где-то поблизости от меня скрипнул стул. В последнем ряду я сидел не один. Рядом со мной распрямил спину тощий Хиннерк Лоренц, по прозвищу Железный Генрих, по должности заместитель заведующего литчастью, но некоторым образом отстраненный от дел; и если бы существовал самый распоследний ряд, то он оказался бы даже позади меня. При слове «критика» он так выпрямился, что скрипнула спинка стула. На какую-то долю секунды этот звук заполнил зал, ибо все остальные давно пребывали в безмолвном оцепенении.

Директор окинул взглядом собравшихся, хотел воочию убедиться в воздействии своей игры; он говорил теперь уже с почти австрийской певучей интонацией и уверял всех, что, безусловно, никого не намеревается запугивать. На лице коллеги завлита он заметил все-таки некоторую бледность, которая, несомненно, свидетельствует о необходимости лечения, которым наш уважаемый коллега вправе заняться даже до окончания текущего сезона.

Тут кто-то позволил себе дурацкий смешок. И, словно ожидая этого, подхватил смешок и директор. Проведя рукой по серебристым волосам над розовой лысиной, он с улыбкой обратился к своему вспотевшему подчиненному:

— Не в обиду будь сказано, уважаемый коллега, но ведь общеизвестно, сколько сил стоит поставить спектакль в городском театре. И конечно же, я вовсе не собираюсь всерьез пересматривать репертуарный план, ибо если в апреле репертуар еще не окончательно созрел, то вряд ли — вы согласны со мной? — он опять уже обращался ко всему залу, — вряд ли он имеет шансы к началу следующего сезона дойти до полной сценической спелости; и так как каждый здесь присутствующий знает, что все решения давно приняты и в интересах дела должны быть выполнены, правда, с привлечением всего нашего опыта и с ясным осознанием всей полноты ответственности перед обществом. Что касается конференции, то она, разумеется, не бесполезна, а дух доверительности и единства пусть станет доброй традицией и свидетельством успешной работы.

Он вновь перешел на чистейшую сценическую речь и говорил теперь серьезно и доброжелательно. Люди в зале с облегчением откинулись на спинки стульев; особенно заметно это движение было у тех, кто насторожился, пытаясь понять, какую тонкую игру тут с ними затевают. И даже Лоренц опустил плечи. Раздались аплодисменты.

Меня захлестнуло саркастическое удовлетворение. Я был уверен, что все-таки сумел раскусить штучки директора. Именно так он ставил свои оперы. Доводя драматические события до захватывающей дух остроты, до вершины фривольности, он, однако, всякий раз умел остановиться у самой черты, за которой все скатилось бы в банальность, и вернуться к традиционным, привычным публике приемам. Ему аплодировали тем охотнее и оживленнее, чем хуже было то, чего он сумел избежать.

В упоении от собственного открытия, я не обратил внимания на человека, который, видимо, поднялся с места еще во время аплодисментов и какое-то время стоял в проходе, прежде чем его заметили. Наконец многие обернулись к нему, кто весело, а кто и отчужденно. Человек был среднего роста, со светло-каштановыми волосами, в выцветшей штормовке и кроссовках. Несмотря на свой костюм, он не выказывал и тени смущения, даже тогда, когда вокруг него воцарилась тишина. Быть может, он не знал общепринятых правил, или же ему было на них наплевать. Так или иначе, он оказался достаточно наивным или веселым, чтобы принять за чистую монету речь директора, подведшую итог конференции. Я должен честно признаться, начал он сухо, без малейшего оттенка любезности в голосе, что долго ждал случая сказать свое слово. И за то, что это удалось, он весьма благодарен предыдущему оратору. Сам он здесь замещает представителя завода, у них на предприятии грипп, культурная комиссия тоже от него пострадала. Бригада, в которой он работает, производит запасные части для товара, необходимого почти всем, но качество этого товара еще очень далеко от мировых стандартов. Яснее он выразиться не может. Дефектов множество, ремонтные предприятия перегружены, население бомбардирует государственные инстанции жалобами, Экономический совет изучает ситуацию и сочиняет отчеты районному руководству; были созданы разные комиссии, которые в конце концов установили, что в обозримом будущем уровень мировых стандартов для нас недостижим. Значит, мы по-прежнему будем работать кое-как, увеличивая ремонтные мощности. Прежде всего это означает, что надо наконец наладить выпуск достаточного количества запасных частей. Понимают ли присутствующие, к чему он клонит? Вот именно, к своей бригаде! Ей это не по силам, уже несколько месяцев не по силам, она не может с этим справиться, так как, кроме плана, им ничего не повысили — ни количества рабочей силы, ни качества материалов, ни степени механизации. Но, как известно, последнего собаки рвут. И вот именно его бригада последняя. Ей совсем не до смеха, давно не до смеха. А если посмотреть на репертуар, то и в театре не больно-то посмеешься. Короче говоря: им недостает веселой современной пьесы. Люди имеют право немножко расслабиться, у них и так проблем не обобраться. Вот что он хотел сказать по поручению своих товарищей.

Он сел на свое место так же незаметно и спокойно, как и появился. Сел и скрестил ноги в кроссовках с решительностью, ясно говорившей, что больше от него ни словечка не дождутся.

Завлит первым преодолел мучительное оцепенение аудитории. У него, безусловно, не было заранее обдуманного плана, просто он не мог усидеть на месте. Он сказал, что, во-первых, надо поблагодарить за откровенность товарища, которого он никогда прежде не видел, но который все же сумел внести оживление в почти уже закончившуюся дискуссию. Итак, спасибо. И примите наши заверения в том, что мы сделаем все, что в силах нашего театра, дабы удовлетворить высказанные потребности, при этом, однако, следует заметить, что и в прошлом мы делали все возможное в жанре комедии, взять хотя бы постановку комедии известного драматурга (тут он споткнулся, видимо от напряжения фамилия драматурга выпала у него из памяти), а именно «Гнездо в сене»; пьеса выдержала более двухсот представлений, была записана на телевидении, хотя ранее этот сюжет был еще и экранизирован. С этим автором театр поддерживает постоянную связь. Но, к сожалению, новой пьесы пока нет: что может быть труднее создания остроумной шутки, содержательной комедии, многозначительного юмора…

Внезапно он умолк и сел на место. Последняя его реплика повисла в воздухе, ничуть не разрядив обстановку. И подавленность в зале нарастала. Директор подчеркнуто молчал и всем своим видом демонстрировал, что он свою роль считает исполненной.

Наконец, взял слово секретарь окружного комитета СЕПГ. Он говорил с места. Тут вот товарищ с завода коснулся сложнейших экономических вопросов, которые следовало бы обсуждать в другом месте, и я хотел бы тоже высказать свое мнение. Существует законное право трудящихся на высокопрофессиональный разговор. И веселая современная пьеса отнюдь не исключение. Констатируя этот факт, он в общем положительно оценивает ход совещания и считает это заданием на будущее для коллектива театра.

Народ поднялся с явным облегчением и устремился вон из конференц-зала в жажде свежего воздуха. Меня затерли у выхода, и я потерял из виду человека в кроссовках. Жаль, он мне понравился.

Его выступление, однако, произвело куда больший эффект, чем можно было судить по заключительным фразам совещания. Поначалу я еще ничего этого не учуял. Сидел в своем кабинете в коридоре дирекции под мигающей неоновой трубкой и старался сформулировать текст программки к «Натану». Театральные программки были моим роком с той поры, как я попал в театр. Дневные часы утекали. Я раздумывал, можно ли призывы к терпимости противопоставить актуальным высказываниям палестинских беженцев или иранских противников шахского режима, что все-таки означало бы хоть какое-то движение на условной территории пьесы и свидетельствовало бы о том, что терпимость не зависит от добрых намерений. Я прикидывал, как может оценить подобную идею завлит, и еще не пришел ни к какому выводу, как вдруг зазвонил телефон. Я вздрогнул, ибо сколько я тут сижу, он никогда еще не звонил. А услышав в трубке скрипучий голос Железного Генриха, требовавшего меня к себе, я и вовсе был сбит с толку.

Хиннерк Лоренц был самым старым служащим в коридоре дирекции. Он занимал самую большую и самую благоустроенную комнату. Он занял ее в конце пятидесятых годов, когда, закончив партийную школу, был в качестве политической совести приставлен к тогдашнему завлиту, ветреному молодому человеку. Молодой человек вскоре смылся за тогда еще шаткую границу. Лоренц с неколебимым честолюбием весь отдался Движению Пишущих Рабочих. Необходимо было приспособить их к потребностям драматического театра. Так, он побудил одного печатника переделать в производственную пьесу историю одной стычки в бригаде. Сидел с ним ночами, спорил о значении социалистической демократии и роли государственной власти. И, как мне нашептали, сломал даже три стула, поскольку у него была привычка в пылу дискуссии со всего маху откидываться на спинку. Он непреклонно отстаивал правоту своих теоретических познаний, даже когда печатник ссылался на свой практический опыт и непосредственную близость к производству. Поначалу был позорный провал, потому что Лоренца эстетическая сторона пьесы не интересовала вовсе. Потому что со сцены он просто хотел агитировать, убеждать в самом прямом смысле слова и даже почитал это новым театром. Потому что актеры, даже под угрозой суровых мер, отказывались произносить эти деревянные монологи. Но он не сдавался, а упрямо организовывал успех, который тогда называли образцовым. Взял себе в помощь окончившего институт молодого человека, склонного к полноте, нервного и робкого, которым было легко управлять. В качестве первого задания он предложил ему переделать эти производственные сцены в пригодную для игры пьесу. Читая рукопись, он сломал еще три стула. С неослабевающим недоверием следил за репетициями. Уже в день премьеры вымарал из текста фразу относительно низкого качества обедов в заводской столовой, которую с усмешкой произносил высокопоставленный служащий. Вежливые аплодисменты премьерной публики он встретил с непроницаемым лицом. Купил себе подушку для стула только в тот день, когда центральная пресса с похвалою отозвалась о пьесе и об актерском ансамбле. Никак не реагировал, когда виновник торжества, рабочий-печатник, не явился на вручение ему премии за успехи в народном творчестве, а демонстративно колол дрова у себя в маленьком палисаднике. Лоренц сам принял грамоту и повесил ее в своем большом кабинете. Висит она там и поныне как свидетельство того, что не все, что мне рассказывали, было лишь легендой.

Об этом, конечно же, позаботился сам Лоренц. Никогда я не видел, чтобы кто-то стучался у его дверей. Никогда не слышал, чтобы он просил слова. Он просто всегда присутствовал. Сидел обычно в заднем ряду, но всегда очень прямо. Встречаясь с ним случайно в коридоре, худым, скрюченным подагрой, каждый невольно отступал в сторону, хотя там и трое могли бы свободно разойтись. Полгода пробыв в театре, я все еще задавался вопросом, что же он, собственно, делает. Руководство театром давно уже сосредоточилось в руках более молодых людей, даже его прежний протеже давно перерос его и стал его начальником. Для меня оставалось загадкой, как можно в одно и то же время быть столь ненужным и столь внушающим страх.

Я не собирался разыгрывать из себя кролика. Я постучал, вошел, уселся и скрестил ноги. Лоренц, похоже, изучал какую-то рукопись и не обращал на меня внимания. Может, я должен как следует ознакомиться с обстановкой этой комнаты? И правда, над его по-военному высоко вскинутой головой я заметил на стене грамоту. Сбоку стоял книжный шкаф, где за стеклом сомкнутым строем стояли классики. На письменном столе — гипсовая копия римского бюста. В остальном безукоризненный порядок и спартанская пустота.

Я попытался оценить крепость стула, на котором он восседал, чтобы с помощью иронических наблюдений хоть как-то избежать неловкости. Сам я сидел на некоем подобии табуретки и откинуться назад не мог.

Наконец Лоренц поднял взгляд от рукописи. Посмотрел на меня так, словно впервые видел, и с места в карьер напустился на меня за мою показную небрежность.

Слышал ли я что-нибудь о конференции, где обсуждался репертуарный план? Известны ли мне постановления руководства? Принял ли я к сведению, что заведующий литчастью уже завтра начинает курс лечения, а он, Лоренц, будет все это время замещать его? Можно ли ожидать от меня идей касательно изготовления (он так и выразился: «изготовления») веселой комедии для следующего сезона? Может ли он рассчитывать на меня, если понадобится принять самые срочные меры?

От растерянности я то согласно кивал, то отрицательно качал головой, вероятно, всякий раз невпопад. Я невольно вытянул ноги и таким образом принял позу почти раболепного внимания, которая потом преследовала меня и в кошмарных снах, заставляя среди ночи просыпаться в холодном поту от стыда. Лоренц между тем, ничего не замечая, предпринимал одну атаку за другой. Но я решил: пусть до него наконец дойдет, кто на конференции сидел рядом с ним, пусть узнает, что меня не привлекли к разработке решений руководства, что на любое мое предложение смотрят как на честно выполненное домашнее задание школьника, что если со мной и считались хоть сколько-нибудь, так это потому, что я исполнял все указания.

— Вот тут у меня, — продолжал он скрипучим голосом, — рукопись, присланная в конце пятидесятых годов одним сельским учителем. Сцены из деревенской жизни, написанные для конкурса, в свое время объявленного нашим театром, чтобы воплотить на подмостках жизнь наших современников. Результаты, возможно, вам известны. Если в театре о чем еще и говорят, то только о пьесе «Маленькие люди — великие люди», вошедшей в историю театра и ставшей, без сомнения, полезнейшим пособием для высшей школы. Выбор тогда пал на эту работу, потому что здесь мы могли рассчитывать на публику из индустриальных районов, сосредоточенных вокруг нашего города. Но сцены из деревенской жизни были не менее интересны. Крупные конфликты, так сказать, с комической стороны… Я всегда сожалел, что пришлось оставить эту вещь без внимания…

И тут я вспомнил: один из наших доцентов и в самом деле упоминал эту пьесу. Как пример тихой формы театрального скандала, весьма обычного для того времени. И хотя в газетах ее расхваливали на все лады, ни один театр в республике так и не решился ее поставить. И она канула в небытие, когда все возможности привлечь людей в театр путем принудительного всучивания абонементов были исчерпаны. И мне вдруг стало страшно от сознания, что напротив меня сидит человек, который видит все это совсем иными глазами. Он с неистовым упорством держится за им самим сфабрикованную легенду и старается использовать первую представившуюся возможность, чтобы опять взять старт с того места, где он в свое время, если взглянуть трезво, потерпел крах. Трудящиеся требуют веселых современных пьес. Отлично, значит, надо их организовать!

— Я, — продолжал Лоренц, не обращая внимания на мои поджатые губы, — направил этому учителю телеграмму и назначил с ним встречу. То, что он тогда написал, конечно, несколько устарело, но тот, кто обладал даром видеть самое насущное, — тот и с годами не утрачивает способности к сценическому воплощению своих идей. Вдобавок мы спокойно можем исходить из того, что жизнь на селе нынче больше поставляет материала для комедии, чем раньше. Вероятно, у этого учителя все ящики завалены рукописями.

Он говорил, не обращая внимания на полное отсутствие какой-либо реакции с моей стороны, упомянул о том, что, возможно, учитель начнет ломаться или же он очень занят, однако, ввиду серьезности ситуации, на которую настоятельно указывал даже секретарь окружного комитета партии, нельзя дать ему увильнуть, вернее, необходимо безотлагательно добиться встречи с ним, даже если он не ответит на телеграмму.

Я слушал его слова и не слышал их. Во мне росло какое-то нехорошее чувство, вероятно бравшее начало из расхожих формулировок, что туманом обволакивали мой рассудок; я позабыл о том, как я сижу, я не мог ни реагировать, ни думать, я утратил волю под взглядом этого чудовищно целеустремленного человека, который в противоположность мне научился отметать любые сомнения, чтобы сохранить способность к маневрированию… И сейчас этот человек даст мне задание, в бессмысленности которого я твердо убежден, но за которое я тем не менее возьмусь. Ибо он наделен властью. Имеет право давать указания. Парень в кроссовках достиг непредвиденных результатов.

Собрав последние остатки самоуважения, я предпринял, так сказать, превентивный побег. Решительно поднявшись, я заявил:

— Хорошо, я еду.

Тем самым я ввязался в историю, исход которой сопровождался пронзительными звуками рожка. Но тогда об этом никто и не подозревал.

— Поедете уже завтра, — ответил мне Лоренц.

Он осторожно откинулся на спинку стула. И тут я заметил, что спинка сделана из эластичных трубок.

2

Вряд ли кто-нибудь будет ко мне в претензии за то, что утром я смотрел на все совсем другими глазами. Апрель был в лучшей своей поре, вот уже несколько дней с нежно-голубого неба ярко светило солнце, на деревьях проклюнулась первая зелень, и дрозды, сидя на телевизионных антеннах, завели свою жизнерадостную песнь. Люди по пути на работу принюхивались к ветру и мечтали о путешествиях. А мне было суждено отправиться в дорогу. И, помимо всех доводов здравого человеческого рассудка, в самом задании таилось то безрассудство, которое может сделать такую поездку весьма и весьма приятной.

Когда я сел в поезд, в пустое купе первого класса, я был приятнейшим образом удивлен тем, что кельнер предложил мне кофейничек с кофе; я начал сперва медленно, в блаженной скуке, потом все быстрее считать мелькавшие за стеклом окна в пригородных домах и заодно уверять себя, что гораздо приятнее уезжать, ни с кем не прощаясь, без изъявления фальшивых чувств, так что ко многим имевшимся у меня оправданиям моего одиночества прибавились еще и новые. И тут даже Лоренц предстал предо мной в более выгодном свете. Он, конечно же, ископаемое, но что за личность! У меня слабость к таким личностям, даже если они и противоречат моим представлениям о людях, необходимых нашему времени. Разумеется, я знал, что мир разделен баррикадой. И прекрасно сознавал, по какую сторону баррикады нахожусь я. Но мне казалось, что настал момент, несмотря на несомненную правильность моей позиции, оглянуться и на неровности собственной территории. Осознание их вовсе не роскошь, которой можно, наконец, насладиться, а признание тех противоречий, которые и двигают вперед прогресс.

Так втайне я оценивал каждого человека, с которым мне приходилось иметь дело: чего он хочет — испуганно сохранять все как было или решительно подвергать все сомнению. Сам я хотел принадлежать к последним, а с остальными непреклонно бороться. Правда, я почти не встречал людей, полностью соответствующих той или другой стороне медали; множество постигших меня разочарований заставили меня усомниться в собственной классификации. Чаще всего я находил ей подтверждение, общаясь с чудаками. Они бескомпромиссно настаивали на своих странностях. Лоренц был моим противником по духу, да, конечно, но при этом я знал, чего мне следует опасаться. А из этого знания рождалась воля к сопротивлению, а значит — движение, никакого застоя.

Я встал и сделал несколько шагов — сколько позволяли размеры купе. И почему это поезд так ужасно тащится? Почему он держит меня в плену своего движения, тогда как все мое тело жаждет быстроты, а чувства — перемен, более стремительных, нежели смена пейзажей за окном.

Мои беспокойные метания прервал кондуктор. Он рванул дверь купе, не удостоив даже взглядом те ужимки, которыми я хотел придать бесхитростный оттенок своему сомнамбулическому танцу, он изучил мой билет и сказал:

— В Котбусе пересадка. — Его холодный трезвый голос напомнил мне человека в кроссовках.

После остановки у меня появился сосед. Обер-лейтенант военно-воздушных сил сел на место возле двери, вытянул ноги и тут же погрузился в глубокий сон. Я раздумывал, позавидовать ему или не стоит. Даже когда поезд подошел к следующей станции, я еще этого вопроса не решил.

В коридоре теперь стояла пожилая женщина. Она закрывала мне вид на облака пара над градирнями электростанции и прижимала к груди большую дорожную сумку. Очевидно, впопыхах взобравшись в вагон, она только там сообразила, что мягкие кресла первого класса ей не по карману: но исправить свою оплошность была уже не в состоянии. Ее напряженная неподвижность напомнила мне мою мать. Ей тоже по сей день не удается осознать и смириться с внезапной смертью моего отца. Всякую свободную минутку она садится к кухонному окну и высматривает меня сквозь сернистую дымку, которой, сколько здешние пролетарии себя помнят, окутан весь этот индустриальный район. Сколько раз я предлагал ей перебраться ко мне в город, но она оставалась, как прикованная, в той квартире в медленно разрушающемся рабочем поселке, где происходило все, что было ее жизнью. Свадьба после войны и скандал со свекровью из-за одного-единственного кусочка хлеба. Мое появление на свет, мои болезни, школа, в обычные дни шумное возвращение отца домой, и тихие, виноватые приходы по пятницам, когда после смены он заглядывал в садовую пивнушку. Объятия и молчаливое гнетущее сидение друг против друга. Грандиозная попойка, которую мы с друзьями устроили на кухне после окончания учебы в ознаменование завоеванной свободы. Ведро, которое мне ставили к кровати не столько из сострадания к моему измученному желудку, сколько из страха перед внезапным приступом необузданности. Сотрясающие воздух хвастливые монологи, которыми я пытался обосновать мой окончательный уход из поселка моего детства. Молчание отца, которое нынче мне хочется назвать ироническим, так как всю жизнь любой театр вызывал у него отвращение. Успокаивающие жесты матери, которая все принимала за чистую монету, в постоянном страхе за мое будущее. Ее стыд, когда она силилась, но не могла понять, чему же я там учусь. Те ужасные часы изнуряющей деловитости и внутренней глухоты, когда отца унесли на носилках. И, вероятно, еще более ужасная минута возвращения домой после того, что врач в больнице утешительно назвал скорой, но прекрасной смертью…

Вагон так подбрасывало на стыках, что я волей-неволей вернулся в сегодняшний день. Обер-лейтенант проснулся и тут же встал, пригладил волосы и надел фуражку. Женщина в коридоре наконец тоже зашевелилась. Я помог ей спустить сумку на перрон. Она подождала, пока я тоже спущусь, и доверчиво спросила что-то насчет пересадки. Как будто я похож на человека, который все знает! Изучив расписание, я трижды втолковывал ей, что надо перейти на платформу № 7 и что у нее в запасе еще уйма времени. Она робко поблагодарила меня и ушла. Я смотрел ей вслед. Офицера я тоже еще раз увидел на привокзальной площади, он снял фуражку, пригладил волосы и уселся рядом с шофером в зеленый автомобиль.

Мой поезд должен был отойти от платформы № 2. В ожидании я расхаживал взад и вперед, наслаждался солнцем и ничего другого не хотел. От рельс поднимался запах старого масла, карболки и остывшего дыма. Те едва заметные мелочи, отличавшие эту платформу от всех других платформ, делавшие ее единственной в своем роде, только этому городу присущей, пробудили во мне авантюрный дух. Нет, я не завидовал офицеру. То, как он проснулся, пригладил волосы, то, как он шел, как сел рядом с шофером, — все это вдруг показалось мне похожим на какую-то заранее заложенную в ЭВМ программу. А меня ждала неизвестность, нечто непредсказуемое, да, даже и немыслимое. Да здравствует Железный Генрих!

С помощью иронии мне удалось законсервировать в себе это несколько странное возвышенное чувство, оно не прошло даже при виде обшарпанных купе пассажирского поезда. Опять я сидел в одиночестве и мог на досуге созерцать волнующую картину проносящихся мимо серо-зеленых сосновых лесов. Безутешность ландшафта, в который я угодил, не испугала меня. Напротив, я тщательно, насколько позволяло грязное стекло, отмечал каждую тропинку, ведущую в таинственную чащу. И каждой из них мне хотелось пройти, ибо их было множество, новых, еще более таинственных… а вскоре это были уже не настоящие тропинки, которые я окидывал взглядом, а тропинки во сне. Я заснул сном праведника, не имея ни малейшего представления о том, что меня ждет.

Проснулся я от едкого табачного дыма и громкого мужского хохота. Где я? Сколько мне еще ехать? Три старика, вероятно, севших в поезд где-то по дороге, сразу умолкли, словно мой вопрос показался им неразрешимой загадкой. Наконец старший из них объяснил мне, что сперва сойдут они, а уж на следующей станции сходить мне. После этого они уже не проронили ни звука.

Я опять остался один и сидел, барабаня пальцами по тисненой коже своей дорожной сумки, и опять разглядывал лес, слева и справа сосны, сосны, сосны; березка была здесь целым событием. Наконец завизжали тормоза, наконец я мог предаться своей ставшей уже почти непереносимой страсти к движению. Я вступил на «место действия», сулившее мне приятное разнообразие в монотонной жизни сотрудника литчасти. Кому охота, пусть пишет сводные программки спектаклей. Здесь я человек, здесь я имею право им быть.

Когда поезд, громыхая, скрылся за поворотом, я с разочарованием обнаружил, что никто мне не говорит никаких пошлостей. Никто больше не сошел на этой станции. Никто меня не ждал. Спотыкаясь на острых камешках, я решил, что этот воняющий мочой барак и есть вокзал, что подтвердил и бумажный лоскут, который ветер трепал над булыжной мостовой. Я обнаружил дорогу, ведущую в лес. Другой дороги не было. Стало быть, пойду по этой.

3

Это уже попахивает самооправданием. Как будто человек не вправе распоряжаться собой, коль скоро он находится в командировке. Что касается моего задания, то в нем заложены вполне абсурдные надежды и, следовательно, мне предоставляется полная свобода действий. Я должен войти в этот лес и выйти из него уже с готовой пьесой. И это вполне серьезно. Или как минимум с двумя-тремя сценами. На худой конец с диалогами, содержащими только зародыш будущей пьесы. И уж в самом худшем случае с беспорядочным содержимым какого-нибудь ящика, иными словами — с набросками, эскизами, наметками и игрой воображения. Главное, извлечь из всех этих материалов то веселье, которое служило бы свидетельством отличного знания быта и глубочайшего соответствия обстоятельствам жизни простого люда. Иными словами, то истинное веселье, что получается в результате высокомерного преодоления повседневности.

Надо было бы предоставить это Лоренцу: уровень телевизионных шуточек его ведь не устроит, на сей раз нужна уже академическая премия. И во время награждения он будет сидеть впереди, а я — в последнем ряду, но все-таки я буду присутствовать.

Я поймал себя на том, что хохочу в голос. Мне было бы приятнее, будь у меня повод зажать себе рот. Что люди-то подумают, в конце концов? Идет себе человек и хохочет во все горло. Из психушки удрал, что ли? Я подумал, какое удовольствие может кому-то доставить это сравнение театра с психушкой. Нельзя же одного себя так радовать! А вокруг не было ни души. Ни справа, ни слева, ни позади меня, ни впереди. Дорога, как положено в эпосе, петляя, вела мимо высокоствольного леса, мимо молодого леска, мимо вырубок в сплошных ямах от выкорчеванных пней, и вновь мимо высокоствольного леса, и вновь мимо молодого леска, неприметно то вверх, то вниз, по совсем, казалось бы, ровной местности. Наконец ярко-зеленая трава на обочине возвестила, что за ближайшим поворотом будет дом, женщина, стоящая у ограды, чтобы с любопытством и удивлением глянуть на одинокого бородатого путника с акушерским саквояжем; но это обещание не сбылось, и с каждым поворотом дорога с редкой травой на обочинах обещала все меньше и меньше, покуда наконец ее обещания не обернулись угрозой: черные буквы на белой доске извещали, что вход в запретную лесную зону карается штрафом. По мне — пожалуйста, развешивайте где хотите эти типично немецкие объявления. А с меня хватит и дороги с ее мало-помалу углубляющимися выбоинами, казавшейся мне живым воплощением бездорожья: справа и слева от нее оцепенение сплетшихся ветвями кустов, непроходимые заросли, торчащие страшилища-пни, нетронутый сухой подлесок; там, где было царство тени, пахло прелью и болотом, а там, куда проникали солнечные лучи, зыбился пустой серый песок.

Весь пейзаж представлялся мне таким же нереальным, как и мое задание, даже пение птиц подтверждало это, оно звучало чуждо и фальшиво, словно пели не живые существа, а пластинка на испорченном проигрывателе. И все же я храбро шел вперед, как будто хотел поскорее оставить за спиной то, что так меня угнетало. А вот и признаки надвигающейся цивилизации — два полушлагбаума поперек дороги, я приветствовал их с идиотическим воодушевлением. Наконец хоть какой-то знак, что я не где-нибудь на чужой нелепой планете, а как-никак в центре Европы! Поезда долго не было, я мог, конечно, продолжить свой путь, два небольших обхода — сперва налево, потом направо, и шлагбаум будет позади. Но я стоял и смотрел на пустынную местность, на железнодорожный путь, и мне необходимо было увидеть человека.

Поезд приближался с громом и грохотом. Возле колес поющего электровоза кружилось облако горячих масляных паров и сухого песка. Мимо меня проносились платформы с высокими бортами, я по старой привычке хотел было их сосчитать, что оказалось крайне сложно, так как все они были абсолютно одинаковыми. Людей я не видел. Не заметил даже машиниста.

Как только этот поезд-призрак пронесся мимо, я пошел дальше. Только чуть-чуть помедлил. Пейзаж с каждым шагом становился все нереальнее. Какие-то могучие силы изгрызли, изуродовали асфальт на дороге, разметали в стороны щебень. Сквозь высокий молодой сосняк проложил свой след стальной ящер; деревья на опушке стояли ободранные, голые рядом с кучами коры, прелой хвои и щепок. Птицы безмолвствовали, и даже солнцу, казалось, ничто здесь не радовалось. Нарисованная им карикатура на свет и тень глумилась над всякого рода сентиментальностью. Я ускорил шаг, почти уже спасался бегством. Так я несся навстречу своему крушению.

И это тоже попахивает дешевым оправданием. Но я хочу воспользоваться им лишь постольку, поскольку это приличествует горожанину. Одиночество для меня было чувством из области мечтаний о романтических уик-эндах. Человеку всегда хочется вырваться из массы работающих, ждущих, ходящих за покупками, спящих, бранящихся и влюбленных современников, и если ему это вдруг удается, он чувствует, что ему чего-то не хватает. Истинное бегство немыслимо. Но здесь мир, казалось, был наглухо заколочен досками. Передо мной простиралась заброшенная, покинутая даже призраками пустыня. Я позабыл о театре, о директоре, о Лоренце, даже о своем задании позабыл. Я только хотел хоть куда-нибудь прийти. Подобное состояние, когда из сознания вытесняется вся обыденность жизни и ты сосредотачиваешься лишь на какой-то одной, кажущейся тебе идеальной картине, еще не раз повторялось в последующие дни.

Однако вскоре мне суждено было утешиться. Дорога стала лучше, лес с обеих сторон опять подступал к дороге вольно растущим кустарником и высокой травой, беззвучно пролетел голубь, но, как свойственно голубям, прямо через верхушки сосен, и, более того, я наконец обнаружил признак деятельности человека: на обочине стоял груженный бутом прицеп. Я еще прибавил шагу. Цель вдруг показалась достижимой, хотя справа опять появились непроходимые заросли, хотя следующий поворот еще не сулил конца пути и голодному взгляду опять не на чем было остановиться.

Но вдруг, совершенно неожиданно, рядом со мной затрещали кусты, и появился человек. Это был костлявый черноволосый мальчик с затравленным взглядом. Он выскочил на дорогу и побежал, шлепая подметками сандалий, побежал прочь от меня. Вероятно, я крикнул: эй! — или издал какой-то другой изумленный возглас, не знаю, ибо события стали стремительно развиваться. За мальчишкой вслед появилась женщина. Она перетащила через кусты на дорогу велосипед и покатила, энергично крутя педалями. Дребезжащий драндулет стонал от ее энергии и тяжести ее тела. Парень оглянулся на бегу, волосы отлетели в сторону. Женщина пригнулась к рулю, ее ноги работали вовсю. Несколько ошарашенный, я не обратил внимания на ее лицо; оно представлялось мне красным и застывшим от гнева. Это была настоящая погоня. Не могло быть никакого сомнения. Мальчик оглянулся второй, третий раз. Когда женщина почти уже настигла его, когда она уже могла бы схватить беглеца своей сильной рукой, когда она весь свой гнев спрессовала в резкий окрик, мальчишка вдруг круто изменил направление. Он перескочил через глубокую выбоину, помчался, выписывая зигзаги и оглядываясь, — рот его был открыт, а глаза совсем обезумели, — и ушел от погони, одним прыжком перемахнув через кювет и скрывшись в кустарнике. Женщина продолжала катить на своем велосипеде, но ее энергия еще далеко не исчерпалась. Гортанным голосом она выкрикивала свои угрозы:

— Ну, погоди у меня! Ты у меня дождешься, окаянный! Только сунься домой! Я тебе покажу!

Обычный словарь рассерженной матери, от которой сбежал ее нашкодивший отпрыск. Должно быть, что-то было в ее тоне, что заставило мальчишку сигануть в сплошные колючие заросли. Он пробивался сквозь них, не жалея ни одежки, ни кожи, потом он выбрался к посадкам ветел и долго еще петлял среди деревьев. Я следил за ним, покуда он не скрылся из глаз. Когда я посмотрел на дорогу, женщины уже не было.

И все-таки: я пришел в обжитые места. И мне нужно только собраться с силами и дойти до следующего поворота. Справа теперь тянулся старый забор, а слева — кирпичная стена амбара. Дорожки вели в крестьянские сады, где весенние цветы праздновали победу над сорняками. Таблички с названием деревни я не обнаружил, но тем не менее я был уверен, что добрался до места назначения.

4

Но раздражение мое не проходило. Не глядя под ноги, я наступил на стальной обруч. И он саданул меня по ноге. Я потер ушибленное место и доковылял до какого-то помоста под высокими старыми деревьями. Дубовый настил на дубовых столбах. Слишком высоко, чтобы тут сидеть, и явно рассчитано на века. Я прислонился к нему и рискнул окинуть взглядом округу. Интересно, смотрит кто-нибудь из-за гардин, потешается ли над столь комичной фигурой?

Взгляду моему явились низкие одноэтажные дома, кое-где стоящие кучкой на виду, кое-где осевшие в мягкой лощинке, или утопающие в зелени садов, дома из почернелого дерева или из красного кирпича, старые и новые, некоторые слегка чванились декоративным цоколем, другие держались скромно, как будто произросли на скудной здешней почве; дощатые сараи, пристройки, деревья, церковь с колокольней, ничем не приукрашенной (балку, торчащую из дыры в ее кровле, я тогда еще не заметил), гостиница, справа и слева от входа щиты с рекламой пива, булочная, пожарная каланча, школа — единственное двухэтажное здание с плоской крышей, но все же есть слуховое окно, а значит, и чердак, короче говоря — обычная деревня, обычней не бывает.

Но в ней так странно тихо. Ни лая собак, ни квохтанья кур. Гардина, за которой мне мерещилась насмешливо улыбающаяся девушка, развевалась на ветру в запертом окне без стекла. В доме рядом двери стояли настежь, через сени можно было заглянуть во двор. На следующем доме осталось только полкрыши. И большие стекла в школьных окнах были все (все!) разбиты. Трещины причудливо разбегались от центра к раме; там, куда били прицельнее, торчали только острые осколки. Деревенская улица казалась разбомбленной, она, как раздавленный червяк, ползла на пригорок, к дому без передней стены. Ни дать ни взять кукольный домик. Стены с обоями, старая мебель. Многолетние растения в палисаднике заросли высокой желто-зеленой травой.

Позабыв об ушибленной ноге, в полном замешательстве я бросился бежать. Везде одна и та же картина запустения. Поваленные ограды, голые стропила, покосившиеся мачты линии электропередач с разбитыми изоляторами. Наконец я обнаружил закрытую дверь, а над нею аккуратно заколоченное слуховое оконце. Преисполнившись неведомо от чего зародившейся надежды, я нажал на ручку и открыл калитку. Она отворилась легко и беззвучно, пожалуй, слишком легко, слишком беззвучно. В сенях в нос мне ударил затхлый запах влажного кирпича. Я не внял этому предостережению и шагнул в комнату. Под потолком что-то прошелестело и, хлопая крыльями, вылетело из окна — ласточка. Гнездо свое она свила в единственном уцелевшем абажуре люстры.

Отдышавшись, я попытался понять, где же я нахожусь. И тут меня остановило то, чего я ждал, входя в дом, — голоса. Поначалу едва слышные, они теперь звучали громко и растерянно. По-видимому, два человека шли вокруг церковного холма, постепенно приближаясь к дому. Я невольно вжался в угол комнаты, я был чужой в чужом доме, и что я смог бы сказать себе в оправдание? А стола, под который можно залезть, или шкафа, куда можно спрятаться, тут не было и в помине.

Между тем страхи мои были напрасны. Люди прошли мимо.

— Я и вправду понятия не имела, — вяло произнес глухой женский голос.

И тут же, как эхо, мужской голос сказал, как бы оправдываясь:

— Если б я знал!

Я подошел к окну и посмотрел им вслед. Насколько я понял по голосам, они не оглянутся. Женщина была одета как в дальнюю дорогу: темное, не по сезону, пальто, крепкие туфли на среднем каблуке, в которых она с усилием удерживала равновесие. Рядом с нею, такой серьезной с виду, мужчина казался шутом гороховым: кривые ноги, втиснутые в узкие джинсы, тощее туловище в светлом пиджаке, из-под шапки а-ля принц Генрих свисали лохмы немолодого уже человека, который хочет подражать молодежной моде. Женщина все же остановилась, потянулась и сказала, как будто желая наконец переменить тему:

— Ты только погляди, какие колокольчики в саду у Блюмелей! Растут так, как будто все по-старому.

— Что еще за Блюмели? — равнодушно спросил мужчина, его, похоже, очень заинтересовала машина с западногерманским номером, во всей своей серебристой красе чужачкой стоявшая на разъезженной деревенской площади.

— У Блюмелей всегда было много цветов. И можно было рвать сколько хочешь. Ты еще волочился за Анни.

— За какой еще Анни?

— Она красивая была. И ты во что бы то ни стало хотел ее добиться. Но ты был тогда еще слишком глуп; она просто помирала со смеху, когда ты лез ей за пазуху.

— Мамаша!

Мужчина сделал шаг в сторону машины. Женщина по-прежнему стояла у забора.

— Мамаша! — сказал мужчина еще раз. — Здесь же никого нет. Разве что наркоманы, их всегда тянет в заброшенные места. Мне неохота еще раз упустить из виду машину.

— Да что с ней случится!

— В заброшенных местах всегда что-то случается. Ведь это уже не деревня, в которой ты каждую собаку знаешь. Даже покойников отсюда увезли. Мы же не нашли могилу. Ты можешь подать жалобу.

— Отец умер двадцать лет назад.

— И все же! Они обязаны были тебя уведомить. Нельзя же просто уничтожить могилу, не известив родственников.

Женщина наконец оторвала взгляд от цветов.

— Может быть, у них не было моего адреса, — сказала она. — Я ведь давно живу в городе.

— Мы могли бы избавить себя от такого зрелища. Меня теперь будет преследовать этот вид разоренного кладбища.

Мать коротко глянула на сына, потом смерила взглядом цоколь ограды и, подобрав полы пальто, залезла на него.

— Мамаша!

— Я сейчас, — сказала она, — я скоренько.

Она выпрямилась и опасливо осмотрелась.

Немного помедлив, мужчина зашагал к машине. Несколько раз он оглянулся. Услышав сзади стук, остановился.

— Это у Недо стучат, — сообщила ему мать. — Кто-то ломает дом. Может, сам молодой Недо. Ты его не помнишь. Ты уже уехал, когда он родился. Можно откупить себе право самому снести свой дом. На кирпичи.

Мужчина пожал плечами, решительно двинулся к своему автомобилю и захлопнул за собой дверцу.

Женщина задержалась еще, улыбнулась, словно перед кем-то извиняясь. Затем окинула деревню долгим голодным взглядом. Сейчас она уйдет и никогда уже не вернется. То, что она видела, лишь в общих чертах соответствовало ее представлению о родной деревне. И все-таки это было больше, чем огромная серая дыра, которая вскоре должна поглотить все это. У Блюмелей вовсю цвели садовые колокольчики.

Я видел, как она в конце концов заставила себя сдвинуться с места. Мотор уже гудел, но она была не в силах закрыть дверцу. Сын перегнулся через нее и мягко захлопнул дверцу. Машина угодила в выбоину, полную красноватой застывшей грязи, и наконец исчезла в облаке пыли.

Я стоял за своей стеной. Как будто мне нужно было время, чтобы представить себе, где я нахожусь. Прощальный взгляд женщины вырвал меня из беспамятства. Я хорошо знал теперь, что все это значит. Долгая, одинокая, мучительная дорога. Разоренный лес. Убегающий мальчишка и покинутая деревня. Все сводится к одному и тому же; я понял это уже в пять лет, когда наша соседка расписывала моей матери прелести отдыха на море… я тогда разом осознал, что можно жить и в других местах. Я тогда выглянул в окно и впервые сознательно увидел гигантскую серую заводскую трубу и вечное облако дыма над нею. С пяти лет!

Но подавленность моя имела другую, менее существенную причину: мое приключение окончилось. Телеграмма наверняка уже вернулась, за отсутствием адресата. И меня опять ждут программки и доклад Лоренца об абсолютном преимуществе сектора I в здоровом народном хозяйстве. Может быть, даже мягкий укор — в конце концов я мог бы узнать нынешний адрес учителя. Наверняка он преподает теперь в новой светлой школе в окружном городе. Для тех, чье право на жилище ущемлено чем-то более существенным, нежели рождение ребенка, женитьба, любовь или несчастный случай, у нас всегда делают все возможное.

И Лоренц был бы прав. Не только это заставило меня помедлить, нет, скорее ожидание интонации, прекращающей любой спор, невзирая на факты, и не позволяющей оппоненту наново эти факты осмыслить.

Итак, я решился еще на одну попытку. Я почти не ощущал голода, но меня мучила жажда и неодолимое желание сунуть голову под струю воды. Где-нибудь найду исправную колонку… И потом, есть ведь еще этот Недо. Или как его там зовут.

Я пошел на стук. И несколько раз ошибался, меня то и дело сбивало с направления непрерывное хлопанье дверей, которого раньше я не слышал. Но хоть я и брел по безрадостной земле брошенного людьми селения, птицы продолжали петь, а трава — расти. И это больше всего смущало меня.

Дом, в котором кто-то орудовал ломом, стоял на другом берегу высохшего, усыпанного красной галькой русла реки, неподалеку от ставшего ненужным бетонного моста. Вероятно, это был один из самых старых каменных домов в деревне. Мне показалось странным, что кто-то тратит столько сил на такую халупу. Мужчина работал без рубашки. Плечи и грудь его отличались невиданной мощью, кожаный ремень опоясывал уже вполне заурядную талию, книзу фигура постепенно сходила на нет: стройные бедра, худые ляжки, тонкие икры и поразительно маленькие ступни. Он был похож на треугольник, стоящий на вершине и казался просто созданным для той работы, которой сейчас занимался. Напрягая мускулы предплечий, он концом лома колотил по каменной стене. Удары приходились точно по покрытым штукатуркой пазам. Она осыпалась, разлетаясь в прах. Еще удар — и старого раствора как не бывало. Камень лежит свободно. Исходя из своего опыта, я решил, что благоразумнее будет не выказывать своего восторга. А потому сказал только:

— Здравствуйте!

Как будто я ничего и не вижу.

Прежде чем нанести следующий удар, он бросил на меня быстрый взгляд, но работу не прекратил. Очевидно, он меня давно приметил и решил, что тот, кто работает, ничего объяснять не должен. Я ощущал некоторую неловкость и, конечно, предпочел владеть инициативой. Но мне казалось слишком глупым набиваться на разговор. Мной овладела дурацкая растерянность, как бы предощущение тех трудностей, что меня еще поджидают. Наконец, Недо пришел мне на выручку, прекратив работу и спросив с некоторым интересом:

— Из управления водного хозяйства, да?

Я вдруг ясно осознал, сколько еще впереди непредвиденных затруднений. Причины, по которым мое задание вдруг оказалось вполне абсурдным, неожиданно отодвинулись. Если я признаюсь, сказал я себе, кто я такой, откуда и чего хочу, на меня, именно на меня, а не на Лоренца, обрушится град язвительных насмешек: он из театра, ему, видите ли, пьеса нужна, и притом веселая, подумать только! И почему это он рыщет именно здесь?

Я невольно перешел на жаргон моей прежней специальности:

— А тебя это не греет?

Он оперся на лом и тут же подхватил предложенный тон:

— Водное хозяйство или лесничество — мне до лампочки. Главное, чтоб у тебя был прицеп. Мой стоит на шоссе со сломанной осью.

— Видел, — сказал я, — придется перегружать. Работенки навалом.

Он наклонился над камнем, загрубелым большим пальцем снял с края остаток раствора и бросил камень к остальным.

— Да, — в голосе его слышалось удовлетворение, — работенки навалом. Но дело стоящее. Такой кирпич ты сегодня нигде не сыщешь.

Он взобрался на гору мусора и поднял руку, указывая на деревню.

— Все это уже гроша ломаного не стоит, — сказал он, — все пойдет под бульдозер. Вот увидишь! Самое позднее через месяц я буду здесь с бульдозером и все сровняю с землей. А до тех пор я тут сто раз управлюсь.

— Строиться хочешь?

— Да, в Пульквитце, — отвечал он. — Я бы и тут строился, местечко неплохое, но… Ну да ладно, и там сойдет.

Его общительность заставила меня забыть об осторожности. Я влез за ним на кучу щебенки и тоже окинул взглядом округу. Спросил:

— А что испытываешь, когда…

Он посмотрел на меня и уже не спускал с меня глаз.

— …когда сносишь собственный дом? — закончил я свой вопрос. — И разве просто сровнять с землей свою деревню?

Он спрыгнул вниз, поднял лом и в ритме своих ударов по стене ответил:

— Ничего особенного. Проблемы есть, конечно. Проблемы всегда есть. У меня, например, нет прицепа. До сих пор нет.

Коротко и ясно. Я спустился на реальную почву и спросил, больше для проформы и чтобы оправдать свое здесь пребывание, где теперь находится учитель. Он опять опустил лом.

— Краутц тебе, значит, нужен! Выходит, ты из отдела народного образования. Или из соцстраха?

О, Евтерпа! — подумал я, — откуда этот человек знает, с чем у нас чаще всего путают театр? Едва я успел в душе улыбнуться, как Недо присовокупил:

— А что касается Краутца, так он пока что здесь.

— Здесь? — вырвалось у меня.

— Вон там, на хуторе. Иди через гору, мимо церкви. Одно только название, что хутор. Домишки пока стоят. Но их тоже снесут, это точно. Хотя несколько психов там еще живут. А уж как живут…

Пока я приходил в себя от изумления, он закашлялся и сплюнул в песок как раз в ту секунду, как у меня перед глазами опять возник мальчишка с безумным взглядом и его непреклонная преследовательница.

— Впрочем, там есть еще хорошее пиво. У каждого, значит, свои радости.

Это прозвучало как конец беседы. Недо и в самом деле опять весь ушел в работу. Я взял свой саквояж и ушел. Но я и не подозревал, сколько еще сюрпризов меня поджидает.

5

Семь домов стояли вокруг площади, которую с таким же успехом можно было назвать и двором. Самый большой из них заслуживал названия дома не столько высотою конька, сколько обширностью и обилием углов на своей добротной крыше. Три фахверковые лачуги благодаря широким окнам кое-как соответствовали нынешним представлениям об удобном жилье. Еще один дом стоял несколько на отшибе, и там был свой собственный двор с хлевами и дощатым сараем. На другой стороне площади, лицом к лицу, высились два массивных строения. У относительно современного домика на одну семью на щипце не было штукатурки, как будто этот дом хотели достраивать, но потом бросили. Другой, рядом с ним, кажется давно обжитым господским домом. На нем двускатная крыша. К двойным дубовым дверям на кирпичном фасаде ведет широкое крыльцо.

Вокруг хутора море сочных кормовых трав, в волнах которого видны лишь две тропки — одна ведет к церкви, другая от домов тянется к горизонту. А с горизонтом вот что: справа он затянут белыми шапками облаков над дальними градирнями, слева — прозрачной серой дымкой над открытыми горными разработками.

Подойдя поближе, я и здесь вскоре заметил признаки запустения. Но здесь они еще пахли по-другому. Древесной трухой необременительной сытой жизни, в которой упавшая штакетина так и будет лежать до скончания века. А не известковым оцепенением, которое предшествует окончательному и безоговорочному уходу. Это был почти уютный запах, каким веет иной раз от бурых деревенских пейзажей старых голландцев. Видимость видимости. И все-таки я наслаждался всем этим после пережитых страхов. И вновь верил в хороший оборот затеянного дела. Порок, свойственный мне с самого детства. Быстренько вытащить три грошика на мороженое из материного кошелька, — мол, она не заметит. Быстренько заглянуть в тетрадку соседа по парте, — почему учительница должна застукать именно меня? А еще лучше соснуть часок спьяну, от половины четвертого до половины пятого, и мастеру нахально объяснить, что блуждающий взгляд и запах изо рта — это от несварения желудка. А всего милей глазеть в окно и дремать себе, пока доцент, уставившись в книгу, слушает только себя самого. И так далее. И все, как правило, сходило благополучно. Разумеется, мало-помалу нахальства прибавляется. Критически настроенный молодой автор, чью пьесу в театре отклонили, угрожает, что свяжется с западными средствами массовой информации. Явное надувательство. Актриса, которой опять не удалось получить вожделенный ангажемент на столичную сцену, открывает газовый кран, забыв при этом закрыть окно. Одно слово — актриса! А где-то идут локальные войны, люди убивают друг друга, дети мрут от голода, леса теряют листву… И пусть даже та сторона, что кто-то когда-то назвал «далекой Турцией», стала теперь намного ближе, все-таки она еще достаточно далеко от нас, если отвернуться от телеэкрана. Один борец за мир объясняет, что объявленное ООН десятилетие разоружения обречено на провал, и говорит, что нынешняя ситуация напоминает ситуацию перед Второй мировой войной. Что же это такое? Ведь 1980 это не 1939 год!

Но взрослеть, набираться ума можно даже постоянно подавляя в себе чувство опасности. Но тут это никогда до конца не удается. Ведь уже сама надежда, что никто не догадается, до чего мы легковерны — делает нас уязвимыми. А уж того, кто рассчитывает на наше легковерие, ничем не проведешь, он с холодным сердцем примет нас такими, какие мы есть: вечно верящими в счастливый случай, ворующими грошики детьми.

Это всего лишь комментарий, но никак не извинение. То, что тогда ожидало меня на хуторе, для человека, всегда готового к худшему, могло показаться даже привлекательным. Я был, так сказать, фальшивой нотой. Я пришел и даже извлек невинное удовольствие из этой относительной идиллии. Даже пиво там было! В этом большом доме, под добротной уютной крышей! А почему бы там не быть и хорошей еде! Я хотел пить, как жираф, и есть, как лев. Честь и хвала Лоренцу, который по своей простоте способствовал возникновению этой благословенной жажды и изрядного аппетита.

То, что двери были закрыты, успокоило меня. Это признак обжитой местности. И гардины на окнах висели за целыми стеклами. И воробьи по-домашнему скандалили в кустах бузины. И даже один петух прокукарекал для меня. А за дощатым сараем кто-то рубил дрова. Или пытался расколоть пень. Или вколачивал в землю сваю. Или же изо всех сил колотил каблуком в дощатую дверь.

Мальчишке было нелегко вышибить меня из состояния внезапной упоенности этим лучшим из миров. Вероятно, я потому и смог стать драматургом, что умею упрямо держаться за любую фикцию, не ощущая ярости и бессилия, заставляющих запертого биться о дверь. Но вот наконец из лачуги вышел человек — уникум, с талией и круглой спиной наделенного всеми мыслимыми пороками мальчика и по-дурацки довольным лицом старичка. Он шел как-то вприпрыжку (или прихрамывая), а за ним женщина, которую я наконец увидел спереди. Когда она катила на велосипеде, ее пышные формы казались мне дряблыми. Только крепкие ляжки проступали под большим передником. Она стегнула по воздуху прутом, зажатым в правой руке, и в этом жесте чувствовалась необузданная властность, эта же властность была написана и на взмокшем от злости лице. А я все думал и не мог понять, что же я такое чудовищное вижу. В дверях сарая он пропустил женщину вперед, она оперлась на доски, вытащила из скобы палку, которой запиралась дверь, и затолкала обратно высунувшегося было мальчишку в сарай, потом протиснулась в него сама, закрыла за собой дверь и крикнула что-то, чего я не разобрал. Теперь там уже пыхтели в две глотки. Но, вероятно, ее крик был чем-то вроде условного сигнала, так как человек с лицом старичка проворно нагнулся, поднял с земли поперечину и продел ее в скобы. Потом оперся узкими плечами на дверь, вдавив каблуки ботинок в песок. Так он и стоял, подставив солнцу ухмыляющееся лицо. Пыхтенье внутри сарая между тем превратилось в полузадушенный стон, стонали тоже в две глотки, а это свидетельствовало о том, что и напор и сопротивление достигли уже крайней стадии. Затем вдруг один голос взлетел вверх до жалобного плача, до крика, до воя, а другой только повторял ритмическое кс-кс-кс. После целой череды безумных картин, нарисованных моим воображением и совершенно меня обессиливших, наконец раздался сигнал отбоя, и мужчина тут же на него отреагировал. Он живо обернулся, вытащил палку из скоб и выпустил женщину на волю. Грудь ее тяжело вздымалась, под мышками стремительно расплывались темные пятна, но взгляд у нее был пустой. Высоко подняв голову, она прошествовала совсем близко от меня — мужчина семенил вокруг нее — и вошла в дом. И я дал ей уйти! Я не вцепился в ее жирное горло, не съездил ей по физиономии, не подставил ей ножку. Кто-нибудь может удивиться внезапной жестокости моих желаний, но на сей раз я не ощущаю ни малейшей потребности извиниться. Наоборот: мне еще и сегодня, когда я пишу эти строки, стыдно, что я был не в состоянии исполнить хоть одно из этих своих желаний. Мне было бы легче. Но тогда я стоял, скованный непристойностью происшедшего, не в силах сделать даже шагу.

Ни дома, ни где-либо еще меня никогда не били, если не считать нескольких оплеух в состоянии аффекта. Телесные наказания я всегда считал не только бессмысленными и вредными, они просто были вне моих представлений о человеческих отношениях в наше время. Разумеется, в нашем поселке за закрытыми дверями творилось многое, о чем у нас тотчас принимались судачить. Один учитель лупил свою дочь, если она приносила плохие отметки. Одна мачеха избивала своего пасынка, если его отец ее обманывал. Один запойный пьяница при каждом запое бросался на свою жену и детей, которые, стыдясь соседских пересудов, любой удар или пинок встречали судорожным хохотом, тем самым придавая этим побоям видимость шумного семейного торжества. Так рассказывали люди. И каждый при этом понижал голос. Даже моя мать жадно слушала эти россказни. Она прогоняла меня в квартиру с лестничной площадки, где велись подобные разговоры: это не для тебя! Я долго еще стоял посреди кухни и липкое любопытство боролось во мне с отвращением. Потом как-то один дружок на меня наябедничал, и я готов был разделить взгляды моей матери. Кто бы мог подумать, что тогдашние рубцы и сегодня еще могут болеть? Но что они значат в сравнении с ранами, нанесенными много раньше? Неужели правы темные пророки, толкующие о передаче по наследству душевных изъянов и полагающие, что, к примеру, мое поколение обречено расплачиваться за ошибки отцов и дедов?

Но что значит прошлое, если теперь, на моих глазах такое разыгралось? По старому, стародавнему образцу. И то, что другим придает силу и даже агрессивность, когда действительность так резко корректирует наши ожидания, меня только парализует.

Стук упавшего полена заставил меня очнуться. Мне удалось сосредоточить взгляд на двери сарая. Она открылась. Мальчишка просунул голову в щель, удостоверился, что опасность миновала и, быстро перебирая костлявыми ногами, помчался к поленнице, на бегу опрокинул жестяной чан и — отчего так черен был его взгляд, от озорства или страха? — в какую-то долю секунды успел заметить меня. Потом он повернулся и исчез в песчаной яме. Я схватил сумку и ринулся за ним. Впереди не раз еще мелькала его светлая рубашка, выбившаяся из штанов. В зависимости от рельефа он то исчезал, то появлялся, с каждым разом становясь все меньше, все бесцветнее. И тем не менее я гнался за ним. Бежал, пока хватало сил, как будто свистящее дыхание могло заглушить муки стыда.

Как бы там ни было, а мне нет прощения. То, что для меня было непролазным бездорожьем, что заставляло меня спотыкаться, шататься, падать, этот лабиринт из воронок от выкорчеванных пней, торчащих корневищ и ободранных стволов, для него, привыкшего скрываться здесь, был родной землей, давным-давно изученной в поисках наилучшего маршрута или желанного надежного убежища. Когда я, совсем потеряв из виду мальчишку, добрался до края раскорчеванного участка, передо мной открылись два пути — либо в молодой сосняк, высотой в человеческий рост, колючий силок под старыми деревьями, либо в изрытые траншеями и трубопроводами подступы к открытым горным разработкам.

Я сдался. Выкашлял из легких непривычное напряжение и громко выругался. Это было только начало. Я стал еще вдобавок заниматься самобичеванием и теперь уже шагал вперед, все время порицая себя, шагал вперед, не обращая внимания на дорожные знаки, а потому вернулся к исходной точке своего пути. И только тогда я отважился признаться себе, что умираю от жажды. Человеку необходимо пить, решил я, страдает он или нет. И, уже имея определенную цель, я сделал крюк, чтобы миновать злополучную лачугу, и направился к хутору.

Уже начало смеркаться. За господским домом (так я его про себя назвал) кто-то отбивал косу. Нечего и говорить, какие воспоминания вызвал во мне этот сухой, без отголоска, стук. Я вспомнил: я стоял под широким козырьком крыши возле полуоткрытой двери, по обеим сторонам которой росли высокие липы, и вдыхал запах бочкового пива. Взгляд мой был прикован к холму на затянутом красноватыми облаками горизонте. Я напрасно старался свыкнуться с тем, что приближалось ко мне по просеке. Девушка на велосипеде. Ее колени мелькали в мягком вечернем свете. Развевающаяся над багажником юбка, обнаженные руки и лицо, храбро обращенное к заходящему солнцу. Она почти не глядела на дорогу, впрочем, кажется, там никого больше и не было. Она приближалась ко мне, потом вдруг исчезла, но не в тени высоких деревьев, а во дворе за господским домом, там, где отбивали косу.

Я не доверял своим чувствам. Они опять сыграли со мной шутку! Невероятно, чтобы девушка, столь невозмутимо прекрасная, жила рядом с этой жуткой каргой! Невероятно, чтобы она спустилась с холма и искала пристанища неподалеку от той норы, где мальчишка зализывал свои раны. Не может этого быть. Это мне пригрезилось! К тому же нынешние девушки носят джинсы. Особенно если ездят на велосипеде. Кроме того, разве могу я сказать, какого цвета у нее волосы, я, для которого цвет волос женщины очень много значит?

Я был в полном смятении, и мне необходимо было срочно выпить пива. Еще и по другим причинам.

6

Меня ждали. Зала тонула во мраке, только возле водопроводного крана горел свет. Недо, стоя у стойки, протянул мне кружку свеженалитого пива.

Я онемел от удивления и с жадностью припал к кружке.

Недо — будь он благословен — стоял, уперев левую руку в бок, что делало треугольник еще шире. Лицо его сияло довольством.

— На здоровье!

Я со вздохом отставил кружку. И тут дверь открылась — на мгновение стала видна кафельная кухня — и снова закрылась за вошедшим.

— Еще что-нибудь будет?

— Все может быть, — сказал Недо.

Хозяин подошел к свету. Это был дородный мужчина в широких штанах, с бледной лысиной в обрамлении седых волос. Он нацедил кружку пива до самого верха.

— Это тоже на меня запиши, — сказал Недо.

Карандаш хозяина провел один горизонтальный штрих поперек четырех вертикальных.

— Надо свет зажечь, — сказал Недо, — гость хочет сесть.

Не сомневаясь в моем согласии, хозяин нажал на выключатель, и лампа под пожелтевшим от табачного дыма абажуром осветила стол и три стула. Как на сцене. Я вдруг ощутил, что ноги у меня свинцом налиты, но все же сумел пройти еще три шага, необходимых, чтобы достичь спасительной гавани.

— Макс, меню! — потребовал Недо.

— Есть яйца, — в ответ сообщил хозяин, — и жареная картошка. Если хотите. Посмотрим, что скажет жена.

Он оставил нас с Недо вдвоем. Мы сидели и считали капли, падающие из крана в раковину. И опять инициативу перехватил Недо. Он отпил из кружки большой глоток, выдохнул воздух, но все же его дыхания еще хватило на вопрос:

— Ну как, нашли?

Должно быть, у меня был очень дурацкий вид.

— Краутца, учителя, нашли? — спросил Недо.

Какого еще Краутца? Меня могут счесть лжецом, но, ей-богу, в тот момент я начисто о нем позабыл. Мне казалось, что все случившееся сегодня на хуторе было когда-то давным-давно. Наконец мне удалось пробормотать что-то о неудаче моих поисков.

— Ну и ладно, — невозмутимо произнес Недо. — Хорошо, что ты здесь. Сиди себе спокойно. Он придет. Как пить дать придет.

Он крикнул в сторону кухни:

— Верно я говорю?

— Да, но не раньше восьми, — ответил глухой женский голос.

Недо вытащил карманные часы и изучал их долго, как счет в ресторане.

— Оно и лучше. У тебя в запасе целый час. По крайней мере, пивка попьешь.

Я обхватил руками кружку, но у меня было такое чувство, будто я упускаю что-то очень важное. Со следующим глотком я вдруг вспомнил. И тут же вскочил на ноги.

— Послушай, — сказал я, — может, ты знаешь…

— Конечно, — перебил меня Недо, — конечно знаю. Просто сейчас мы будем пить.

Я опустился на стул и без возражений последовал его совету. Пришла хозяйка, поздоровалась, поставила на стол тарелки и приборы и пожелала приятного аппетита. Я подумал, что она, видимо, намного моложе мужа. Она двигалась очень быстро, держалась очень прямо. Фигура ее только еще начинала полнеть. На белой шее слегка наметился зоб, но темные глаза ее отнюдь еще не погасли и в волосах преобладал естественный каштановый цвет. Я разглядывал ее, так сказать, под влиянием алкоголя; в конце концов, я с самого утра ничего не ел, а пил уже четвертую кружку. Плечи у меня опустились, все тело радовалось какой-то животной расслабленности, затронувшей уже и голову, все предметы в очень ограниченном поле моего зрения (водопроводный кран, отличный стенной шкаф) обрели блеск и какие-то удобные контуры, чувства обрели остроту, утратив способность к критическому восприятию. Я ел и ощущал привкус паприки, которую очень люблю в яичнице. Когда хозяин убрал со стола, я заставил себя опять вернуться к пиву. Им я вымывал из себя остатки трезвой самооценки. Очевидно, меня здесь знают, если считают уместным обращаться со мной как с завсегдатаем, не задавая лишних вопросов. Я человек с вполне естественными, ничуть не подозрительными, земными потребностями. Такое еще бывает на этом свете. Тебя просто принимают таким, как ты есть. Лоренцу бы это испытать! Это расшатало бы его и без того нетвердые представления об обществе — предосудительное слово в применении к человеческой общности. Что это, я сам смеюсь над сарказмом собственной внезапной мысли? Возможно, ибо я начал смеяться надо всем подряд. Варварское удовлетворение сиюминутным состоянием вытеснило из головы те горькие истины, в которых я нуждался. Недо, очевидно, подобные терзания были неведомы. Он вновь и вновь пил за мое здоровье. Его довольство росло на глазах. Даже уши, что, казалось бы, немыслимо, светились довольством. Да, по-моему, у его ушей был весьма довольный вид. Он знал себе цену и знал, что эта цена еще возрастет. Он всегда пил, соблюдая меру, и почти всегда вовремя ложился спать.

Произнеся мысленно слово «спать», я вновь ощутил беспокойство.

— А если он не придет? — спросил я о Краутце.

— Придет, — заявил Недо с непоколебимой уверенностью, — живот подведет, вот и явится.

— То есть?

— А что ж делать, если ему некому сготовить? Сам-то он безрукий, ничего не умеет.

— Холостой? — спросил я со странным ощущением, что этот факт может многое усложнить.

— Разведенный. Не так уж давно… А его бывшая жена в Пульквитце директоршу из себя корчит. Новая школа, все очень шикарно, четыреста учащихся. Ты бы видел! Даже и квартиру обещают. Одну на двоих.

— Старая песня, — сказал я.

— Вот именно. Поэтому-то он тут и сидит, пока можно. У всех остальных тоже свои причины. Хотя не у всех, конечно. Некоторые тут торчат только из упрямства. Чудаки, ей-богу.

Он подсел ко мне поближе, как будто знал, что это моя тема. Я воспользовался предоставившейся возможностью.

— А как, к примеру, хозяин?

Недо бросил взгляд на кухонную дверь. Она была закрыта, и все-таки он наклонился к самому моему уху.

— Этот как раз точно знает, чего он хочет. В сентябре уходит на пенсию. Не желает больше на старости лет прислуживать в какой-нибудь пивной. Потому-то и держится за свою, пока его не выпрут. И еще руки греет — будь здоров! Поглядел бы ты, что тут в воскресенье творится! Народищу! Машина за машиной, мопед за мопедом! Велосипедов не сосчитать! Даже Кремзера я тут видал, можешь себе представить! Все спешат еще разок посмотреть, просто посмотреть! «Только глянь, у Блюмелей цветы цветут. Как всегда. И колокольня еще стоит. И почему эта балка там наверху торчит? Ах да, с нее на тросе спускали колокол. Уж не Балькова ли эта кошка? Ты погляди, самые лучшие дома первыми рушатся. А хибара Ладуша? Видал, до сих пор стоит! Чудеса!» Они сперва там наудивляются вволю, поревут немножко, а потом подаются сюда, на хутор, выпить кружечку-другую. Даже шоферы и те пьют. Так и так все к черту пойдет…

— А здешние жители? — спросил я.

— Знаешь, что касается перемен, то они, похоже, о них забыли, — сказал Недо. — Вот, например, старый господин Кречмар. Он по-прежнему пьет свое пиво и рюмочку шнапса. В сравнении с тем как он пил раньше, это, конечно, пустяки. А вот учитель, Краутц, про него можно сказать: он свое отпил. Его сразу развозит. А Густа и Йозеф — эти, наоборот, лакают! Никаких денег не хватит! Короче говоря: в будни только ради меня здесь и открывают. Но я почти что всегда один.

Услышав имена: Густа, Йозеф, я открыл было рот, спросить про мальчишку. Но спросил про девушку. Недо в восторге хлопнул себя по коленям.

— Вот это да! Вот это да! Не успел приехать, и уже влип! Ты на меня не обижайся, но если я вижу, как у тебя слюнки текут, то сразу могу сказать, что речь идет о Гундель. Приезжает за бутылочным пивом для своего деда. Или выпивает быстренько бутылочку колы. Тут тебе ничего не светит.

Задетый и в то же время почему-то польщенный, я предпочел сменить тему:

— А вот этот Краутц, учитель. Я могу его понять. Кому же охота жить в одной квартире с бывшей женой! Но почему он не может снять себе комнату там, где он сейчас преподает?

— Что значит преподает? С этим покончено, ясно тебе? С ним все, кранты. Больной он. Что-то с сердцем или с нервами, точно никто у нас не знает. Короче, инвалид.

— Инвалид и разведенный! — вырвалось у меня.

Этим возгласом я как нельзя больше угодил Недо. Он закричал:

— Вот именно! В самую точку!

Потом он опять выпил за мое здоровье и на минуту задумался.

И тут вошел тощий старик; Недо стал отчаянно мне подмигивать, склонясь над кружкой пива. Обрати, мол, внимание!

Чуть приподняв картуз, держась очень прямо, старик прошел через всю залу в самый темный угол. Когда он садился, у него вырвался легкий стон. Он снял картуз и положил его рядом с собой на подоконник, потом несколько раз кашлянул, но вовсе не для того, чтобы вызвать хозяина. На нас он не обращал внимания. Голову он держал высоко и смотрел в одну точку.

Хозяин, видно, услышал, как хлопнула дверь. Он вышел из кухни, сполоснул наши кружки, нацедил свежего пива и принес нам. Нового посетителя он словно бы не заметил.

Я растерянно взглянул на Недо, но у того было непроницаемое лицо.

— Хозяйка! — наконец прохрипел старик.

Недо скрестил руки на груди, что стоило ему не таких уж малых усилий, так как руки у него были короткие, а торс, когда он сидел за столом, на удивление широкий. И все же он дал мне понять, что спектакль только еще начинается.

Пиво пенилось в кружке, пена как раз чуть перешла за положенную отметку, пора было начинать пить. Но Недо не прикасался к кружке. Он выжидал.

— Хозяйка! — хрипло, но несколько более энергично позвал старик.

Я понял, что это какая-то игра, разыгрываемая как по нотам, некий ритуал. Недо взял на себя роль комментатора, я был здесь в качестве удивленного новичка, а актеры повздорили друг с дружкой. Как хорошо! Все идет чудесно! А вот и двигающий действие третий взволнованный возглас:

— Хозяйка!

Но тут явно вкралась фальшивая нота. Дверь медленно отворилась, и через порог тихонько проскользнул новый гость.

Недо опустил руки. Правой он схватил кружку, а левой быстро удержал меня на месте. Гость, подошедший к стойке, потер одну ногу в штопаном носке о другую. Это был не кто иной, как тот изверг, тот ублюдок с телом подростка и лицом старика. И он решился выйти на люди… И он пришел сюда и стоял на свету с подобострастной улыбкой… Чудовище!

— Тсс! Тсс! — усмирил меня Недо. Он вздернул брови. — Гляди, парень!

Появился хозяин. Он явно удивился, но тут же взял себя в руки и спросил:

— Чего тебе, Йозеф?

— Сигарет, Макс, только сигарет.

Теперь он почесал другую ногу. Ни дать ни взять, пай-мальчик, которого сейчас погладят по головке.

— Вот как? Только сигареты, говоришь?

— Две пачки, Макс, если можно.

— Все можно. Только платить нечем, да? Или как?

Наверно, будь это возможно, Йозеф почесался бы двумя ногами одновременно. Голова его моталась от плеча к плечу. Хозяин не ждал ответа, он знал его заранее. Он нагнулся, и вытащил из-под прилавка книгу в черном переплете, и, послюнив палец, стал быстро ее листать.

— Подсчитать, сколько вы задолжали?

— Все точно сойдется, Макс.

— Сойдется-то оно сойдется, до единого пфеннига. Только с оплатой почему-то не сходится.

— Заплатим, Макс, непременно заплатим.

— За «непременно» я ничего не продаю. Больше не продаю. Когда вы опять будете при деньгах, нас уже сроют экскаватором. Кто тогда заплатит долги?

Этот Йозеф ничуть не смутился. Подошел к стойке и оперся на нее.

— Я буду работать на шахте, Макс.

— Что ты будешь делать?

— Работать. На шахте.

Хозяин поднял голову, взглянул на меня, потом на Недо: мол, слышали мы это или нет? Недо все еще прижимал меня к стулу. В этом уже не было нужды, но он так увлекся диалогом, что забыл убрать руку.

— Ты? На шахте?

Это у нас в головах не укладывалось.

— Да тебя же не возьмут.

— Должны взять. Густа была в конторе.

— Они выставят тебя, как только увидят, что ты за фрукт.

— Густа была…

— Да если они узнают, сколько мест ты сменил…

— Густа…

— Да ты же после аванса свалишься и появишься опять уже с больничным в руках.

Удивительно, до чего же высоко он задрал голову. И как бы поставил восклицательный знак после фразы, сказанной чуть ли не с достоинством:

— Я больной!

— Да, — невозмутимо согласился хозяин. — А больным нельзя курить. — Он опять спрятал свой гроссбух под стойку. Йозеф сник; как ничтожный лакей копирует своего господина, так и он тоже нагнулся вслед за хозяином.

— Кто стоит за стойкой, тот и погоду делает, — добродушно крикнул Недо.

— Со мной уж точно, — сказал Йозеф. — Всегда.

Недо вдруг хлопнул себя ладонью по лбу и замотал головой, как от внезапной боли.

— Убирайся! — прошипел хозяин. — Да поживее!

Он сделал вид, что сейчас выйдет из-за стойки. Йозеф не стал ждать, шмыгнул за порог и мягко прикрыл дверь.

— Тихо, тихо! — сказал Недо.

Казалось, и хозяин хочет что-то сказать. Но вздох, раздавшийся в углу, перебил его. Он повернулся и исчез на кухне.

Таким образом, все вернулось на круги своя. Недо и я на свету с полупустыми кружками, старик в темноте, наедине со своим почти уже непригодным для носки картузом. Капли воды из крана. Муха, жужжащая вокруг лампы. Недо опять многозначительно посматривал на меня.

Наконец пришла хозяйка. Она громко поздоровалась, зажгла свет над круглым столом, налила в рюмку коньяк, нацедила в кружку пива и подала старику. Он взял рюмку с подноса, выпил коньяк, утер пятнышко усов (которое только сейчас я и разглядел), крякнул и хрипло спросил:

— А ты что пьешь?

— Чай с валерианой, — ответила женщина. — Мне что-то сегодня неможется.

Старик отпил глоток пива. При упоминании о валерьянке его локоть презрительно дернулся.

— Ты же молодая женщина, — сказал он удивленно и энергично.

— Ха, молодая! Когда это было! Иной раз кажется… — Она присела на краешек стула, не касаясь спинки.

Кречмар (ибо это был, конечно же, он) долго смотрел на нее, думая о чем-то своем, похоже, мысли его по-стариковски причудливо растекались.

— Если б хоть за отходы платили!

Женщина вздохнула, но не переменила позы.

— Или хоть кости у нас были бы из железа!

— Ты опять гулять ходил?

— Бессмысленно, — отвечал старик. — Я теперь собираюсь устроиться на кладбище.

— На каком кладбище, Бруно? На каком?

Она почти кричала, но я не верил в эту ее визгливую панику. И Недо тоже, видно, не мог отделаться от недоверия простым пожатием плеч. Он, правда, все-таки поднял плечи и опустил их только после паузы, во время которой старик закурил окурок, трижды затянулся и, в завершение программы, на редкость энергично заявил:

— По крайней мере два метра они обязаны мне предоставить. Хочешь не хочешь.

Хозяйка на секунду задумалась над этой фразой, потом медленно встала. Она уже собралась выйти, как вдруг картина переменилась. Хлопнула дверь, хозяйка застыла на месте, а Недо толкнул меня ногой:

— Густа! Теперь гляди в оба!

Я видел вошедшую как сквозь сплошную пелену. Уже знакомая мне тучная фигура, перетянутая грубыми завязками фартука. Мощные икры, большие плоские ступни. Вечно обиженное и притом самоуверенное выражение на жирном лице. Я видел эту женщину третий раз, и гораздо сильнее, чем выпитое пиво, меня приковало к месту ощущение, что я никогда уже не смогу отделаться от виденного зрелища — она со свистящим прутом в руках. Это одновременно и отталкивало и возбуждало меня. Казалось, и на хозяина ее появление странным образом подействовало. В то время как все остальные в зале сидели словно зачарованные, он деловито тер жестяную стойку, нагнулся раз, другой, третий и, нагибаясь в очередной раз, спросил, пожалуй, даже чересчур поспешно:

— В чем дело?

— Сигареты нужны, — почти презрительно сорвалось с ее губ.

Хозяин открыл стенной шкаф, порылся там и выложил на стойку пачку самых дешевых сигарет.

— Две, — сказала Густа.

— Две, — повторил хозяин. И добавил еще одну пачку.

Женщина спрятала одну пачку в карман передника, другую распечатала, зажала одну сигарету толстыми губами и сквозь зубы бросила:

— Огня!

Хозяин щелкнул зажигалкой. Она затянулась несколько раз и, ни слова больше не сказав, ушла. Хозяин опять вытащил из-под стойки свой черный гроссбух, что-то туда вписал, и лишь после того, как он спрятал гроссбух, зала опять ожила.

Только я сидел, как разбитый параличом. Недо излил свой восторг в кратком тихом ругательстве. Хозяин принес пиво, старик громко закряхтел, и хозяйка опять решительно к нему повернулась. Спектакль продолжался.

— Надо же, живут ведь такие, — проговорила хозяйка, — только небо коптят.

— Сброд! — поддержал ее старик.

— И ей еще предложили квартиру в новом доме! В новом доме, в городе! — В голосе ее опять появились визгливые нотки. — А что ей там делать, в городской-то квартире?! Другие с ног сбиваются, мучаются не знаю как, а этой, можно сказать, на блюдечке подали!

— Сброд!

Хозяин неторопливо сполоснул уже чистые кружки, потом опять нагнулся под стойку, порылся в стенном шкафу, как будто не слышал этого визгливого голоса. Мало-помалу я начал понимать, что в основном ее вопли относятся к нему.

— Трех дней не прошло, — визжала женщина, — трех дней не прошло, как ее парень выбил дверные филенки. С ним не совладать. И почему бы его в колонию не забрать? И ее бы заодно!

Старик откашлялся, словно хотел что-то сказать, но женщина уже вошла в раж:

— Нет, как их только земля носит! Когда люди начали уезжать, я все думала: скоро ли Густа отсюда уберется? Мальчишка всюду слоняется, в школу не ходит. Забрался сюда через окно, хотел стащить кока-колу. Можно сказать, у меня на глазах. Я его тряхнула как следует и говорю: чтоб я тебя тут больше не видела! И скажи своей мамаше, пусть поживее удочки сматывает. А он таращит на меня свои наглые буркалы и вдруг как даст мне по ноге. Как вам это нравится?

Она прислушалась, вероятно, ждала, что в третий раз услышит: «Сброд!», но, не дождавшись, продолжала:

— Был бы он моим сыном! Но там до него никому дела нет. Она до обеда валяется в койке со своим Йозефом. Хотела бы я знать, что она с него имеет. Карлик несчастный, не мужик, а проститутка! Сколько лет все держался за материну юбку, а потом взял да и бросил ее одну на старости лет, отблагодарил. А как она померла, он сразу к Густе под бочок пристроился. Ты это понимаешь?

Она окинула всех вопрошающим взглядом. Никто ничего не сказал.

— Господи! — насмешливым тоном произнесла она. — Наверно, это настоящее чувство! Одной любовью живут, можно сказать! Да еще людской добротой!

Тут хозяин предпочел перебраться в кухню. Жена посмотрела на закрывшуюся за ним дверь. Плечи ее опустились, вся она как-то поникла.

Старик тоже, видимо, не собирался продолжать разговор. Он только помахал рукой, отгоняя от себя табачный дым. Один Недо верил, что это еще не конец. И возобновил разговор:

— У них это давно тянется, у Йозефа с Густой, точнее сказать, с тех пор, как ее предпоследнего дружка посадили. Как его там звали, Роберт или Рихард? Насилу поймали. Во всяком случае, мать Йозефа все знала. И тут уж злись не злись. Хоть она и не могла считать Густу идеальной женой для Йозефа, но все же лучше такая, чем никакой. Йозеф в свои тридцать пять без бабы начал чудачить. А уж тут мамочка ему ничем помочь не могла.

Недо обвел взглядом присутствующих. Вероятно, ждал аплодисментов на свою последнюю сентенцию. Но ни хозяйка, ни старик не реагировали. Молча сидели друг против друга и бессмысленно пялились на скатерть. И я тоже был не в состоянии по достоинству оценить сведения Недо. Мне не хватало фона, на котором все это обрело бы смысл. Кроме того, на меня навалилась страшная усталость. В конце концов, после такого долгого дня и стольких переживаний имею же я право на сон. Только алкоголь и накатывавшие волны стыда, для которого с каждой праздно здесь проведенной минутой было все больше оснований, мешали мне воспользоваться этим правом. На минуту-другую я погружался в какое-то почти бессознательное состояние, потом на секунду выныривал из него с мгновенно обострившимся слухом и зрением. И всякий раз отмечал перемены, не видя, что им предшествовало и чем они вызваны. Так, вскоре я увидел, что господин Кречмар кряхтит уже над вторым подносом с пивом и рюмкой коньяка. Но я не видел, как хозяйка принесла этот поднос. Место рядом со мной опустело, но как Недо ушел, я не заметил. Услышал незнакомый голос, требовавший пива, но как появился новый гость, я не видел. Я пил пиво, не зная, сколько раз наполнялась моя кружка. Я чувствовал, что речь идет обо мне, но не мог ничего возразить.

Наконец кто-то встряхнул меня за плечи.

— Господин Краутц уже здесь, — раздался голос хозяина.

С трудом продрав глаза, я обнаружил усталого человека лет за пятьдесят в вытертых вельветовых штанах и серо-зеленой куртке. Бородка приятно удлиняла его обрюзгшее лицо.

— Уже поздно, — сказал Краутц. — Нам, вероятно, пора уйти.

Мне все-таки удалось проснуться настолько, чтобы суметь сказать самое необходимое:

— Я приехал из-за пьесы. Мне надо расплатиться.

— Уже уплачено, — сказал хозяин.

— Переночевать можете у меня, — сказал Краутц.

То, что он добавил, очевидно, относилось к хозяину:

— Больше я ничего не смогу для него сделать.

7

Дом чернел на фоне более светлого неба, в котором безмолвно сверкали голубоватые молнии. Сортир здесь помещался в доме и потребовал от меня последних остатков внимания. То, что было потом, регистрировало уже только мое подсознание. Длинный коридор, где пахло крольчатником, низкая лампа над столом, от которого к потолку поднимались клубы дыма. Какой-то человек в огромном кресле. Рядом кровать. Я упал на нее и проснулся, как мне показалось, через несколько секунд с дурацкой, с детства усвоенной мыслью: ты должен погасить свет! Ощупью, по стене я добрался до выключателя и тут действительно проснулся от внезапно вспыхнувшего верхнего света. Было около двух. Стрелки моих часов сплывались перед глазами. Но все же я сообразил: вчера кто-то другой выключил свет. А кто же стянул с меня брюки?

Я как-то машинально стащил с себя носки. Но спал я уже беспокойно. За стенкой слышались шаги, шелест книжных страниц, опять шаги, покашливание, чирканье спички, громкий кашель. Мир не спал. И я вышел к тем, кто ждал от меня знака. Я очутился перед толпой и хотел уже сообщить ей радостную весть, но люди отвернулись от меня. Многие лишь украдкой, через плечо поглядывали на меня. Я в испуге обеими руками прикрыл свою наготу.

Когда я наконец проснулся, уже брезжило утро. И хотя мой мочевой пузырь настоятельно требовал освобождения, я не скоро еще набрался решимости стряхнуть с себя сон. Босиком прошлепал по большой комнате в поисках выхода в коридор. Краутц лежал в кресле, открыв рот, подбородок задран кверху, затылок на узкой деревянной спинке кресла. Он спал совсем беззвучно. Я нашел сортир. Прежде чем спустить воду, я немного помедлил. Сейчас учитель проснется и увидит меня в трусах!

Едва я собрался с духом, как услыхал за окном чиханье выхлопной трубы «трабанта». Гости в такое время? А впрочем, что я знаю о привычках здешних жителей! Я рванул вниз цепочку и бросился бежать, как будто за мной кто-то гонится. Но гость ни минуты не мешкал у двери, сразу вошел, быстро и целеустремленно пересек прихожую и раньше меня достиг большой комнаты. Ко всему, это была женщина. В казенно-сером облегающем костюме. Она сразу пересекла комнату и демонстративно распахнула окно. Краутц зевнул, потянулся и открыл глаза.

— Ты? — спросил он.

— Да, я, — ответила женщина. — Но ты не бойся, мне нужно только методическое пособие.

Краутц потер рукой шейные позвонки, хорошенько прокашлялся, не спуская глаз с женщины, рывшейся в книгах. Когда она собралась войти в спальню, он заставил себя произнести три слова:

— У меня гость.

Женщина остановилась, но на Краутца даже не взглянула.

— Не девица, как ты понимаешь.

Она, словно бы невзначай, пожала плечами и сказала:

— А хоть бы и девица. Меня это не касается.

— Там у меня драматург, — сказал Краутц.

— Вот как?

Голос ее оставался холодным.

— Да, из театра. Они хотят от меня пьесу получить.

— Почему бы и нет, — отозвалась женщина, не прекращая своих неистовых поисков. — Ты уже давно живешь как настоящая богема.

Мимоходом она сдвинула с края стола к середине оставшуюся от ужина тарелку, полную окурков и пепла.

— Да, — сказал Краутц, — вчера я действительно немного засиделся.

Женщина опять остановилась, постояла секунду-другую посреди комнаты, прищурилась, потом, повернувшись на невысоких каблуках, подошла к книжным полкам. Очевидно, обнаружила нужную книгу.

Теперь пора ей было обернуться к двери. Там стоял я, в трусах, в майке, стыдливо прикрываясь рукой. Годы, проведенные в армии и в институте, отучили меня от излишней стыдливости. Но перед этой женщиной я ни за что не хотел предстать почти голым.

Но она не обернулась. Очевидно, хотела поговорить и о личном? Она взяла тарелку и привычным жестом стряхнула ее содержимое в зольник перед кафельной печкой. Потом спросила:

— Ты говорил с мальчиком?

Краутц явно был застигнут врасплох. Он почесал в затылке. Волосы у него были густые.

— Да… То есть нет… Это было немыслимо… Надо быть осторожным, надо дождаться подходящего момента…

— Так, — с металлом в голосе сказала женщина, — ну что ж, жди. Дожидайся подходящего момента. Но я больше ждать не буду. Ни одного дня.

— Что ты собираешься делать?

Стоя посреди комнаты, она вдруг засмеялась и от хохота не могла вымолвить слова. Она даже охрипла.

— Ты и девица? — проговорила она. — Как тебе такое в голову взбрело? Да я ни секунды ничего такого не думала.

Тон, которым это было сказано, заставил меня опять ретироваться в темный коридор. И только услышав чиханье выхлопной трубы, я рискнул выйти на свет божий.

Увидев меня, неожиданно возникшего в дверях, Краутц отнял от губ полупустую уже бутылку пива. Он погасил только что раскуренную сигару и попытался принять бодрый вид.

— Как вы спали? Надеюсь, хорошо? Я сейчас приготовлю завтрак.

Не дождавшись ответа, он ринулся в кухню. Я решил на всякий случай поскорее натянуть джинсы. Прыгая на одной ноге, я вдруг разом осознал, где я нахожусь. Светлый прямоугольник на обоях ясно свидетельствовал о том, что прежде здесь стояла вторая кровать. По-видимому, этот человек поместил меня в бывшей супружеской спальне. Под конец жена учителя предпочитала тут спать одна. Мне даже показалось, что я уловил слабый запах терпких духов. Но в том, что меня вдруг начало мутить, виновато было похмелье.

Я пошел на запах кофе. Краутц встретил меня по-приятельски.

— Садись, если найдешь место.

Это оказалось не так-то просто. Я суетился, как перепуганная курица, и наконец обнаружил табуретку, с которой мне пришлось снять какую-то липкую кастрюлю. Я довольно долго держал ее кончиками пальцев, не зная, куда ее приткнуть, везде что-нибудь да стояло, а все, что можно было бы снять, было уже снято.

Краутц посмотрел на меня. Он по-прежнему держался бодро.

— Свежих булочек у меня, правда, нет, но полагаю, что копченая колбаса и хлеб тоже неплохо.

Наконец я пристроил кастрюлю на полу, возле ног. Краутц, несомненно, обладал беспечностью фаталиста. Ему удалось еще немного сдвинуть посуду на столе, так, чтобы вся эта гора не рухнула на пол. Освободилось место для двух больших чашек и доски с хлебом и колбасой.

Поначалу мы ели молча. В голове у меня постепенно прояснялось. И Краутц, видимо, понял, что никакая бодрость на свете не в силах противостоять этому серому утру. И все же он сделал еще одну попытку. Похвалил кофе (против этого нельзя было возразить) и сказал, что есть три вещи, которые, по его убеждению, должны быть всегда отменными, если человек хочет иметь ясную голову: сигары, пиво и утренний кофе. Что касается еды, то тут он менее взыскателен. Днем ему вполне хватает комплексного обеда в столовой электростанции, а вечером яичницы-болтуньи в пивнушке.

Конечно, он этими разговорами пытался разрядить ситуацию. Я тоже готов был пойти ему навстречу. Но на свой лад.

— Итак, это была она, — сказал я.

Его бодрость как рукой сняло, И он стал наконец таким, каким был на самом деле: угрюмый, заброшенный, опустившийся человек, которому в жизни остались лишь мелкие радости. Он встал и быстро направился в большую комнату. Вернулся он с дымящейся сигарой.

— Да, — сказал он. — Сейчас вы видели ее во всей красе.

— Это предохраняет от иллюзий, — ответил я и впился зубами в бутерброд.

Краутц присел на краешек стула.

— Она не всегда была такой, — проговорил он.

После каждого слова он яростно попыхивал сигарой. И для меня уже не было ни малейшего сомнения в том, кто здесь кого оставил. Случайно я в таких вопросах немножко разбираюсь. Опыт общения с женщинами, приобретенный в институте, говорил мне: все обычно кончается тем, что девушки отправляются на поиски каких-нибудь методических пособий. Кому охота, могу сообщить напрямик: эмансипация женщин — ничто для мужчин, воспринимающих ее всерьез. Это видно на примере многих, в том числе и на примере Краутца.

— Когда мы познакомились, — произнес он и начал, спотыкаясь, метаться среди кастрюль и сковородок, — когда мы познакомились, она была полна всяких комплексов. Единственный ребенок в учительской семье, это надо учесть. А я вернулся из плена и работал на шахте, потом учился. Все говорили, что у меня от природы дар общения с детьми. Тогда это еще что-то значило. Она начала здесь работать через год после меня. Нас было всего двое в этой школе. Она от удивления только рот открывала, когда вдруг посреди уроков я уводил своих учеников в заповедник и вместе с ними занимался раскопками на славянском кургане. Смотрела, ничего не понимая, когда я по утрам репетировал в пивной школьный спектакль. И наконец признала безусловно правильным, когда на четвертый год я начал по ролям читать с учениками «Орлеанскую деву». Одно время ей казалось правильным все, что я делал. Она-то придерживалась учебного плана, но считала, что я прав, понимаете?..

Он принес из комнаты бутылку пива и с жадностью его выпил. Потом душераздирающе закашлялся. Я невольно ощутил желание помочь ему. Но он почувствовал это и предупредил мое приближение словами:

— Катар курильщика, ничего особенного.

И он возобновил свои метания среди кастрюль и сковородок.

— И как это бывает, — продолжал он, — с какого-то момента она перестала считать правильным то, что я делал.

Он остановился, словно хотел поразмыслить над словами «с какого-то момента».

— Потом наша школа стала центральной. Девять учителей и директор. Когда он болел, она его замещала. И настаивала, чтобы я давал нормальные уроки — нормальные в том смысле, в каком теперь это понимают. И выяснилось: у меня нет никакой методики, ни один материал я не довожу до конца и путаю свои взгляды со взглядами, положенными по программе. Когда руководимый мною восьмой класс сдавал экзамены, показатели у него были самые плохие во всей округе. Ей было стыдно за меня. Она от моего имени подала заявление в заочный институт. И так как я ночи просиживал за письменным столом, то мы сочли, что будет лучше, если я стану спать на кушетке в гостиной. Меня это устраивало. Так дольше не выяснится, чем я по ночам занимаюсь. Пьесами, которых никто мне не заказывал. Я пытался овладеть секретом, как показать смешные стороны самой серьезнейшей истории. Может, вы слыхали, как когда-то крестьяне спускали собак на тех, кто вербовал в кооперативы? Было это и у нас. Достопочтенной публике тут было над чем посмеяться! С обратной почтой пришла мне квитанция. Большое спасибо, но в настоящий момент не имеем возможности… Продолжайте в том же духе! На первом экзамене я провалился, начал попивать, потом встряхнулся и следующий экзамен выдержал. Когда же я хотел вернуться в супружескую постель, выяснилось вдруг, что у меня пахнет изо рта. Вы же понимаете! Женщины так чувствительны! Короче, я стал спать отдельно. Благо места много. Детей у нас не было, а дом можно было расширить. И только я это затеял, как началось: деревня и хутор идут под снос. В Пульквитце строится новая школа в новом жилом районе. Моя жена откладывала развод, пока ее не назначили директором школы. И конечно, это оказалось слишком поздно для наших учреждений. Нам уже выделили квартиру. Центральное отопление, мусоропровод и еще масса всякой всячины.

Он замолчал. Молчал и я. А что на это скажешь. Это было хорошо продуманное объяснение. Он не требовал сочувствия. Не спешил свалить свою вину на других. Объяснение это свидетельствовало о мере преодоления всех пережитых страхов, так что оставалось только удивляться, почему этот человек так жадно пьет, так надсадно кашляет и так неистово пыхтит сигарой. Но сигара потухла. Он хотел раскурить ее вновь, и тут я увидел, как сильно дрожит у него рука.

И все же я не желал примириться с мыслью, что моя миссия потерпела провал. Я вспомнил слова, сказанные Краутцем хозяину пивной, после того как за меня было заплачено: «Это все, что я могу для него сделать».

Нет, решил я, так дешево ты от меня не отделаешься.

Я снова ожил. Хлеб и колбаса оказались мне весьма полезны, а несколько глотков кофе опять пробудили прежние желания.

— Покажите мне крепостной вал!

Он замер.

— Там теперь открытые разработки.

— Ну тогда покажите мне, где он был, пожалуйста.

Он опять закашлялся. Но быстро справился с собой и уступил:

— Пожалуйста. В конце концов мы можем пообедать в столовой на электростанции.

— Хорошо, — согласился я, — а ужин за мной.

Он повернулся к двери, и я уже не мог видеть, как он воспринял мое условие.

8

Мы шли по полю. Ослепительное апрельское солнце освещало панораму огромного карьера. В солнечном свете четко обрисовывался только дальний край карьера. То, что происходило у подошвы выработки, и, так сказать, в глубине пространства, терялось в дымке ложных сумерек над постепенно темнеющими серыми пластами породы.

Я смотрел в центр карьера, пытаясь представить себе, что должны были чувствовать жители деревни при виде этой почти неслышной, серой, неудержимо надвигающейся угрозы их родному гнезду. Но это мне не удалось, как не удалось ничего прочесть по лицу Краутца. Он равнодушно смотрел туда, куда указывал его палец.

— Вот примерно там и был крепостной вал. Впрочем, для научного исследования он был мало интересен.

Да зачем мне сдался этот вал! Мне нужен был человек! После того как я заглянул в центр карьера, а затем на глаз прикинул размеры рудничного поля, у меня возникла идея. В бессмысленных на первый взгляд отвалах, среди трубопроводов и кабельных линий, в зарослях полыни и на желтом песке пустоши — вот где надо искать следы мальчугана. Мне припомнилась малоприятная сцена перед завтраком. Жена спрашивала Краутца о Понго. Неважно, что из этого вышло, но Краутц мог послужить своего рода связующим звеном между мной и мальчишкой. Я вполне представляю себе, как, приблизясь к драматургическому трону Лоренца, с удовольствием сообщу ему об абсолютном провале своей миссии, хотя бы уже затем, чтобы положить конец этим древним и все время еще возрождающимся надеждам, будто при соответствующей организации дела кадры решают все и в искусстве. И ни в коем случае нельзя мне вернуться, всецело раскаявшись в непростительном вчерашнем провале. Итак, Понго. Я спросил о нем Краутца.

Его реакция меня разочаровала. Он вполне бесстрастно сообщил мне о среде, в которой вырос мальчик, и сказал:

— Вы, вероятно, и сами уже это знаете, известно же вам о моем разводе, что, впрочем, ничуть не удивительно, поскольку в деревне не делают тайны из чужих обстоятельств жизни. Но вернемся к Понго: трудный мальчик, ничего не скажешь, возможно даже, несколько умственно отсталый, впрочем, я не специалист. Во всяком случае слишком рослый и неуклюжий для своих одиннадцати лет, плохо читает, плохо пишет, считает, правда, несколько лучше, характер неуправляемый, стихийный и в реакциях своих мальчик не всегда адекватен. В деревне к нему уже приноровились, не насмехаются больше над ним, видно, надоело, правда, еще головами качают: мол, ну и парень, но уже смирились с мыслью, что Понго не переделаешь. Перетаскивают из класса в класс, свыклись с его стихийностью, короче говоря, вокруг него создалось что-то вроде колпака из сочувствия и полупонимания, из горького опыта и благих намерений, не слишком, правда, прочный колпак, но все же лучше, чем ничего. Конечно, весть о переселении деревни разрушила этот колпак, ведь в Пульквитце Понго ждет новая школа с новыми соучениками и учителями, иначе говоря, предстоит повторение всех прежних неприятностей, мучительное, затрудненное понимание… надо ведь признать, что если хочешь от Понго чего-нибудь добиться… А все эти насмешки, замечания классного руководителя, вся эта малоутешительная уравниловка обрушиваются обычно на самый неподходящий объект… Разница только в том, что теперь Понго стал на несколько лет старше и уже понимает, что его ждет. И он сбежал. Три недели назад. Вышел рано утром из дому, а в школу не явился. Кстати сказать, я основательно изучил эти места и теперь знаю: если кто-то захочет здесь спрятаться, его нелегко будет найти.

Я содрогнулся. Опять гладкое, исполненное всепонимания, заезженное объяснение. Кроме дрожания рук, когда он раскуривал сигару, я пока не заметил никаких внешних признаков постепенно скапливающегося в организме Краутца алкоголя. Быть может, именно в этом конкретном случае он все затруднения старался преодолеть при помощи формулировок, вытекающих из весьма прискорбных обстоятельств?

Мне между тем удалось подавить свое неудовольствие. Я демонстративно повернулся спиной к карьеру и указал рукой на сосновый лесок высотою в человеческий рост.

— Вон там он и прячется. И вы знаете, где именно.

— Хуже, — сказал Краутц, — меня даже считают его сообщником.

— А вы и вправду его сообщник?

— Вот видите, вам тоже это кажется возможным.

Он произнес это с тем же хладнокровием, с которым говорил о Понго. И я вдруг понял: вовсе не алкоголем вызваны эти бесстрастные самообвинения. Тут дело было в неприступности, выработавшейся за долгие горькие годы; причем себя он выставлял в самом суровом свете, тогда как других освещал нежным сиянием сочувствия. Это было самое настоящее «бегство вперед». Это было бегство. И слово «сообщник» могло служить ему оправданием.

Как ни странно, он тогда потребовал, чтобы я пошел вместе с ним. Едва преодолев первую полосу тесно растущих деревьев с переплетенными ветвями, мы обнаружили тропку, ведущую в глубь леса. Мы обходили кучи мусора и золы, наступали на ржавые жестянки и тащили на ногах обрывки бумаги. Постепенно тропка сужалась, сильнее становился запах хвои, длиннее — тени. Неожиданно мы вышли на чистую зеленую поляну. Краутц показал мне вход в землянку. Три ступеньки — и вот уже мы в сумрачном помещении с гладкими желтыми песчаными стенами и потолком, укрепленным деревянными штангами. Краутц осмотрел фитиль помятой керосиновой лампы, стоявшей на дощатом столе.

— Тут его опять не было, — сказал он. — Видно, сообразил, что я нашел эту нору.

— Но эта Густа, его… — я помешкал со следующим словом, — его мамаша, она-то должна знать, где он скрывается?

Краутц тщательно обследовал старую домашнюю утварь, которую сволок сюда Понго: щетку и совок, кофейную мельницу без ящичка, торшер, утюг. Учитель одну за другой ощупывал эти вещи, как слепец, который иначе не может определить, что это такое. Я больше не мог наблюдать это «бегство».

— Вчера, когда я пришел, — заговорил я, — она за ним гналась.

— Да, — отозвался Краутц так, словно речь шла о вечере в кегельбане, — с некоторых пор он даже не ночует дома.

— Но ведь эта баба его лупит! — заорал я. — Вы же сами знаете!

Он осторожно поставил на стол кувшин с отбитой ручкой.

— Мало ли что знаешь, а изменить не можешь, — ответил он и отряхнул руки.

В чем тут было дело? В звуке ли его голоса, в сумеречной тишине, царившей среди этих сырых стен, в одуряющем ли запахе одного из пластов, но только мне эти его беспомощные слова показались просто ужасными. Краутц и сам почувствовал, что они нуждаются в объяснении. Он был настоящим мужчиной.

— Могу себе представить, что вы хотите мне сейчас сказать. И вы правы. Только жестокость в этом случае самое неподходящее средство. Внимание и умение понять были бы более уместны. Разговор с глазу на глаз, без всяких упреков. Даже моя бывшая супруга это чует и верит, что я на это способен. Хоть обычно я и считаюсь ни на что не годным… И я мог бы оказать ей такую любезность, поверьте мне! Только мальчишка не желает играть в эти игры. Он ничего уже не слушает. Впрочем, это всегда было его слабым местом. Чтобы заставить его слушать, приходилось брать его голову в ладони и держать лицом к себе, иначе он обязательно скосит глаза в угол, а ты и не знаешь, слушает он тебя или нет. Он требовал бесконечного терпения. И внимания, которого учителю достало бы на добрый десяток учеников. Только, прошу вас, сохраняйте спокойствие, если придет экскаватор. Делайте вид, что вы все это одобряете, хоть бы вам было очень не по себе. Вы слыхали когда-нибудь, как ночью визжит ковшовая цепь? Нет? Ваше счастье! А что касается Густы, то она и в самом деле мало что понимает. Она родила парня и вырастила без отца. Поначалу его никто и в глаза не видел. Она не отпускала его от своей юбки. В первые дни в школе она сидела рядом с ним за партой. Посмеются ли над ним дети, поставит ли кто-то из учителей ему плохую отметку — она превращалась просто в фурию. Считая, что помогает ему, она только все портила. Сама она окончила всего три класса. Ее отец был алкоголиком. Он ее, двенадцатилетнюю, отдал в услужение одному крестьянину. Сорока семи лет. Она научилась доить коров, а главное, научилась задирать подол, еще до того как у нее начались месячные. Да, вы вот только удивляетесь. А тогда были суровые времена. Сюда все новое приходило с опозданием, а многое и по сей день осталось по-старому. И не успели люди научиться как следует обращаться друг с другом, их созвали на собрание в пивную. И дали им сроку пять лет. Чтобы могли устроиться, где кто сумеет. Мы поможем вам по мере возможности, так было сказано. Это ко всем относилось, однако для многих здесь экскаватор пришел все-таки слишком скоро…

Он умолк, вероятно, решил, что сказал все. Но я опять не поверил его объяснениям. Разве я не видел то, что видел? Этот пробный взмах прута свидетельствовал о заранее обдуманном намерении, а это пустое лицо после завершенной экзекуции — об утоленном голоде… Мне даже и вспоминать стыдно эту отвратительную картину. Во всяком случае, это была отнюдь не внезапно прорвавшаяся наружу агрессивность, которая, не ведая истинных причин, обрушивается на первый попавшийся объект. Это уж точно.

Я выпрямился и стукнулся головой о потолок. Здесь можно было стоять только согнувшись. Потирая мгновенно вскочившую шишку, я заковылял к выходу. Поляна была весьма подходящим местом для выяснения всякого рода отношений. Однако я предпочел отложить это выяснение и промолчал.

9

Мы подошли к территории электростанции со стороны карьера, чтобы миновать проходную. Ведь у меня-то не было пропуска. Два блока уже действовали. Несмотря на постоянный ветер, несущий мелкий песок, над высокими трубами, точно привязанные, висели облака дыма. Градирни и на сей раз задали мне загадку. Чем вызвано это сужение кверху, так эффектно контрастирующее с уныло-серой громоздкостью башен, производственной необходимостью или скромными эстетическими притязаниями? И как всегда, я забыл о разгадке. Этому способствовали грузовики, шедшие один за другим и все снова и снова сгонявшие нас с дороги на изрытый песок обочины. Скоро мне уже казалось, что в каждом ботинке у меня по горсти песку. Только между бараками, складами стройматериалов и остовами будущих блоков, среди этого с трудом поддерживаемого, сугубо временного порядка можно было перевести дух. И все-таки Краутц счел за благо ухватить меня за плечо, когда автокран опустил свою стрелу, чтобы положить на землю бетонную плиту. Однако такого рода забота была излишней. В конце концов, когда-то я учился на каменщика и на стройке чувствовал себя как дома. Тому, кто сейчас понимающе кивнет, я должен заявить, что понял это, только когда оставил стройку ради института. Так и теперь: я глубоко вздохнул и с удовольствием ощутил, что воздух здесь больше пахнет цементом, чем золой. Краутц искоса глядел на меня. Лицо его по-прежнему было бесстрастным, а мне бы хотелось знать, что он обо мне думает.

Столовая, похоже, была оборудована совсем недавно, однако ею пользовались так небрежно, как это принято у строителей и монтажников, которым всю неделю негде больше приткнуться, посидеть за столом. Звяканье посуды, выкрики, невнятный говор и громкие речи, вся эта сумятица не поддавалась определению. Я, как и все остальные, хлебал густой суп и не поднял глаз от тарелки, когда у окошка кассы раздался пронзительный бабий крик. Мне опять страстно захотелось курить, и я, не задумываясь, смахнул бы окурок прямо на линолеум, как все тут делали. Меня опять, как прежде, когда я наслаждался действительно заслуженным отдыхом после напряженной работы на лесах, убаюкал этот неясный шум, он не касался меня, не требовал моего участия. То, что я видел и слышал, не находило во мне никакого отклика. И уж менее всего эта женщина в бесформенном комбинезоне, одна из тех серых мышек, которые во множестве требуются для осуществления любого грандиозного проекта. Вероятно, ее принесло сюда, в столовую, вместе с бригадой плотников, здоровых плечистых парней. Так или иначе, но я заметил ее, только когда она не сразу и не решительно попыталась выбраться из толпы. За спиной Краутца она подошла к нашему столу и через его плечо заговорила, казалось бы, со мной, но на самом деле с ним.

— Господин учитель, — произнесла она очень тихо, видимо, не желая быть услышанной еще кем-то, — я хочу вас кое о чем спросить.

Краутц обернулся к ней. С явной неохотой. Он уже успел сходить за добавкой.

— Скажите, эта фрау Коблитц, Марта Коблитц, куда она переехала?

— В Губен. Зидлунгсвег, четыре.

— Спасибо.

Женщина помолчала, потом еще тише проговорила:

— Мы были школьными подругами, Марта и я, понимаете?

— Не стоит благодарности.

Он произнес эту формулу между двумя ложками супа. Женщина попятилась от нас, угодила в шумную ватагу электриков, и ее понесло к выходу. У дверей она еще раз оглянулась, словно ожидая от нас спасения.

У меня не было времени задуматься над этой встречей, потому что к нашему столу уже опять направлялся человек. Он вышел из соседнего зала. Вот его я сразу приметил. Увидев Краутца, он решительно поправил папку, зажатую под мышкой, и, несмотря на некоторую тучность, стал проворно пробираться к нам.

Вместо приветствия он похлопал Краутца по плечу:

— Тут кое-что есть для тебя.

Он швырнул папку на стол. Странно она выглядела на этой клеенке, рядом с раздавленной картофелиной. Человек смахнул картофелину рукавом видавшей виды коричневой кожаной куртки.

Краутц с сожалением отодвинул миску на край стола. Несколько кусочков мяса он приберег себе на потом. И даже не сразу сумел отвести взгляд от поблескивающего на них жира. Чтобы продлить удовольствие, несколько раз провел языком по зубам. И лишь потом с некоторой даже покорностью занялся содержимым папки. Это были фотографии на глянцевой бумаге.

— С последнего деревенского праздника, — сказал незнакомец, — для летописи.

Краутц брал фотографии кончиками пальцев, молча разглядывал и клал на стол, так, чтобы я тоже мог их видеть.

— Здорово, правда? — спросил человек в кожанке. Но, похоже, не ждал ответа.

Я видел гирлянды и флажки, знамена слева и справа от трибуны, лозунг «Социализм победит!», группу людей при галстуках, среди них был и мужчина в кожанке, я видел открытый рот оратора, лица тех, кто слушал его, их закрытые рты говорили мне о многом; я видел карусели, детишек, следящих за полетом воздушных шариков, пивные ларьки, мужчин с поднятыми кружками, бройлерные и духовой оркестр, мальчишек на широких лошадиных спинах, и где-то на заднем плане — Понго, почти незаметного на сером фоне; я видел поднятые головы с торчащими кадыками, а над ними пятна света и яркие дорожки, образуемые светящимися ракетами.

Мужчина положил свою широкую, поросшую седыми волосами руку на стопку фотографий.

— Сперва снимки праздника, — сказал он, — а напоследок — фейерверка. Так сказать, в заключение летописи.

Краутц тоскливо глянул на свою миску, но все же решился возразить:

— А я хотел в заключение наклеить снимки каждого дома в отдельности. А под ними написать фамилии последних владельцев.

— Не может быть и речи, в заключение — только фейерверк! Он нам недешево обошелся, но уж денег этих он стоил! Во всей округе никогда такого не было!

Краутц взял со стола одну из фотографий, на которой отчетливо было видно, что лишь самые маленькие ребятишки восторженно разевают рты — ах! ох! Те, что постарше, смотрели вверх не разжимая губ:

— Видишь ли, — сказал Краутц, — я думал…

— Мало ли что ты думал, — перебил его человек в кожанке, — а закончить придется фейерверком. И где ты возьмешь снимки домов?

— Некоторые у меня есть, а отдельные можно было бы заказать.

— Ни в коем случае! Чтобы все увидали битые стекла, пустые проемы и снесенные крыши! Нет, мой дорогой, снос в летопись не войдет! Нет, пока мое слово что-то значит!

Краутц придвинул к себе миску.

— Ну, если ты так считаешь…

— Я так считаю!

Мясо тем временем остыло. Краутц довольно безнадежно помешал его ложкой. Вид пожелтевшего застывшего жира подвиг его к окончательной капитуляции. Он украдкой поковырял пальцем в зубах.

Я отвернулся. Подумал: его жена права! Такие мужчины заслуживают быть брошенными. Такие хоть и в состоянии раздобыть мясо, но не способны его защитить. Достаточно только прийти первому встречному и заявить, что он хочет что-то сказать. А этот уже и палец в рот…

Теперь я разглядывал человека в кожанке. Он был не из тех жестко-благонадежных типов, каких сегодня можно встретить на определенных ступенях служебной лестницы. Кожаная куртка туго обтягивала толстый живот, и казалось, ветхие уже швы на спине вот-вот лопнут. Одно-единственное движение — и куртке конец. Но люди такого сорта не привыкли набирать в легкие много воздуха. Они дышат сдержанно, ровно, как по расписанию. Краутц, очевидно, понял, что я изучаю его собеседника. И почувствовал себя обязанным представить меня.

— Ах да, — сказал он, — вот это Крамбах. Из театра.

Человек приподнялся, смерил меня коротким безразличным взглядом и проговорил:

— Я в курсе.

Я был так ошарашен, что позабыл спросить его фамилию и должность. То и другое я выяснил уже после его ухода. Краутц перегнулся через стол и счел даже необходимым прикрыть рот рукою.

— Это был Клаушке. Бывший бургомистр Каупена. Член окружного комитета партии. Теперь работает на электростанции.

— Очень приятно, — сказал я.

Теперь настала пора удивиться Краутцу. Он опомнился и произнес примирительно:

— Да ведь его все знают. Вот в чем дело.

Я не решился искать в этом сообщении какой-то второй смысл. Оставив Краутца за столом, я вышел на свежий воздух. От склада бетонных деталей открывался широкий вид на будущий турбинный зал. В небо вонзилась стрела высоченного башенного крана. Из котлована поднимался огромный грузовик, мотор натужно ревел. Энергично стучали молотки на лесах. Звали на место действия бригадиров и инженеров. Монтажник пригонял тяжелую ферму на то самое место, которое ей определили авторы проекта и где ей предстоит пробыть ближайшие двести лет. Судя по всему, материя противилась. Другие монтажники, побросав свои рабочие места, размахивая руками, давали советы, обсуждали друг с другом похожие случаи из собственной практики и наконец, оставив продолжавшего хладнокровно работать товарища, уставились на нижний край фермы, чтобы не пропустить самый существенный момент.

Как хорошо я знал все это! Затраты и прибыли — несоизмеримы, и все же!.. Там происходило то, чего не достичь никакой инсценировкой: действительное преображение мира.

Меня могут спросить, почему это я с такими взглядами пошел работать именно в театр. В ответ я только лепетал бы что-то. Я мог бы сказать лишь о тех мгновениях, когда я верую в преображающую человека силу искусства, я подчеркиваю: верую, и эти мгновения очень нередки. Я еще находился под впечатлением той сцены с фейерверком, свидетелем которой я стал в столовой. При виде таких спектаклей можно испытать тоску по рабочему инструменту.

Я раздумывал, не заглянуть ли мне в расписание поездов. Где-нибудь в бесчисленных комнатах административного корпуса должно же висеть расписание поездов. Может, есть какой-нибудь удобный поезд во второй половине дня. Хиннерк Лоренц, конечно, встретит меня с недоверием, но ничего не сможет противопоставить моему приговору: там нечем поживиться, геноссе Лоренц.

Наконец я вспомнил, что кое-что еще должен Краутцу. Ведь даже за обед он заплатил. А я как-никак обещал ему ужин. Значит, уеду завтра, с самого утра.

Первого же водителя грузовика я спросил, где тут магазин.

10

В кое-как окрашенном помещении мигал холодный неоновый свет. У стены громоздились ящики с бутылками. За прилавком, за этой торговой рампой, стояли картонные коробки. Вместо двери вход в подсобку занавешивало — недостаточно плотно — какое-то прабабушкино покрывало. От пола все еще исходил запах клея. Где-то, похоже, горел провод. Но никто, казалось, не беспокоился, может, потому, что запах гари мешался с запахом гарцского сыра. А может, потому, что никто не собирался продавать здесь ничего, кроме пресловутого пуда соли?..

Позади меня кто-то спросил:

— Что дают?

Я был предпоследним в очереди и понятия не имел, должен ли я знать, что тут дают. Ведь за прилавком в синем халате стояла вчерашняя девушка. То самое чарующее создание со светлыми коленками, что на своем велосипеде въехало мне прямо в сердце, измученное самобичеванием. Сейчас я увидел ее вновь: волосы у нее были, конечно, светлые, но не волшебно-золотистые, как рисовалось мне. Точнее сказать, она была ближе к шатенке, только кончики волос, нимбом стоявших вокруг головы, светло засияли, когда она выпрямилась и показала покупателям свое лицо. В том, как она это сделала — сделала с легкой улыбкой, — не было ни заигрывания, ни заискивания. В этом ее движении сквозило просто удовольствие от того, что она просто стоит здесь, просто дышит. Я позабыл обо всем на свете. Она была единственным совершенством в этом бренном мире. Такая степень совершенства не отпугивает, напротив, она будит в людях желание быть к ней ближе, дотронуться до нее.

Но что значит «в людях»? Ведь не слепой же я, чтобы не видеть, как люди в очереди, в основном пожилые женщины и мужчины, стоически ждут момента, когда у них в руках наконец окажется пакет тепличных помидор или банка сардин, чтобы поскорее можно было положить их в сумку. Это только я, один только я видел девушку в чарующем свете моего восхищения, и кроме желания побыстрее очутиться у прилавка для меня ничего не существовало. Я наступил на ногу впереди стоящего и очнулся, только когда он злобно обругал меня с высоты своего роста. Это был юный бородатый великан, чьей единственной страстью, похоже, было наращивать свои габариты. Поэтому я не слишком перепугался.

И все-таки слово «очнулся» следует читать без всякого скепсиса. Каково человеку, столь благоговеющему перед слабым полом, вынырнуть из своего благоговения при виде этого гиганта? Однако его свирепое рычание меня почти не задело. Короче говоря, я втюрился, как шестнадцатилетний, я сам себя не помнил.

Сейчас, по прошествии времени, я, конечно, допускаю, что в тот момент был упущен последний шанс предотвратить катастрофу. Если бы тот великан был чуть более грозным! Может, тогда бы я действительно очнулся и не отказался бы от мысли уехать оттуда.

Но об отъезде уже не могло быть и речи. Чем ближе я подходил к этой Гундель, тем яснее становился мне мой план. Едва за занавеской раздался телефонный звонок, я уже принял решение. Я уже знал, что мне сделать, чтобы выделиться из ряда покупателей помидор, чтобы предстать перед ней Крамбахом, которого она уже ни с кем не спутает. С этой минуты я стал терпеливее. Да, я занялся тем, чего давно уже не делал, — я про себя репетировал сближение.

Наконец настал мой черед. Гундель одарила меня той же улыбкой, что и всех остальных. Я улыбнулся в ответ. Ведь я уже знал, как быстро все изменится! Когда она еще раз спросила, чего же я хочу, когда улыбка ее, казалось, вот-вот исчезнет, в этот миг наивного удивления я потянулся к ней через прилавок. Подчиняясь извечному закону, согласно которому к губам, готовым сообщить какой-то секрет, обязательно склоняется чье-то ухо, она склонилась ко мне.

— Мне ничего не нужно, — прошептал я, — ни сахару, ни соли. Мне нужно только позвонить.

Она высоко вскинула голову и тем самым выполнила еще один пункт программы. Но то, что случилось потом, было уже вне плана. Этот отстраняющий жест, вспыхнувшее пламенем лицо, этот невнятный лепет… В результате я понял только одно: она ни за какие блага мира не хочет пустить меня за занавеску, к телефону. Она даже заговорила об инструкции, и хотя это слово абсолютно не вязалось с нею, она его все-таки произнесла. А я был так глуп, что решил, будто она приняла мою игру и все эти ее кислые мины не более чем особые изыски, на которые она со своей стороны идет ради продолжения комедии. Мне следовало проявить себя мужчиной, который плюет на все правила, дабы достигнуть успеха.

И я сделал этот роковой шаг, прошел за прилавок и откинул занавеску.

То, что за этим последовало, случилось в мгновение ока и с той бессвязной одновременностью событий, которая так типична для состояния испуга. Последовательность этих событий очень трудно воссоздать словами. В углу между деревянной решеткой и стеной кто-то зашевелился. Чья-то рука схватилась за решетку, и тем самым этот человек выиграл время и место, чтобы разбежаться и выскочить через окно — это был почти идеальный прыжок согнувшись. И тут же снаружи донесся глухой звук падения, а в магазине зазвенели бутылки в ящиках.

Один человек молча, тяжело бежал по лабиринту между высоченными штабелями бетонных плит. Другой застыл на месте, успев только крикнуть:

— Понго!

Этим последним был я. Трудно поверить.

Испуг и стыд долго еще не давали мне сдвинуться с места. Так вот куда забился мальчуган! А я очертя голову ворвался в его укрытие и обратил его в бегство. Что толку оправдываться, если неведение влечет за собой такие последствия?

Дрожа от злости на собственную глупость, я наконец обернулся. Девушка задернула занавеску и подошла ко мне.

— Только не выдавайте меня! — в страшном смущении проговорила она.

— Но…

— Он боится идти домой. Но где-то ему ведь надо поесть.

— Ну конечно, я…

— Может, это неправильно, но ведь есть-то человеку надо.

— Да все правильно, все! Просто я вел себя как дурак! Забудьте об этом!

Девушка смотрела на меня с удивлением. Тогда я не понял значения этого взгляда. Я думал, она смущена моими самобичеваниями. Позднее мне суждено было узнать, что ее удивление вызвано было моей несообразительностью. В конце концов, всему, абсолютно всему, что было связано с Понго, невозможно дать верное объяснение.

Для объяснений между тем времени уже не оставалось. Покупатели начали возмущаться. Гундель указала мне на телефон:

— Теперь можете звонить.

— О, — выдохнул я, больше всего желавший беззвучно и незаметно ретироваться. Но когда я вышел из-за занавески, меня встретило враждебное молчание очереди. Я не мог сообразить, какой смиренный жест был бы сейчас уместен. И мне пришлось пройти сквозь строй этих враждебных взглядов. И только на улице я осмелился вздохнуть как следует. Но и свежий воздух не облегчил моего позора. Я пронес его с собой по территории стройки до леса и потом дальше, в мертвую деревню. Там я долго стоял перед развалинами крестьянского дома. Я бы с радостью объявил это символом моего сиюминутного душевного состояния. Однако давно выработанное недоверие к чересчур высоким проявлениям чувств удержало меня от такого сравнения. А вот впечатление от встречи с девушкой осталось неизгладимым. Я жаждал во что бы то ни стало доказать ей, каков я на самом деле. Но это означало, что однажды принятое решение необходимо осуществить.

11

На полдороге к церкви я столкнулся с Недо. Все еще занятый только собою, я не усмотрел ничего достойного удивления во встрече с этим человеком, так бурно вдохновлявшимся легкой добычей. Мы столкнулись среди тесаных камней бывшего общинного дома, школы и гостиницы. Над нами возвышалась старая церковь. Там, где штукатурка осыпалась, обнажились еще крепкая каменная кладка и кирпичи такого размера, каких ныне не бывает. Тут как ни размахивай ломом, вряд ли добудешь что-нибудь пригодное к использованию. Но Недо плевать на это хотел. Он шел за мной по пятам, и только когда он заговорил о бесспорно отличной погоде, избегая, впрочем, приятельского «ты», которое вчера вечером так легко срывалось с его языка, итак, только после этого весьма обстоятельного вступления до меня вдруг стало доходить, что он чего-то от меня хочет.

Ну что ж, я был готов почти на все.

Между тем надо было суметь воспротивиться задуманному мероприятию, если оно уж слишком далеко зайдет. Недо в привычной манере, как бы мимоходом, сказал:

— Да тут пустяк, плевое дело.

Пожав плечами, я последовал за ним во двор бывшей гостиницы. Широкая дверь в залу стояла настежь. Приходилось только сожалеть, что пропадет такой первоклассный паркет. Но тут же в полутьме я увидел рояль. С ним-то и была связана деловитость Недо. Рояль стоял в глубине сцены за горами стульев, скрытый в том сумраке, что в конце концов всегда окутывает забытые человеком вещи. И Недо вознамерился избавить рояль от такой участи. А я должен был ему помочь. Я открыл крышку и тронул клавиши. Зал мгновенно заполнился меланхолическими звуками. Я увидел танцующие пары, мечтательные глаза, потные лбы, качающиеся фонарики и бумажные гирлянды…

— Прощааай, — с удовольствием протянул Недо в такт, — прощааай, прощаай!

Потом мы взялись за дело. Рояль был тяжеленный, и мы могли лишь толкать его по полу. Всякий раз, как мы меняли направление, приходилось переводить дух. Перед тем как приподнять его, мы набрали полные легкие воздуха. Несмотря на свое рвение, я ни на секунду не переставал думать, что же Недо подразумевал под словами «плевое дело». Очевидно, подобная недооценка была своего рода ритуалом на такой дешевой и нелегальной охоте.

Наконец, рояль стоял у рампы. Недо не позволил себе ни малейшего роздыха. Насвистывая что-то себе под нос, он оперся о рояль руками и перемахнул через него на пол.

Моя попытка сыграть «блошиный вальс» закончилась плачевно — звуки рояля заглушили громовые выхлопы трелевочного трактора. Этот непочтительный человек ввел трактор через широкие двери прямо в зал. Он так ловко подвел под рояль стальные зубья, что потребовался всего лишь легкий толчок, чтобы рояль мягко взмыл в пронизанный мелкими песчинками воздух. С помощью гидравлики удерживая груз на весу, Недо дал задний ход, развернулся и двинулся к дверям. Опять треск выхлопов, опять синие клубы дыма от плохо сгорающего дизельного топлива, потом шум опять уступил место тишине, в которой уже не мог прозвучать ни один мелодичный звук.

Я попробовал избавиться от своей задумчивости с не меньшим шиком, чем Недо. Но мой прыжок на паркет не удался. Я потер ушибленную руку и заковылял к выходу. Недо поставил рояль под уже готовым распуститься каштаном.

— Завтра у меня будет прицеп. А до тех пор, надо думать, дождя не будет.

— Похоже, не будет.

Он опять залез на сиденье трактора, приложил руку к козырьку кепки и крикнул:

— Фирма благодарит вас!

И тут же снова перешел на «ты».

— Я с тобой еще увижусь? Сегодня вечером на хуторе? За мной не заржавеет, попьем пивка!

Я чувствовал себя польщенным и тоже помахал на прощание. Он выехал со двора, оставив после себя запах добросовестно проделанной работы.

И хотя я не отважился еще раз поднять крышку рояля, меня все-таки переполняло какое-то ощущение спокойного веселья. Чем была вызвана подобная смена настроения, я не мог бы объяснить. Ведь даже если мыслить категориями Недо, дело-то было не совсем чистое. Кому же по праву принадлежал этот рояль? Потребительской кооперации, в ведении которой раньше была гостиница? Шахтоуправлению, которому досталось все брошенное имущество? Или все-таки тому, кто достаточно находчив и с помощью хитрости, ловкости и минимального напряжения присвоил его? Мои симпатии, однако, были на стороне Недо, хоть я и понимал, что от его манеры подходить к проблемам этого мира следует как можно скорее избавляться…

Так или иначе, но я, странным образом утешившись, стал искать дорогу назад, к хутору. В чьем-то заброшенном саду пышно цвело персиковое дерево. Я и этот факт воспринял как призыв к действию.

12

Внезапно прорвавшаяся активность всегда не лишена известного бесстыдства. Так я попытался нахально вселиться к Краутцу. Я занял бывшую спальню, снял зеркало с туалетного столика. В конце концов, когда пишешь, незачем все время на себя пялиться. Кроме того, я отодвинул мебель от окна, чтобы не загораживала свет. Пуфик показался мне слишком мягким и слишком женственным для моих предполагаемых занятий. Поэтому я принес себе из кухни вполне спартанский деревянный стул. Теперь мне оставалось только ждать, но вовсе не того, что скажет Краутц на это мое водворение. Он проявил себя вполне подходящим человеком. Почему бы он не мог пригодиться и для моих целей?

Мои цели. Даже сейчас, под впечатлением их трагических последствий, я не мог вспоминать о них без улыбки. Быть может, это улыбка в извинение, ибо никогда пишущий не бывает так безвинен, как перед написанием первой строки. Тут сердце его бьется сильно и чисто и его стремление сей же час сказать человечеству что-то очень важное подкреплено искренним убеждением, что он сможет это сделать.

Да, читатель все прочел правильно: я, сотрудник литчасти Крамбах, хотел писать. Хотел написать пьесу. От Краутца, как я уже понял, ничего не дождешься. Я надеялся, что он станет моим советчиком, но ни в коем случае не хотел впасть в его такие гладкие, лишенные всякого драматизма, все раскладывающие по полочкам разъяснения. Мои намерения вполне совпадали и с моим заданием, ибо Лоренцу нужен только безусловный успех. Кроме того, я далеко не первый сотрудник литчасти, пробующий себя в драматургии. Следовательно, в этом моем внезапном решении не было ничего необычного.

Необычное заключалось лишь в том, что у меня не было никакой идеи. Разве что смутные представления о некоторых персонажах. И место действия тоже не вызывало сомнений. Все, происшедшее со мной за полтора дня в деревне Каупен и на хуторе, ввиду особых обстоятельств представлялось мне настолько далеким от банальной повседневности и драматически насыщенным, что просто просилось на сцену. Иными словами: сама жизнь становится драмой. Вот, к примеру, девушка целыми днями работает на каком-то предприятии современной тяжелой индустрии и из вечера в вечер возвращается в страшную идиллию покинутой деревни. А вот высохший старик, который усердно настаивает на своих правах, и одно из этих прав — чтобы ему прислуживала женщина. А вот натерпевшаяся страху баба, которая попадает в рабство к калеке, а ее собственная плоть и кровь, ее сын, спасается бегством от ее жестокости; мальчик ищет укрытия в мрачном уюте землянки. А вот человек, который хочет все понять и все простить, только его никто не понимает и никто ему ничего не простит. Один заглушает трагизм последнего прощания громом праздничных фанфар и фейерверком, а другой хитро и невозмутимо обтяпывает свои делишки там, где остальные только испуганно разевают рты.

Где еще, на какой среднеевропейской почве встретишь подобные коллизии? Где, в какой деревне встретишь более яркие противоречия? Где на таком малом клочке земли встретишь столько странных и странно живущих людей? Можно судить об этом как угодно, но мне все это было на руку. Лоренц, правда, сломает очередной стул, поскольку я ни за что не соглашусь смягчить серьезность событий. У меня все будет выдержано в трагических тонах. Впрочем, не исключаются и любовные эпизоды. А в целом все получится кисло-сладким, как в жизни. И пронизано будет всепроникающей силой убеждения. А это, ей-богу, сто́ит стула, подумал я. Что же касается общей идеи, то я наивно верил, что она возникнет, едва я возьмусь за работу.

Итак, оставалось лишь взяться за нее.

Я положил стопку белоснежной бумаги на «письменный» стол, проверил свою шариковую ручку и решил, что сяду за стол, как только родится первая мысль. Чтобы облегчить эти роды, я храбро и неустанно вышагивал от кровати к стене и обратно. При этом в голову мне лезли всяческие посторонние мелочи: например, в связи с моими торжественными приготовлениями возникла весьма расхолаживающая мысль о том, что, перед тем как сесть писать театральные программки и аннотации, я всегда тоже разгуливаю по комнате, а результаты, скажем прямо, оставляют желать лучшего. Или опасение, что второй шаг придумается раньше первого. Еще почти не зная этих людей, я уже освобождался от их реальных образов, чтобы создать искусственные. Я не хотел присоединяться к той категории авторов, у кого идеи рождаются в соответствии с политическими или экономическими требованиями сегодняшнего дня, а потом они уж подгоняют персонажи по меркам этой «идеи». Нет, моя пьеса должна быть настоящей, настоящей в том смысле, что ее конфликты будут порождены поступками действительно существующих живых людей. Поэтому я поклялся себе, что окончательный выбор основной темы сделаю не раньше, чем она сама настигнет меня в настоящей, а не выдуманной жизни.

Вероятно, надо было напрямик спросить кого-нибудь из хуторян, почему он остается здесь, спросить хотя бы затем, чтобы выяснить, что же тут, собственно, было. В конце концов, решения принятые, но отложенные имеют тенденцию только ухудшать положение. Можно в связи с этим вспомнить, например, пропущенный визит к зубному врачу. С другой стороны, меня немного пугал мой собственный темперамент. Я не верил, что у меня хватит духу в спокойной, так сказать, репортерской манере расспрашивать эту Густу. И что мог бы мне ответить Йозеф? И что захотел бы ответить старый холостяк Бруно? Если не принимать в расчет Краутца, который умел много наговорить, ничего не сказав, то оставались только Гундель и Понго.

Приходится признать, что перспективы были безотрадные. Но человеку по фамилии Крамбах, который все-таки сел за стол и стал исписывать листки именами Гундель и Понго, они все еще представлялись достаточно радужными. Серьезный разговор с Гундель принесет только удовольствие, эта девушка, если уж на то пошло, вовсе не дура. А что касается Понго, то необходимо завоевать его доверие. Надо поговорить с ним с глазу на глаз, но прежде внушить ему, что ни его самого, ни его убежище я никому не выдам. Без человеческого участия и помощи мальчишке не обойтись. И ему надо помочь. Я вовсе не собирался подменять собою школьную администрацию, разыгрывать из себя стража порядка. У меня была другая роль. Я ведь отвечал только перед театральной публикой, а не перед этой помешанной на методических пособиях директрисой.

О, как мне было хорошо в эти минуты. Меня переполняла уверенность, уверенность начала, а злая судьба уже подготовила конец этой истории — напрасный приезд полицейских и «скорой помощи». То ли бессознательно, а скорее от ложной самоуверенности, я вдруг сказал правду, когда внезапно за моей спиной возник Краутц. Заметив учиненную мною перестановку и разложенную на столе в ожидании приступа вдохновения бумагу, он спросил:

— Ну, и как дела?

— Уже втянулся, — ответил я.

— Вот как, — сказал он спокойно, — ну если так, то пойдемте-ка поедим. Или вы что-нибудь купили?

Кровь бросилась мне в голову; вот опять приходится лепетать какие-то извинения.

Краутц облегчил мое положение. Он снял напряжение, разрядив всю сцену своей иронией:

— Это бывает, когда занимаешься искусством.

Он выглянул в окно. Гундель на своем велосипеде как раз подъезжала к хутору, Краутц поднял гардину и смотрел ей вслед, словно только для него одного была поставлена эта мизансцена — появление девушки. Столь откровенный интерес показался мне неуместным. Если тут кто-то имел право наблюдать выход героини, так это именно я.

— Ладно, ладно, — сказал Краутц, когда я задернул гардину. — Пошли в пивную есть яичницу с ветчиной.

— И с пивом, — добавил я примирительно.

И только по дороге возле запущенной живой изгороди я вспомнил, что условился с Недо.

13

Все мои намерения потерпели крах из-за одного этого голоса. Я хотел тихонько сесть в углу, выпить за едой стаканчик пива, не спешить, сохранить достоинство и остаться просто холодным наблюдателем. Но едва дверь пивной закрылась за мною, как меня настиг этот голос. Мгновенно на меня обрушился водопад язвительных разоблачений, полных восторженной агрессивности и бесстыдных намеков. Я инстинктивно хотел отступить, но тут чья-то рука обхватила Краутца за плечи, дотянулась до моей бороды и потянула меня к стойке, туда, где резко пахло женским потом.

— Ииии! — взвизгнул тот же голос, — кто это к нам пришел? Макс, что это за гости у тебя, новые, что ли? Этого я еще не знаю, хотя знаю всех, блондинов и брюнетов, брюнетов особенно, потому как меня к ним тянет. Слушай, чернявенький, ты мне нравишься, ну подойди поближе, сюда, сюда, к свету! Макс, зажги свет, мне охота рассмотреть как следует этого мужичка! Какие у него волосы!

Сегодня я мог бы поклясться, что уже один этот голос почти парализовал меня. Бойкость моя опять обернулась изнеможением, а ее смелая атака не лишена была известного отчаяния. Я был абсолютно беззащитен, так как опасался, что любой оборонительный жест может привести к катастрофе. Какой еще женщине удавалось щекотать мне бороду?!

Она же щекотала, что называется, от души, продолжая обращаться с речами ко мне и ко всему свету:

— Он еще ломается, вы только поглядите, как он ломается. Ты, чернявенький, не должен ломаться, с Китти не ломаются. Китти таких мужиков терпеть не может. Макс, скажи ему, что я таких на дух не терплю. А лучше налей-ка ему стопочку шнапса, Макс, ему это полезно будет, а еще лучше налей две, я тоже хочу выпить. Только не сивухи, слышишь, Макс? Больше ты меня, Макс, не проведешь, как в прошлый раз. Помнишь, Макс, ты мне пообещал брюнетика. И что было? Седина, сплошная седина! Но тсс! Твоя старуха, Макс! Или она так и так все знает? Конечно, она все знает, твоя жена, даже знает, от кого Густа сынка прижила? А, Макс? Ну, наливай же, я пить хочу. Мы пить хотим. Твое здоровье, чернявенький!

Пока она к нему обращалась, я видел все его манипуляции. Но он сразу исчез из моего поля зрения, как только она схватила меня за ремень. Было просто невозможно оторвать взгляд от этого большого пухлого рта, полного желтых от никотина зубов. Не удалось мне и отказаться от предложения выпить. Последовав ее примеру, я опрокинул в глотку жгучий напиток.

— Ииии! — опять закричала женщина, — вы только гляньте, как он умеет пить! Хочешь еще, чернявенький? Ясное дело, что ж нам, на одну ногу хромать, что ли? Ха-ха-ха! Макс, наливай, я сразу плачу, я сегодня при деньгах, у меня много денег, чернявенький, это не аванс, не думай, нет, тут все разом, за целый месяц. Целый месяц я на коленках ползала. Как ты думаешь, легко возить грязь, там, где я убираюсь? А какая там грязь — с ума сойти, они все со стройки приходят! Ты только глянь на мои коленки! Да не стесняйся ты, это всего лишь коленки. Я, конечно, могу и что другое показать. А ты, Клаушке, тоже спокойно можешь посмотреть! Это ведь твои товарищи грязь на ногах таскают, а я убирай! Что, не нравится?! Ох, если бы ты знал, как мне все не нравится!

Можно считать, что я все же сквитался с Клаушке. Он сидел за одним из столиков в густом табачном дыму и точными движениями выравнивал в аккуратный параллелепипед стопку брошюр. Вероятно, ему стоило чудовищного напряжения не поддаться на провокацию. При этом его территория оставалась, так сказать, суверенной, тогда как я по-прежнему находился во власти этой наглой руки и голоса.

— Твое здоровье! — орала женщина. — Да пей же, чернявенький, не бойся, я тебя не съем, или разве что с горя, но не на людях, нет, чернявенький, у меня тоже есть гордость, даже когда я задираю юбку. Они все хотят, чтоб я показала, что у меня есть, ну что ж, возьму и покажу, верно, Недо? А что тебе тут, вообще-то, надо? Или ждешь чего? Да у тебя уже глаза на лоб лезут! Я знаю, тебе ой как охота утречком кой-чего порассказать, мозги запудрить твоим ребятам: эта Китти, мол, опять вчера разошлась, а у ней есть чего показать. А потом будете хлопать себя по ляжкам и воображать, что хлопаете по совсем другим местам, да не себя, а меня. Эх вы, козлы! Отправляйся-ка ты домой, Недо, вот что я тебе скажу, у тебя там есть кровать и молодая бабенка, и дела тебе там хватит, а тут ты со своей рыжей шевелюрой никаких шансов не имеешь, я уж буду со своим чернявеньким. Верно, чернявенький? Твое здоровье!

Во время этого монолога из полутьмы, царившей вокруг его излюбленного столика, появился Недо. Он восторженно скалил зубы. Его похотливое лицо подплывало к нам, оно было застывшим, как маска, и в сумерках постепенно превращалось в медленно блекнущее красноватое пятно. Это его преображение мне не удалось проследить до конца, так как голос и рука угнетали меня уже в равной мере, а к этому добавилось еще и колено, удивительно нахальное и завлекательное, оно настойчиво терлось о мое колено, так что мне казалось, будто там только голая кожа, и это парализовало меня, заставляя тянуться к рюмке. Китти приветствовала это воплем восторга. Она требовала, чтобы хозяин наливал снова и снова, с наслаждением ругала Краутца, который, тихо понурив голову и сгорбившись, сидел на своем месте, она ругала его чуть ли не с нежностью, кричала: «Учитель! У тебя в штанах пусто!» Потом пронзительно стала звать Йозефа, который откуда ни возьмись вдруг появился рядом со мной у стойки и, открыв рот, слушал то, что женщина с презрением на него выплескивала. А я все никак не мог избавиться от назойливого колена, оно терлось о меня, толкалось, вгоняло меня в пот, еще никогда в жизни я так не терял самообладания. И то, что я хотел испробовать, как последнюю попытку избавления — кивнул хозяину, чтобы он налил снова, на сей раз за мой счет, только усугубило сладкую пытку, ибо Китти и это истолковала как признак моего перед ней преклонения.

— Ха! — воскликнула она. — Вы только гляньте! Он меня угощает шнапсом, чернявый пес, не жадничает и пьет с Китти, а я ему еще ничего не обещала. Вот, сразу видно, хорошее воспитание, берите с него пример, мужики, вот это порядочность: угощать бабу шнапсом без всякой задней мысли — это номер что надо! Но где вам это понять, вам всем только давай, давай…

Она бы и в третий раз наверняка произнесла слово «давай», если бы ее не перебили. Человек, сидевший в углу, был либо так опрометчив, либо же так наивен, что со стоном закашлялся. Этот простодушно-мстительный, так сказать, гигиенический акт был мгновенно расценен Китти как возражение. Оторвав свое колено от моего, она повернулась к старику. До сих пор он неподвижно и незаметно сидел за круглым столом.

— А-ааа! Господин Кречмар! — воскликнула Китти и даже попыталась выражаться поизящнее. — Смотрите-ка! Если уж разговор зашел про порядочность, он тут как тут. Он в этом деле разбирается. Он очень порядочно вогнал в гроб свою жену, когда она уже ни на что не годилась. И очень порядочно распродал свое хозяйство, пока у него не забрали все в кооператив. Четыре лошадки, двадцать коров и землю. Только дом себе оставил. Отличный дом. И сад, все честь по чести. Не чета моей развалюхе. А знаете, господин Кречмар, что там раньше было? Богадельня. Но я-то свой дом могу сохранить, потому как он случайно находится в Пульквитце. А ваш находится здесь, и сохранить его вам не удастся. Тут будет шахта, и ваш дом — тю-тю! Что, непорядочно, господин Кречмар? Только уж тут ничего не попишешь. Совсем ничего. Теперь вот и вас приперло к стенке. Не век же только на нас шишкам сыпаться. И как ни кричи, как ни вертись, никуда не денешься. Или вы все еще ждете, что побольше заплатят, так сказать, порядочно? Но только вы зря ждете. Уж он об этом позаботился.

Она вызывающе смотрела на Клаушке. Тот не ожидал атаки и так резко поднялся из-за стола, что полы его кожанки разлетелись, слегка испортив впечатление, будто он решительно принял бой. Китти не выказала ни малейшего испуга. Она выпрямила свои ноги с крутыми икрами, подбоченилась левой рукой и грудью двинулась на противника. Я еще не мог стронуться с места, но все же в голове у меня настолько прояснилось, что я заметил, как менялось выражение лица у старика. Сперва он слушал Китти сдержанно, потом задумчиво, а под конец даже с некоторым удовольствием. Вероятно, он был единственный, кто не поддался общему замешательству. Все остальные, как и я, были загипнотизированными жертвами этого беспощадного голоса, обреченными на дальнейшую расплату. Даже Клаушке запахнул свою кожанку и сел на место. Вероятно, ему почудилось, что любое движение только туже затягивает петлю. Китти не ведала ни сомнений, ни жалости.

На театре в страстном диалоге всегда есть момент, за которым может последовать только убийство или драка не на жизнь, а на смерть. Но пьеса продолжается, персонажи еще нужны.

Неискушенный автор пытается уйти от этой дилеммы, как впрочем, и от жизни и от искусства, заставляя актеров истерически хохотать или швырять что-нибудь на пол. Искушенный же автор использует более тонкие ходы, у него в такие минуты звонит телефон или открывается дверь. Прежде всего, этот последний вариант дает действию новый толчок, ибо сквозь открывшуюся дверь, как правило, появляется новый персонаж, а новый персонаж сулит новый поворот событий.

Именно так и разрешилась сцена в пивной на хуторе под Каупеном. Открылась дверь, и вошла Гундель. Поначалу мне почудилось, что все это происходит в театре, так как девушка вела себя в высшей степени сценично. Она вошла с непринужденностью полного неведения, смутилась, почувствовав, что невольно вторглась в круг заговорщиков, и лишь когда она с поразительной быстротой вновь обрела былую непринужденность, когда поздоровалась со всеми не слишком тихо, не слишком громко, когда не слишком быстро и не слишком медленно пробежала по сцене, не выставляя напоказ две туго набитые сетки с покупками, а лишь беззаботно помахивая ими, и скрылась за кухонной дверью, — только тогда мне уяснилось, что это не театр, а реальность и что жизнь пользуется иными средствами, нежели театр, когда следует разрядить обстановку.

И в самом деле: у Клаушке вырвался громкий, давно уже подавляемый вздох. Недо отхлебнул большой глоток пива. Краутц поднял голову. Йозеф переступил с ноги на ногу, а хозяин подставил кружки под булькающую струю воды. Мне удалось наконец оторваться от стойки. Я сел, укрывшись за широкой спиной Недо, в изнеможении вытер лоб и прислушался к доносившимся сквозь неплотно прикрытую кухонную дверь спокойным женским голосам. Там говорили о достоинствах нового сорта сыра. Слава богу, я вновь вернулся к жизни.

Одна лишь Китти готова была продолжать свою роль. Вероятно, только в этой единственной роли ее и слушали. Сейчас на нее уже никто не обращал внимания. Она молчала, сперва удивленно, а потом с явной горечью наблюдая за нашим преображением. Я даже смог бесстрашно глянуть ей в лицо, на котором в сети морщинок у глаз и в уголках рта залегли глубокие тени. Наконец она резко и решительно повернулась к стойке. Выпила остаток шнапса из моей рюмки с таким видом, словно готовилась к новой атаке. Но вдруг схватилась рукой за горло, ее качнуло, затем она твердо поставила рюмку на жестяную стойку и повернулась к двери, так что юбка взлетела. Переступая через порог, в темные сени, она вновь пошатнулась.

Недо разочарованно засопел. Йозеф аккуратно снял рюмку со стойки и, прежде чем опустить ее на поднос, посмотрел на свет. Она действительно была абсолютно пуста. Клаушке не желал больше сдерживаться ни единой секунды. Подойдя вплотную к хозяину, он потребовал:

— Не смей ее больше сюда пускать! Запрещаю, и баста!

— Она исправно платит.

— А что за разговоры она тут ведет?

Хозяин пожал плечами.

Мне показалось, что я разгадал смысл этого жеста. Это значило — да бог с ней, здесь все несут чепуху. Что ж нам тут к каждому слову придираться, когда за дверью еще и не то говорят?

Увы, я слишком поздно понял, что такого рода жесты с каждым днем, приближающим конец отпущенного срока, все чаще стали здесь заменять без обиняков высказанный протест. И это привело к самым странным недоразумениям, это привело к катастрофе. Клаушке мог предвидеть последствия. И, очень недовольный жестом хозяина, он заговорил уже без обиняков.

— Хорошо, — сказал он, — в таком случае будем считать, что у нас здесь собрание. Объявляю повестку дня. Первое: окончательный срок переселения оставшихся жителей хутора. Второе: меры по задержанию сына Густы в целях исполнения закона о всеобщем школьном образовании. Третье: разное. Посторонние не допускаются.

Это было вполне ясно. И столь же недвусмысленной была реакция за круглым столом. Старик Кречмар очень непочтительно кряхтел во время этой в приказном тоне произносимой речи. Он встал, высоко подняв голову, и не спеша, но достаточно демонстративно покинул залу.

У Клаушке при виде этой сцены вздулась жила на лбу.

— Ну что ж, иди! — крикнул он в сторону уже закрывшейся двери. — Иди! А от постановления все равно не уйдешь!

Почти неоспоримая истина, как в театре, ничего не скажешь. Но сейчас она показалась мне вполне уместной. В эту минуту я был готов признать усилия Клаушке справедливыми, я позабыл, что принадлежу к посторонним, которые не допускаются. Об этом мне напомнил Недо.

— Выпей! — сказал он. — Я угощаю, по одной — и смываемся.

— Ты можешь остаться, — проговорил Клаушке. А затем опять последовал жест, свидетельствующий о том, что решение, хоть и наскоро принятое, было все же хорошо продуманным, — он вздернул свой заросший подбородок.

Я действительно выпил, но остался сидеть. Я хотел все-таки это увидеть. И потом, я ведь еще ничего не ел. И вообще пока что это просто пивная, для всех.

Так же считала и Китти. Она вдруг опять возникла на пороге. Бледная, но с каким-то вяло-решительным выражением лица. Клаушке побагровел.

— Вон, — прохрипел он, — вон отсюда, я говорю! Здесь закрытое мероприятие!

Он затопал ногами и, вздернув подбородок, всей своей массой двинулся на Китти.

Она отступила на шаг. Затем увидела меня, ткнула в мою сторону пальцем и заорала:

— А этот? А чернявый? Ему можно присутствовать?

Но Клаушке уже нельзя было сбить с толку. Относительно меня он тоже принял решение.

— Мы обсудим это с товарищами, — ответил он ей. — Всему свой черед. А теперь убирайся!

Он сделал еще шаг к Китти и, несомненно, вытолкал бы ее силком, если бы не старик Кречмар. Господин Кречмар! Он с величайшим достоинством вклинился между ними и холодно, без тени иронии в голосе, произнес:

— Эта дама под моей защитой.

Оттеснив от нее Клаушке, он проводил даму к круглому столу. Первые шаги Китти прошла неуклюже, на подгибающихся ногах. Однако нескольких метров от одной стены до другой с лихвой хватило, чтобы она уже вжилась в новую роль. Усевшись подле Бруно, она коротко рассмеялась и замерла в позе женщины, гордящейся своим бюстом.

— Хозяин! — повелительно крикнул Кречмар. — Свет и шампанского. Да поживее!

Йозеф повернул выключатель.

— Молодец! — воскликнул Бруно. — Присаживайся! Будь моим гостем. У меня нынче праздник. А где же шампанское?

Хозяин метнул взгляд на Клаушке. Тот, буквально задыхаясь от злости, сверлил нас глазами. А мы растерялись, мы были слишком ошарашены этим новым поворотом событий. В конце концов хозяин сделал то, что всегда делал в минуты растерянности. Открыл кухонную дверь и спросил жену:

— У нас есть шампанское?

— В подвале еще должна быть шипучка, — невозмутимо деловым голосом ответила хозяйка.

— Тогда принеси, — сказал хозяин. — Бруно… — Он поправился: — Господин Кречмар заказал шампанское.

Может, это был сигнал для Гундель? Она появилась из кухни и собралась было выйти через входную дверь, но Клаушке буквально подскочил к ней.

— Погоди, — сказал он, и в его голосе прозвучали даже приветливые нотки. — Погоди, у нас сейчас будет собрание, понимаешь.

— Шампанского! — крикнул Бруно Кречмар. — Иди сюда, девочка!

— Речь пойдет и о Понго, — сказал Клаушке. — Может, ты нам поможешь, пока я не поставил в известность соответствующие органы.

— Хозяин! — закричал Бруно. — Я вас всех угощаю!

Это было уж слишком. Клаушке отвязался от Гундель и кинулся к круглому столу.

— Ну, ты, — произнес он с едва сдерживаемой яростью, — ты свое уже отгулял. Заруби это себе на носу! Ты тут нам за долгие годы довольно наделал хлопот. И нам, и своим близким. Недаром твой сын с тобой не остался. Да и не только он. И жену ты сжил со свету. Сжил, это точно. Вечно она с коровами, с коровами. А ты? Что ты тем временем делал? В пивных рассиживался, на машине раскатывал, шикарный барин, а на кооператив ты всегда плевать хотел. Но я вот что тебе скажу: ты не продал дом, потому что хочешь нас надуть. Ты обязан был его продать. Ведь от тебя все сбежали, все. Под конец даже сноха сбежала.

Бруно слушал все это, и лишь уголки рта у него подергивались.

— Слушай, Клаушке, — тусклым голосом проговорил он, — чего тебе от меня надо? У тебя же есть все, что твоей душеньке угодно. Или ты все еще корчишь из себя бургомистра?

— А что ж прикажешь делать, если такие, как ты, уперлись и ни с места.

— А! — насмешливо произнес Бруно. — Сколько же у тебя забот! Брось ты это, Клаушке. Представь себе, есть вещи, которые тебе не понять. И не вздумай предложить мне место в доме для престарелых. Понятное дело: тебе охота упечь меня туда и избавиться. А я вот охотно поживу еще здесь. Тебе назло.

— А девушка?

Клаушке обернулся к Гундель. Она тем временем почти незаметно ушла. И мне очень хотелось бы знать, что значила ее улыбка, с которой она последний раз обвела взглядом залу. Между тем захватывающий спектакль продолжался.

— Видишь ли, Клаушке, — спокойно сказал Бруно, — сейчас кое-что выяснилось: ты все еще у власти. И хочешь отнять у меня мою девочку. Но тебе это не удастся. Она по доброй воле останется со мной. По доброй воле, понимаешь? Или тебе это выражение незнакомо?

— Это ты рассуждаешь о доброй воле?! Твой батрак ведь тоже по доброй воле стал калекой! И Густа по доброй воле от тебя сбежала, когда ты хотел повалить ее на сеновале. И жена твоя добровольно позволяла себя избивать. Господи боже мой!

Бруно выпрямил спину.

— Вот бога ты не тронь. С ним ты вряд ли поладишь!

Клаушке, казалось, сдался. Он обернулся к нам и произнес саркастически:

— А еще говорят, что с возрастом человек становится мудрее.

Но Бруно еще не выговорился.

— Смотри-ка, теперь ты хочешь отказать мне еще и в здравом смысле? Продолжай в том же духе. Я только удивляюсь, как это ты не обозвал меня кулаком? Или просто не успел? А может, дожидаешься, пока я сойду в могилу? Придется немножко подождать, мой милый, а я уж это времечко проведу так, как сочту нужным. А сейчас я хочу праздновать! Потому что рядом со мною дама! И, как видишь, подходят уже и первые гости. Давайте веселиться, люди добрые! Шампанского сюда!

Как это вышло, что Йозеф, с ухмылкой на морщинистой роже, оказался за столом рядом с Китти? Клаушке подождал, пока действительно принесли шампанское. Тогда он запихнул в карман свои брошюры, еще раз обмахнул стол полами своей кожанки и ушел не попрощавшись. Он правильно истолковал жесты, которые опять пришли на смену словам: деловитые движения хозяина, обтиравшего бутылку, горящий взгляд Недо, наблюдавшего за тем, как ее открывают. Движение Краутца, обернувшегося сперва ко мне, потом уже к сидящим за круглым столом. В таких случаях лучше не затягивать момент провала, пока он не стал мучительным. Лучше уйти и вовремя предаться воспоминаниям. Я это ясно почувствовал.

Но тут хлопнула пробка. Недо тряхнул своей рыжей гривой, как будто это был по меньшей мере пушечный выстрел. Краутц же не ограничился поворотом головы, он все-таки выдавил из себя несколько слов, и они повисли в воздухе. Эти слова не требовали особой фантазии и, так сказать, балансировали на грани между серьезностью и шуткой. И по двусмысленности были подобны жесту:

— Вместе пили, вместе сели.

Недо поднялся первым. Краутц пропустил меня на шаг вперед. То, что мы не сразу вступили в круг пирующих, дало по крайней мере хозяину возможность спокойно накрыть круглый стол.

Через два часа наша пирушка приобрела уже сибирский размах. Мы давно перешли с шампанского на водку. На столе стояли аккуратно откупоренные бутылки, банки с огурцами и тарелка, полная бутербродов с салом. Хозяйка один раз встала из-за стола — принести горячие сардельки. Потом, с некоторой даже категоричностью, уселась подле Бруно. А он восседал между двух женщин, как будто это место полагалось ему по праву. В какой-то момент он кивком подозвал и хозяина, до тех пор сновавшего от стола к стойке и старавшегося не подсаживаться к столу компании. В первый раз я заметил в нем что-то вроде подхалимства. Он нагнулся под стойку, вытащил тряпку и стал тщательно вытирать загнувшийся край клеенки, там, где сидел Бруно. Потом он унес тряпку, обстоятельно и торжественно вытер руки и наконец гостем сел за свой собственный стол. Едва опустившись на стул, он сказал:

— Теперь я свободен.

И со всей почтительностью выпил рюмку водки.

Приходится только удивляться, как я, после всего выпитого, еще мог замечать какие-то детали происходящего. Впрочем, это для меня никогда не было проблемой. Проблема начинается лишь в тот момент, когда начинает слабеть мой рассудок. Когда все мне кажется безумно интересным в весьма сомнительном смысле этого слова. Когда на время включаются чувства и образовавшийся вакуум заполняет какая-то мешанина впечатлений, в которой я могу разобраться лишь много позднее.

Так вот, я заметил, что Бруно все больше завладевал Китти. Видел, как она уклонялась от его требовательной руки, когда он уж очень давал себе волю. Тем самым она, вольно или невольно, поступала единственно правильно. Бруно требовал подчинения, но если жертва не сопротивлялась, он утрачивал к ней интерес.

Заметил я и то, что Йозеф непрерывно жевал: то кусочек сморщенного огурца, бог весть как попавшего в банку с отборными, то хлебную корку, которой он вытирал тарелку, то шкурку от той сардельки, которую он ободрал из-за своих плохих зубов. Он жевал быстро и сосредоточенно, как землеройка, и прекращал жевать лишь при возгласе: «Прозит!» Тогда, а это случалось довольно часто, он хватался за бутылку, наливал себе рюмку и пил ее маленькими глоточками. Самым удивительным было то, что всякий раз она вовремя оказывалась пустой и вовремя полной. Похоже, никто так не наслаждался попойкой, как Йозеф. Редкие издевки, в основном из уст Недо, он воспринимал чуть ли не как комплименты. Но при всем своем благорастворении он не забывал то и дело запихивать что-то в рот: ешь, пока дают.

Громче всех говорил Недо. Он давно уже не замечал, слушают его или нет. Он держал речь. Громко, на всю залу. Спутал сидящих за столом со своей бригадой. Рассказывал острые анекдоты и «случаи из трудовой практики». Хлопал по плечу хозяйку, как своего брата рабочего. Несомненно, из всех нас именно он жил наиболее интенсивно, даже под парами алкоголя. Нет сомнения и в том, что Недо тоже с удовольствием, правда на свой лад, грубо, приударил бы за Китти. Но она сидела далеко от него и со все большей охотой льнула к Бруно. Особенно после того, как он, трижды подряд и без всякой насмешки, назвал ее «женой».

— Жена, выпей рюмочку! Жена, дай-ка мне хлеба! Жена, почеши мне спину!

Позже я заметил, что никто не обращает внимания на Краутца. Никто не интересуется, что он ест и пьет. Никого не трогало, что он не смеется, даже Недо, который все еще упрямо спорил со своим бригадиром и от всех за столом требовал признать правым его и только его. Недо тоже упустил Краутца из виду. А тому, похоже, это было на руку.

Около десяти хозяйка вдруг расплакалась. Но все остальные были так заняты, так громко выкрикивали что-то, обсуждая псевдоважные проблемы, что почти не обратили на это внимания. Тем более что она вскоре начала громко смеяться, тоже неведомо чему.

В половине одиннадцатого Бруно вскочил и показал всем, как он когда-то правил четверкой своих лошадей, запряженных цугом: колени чуть согнуты, поводья в левой руке, а правая, с хлыстом, поднята… И пошел: «Но-но! Эгей!» Обе женщины захлопали в ладоши, Недо заорал что-то о коварстве нового типа тракторов. Йозеф быстрее задвигал челюстями, Краутц кисло улыбался, словно извиняясь за что-то, хозяин убрал рюмки с пути воображаемой четверки лошадей, а я — я видел эту четверку так ясно, словно на широком экране, и сам готов был пуститься в галоп. Да, я сидел на козлах и правил к тому пределу, за которым нет уже ни добра, ни зла. После того как Недо наконец вышел на двор помочиться между двумя липами, он смог наконец привлечь к себе наше внимание, итак, когда он крикнул «Густа!» и возвестил, что видел в темноте какую-то фигуру, стоявшую у окна, когда хозяин рывком отодвинул занавеску и крикнул в темный проем окна «Густа!» и еще «Заходи, Густа!», когда Китти вскочила и дрожащим голосом заявила, что никогда в жизни, ни за что на свете не будет пить с этой бабой, с этой гадиной, которая забросила своего ребенка, когда Бруно энергично усадил ее на место, но зато вскочил Йозеф, засовывая в рот две четвертушки огурца, когда хозяйка подняла руку на мужа и нельзя было понять, хотела она его ударить или только зажать ему рот — где же был я? Куда девался мой гнев, мое чувство справедливости, моя уверенность в том, как должно людям обходиться друг с другом? Я наблюдал всю эту сцену с той же глуповатой улыбкой, какую видел на лице Краутца и которая в других обстоятельствах показалась бы мне верхом недостойной человека пассивности. И если бы Густа действительно появилась, я ничего не смог бы с этим поделать.

Между тем Недо с присущим ему рвением пытался доказать, что он вовсе не обознался. Он открыл дверь и долго еще кричал в темноту. Но тщетно, ответа не было. Так я был избавлен от еще одного унижения.

14

Что поддерживало мои силы? Окрашенная алкоголем мечта. Сотрудник литчасти драматург Крамбах посреди сцены, рядом с ним артисты, режиссер, главный художник. Все подчеркнуто скромно отступают на шаг назад. В партере и ярусах гремят аплодисменты. Серебристые развевающиеся волосы в директорской ложе. Знаменитый маэстро объясняет иностранным гостям причины успеха. Столичный критик во втором ряду механически хлопает в ладоши; лицо его, как всегда, бесстрастно и неприветливо, но складки на лбу свидетельствуют о растерянности. Как ему преподнести в центральной газете тот факт, что главным театральным событием сезона стал спектакль провинциального театра?

Позднее я со смехом и досадой вспоминал это свое возвращение к отроческим мечтаниям. Но в тот момент потребность в публике была так велика, что я взял стул и как был, в трусах и в майке, подошел к Краутцу, который, тоже без сна, но и без всяких иллюзий сидел в своем кресле, попеременно прикладываясь то к горлышку пивной бутылки, то к сигаре. Усталость, сквозившая в его глазах, набрякшие мешки под глазами, казалось, были у него от природы, и никакой самый крепкий сон не мог бы тут помочь. Когда я уселся напротив него, он только чуть поднял голову. Это, видимо, свидетельствовало о его готовности выслушать меня. Я сразу, с места в карьер начал развивать перед ним драматургические теории. Повсюду старое борется с новым. Пример: Кречмар против Клаушке. Старое одерживает победу. И празднует эту победу, ибо не умеет думать диалектически. Наряду со всем прочим, это тоже следствие старения. Новое легко переживает свое поражение. Не то чтобы радостно, но с твердым убеждением, что, потерпев поражение, придет к окончательной победе. За Новым — сила.

Все эти основные положения просто обязан знать драматург. Значит ли это, что представитель Нового должен быть увенчан всеми лаврами победителя, а представитель Старого должен иметь все признаки неизбежного окончательного поражения? Так сказать, Клаушке — лучезарный герой, а Кречмар — воплощение зла? Наоборот! Объективный ход истории станет тем отчетливее, чем меньше он будет основываться на внешних признаках. Симпатяга Кречмар, который в конце концов терпит поражение, и несимпатичный Клаушке, который в конце концов побеждает, — такой контраст сделает более убедительными и победу и поражение. История не считается со случайностями, но между тем она от случайностей отнюдь не свободна. И там, где они возникают, создается пространство для игры. Еще Шекспир доказал, что гений драматурга решает, чем заполнить пространство: игрой трагической или комической.

То же и в истории…

Когда я рассматривал возможность создания комедии, меня опять посетила та же мечта. Я увидел Лоренца, стоящего в кулисах. Он кивал мне. Это был весьма покровительственный жест: не плохо, мой юный друг, так держать! Стул подо мной скрипнул. Я балансировал на одной его ножке, и если бы я шлепнулся на пол, Краутц взирал бы на это происшествие с той же бесстрастностью, с какой внимал моей тираде. Его лицо не выражало ни согласия, ни протеста. Я мог развлекать себя как угодно. И я широко этим пользовался, в результате чего все более и более воодушевлялся, все дальше уходил от реальности.

Стул полетел в угол, когда Крамбах, изображающий Клаушке, разыгрывал позорное отступление под язвительный смех обреченных на поражение победителей. А в качестве Кречмара Крамбах показывал, как с помощью всяких «тпру и ну» можно ловко править четверкой запряженных цугом взмыленных вороных и все-таки свалиться в пропасть.

На этом месте Краутц закашлялся. Кашлял он долго, это был настоящий приступ, а вовсе не насмешка. И все-таки меня это привело в чувство. Откинутая голова, лающий кашель… А потом глухой стон, вырвавшийся из зажатого рукою рта. Пот на лбу, седые слипшиеся волосы. Сорванное дыхание. Наконец он схватился за бутылку, пытаясь отпить глоток. Минуту он вслушивался в себя, и так как кашель, кажется, прошел, он вновь раскурил окурок сигары. Но моего хладнокровия хватило лишь на мгновение. Я обязан был бы видеть, в каком отчаянном положении находится этот человек, нарушавший самые примитивные правила выживания с равнодушием, не оставлявшим ему ни малейшего шанса. Я же этого не видел. Просто плюхнулся на стул и, учитывая перемену настроения, начал вслух размышлять о целесообразности расположения сценических персонажей, создавшегося благодаря Клаушке, с одной стороны, и Кречмару — с другой.

И, кажется, я преуспел. Краутц напустился на меня. Он стал объяснять, причем без тени неудовольствия в голосе, что я и то и другое вижу в неправильном свете. Клаушке, например, с конца пятидесятых годов был в Каупене бургомистром.

— Рабочий в деревне, — вы должны это помнить!

Да-да, в самом деле, было такое, и не только в учебниках. Конечно, он был не такой уж образцовый, этот Клаушке, иными словами, не потомственный пролетарий, а, так сказать, рабочий в первом поколении. Он до шестидесятых годов еще держал двух коз. И только когда председатель окружного совета на партийном активе, где был взят курс на окончательную механизацию деревни, недовольно поморщился, Клаушке пришлось расстаться с козами. Людям он поначалу не очень-то нравился. Он любил прикрывать свою неуверенность распоряжениями, а там, где ему следовало бы убедить в чем-то людей, он пускался в трескучие рассуждения о рабочей и крестьянской чести. Но вскоре все поняли что к чему. Высокие слова почти всегда предназначались окружному или районному руководству, а с деревенскими он предпочитал посидеть за кружкой пива и пытался говорить с ними на их языке. И действительно, важные вопросы здесь обсуждались сообща… Когда же началось выселение, люди вдруг осознали, кого они имели в его лице. Он заботился обо всех и о каждом в отдельности, и если бы не его жена, он бы себя и вовсе позабыл. Никогда он не ссылался на высокие инстанции. Всегда так выходило, что он за все отвечал. А при этом в решающий момент он умел оставаться твердым. Если кто-то грозил, что повесится, а кто-то — что утопится, он никогда не начинал с ними торговаться. Срок есть срок. Большинство, впрочем, переехало молча, стиснув зубы. Даже те, кого ждала комфортабельная квартира. Никогда еще в деревне люди не разговаривали друг с другом так мало, как в те дни. Разговоры были потом, на окружной конференции. Клаушке сообщил там о деревенском празднике и о фейерверке. Его речь встретили аплодисментами. Он с радостью бы рапортовал об успешном окончании переселения. Но все эти долгие пересуды насчет хутора были еще в самом разгаре. Одни уверяли, что переезжать так и так придется. Другие твердили, что, по всем расчетам, хутор под снос не пойдет. А в один прекрасный день хутор оказался от всего отрезанным. Ни нормальной дороги, ни водопровода, ни электричества. А кого в этом обвинишь? Почему люди остались, не уехали сами? Были у них на то веские причины или просто из упрямства? И никто не отваживался принять окончательное решение. Все надеялись на Клаушке. Но тут выяснилось, что новая ситуация ему уже не по плечу. Ему бы все только горло драть, агитировать. И вдруг оказалось: то, за что он агитировал, вроде как ничего не стоит. И всегда находятся люди, которых это сбивает с толку. И кстати, не худшие, по его, Краутца, неавторитетному мнению. Ибо это чересчур скорое, без всяких сложностей переключение на новый лад, быть может, и удобно, однако не ведет ли оно к потере характера? Что и случилось: Клаушке вскоре уже выработал для себя линию: он стал ратовать за полное выселение. Никаких полумер. То, что сейчас он как бы никаким начальством не прикрыт, вселяет в него некоторую неуверенность. Вот он и прибегает к старым методам жесткого нажима…

Краутц откинулся на спинку кресла. Я хотел воспользоваться паузой, чтобы возразить ему, но он меня опередил.

Очевидно, следуя неодолимой потребности размыть чересчур четкие контуры этого наброска, он быстро нагнулся над пепельницей, потушил окурок и сказал:

— Естественно, я тоже могу ошибаться.

— Это всегда возможно, — отозвался я. — И все-таки давайте вернемся к повестке дня.

Мою эйфорию нелегко было нарушить. Я потребовал, чтобы Краутц рассказал мне о Кречмаре. Он никак не мог начать рассказ, покуда не раскурил новую сигару, затем отпил из бутылки большой глоток, чтобы предотвратить приступ кашля.

Кречмар, сказал он, господин Кречмар, как принято здесь его называть, казался ему столь же мало подходящим на роль «идеального героя», как и Клаушке. Допустим, что тут кулацкая психология одного человека породила определенную систему ценностей. Человек действительно хотел быть тем, кем его всегда и везде считали: «господином». Он скупал землю и при помощи всяческих спекуляций прибирал к рукам арендные земли. Но четверка лошадей доконала это хозяйство. Так же как и загулы, которые должны были всем продемонстрировать господские замашки. А каждый загул продолжался по три-четыре недели. И как правило, в самую страду. Зять надрывался, батраки и батрачки падали от жары, но он, Кречмар, гнал свою четверку цугом куда хотел! И всегда во весь дух, во весь опор! В одной пивнушке он раздел и выставил напоказ совсем юную девушку, предварительно напоив ее. В другой, говорят, приударил за хозяйкой. В одной деревне склонил к сожительству, казалось бы, непреклонную вдову, а в другой громким скандалом образумил совсем уж опустившуюся потаскушку. И всегда полные бокалы, и всегда тосты во здравие крестьянства. И так — пока деньги не кончатся. А беречь деньги он никогда не умел. Когда он возвращался домой, его запуганная жена снимала с него сапоги, не знала, как услужить, потому что у Кречмара понятие «господин» было неразрывно связано с понятием «муж, мужчина». Но тот, кто подумает, будто бы этому самоуверенному кутиле и ветрогону для души достаточно было только изумления окружающих, тот глубоко заблуждается. Ибо под этой продубленной шкурой кроется чувствительное, легкоранимое сердце. У нас уже легендой стала история, случившаяся в 1959 году. Бруно тогда был президентом «карнавального комитета одиннадцати». Карнавалы у нас в то время устраивались дай боже. В тот год, это было одиннадцатого числа одиннадцатого месяца, после обильного возлияния в каупенской гостинице он со своим «кабинетом министров» ввалился сюда, в хуторскую пивную. Все при полном параде и навеселе. Бруно, как и подобает президенту, потребовал кофе с коньяком, разумеется, немножко кофе и много коньяку. Вскоре появилась хозяйка с кофейником, она уж тогда с детьми отмучилась, так что, как говорится, у нее было за что подержаться. И когда она склонилась на столом, Кречмар, в качестве президента, господина и, наконец, мужчины, смачно, что было силы, шлепнул ее по заду. Она так и подскочила, но тут же опомнилась, как-никак Бруно был сосед, а значит, выгодный гость. А может, он ей просто нравился. Есть же женщины, которые предпочитают старый закал… Но хозяина это «рукоприкладство» оскорбило. Он схватил мокрую тряпку и… если бы он огрел ею Бруно по уху, дело дошло бы до драки, и кто из нее вышел бы побежденным, тот и попросил бы у другого прощения, как водится. Но хозяин имел нахальство вытереть стол перед «министрами», а лужу перед прибором президента оставить нетронутой. Это было уж слишком. Все мосты были сожжены. С этой минуты Бруно не позволяет ему себя обслуживать. Он перестал для него существовать. Одно время Бруно вообще сюда носа не казал, а потом позакрывали все пивные поблизости, а в дальние старику не так легко добраться. И он вернулся на хутор, но не раскаявшись, — он вернулся по-прежнему господином и мужчиной и настоял, чтобы его обслуживала только хозяйка…

— Понимаю, — сказал я, теперь я чувствовал себя посвященным. — Понимаю! Вчера состоялось примирение! И мне выпала честь при сем присутствовать! Момент поистине исторический!

Пошлость этого восклицания следует приписать все возрастающему действию алкоголя. Краутц, во всяком случае, почувствовал, что его перебили, должен был почувствовать это и я, но, увы, было уже поздно. Он раскурил следующий окурок и добавил:

— Тут и понимать нечего!

Но даже и эта реплика не могла остановить меня в моем почти уже идиотском рвении. Напротив. Тихое возражение вызвало в ответ мое, очень громкое. В «творческом» волнении я стал расхаживать по комнате, развивая один план за другим, и договорился даже до утверждения, будто все услышанное мною только подкрепляет мою идею относительно двух центральных персонажей. Впрочем, нам необходима еще плоть и кровь, с помощью которых мы сможем оживить хоть и твердую, но все же несколько сухую конструкцию конфликта. Чего стоит хотя бы одна эта сцена с тряпкой и намеренно неубранной винной лужей! На этом можно кое-что построить! Она одновременно многозначительна и недвусмысленна! Очень сценичный ход! А впрочем, нельзя же не признать, что здесь проявились скепсис и малодушие некоего автора. Который якобы не знает людей! Он знает их, что уже доказано! И знает их наилучшим образом! Может статься, что знание это даже мешает ему при создании пьесы. Ведь у него, как у учителя, столько всяких забот. И еще это переселение. И развод. Все это мешает писать. Так что ж, признать себя побежденным? Нет, от сотрудников литчасти так легко не отделаться. Они ведь привыкли к строптивости авторов, но, надо признать, всегда сумеют найти путь к плодотворному сотрудничеству.

Вот так, без устали, я молол языком.

При этом нельзя не учесть, что все это было еще только вступлением. И все же своей болтовней я сумел задеть Краутца за живое. Он вдруг выпрямился и рукой с окурком разогнал облако дыма над головой. Он возразил мне! Нет, вовсе не школьный стресс, не мучительная бракоразводная история отвратили его от писания. А все возрастающие трудности познания. Ладно, этих людей он знает. О других он и писать бы не стал. Но, несмотря на осведомленность, он понимает, что никогда не сможет раскусить их до конца. У каждого за душой есть что-то свое. Каждый отчасти загадочная личность. И вздумай он превратить их в персонажей своей пьесы (а без превращения ничего и не выйдет), то в дело пойдет лишь познаваемая часть их существа. А загадки останутся в действительной жизни. И ничего не поделаешь. Тут все сопротивляется воле автора, а воля его всегда подчинена идеологии, иной раз педагогике или, в лучшем случае, эстетике. Но результат его творений так же мало похож на живого человека, как отпечаток подошвы на сапог. После любительского спектакля по его последней пьесе, о ходе коллективизации в Каупене, его со сцены потащили к стойке, так сказать, посадили под алкогольный арест. Те самые крестьяне, которые сейчас состояли в кооперативе, в пьесе сопротивлялись, не хотели в него вступать. И ни один человек, хоть бы даже и с ухмылкой, не признал, что да, он именно такой, а не другой. Но и ни один не счел себя разоблаченным… Что же на самом деле в них происходило, в глубинах их сознания, в тайниках души, к которым и сами они прикасаются лишь изредка, на грани сознательного и бессознательного, — об этом, слава богу, разговоров не было. Как хорошо, как прекрасно! Такое облегчение тоже дорого стоит. И опять в который раз удалось создать впечатление, что все сказано. С каким довольным видом люди хлопали в ладоши! Как важно пялился секретарь окружного комитета! Как гордо толкал речь с трибуны бургомистр!

Тут уж можно не скупиться, твое здоровье, писатель!

Краутц схватил бутылку и отпил глоток. Но не успел я и рта раскрыть, чтобы объяснить ему, что с воздействием искусства на людей все обстоит совсем иначе, он уже поставил бутылку на место.

— С тех пор, — сказал он, — я не написал больше ни строчки.

Он откинулся на спинку кресла и умолк. Я долго еще таращился на него, но уже не находил в нем ничего, заслуживающего бессонной ночи.

15

Состояние, которое я, проснувшись, принял за холодно-саркастическую трезвость, было, однако, всего лишь продолжающимся похмельем. Стоило мне наклонить голову, в затылке начиналась тупая боль. Но я не понимал, с чего бы это? Я верил, что сумел взять быка за рога. Кречмар и Клаушке — представители Старого и Нового, это, конечно, идиотизм, такими категориями мыслит Лоренц. Оба противника вообще уже ничего и никого не представляют, они статисты и давно тоже стали пассажирами на общем корабле судьбы. Корабль этот все дальше и быстрее уносит течением жизни от привычных источников энергии. И лишь тот, кто сумеет сделать нужными всех остальных, пока они еще не окончательно побеждены, кто сумеет направить корабль так, чтобы он не напоролся на острые рифы гонки вооружений, не разбился в щепы о скалистые берега, — тот заслужит право называться представителем Нового. А за ним, конечно же, кроются величины такого порядка, которые сумеют буквально взорвать возможности театральных подмостков.

Так я думал тогда.

Так же я думаю и сегодня, за исключением разве что редких секунд жестокого страха. Ибо похмелье, вызвавшее к жизни самоубийственный сарказм и мешающее истинной трезвости, держится до сих пор. И не я один в его власти…

Вот опять: я мгновенно вернулся к тем масштабам, которые, как я чувствовал, были мне по силам. Итак, Каупен. Хутор. Там, в «своем кабинете», как я уже рассказывал, я метался вчера под вечер, а сегодня я уже немного продвинулся вперед. Во всяком случае, в том, что касалось выбора главных героев.

Я решительно встал и поспешно оделся. Сигарный пепел и горы грязной посуды избавили меня от некоторой неловкости. Краутца дома не было. И я не должен был ему втолковывать, что намерен и дальше пользоваться его гостеприимством. Впрочем, я сделал бы это без всяких угрызений совести, ибо решительность всегда идет об руку с некоторой беззастенчивостью. Но просить о том, что я давно уже как бы присвоил, все-таки было бы неловко.

Не долго думая, я пошел по дороге в заброшенную деревню. Покуда хутор еще не скрылся из глаз, меня преследовали кое-какие нерешенные вопросы вчерашнего вечера. Что толкнуло Бруно Кречмара именно к Китти? Ведь таких, как она, мужчина его калибра должен скорее всего ненавидеть. Эта дерзость и шумливость! Этот острый язычок! Это бесцеремонное несоблюдение той естественной дистанции, которую блюдут даже самые тупые мужчины. Тут имела место в высшей степени неверно истолкованная эмансипация. Но и отчаяние женщины, которой уже нечего терять. На трезвый взгляд (опять эта трезвость!) даже те внешние прелести, которые нас, мужчин, заставляют на многое закрыть глаза, были уже попорчены бесцеремонностью самой жизни. То, что другую женщину превратило бы в серую мышку, у нее казалось даже гипертрофированным: толстые икры, большая, обвислая грудь и бесформенные мясистые губы. Красивой она никогда не была. Но она умела, и еще как, словно на тарелочке, подать свою чувственность. И такой знаток женщин, как Бруно, конечно, это разглядел.

Будь я действительно трезв, то есть способен рассуждать нормально, я бы вспомнил, что во время атаки, предпринятой ею на меня, были мгновения, когда мне хотелось ее схватить. Просто сжать покрепче эту бабу, чтобы почувствовать, есть ли в ней то, чем она так похвалялась. Мне вспомнилось бы, что во время той суматошной пирушки выпадали мгновения отрешенности, когда я замечал, как Китти наслаждалась своим новым положением, когда Бруно обходился с нею как с женой. Как удивленно она поглядывала на его плечо, к которому льнула, а на призыв выпить еще откликалась с серьезностью, достойной торжественного обряда, и как молча, но энергично противилась нахальным приставаниям Недо, словно там, за дверью, она дала какой-то обет и не может рисковать, как бы уже себе не принадлежа.

По более долгом размышлении я бы, возможно, и понял Бруно. Но я уже был на вершине холма, и передо мной открылась деревня. Мне казалось, что я различаю движение статистов, но с этим я пока решил повременить и вплотную заняться главными вопросами. Итак, сейчас я видел угол между двумя домами, в которых тление уже тронуло брошенный за ненадобностью скарб бывших обитателей. Видел дорожки, едва различимые среди буйных зарослей цикория и лебеды. На зубах у меня скрипела принесенная ветром известковая пыль (от нее зубы становятся тупыми). Я вдыхал сырой запах заброшенного погреба. А вот чего я никогда не испытал бы, будучи по-настоящему трезвым, и что сейчас столь щемяще завладело мною, — так это ужас перед столь осязаемой бренностью всего созданного человеком.

Но мне требовались и положительные эмоции. И я рассматривал это как некий шанс, но вдруг неожиданно вспомнил своего деда по материнской линии. Я его никогда не видел. Он поздно женился и умер, так и не понянчив внука. И все, что я о нем знаю, я знаю только от матери. Его страстью были деревья. Каждый год в определенное время он выбирался в силезские леса выкапывать дички высотой в одну пядь. Садовые саженцы он презирал. То, что он привозил домой и сажал на серой скудной почве пустырей в рабочем поселке, должно было расти по воле природы и независимо от милостей человека. Многие деревья на моей родине росли только благодаря неутомимости моего деда. Сосна среди березок за железнодорожной насыпью. Каштан рядом с вязами у пожарного депо. И такие радостно-обнадеживающие по весне лиственницы среди мрачно-темных елей на кладбище. Больше всего трудов ему стоила пересадка можжевельника. И меньше всего он преуспел именно с пересадкой можжевельника. Если другим дичкам достаточно было ухода и внимания, то здесь этого не хватало. Ведь он такой капризный, этот можжевельник. Из десяти саженцев принялся один, хотя остальные девять были тоже посажены по всем правилам, подсказанным опытом: привозить только так, чтобы на корнях было в избытке родной почвы, ни в коем случае не сажать на юру, при посадке точно учитывать страны света. То, что смотрело на север, должно смотреть на север и на новом месте. И все-таки: один из десяти.

Я думал о людях из деревни Каупен. Какое у них будет соотношение? Всплывший было довод я начисто отмел. Что значит в данном случае более высоко развитый организм? Кто там говорит о более высокой приспособляемости как о предпосылке для возникновения сознания, сущность которого способна справиться с переменами? То, что пришло в мир с человеком, создало сложнейший и очень уязвимый механизм, который, со своей стороны, нуждается в микрокосмосе со всеми его внутренними и внешними связями, если хочет остаться здоровым. Деревня Каупен тоже была таким единственным в своем роде, ничем не заменимым космосом. Впрочем, незаменимым не для всех. Может быть, даже не для многих. Хотя безмолвный отъезд, который мне описывал Краутц, говорит сам за себя. Но для Понго — незаменимым.

Опять всплыло это имя. А с ним и судьба мальчика, которая, как я теперь знаю, непосредственно касалась меня. Это был как бы указатель на пути к зерну моей пьесы.

Я должен был найти Понго. Он был порукой серьезности моей затеи.

Последний взгляд на деревню убедил меня в том, что там искать бессмысленно. Там слишком много мест, где можно спрятаться. И если я хочу иметь хотя бы один шанс встретиться с Понго, я должен отправиться к Гундель. Сейчас я не мог бы выдумать для себя ничего более приятного.

16

Солнце стояло высоко над трубами электростанции. Время близилось к полудню. Напомнил мне об этом и мой желудок, — я сегодня не завтракал. И я счел за благо сперва раздобыть талоны на обед. Вчера этим занимался Краутц. Мне казалось, что я вспомню, где их продают.

На дороге между бараками общежитий и администрации мне встретился Клаушке. Он как-то выжидательно взглянул на меня. Я кивнул ему и сам себе до ужаса понравился. Тот, у кого настоящая цель, не может тратить время на благотворительность.

У входа в столовую я сразу же получил гостевой талон. Ноги сами понесли меня к вчерашнему столику. Я бы очень удивился, если бы за ним не увидел Краутца. Ведь этот человек настоящий раб привычки. Так оно и вышло. Он сидел на том же стуле. Я развеселился, представив себе, как Краутц долго и терпеливо ждет с тарелкой супа в руках, пока бородатый и неуклюжий плотник соблаговолит очистить этот стул. Мое вчерашнее место было свободно. Я сделал все, как полагается в хорошем обществе, пожелал приятного аппетита и сел. Краутца мое появление ничуть не удивило. Облизав ложку, он равнодушно произнес:

— Пока я не забыл, ты должен зайти к Клаушке.

Мое замешательство было не слишком долгим. Я решительно взялся за еду и, прожевывая кусок, ответил:

— Ты мне нравишься, но шутки твои оставляют желать лучшего.

Теперь уже Краутц пришел в замешательство.

— Да нет, честно, — заверил меня он, — Клаушке подходил сюда, к столу, спрашивал о тебе.

— Но я его только что встретил.

Мы посмотрели друг на друга. Каждый думал о своем. И ели мы тоже думая каждый о своем. Наконец Краутц сообщил мне результаты своих раздумий, конечно же сводящихся к идее всеобщей гармонии:

— Я бы к нему пошел. Несмотря ни на что.

— А чего он от меня хочет?

— Почем я знаю? Я что, член районного комитета?

Конечно, это была ничего не значащая фраза. И все-таки она привела меня в ярость. Я отодвинул тарелку и вышел из столовой. Я твердо решил не откликаться ни на какие предложения, не связанные с пьесой. По пути к Гундель проходя мимо склада готовых деталей, я увидел опять ту странно широкую дверь, возле которой я поздоровался с Клаушке; и тут я вдруг решил дать выход своей все нарастающей ярости.

Клаушке с полной серьезностью дожидался меня в зале заседаний. Возле трибуны стояли красиво драпированные знамена. Тянулись аккуратные ряды стульев. На стене без окон висела та печальная продукция, которую благонамеренные люди все еще считают способной убеждать и агитировать. В углу под видавшей виды рудничной лампой и большой отретушированной фотографией какого-то ветерана труда сидел Клаушке. Очевидно, его временно поместили сюда вместе с его письменным столом.

Когда я вошел, первый же его жест был таким привычно-будничным, что почти тронул меня. Клаушке стряхнул пепел со спичечной коробки в окно и еще подул на нее.

— А ты вообще-то куришь? — спросил он.

Я не сразу ответил, и он стал спрашивать дальше:

— А ты вообще-то член партии?

— Несмотря на это, можешь продолжать говорить мне «ты», — счел необходимым ответить я.

— Ну ладно, — сказал он, но легче ему явно не стало. — Может, ты возьмешь себе стул? Сидя-то разговаривать лучше.

Я так не считал, но ни в коем случае не хотел спорить с ним по такому поводу. Клаушке закурил сигарету, глубоко затянулся, но без наслаждения, так как все его внимание сосредоточилось на том усилии, которое он должен был сделать, прежде чем перейти к делу.

— Знаешь, — начал он, — может, тебе это покажется смешным, что я тебя… просил… короче, что я тебя вызвал для этого разговора. Мы, разумеется, знаем, кто ты такой и что тебе здесь нужно. Вопрос не в том. Вопрос в том, знаешь ли ты, чего ты хочешь.

Должен честно признать: своей прямотой он застал меня врасплох. Не так уж много бывает случаев, когда я испытываю жгучую потребность схватить сигарету, к тому же я давно покончил с курением. Но сейчас был именно такой случай. И, дабы не бормотать что-то невразумительное, я просто ничего не ответил.

— Я думаю, у тебя было немало случаев убедиться в том, как здесь все обстоит. Деревня пуста. Хутор будет очищен. Вопрос времени. И здесь, я полагаю, надо исходить из того, что всем известно: где ничего нет, там и взять нечего. И если я слышу, что ты… что ты хочешь написать пьесу, то позволь спросить тебя: о чем? О развалинах, о сломанных оградах, ободранных крышах и пустых домах? Но там ведь ничего не происходит. Я очень мало смыслю в театре, но все же могу кое-как скумекать: для пьесы тебе нужны люди. Так? Или, по-твоему, одной оборванной электропроводки достаточно для театрального спектакля? Конечно недостаточно. Но людей здесь уже нет. Их нет там, где ты ищешь. Они давно уже получили новые квартиры, они уже прижились на новом месте. И если ты хочешь, если ты настаиваешь, я думаю, мне удастся собрать их всех в этом зале. Это я организую. Это не проблема. Мы их тут рассадим, и ты будешь ходить от одного к другому, от мужчины к женщине и расспрашивать. Ну, ясное дело, сразу их не разговоришь, у них языки не так уж хорошо подвешены. Многие могут показаться даже туго соображающими. Но все же я уверен, они разговорятся. Я этого добьюсь. На худой конец, выставим им несколько бутылок вина. На это уж я раскошелюсь, ради такого дела всегда найду денег…

— А может, — сказал я, — этих денег хватит и на фейерверк?

Клаушке покраснел. Очевидно, теперь он понял, что даром ему ничего не пройдет. С другой стороны, он явно хотел что-то скрыть. И потому заставил себя быть любезным. Сделал еще одну попытку.

— Я ведь не говорю, что это было легко, — сказал он почти примирительно, — вовсе нет! Ты и не представляешь себе, с чем я только не сталкивался! Я имею в виду проблемы. Настоящие и ненастоящие. Чего стоит хотя бы история одного деда, который кровно враждовал со своим соседом. Заявляется он ко мне. Долго мнется, нельзя ли, мол, ему узнать, куда тот переехал, а куда этот. Правда ли, что для переселенцев из Каупена в окружном городе зарезервирован целый квартал новостроек? Правда ли, что срок переезда еще могут отложить? Расшифровывалось это так: я хочу туда же, куда поедет мой сосед. Что я буду делать, если не смогу больше на него злиться? Понимаешь? Теперь оба и вправду опять живут рядом. И один раз уже побывали в арбитражной комиссии. Или вот фрау… хотя нет, пожалуй, фамилию я лучше не назову. Так вот, является она в контору и жалуется, что им слишком хорошую квартиру дали. Три комнаты с холлом для супружеской пары с ребенком. Так ее это не устраивает. Когда же я ей напомнил, что свекровь тоже будет с ними жить, тут она и призналась: уж лучше одну комнатку с кухней, лишь бы не жить опять вместе со старухой. Такие вот дела. Или, например, этот мошенник из… Впрочем, если я скажу, кто он по профессии, ты сразу поймешь, о ком речь… Приходит, плюхается на стул, задирает ногу на ногу и начинает, эдак небрежно: я вам нужен, говорит. Как тут, так и там. А значит, могу выдвинуть требования: мне нужна «лада» и гараж, а лучше два, потому как у меня уже есть «шкода». И участок поближе к воде, тоже было бы неплохо. И не обязательно в этом округе. Он вполне согласен перебраться поближе к Берлину. Такие люди, как он, везде требуются. Или?.. Ну что тебе сказать, пришлось нам пойти на все его условия. Даже кредит на строительство ему выбили, хоть он и бездетный. Зато у него два дога и две машины, по догу на каждую. Или тот старик, что приходил на каждый прием… Он от раза к разу все больше высыхал, но глаза огнем горели. Элли, которую выделили мне в помощь от шахтоуправления, хотела его задержать. Так он вцепился ей в горло, и не успела она опомниться, как он уже стоял у меня в кабинете. И всякий раз, был у меня кто или не был, он постоит, посмотрит на меня своими горящими глазами, потом сует руку в карман и швыряет на стол кусок веревки. Аккуратно завязанная петля, с двойным узлом, как в кино, когда показывают палача за работой… Да ладно, он уже умер в больнице, этот старый провокатор, через три недели после переезда. Но уж нервов потрепал нам…

Клаушке умолк. Менее всего он был самонадеян, хотя и вполне способен на тактическую уловку. Он явно хотел убедиться, что его рассказы произвели на меня впечатление и что сейчас уже уместно примирительно понизить голос.

— Я тебе все это рассказываю не для того, чтобы хвастаться, вот, мол, я какой. Просто хочу сказать, очень это было непросто. Ох непросто! Иной раз думаешь, все, дальше дело не пойдет. А оно само по себе вдруг сдвинется с мертвой точки, когда ты уж поверил, что трудностей, да каких, не обобраться… А что касается Гундель, внучки этого старого упрямца Кречмара, так она одно только твердит: это безумие. Да так оно и есть, хотя в открытую я бы этого не сказал. Просто безумие. А что тут сделаешь. Уголь надо добывать, деревню все равно не сохранить. Где-то там, наверху, приняли решение, а мы тут, внизу, его выполняем. Такова жизнь. Теперь, когда все позади, об этом уже можно говорить. По мне, и писать можно. Но с правильной позиции! Люди, которых это коснулось, так сказать, перешли к повестке дня. И это единственно разумное, вот что я тебе скажу. Пойди к ним и убедись сам.

Он откинулся на спинку стула. Тень от его головы накрыла тень рудничной лампы. Я дал ему время стряхнуть со спичечной коробки пепел очередной сигареты. Прежде чем задать вопрос, я должен был подавить настоятельное желание положить ногу на ногу и скрестить руки на колене.

— Итак, — произнес я наконец, решив быть очень обходительным, — поговорим о правильной позиции. Значит, ты приглашаешь людей, я с ними беседую, а что они мне расскажут? Что было трудно, но они выстояли. Процесс, так сказать, завершен. Они все начинают сначала, верно?

Он кивнул как-то слишком поспешно.

— А я потом все это запишу. Как-нибудь состряпаю из этого пьесу. Приглашу тебя на премьеру и покажу тебе только людей, со сцены говорящих о том, что было трудно, но они выстояли и начали все сначала. А ты придешь на премьеру после семичасового заседания. И вот ты сидишь в зале, борешься с усталостью, но храбро смотришь спектакль, потому что в нем все увидено с правильной позиции. Потом, после второй картины, ты уже начинаешь зевать. Это я тебе гарантирую. И если ты еще будешь в состоянии хоть что-то думать, ты подумаешь: да, конечно, тут все увидено с правильных позиций, но это же не пьеса.

Я все же был недостаточно обходителен.

Клаушке вскочил, его тень закрыла собой полстены.

— Почему это?

— Я пока еще говорю о правильной позиции. У тебя же есть своя позиция. Я ничего не имею против, у меня тоже есть своя. И я обязан сделать пьесу, понимаешь, настоящую пьесу. А получиться она может, если ничего еще не решено. Если процесс еще в самом начале. Если вопрос еще только обсуждается. Пьесе нужен еще не разрешенный конфликт.

— Послушай, — подозрительно быстро проговорил он, — послушай! Ты можешь, конечно, положить меня на обе лопатки, я ничего не смыслю в искусстве, я не смотрю телевизор и бываю рад, если могу еще шлепнуть по заду свою жену, прежде чем рухну на кровать, но ты меня не собьешь. Ведь мы публично говорим только о вопросах, которые либо уже решены, либо вот-вот будут решены. Так-то, брат!

— Согласен, — сказал я, — давай не отвлекаться. Поговорим о хуторе. Есть какие-нибудь виды на скорое решение вопроса или?..

Я знал, чем припереть его к стенке, спасибо Краутцу! Клаушке и вправду начал нервно курить.

— Это чистейшей воды заблуждение, — сказал он, — хутор давно должен быть очищен, лучше бы уж всем сразу, понимаешь, тогда было бы легче…

— И для Понго лучше? — невозмутимо осведомился я. И этим я окончательно припер его к стенке. Он потушил сигарету о какую-то брошюру в глянцевой обложке и крикнул:

— Мальчишку сюда не впутывай. Им займутся соответствующие органы.

— Слушай, друг, — сфамильярничал я, — но это же грустно. Он и так уже влип. Ведь органы всегда приходят с опозданием.

Я полагал, что лучше уйти со сцены нельзя. И я ушел от Клаушке с приятным чувством, что сумел честно и без особой дерзости защитить права искусства. Выйдя на улицу, я, конечно, удивился, отчего это так быстро исчез противный вкус во рту. Вероятно, теперь я был наконец абсолютно трезв. По крайней мере, в биологическом смысле слова. От той трезвости, которая могла бы предохранить меня от будущей вины, я был очень и очень далек.

17

Гундель сразу увела меня из очереди в подсобку. Покупатели ворчали, но она задвинула занавеску. Глаза у нее были большие и почти круглые. И все-таки двойной свет мешал определить их цвет. Что-то между карими и зелеными.

— Он до сих пор не пришел, — сказала она. И по звуку ее голоса можно было понять то, что еще не вполне отражали ее глаза, — она была встревожена.

— Его будут искать, — сказал я.

Тщеславие всезнайки мешалось у меня с желанием как можно дольше наслаждаться этим лицом с большими глазами, в которых читался испуг, оттого что жизнь не соответствует детским сказкам.

— Дома он тоже не был.

— Его счастье, — как бы между прочим заметил я, — если он хитрый малый!..

— Но он вовсе не хитрый. И он проголодается… Не понимаю, почему он не приходит. Должен же он что-то есть.

— Это я беру на себя, — великодушно согласился я. — Ведь я его вчера спугнул.

— Надо с этим что-то делать! Не может же он все время где-то скитаться.

— Они его найдут.

— Нет! — воскликнула она. — Нельзя, чтобы они его нашли. Это добром не кончится.

Она была по-настоящему красивой, но в волнении забыла об этом. Так, сейчас она схватилась рукой за занавеску, движение это было неосознанным, и тело ее красиво напряглось. Чтобы не дать ей опомниться, я предложил:

— Давай сделаем так: мы ищем его. Ты и я. Пойдем, как только ты тут управишься.

Это «ты» вырвалось само собой. Она реагировала на него так, словно мы с ней с детства на «ты». То есть сразу перешла к делу:

— И где мы будем его искать?

— Этого я пока тоже не знаю. Но наше преимущество в том, что кое-что о нем нам с тобой известно. Тебе одно, мне другое. Надо сложить это вместе! Таким путем часто удавалось напасть на чей-то след!

Я с удовольствием наблюдал, как тревога в ее глазах сменяется чем-то вроде восхищения. Исходя из ситуации, оно могло относиться только к некоему Крамбаху, привычно озабоченному тем, чтобы борода как можно выгоднее удлиняла его простецкую физиономию. А может, наконец, я зря беспокоюсь?

Гундель выпустила из рук занавеску. Задумчиво потеребила средним пальцем нижнюю губу. В глазах ее отразилось неприкрытое удовлетворение этим нашим заговором.

— Хорошо, — прошептала она, — я сегодня закрою пораньше. Самое позднее без четверти три.

Она откинула занавеску, открывая вид на самый обыкновенный торговый зал. Раздраженная очередь успокаивалась по мере приближения к Гундель, поддаваясь ее обаянию. И только тот, кто заметил меня, еще продолжал злиться. Меня это ничуть не смущало. Заручившись таким обещанием, я готов был пройти сквозь любой строй.

18

Вот опять я шагаю в деревню. И сейчас самое время дать кое-какие разъяснения. У меня и в мыслях нет злоупотребить лучшими чувствами молодой девушки. Я лишен того честолюбия, которое жаждет успеха любой ценой, невзирая ни на что. Скорее я страдаю от недостатка честолюбия (удобный случай поговорить о комплексе неполноценности нашего поколения!). Все, что до двадцати пяти лет требовалось от человека — в детском саду, в школе, в армии, в институте, — это были упражнения, подготовка. Подготовка к жизни или, как иной раз это называется, «на случай опасности». Делаешь вид, как будто бы… Тебя приучают стремиться к высоким результатам, напоминая — в зависимости от педагога, мягко или жестко, — что все это должно быть оплачено. Пока это упражнения — их оплачивают трудящиеся, потом уже каждый платит за себя сам, правда при условии, что другие смогут упражняться еще дольше, а те, что хорошо упражнялись, увидят от жизни кое-что еще. Я слышу возражения: такова жизнь. Проклятие все возрастающей узкой специализации в современном индустриальном обществе пока можно нейтрализовать только с помощью высокого культурного уровня масс. Если вообще можно. Как у нас… И я тоже хотел бы, если угодно, без всяких придирок ставить под сомнение — спасибо Марксу! — то, что принято считать достижениями. И так далее.

К этому я могу только добавить: все возражения будут правильны, более того, меня даже не надо одергивать, ибо я сам себя одергиваю. Это обстоятельство тоже часть комплекса неполноценности. И оно все больше этот комплекс провоцирует. И тут уж ничего не поможет, если человек сам это сознает. Как говорится, то, что названо, почти изжито. Куда там. Мы волочим за собой по жизни этот комплекс. И только подстерегаем момент, чтобы освободиться от него благодаря истинно высокому достижению. Быть может, другие профессии дают возможность изживать этот комплекс постепенно. Но в моей профессии это сродни акту насилия. Одним махом можно стать тем, кем ты всегда хотел быть. Но зато и риск провала — о, все уравнивающая справедливость! — тут гораздо больше.

Ну и, наконец, последнее: я был одержимым. В те часы меня меньше всего занимали ни к чему не обязывающие бодрые картины почти туристической экскурсии в действительность, которыми я тешился в начале путешествия. Я хотел доказать это Лоренцу, который с трудом удерживался от покровительственного обращения «мой юный друг», доказать Краутцу, который не удостоил мою затею даже саркастического комментария, доказать Клаушке, который оспаривал у меня право на правильную позицию, и девушке по имени Гундель, чей восторг, оказалось, основывался на ожидании, что я способен не только на фамильярные выходки. Моя решимость мало-помалу переходила в активность. И, увидав с дороги охотничью вышку на опушке соснового леса, я не преминул на нее взобраться. Оттуда открывался широкий вид, справа — на пустырь, а слева — на поле зеленых кормов. Над краем лесопосадок высотой в человеческий рост я заметил несколько черных чердачных окон и прежде всего пустую, без всяких уже украшений колокольню. С этой стороны, горизонтально врезаясь в пустоту, она казалась странно бессмысленной.

Видит бог, я уже тогда пытался внедрить в свое подсознание те характерные детали, которыми хотел воспользоваться впоследствии. Так я догадался о причинах загадочного движения ветвей, то вверх, то вниз, только представив себе, что движение это подчинено некой системе. Кто-то пользовался деревьями заповедника как прикрытием, чтобы после долгого сидения в засаде молниеносными прыжками перебраться в другое место. Дальнейшее выяснялось со все возрастающей определенностью. Несомненно, приближался человек. Ни один зверь не может так методически демонстрировать свой страх.

Вы уже, верно, догадались, куда я клоню. И с презрением отвернулись. Не может же это быть правдой! Такой вот случай! Сидит Крамбах на вышке и ломает голову, как бы ему подобраться наконец к предмету всех его усилий, и вдруг — нате вам! — не успел он еще даже ухватиться за кончик какой-нибудь идеи, как мальчик уже появляется собственной персоной, да еще огромными скачками! Совсем как в плохом театре!

Я согласен и с этим. Ни о чем другом я в те минуты не думал. И я позабыл, что у жизни есть собственная теория вероятности! К тому же я не знал, что такая явная как будто бы случайность на самом деле была результатом цепи давно начавшихся и вполне закономерных событий. Понго в бегах! Тут ли, там ли, теперь или потом, но где же тут случайность? И кто посмеет назвать невероятным то, что предпринял беглец, когда именно в невероятности этого и был заложен его единственный шанс?

И вот опять: последние перед поляной верхушки сосенок остаются недвижными дольше, чем другие. Затем последовал прыжок на незащищенную территорию. Два, три огромных скачка к подножию вышки. Понго поставил одну ногу в большой сандалии на первую перекладину и еще раз оглянулся на все три стороны. При этом двигалась только его голова. Когда он уже собрался поставить другую ногу на вторую перекладину стремянки, я окликнул его.

А я еще недавно разглагольствовал о каких-то там достижениях! Где бы мне просто научиться взять верный тон или молча подождать, пока свершится неизбежное? Как часто по ночам, укоряя себя, я задавался этим вопросом. И в снах, в которых, как ни странно, все еще выглядит довольно уютно, я вижу свою руку, протянутую к Понго. И этой рукой я подтягиваю его к себе. Мы стоим над преследователями, по ту сторону страха. Нас двое, что, по логике человеческих отношений, значит больше, чем один плюс один.

Если бы мне удался хоть один шаг в этом направлении, все могло бы быть иначе. Но я выбрал другое направление. И цели, которые я преследовал, придали фальшивое звучание моему оклику, и он для Понго стал только новым сигналом к бегству. На долю секунды я увидел его обращенные кверху расширенные страхом глаза. И тут же он соскочил с лестницы и, закрыв лицо кулаками, ринулся в чащу.

Но я успел еще увидеть, как его движения опять стали осмысленными, более того целенаправленными. Может, я должен был испытать удовлетворение оттого, что по мере удаления ему удавалось все лучше заметать свои следы? Шанс был упущен. Мне пришлось довольствоваться тем, что я сумел приметить место, где в последний раз шевельнулась ветка. Оттуда я провел мысленную линию до деревни. Линия эта упиралась в дом, который я на всякий случай запомнил. Тогда я еще не знал, что все это тщетно.

Напротив: я ждал Гундель с удовольствием человека, которому в последний момент вдруг улыбнулась удача. В конце концов, именно я последним видел мальчишку.

Она пришла вовремя. Я стоял на вершине совсем пологого холма. Отсюда я мог наблюдать за ее приближением. К сожалению, в этот день она была в джинсах. Но все равно ее движения были удивительно свободными. Вот она подъехала, спрыгнула с седла. Она стояла, держа велосипед между ног, и слушала меня. Я почувствовал необходимость несколько драматизировать мою встречу с Понго. О, какие у него были глаза! И до чего же он проворен и насторожен! А тут еще говорят, что мальчишка чуть ли не дефективный!

— Это от испуга, — прервала мою вдохновенную речь Гундель. Она опять села на велосипед, я хотел схватиться за седло, но она укатила от меня. Велосипед легко двигался к деревне, и не было ни малейшего шанса его догнать. И все-таки я припустился бежать. Когда я последний раз так бегал, когда в последний раз испытывал такое удовлетворение от физической усталости? Эта девушка сумела раскрыть во мне такие резервы, о которых я даже не подозревал.

Гундель завела велосипед под крышу сарая, дверь которого была на замке. Она с надеждой взглянула на меня. Я указал ей туда, где, по моим расчетам, стоял дом, который приметил с вышки. Конечно, я его не нашел. Вблизи запустение скрыло почти все ориентиры. Наконец я попытался описать ей щипец, каким я увидел его с вышки.

— Довольно острая крыша. Два узких окошка. Дом из силикатного кирпича. Впечатление такое, что его еще и не штукатурили…

— Это у Блюмелей, — определила Гундель. Теперь она руководила мною. Мы обогнули несколько сваленных на дороге кованых оград, перескочили через глубокую колею, проложенную тяжелыми машинами. Нашли относительно проходимую тропку, ведущую через одичавшие сады, нагнувшись, пробрались сквозь дыру в живой изгороди; мы то и дело предупреждали друг друга об опасностях, подкарауливавших нас то в высоких зарослях прошлогодней травы, то в кустах, бьющих нас по лицу ветками. Нагибаясь, я оказывался совсем близко от девушки, легкий пот на ее коже издавал приятный, чуть кисловатый запах, как от привядшей скошенной травы. К дому, который Гундель так сразу определила, мы подошли со стороны сада. Сарай, навес, домашняя прачечная, все было пусто — остатки прежней цивилизации, как бы недостойные перехода на новую ее ступень. Метла из прутьев, деревянные чаны, колоды для рубки мяса и перегородки с обрешеткой из дранки. Все это не могло служить защитой для Понго. И если он прятался здесь, то наверняка в доме.

И действительно, в известковой пыли на одной из трех ступенек, ведущих на веранду, мы обнаружили отпечаток его сандалии. Это еще больше раззадорило нас. Позабыв всякую осторожность, мы переступили через порог. Гундель шла первой. Прежде чем войти в каждую следующую комнату, она окликала Понго по имени. В пустых комнатах голос ее звучал до странности не гулко. Не долго думая, мы кинулись в подвал. Потом на чердак, не преминув, впрочем, бросить взгляд в окно в надежде увидеть то, чего там не было. И вот мы стоим под открытым чердачным люком. Нам видны аккуратно обтесанные стропила и сквозь дыру в черепичной крыше кусок голубого неба.

— Понго, — крикнула Гундель, — спускайся! Мы тебя не выдадим!

Я разделил ее надежды. Более того, я верил, что для этого есть все основания. Такой чердак мог служить не только укрытием. Он давал возможность для широкого обзора. Но как он туда попал? Стремянки тут не было. Исполненный решимости и энергии, я выставил вперед согнутую в колене ногу и сплел руки на уровне живота. Гундель помедлила, еще раз окликнула Понго по имени, и только когда тишина не оставила ей никакого выбора, воспользовалась моей идеей. Она поставила ногу на предложенную ей опору, и я подкинул ее кверху, голова девушки исчезла в люке, она попыталась зацепиться локтями за его края. Но вскоре я опять ощутил всю тяжесть ее тела и понял, что и эта затея оказалась напрасной. И тогда я воспользовался благоприятным моментом, ахнул в притворном изнеможении, чтобы раньше времени разжать руки и потом поймать девушку на лету в тесные объятия. Гундель же не дала мне ни малейшего повода…

Между тем уже не было времени предаваться этим отрадным соображениям. Мы все еще в нерешительности стояли под чердачным люком, когда вдруг услышали какой-то таинственный звук. Я прибег к этому драматическому обороту, так как неестественная тишина покинутой деревни, тишина без людских голосов и громыханья тракторов, без кудахтанья кур и собачьего лая, тишина, в которой даже чириканье птиц звучит как-то синтетически, сделала нас особенно чувствительными. Внизу кто-то энергично дергал, по-видимому, запертую дверь. Этот глухой стук гулко отдавался по всему дому. Надо знать наши стандартные сельские домики на одну семью, все они имеют второй вход, со стороны улицы. Но этот вход, едва вселившись, запирают раз и навсегда. Можно, конечно, осознать этот факт, но это мало поможет преодолеть испуг. В конце концов, тот, кто ломится в дверь, тоже знает обычаи. И он обойдет дом, чтобы найти другой вход. И чем тогда мы объясним свое присутствие? Можно считать меня безнадежным циником, но я опять усмотрел в этом возможность еще раз подойти вплотную к девушке.

Но, увы, эта надежда не сбылась. Все опять стало тихо, так тихо, что Гундель наконец осмелилась осторожно подойти к одному из двух окошек, смотрящих на улицу. Я отчетливо увидел, как она оторопела, и тут же понял причину: от дома отъезжала полицейская легковая машина. Она нарочито медленно проехала по деревне и застряла с задранным багажником в какой-то яме. Небрежно выставленный в окно машины локоть шофера в полицейской форме больше свидетельствовал о настороженном внимании, нежели любой другой жест.

— Они действительно его ищут, — прошептала Гундель. Выходит, она все это время верила в чудо.

Но я был из другого теста. Отбросив все иллюзии, я принялся сортировать свои наблюдения. Очевидно, полицейские уже довольно давно в деревне. Только сперва они обозревали ее из машины. Потом стали ломиться в двери. Вслед за этим уже могло прибыть и подкрепление, чтобы дом за домом обыскать всю деревню. Понго, вероятно, так же как и мы, обнаружил машину. И попытался обычным манером уйти от погони. Не жалея кожи, он сунулся в колючие заросли. Подняться на вышку, перевести дух и хорошенько осмотреться… Может, и вправду он собирался двинуться к электростанции, чтобы дождаться Гундель. Но тут он услышал мой оклик и опрометью бросился назад, туда, откуда ушел. Выбора у него не было. Слева тянулся карьер, справа за холмом притаился хутор с этой мегерой, его мамочкой. А в деревне еще много убежищ. Это было наименьшее из зол.

— Во всяком случае, они его пока не поймали, — сказал я, надеясь этим успокоить Гундель. И она сразу ухватилась за эту соломинку:

— Может, он у нас?

— На хуторе?

— Он приходил иногда к моему дедушке. Пока у него еще была лошадь.

Я почуял тут кое-что необычайно интересное для моей пьесы.

— Это может оказаться важным. Расскажи-ка.

Гундель отвернулась от окна, и мы сели на пропыленный диван. Это была единственная мебель во всем доме.

— Некоторые люди утверждают, что дедушка приходится мальчику отцом.

Гундель произнесла это со всей деловитостью, на которую, ввиду всех этих сложностей, способна только молодость. Я решил, что необходимо ее подзадорить.

— Надо же! Нечто подобное я уже слышал о хозяине пивной. Не удивлюсь, если и у других окажутся шансы стать его отцом.

Гундель подхватила этот разговор:

— Она раньше была красивее, эта Густа, и, ты знаешь (она сказала мне «ты»!), пользовалась немалым успехом… Но насчет дедушки я не верю. У него дети рождались только когда он хотел. Это отец и тетка. И все-таки, когда бабушка умерла, никто с ним не остался. Я думаю, он тогда был, наверно, очень одинок. Почти как Понго… Ну вот, у них была лошадь… Единственная их отрада. Понго прямо из школы шел в конюшню. Ему все время хотелось чистить лошадь, поить ее. И когда она отрывала морду от яслей с овсом и поворачивалась к нему, Понго мчался к дедушке и кричал: «Она меня знает! Она узнала меня!» А дедушка ухмылялся и говорил: «Какая жалость, что я не могу больше держать батраков. Я бы тебя нанял. Жил бы у меня на всем готовом. Ко дню святого Мартина костюм и башмаки. К рождеству — двадцать марок сверх всего». Потом он давал ему глотнуть из бутылки с водкой и хрипло смеялся, когда мальчика тошнило. А я приносила им бутерброды с творогом. Потом они сидели на ящике с овсом и ели эти бутерброды. Всегда только с творогом. У меня Понго их брал. А больше он нигде ничего не ел. И в школе тоже. В первом классе кто-то рядом с ним крикнул: «Он чавкает, как свинья!» Но это неправда. Если он не торопится, он ест очень даже прилично. Но как ему было не торопиться?..

— А дальше что? — наседал я. — Почему он перестал к вам ходить?

— Дедушке пришлось отдать лошадь на бойню. Она вдруг заболела. У нее была вот такая опухоль. К несчастью, Понго пришел, когда живодер бил ее, загоняя в свой прицеп. У меня у самой было так скверно на душе… Знаешь, я ревела, в голос ревела. А Понго — тот просто был вне себя. Сперва он кинулся на живодера, тот несколько раз стегнул его недоуздком, тогда он бросился на деда. А дед тоже был не в себе, и Понго со всей силы наступил ему на ногу, я, правда, думаю, что он понял мальчишку. Но он никому не мог позволить наступать себе на ногу, тем более такому щенку. Он схватил Понго за воротник и вытолкал за ворота; то, что парень плюхнулся в лужу, было, наверно, случайно, но чего только не бывает, когда люди вне себя…

Вот именно! — подумал я. Сейчас уже пора создать ситуации, которые выведут персонажей из себя. И тем самым обнажится их душа, их подлинная суть.

— Это очень интересно, — сказал я с восхищением, — знаешь, как это интересно?

Она не поняла.

— Может быть, — произнесла она робко, — может быть, он простил дедушку.

Я улыбнулся. Какое невинное значение она придала моим восторженным уверениям. И я имел глупость сказать:

— Девочка, бывают интересы высшего порядка. Ты сейчас очень помогла мне найти выход, и дед твой уже не будет на положении статиста.

Она все никак не могла меня понять.

— Это, так сказать, подступы к идее, — втолковывал я, — из ряда вон выходящие обстоятельства, возникшие от угрозы предстоящего сноса, незаметно обостряют легкие противоречия до конфликтов большого масштаба.

Я вскочил и зашагал перед нею, взметая пыль.

— Пусть они только явятся, — кричал я, — все эти осмотрительные, вечно колеблющиеся люди, все взвешивающие на политических весах и все меряющие идеологическими мерками. Я потрясу их настоящей человеческой трагедией. Понго будет сниться им во сне, твой дед поднимет на смех все их страхи, а живодер будет невозмутимо делать свое дело.

— О чем ты говоришь?

— О пьесе, девочка моя. О моей пьесе, которую я напишу обо всех вас.

Она сидела очень прямо и неподвижно. Потом покачала головой, как будто хотела сказать «нет!» на все, что услышала. Наконец она тоже вскочила и бросилась вниз по лестнице. Я помчался за ней и поймал ее только у ограды.

— Там полиция, детка!

Она с неудовольствием стерпела мое прикосновение, но что ей еще оставалось? По почти невидной тропке мы добрались до двора, в котором стоял ее велосипед. Когда она уехала, даже не оглянувшись на меня, я опять почувствовал искушение броситься вдогонку. Но мужественно с ним справился.

19

Погруженный в свои мысли, добрел я до хутора. Идя по дороге между сосен, я перешагнул ту заветную черту между миром, покинутым всеми добрыми духами, и той его частью, где еще жили люди.

Здесь дрозды пели так, словно их пение обращено было к нам. Бесконечный стук молотка для отбивки кос так же мало нарушал сонную послеобеденную тишину, как карканье вороны. Возле освещенной солнцем стены дровяного сарая копошились в песке жирные куры. На одном из двух воротных столбов в ограде пивной спала кошка. И в господском доме открылось одно окно, глядящее на дорогу. Из него высовывалась Китти. Ее пышная грудь лежала на подоконнике.

Мне захотелось поболтать на солнышке.

— Чудесная погода, — сказал я.

— Да, чудесная, — с готовностью откликнулась она.

Голос у нее был такой же ленивый, как эта послеобеденная пора, и без всякой напористости. Более того, она даже немного подалась назад, чтобы бюст не был как на витрине.

Несмотря на спокойствие, с каким я пустился в этот жизненно необходимый пустяковый разговор, мой творческий дух продолжал неустанно трудиться, я прекрасно знал, что тут разыгрывается. Не роль, а мечта. Как страстно мечтала Китти о таких минутах: лежать грудью на подоконнике в окне солидного почтенного дома, а за ней чистая — ни пылинки! — гостиная или же аккуратно убранная, но еще теплая постель, а на дворе муж, человек, который выполняет свои обязательства и по отношению к ней тоже, а впереди на дороге сосед, который не прочь поговорить с ней обо всем на свете, но ни словечком не обмолвится о ее прошлом, об этой жизни с часто сменяющимися, пахнущими пивом парнями, которых выносить можно было, только самой изрядно выпив, о жизни, которую иной раз приходилось защищать, крича благим матом… Словом, такая роль будто создана для нее. Можно наконец всем показать, как говорится, товар лицом, пусть даже груди и лежат на подоконнике, и благопристойные привычки тоже не сразу приобретешь…

Я ободряюще улыбнулся Китти; мне не составило никакого труда подавить в себе желание познакомить ее с моим достаточно жестоким анализом, обратить ее внимание на скрежет ковшовой цепи в карьере, все ближе подбирающемся к хутору (потому что в этой тишине, конечно же, был слышен и скрежет!), или назвать составной частью легенды то душевное равновесие, которое, как ей казалось, она обрела. В конце концов, основное место в этой легенде занимала былая слава Бруно Кречмара, которую он гордо нес на своих широких, кажущихся такими надежными, плечах. И уж тем более ни слова о сомнительности этой славы.

Зачем спугивать людей? — думал я. Все, что мне нужно от них, — это их судьбы. А потом мне несложно будет отделить от них эти судьбы и использовать в своей пьесе. Я давно уже миновал стадию, когда точно взвешенные разъяснения Краутца казались единственно приемлемыми. Какое мне дело до возражений Клаушке, основное амплуа которого — резонер? Сама жизнь поставляет мне прототипы. Мое дело только составить план.

В таком настроении, определив наконец свою роль, я повстречал Недо. Он собирался пойти чего-нибудь выпить. Мрачное выражение его лица рассмешило меня. С этим человеком угрюмость никак не вязалась.

Его обокрали. Какой-то прохвост опередил его и уволок рояль. Ведь он уже стоял во дворе, приходи и бери. Надо было только подогнать машину с прицепом да прихватить приятеля для погрузки. И кто-то успел все это провернуть на несколько часов раньше, чем Недо.

Вот оно, неблагоприятное стечение обстоятельств. Человек пускает в ход все свои связи, одному надо напомнить о ранее оказанных услугах, другому — о лишь наполовину исполненных обещаниях, но едва сеть закинута, появляется какой-то чужак, которому все это далось много легче. Именно это и разозлило добряка Недо, а вовсе не исчезнувший рояль. Короче говоря, он усомнился в себе и хотел немного подлечить свое раненое самолюбие спиртным. Я был не прочь составить ему компанию, хотя и по совсем другим, можно сказать, противоположным причинам.

Мне нельзя было упустить Понго.

Через черный ход мы попали прямо в залу. Хозяин встретил нас обычным своим брюзжанием, которым встречал всех посетителей, являвшихся раньше положенного часа. Но все же нацедил три кружки пива и поставил на поднос три водочные рюмки. Он тоже хотел выпить, потому что теперь уже неважно, трезвым он будет или нет. Всего несколько человек сегодня заглянут сюда, уж их-то он как-нибудь обслужит. Итак, он подсел к нам и с явным наслаждением стал потягивать пиво. Через какой-нибудь час для Недо все опять уже вернулось на круги своя. Но я по-прежнему держался настороже. Моя работа еще не сделана. Легкое алкогольное возбуждение не помешает, но потом меня ждет мой письменный стол. И после второй кружки я слегка, стукнул ладонью по столу. На протесты Недо я отвечал уверением, что скоро вернусь сюда. Если бы он спросил меня, зачем я ухожу, я бы нисколько не смутился. Я бы сказал:

— Мне надо кое-что записать. Есть идея новой пьесы.

Важность этой миссии переполняла меня.

20

Ни этот пресловутый лист бумаги, во всей своей девственной белизне лежавший передо мною (стоит на мгновение отвлечься — и он как бы взывает ко мне), ни густая тень от весьма прозаической оконной крестовины, по-особому освещенной низким предвечерним солнцем, не в силах были вырвать меня из задумчивости. Я совершенно серьезно заложил руки за спину и, сгибаясь под тяжестью взятой на себя ответственности, расхаживал от одной стены до другой. Туда-сюда, туда-сюда. Как будто не было на свете ничего важнее этой первой фразы.

А за окнами уже взвыли сирены. Я слышал и не слышал их. Поначалу сигнал бедствия обеспокоил мое в себя обращенное Я лишь своим, так сказать, зримым проявлением. Густая тень оконной крестовины высветилась дрожащими желтыми бликами. Горячка погони передалась и мне. Я невольно начал приноравливать свои шаги к чужому ритму. Ах, лучше бы мне топтаться на месте…

Я очнулся. Чтобы в конце концов снова впасть в своего рода оцепенение. По мере того как до меня доходило, что там зовут на помощь или настоятельно призывают к осторожности, крепла и моя уверенность, что крик этот исходит от Понго или как-то с ним связан. И я помчался туда, как мчатся навстречу судьбе. С вершины холма я увидел кордон из санитарных и полицейских машин. Увидел хуторян, стоявших под церковью, спиной к старому забору, все они смотрели вверх. Увидел я и Понго на балке над пропастью, я увидел его спину и мгновенно понял, чем это грозит.

И незачем было охрипшему от напряжения полицейскому спрашивать у меня удостоверение личности. Впрочем, всю сцену я уже описал в самом начале этого отчета и теперь не хочу повторяться. Не лишне только еще раз вспомнить, что с того момента, как я причислил себя к хуторянам, я начал ощущать свою вину. Я, собственно, мог бы говорить здесь всего лишь о совиновности. Тем более что и другие, похоже, ее ощутили. Даже с одутловатого лица Густы исчезла всякая самоуверенность. Йозеф дрожал мелкой дрожью; ему и теперь, наверно, хотелось бы согреться возле этой полной жизни женщины, но он, видимо, чувствовал, что именно его постоянное желание урвать свою долю тепла и погубило Понго. Хозяева пивной тоже стояли у края забора, он — полуоткрыв рот, а она — все время теребя свой передник. Они, вероятно, думали о том, что опасность не отведешь ни умными речами, ни молчаливым попустительством. Китти в ярости закусила палец, в ярости оттого, что так не вовремя позволила Бруно укротить себя, уж она бы сумела показать Густе, что значит ответственность перед своим чадом.

Да, они чувствовали свою вину, но исключительность ситуации говорила в их пользу. Открытие разработок с каждым часом становилось все реальнее. И оно должно было положить конец их здешней жизни, бесповоротно, да, но как быть дальше? Они видели этот конец; так же зачарованные, с ужасом заглядывают люди в бездну времени. Стало быть, их внимание, в котором так нуждался Понго, было отвлечено. Куда только девалось столь свойственное людям сочувствие к бедам ближнего?

А что говорит в мою пользу? Этот вопрос повергал меня в состояние, близкое к обмороку, и, чтобы избавиться от него, я инстинктивно начал быстро двигаться. Я прорвался сквозь кордон и бросился к открытым настежь дверям церкви. Вслед мне раздался чей-то гулкий голос. В колонне автомашин кто-то опробовал мегафон:

— Раз, два, три…

Голос умолк, умолкли и сирены. И в затхлый полумрак нефа я взял с собою тишину. Тем громче был хруст моих шагов по засыпанному осколками стекла каменному полу. И деревянная лестница на башню не была милостива ко мне. Она скрипела вовсю, и звук этот отлетал от узких стен, на которых неуклюжими надписями увековечивали себя школяры минувших столетий. Когда я наконец высунул голову из люка на колокольне, меня ослепило ничем не смягченное низко стоящее солнце.

Оказалось, Недо опередил меня. И Краутц тоже. Они переговаривались вполголоса. Даже если бы этот разговор велся на чужом языке, в нем все равно слышалась бы растерянность и крайнее волнение.

— Что тут сделаешь? — произнес Недо.

— Ничего, — ответил Краутц.

Недо обхватил голову широкими ладонями.

— Но так же не бывает. — Он посмотрел на конец балки, стальными тросами прикрепленной к опоре. Оттуда ждать спасения не приходилось.

— Я возьму ребят из нашей пожарной команды, — сказал наконец Недо. — Мы зайдем снаружи. С передвижной лестницей и спасательной сеткой.

— Он упадет, — проговорил Краутц своим бесстрастным голосом. — Просто упадет. Он уже чуть не упал, когда приехала «скорая».

Наконец возникла пауза, позволившая мне вклиниться в этот спор.

— Чуть не считается, — сказал я, — с мальчишкой надо поговорить.

Они не ответили. Они в упор меня не видели. Я не обратил на это внимания, ибо опять был одержим своей задачей. Я хотел спасти Понго уговорами.

Чтобы увидеть Понго, надо было нагнуться. Он съежился на самом краю балки. На расстоянии вытянутой руки от стены. И все же он был так бесконечно далеко, совсем один над бездной. Когда я хотел опуститься на колени, из тени выступила Гундель. Она оказалась проворнее меня и закрыла отверстие своим телом. Во взгляде ее читался холодный протест. Но я понял это, только когда Краутц сказал:

— Может, оно и лучше, что он тебя не видит.

Итак, приговор был вынесен. Мне еще понадобилось время, чтобы осмыслить его. И еще много времени, чтобы согласиться с ним.

Мне это, конечно, стоило немалых усилий. И эти страницы тому свидетельством. Но там, наверху, я был далек от подобных мыслей. Я все еще надеялся участвовать в спасении, я переводил взгляд с Гундель на Недо, с Недо на Краутца и опять на Гундель. Но они, очевидно, не желали свою вину мешать с моею. Я наврал полицейскому, когда сказал, что я из этих. Меня как будто ударили. И все же я был достаточно трезв, чтобы понять, что сейчас не во мне дело. И я наконец отступил в тень.

Я внимательно следил за всем происходящим. Сперва из люка появилась широкая голова Клаушке. Клаушке тяжело дышал. Отряхнув свой кожаный пиджак, он выслушал Краутца. Мальчишку искала полиция. А он решил сменить свое укрытие и одним прыжком перемахнул через дорогу неподалеку от бывшего дома Блюмелей. От преследования он ушел, добежал до церкви и взобрался на колокольню. Вылез на балку. И потребовал, чтобы полиция убиралась. И «скорая» тоже. Пусть все убираются и оставят его в покое. А иначе он прыгнет.

— Почему эта балка тут торчит? — горячился Клаушке. — Я, еще когда сняли колокол, потребовал, чтобы ее убрали.

На его мокром от пота лице написана была горечь — почему не выполнили его распоряжение! Действительно ли он был тем, кто и в хаосе призывает к порядку, или просто хотел скрыть свою беспомощность? Ответ на этот вопрос не казался мне столь уж важным. Да и Клаушке вспомнил о главном.

— С кем он ладит?

— С девчонкой Кречмара.

— Она с ним говорила?

— Пыталась.

— Ну и?

— Неизвестно, слушает ли он. Смотрит он только вдаль. Каждое движение может стать последним.

Клаушке вдруг начал чесать пальцем в ухе. Подобный жест при других обстоятельствах мог бы всех удивить. Тут он свидетельствовал о растерянности. Наконец Клаушке осмотрел кончик пальца, как будто от результатов этого осмотра бог знает что зависело.

— А где старик? — спросил он.

Все сразу поняли, кого он имеет в виду. Клаушке, можно сказать, вылез из своей шкуры.

— Бруно? — все-таки спросил Краутц. — Он, должно быть, в пути. Нашел, наверно, что-то себе по вкусу.

— Надо его вернуть! — властно сказал Клаушке. — Немедленно. В два счета. Он обязан поговорить с парнем.

Недо вызвался привезти его. И с грохотом кинулся вниз по лестнице. Тут же внизу взвыл мотор «вартбурга». В голосе Гундель, до сих пор звучавшем размеренно и успокоительно, сейчас появились уже тревожные, даже панические нотки. Движение внизу, очевидно, спровоцировало и какое-то движение на балке.

Потом настали минуты, когда хотелось только остановить время. Они были полны тишиной, которая бесконечно усиливает страх.

Клаушке пришлось еще раз побороть себя. Полицейскому, распоряжавшемуся внизу, по-видимому, не удалось подчинить себя тому вынужденному бездействию, которое только и помогало сохранять обнадеживающую неопределенность. Он заговорил в мегафон. Назвал свой чин и фамилию. Его слова звучали в высшей степени сдержанно и вежливо. Но они не оставляли сомнений в серьезности ситуации. Наконец он сказал:

— Ты не прав, парень. Мы не хотим ничего делать тебе во вред. Пусть тебе об этом скажет и твоя учительница, фрау Краутц. Она стоит рядом и будет сейчас говорить с тобой.

Пока он передавал ей мегафон, произошло следующее: Гундель выглянула на лестницу и поискала глазами Краутца. Но он стоял в тени, рядом со мной. Фрау Краутц после первых неуверенных слов и откашливаний перешла к заключениям. Дело было даже не в интонации, она-то как раз была женственно-приятной. Дело было в словах, в каком-то наборе формальных оборотов, как будто она читает по бумажке. Не нужно было никаких усилий, чтобы понять их, однако они забывались, едва были произнесены. Я запомнил только ее заверения в том, что в пятом «Б» классе общеобразовательной политехнической десятилетней школы в Пульквитце есть вакантное место для ученика Бодо Фогеля; и она с радостью будет вместе с ним бороться за высокую успеваемость, чтобы он стал человеком, достойным светлого будущего… Может быть, она хотела добавить еще несколько простых человеческих слов. Но Гундель, которая одна только могла видеть реакцию Понго, сильно наклонилась, буквально подползла к дыре и выглянула. Клаушке больше не медлил. Он сложил руки рупором, подошел к резонансному отверстию в восточной стене и рявкнул что было мочи:

— Вы, там, внизу! Тихо!

Тишина, наступающая после оборванной посредине фразы, всегда несет в себе что-то мучительное. Наверху, однако, ничего этого не ощущалось. Краутц выступил из тени, Клаушке перевел дух, а Гундель опять отошла назад. Все опять стало как прежде; слабое, конечно, утешение, но кто от него отмахнется, если от этого зависит человеческая жизнь.

Оцепенение нарушил только Бруно Кречмар. Недо сообразил оставить машину за холмом. Во всяком случае, ее приближения слышно не было. Я очнулся, лишь когда внизу хлопнула дверь. Лестница заскрипела. Человек поднимался медленно и размеренно. Без единой остановки добрался Бруно до нас. Постоял немного, прислонясь к столбу. Хотел, верно, перевести дух, а заодно и осмотреться. Потом подошел к Гундель и положил руку ей на плечо:

— Пропусти-ка меня.

Девушка освободила ему место. В его движениях не было уже никакой усталости. Казалось, и Краутц вновь обрел надежду. И ушел. Вскоре я увидел его внизу, среди других хуторян.

Бруно между тем не спешил. Он придвинул к себе какой-то ящик и удобно на него уселся. Дыра теперь была открыта. Понго подтянул к себе одну ногу и обхватил ее обеими руками. Когда Бруно заговорил, он опустил голову на колено.

— Я уже говорил тебе, что я опять женюсь? Нет? Ну да, в последнее время мы редко видимся. Ты в дороге, я в дороге… Но я теперь кое-что нашел. Похвастаться, видит бог, особенно нечем. Бери что дают. Главное, я сам нашел. Я был там сегодня, в Пульквитце. Если ты немного вытянешь шею, увидишь тополя. Высокие тополя у деревенского пруда. Только на это и хватило их воображения. А дом, мой мальчик, тебе, наверно, покажется бедным. Не сравнишь с моим. Придется еще крышу чинить. В первую очередь. А пристройки за домом нет. Я поговорил с молодым Недо. Он привезет мне два прицепа кирпича. И как ты думаешь, что я построю? Конюшню, мой мальчик. Потому что моя невеста, Китти, желает во что бы то ни стало ехать на регистрацию брака в карете. Ну и замашки, а? Но я сказал себе — почему бы и нет, деньги, в конце концов, имеются, и хоть я и старый, но не скупердяй. В отличие от некоторых… Карету займем, одну лошадку тоже. А вот другая, коренник, та уж будет моя собственная. А что касается кучера для свадебной кареты, то я подумываю о некоем Понго…

Мальчик поднял голову. А Бруно готовился как можно убедительнее сыграть ту главную роль, которую жизнь еще раз подкинула ему.

— Конечно, — продолжал он невозмутимо бодрым, без тени изможденности голосом, — конечно, сперва тебе надо спуститься вниз. Я тебя не хочу заставлять. Такие вещи каждый решает сам. Но если есть охота, то пусть они там внизу немножко подергаются. Ведь они все так хорошо про все знают, что им даже полезно один разок растеряться. Так или иначе, а я сейчас протяну тебе руку. И если хочешь, хватайся за нее. Ты, может, думаешь, что я держу на тебя обиду за тот пинок, что ты мне когда-то дал? Ничего подобного, мальчик! Я крепко тебя ухвачу, только протяни руку, не бойся!

В самом деле он был хороший старик, этот Бруно. И стал еще лучше, когда, кряхтя, опустился на колени, засучил рукава и просунул руки в дыру, как будто хотел помочь теленку явиться на свет божий. Каким спокойствием веяло от него! Этот сумеет благополучно довести дело до конца. Кто же, если не он?

Возможно, что именно эта мысль и не давала Клаушке покоя. Он выступил из тени и на один шаг приблизился к Бруно. Или он не хотел причислить себя к тем, кому Бруно прописал порцию растерянности? Или он верил, что и его рука понадобится, чтобы удержать мальчишку? Бруно заметил его. И отреагировал, как всегда реагировал, если Клаушке подходил к нему чересчур близко: невольным напряжением всех мускулов. Вот это-то и укоротило его руку на те все решившие сантиметры именно в этот миг, когда Понго потянулся к нему. Именно так, и никак иначе. А то чем объяснить крик, раздавшийся в следующее мгновение…

Я часто воображал себе плохой конец. Это как проклятие — то, чем должен отличаться драматург и чем я обладал в значительной степени: способность при минимуме средств создать максимум сценического действия. Крик был пронзительный, долгий и, не успев смолкнуть, превратился в вой. Я видел отверстые рты женщин и чувствовал потребность мужчин сейчас броситься к центру событий. Но смерть сковала их, она всем раздала роли статистов.

Я видел движение, которым Понго хотел дотянуться до руки Бруно, чувствовал биение крови в горле, когда он потерял равновесие, ощутил тот обжигающий озноб, с которым тело неудержимо неслось к земле… Последнее, что я еще слышал, — это свист ветра в ушах, и мне казалось, я ощутил даже боль от удара о землю…

Но довольно! Я не хочу отягощать заключение этого отчета еще и своими душевными терзаниями. В конце концов, я жив, а Понго умер. И это самая трезвая правда. Хочу и я трезво довести до конца этот отчет.

Бруно со стоном поднялся на ноги. На осунувшемся лице явственно проступила седая щетина. Он по-прежнему держал руку вытянутой, словно она была чужая. Ведь она не смогла преодолеть эти сантиметры между спасением и катастрофой. Тогда зачем вообще она нужна? Клаушке увидел его горе. И, хлопнув Бруно по плечу, подтолкнул его к выходу. И сам пошел следом.

Я остался на колокольне. Все чувства и ощущения покинули меня. Когда стемнело, я сошел вниз. Мне не было страшно в холодной, темной церкви, не было страшно и при виде места падения. Я последним оставил сцену. Хутор я благополучно обошел стороной. Когда рядом со мной затормозила машина шахтоуправления, я тут же принял предложение ничего не ведающего шофера. Мне удалось уехать домой в ту же ночь.

Лоренц не ругал меня за неудачу, узнав, что адрес, который он дал мне, вскоре перестанет существовать.

На своем столе я обнаружил недоделанную работу. Программку «Натана Мудрого». Мои идеи относительно ее оформления были одобрены.

Однажды на людной улице мне в глаза бросился человек. Я пошел за ним и сразу понял, что уже раньше видел его. Но где? После долгих раздумий я сообразил: это был тот человек, который хотел еще раз взглянуть на могилу своего отца, но не смог ее найти, а потом, посреди заброшенной деревни, так беспокоился о своей машине. Не встреть я его случайно, я никогда бы о нем не вспомнил. А потом мне стало все труднее вспоминать свой позор и чувство вины. Дабы избежать потерь, связанных с такими провалами в памяти, я и написал этот отчет.

Перевод Е. Вильмонт.