Избранное - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Ганс Эрих Носсак (Ганс Эрих Носсак Избранное) #1

Ганс Эрих Носсак Избранное

Предисловие

Жизненный и творческий путь Ганса Эриха Носсака, одного из наиболее значительных и своеобразных писателей ФРГ, отмечен рядом особенностей, которые надо знать, чтобы лучше понять его книги. Последние годы (Носсак скончался в 1977 году в возрасте семидесяти шести лет) он жил крайне уединенно, вдалеке от шумных городов, не принимая никакого участия в общественной жизни. Его замкнутость была давно известна, и он даже бравировал ею. В одном репортаже, где речь шла о встрече с Носсаком, можно было прочесть: «Носсак похваляется тем, что он — самый хорошо замаскированный писатель». Дальше следовало: «Я представлял его себе небольшого роста, мягким и мечтательным. Его девиз: „То, что нельзя увидеть во сне, не имеет отношения к действительности“, — сбил меня с толку. Однако я увидел высокого мужчину крепкого сложения, скорее грубого, чем мягкого, держащегося с нервной и нервирующей настороженностью. Выражение его лица беспрерывно меняется, беспрерывно уходит он от разговора о себе и пытается пренебрежительными жестами изничтожить себя. Это очень мешает. Такое поведение и высказывания вроде: „Если что-то мое имеет успех, то первый мой вопрос: „В чем я ошибся?“ — навлекли на него упреки в высокомерии“»[1].

Эта характеристика помечена 1954 годом, временем, когда Ганс Эрих Носсак работал над своим первым романом «Не позднее ноября» (1955). Мы знаем имя репортера — Бертольд Мёнкен. Тут, однако, необходимо сделать одно дополнение: Бертольд Мёнкен — сам герой этого романа, и написанное им интервью не более как мистификация Г. Э. Носсака, любившего такого рода «игру» с читателем.

Другое псевдоинтервью, относящееся к 1966 году (за два года до выхода в свет романа «Дело д’Артеза», наиболее значительного произведения Г. Э. Носсака), начиналось таким образом:

«Вопрос: Вы пожелали, чтобы вам задавали только деловые вопросы. Итак, вопрос номер один: как хотели бы вы быть похоронены, господин Носсак? Ответ: Браво! Деловой вопрос, и к тому же ловкий литературный ход. Но похороны — это ведь дело тех, кто остается. Вопрос: Вы думаете о тех, кто остается? Ответ: Конечно! Они ведь могут простудиться на похоронах» [2].

Это «Интервью с самим собой» было озаглавлено отнюдь не иронически, а вполне серьезно, с оттенком горечи: «Прошу без литературных сплетен».

При всей парадоксальной шутливости в этих характерных для манеры Г. Э. Носсака отрывках содержится вполне серьезный автокомментарий. Его творчеству и в самом деле свойственны своеобразное двойничество, постоянное столкновение «сновидений» и «действительности», склонность к интеллектуальной игре и мистификации, самоирония, привязанность к теме самоубийства и смерти. Собственно говоря, Г. Э. Носсак во всем этом не всегда оригинален и, уж во всяком случае, не одинок. В его книгах можно найти мотивы, а подчас и приемы, родственные многим западногерманским писателям, как его сверстникам, так и более молодым — В. Кёппену, А. Андершу, Г. Бёллю, М. Вальзеру и другим. Вряд ли много дало бы для характеристики Г. Э. Носсака детальное изучение вопроса о том, в каких случаях он был первооткрывателем, а в каких разрабатывал подхваченные им идеи. В известном смысле слова можно сказать, что идеи эти носились в воздухе западногерманской литературы. Важнее отметить, что уединенность Г. Э. Носсака была не уходом от злобы дня, а демонстративным отстранением от общества, в котором он жил (и эту жизненную позицию он также делит со многими крупнейшими писателями Западной Германии). Неудивительно поэтому, что долгие годы в ФРГ его практически не замечали. Как говорилось в одной из статей о Г. Э. Носсаке, «одобрение со стороны общества едва ли можно гарантировать или даже просто ожидать там, где само общество становится объектом беспощадной критики и его, казалось бы, неуязвимые институты атакуются с безжалостной остротой»[3].

Следует добавить, однако, что эта критика часто выступала у Г. Э. Носсака опять-таки в мистифицированной, завуалированной форме.

* * *

Ганс Эрих Носсак родился в 1901 году в богатой буржуазной семье (отец его был коммерсантом, главой большой фирмы, ведшей торговлю с заграницей), рано покинул родительский дом и начал самостоятельную трудовую деятельность. После окончания гимназии в своем родном Гамбурге и посещения университета в Йене, где он изучал философию и юриспруденцию, Носсак переменил несколько профессий (в том числе пытался создать самостоятельное торговое дело), пока не стал заниматься журналистикой.

Его взгляды формировались в трагическое и трудное время после-версальской Германии, пораженной разрухой, инфляцией, кризисом. Умонастроением, определившим его жизнь в эти годы, была резко выраженная антибуржуазность. Порвав с богатыми родителями, в поисках собственного пути он «десять или двенадцать лет вел неустроенное голодное существование»[4]. В 1919–1920 годах Носсак был и членом реакционной милитаристской организации, и членом студенческой корпорации, «читал по ночам экспрессионистские и леворадикальные манифесты» [5]. На склоне лет, рассказывая об этом периоде своей жизни, он писал: «Дело не в том, что детство мое было особенно несчастливым, как, например, детство Горького, который из страданий своих ранних лет создал незабываемые произведения. В этом смысле мое детство не было несчастливым; но оно было, что, по-моему, гораздо хуже, полностью нереальным. Если оставаться в пределах литературы, его можно сравнить — не в том, что касается фактов, а в том, что касается атмосферы, — с „Луи Ламбером“ Бальзака, повестью, которая изображает полную потерянность ребенка в мире буржуазного порядка. Взрослые делают вид, будто знают, что такое счастье, а ребенок уже знает, что их счастье ложно и что они только притворяются» [6].

На протяжении двадцатых годов Носсак был близок левым кругам немецкой интеллигенции, выступал за радикальное общественное переустройство; революция в России была для него «откровением», хотя, судя по всему, он представлял себе достаточно туманно ее движущие силы. Он был, как сам пишет, членом коммунистической партии, и 1933 год застал его за рядовой партийной работой, которую он некоторое время продолжал подпольно. Приход Гитлера к власти был пережит Носсаком, как и многими другими представителями леворадикальной немецкой интеллигенции, как жесточайшее поражение. Оставаясь до конца своих дней противником и острым критиком фашизма, в котором он видел выражение «негативных сил» «взбесившейся мелкой буржуазии» [7], он не представлял себе иных путей борьбы с ним, кроме «партизанских действий» «людей духа». В поздних статьях, может быть и с известным смещением во времени, он заявлял, что отказывается принимать выражение «внутренняя эмиграция», поскольку оно многократно служило для того, чтобы «припудривать всего лишь трусливое уклонение» [8], а об уходе писателей в изгнание говорил не в политическом, а в абстрактно-символическом смысле: «Под изгнанием здесь понимается выход интеллектуала из своего исторического времени, в котором он родился, в духовное время»[9].

В этих статьях Носсак не раз заявляет о своем принципиальном «антиисторизме»; понятие «родина» он объявляет «старомодным ласкательным словечком»[10]. В то же время, противореча самому себе, на деле он постоянно старается объяснить свой жизненный опыт и выводы из него реальной историей немецкого народа. Он пишет: «История учит нас, что „белая“ реакция всегда бывает много ужаснее, чем „красная“ революция. Причины этого ясны: революция, как динамическая сила, ведущая вперед, склонна не обращать внимания на сопротивляющиеся ей элементы и обгонять их, в надежде, что она сумеет позднее привлечь их на свою сторону. Реакция, загнанная в оборону, знает своих противников и безжалостно их уничтожает, потому что она хочет восстановить старый порядок» [11].

В 1933 году после прихода к власти гитлеровцев Г. Э. Носсаку было запрещено печататься, хотя к тому времени он не издал еще ни одной самостоятельной книги. Он продолжал писать, но, лишенный возможности жить литературным трудом, вернулся к коммерческой деятельности, войдя в фирму своего отца. В июле 1943 года во время бомбежки Гамбурга американской авиацией сгорели все его неопубликованные рукописи. (Эта бомбежка, один из жестоких эпизодов второй мировой войны, описана во многих произведениях западногерманской литературы, в том числе в рассказе В. Борхерта «Гамбург».) Вместе со всеми бумагами сгорели свидетельства интереса молодого Носсака к революционным идеям — драма «Ленин» и отрывок, посвященный Георгу Бюхнеру.

Ганс Эрих Носсак возвратился в литературу после 1945 года, когда он снова получил возможность печататься; правильнее было бы сказать, что в эти годы он начинает свою литературную деятельность, ибо имя его мало кому было известно, а все созданное им, за ничтожным исключением, погибло. Отныне он много пишет и много издается, но продолжает работать в торговой фирме (после смерти отца становится даже ее главой), позднее в издательстве. Полностью он посвятил себя литературе только в 1956 году, когда ему исполнилось уже 55 лет.

Превращение коммерсанта в писателя, так же как и превращение писателя в коммерсанта, встречается не столь часто. Эта необычная ситуация наложила, надо думать, отпечаток на творчество Носсака. «Искусство» и «коммерция», «высокий дух» и «низкая житейская практика» будут двумя полюсами его художественного мира.

Говоря формально, Носсак принадлежит к первому поколению западногерманских писателей; он выступил тогда же, когда входили в литературу Борхерт, Бёлль, Шнурре и другие молодые писатели послевоенных лет. Выпустив в свет в 1947 году сборник своеобразных стихов (к поэзии он позднее возвращался только от случая к случаю) и небольшой роман «Некийя»[12] с подзаголовком: «Отчет пережившего»,Г. Э. Носсак публикует в 1948 году свой первый сборник «Интервью со смертью». Один из рассказов этого сборника — «Гибель», — повествующий от первого лица в сухой, протокольной манере об уничтожении Гамбурга американской авиацией, помечен ноябрем 1943 года («С тех пор прошло три месяца, но, поскольку рассудок никогда не будет способен представить себе то, что тогда произошло, реальностью и найти для этого место в памяти, я боюсь, что происшедшее исчезнет как кошмарное сновидение»). Это — наиболее ранняя дата, поставленная самим Носсаком под его опубликованными произведениями (если не считать некоторых стихотворений и двух случайно сохранившихся пьес — «Каиново племя» и «Генеральная репетиция»).

Таким образом, мы можем в прямом смысле слова причислить Г. Э. Носсака к «литературе развалин», если воспользоваться самоопределением Г. Бёлля. Но он был старше «молодых» почти на два десятилетия, и жизненный путь его был иным. В частности — и это для немецкой литературы очень важная «частность», — его миновал фронтовой опыт и первой, и второй мировых войн. Герой «Гибели» наблюдает, как рушится Гамбург; он совсем близко от горящего города, но все же — благодаря случаю — в стороне. Эта биографическая деталь, перешедшая на страницы книги, помогает понять, почему трагедийность мироощущения носит у Носсака более умозрительный и одновременно более «вселенский» характер, чем у западногерманских писателей фронтового поколения.

За Носсаком утвердилась слава «немецкого экзистенциалиста», однако атеистического, «французского» толка; Сартр «открыл» его в 1947 году, напечатав «Гибель» и «Некийю» в своем журнале «Тан модерн», и тем самым способствовал популяризации и переводам его книг во Франции; критики на Западе часто сравнивают его с Сартром и Камю. Действительно, «Гибель» и «Некийя» трактовали вопросы жизни и смерти, свободы и выбора во многом в духе экзистенциалистской философии. В них есть и понятие «пограничной ситуации», и символ границы (река), и «Ничто» как смысл существования, и бог в образе нищего старика, роющегося в отбросах, и даже жирные мухи на развалинах Гамбурга, словно перелетевшие сюда из сартровской пьесы «Мухи», написанной и поставленной в оккупированном гитлеровцами Париже в том же 1943 году. Эти же идеи — весьма, надо сказать, доходчиво и временами по-популяризаторски упрощенно — Носсак в дальнейшем излагал в некоторых своих статьях и речах, с явным упором на мысль об исключительности «человека духа», его одиночестве среди «серой повседневности».

В первые послевоенные годы идеи экзистенциализма получили широкое распространение в Европе; особенно острым было их восприятие после поражения гитлеровской Германии, в условиях всеобщего хаоса и идейного краха. Отцы «философии существования» — и М. Хайдеггер и К. Ясперс — были в то время активными участниками общественной жизни. Немецкий перевод «Мух» Сартра вышел в свет в 1947 году с предисловием автора, в котором Сартр особо отмечал актуальность своей пьесы для Германии тех лет; он видел ее прежде всего в идее свободы, как она воплощена в его «экзистенциалистском» герое Оресте. Популярности сартровских идей много послужила и постановка «Мух» в театре Дюссельдорфа, осуществленная известным артистом и режиссером Грюндгенсом, а затем спектакль в Западном Берлине.

В то время в Германии, которой предстояло в условиях катастрофического падения выбрать свой путь, идеологическая жизнь представляла собой пеструю и сложную картину, в том числе она была ареной столкновения марксизма и экзистенциализма разных оттенков. Литература будущей ГДР сохранила немало следов этой острой идейной полемики, за которой стояла проблема будущего немецкого народа, свидетельством чего может служить хотя бы роман М. В. Шульца «Мы не пыль на ветру», где полемика с экзистенциализмом вынесена уже в название.

Книги Носсака были в этом смысле своеобразным рупором времени, хотя они далеко не всегда укладываются в схему той или иной экзистенциалистской школы. Сам Носсак не раз отрицал свою принадлежность к экзистенциализму, как и к сюрреализму, и утверждал, что имя Кафки он «услышал впервые из разговора о себе самом»[13].

«Я никогда не скрывал, что разрушение Гамбурга в июле 1943 года означало поворотный пункт моей жизни», — писал Носсак, формулируя свою позицию одиночки в таких словах: «Жизнь в Ничто без всякого прикрытия сзади… Это звучит как экзистенциалистская фраза, но мы ничего не знали об экзистенциализме…» [14]

Во всяком случае, в отличие от своих французских учителей, которых он, кажется, никогда не называл учителями, Носсак не превращал свои книги в беллетризованное изложение философских концепций; он умел (с годами все уверенней) рисовать жизнь в ее конкретности, ему присущ немалый талант пластичного изображения человеческого характера и внутреннего мира человека. Поэтому почти в каждой его книге мы обнаружим «спор» субъективного взгляда на общественную жизнь и нравственные проблемы с реалистически изображенной картиной окружающей действительности, с психологически достоверно обрисованными характерами.

* * *

Меньше всего Г. Э. Носсаку присущ нравственный релятивизм, который логически вытекает из системы субъективистской морали экзистенциализма.

Рассказы, вошедшие в сборник «Интервью со смертью», написаны еще очень по-разному, хотя их и объединяет общий для всех сдержанно-стоический повествовательный тон (позднее творчество Г. 3. Носсака приобретает большую внутреннюю цельность). Рядом с картинами мира, распадавшегося в пламени пожара («Гибель»), перекликающимися с апокалиптическим ужасом «Некийи», стоит «Юноша из морских глубин» — великолепная по пластичности изображения печальная сказка о напрасно загубленных жизнях, одно из самых сильных антивоенных произведений того времени; рядом с ироническим повествованием о том, как некий писатель («я») пришел разговаривать со смертью, которая явилась перед ним в облике добропорядочного, но от этого еще более отвратительного и жестокого мелкого буржуа, старающегося жить и выглядеть «как все», — переосмысление греческих мифов в духе современного трагического мироощущения («Кассандра», «Орфей и…»). И эти рассказы носят антивоенный характер, хотя навязчивая идея смерти, проходящая через весь сборник, полностью заслоняет на его страницах вопрос о виновниках войны.

Особое место в сборнике занимала короткая зарисовка «Книга сказок», содержащая не только апологию народного творчества, но и мысль о нравственном здоровье фольклорных героев, которые могут пережить несчастья и войны.

Характерно, что в этих рассказах вопрос о боге и религии не играет никакой роли, и это обстоятельство заметно отличает Носсака от многих писателей Западной Германии того времени, чье творчество было окрашено в той или иной степени в католические тона. У него даже нет богоборческих мотивов, которые есть у В. Борхерта; бог для него, судя по всему, просто не существует, ни как личная, ни как социальная проблема. Сравнивая свое время с Тридцатилетней войной, Носсак говорил, что Грифиус, великий поэт того времени, поэт страданий и скорби, обращается с жалобой не к высшей силе, а к человеку, более того — к одному, конкретному человеку. «Он, к примеру, не говорит „бог“, что, казалось бы, проще всего, он говорит „ты“. Он избегает слова „бог“, потому что я тогда, может быть, оно уже превратилось в клише, и вместо этого обращается ко мне»

Характерно также, что Г. Э. Носсак полностью прошел мимо «проблемы вины» — в ее социальном и политико-нравственном смысле, — которая была одной из главных и наиболее острых тем общественной жизни Германии того времени. Но с первых своих шагов в послевоенной литературе он выступил решительным противником реставрационных тенденций, выражая эту общую для всех крупнейших писателей Западной Германии идею прежде всего через бескомпромиссную критику фигуры дельца буржуазного толка. Таков Клонц, герой одноименного рассказа, — ловкий, напористый, хотя и неудачливый в прежние времена хозяин пивной; он не только пережил катастрофу — то есть войну и крах жизненных устоев, — но впервые стал по-настоящему процветать, сначала торгуя на черном рынке, а потом, очевидно, пускаясь в более крупные махинации, ибо Клонц способен на все. Напористый демагог, «наживающийся на общей нужде», «жиреющий от того, что мы подыхаем с голода», само воплощение воинствующей пошлости и бездуховности — таков Клонц в изображении Носсака. Он полон ненависти к тем, кого он не считает «своим», и готов, «словно разъяренный зверь», в любую минуту «вцепиться в глотку». Среди произведений тех лет, затрагивавших проблемы послевоенной действительности Западной Германии и буржуазно-реставрационных тенденций в ней («За дверью» В. Борхерта, «Что-то надо делать» и другие рассказы Г. Бёлля, «Выпь кричит каждый день» В. Шнурре и т. д.), «Клонц» Носсака принадлежит к самым злым. В 1955 году, выступая с речью о творчестве Носсака, Ганс Генни Янн воздал ему особую хвалу за этот рассказ, закончив свою речь цитатой: «Существует нечто худшее, чем Ничто: когда карикатура на человека заполняет это Ничто своей кипучей деятельностью, когда прожорливый пигмей раздувается и душит все подлинно человеческое, когда оказывается, что обыватель более живуч, чем человек. Разве такое вынесешь?» [15]

Но интересно присмотреться не только к Клонцу, но и к его антагонисту, повествователю в этом рассказе. Это тоже первый набросок характерного героя, который в разных видах встретится позднее во многих произведениях Носсака: человек искусства (в данном случае писатель), мало приспособленный к действительной жизни и не желающий «врастать» в нее, понимающий, что он бессилен перед Клонцем, появление которого заставляет его искать револьвер, ибо самоубийство лучше, чем жизнь с Клонцем. В то же время это человек, в котором сильны связи с близкими ему людьми, в обстановке всеобщего распада чувствующий ответственность за гуманистическую связь эпох. Характерный для Носсака сюжетный мотив этой связи и одновременно неподвижности жизни: рассказчик говорит, что сто пятьдесят лет тому назад похожий на него писатель видел перед собой своего Клонца, и через сто пятьдесят лет его потомок, другой похожий на него писатель, будет видеть перед собой будущего Клонца. Однако мысль о неподвижности жизни и неискоренимости зла не заставляет его уклониться от своего человеческого долга, «отойти в сторонку»: «Как измерить глубину нашего падения, если мы все отойдем в сторонку и будем делать вид, что все хорошо? Да и где она, „сторонка“? Дома лежат в развалинах, маскарадные костюмы изодраны в клочья, а высокие слова потеряли былое звучание. И будь ты хоть самый великий актер, в какую бы позу ты ни встал, все сразу смекнут, где у тебя болит».

Особая горькая ирония заключается в том, что Клонц всего лишь персонаж из книг писателя. Но призрачное создание, рожденное его воображением, оказывается жизнеспособнее, чем он сам.

«Стоический пессимизм» — философская максима и жизненная позиция, весьма широко распространенная в искусстве XX века, — у Носсака лишен какого-либо ореола героичности, как это часто бывает; на жизненной философии героев его книг всегда лежит оттенок трагизма.

Правда, трагизм этот, как уже говорилось, достаточно умозрителен. В книгах 50-х годов Носсак разрабатывает некий миф, «творимую легенду» о «двойственности» человеческого бытия, в котором рядом с повседневной жизнью — отвергаемой им и его героями — лежит отделенный от нее незримой чертой иной мир, к которому причастны лишь немногие. Для этих немногих понятна «ненастоящность», иллюзорность повседневной — читай: буржуазной — жизни и высшая реальность тех нравственных ценностей, которыми обладают немногие избранные.

Излюбленная повествовательная форма в книгах Носсака — монолог, что имеет для него особое значение. В традиционной речи по поводу присуждения ему премии Бюхнера в 1961 году он говорил: «Собственная правда в современном мире есть единственная правда. Признаться себе в этом — своего рода революционный акт. Формой современной литературы может быть только монолог. Только он отражает состояние человечества, потерявшегося в чаще абстрактных правд» [16].

В то же время эта речь была не столько проповедью воинствующего субъективизма, сколько призывом к самостоятельному мышлению, филиппикой против бездумного «попутничества» как опасного знамения времени.

Ганс Эрих Носсак принадлежит к писателям, которые от книги к книге создают свой мир, окрашенный в тона определенного настроения, с устойчивыми образами, деталями, лейтмотивами. «Люди духа» противостоят в этом мире «людям практики», при этом сдержанность, холодность, одиночество принадлежат к непременным атрибутам героев, наиболее близких автору. Это те, кто «переступил черту», которая отделяет их бытие от жизни напористых и бездуховных «буржуа» (Г. Бёлль делил героев на «принявших причастие агнца» и «принявших причастие буйвола»). Огромную роль в мире Носсака играет любовь как связующая сила и женщина как средоточие любви. Но часто встречается у него образ злой и несправедливой матери, больше похожей на мачеху из народных сказок. С годами он стал все чаще вводить в новые книги героев своих предыдущих произведений, как бы замыкая созданный им мир в единую вселенную.

Характерным примером носсаковского творчества 50-х годов может служить «Спираль. Роман бессонной ночи» (1956). Романом эту книгу можно назвать только условно. Она состоит из пяти вполне самостоятельных рассказов, печатавшихся отдельно и до и после выхода в свет «Спирали». В них не совпадают ни герои, ни место, ни, очевидно, время действия (примет времени в этой книге немного). Если читать эти рассказы как произведения о современности, то они привлекут наше внимание тонкостью психологического рисунка при известной странности сюжетов. В рассказе «На берегу» прекрасно воссоздан внутренний мир юноши, почти еще мальчика, рассказывающего о себе и своей жизни впервые увиденной им девушке на постоялом дворе, в комнате которой он проводит ночь; трудно понять, однако, в чем заключается тайна той жизни, откуда он пришел, переправившись через реку. Рассказ «Механизм саморегуляции» построен на столкновении двух характеров — человека, живущего по законам своей совести, и приспособленца-карьериста (в рассказе отчетливо слышны сатирические ноты, действительность в нем гротескно «сдвинута»); в «Немыслимом судебном следствии» речь идет о судебном процессе над страховым агентом, подозреваемым то ли в убийстве своей исчезнувшей жены, то ли в соучастии в преступлении, которое она совершила прежде, чем скрыться; «немыслимость» заключается в том, что подсудимый и судьи говорят как бы на разных языках. Парадоксальная ситуация «Помилования» строится на том, что пожизненно осужденный долго отказывается выйти из заключения, ибо «свободная жизнь» кажется ему не лучше, а хуже тюремной. Наконец, в последнем рассказе «Знак» описывается полярная экспедиция, участники которой натыкаются в безмолвной снежной пустыне на замерзший труп того, кто шел по этому пути раньше их, причем на его лице застыла непонятная улыбка; у этого таинственного «знака» происходит спор между участниками экспедиции — вернуться назад и спасти себя или идти вперед, туда, где их ждет открытие неведомого, но и неизбежная гибель?

Но в каждом из этих рассказов есть приметы «двоемирной» носсаковской мифологии, связывающие их, по авторскому замыслу, в цельное повествование. В каждом действуют люди обоих характерных для него типов — те, кто связан с текущей действительностью и буржуазной практикой и потому воплощает зло, и те, кто с ней не связан, носители нравственного и интеллектуального начала, непонятые и осмеянные, а иногда и преследуемые людьми «сиюминутной» жизни. На страницах «Спирали» встречаются образ реки — как границы двух миров — и образ «города за рекой», как символа иного мира (навеянного, очевидно, романом Г. Казака под таким же названием «Город за рекой», впервые опубликованным в 1954 году). «Снежная пустыня», «буран» — это тоже приметы этого мира. Рассказ, в котором оба мира встречаются и где все, казалось бы, должно объясниться («Немыслимое судебное следствие»), — еще один «игровой» прием Носсака, — ничем не кончается, ибо, как утверждает автор, запись процесса обрывается «на середине страницы, на середине фразы».

Таким образом, рассказы, составляющие «Спираль», выстраиваются в историю человека, причастного к «высшему бытию», — он учится жить среди чуждых ему людей обычной «буржуазной практики», порывает с приспособленчеством, которое решительно не приемлет, его судят не понимающие его люди и держат в тюрьме (характерен мотив полного разочарования в боге, проходящий через рассказ «Помилование»), Последний рассказ — «Знак» — тем самым следует понимать как признание своего поражения, невозможности «переступить черту», то есть добровольно отправиться в тот неведомый, холодный мир, в который замерзший человек вглядывается с непостижимой улыбкой; герой принимает решение вернуться к «алтарям и бабам», то есть в обычную жизнь. «Спираль» рассуждений вернулась к исходной точке. Круг замкнулся. (Понятие «спирали» после выхода в свет романа Носсака долго не сходило со страниц печати.) «Все мы оппортунисты», — говорилось в рассказе Г. Э. Носсака «Некролог» (1954), где впервые это «двоемирие» было сделано принципом изображения.

Но есть еще один сюжетный слой в этом романе, снимающий метафизичность носсаковского «двоемирия». Предуведомление к нему говорит нам, что он представляет собой как бы поток смятенных мыслей человека, который в бессонную ночь продумывает свою жизнь, разделившись на разные живущие в нем роли; он сможет обрести покой только тогда, когда оправдает себя, по «спираль его мыслей» постоянно «выбрасывает» его в бессонницу: «Может быть, человек в результате прекратит борьбу и, зябко ежась, встанет у окна. На улице уже светает, защебетали птицы». Эти слова можно трактовать как «оппортунизм», а можно и как возвращение к жизни.

Вслед за «Спиралью» Носсак сравнительно скоро выпустил в свет еще два романа — «Младший брат» (1958) и «После последнего восстания» (1961). Это были попытки развить тот же комплекс идей, но на более широком фоне реальной жизни. В первом главное лицо — инженер, вернувшийся на родину из Бразилии, во втором — проститутка, умирающая на больничной койке. Однако, чем шире сюжетная канва захватывала жизненный материал, тем труднее было показать и объяснить его с некоей «интеллектуально-символической» точки зрения. Переусложненные, далекие от реальных проблем романы эти не принесли Носсаку славы; «Спираль», напротив, была широко замечена и имела больший успех, чем, например, роман «Не позднее ноября» (1955), ближе стоящий к проблемам действительности. Объяснять это надо не только виртуозным композиционным и стилистическим мастерством, с которым написана эта книга, но и ее главной, исходной мыслью — неприятием буржуазной повседневности. В обстановке рекламного «экономического чуда», в которой «Спираль» вышла в свет, эта книга звучала как протест против реставрационной политики и погони за обогащением, против бесчеловечной буржуазной морали. Эти критические мотивы, даже утопленные в метафизике и сознании бесцельности борьбы, воспринимались как вызов, как протест.

В 60-е годы эта сторона творчества Г. Э. Носсака стала заметнее. Он много работает, выпуская одну за другой книги, весьма разные по своему построению и сюжетам, — рассказы, романы, пьесы, сборники статей. Его начинают широко обсуждать в текущей критике; он получает наиболее авторитетные в стране литературные премии (имени Бюхнера, 1961, имени Раабе, 1963). Повесть «Завещание Луция Эврина» была названа в печати «художественно наиболее удачным произведением, которое Ганс Эрих Носсак написал по сей день»

Повесть «Завещание Луция Эврина», вышедшая с пометкой «написано в 1963 году», стилизована под завещание римского патриция, жившего в конце II века нашей эры, которое было составлено им перед тем, как он совершил самоубийство. Непосредственной причиной самоубийства стало непереносимое для него известие о том, что его жена приняла христианство, с распространением которого сам Эврин, приближенный императора, борется всеми доступными ему средствами. Подлинная причина самоубийства лежит глубже, в осознании им неизбежности грядущей победы сторонников христианства. Носсака в этой повести, как и в большинстве других книг, меньше всего занимают вопросы религии. Христиане (именуемые Эврином «безбожниками»), так же как и сторонники традиционной римской религии (именуемые их противниками «язычниками»), — это всего лишь обозначения для борющихся партий и исторических тенденций на рубеже двух эпох. Луций Эврин, старающийся бороться с христианством более искусно, чем его грубые предшественники, — то есть не устрашающими репрессиями, которые превращают их в мучеников, а по возможности мягкими мерами, — видит бесплодность своих усилий. Убедившись в неизбежном крахе Римской империи, которой он служит, и по-прежнему не приемля христианского учения о равенстве, которое пугает его, но за которым, как он понимает, будущее, он кончает жизнь самоубийством, видя в «добровольной смерти одиночки» единственно возможный способ «признания жизни».

Сопоставление нашего времени с эпохой гибели Римской империи можно найти у многих современных буржуазных писателей и философов. А. Андерш, например, в известном письме К. Симонову прямо называл буржуазный Запад погрязшим в пороках и обреченным Римом, а социалистическое общество — провозвестником новой эры[17]. Носсак привнес в эту символику свои любимые мотивы, в том числе и мотив самоубийства, как жизнеутверждающего акта, — ибо его герою, лишенному опоры в реальной жизни и надежды, если он будет додумывать логику своего поведения до конца, не остается другого выхода.

Логика эта отступает на второй план в романе «Дело д’Артеза», опубликованном в 1968 году, наиболее значительном произведении Носсака, свидетельстве того подъема, который он пережил в середине 60-х годов. В этом романе Носсак в большей мере, чем в предыдущем своем творчестве, тяготеющем к символическим или условным сюжетам, подошел самым непосредственным образом к сегодняшней жизни Западной Германии и ее социальным проблемам.

* * *

По своему построению и тональности «Дело д’Артеза» — очень «носсаковская» книга, в ней можно найти многие из слов-лейтмотивов, встречавшихся и в «Спирали», и в рассказах предыдущих лет, она написана в излюбленной им монологической форме, причем, как часто бывало и раньше, представляет собой смешение документально точного «отчета» с описанием некоей мучительно разгадываемой тайны. Однако в этой книге характерные для Г. Э. Носсака приемы приобретают во многом иной смысл.

Перед нами не просто имитация монолога некоего «фиктивного повествователя». «Фиктивный повествователь» (именуемый в книге «протоколистом») собирает свои сведения о д’Артезе из многих источников, оговаривая постоянно их «гипотетичность». Это своего рода переплетение монологов, то есть сочетание разных точек зрения разных действующих лиц; причем временами «протоколист» начинает о себе самом тоже говорить в третьем лице, как если бы кто-то передавал со стороны его мысли и оценивал его поступки. Эта подвижная «сеть» точек зрения, среди которых мы ни одну не имеем основания назвать «абсолютной» (то есть авторской), создает впечатление неопределенности, зыбкости изображенного мира. В этом смысле книга Носсака представляет собой характерное явление для современной западной литературы.

Для Носсака за этим «приемом» стоит вполне определенная позиция — недоверие к объективной истине как к выражению сложившейся идеологии, системы взглядов. Но в «Деле д’Артеза» ощущение зыбкости не служит моральному релятивизму («собственная правда», противопоставленная «абстрактным правдам»). Автор умелой рукой сплетает из многих неопределенностей нужную ему ткань повествования, вполне сознательно расставляя акценты, и там, где он хочет, называет вещи своими именами: добро — добром, зло — злом, неправду — неправдой. Целью его филигранной стилистической игры было, скорее, иное — придать повествованию оттенок своеобразной сказочности.

Сказка вообще излюбленный Носсаком элемент художественного мышления. «Часть меня, возможно даже половина, тяготеет к сказке»[18],— говорил он.

По представлениям Носсака, у каждого человека есть две биографии — «внешняя» и «внутренняя», которые лишь изредка пересекаются; он не раз говорил об этом применительно к самому себе («То, что случается с художником, как и со всеми людьми, то есть то, что регистрируется в актах гражданского состояния, в полиции, в литературном словаре, — это не материал для творчества. Но у художника есть духовная биография, которая идет совсем другими путями, и она очень важна. Если, однако, обе биографии случайно пересекутся, это опасно для жизни. Со мной так случилось, когда был разрушен Гамбург»[19]). Книги Носсака показывают, что это — обычное для него представление о человеческом характере; так преломилось в его творчестве присущее экзистенциализму противопоставление «личного» и «общественного», «экзистенциального» и «реального». Сказка и есть форма выявления скрытой от взоров «внутренней биографии». Она привлекает Г. Э. Носсака обобщенной, символической образностью, возможностью выйти за пределы повседневности. Нравственная подоплека ее — глубочайшая неудовлетворенность окружающей жизнью, тоска — вечная, неизбывная, как кажется Г. Э. Носсаку, — по гармоническим человеческим отношениям.

Есть своя сказочная «таинственность» и в «Деле д’Артеза», правда, сугубо интеллектуального характера.

Главный герой книги — знаменитый актер-мим; его многочисленные пантомимы, часто «экзистенциалистского» толка, глядя на которые зрители не знали, смеяться им или ужасаться, подробно излагаются в романе. Но он и в жизни словно принял на себя некую роль — полное одиночество, отрешенность от окружающего мира, при безукоризненной корректности, всепонимании, выдержке в любой ситуации. Он одет всегда согласно этой роли — как знаменитый дипломат или английский премьер-министр, то есть так, «как люди все еще представляют себе премьер-министра». Появление псевдонима д’Артез объяснено вполне правдоподобно. Еще в детстве Ганс Наземан (настоящее имя д’Артеза) и его школьный приятель Людвиг Лембке взяли себе понравившиеся им имена из романа Бальзака «Утраченные иллюзии». Для Ганса Наземана важно, что тем самым он избавляется от имени ненавистных ему богатых родителей. Но временами читатель все же может предположить, что для автора речь идет действительно как бы о бальзаковском д’Артезе, существующем в наше время. В аннотации к первому изданию спрашивается: «Как поведет себя д’Артез, европейский интеллектуал, сегодня, поело двух мировых войн, после Освенцима и Хиросимы, в немецком „государстве благоденствия“?»

Место и дата рождения д’Артеза во всех документах помечены знаком вопроса. Конечно, как пишет автор, слишком много в наш век существует причин, по которым подлинные документы могли погибнуть, отсюда и неуверенность. Сам же д’Артез утверждал, что это «вопрос второстепенный», и в интервью по поводу своего пятидесятилетия выразился следующим образом: «Дата рождения — случайность, которой вполне можно пренебречь. Несравненно важнее знать, когда ты умер. Но как раз в этой дате большинство из нас ошибается. Вот и я, милостивые государи, не могу сообщить вам на этот счет никаких надежных данных». Шутка? Конечно. Но, может быть, и намек на его бессмертии?

Ироническая мистификация носсаковского героя помогает автору создавать вокруг него ореол вневременной «отстраненности» от обычной, пошлой, ненавистной ему буржуазной жизни в ее современном западно-германском варианте.

Даниэль д’Артез в «Утраченных иллюзиях» Бальзака, как и рано умерший, только мельком названный в этом романе Луи Ламбер, — члены того кружка друзей, которые пригрели Люсьена де Рюбампре в дни его бедствий в Париже. К этому кружку принадлежал и республиканец Мишель Кретьен, один из тех, кто погиб в революцию 1832 года я кого Ф. Энгельс называл «настоящими людьми будущего»[20]. Политические характеристики, однако, не нужны Носсаку, хотя он и говорит применительно к Западной Германии об «эпохе реставрации»; для него бальзаковский Даниэль д’Артез, гениальный поэт, готовый к любым испытаниям ради совершенства своего произведения, — символ проходящей через века «духовной оппозиции». Бальзаковское происхождение д’Артеза служит знаком некоего «братства людей духа», выходящего за пределы сегодняшнего, «сиюминутного».

Зерно замысла этого романа можно найти в одной из статей Носсака 1959 года, где он называл д’Артеза «главной фигурой кружка художников и интеллектуалов, которые держались в стороне от исступленной суеты своего времени, которые не хотели дать себя увлечь лозунгами дня и общественным честолюбием и жили как аскеты, только своими творениями и верой в них… Как похоже наше время на то, на время короля-буржуа, в которое творил Бальзак, — короткий период благополучия, выдававшего себя за культуру, с его лозунгом „Обогащайтесь!“, звучащим, как призывный крик обманщика-банкрота!»

Носсак весьма искусно пользуется избранной им формой «непосредственного рассказа». Он не только показывает одни и те же факты глазами разных людей, но и свободно обращается с последовательностью событий, перемешивает временные пласты и т. д. Несмотря на то что книга, в сущности, построена на скрупулезном анализе взаимоотношений нескольких персонажей, этот сугубо интеллектуальный роман читается с немалым интересом, чему помогает, особенно в начале, по-детективному интригующая фабула; но искусство занимательного повествования держится в этой книге больше на поворотах психологического и нравственного сюжета — выяснения сущности д’Артеза и окружающих его людей.

Две черные тени лежат на мире, описанном Носсаком. Одна — это деньги, богатство, буржуазность. Она воплощена прежде всего в живучем, поистине неистребимом концерне «Наней». Еще в 1911 году он поднялся на американском капитале, он процветал в годы гитлеризма как «предприятие военного значения», сейчас он, избежав денацификации, снова связан с военным производством и снова процветает. Все, что имеет отношение к концерну «Наней» и к семейству Наземанов, вызывает откровенную ненависть автора и его героев. На этих страницах роман превращается в беспощадную сатиру на лицемерие, ханжество, беспринципность крупных буржуа современной формации.

Среди бумаг д’Артеза рядом с таинственным письмом, датированным 1850 годом, были найдены сделанные им эскизы гербов, предназначенных «блудным сыном» для своих родителей. В обрамлении из пушек, алебард и «прочих принятых в таких случаях эмблем» на одном наброске было изображено четыре ряда колючей проволоки (ограда концлагеря), зацепившись за которую «развевается, точно вымпел, дамский чулок в форме лежащего вопросительного знака, точкой же ему служит самолет». Другой набросок воспроизводил полосатую одежду узника концлагеря, висящую на плечиках, под ней — открытую могилу, из которой к одежде тянется рука мертвеца. У мертвеца большой нос (намек на самого д’Артеза, отвергнувшего Наземапов и отвергнутого ими; «Nase»— составная часть фамилии Наземан — по-немецки значит «нос»).

Вторая черная тень, лежащая на мире, созданном Г. Э. Носсаком, — это фашизм и его последователи в наши дни. Гербы, которые д'Артез предназначал для своих родственников и которые объединяли богатство с преступной властью, насилием и смертью, были сделаны в первые послевоенные годы. Они имели в виду гитлеровский террор и гитлеровскую войну. Но они не устарели и сегодня. В качестве представителя власти в романе выведен тупой и самоуверенный следователь тайной полиции, оберрегирунгсрат Глачке, «неотличимый от таких же Глачке» в гитлеровские времена. Ему предстоит немалая карьера, и он уже готовится к «переводу в Бонн и связанному с этим продвижению по службе». Он и меньше, и больше Наземанов. Меньше потому, что он просто чиновник, и «для него концерн подобного масштаба был просто-напросто табу». Больше потому, что в его руках — и в руках тех, кому он служит, — реальная власть, направленная не просто на сохранение существующего порядка, но и на возврат к преступному прошлому.

Этим силам в романе Носсака противопоставлено интеллектуальное начало, воплощенное в д’Артезе и — отчасти — в его друге Луи Ламбере. Это начало антибуржуазное и — что особенно важно и в чем заключается, в известном смысле слова, новое для книг Носсака качество, — начало антифашистское, хотя и выражено оно зашифровано и не всегда последовательно.

Подобное противопоставление характерно для многих книг в литературе ФРГ. Не зная реальной связи с революционным рабочим классом и опоры на последовательно антифашистские силы, она, в сущности, не выдвинула и подлинного героя-антифашиста, человека справедливого действия. Фашистскому варварству в гитлеровские времена и в современной ФРГ в книгах западногерманских писателей противостоит, как правило, «интеллектуал», чаще всего — человек искусства. Ощущение слабости такого героя перед лицом «зла», осознанное или неосознанное, заставляло писателей одевать его в шутовские наряды. Ясно видно «клоунское» начало, выражавшее и силу протеста, и муку бессилия в творчестве Борхерта, стоявшего у истоков литературы ФРГ. Среди многих возможных здесь примеров следует назвать и роман «Глазами клоуна» Бёлля, появившийся за два года до выхода в свет «Дела д’Артеза».

В годы гитлеризма за одну из своих пантомим, высмеивающую Гитлера, а еще больше за вызывающее поведение на допросе д’Артез был отправлен в концлагерь (где, кстати, носил одежду, сшитую из ткани, которую поставлял концерн «Наней»), Жена его бросила (может быть, и донесла на него), вышла замуж за эсэсовца, дочь росла в новой семье, не зная, кто ее отец. Чудом уцелев (может быть, и в силу своих родственных связей с концерном) и выйдя на свободу в 1945 году, д’Артез понял, как сказано в романе, свою «экстерриториальность».

«Экстерриториальность» — слово, заимствованное из дипломатического языка; поэтому и маска, которую в жизни надел на себя д’Артез, — это опошленное представление о дипломате; оно означает его неподвластность «сиюминутной» жизни; оно означает также и его неуязвимость, бессмертие и в то же время — отстраненность от всего актуального.

Впрочем, с точки зрения «отстраненности от всего актуального» в романе все не так просто, хотя противопоставление «экстерриториальности» и «актуальности» проведено через всю книгу.

Во всяком случае, поведение д’Артеза и на сцене, и в жизни во времена гитлеризма не подходит под это понятие. Более того. В гротескной сцене допроса оберрегирунгсратом Глачке д’Артез произносит длинную речь, из которой следует, что «мы» (тайная организация людей духа!) были твердо уверены, что д’Артез (бальзаковский) объявится в Сопротивлении. Издевательство над тупым полицейским чиновником? Конечно. Но все же и мысль об активном антифашистском действии как естественном поведении любимого героя.

Лембке говорит, что раньше д’Артез не понимал своей «экстерриториальности» и потому вмешивался в повседневность, а позднее осознал, кто он. Следовательно, поведение его изменилось. Однако по описанным в книге пантомимам, то есть по его отношению к искусству, к своему творчеству, нам это трудно уловить; судя по всему, они были резкой и непримиримой критикой существующих порядков. Эдит, дочь д’Артеза, рассказывает, какое горькое чувство оставалось у него от выступлений перед самодовольной аудиторией, которая бездумно и весело смеялась, не желая понимать трагического смысла его искусств?: «Зрители хохочут над остротами, а меняться ничего не меняется. В этом папа участвовать не желал. Одно огорчение, говорил он. Так всегда получается с актуальностью, как он это называет. Ходишь вокруг да около правды, только этой шайке жизнь облегчаешь».

Это чувство бессилия перед «обществом потребления», которое научилось даже критику в свой адрес обращать себе на пользу, мы знаем не только по романам Кёппена, Бёлля, фон дер Грюна и многих других западногерманских писателей, по и по их собственным горестным признаниям. Д’Артез в этом не отличается от Шнира из романа Бёлля «Глазами клоуна» и даже от самого Бёлля. Здесь надо искать объяснение, почему последняя фраза письма д’Артеза (д’Артеза как бы «настоящего», бальзаковского) звучит так: «Гений есть дар — стиснув зубы преодолевать лихую годину» (очевидно, своеобразная перефразировка бюффоновского афоризма: «Гений — это терпение»).

Высшее свидетельство «экстерриториальности» д’Артеза заключается в том, что он всегда превосходит окружающих его людей, будь то Глачке или Наземаны, и всегда хозяин ситуации. Побежденным мы его не знаем; он неизменно владеет своим лицом, придавая ему любое выражение. «Правильнее было бы сказать, лишая его всякого выражения, ибо этим как раз объясняется эффект, который он производил».

Приехав на похороны матери, он спросил у Лембке, какое надо сделать лицо, когда ты остаешься один на один с мертвецом, если это твоя мать? А потом, после описания помпезных похорон, на которых родственники соревновались в демонстрации показного горя, он сказал: «Актерской выучки нет, вот и меры не знают».

Так «экстерриториальность» д’Артеза поворачивается своей холодной и презрительной стороной к тем, кого он отрицает. В книге нет и намека на «деланное» лицо, когда речь заходит об отношении д’Артеза к близким ему людям — будь то Ламбер или его дочь Эдит. Его искусство человечно.

Таким образом, если мы попытаемся разобраться в поведении д’Артеза (отвлекаясь от «трансцендентной» вечности, просвечивающей, по Носсаку, за его обликом), мы увидим вполне реальные причины, заставляющие его строить свои отношения с окружающим миром на принципах «экстерриториальности», причины, лежащие в жизни общества, законы и обычаи которого он отрицает. Но все же не случайно, разумеется, автор все время держит своего героя далеко за пределами непосредственного действия, «за кадром»; соприкосновение с реальной жизнью безжалостно развеяло бы эту красивую и утешительную сказку.

Иная судьба у Людвига Лембке, он же Луи Ламбер. В годы гитлеризма он написал несколько откровенно халтурных исторических романов, которые, однако, имели огромный успех (именно потому, что подлинная литература была под запретом), женился на богатой женщине, в которой была не только английская, но и еврейская кровь (на что, как дается понять, власти закрывали глаза, поскольку тем самым в рейхе оставались ее немалые капиталы). В те годы, когда д’Артез чуть не погиб в концлагере, Ламбер процветал, и хотя тут речь идет не о подлинном сотрудничестве с гитлеризмом, но все же об известном «соучастии». Жена его покончила с собой уже после войны, то есть когда непосредственная опасность миновала, и Ламбер отказался тогда от своего псевдонима, стал снова Лембке и под этим именем — незаметным библиотечным служащим и снова — другом д’Артеза.

Лембке всячески противился замыслу «протоколиста» написать эту книгу; он не любит воспоминаний и постоянно говорит на страницах романа о том, как «счастливы те, у кого нет прошлого». Под маской чудака, которую он на себя надел, как догадывается «протоколист», таится ум, проницательный и беспощадно честный. «…Ламбер как-то сказал: — Из нас, не будь даже нацистов и войны, ничего другого бы не вышло. Нам этим не оправдаться. — Сильно сказано, конечно, но Ламбер терпеть не мог, когда люди перекладывали на историю ответственность за свою судьбу». В облике его нет ясности д’Артеза, и, надо думать, не случайно он носит имя героя одного из самых «темных» романов «Человеческой комедии». О себе он говорит, что сделай не из того материала, что д’Артез, и только в редкие мгновения «дотягивает» до его уровня. В отличие от д’Артеза Лембке — «человек», он более уязвим и потому ничто человеческое ему не чуждо, но путь, выбранный им в жизни, — ложный путь.

Через все повествование проходят понятия-лейтмотивы, взятые из арсенала экзистенциалистской философии: свобода, выбор, ситуация и т. д. Те места, где они начинают господствовать, принадлежат к наиболее слабым в книге. Но надо помнить, что Носсак, как уже говорилось, часто бывает сложнее, чем может показаться на первый взгляд.

В одном из узловых мест книги подробно рассказана пантомима д’Артеза на типично экзистенциалистскую тему «палач — жертва». Затем идет реставрация жизненного материала, легшего в основу этой пантомимы, — выясняется, что сам д’Артез, бежавший из концлагеря в 1945 году, был вынужден убить эсэсовца, хотевшего поменяться с ним одеждой, чтобы спастись от справедливого возмездия. По мере повествования все яснее становится ироническая интонация, которая сопровождает типично экзистенциалистские рассуждения о «взаимозаменяемости» палача и жертвы; в конце же главы прямо выражена мысль о справедливости действий «жертвы», убившей своего «палача».

Роман «Дело д’Артеза» появился в 1968 году, и новая проблематика, возникшая в связи с молодежным движением последующих лет, непосредственно не вошла в него. Тем не менее образы представителей младшего поколения — дочери д’Артеза Эдит и самого «протоколиста» — играют в нем важную роль. Оба они, по замыслу автора, порвали со своей средой: Эдит не желает иметь ничего общего ни с семьей своего отчима и матери, ни с наследством Наземанов; «протоколист», сын видного гитлеровского чиновника, погибшего в войну, отрекается от отца, бросает службу у Глачке. Этому молодому поколению, не отягощенному прошлым, не все, по замыслу автора, понятно в тяжелых переживаниях старших. Им не всегда понятен и высокий образец д’Артеза, их реплики создают порой отстраненный фон его холодному нравственному величию. Они ищут свой путь, и ясно, что это будет путь решительного неприятия «реставрированного общества», путь действия.

«Логика», не уходящая со страниц романа Носсака, несмотря на его абстрактную символику и атмосферу стоического пессимизма, жизнь с ее реальными проблемами делают эту сказку о высокой чистоте человеческого духа, о грязной действительности и о молодых людях, стремящихся порвать с ней, чтобы найти свое будущее, примечательным явлением современной западногерманской литературы.

* * *

В силу особенностей его творческой биографии мы не знаем у Носсака периода ученичества; самые первые его публикации после 1945 года выдают уже зрелую руку. Но, конечно, не следует думать, что за три десятилетия писательской деятельности Носсак ни в чем не менялся.

С годами книги Г. Э. Носсака становились формально все более совершенными и даже изощренными. Прозрачность стиля при — часто — «эзотеричности» содержания (что заставляло критиков говорить о влиянии на него Ф. Кафки), совершенное владение монологом, придающее особую лирическую атмосферу его книгам, искусное использование слов-лейтмотивов, как бы двойственных по своему значению (отражающих «двойственность» создаваемого писателем мира), умение строить занимательный сюжет, в котором интерес к фабульному действию, почти детективному, сочетается с интересом к движению психологического и нравственного состояния героев, — все это делает Г. Э. Носсака выдающимся мастером немецкоязычной прозы современности.

Но «Дело д’Артеза» осталось самым сильным произведением Г. Э. Носсака. Правда, в следующем своем романе, вышедшем год спустя, — «Неизвестному победителю» (1969) он еще ближе подошел к реальности, положив в основу книги историческое событие — восстание в Гамбурге 1919 года; в этом романе вовсе нет примет столь любимой Г. Э. Носсаком интеллектуальной «игры». Однако приближение писателя к острому жизненному материалу обнаружило слабости его мышления. В романе ученый-историк, славящийся своей точностью, изучая восстание, натыкается на таинственную фигуру простого солдата, возглавившего победные действия революционеров, а затем бесследно исчезнувшего. Выясняется, что этим героем, вопреки всем мудрым историческим и документальным выкладкам ученого, был его собственный отец, для которого участие в восстании было совершенно случайным эпизодом и который позднее свой организаторский талант вложил в торговлю, став преуспевающим коммерсантом. Таким образом, «личная» правда оказывается более истинной, чем исторические закономерности, а революционный порыв приравнивается к «добропорядочной», всегда отвергавшейся Г. Э. Носсаком буржуазной жизни.

Два других поздних романа — «Украденная мелодия» (1972) и «Счастливый человек» (1975), в которых в отличие от романа «Неизвестному победителю» снова начинает играть большую роль метафизическая символика, мало что добавляют к пониманию Носсака-художника; в них варьируются мотивы его предыдущих книг, причем неизменная для него критика буржуазности сочетается в них с опять-таки привычной для большинства его произведений зашифрованностью.

«Я считаю себя писателем, а писатели занимаются действительностью»[21]— сказал однажды Носсак. Такое заявление в устах художника, которого не раз обвиняли в бегстве от злобы дня, может удивить, но оно не случайно. Носсак жил проблемами времени, и время отразилось и его книгах, хотя и необычно и чаще всего не впрямую. Писавший в чужом для него мире, который он отвергал и от которого не знал куда бежать, кроме как внутрь самого себя, он стремился познать его законы. «Эзотеризм» многих его книг, их зашифрованность идут не от праздного ума, а от трагедии большого таланта, не находившего выхода из замкнутого круга, в котором он себя чувствовал. Но это ощущение безвыходности и бесполезности борьбы, сознание своего поражения не приводило Носсака к равнодушию и цинизму и не лишало его внутренней моральной опоры. И как бы ни замыкался Носсак в своем одиночестве и пассивном неприятии того, что он считал злом, он никогда не терял веры в высокое предназначение литературы и ее гуманистическую миссию. В упоминавшемся выше «Интервью с самим собой», опубликованном под названием «Прошу без литературных сплетен», Носсак писал:

«Вопрос: Вы, следовательно, не слишком высоко ставите писательство? Ответ: Боже правый, если вы имеете в виду, что книги или слова еще никогда не смогли воспрепятствовать воинам, концентрационным лагерям и атомной бомбе, так это ведь не ново. Часто страдаешь от своей беспомощности, по делать из-за этого великий жест самоотречения, как сделал Сартр, это неверно. К тому же постановка вопроса кажется мне ложной. Или слишком морализирующей. Книги — это всегда кардиограммы или отчеты об экспедициях».[22].

Наследие Ганса Эриха Носсака, хотя и однотипно по сумме лежащих в основе его идей и определяющих его художественных приемов, весьма неравноценно. Наибольшее значение — и наибольшее право на долгую жизнь — имеют те его книги, в которых он ближе подходил к реальным проблемам современности, в которых его исследовательская мысль шла не в априорно запрограммированную область элитарного, нравственного и интеллектуального уединения, а в гущу реальных человеческих проблем. Здесь его мастерство повествователя и психолога раскрывалось в полную силу.

П. Топер

Спираль Роман бессонной ночи

Некое событие лишило человека сна. Он пытается вспомнить свою жизнь, додумать ее до конца; с разделенными ролями он судит себя: обвиняет, защищает и старается вынести оправдательный вердикт, чтобы наконец-то обрести покой. Вот-вот спираль его мыслей опустится вниз и человек погрузится в сон, но тут он вдруг натыкается на какую-то сцепку из своей жизни, и его опять выбрасывает в бессонницу, под безжалостный свет сумерек.

Может быть, человек в результате прекратит борьбу и, зябко ежась, встанет у окна. На улице уже светает, защебетали птицы.

Виток спирали I На берегу

— А теперь я отведу его, не то совсем стемнеет, — сказал мой зять. Он стоял у маленького зеркальца и приглаживал волосы расческой. При этом он слегка нагибал голову. Зеркальце по его росту висело чересчур низко.

— Поедешь на мотоцикле? — спросила моя сестра.

— Да нет же. Зачем? Отсюда это в двух шагах. — С этими словами зять скрылся в их спаленке, чтобы надеть сапоги.

Сестра растерянно взглянула на меня. Ее имени я не назову. Может быть, назову после, а теперь не хочу. Мне это больно. А то имя, которое ей дали другие, к ней не подходит.

Я предпочел бы переночевать у них. Но не мог. У них всего-то была кухня и одна комнатушка, где стояла кровать. Кроме того, мне надо было попасть на попутный грузовик, который уходил завтра утром ни свет ни заря. Мы долго прикидывали так и эдак. Правильней было уйти.

— Ты боишься? — спросил я сестру.

Она покачала головой. Точь-в-точь как раньше, когда огорчалась. Плакала она редко. Только качала головой и смотрела на человека своими огромными светло-карими глазами. Не говоря ни слова. Конечно, никого не могло обмануть это ее качанье головой, но такова уж она была. Я в шутку ударил ее по руке. Теперь, когда она сидела напротив меня за кухонным столом, не было видно, что она в положении. Маленькое личико, такое же, как всегда, и худые плечи. Да, это просто не умещалось в моем сознании. Но стоило ей встать, и все было заметно. Фигура ее стала совершенно бесформенной. Это настраивало меня на грустный лад, и потому я делал вид, будто ничего не замечаю.

Я казался себе старше ее.

— Все еще наладится! — сказал я и тут же устыдился этой глупой фразы.

В соседней комнате упал на пол металлический рожок для обуви, и было слышно, как зять ногой выталкивает его из-под кровати.

— Передай от меня привет Нелли, — сказала моя сестра.

— Кто она такая? — спросил я.

— Одна девушка там, на постоялом дворе. Кельнерша. Да, поклон ей от меня.

Я не понял, почему надо передавать приветы этой Нелли, но все равно кивнул в знак согласия.

— Не забудь только, — прошептала она снова.

И тут вошел мой зять. Он поправил на себе форменную тужурку. Муж сестры был таможенник.

— Ну вот. Давай, — сказал он.

Я поднял рюкзак с покупками, он оказался довольно тяжелый; впрочем, и по дороге сюда рюкзак весил не меньше из-за тех вещей, которые я привез сестре. Я перекинул рюкзак через правое плече, и он повис на одной лямке.

— Ну вот! — повторил я слова зятя. Теперь мы стояли с сестрой друг против друга. Я был немножко выше ее. Вроде она стала меньше ростом. Я охотно погладил бы ее по голове, иногда ее гладил по голове отец — тогда, когда она жила еще с нами и когда этого никто не видел. У сестры были совсем светлые волосы, мягкие-премягкие. Но я не стал гладить ее из-за зятя, а может, из-за нее самой.

— Ты скоро вернешься? — спросила сестра.

— Ну конечно, золотце, — ответил зять. — Доведу парня и мигом мотану обратно. — Он вышел из кухни.

Нагнувшись немного вперед, я поцеловал сестру. Надо было придерживать рюкзак: он мог перевалиться со спины на грудь.

— Всего хорошего, — сказал я, выпрямляясь.

И вдруг сестра перекрестила меня, очень быстро, неловко. Безмерно удивленный, я вышел вслед за зятем.

Внизу, на улице, все еще парило, там было куда душнее, чем наверху и на лестнице. Мне хотелось обернуться и помахать сестре рукой. Но их окно смотрело во двор.

До гостиницы и впрямь оказалось недалеко. За второй поперечной улицей начиналась главная городская магистраль, переходившая в шоссе, а оттуда было всего каких-нибудь сотня-две шагов.

— В ее состоянии она неохотно остается одна, — сказал мой зять.

Я промолчал. Трудно было бы растолковать ему, что сестра моя не боялась одиночества. Нас так приучили дома.

— Еще месяц, по-моему, — продолжал он. — Все у нее нормально, говорит врач из больничной кассы. Я был с ней там два раза. Можете не беспокоиться насчет нее.

Потом он перевел разговор на другое. Поговорил о постоялом дворе, о грузовике, который отправится оттуда, и о женщинах: вообще. Как с ними бывает и как с ними надо обращаться. Он слегка выпендривался, видно, хотел научить меня уму-разуму, словно он один во всем этом разбирался. Но он не так уж хорошо разбирался: говорил то, что говорят обычно, а то как раз — и неправда. Но я не перечил.

— Может, у них найдется койка для тебя, — сказал он. — Обычно всегда одна или две комнатенки пустуют. Поговори с Нелли. — Он засмеялся.

У него были маленькие светлые усики. Вообще зять был недурен. В сущности, я не мог сказать о нем ничего плохого. Когда мы приблизились к постоялому двору, он немного сдвинул фуражку на затылок. Не исключено, что из-за жары, а не по другой какой причине.

Постоялый двор был пятый от начала шоссе по левой стороне. По правой вообще дома уже кончались, там построили спортплощадку, а дальше шли садовые участки. Дом был старый, двухэтажный, с остроконечной двускатной крышей. Не очень большой, покрашенный белой клеевой краской.

— Там наверху спит Нелли, — сказал мой зять.

Под скатом крыши по всему фасаду тянулась доска с надписью: «Привал для водителей грузовиков». Сбоку, чуть ниже, на шарнире была укреплена фара, по ночам она освещала вывеску. Но фару еще не зажгли, хотя уже совсем стемнело.

Дом находился в глубине, гораздо дальше той черты, на которой стояли другие дома. На площадке перед ним я увидел не то три, не то четыре грузовика с прицепами. Колеса грузовиков разворотили землю, кое-где в колеях еще не просохли лужи после грозы, которая пронеслась сегодня днем. Какой-то парень в комбинезоне с большим гаечным ключом в руках возился со своей машиной. Когда мы проходили мимо, зять приложил палец к козырьку фуражки, по парень, только мельком взглянув на нас, продолжал свою работу.

Внутри, в комнате для приезжих, было на редкость тихо. Откуда-то сзади доносились приглушенные звуки радио, но его никто не слушал. За столом сидели несколько человек и ели. Или, может, они просто молча курили. Как видно, мой зять знал почти всех. Он окликал их по именам, и они звали его по имени.

— Ну, Карл, как деда? — спросил он небритого человека, в волосах которого уже пробивалась седина, хотя он был не старый. Карл ел свиную ножку с кислой капустой. На большом пальце левой руки у него был свежий шрам, черный от машинного масла. Быстро взглянув на меня, он продолжал жевать.

— Мы выезжаем в пять, — сказал он с набитым ртом.

Очевидно, уже раньше обо всем было договорено.

Потом вперед вышла молодая женщина. Или девушка. Она была совсем другая, не такая, как моя сестра, это я сразу понял. Темнее — я имею в виду ее волосы и глаза. Волосы у нее были очень даже темные. Но различие, в сущности, заключалось не в этом. Прежде всего она была куда шустрее.

— Добрый вечер, детка, — сказал мой зять и потрепал ее по щеке.

Девушка не обратила на это внимания, она смотрела на меня. И я внимательно глядел на нее. У девушки были веснушки, не так уж много, на обоих крыльях носа. Я вспомнил, что должен передать ей привет от сестры. Но пока не стал. Мне казалось, что лучше обождать.

— Он, стало быть, поедет завтра с Карлом до Унтерхаузена, — сказал ей мой зять. — Оттуда он за час доберется пешком до дома. А теперь принеси-ка нам две кружки пива. Жара адская.

Мой зять сел рядом с Карлом. Я запихнул рюкзак под скамейку и тоже сел с ними. Нелли пошла в конец комнаты, где, наверно, была стойка. Ходила она тоже совсем по-другому, не так, как моя сестра. Может быть, впрочем, различие заключалось в том, что она была на высоких каблуках.

— Пусть ночует в кузове, — сказал с набитым ртом Карл, — у меня там тридцать мешков кофе. На них можно здорово выспаться.

— Что делает Ханнес? — спросил кто-то из присутствующих.

Я не сразу понял, к кому он обращается: ко мне или к моему зятю. Хотя я был весь внимание. Очень странно, что они знакомы с братом матери.

— А что ему, собственно, делать? — ответил зять вместо меня.

— И этот тоже станет таможенником? — спросил тот же человек, показав на меня большим пальцем.

Все в комнате засмеялись, но негромко и беззлобно.

— Твое здоровье, Нелли, — сказал мой зять, когда девушка принесла пиво. Отхлебнув из кружки, он провел по мокрым усам тыльной стороной руки. — Иди сюда. Присядь к нам на минуточку. — Он обхватил ее за бедра и притянул к себе.

Я слегка отодвинулся, чтобы освободить для девушки место. И собирался было отпихнуть подальше рюкзак, потому что она зацепилась за него ногой. По Нелли сказала:

— Отстань.

— Контрабанда? — спросил все тот же человек, который сидел напротив.

— Он сделал покупки в городе, — объяснил мой зять. По-видимому, разговор этот был ему неприятен. — Они живут там, у себя, как на Луне.

— Луна — это здорово, — засмеялся кто-то.

И все за столом рассмеялись.

— Мы даже не предполагали, что в тех местах — Луна. Ты и правда с Луны свалился? — спросил он.

И Нелли тоже взглянула на меня. Чтобы узнать, не с Луны ли я свалился. И я посмотрел на нее. Потом мой взгляд упал на руку зятя, которая лежала на бедре девушки. Казалось, рука была вовсе не его, какой-то посторонний предмет. Но сверху кисть была влажная от пива, которое он стирал с усов. Я заметил также, что, допив кружку, зять притянул Нелли еще ближе. Тут я опять поднял глаза.

— Ты ужинал? — спросила Нелли.

Я кивнул.

— Он ужинал на Луне, — сказал тот же парень, которому так понравилась острота насчет Луны. — На Луне едят свиные ножки?

— Хватит, кончай, — сказала Нелли и высвободилась из рук зятя.

Зять положил деньги за пиво на стол и поднялся.

— Ну вот, Нелли, спрячь его у себя под крылышком до завтра, не то он у нас пропадет. Я все улажу, Карл.

— Ладно, ладно, — сказал Карл.

— Как дела дома? — спросила Нелли.

— Как положено в положении…

Не знаю, хотел ли он сострить. Во всяком случае, пытался засмеяться. Я заметил, что Нелли не смеется, и это доставило мне огромное удовольствие. Потом я проводил своего зятя. Мы прошли между кузовами грузовиков и очутились на шоссе. Не обменявшись ни словом. Мой зять не знал толком, что ему еще сказать. Он был немного смущен. Мы постояли некоторое время и, повернувшись, взглянули на гостиницу. За это время совсем стемнело, и включили фару, освещавшую вывеску. Мой зять вздохнул.

— Завтра опять будет гроза. Полоса гроз еще не кончилась. Ничего хорошего не жди, — сказал он, протягивая мне руку. — А эти ребята неплохие. Не подумай дурного. Кланяйся всем дома. Недели через три я опять загляну к вам. Заранее не знаю, когда меня пошлют. Об этом сообщают только накануне. Может, все уже позади будет… Я говорю о ребенке. Ну, бывай…

Он говорил только для того, чтобы не молчать. Я поблагодарил, и он ушел. Я стоял на улице до тех пор, пока его шаги не смолкли вдалеке, тогда я отправился назад. На подножке одного грузовика сидели два человека. Я видел это по огонькам их сигарет. Чтобы не мешать, я держался поближе к забору, за которым был соседний двор. И еще потому, что мне надо было справить нужду.

А когда я подошел к дверям, от дома на меня с бешеным лаем бросилась большая собака. Чуть ли не ньюфаундленд. От страха я отпрянул назад, но потом увидел, что собака на цепи, цепь тянулась от конуры.

— Фрейя, куш! — крикнула Нелли, стоя на ступеньке крыльца.

Свет фары освещал ее сверху, особенно рукава кофточки, выглядывавшие из-под фартука. Рукава фонариком около предплечья были стянуты красной ленточкой. И в волосах у Нелли тоже сверкал красный бантик. С левой стороны. Она казалась очень чистенькой, это мне сразу бросилось в глаза.

— Он ушел?

— Да.

— Так-то оно лучше.

Я вопросительно взглянул на нее. Ростом она была не больше моей сестры, но сейчас она стояла на крыльце. Нелли заметила, что я не понял смысла ее последней фразы.

— Часто ему не следует здесь появляться, это может повредить ему, пояснила она.

Мы молчали. Я подумал, не надо ли мне чего-нибудь предпринять. Теперь я мог бы передать привет от сестры. Но мне было приятней стоять просто так, ничего не делая. Я бы с удовольствием стоял с ней долго. Я помнил, что говорил мой зять по дороге сюда, но мне это казалось глупой болтовней.

— Ну а что с ней? — спросила она после паузы.

— Спасибо, она…

— Да, я в курсе.

— Ты с ней знакома?

— Сперва он приводил ее сюда, раза два. А потом не стад. Это заведение не для нее. Я вижу ее иногда, когда она ходит за покупками. Но она не видит меня. Она вообще никого не видит, если с ней не заговоришь. Вы любите друг друга?

— Да, очень. Она меня перекрестила, когда я уходил.

Нелли посмотрела на мой лоб, словно там что-то могло запечатлеться.

— Разве сестра набожная? — с удивлением спросила она.

— Нет, такого за ней не водилось. И у нас дома креститься не принято. Может быть, она это где-то вычитала. Они там взяли библиотечный абонемент на всех.

— Вон грузовик Карла. — Нелли показала на него пальцем. — Хочешь спать в нем?

— Да, на мешках с кофе.

— Можешь переночевать у нас.

— Знаю.

— Знаешь?

— Зять сказал, что у вас бывают свободные номера.

— У тебя есть деньги?

— Немного есть. Я могу заплатить.

— Поговори с дядей. А теперь пошли. — Она хотела нырнуть в сени, но вдруг опять повернулась ко мне. — Вас трудно разговорить, — сказала она.

— Да, мы мало говорим.

— Почему?

— Потому что в этом нет ничего хорошего, — сказал я, — да и надобности нет.

— Иногда все же есть надобность, — возразила она. И о чем-то напряженно задумалась. Так задумалась, что на лбу у нее обозначилось много совсем маленьких морщинок. — А может, ты предпочел бы спать у меня? — спросила она.

— Да я не прочь, — сказал я.

Она снова наморщила лоб. Хотела что-то добавить, но не стала.

И тогда я передал ей привет от моей сестры.

— Она настоятельно просила кланяться. И повторила это дважды.

— Почему же ты сказал это только сейчас? — спросила Нелли.

— Раньше здесь был мой зять. И потом, я решил подождать немного.

— Чего ты ждал?

— Я тебя еще не знал.

— Почему она вдруг передает мне поклоны? Боится за своего мужа?

— Не думаю. Может быть, ты ей нравишься?

Нелли испытующе поглядела на меня.

— Вы какие-то странные, — сказала она.

— Я сестру хорошо знаю, — сказал я, — так хорошо, как я, ее никто не знает. Мы всегда были вместе.

— Говори тише. Ведь это не для чужих ушей. А теперь пошли.

Я присел за стол к Карлу. Парни беседовали о своих делах. О моторах, дорогах и прочем. Я слушал. Их разговоры были мне знакомы. И у нас они велись, когда приезжали моряки с барж. Нелли время от времени подходила к столу и тоже прислушивалась. Но и она не вмешивалась в их разговоры. Она стояла, прижавшись к краю стола, праздно, но казалось, будто все в ней натянуто, словно тетива лука. Я искоса смотрел на нее. И она чувствовала, что я не спускаю с нее глаз. Это я сразу заметил. Позже появились еще три парня помоложе. Они прошли в глубину зала к стойке, чтобы пропустить глоток. Оттуда доносился смех. Наклонившись немного влево, я увидел, что они лапают Нелли и стараются притянуть ее к себе, точно так же, как мой зять, и она это терпит. Я внимательно следил за всем. Парни выпили не так уж много. И за нашим столом пили мало. Люди устали. Под конец к нам подошел хозяин, которого я до сих пор еще не видел. Видел только его руки на стойке, когда он подвигал Нелли рюмки со спиртным. Все звали его «дядя» или «дядюшка». Это был коренастый невысокий человек. Волосы у него торчали ежиком. Он сильно хромал. Видимо, ходил на протезе. Хозяин скользнул по мне взглядом, не поздоровавшись. Только спустя некоторое время он вдруг спросил:

— Ты приехал сюда на его мотоцикле?

— Да, он захватил меня с собой.

— Он как раз патрулировал?

— Да, — ответил я. — А мне надо было отвезти вещи сестре и сделать покупки.

Хозяин взглянул на меня, и мне показалось, что он хотел спросить: какие именно покупки?

— Он свалился с Луны, — вмешался в разговор тот парень, который острил насчет Луны.

Хозяин вопросительно посмотрел на него.

— Разве ты не знаешь, что они живут на Луне?

Но хозяин, как видно, пропустил эту шуточку мимо ушей.

— Ханнес Штрук — твой дядя? — спросил он.

— Он в родстве с моей матерью, — ответил я.

Все пристально посмотрели на меня, будто я сказал что-то из ряда вон выходящее. Я был весь внимание. Каждый раз, когда речь заходит о Ханнесе Штруке, я — весь внимание.

— А что он сейчас делает?

— Что ему делать? То же, что и всегда: разъезжает по окрестностям и закупает скот для скотобоен. — Я не смотрел на хозяина. Мой взгляд был устремлен в глубь комнаты. Нелли все еще стояла с тремя парнями у стойки.

— Можешь переночевать здесь, — сказал хозяин.

— Большое спасибо.

Он быстро взглянул на людей за столом. Они молчали. С этим вопросом было покончено. Потом хозяин встал и, хромая, направился к стойке. Нелли заняла его место, с ней начали расплачиваться. Все поднялись.

— Стало быть, ровно в пять, — сказал Карл и вышел на улицу.

Залаяла собака.

— Тебе, пожалуй, пора идти наверх, — сказала Нелли, обращаясь ко мне.

— Рюкзак брать?

— Да, возьми. А я приберу здесь. Иди по лестнице до самого верха. Потом прямо по коридору. Там дверь.

Я перекинул через плечо рюкзак.

— Пошли, я зажгу тебе свет, — сказала она и вышла со мной в сени.

— Вы так рано закрываете? — спросил я.

— Дядя еще побудет внизу. На всякий случай. Но большинство водителей укладываются спать рано. Если ты устал, можешь тоже лечь.

Но я не последовал ее совету. Там, наверху, было довольно тепло. Пахло сухим деревом и гвоздикой. Я не стал включать лампу: было достаточно светло от фары, горевшей как раз под чердачным окном. Я поставил рюкзак в угол и вошел в мезонин. Из окна был виден брезент на грузовиках. Слышно было, как переговаривались шоферы, как хлопали дверцы кабинок. Вокруг горевшей фары вились рои мошек и ночных бабочек. На шоссе по направлению к городу прогромыхал грузовик с прицепом. Дорога там некруто поднималась в гору, поэтому гремела выхлопная труба и из-за нее дребезжали стекла. За грузовиком ползли две легковушки, водитель одной из них нетерпеливо сигналил. Потом опять стало тише.

Я сел на постель и приготовился ждать. На столе стояла ваза с гвоздиками. Наверно, цветы с соседних садовых участков, подумал я. Комната была небольшая. Тикал будильник. Он стоял на белом шкафу. Я услыхал какой-то шорох. Ночные бабочки бились о занавески и обои, ища пристанища. Снизу почти не доносилось звуков. Несколько раз хлопнула входная дверь, и пол слегка завибрировал. Слышен был также чей-то голос. Очень монотонный. Возможно, по радио передавали последние известия.

Я снова вспомнил, что говорил мой зять по пути на постоялый двор, но опять почувствовал: это — неправда. Бросил вспоминать, просто ждал, ничего не думая. Я немного устал, но не ложился.

Наконец я услышал, что она поднимается по лестнице. Это могла быть только она. Если бы поднимался хозяин, я сразу узнал бы его шаги, ведь у него был протез. Но эти шаги были легкие, и ступеньки охотно поддавались. Только когда она вошла в верхний коридор, стал слышен перестук высоких каблуков. Она погасила свет на лестнице. Я не нашел выключателя. А потом она вошла в комнату, и я поднялся с постели.

— Сиди, пожалуйста, — сказала она.

Я опять сел.

Она включила маленькую настольную лампу на тумбочке около кровати. Ее-то я и вовсе не приметил. На лампочке был бумажный абажур.

Нелли подошла к окну, высунула голову наружу и приподняла над открытыми створками окна белые занавески, чтобы задернуть их. Ночные бабочки, которые отдыхали на занавесках, влетели в комнату и устремились к лампе.

Потом Нелли подошла к шкафу и сняла с него будильник. Я заметил, что фартук она оставила внизу.

— Я уже в четыре должна быть на месте, — сказала она, — надо приготовить завтрак для водителей и наполнить их термосы.

Я наблюдал за бабочками. Коснувшись горячей лампочки, они слегка шелестели под бумажным абажуром. Бабочек было много, и все разных видов. Одна была очень большая, с мохнатой головой, светло-коричневая, с двумя глазками на крыльях. И еще там был целый рой бабочек поменьше. Совсем белая бабочка походила на невесту в чесучовом наряде. Еще я заметил сине-зеленую бабочку с прозрачными крылышками, темно-сине-зеленую. Все они взлетали наверх, под абажур, а потом, подергавшись, падали на салфетку, которая лежала на мраморной доске тумбочки. Довольно бессмысленное времяпрепровождение, но, может быть, это лишь так казалось.

Краем глаза я видел также, что Нелли вынула из полос спой красный бантик. Пальцами разгладила ленточку и положила ее на стол рядом с вазой; потом подошла к зеркалу, которое висело над умывальником. Запустила руки в волосы и закинула их назад. Они доходили ей почти до плеч. Я пристально наблюдал за всем и удивлялся бабочкам. Их замечательной окраске и силуэтам. К чему это? — думал я. Ведь ночью их никто не видит.

— Твой зять рассказывал обо мне? — спросила Нелли, разглядывая себя в зеркале. Быть может, она видела в зеркале и меня, ведь я сидел на свету, рядом с лампой.

— Нет, — сказал я.

— Это правда?

— Он говорил не о тебе.

— О ком же?

— О женщинах.

— Что именно?

— То же, что и все говорят.

— Ты не хочешь мне рассказать?

— По-моему, он болтал чепуху.

— Наверно, — сказала она.

Она открыла шкаф и достала пачку сигарет с верхней полки. Потом стала искать спички. Спички лежали на тумбочке.

— Ты некурящий? — спросила она.

— Курю, но редко и сейчас не хочу.

— У вас все некурящие?

— Те, что к нам приезжают, — курящие. Но у нас дома не курят.

— На это косо смотрят?

— Да, пожалуй. У нас это считается роскошью.

Нелли закурила сигарету и выпустила дым на бабочку. Она стояла напротив меня. Казалось, хотела сказать что-то, но промолчала. Вместо этого скинула с ног туфли и отбросила их в сторону.

— Болят, — сказала она. — Я весь день на ногах.

Несколько раз она прошлась босая по комнате с сигаретой во рту. Теперь она ступала неслышно, и мне это нравилось.

— Можно мне сесть на постель? — спросила она.

— Конечно. И ты еще спрашиваешь? Ведь это твоя постель.

Я отодвинулся к изножью, чтобы освободить для нее место.

— Спасибо, — сказала она, садясь.

Матрас слегка запружинил, и я, хочешь не хочешь, придвинулся к ней. Пришлось опять отодвигаться.

— Ты предпочел бы спать внизу в кузове? — спросила Нелли.

— Нет, мне и здесь хорошо, — ответил я.

Она взглянула на меня, и я посмотрел на нее. Как и прежде, когда мы стояли в сенях, на лбу у нее обозначились крошечные морщинки. Они молниеносно пробегали по ее коже. Я невольно рассмеялся.

— Что с тобой? — спросила она.

— Ничего. Я увидел морщинки у тебя на лбу.

— Тебе восемнадцать?

— Да.

— Тебе и впрямь восемнадцать?

— Да, стукнуло месяц назад.

— Стало быть, ты моложе сестры.

— Да, она на год старше.

— В это трудно поверить. Но видно, что ты ее брат, хотя вы и не похожи друг на друга. Мне ее жаль.

Теперь я невольно вздохнул.

— Может быть, она родит двойню.

Я испугался. Двойню? Сразу двух детей? Но шоссе снова прогромыхал грузовик. Мы помолчали. Надо было переждать, иначе мы не расслышали бы друг друга.

— У таких молоденьких женщин очень часто рождаются двойняшки. Уж очень она раздалась. Я как-то разговорилась с торговкой овощами на рынке, она того же мнения.

— И с этим ничего нельзя поделать?

— Теперь уже поздно. Ей не надо было выходить за него, вот и все.

— А она и не хотела.

Нелли сбросила пепел с сигареты на тарелочку с рекламным львом.

— Может, вы и впрямь живете на Луне, — заметила она.

— Мы живем у реки. Луна всходит на другой стороне, напротив нас. Иногда она бывает очень большая и красная. А иногда на реке появляется лунная дорожка, как раз рядом с разрушенным мостом. Разумеется, это только блики на соде, но кажется, будто по дорожке можно перейти реку и достичь запретного берега, как они его называют. Это все придумала моя сестра в детстве.

Пока я говорил, Нелли смотрела на меня во все глаза.

— И потому сестра тебя перекрестила? — спросила она.

— Не знаю почему. Я сам ужасно удивился.

— Ничего странного, вы вместе росли, вот в чем дело, — сказала она и загасила сигарету. — Но женщин у вас, стало быть, нет.

— Почему у нас нет женщин? А моя мать? Женщин сколько угодно и на баржах. В Унтерхаузене и в других деревнях они тоже, конечно, живут. Время от времени кто-нибудь из них заглядывает к нам. Мать разговаривает с ними на кухне. У них свои дела, уж не знаю какие. Но до наступления сумерек они всегда прощаются. Ведь от нас по болоту полтора часа ходу… А откуда вы знаете про Ханнеса Штрука? — спросил я. Внезапно я вспомнил о нем.

— Он иногда здесь появляется. Не часто.

— Я и не подозревал.

— Почему ты спрашиваешь о нем?

— Твой дядя спросил меня о Штруке.

— Дядя сам был водителем грузовика. Несколько лет назад он попал в аварию и на страховку купил этот дом.

— А жены у него нет?

— Жена от него сбежала. Вот почему я здесь.

— А он что, недавно здесь побывал?

— Кто? Штрук? Месяца два или три назад. Точно не помню.

Я успокоился. Стало быть, он не имеет никакого отношения к нашему теперешнему разговору.

— Нам нет дела до Штрука, — сказала Нелли.

— Я его не люблю.

— Его никто не любит. Но и такие люди должны существовать.

Я взглянул на нее, силясь понять, что она имеет в виду.

— Ну? — спросила она.

— Он был когда-нибудь здесь, наверху? — ответил я вопросом на вопрос.

— Штрук? Тебе внушил это твой зять?

— Нет.

— А если да, то ему несдобровать. Вот почему ты спрашиваешь о Штруке?

— Да. Потому.

Нелли это явно поразило.

— Действительно потому?

— Да.

Она все еще сомневалась. Но постепенно ее гнев улегся.

— Не беспокойся. Уж он-то сюда не поднимется. Только не он. Как это могло прийти тебе в голову?

— Пришло, ведь все парни у вас внизу его знают. И еще потому, что другие тебя обнимали. Даже мой зять.

— Раз им это нравится, от меня не убудет, — сказала она.

Я подумал, что никто не стал бы лапать мою сестру. Никому это и в голову не пришло бы. Конечно, я не произнес ни слова вслух, но Нелли слегка покраснела, так мне показалось.

— Что ты вообще обо мне вообразил? — пробормотала она сердито. Схватила пачку сигарет, но тут же отбросила ее. — Если у тебя была одна цель: побеседовать о Штруке, — мог бы сказать это внизу.

— Я вовсе не желаю беседовать о Штруке. Просто должен соблюдать осторожность. Я хотел знать, не кроется ли за твоим приглашением что-то с ним связанное.

— При чем тут Штрук? Где он кроется? И вообще, что мне с тобой делать?

— Мы будем спать.

— Спасибо за лестное предложение.

— Ты спросила, хочу ли я спать у тебя наверху, и я ответил: да.

— Ты ответил: я не против.

— Я ответил неправильно. И увидел это по твоему лбу, по морщинкам на лбу. Но где мне было найти правильные слова? Все ведь произошло так быстро.

— Да, все произошло очень быстро. Иногда это происходит чертовски быстро. Кажется, ты намерен лечь в постель прямо в сапожищах?

Я тут же нагнулся и стал развязывать кожаные шнурки на своих башмаках. Но и это ее не устроило.

— Вы какие-то чудные. — Она нажала на кнопку выключателя, и настольная лампочка погасла.

Я испуганно подскочил и взглянул на нее. Было все еще очень светло. Свет фары падал на белые занавески. Я не успел стащить с себя башмаки.

— Что такое? — спросила она.

— Послушай, Нелли, — сказал я. В первый раз я назвал ее по имени, и она это заметила.

— Да?

— Здесь очень сильно пахнет гвоздикой.

— Могу выставить цветы в коридор.

— Нет, я не это хотел сказать. Мне очень нравится запах гвоздик. Они пахнут очень, очень хорошо. Да. Я опять говорю не то. Я хотел сказать, что мы, может быть, не такие уж чудные. Это только кажется другим людям из-за того, что мы не умеем правильно выражать свои мысли. А это происходит потому, что мы мало говорим. Нам нельзя говорить много, слишком опасно. Если есть возможность, мы ограничиваемся двумя словами: «да» и «нет». В наших местах следует избегать всего, из чего стало бы понятно, о чем мы думаем. Ибо мы, разумеется, думаем очень напряженно; поскольку нам не положено говорить, мы, вероятно, думаем больше, чем все остальные люди. Без думанья нам не обойтись, но наше искусство состоит в том, чтобы делать вид, будто мы вообще не думаем. Живи ты с нами, ты была бы такой же. Я почти уверен. Хотя вовсе не легко говорить только два слова: «да» и «нет», — а во всех других случаях держать язык за зубами. Особенно трудно с непривычки. Иногда хотелось бы говорить весь день напролет или всю ночь напролет. Прямо подступает к горлу. Но так не годится, сразу пропадешь. Они только и ждут той минуты, когда человек не выдержит и заговорит. В детстве мы спали с сестрой в одной кровати. Они считали, что мы спим, а мы вместо этого шептались под периной и рассказывали друг другу решительно все. И даже когда мы засыпали, то видели одинаковые сны. В ту пору нам было хорошо, но потом мы подросли, и меня отправили спать на сеновал, а сестра укладывалась в ту же кровать. Теперь, когда она уехала, в кровати сплю я. А она… Я рассказываю все это, чтобы ты меня правильно поняла. Но в сущности, я и сейчас говорю не то, что намеревался сказать. Такие люди, как мы, люди, которые много думают, не смея высказаться, считают, что все другие думают то же самое и что, стало быть, для объяснения вовсе не надобны слова. Поэтому-то все сказанное нами звучит фальшиво, ибо люди ждут от нас совсем иного. Вот и тебя мои речи удивили и даже рассердили, хотя я этого, ей-богу, не хотел. Я выскажу тебе, Нелли, все наперед, пусть это и не будут по-настоящему правильные слова. Прошу тебя, не сердись. Но я не знаю, что из всего этого получится. Да и как это можно знать? Ничего плохого не будет, точно. Почему из этого должно получиться плохое? Моя сестра, как-никак, послала меня к тебе, и поэтому я сразу сказал «да». Но не знаю, знала ли она все, то есть знала ли она, что из этого произойдет. И потом, надо же подумать о тебе тоже. Уж лучше я выскажу все наперед. Возможно, с этим тоже надо считаться, Нелли, потом будет слишком поздно, и ты начнешь удивляться, начнешь злиться, возможно… Да, не исключено, что произойдет вот что: я в тебя влюблюсь…

Потом мы некоторое время лежали тихо. Оба с открытыми глазами. Я понимал, что Нелли напряженно думает. Быть может, у нее опять появились такие же, как и прежде, маленькие морщинки на лбу. Я мог легко стереть их, чувствовал, что во мне скопилось множество слов, целый поток. Но я ждал. Было так приятно нежиться в постели и ждать слов, которые вот-вот сами потекут. Хотя стало жарко. Я бы с удовольствием сбросил с ног одеяло.

— Ты вспоминаешь о своей сестре? — спросила в конце концов Нелли.

— Нет, — сказал я. В эту минуту я не вспоминал о ней. То есть не думал, как думал раньше (так или иначе она постоянно присутствует в моих мыслях). — По-твоему, она умрет от этого?

— Почему она обязательно должна умереть? Хрупкие создания переносят роды часто лучше других женщин. Да, часто так бывает. Даже если родятся двойняшки. Это еще ничего не значит. А может, никакой двойня и не будет. Кто его знает? Я сказала про двойняшек, потому что недавно подумала об этом. Стояла у бакалейщика около прилавка, покупала изюм для сладких пирогов — некоторые мужики просят сладких пирогов, чудно — и тут увидела ее на улице. Она прислонилась животом к витрине, личико у нее было совсем маленькое. Меня она не заметила. Смотрела на товары, выставленные в витрине, а может, еще куда смотрела. Вот у меня и мелькнула мысль. Конечно, от родов помирают, всякое случается. Но никто об этом не думает.

— А у тебя детей не будет?

— Я слежу, не бойся. Потом, когда выйду замуж, но это уже другое. Тогда конечно… Штрук правда твой дядя?

— Мы его так зовем. Он брат моей матери, хотя гораздо моложе ее. Может быть, сводный брат. Она с ним очень считается. Многие с ним считаются, хотя и не любят его. По-моему, он им внушает страх, но все равно они делают с ним дела. Штрук объезжает окрестные деревни, покупает скот и продает его на бойни. Но, конечно, он делает и другие дела, и моя мать тоже. Это связано с моряками на баржах и с прочим. Ты ведь понимаешь, о чем я веду речь? Поэтому он приезжает к нам раз в неделю, и на кухне они обо всем договариваются. Мы, дети, это всегда знали, хотя не присутствовали при их разговорах. Но, разумеется, замечали, что они притворяются, будто ничего не происходит. На кухне всегда было очень тихо. Быть может, именно Штрук и сказал матери: «Неплохо, если она станет женой таможенника». А уж сестре моей преподнесли все иначе. Ей сказали: «Мы не в состоянии содержать тебя весь век. Пора выходить замуж». А за кого ей было выходить? Никого другого не оказалось поблизости. Хочешь, я скажу тебе правду, Нелли? По-моему, Штрук сам охотно женился бы на ней. Не знаю, почему мне так кажется. С сестрой я не делился своими подозрениями. О таком говорить нельзя. Но и она все понимала. Незачем было говорить. Вот почему…

— А отца у вас нет?

— Есть. Конечно, есть. Как ты могла подумать?

— Ты ведь о нем не упоминаешь.

— Почему бы у нас не было отца? Разумеется, есть. Но в доме о нем не упоминают.

— Он сбежал?

— Да нет же. Он с нами. Всегда с нами. И убежать он не может.

— Почему?

— У него отнялись ноги.

— Вот оно что, — сказала Нелли.

— Нет, этого тебе не понять, — сказал я. — Это совсем не так просто. Да и случилось уже давным-давно, сестре моей тогда было семь, а мне шесть, но с тех пор ничего не изменилось. Дело в том, что нам внушили, будто мы во всем виноваты. В том, что у отца отнялись ноги. Сам он этого не внушал. Он это даже в мыслях не держал, но мать так сказала. И внешне все выглядит, будто мы и впрямь виноваты. Когда они рассказывают об этом случае, то люди могут поверить. Трудно что-нибудь возразить. Поэтому нам и тяжело жить, очень тяжело. И все же это неправда. Ты понимаешь, что это неправда, но с уверенностью утверждать не можешь. Те, другие, всегда правы. Поэтому лучше не опровергать. Только когда смотришь на отца, знаешь, что те, другие, не правы. Именно потому, что он и слова не говорит в опровержение… Случилось очень большое несчастье, Нелли, такое большое несчастье, что ты даже представить себе не можешь. Другие люди не понимают, какое это огромное несчастье. Они считают, будто у нас все точно так же, как у них. Но мы всегда все понимали, с самого детства. Мы с самого детства, еще с того времени, когда были маленькими несмышленышами, понимали, что у нас все не так, как у других. Отец упал со стремянки. Он вовсе не хотел влезать на эту стремянку. Он повторял: «Оставь! Оставь!» Я слышал это сверху, так как висел, ухватившись за балку под крышей сарая. Но мать моя подзуживала его: «Полезай! Полезай же!» Тогда он, вздыхая, стал карабкаться наверх, но тут вдруг одна перекладина сломалась — она была трухлявая, совсем трухлявая, — отец свалился. Увидев, что он лежит на земле, я так разволновался, что чуть было не выпустил из рук балку, тогда я упал бы прямо на него. Мать пыталась взвалить отца на спину и вытащить из сарая, и сестра моя с плачем помогала ей. Сперва мне показалось, что отец умер, но он посмотрел наверх, на меня, и сказал: «Ничего страшного». Мне почудилось даже, что он улыбнулся. После этого я моментально спустился вниз по стене сарая, только я один знал то место, где можно было быстро спуститься. Я тоже пытался помочь матери. «Ты убил своего отца, — сказала мать. — Беги скорее в Унтерхаузен. Зови врача!» И тут я помчался через болото, я бежал всю дорогу, но дороге не было конца. «Если он погибнет, я покончу с собой, — повторял я на бегу. — Я просто-напросто спрыгну со сломанного пролета моста в реку». Тогда мне было всего шесть годочков. В Унтерхаузене они стали обзванивать деревни, чтобы узнать, где врач. Его никак не могли найти. Врач явился к нам только на второй день, он был пьян в стельку. За это время мать и моряки с барж, которые стояли на причале у нашего дома, положили ноги отца в лубки. Он сломал себе оба бедра или обе тазобедренные кости. Врач сказал, что отца надо немедленно отправить в больницу, там его вылечат, ничего непоправимого не произошло. Отец спросил, сколько это будет стоить. Врач ответил: приблизительно столько-то и столько-то. Отец промолчал. Все мы стояли вокруг его кровати. Мать, моя сестра и я. И мать тоже промолчала. Тогда отец сказал: «Таких денег у нас нет». Врач пожал плечами, все мы продолжали молча стоять, прошло еще несколько минут, и тут внезапно моя сестра воскликнула: «Может быть, у нас все же есть такие деньги, надо только сосчитать?» Мать хотела возразить, но отец опередил ее: «Нет, таких денег у нас, к сожалению, нет. И вообще все это ни к чему. Дома кости тоже срастутся». Нелли, ты слышишь? Или ты уже спишь?

— Нет, я не сплю, — ответила Нелли.

— Деньги в доме наверняка водились, понимаешь. Мы, конечно, не знали, сколько именно, для этого мы были слишком малы. Но за кухней помещался темный чуланчик, забитый всякой рухлядью. Перед ним обычно стоял стул, на котором восседала мать. Однако, когда в дом являлся этот Штрук или другие подобные типы и делали с ней дела, она возилась в чуланчике, и никто не смел ей мешать, не то мать приходила в ярость. Она зарабатывала и на молочных поросятах. За домом у нее было несколько хлевов. Люди говорили даже, что у матери легкая рука: свиньи у нее здорово набирали вес. Ах, как я ненавидел этих животных! Одно мясо, голое мясо! Меня заставляли чистить хлева. А сестра должна была кормить свиней. В тот день все и началось. Сестра горько плакала, потому что мать бранила ее. Тогда я топнул ногой. Мать собралась побить меня, но я ускользнул, забравшись под крышу сарая. Моя мать — высокая грузная женщина… С тех пор папа ходит на костылях, согнувшись в три погибели. Собственно, не ходит, а передвигается, и на очень короткие расстояния. Притом страшно медленно. Одевается он самостоятельно, но и на это у него уходит много времени. Впрочем, время у него есть. Ничего другого он делать не в состоянии. Отцу дали видавший виды плетеный стул, мы ставим его у входной двери под навесом, а летом иногда задвигаем под старое сливовое дерево. Отец сидит и смотрит на реку, смотрит на другой берег. «Там он никому не мешает», — сказала как-то моя мать этому Штруку. Я услышал ее слова совершенно случайно. И сразу же передал сестре, она заплакала. Да, иногда она плакала, но только тогда, когда никто, кроме меня, не мог этого видеть. Раз в неделю мы выносим отцу на улицу маленькое зеркальце, которое висит в комнате. Он подстригает себе усы и брови, нависшие на глаза. За это время он стал совсем седой, белые волосы окружают его голову венчиком. Зима для отца — скверное время… Только не думай, Нелли, что люди презирают отца. Когда к нам заходят моряки с барж, они здороваются с ним, спрашивают, как жизнь. При этом они снимают шапки. Они и впрямь относятся к нему с уважением, это чувствуется. Моя мать это тоже чувствует; мне кажется, она каждый раз заново удивляется такому отношению к отцу. Это видно по складке у нее на лбу. Складка не похожа на те маленькие морщинки, что я видел у тебя, это темная глубокая морщина прямо над носом. Только пресловутый Штрук никогда не входит к нам с фасада, он через двор направляется прямо на кухню к матери. А если они невзначай встречаются с отцом, тот вежливо спрашивает Штрука: «Ну вот, стало быть, ты опять появился?..» И ни слова больше. К делам матери отец не имеет никакого отношения. И раньше не имел. Но он знал о них, вот в чем суть. Что ему оставалось, посуди сама? Понимаешь, отец не из наших мест. Откуда он, я не знаю. Он совсем из других краев. Приехал до моего рождения. И почему он, собственно, переселился к нам? Может, думал, что у нас здесь лучше? С чужими людьми я не могу обсуждать эту тему, хотя дорого дал бы, чтобы все узнать. Отца я тоже не осмеливаюсь спрашивать. Нет, это не годится. Слышишь, Нелли?

— Да, слышу, — сказала Нелли.

— Дом принадлежит матери. Он очень старый. Говорят, ему несколько сот лет. И он уже сильно покосился. Несмотря на это, дом стоит, он построен добротно, и место тоже выбрано неплохо. В сущности, в нем можно было бы прекрасно жить. Только очень одиноко. Хотя не так уж одиноко, как кажется, ведь река всегда с тобой. Порой она зеленая, порой желтая, а потом свинцово-серая. Рыбы в реке нет — говорят, из-за фабрик, которые будто бы расположены дальше в верховьях. Но баржи… Дом принадлежал матери моей матери, и ее матери тоже. И так далее, и так далее; не знаю, сколько поколений владели им. Когда-то очень давно там, говорят, была переправа, и наш дом был домом у переправы. Знаешь ли ты, что такое дом у переправы? Теперь такое и не встретишь. Люди с другого берега громко кричали, и тогда их перевозили на лодке через реку. Потом аккурат на том месте выстроили мост. И это тоже случилось в незапамятные времена. Мост был стальной, построенный, как говорится, на века, ведь ему надо было противостоять сильному течению и крупным льдинам зимой. Для судов оставили три прохода, самый большой — в середине, он предназначался для баржей и плотов. Две опоры моста стояли в реке. Они еще сейчас заметны, на них выросли березки, и моряки должны глядеть в оба. Наверно, дорога через реку на другой берег имела в ту пору важное значение, иначе не построили бы такой солидный мост. Но обо всем этом, в частности о том, куда вела дорога, не знает теперь ни одна живая душа. Люди все начисто забыли. И никого это сейчас не интересует, порой вдруг что-то промелькнет в разговоре, и опять молчок. Я собрал эти сведения по крохам. На нашей стороне тоже не существует больше дороги. Да и зачем она нужна? Чтобы добираться до Унтерхаузена? Но туда ведет тропка через болота, вполне достаточно и тропки. Все мы, местные, изучили ее, а чужие к нам не забредают. Что им у нас делать? К нам приезжают только таможенники, патрулирующие окрестности, но они едут из города вдоль реки. По этой дороге вполне проходит мотоцикл, надо, правда, соблюдать осторожность. На мотоцикле приехал и мой зять, а потом я вместе с ним отправился тем же путем, взобравшись на заднее сиденье. В первый раз. И еще к нам заглядывают моряки с барж. Дальше нас дороги нет. Ибо мост… Мост уже не существует. Он обрушился; впрочем, по-моему, его давным-давно уничтожили. Люди это не признают. Нельзя даже спрашивать об этом: в лучшем случае на тебя смотрят с удивлением, а не то сердито. «Какие глупости», — говорят люди. Знаешь ли, мне кажется, они действительно не знают, что произошло с мостом. Их родители или бабушки с дедушками не захотели рассказывать, в чем было дело, и постепенно народ утратил к этому всякий интерес. И все же странно, что ни у кого это не вызывает любопытства. Пусть мост уничтожен, но ведь видно, что он существовал в былые времена. Видно невооруженным глазом. По крайней мере на нашей стороне реки. Сохранилось еще полпролета, он возвышается над водой, и спереди, на самом верху, растет маленькая березка. Будто флаг. До этого места запрещено ходить, опасно. Вход на мост завалили валунами, а над ними повесили старый щит с надписью. Буквы на нем уже стерлись. При желании можно легко перелезть через валуны и через щит, но и я на это не отваживаюсь. Мне тоже кажется, что руины моста продержатся недолго. Надо надеяться, что в минуту, когда он окончательно рухнет, под пролетом не будет баржи, ей тогда несдобровать. Но пока что… На другой стороне реки, как ни странно, уже не видно никаких следов моста и дороги, которая ведь доходила до самой воды. Не понимаю почему. Ведь если бы остались хоть какие-то следы, они были бы заметны и у нас. Наш берег — высокий. Довольно высокий и крутой. Мы протоптали узкую тропинку к реке, она такая глинистая, легко поскользнуться. И повсюду гнездятся ласточки. Иногда за нами увязывалась кошка; нам часто приходилось спускаться по этой тропинке: мы должны были выбрасывать в реку всякую дрянь, которую не жрали свиньи, а потом прополаскивать ведра. Работа нам нравилась, хотя она тяжелая, особенно для маленьких детей. И вот, если кошка бежала за нами трехцветная кошка, — ласточки явно сердились, а кошка делала вид, будто ничего не замечает. Да, у нас была кошка. Она не отходила от моей сестры. Теперь она почти все время сидит рядом с отцом; и он и она смотрят через реку на другой берег, смотрят часами, не шелохнувшись. Наверно, кошке очень обидно, что моя сестра ушла с чужим человеком, с этим зятем. Другой берег совершенно плоский, на нем вообще ничего не видно. Все называют тот берег запретным. Но почему он запретный?.. Ты слышишь, Нелли?

— Да, слышу, — ответила Нелли.

— Я думал, ты спишь.

— Нет, лежу с открытыми глазами. Сама не понимаю почему. Обо всем этом я узнала сегодня впервые.

— Быть может, правда тот берег запретный? Тогда с этим должен считаться каждый. Но негоже просто говорить «запретный», и дело с концом! Словно это никого не касается. Словно того, другого берега вообще не существует. Ведь люди видят его изо дня в день, надо только взглянуть в ту сторону. Пускай мы не замечаем там ничего особенного, но, как ни крути, сам берег есть. И не только его мы видим, мы видим, что там ровная поверхность и растет трава, куда ни кинь взгляд. Бурая трава, довольно высокая. Когда по траве пробегает ветер, кажется, что это рябь на воде. Стало быть, и ветер там гуляет. И что ни говори, на той стороне всходит солнце и луна. Да и почему бы отец стал смотреть все время на ту сторону? И мы — моя сестра и я? Не скажу, что мы заприметили там нечто из ряда вон выходящее, но ведь и там может что-то случиться, и, если люди не станут наблюдать, они пропустят нечто важное. Раньше там явно была какая-то жизнь, были люди, иначе не построили бы мост. Вылив ведра, мы присаживались у воды. Из дому нас не было видно, да и мать к реке никогда не спускалась. Казалось, нас все забыли, ужасно приятное чувство. И такая тишина. Только плеск воды. Мы рассказывали друг другу разные истории. Как люди жили на том берегу и что будет, если мы переправимся на ту сторону. И еще обсуждали, как именно переправляться. Сестра моя говорила: «Мне кажется, они объявили тот берег запретным только потому, что там лучше, чем здесь. Их это злит». И я в это верил. А когда мы слишком долго засиживались у реки, отец наверху кашлял. Слышишь, Нелли?

— Да. Почему он кашлял?

— Боялся, что мать спохватится и станет звать нас из кухни. Заслышав его кашель, мы стремглав бросались наверх. Но молча проходили мимо отца, делая вид, будто вернулись не из-за его кашля. И он тоже делал вид, будто нас не замечает. Иногда, впрочем, мы и его кашля не слышали, настолько были увлечены беседой. Порой казалось: мы уже перебрались на другой берег. А то как раз по реке проплывала баржа; тогда мы махали людям на барже и дразнили шпица, который в ужасном волнении бегал вдоль бортов взад и вперед и лаял на нас. И тут мать начинала кричать, и мы пугались. Лишь только мы входили на кухню, мать говорила: «У меня дети никудышные! Откуда в моей семье взялись такие бездельники?» Со времени несчастья с отцом она не осмеливалась нас бить, зато ругалась громким голосом, чтобы отец слышал, и это было еще хуже, чем колотушки. Особенно старалась она, когда на кухне сидел этот Штрук. Он оглядывал нас с головы до пят своими неподвижными глазами, словно собирался купить и отправить на бойню. А кошка Залезала под сестринскую кровать. Я чуть было и впрямь не стал плохим потому, что мать беспрестанно повторяла, что я плохой. Да, если бы у меня не было сестры и если бы отец не сидел за порогом на своем плетеном стуле, я обязательно стал бы плохим. Кое-как я этого избежал. Нелли, ты даже не представляешь себе, каково у человека на душе, если он точнехонько знает, что каждую секунду может стать очень плохим. Да, конечно, я топнул ногой, но это сущие пустяки. Мать нас бранила и одновременно возилась у плиты; я видел ее огромную жирную тень на стене, видел, как она чесала себе голову всей пятерней. О… Но тут сестра дотрагивалась до меня рукой. Или ее юбка касалась меня, только юбка. И все проходило, я не становился плохим. «По-моему, она вовсе не моя мать, — говорил я сестре вечером, она мачеха». Есть такая сказка. Но сестра запретила мне распространяться на эту тему. Она возражала: «Тогда отец не женился бы на ней». И она, конечно, была права. И еще сестра говорила: «Ты бы даже не знал, каким плохим можно стать, если бы она не была твоей матерью». И это тоже правильно. Но, поверь, Нелли, лучше бы мне не знать. Теперь ты понимаешь, почему нам надо говорить как можно меньше? Только самое необходимое: «Добрый день» или «Спокойной ночи», и ни слова больше. Не то на тебя обратят внимание.

— Не кричи так громко! — прервала Нелли.

— Что ты? Я ведь не кричу.

— Кричишь. Незачем все это слушать чужим людям.

— Тебя дядя заругает?

— Дяде безразлично. Кроме того, он спит очень крепко. Но тебя слышно на дворе, и потом, кто-нибудь может пройти по шоссе.

— Я рассказываю, чтобы ты не удивлялась, чтобы все о нас знала, ведь завтра я уеду. Вовсе не обязательно, что я скоро появлюсь опять. Лучше уж сказать правду. Даже если мне очень захочется приехать, все может выйти по-иному. Заранее никто ничего не ведает. Поэтому хорошо, чтобы человек был в курсе… Ты догадалась, почему я раньше спросил про Штрука? Мне вдруг пришло в голову, что обо всем было заранее договорено. Конечно, с моей стороны это глупо, теперь-то я тебя знаю и понимаю, какая ты. Но с этим Штруком надо держать ухо востро и притом следить, чтобы не было заметно, что ты держишь ухо востро, иначе он тебя уж точно обведет вокруг пальца. Случайно я услышал обрывок разговора. На днях я поднял два тяжеленных чана с кормом для свиней и вынес на улицу, чтобы разлить по корытам, и вот, выходя, я услышал, что этот Штрук — он, как обычно, сидел на кухне у матери, они обсуждали свои дела, я понял это потому, что, когда вошел на кухню, они замолчали и Штрук стал смотреть на чаны, которые я ворочал, — словом, не успел я поддеть ногой дверь во двор и захлопнуть ее, как услышал: «Он уже мужчина». Я не стал оборачиваться, но почувствовал, что моя мать подняла глаза и поглядела на меня сквозь маленькое кухонное окошко, выходящее во двор. Я перепугался не на шутку: как ты думаешь, о чем они совещались? Я это тоже не знаю, и в этом вся закавыка, именно из-за этого с ними надо держать ухо востро. Что они затевают против меня? Мужчина. Какое дело этому Штруку, стал я мужчиной или нет? Какое дело моей матери? Отец никогда не сказал бы ничего подобного. Даже не подумал бы. Неужели они хотят сделать из меня такого же мужчину, как мой зять? Таможенника? Ведь они рассчитали, что им нужен таможенник. За таможенника выдали мою сестру, и она, быть может, умрет из-за этого. Нет, нет! А знаешь, что они могли еще придумать? Этот Штрук мог договориться с матерью, чтобы я помогал ему в его делах. Не исключено, что они заставят меня стать у него кучером. «День и ночь он в пути, — без конца твердит мать. — Он своего добьется, он такой трудолюбивый». Неужели стоит проявлять трудолюбие ради подобных делишек? И он думает, что я буду ему служить. Я же сгорю от стыда перед отцом, Нелли. Я не выдержу ни одного дня. И потому… Как они могут знать, что такое мужчина! Что они представляют себе под словом «мужчина»? По-ихнему, я мужчина, потому что могу без труда дотащить два тяжеленных чана с кормом для свиней. Или потому что… Нет, поверь, это еще не значит, что ты — мужчина. Ни в коем случае нельзя слушать, Нелли, то, что они стараются внушить всем нам. Они — негодяи и потому говорят это: хотят сделать и из нас негодяев. И будут повторять до тех пор, пока мы им впрямь не поверим. Но это брехня, я знаю: не одно это делает мужчиной. А я… да, если мне только удастся пройти по мосту…

— По мосту? — спросила Нелли.

— Если мне не удастся, то, стало быть… Стало быть, я никогда не стану мужчиной.

— Я думала, мост разрушен.

— Послушай, Нелли. Втайне от всех я начал плавать. Сам выучился. Позади дома, на болоте, много небольших водоемов и даже озер. Когда сестра моя ушла от нас, я просто не знал, как заглушить тоску. И вот я каждую ночь тайком пробирался на болото. Об этом не знает ни одна живая душа. Сперва мне было противно из-за вьющихся растений по краям. Но стоит преодолеть первые метры, вода там чистая и глубина большая. И теперь это для меня пара пустяков. Я могу плавать много часов подряд, гораздо больше, чем потребуется. Ведь река совсем не такая уж широкая. Я спрашивал моряков с барж, считают ли они возможным переплыть на другой берег. Они эту реку знают как свои пять пальцев. По старой памяти они пришвартовываются сразу за мостом и потом направляются к нам. До города от нас ходу полдня вниз по течению. И конечно же, они не хотят прибыть в город затемно. И наконец, из-за этих их дел с матерью. Мой вопрос они вроде бы и не понимают. Кое-кто сплевывал, считая, что я шучу. Вот почему я тайком учился плавать, вот почему об этом никто не знает. Никто, кроме тебя, Нелли. Догадываешься, что я имею в виду? Это вовсе не запрещено. Может быть, давным-давно кто-то и наложил запрет, не отрицаю. Какие он при том преследовал цели, теперь не узнаешь. Но в наши дни такой запрет недействителен. Да его уже и не нужно, раз появилась привычка. Никто об этом теперь не думает, даже страх улетучился. Понимаешь?

— Может, это все же опасно, — заметила Нелли.

— Конечно, напрямик переплыть не удастся. Течение отнесет, это необходимо учитывать. Я бросал в реку деревянные чурки. Но не так уж все страшно, если ты опытный пловец. Конечно, в реке могут быть водовороты, с берега их не увидишь. Все это обнаружится только после того, как ты отплывешь. Опасно? Да нет же. Опасно совсем другое. Опасно не отважиться переплыть реку, остаться на месте и все забыть. Тогда пиши пропало. Тогда они заберут над тобой власть. Нет, иначе я не могу… Что случилось?

— Тихо! — сказала Нелли.

Внизу во дворе залаяла собака и как безумная загремела цепью. Нелли встала и подошла к окну, чтобы выяснить, в чем дело. Занавески она держала перед грудью, не хотела, чтобы внизу заметили ее наготу.

— Что произошло? — спросила она, высовывая голову.

— А что, собственно, может произойти? — откликнулся мужской голос.

Нелли засмеялась и опустила занавески. Было слышно, как хлопнули дверцы в одном из грузовиков, и собака успокоилась. Нелли присела ко мне на кровать.

— Ну а теперь нам пора заснуть, — сказала она, — завтра надо подниматься чуть свет.

— Да, нам пора спать, — сказал я. — Но меня даже не клонит ко сну. Ты знаешь, что ты очень красивая? Правда! Я только сейчас это понял. Сразу я как-то и не заметил. И потому, когда я переплыву через реку… Я поплыву рано-рано утром, еще до рассвета, чтобы никто мне не мешал. И чтобы я очутился на той стороне после того, как уже рассветет. Я обернусь, прежде чем идти дальше, и взгляну назад — и мне будет все видно поверх реки. Берег, где я родился, а наверху старый дом со сливовым деревом перед ним ствол оброс серым мхом, дерево не раз собирались срубить, потому что сливы на нем не вызревают больше. А если я постою еще несколько минут, из трубы поднимется голубой дымок. Может быть также, откроется дверь, и отец заковыляет к своему плетеному стулу. Возможно, я увижу кошку, которая как раз в эту секунду будет спускаться по откосу своей скользящей походкой, спускаться на наше местечко возле пролета моста. Не знаю, закричу ли я. Конечно, это сейчас нельзя предугадать. Но в ту минуту я подумаю и о тебе, Нелли, о том, какая ты красивая, и обо всем другом. Наверняка хорошо будет, если и ты это не забудешь. Конечно, не надо думать об этом беспрестанно, ведь у человека так много разных забот… Но хоть иногда. Да, это было бы и впрямь хорошо. Для меня это было бы хорошо. Слышишь?

Виток спирали II Механизм саморегуляции

Он делал все, что делали другие.

Георг Бюхнер

Каждый раз, когда я рассказываю о молодом человеке, который изобрел для себя специальный механизм саморегуляции и соответственно намеревался жить, возникает вопрос: а что, собственно, из него получилось? Видимо, жалкий педант? Раньше я сразу заводился и раздраженно отвечал: «Ну и что же! Если человек пасует перед идеей, это не так уж похвально. И вообще, прежде всего в голове должны возникать идеи» — и так далее. Недавно, к примеру, один из моих слушателей сердито заметил:

— Этот механизм уже, так сказать, в целом был доведен ad absurdum благодаря действиям различных авторитарных государств.

Ну и прекрасно! Можно было бы даже возразить, что соответствующий режим оказался недостаточно авторитарен и только потому рухнул. Можно сказать также, что крушение системы в целом отнюдь не свидетельствует о том, что ей не должен следовать индивидуум. Некоторые перевороты протекают столь неудовлетворительно лишь потому, что их идеологи начинают революционизировать окружающих, вместо того чтобы заниматься собой.

Однако все это метафизические выкрутасы. Меня вовсе не устраивает роль защитника механизма саморегуляции. Наоборот, он мне в высшей степени противен.

А когда среди слушателей оказывается дама, она спрашивает: что пришлось пережить этому бедняге, прежде чем он изобрел такой бесчеловечный механизм? Да, спрашивают именно это или нечто подобное. Типично женский вопрос! Тут следует отделаться ироническим замечанием и переменить тему. Но вместо этого я, не отступая ни на йоту от правды, даю соответствующие разъяснения и тем еще усугубляю дело.

— Для означенного субъекта, — говорю я, — романические элементы бытия, которые развлекают нас в книгах и в кинематографе, были настолько второстепенными, что он вообще сбрасывал их со счетов. В разговоре он вскользь замечал — слушайте внимательно, цитирую дословно, хотя передать это «вскользь» мне не удастся, — итак, он замечал: от всего, что происходило со мной до шестнадцати лет, я сумел освободиться. Можно сказать, выбросил этот груз в заводь у маслобойни.

— В какую такую заводь у маслобойни? — спрашивали меня обычно.

Праздное любопытство. Я пожимаю плечами и сержусь на себя: незачем было упоминать об этом. Да, к чему, в самом деле!

История механизма саморегуляции, кстати, не такая уж занятная. И потом, с того времени прошло приблизительно четверть века. Случилась эта история в бытность мою студентом. По самое главное, та роль, какую я играл в ней, довольно-таки неприглядна. Как ни крути, у меня всегда появляется чувство, будто в ту пору я оказался не на высоте. Мучительное воспоминание, но от него не отделаешься. Когда вся эта история всплывает у меня в мозгу при бритье, я корчу гримасы или же громко чертыхаюсь. Точно то же происходит с послеоперационными швами, которые дают о себе знать при каждой перемене погоды.

Самое смешное, что этот механизм был как раз и изобретен для того, чтобы нейтрализовать подобного рода смены погоды.

Мне только-только стукнул двадцать один год. Иными словами, я достиг совершеннолетия. Из этого вытекал мой образ действий по отношению к отцу или, если говорить точнее, его образ действий по отношению ко мне. Он меня не мог обуздать, хотя сейчас я сомневаюсь в том, что отец вообще что-нибудь предпринял бы, даже если бы закон стоял на его стороне. Такой у него был характер. Задним числом я о сем сожалею.

За два дня до описываемых событий я совершенно неожиданно порвал с той студенческой корпорацией, к коей принадлежал уже несколько курсов. В моем письменном заявлении я объяснил выход из корпорации тем, что считаю ее принципы прямо-таки вредными, поскольку они полностью устарели и молодые люди, воспитанные корпорацией, становятся представителями сословного порядка, который уже давно потерял прежнюю жизнеспособность и посему не имеет права на существование. Итак, высокий штиль. Мое заявление было составлено по лучшим канонам идеализма.

В деле с корпорацией я был, впрочем, прав — это выяснилось много лет спустя, когда пришлось отстаивать те же принципы. И тем не менее я был не прав. Ведь меня интересовали не принципы, как таковые, а только собственная персона. Высокий штиль сего факта не мог скрыть, и это должен был понять я сам.

Сперва мои прежние товарищи почувствовали себя не столько оскорбленными, сколько удивленными. Они были как громом поражены. Не играя ведущей роли в корпорации, я был довольно заметной фигурой. И никогда не давал повода усомниться в том, что предан ей душой и телом. Наоборот. Стало быть, за минуту до моего шага коллеги даже не подозревали, что я способен его совершить. Да и как это можно было представить себе? Я и сам часом раньше ни о чем не помышлял. Все получилось как бы помимо моей воли.

Впрочем, прошел день или два, и товарищи назвали мой поступок предательством, а мой выход из корпорации изобразили как исключение. Явно хотели этим способом сохранить свое достоинство. Обвинения задели меня за живое, я был не в состоянии их опровергнуть. Самое большее — я мог снова предложить им свои услуги. Но кем я был?

Упреки товарищей приобрели особый вес еще и потому, что сразу после выхода из корпорации я стал рабочим. Каждое утро в шесть я шел на завод, вставлял свой табель в контрольные часы, после чего весь день возил вагонетки со шлаком на отдаленные участки. Мои коллеги назвали меня коммунистом и вынесли решение не здороваться со мной на улице. Не надо забывать, что дело происходило в маленьком университетском городке, где все друг друга знают. Что касается рабочих, то они считали меня чужаком или даже шпионом. Я оказался между двумя стульями.

Да, я попал в большую беду. И это буквально ошеломило меня самого. Началось это сразу же после написанного высоким штилем заявления о выходе из корпорации, заявлении, в котором я бросил вызов всему свету.

В полном одиночестве сидел я в своей студенческой каморке, в которой всегда пахло сосисками, ибо как раз подо мной в арке над воротами открыл свое заведение колбасник. Жирный чад проникал сквозь зазоры в оконных переплетах. Позже, когда мне пришлось переживать голодные времена, эти запахи доставляли мне невыносимые страдания. Но в ту пору мое материальное положение было еще относительно благополучным. Ну так вот, я сидел в своей комнатушке и чувствовал себя совершенно выбитым из колеи. Твердую почву под ногами я потерял, и нигде не было видно стены, на которую можно было бы опереться. Какая-то хлябь, и к тому еще в клубах тумана. И все это по собственной вине. Я бы с удовольствием вскочил и побежал к старым друзьям. Ведь все получилось само собой. Пусть накажут, только бы приняли обратно.

Кроме учебников, у меня было еще несколько книг. Но чтение не занимало меня. Уставившись в какую-нибудь строку невидящим взглядом, я думал и думал. Каморка моя освещалась газом, лампа висела посредине потолка. Колпак из матового стекла — треснувший цилиндр, — хлипкая калильная сетка и две латунные цепочки для того, чтобы открывать и закрывать газовый кран. Летом лампа служила плацдармом для бесчисленных мух. Свет эта лампа давала тусклый, словно специально предназначенный для самоубийц. Быть может, только в те дни я впервые ощутил всю безотрадность моего жилища. Над умывальником висело декоративное полотенце с вышитой крестиком надписью: «Просыпайся утром радостно». А под ногами лежал потертый линолеум с восточным орнаментом. А мебель! Стулья и диванчик имитировали бидермайерскую мебель из грушевого дерева. В действительности они были обклеены бумагой, на которой воспроизводились цвет и текстура груши.

Вокруг меня не было никого, кому бы я мог излить душу. А я обязательно должен был поговорить о том, с чем не мог справиться. С годами люди приобретают умение подавлять приступы безысходности или просто внушают это себе. В сущности, мы всего лишь ловко добиваемся оттяжки. И еще к нашим услугам кино, алкоголь. Тогда я не обладал также драгоценной Способностью отвлекаться с помощью писания.

Бросая взгляд назад, должен сказать, что появление знакомого и однокашника, от которого я услышал о механизме саморегуляции, было для меня большим счастьем. Из-за критического отношения к нему — своего рода монстру, — из-за стыда за это мое отношение, а также из-за настоятельной потребности противостоять ему я снова взял себя в руки. Опасная шаткость в мыслях миновала.

Итак, на второй день моего одиночества, часов в десять вечера, во входную дверь позвонили. В квартире был один из тех звонков, которые надо поворачивать рукой. У этих звонков есть одно безусловное преимущество они гораздо лучше, нежели электрические звонки, выявляют темперамент визитера. Довольно точно можно угадать, кто стоит за дверью. Однако в этом случае сие было недостижимым. И не только потому, что я пришел в замешательство, самое главное — я никак не предполагал, кто именно явится ко мне. Мой гость ведь еще ни разу у меня не был.

К двери я подошел сам. Старуха хозяйка возвращалась домой поздно ночью. Она служила посудомойкой в пивнушке, пополняя свои скудные доходы еще несколькими марками. Кстати сказать, все происходило в ноябре. Это я пока не упоминал.

Гость отступил к самым перилам. На лестничной площадке было совсем темно. Я узнал его по голосу. И по очкам, в стеклах которых отражался свет, шедший из комнаты через открытую дверь.

— Ты один? — спросил он тихо.

На нем был дождевик. Из какой-то очень жесткой ткани. Каждый раз, когда он касался рукой дождевика, тот трещал и скрипел. Но все это, конечно, несущественные детали. По-моему, если бы я оказался не один, он бы тут же повернулся и ушел, так и не войдя в освещенную комнату.

Фамилия его была Шнайдер. Я вправе ее назвать, ибо это чрезвычайно распространенная фамилия. Наверно, он еще жив. Даже скорее всего. Стал, очевидно, генеральным директором какого-нибудь промышленного предприятия или чем-то вроде этого. Надо думать, он служит в очень большом концерне. Не исключено также, что он — человек известный и что его имя мелькает на страницах газет. Хотя я могу представить себе и иное: возможно, он принадлежит к тем людям, которые предпочитают оставаться в тени, хотя обладают большей властью, чем выставленные на всеобщее обозрение генеральные директора и министры. Да, видимо, так и есть. Впрочем, это мне безразлично. С тех пор я ничего не слышал о Шнайдере и не спрашивал о нем даже тогда, когда случайно встречался с кем-либо, кто знавал нас в былые времена. Не в моем характере поддерживать отношения с давнишними знакомыми. Ведь они сразу же начинают спрашивать: «А помнишь, тогда?» У меня это вызывает отвращение. За эти годы давнишние знакомые преуспели, по крайней мере большинство из них. Занимают должности, несут ответственность, имеют деньги, жену, детей, право на пенсию и все вытекающие отсюда последствия. Я с большой охотой отдаю должное их деловым качествам. Но это их не удовлетворяет. Стоит им столкнуться с другом юности, как тут же начинается эта их вечная песнь: «А помнишь, тогда?» Они не удосужатся задать тебе более актуальные вопросы, например: «Что ты делаешь?» Или: «Как тебе живется?» Тут они скользят поверху, словно в настоящем надо что-то скрывать. Вместо этого они говорят: «Не выпить ли нам по кружке пива?» И снова заводят ту же волынку: «А помнишь, тогда?» Ей-богу, кажется, будто они уже попали в пасть к какому-то гигантскому чудовищу и пасть вот-вот захлопнется. И напоследок эти бедолаги быстренько оглядываются назад, ибо скоро они окончательно сгинут. Однако присказка: «А помнишь, тогда?» — ни от чего не спасает.

Этот Шнайдер — он правда звался Шнайдер, я был бы не в состоянии придумать ему другую фамилию, — этот Шнайдер наверняка не стал бы задавать такие вопросы. И наоборот; человеку, повстречавшемуся со Шнайдером, не пришло бы в голову обратиться к нему с подобным вопросом.

Итак, я впустил его в комнату, помог снять плащ и пригласил сесть на псевдобидермайерский диванчик. Возможно, я спросил также, не хочет ли он выпить чаю. Шнайдер не принадлежал к тому типу людей, которым свойственно извиняться за позднее вторжение. Хотя как раз в данном случае не мешало бы объяснить причину столь неожиданного визита, ведь он мог показаться мне странным. Но гость просто сел и стал ждать, пока я не займу место напротив него. Он даже не оглядел комнату, в которую вошел впервые, — обычно это делают, чтобы хоть бегло ощутить особенности чужого жилья. Однако Шнайдера не интересовало чужое жилье, его интересовало только то, что он наметил сам. Это входило в его систему.

Разумеется, у меня возникло подозрение, что его подослала корпорация, чтобы начать со мной переговоры. Я был настороже или, лучше сказать, заранее заупрямился. Возможно, я уже обдумывал всякого рода колкие реплики. Вроде: «Да, конечно, вы хотите избежать скандала».

Рассуждая более трезво, я без труда понял бы, что на роль посредника Шнайдер подходил меньше всех остальных. И меньше всех остальных захотел бы принять на себя эту роль. Из тридцати или сорока молодых людей, принадлежавших к нашей корпорации, он был для меня самым далеким. А ведь он ежедневно сидел за общим обеденным столом и присутствовал как на наших собеседованиях, так и на наших попойках.

Дистанция между нами объяснялась отнюдь не только тем, что Шнайдер был на три года старше меня. Он уже сдавал последние экзамены или по крайней мере готовился к ним. Шнайдер изучал химию. Его отец был врачом где-то в Средней Германии, в маленьком городе. Конечно, я мог что-то спутать. Впрочем, это не имеет значения. Во всяком случае, не имеет значения, был ли город маленький. Думается, у Шнайдера было не густо с деньгами и ему приходилось считать каждый грош. У меня тоже было не густо с деньгами, в среднем студенты имели больше, чем я. Но в отличие от Шнайдера я тратил деньги свободней, был беспечнее.

Теперь пора бы рассказать о том, как он влиял на других, но тут я полностью пасую. Поразительные теории, которые я услышал от Шнайдера, разумеется, окрасили в моих воспоминаниях и то, что происходило раньше. Несмотря на это, я утверждаю, что большинство студентов вели себя так же, как я: старались не замечать Шнайдера и хотели, чтобы он не замечал их. Для нас он был чем-то вроде помехи, что, впрочем, недоказуемо. И поскольку Шнайдер не совершал ничего необычного, не выходил за рамки, «незамечание» давалось довольно легко. И все же полностью игнорировать Шнайдера было невозможно, во всяком случае для меня. Я чувствовал, что он за мной наблюдает. Когда Шнайдер стоял рядом или сидел за столом неподалеку, я понижал голос, говорил осторожней. При этом с его губ никогда не срывались слова критики и он ни разу не улыбнулся саркастически. Когда ему задавали вопрос, он отвечал по существу, не придерешься. Но никто не знал, прислушивался ли он действительно к тому, что говорилось вокруг. Присутствие Шнайдера охлаждало остроту дискуссий. Там, где он сидел, образовывалась черная дыра, бездна.

И вот Шнайдер оказался в моей комнате, напротив меня, что-то ему было нужно. Глаз его я не видел из-за очков я из-за проклятого газового света. Нужны ли ему были очки или они преследовали другую цель, маскировку?

Шнайдер был коренастый, почти атлетического сложения. Я видел его в бассейне и на фехтовальной площадке. Несомненно, он обладал большой физической силой, но это не бросалось в глаза. На самом деле он вовсе не производил впечатления атлета. Скорее он походил на манекен в магазине мужской одежды в каком-нибудь провинциальном городке. Костюм его был далеко не новый, но вполне приличный, а главное, ничем не выделялся. По-видимому, он следил за сохранностью своего гардероба из соображений экономии. Он был очень бледен и потому казался скорее слабосильным. Может быть, бледность его была вызвана экзаменами или лабораторным воздухом, не исключено. Но какой нежной была кожа на его лице! Да и руки не производили впечатления мужланских, они были словно вылеплены из чистого воска. Его руки не делали непроизвольных движений. В большинстве случаев они неподвижно лежали на коленях или на столе и не походили при этом на отдыхающих хищников, которые в одно мгновение соберутся в комок и прыгнут, на хищников, обладающих особой свирепой элегантностью в момент, когда они потягиваются. Не походили эти руки и на голо-непристойных обитателей океанских глубин. Не буду утверждать, что излагаемое впечатление о Шнайдере полностью совпадало с тем впечатлением, какое я составил о нем в первый вечер, возможно, я кое-что и присочинил.

Когда проходит столько лет, образ человека, запавший нам в душу, меняется совсем иначе, нежели сам человек. Ведь питает его иное. Для образа память — своего рода утроба матери. Лишь раз в жизни я испытал счастье, встретив друга после многолетней разлуки и после множества сокрушительных ударов судьбы: оригинал и его портрет совпали. Это и впрямь было огромным счастьем. Почти опасным блаженством. Ибо могло показаться, что не существует времени со всеми его обманами. То была женщина. Даже не женщина, а молоденькая девушка. И такой она осталась, хотя для всех других превратилась в зрелого человека. Вскоре после нашей встречи она умерла. Словно подтвердив, что такое на свете невозможно.

Образ Шнайдера, застывший в своей восковой неподвижности, сформировался в моем сознании не только в ночь его первого визита. Были и другие ночи, когда Шнайдер часами сидел напротив меня и когда я спорил с ним. При моем описании этого нельзя не учитывать.

— Я хотел бы получить от тебя совет. — Мой гость приступил к разговору без предисловий.

— Пожалуйста, если смогу, — сказал я. Про себя я подумал, что это хитрость, и приготовился к отпору.

— Смочь-то сможешь, — ответил он своим монотонным голосом (эта его манера вскоре стала меня раздражать, ибо я не мог противостоять ей). — Но захочешь ли ты говорить со мной? Разумеется, я обдумал вопрос, прежде чем отправиться к тебе. И признаюсь, на твоем месте я непременно отказался бы снабдить меня соответствующей информацией. Видишь, я играю с открытыми картами. Но, быть может, мой случай особенный и ты сделаешь на сей раз исключение? Кстати, это будет к нашей обоюдной выгоде, ибо, сверх ожидания, оказалось, что мы похожи.

Наверняка я не мог скрыть в эту минуту своего величайшего удивления. Вообще я не мастер сохранять на лице непроницаемое выражение. Самое меньшее, у меня белеет кончик носа, и я судорожно сжимаю кулаки. Но моя реакция могла быть любой. Для Шнайдера все сводилось к одному: он заранее внушил себе, что я постараюсь ввести его в заблуждение. В этом и состояла его ошибка. Он настолько уверовал в это, что сбил с толку и меня; в результате я не решался заверить его в абсолютной своей правдивости. Ситуация была не лишена комизма.

— Сверх ожидания, — повторил он опять, и в его голосе не проскользнуло ни одной оскорбительной нотки, скорее голос звучал удивленно. — Вот это-то меня и смущает. Поскольку я оценивал тебя неправильно, честно говоря, совсем не ценил, то и сейчас должен считаться с возможностью ошибки. Я готов немедленно сделать соответствующие коррективы. Позже всякие изменения будут куда более трудными и болезненными. Я говорю очень прямо, да и почему бы нет? Знаю, что ты думаешь: и прямота тоже бывает трюком. И даже очень хорошим, ибо прямота обладает заразительностью. На человека почти безошибочно действует мнимая доверчивость другого, ему хочется высказаться самому. Только немногие могут устоять перед откровенностью собеседника, которая буквально пьянит, и люди начинают соревноваться в великодушии. Ну хорошо, этот трюк знаком нам обоим; может, мы и сумеем объясниться друг с другом, не прибегая к нему. Кстати сказать, для меня самого это ново, и я не в состоянии вычислить, куда это нас заведет. При известных обстоятельствах мы можем приобрести новый опыт, поэтому давай спокойно попробуем разок встать на эту стезю. Собственно, дело за тобой. Я же, как видно — это вытекает из предыдущего, — завишу от тебя. Все равно наша беседа будет исключением из общего правила. Вероятность того, что два человека с такими сходными, как у нас, данными встретятся — одна на миллион. Такого рода совпадения можно спокойно сбросить со счетов, не обвиняя себя в беспечности. Конечно, я не обижусь, если ты подумаешь: какой мне интерес просвещать этого Шнайдера? Тогда лучше скажи сразу, и не будем терять зря драгоценное время. Я моментально уйду и поставлю на этом точку.

— О чем идет речь? — с трудом выдавил я из себя; возможно даже, что я задал вопрос шепотом, так Шнайдер напугал меня. Я счел его сумасшедшим. Если в его намерения входило рассеять мои первоначальные подозрения, то он не мог избрать лучшего способа. Как зачарованный, я уставился на стекла его очков без оправы. Только не шевелиться. Я чувствовал себя в положении человека, который спускается по лестнице в темноте и на которого внезапно нападает страх: ему кажется, будто следующая ступенька отсутствует. Он застывает, подняв ногу, и не знает, на что решиться — убрать ногу или рискнуть и опустить ее. Один из способов — притвориться мертвым.

— Я хотел бы узнать, почему ты решил уже сейчас отбросить маскировку? спросил он. — Зачем это вообще нужно? Но прежде всего меня интересует выбор времени. Лично я не считаю его благоприятным. Что касается меня, то я вообще думаю, что еще не могу позволить себе такую роскошь. Да и зачем много лет подряд затрачивать столько усилий, чтобы преждевременно выйти из игры? Но быть может, я чересчур осторожничаю и посему просчитался? Ведь и насчет тебя я ошибся. Конечно, у нас совершенно разные задатки. Вот почему я и не заметил, что мы, несмотря на это, можем работать одинаково. И если я, стало быть, узнаю сейчас, почему ты ждешь от своего теперешнего шага преимуществ, то мне следует задуматься над тем, не стоит ли и мне последовать твоему примеру. Два последних дня я рассуждал и так и эдак. Куда лучше принимать решение самостоятельно. Чужие советы только сбивают. Но факт моей слепоты лишил меня уверенности в себе.

— Какая маскировка? — спросил я.

Шнайдер взглянул на меня неодобрительно. Мой вопрос он счел за нежелание вести разговор. Поэтому я быстро добавил:

— Если ты имеешь в виду мой выход из корпорации, то я ведь объяснил причину. И даже в письменной форме.

— Не будем говорить об этом, — сказал он. — Хотя все же поговорим. Я проштудировал документ внимательно. Прочел много раз подряд. Да. Поразительно! Ты нашел совершенно верный тон. Я не обнаружил буквально ни одной строчки, в которой ты выдал бы себя. Я бы не смог сработать так чисто. Не знаю уж каким образом, но из моего заявления было бы видно, что я не верю в то, о чем пишу.

Я сделал жест рукой, чтобы прервать его. Хотел убедить, что я и впрямь верю в свои аргументы. Но он не дал мне вставить ни слова. Он думал, что я отвергаю его похвалы.

— Не воображай, что я говорю это из ложной скромности. Такого рода ухищрения не нужны нам. Я излагаю свою позицию, вот и все. Ну а теперь коснемся твоего членства в корпорации, и здесь я признаю, что ты, безусловно, лучше сыграл свою роль, чем я. Мне кажется просто невероятным, как мог ты продержаться на этом уровне целых два года. Создавалось впечатление, будто ты ушел во все это с головой. Тому способствовали и твои громкие фразы, и твои выходки, а главное, мнимая недисциплинированность. Да, прежде всего именно она. Ты делал вид, словно плывешь по течению. Вот это да. Я этого не смог бы, не хочу обольщаться. Потому я и избрал роль молчальника: либо молчу, либо отделываюсь ничего не значащими словами. Мое молчание не вызывает особо серьезных подозрений, но все же однокашники держатся от меня на расстоянии. Кстати сказать, и ты тоже.

Я подтвердил, усердно кивая.

— Да, и тут ты, как следовало ожидать, не выделялся среди прочих, более того, ухитрился ни разу не переиграть. Даже я попался. Но, повторяю, я не смог бы подражать тебе даже теперь, когда понял весь механизм твоего поведения. Может быть, из-за моей внешности или из-за моего воспитания. Хотя это не оправдание. Тем не менее следует трезво принять в расчет действие твоего облика на окружающих. Вот почему я не буду пытаться сыграть твою роль, хотя она — совершенно очевидно — более правильная. Ибо позиция «я-не-хочу-бросаться-в-глаза» обеспечивает лишь половину успеха. Гораздо важнее, чтобы товарищи считали тебя своим в доску, чтобы они были с тобой запанибрата и даже слегка подтрунивали бы над твоей особой. Человек, которому это удастся, может беспрепятственно достичь цели… Но зачем повторяться? Да и твой документ не нуждается в обсуждении. Предоставим это другим. Конечно, ты прав, время от времени быдло надо поражать патетическими жестами и пышными проповедями, не то простаки ко всему привыкнут и начнут строить из себя людей самостоятельных, что в свою очередь разовьет в них обременительную строптивость. Можешь мне поверить, ты поразил их до глубины души, они прямо обезумели. Я был при этом и еще подлил масла в огонь. Они придут в себя никак не раньше завтрашнего дня. Для них это будет похмелье после безумной ночи, а тут они обязательно что-нибудь предпримут, чтобы вновь вернуть уважение к самим себе. С этим вопросом ясно; ты, разумеется, вычислил все наперед. Но именно это и вызывает мое недоумение. Зачем понадобилось идти до конца? Зачем спутывать карты, если все козыри у тебя на руках? Только со скуки? Ну понятно, играть с ними в одни игры — скука смертная, но… Себе я говорил так: хотя их вражды и не надо бояться, тем не менее отталкивать их тоже не стоит, могут пригодиться. Хотя бы для того, чтобы смешаться с толпой, скрыться среди них.

Я пришел в такое замешательство от его речей, что у меня снова закралось подозрение: не явился ли он по поручению товарищей? Слова его слегка напоминали наставления моего отца. Главным аргументом отца было: в жизни можно преуспеть только с помощью связей; что касается студенческой корпорации, то надо использовать ее для того, чтобы эти связи завести.

— Они подослали тебя, чтобы ты вел со мной переговоры? — спросил я с раздражением.

И тут же заметил, что вопрос мой застал Шнайдера врасплох. Но он немедленно взял себя в руки. Мое замечание он опять воспринял как знак того, что я не желаю разговаривать; мы вернулись к исходной точке.

— Ну что ж, понижаю, ты не хочешь рассказывать.

С этими словами он уже собрался было уйти.

— Нет, нет, обожди! — воскликнул я, пристыженный. — Все это не так просто. Мне необходимо подумать.

— Подумать? — повторил он, словно попытка добраться до сути стала для него еще безнадежней.

Голос его в ту секунду, когда он произнес это слово, до сих пор звучит у меня в ушах. И еще сегодня я отчетливо вижу: Шнайдер сидит напротив меня на диванчике и ждет результата моих раздумий. Ждет не шевелясь, терпеливо, покорно. Казалось, он просидит так же терпеливо всю ночь, если я всю ночь буду обдумывать его вопрос.

Да, тогда я дал маху. Ни разу мне не пришла в голову мысль, что в моей комнате находится молодой человек, который и впрямь просит помощи; просто он забыл, как это делается. Мое оправдание лишь в том, что мне был в ту пору двадцать один годик и я считал Шнайдера намного выше себя. Но если бы он в самом деле покинул меня в ту минуту и покончил бы с собой, то виноват был бы я. И разве можно полностью отрицать, что механизм саморегуляции не является одним из способов самоубийства?

Вот в чем причина того, что та ночь стала для меня незабываемой.

Итак, я сделал вид, будто о чем-то думаю, хотя думать было решительно не о чем. Не помню, сколько времени я просидел в такой малопочтенной позе.

— У тебя обо мне совершенно превратное представление, — сказал я наконец, ибо почувствовал, что тянуть дольше уже нельзя, — как раз два предыдущих года ты видел меня правильно, а сейчас… Нет, все не так, как тебе кажется.

— Что не так?

Как мне ему объяснить? Сказать, что у меня не было ни малейшего желания обманывать товарищей? Что я и правда был предан корпорации? И что сам свято верил в эту свою преданность? Верил и громким фразам заявления о выходе? Но теперь я уж вовсе не верил в это. Считал себя пошлым жуликом. Глупцом. Болтуном. Я восхищался логически ясным складом ума моего гостя, мне стало стыдно за себя. А он восхищался мною. Смешно. Но для нас это было глубоко серьезно.

— Ну и пусть я плыл по течению, — вырвалось у меня, так как вдруг я пришел в ярость.

К несчастью, это было его собственное выражение, которое он употребил совсем недавно. Наверно, Шнайдер опять решит, что я хочу прекратить разговор. А мою явную беспомощность сочтет игрой.

— Ну что ж, это можно себе позволить. — Неожиданно он отступил, приняв как должное мое признание. — Даже полезно. Я и это предвидел. Время от времени наш организм, вероятно, нуждается в том, чтобы отдать-себя-на-волю-волн. Необходимо снять напряжение. Если не учитывать этого, все может получиться шиворот-навыворот. Организм износится, и конец. Ведь целых два года… Это и впрямь превосходит человеческие силы. Впрочем, что я знаю об этих двух годах? Я видел тебя только в толпе однокашников, видел, что ты ничем от них не отличаешься. А что происходило с тобой в остальное время? Разве я видел тебя с другими людьми? Разве видел в аудиториях? А особенно ночью? Навряд ли ты дрых как сурок или тратил ночные часы на девок. А книги? — Равнодушным взглядом он скользнул по обложкам нескольких книг, которые валялись у меня в комнате. — Ведь чтобы отдать себя на волю волн, надо обладать недюжинными силами, а их человек черпает из какого-то источника. Нет, нет, можешь не говорить. Эта тайна принадлежит тебе. Кроме того, на меня она не может распространиться. Оставим прошедшие два года. Ни слова больше! Я ошибся и делаю соответствующие выводы. Только потому я и пришел к тебе. То, что ты совершил вчера, интересует меня лишь с одной точки зрения: не могу ли и я завтра соответственно изменить свое поведение, исправить кое-что.

Шнайдер говорил порой так тихо, что я с трудом разбирал слова. Мне кажется, это был уже скорее внутренний монолог, а не речь, обращенная к другому.

— Никогда нельзя полностью исключить неизвестное. Было бы безумием считать, что это возможно. Однако такой же жалкой представляется мне попытка сотворить фетиш из случайного. Ведь так называемое «неизвестное» существует только потому, что мы не в состоянии его разгадать. И если я это признаю — а почему бы и не признать? — то, стало быть, все дело во мне. Я подтверждаю свою неспособность разгадывать неизвестное. Вот и все. В какой-то книге я прочел, что мы живем в век страха. Трусливая похвальба! Как будто человечество еще в глубокой древности не действовало лишь из чувства страха. И как будто кучка людей не использовала это чувство для того, чтобы завладеть миром. Конечно, кучка была не столь глупа, чтобы называть вещи своими именами. Умные люди позолотили пилюлю: придумали всякие разности, чтобы скрыть страх. Мастерски, безусловно. Лично я не знаю, чего должен бояться человек, если не считать ошибочных умозаключений — ведь именно к ним приводит страх. Что касается неизвестного, то его можно ввести в определенные рамки и даже обезвредить. Конечно, некоторую свободу действий ему надо дать, но при этом держать под контролем. Тогда неизвестное будет иметь власть лишь постольку, поскольку я это дозволю. Постепенно дело придет к тому, что у неизвестного останется лишь маленький высокочувствительный пятачок. Такова цель, несомненно достижимая цель! И я вовсе не считаю, что и этот пятачок следует обезвредить, лишить функций раздражителя. Во всяком случае, не теперь. Функция раздражителя кажется мне весьма важной, ведь она создает импульсы для действий, которые мы обычно обуздываем. Это, так сказать, щепотка соли в нашей пресной пище или специальная смесь, добавляемая в бензин. Препарат, возбуждающий половую деятельность, и так далее и так далее. В химии это называется редкими элементами. Синтетическим путем мы еще не можем их получить. Да, неизвестное повышает потенцию. Даже в буквальном смысле этого слова. Я сам это испробовал… Итак, не будем больше вспоминать о двух прошедших годах. — Шнайдер снова вернулся к началу разговора. — Ты как личность интересуешь меня столь же мало, что и я тебя. Речь идет о твоем внезапном решении порвать с корпорацией. Факт этот прежде всего расширяет почти до необозримых пределов понятие неизвестного, как я его ощущаю. Весь мой механизм саморегуляции выходит из строя. — По-моему, Шнайдер впервые употребил термин «механизм саморегуляции». — В эти дни я стоял перед механизмом и передвигал то один, то другой рычаг. Для контроля. И рычаг опасности тоже. На всякий случай он у меня есть. Я проверил все вводы и предохранители. Они в исправности, действуют. Нигде не допущено ошибки ни в схеме, ни в теории. Если бы я на минуту потерял бдительность, то, наверно, вообще ничего не заметил бы. Механизм работал бы по-прежнему. Но в моем сознании зажглась контрольная лампочка. Сигнал тревоги. Прибор функционирует вяло, с трудом и, видимо, только по инерции. Это недопустимо… Боюсь, ты насмехаешься надо мной, ведь я пустился в откровенность. На твоем месте я тоже смеялся бы. Но послушай: я считаю тебя человеком гораздо более смелым, чем я. Несомненно, ты можешь позволить себе хотя бы намекнуть, в чем дело. И при этом не бояться, что твой конкурент в моем лице чересчур уж укрепится. Я готов сломать свой механизм и сконструировать новый, более совершенный, — еще не все потеряно. Но прежде чем я начну работу, я должен знать причину твоего решения порвать с корпорацией.

— Опять двадцать пять. Я же говорил: я плыл по течению, — еще раз заверил я Шнайдера.

— Ну хорошо, согласен, — сказал мой гость примирительно. — Давай не будем спорить о выражениях, пусть будет по-твоему. Ты выплыл из корпорации точно так же, как до сих пор плыл с ней рядом или же с ней вместе. Иначе говоря, вопрос должен быть сформулирован точнее: почему ты счел, что настало время выплыть из корпорации?

— Никакого «почему» не существует. Я сделал это просто потому… потому, что должен был так поступить. Не мог иначе.

— Но в чем причина? — Он был настойчив.

— Причины вообще нет. Быть может, она найдется потом.

— Потом? Как это понять?

— Или вообще не найдется. Вчера я, во всяком случае, ее не знал. Я решил за час до того, как подал заявление.

— Что произошло в этот час?

— Ровным счетом ничего. Внезапно я почувствовал, что сыт по горло. Возможно, поддался настроению, капризу.

Примерно так оно и было. Я говорил правду. Хотя правда и звучала позорно. Я ощущал ярость и стыд одновременно. И чуть было не расплакался, таким показался себе ничтожным. Если бы Шнайдер не спрашивал, как ему поступить в соответствии с его логикой и что или кто заставил меня на сей раз плыть против течения, я бы, наверно, почувствовал себя совершенно раздавленным. Но он был одержимый, видел только себя и свой механизм. Для него не существовало ничего, что не поддавалось бы учету, ничего, что заставило бы его, а тем паче меня — ведь мною он восхищался — совершить не до конца продуманный поступок. Он пиявил и пиявил меня. Пиявил его безглазый взгляд через стекла очков. Пиявила неподвижность позы. А его голос, монотонный, лишенный всяких оттенков, проникал до мозга костей, разрушал каждую клеточку тела.

— Меня не так уж изумляет тот факт, что ты принял решение перед самым поступком, — оказал он. — Я согласен, что в некоторых случаях это необходимо. Именно для того и существует рычаг опасности. Но я просто не могу взять в толк, почему ты сказал «потом» в связи с твоим решением. Подразумевал ли ты под этим, что сделал шаг, все последствия которого нельзя обозреть? Шаг на чужую территорию? Так сказать, на топкую тропу в слабой надежде на то, что рано или поздно найдется твердый путь? Гм! Большой риск. Разве это так необходимо?

— Мне все трын-трава.

— Тебе все кажется трын-травой, потому что для тебя это естественно. У тебя есть чувство уверенности в себе, мне его недостает. Для меня твой поступок был бы непозволительным легкомыслием. Но кто поручится, что я не совершаю ошибку, недооценивая риск для выявления потенциальных возможностей человека? Все дело в том, что я химик. А химик не может вслепую смешивать различные реактивы, надеясь на успех. Для меня все это куда сложней, чем для тебя… «Каков будет твой очередной шаг?

— Наверно, пойду работать на завод. Все решится в ближайшие дни.

— А это зачем?

— Чтобы зарабатывать деньги.

— Отец отказывается субсидировать тебя?

— Я написал, что мне больше не нужны его деньги». Написал вместе с заявлением в корпорацию, — сказал я с некоторой запинкой.

— Разумеется, он не одобряет выход из корпорации.

— Не в том суть. Просто я больше не хочу брать у него деньги. Пусть отдает их другим детям. Мне безразлично.

— Даже если ты зол на него, разве не практичней было бы…

— Я на него не зол. Только не хочу брать деньги.

— У тебя есть законное право на то, чтобы отец финансировал твое обучение в университете.

— Плевал я на законное право. Именно с этим я больше не желаю связываться.

— Конечно, надежды родителей на благодарность детей — глупость, достаточно подумать о том, при каких обстоятельствах они дали нам жизнь. Но мне всегда казалось, что легче легкого выражать предкам благодарность, не испытывая таковой. Их легко ублажать; в сущности, они сами понимают беспочвенность своего стремления иметь благодарных, детей. Зачем же беспричинно усложнять себе жизнь?

— Я хочу быть свободным, — закричал я. — И дело с концом!

Да, я прокричал это. Словно разбушевавшийся лакей. Если бы Шнайдер не был так ослеплен, он бы высмеял меня.

— Слишком поздно! — Он почти беззвучно вздохнул.

— Почему? — спросил я. Его слова я отнес к моему восклицанию о свободе.

— Но утруждай себя понапрасну! — Он сделал жест рукой. — Тебе ничто не поможет. Порвав с корпорацией, ты себя выдал. Ты действовал коренным образом иначе, нежели действуют все. Никакие твои разговоры о заводе, о деньгах, о свободе меня уже не обманут. Нет, впредь не обманут. — Он даже улыбнулся. — Ты хочешь, чтобы я счел тебя дурачком, пустым болтуном. Но кое-что и я понимаю в нашем ремесле. Послушай, разница между избитыми фразами в твоем гневном послании и твоим теперешним невнятным бормотаньем слишком разительна. В твою искренность при всем желании не поверишь. Судя по посланию, ты весьма красноречив. Зачем же притворяться?

Что за чудовищная путаница! И вообще, что за странная ночь!

Бессмысленно было возражать моему гостю. Все мои аргументы и объяснения он истолковывал в соответствии со своей теорией и в лестном для меня смысле. Вот почему я молчал. И он тоже молчал. Но что происходило у него в мозгу во время этого молчания?

А потом все вдруг изменилось. Стало еще хуже для меня, хотя я с самого начала не был хозяином положения.

Внезапно Шнайдер заговорил опять, но на этот раз он не пытался поймать меня на противоречиях. До сих пор он задавал вопросы, с тем чтобы осторожно выведать мою точку зрения, любыми средствами побороть мою сдержанность. А теперь вдруг он заговорил без всяких задних мыслей; я бы даже сказал, что Шнайдер стал человечным, если бы его высказывания не были столь странно бесчеловечными. И если бы голос его потерял эти свои утомительно-ледяные глухие интонации. Понятия не имею, почему он неожиданно изменился. Намеревался ли он сделать это раньше? Быть может, его и привела ко мне потребность довериться другому человеку, — человеку, которого он считал выше себя? Именно так я могу теперь объяснить устрашающую откровенность Шнайдера, но в ту пору я был чересчур молод и слишком растерян — в ту пору я не расслышал в его речах вопль о помощи.

— Меня можешь не бояться, — сказал он. — Я уж никак не в силах повредить тебе, даже если бы очень захотел. Благодаря твоему шагу, необъяснимому для меня, ты поставил себя «вне игры». Кроме того, я вовсе не собираюсь тебе вредить, хочешь верь, хочешь не верь. Все как раз наоборот: именно ты можешь подвести меня под монастырь. Особенно после всего того, что я тебе сегодня порассказал, да еще принимая во внимание недоверие, которое однокашники ко мне издавна питают. Если ты и впрямь решил просветить их насчет моей особы, мне навряд ли удастся восстановить свое доброе имя. Но, думается, я тебе вполне безразличен, и поэтому ты не пожелаешь гробить меня. Я вообще говорю с тобой откровенно только потому, что впервые встретил человека, отношение которого к миру, видимо, очень похоже на мое. Извини, если я ошибаюсь. Впрочем, похожесть наша, возможно, и незначительная. Она состоит, насколько я понимаю, в том, что мы считаем господствующие ныне моральные категории лишь правилами модной игры, в которой человек участвует до тех пор, пока это ему выгодно; другие же считают их незыблемыми биологическими законами. А выгодны сии правила бывают тому, кто их разгадал, не веря в их незыблемость, и получил тем самым шанс идти своей дорогой, не отягощенный подозрениями других и никем не разоблаченный. Следует окружить себя со всех сторон цепью ледяных гор правилами игры, и тогда люди, которые захотят к тебе приблизиться, отморозят себе руки. А пожаловаться они не смогут, ведь это их собственные правила игры. Пусть они бьют в пустоту и теряют равновесие — тут уж делай с ними, что твоей душе угодно… Ну ладно, ты правила игры нарушил. Оставим это, больше я не хочу знать почему. Для меня этот вопрос не стоит на повестке дня. Я недостаточно сильный человек. И все же незначительное сходство, которое между нами существует — пусть оно теперь почти стерлось, — дает нам возможность установить друг над другом контроль. Выражусь точнее: из двух относительно знакомых точек мы могли бы контролировать третью. Иными словами, самих себя. Чрезвычайно редкий случай. Мир внутри нас бесконечно шире, нежели уже познанный и все время познаваемый окружающий мир. К тому же намного увлекательнее экспериментировать над собой, нежели над всем остальным. Вне человеческой души скоро не будет белых пятен, не будет и приключений. Все — самообман и азарт, как во время футбольного матча. По-моему, в наши дни недопустимо терпеть крушение из-за внешних сил. Зато внутри себя это вполне реально; при самом трезвом расчете я не поручился бы ни за что. Приключение — я сам, и ничего больше. Шатания возможны лишь в глубине души; снаружи меня со всех сторон подпирают ледяные горы. Думается, ты сделаешь большую карьеру, чем я. Ну что ж, пусть будет так. Что касается меня, то боюсь накликать на себя беду, ведь ты меня здорово озадачил. Но несмотря на все, у меня есть продуманный до мельчайших деталей план на ближайшие десять-пятнадцать лет. И ты, конечно, наметил себе план — вот что дает нам преимущество перед другими. Ничто — ни отдельный человек, ни экономика, ни политика, ни атмосферные изменения не помешают мне провести мой план в жизнь. Несмотря на все, считаю этот план оптимальным, исходя из особенностей моей натуры и из моих возможностей. Ведь как ни говори, я счастливчик, мне дьявольски повезло, я вовремя заметил, что меня намеревались убить.

Да, он сказал «намеревались», он сказал «счастливчик», и он сказал «убить». Сказал, не поднимая головы, словно речь шла о самых что ни на есть обыденных вещах. Безусловно, я вздрогнул, но не думаю, что Шнайдер это увидел. Правда, он смотрел на меня, но, в сущности, говорил, уже не адресуясь ко мне. Это был своего рода монолог, он отчитывался перед самим собой, проверял свой план. Я был всего лишь случайным свидетелем и притом выбранным по ошибке.

Шнайдер околдовал меня, сам не помышляя об этом. Не отрываясь, я смотрел на его бледные губы, на размыто-яркий омуты — стекла его очков — и на темные брови над очками. Возможно, во всем был повинен зыбкий газовый свет, но и сейчас, когда я восстанавливаю в памяти его внешность, она представляется мне лунной. Возьмем, к примеру, его лоб. По какой-то причине Шнайдер очень коротко стриг свои темно-каштановые волосы: быть может, из соображений экономии, быть может, потому, что считал это практичным, во всяком случае, стрижка была немодной. Но из-за коротких волос лоб Шнайдера казался еще выше и прямей. Он был выпуклый и в то же время очень гладкий. И прежде всего голый. На нем еще не появились морщинки, однако, несмотря на гладкость, лоб был одной из самых ярких примет Шнайдера.

Да, этот человек и впрямь сидел у меня, он не являлся плодом моего воображения, разыгравшегося позже. От его ноздрей поднимались кверху узкие, ясно видимые складочки; складочки эти переходили в более широкие неглубокие ложбинки, которые затем шли поверх надбровных дуг и тянулись дальше наискось по лбу, теряясь где-то на висках. Можно было подумать, что на лоб Шнайдера упала тень летучей мыши или же тень пинии. Нет, скорее казалось, что лба моего гостя коснулось облако пепла, которое повисает в воздухе после извержения вулкана и которое часто сравнивают с пинией, чья крона немного размыта по краям. Впрочем, этот образ совершенно не подходил к Шнайдеру, поскольку ничего вулканического в нем не было.

Мои рассуждения нетрудно отмести пожатием плеч и даже смешком. Что, в сущности, произошло? Два студента беседовали, оба мнили о себе черт знает что, а один из них придуман даже какую-то диковинную теорию. Но в головах молодых людей возникает великое множество диковинных теорий, не имеющих ровно никаких последствий. Быть может, и теория Шнайдера не сыграла ни малейшей роли в судьбе ее автора; не исключено, что, если бы Шнайдера спросили о ней сейчас, он даже не вспомнил бы, о чем шла речь. И тогда каждый вправе упрекнуть меня в том, что я неимоверно преувеличиваю значение нашей со Шнайдером ночной встречи.

Трудно возразить что-нибудь против этого. Но не все при описании можно воспроизвести, например чувство опасности, которое не покидало меня в то время, что он сидел в моей комнате, и которое теснит мою грудь и сейчас, когда я вспоминаю о Шнайдере. Чувство это было страхом перед уничтожением. Еще ни разу в жизни я не встречал человека, который перешагнул бы за грань. А я, хоть Шнайдер и считал меня таким смельчаком, только чуть-чуть сошел с проторенной дорожки в поисках самого себя. До этой ночи я вообще не представлял себе, что грань существует, а уж тем паче не видел возможности перейти за нее. Не знал я, стало быть, и того, что, когда человек, очутившийся за гранью, думает или говорит, это кажется нам чем-то необычным. Пусть он произносит те же самые слова, они меняются от дуновения пустыни или полярной стужи. Кто может сказать, какие ландшафты простираются там? Прибавим к этому сознание того, что человек говорит с той стороны, пиявит нас, словно это нечто само собой разумеющееся; все это придает самым обыденным словам иной, опасный смысл, уничтожающий всякие привычные представления. Нет ничего удивительного, что пленник будней инстинктивно чурается перешагнувшего за грань и охотно объявляет его сумасшедшим, боится излишних волнений.

Вот что я приблизительно чувствовал в ту ночь, когда Шнайдер употребил существительное «счастливчик».

— Можно было бы сказать «оскопить», — прибавил Шнайдер, подумав немного. — Но надо выбирать выражения очень тщательно. «Оскопить» в данном случае не то слово, ибо убитые еще обладают способностью к продолжению рода. Ради выявления этой единственной способности их и убивают, и они дают себя убить. Мой отец, например, влачит свои дни, уже будучи убитым. Сознает он это или не сознает? Почему он не покончит с таким существованием? Я считал его умным, потому что другие превозносили его ум. Зачем же он совершает поступки, которые просто невозможно счесть логичными? Это своего рода паралич. Упреками или ненавистью делу не поможешь. Они приводят лишь к состраданию, но как раз сострадание надо причислить к опаснейшим ядам, ведущим к параличу. Объясняю, почему я решил изучать химию. Она самая безжалостная из наук. Химия, как таковая, интересует меня не больше, нежели любая другая отрасль знаний. Многое говорит против нее: изучение тянется долго, человек медленно осваивает эту науку. Но зато с химией шутки плохи. Она не терпит иллюзий в еще большей степени, чем математика, которая на известном этапе обязательно ведет к сентиментальным спекуляциям. Я не говорю уже о псевдонауках, служащих лишь для заработка или — что еще хуже — для бессмысленного времяпрепровождения, при котором занятие, связанное с продолжением рода, кажется более стоящим. У других взрослых, в том числе и у преподавателей, я наблюдал то же, что и у отца. В один прекрасный день я пришел к выводу, которые чуть было не сломил меня, поскольку я был к нему не подготовлен, — к выводу о том, что всему, чему меня учили, учили неправильно. Наверно, впрочем, я никогда не догадался бы об этом, если бы не наблюдал изо дня в день, как постепенно убивали моего брата. Он был на два года старше меня. Мы жили с ним в одной комнате — делали там уроки, спали. По вечерам, а иногда уже лежа в кровати, он рассказывал мне, как построит свою жизнь. Никого брат не критиковал, но можно было без труда заметить, что он думал иначе, чем все остальные вокруг нас. Я слушал его внимательно. В часы наших бесед мы забывали об окружающих. Шептались, чтобы никого не разбудить. Не все я понимал, но буквально преклонялся перед братом. Он был неглуп, в школе учился лучше меня, был добросовестный, а главное, честолюбивый. Он говорил как юноша, который превратится со временем в зрелого мужа. Однако… Да, его погубило добродушие, я бы сказал, чисто телесное добродушие. Все повторяется; когда мы изучаем жертву, то обязательно обнаруживаем: она последовала зову плоти, почувствовала к ней сострадание. Это рецидив, возврат к физиологии. И мой брат вернулся к телесному. Сперва процесс шел медленно, почти незаметно. Однако даже внешние признаки указывали на него. Я их видел, но не мог объяснить. Яд был у брата в крови, а потом постепенно стал проникать в мозг. По вечерам, когда я, как прежде, вызывал его на откровенный разговор, он уклонялся. Или же сердито бормотал: «Сперва кончай гимназию и покажи, на что ты способен. Тогда поговорим». Знакомые советы — мы их слышим постоянно из уст наших дядюшек и тетушек. Лежа в постели, я тайком наблюдал за ним. Часто он бегал по комнате. Иногда размахивая руками — то были совершенно бессмысленные движения, — и при этом он шевелил губами. Сперва я думал: он учит что-то наизусть для школы, а может, для себя. Однако, когда брат делал уроки, он спокойно сидел за столом, был внимателен. А потом вдруг опять вскакивал и начинал метаться по комнате. Боролся против незримого убийцы. Барахтался в сети. Теперь я знаю, что за сеть на него накинули. Они долго присматривались к брату. И как-то раз он себя выдал. Они поймали его в сеть благодарности. В их руках это испытанное орудие убийства. Мы были слишком молоды, чтобы сопротивляться. Например, они в то время судились с родственниками, дома об этой тяжбе без конца говорили. Мы, конечно, могли их спросить: «Почему вы с такой злобой сцепились из-за наследства дедушки? Неужели из чувства благодарности?» Разумеется, тактически было бы неправильно задавать такие вопросы. Они наверняка ответили бы: «Мы делаем это ради тебя, негодник». И тем самым затянули бы сеть благодарности еще туже. Однажды за столом мой брат вместе со взрослыми напал на меня. Уж не помню сейчас, за что меня ругали, не имеет значения. Мне минуло шестнадцать, все, что было до этого, я перечеркнул. Считалось, что у меня «трудный характер». Так они это называли. Короче, в присутствии всех домочадцев брат сказал: «Так не ведут себя». Совершил предательство. Я был настолько поражен, что не мог взять себя в руки. Бросил вилку на скатерть и выбежал из столовой. Большая ошибка. Тем самым они могли легко обнаружить направление, по которому я пойду впоследствии, и начать своевременно ставить ловушки. Но взрослые не сумели использовать свое преимущество, и потому я, собственно, рад, что совершил ошибку. В будущем я ее избегал. Самое время было разубедить домочадцев, доказать, что у меня не «трудный характер». И мне это удалось. В тот день я забился в нашу с братом комнату и сделал вид, будто занялся уроками. В действительности я был близок к смерти. А может, близок к смерти был мой брат. Когда он наконец поднялся — не исключено, что его ко мне подослали, — то стал стыдить меня. «Ты ведь должен понять…» Так или почти так он начал разговор. Это вступление показалось мне подозрительным. Я встал, брат поперхнулся и замолк. Я был на полголовы ниже его. Кровь отлила у меня от лица. Я был бледен как полотно. Он заметил, что дело неладно. Я глядел на него с открытой неприязнью. Лицо его вызывало во мне отвращение. Бедняга. Нос стал у него ноздреватым, толстая нижняя губа отвисла, и на ней блестели капельки слюны. Щеки были дряблые, как у монаха, глаза добродушно-неопределенные. Я обратил внимание на цвет его лица. Он был изжелта-голубой с красными пятнами. Кровь его уже разъедали яды удушья, взрослые схватили брата за горло, и это давало себя знать. Не глядя на него, я вышел, хлопнув дверью. Комната наша находилась на третьем этаже рядом с чердачными помещениями. Между третьим и вторым этажами была лестничная площадка, а на ней большое круглое окно, выходившее в сад. У окна стоял очень тяжелый фаянсовый горшок — старомодная штуковина, — в горшке росло какое-то растение: не то каучуковое дерево, не то комнатная липа. Окно было открыто, на дворе — лето, и я высунул голову наружу. Внизу на террасе сидела матушка с моими младшими сестрами. Отца не было. Матушка шила или, может, читала газету. А обе девочки во что-то играли. Слышен был их щебет. Мирная картина. Сверху мне были видны проборы всех троих. Белая полоска, пробегавшая по их головам. Я так сильно дрожал, что вынужден был схватиться за горшок с цветком. Никто — ни мать, ни сестры — не знал, что я стою наверху. Очень осторожно я вновь убрал голову. Тихо спустился по лестнице и вышел из дому. Я понял, что избежал большой опасности. Надо было принять решение. Я ходил взад и вперед по берегу пруда у маслобойни, а потом перебрался на другую сторону, в парк. На скамейках сидели любовные парочки. Кто мог дать мне совет? Спускались сумерки. В те часы я должен был принципиально решить, как вести себя дальше… Без конца болтают о переходном возрасте. Этому периоду в жизни человека нарочно придают слишком большое значение, хотят, чтобы молодые люди свернули с избранного пути. Разве факт физиологического мужания можно было сравнить с тем решением, которое мне надлежало принять, если я хотел сохранить себе жизнь? Я видел, что почти все люди в том возрасте, какого я достиг, сдаются; некоторые — раньше, другие — позже; сдаются даже те, кто оказывал сопротивление. Стало быть, я должен идти своим путем, совершенно самостоятельно избрав его. В конце концов я вернулся домой и принес извинения отцу. Я чуть было не попался во второй раз за этот день. Дело в том, что я почувствовал к отцу сострадание, он так удивленно взглянул на меня. Потом стал листать записную книжку, искал адрес пациента, которого собирался еще в тот день посетить. Впрочем, быть может, он только в эту минуту вспомнил о врачебном визите, и не из-за больного, а ради того, чтобы сократить неприятное объяснение. «Ты должен просить прощения у твоей матушки, — сказал он смущенно. — Ты обидел ее». С этими словами он взял шляпу и ушел. Да, я извинился и перед матерью тоже. Я и сам решил это сделать. И отправился к отцу первому, чтобы малость привыкнуть к новой роли. Теперь я был спасен. Но ходил по острию ножа.

— По острию ножа? — со страхом прервал я Шнайдера. У меня это невольно вырвалось: я был слишком оглушен, чтобы задавать вопросы обдуманно. Просто слова «нож» и «острие», дойдя до моего сознания, испугали меня.

Но как ни смешно, Шнайдер воспринял мой вопрос со всей серьезностью. Я говорю сейчас «как ни смешно», но тогда мне показалось в высшей степени зловещим то спокойствие, с каким он обдумывал мой вопрос; если бы не это, я навряд ли бы вспомнил о такой мелочи. Но-видимому, Шнайдер даже не заметил, что я прервал его; мне и впрямь почудилось, что он очень тщательно ощупывает острие ножа, пытаясь определить его пригодность.

— Глупая метафора, — признался он. — Все дело в нашем допотопном воспитании.

Не подходивший для его целей «нож» Шнайдер без колебаний отбросил. И при этом только глухой не услышал бы, как «нож» со звоном покатился по полу. Сам же Шнайдер, казалось, не обратил на это внимания, он хладнокровно продолжал свой рассказ, словно ничего не случилось.

— Я говорил себе: необходимо разгадать, на чем они собираются ловить тебя. День и ночь надо зорко наблюдать за ними и все высчитывать. Нельзя выражать собственные желания, зато следует угадывать желания окружающих и выполнять их еще до того, как они возникли; тогда им скоро наскучит требовать от тебя чего-либо. Я говорил себе: если я сбегу, пиши пропало. Я сам удивлялся, что уже тогда понял это. Пример моего брата научил меня уму-разуму. Ибо, когда человек удирает, петля стягивается туже, тебя душат, и ты теряешь силы. Поэтому следует жить среди людей, притворяясь, будто ты такой же, как они. Надо добиться, чтобы они сами ослабили петлю и чтобы она свободно лежала у тебя на плечах. Ни в коем случае нельзя дергать веревку, вот в чем секрет; тогда они забывают ее натягивать. Однако самое главное правило — не мсти за боль, иначе ты покажешь, что страдаешь и что они могут сделать тебе больно. Они примутся ликовать, а ты окажешься побежденным. Привычка — вот что путает их, превращает в дураков. Лишь только отпускает напряжение, они дуреют, рано или поздно дуреют. И в один прекрасный день их глупость доходит до того, что ты можешь вытащить голову из петли. Без всяких усилий. Ведь они по-прежнему видят тебя в петле. Но это только их собственное представление о тебе. Представление они назвали твоим именем и вполне довольны собой. Они не сознают, что ты уже далеко, ибо не видят ничего, кроме своего представления, им этого довольно. В сущности, они и впрямь не такие уж умные; они бесчувственные, ни перед чем не отступают, преследуя свои цели. Труднее всего научиться у них бесчувственности. Но без этого не обойдется. Да, у меня открылись глаза. То, что я увидел тогда, мне теперь настолько знакомо, что я не обращаю внимания. Каждый в свое время рвался из центра круга, стремясь освободиться. Если ты держался правильного направления, сперва все шло хорошо. Пока не достигал той точки, до какой допускала привязь. Доисторическая пуповина. Реакция людей на это бывает разная. Большинство падают навзничь и расшибают себе затылок. Потом приходят в сознание, и тут уж они ручные: во второй раз не решаются бежать, боль была чересчур сильна. На четвереньках они возвращаются в круг и там устраиваются поудобнее. Они превращаются в добропорядочных бюргеров, немного скучных, всегда готовых стать по стойке «смирно», но, безусловно, дельных. А когда они больше не годятся в дело, то без всяких разговоров дают заменить себя другими. Эти люди — получатели жалованья, которое выплачивается даже не за мизерную работу, выполняемую ими, а для того, чтобы можно было содержать семью. Некоторые делают из нужды добродетель, считают себя большими хитрецами, и окружающие в свою очередь хвалят их за хитроумие. Почувствовав рывок веревки, они с высоко поднятой головой шествуют внутрь круга, словно делают это по доброй воле, и им верят. Все начинается с притворства, но под конец они сами убеждены, что выполняют важную миссию: заботятся о сохранении и улучшении существующего порядка. Продажность они выдают за долг. Достаточно вспомнить юристов, медиков, социологов, пастырей и всех прочих. А какое у них неуемное честолюбие! Ни цивилизации, ни милитаризации не существовало бы, если бы на свете не было самцов, которые стремятся обойти друг друга, дабы устроить получше свою нору. Мирок для самки. Но и среди этого людского стада время от времени попадаются строптивцы. Сидя на краю круга с веревкой на шее, они поднимают дикий крик. Словно собаки, которые воют на луну, хотя луне до них дела нет, они кричат, обращаясь за пределы круга, где их никто не слышит. И поскольку строптивцы кричат в пространство, их, в общем-то, не принимают всерьез. Благодаря им серые будни слегка разнообразятся; кроме того, они представляют собой своего рода отдушину для других, ведь строптивцы выкрикивают то, что иные не осмеливаются бормотать даже во сне. Да, там, на краю, возникают философские системы, которые хотят объяснить, почему мир такой, а не эдакий и почему он должен быть такой. И там же выдумали бога; бог, говорят они, живет в пространстве по ту сторону круга; однако все те, кто рассуждает о боге, никогда не были на той стороне и понятия не имеют, что там происходит. Но кому придет в голову их опровергать? Им доставляет огромное удовлетворение кричать: «Помогите!» — и тем самым возлагать на бога вину за то, что с ними происходит. Быть может также, если человек слышит, что кто-то другой долго и напрасно кричит в пространство, это возбуждает его половую активность. Вот почему мужчинам охотно разрешают кричать, ведь разрешают же другим резаться в карты и запоем читать газеты. Да и что такое вообще самец? Орган размножения, на определенное время отторгнутый от самки. Его держат в доме, подобно домашнему животному. При голоде — съедают; ну а если самка сыта и оплодотворена, он ей без надобности. Впрочем, до поры до времени мужчины нужны для поддержания бренного существования. Однако что общего имеет мужчина с заботой о поддержании существования?

На этом месте Шнайдер запнулся.

По-видимому, он сам удивился поставленному вопросу. И если все так и было, это, по-моему, доказательство того, что Шнайдер излагал мне свои мысли не по заранее намеченному плану и не оперировал давно продуманными категориями; для моего гостя наш разговор был еще не испытанной возможностью излить другому душу и потому приводил к неожиданным новым выводам.

— Ты это понимаешь? — спросил он меня в упор.

— Что? — Я оказался не очень находчивым. У меня, наверно, был при этом глупый вид. Вопрос, о котором шла речь, затерялся среди всякого рода необычных формулировок; я его даже не заметил.

— Поддержание? Поддержание? — Забыв опять обо мне, он говорил сам с собой. — Поддержание… Само это понятие — нечто обратное тому, что мы называем основанием для эксперимента. Как вообще стало возможным, что такая чушь высоко котируется? Такая явная чушь… Но что нам за дело до этого? Хоть бы они сдохли!

— Сперва мне приходилось нелегко. Я боялся, что превращусь в ледышку. Да, чисто физически. Ночью в кровати я мерз, и случалось, что даже среди бела дня меня охватывала дрожь, словно ударил мороз. К сожалению, они это заметили и спрашивали, что случилось. Я, конечно, отвечал: ничего особенного. А они говорили: надо это побороть. Впрочем, моя отец с большой тревогой подверг меня врачебному осмотру, и я разрешил осмотреть себя. Дрожь меня самого удивляла, такого я не ожидал. Однако благодаря этому я научился владеть своим телом. Ах, сколько ошибок я совершил! Например, я так переигрывал, что они порой смотрели на меня с недоверием; я терял время зря, чтобы рассеять их подозрения. Прежде всего, я совершил вот какую ошибку: я преувеличил их сложность. Задумал составить подробный список тех чувств, которые они испытывают и которые поэтому ожидают найти во мне. Не хотел упустить ничего. Тут я чуть было не потерпел фиаско. Счел всякие незначительные нюансы за разные чувства. Разве я смог бы сыграть столько ролей, да еще войти в эти роли на долгое время? Нельзя воспроизвести столь обширную палитру чувств. В конце концов я систематизировал их чувства, тут все стало куда проще и обозримее. Оказалось, что чувств не так уж много, все дело в их разных сочетаниях. Они не требуют от молодого человека чего-то недостижимого… Не опаздывай, не ходи с грязными ногтями. Уважай старших, оправдывай доверие. Будь прилежен в школе, но время от времени позволяй себе какую-нибудь глупую шалость, тогда они получат возможность втихомолку посмеяться над тобой. По какой-то странной нелогичности они не любят пай-мальчиков. Быть может, инстинкт говорит им, что пай-мальчики не годятся для продолжения рода. Да, временами следует что-нибудь выкидывать, только тогда ты станешь в их глазах «настоящим парнем». Усмехаясь, они будут потирать руки и говорить: перемелется, мука будет, молодо-зелено. Главное, ты должен потом выслушивать их поучения. Сколько радости они при этом испытывают! Все это не так уж трудно выполнить, не ахти какая наука. Однако прошло много времени, прежде чем я разобрал подоплеку их чувств. А ведь было это легче легкого. Уже в первый вечер я мог бы все разгадать. Сразу после того, как я извинился, я пошел наверх к брату. И попросил его проспрягать греческий глагол, с тем же успехом я мог заглянуть в грамматику. Трудно себе представить, с какой радостью брат откликнулся на мою просьбу. Он буквально влюбился в меня, почувствовал себя осчастливленным. Шутка ли сказать, он сделал доброе дело. Если человек захочет, он может превратить своего ближнего в святого. Но, как сказано, мне не сразу удалось привести все к общему знаменателю. Хотя сей общий знаменатель столь примитивен, что задним числом ты не понимаешь, почему вычислил его не сразу. В сущности, людям все безразлично, не хотят они поступиться лишь одним — потребностью занимать других своей персоной. Маленькая девчушка и всемогущий господин министр одинаково заняты самоутверждением в чужих глазах; вот в чем суть их бессмысленного поведения. Можно противоречить им, ссориться с ними, это не мешает. До той поры, пока человек зависит от других, он больше всего угодит этим другим тем, что внушит им раз и навсегда: они должны о нем заботиться, без них он пропадет. Иначе нельзя понять, к примеру, эту их необъяснимую страсть к благодарности. Во всяком случае, при всех обстоятельствах отнюдь не следует демонстрировать свою самостоятельность и свое равнодушие к ним. По-видимому, это и впрямь единственные преступления, которых они не прощают, ибо, если человек настолько глуп, что совершил эти преступления, окружающие немедленно образуют единый фронт. Всеми способами его постараются изничтожить, они будут неумолимы, так же неумолимы, как и господь бог, созданный ими по их образу и подобию. Нет, они не впадут в отчаяние, на это у них не хватит честности. Я лишь потому с большим трудом решил эту примитивную задачку, что люди моего склада исходят из противоположных посылок: они никому не хотят быть в тягость, не хотят, чтобы кто-нибудь занимался их особой. Но лишь только в моем мозгу забрезжил свет… Да, когда наконец шоры упали с моих глаз, я без труда научился ладить с ними. Теперь я готов делать для них все, что угодно; не так уж это много, они требуют именно того, на что мне наплевать. Правда, на это уходит порядочно времени, вот, пожалуй, и все потери, но, в сущности, и время не тратится зря. Пока они прощупывают то существо, за которое принимают тебя, и чувствуют себя при деле, отнюдь не лишними людьми, ты сидишь, словно под стеклянным колпаком и в маске, отдыхай, сколько влезет. Ты молчишь, ты неприкосновенен. Теперь мне для этого не надо дополнительных усилий, не надо искать утомительных обходных путей. Для меня это стало автоматическим действием. Я веду себя, как им хочется, говорю то, что им надо. Проявляю к ним теплые чувства, интерес. Иногда я даже возражаю, пусть высказывают свое мнение и уходят довольные. Нельзя даже представить себе более теплое отношение. У меня твердая репутация обходительного малого, на которого в трудную минуту можно положиться. И правда, на меня можно положиться. Разве их трудная минута действительно трудная минута? При всех обстоятельствах она касается существования, а не жизни. И вот я беседую с ними о политике, о спорте, и если им вздумается, то о какой-либо книге или теории, которая в данное время вошла в моду. Я-то знаю, что их вовсе не интересуют ни политика, ни книги. И то и другое лишь предлог: они бегут от самих себя и хотят за что-нибудь ухватиться. Делая вид, будто у меня есть особое мнение обо всех этих предметах, я помогаю им спрятаться за их собственное мнение.

Несколько секунд Шнайдер с торжеством глядел на меня, блестя очками. Во всяком случае, мне так казалось, в действительности он давно забыл о моем присутствии, забыл, что изливает душу человеку, якобы превосходящему его. Да, Шнайдер говорил сам с собой и никого иного не стремился убедить в своей правоте. Я же был случайным медиумом.

И возможно, от смущения, а возможно, чтобы показать, что я внимательно слушаю, я одобрительно кивнул, и это сбило его с толку. Стекла очков мгновенно потеряли блеск, и в голосе прозвучала усталость, которой раньше не было; могло почудиться, что Шнайдеру наскучил разговор и он продолжал его только ради меня.

— Вскоре после вышесказанного мои дела в школе резко улучшились. Я сам удивился, такого успеха я не ждал. И он не входил в мои намерения. До той поры я был серой мышью, не мог сконцентрироваться, учителя жаловались на мою рассеянность. И вот неожиданный результат: бдительность, которой я вооружился, чтобы мои домашние не задушили меня, дала свои плоды и в школе. Бессознательно я применил по отношению к учителям ту же тактику, какую принял дома: стремился разгадать, чего они в каждый данный момент от меня ждут, и настраивался на соответствующую волну. Все другое, что меня отвлекало или затрагивало прежде, я в этот час или в эту минуту отбрасывал. Пусть мир рушится, пусть на пороге стоит палач, пришедший за мной, для меня в это мгновение не существовало ни будущего, ни прошедшего, для меня существовал только поставленный вопрос или порученная работа. В крайнем случае тот человек, который задал вопрос. Но лишь только урок заканчивался или контрольная была решена, я переключался на какую-либо следующую задачу. Если наступала перемена, я настраивался на перемену и полностью отдавался ей. Учителя буквально не могли нахвалиться мною. И я переключался на похвалу. И на скромность. Ежедневно я наблюдаю в лаборатории и на семинарах одну и ту же картину. Студенты занимаются далеко не в полную силу. Они устали от вчерашних развлечений. Заранее радуются завтрашним. А когда они развлекаются, их мучит мысль о лаборатории. Или о денежных затруднениях. Или страх перед экзаменами. Но зачем думать об экзаменах, если ты занят лабораторной работой? Ничего так не обесценивает труд, как мысль об успехе. Человек превращает себя в платежное средство, в потребительский товар, а это увеличивает отходы, отбросы. Но зачем вразумлять людей? Так называемая гуманность здесь ни при чем. Она часто остается физиологическим явлением. Уже сейчас ее надо рассматривать как ископаемый слой. Как известковые отложения.

Только после того, как я осознал собственное преимущество, случайно обнаруженное в школе, я построил свой механизм. В сущности, мне ничего не надо было изобретать заново, только совершенствовать детали. И всегда я шел по линии упрощения. По-настоящему обременительны лишь всякие совместные мероприятия. Так называемое общение. Компании однокашников для меня мука мученическая, тем более что это времяпрепровождение бессмысленно. Несомненно, у людей существует некая физиологическая потребность к общению, потребность, которой я начисто лишен. Но я не должен был этого показывать, тут я не устаю себя упрекать. Примитивные существа не столь примитивны, у них есть безошибочный инстинкт к людям иного склада; и все же, если товарищи иногда чувствуют кое-что, я не даю им оснований для ненависти. Мою ахиллесову пяту обнаружить трудно, и меня предпочитают просто не замечать. Вот как обстоит дело с коммуникабельностью и с моим отношением к коллегам. Я говорю с ними о том, что их интересует, сочувствую во всем, а также обсуждаю те темы, которые, по их мнению, должны интересовать меня. Временами я становлюсь сердечным это нетрудно; лучше всего проявлять сердечность, когда они этого совсем не ждут: люди потрясены и долгое время чувствуют себя растроганными. А чтобы окончательно ублажить товарищей, я иногда даю им возможность обнаружить ошибку в моем поведении, они начинают ругать меня, давать советы. Воистину, для них нет большего счастья! И все же я замечаю, что при моем появлении они настораживаются, а когда я ухожу, вздыхают с облегчением. Они сами этого не подозревают, да и как им подозревать? Ведь я оправдываю надежды, могу даже превзойти ожидания. Не вызываю сомнений. Того, кто во мне усомнится, будут хулить. «Что вам еще надо, — сказали бы ему, — я был бы рад иметь такого сына». И все же в моем отсутствии людям легче хвастаться своими сыновьями: «Мой сын такой, мой сын эдакий». Не в моих силах это изменить. И так будет всегда. К примеру, я стараюсь, чтобы в университете меня не считали карьеристом. Изображаю «надежного середнячка», Делаю вид, будто науки даются мне с трудом. Когда меня спрашивают, не спешу отвечать, словно должен хорошенько подумать, а потом запинаясь даю правильный ответ, но в вопросительной форме. Не хочу я также, чтобы ко мне чересчур привыкали. Или чтобы какой-нибудь доцент нагрузил меня, использовал в своих целях и тем самым преградил дорогу. Одним, словом, я не стремлюсь стать любимым учеником. И все-таки я вижу иногда, что в глазах у товарища на мгновение вспыхивает искорка недоверия. А может, товарищ просто удивился, что такой тугодум, как я, по недоразумению правильно ответил? Ибо, поглядев на мое равнодушное лицо, товарищ опускает глаза, и искорка гаснет. Что было бы, если бы они почувствовали: свой ответ я вовсе не считаю правильным, только для них он правильный. Лишь бы не заметили, что ты ночи напролет продираешься сквозь груду избитых истин к своей собственной правде. Только не проявлять самостоятельных суждений. Не то они провалят тебя на экзаменах.

Внезапно Шнайдер опять вспомнил обо мне.

— Да, ты ведь решил бросить университет, — сказал он.

— Должен, — ответил: я.

— Должен? Можно продолжать учиться в другом городе.

— Я это делаю из-за денег.

— Нет, не из-за денег, меня не обманешь. Ты потерял интерес.

— Что?

— Я давно потерял интерес. Однако профессия необходима для маскарада. Жизнь станет значительно легче. Поэтому я решил продержаться. После выпускных экзаменов в механизме саморегуляции придется кое-что изменить, ясно как божий день. От студента, в общем, ждут одного — чтобы он закончил курс наук. Чем он занимается между делом, что говорит — не столь уж важно. Над этим обычно посмеиваются. И думают про себя: подожди-ка. Столкнешься с жизнью, и дурь из тебя выйдет. Или нечто подобное. Наоборот, студенту припомнят, если он, например, слишком увлекается политикой. Благонамеренные граждане заметят с явным возмущением: «Пусть докажет сперва, на что он годен. У него еще молоко на губах не обсохло». Точно так же от студента не ждут особого благочестия. Вслух, правда, этого не скажут, но про себя сочтут такого студента ханжой и тряпкой. Однако с той минуты, как у человека появилась профессия, он должен вести себя более определенно. Вести себя в их смысле. Я уже сейчас читаю ихние газеты, хотя это — тоска смертная. Признаюсь, жаль терять время, наблюдая за рябью на поверхности, но завтра или послезавтра мне придется взять чью-то сторону. Фашистов, или демократов, или коммунистов. Политические взгляды мне так же глубоко безразличны, как покрой костюма, — здесь я следую моде. И я ежедневно бреюсь только потому, что этого требуют от каждого порядочного человека. А уж вовсе не потому, что мне это нравится или стало для меня потребностью. Пусть получат то, чего хотят. Итак, в един прекрасный день у меня появятся собственные мнения. Тогда они оставят меня в покое, не будут цепляться. Какие именно мнения, об этом еще рано гадать. Ясно одно: лучше придерживаться ложных взглядов, нежели вообще их не иметь. Взгляды быстро меняются, зато химия остается и химики всегда в цене. Подозрительны, вызывают антипатию только полностью нейтральные люди, ведь с ними даже нельзя поспорить. Ну а поскольку я пойду в промышленность, для которой политика — орудие, используемое в нужных целях, придется заранее решить, с кем я и за кого. Да и к церкви надо принадлежать. А коль скоро я живу в стране, называющей себя христианской, я буду принадлежать к христианской церкви. Да, я стою за то, чтобы ее власть усилилась. Церковь общественное установление, без которого нельзя обойтись. Кто, кроме церкви, может заткнуть пасть крикунам, несогласным с размером пособий по безработице или пенсий по старости? И кто займется тем, чтобы призвать к порядку людей, которые, несмотря на солидные доходы, начинают выкидывать черт знает что, потеряв способность к самостоятельному мышлению? Да, я не сомневаюсь, что в последующие десятилетия власть церкви примет весьма неожиданные формы. Для этого не надо быть ясновидящим. Любая инволюция, процесс обратного развития, неизбежно приводит к усилению радикализма. Отмирающие системы стараются спасти себя, пятясь назад. Люди склонны путать свой вес с удельным весом. Мертвеца тяжелей нести, нежели живого. Таким обрезам, процесс обратного развития подвержен ускорению. Постепенное застывание хорошо видно в геологии. Сперва образуется месиво, потом торф, потом бурый уголь, потом антрацит и так далее. Или же мы наблюдаем известковые отложения из низших живых организмов. А отходы используются впоследствии теми, кто сумел избежать гибели; причем они не испытывают романтических угрызений совести по поводу происхождения сих отходов. Зачем же мне противиться естественным процессам? Я не могу их задержать, да и не заинтересован в задержке. Кто сопротивляется, ничего не может доказать, в конце концов и его увлекает стихия. Я хочу быть таким, как все, и церковь пусть получит от меня решительно все, что ей угодно. Я не стану проявлять к ней никакого особого отношения. Никакого особого отношения не буду я проявлять и к тому, что зовется религией. Церковники выигрывают, а в то время религия идет на убыль. Старая история. Не знаю, существует ли сейчас вообще истинная вера. Не знаю даже, что под этим понимают. Быть может, вера настолько редка, что лишь по чистой случайности ты с ней столкнешься. Не исключено, что она уже задохнулась под образовавшейся коркой. Я еще ни разу не встречал такого человека, как Паскаль, которому я доверял бы, даже если бы не соглашался с ним. Но мне это безразлично. Я химик. Думать о религии — не моя специальность. Иногда я сам себя подозреваю в религиозности. Хотя не придаю этому особого значения. И вообще, это лишь моя догадка, я опасаюсь ее разглашать. Меня бы побили каменьями. Ведь то, что мне порой снится, нельзя произнести вслух. Такие сны следует забывать, их не расскажешь, но я их хорошо помню, значит, они были. И теперь я иногда вижу их наяву. Они ужасны, оскорбительно-непристойны, обнаженно-бесчеловечны. Сплошное алкание, и страшно подумать даже на какую-то долю секунды, что сон может сбыться… Впрочем, мне снились и ангелы, эти сны вызывали во мне не меньший страх. Стало быть, они существуют. Кстати, ангелы не носят длинные ночные сорочки, и у них нет крыльев. И все же то были ангелы, я это сразу понял. Иначе такой человек, как я, никогда не увидел бы ангелов даже во сне. Я не удивлюсь, если встречу одного из них на улице. Или в университетском коридоре в дни семинара; он стоит, облокотившись о перила, и ждет, но никто его не видит. Ангела можно узнать по его ужасающей беззащитности, столь явной беззащитности, что ты чувствуешь себя уничтоженным ею. Ангела нельзя выдавать, иначе ты пропал… Но я ни разу не видел во сне того, кого они называют богом. Наверно, бог — чистая абстракция. То, что не является людям во сне, не может быть правдой. Однако зачем отрицать их бога, пусть он будет, если им так хочется. Отрицать ради них самих? Чтобы доставить им удовольствие обратить тебя в истинную веру? Насчет этого можно подумать. Но куда проще приспособиться к их религии. Мне это действительно ничего не стоит.

Шнайдер замолк, вперив глаза в стол. Он, вероятно, и впрямь устал. По нему было видно, что он страшно измучен. Сейчас он походил на пассажира, который после долгой, утомительной поездки по железной дороге сидит в зале ожидания третьего класса и ждет очередной пересадки; денег у пассажира нет, есть только билет, стало быть, ему не остается ничего другого, кроме ожидания.

На улице перед окном, горланя, прошла пьяная ватага. На углу она, очевидно, наткнулась на девиц, послышался визг. Я думал об ангелах, которые снились Шнайдеру, мечтал расспросить о них подробнее, но не решался.

Внезапно Шнайдер опять поднял голову и заговорил, голос его звучал глухо.

— Следующие десять лет моей жизни будут совсем неинтересные. Их историю я мог бы рассказать уже сейчас, но боюсь, она нагонит сон. Почти единственная опасность для меня — как бы не впасть в спячку самому. У меня не будет ни романов, ни неожиданных происшествий — словом, того, что зовется судьбой. Все решено заранее, и все произойдет так, как я решил. Отклонение хотя бы на волосок погубит весь мой план. Но я не вижу, что могло бы вызвать отклонение. Сквозь густую толпу живых я буду пробираться к мертвым. Мертвец никого не вытесняет, не занимает чужое место, вот почему я быстрее пойду вперед, даже не работая локтями. Все другие в какую-то минуту неизбежно остановятся, ослепленные своим успехом, своими приобретениями, все, кроме меня; я буду двигаться все дальше и дальше. Поистине аноним. Мое имя не попадет ни в полицейские протоколы, ни в научные журналы. И если я совершу открытия, я передам их тем, кто сумеет сделать на них свой бизнес. Они решат, что одурачили меня, пусть. Они привыкнут ко мне настолько, что я стану незаменим, хотя они сами этого не заметят. И тогда они явятся ко мне на поклон, предлагая все больше и больше денег: испугаются того, что я вдруг исчезну. Я пожму плечами, они растеряются и предложат еще больше денег. Так будет. Через десять, самое позднее — через пятнадцать лет я окажусь в конце пути, который избрал. Да, сорок лет — последний срок. И тогда… Конечно, случалось, что меня одолевали сомнения, хватит ли сил пережить эти ужасные годы. Нет, я не обольщаюсь, никакая нужда, никакие страдания не сравнятся с тем, что мне предстоит. Существует и такая опасность: маска проникнет сквозь плоть; играя роль мертвеца, я в один прекрасный день и впрямь стану мертвецом. В часы сомнений меня охватывает тоска по безрассудствам, безрассудства так легко совершать, мало людей не поддались этому искушению! Перегрузки, сон, опять перегрузки, вот и нее. Tramp, beachcomber [бродяжничество, случайные заработки (англ.)] или иностранный легион. Сдохнуть в пустыне, где твои кости никогда не найдут. Или пить горькую до тех пор, пока какой-нибудь сутенер не проломит тебе череп бутылкой из-под пива. Ты не услышишь даже сирены полицейской машины. Какое блаженство! Но это называется-бегством. А если бы я хотел бежать, лучше было бы дать себя убить еще тогда, в ранней юности. У пруда около маслобойни. Или самому стать убийцей. И сидеть сейчас в камере, не зная забот. Но мне было предназначено другое. Часы сомнений ничего не значат, ты учишься принимать в расчет химические реакции, происходящие в твоих клетках. Разумеется, я не могу предсказать детали. Кто знает, какой костюм я буду носить пять лет спустя? Какой пост займу? На каком предприятии? В каком городе? Все это так же несущественно, как цвет волос женщины, которую я назову своей женой. Да, и это предусмотрено. Я хочу сказать, предусмотрена моя женитьба. Иначе анонимность и роль мертвеца потеряли бы законченность.

— Ты, безусловно, считаешь, что я ненавижу женщин? — спросил меня Шнайдер после недолгой паузы.

— Да нет же, почему? То есть… — сказал я запинаясь.

— Да потому, что я прошелся насчет цвета волос будущей жены. Многие будут так считать, услышав мои речи. А если бы они знали все, что знаю я, то сказали бы: у него есть на то основания. Но я не ненавижу женщин. Просто мне не хватает времени, чтобы жалеть их. И сил тоже. Однако о женщинах меня заставила задуматься брань завсегдатаев пивнушек и заядлых игроков в скат. И еще надменные слова Христа: «…Что мне и тебе жена?» Куда понятнее были бы слова женщины: «Что мне и тебе мужчина?» Но в таком виде, нет, я не могу это принять. Иногда слова эти печалят меня. Пожалуйста, не смейся. Просто я констатирую факт: я испытываю печаль, не не даю себе воли и в этом. Может быть, я сержусь только потому, что ничего нельзя изменить. А может быть, во мне говорит любопытство. Что мы знаем о женщине, которая находится наедине с собой, о женщине, за которой не наблюдают и которой не надо ни оказывать сопротивления, таи выставлять себя напоказ? Мы сравниваем ее с пейзажем. Но что мы знаем о пейзаже? Мы сравниваем ее с морем. Но что мы знаем о море, кроме того, что оно по временам волнуется, а та временам наступает на берег? И еще — что в море есть впадины, глубина которых превосходит высоту самых высоких гор? О чем же это свидетельствует? И что-мы знаем о погоде? Мы изучаем только собственные привычки и забываем из-за них о существовании горя, которое становится иногда невыносимым. Бог не осмеливается заглядывать туда, где горе сгущается. Боги годятся лишь на то, чтобы утирать слезы. Как же может женщина справиться с горем? Справиться одна? В раннем детстве я наблюдал за матушкой, холодно и внимательно, боясь, что она застигнет меня врасплох. Впрочем, слово «наблюдал» здесь не на месте; матушка сразу это заметила бы, она была хитрая. Нагнувшись над тарелкой с супом и орудуя ложкой, я прислушивался к ее интонациям. А потом спрашивал себя: почему она такая? Ведь ей это самой наверняка неприятно. Каким образом она с непостижимой точностью наносит удар в самое больное место? Быть может, и у нее есть болевые точки? Что мне известно об ужасающей скуке, испытываемой женщиной? О ее разочаровании в добыче, которая оказалась слишком легкой? Что я знаю об отвращении, которое охватывает существо, вынужденное ставить на карту свое тело, дабы его домогались? Что я знаю о неприятных ощущениях, связанных с высокими каблуками, на которых женщина ходит, чтобы казаться на несколько сантиметров выше? И тем самым нравиться? Нравиться кому? Будучи одна, женщина не думает о красоте. Все это не она выдумала. И что я знаю об изнурительной задаче управлять своей жизнью, стараясь, чтобы этого никто не заметил? Анонимно. Да, женщина — пример анонима. Не исключено, ее печаль вызвана тем, что она ищет недосягаемого, того, что выходит за рамки ее возможностей. Вот почему она становится злой. Даже болтовня о женской красоте не может ее утешить. Женщинам я не нужен; развлечения, которые их интересуют, доставят им миллиарды других мужчин. С большим успехом. Нужны ли женщины мне? И зачем? Все ото я точно взвесил. Я познал их рано. Конечно, падших. Но это обозначение придумано не нами. Заставлял себя ходить к ним. Мне надо было преодолеть отвращение к копанью в чужих внутренностях, к этой возне с органами, один внешний вид которых говорит: они пережиток палеозойской эры. Я все изучил: возбуждение, его действие, отлив крови от мозга, выделение гормонов, вызванное поляризацией. Привыкнув к функциям своего организма, я сумел преодолеть отвращение, которое человек испытывает к тому, что он расслабляется там, откуда появился. Все, что связано с функциями организма, скверно, но совершенно необходимо. Заблуждаться на сей счет — значит отрицать очевидное. Однако до той поры, пока люди будут приукрашивать эту свою функцию, называя ее любовью, на свете не переведется смертельная вражда. И полная несостоятельность. Людям честным надо помогать друг другу. И все же я не раз спрашивал себя: нельзя ли вовсе обойтись без секса? Многое говорит в пользу этого, да и не так это трудно. Без патетики, не притворяясь аскетом. Сейчас, во всяком случае, аскетизм заключается не в том, что человек лишает себя кое-каких телесных радостей, а в том, что он отказывается от всяких чувств. Любые функции организма легко на время обуздать, без сомнения, человек рано или поздно вовсе преодолеет их. Однако было бы бессмысленно требовать от механизма саморегуляции большего, чем он может дать. Решающим для нас является не то, что было вчера, и не то, что будет завтра. Только принимая как должное нынешнюю ступень нашего развития, мы сумеем двигаться дальше. Мои эксперименты показали, что, хотя половой инстинкт можно без особого труда подавить, он все равно останется в подавленном состоянии. Стало быть, возникнет опасность внезапной метастазы. Контролирующий орган подвергнется воздействию яда; неизлечимая болезнь! Итак, пока что химические процессы в нашем организме требуют, чтобы время от времени мы проводили курс обезвреживания, иначе пострадает душевное здоровье. В ночь накануне трудных испытаний или экзаменов я стараюсь не спать один, тогда на следующий день у меня ясная голова. Замечу в скобках: поскольку подавляющая часть человечества тяготеет к гетеросексуальности, я также принял ее за норму. Ни к чему усложнять функции организма, а тем паче сублимировать их. Конечно, ради всего этого вовсе не обязательно жениться, — быстро добавил Шнайдер, словно сердясь, что ему вообще надо высказывать подобные соображения. — Все это легко достижимо и без брака. Ни при чем здесь и так называемый домашний уют со всеми вытекающими отсюда последствиями: вытиранием пыли, стряпней, стиркой и прочими удовольствиями. Поесть можно в первой попавшейся забегаловке спокойней, чем дома. Что касается остального, то любая приходящая прислуга обслужит вас лучше и с меньшими издержками, нежели законная жена. Зачем людям нашего склада дом? Давайте назовем вещи своими именами: не дом, а теплый закут для самца, это будет правильно. Бесподобное изобретение женщин. Действительно бесподобное! Выражаю свое искреннее восхищение! Медленное угасание самца-производителя в теплом закуте. Над болотом поднимаются пузыри метана — бессмертные идеи мужчины… Я совершил бы величайшую ошибку, если бы не сделал выводов из моего искреннего восхищения женщинами, а именно не женился бы. Ибо только женатый человек полностью растворяется в толпе. Холостяк слишком на виду; все ломают себе голову, почему он до сих пор не вступил в брак. Да, пожалуй, я женюсь как можно скорей, не хочу привлекать к себе излишнее внимание. Из тех же соображений я выберу в жены очаровательное создание, так это принято называть. К тому же с приданым. Заранее вижу, как люди будут ухмыляться. «Поглядите-ка на этого пострела!» — подумают они. Моя женитьба покажется им совершенно естественной. Деньги? Да и деньги тоже! Но дело вовсе не в том, что они меня привлекают. Я всегда буду иметь столько денег, сколько мне понадобится. Много. Или мало! Ибо кто знает, сколько их надобно? Главное — супруг красивой и богатой женщины окажется в тени: его навек затмит ее великолепие. Решительно все будут ослеплены красавицей, и муж в это время может спокойненько почивать на лаврах. Механизм саморегуляции упростится. Я рассчитываю также, что впоследствии смогу упразднить ряд рычагов. Со своей стороны я сделаю все, чтобы еще укрепить у жены чувство превосходства надо мной и внушить, что без нее я пропаду. Однажды она скажет: «Мой бедный муж совершенно беспомощный». И тогда я наконец буду надежно укрыт. Надо придерживаться матриархата, это единственная общественная форма, при которой можно держать в узде мужчину. Вообще-то самое ужасное, что бывает на свете, — это мужчина без руля и без ветрил. Моей жене не придется на меня жаловаться: все, что я заработаю, я сложу к ее ногам. Я буду ей верен. Она родит мне ребенка или даже двух, это не имеет значения. Дети так возвысят ее в глазах людей, что я вообще уже не буду нужен. В один прекрасный день мой портрет в рамке заменит меня, перед ним она будет плакать и биться в припадках бешенства, на которые, впрочем, не стоит обращать внимания. Я же окажусь в это время столь далеко, что…

Шнайдер запнулся. И заметно подался назад, словно дорога, по которой он шел, вдруг оборвалась, вильнула в бездну.

— Об этом нельзя говорить, — заметил он. Голос его звучал теперь иначе.

Он старался не глядеть на меня. Может быть, ему было стыдно, что он так разоткровенничался. Когда я вспоминаю тот вечер, мне кажется, будто голос Шнайдера впервые немного дрогнул.

— Это уже за пределами моего механизма. И если я заранее почувствую, что не в силах достичь точки, о которой идет речь, то незаметно самоустранюсь. Слова здесь излишни. Прости.

Совершенно неожиданно Шнайдер поднялся с дивана. Глазами поискал плащ. Я тоже вскочил. Монолог моего гостя буквально огорошил меня. Я боялся, что он наденет плащ и уйдет, даже не кивнув мне головой на прощанье.

— Но к чему же тогда все? — в испуге воскликнул я; казалось, я заклинаю Шнайдера не уходить без ответа. Не мог же он бросить меня сейчас. Надо же и обо мне подумать.

К моему удивлению, гость резко повернулся, словно пораженный чем-то. Правда, в лице Шнайдера не дрогнул ни один мускул, оно было таким же неподвижным и нереальным, как и во время его рассказа; видно было, однако, что он задумался, глядя на меня оценивающим взглядом.

— Почему ты насмехаешься надо мной? — тихо спросил он в конце концов.

Вопрос этот или, вернее, болезненное удивление, которое прозвучало в его голосе, должно было насторожить меня, но в ту секунду я не обратил на него внимания.

— Да нет же, мне всего лишь хотелось знать, зачем нужен окольный путь. — Изо всех сил я старался поправиться.

Трудно себе представить, насколько я был пристыжен и смущен. И каким ничтожным считал себя по сравнению со Шнайдером. Однако ничего этого он не заметил. Снял непромокаемый плащ с вешалки у двери и не спеша надел. Материя заскрипела и зашуршала точно так же, как и тогда, когда Шнайдер скидывал дождевик.

— Стало быть, ты все же насмехаешься, — сказал он. — Странно, я этого не ожидал. Какой тебе, собственно, смысл иронизировать надо мной? На худой конец, чтобы отделаться от меня. Но для насмешек я уже достаточно неуязвим. К тому же я ухожу сам, меня не надо прогонять.

— Я ведь вовсе не насмехаюсь! — закричал я.

Шнайдер стоял в дверном проеме на сравнительно большом расстоянии от меня. Нас как бы разделял газовый свет.

— Назовем это презрением, — сказал он из своего далека. — Конечно, ты вправе презирать. Не думай, что я не понимаю: окольный путь займет лет десять, если не больше. Допустим, я не сознавал этого прежде, но твой разрыв с корпорацией должен был открыть мне глаза. Объяснив все, ты заставил меня устыдиться. Видишь, я говорю без утайки. Окольный путь, десять лет, которые пройдут впустую, уже сейчас терзают мою душу, словно десять фурий. Но что толку рвать на себе волосы! Я уже говорил: я не такой сильный человек, как ты. Ты и тебе подобные могут с ходу, сегодня же совершить то, что мне, возможно, удастся только десять лет спустя. Неужели я должен поэтому отказаться от всяких попыток? Да, я учитываю свою уязвимость, знаю, что ее не превратишь в твердость. Я подверг себя тщательному анализу. Мягкое не станет жестким — такого не бывает; в крайнем случае мягкое черствеет, а потом рассыпается в прах. Однако я могу скрыть свою мягкотелость. Более того, я не стоял бы сейчас здесь, в твоей комнате, если бы до сегодняшнего дня мои усилия не увенчались успехом. Все вокруг голодные, все вокруг жаждут ухватить кусок? Тот, кто покажет свою незащищенность, пропал. Ведь и рак прячет не покрытую панцирем часть тела в какой-нибудь колючей раковине. Ну а через десять лет? Через десять лет людям навряд ли придет в голову, что я легко уязвим. Без конца кусая раковину, в которую я заберусь, они будут считать меня самым жестким, самым бесчувственным субъектом из всех, какие существуют на свете. Я окажусь в полной безопасности, ибо люди побоятся обломать зубы, нападая на меня. Такова цель, да… Зачем? Зачем все это? Удивительный вопрос! Особо удивительный в твоих устах, когда ты сделал такой шаг. Разве это не насмешка? И еще одно, без чего механизм саморегуляции не действует. Я не должен оглядываться назад, вспоминать детство. Иногда я ощущаю потребность нанести миру сокрушительный удар. Грубая ошибка. Желание отомстить не что иное, как желание идти вспять. Это непозволительно. Так же как догадки о том, что случится спустя десять лет… Стремление увидеть будущее не должно завладеть человеком. Предвосхищение событий только ослабляет бдительность, сродни онанизму!.. Ты и впрямь хочешь поступить на завод?

— Да. То есть я должен, — сказал я.

— Должен, должен, — передразнил меня Шнайдер. — Странно звучит. Но почему именно на завод? Разве это не старомодно? В ближайшие десятилетия рабочим будет житься лучше, чем всем остальным. От всей души желаю им этого, но… Что общего у тебя с этими людьми с хорошим самочувствием будущих победителей?

Я хотел что то возразить, по он махнул рукой.

— Можешь не отвечать. Меня это не касается. Я думал о нищете, а не о твоих планах. Похоже, что с нищетой окраин, которую политики всех времен с такой любовью лелеяли, дабы иметь тему для своих предвыборных выступлений, теперь покончено. Нищету придется искать в других местах. Существует нищета — иногда я об этом догадываюсь, — которую никто не замечает. Нет смысла ее замечать, нет смысла с ней бороться. Эта нищета не приносит лавров. Страх перед возможностью заразиться охраняет ее от забот благотворителей. Только среди этих нищих можно будет опять обрести невинность. Прости за слишком высокопарную фразу. Но при чем здесь рабочие? А может, по-твоему, материальная обеспеченность для всех, к которой мы стремимся, как раз и ведет к той самой чудовищной и немыслимой нищете? Ну что ж, это тоже точка зрения. Но не мое, а твое дело ломать себе голову на сей счет. Мне до этого еще далеко.

Шнайдер пошарил у себя за спиной, хотел открыть дверь.

— Ладно! Завтра, когда все соберутся, я внесу предложение, чтобы тебя cum infamia [за дурную славу (лат.)] исключили из корпорации. Тем самым мы одним ударом убьем двух зайцев. Или даже трех. Они опять станут мнить о себе бог знает что, а меня сочтут прекрасным малым. И тебе тоже будет польза. Здорово!

С этими словами он вышел из комнаты. Не поклонившись, не кивнув головой. Разговор был для него окончен, вопрос исчерпан. Он поставил точку.

Я побежал за Шнайдером, чтобы открыть входную дверь. Смехотворный жест. Коридорчик был слишком тесен, я никак не мог обогнать гостя. Он уже прошел его и спускался вниз. В темноте, ибо у меня на лестнице не было света. Я не осмелился крикнуть ему несколько слов вдогонку. Как можно кричать вдогонку человеку, для которого ты больше не существуешь? Ведь Шнайдер полностью переключился. Переключился на обратный путь или на что-нибудь еще. Откуда мне знать? Во всяком случае, меня он вырубил из своего сознания.

Я услышал, как внизу хлопнула входная дверь, и вернулся к себе в комнату. От поднявшегося сквозняка газовая горелка издала громкий звук, а потом снова монотонно зашипела.

Виток спирали III Немыслимое судебное следствие

После того как прочли обвинительное заключение, спросили подсудимого, считает ли он себя виновным; тот ответил, что, к сожалению, еще не решил этого вопроса.

Что он хочет этим сказать?

Он хочет сказать, что не знает, действительно ли сэкономит суду время, если сочтет себя виновным. И не покажется ли дерзостью его попытка опередить судебное решение. Однако, если суд признает его виновным, он сразу согласится с этим.

Подсудимый говорил очень спокойно, без всякой аффектации.

В зале зашевелились. Председатель суда обратил внимание подсудимого на то, что такие замечания могут быть расценены как оскорбление судебных органов. Но тут вскочил адвокат и выразил протест против заявления председателя, которое, по его мнению, имело целью создать атмосферу предвзятости вокруг его подзащитного. Слова этого последнего истолковываются превратно; если даже их тон неприятно поразил кое-кого, то суд должен учесть следующее: подзащитный, можно сказать, выбит из колеи, и ему поэтому трудно соблюдать общепринятые нормы поведения. По существу же, подзащитный хотел выразить, что именно от судебного решения он ожидает, кроме всего прочего, выяснения запутанных обстоятельств, которые сам он, собственными силами, не считает возможным ни изменить, ни объяснить. Подзащитный чрезвычайно настойчиво просил его, своего адвоката, прямо-таки умолял не проявлять несговорчивость, иными словами, пользуясь выражением самого подзащитного, отказаться от всякого адвокатского крючкотворства. Кроме того, подзащитный — адвокат считает себя уполномоченным сообщить об этом уже сейчас — заранее отказался от всякой апелляции. Каким бы ни был приговор суда, подзащитный уже сейчас готов его принять и подчиниться ему.

На это председательствующий возразил, что и в вышеизложенной формулировке господина защитника заключено нечто такое, что можно назвать демонстративным безразличием к ходу процесса. Он советует подсудимому отказаться от этой позы, от позы, которую нетрудно истолковать как неуважение к суду.

Нет, нет, прервал председателя подсудимый, ничего дурного он не думал. Для него было бы куда проще, если бы суд без всяких оговорок заявил: «Виновен». Вот и все, что он хотел сказать ранее. Господин адвокат, которого ему назначил суд — он понимает, что таков порядок, потому не стал возражать, ибо, в сущности, неизвестно, от чего его надо защищать и что из этой защиты получится, — так вот, господин адвокат в разговоре с ним заметил как-то, что у него нет оснований для беспокойства, ибо, по всей вероятности, суд вынесет оправдательный вердикт из-за недостаточности улик.

Прокурор, усмехаясь, поглядел на адвоката, который беспомощно пожал плечами.

И это было бы, продолжал подсудимый, для него самым плохим, что могло случиться.

— Самым плохим для вас? — с нескрываемым удивлением спросил председатель суда.

— Для всех, — ответил подсудимый.

Председатель полистал бумаги и сказал, что он по-прежнему не может отделаться от впечатления, будто подсудимый сомневается в компетентности суда, в его способности вынести правильное решение по делу.

— Нет, нет! — несколько раз воскликнул подсудимый. Теперь он, по-видимому, волновался. — Куда бы это нас завело?

Он со своей стороны обещает сделать все возможное, чтобы такое подозрение больше не возникало. Он знает, каким необычайно важным является признание компетентности суда.

Председатель взглянул на членов суда и на прокурора. Потом он сказал:

— Ну хорошо, я рад, подсудимый, что вы поняли, как важно для всех нас, чтобы ваши показания помогли установить истину.

Подсудимый ответил на это легким кивком головы.

После этого суд приступил к следствию. Выслушав показания подсудимого, которые совпадали с показаниями свидетелей — прислуги и одного из соседей, жившего через два дома от подсудимого и совершенно случайно еще раз отправившегося на станцию, чтобы купить пачку сигарет, — председатель начал самую важную часть допроса. Теперь надо было выяснить последующие события, которые сам подсудимый обозначил загадочным выражением «прорыв в то, от чего никто не застрахован»; разумеется, эта формулировка была совершенно неприемлемой с юридической точки зрения, однако суд до поры до времени, то есть до установления бесспорных фактов, решил ею воспользоваться. Итак, начало этого так называемого «прорыва» произошло между десятью и двенадцатью часами ночи. Не может ли подсудимый более точно указать время?

Нет, он не смотрел на часы. Да время и не имеет значения.

— Для суда — имеет. Почему же в таком случае подсудимый вообще относит свой «прорыв» на время между десятью и двенадцатью, если он утверждает сейчас, что не смотрел на часы?

Его жена обычно ложилась спать около десяти, ответил подсудимый, сам же он бодрствовал еще часа два-три. Спальня находится на втором этаже. В ту ночь жена опять спустилась вниз. Она еще даже не разделась.

Разделась?

Жена была в длинном халате или в капоте до щиколоток и в ночной рубашке.

Председатель кашлянул.

Часто ли спускалась жена подсудимого из спальни на первый этаж?

Нет, определенно нет. А если она и сходила вниз, то сразу же после того, как шла спать, да и то, когда спускалась, всегда была конкретная причина: она, значит, забыла что-то внизу.

Как подсудимый объясняет то обстоятельство, что на сей раз все было иначе?

Он не искал никаких объяснении.

А как он это объясняет сейчас? В голосе председателя послышалось раздражение.

Чего тут объяснять? — удивился подсудимый. Факт остается фактом без объяснений.

Гм! Неужели он не был изумлен этим странно поздним появлением жены внизу?

Изумлен? Подсудимый на секунду задумался. Теперь ему и впрямь кажется, что ему следовало почувствовать изумление. Однако на самом деле, если память ему не изменяет, он не был изумлен. Просто упустил это из виду.

Что он хочет сказать?

Изумление он всегда ощущает только после того, как все уже кончилось.

— Вам по крайней мере ясно, что ответ звучит очень цинично? — спросил председатель.

Он просит извинения; кажется, он и в этот раз сказал не то, что хотел, объяснил подсудимый. Ни о каком цинизме не может быть и речи. Совершенно точно! И после краткой паузы он добавил:

— Как же так? Ведь у меня и времени не было, чтобы изумиться.

Ну ладно. Председатель не хотел больше муссировать эту тему. Пусть подсудимый прежде всего расскажет о том, как проходил вечер. По возможности точнее. Даже самые мелкие подробности представляют большой интерес.

Подсудимый улыбнулся. Ему кажется, что суд напрасно придает этому такое важное значение. Ведь то, что случилось после, доказывает одно: все происходившее ранее было совершенно неважным.

Возможно, довольно резко возразил председатель. Однако пускай лучше суд решит, что для него важно, а что не важно. Стало быть, продолжал председатель, в тот вечер подсудимый вернулся домой из города около шести.

Да, подтвердил подсудимый, вернулся в то же время, что и всегда возвращался, кроме субботы. В будние дни он уезжает с центрального вокзала в пять двадцать пять, и поезд приходит на пригородную платформу без пяти шесть, а оттуда до его дома ровно восемь минут ходу.

Гм, хорошо. Это совпадает с показаниями свидетелей. Итак, подсудимый, так же как и обычно, ушел в тот день из конторы сразу после пяти, что и подтвердили прокурист и служащие фирмы. Стало быть, прямо из конторы домой. Его фирма — страховое общество, не правда ли? Какого рода страхованием она занимается?

Всеми видами страхования: страхованием жизни, страхованиями от несчастных случаев, от бегства из тюрьмы, от пожара, взломов, от автодорожных происшествий и так далее.

Произошло ли в тот день что-нибудь особенное в его фирме?

Что-нибудь особенное?

Да, какой-нибудь сложный, захватывающий случай, связанный со страхованием?

Нет, день был как день. Все шло заведенным порядком, никаких неожиданностей. Фирма работает удовлетворительно.

— Ваша фирма пользуется очень хорошей репутацией, — заметил председатель суда, обращаясь скорее к публике, нежели к подсудимому. — А вы считаетесь внушающим доверие и добросовестным маклером, с вами любят иметь дело как страховые общества, так и те, кто хочет застраховаться.

— Теперь с этим покончено, — сказал подсудимый с улыбкой, также обращаясь к зрителям.

— Прошу вас воздержаться от подобного рода замечаний, — предостерег подсудимого председатель суда.

Тут взял слово прокурор:

— По моим сведениям, вы застраховали свою жизнь четыре, нет, пять лет назад на пятьдесят тысяч марок. В пользу своей жены. Скажите, пожалуйста, подсудимый, связано ли составление страхового полиса с какой-нибудь определенной причиной?

Подсудимый заявил, что он не понял вопроса.

— Не показалось ли вам тогда, что с вами должно случиться что-нибудь непредвиденное? Могло ведь произойти нечто такое, что заставило вас призадуматься. Я не хочу сказать, что обязательно возникла прямая угроза для вашей жизни.

Нот, опасность, которой подвергается его жизнь, всегда была одинакова, в каждую данную минуту одинакова.

— Знала ли ваша жена о страховом полисе?

Да, конечно, знала. То обстоятельство, что она знала, было, пожалуй, еще важнее, чем сама страховка.

— Знал ли еще кто-нибудь о полисе?

Знало, разумеется, страховое общество и финансовое управление, ведь такого рода полисы надо непременно указывать в налоговых декларациях. Да и бухгалтерии фирмы это было известно из-за взносов. Может быть, также было известно банку.

— Разумеется, вы правы. Но не это я хотел узнать. Меня куда больше интересует, знал ли о полисе кто-нибудь посторонний. Например, кто-либо из ваших друзей.

Подсудимый ответил, что у него нет друзей.

— Ну тогда кто-нибудь из знакомых. Разве ваша жена не могла поделиться известием о полисе с кем-нибудь из знакомых?

Нет. Для этого не было никаких причин. Зачем, собственно?

— Чисто случайно. Предположим, к примеру, приятельница — или, если хотите, знакомая вашей жены — пожаловалась, что супруг не хочет обеспечить ее на случай своей смерти. Такие разговоры не редкость. И вот ваша жена упомянула о том, что вы застраховали свою жизнь в ее пользу. Жена могла сказать это с намерением помочь вам и вашей фирме оформить еще один страховой полис.

Нет. Жена подсудимого не имела обыкновения вмешиваться в его служебные дела. Это было не в ее характере. Если бы господин прокурор знал его жену, у него никогда не возникло бы такого подозрения.

— Подозрения? При чем здесь подозрение? Однако оставим это. Полис на сумму в пятьдесят тысяч марок. Скажите, разве эта сумма не чрезмерно высока?

Зависит от того, как к этому относиться, ответил подсудимый. Все дело в том, имеет ли человек возможность уплачивать соответствующие взносы. Пять лет назад взносы по сравнению с его доходами действительно были, пожалуй, слишком высоки, однако с тех пор фирма настолько расцвела, что выплата взносов стала сущим пустяком.

— И все же пятьдесят тысяч марок — большие деньги.

Это только кажется. Не стоит себя обманывать. Он высчитал тогда, что после выплаты страховки и процентов, которые будут начислены к тому времени, его жена сможет прожить на эти деньги без забот приблизительно двенадцать лет, в лучшем случае — пятнадцать; конечно, при условии, что она их будет просто тратить, не имея никаких других источников дохода. Стало быть, он оставит своей жене не так уж много, ведь, по всей вероятности, она проживет больше чем пятнадцать лет.

— Странно, вы, значит, считаетесь с возможностью своей немедленной или, скажем, скорой кончины?

Конечно. Кончина может наступить в любое время дня и ночи. В любой час.

— Но почему вы так думаете?

Было бы легкомысленным не принимать этого в расчет.

— Вы говорите с позиций страхового маклера?

Подсудимый улыбнулся. Нет, в устах страхового маклера такие заявления были бы очень неразумны. Вдобавок все расчеты окажутся нереальными, если начнется инфляция или война. В действительности гарантий вообще не существует; будучи специалистом своего дела, он знает это лучше любого другого, но и это, разумеется, не следует сообщать клиентам. Что касается его, то сумму страховки он назначил, исходя вот из каких соображений: она дает иллюзию надежности. Только этого и можно достичь. Как ни крути, все лишь оттяжка.

— Оттяжка? — прервал подсудимого прокурор. — Что вы хотите оттянуть?

Неминуемое. То, от чего нельзя застраховаться.

— Гм, понимаю. И еще один вопрос: кто же получит теперь сумму, которая значится в полисе?

Как кто? Ведь полис составлен на имя его жены?

— Да, конечно, однако если будет установлено, что вашей жены уже больше нет в живых…

— Вам известно что-нибудь определенное? — с испугом спросил подсудимый.

— Нет, я просто высказываю предположение.

— Высказывать такие предположения нельзя, — возмутился подсудимый.

Председатель хотел вмешаться, но прокурор сделал предостерегающий жест рукой.

— Прошу прощения. Я неправильно выразился, — заметил он, — я хотел всего лишь спросить: на чье имя вы перепишете полис, если ваша жена умрет раньше вас, что отнюдь нельзя исключить?

Такую возможность он вообще не предвидел, это было бы нелепо. Однако деньги выплатили бы ему самому по достижении шестидесяти лет. Но шестьдесят ему минет еще очень нескоро, да и вероятность дожить до такого возраста весьма мала. Подсудимый снова улыбнулся, словно весь этот разговор показался ему немного смешным.

— Чем объясняется ваш пессимизм? — спросил прокурор. — Лично я намереваюсь дожить до шестидесяти и жить дольше.

Несколько секунд подсудимый смотрел на прокурора оценивающим взглядом, потом качнул головой и сказал:

— В таком случае вам, в сущности, нет никакого резона застраховывать свою жизнь.

В зале суда раздался смех. Прежде чем председатель суда успел призвать публику к порядку, прокурор заговорил опять:

— Спасибо за совет. Но теперь давайте оставим эту тему. Скажите, пожалуйста, на чье имя вы переписали бы полис, если бы ваша жена умерла раньше вас?

Ни на чье. Полис оказался бы просто ненужным. Лежал бы себе, и все.

— В этом случае на страховку могли бы, наверное, претендовать наследники вашей жены.

— Наследники моей жены? — Подсудимый несколько оторопел.

Да, у его жены есть брат и сестра; сестра — замужняя, брат — женатый, у обоих — дети.

— Пускай, я не возражаю.

Впрочем, подсудимому неприятно говорить о смерти жены. Разговоры такого рода кажутся ему в данном контексте непозволительными.

— Ваших наследников также нельзя сбрасывать со счетов. Все зависит от обстоятельств, — сказал прокурор.

Его наследники? У него нет никаких наследников. Голос подсудимого прозвучал на редкость уверенно.

— Как же так? Возьмем, к примеру, вашу матушку. Она, кстати, ваш прямой наследник.

Подсудимый явно испугался. Секунду даже казалось, что он теряет самообладание. Но потом он все же быстро взял себя в руки; пожалуй, лишь по нарочитому спокойствию, с каким он отвечал прокурору, можно было заметить, что он в замешательстве. Подсудимый сказал:

— У моей матери — собственное состояние. В финансовом отношении она человек обеспеченный. Суд может в любое время навести справки и удостовериться в этом. Ей, стало быть, не надо ждать моей смерти, чтобы получить средства к жизни.

Председатель прервал диалог подсудимого с прокурором. Вопрос о наследниках подсудимого чисто гипотетический. Хочет ли господин прокурор уточнить какие-либо детали, связанные со страховым полисом?

Да, он намерен задать еще один вопрос.

— Скажите, подсудимый, была ли также застрахована ваша жена?

Нет, зачем ему было страховать жену?

Адвокат попросил слова.

Он считает этот момент подходящим для того, чтобы обратить внимание суда на нижеследующее: его подзащитный не только застраховал свою жизнь в пользу жены на большую сумму, но, сверх этого, уже много лет назад перевел все свое имущество, например дом, на имя супруги. Тем самым он продемонстрировал заботливость и показал, что питает к жене неограниченное доверие. Трудно проявить большее благородство.

На это прокурор ответил, что сообщение адвоката будет с благодарностью принято к сведению. Что касается истолкования сего факта, то он оставляет за собой право сделать это несколько позже.

Подсудимый сказал, что суд пытается излишне осложнить мотивы его поступков. Дело обстоит куда проще. Имущество его не интересует, потому он и возложил это бремя на жену. Ну а насчет страхового полиса все тоже легко объяснимо: мужья чрезвычайно редко страхуют своих жен. Каждому мужчине претит сама мысль о том, что он может извлечь выгоду из несчастья с женой, даже если эта выгода совершенно законна с любой точки зрения. Кроме того, процент женщин, которые переживают своих мужей, намного выше, чем процент мужчин, переживающих жен, — статистика это давно установила. Посему вполне естественно, что каждый мужчина заботится о благополучии жены после своей смерти, стараясь создать для нее хотя бы видимость надежности.

— Надежности, в которую сами вы не верите, — заметил прокурор.

И опять же это не так существенно. Господин председатель суда был столь любезен, что назвал его раньше «маклером, внушающим доверие». До тех пор пока человек занимается бизнесом, в который никак нельзя верить, он обязательно должен овладеть искусством внушать веру. Ему было очень важно, чтобы и его жена верила. Он облегчал ей жизнь в настоящем в той мере, в какой сумел снять с нее заботу о будущем. Пусть все это и было кажущимся.

— По-видимому, однако, вашей жене это не помогло и в настоящем, сказал прокурор не без ехидства.

— Это помогает только лишь на несколько секунд, — согласился подсудимый.

Председатель суда постучал карандашом по столу и напомнил прокурору и подсудимому, что им не стоит отвлекаться от существа вопроса и тем запутывать ход судебного следствия. Сейчас речь идет лишь о том, чтобы воссоздать картину дня, а главное — картину тех часов, которые предшествовали «прорыву в то, от чего никто не застрахован».

Звонила ли в тот день подсудимому жена на работу?

Да, звонила.

Был ли такой звонок необычным?

Собственно, жена звонила ему каждый день.

Существовал ли для ее звонков особый повод?

Чаще всего повод был один: жена просила его привезти что-нибудь, чего нельзя было купить за городом.

Почему жена не давала подсудимому поручения утром, до его ухода из дома?

Наверно, забывала. Или же только днем выяснялось, что ей не хватает чего-то. Иногда, впрочем, она уже утром просила его купить кое-что, а потом звонила по телефону, чтобы напомнить еще раз.

Не может ли подсудимый сказать, о чем жена просила его в тот день?

Н-нет. Или все же… Если он не ошибается, жена хотела, чтобы он купил бумажные фильтры для кофе, да, да. Фильтры определенного размера, которые не продавались в магазине Кремера у них на станции. Кажется, номер 102, но он не вполне уверен.

Председатель суда подтвердил это показание. Маленький пакет с двумя пачками кофейных фильтров был найден. Пакет так и не развернули.

Его жена, видимо, не успела это сделать.

— Гм, это, конечно, тоже возможно.

Прокурор взял слово и спросил:

— Как вы объясняете тот факт, что в кухонном шкафу было обнаружено еще семь непочатых пакетиков с такими же точно кофейными фильтрами и еще восьмой пакетик, который оказался вскрытым, но в котором еще находилось более двадцати фильтров?

Подсудимый слегка улыбнулся. В шкафу, вероятно, был небольшой склад, о существовании которого он и не подозревал, ведь он почти никогда туда не заглядывал. Но даже если бы он случайно узнал это, то не показал бы виду; пусть жена по-прежнему считает: он верит в необходимость срочного приобретения кофейных фильтров. Конечно, он мог сам догадаться, что так много фильтров в хозяйстве не уходит.

— Вы никогда не говорили об этом с женой?

— Нет, предпочитал не затрагивать эту тему.

— Спасибо, — поблагодарил прокурор.

Адвокат хотел что-то спросить, но ему помешал председатель суда, который сам взял слово.

— Так, — заметил он, — фильтры были лишь предлогом?

— Да, и фильтры, и все остальное тоже, — согласился подсудимый.

Все остальное? Что это, собственно, должно означать?

Вся эта форма бытия. Нельзя только, чтобы это замечали другие. Людей можно испугать, а пользы — никакой. И прежде всего не следует обращать внимание на такие мелочи, как эти фильтры; иначе преждевременно рухнет вся постройка. Мелочи — самое опасное.

Как так? Почему мелочи?

Вероятно, потому, что мелочей ужасно много и обо всех них не упомнишь, как раз мелочи создают непосредственную опасность, и именно тогда, когда ее меньше всего ждешь.

Была ли у вашей жены какая-нибудь явная причина не доверять вам?

— Мне? — с удивлением воскликнул подсудимый.

Ну хорошо, продолжал председатель суда после короткой паузы. Фильтры и прочие поручения были, значит, только для отвода глаз, предлогами для телефонных звонков. В действительности жена хотела проверить, находился ли подсудимый в своей фирме.

В фирме? Какое отношение это имеет к фирме? Ведь и фирма была лишь предлогом.

Ладно, не стоит спорить. Иначе мы запутаемся в предлогах.

Да, так оно и есть, согласился подсудимый.

Но ведь подсудимому необходимо было время от времени посещать клиентов? — спросил прокурор, очевидно пытаясь помочь председателю суда нащупать нить.

Разумеется, без этого при его занятии не обойдешься. Он имеет в виду личные контакты. Почти каждый день приходилось посещать клиентов.

Ну а если как раз в это время звонила жена? Что тогда?

Чаще всего он предупреждал жену заранее, какие визиты предстоят ему в означенный день. А в крайнем случае оставлял в конторе адреса и номера телефонов клиентов; таким образом, жена всегда могла его разыскать.

Случалось ли и впрямь жене звонить клиентам?

Да, такое тоже случалось.

И ему это было неприятно. Не так ли?

Но почему же?

Клиенты, видимо, удивлялись?

Да нет же. Возможно, они думали, что жена помогает ему вести дела и звонит, чтобы передать какое-нибудь важное сообщение. Ничего другого они не могли предположить. Что же касается его самого, то он заранее считался с такой возможностью, знал, что жене время от времени необходимо услышать его голос, хотя он ее, как уже говорилось, по мере сил старался предупредить о каждом своем шаге.

По мере сил?

Да, по мере сил. Ведь речь идет только лишь о тех предлогах, о которых говорят вслух, и о тех распоряжениях, которые можно отдать; о том, что случается, так сказать, за кулисами обыденного, можно лишь гадать, день и ночь гадать. Обсуждать неопределенное, как мы обсуждаем что-либо достоверное, было бы недостойной уловкой.

Может ли он перечислить неожиданные случаи, назовем это случаями, которые произошли в их жизни? Если может, стало быть, понятно, почему его жена так боялась.

Неожиданные? Но ведь это не было неожиданным. Наоборот, они как раз ждали этого, день и ночь, как он уже говорил. Вот почему жена всегда звонит ему по телефону. Хочет установить, на месте ли он или все уже началось. Конечно, прямо об этом нельзя спросить, не положено; хотя бы потому, что никто не мог знать — ни он, ни жена, — что именно должно произойти. Вот и получается, что для их разговоров годился любой предлог, в том числе и кофейные фильтры.

Не стоит топтаться вокруг да около, сказал прокурор, поэтому он хочет спросить прямо: была ли жена подсудимого очень ревнивой?

Если прокурор понимает под этим страх жены перед тем, что он, подсудимый, может стать добычей другой женщины, то, разумеется, страх существовал, какая жена его не испытывает? Да и он, конечно, не мог ни за что поручиться. Вероятно, он даже с большим основанием, чем другие мужчины, не мог бы за себя поручиться, и его жена это чувствовала.

Подсудимый выражается нарочито туманно. Пусть скажет: имела ли его жена веские основания бояться за него? Или еще точнее: была ли у его жены причина бояться повторения определенного случая?

Но ведь боятся все женщины, даже если они сами себе что-то позволили, все равно они переносят случившееся на мужей и считают, что ситуация может повториться.

Новая загадка. Как прикажете ее понять?

Повсюду полно женщин и девушек: на улицах, на лестницах, в залах ожидания на вокзалах — повсюду. И мысли наши кружат там же, наши мысли, и наши желания, и наша усталость. Иногда и те и другие встречаются, сами не предполагая того; насторожившись, они останавливаются и стоят лицом к лицу, теперь нельзя ускользнуть ни налево, ни направо, а пройти сквозь другого — больно; вот они и считают: это конец пути.

Прекрасно, заметил прокурор, но как относилась к вышесказанному жена подсудимого?

К чему?

К этому «останавливайте», он цитирует подсудимого.

Он не останавливается, он проходит насквозь.

Не намекает ли подсудимый на мимолетные любовные связи? Он это хотел сказать?

Насколько подсудимому известно, выражение, употребленное господином прокурором, касается определенных, явных даже с юридической точки зрения поступков, от которых тоже возможно застраховаться. Нет, он не имел этого в виду, кроме того, не считает столь важным.

Что же он имел в виду, говоря о «прохождении насквозь»?

О прохождении насквозь? Подсудимый беспомощно пожал плечами. Разве это нужно объяснять? Человек проходит насквозь и потом… Трудно предвидеть, что происходит потом. Возможно, остается чей-то чужой аромат, на несколько часов или на всю жизнь. Сам этого запаха не учуешь, он покажется тебе запахом собственного тела. А может, остается ссадина на коже. Конечно, не та ссадина, которую перевязывают или лечат мазью. Он понимает это в переносном смысле; кожа станет тоньше, истончится настолько, что другой это заметит.

Ага! Его жена это, стало быть, заметила?

Женщина не в силах представить себе, что мужчина может существовать без нее; дела не меняет даже тот факт, что это утверждают разные религии. Женщины, видимо, думают иначе, чем им предписывает символ веры. Они считают: раз это не я, то, значит, другая женщина; конечно, мысль эта приносит им страдания, но страдания, что ни говори, житейские. В то время как нежитейское означает для женщины полнейшее отчаяние и гибель. Поэтому именно нежитейское никто не смеет принимать в расчет.

Ага! — снова воскликнул прокурор. Иными словами, подсудимый думает, что его жена предпочла бы уличить его в неверности?

Адвокат хотел заявить протест, но подсудимый помешал ему.

Горе и злость, заметил он, наверно, показались бы моей жене чем-то вроде страховки.

— Но как раз эту страховку я не хотел ей дать, — добавил он.

— Почему же? — быстро спросил прокурор.

— Мне всегда претило решение проблемы за чужой счет. Во всяком случае, я не хотел использовать ни свою жену, ни какую-либо другую женщину как средство для того, чтобы уйти от собственной проблемы.

— Я не совсем вас понимаю. Какую проблему вы имеете в виду?

— Но ведь все время о ней и идет речь. О том, что вы, господин прокурор, называете неожиданным, хотя выражение это, на мой взгляд, неправомерно, ведь мы только и делаем, что ожидаем неожиданного.

— Не можете ли вы уточнить?

— Ожидаем то, от чего никто не застрахован.

В зале раздался смех. Председатель призвал публику не мешать судопроизводству. Подсудимый обиженно повернулся к зрителям и закричал:

— Я вовсе не шутил.

За это ему сделали замечание. А после того, как опять наступила тишина, председатель сказал:

— Я считаю, господин прокурор, мы это сейчас оставим…

Прокурор прервал его, сказав просящим тоном:

— Позвольте мне задать еще один вопрос, касающийся того же пункта. — И, обращаясь к подсудимому, спросил: — Может быть, вы понимаете под тем, от чего нельзя застраховаться, смерть?

— Смерть? По от нее как раз и страхуются. Я понимаю под этим жизнь.

— Как так? А ваша жена при этом, по всей вероятности, лишилась жизни?

— Кто вам сказал? — Вопрос был произнесен так громко и твердо, что все присутствующие на секунду затаили дыхание. — Если у вас есть тому доказательства, кто мешает вам выложить их сразу? Зачем меня сюда привели? Зачем вы утруждаете суд и всех нас? Ведь это напрасная трата времени. Конечно, люди, потерпевшие крушение, всегда виновны. Для этого не надо длинных судебных следствий.

Председатель опять хотел сделать замечание подсудимому за его выпад в адрес суда, но прокурор быстрее пришел в себя и не дал председателю сказать ни слова.

— Ответьте, подсудимый, вы — человек верующий? — спросил он.

Возможно, и так. Он никогда не задумывался над этим всерьез.

— Как это?

Не было времени для выяснения. Со дня конфирмации он не ходил в церковь.

— Если бы вас захотели привести к присяге, вы присягнули бы?

Почему нет?

— Это не ответ.

Какого, собственно, ответа от него ждут? Он ведь сразу же в начале судебного заседания обещал не создавать трудностей и помогать суду во всех отношениях. И если суду необходимо, чтобы он присягнул, почему прокурор считает, что он уклонился бы от сей процедуры?

Тут вскочил адвокат.

— Я протестую, господин председатель. Вопросы прокурора могут иметь только одну цель: настроить суд против моего подзащитного.

— Я принимаю протест, — заявил председатель. — Мы здесь не для теологических дискуссий, наша задача заключается в том, чтобы установить судьбу определенной женщины в вынести решение, виноват подсудимый или не виноват, а если виноват, то в какой степени. Я вновь призываю всех участников заседания не отклоняться от темы.

Прокурор сказал, что, несмотря на призывы судьи, ему все же хотелось бы вернуться к ежедневным телефонным звонкам жены подсудимого.

— Вы признаете, что хорошо понимали: звонки вашей жены были лишь предлогом, чтобы… чтобы…

— Чтобы услышать мой голос, — разъяснил подсудимый.

— Ага! Прекрасно! Она, стало быть, хотела услышать ваш голос. И этого, по вашему мнению, было достаточно, чтобы вселить в жену недостающую ей уверенность?

— Да как сказать… Возможно, достаточно, чтобы вселить на час, а возможно, чтобы вселить до вечера. До наступления новых сумерек. Да. Я хочу сказать, до тех пор, пока она в это верила.

— И хотя вы, следственно, знали, что для жены было необходимо услышать ваш голос, чтобы поверить вам, вы, согласно единодушным показаниям свидетелей, ни разу не сочли необходимым позвонить ей.

— Нет. Я этого не делал.

— Спасибо, довольно.

Адвокат опять хотел заявить протест, обвинив прокурора в неконструктивном методе допроса, но подсудимый сделал отстраняющий жест рукой.

Надо быть на месте, когда звонят, сказал он. Однако собственный звонок может привести к обратным результатам. Это значило бы слишком явно признать неуверенность другого и тем самым только увеличить его зависимость от тебя. Ни один врач не скажет больному, что его болезнь неизлечима, он всегда оставит у него проблеск надежды, а в данном случае это действительно единственная надежда забыть о том, что исцеление невозможно. Его жена подумала бы: почему, собственно, он звонит? Что с ним стряслось? Может, дело зашло уже так далеко? Да, его звонок мог быть воспринят чуть ли не как предупреждение или даже как угроза. Нет, такого нельзя допускать. Он уже не говорит, что и в деловых отношениях это абсолютно неправильная тактика. Нельзя, к примеру, слишком долго твердить клиенту о смертях, о несчастных случаях, клиент становится пугливым, а страх — плохой советчик в делах, он тут же берет верх над всеми остальными чувствами, и человек думает: и зачем вообще заботиться о чем-либо заранее? Ведь все напрасно! Страхование — чистейший обман. Страховое общество зарабатывает свои денежки, и, наверно, также государство, которое, конечно, заинтересовано в такого рода сделках, ибо ему не придется платить пособие. И тому подобное, и тому подобное. Гораздо правильней внушать клиенту, что, застраховав свою жизнь, он будет спать спокойней и что как раз благодаря этому проживет дольше и станет работать еще плодотворней, ведь его не будут день и ночь глодать заботы о родных.

— Я не прерывал ваших рассуждений, — сказал председатель суда, — ибо нам очень важно выяснить ваш поистине диковинный образ мыслей. Льщу себя надеждой, однако, что я говорю не только от своего имени, но и от имени всех присутствующих, когда заявляю, что нам кажется действительно чрезвычайно странным одно обстоятельство: вы все время говорите о своей жене так, будто для нее вы были не чем иным, как страховкой.

Но ведь так оно и есть, воскликнул подсудимый, однако, разумеется, не в смысле денег или прочих материальных ценностей, а, так сказать, в самом общем понимании этого слова. И это как раз ужасно. Ведь обе стороны с огромным удовольствием идут на обман друг друга, обещая застраховать от всяких напастей. Вот на что следует в первую очередь обратить внимание. Можно даже квалифицировать это как злонамеренный обман; не секрет, что иногда один из супругов пытается представить себя как абсолютную гарантию от всего, хотя знает или должен был бы знать, что гарантия сия в высшей степени шаткая и имеет силу только при известных предпосылках, которые в свою очередь основываются на временной договоренности.

— Вы считаете отношения между мужем и женой «временной договоренностью»? — быстро переспросил подсудимого прокурор.

— Не отношения, а то, что отсюда вытекает. Так сказать, тупик.

— Стало быть, брак, если я вас правильно понял, тупик?

— Не только брак. Все.

— Все?

— Позвольте и мне тоже вставить словечко, господин прокурор, — сказал подсудимый. — Не понимаю, как вы можете настаивать на своих вопросах?

— Настаиваю только потому, что все мы, если я не ошибаюсь, совсем иначе, гораздо определеннее, истолковываем брак и то, что вы именуете «все», — ответил прокурор с торжеством.

— Совершенно верно, — сказал подсудимый с нескрываемым беспокойством, мне это известно. И именно потому вы должны избегать всего, что вызывает сомнение, а ваши вопросы неизбежно его вызывают. Вышесказанное — а это вы знаете не хуже меня, — вышесказанное звучит определенно лишь до тех пор, пока мы, сидящие в этом зале, мыслим настолько определенно, что нам даже в голову не приходит задаваться вопросами на сей счет. Что касается меня, то я, простите за повтор, выразил согласие признавать столь важную для суда определенность.

Не успел председатель суда вмешаться, как слово взял адвокат.

Он в свою очередь попросил извинения за то, что его подзащитный спорит с прокурором в такой непозволительной манере. Виноват в этом, однако, лишь тот, отнюдь не заслуживающий похвалы способ допроса, с помощью которого его подзащитный подвергается дискриминации. Способ же этот, совершенно очевидно, избран прокурором только потому, что у последнего отсутствуют, видимо, конкретные доказательства, необходимые для обвинительной концепции. Не удивительно, что благодаря такой тактике, тяжкой и тягостной для подсудимого, его подзащитный взял на вооружение весьма странные и, как он охотно признает, противоречащие логике возражения. Не соблаговолит ли суд учесть его замечание?

Суд соблаговолил. И председатель суда опять взял инициативу в свои руки.

Итак, подсудимый, как всегда, вернулся в тот вечер домой около шести. Не бросилось ли ему в глаза нечто необычное? Например, в поведении его жены в первые минуты встречи или при последующих разговорах?

Нет, да и почему? Что, собственно, могло броситься в глаза? Жена, как всегда, поцеловала его при встрече, прямо на пороге. Потом спросила, много ли было работы и не произошло ли каких-нибудь неприятностей. Это она спрашивала каждый вечер; стало быть, ничего необычного он не почувствовал. А позже они заговорили о другом. Если память ему не изменяет, то о водопроводчике, который должен был починить бачок в уборной. Потом они, кажется, беседовали о том, что надо запасти побольше угля для зимы; жена слышала, будто топливо подорожает. И еще она сказала, что пришло письмо от его матери, оно лежит на письменном столе.

Председатель спросил: что было в письме?

Ничего особенного. Он его сразу порвал.

Почему порвал?

Конверт он вскрыл только после ужина, прочел письмо сам в дал прочесть жене. Иначе она могла бы подумать, что в нем содержится какое-то скверное известие. Потом он сразу порвал письмо.

Непонятно, почему он так поспешно его порвал.

Вошло в привычку еще с молодых лет.

Было ли в письме нечто такое, что могло бы вывести из равновесия его или жену?

Письма всегда немного выводят из равновесия, даже если они лежат нераспечатанные. Нет, в этом письме не было ничего из ряда вон выходящего, обычные фразы, которыми обмениваются родственники. Там говорилось о погоде, о болезнях, о гостях, а также о других родичах. Это письмо можно назвать скорее благодарственным. Его матери исполнилось семьдесят два года, и жена послала свекрови посылку ко дню рождения.

Тем труднее понять, сказал председатель, почему подсудимый счел нужным сразу же порвать письмо.

Да, он порвал его на мелкие клочки.

Почему же?

Так он поступает со всеми письмами, исключая, конечно, чисто деловые.

Не потому ли, что боится захламить дом ненужными бумагами?

Да, это тоже одна из причин. Но главным образом потому, что считает: при известных обстоятельствах хранить письма опасно.

Опасно? Отчего же?

Когда человек получает письмо, он, возможно, не видит в нем ничего тревожного; не исключено, что оно и впрямь не содержит в себе тревожных вестей. Однако, если много лет спустя письмо перечитывают, порой кажется, что оно все-таки было тревожным, хотя весьма вероятно, что причина одна: теперь письмо предстает в ином свете. Такой опасности ни в коем случае не следует себя подвергать.

Рвал ли он также письма своей жены?

Да, эти-то уж во всяком случае.

Суд не понимает.

Писем жены было не так много. Они с женой редко расставались. Иногда подсудимому приходилось ездить в служебные командировки, раз жена отправилась отдыхать одна, он не мог отлучиться из-за срочных дел. Ну и в самом начале они обменялись несколькими письмами. Вот и все.

Подсудимого настоятельно просят объяснить, почему, когда разговор зашел о письмах жены, он ответил, что их-то он рвал «уж во всяком случае».

Хотел предотвратить возможность того, что письма попадут жене в руки спустя много времени; она, наверно, почувствовала бы смущение или испытала бы грусть. Совершенно напрасно, разумеется. Однако чтение старых писем всегда наводит грусть. Надо быть готовым даже к смертной тоске. Никогда нельзя оглядываться назад; надо немедленно воздвигнуть звуконепроницаемую перегородку между собой и любым вчера, ведь даже самый сильный человек почувствует искушение повернуть голову, услышав чей-то голос из прошлого, а человек, повернувший голову, обязательно споткнется, сойдет с правильной дороги и, скорей всего, пропадет вовсе.

— Ибо наше прошлое ужасно я имеет над нами куда большую власть, нежели стремление жить дальше.

— Какие необычайные меры предосторожности! — воскликнул председатель суда.

А прокурор, который все время был настороже, спросил:

— Вам известно, подсудимый, что ваша жена в отличие от вас собирала письма, написанные вашей рукой, и в полном порядке хранила в ящике секретера?

Он так и предполагал, но разве он мог этому помешать? Правда, он надеется, что жена не перечитывала его писем. Считает ли прокурор, что это предположение правильно?

— В заключении уголовной полиции говорится, — ответил прокурор, — что к пачке писем, перевязанных желтой ленточкой, видимо, уже давно не прикасались.

Подсудимый с облегчением вздохнул.

— Вы женаты семь лет? — спросил председатель суда.

— Да.

— И с самого начала так относились к жене?

Подсудимый не ответил, могло показаться, что он не понял вопроса председателя.

— Я имею в виду меры предосторожности, которые всем нам здесь кажутся такими странными. Словно перед вами был враг.

— Меры предосторожности? Но ведь они принимались не против моей жены.

— Против кого же?

Подсудимый помедлил секунду, потом беспомощно перевел взгляд с председателя на судей. Под конец он сказал, что объяснил уже все раньше.

— Ладно, оставим. Только не повторяйте этих своих слов: против того, «от чего никто не застрахован». Может быть, вы сумеете ответить суду на другой вопрос: по какой, собственно, причине ваш брак оказался бездетным? Впрочем, предупреждаю заранее: за вами остается право не отвечать вовсе. А если вам легче будет ответить в отсутствие публики или если вы считаете это более целесообразным, я готов удалить из зала суда всех посторонних.

Вопрос этот, казалось, развеселил подсудимого. Но почему надо удалять публику? Здесь нет никакой тайны. Дело обстоит чрезвычайно просто. Когда они решили пожениться, то договорились с женой, что ни в коем случае не будут иметь детей.

— Ни в коем случае?

— Да.

— Сколько лет было вашей жене при заключении брака? — спросил прокурор.

Жене было двадцать шесть, а ему тридцать два.

— В случае необходимости вы, значит, прибегли бы к врачебному вмешательству? Если бы выяснилось, что ваша жена все-таки забеременела?

Что-что?.. Вопрос явно привел подсудимого в смущение. Не исключено. Но он об этом никогда всерьез не задумывался. Ведь такая необходимость ни разу не возникла. Кроме того, вмешательство запрещено законом. Наверно, он предоставил бы принять окончательное решение жене.

— Почему вы женились, если наперед знали, что не хотите иметь детей?

Опять подсудимый совершенно беспомощно огляделся по сторонам, на этот раз он даже взглянул на публику, словно она могла оказать ему поддержку.

Но тут ринулся в бой адвокат.

Он позволит себе спросить господина прокурора, не приходилось ли тому уже слышать на своем веку о людях, которые женились по любви? Кроме того, ему, адвокату, до сих пор не было известно, что существует закон, согласно которому бездетные браки запрещены.

Прокурор не замедлил ответить.

Закон, безусловно, воспринимает как должное естественное намерение вступающих в брак иметь детей, ведь он не только принимает к сведению, но и признает в качестве уважительной причины для развода отсутствие детей, особенно если один из супругов сознательно, он бы даже сказал, злонамеренно не желает иметь ребенка.

— Но поскольку адвокат заговорил о любви, — продолжал прокурор, повысив голос, — я хотел бы со своей стороны спросить, не включает ли любовь к женщине такой компонент, как желание иметь от нее детей? Не только включает, но и, безусловно, предполагает. Такова по крайней мере моя точка зрения, которая, льщу себя надеждой, настолько совпадает с точкой зрения всех наших сограждан на любовь, что не нуждается в том, чтобы ее закрепляли законодательным порядком.

Председатель спросил: настаивает ли прокурор на дальнейшем обсуждении этой темы?

— Да, настаиваю, ибо хочу, чтобы суд получил ясное представление о страданиях юной девушки, которая из любви — с ее стороны, несомненно, была любовь — и не сознавая всех последствий своего поступка дала противоестественное, бесчеловечное обещание отказаться от материнства. Многолетние страдания итого существа не могли не привести к трагическому исходу.

Взвинченные адвокат и прокурор затеяли перепалку, все перипетии которой можно опустить. Адвокат возражал главным образом против слов «страдание» и «трагический исход», называя их недоказанными утверждениями, которые призваны создать атмосферу недоброжелательности вокруг его подзащитного. А тем временем прокурор произносил высокопарные тирады, которые из-за иронии адвоката, а особенно из-за недоуменного и упорного молчания подсудимого оставались втуне. Председатель суда прекратил бесполезный спор.

Обратившись снова к подсудимому, он спросил, не может ли тот назвать причину их с женой решения, принятого накануне вступления в брак, решения, которое, что ни говори, кажется странным. Не связано ли оно с финансовыми трудностями?

Нет, с деньгами их решение не было связано, подчеркнул подсудимый, уже в ту пору он имел возможность содержать детей.

— Ну вот видите, — сказал председатель суда. — И насколько я понимаю, причина была не в вашем здоровье и не в здоровье вашей супруги. Или, может, у вас существовали опасения на этот счет?

Нет, оба они были крепкого здоровья до самого последнего дня, сказал подсудимый. Однако существуют ведь и другие бездетные пары. Почему же именно у него суд выискивает какие-то особые мотивы?

Да, суд выискивает особые мотивы, это подсудимый совершенно правильно отметил. Более того, суд считает, что, выяснив эти мотивы, он сможет лучше разобраться в деле, это, так сказать, прольет дополнительный свет.

Ему не хотелось бы отвечать на вопрос о детях.

Само собой разумеется, подсудимый имеет право на отказ от дачи показаний.

Право на отказ от дачи показаний? Нет, это звучит слишком торжественно. Слишком пышно. Дело не в его желании что-то скрыть. Суд не должен так думать. Просто он боится быть превратно понятым. Ведь несколько раз его превратно поняли. И это вызывает досаду, вот и все.

Пусть тем не менее выскажется, настаивал председатель суда.

Ошибка заключается в том… Нет, не ошибка… Он просит извинения за это слово у суда и у господина прокурора… Разница заключается в толковании понятия «естественно», которое употребил господин прокурор.

Считает ли он детей или желание иметь детей неестественным?

Да нет, вовсе нет. Он считает это очень даже естественным, до ужаса естественным.

Ну и что же? А дальше?

Дальше ничего нет. В том-то и дело.

Не может ли он выразиться яснее?

Может, но тогда его снова призовут к порядку. Дети — это шаг назад.

— Назад? — вырвалось у председателя.

В том-то и заключается естественность.

— Мы все здесь придерживаемся иного мнения: для нас дети — шаг вперед, связь с будущим.

Обвиняемый грустно усмехнулся.

Естественно как раз обратное, то, что утверждает он. Смыкание с природой, ибо ничего другого не остается. Своего рода бегство в прошлое. И пусть суд не сердится — кратковременная страховка.

Председатель сделал жест рукой сперва в сторону прокурора, потом в сторону публики и быстро спросил подсудимого:

— Неужели ваша жена придерживалась того же мнения?

Точно он сказать не может, о таких мнениях лишь догадываются. Кроме того, мысли людей зависят от настроений, у женщин в еще большей степени, чем у мужчин; вот и получается, что мир и жизнь отдельного человека строятся на настроениях, которые чаще всего ведут к безнадежности. Додумать это до конца трудно даже мужчине, а женщине просто невмоготу; это и вызывает у мужчин растерянность, заставляет их совершать ложные поступки, они хотят спасти женщину от отчаяния, а в результате женщина как раз и попадает в убийственный круговорот.

В какой такой убийственный, круговорот?

В круговорот, подобный непрерывно движущемуся лифту, который называют патерностером. Ты вошел в этот лифт, чтобы выйти на другом этаже. Таково было твое первоначальное намерение. Видимо, ты точно знал, зачем сел в лифт и где хотел сойти. Во всяком случае, ты поднимался вверх! Все было так естественно. Но это уже давно забылось, теперь ты никак не припомнишь своих побуждений, да это и не имеет смысла. И ты просто повторяешь: зачем я только связался с этим лифтом, зачем я это сделал? Ибо против всякого ожидания оказалось: лифт поднимается чересчур быстро, так быстро, что трудно решиться и выйти. Это открытие настолько удивило тебя, что сперва ты даже не почувствовал страха. Когда ты садился в лифт, то ничего не заметил, иначе ты наверняка поостерегся бы. Можно ведь подняться по лестнице, как-никак это куда безопасней. Но почему, собственно? Неужели внезапно сломался какой-нибудь зубчик в колесе, который замедлял ход? Или лифтер задал необычную скорость, так как хотел испробовать механизм? Но тогда он был обязан прикрепить табличку с предупреждением: «Внимание! Не входить. Ремонт». Теперь, впрочем, уже поздно искать виновного. Ты поднимаешься наверх гораздо быстрее, чем положено. Кабина, в которой ты стоишь, летит стрелой, этажи мелькают. Если ты выскочишь, тебя, наверно, защемит в пролете. Правда, для предосторожности подножка укреплена таким образом, что должна откинуться кверху. Но кто не побоится рискнуть? Поэтому ты думаешь: уж лучше я проедусь по чердаку, потом, когда лифт начнет спускаться, будет легче выпрыгнуть. От толчка ты, по всей вероятности, упадешь на лестничную площадку, но это не так уж страшно, по крайней мере тебя не защемит. И вот, немного успокоившись, ты проезжаешь по чердаку мимо огромного колеса, с которого капает черпая жижа — смазка. При молочном свете, проникающем сквозь стеклянную крышу, все видно как на ладони. А когда высшая точка пройдена и лифт начинает спускаться, ты принимаешь твердое решение: теперь держись! Однако, как только показалась площадка верхнего этажа, ты почувствовал, что еще не вполне уверен в своих силах. К чему такая спешка? Впереди еще столько этажей. Ты приготовился к прыжку, твое тело напряглось. А вот и следующая площадка, для пробы ты вытянул ногу, но буквально в последнюю секунду быстро отдернул ее; пожалуй, ты подождешь следующего этажа. Постепенно лифт спускается все ниже. Главное, не волноваться, думаешь ты, сперва я проеду через подвал. На эмалевой табличке в кабине написано, что проезжать на лифте по подвалу не опасно. Как здорово, что не опасно. Но раз упоминается опасность, стало быть, все же опасно. Впрочем, до той поры, пока ты в кабине, тебе ничего не угрожает. И ты спокойно мчишься по подвалу, где темно, хоть глаз выколи. В механизме что-то хрустит, словно подагрические кости трутся друг о друга. Тебе не остается ничего иного, как стоять смирно. А потом лифт снова поднимается, маршрут все тот же, хорошо знакомый. Круг за кругом! Ужасно! Сколько времени это еще продлится? Разве не лучше было бы выпрыгнуть? Даже рискуя жизнью? Ведь этот безрискный, безжизненный круговорот способен довести… Человеку, у которого под ногами каменная лестничная площадка, ничего не стоит крикнуть: «Почему же вы не выходите из лифта?» Он-то стоит прочно, и ему нипочем не понять, с какой скоростью движется лифт, а главное, не понять, как трудно решиться на прыжок в неизвестность. Человеку на площадке все кажется вполне естественным, может быть, он вообще считает тебя шутником, ведь ты корчишь гримасы. Что ему сказать в ответ? Постороннему человеку незачем знать, в какую беду ты попал. И ты крикнешь ему: «Сейчас, сейчас» или «Я хочу сойти на следующем этаже». Ты и впрямь хочешь сойти. Это твое самое сокровенное желание! Ответ, значит, правильный, и, только осознав бесконечное кружение лифта, можно понять, что ответ неправильный. Человек на площадке, видя, что ты так и не вылез из кабины, подумал, наверно: ах он такой-сякой, он соврал, вот брехун. Если бы можно было отделаться брехом! Говорят, что некоторые все же сумели отделаться: они потеряли сознание, у них закружилась голова от этой беспощадной карусели. Иногда случается и такое: на площадке, к примеру, появилась красотка или девушка, которая показалась тебе из мчащейся кабины красоткой, и вот ты рискнул и выпрыгнул из лифта. Ты делал при этом ужасно смешные телодвижения, чтобы сохранить равновесие; невольным свидетелям было трудно удержаться от смеха. Но теперь ты хоть знаешь, что под ногами у тебя твердая почва; ты избавился от круговорота, так тебе кажется. Только изредка за спиной раздается скрежет и хруст, но ведь рядом с тобой девушка, ты можешь держаться за нее. Маленький роман! Маленький успех! Маленькая война! Маленькая вера! А потом и девушка неизбежно попадет в круговорот, который ее раздавит, и она с этим смирится. Ты хочешь закричать трижды: «Нет! Нет! Нет!» Быть может, кто-нибудь, кто услышит тебя, помчится по лестнице вниз, перепрыгивая сразу через три ступеньки, быть может, он упросит привратника остановить лифт. Но ты не кричишь. Извините, господа. Кричать нельзя. Ведь круговорот подобен кошмару. Да и зачем тревожить людей, которые живут в своих прочных квартирах? Надо попытаться выдержать это, не призывая на помощь.

Непонятно, почему председатель суда не лишил слова подсудимого, почему он дал досказать ему до конца эту притчу, непомерно длинную и не относящуюся к делу. Нельзя отрицать, впрочем, что подсудимый был хорошим рассказчиком. В зале царила мертвая тишина, все слушали как завороженные. Казалось, кошмар, о котором говорил подсудимый, давит сейчас и на публику. Только прокурора, видимо, не проняла эта история; он вновь вернул суд к фактической стороне вопроса.

— Вы вообще забрали себе в голову, что не желаете иметь детей? Или же не хотели ребенка от определенной женщины, от вашей жены? — спросил он.

После долгого рассказа подсудимого вопрос этот показался всем присутствующим чрезвычайно неожиданным: никто не понял, зачем он был задан. Подсудимый тоже не понял и не знал, как ответить на него.

— Попробую сформулировать точнее, — сказал прокурор, прождав довольно долго, — не было ли между вами и вашей женой физической антипатии?

Подсудимый с явным недоумением оглядел прокурора, окинул его взглядом с головы до ног; он ни слова не сказал, но во всем этом отнюдь не чувствовалось скрытой издевки: очевидно, его и впрямь заинтересовало, как человек мог задать столь несуразный вопрос. Молчание продолжалось до тех пор, пока прокурор не спросил раздраженно:

— Ну?

— Разве дети не появляются на свет даже при наличии физической антипатии супругов, как вы это называете? — спросил подсудимый, чуть заметно улыбаясь.

— Это не ответ.

— Да, возможно. Я хотел только, чтобы ваш вопрос забылся, ведь я убежден, что вы задали его по ошибке.

Прокурор еще не успел выразить свое возмущение, как вскочил адвокат, он хотел заявить протест против подобных вопросов. Однако движением руки подсудимый остановил адвоката.

— Не надо, господин адвокат. Большое вам спасибо, но я вовсе не прошу удаления публики. Даже если публика покинет зал, я не буду в состоянии ответить господину прокурору. Его вопрос принадлежит к разряду недозволенных. Уже само слово «физическая»… Извините, господин председатель, но дело идет о моей жене. Уже само это слово кажется мне совершенно недозволенным. Очень возможно, что юристы употребляют его по-другому, но для меня оно означает не что иное, как обнажение. А против этого я обязан защищаться. Да и суд ничего не выиграет от моих откровений, как раз наоборот, он перейдет известную грань и вторгнется в ту область, где законы уже не имеют силы. Могу ли я задать вопрос господину прокурору?

— Пожалуйста.

— Приходилось ли вам слышать плач женщины в соседней комнате?

— Да, возможно. Но что означает этот вопрос?

— Поставив его, я хочу подсказать ответ.

— Да? Ваша жена часто плакала?

— Просто женщина, господин прокурор.

— Не знаю, что вы хотите этим сказать.

— Вижу, что вы и впрямь не слышали плач женщины. Господин председатель, я обещал помочь суду. Поэтому я хочу дать те показания, которые имею право дать в отсутствие моей жены.

Испытующим взглядом подсудимый обвел ряды зрителей, будто еще раз хотел убедиться в том, что его жены нет среди публики. И судьи вслед за ним оглядели зал. Что касается публики, то она, казалось, затаила дыхание. После долгой паузы подсудимый опять заговорил:

— Разумеется, мы с самого начала стыдились нечеловеческого.

— Нечеловеческого? Что это значит? — спросил председатель суда.

— То, о чем здесь говорилось. Физического.

— Вы сказали «мы»?

— Я сказал «мы».

— И с самого начала?

— С самого начала. Так оно и было.

Председатель, по-видимому, склонялся к тому, чтобы после слов «так оно и было», произнесенных тихо, но твердо, покончить с этим кругом вопросов. Однако прокурор не согласился с таким оборотом дела. Он спросил подсудимого, не может ли тот в кратких чертах обрисовать свое знакомство с женой.

— В кратких чертах? — Подсудимый ответил вопросом на вопрос.

Председатель суда попросил прокурора обдумать, стоит ли вообще углубляться в такие дебри. Однако прокурор настоял на том, что суд должен добиться ясности — ему необходимо знать прошлое подсудимого и его жены.

После этого председатель суда призвал подсудимого быть по возможности кратким.

И подсудимый начал свой рассказ. Он знал будущую жену еще ребенком. А потом совсем юной девушкой. Видел ее во время летних каникул, из года в год. Но после много лет не видел вообще и даже не слышал о ней. Они не переписывались. Девушка жила в интернате, в монастырском интернате с очень строгим режимом. Ее отдали туда родители, хотели, чтобы она получила хорошее воспитание. А сам он учился в университете, но бросил его из-за недостатка денег и еще по другим причинам; жил на случайные заработки, пока час не пробил. Тогда он пошел на вокзал и купил себе билет. Билет третьего класса на пассажирский поезд. Чтобы забрать с собой жену. Скорый поезд был ему не по карману, вот в чем дело. Ехал он всю ночь, примерно с восьми вечера до десяти утра. Когда он прибыл, звонили церковные колокола, было воскресенье. И он единственный сошел с поезда на той станции. Все остальные пассажиры сошли уже раньше, они выходили один за другим. Поезд останавливался буквально на каждом полустанке.

Прокурор не замедлил спросить, почему подсудимый так подробно рассказывает о своей поездке.

Потому что он трясся в поезде всю ночь и в ушах у него до сих пор звучат шум и грохот, перестук колес, шипенье паровоза, лязг буферов. Он боялся, что его вагон оторвется и покатится назад. Вагоны были ужасно старые. И он по сию пору помнит тот запах, запах сажи и металла, грязи и пота. Он был очень голоден, а другие пассажиры захватили с собой бутерброды и фрукты, главным образом яблоки. И все это тоже издавало свои специфические запахи. Но вагон не был переполнен, а под конец он совсем опустел; на последнем перегоне он ехал один. Выйдя из поезда, он почувствовал, что все члены у него онемели и кружится голова. Сеял дождь, очень мелкий, моросящий дождь, и был туман; скоро, впрочем, дождь перестал и сквозь тучи начало пробиваться солнце. Но оно было бледное и какое-то анемичное. И сам он после утомительной поездки был очень бледен. Так по крайней мере говорили люди.

Какие люди?

Родители.

Его родители?

Нет, родители жены. Он даже не знал, живы ли они; оказалось, живы. И все было совсем как в старые времена. Он имеет в виду дорогу от станции до их хутора. Пожалуй, она стала лишь более голой, но это могло быть субъективным впечатлением. Стояла осень, урожай был убран, поля перепаханы, и летало множество ворон. Только справа от дороги виднелось иссиня-красное капустное поле, оно уходило вдаль, и кочаны также издавали свой запах. Траву слева в лощине, наверно, недавно скосили; дорогу, которая вела вдоль этой лощины, развезло, в колеях стояла вода, точно так же, как и в былые дни. Земля была тяжелая, очень тяжелая, она облепляла сапоги, того и гляди, поскользнешься. То время, что он шел, по всей окрестности звонили колокола. Только после того, как он прибыл на место и увидел дом, они перестали звонить.

Прекрасно, прервал подсудимого прокурор. Однако описание пейзажа он считает излишним. Его будущая жена, стало быть, жила у своих родителей?

Нет.

А где она жила?

Об этом он узнал только от ее родителей. Ведь он вообще не ведал, жива ли она.

Ближе к делу. Где жила будущая жена?

Напротив.

Напротив?

Да, в доме на холме по другую сторону ручья.

Отлично. Значит, в том доме жила его будущая жена?

Да, очень странная история.

Казалось, подсудимый настолько глубоко погрузился в свои воспоминания, что забыл о настоящем, о том, что он стоит в вале суда. Когда к нему опять обратился прокурор, он заметно вздрогнул.

— Нас интересует одно: каким образом состоялся ваш брак с женой? Все остальное можете спокойно опустить, — напомнил прокурор.

— Что именно вам хотелось бы знать?

— Как раз то, что я сейчас спросил. Вы, кажется, изволите потешаться надо мной? — Прокурор потерял терпение. — Что означает, например, замечание: моя жена спасла мне жизнь?

— От кого исходит это замечание?

— От вас, и только от вас, — возвестил прокурор с торжеством. — А если вы не верите, я готов представить его в письменном виде, эти слова сказаны в одном из писем, которое было найдено у вашей жены. Конечно, это письмо уже давнишнее. Хотите взглянуть на него?

— Нет, спасибо. Я вам и так верю.

— Не понимаю. Что означает ваша реплика?

— Не следует читать старые письма.

— Это мы уже слышали. В частном порядке можете придерживаться любого мнения, нас это не касается, но суду уж разрешите поинтересоваться старыми документами, коли он считает, что таким путем сумеет выяснить обстоятельства дела.

— Но ведь к делу это как раз не имеет никакого отношения.

— Предоставьте решение нам, пожалуйста. А теперь ответьте мне коротко и ясно: что подвигнуло вас на такое признание?

— Сейчас я бы выразился совсем иначе.

— Значит ли это, что сейчас вы пришли к другим выводам и не считаете больше, что жена спасла вам жизнь?

— В ту пору это, конечно, было правильно, потому я и написал эти слова. Очевидно, была причина.

— А теперь вы не в силах припомнить эту причину?

— Да.

— Или не желаете?

— Так мы не сдвинемся с мертвой точки, — сказал подсудимый председателю суда. — Это мое признание подобно травинке, которую сорвали на обочине дороги и сунули в рот. Или же куску хлеба, что подали голодному. Через минуту о нем уже не помнишь.

Председатель суда спросил прокурора, не правильней ли было покончить с этой проблемой, но прокурор настаивал на своем. Он считал, что подсудимый пытается с умыслом темнить.

Темнить? Подсудимый подхватил это словечко. Да, прокурор прав, все и впрямь очень темно, по никакого умысла у него не было. Надо же помнить, что он, подсудимый, трясся тогда всю ночь в вагоне и от усталости его даже слегка шатало. Особенно по дороге к дому ее родителей.

— Если бы я раньше навел справки, то, возможно, вообще не пошел бы к ним. Но на маленьком вокзальчике я заметил только начальника станции, он стоял у багажного вагона и разговаривал с машинистом. И еще на загрузочной эстакаде сидело трое парней — работников. На сельских полустанках по воскресеньям нередко околачиваются несколько парней. Эти ждали, вероятно, своих девушек, которые пошли в церковь. Парни были совсем желторотые, они наверняка никого не знали. Я не стал их расспрашивать. А по дороге не встретил ни одного человека, все были в церкви. Хутор ее родителей, окруженный плодовыми деревьями, казался вымершим. Ни души. Даже собачьего бреха я не услышал! И из трубы не поднимался синий дымок! Стояло воскресное утро. Да, я всю ночь трясся в поезде.

— Тем не менее…

— Никаких «тем не менее», господин прокурор. Вы должны понять, я никогда не думал о том, что увижу их снова. Много лет я был убежден, что они погибли: и родители, и моя будущая жена, да, все. И даже, если мне дозволено будет сказать, не рискуя навлечь гнев суда, даже себя я считал уже давно погибшим. Прошу прощения, суду это, несомненно, покажется странным, но сам я вполне привык к этой мысли. Дело в том, что судьба забросила меня в огромное красное строение с бесчисленными мрачными переходами, лестницами и дверями. Там были одни сплошные двери. Маленькие окошки никогда не мылись, таким образом люди экономили на занавесках; от подвала до чердака пахло кошками, луком и пылью. В этом доме никогда не было тихо, ни секунды; там суетились, как среди мертвых. В каждой кухне оглушительно хлопало белье, когда женщины развешивали его на веревках у окон, визжали дети, бранились матери, раздавались шаги по коридорам и лестницам, с треском закрывались двери, выбивались ковры, звякали связки ключей, грохотали кастрюли и ведра, ударяясь о раковины, свистели и гудели водопроводные краны, иногда так сильно свистели, что, казалось, лопнут трубы, с шумом спускалась вода в уборных. А когда возвращались мужчины или затемно уходили опять на работу, весь дом сотрясался от топота и шарканья; отовсюду неслось бормотанье, иногда брань, потом падало что-то тяжелое, скрипели кровати, раздавался храп; шум стоял день и ночь без перерыва, ни минуты покоя. А бесчисленные лица! Они примелькались, но ты их не запоминал, путал одно с другим. Летом тьма-тьмущая мух и жара, как в духовке. Красные стены поглощали тепло и не отдавали его. Там я был заперт.

— О каком здании вы говорите? — спросил прокурор.

— По-моему, вы зовете подобные доходные дома трущобами. Вполне подходящее название. Те, кто там обитает, страхуют свое имущество. Да, все там можно застраховать.

В зале раздался смех, как и каждый раз, когда подсудимый упоминал о страховке; поэтому он обратился непосредственно к публике:

— Да, во все времена их можно было застраховать. В том-то и состоит наше ремесло.

Председатель постучал карандашом по столу, прокурор опять возобновил допрос:

— Ну ладно, вы, стало быть, жили в этой трущобе. Но что заставило вас сесть в поезд и поехать, трястись всю ночь напролет, как вы выражаетесь, чтобы разыскать свою будущую жену?

— Это вышло случайно.

— Пожалуйста, расскажите об этом случае. Но как можно короче.

— Я считал, что вырваться из того дома немыслимо. Ни о чем не мечтал. Со всем примирился. Но как-то раз я указательным пальцем выцарапал узор на слое грязи, покрывавшем оконное стекло. А потом вдруг пошел в домовую контору и обратился к девушке, которая там сидела. Контора была крохотная, еле хватало места для пишущей машинки и для канцелярского шкафа, ведь каждый метр доходного дома должен был приносить доход. Из-за тесноты вся контора пахла девушкой. Девушка сказала, что я могу покинуть здание, выйдя через боковой вход, ото гораздо незаметнее. Сам бы я нипочем не догадался. Ну вот, и тогда я вышел из здания через маленькую боковую дверцу и прямым путем направился к вокзалу. Вот и все.

— Тогда вы еще не были страховым агентом?

— Нет. Им я стал потом. В ту пору я работал у налогового инспектора. Сидел за счетной машиной. Жалованье мне платила небольшое.

— Прекрасно. Но давайте наконец вернемся к вашей жене. Как вы с ней встретились в тот раз?

— Я тихо подошел к дому ее родителей. Тихо только потому, что там царила мертвая тишина. Я не хотел никого пугать. Открыл входную дверь, в деревнях не принято запирать двери. В сенях никого не было. И они выглядели точно так же, как раньше. И шкафы в них стояли точно такие же. Сени были довольно длинные и шли до самого конца дома. Только потолок был, конечно, побелен с тех пор — сводчатый потолок. Да. Но поскольку дом казался словно бы вымершим, я вернулся назад и позвонил. И звонок был точно такой же, как прежде. Маленький блестящий звонок на проволоке. Когда сильна потянешь за проволочку, язычок еще долго раскачивается. Звон был очень веселенький. Раньше я всегда с удовольствием дергал за проволоку. Я хочу сказать, что звонил без особой надобности, ведь дверь обычно не запиралась. Или же я обходил дом и обосновывался на заднем дворе. А не то сразу шел в беседку. На этот раз я потянул за проволоку очень осторожно.

— Оставьте в покое звонок. Суду это неинтересно. Что произошло после того, как вы позвонили?

— Мне пришлось подождать. Второй раз я, кстати, не стал звонить, одного раза было достаточно. Дело в том, что я услышал: слева, в большой комнате, отодвинули стул. Не очень громкий стук, нет, но все же. Вот почему я ждал. Кроме этого, ничто не нарушало тишину. В сенях тоже было совсем тихо. И там решительно ничем не пахло. Да, было воскресное утро. Разве я не сказал об этом? Я вижу нетерпение на ваших лицах, господа. Мне это понятно, я готов опустить подробности. Ведь эту историю я рассказываю без особой охоты, но если уж пришлось ее рассказывать, то надо рассказывать на свой лад, ибо, по-моему, тишина в сенях и чистота имели важное значение. Они имели важное значение для меня в то утро после долгой ночной поездки в поезде. Моя история не терпит нетерпения. Да, и тогда я не чувствовал нетерпения, хотя был голоден… Шагов я не услышал, потому что ее отец шел в одних носках. В толстых мягких носках, их вязала на спицах ее мать, а шерсть они пряли ангорскую, от ангорских кроликов. Отец показался мне меньше ростом, в моей памяти он был выше, хотя, по правде сказать, я никогда о нем не вспоминал. На самом деле он был маленького роста. Отец ее сразу узнал меня и не удивился, что я пришел и что я еще жив. Казалось, все это в порядке вещей, будто я каждое воскресенье утром приходил к ним в гости. И я тоже ничему не удивлялся: я слишком устал. Он пригласил меня в комнату, крикнув в соседнюю комнатенку: «Мать, иди-ка сюда». В большой комнате все осталось по-старому, ничего не изменилось. А потом вошла ее мать, и я обнял ее, хотя раньше никогда не обнимал, но и это тоже показалось всем само собой разумеющимся. Мать была такая бледная! Наверно, из-за больного сердца или от малокровия. Ужасающе бледная! Я ни о чем не спрашивал, и они меня ни о чем не спрашивали. Рассказал им только, что трясся всю ночь в поезде. Тогда ее мать принесла мне большую кружку молока, положила на стол ломоть хлеба и подала мед, желто-коричневый натуральный мед. Я ел, а ее мать плакала. Где-то, не помню где, у них стоял маленький радиоприемник, он был включен, но громкость была небольшая, передавали, вероятно, церковную службу, сперва слышался чей-то голос, потом запели хорал. Но все это очень тихо, радио нам совсем не мешало. Меня усадили на мягкий диван, раньше там сидели старшие, а мы, молодежь, довольствовались стульями — это бывало под вечер, когда угощали кофе с пирожным. И старые клавикорды еще стояли. Они всегда были донельзя расстроенными, а над ними между оленьими рогами висели часы с кукушкой, но часы не ходили, маятник был неподвижен. Мы говорили о моей поездке по железной дороге, о поле с красной капустой и о прочей ерунде. Они не спрашивали, что мне пришлось пережить, ибо давно считали меня мертвым и боялись огорчить, возбуждая неприятные воспоминания. И я не спрашивал об их дочери по той же причине. Да, они соблюдали величайшую осторожность. Не хотели взаимных попреков. Вот почему ее мать заплакала. Она упрекала себя, думала, что теперь уже ничего не поправишь. Напротив меня было окно. Я смотрел в него и все видел, хотя на подоконнике стояли горшки с плющом, который вился по стенкам оконного проема. Я смотрел на склон по ту сторону ручья, на темные облака, которые проплывали над холмом, смотрел, как на секунду выглядывало солнце. Я не выпускал из глаз окно. Быть может, кто-нибудь сойдет по склону, думал я. Но когда я возвращался мыслями в прошлое, то сознавал, что никто, кроме меня, не мог спуститься. Да и солнце светило вниз, на ручей, словно стеснялось, не хотело освещать верх холма. Ведь наверху стоял дом. Дом этот наверху по другую сторону ручья, господа, принадлежал в былые времена моим родителям, это вам необходимо знать. Родители купили дом и слегка перестроили его, чтобы нам, детям, было где проводить лето. Каждое лето мы по многу месяцев жили там, и тамошние места стали как бы нашей родиной. Да нет, не потому, что дом принадлежал моим родителям, а потому… потому… что другой дом, дом, в котором я теперь сидел, казался мне как бы моей родиной. Все угодья родители сдавали в аренду соседям, родителям моей будущей жены. Впрочем, дом по ту сторону уже давно не был нашим, после смерти отца его продали, не знаю уж кому. Семье понадобились деньги, так мне по крайней мере сказал кто-то. Да я и не углублялся в это дело, потерял связь с тем, что осталось позади. Не знал, кто живет в нашем старом доме, считал, что меня это не касается. А сейчас, когда я сидел на диване, и смотрел, как солнце и облака попеременно проходят над склоном, и слушал наши разговоры, в тихий лепет радио, и всхлипывания ее матери, мне казалась, что все это, наверно, похоже на то, что испытывает умирающий, который еще раз обозревает прошлое, удовлетворенно, терпеливо. Извините, господа, что мои мысли были таковы, я ведь не знал, что жена моя живет со своим мужем там, на другой стороне ручья.

— Ваша жена уже была раньше замужем? — с изумлением спросил председатель суда.

— Да… и нет, — ответил подсудимый.

Непонятно, что он хочет этим сказать.

Согласно закону, который уж наверняка имеет силу в этом зале, его жене была замужем до него, даже венчалась в церкви. Но закон в данном случае он просит прощения, ибо никак не собирается выступать против закона, закон в данном случае вводит в заблуждение.

— Иными словами, брак не состоялся?

Подсудимый долгое время не отвечал, наконец председатель суда повторил свой вопрос.

Подсудимый покачал головой.

— Мне трудно понять, почему суд считает необходимым употреблять формулировки, которые обнажают и унижают человека настолько, что охватывает ужас.

Подсудимый произносил слова очень тихо, однако не успел председатель суда сделать ему выговор, как он опять заговорил, на этот раз гораздо громче:

— Тот брак не мог состояться, ибо я и моя жена были созданы друг для друга. Через эту созданность мы перешагнули или, если хотите, сочли, что можем перешагнуть. То была ошибка, за которую всем нам пришлось понести наказание — очень суровое, суровей не мог бы наказать ни один суд на этой земле. Однако существовали и смягчающие обстоятельства: моя жена и я были практически бессильны, мы при всем желании не могли оказать действенное сопротивление тем, кто нас разлучил. А те, кто нас разлучил, погрязли в житейском. Родители жены, на мягком диване которых я тогда сидел, были полны предрассудков и рассуждали о счастье дочери с позиций сельских хозяев и людей определенного вероисповедания; а те, кто назывался моими родителями, исходили только из соображения финансовой и сословной спеси. Все хотели сделать как лучше, по созданность друг для друга, через которую мы переступили, оказалась более суровой, нежели наш собственный суд: для нее не было смягчающих обстоятельств, переступившие не могли избежать наказания, отразившегося на всей их жизни. Я назвал бы вынесенный судьбой приговор смертной казнью. И все это я осознал, сидя там, на диване.

— Ну хорошо, — согласился председатель, — но постарайтесь рассказывать не столь пространно.

Итак, он узнал обо всем, в том числе и о том, что его будущая жена замужем и живет в другом доме, раздельно с родителями.

Нет. Дело было в солнце. Оно внезапно все же решило подняться выше и осветить дом по ту сторону ручья. Лучи солнца так ярко отражались в одном из окон, которое, наверно, стояло приоткрытым, что они буквально ослепили подсудимого, находившегося в комнате, где царил сумрак. Казалось, кто-то играя подавал сигналы карманным зеркальцем. И окно это было как раз окном той комнаты, в которой он спал мальчиком и юношей. Не только спал, но и сидел в давние, очень давние времена у окошка и смотрел на комнату противоположного дома. И ее родители также заметили свет, который словно намеренно направляли на него из того дома. Слова были излишними. Он просто пошел в тот дом за ручьем и забрал свою жену.

Первый брак был расторгнут? Или признан недействительным? — спросил председатель суда.

Формальности улаживали адвокаты, ответил подсудимый.

— Все мы, — сказал он далее, — были едины.

— А как вел себя ее муж? — спросил прокурор.

— Какой муж?

— Первый муж вашей жены?

— Я хорошо его знал. Он был родом из тех же мест. В детстве мы с ним играли и иногда дрались. Играли в «казаки-разбойники» внизу у ручья. Ручей был оборонительным рубежом. Мы потом бросались в воду. Целая шайка сорванцов. Однако сейчас этот парень, пожалуй, чересчур много пил. Он был очень несчастен, но не желал в этом признаться. Жена моя все сказала мне. Она сказала: давно пора. Он ведь не знал, что мы сами перешагнули через созданность друг для друга. Он купил дом и землю и попытался жениться на женщине, которую знал с самого детства, — он не понимал, почему из всего этого ничего не получилось. Без вины виноватый. Надо было ему помочь. Не должен он был страдать за наши ошибки.

— И он сразу же согласился?

— Сразу? — Подсудимый пожал плечами. — Дело, слава богу, кончилось благополучно. Хотя заранее ничего нельзя было предугадать. Но он женился опять. Моя жена сразу сказала, на ком он женится. Она знала то, чего он еще сам не знал. Он женился на девушке с соседнего хутора, раньше он делал вид, будто она его совсем не интересует, но жена моя сразу поняла: они предназначены друг для друга. И у них теперь есть дети.

— А в настоящее время вы или ваша жена еще связаны с ними?

— Нет. Обо всем этом мы услышали на похоронах родителей моей жены. Он купил тот дом и двор; что нам было с ними делать? А на деньги, которые жена получила от продажи родительского хутора, я открыл свое дело страховое общество. Родители жены умерли очень скоро, сперва мать, а через несколько недель и отец.

— Стало быть, нет шансов на то, что ваша жена туда вернулась, вернулась, так сказать, к родному очагу?

— Вы даже не представляете себе, как нелепо это предположение, господа. Возможно, вас ввел в заблуждение солнечный зайчик, который показался в противоположном окне, и вы решили, что все там было очень весело? Свет, исходивший от стекла и упавший в комнату ее стариков родителей, не имел животворной силы; он так и не осушил слез матери. Ну а потом я медленно прошел через жнивье и через коричневые вспаханные поля, спустился к ручью и увидел ветхий мостик без перил, на котором мы так часто сиживали в детстве, болтая босыми ногами в воде. Время от времени пролетала ворона и, каркая, скрывалась в гнезде где-то в листве дубов, росших по краям полей. Все это утро вдали звонили колокола, может быть, кого-то хоронили. И потому колокола звонили в это воскресенье так долго. Перезвон казался иногда очень близким и отчетливым, а потом его опять относило ветром в сторону, и он звучал, словно отдаленный шум прибоя. И все же стояла тишина. Наверху тоже было очень тихо, я отметил это, обходя вокруг дома где была входная дверь. Горбатая старуха выливала воду из деревянного ушата. Она была не то глухая, не то немая, старуха показала большим пальцем на дом. Я вошел в комнату. Там царила полутьма. Топилась большая кафельная печь, на белой липовой столешнице стояла посуда, и все же дом производил впечатление необитаемого. Я поднялся по лестнице, наверху все было так знакомо; я тихонько отворил дверь в свою старую комнату. Там тоже было сумрачно из-за спущенных жалюзи; только через щели кое-где пробивались лучики света, образуя на полу причудливый узор. Все стены были голые, побеленные: ни картины, ни цветка. На кровати сидела моя жена, она ждала меня. Я сказал ей, что трясся всю ночь напролет в поезде. Осторожно прикрыл за собой дверь и так и остался стоять на пороге, должен был прислониться к притолоке. «Ты мне что-нибудь привез?» — спросила она. «Нет, у меня ничего нет», — ответил я. После этого мы долгое время молчали, а потом она опять заговорила: «Сейчас он еще в трактире, в соседней деревне, но вот-вот уйдет оттуда и примерно через полчаса будет здесь. Он уже беспокоится, хотя не знает почему. Хочет допить свою рюмку. Тогда он и придет. Нет, он не пьян, он никогда не напивается, он просто совершенно растерян. Лучше всего тебе спуститься к нему, как только мы заслышим его шаги. Придется тебе распить с ним бутылку сливовой самогонки. Ты не возражаешь?» — «Да нет же, для меня это плевое дело». Потом мы опять замолчали и прислушались — не идет ли он. Но было еще слишком рано. Он уже направлялся к дому, но шел очень медленно. В комнате наверху не слышно было колокольного звона. Может быть, в церкви перестали звонить. «Наверно, его выберут в бургомистры, — сказала она. — Он самый дельный крестьянин во всей округе. Всякое дело так и горит у него в руках. Но тебе давно пора было приехать, ведь иначе он никогда не стал бы бургомистром. Его не следовало впутывать в эту историю, она не для него, он ни в чем не виноват, это ты должен запомнить». — «Да, я знаю», — согласился я. «Люди считают меня больной, — сказала она, — оттого что не понимают ничего, ровным счетом ничего не понимают, и оттого что заметили: иногда мне хотелось умереть. Разумеется, я их пугаю. Конечно, с моей стороны это неблагородно. Надо научиться все скрывать. Но иногда я не могла ничего с собой поделать, я не знала, где ты обретаешься, не знала…» — «Я трясся всю ночь напролет в вагоне», — быстро повторил я. «Да, хорошо, что ты наконец решился, — сказала она. — Еще есть время для всего. Но сливового самогона тебе придется отведать. Иначе разговор не получится. Потом у тебя будет пахнуть самогоном изо рта, но не так уж сильно. И вообще это не имеет значения. На улице все быстро улетучится. Временами я прислушиваюсь к тому, как он храпит по ночам. Ты не представляешь себе, до чего мне его жалко! Он ведь уже мог стать бургомистром. А теперь даже в его храпе мне чудятся жалобные нотки. Он спит там, напротив, по другую сторону коридора, в прежней комнате твоей сестры. Комната твоих родителей пустует. Старая служанка спит над коровником. Ты должен знать, что все считали меня больной, даже врач ко мне приходил, но я их высмеивала. Не найдете вы у меня никаких болезней, говорила я им, а они все равно не верили. Раз меня даже поместили в больницу, выброшенные деньги, к тому же очень неприятно. Все это я переносила безропотно, ведь они так хотели, и я решила идти им навстречу. И чего только они не перепробовали: все, что вычитали из книг, и все, что выучили в институтах. Я сжала зубы. Уж лучше бы я была теленком, одним из наших телят. Им и то жилось привольней, хотя потом их забивали. Но телята не ведали, что их ждет. Они радостно скакали по лужку. А смешные поросятки! Я хохотала каждый раз, когда видела, как она носятся по двору, с быстротой молнии они разбегались во все стороны. А на том подоконнике летом сидели три маленькие зеленушки и во все горло орали, будоража долину, орали и махали крылышками до тех пор, пока не прилетали родители и не совали им в клювы еду. Можешь себе представить, как нервничали взрослые зеленушки, заслышав крик птенцов на противоположной стороне долины? Но об этом поговорим позднее. Я попросила бы тебя сесть ко мне на постель, ведь ты трясся в поезде всю ночь напролет и, стало быть, очень устал. Впрочем, не стоит, пожалуй, садиться, он уже скоро придет. Кроме того, я вижу тебя лучше, когда ты стоишь у дверей. Отсюда все кажется другим. Только не сердись на меня. Я хорошо знаю, что ты с удовольствием посидел бы со мной рядышком. К тому же это твоя комната». Я покачал головой. «Да! Да! — сказала она. — Ради бога, не притворяйся. Все равно это тебе не удастся. Ты был у моих стариков напротив?» — «Да, сказал я, — выпил у них стакан молока. И еще они угостили меня медом». «Ах, — сказала она. — Но здесь тебе придется выпить сливового самогона. Так повелось. Отказываться неприлично. Иногда у нас во всем доме пахнет самогоном. Мне это неприятно, запах самогона раздражает, но на сей раз ничего не попишешь. Ты должен думать о нем, а не о нас. Должен сжать зубы точно так же, как и я сжимала зубы, тогда все у тебя получится. Кстати сказать, для него еще не все потеряно, ты появился аккурат вовремя». «По-твоему, для нас все потеряно?» — спросил я тихо. «Этого никто не может знать, — сказала она. — И это не так уж важно, не стоит ломать себе голову насчет нас. Наверно, если мы перестанем думать, что по отношению к нам совершена несправедливость, нам еще будет отпущено какое-то, пусть совсем короткое время. Понимаешь, надо забыть о таком чувстве, как месть. Но это очень, очень трудно; Я не больная. Они так и не обнаружили у меня никаких болезней, хотя ощупали с ног до головы. И в больнице ровным счетом ничего не нашли. Да и как было найти? Я совершенно здорова, я такая же, как все остальные женщины, уж поверь мне. Если бы я была больная, то не стала бы просить тебя распить с ним бутылку самогона. Тогда я, вероятно, заплакала бы я отослала тебя прочь. Поверь мне, пожалуйста, я наверняка стала бы госпожой бургомистершей. Папе и маме ни в коем случае не следовало посылать меня в монастырский лицей. У родителей, конечно, были самые благие намерения, они хотели, чтобы я стала образованней, чем они, все это легко понять, но сколько несчастий произошло из-за этого. Ведь теперь я никак не могу стать госпожой бургомистершей, не могу, несмотря на все мои старания. Подумай только, я совсем перестала читать книги, по прочла ни строчки. Хотя они мне сами предлагали, они мне говорили: почитай же книжку, раньше ты читала запоем. По я не соглашалась, я убрала свои книги, не раскрыв ни одной, ведь я хотела сделать решительно все, чтобы стать госпожой бургомистершей. И все же мне это не удалось. Когда будущий бургомистр стоял в дверях в той же позе, что стоишь ты… Нет, он стоял иначе, не так, как ты, он же не трясся в поезде всю ночь напролет. Ты ведь его знаешь, вы вместе играли, когда были мальчишками. Да, он стоял вон там, сущий мальчишка, который только что прибежал, наверно, хотел быть первым, совсем запыхался, разгорячился, покраснел от напряжения и вдруг на бегу остановился как вкопанный, еще секунда — и он бы столкнулся со мной. И вот каждый раз я приходила от этого в такой ужас, что все было напрасно, и они уже хотели забрать железной решеткой мое окно. Да, в один прекрасный день с утра к дому явился подмастерье кузнеца, он прислонил к наружной стене лестницу и вскарабкался наверх, чтобы снять мерку с окна. Я поговорила с ним, объяснила парню, что решетка не нужна, я и так не убегу. И они оставили эту затею. Но страх продолжал душить меня, и однажды я не выдержала! Меня стошнило. Потом я все убрала за собой. Неаппетитная история, не хотелось мне никого утруждать. А рассказываю я тебе это только потому, что раньше мы все тоже друг другу рассказывали, и потому, что не хочу, чтобы ты думал, будто я больна. С болезнью мое состояние не имеет ничего общего, по им этого не понять, людям такое растолковать невозможно. Помнишь ли ты еще, как мы сидели каждый день напротив в беседке? Или внизу у самого ручья? Помнишь, как мы шли по мху в роще, шли так тихо, что даже не вспугивали косуль, так тихо, что не слышали собственных шагов, это было на холме, где растут колокольчики и черника? Я никогда больше не бывала там, хотя отсюда это близко. Мне не хотелось напрасных переживаний, ведь я осталась такой, как прежде. Ты мне не веришь?» — «Да нет же, я тебе верю», — сказал я. «Правда?» — «Да, — сказал я. — Иначе я не стал бы трястись всю ночь в поезде». — «А что они сделали с тобой?» — спросила она. «Со мной было точно то же, что с тобой», — сказал я. «Ах, — сказала она, — я часто думала о тебе, бедняжка, думала я, ты удивляешься, почему другая женщина не приносит тебе счастья. Хотя на свете так много красивых женщин. И потому я тоже прилагала все силы, чтобы стать госпожой бургомистершей, ведь я хорошо знала: только тогда ты обретешь счастье. Но, к сожалению, и у меня ничего не получалось. А ты и впрямь ничего не привез мне?» — «Нет, — ответил я, — у меня нет ни гроша в кармане». — «Это не имеет значения, сказала она. — Потом мы сможем на минутку забежать к моим родителям, попрощаться с ними. И я возьму у них денег на дорогу. Скажи, а ты не будешь стесняться из-за того, что едешь с такой женщиной, как я?» «Почему я, собственно, должен тебя стесняться?» — спросил я. «У меня нет городской одежды, — сказала она, — я не знаю, что теперь модно. Нам придется решительно все покупать заново. Надо будет приноравливаться к людям, чтобы не стать посмешищем. Послушай, я вовсе не возражаю, чтобы ты сел со мной рядом на кровать. Нет, не возражаю, хотя сейчас смысла нет. Он уже пришел, тебе следует спуститься и поговорить с ним». Я оставил ее одну и спустился по лестнице. Он не был пьян, но глаза у него слегка покраснели и взгляд был неподвижный. Мы сидели за столом с липовой столешницей, он достал из стенного шкафа две рюмки матового стекла и налил из оплетенной бутылки сливового самогона. В комнате сильно запахло сливой. Мы заговорили об общих знакомых, которых знавали раньше, он рассказал, что из каждого стало. И еще мы поговорили о сельском хозяйстве. И о политике. Говорили, время от времени опрокидывая рюмку самогона. Ибо мы ждали. А потом спустилась моя жена, одетая по-дорожному; она сказала, что хочет заглянуть напоследок в кухню, посмотреть, приготовила ли служанка какую-нибудь приличную еду для него, ведь скоро пора обедать. И тогда у него из глаз полились слезы, самогон был здесь ни при чем. Он был здоровенный малый, высокого роста, со свежей румяной физиономией. Ужасно было наблюдать за этой картиной, за тем, как ни с того ни с сего у него потекли слезы из глаз, а он ничего не мог с этим поделать. Но такова уж была ситуация, он действительно попал во все это по недоразумению. Ну вот. А после мы ушли.

Подсудимый помолчал немного, потом продолжал свой рассказ:

— Я сказал все, что мог. Не мое дело решать, удовлетворило ли это вас. Я рассказывал очень неохотно и только потому, что господин прокурор счел необходимым задать соответствующий вопрос. Кроме того, я не хочу создавать впечатление, будто я что-то злонамеренно утаиваю. Не исключено, что мой рассказ поможет господину прокурору. Однако не исключено также, что он наведет его на ложные размышления. Извините, господин прокурор, что я осмелился сделать такое замечание. Ведь в этом зале мне оказали честь, назвав человеком «надежным». И вот вы поймете теперь, наверно, почему мне и впрямь не оставалось ничего иного, как оправдывать надежды. Я сам знаю, что вел безупречную жизнь. До отвращения безупречную. Такие люди, как мы с женой, не могли позволить себе даже мимолетного романчика, чтобы не казаться такими отвратительно безупречными. Все было у нас совершенно «надежным» и «безупречным», совершенно обтекаемым. Любопытные, которые пытались сунуть нос в нашу жизнь, не находили ни малейшей щелки, им становилось не по себе, и они оставляли нас в покое. Ведь любопытные нипочем не поверили бы, если бы мы им сказали: к нам все равно не сунешь нос. Они нам не поверили бы, так же как не поверил суд, который я предупредил в начале судебного разбирательства, обратившись к нему с просьбой: осудите меня просто так, без всяких формальностей. К сожалению, меня не послушались.

Подсудимый вздохнул.

— Вот что я еще хотел сказать: несмотря на все, ни я, ни моя жена ни на секунду не сомневались в том, что наша безупречная личная жизнь всего лишь маскировка для внешнего мира, но даже эта маскировка имела свои пределы. Например, господа, я говорю о детях. Вопрос этот, как видно, возбуждает ваш жгучий интерес. И разумеется, любая маскировка была неполной из-за отсутствия детей. Но для нас было просто невозможно произвести на свет детей только для того, чтобы получить свидетельство о благонадежности, своего рода удостоверение личности, где говорилось бы: «Мы такие же, как все». Неужели я должен был навязать своей жене детей? Погубить ее, сделав матерью? А что стало бы с нашими детьми? При наших обстоятельствах дети были бы страховым мошенничеством. Тут даже не требуется вмешательства господина прокурора, я сам квалифицирую подобные поступки чуть ли не как государственное преступление. Мне все время кажется, что я могу думать в духе ваших законов еще лучше, чем вы сами. Во всяком случае, я отнюдь не собираюсь разрушать стройное здание вашего правопорядка. Зачем же вы сами ходите по краю пропасти, занимаясь тем, над чем не властны ваши законы? Да нет же, господа, я не желаю спорить с вами, просто я беспокоюсь и, наоборот, намерен признаться: всегда я носился с мыслью, что предстану перед судом, что мне будет вынесен приговор. Более того, я стремился к такому суду. Я бы почувствовал большое облегчение, если бы меня осудили, тогда я опять спал бы спокойней. Однако каждый раз, когда мне мерещилось, будто я нашел такой суд, и когда, преисполненный доверия, входил в зал, чтобы подчиниться неизбежному, я испытывал ужасающе унизительное разочарование, ибо кресло судьи было пусто, стало быть, мне самому следовало сесть на его место и вынести себе приговор. Но кто может взять на себя такое? И чего от меня требуют? Неужели я уже созрел для того, чтобы найти смягчающие вину обстоятельства? Ибо смягчающие вину обстоятельства для меня означали бы, что надо изобличить других, означали бы, что следует мстить. Именно поэтому я до сих пор отказывался вынести себе смертный приговор. И по той же причине я колебался, не решаясь предать себя проклятью, такому страшному проклятью, которому мог бы предать тот суд: жить вечно с сознанием упущенных возможностей. Продолжить свое существование в другом, в таком же неудачнике. Будучи пропащим, зачинать новых пропащих.

Подсудимый опустил глаза. Казалось, он раздумывал над собственными словами. Публика замерла в ожидании. И тут подсудимый поднял взгляд и сказал, улыбаясь:

— Знаю, мои слова здесь неуместны. Прошу покорно извинить меня, господин председатель суда. Лучше, если с этой минуты мы будем придерживаться того, что вы называете фактами, того, что подчиняется вашим законам. Не правда ли? Я еще раз ответственно заявляю, что готов помогать вам во всех отношениях. Постараюсь думать так, как надлежит думать суду. Страховой маклер, коим я являюсь, наверняка имеет для этого достаточно навыков. Прежде всего мне надо следить за тем, чтобы опять не увлечься и не произносить слова, которые звучат как нечто само собой разумеющееся только за стенами этого зала. Слова эти приводят лишь к тому, что процесс мучительно затягивается.

После короткой паузы председатель суда, поочередно взглянув на членов суда, на прокурора и на адвоката, сказал:

— Благодарим за ваши пояснения. Мы вас не прерывали, и мне кажется, никто из присутствующих не имеет намерения обсуждать далее эту тему. С особым удовлетворением суд принял к сведению ваше заявление о том, что вы хотите помочь в установлении истины. Давайте сразу же начнем с этого заявления. И я тоже, минуя всякие процессуальные формальности, как это сделали вы, позволю себе задать вам один весьма щекотливый вопрос, который пришел мне на ум, когда я вас слушал. Быть может, для всех нас было бы самым лучшим, если бы вы открыли нам или пускай только мне одному, где находится в настоящее время ваша жена.

— Но ведь это как раз и есть тот единственный вопрос, на который я не в состоянии ответить! — воскликнул подсудимый. — Если бы я это знал, то уж точно не стоял бы здесь. Я предполагаю… нет, я считаю… но это я говорю только вам, как частной персоне, господин председатель. Я считаю, что жена моя жива. Не знаю только, в качестве моей жены или в каком ином качестве, этого я сказать не могу. Да и почему бы ей не жить? Абсолютно здоровый человек… Но она исчезла из моего ноля зрения, и это приводит меня в некоторую растерянность. Не исключено, что все дело во мне, в моих глазах. Или, возможно, по это только мои догадки, господин председатель суда… вдруг ей стало страшно, что она замерзнет, и потому она отдалилась от меня и ушла неизвестно куда. Или вдруг — нет, я стесняюсь произнести это вслух, звучит как самореклама, — или вдруг она ушла, думая, что стоит у меня на пути. Но я говорю это только вам, лично вам, господин председатель, и то лишь потому, что вы задали мне такой сугубо личный вопрос. Прошу вас не заносить этого в протокол.

Попытка председателя направить судопроизводство в другое русло или же поскорее закончить процесс явно не удалась. Не без вздоха он опять принялся перелистывать своя досье.

— Ладно, — сказал он наконец, — судебное следствие продолжается.

После этого председатель призвал участников процесса избегать в дальнейшем всякого рода отступлений. И спросил, что произошло еще в тот вечер. Пусть подсудимый опишет это самым подробным образом. Второстепенные детали могут также оказаться важными.

На это подсудимый ответил, что ничего особенного не произошло. Они, как всегда, поужинали ровно в семь.

Не может ли он вспомнить разговоры, которые велись в тот вечер за столом?

Они с женой вообще не охотники много разговаривать.

Стало быть, спора не возникло?

Нет, им не из-за чего было спорить. Ели они за ужином рыбное филе.

Почему он упоминает филе?

Только потому, что его просили не опускать второстепенных фактов. Раз в неделю у них обязательно бывает филе. Его жена считает рыбу здоровой пищей. Вот почему они едят филе.

Придерживается ли он другого мнения?

Почему, собственно? Почему бы и ему не считать рыбу здоровой пищей? Когда он переступал порог дома, он сразу почувствовал запах жареной рыбы.

Не обронил ли он какого-нибудь замечания насчет этого запаха, замечания, которое могло бы обидеть жену?

Конечно, нет! Жена спрашивала его, нравится ли ему это блюдо. Она спрашивала его об этом каждый раз, ведь, само собой разумеется, она не хочет потчевать мужа тем, что ему не по вкусу. И каждый раз он заверял жену, что ест рыбу с аппетитом. В тот вечер тоже.

Как видно, подсудимый придает большое значение рыбному филе. Это кажется несколько странным.

Да нет же, он вообще не придает этому никакого значения. В сущности, ему безразлично, что он ест, чем его угощают. Разве что рыбное филе сразу заявляет о себе. Почуяв запах жареной рыбы на пороге своего дома, невольно подумаешь: как, уже опять?

Что означает «уже опять»?

Уже опять прошла неделя. И это, разумеется, наводит на разные мысли. Да, в то мгновение он даже ощущал дурноту. Однако с рыбным филе, как таковым, дурнота не была связана.

Не замечала ли жена ненароком, что ему становилось дурно? Как он считает?

Не замечала ни в коем случае. Дурнота ведь и впрямь продолжалась всего мгновение, да и то он ощущал ее скорее мысленно. Кроме того, если бы она что-нибудь заметила, то наверняка не подавала бы больше это блюдо.

Ну хорошо, оставим в покое рыбное филе. Что происходило дальше в тот вечер?

Со стола убрали. Жена вытрясла скатерть за окно, а потом вынесла посуду на кухню. Так всегда было, посуду мыла их прислуга.

Не пробыла ли жена на кухне дольше, чем обычно?

Нет. Почему, собственно? Все шло так же, как всегда.

Что он делал в отсутствие жены?

Ничего. Ходил по комнате взад и вперед и курил сигарету. После ужина они всегда выпивали чашечку кофе, вот чего он ждал. Кофе его жена всегда сама наливала через фильтр.

Ну хорошо. Значит, позже его жена опять вошла в комнату с кофейником и села рядом с ним. Или все происходило не так?

Именно так. Все шло, как всегда.

Он с вызывающим постоянством повторяет выражение «как всегда».

Иначе сказать трудно. Все было на самом деле «как всегда».

Гм. Не показалось ли ему или его жене это «как всегда» в тот вечер особенно тягостным?

Почему это могло показаться тягостным? Наоборот, это «как всегда» было для них обоих единственным спасением, единственной страховкой.

Прекрасно. Пусть расскажет о вечере дальше.

Рассказывать, собственно, нечего. Он захлопнул окно.

Окно? Разве оно стояло открытым?

Ну конечно. Они проветривали комнату. Из-за рыбного филе.

Ах так. («Прошу прекратить смех», — крикнул председатель в зал.) Ну а что произошло дальше?

Он спросил жену, не желает ли она сходить в кино. После этого они полистали газету. У них за городом есть только один захудалый кинотеатр, да и фильм там шел дурацкий. Ну а в город им обоим ехать еще раз не очень-то хотелось.

Часто ли они с женой посещали кинематограф?

Нет, не слишком часто. Иногда его жена ходила в кино днем одна или с какой-нибудь знакомой.

Как они обычно проводили свой досуг вдвоем?

В хорошую погоду они нередко гуляли вечером у озера. По возможности после того, как уже стемнело. Чтобы ни с кем не встречаться. Нравы в пригородах, где люди живут в собственных домах, такие же, как в маленьких городишках. Все друг друга знают, все в курсе чужих дел. Надо без конца раскланиваться и отвечать на вопрос: «Как жизнь?» Это здорово надоедает.

Характер у него не очень-то общительный?

Самому об этом трудно судить. Впрочем, он действительно охотней бывал один, особенно в последнее время. Хотя это зависело не только от него.

От кого же?

От обстоятельств. Так уж повелось. В первые годы после женитьбы и он и его жена изо всех сил старались жить так, как, по их мнению, живут другие люди. Что ни говори, это куда проще. Да, они очень старались. Но у них ничего не вышло. В ту пору они довольно часто приглашали к себе гостей. Да и сами ходили в гости. У них бывали знакомые жены, их соседи и его сослуживцы. Но после нескольких посещений это как-то само по себе заглохло, без всяких серьезных причин. При этом его жена и он действительно прикладывали много усилий, чтобы хорошо принять гостей, они не жалели денег. Собственно, люди должны были бы охотно посещать их дом, достаточно было сравнить их приемы с приемами других знакомых, которые не проявляли такого рвения. И все-таки у них ничего не вышло. Они с женой часто спрашивали себя: в чем причина этого? Но так и не нашли ответа. В конце концов они перестали думать на эту тему, забыли о своем разочаровании. Впрочем, если выразиться точнее, они не хотели поддаться разочарованию и потому перестали встречаться со знакомыми. Хотя к его жене время от времени заглядывают соседки и другие дамы. Случайные знакомые. Жена обычно вступает с ними в разговоры в магазинах. Но посетители всегда уходят до того, как он успевает вернуться вечером с работы.

— Все, что вы рассказываете, в основном совпадает с показаниями свидетелей, — заметил председатель суда. — Были вызваны две дамы, которые в последнее время встречались с вашей женой. Когда их спросили, не создалось ли у них впечатления, что ваша жена страдала от той жизни, какую ей пришлось вести, они ответили: они, мол, не припоминают ни одной жалобы с ее стороны. И все же… Скажите, вам никогда не казалось, что у вашей жены была потребность к большему общению с людьми?

Ну конечно, казалось; у него у самого тоже была потребность к общению. Он уже об этом упоминал. И он огорчался каждый раз, когда слышал, что его жена поет в соседней комнате, даже если она пела веселую песенку. Она поет в пустоту, говорил он себе, бедняжка даже не подозревает, как одиноко звучит ее голос.

— Поверьте мне, господин председатель суда, мы буквально все перепробовали, чтобы изменить это. Но наши попытки оказались тщетными.

— Все до единого свидетели утверждают, — сказал председатель суда, что вы вели необычайно размеренный образ жизни. Сам по себе этот факт заслуживает всяческого одобрения, непонятно только, почему в высказываниях свидетелей ударение явственно делается на слове «необычайно».

— Правда однообразна, господин председатель.

— Что вы сказали? Какая правда?

— Она так однообразна, что людям кажется невыносимым считать ее правдой. Отсюда и выражение «необычайно».

— Вы, стало быть, думаете, что лишь вы открыли правду?

— Да нет же. Все знают правду, но только время от времени пытаются ускользнуть от нее, дать себе, пусть короткую, передышку, спрятавшись за неправдой. И это, конечно, легко прощается.

— Не могу избавиться от чувства, что в этом вопросе вы что-то скрываете, — сказал председатель суда раздраженно. — Или по меньшей мере, что вы каждый раз увиливаете от ответа.

— О нет, уж точно я не увиливаю. Даже от однообразия не сумел увильнуть. И здесь, в зале суда, признал неуверенность в себе. Хотя не каждый это признает. Не правда ли?

— По-моему, вы скорее кажетесь человеком уверенным в себе, человеком, который очень хорошо знает, чего он хочет.

— Это только видимость, и вот откуда она взялась: я знаю совершенно точно, что именно для меня неприемлемо. Я это познал на собственном опыте. И то был болезненный опыт.

— И все же, — председатель суда то и дело возвращался к исходной точке, — и все же ваша жизнь и ваш брак в известном смысле выглядели образцовыми, но во всех положительных высказываниях о вас заметно некоторое сомнение или, если выразиться точнее, некоторые колебания. Позвольте мне это сформулировать иначе: когда людей спрашивают, какого они о вас мнения, они вместо того, чтобы ответить — прошу прощения за вульгаризм — «Этот парень что надо!», говорят с едва заметным предубеждением в голосе: «Ничего дурного о нем не скажешь», и звучит это почти так: «Ни в чем дурном он пока не замечен». Ясна ли вам разница?

— Они мне не верят, — сказал подсудимый, улыбаясь.

— Да, вот именно. А почему?

Люди полагают, что за однообразием его жизни скрывается нечто другое. Порок или какие-то отклонения от нормы. Ибо без причины, по их мнению, ни один человек не согласится вести такое однообразное существование. И хотя ему выдали, так сказать, свидетельство о благонадежности, люди чувствуют себя в его обществе неуютно. Они не могут избавиться от недоверия. Он, кстати, изо всех сил старался рассеять это недоверие. Например, по понедельникам с утра изучал газету, чтобы узнать, какая футбольная команда выиграла, и таким образом не попасть впросак в разговоре — клиенты этого не любят. Он настолько поднаторел в футболе, что знает о нем даже больше некоторых заядлых болельщиков. С политикой и с остальными злободневными историями происходит то же самое.

— Надо только обладать соответствующим чутьем, — заметил подсудимый, улыбаясь, — понимать, что сегодня интересует публику. Это не так уж трудно.

Но, разумеется, это опять же утомительно, утомительно все время играть роль, стараясь не настораживать окружающих. Надо, к примеру, точно вычислить ту секунду, когда положено ударить кулаком по столу, демонстрируя свой гнев по поводу безразличной тебе политической ситуации или по поводу ошибки футболиста — общего любимца. Возможно, что он не всегда выбирал подходящий момент, не исключено, что люди это замечали.

— Что? Что именно могли заметить люди?

— Что моя личная жизнь или, скажем, то, что здесь, в этом зале, называют личной жизнью, служило всего лишь маскировкой.

— Ваша личная жизнь? — воскликнул председатель суда с несказанным удивлением. — Вы уже до этого сказали нечто подобное. Странное заявление, должен отметить со всей откровенностью. Мне кажется, все мы исходим как раз из обратного. Позицию в обществе можно было бы скорее назвать маскировкой наших человеческих качеств, ну а что касается личной жизни, то…

Подсудимый кивнул.

— Да, я знаю, это одно из общепринятых заблуждений.

— Прежде всего я хочу указать на опрометчивость вашего заявления, подсудимый. Нет, прошу не перебивать меня. Мы пришли сюда не для дружеской беседы, вы находитесь на скамье подсудимых. Запомните. Но я хотел бы довести до вашего сознания: как можете вы, один человек, считать, что все остальные заблуждаются? Общепринятые заблуждения. Хорошенькая штука!

Подсудимый стоял, опустив голову. Он, видимо, обдумывал замечание председателя суда. Наконец он сказал:

— Да, это очень опрометчивые слова. Лучше оставить эту тему.

— Почему?

— Да потому, что в противном случае я наговорю кучу опрометчивых слов. Все дело в тех вопросах, которые здесь задают. И в том положении, в какое я поставлен.

— В какое, собственно?

— В положение подсудимого.

— Ага! Если я вас правильно понял, вы отказываетесь отвечать потому, что боитесь уличить себя ненароком?

— Боюсь уличить? — переспросил подсудимый.

Быть может, повторяя вопрос, он не подумал ничего особенного, однако председатель суда усмотрел в словах подсудимого скрытую издевку и призвал его к порядку.

— Итак, скажите коротко и ясно: вы отказываетесь отвечать?

— Я не отказываюсь, но в интересах суда прошу оставить эту тему, ведь она приведет только к недоразумениям, которые будут также истолкованы как опрометчивые ответы. Поверьте мне наконец, господин председатель: человека, который всю ночь напролет трясся в поезде, чтобы забрать свою жену, нельзя ни в чем уличить. В крайнем случае его можно сбить, ведь он так устал. Разве не лучше держаться фактов, которые непосредственно касаются суда?

— Я в последний раз напоминаю: предоставьте уж нам решать, касается это суда или не касается… Что вы подразумевали под словом «маскировка»?

— Все то, что можно застраховать. Все, что подвластно законам. А кто эти законы не исполняет, того можно соответственно наказать.

— Почему или перед кем вы считали нужным маскироваться?

— Я маскируюсь, чтобы получить передышку.

— Передышку? Хватит говорить загадками. Прошу вас.

— То была попытка спастись от преждевременного уничтожения, став незаметным. Ведь то, что уничтожает, преисполнено ненависти и, подобно клейкой массе, течет туда, где образуется вакуум, в пустом пространстве эта масса застывает. Быть может, моя попытка не удалась. Потому-то я и стою здесь.

Прокурор пришел на помощь председателю суда:

— Иными словами, вашу жену вы использовали с целью маскировки, как вы это сами называете.

— Как раз с ней я был ничем не прикрыт ни с какой стороны.

— Таким образом, ваша жена ни в коем случае не могла ждать от вас надежной защиты?

— Это звучит слишком хитроумно, господин прокурор.

— Не увертывайтесь, подсудимый, — крикнул прокурор. — В самом деле, вы умеете чрезвычайно ловко защищаться. Не надо, однако, считать, что в суде сидят круглые дураки. По отношению к вашей жене вы использовали ту же тактику уверток?

— Нет, мне не нужна была никакая тактика, да это и не помогло бы.

— И вы вполне уверены, что ваша жена воспринимала все точно так же, как и вы, что все казалось ей само собой разумеющимся? Ведь вы это так теперь представляете?

— Да.

— Суд в этом сомневается.

— Знаю. Вы слышали когда-нибудь плач женщины в соседней комнате, господин прокурор?

— Этот вопрос вы уже задавали. Стало быть, ваша жена часто плакала в соседней комнате? — быстро спросил прокурор.

— Думаю, что этот плач вы не слышали. Он не доходил до ваших ушей.

— Возможно. А по какой причине ваша жена плакала в соседней комнате?

— Я имею в виду не мою жену и не какую-то определенную соседнюю комнату, господин прокурор. И я говорю не о плаче, вызванном ясной причиной, и не о женщине, которая плачет, чтобы ее услышали. Я говорю о слезах, пролитых над быстротечностью всего сущего. Эти слезы не становятся менее быстротечными после того, как бедняжку погладят по голове или заверят в своем постоянстве. Конечно, можно заткнуть уши, так оно чаще всего и бывает. Вас это устраивает?

— Устраивает это нас или нет, не играет роли. А вот вы обращались со своей женой не как с существом из плоти и крови, — возмущенно закричал прокурор.

Подсудимый оглянулся, ища глазами адвоката: очевидно, он считал, что тот вступится за него. Но поскольку адвокат молчал, что, видимо, удивило подсудимого, подсудимый сказал:

— Господин председатель, со мной можете делать все, что вам угодно. Мне это безразлично. Но я заявляю протест, я не хочу, чтобы о моей жене говорили таким непозволительным образом.

Все присутствующие были удивлены негодованием подсудимого и тем возмущенным тоном, каким он заявил свой протест.

Председатель сказал: он, мол, не думает, что прокурор намеревался оскорбить жену подсудимого. Кроме того, сам он, председатель, не понимает, почему подсудимый так болезненно отнесся к замечанию обвинителя.

— Но мы ведь здесь не в больнице, — сказал подсудимый.

Председатель суда еще раз заверил подсудимого, что тот, как видно, неправильно истолковал слова прокурора.

— Давайте продолжим слушание дела. Согласно показанию вашей матушки…

— Моей матушки? — прервал его подсудимый с изумлением.

При чем здесь его мать?

— Ваша матушка была вызвана в качестве свидетельницы. Почему это вас так удивляет?

Да, это его, между прочим, очень удивляет. Что, собственно, могла сообщить его мать?

Ничего существенного, поэтому суд отказался от мысли принудить его матушку к поездке сюда. Сама она сказала, что в ее возрасте трудно будет перенести потрясение, которое неизбежно вызовет процесс, она не чувствует в себе достаточно сил для этого.

— Почему вы смеетесь, подсудимый?

— Разве я смеялся?

— Да, это так выглядит.

— Мне не до смеха.

— Ну хорошо. Ваша матушка была допрошена по месту жительства — если не ошибаюсь, вы родились в том городе, — допрошена тамошним следователем. Протокол допроса находится у меня, показания вашей матушки ничего особенного не прибавили, это верно. Но кое-что все же бросается в глаза: когда ей сообщили о тех фактах, о которых идет речь в этом зале — будьте уверены, сообщили с надлежащей осторожностью, щадя ее, — она воскликнула: «Я всегда этого ожидала». А когда ее попросили обосновать свои подозрения… Да, ей прямо поставили вопрос: считает ли она способным своего сына совершить такое деяние… Что случилось? Вам дурно?

— Это ужасно, — прошептал подсудимый. Он побелел как полотно, пошатнулся; казалось также, что он заскрежетал зубами, что иногда случается с человеком, который вот-вот упадет в обморок.

— Мы, конечно, понимаем, что вы охотно оградили бы вашу старую матушку от такого рода вопросов. Но вы должны согласиться, что из-за полной запутанности дела нам нельзя было пренебречь ее помощью. Само собой разумеется, вашу матушку предупредили, что она, как ближайшая родственница, может отказаться от показаний… Не дать ли вам стакан воды?

— Нет, спасибо, — сказал подсудимый. — Прошу прощения. — Видимо, он снова взял себя в руки.

— Странно, — заметил председатель суда. — Допрос вашей матушки вы воспринимаете как нечто ужасное, однако к самому происшествию относитесь весьма хладнокровно, и это не может не насторожить суд.

— Ужасным мне кажется другое: почему, собственно, допрашивают именно того человека, который меньше всего способен рассказать правду, и почему суд считает возможным опираться на эти показания?

— Между вашей матерью и вами отношения натянутые?

— Нет. Эти натянутые отношения я уже давным-давно прекратил. Позвольте спросить: моя мать ответила на вопрос следователя утвердительно?

— Нет, она не захотела обосновать свое спонтанное замечание, — ответил председатель. — Наоборот, она сказала, что эти слова случайно вырвались у нее. Она так считает.

— Ага! — воскликнул подсудимый.

— Что вы хотите этим сказать?

— Обвинение и сразу же опровержение для вида — такова тактика субъектов, находящихся по другую сторону пропасти. У них всегда в запасе доказательства своей невиновности. Предоставим им эту привилегию, ведь они не способны нести вину.

— По всему видно, что вы не испытываете большого уважения к вашей матушке, — сказал председатель суда.

Но тут слова попросил адвокат. Он сказал, что и защита позволила себе, не испрашивая, впрочем, разрешения у подсудимого, попристальней взглянуть на его отношения с матерью, хотя они, собственно, не принадлежат к кругу вопросов, фигурирующих на процессе; но именно потому, что некоторые высказывания матери стали известны, и потому, что эти высказывания обвинение может истолковать в ущерб подсудимому, защита решилась на эту акцию. Так, например, несмотря на то что подсудимый тщательно следил за уничтожением всех писем частного характера, найдено одно письмо матери, в котором она утверждает, будто ею никто не интересуется, будто все бросили ее на произвол судьбы. Что ни говори, когда слышишь такое, это звучит обвинением сыну. Однако истинное положение вещей несколько иное. Мать подзащитного не только имеет средства к существованию, она живет хорошо. У нее трехкомнатная, роскошно обставленная квартира, ежедневно к ней ходит прислуга. В городе все знают эту почтенную, постоянно занятую пожилую даму: то она наносит визиты, то принимает гостей, то ходит в кафе, то занимается благотворительностью, то играет в бридж, а по воскресеньям посещает церковь. Кроме того, у нее в доме всегда толпятся неимущие родственники и знакомые: невестки, кузины, бывшие соученики и так далее. Эти бедные родственники и распространили сказку о достойной сожаления старой матери, брошенной на произвол судьбы. Сказку, в несостоятельности которой очень легко убедиться и прокуратуре, взглянув на цифры. Далее адвокат проанализировал финансовые возможности матери подзащитного. Несмотря на потери, вызванные войной и инфляцией, ее до сих пор можно считать женщиной состоятельной. Причем доходы ее значительно увеличились после того, как сын — здесь адвокат повысил голос, — после того, как сын в день своего совершеннолетия по доброй воле отказался в пользу матери от той части наследства, которая была завещана ему дедушкой. Официальный документ об отказе от наследства-можно в любое время получить в суде по наследственным делам. Да, по доброй воле, вдобавок в ту пору, когда мать вовсе не нуждалась в деньгах. Кстати, следует отметить также, что подсудимый был тогда вовсе без средств. Но как только у подзащитного появились денежные поступления, он, опять же по доброй воле и несмотря на то, что мать не испытывала никаких финансовых затруднений, счел своим долгом ежегодно оказывать ей помощь. В последние годы отчисления в пользу матери выражались в кругленьких цифрах. Адвокат прочел вслух несколько цифр из банковских счетов. Эти цифры, между прочим, объясняют также, почему подзащитный и его жена, имея неплохие доходы, вели весьма скромный образ жизни, во всяком случае, гораздо более скромный, нежели мать подсудимого. И наконец, надо отметить, что подзащитный подыскал своей матери надежного консультанта по налоговым вопросам, а также юрисконсульта. И что он платил этим господам из собственного кармана; все это его мамаша воспринимала как должное, продолжая жаловаться каждому встречному и поперечному на сына, который будто бы бросил ее на произвол судьбы. Каждый год подзащитный и его жена наносили матери двухдневный визит; при этом они жили в гостинице, чтобы не доставлять старушке излишних хлопот. Далее, следует отметить, что супруги посылали к дню рождения матери и к рождеству роскошные посылки со всякими лакомствами.

— Я распространяюсь обо всех этих фактах, быть может, излишне подробно, к тому же, как мне опять хотелось бы подчеркнуть, вопреки воле моего клиента и только потому, что меня и, без сомнения, также суд удивляет попытка обвинения сделать из старой, избалованной дамы серьезную свидетельницу; ясно как божий день, что беспрерывные жалобы и причитания этой дамы являлись необходимой приправой к ее благополучной жизни. Что касается моего подзащитного, то я бы скорее упрекнул его в том, что к этим жалобам, которые вполне естественны для старой женщины, он относился с излишней щепетильностью. Обладая преувеличенным чувством сыновнего долга, он тратил столь необходимые ему и жене деньги на мать, хотя та в них вовсе не нуждалась.

Председатель суда спросил подсудимого, не желает ли он прибавить что-нибудь к вышесказанному.

— Цифры, по-видимому, сходятся, — ответил подсудимый с легкой усмешкой.

— Скажите, а почему ежегодные визиты к вашей матушке продолжались всего два дня? — спросил прокурор.

— Из чувства самосохранения.

— Что именно угрожало вам со стороны вашей матери?

— Уничтожение.

— Не потрудитесь ли объяснить подробнее, что вы под этим подразумеваете?

— Слово «уничтожение» не требует объяснений.

— Ну а в течение двух дней вы, по-вашему, могли уберечься от уничтожения?

Подсудимый пожал плечами.

— Может быть, я имел в виду не мое уничтожение, господин прокурор.

— А кого же? Вашей жены? Или вашей матушки? Ответьте, пожалуйста.

— Господин председатель, я отказываюсь отвечать на этот вопрос до тех пор, пока мне не покажут в своде ваших законов параграф, согласно которому сын совершает преступление, если его ежегодный визит к матери не превышает двух дней.

В зале возникло заметное волнение. Председатель застучал карандашом по столу и резко отчитал подсудимого за оскорбление суда.

— От этих вопросов можно с ума сойти, — крикнул подсудимый.

Председатель суда еще раз призвал его к порядку.

Атмосфера в зале накалилась до предела. Ни прокурор, ни адвокат не хотели, как видно, еще обострять обстановку. Председатель суда демонстративно листал бумаги. Наконец он сказал:

— Слушание дела продолжается.

Сейчас пора перейти непосредственно к расследованию происшествия. Суд уделил непомерно большое внимание предыстории случившегося, да, непомерно большое внимание, однако при этом не удалось выяснить ничего такого, что бы пролило свет на дальнейшие события. Следует признать также, не предрешая, разумеется, приговора, что создалось впечатление, будто эта предыстория не находилась в непосредственной связи с тем, что случилось позже. Рассматривая предшествующую жизнь подсудимого, нельзя сказать, что она подвергалась угрозе сокрушительных ударов. И все же неправильно было бы утверждать, будто весь ход процесса ничего не дал, ведь благодаря показаниям подсудимого суду стало совершенно очевидно, что подобная угроза — безразлично какого рода — все же существовала и что эта угроза скрывалась от посторонних глаз в той монотонности, в какой протекала жизнь подсудимого и его жены, и скрывалась с помощью искусной маскировки, как это признает сам подсудимый. Однако при попытках составить себе представление о предшествующей жизни подсудимого мы, как-никак, имели дело с чем-то осязаемым: в частности, было возможно сравнивать поведение подсудимого с поведением большинства других людей и, допустим, одобрять его или не одобрять с этой точки зрения. Даже самые странные высказывания подсудимого, сделанные в этом зале, мы могли рассматривать как индивидуальные отклонения от нормы, вне зависимости от нашего отношения к этим отклонениям. Однако все, что следует затем, настолько сильно вторгается в область неосязаемого, что даже прокуратура, прежде чем возбудить дело, всерьез размышляла о компетентности суда в данном конкретном случае. Таким образом, не только подсудимый сомневается в компетентности судебных инстанций — его мнение, само собой разумеется, не играет решающей роли, — но и он, судья, занимался проблемой компетентности и при этом считал, что подсудимый, безусловно, прав в одном: престиж суда, без сомнения, может пострадать, если суд неквалифицированно и, так сказать, наугад будет залезать в те области, которые находятся вне пределов его компетенции. Тем не менее в подобном рассуждении есть уязвимое место, на которое следует обратить самое серьезное внимание. Для того чтобы раз и навсегда устранить всякие колебания и недоразумения насчет компетентности суда, надо назвать две основные причины, заставившие прокуратуру возбудить данное дело. Во-первых, ни один суд в мире не может согласиться с тем, что какое-либо происшествие не должно рассматриваться в судебном порядке, ибо, дескать, это происшествие ему неподвластно или выходит за рамки правовых норм. Признать это значило бы для суда низвести себя до второстепенного органа, компетентного лишь в мелких вопросах, скажем в рыночном законодательстве. А такого рода низведение юстиции сразу же приведет к тому, что будет поколеблена всеобщая безопасность, столь необходимая массе, безопасность, за которую основную, решающую ответственность несет не кто иной, как суд. И если здесь речь зашла о «неосязаемом», то это означает всего лишь, что мы рассматриваем сегодня происшествие, которое до нас не выносили на судебные заседания, и посему у суда отсутствует соответствующий опыт. Необходимо, стало быть, приобрести этот опыт, и притом в срочном порядке; суд не должно смущать то обстоятельство, что в крайнем случае ему придется проявить свою компетентность в области, которая до сих пор не входила в юрисдикцию официальных инстанций, ведь эту область общественность по молчаливому соглашению вообще не замечала, а законодатели тем самым рассматривали как несуществующую. Иными словами, суд должен считать своим долгом защищать человеческую личность и от того, что можно было бы обозначить как «неосязаемое», если окажется, как, по-видимому, в данном случае председатель подчеркнул слово «по-видимому», — что это неосязаемое способно нарушить заведенный порядок, необходимый всем.

А теперь он подходит ко второму вопросу, куда более важному. Итак, разбираемое здесь происшествие, которое, по предварительным предположениям, разыгрывалось в неосязаемом, привело к весьма осязаемому результату. Точнее говоря, хотя это, вероятно, прозвучит как парадокс, привело к очень даже осязаемой бреши. Господин прокурор указывал на это с полным основанием. Речь идет о бесследном исчезновении женщины, об исчезновении, для которого до сих пор не существует удовлетворительного объяснения. Таким образом, пока мы не приведем убедительные контраргументы, мы не в праве запретить прокурору считать подсудимого одним из виновников этого исчезновения. Даже если будет ясно, что подсудимый не имеет ничего общего с сим печальным происшествием, достаточно уже одного факта непонятного исчезновения человека для того, чтобы призвать суд к выполнению своих обязанностей; будучи стражем порядка и безопасности, суд не может не вмешаться в это дело, даже если никто не требует его вмешательства. Ведь само по себе исчезновение должно квалифицироваться как чрезвычайное событие, подлежащее разбирательству. Поэтому он, судья, призывает всех участников процесса в дальнейшем избегать всяких соскальзываний на почву неизведанного и полностью сконцентрировать свое внимание на совершенно конкретной задаче, которая поставлена перед судом, а именно: как и почему произошло исчезновение? В какой степени в этом повинен подсудимый? Идет ли речь о преступлении или о несчастном случае? Если речь идет о несчастном случае, то почему все подробности окутаны такой тайной? Или речь идет о самоубийстве? А если так, то виноват ли в нем подсудимый? Не толкнул ли он свою жену на самоубийство? И где ее труп? И наконец, идет ли речь о действительном или всего лишь о мнимом исчезновении? В зависимости от того, каковы будут ответы на поставленные вопросы, у суда возникнут новые проблемы. К примеру, такая проблема: возможно ли повторение подобного происшествия и тем самым как следует рассматривать приговор по данному делу, как прецедент? То есть станет ли этот приговор в будущем законом?

Далее председатель сказал: он сознает, что практика судопроизводства не предполагает, что судья… Даже, так сказать, запрещает судье до окончания судебного следствия давать подробное резюме, которое может быть истолковано как попытка, оказать влияние на дальнейший ход процесса. Однако ввиду необычности данного дела он все же решил отступить от общепринятой судебной практики, отступить прежде всего для того, чтобы ввести в определенное русло дальнейшее судопроизводство. Лично он придерживается того мнения, что важность обсуждаемой в этих стенах проблемы далеко выходит за рамки текста обвинения.

Не хочет ли кто-нибудь заявить протест?

Если нет, то суд, стало быть, может перейти к рассмотрению того положения, которое на основе показаний подсудимого обозначено в протоколе следствия как «прорыв в то, от чего никто не застрахован».

Председатель суда на секунду замолк. В зале царила мертвая тишина.

Эта формулировка, разумеется, ничего не говорит суду, он должен был бы раз и навсегда и при том со всей решительностью отвергнуть ее. Впрочем, и сам обвиняемый отнюдь не настаивает на этом выражении, он употребляет его лишь постольку, поскольку является по профессии страховым маклером. И если, стало быть, и суд и подсудимый по-прежнему пользуются указанной формулой, то только по одной причине — не могут подобрать более точного термина. Совершенно ясно, что под словами «то, от чего никто не застрахован», скрывается неизвестный нам факт, который привел к исчезновению человека. Суду следует установить только, служит ли определений «то, от чего никто не застрахован», для завуалирования какого-то события или действия. Или же в данном случае мы имеем дело с явлением, которое и для подсудимого столь неожиданно и удивительно, что он невольно придумал эту чрезвычайно загадочную фразу.

Теперь председатель суда непосредственно обратился к подсудимому:

— Не хотите ли вы сделать в этой связи какое-нибудь заявление?

Подсудимый покачал головой.

— Не можете ли вы сейчас проще выразить эту свою мысль насчет «того, от чего никто не застрахован»?

То же покачивание головой.

— Ну хорошо, продолжим судебное разбирательство.

Дальше председатель суда сказал, что ему хотелось бы кратко обобщить материал протокола предварительного следствия. И он просит прерывать его во всех тех местах, где он допустит неточность. Согласно протоколу, подсудимый и его жена сидели вдвоем от восьми до десяти вечера. Их прислуга, как она сама показала, управившись на кухне, пошла в свою комнату, где она еще до сна рассортировала чулки и часть заштопала. Ее комната, так же как и супружеская спальня, находилась на втором этаже. Кстати сказать, прислуга не заметила и тот вечер ничего особенного: никакого спора между мужем и женой, по ее словам, не возникало. Согласно утверждениям подсудимого, для спора не было ни малейших оснований. Каждый раз, когда подсудимого спрашивают насчет споров, неизменно слышат стереотипный ответ: «Из-за чего, собственно, мог начаться спор?» Что касается прислуги, то она в тот вечер очень устала и спала как убитая — ее собственные слова. Во всяком случае, последующие события на лестнице не разбудили ее. Прислуга подтвердила, что подсудимый и его жена вели себя всегда очень тихо и не поднимали голоса, разговаривая друг с другом. Таковы показания этой свидетельницы, которая проснулась, впрочем, гораздо позже, только после того, как в дом явилась полиция. Весь вопрос, значит, состоит в том, что произошло между подсудимым и его женой внизу, в гостиной, приблизительно за два часа — от восьми до десяти вечера. Насчет этих двух часов существуют лишь показания подсудимого. Он утверждает: его жена шила. Шитье найдено не было, быть может, однако, в тот же вечер, как и следовало, жена убрала его на место. Иголка, которую нашли в гостиной на ковре около одного из кресел, свидетельствует о том, что это показание подсудимого звучит весьма правдоподобно. Далее подсудимый сообщил, что его жена некоторое время крутила ручки настройки у радиоприемника — хотела поймать серьезную музыку, — но скоро выключила приемник: на всех волнах передавали какие-то сообщения. Сам подсудимый просматривал газету, потом бросил ото занятие. Они с женой разложили пасьянс, это они делали каждый вечер. На сей раз пасьянс не сошелся. Наверняка они беседовали, но он не может припомнить о чем. Ведь для важного разговора — судья опять привел объяснение подсудимого, — ведь для важного разговора не было причин. Около десяти его жена поднялась, чтобы пойти наверх и лечь в постель.

— Мы не обнаружили никаких доказательств, которые могли бы опровергнуть эти показания, — сказал председатель суда. — Предварительное следствие отнеслось со всей добросовестностью к поставленной задаче и задним числом просмотрело даже программы радиопередач в указанные часы, установив, что большинство радиостанций, которые принимал приемник подсудимого, и впрямь передавали сообщения, а не музыку. Этот незначительный факт — ибо кто из нас помнит такие мелочи! — говорит не только о правдивости показаний подсудимого — суд с превеликим удовольствием отдает ему в этом должное, он говорит также о том, что в эти часы подсудимый был в здравом уме и твердой памяти, был внимателен, иными словами, отнюдь не находился в состоянии переутомления или отключения, как это может показаться нам теперь. Впечатление человека, потерявшего чувство реальности, подсудимый произвел уже потом на первых свидетелей, в частности на унтер-офицера полиции, который столкнулся с ним несколькими часами позже на берегу озера. Унтер-офицер в первое мгновение счел подсудимого пьяным… Я вас слушаю, господин прокурор.

— Хочу задать только один вопрос, — сказал прокурор. — Подсудимый! Когда вас спросили на первом допросе: «Не выпили ли вы в тот вечер?», вы ответили: «Нет, для этого у меня не было причин, ведь я не ощущал недомогания». Хотели ли вы сказать тем самым, что употребляете спиртное только лишь в лечебных целях, как лекарство?

— Да, я хотел сказать приблизительно это.

— Стало быть, вы никогда не пили за компанию или для собственного удовольствия?

— Нет, пожалуй.

— Были ли какие-то особые основания для того, чтобы вы стали трезвенником?

Нет, особых оснований подсудимый не имел. Просто он чувствовал, что алкоголь дезориентирует его.

— В чем именно?

Внушает ему ложные надежды и тому подобное. Чувства, которые доводят до отчаяния.

— У вас есть печальный опыт в этом отношении?

— Да.

— Спасибо.

Председатель суда опять взял слово. Подводя итоги вышесказанному, надо отметить, что анализ двух часов в доме подсудимого — от восьми до десяти вечера — не только не дал никакой косвенной улики против него, но и не представил ни малейшего психологического основания для последующего события.

— Вы, стало быть, подтверждаете, подсудимый, что ваша жена около десяти вечера сложила свое шитье, встала, пожелала вам спокойной ночи и сразу отправилась наверх?

И еще: поцеловала его и попросила не задерживаться слишком долго. Он вышел с ней вместе из комнаты, сперва подошел к входной двери, потом к двери, которая ведет из кухни на задний двор, убедился, что обе они заперты. В это время жена поднималась по лестнице. Свет на лестнице она погасила — выключатель был наверху; внизу было достаточно светло: дверь в гостиную стояла открытой. Они тушили свет не из соображений экономии, а потому что оба не терпели яркого электрического освещения. У них от него болели глаза.

— Значит, в поведении вашей жены вы не заметили ничего особенного?

Нет, она вела себя точно так же, как и все эти годы.

— Суду до сих пор было неизвестно, что жена попросила вас не задерживаться чересчур долго. Это что-то новое.

Нет, здесь нет ничего нового, жена всегда говорила эту фразу. Все женщины говорят ее. Она так же обычна, как фразы: «Добрый день» или «Как поживаете?».

— Вы, стало быть, считаете, что женщины не вкладывают в эту фразу особого смысла?

Конечно. Они говорят ее только по привычке. Вызвана она, разумеется, тем, что жены заботятся о здоровье своих мужей.

— А вы не думаете, что по отношению к вашей жене вы страдали… Ну, скажем, известной глухотой?

— Глухотой? — с нескрываемым удивлением спросил подсудимый.

— Точнее говоря, проявляли недостаточную чуткость. Подумайте, пожалуйста, еще раз хорошенько. Постарайтесь восстановить в памяти всю сцену. Вот что я хочу сказать: вы женаты семь лет. Не правда ли? В отношениях между супругами существуют известного рода колебания, которые для постороннего глаза вообще могут остаться незаметными. Они кажутся совершенно несущественными и все же зачастую являются решающими для обоих партнеров. Настолько важными, что, если их не замечать, если ими пренебрегать, становится невозможной дальнейшая совместная жизнь. Суд не вправе касаться этих вопросов по существу, и все же мы не можем обойти их молчанием. Не знаю, понимаете ли вы, что я хочу сказать.

— Конечно. Очень даже хорошо понимаю, — ответил подсудимый.

Ему чрезвычайно понравилось выражение судьи: «колебания». Господин председатель, очевидно, хочет узнать, не скрывался ли за просьбой его жены не задерживаться чересчур долго иной смысл, иные слова. А именно: поднимись со мной наверх.

— Да, если угодно, я хотел спросить как раз об этом.

Выражаясь еще яснее и, так сказать, на языке суда, у него хотели, стало быть, узнать, не пренебрегает ли он своими супружескими обязанностями, своей женой.

— Да, не скрою, этот вопрос напрашивается сам собой. Но я сознательно избегал такой общей формулировки. Суд интересуется только обстоятельствами конкретного вечера.

— Какое большое значение вы придаете коротенькой реплике моей жены! — с удивлением заметил подсудимый.

— Нам не остается ничего другого, как постараться вникнуть в слова, которые, по видимости, совершенно несущественны.

— Вы это серьезно говорите? — спросил подсудимый с еще большим удивлением.

— Конечно, серьезно, нам не до шуток, — ответил председатель суда столь же удивленно. — Впрочем, вы можете отказаться отвечать, — добавил он.

— Но дело ведь, насколько я понимаю, вовсе не в моем ответе.

— В чьем же ответе?

— Моей жены, — сказал подсудимый, к изумлению всех присутствующих, и скользнул взглядом по рядам кресел, словно он искал среди публики свою жену. — Я размышляю над тем, что она сказала бы, если бы появилась здесь и встала бы рядом со мной, чтобы помочь мне. Быть может, она бы высмеяла суд, возможно, покраснела бы до корней волос, а я, наверно, заметил бы: не надо помогать, не надо отвечать. Этот вопрос не имеет к нам никакого отношения.

Присутствующих озадачили не столько слова подсудимого, сколько его поведение, они буквально замерли; таким образом, подсудимый получил возможность говорить дальше.

— Я защитил бы свою жену от оскорбительного подозрения, будто она думает, что ею пренебрегают. Я против ложного представления о том, что женщины чувствуют себя только тогда при деле, только тогда утешенными и только тогда самоутверждаются, когда мужчины вынуждены пользоваться их телом.

— Все эти ваши речи свидетельствуют о нездоровой антипатии к женщинам, — прервал подсудимого прокурор.

— Антипатии? Разве не следует считать сочувствие к телу женщины скорее проявлением симпатии? Проявлением симпатии к трогательно-прекрасному телу, которое безгранично страдает от ощущения того, что оно стало для кого-то лишь сосудом? Разве можно отказать женскому телу в утешении, которого оно так жаждет? Как отрадно дать ему возможность погрузиться в сон, словно оно — плачущее дитя. Дать ему эту возможность, даже если ты знаешь, что за сои заплачено дорогой ценой — печалью и отчуждением? Даже во время сна… Наблюдали ли вы, господин прокурор, хоть раз за супружеской парой утром? За тем выражением безысходности на их лицах, которое они пытаются стыдливо скрыть друг от друга, притворяясь лихорадочно деятельными? Он быстро-быстро бреется. Она быстро-быстро готовит завтрак. Быстро-быстро бежит в магазин за покупками. Мое чувство вы называете антипатией? Свою печаль я всегда считал самой драгоценной составной частью того, что именуется любовью. И, если вы хотите знать, единственной надеждой. Но разве дело в моих ощущениях? Я призываю вас, господин прокурор, подсудимый взмахнул рукой, показывая на публику, — призываю спрашивать не меня, а присутствующих здесь женщин. Спросите, не охватывает ли их чувство все возрастающей неуверенности в себе, когда они, повинуясь зову тела, вынуждены предлагать себя в качестве лакомого блюда?

Председатель суда энергично призвал подсудимого к порядку.

Подсудимому запрещено обращаться к публике. Кроме того, он явно заблуждается, большая часть человечества сочтет его теперешние высказывания за попытку поставить факты с ног на голову.

— В физической близости мы видим не отчуждение, а соединение любящих душ.

В ответ подсудимый сказал, что он, разумеется, в курсе, ведь именно страх перед тем, что не произойдет хэппи-энда, гарантирует ему, как страховому агенту, очень даже солидный заработок.

— Подсудимый! — с негодованием воскликнул председатель суда. — Вас не для того сюда вызвали, чтобы вы отпускали циничные шуточки.

Далее председатель суда призвал публику вести себя серьезней.

Адвокат счел нужным подчеркнуть, что его подзащитный не является циником, скорее он человек религиозный. И далее адвокат залез в дебри веков, объясняя, что в давние времена существовали различные религии, которые в отношении секса стояли на тех же позициях, что и подсудимый.

Нет смысла дословно пересказывать речь окончательно сбитого с толку адвоката.

Подсудимый много раз пытался прервать его, сердито махая рукой.

— Пора оставить эту тему, — сказал председатель суда. — Она ведет к недоразумениям, которые в свою очередь вызывают ненужное раздражение сторон.

Подсудимый, улыбаясь, заметил, что все началось с того, что ему задали вопрос о колебаниях.

— Ладно! Ладно! Оставим в покое колебания. Будем придерживаться того, что легко выразить словами.

Итак, подсудимый утверждает, что его жена снова спустилась вниз где-то между десятью и двенадцатью часами, вероятно, ближе к двенадцати; при этом она, видимо, так и не ложилась, поскольку на ней была та же одежда, что и раньше. Это совпадает с показаниями прислуги: после того как та пересмотрела платяной шкаф, выяснилось, что не хватает всего лишь одного платья, а именно того, в котором жена подсудимого сидела в указанный вечер.

— Это было вовсе не платье, — уточнил подсудимый, — жена была в сером костюме с двубортным жакетом. Он ей очень шел.

— Хорошо, пусть в костюме. Это не имеет значения. Предварительное следствие установило также, что на обе постели никто не ложился, они не были смяты. Правда, постели раскрыли, ночная рубашка и пижама лежали, как и всегда, по диагонали к подушкам, но по всему видно было, что никто не ложился. Удалось заметить лишь вмятину на пуховом одеяле в изножье левой кровати, иными словами, на одеяле жены. Стало быть, супруга подсудимого сидела там довольно долго. На коврике перед постелью как раз под этой вмятиной был найден скомканный дамский носовой платочек.

— Она плакала! — воскликнул подсудимый, который прислушивался к словам председателя очень внимательно.

— Да, химический анализ подтвердил это.

— Химический?

Согласно анализу, произведенному судебными экспертами-химиками, кроме следов духов, которыми жена подсудимого обычно душилась, были обнаружены также выделения слезных желез. Вероятно, когда жена встала, платок упал у нее с колен, сама она могла это даже не заметить. Суду еще следует уточнить, можно ли считать установленным, что жена подсудимого поднялась очень быстро, вскочила, испугавшись чего-то. Существенная деталь. Что касается платка, то, насколько известно, это последняя вещь, которую жена подсудимого держала в руках до своего бесследного исчезновения. По сей причине он приобщен к делу и находится в распоряжении суда.

Подсудимый спросил, можно ли взглянуть на платок.

Да, конечно.

Подсудимый подошел к столу, и ему протянули платок. Это был крохотный дамский платочек из тончайшего батиста. Подсудимый некоторое время держал платок на раскрытой ладони, словно хотел взвесить его. Публика в зале, затаив дыхание, следила за каждым его движением. Подсудимый понюхал платок.

— Запах улетучился, — сказал он вполголоса и медленно положил платок на стол. — Может, это произошло из-за химического исследования, — прошептал он, возвращаясь на свое место.

Узнает ли он этот носовой платок? — спросил председатель.

Да, он подарил своей жене три таких платка. На рождество два года назад. Они стоили довольно дорого, но продавщица заверила его, что платки очень хорошего качества.

Отлично. Прислуга также подтверждает, что платки принадлежали супруге подсудимого. Не хочет ли он что-нибудь добавить?

Нет.

Почему же он до этого воскликнул: «Она плакала!»? Знал ли он, что его жена сидела наверху на кровати и плакала?

В этом не может быть теперь никаких сомнений.

— Вы меня неправильно поняли, — сказал председатель суда. — Я спрашиваю, знали ли вы в ту ночь, стало быть, в то время, когда сидели внизу, что ваша жена плакала наверху?

Нет, этого он не знал.

— Может быть, вам теперь пришла в голову причина, по какой ваша жена плакала в ту ночь и именно в то время?

Не исключено, что никакой причины не было.

Что он хочет этим сказать?

Иногда плачут без причины. Это и есть настоящие слезы.

Часто ли плакала его жена?

Нет, наверно, не чаще, чем все другие люди.

— А как бы вы поступили, если бы узнали уже тогда, что жена плачет? спросил прокурор.

На этот вопрос ответить трудно. Возможно, он поднялся бы наверх, чтобы утешить ее. Впрочем, не обязательно. Если бы он знал конкретную причину слез, то наверняка поднялся бы, ведь любую причину можно устранить. Но если бы дело шло о подлинных слезах, правильней было бы пустить все, так сказать, на самотек, не мешать человеку.

— Не считаете ли вы такую точку зрения… Нет, я не хочу употреблять эпитет «бессердечный»… Не считаете ли вы эту точку зрения, ну, скажем, опасной, особенно принимая во внимание ту ситуацию, в которой, очевидно, оказалась ваша жена?.. — продолжал спрашивать прокурор.

Конечно, эта точка зрения опасна, даже очень опасна. Опасна для обоих действующих лиц; возможно, еще опасней для того, кто знает о слезах, нежели для того, кто проливает их. Из-за беспомощности. Наблюдателю не остается ничего иного, как ждать, склонив голову, упершись руками в стол, ждать и бояться сделать лишнее движение, ждать и надеяться, что слезы иссякнут сами собой. Да, это ужасно.

Стало быть, подсудимый настаивает на том, что он не знал причины, по какой могла плакать его жена? — спросил председатель суда.

Не знал причины? Опять мысль выражена неточно. Ведь естественно — и это понимает каждый, — естественно всегда иметь причину для слез. Беспричинную причину.

— Подсудимый, что означает эта игра слов? — воскликнул председатель суда с раздражением. — Так мы не подвинемся ни на йоту. Не хочу скрывать, что у нас у всех создалось впечатление, будто именно на эту тему из вас нельзя вытянуть ни одного разумного слова.

Виноват не он, а слова, ему нечего скрывать. Он говорит откровенно, откровенней уж нельзя; ему кажется, что он чистосердечней большинства других людей. И способен на это лишь потому, что много часов подряд прислушивался, не затыкая уши от страха. Тем не менее далеко не все можно выразить словами; лучше даже не пытаться, ибо слова только отвлекают от главного.

Председатель суда вздохнул.

— Вы сами делаете все возможное, чтобы помешать суду поверить в вашу искренность. С удивительной изворотливостью вы каждый раз, когда мы, казалось бы, находим отправную точку для дальнейших рассуждений, выбиваете у нас почву из-под ног, и при этом в ваших словах есть известная логика, известная убедительность. Но как раз эта чересчур ловкая тактика настораживает. Зачем вы все это делаете? Разве вы не понимаете, что только усугубляете нашу недоверчивость? Невиновному не нужно с таким бросающимся в глаза рвением наводить тень на плетень. Вы можете помочь себе и нам, если без паники, спокойно скажете себе: суд охотней всего признал бы меня невиновным. Попробуйте отнестись к суду как к другу, у которого есть только одно желание — снять с вас необоснованное обвинение.

— Но речь ведь идет вовсе не обо мне, речь идет о моей жене, — сказал подсудимый с ударением.

— Да, да, это вы уже не раз заявляли… Господин прокурор, я вас слушаю.

Не хочет ли подсудимый намекнуть на то, что он дал обет молчания ради своей жены? Ну, например, потому что намерен из любви или из рыцарского чувства взять на себя ее вину. Причем эта вина может даже не считаться виной с юридической точки зрения.

— Вы говорите о вине моей жены? — спросил подсудимый.

— Оставим в покое слово «вина», может быть, оно только вводит в заблуждение. Заменим это слово словом «мотив» или выражением «отклонение от нормы».

— Надо называть это не виной, а судьбой! — воскликнул подсудимый.

— Громкое слово. Спасибо за преподанный урок.

Председатель суда и прокурор переглянулись, прокурор пожал плечами.

Председатель суда сказал: по всем признакам следует считать установленным, что жена подсудимого не могла, как обычно, лечь в постель, ибо она знала о решении своего мужа.

Решении? — прервал его подсудимый. Разве в таких обстоятельствах можно что-то решать? Ни один человек не обладает столь большой силой.

Хорошо, не будем называть это решением. Скажем вместо этого слова знание. Жена знала, что, по всей вероятности, в эту ночь нечто произойдет.

Подсудимый опять упрямо возразил: знала? И это немыслимо. Да и слово «произойдет» тоже не подходит.

— Вы непозволительно злоупотребляете нашим терпением, — закричал председатель суда. — Прошу вас не цепляться больше к мелочам и ответить на следующий вопрос: как могла знать или догадываться жена о вашем состоянии, о том, что вот-вот начнется кризис?

Подсудимый ответил не сразу, по, по-видимому, он медлил не потому, что затруднялся в выборе слов, а потому, что боялся опять вызвать недовольство суда.

Наконец он сказал: их брак продолжался семь лет, они жили гораздо более уединенно, нежели большинство супружеских пар, без детей, без шумной компании. В подобных случаях один знает всю подноготную другого и муж с женой не могут скрыть друг от друга ни малейшего нюанса настроения, партнер сразу же его почувствует, и нюанс немедленно передастся ему. Иногда супруг чувствует то, в чем другой еще не признался даже самому себе. Тайная мысль одного или возможность какой-либо перемены в нем становится явной, воплощается в жизнь через другого, и еще эта тайная мысль может быть опасной. Конечно, из страха муж или жена создают иногда в своем воображении ложную схему, приписывая ее другому, но ошибка обнаруживается скоро, ведь они живут в одном доме, дышат одним воздухом, сидят за одним столом, спят бок о бок, хотя… да, именно во сне люди иногда страшно удалены друг от друга, до бесконечности удалены, несмотря на близость. И предотвратить это невозможно. Правильно, все было как во сне. Он просит у суда прощения, но, разумеется, это могло произойти и совсем иначе, точно не определишь. То, что случилось тогда ночью, могло случиться в предыдущую ночь или ровно через год, а при известных обстоятельствах вовсе не случиться; и как раз в этом — самое тревожное. Господин председатель суда назвал это кризисом, да, по-видимому, его жена решила сама разрубить гордиев узел. Ибо больше не в силах была ждать того, что могло произойти каждую секунду или же не произойти целую вечность. Это было, наверно, ужасным решением для его жены, таким ужасным, что он, подсудимый, дрожит, думая о нем, чувствуя себя виноватым в том, что не разделил его по крайней мере.

— Да, очевидно, я потому-то и стою здесь.

Однако, как уже сказано, все не обязательно походило на его описание. И прежде всего вводит в заблуждение само слово «решение», скорее речь идет об «устранении» или о том, что ты даешь подхватить себя и унести.

— Иными словами, вы с женой ни разу не говорили об этом прямо?

Нет, да это и невозможно.

— Но теперь вы считаете, что ваша жена уже долгое время готовилась к этому?

Да, наверняка. С первого дня.

— Повторяю еще раз: вы считаете, стало быть, не случайным тот факт, что ваша жена не легла спать, как обычно. По-вашему, она знала о непосредственно предстоящем ей отправлении в «то, от чего никто не застрахован»?

Подсудимый засмеялся. А когда его спросили о причине смеха, ответил: его поразило странное выражение судьи.

— Это не наша вина, — одернул его председатель суда. — Дайте нам возможность точно определить ваш случай, тогда мы перестанем быть посмешищем.

Подсудимый извинился. Его насмешило слово «отправление». Будто туда отправляются как на прогулку или в кругосветное путешествие. Внезапно человек оказывается там; то есть он, подсудимый, хочет сказать, что человек внезапно узнает: он там находится и всегда там находился; «то, от чего никто не застрахован», повсюду вокруг него, там, где он пребывает или пытается пребывать, к примеру здесь, в этом зале суда, так же как в замурованном склепе или на свежем воздухе, безразлично где; и человек удивляется, почему он до сих пор старался отрицать очевидное.

— Давайте оставим пока эту тему, — сказал председатель суда. — Вернемся лучше к тому часу или к тем двум часам, когда произошло разбираемое событие, и займемся этими часами досконально. Что вы делали после того, как ваша жена поднялась, чтобы лечь спать — предположим, это было именно так, — и после того, как вы закрыли за собой дверь гостиной? Можете ли вы рассказать об этом сейчас?

Почему бы нет? Он сел за стол.

Хорошо. С какой целью?

Он не знает. Сел, чтобы сидеть за столом.

— Прошу прекратить смех! — крикнул председатель суда в зал.

Ну и что он делал, сидя там за столом?

Ничего.

Значит ли это, что он просидел приблизительно два часа, не пошевелив пальцем?

Кажется, он курил.

Много ли он выкурил сигарет?

Нет, навряд ли много. Наверно, три или четыре. Иногда он вообще забывал о курении.

Однако в пепельнице не было найдено окурков. Как он объясняет это?

Он вытряхнул пепельницу.

Как? Очень странно. А зачем?

Нет, это вовсе не странно. У него выработалась привычка каждый вечер перед сном вытряхивать пепельницу в помойное ведро на кухне. Много лет назад жена попросила его не оставлять окурков, чтобы в комнатах не пахло дымом. Сам он никогда не догадался бы, что правда, то правда.

Ладно. Отсюда следует, что подсудимый в ту ночь тоже пошел на кухню с полной пепельницей в руках и вытряхнул ее. Не так ли?

Да, почему бы ему не вытряхнуть пепельницу и в ту ночь тоже? Как раз когда он находился на кухне, все и началось.

— Стоп! К этому мы еще вернемся. А сейчас давайте побудем еще некоторое время с вами в гостиной. Не было ли у вас в ту ночь гостя?

— Гостя?

— Конечно. Ведь это вполне вероятно.

— У меня никогда не было гостей. Да и кто пришел бы ко мне в гости?

— Но, быть может, именно в ту ночь к вам явились гости? Комната, в которой вы, согласно вашим показаниям, сидели, находится на первом этаже. Стало быть, можно без труда впустить визитера в окно, не надо открывать ни парадную дверь, ни дверь черного хода, никто в доме ничего не заметил бы.

— Зачем мне было впускать гостя в окно?

— Суд должен взвесить все возможности. Впрочем, ни во дворе, ни на окне не обнаружено отпечатков пальцев. Единственные отпечатки пальцев незнакомого человека, которые найдены в доме и именно в ванной, принадлежат слесарю-водопроводчику чинившему кран.

— Все это, ей-богу, похоже на детектив, — сказал подсудимый с удивлением.

— У вас еще хватит времени осознать, что такие дела, как ваше, описываются в детективах. Да, хватит времени, ведь суд еще не вынес вам оправдательного приговора, — сказал председатель суда. — Итак, гостей у вас не было. Звонил ли вам кто-нибудь по телефону?

— Нет, это было совершенно невозможно.

— Почему, собственно? У вас же не отключили телефон.

— Когда жена идет спать, она всегда забирает с собой аппарат.

— Этого вы нам раньше не рассказывали.

— Я просто забыл, но так бывало всегда, во венком случае с тех пор, как нам поставили в спальне розетку.

— Прекрасно. А почему ваша жена забирала с собой телефон?

— Чтобы мне не мешали звонки. Я не люблю телефонных звонков, каждый раз пугаешься. В спальне, однако, пришлось поставить розетку, ведь иногда какой-нибудь не в меру трусливый клиент хочет застраховать что-то, не дожидаясь утра. Само собой разумеется, я же имел от страховой компании полномочия и в таких экстренных случаях мог заключить сделку, имеющую законную юридическую силу. Однако такие звонки бывали не так уж часто.

— А если звонили, пока вы еще сидели внизу? Что бывало тогда? Звала ли жена вас к телефону?

— Да, конечно, она звала меня наверх. Впрочем, как я уже говорил, это случалось довольно редко.

— Стало быть, жена не вела деловых разговоров, с тем чтобы постфактум поставить вас в известность?

— Нет, клиенты чувствовали себя спокойней, если они разговаривали лично со мной. В служебных отношениях надо учитывать и такие нюансы.

— Гм, это понятно. Скажите, внизу слышен телефонный звонок, когда аппарат стоит в спальне?

— Нет, если двери закрыты, то не слышен. Хотя моя жена, как ни странно, слышала звонки.

— Как так? Я думал, что ваша жена обычно была наверху.

— Я хочу сказать, жена слышала звонки, если мы случайно забывали аппарат наверху. Внезапно она говорила: «Телефон!» — и поднималась наверх. Я каждый раз поражался. У нее, видно, куда более острый слух, чем у меня.

— Вашей жене часто звонили по телефону?

— Да нет же. Кто мог ей звонить? Хотя время от времени, конечно, звонили, и, когда это случалось днем, она мне рассказывала о звонке вечером. За ужином мы всегда рассказывали друг другу, что было с нами днем. Ничего примечательного. Ибо что с нами могло стрястись? Поэтому мы делились каждой мелочью. Другие люди вообще не обращают внимания на такие мелочи. У нас не было секретов друг от друга. Иногда трудно было найти тему для разговора — ведь ничего особенного не происходило. Поэтому по дороге мы наблюдали за всем: за попутчиками в электричке или за собакой. И вечером дома рассказывали обо всем, что заприметили.

— Не знаете ли вы случайно, звонили по телефону вашей жене в ту ночь?

— В ту ночь?

— Да, тогда, когда вы еще сидели внизу?

— Но ведь если бы ей звонили, она бы мне сказала.

— Ваша жена могла забыть о звонке. Или потом ей уже пс представилось случая.

— Она позвала бы меня наверх.

— Может, у нее была причина не звать вас.

— Какая же причина?

— Звонили ведь не обязательно вам.

— Не мне? Значит, звонили ей? Разве ей звонили?

— Это мы у вас спрашиваем.

— Кто мог ей звонить? И к тому еще так поздно?

— Не так уж это было поздно, в сущности.

— Нет, это исключено.

— Почему вы считаете звонок жене исключенным? Ведь вы только что сами сказали, что, сидя внизу, вы не слышите телефона. К тому же не обязательно должен был раздаться звонок. С тем же успехом ваша жена могла сама позвонить кому-нибудь.

— Моя жена звонила?.. Но кому же? Вам что-нибудь известно на этот счет?

— Задавать вопросы имеет право только суд.

— Нет, нет. Я хочу сказать только, что в данном конкретном случае, господин председатель суда, должно быть сделано исключение. Нельзя слепо следовать глупым предписаниям. Ведь все это слишком серьезно. Речь идет о моей жене. И если вам что-нибудь известно, вы не должны скрывать это от меня. Ближе меня у нее никого нет. Для вас, для суда, это имеет только профессиональный интерес, для вас это своего рода игра или теория, а для меня… Нет, это трудно себе представить.

Подсудимый воздел руки к небу, словно заклиная суд.

— Успокойтесь, пожалуйста, — сказал председатель. — Хотя, кстати сказать, я не совсем понимаю, почему вас так взволновало само предположение о том, что вашей жене могли позвонить без вашего ведома.

— Но представьте себе: у нее в комнате вдруг раздается звонок, гром среди ясного неба, да еще поздно вечером, — прокричал подсудимый хриплым голосом. — К тому же ей звонят по телефону… Нет, это немыслимо. Такого не должно быть. Только не по телефону! Что такое вообще телефон? Провода, слабые токи, мембрана. Это было бы ужасно. Мы все почувствовали бы себя еще более беспомощными, чем мы есть? Как? Вы и впрямь думаете, что моей жене звонили по телефону?

— Еще раз прошу вас успокоиться, — воззвал председатель к подсудимому. — Мы обязаны рассмотреть все возможности той ночи. Стало быть, обязаны заняться и телефоном тоже.

— Нет, телефон здесь ни при чем. С телефоном я не могу согласиться.

— Ну хорошо, оставим это. Скажите, знакомы ли вы с человеком по фамилии Грудиц?

— Грудиц? При чем здесь Грудиц? Он… ему принадлежит строительная фирма. Хороший клиент. Что случилось с Грудицем?

— В блокноте, который лежал рядом с телефоном на ночном столике вашей жены, ее почерком записано: «Грудиц — страхов. машины». Ниже стояла дата той ночи.

— Тогда, значит, звонил Грудиц? Почему же вы его не допрашиваете?

— Господин Грудиц будет вызван в суд в качестве свидетеля позже.

— Грудиц в качестве свидетеля? Но почему не сейчас? Ведь это могло бы все объяснить.

— Я не намерен из-за вас менять порядок судопроизводства. Впрочем, если вас это может успокоить, сообщаю: согласно протоколам предварительного следствия, господин Грудиц действительно позвонил вам домой приблизительно без четверти одиннадцать.

— Вот как? И что он сказал ей? Он должен был сказать какие-то решающие слова? Неужели? И почему именно он? Ведь моя жена вообще с ним незнакома.

— Если вы перестанете понапрасну волноваться и постараетесь выслушать меня… Одним словом, господин Грудиц позвонил вам из кафе в городе. Он вдруг вспомнил, что не застраховал новую машину, которую купил днем. Внезапно господин Грудиц перепугался и решил, что лучше позвонить хотя бы поздно вечером…

— И чем все это кончилось? Как странно, что жена ничего не сказала о его звонке.

— Насчет самой страховки можете уже не беспокоиться. На всякий случай из фирмы Грудица на следующее утро позвонили к вам в контору, и ваш доверенный отметил взнос. А в ту ночь с новой машиной никаких неприятностей не произошло.

— Какое счастье! — воскликнул подсудимый с явным облегчением. — Очень часто именно в такие часы и случается что-нибудь скверное.

— Удивительно, что урегулирование этого, в сущности, чисто служебного дела, к тому же довольно второстепенного, вызывает в вас такое ликование.

— Прошу покорно… — Но тут подсудимый неожиданно рассмеялся. — Да, извините, это действительно странно. Старая привычка, она укоренилась во мне еще в то время, когда я был таким положительным… Ох уж этот Грудиц! Однако что нам до Грудица? Милый человек, типичный подрядчик, глава фирмы, что ему еще нужно? И все же хорошо, что эта история так просто разрешилась. Теперь вы сами видите, что напрасно ломали себе голову насчет телефона.

— Быть может, вы позволите в дальнейшем вести допрос мне, я бы очень просил вас об этом, — сказал председатель суда. — И напрасно вы считаете, что все это так уж просто. Если господин Грудиц говорил с вашей женой по телефону, а вы, видимо, об этом не подозревали, если ваша жена не сообщила вам о звонке Грудица, то, стало быть, не исключено, что она говорила по телефону и с другими лицами, тоже не ставя вас об этом в известность. Не прерывайте меня, пожалуйста. Во всяком случае, такая возможность существует, хотя суд ничего определенного о разговорах вашей жены с другими лицами не знает. Для нас звонок Грудица важен и по другой причине: благодаря ему мы уточняем время. Без четверти одиннадцать кто-то в вашей квартире снял трубку, какая-то женщина. Я говорю «какая-то женщина» постольку, поскольку господин Грудиц не был знаком с вашей женой и, значит, не знал ее голоса, таким образом, это могла быть не ваша жена, а любая другая женщина.

— А какой у нее был голос?

— Подсудимый, суд предоставит вам слово только после того, как вас о чем-то спросят… Давайте предположим все-таки, что трубку сняла жена подсудимого, ведь уголовной полиции не удалось установить каких-либо фактов, противоречащих этому. Таким образом, господин Грудиц был тем последним человеком, который общался с женой подсудимого, правда, общался только по телефону… А теперь я хочу спросить вас, подсудимый, вот о чем… Только вникните хорошенько. Чем вы объясняете, что ваша жена вопреки обыкновению не подозвала вас к телефону, хотя господин Грудиц настоятельно просил об этом, хотел поговорить с вами лично?

— Это… это я тоже не понимаю. Может быть…

— Что?

— Может быть, она тогда плакала и не хотела, чтобы я увидел ее слезы.

— Пусть, звучит убедительно. Насколько нам известно, ваша жена ответила: «К сожалению, мой муж не может подойти к телефону». Или же: «Моего мужа, к сожалению, сейчас нет дома». Господин Грудиц не сумел дословно воспроизвести ее ответ. Он не исключает даже, что ему сказали: «Моего мужа, к сожалению, больше никогда не будет».

— Да нет же, господин Грудиц, наверно, просто неправильно понял ее. Я ведь был, сидел внизу, и жена это знала. Если бы я только услышал ее голос, я бы сразу понял… Ведь по голосу все понятно.

— Итак, напрашивается вопрос — допустим, мы правильно истолковали слова подсудимого, — напрашивается вопрос, что произошло наверху в спальне с десяти до приблизительно без четверти одиннадцать? Иными словами, что могла предпринять за эти сорок пять минут жена подсудимого? Что побудило ее в корне изменить свое поведение? И что, наконец, заставило со заплакать? Можно предположить, конечно, что все это случилось и позже. Итак, остается еще возможность другого телефонного разговора, который и дал последний толчок. Звонок Грудица, как бы то ни было, доказывает, что подсудимый вполне мог не услышать ни предыдущего звонка, ни последующего. Прислуга тоже не слышала телефонных звонков, она от них не проснулась… Прошу вас, господин прокурор…

Прокурор сказал, что он, так же как и господин судья, не хочет подвергать сомнению показания подсудимого, он обращает внимание, однако, на то, что совершенно не учтена еще одна возможность. А именно! За этот промежуток времени жена могла спуститься по лестнице…

Подсудимый возразил, что это он наверняка услышал бы.

Суд далеко не убежден. Раньше, когда речь шла о телефонных звонках, подсудимый признался, что не обладает столь острым слухом, как его супруга. Кроме того, жена подсудимого могла нарочно спускаться очень тихо, быть может, даже сняв туфли. И не исключено, что она, стоя под дверью гостиной, прислушивалась к происходящему внутри…

К происходящему внутри?.. Что же там внутри могло происходить?

Именно этот вопрос следует выяснить. Во всяком случае, его жена могла услышать в гостиной нечто такое, что довело ее до слез.

Его жена не подслушивает под дверями, с возмущением крикнул подсудимый. И не спускается по лестнице, сняв туфли. Какое чудовищное предположение! К тому же жене не к чему было прислушиваться.

Не имеет ли подсудимый привычки говорить вслух сам с собой?

Сам с собой? Громко?

Да, в этом нет ничего из ряда вон выходящего, сказал прокурор. Эта привычка часто встречается у людей, непомерно запятых собой.

Может быть, он говорит во сне, это не поддается контролю, но он не спал, он бодрствовал и владел всеми своими чувствами.

Владел всеми чувствами? Прокурора явно заинтересовало это определение. Почему он так подчеркивает свое состояние?

Подсудимый ответил: потому что эти часы перед сном для него самые важные. Именно в эти часы, как ни в какие другие, он владеет всеми чувствами. Часто он с трудом прерывал свое вечернее бдение, только мысль о следующем дне, о работе заставляла его идти спать. И конечно, он не хотел волновать жену, которая считала, что долгое бодрствование по вечерам подрывает здоровье. И все же каждый раз это казалось ему чем-то вроде предательства.

Предательства?

Не совсем предательства. Скорее чем-то похожим на предательство. Такое ощущение бывает у человека, когда он не делает чего-то, что обязательно должен сделать и к чему представилась возможность. Но он сам эту возможность упустил.

Знала ли жена подсудимого о его настроениях?

Его жена знала о нем решительно все, даже если они случайно находились на разных этажах. Тогда она, наверно, улавливала его состояние еще более точно, нежели в то время, когда они сидели рядышком. Тут подсудимый вдруг запнулся и на вопрос прокурора, почему он замолчал, ответил, помедлив немного: он внезапно вспомнил одну сценку. Однажды вечером — это случилось сравнительно недавно — они с женой еще сидели вместе внизу, она вдруг сказала ему: «Мне тебя жаль». Без всякого повода: до этого они долго молчали, а еще раньше говорили о разных пустяках. Стало быть, она не имела в виду ничего определенного, да и слова ее звучали как будто издалека, словно доносились из отдаленной комнаты, в которой не видно говорящего, или же шли откуда-то, где бушевала снежная буря. И в ее словах был оттенок презрения; впрочем, все это могло ему показаться. Но во всяком случае, он сразу ощутил в словах жены что-то опасное.

Ну а дальше? — быстро спросил прокурор. Что сделал подсудимый, услышав из уст жены эту фразу?

Ничего. Без сопротивления он проглотил ее, она ушла как в вату, не пробудив ответного эха.

Что же было во всем этом опасного?

Соблазн страдания.

Соблазн?

Да, соблазн. Возможность чересчур легко отойти от реальности.

— Для меня это слишком высокая материя, — заметил прокурор. — Зачем вы вообще рассказываете нам эту коротенькую сценку?

— Я вспомнил о ней, потому что здесь считают, будто ко мне кто-то приходил, а моя жена подслушивала под дверью. Совершенно невероятное предположение, построенное буквально на песке.

Прокурор сказал, что он хотел бы с разрешения господина председателя суда еще раз вернуться к вопросу о пепельнице. Существование этой самой пепельницы по крайней мере не вызывает сомнений. В грязной пепельнице был обнаружен пепел, причем пепел от сигарет, но пепельницу, очевидно, вытряхнули. Однако, к сожалению прислуга, еще до того, как следствие занялось содержанием пепельницы, успела опорожнить помойное ведро, выбросив его содержимое в мусорный контейнер, который стоит в палисаднике. В противном случае суд, возможно, узнал бы сколько сигарет было выкурено в тот вечер или, скорее, в те часы.

Две или три, самое большее — четыре, ведь он уже это сказал, прервал прокурора подсудимый.

Весьма возможно, но доказательства отсутствуют. Когда, собственно, подсудимый вытряхивал пепельницу в кухне? Перед решением — или как там можно назвать это событие? — или же после него, так сказать, на основе решения?

Но ведь он каждый вечер вытряхивал пепельницу. Никакого решения для этого не требовалось. А вытряхивать пепельницу раньше времени было бессмысленно, у него могло возникнуть желание закурить еще одну сигарету.

— Иначе говоря, вы собрались идти спать и потому отправились на кухню с пепельницей?

Да, точно так же, как и каждый вечер. Все его движения были такие же, как всегда, каждое движение уже давным-давно отрепетировано.

— Сперва я должен был поставить пепельницу на кухонный буфет, чтобы поднять крышку помойного ведра обеими руками, ибо как-то раз, уже давно, крышка выскользнула и ударилась об пол так громко, что жена проснулась. Она решила, что в дом забрались воры. Ну вот, и именно в ту секунду, когда я держал крышку — я имею в виду ту ночь, — мне почудилось, будто я слышу какой-то шум наверху. Ручка двери в спальной слегка повернулась. Я испугался до смерти. Это даже нельзя описать.

— Почему же?

— Тебе кажется, будто дома все идет своим чередом, тебе кажется, ты бодрствуешь один, а внезапно…

— Крышку помойного ведра вы еще держали в руке?

— Да, наверно. Я прислушивался к тому, что творилось наверху.

— Вам показалось, что вас застигли врасплох?

— Да, примерно так.

— А что вы сделали с крышкой?

— Разве я могу это теперь вспомнить?

— Тем не менее вы вытряхнули пепельницу. Не правда ли?

— Да, возможно. Кто же думает о таких вещах, испугавшись не на шутку? И мне уже ни к чему было стараться не шуметь, ведь моя жена спускалась по лестнице.

— Если вы не возражаете, господин прокурор, — сказал председатель суда, — мы пока что не будем касаться дальнейшего. Бог с ним. Я думаю, правильней не торопиться и не нарушать последовательности событий.

Прокурор ответил, что и его живо интересует вопрос о том, что делал подсудимый на протяжении двух часов в гостиной, это интересует его гораздо больше, чем пепельница.

— Вы, стало быть, утверждаете, что все это время просидели за столом, даже не двигаясь? — спросил он подсудимого.

Нет! Весьма возможно, что он иногда вставал и прохаживался по комнате взад и вперед, и именно тогда, когда волнение становилось непереносимым.

Волнение?

Волнение от ожидании.

От ожидания? Ожидания чего?

Ничего определенного он не ждал. Ждал, и все.

Почему же он не сидел в одном из их удобных глубоких кресел?

В кресле чувствуешь себя пойманным, весомым, из него трудно быстро вскочить.

— Ах так? Вас, стало быть, не оставляла мысль, что вам придется быстро вскакивать? Быть невесомым?

— Я ведь всегда жил как бы на весу, — сказал подсудимый, — в моем положении лучше сидеть за столом.

— Странно, — заметил прокурор.

— От стола можно оттолкнуться и в то же время за край стола можно уцепиться, если потеряешь самообладание.

— Разве вы считали, что вам это угрожает?

— Ни один человек не знает, что он может вынести. А если он говорит, что вынесет все, то он хвастун.

— Позвольте мне задать еще один вопрос: вы теряли когда-нибудь самообладание?

— Да, случалось.

— И в чем это выражалось?

— Словами такое не объяснишь.

— И в ту ночь тоже?

— И в ту ночь тоже.

Последний ответ был произнесен столь угрожающим тоном, что, казалось, все в зале невольно согнулись. У одного из членов суда выскользнул из руд карандаш, покатился по столу и упал с противоположной стороны столешницы. В напряженной тишине звук, который произвел маленький карандаш, ударившись об пол, показался прямо-таки громовым. Член суда покраснел до ушей и смущенно покосился на председателя.

Прокурор перелистывал бумаги. И его, как видно, пронял ответ подсудимого. Во всяком случае, он изменил тактику, которую сам же принял. Обменявшись взглядом с председателем суда, прокурор словно бы начал извиняться перед подсудимым. Впрочем, это могло быть всего лишь уловкой.

Он сказал, что не надо обижаться на него за то, что он с такой назойливостью и, наверно, бестактно допытывается, чем занимался подсудимый в те два часа.

— И не только в те два часа. Ведь, согласно вашему собственному утверждению, вы уже давно вели такой образ жизни. Значит, вы вечер за вечером просиживали по два часа за столом, ничего ровным счетом не делая?

— Иногда даже больше двух часов.

— И вам это не наскучило?

— Нет, господин прокурор.

— Но извините, в это трудно поверить. Наверно, у вас есть какое-то хобби. Или, если хотите, за вами водится какой-то грешок. Вы собираете марки? А может, вы решаете кроссворды?

По залу прокатилось что-то вроде смешка. Таким образом, прокурор осуществил свое намерение — разрядил обстановку.

— Впрочем, подождите, вы, конечно, читаете. Я угадал? Это и впрямь увлекательное занятие, от книги трудно оторваться. Вечером, после трудов праведных, взять в руки книгу… Что может быть приятнее? Или вы сочиняете стихи? Это, разумеется, могло бы многое объяснить. Ведь говорят, что поэт с головой уходит в сочинительство и что при этом ему необходимо быть одному.

Но тут взял слово адвокат. Он считает несовместимым с достоинством суда тот факт, что в этом зале потешаются над его подзащитным.

— Как вам могла прийти в голову такая мысль, дорогой коллега, разве я потешаюсь над вашим подзащитным? Я задаю вопросы, которые задал бы любой нормальный человек. И никто из тех, кому их задают, не вправе обижаться. Я ищу причину. И быть может, при этом обнаружатся благородные мотивы. Неужели вы сомневаетесь, что мотивы, которые заставляли наших больших поэтов писать стихи, не были благородными?

— Хватит, господин прокурор, — прервал прокурора председатель суда.

Прокурор отвесил поклон членам суда.

— Но почему вы не отвечаете, подсудимый? Почему вы упорно храните молчание? Ведь в эти два часа должно было случиться что-то, что привело к последующему событию или по крайней мере вызвало слезы у вашей жены.

Подсудимый продолжал молчать.

— А, может, вы писали дневник и вам неприятно сознаться в этом?

— А где, интересно, по мнению прокурора, хранится этот дневник? спросил адвокат.

— Это, возможно, выяснится, если защита предоставит информацию о местопребывании жены подсудимого.

Прокурор, что называется, не лез за словом в карман.

Председатель суда постучал по столу.

— Вы видите, подсудимый, — на этот раз заговорил председатель суда, вы видите, что ваше молчание не вызывает ничего, кроме бесплодных словопрений, более того, его толкуют вам во вред.

— Мне задают чересчур много вопросов, господин председатель суда, а когда я на них отвечаю — мне не верят. Моя жена не кралась по лестнице без ботинок, а я никогда не вел дневника. О чем бы я мог написать в дневнике? Ведь ничего не случалось. Я сказал бы скорее обратное тому, что говорил господин прокурор. Моя жена плакала из-за того, что ничего не случалось. И… да, именно из-за того, что она не в силах была это вынести. Это и впрямь трудно выносить, такова истина. Но изменить уже ничего нельзя было, никоим образом, для этого уже было слишком поздно.

Не может ли подсудимый объяснить суду, что он понимает, говоря о том, что «ничего не случалось», и о том, что было уже «слишком поздно»?

Он понимает под этим то, что человек, само собой разумеется, тоскует по прошлому, тоскует по событиям, которые так и не случились. Однако поддаваться этой тоске опасно, и не только из-за себя, но и из-за других тоже. Представьте себе, что вы подходите к столу, за которым сидят трое картежников. Издали вам кажется: вот здорово, они с головой ушли в игру. Они громко шлепают по столу картами, выкрикивают какие-то слова, ржут, охвачены азартом. Вам хочется участвовать во всем этом. Но когда вы подходите к играющим так близко, что можете их коснуться, почувствовать их дыхание, они сразу же замирают: держа карты в руках, они смотрят друг на друга, бледные, с разинутыми ртами, словно восковые фигуры в паноптикуме или словно персонажи сказки о Спящей Красавице. Кажется, будто они спрашивают: и зачем только мы играли? Это невыносимо, особенно в первый раз; вы пугаетесь до смерти, ведь вы отнюдь не хотели помешать другим, парализовать их. В конторе, в электричке, в ресторане — повсюду, где скапливаются люди, происходит то же самое. До тех пор пока к ним кто-то не прислушается, они естественны; все то, что они говорят друг другу, для них важно. Но лишь только они заметят постороннего наблюдателя, они, поперхнувшись, замолкают или же начинают орать, чтобы скрыть свое смущение. Но до этого их доводить нельзя — ведь из чувства стыда можно убить человека или же склонить на убийство.

— Что общего все это имеет с вашим делом? — спросил председатель суда.

— И я тоже не раз готов был умереть со стыда, — сказал подсудимый тихо, но очень внятно. — Поэтому я сознаю опасность. Только смертельная грусть помогала биться моему сердцу. Хотя иногда оно уже замирало, и мне это казалось избавлением. Я кричал сердцу, но не громко, господа, такие слова громко не произносят, и, если под дверью кто-то стоит, он ничего не услышит. Я кричал своему сердцу: почему ты отказываешься от того единственного блюда, которое тебе предназначено и которое может сделать тебя настолько сильным, что тебе больше не придется самоутверждаться? Ужасающие часы. Я никому их не пожелаю пережить, ведь я сам их с трудом переносил. Извините, пожалуйста, что я затрудняю вас своими проблемами. Я этого не хотел.

— Чего вы не хотели?

— Я не хочу приводить в замешательство людей своим присутствием. В самом начале я предостерег суд.

— А это уж предоставьте суду, — сказал председатель. — Кроме того, речь здесь не о суде, а о вас или, точнее, о местонахождении вашей жены. Затратив столько времени, мы, стало быть, должны удовольствоваться утверждением — хотя оно и звучит весьма неправдоподобно, — что, сидя в такой поздний час в гостиной, вы ничего не делали. Нет уж, оставьте, сейчас не стоит спорить о формулировках. Вы, стало быть, сидели и, так сказать, ждали. Считаете ли вы это ожидание вашей большой заслугой?

— Заслугой? Нет, это была необходимость.

— Хорошо. Пусть будет так. Уточним слово «необходимость». Чего вы ждали?

— Ничего определенного, я ведь уже говорил. Это был просто шанс. Может, единственный шанс.

— Попытаюсь сформулировать это точно, без словесных украшений, — сказал председатель суда. — Хотя вы не ожидали ничего определенного, следствием вашего непонятного поведения стало бесследное исчезновение вашей жены. Или, может вы оспариваете то обстоятельство, что между вашим ожиданием и исчезновением жены существовала причинная связь?

— Меня слишком много спрашивают, — сказал подсудимый.

— Хорошо, я хочу задать совсем другой вопрос. Считаете ли вы, кажется ли вам… Но прошу не смеяться над выражением, автором которого являетесь вы сами, какой уж тут смех, дело чересчур серьезное… Находились ли вы еще до той ночи хоть однажды там, где никто «ни от чего не застрахован»?

— Да, наверно, — ответил подсудимый нерешительно, — но когда туда попадаешь, сам об этом догадываешься последним. Скорее это замечают все остальные.

— Догадываешься? Каким образом?

— Да, каким образом? Может быть, по запаху. Или лучше сказать — из-за отсутствия запаха.

Нет, он вовсе не хотел никого рассмешить, ведь люди сперва с удивлением принюхиваются и говорят: куда же он делся? Только что он был здесь, я собирался его сожрать. Однако, принюхиваясь, они скоро натыкаются на другой объект, что и отвлекает их от вашей персоны. И вы, стало быть, еще раз избежали опасности.

— Опасности чего?

— Опасности того, что вас укусят и что вам придется укусить в ответ.

— А по отношению к вашей жене вы также придерживались этой тактики, назовем ее тактикой уверток? — сказал председатель, поднимая голову и стараясь заглушить скрытое хихиканье в зале.

— Оба мы были очень осторожны, — ответил подсудимый. — Нам приходилось соблюдать большую осторожность. Ведь нам дали своего рода испытательный срок, и мы знали: в любую минуту нас могут его лишить. Нам не полагалось мечтать, как всем остальным людям.

— И так было с самого начала? — спросил председатель суда, качая головой.

— Я ведь пытался описать, как было с самого начала. Но являлось ли это началом?

— Тем не менее…

— Да, тем не менее! — Теперь подсудимый почти что кричал. — Или именно поэтому. И если я не ошибаюсь, речь идет как раз о том, что принято называть любовью. Насколько мне известно также, ощущение ее хрупкости и есть доказательство того, что любовь истинная.

— Ваш тон в отношении суда совершенно недопустим, — сказал председатель осуждающе. — Мы не нуждаемся в поучениях.

— Дело идет не обо мне, а о моей жене, — заметил подсудимый извиняющимся тоном. — Я не в силах терпеть, когда на нее задним числом нападают, притом что она не может защищаться. Ведь нападают на жену, а не на меня, нападают за ее бесследное исчезновение и еще за то, что наш брак в глазах суда не выглядит счастливым. Какое неуважение к моей жене, к любимой женщине! Я прожил с женой семь лет, мы всегда были с ней на грани уничтожения, и каждый миг мы знали, что нам грозит уничтожение, превращение в ничто. Позади нас было ничто, мы день и ночь думали, вот-вот мы превратимся и ничто, и никто не давал нам никаких гарантий. Я говорю чересчур пространно, но все же слова, которые я произношу и которые приводят суд в возмущение, вызваны лишь одной причиной: меня загнали в угол, я не могу этого больше терпеть. Прошу вас, господин председатель суда, поверьте, я до глубины души потрясен тем, что мне, хочешь не хочешь, надо признаться, что — пусть временно — от семилетнего супружества не осталось ничего осязаемого, кроме смятого платочка на полу у кровати. И даже следы слез установить на этом платочке можно лишь с помощью химического анализа. Кстати, вправе ли я возбудить ходатайство о том, чтобы мне передали платочек после процесса?

Насчет ходатайства будет решено в свое время, сказал председатель суда. Намерены ли прокурор или защитник взять слово? Если нет, он хочет продолжить судебное следствие.

Но тут заговорил прокурор. Он сказал, что было бы интересно узнать у подсудимого, делился ли он своими взглядами о другими людьми. Нет? Не делился? Очень жаль. Ибо он, прокурор, хотел бы еще раз напомнить адвокату, что люди, с которыми подсудимый разговаривал на эту тему до разбираемого события, могли бы стать свидетелями защиты.

В ответ адвокат заявил, что его клиент не нуждается в свидетелях защиты.

Но это упростило бы судопроизводство, заметил прокурор. Все-таки он хочет задать подсудимому еще один вопрос на ту же тему: существуют ли, по его мнению, другие люди, которые также погружены в «то, от чего никто не застрахован»?

Людей, которые об этом помнят, незначительное меньшинство.

Ну и как обстоит дело с этим незначительным меньшинством? Подсудимый с ним мог бы договориться?

Нет, это меньшинство не годится для создания коллектива.

Вот уж действительно интересное заявление. Однако люди меньшинства разительно похожи друг на друга?

Они сильно отличаются от всех остальных.

Ах вот оно что. Таким образом их, значит, можно узнать. Не правда ли?

Их узнаешь по тому, что в их присутствии чувствуешь себя одиноким.

Ага. Но это прямо-таки фатально.

Да, найдено правильное словцо.

А почему эти люди, которые, так сказать, ни от чего «не застрахованы», не общаются друг о другом? Ведь это было бы самым простым средством от одиночества?

О чем же им беседовать друг с другом?

Ну, например, об опыте, который они приобрели на ниве «нестрахуемого», ведь для простых смертных эта нива являет собой своего рода книгу за семью печатями.

Нет, это немыслимо.

Почему, собственно? Немыслимо даже у столь похожих людей?

Опыт надо выстрадать. А язык этих людей — молчание.

Ах так? Эти люди, стало быть, изъясняются языком молчания?

— Но как же это возможно! — воскликнул в заключение прокурор. — Тайное общество дало обет молчания, а вы здесь болтаете об этом.

— Ошибаетесь, господин прокурор, я болтаю не «об этом». Я отвечаю на вопросы суда, которому по мере сил хочу помочь. И если в те паузы, которые наступают между моими ответами, просачивается немного молчания, я не виноват. Этой опасности трудно избежать.

— Какой опасности?

— Опасности обесценивания и отмирания слов.

— Ее не могут избежать даже слова о бесследном исчезновении?

— Да, даже они, господин прокурор. Всегда надо соблюдать сугубую осторожность.

— Если я вас правильно понял и если все это попытаться перевести на обычный человеческий язык, вы тем самым признаете, что из-за вашего молчания жена находилась в опасности.

— Да, признаю.

— В большой опасности?

— Да, так ее надо расценивать.

— Быть может, это представляло смертельную опасность?

— Да, так оно и есть.

— Спасибо. Довольно, — сказал прокурор.

Адвокат вскочил и заявил протест против метода допроса прокурора, дескать, этот метод заставляет его подзащитного давать ответы, которые толкуются судом иначе, нежели их понимает сам подсудимый. За время процесса всем присутствующим стало ясно, что, когда его подзащитный говорит об опасности или даже о смертельной опасности, он подразумевает нечто совсем иное, что вовсе не соответствует параграфам кодекса законов. Посему он, адвокат, просит суд воздействовать на обвинителя, пусть перестанет жонглировать понятиями, которые служат только для очернения подсудимого в глазах присутствующих.

Председатель суда возразил, что ежели речь зашла о жонглировании словами, то в этом скорее можно обвинить подсудимого. Кроме того, он предоставляет подсудимому право уточнить термин «смертельная опасность», как он сам его понимает.

Подсудимый оглядел зал, словно в поисках поддержки; несколько раз он уже это делал. И каждый раз публика испытывала нечто вроде смятения. Некоторые зрители поспешно поворачивались к своим соседям, явно не желая встречаться взглядом с подсудимым. Другие смущенно ерзали на стульях или одергивали на себе одежду.

Не он начал этот процесс, ответил подсудимый после долгой паузы.

Председатель суда сказал, что эти слова нельзя считать ответом на его вопрос.

На какой вопрос?

На вопрос о смертельной опасности, в которой находилась супруга подсудимого.

Ему нечего добавить, сказал подсудимый. Все уже сказано раньше.

Прокурор опять попросил слова. Ему сдается, что он в данном случае может помочь подсудимому, то есть помочь в разъяснении спорной проблемы.

— Скажите, вы человек вспыльчивый?

— Вспыльчивый? Я? — с удивлением спросил подсудимый.

— Да, вы. Впрочем, давайте выразимся несколько иначе. Вы склонны к внезапным вспышкам?

— Почему вам пришло это в голову?

— О господи! Я ведь только спрашиваю. Разве это не дозволено?

— Тем не менее ваш вопрос странен.

— Возможно, и суд ставит иногда странные вопросы. Важен ответ.

— Мне кажется, я могу ответить на него отрицательно, — сказал подсудимый. Голос его выдавал настороженность. — Если вы поговорите с людьми, с которыми я много лет имел дело, вы, безусловно, согласитесь с моим ответом. Наверно, они охарактеризуют меня как человека уравновешенного, в высшей степени сдержанного, всячески избегающего споров. Люди скажут, что, когда разногласия возникают, я стараюсь проявлять уступчивость и таким образом все сгладить. Эпитет «надежный», который неотделим от меня, вероятно, достаточен, чтобы ответить соответствующим образом на вопрос господина прокурора.

— Допустим. Но все это можно истолковать и по-иному, к примеру как свидетельство вашего умения муштровать самого себя, — конечно, умения, которое делает вам честь. И тот факт, что вы ссылаетесь на свидетельство других людей, которых, что ни говори, не очень-то высоко ставите, и то обстоятельство, что прямо вы не отвечаете, говорят о многом. Быть может, вы все же обладаете вспыльчивым характером. Во всяком случае, такое подозрение возникает…

— Подозрение?

— Вот именно, и подозрение это вы никак не опровергли. Например, не исключено, что вы сами боитесь бурных проявлений чувств или же последствий этих вспышек, потому что в прошлом тяжело поплатились за них, и потому не проявляете свою вспыльчивость, загоняя ее внутрь.

— Кто же это вам рассказал? — спросил подсудимый.

— Означает ли ваш вопрос, что я прав? — быстро спросил прокурор.

— Ну, если вы так уж настаиваете, то в известном смысле да. Правда, обозначение «вспыльчивый», наверно, не соответствует истине, по признаюсь, что я человек легко ранимый и, поскольку мне это известно, стараюсь защитить себя, поелику это возможно, стараюсь, чтобы меня ненароком не затронули, иначе я могу закричать от боли.

Все это подсудимый произнес чрезвычайно спокойно, даже с легкой усмешкой, однако прокурор истолковал это так, как он, очевидно, намеревался истолковать, не без задней мысли формулируя вопросы.

— Спасибо! — воскликнул он и тут же повернулся лицом к судьям. Основание для поставленных вопросов я почерпнул из имеющихся у нас протоколов. А именно: матушка подсудимого показала…

— Моя мать? — спросил подсудимый с испугом.

— Говорите, пожалуйста, только тогда, когда к вам обращаются, — оборвал его председатель суда.

— Матушка подсудимого показала следователю, — продолжал прокурор, — что подсудимый в детстве был подвержен опасным припадкам ярости. Припадки были совершенно непредсказуемые и необоснованные, уже не говоря о том, что детям это вообще не свойственно. Матушка узнавала о приближении припадка по одному признаку: ее мальчик вдруг белел как полотно, особенно белел кончик носа. В такие минуты она прямо-таки испытывала страх перед ним… Мне кажется необходимым сообщить суду об этих показаниях матери подсудимого.

Теперь попросил слова адвокат. Ему представляется несколько странным тот факт, что господин прокурор придает столь большое значение подобного рода высказываниям старушки матери. Не влезая, так сказать, в душу этой старой дамы, можно предположить, что она сочла себя польщенной допросом и, дабы продолжить приятную беседу и показать себя поистине незаменимым свидетелем, сообщила множество разных деталей, которые сами по себе совершенно безобидны, но которые следователь все же занес в протокол, а господин прокурор сумел истолковать абсолютно превратно. Как бы то ни было, основа обвинения, по-видимому, чрезвычайно шаткая, раз уж прокурор не может найти никаких других свидетелей обвинения, кроме матери подсудимого.

Адвокату никто не возбранял выставить матушку подсудимого в качестве свидетеля защиты, парировал реплику адвоката прокурор. Как-никак, в большинстве случаев матери выступают свидетелями защиты.

Председатель суда, постучав карандашом, прервал перепалку между прокурором и защитником.

Все это время подсудимый стоял неподвижно, на его лице разлилась та же бледность, какая, по показаниям матери, разливалась на лице мальчика якобы перед приступами гнева. И сейчас, казалось, он с трудом сдерживает себя.

— Мать всегда права, — пробормотал подсудимый хрипло, в горле у него что-то клокотало, но говорил он настолько тихо, что его услышал только стенограф, да и то совершенно случайно.

— Говорите, пожалуйста, громче, — обратился к подсудимому председатель суда. — Что вы сказали?

— Я говорю, что пропал, если меня заставят защищаться от матери.

— Как это понять?

— Почему она пытается мне повредить? Это действительно непостижимо. Против нее я беззащитен.

— Я спрашиваю вас исключительно о том, соответствуют ли истине показания вашей матушки?

— Открыла ли она следователю причину, по какой у меня возникали вспышки гнева, как это сформулировал суд? По этой причине я чуть было не умер. Как мать, она, по-видимому, должна была больше бояться за меня, нежели меня, а ведь она утверждает сейчас обратное.

— Разве вы не слышали, матушка показала, что ваши припадки были всегда беспричинны?

— Тогда… Тогда… Предположим, что она все забыла. Бог с ней! Не надо пробуждать в ней ненужных воспоминаний, ведь мой брат преждевременно погиб из-за этого, она отравила ему жизнь. А я? Во что я превратился? Но она ничего не хотела знать. У нее это было внутренней потребностью, она не виновата. Пусть уж лучше страсть, а не вина.

— По вашему мнению, значит, причины все же были?

— Причины мне непонятны, господин председатель суда. Моя мать обладает безошибочным даром обнаруживать у человека незащищенную болевую точку и не в силах отказаться от того наслаждения, которое доставляет ей возможность потрогать пальцем эту болевую точку. И тут возникает нечто вроде короткого замыкания. Прошу вас, не спрашивайте меня об этом. Что ни говори, а она моя мать, и я, как и все смертные, испытываю слабость, питаю какие-то чувства к имени матери. И все же моя мать не годится в качестве свидетельницы.

— И я тоже не придаю особого значения показаниям вашей старушки матери, — прервал монолог подсудимого прокурор. — Ответьте мне, однако, на один вопрос: дотрагивалась ли и ваша жена до болевых точек, как вы изволили только что выразиться?

— Моя жена? Мне неприятно, когда о моей жене говорят дурно. Поэтому не надо соединять имя жены с именем матери в одном предложении. Неужто этого нельзя избежать, господин председатель суда?

— Вы вправе отказаться отвечать на любой вопрос, — сказал председатель.

— Разве в этом дело? Моя жена так же хорошо знала все обо мне, как я о ней. Мы оба родились тонкокожими или же стали такими. Та защитная оболочка, которая спасает всех других людей, у нас отсутствует. Мы знали, что все у нас буквально обнажено и кровоточит, и потому боялись наткнуться на что-нибудь или, упаси боже, толкнуть друг друга. Вот почему мы старались не спускать глаз друг с друга, должны были следить за каждым изменением интонации. Все это было необходимо, чтобы вовремя предотвратить самое страшное — не исчезнуть из поля зрения другого и не пропасть самому. Мы не имели права оглядываться назад, на первые годы жизни, на ужасы нашего детства, мы не имели права даже вспоминать о былом, ибо воспоминания заставили бы нас зашататься настолько сильно, что в глазах другого наши очертания расплылись бы окончательно. Но сон, господа! Кто властен над теми бурями, которые проносятся во сне, кто может защититься от них? Тебя бросает из стороны в сторону, из одного пространства в другое, ты рывком передвигаешься во времени то вперед, то назад. Тебя, словно перышко, поднимает ввысь, где разлит рассеянный свет, который слепит глаза, а потом ты опять ощущаешь, что весишь центнер, тебя неудержимо тянет книзу, все сильнее, все быстрее. Ты падаешь все отвесней сквозь туманы, падаешь до тех пор, пока не ударяешься о водяное зеркало и не взламываешь его — о, какая кричащая боль! И тут ты опускаешься в глубины озера, в ужасающую бесконечность плотоядных растений… А каково, господа, когда рядом с тобой бодрствует другой человек, ведь он все чувствует, он слышит твой крик или твои жалкие стоны. Напрасно говорить ему: это всего лишь сон, который длится несколько секунд. Нет, он знает, что это и есть жизнь другого, в которую ему не дано проникнуть, поэтому ему кажется, будто его предали, свели к нулю, ведь его не зовут на помощь. И даже если он ничего не заметил ночью, он все заметит на следующее утро, ибо проснувшийся непривычно пахнет или вокруг него образуется какая-то новая атмосфера, с размытыми контурами. Как можно скрыть сон? Конечно, его стараешься забыть. Ты спешишь побриться, одеваешься, она накрывает на стол в кухне. Вы садитесь завтракать, но все это ложь, предательство уже совершилось, и в надежность другого больше не веришь. Обычное утро — это только отсрочка, оттяжка. А сколько усилий надо приложить, чтобы вообще решиться лечь спать? И так из ночи в ночь. Каждую потенциальную угрозу мне приходилось буквально терзать до тех пор, пока она не теряла свою силу и уже не могла забрать надо мной власть. Только тогда я шел на риск: ложился в постель и погружался в сон. Ну а до этого мне приходилось бороться наяву со всеми опасностями один на один. Со всеми? Кто может знать, сколько их всех? Наверно, то была моя ошибка, слишком я к ним привык, даже посмеивался… Да, в эти минуты меня, конечно, не надо было окликать. Достаточно было самого легкого прикосновения, и я лопнул бы как мыльный пузырь. В глаза другого брызнуло бы всего несколько капель едкой жидкости. Вот и все. Да, я переоценил свои силы. Вот почему я нахожусь в этом зале.

— Если я вас правильно понял, — продолжал допрос председатель суда, вы хотите сказать, что мыльный пузырь… Вы ведь так выразились? Что мыльный пузырь лопнул в ту ночь?

— Да, пожалуй, можно сказать и так.

— И притом от несвоевременного прикосновения вашей жены?

— Несвоевременного? Но ведь она имела полное право на все, раз у нее уже не было сил выносить это.

— Стало быть, дело зашло так далеко, что у нее не было сил выносить?

— Быть может, она заметила, что мое сопротивление ослабело, заметила еще до того, как я понял это сам. Я хотел воспрепятствовать. Да, я хотел ее задержать, сделав так, чтобы мы ушли вдвоем. Первоначально я никогда не думал о таком исходе всерьез, считал его совершенно невозможным, но тут я быстро сказал: «Хорошо, пошли! Пошли! Что с нами может случиться? Ничего нам уже не страшно. Куда захотим, туда и пойдем, будем жить в грязи, в нищете, в грехе. Нас можно опозорить, мы можем умереть с голоду, над нами можно издеваться, надругаться, нас можно засадить в тюрьму…» Да, господа, почему бы вам просто не посадить меня за решетку? Приговорить к пожизненному заключению, я не возражаю. Зачем прилагать столько усилий, произносить столько мучительных слов? Ведь все, что я говорю, не предназначается для этого зала, Извините.

— А когда вы обратились к своей жене? — спросил председатель суда, он даже бровью не повел, не хотел показать своего удивления неожиданной откровенностью подсудимого.

— Когда? Что значит «когда»? Разумеется, в последнее мгновение. Но было уже поздно.

— Ах да, понимаю: вата жена уже спускалась по лестнице. Не правда ли? Это и было, значит, мгновение самой большой опасности, как назвали ее смертельной опасности?

— Ужасное мгновение, — сказал подсудимый.

Председатель суда как бы случайно коснулся карандашом своих губ: хотел дать понять прокурору, чтобы тот не задавал лишних вопросов, которые помешали бы говорить подсудимому дальше.

Но жест этот оказался напрасным. Не то потому, что подсудимый его заметил, не то по какой-то иной причине, но он вдруг как бы опомнился; во всяком случае, к изумлению всех присутствующих, он внезапно сказал совершенно другим, бодрым голосом:

— Какие вы ловкачи, господа. Вы выуживаете из меня разные признания, которые не имеют никакого касательства к ходу процесса. Слова, которые, быть может, никогда и не были сказаны. А как вы отнесетесь к тому, что я только подумал об этом, не раскрыв рта? Кто это сумеет теперь доказать?

Неожиданная и разительная перемена в поведении подсудимого очень всем не понравилась. Теперь и прочие его признания показались неправдоподобными. И судьи и публика заподозрили, что имеют дело с опытным комедиантом, который прекрасно разбирается в том, какое он производит впечатление на окружающих. В зале заметно заволновались.

— Вы ошибаетесь, подсудимый, — сказал председатель суда, — все, что касается ваших отношений с женой и отношений жены с вами, представляет для нас большой интерес. То, о чем вы рассказали под конец, насколько я понимаю, произошло в минуту, когда ваша жена ночью опять стала спускаться по лестнице. Мы не будем сейчас заниматься деталями. Тем не менее я хотел бы задать вопрос, предвосхищающий дальнейшие события. Вы назвали эту минуту ужасной, вы не раз употребляли выражение «смертельная опасность». Это очень сильные выражения, которые, конечно, заставляют нас задуматься. Ведь истинную причину вашей тревоги мы все еще никак не уразумели. Чтобы избежать смертельной опасности, вы, согласно собственным показаниям, пришли к решению — бежать с вашей женой куда глаза глядят, хотя первоначально это, видимо, не входило в ваши намерения. Не прерывайте меня, пожалуйста, к этой теме мы еще вернемся. В данное время я хотел бы узнать от вас нечто иное: зачем вам вообще понадобилось идти куда-то с женой? Разве не проще было подняться к ней наверх?

— Наверх? Вы хотите сказать, в спальню? — почти закричал подсудимый.

— Да, конечно. Ведь это очень даже странно — отправиться в далекий путь почти в полночь, ни о чем не договорившись заранее и притом, по-видимому, без определенной цели.

— Вы это всерьез спрашиваете?

— Подсудимый, когда вы наконец-то поймете, что зал суда не место для шуток? Не соизволите ли вы ответить на мой вопрос просто и ясно?

— Нет, это немыслимо.

— Что? Вы не можете ответить?

— Немыслимо было опять подняться по лестнице.

— Почему? Подумайте все же немного. Представьте себе такой вариант: вы вместе со своей женой опять поднялись наверх, что тогда?

— Это означало бы конец, — сказал подсудимый.

— Конец? Конец чего?

— Как вы можете задавать такие вопросы?

— Совершенно не понимаю, что вы находите удивительного в моем вопросе. Всем нам здесь он представляется самым что ни на есть естественным. Тем более что, по нашему разумению, стоило вам только подняться наверх, и вы наверняка предотвратили бы бесследное исчезновение жены. Нет, я уверен, существовало какое-то обстоятельство, которое вы явно хотите скрыть. Или же дело было в другом: ваша жена стала бы сопротивляться или, скажем, отбиваться от вас.

— Даже если бы она не стала отбиваться…

— Значит, она отбивалась?

— Она не отбивалась, — опять почти закричал подсудимый. — Зачем ей было отбиваться? От кого, собственно? От меня? Неужели вы думаете, что я мог сделать жене какое-нибудь унизительное, какое-нибудь бесстыдное предложение?

— Почему бесстыдное? Что за странные определения вы подбираете для поступков, которые кажутся нам всем совершенно нормальными, во всяком случае, куда более нормальными, чем те, что вы совершили, очевидно. Вы даете диковинные определения, а потом опять говорите о смертельной опасности… Но при чем здесь смертельная опасность? Ваша жена спускалась по лестнице. Пусть в необычное время. Это вас испугало, допустим. Вы были, возможно, ошарашены, не ожидали ее увидеть. Но все это еще не причина говорить о смертельной опасности. В ваших показаниях отсутствует какое-то звено. Стоит мне представить себе эту сцену, как…

Речь председателя суда была прервана, произошел весьма неприятный инцидент. И потому подсудимый не ответил на поставленный вопрос, хотя неизвестно, стал бы он вообще отвечать на него.

Из зала, и притом из средних рядов, вдруг донесся смех, смеялась женщина. Это не был тихий, подавленный смешок, женщина хохотала во все горло, даже визгливо. Вероятно, она уже довольно долго пыталась подавить приступ смеха. Но как бы то ни было, все в зале вздрогнули, словно от удара. Люди как по команде повернулись. Председатель суда хотел было схватиться за колокольчик, по рука его сперва застыла на полдороге, а потом он вовсе опустил ее: было совершенно очевидно, что этот беззастенчивый хохот — истерика… Люди, которые сидели рядом с хохочущей женщиной, пытались унять ее. Служители и судебные чиновники бросились в середину зала; зрители, которые сидели в том же ряду, что и женщина, встали, чтобы дать ей возможность пройти. Надо сказать, что она не оказала никакого сопротивления и дала себя вывести. Однако, уходя, она не переставая хохотала, все чаще захлебываясь от смеха. Этот хохот звучал в ушах у публики и у судейских и после того, как дверь зала захлопнулась за женщиной и ее смех постепенно стих в лабиринтах судебных коридоров. Однако люди все равно его слышали, им казалось, будто смех притаился в каком-то из уголков зала и вот-вот опять вырвется наружу.

Единственный, кто вовсе не обратил внимания на поднявшуюся суматоху, был подсудимый. На протяжении неприятного инцидента он стоял неподвижно, слегка наклонив голову, и смотрел в пол.

Председатель повернулся к членам суда, они пошептались немного. Как видно, председатель советовался с коллегами, не прервать ли заседание на короткое время. Потом в зал вошел кто-то из судейских, протянул председателю суда записку и сказал вполголоса несколько слов. Председатель суда прочел записку и передал ее дальше, прокурору. Тот тоже прочел и пожал плечами. После чего председатель суда взялся за колокольчик.

— Прошу соблюдать тишину, — сказал он громко, — иначе я прикажу вывести публику из зала. — После этого председатель суда сделал знак подсудимому и показал ему записку. — Знакома ли вам эта дама и знаете ли вы соответственно ее фамилию? — спросил он.

Из соображений деликатности председатель суда не произнес фамилию дамы вслух.

Подсудимый покачал головой.

— Ну хорошо, это мы установим позже, — сказал председатель суда. Заседание продолжается.

Между адвокатом и прокурором началась перепалка. Адвокат истолковал истерический припадок неизвестной дамы как свидетельство того, что присутствующие в зале женщины понимают подспудный конфликт между подсудимым и его супругой куда лучше, нежели прокурор. В ответ прокурор решил поиронизировать над защитником. Если уж господин адвокат апеллирует к женщинам, то пусть подсудимый не посетует, он, прокурор, готов со своей стороны тут же обратиться к присутствующим дамам и спросить у них, согласны ли они бесследно исчезнуть из этой жизни?

Нет смысла пересказывать во всех подробностях спор адвоката с прокурором, тем более что его основная цель, видимо, заключалась в том, чтобы дать публике возможность забыть неприятное происшествие. Очень скоро председатель суда постучал карандашом по столу и призвал спорщиков не отклоняться от темы заседания. Прокурор попросил разрешения задать еще один вопрос по существу дела.

— Скажите, подсудимый, не намеревались ли вы вместе со своей женой уйти из жизни, умереть?

Нет, он не намеревался вместе со своей женой уйти из жизни, умереть.

— Почему вы отвечаете столь пространно?

Он ответил теми же словами, какими его спросили.

— Не значит ли это, что при отрицательном ответе вы делаете ударение на слове «вместе»?

Это значит совсем другое: всякого рода романтические бредни не имели места в его жизни и в жизни его жены. Заблуждения, возможно, имели место, заблуждения от усталости; да, от этого никто не гарантирован.

— Стало быть, ваша жена никогда не предлагала вам умереть вместе?

— Нет, а зачем, собственно?

— В ту ночь тоже не предлагала?

— В ту ночь тоже не предлагала. Ей это было не нужно.

— Как так? Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать именно то, что я говорю: ей это было не нужно. Смерть всегда была с нами, среди нас, вокруг нас, и мы оба знали это. Не было смысла говорить о ней.

— Как это понимать?

— Не знаю, что тут непонятно. Речь шла скорее о том, как вместе войти в жизнь, но и это было таким само собой разумеющимся, что каждый соответствующий призыв прозвучал бы смешно.

— Таким само собой разумеющимся это, как видно, все же не было, сказал прокурор, — иначе вы не стояли бы здесь, перед нами, а ваша жена не исчезла бы бесследно… Ну а сами вы? Как вы смотрели на это? Вы никогда, скажем, не принимали в расчет смерть?

Подсудимый ответил, что он, как-никак, был страховым агентом. Его ответ ненадолго вызвал веселое оживление в зале, председателю суда пришлось призвать публику к порядку.

— Вы меня неправильно поняли, — сказал прокурор, — я спрашиваю о том, не носились ли вы когда-нибудь с мыслью покончить с собой?

— Раньше — возможно.

— Раньше?

— Да, до того как я протрясся всю ночь в поезде. Я же пытался объяснить это вам. Мне порой кажется, что меня подозревают в чем-то из-за высокой суммы, на которую я застраховал свою жизнь.

— Это еще не приходило мне в голову, — признался прокурор. — Но вы правы. Сумма вашей страховки могла бы свидетельствовать об этих ваших намерениях. Прекрасно, вы утверждаете, что не имели их с тех пор, как женились. Однако как это можно соотнести с другими вашими высказываниями?

— С какими высказываниями?

— Дело в том, что из всех ваших речей явствует, что вы всегда хотели уйти в «то, от чего никто не застрахован». Я использую вашу формулировку. Итак, уйти в «незастрахованное», но уйти одному, оставив каким-то образом вашу жену в этом мире.

— Это правда, — признался подсудимый. — Я был не лишен высокомерия, свойственного всем мужчинам.

— Опять сплошные загадки. Что это значит?

Это значит, что из-за высокомерия он заранее считал, что вряд ли допустимо ввергать женщину в пучину неизвестности и тем самым обрекать ее на форму существования, которую сам он не принимает. Он считал свою жену чересчур слабой, а на самом деле слабым оказался он.

— Я думал, она меня будет задерживать. И не верил, что сумею, поборов слабость, преодолеть ее сопротивление. И тогда моя слабость могла бы легко обернуться ненавистью. Этого я как раз и боялся. Да, я боялся того мгновения страха.

— Мгновения страха?

— Да, так это можно назвать.

— Вы имеете в виду мгновение, когда ваша жена спускалась по лестнице?

— Да, вероятно, это и было подобное мгновение. Во всяком случае, я очень испугался, очень, очень. Вел себя, как жалкий трус. Но это не относится к делу. Я говорю о себе только потому, что по этой причине я буду согласен с любым вашим приговором.

Каждый раз, когда подсудимый так или иначе касался будущего приговора, в зале наступало замешательство, нечто вроде тягостного молчания. И это дало возможность подсудимому вполголоса продолжать свою речь:

— Я уже спросил господина адвоката…

— Что спросили? — сказал председатель суда, по-видимому тоже напуганный.

— Я уже спрашивал господина адвоката, существует ли…

— Говорите, пожалуйста, немного громче!

— Он сказал, что такого закона нет, хотя, на мой взгляд, его следовало бы ввести.

— Какого закона?

— О том, что человек совершает подлость, если из-за своей слабости или из-за своих эгоистических колебаний доводит другого человека до того, что тот плачет или чувствует себя виноватым. И за эту подлость нужно наказывать. Возможно, вы установите, господа, что в этом пункте я все же сын своей матери, хотя я и внушал себе, будто сделал буквально все возможное, чтобы не стать таким, как она. Словом, если вы установите, то тогда… Но такого закона нет.

— Почему ваша жена должна была чувствовать себя виноватой? — спросил председатель суда.

— Не исключено, что это было всего лишь мимолетное настроение, — сказал подсудимый. — Откуда я знаю?

Но тут в допрос опять включился прокурор, которому председатель суда предоставил слово кивком головы.

— Скажите, вы считаете возможным, что жена обсуждала с кем-то посторонним ваш брак?

— С кем-то посторонним?

— Ну да, с приятелем или с приятельницей.

— У нас не было приятелей.

— У вашей жены тоже не было?

— Чтобы ответить на этот вопрос, разрешите мне, пожалуйста, уточнить его, так сказать, в вашем духе, господин прокурор. Вы хотели бы узнать от меня, не оставила ли жена мой дом ради другого мужчины? Не так ли? Почему, собственно, не называть вещи своими именами? Неужели вы считаете меня таким ханжой? Или таким оголтелым собственником? Кстати, и господин адвокат, которого мне дал суд, спрашивал меня то же самое. Более того, он недвусмысленно намекал на это. И все вы правы. Почему бы и нет? Жена моя еще молода, она интересная женщина.

— Подсудимый! — прервал подсудимого председатель суда.

— Извините! Но ведь я отвечаю на поставленный вопрос. К сожалению, мой ответ вас разочарует. Я утверждаю, что задача найти этого другого человека — задача суда, а вовсе не моя. И до тех пор, пока он не найден — пусть он будет даже ангелом, — до тех пор, пока он не найден, меня следует держать в качестве заложника.

Председатель суда снова призвал подсудимого к порядку, указав на недопустимость его издевательского тона.

Поскольку у прокурора больше не было вопросов, председатель продолжил судебное следствие сам.

— Давайте займемся сейчас теми минутами, когда ваша жена спускалась по лестнице.

Для прояснения обстоятельств дела следует восстановить картину во всех подробностях. Даже незначительные детали важны для следствия. Согласно показаниям подсудимого, он находился в тот момент на кухне и вытряхивал из пепельницы окурки. И тут он услышал какие-то непривычные шорохи.

— Что вы услышали?

— Скрип двери наверху или, быть может, скрип половицы на втором этаже.

— Вы сразу же поняли, что идет ваша жена?

— Кто же это мог быть еще?

— Ну, к примеру, прислуга.

— Прислуга? Нет, я сразу узнал, кто идет.

— Объясняете ли вы это тем, что подсознательно ожидали: ваша жена спустится вниз?

— Это могла быть только жена, и никто другой. Вот и все.

— Ну и как вы поступили?

— Стал прислушиваться.

— Вы уже вытряхнули пепельницу?

— Да, по-моему. Трудно теперь припомнить.

— Но ведь вы держали ее в руке?

— Вероятно. Что случилось с пепельницей?

— А дальше? Что вы сделали потом?

— Ничего. Ничего не в силах был сделать. У меня захватило дух. Я замер. Чувствовал, будто меня застали врасплох.

— Но почему, собственно? Вы ведь не совершили ничего предосудительного. Даже ничего из ряда вон выходящего.

— Моя ошибка состояла в том, что я совершенно отключился. Я забыл, что надо постоянно… Я так и не успел отреагировать.

— Ну хорошо, а потом?

— Я слышал, как она спускалась по лестнице. Очень медленно — во всяком случае, мне так показалось. Мне и сегодня так кажется, хотя, очевидно, спускалась она совсем недолго. Потом я ее увидел. Сперва туфли, ноги.

— Увидели из кухни?

— Да.

— От кухонного буфета лестницы не видно.

— Я, кажется, дошел до дверей кухни, ничего, впрочем, не соображая. Да, так оно и было. Мне пришлось прислониться к дверному косяку. Я не в силах был держаться на ногах. Подумал даже, что меня уже вовсе не видно…

— Как это? И почему вам пришла в голову такая странная мысль?

— Не знаю… Какой-то провал.

— Провал в памяти?

— Нет, не в памяти. Я имею в виду дверь кухни. Провал в пустоту.

— Ну ладно. Потом вы опять пришли в себя?

— Пришел в себя?

— Или, скорее, взяли себя в руки?

— Так всегда говорят задним числом. Пустое хвастовство.

— Что же вы подумали?

— Ровным счетом ничего, господин председатель суда. Поверьте, в такие минуты ни о чем не думаешь. Не имеет смысла, ты на это вовсе не способен. Человек просто действует.

— Ну и как вы действовали?

— Я сдался. Уступил.

— Кому, скажите на милость, вы уступили? Или что вы уступили?

— Кому? Что? — запинаясь повторил подсудимый.

— Вы уступили своей жене?

— Почему своей жене? Нет, не ей.

— Но вы ведь так сказали. Интересно, что вы при этом имели в виду?

— Я сдался, не стал сопротивляться. Да и сопротивление было бесполезно. Слишком поздно. Я просто распустился. Иначе…

— Иначе?

— Не знаю, что случилось бы иначе. Трудно себе представить.

— Стало быть, вы приняли что-то вроде решения.

— Но ведь я уже сказал вам, что совершенно оцепенел. Как можно в таком состоянии что-то решать? Я даже вынужден был прислониться к косяку.

— А жена?

— Жена? Что с ней?

— Заметила она ваше состояние?

— Как я могу это знать? Заметила, конечно. То есть я хочу сказать, наверно, она чувствовала то же, что и я.

— Ну хорошо. Давайте задержимся немного на этом ответе. Вы, значит, стоили в дверях кухни, прислонившись к косяку. К левому или к правому?

— К… к… Разве это существенно?

— Существенно или несущественно — предоставьте решать нам.

— Но я и впрямь не помню. Наверно, к левому, так мне по крайней мере сейчас кажется. Не исключено, впрочем, что я и вовсе не прислонялся. Только теперь мне это так представляется.

— Хорошо, остановимся на левом косяке. Конечно, если вы не возражаете. А где была пепельница?

— Пепельница?

— Да, вы ведь пошли на кухню, чтобы вытряхнуть из пепельницы окурки, и сказали, что уже сделали это. Стало быть, пепельница была где-то рядом.

— А теперь ее нельзя найти, что ли?

— Где пепельница, мы вас спрашиваем.

— Где-нибудь она должна отыскаться. Наверно, я поставил ее на кухонный буфет. Или на стол в кухне. Может быть, прислуга… Что случилось с этой пепельницей?

— Отлично, вы, значит, поставили ее куда-то. Скажем, для того, чтобы освободить руки. В какую пепельницу вы в тот вечер стряхивали пепел?

— В какую? В ту, что стояла в гостиной. Это была определенная пепельница.

— Опишите ее, пожалуйста.

— Большая пепельница. Моей жене она не нравилась. Жена говорила, чтобы я унес ее к себе в контору. Там она будет на месте. Жена не раз покупала пепельницы поменьше, но пепел часто просыпался мимо. Поэтому мы так и не расстались со старой пепельницей. Она была мраморная, зеленоватая. Такие пепельницы повсюду продаются.

— Стало быть, довольно тяжелый предмет?

— Да. Жена приклеила к внешней стороне дна кусочек войлока, чтобы пепельница не царапала стол.

— Пепельница у вас круглая?

— Нет, шестигранная или восьмигранная, стало быть, с углами.

— Ну а сколько она примерно весит?

— Сколько весит? Но кому придет в голову взвешивать пепельницу? Наверно, полкило или кило. Скорее, по-моему, кило.

— Ну хорошо. Как вы объясните тот факт, что эта пепельница была найдена на четвертой ступеньке и притом у самых перил?

— На четвертой?.. Хорошо, и что же вам еще нужно? Значит, она нашлась. Тогда все в порядке.

— Но вы ведь только что утверждали, будто оставили ее на кухне.

— Какое это вообще имеет значение? Выходит, я держал ее в руке и поставил на ступеньку, чтобы она мне не мешала. Вы ведь сами видите, что у меня не было времени обращать внимание на такие мелочи.

— Гм. А когда вы поставили пепельницу на ступеньку?

— Когда? О боже, какие странные вопросы. Не помню. И не понимаю, почему…

— И мы многое не понимаем. Не понимаем, например, почему вы даете такие сбивчивые ответы. Почему?

— Но я ведь пытаюсь объяснить вам, господин председатель суда, речь шла о жизни и смерти. Кто в такие минуты заботится о столь нелепых предметах, как эта пепельница?

— Вы считали, что вашей жизни угрожает жена?

— Моя жена? Как это ужасно. Лучше вовсе не говорить ни слова. Вы нарочно толкуете все превратно.

— А я вот не вижу никакого превратного толкования. Мы просто устанавливаем тот факт, что вы все еще держали пепельницу в руке, когда ваша жена спускалась по лестнице.

— Почему бы мне не держать ее? Ведь это не имеет значения.

— Вы не можете случайно вспомнить: когда вы поставили пепельницу, была ли ваша жена еще на лестнице или уже спустилась вниз?

— Нет. То есть…

— Говорите.

— Что означает ваш вопрос?

— По-видимому, речь шла о секундах или даже о долях секунды. Вы ведь сами говорили о секунде кошмара. Суд непременно хочет понять, что вы имели при этом в виду.

Председатель суда говорил деловито, не выделяя отдельных слов, и глядел на подсудимого скорее со скучающим выражением лица. Подсудимый явно намеревался ответить быстро, как он отвечал до этого, открыл даже рот, но потом вдруг замолк и побелел как полотно. Казалось, он вот-вот упадет в обморок. Этого, однако, не случилось. Он медленно, словно сомнамбула, словно неожиданно забыв, где находится, подошел к столу, за которым сидели судьи; председатель так и не успел остановить его. Опершись обеими руками на стол и наклонившись далеко вперед, подсудимый спросил свистящим шепотом:

— Ее нашли?

Навряд ли его вопрос расслышали в зале, тем не менее публика заметно заволновалась. Все, как видно, подумали, что у подсудимого вырвалось решающее признание; то обстоятельство, что признание это не услышали в зале, только увеличивало беспокойство. Незнакомые люди переглядывались, несколько человек приложили руки к ушной раковине, чтобы не упустить ни слова. И в конце концов кто-то из публики крикнул:

— Говорите, пожалуйста, громче!

Адвокат вскочил, чтобы прийти на помощь своему подзащитному, но председатель суда сделал отстраняющий жест рукой.

— Прошу вас, подождите минуточку, господин адвокат. Сейчас я дам вам слово. — Однако председатель суда, по-видимому, был весьма рад тому, что обстановка хотя бы на короткое время разрядилась. Очень спокойно он опять обратился к подсудимому. На этот раз он говорил прямо-таки отеческим тоном: — Мне кажется, я неправильно понял ваш вопрос.

— Это невозможно, — сказал подсудимый.

— Что невозможно?

— Я вышел из дома вместе с ней, я потерял ее из виду, только когда поднялась вьюга. А вы здесь утверждаете, будто я убил ее с помощью пепельницы. Нет, такого не могло случиться. Это не я. Ведь я… А если вы ее нашли, то почему не сказать сразу? Зачем вы устроили мне такую пытку?

— Успокойтесь, пожалуйста, подсудимый. Мы…

— Где же ее нашли? — закричал подсудимый.

— Вашу жену не нашли.

— А что с пепельницей?

— Пожалуйста, идите на свое место и попробуйте немного успокоиться.

Подсудимый и впрямь отправился на свое место, но при этом энергично тряс головой и, обращаясь к публике, говорил:

— Надо мной здесь насмехаются.

Адвокат в резких выражениях заклеймил метод судопроизводства, при котором его подзащитного мучат подозрениями, хотя точно знают, что эти подозрения совершенно беспочвенны. Он даже упомянул о «средневековых методах».

Председатель суда возражал ему извиняющимся тоном: из-за необычности дела суд счел необходимым выяснить, не могло ли соответствующее душевное состояние подсудимого, ну, скажем, стресс, привести к какому-либо решительному поступку, тогда желание избежать его, остановиться при известных обстоятельствах может объяснить последующие события.

Если речь идет о стрессе, начал адвокат, то что ни говори, а навряд ли человек… Он, видимо, хотел сказать, что при этом человек не мог бы избежать наказания или нечто в этом роде, но подсудимый прервал его.

— А я вам почти поверил, — обратился он с упреком к председателю суда. — Это ведь не годится. Такие обвинения нельзя бросать на ветер.

— Почти? — переспросил председатель суда, не теряя самообладания из-за неподобающего тона подсудимого. — На это я могу сказать: если кто-нибудь вдруг обвинит меня в том, что я свою жену… ну, предположим, сделал с ней что-нибудь дурное, то я ему никогда не поверю.

— Стало быть, вы никогда не оказывались в такой ситуации, в какой оказался я, господин председатель суда, и в которой я нахожусь по сию пору! На свете нет ничего надежного, ничего, ничего… И прежде всего ненадежны слова.

На помощь председателю суда пришел прокурор. Не постарается ли вспомнить подсудимый, какая лампа горела на лестнице?

Никакая.

Значит, свет горел на кухне?

На кухне? Нет, ни в коем случае. Кухонный выключатель настолько громко щелкает, что подсудимый никогда не зажигает там ночью свет. Да и к чему, собственно? Каждый сантиметр, каждую дверную ручку он изучил за много лет на ощупь.

— Да, да, очень деликатно с вашей стороны не щелкать выключателем, похвалил подсудимого прокурор.

Очевидно, дверь гостиной стояла открытой, и света люстры с пятью рожками вполне хватало…

Люстры? Нет, она наверняка не горела. Зачем? От нее такой неприятный яркий свет. От люстры болят глаза. Но настольная лампа, конечно, горела.

Ага, настольная лампа. Не была ли она чересчур слабой чтобы освещать лестницу сквозь открытую дверь?

Зачем же ее было освещать?

— Ну, к примеру, для вас, чтобы вы сумели заметить: ваша жена плачет.

— Это можно было с тем же успехом заметить и в темноте. Даже гораздо вернее. Да и вообще теперь у меня перед глазами стоит нарисованная вами картина: жена распростерта у первой ступеньки лестницы, она убита, я убил ее этой дурацкой пепельницей. Что вы наделали? Да, а я стою рядом, наклонившись над ней. Пусть бы вы лучше не вызывали эту картину из тьмы. Теперь мы должны будем всю жизнь опасаться, как бы она не стала явью.

Адвокат разразился пространной речью, в которой выразил недовольство ведением дела: суд пытается насильно, с помощью логических построений, восстановить сцену, которая находится за гранью логики. И председатель и прокурор уже могли давным-давно понять, что обычный порядок следствия в применении к его подзащитному приводит к совершенно ложным выводам. Раньше и он, адвокат — подзащитный, видит бог, не облегчает ему задачу, не дает ни малейшей возможности помочь, — раньше и он по закоренелой юридической привычке подозревал, будто существуют какие-то обстоятельства, которые подзащитный скрывает, и именно это сбивало его с толку, он попадал в заколдованный круг. В заколдованном круге находится сейчас и суд. Но вот в один прекрасный день адвокат решил взглянуть на дело с прямо противоположной стороны, предположить, что его подзащитный не только ничего не скрывает, а как раз напротив — пытается высказать больше того, что люди высказывают как на суде, так и в обыденной жизни. Даже больше того, что может выразить человеческий язык. Все недоразумения, которые здесь возникли, произошли по одной-единственной причине: его подзащитный хочет объяснить метафизические понятия обычными словами. Навряд ли в этом зале есть хоть один человек, который сомневается в том, что метафизическое — что бы мы под этим ни подразумевали — это не только некая ирреальная абстракция, но и в высшей степени реальная субстанция, оказывающая решающее воздействие на нашу земную жизнь. Его подзащитный достаточно часто подчеркивал, что он, безусловно, приветствует и суд и законы, ибо они препятствуют неуместному вторжению метафизического в заведенный испокон веку порядок. Но ясно и другое: метафизическое не может быть предметом юридических дебатов. В качестве примера адвокат привел отношения полов: метафизический момент играет в них роль, которую трудно переоценить, нагнетает напряжение.

Он, адвокат, намеренно выбрал именно этот пример, так как пример, по-видимому — хоть и трудно объяснить почему, — чем-то напоминает разбираемое дело. Кто решится рассказать вразумительными словами о мгновении слияния двух любящих существ? Ну хорошо, мы знаем все о физиологических функциях организма и считаем также, что нам известна психологическая сторона близости, что, кстати сказать, тоже связано с физиологией. Но все это ничего не говорит об упомянутом мгновении, как о таковом; по существу, мы знаем лишь его предварительные условия и последствия. Само мгновение явно ускользает из нашего сознания, в воспоминаниях остается лишь неясное ощущение не то счастья, не то муки или, точнее говоря, ощущение провала: человеку кажется, будто на время отступили все привычные логические и физические законы. Об этом отступлении реальности много раз говорилось в ходе процесса; оно рассматривалось чуть ли не как оскорбление законов, причем с точки зрения некоего абсолюта. Чего стоит, однако, закон, который на время можно отстранить и который следует обходить? Да, следует. Ведь суд, стоящий на иной точке зрения, неизбежно придет к выводу, что каждый, кто признает: секунду он ни о чем не думал, — есть преступник, ибо он оскорбил закон тем, что позабыл о нем. Совершенно очевидно, что подобная позиция приведет к полнейшему уничтожению всяких живых эмоций.

Далее адвокат сказал, что он намеренно употребил слово «провал», ибо им воспользовался его подзащитный. С тем же основанием можно говорить и о «секунде ужаса», ибо и это выражение употреблялось в зале суда и было превратно понято. Что касается секунды ужаса — кое-кто называет ее, наверно, секундой счастья, не правда ли? — то протяженность ее, вероятно, можно измерить с хронометром в руках и убедиться, что секунда и впрямь длится секунду, но в действительности каждый знает: есть мгновения, которые нельзя измерить никакими хронометрами, ибо мгновения эти человек прожил вне времени. И как бы ни относиться к ним, оглядываясь назад, они непреложный факт. Так он, адвокат, понял, во всяком случае, своего подзащитного, и так суд должен понимать подсудимого и его показания. Другое дело, стоит ли вообще придавать слишком большое значение этим «незастрахованным» мгновениям. Сейчас самое главное — принять позицию его подзащитного как некий бесспорный факт, вот в чем задача истинных юристов. Иными словами, он, адвокат, хотел бы считать твердо установленным нижеследующее: в ту ночь, когда жена подсудимого неожиданно стала опять спускаться по лестнице, сам подсудимый находился в вышеупомянутом провале, то есть вне времени. Открытая дверь кухни дает прямо-таки наглядное представление об этом провале.

— Обычный юрист, — закончил адвокат свою речь, — сочтет все, что удастся раскрыть в этом деле с помощью методов криминалистики, нарочитой мистификацией. И вину за это следует приписать самому юристу, поскольку он подходит к вышеупомянутой «секунде» с неправильными мерками.

Прокурор не замедлил взять слово.

— Допустим, я согласен с примером, приведенным защитой, — сказал он, но все же и тогда придется отметить, что провал, который, возможно, возникает во время полового акта, как-никак, ведет к зачатию детей, таким образом, это плодотворный провал, а провал в проеме открытой кухонной двери, о коем здесь шла речь, привел к бесследному исчезновению женщины. Сия разница кажется мне весьма существенной и не лишенной интереса для юриста.

— Задача и долг прокурора подать эту реплику, — с иронией возразил адвокат.

Председатель суда поблагодарил адвоката за ценные замечания, хотя они, по его словам, были бы куда более уместными на другой стадии процесса, а именно во время прений сторон. Но он, председатель, не стал прерывать адвоката, ибо все, что помогает прояснению этого дела, уже на данном этапе судебного следствия можно только приветствовать. Поэтому он решил в заключение речи господина адвоката спросить его, не имеет ли целью эта речь доказать: подсудимый находился в ту ночь или в те минуты на лестнице в некоем умственном расстройстве, что освобождает его от полной меры ответственности за последующие деяния.

Подсудимый начал яростно жестикулировать, и адвокат вскочил как ужаленный; он совершенно явно хотел опередить своего подзащитного.

Нет, это ни в коем случае не входило в его намерения. Как раз наоборот.

— Пожалуй, вопрос о вменяемости — единственный вопрос, по которому подсудимый… Вы ведь знаете, что он вообще возражал против адвоката и считал всякую попытку его защиты излишней… Да, это единственный вопрос, по которому подсудимый высказался совершенно недвусмысленно. Разумеется, моим долгом было разъяснить ему, что, учитывая его манеру отвечать, суд неизбежно придет к мысли поставить под сомнение его вменяемость. Но мой подзащитный не только запретил использовать этот аргумент для его защиты… Кстати, это никогда не входило в мои намерения… Он еще объявил, что отклонит любой состав суда, который усомнится в его вменяемости. В этом случае он обязал меня обжаловать заключение суда в вышестоящей инстанции.

— Суд это не очень пугает.

— Разумеется, я пытался внушить своему подзащитному, что каждый судья и при известных обстоятельствах также прокурор — имеет право привлечь соответствующих экспертов и что протестовать против этого бесполезно. Тогда подзащитный предложил опередить суд, проконсультировавшись с авторитетными экспертами, которые подтвердили бы его вменяемость. Однако я отговорил своего клиента от подобного шага, — сказал адвокат и продолжал дальше: — Нелегко выступать в качестве адвоката человека, который отказывается не только от любого защитника, но и от любой защиты. И я уже давным-давно сложил бы с себя полномочия, которые возложил на меня суд, если бы не был глубоко убежден в том, что мой подзащитный на самом деле не нуждается в защите. Поэтому свою задачу я вижу в том, чтобы помочь выяснению ряда недоразумений, возникновение которых можно было с уверенностью предсказать заранее. Весь этот процесс основан на недоразумении — здесь я стою на стороне подзащитного. Однако, возвращаясь к проблеме вменяемости, я должен заявить: дело не в том, что мой клиент считает, будто сомнение в его умственных способностях оскорбительно, хотя и это, пожалуй, имеет место. Самое главное для него другое: согласно убеждению подзащитного, суд, признавший его невменяемым, превратится в фарс. Думаю, что меня не обвинят в нескромности, если я передам слова подсудимого, я их в свое время сразу же записал. Он сказал: «Тот, кто обращается к психиатру, объявляет о своей несостоятельности. Человек вообще начинается только там, куда психиатру вход закрыт».

— Ну, ну, — сказал председатель.

— Прошу еще минутку внимания, я уже почти кончил. Я записал и другое высказывание подсудимого, которое он сделал в том же разговоре со мной. Мой подзащитный сказал: «Как может суд ставить свои решения в зависимость от людей, которые делают бизнес на иллюзиях, хотя сами эти люди не могут избежать иллюзий, не говоря уже о том, что вся их жизнь — сплошные иллюзии».

— Ну, ну, — повторил председатель суда.

После этого председатель суда спросил подсудимого, по-прежнему ли тот придерживается высказанного мнения?

Подсудимый ответил, что придерживается. Они только теряют время попусту.

— Но и мы здесь сидим не для собственного удовольствия, — сказал председатель суда. — Переливание из пустого в порожнее, которое ни на шаг не продвигает нашу работу вперед, утомляет нас не меньше, чем вас.

Чего же от него еще хотят?

— Прежде всего мы хотим, чтобы вы отвечали на наши вопросы как можно точнее. Итак, продолжим следствие. Вы утверждаете, что ни вы, ли ваша жена не сказали ни слова. Для нас это совершенно непостижимо. Хорошо! Оставим это. Будьте добры, рассказывайте дальше. Что произошло потом? Что вы сделали, когда жена спустилась вниз и стала как раз напротив вас? Ведь так расположена лестница в доме?

— Я подошел к шкафу в передней и снял с вешалки ее меховое пальто.

— Подождите! Не торопитесь! Поскольку две нижние ступеньки лестницы немного выступают вперед, то часть прихожей между кухонной дверью и дверью гостиной очень узкая. Стало быть, если вы пошли вперед к шкафу, то должны были буквально столкнуться с женой. Так оно и было?

— Да, вероятно.

— Вы ее коснулись?

— Разве это можно теперь вспомнить? Дверь в гостиную еще была открыта.

— Но вы ведь не заглядывали больше в гостиную?

— Нет, но я мог обойти жену.

— Прекрасно. Вы, значит, отправились к шкафу. И притом, видимо, поставили пепельницу, которую до сих пор держали в руке, на четвертую ступеньку у самых перил?

— Да, не исключено.

— И ваша жена действительно не произнесла ни звука? Например, тогда, когда вы вдруг сняли с вешалки ее меховое пальто? Ведь если вы предварительно не договорились об ее уходе, то ваша жена должна была не на шутку удивиться. Удивиться так же сильно, как, наверно, удивились вы, увидев, что она вопреки обыкновению в столь поздний час опять спускается вниз. Или вы договорились заранее?

— Нет, но я знал: это могло случиться в любую минуту.

— Звучит весьма невразумительно.

— Может быть, жена что-нибудь и сказала, но не вслух, не шевеля губами. В такие мгновения говорят даже очень много, говорят с лихорадочной поспешностью. Но ничего нельзя запомнить, да и не нужно, все и так ясно.

— Было бы лучше, если бы вы проинформировали нас о разговоре.

— Это невозможно, господин председатель суда. Слова сами по себе не важны. Их слышат только муж и жена, мы были женаты семь лет, другим это все равно показалось бы молчанием. Мы оба знали, что срок истек. К чему тут еще слова?

— А почему вы сразу схватили меховое пальто?

— Оно висело там, и ей надо было надеть что-нибудь.

— Был конец сентября, стояла довольно теплая погода. А меховое пальто уже висело на вешалке?

— Когда мы по вечерам выходили гулять, жена накидывала на себя меховое пальто. Она зябла. А у озера по вечерам гораздо прохладней, чем наверху.

— Ага! И вы решили тогда, что на воздухе будет очень холодно?

— Меня самого знобило. Я дрожал от холода.

— Но вы не взяли свое пальто?

— Не было времени. Да и не во мне было дело.

— Значит ли это, что предполагаемый холод беспокоил вас только в связи с женой?

— Я человек привычный. К тому же нельзя сказать, будто меня что-то беспокоило. Я ни о чем не думал. Все произошло естественно. Каждый из вас поступил бы так же, как я.

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы бы тоже подали жене пальто.

— Вы, стало быть, подали ей пальто?

— Да, разумеется. В один рукав она не сразу попала. Подавая пальто, я был неловок.

— Странно, некоторые мелочи прямо врезались вам в память.

— Мелочи? — спросил подсудимый с изумлением.

— Я имею в виду рукав.

— Я видел ее лицо в зеркале шкафа, потому был так неуклюж, подавая пальто.

— Мне казалось, что вы не зажигали света в прихожей.

— Да, я не включил свет.

— И несмотря на это, сумели разглядеть лицо своей жены в зеркале?

— Я видел белое пятно, этого достаточно.

— И вы все еще не произнесли ни слова?

— Нам было не до слов. Я подал ей пальто, вот и все. У нее очень слабые плечи.

— Гм. Почему вы, к примеру, упоминаете именно сейчас о том, что у вашей жены слабые плечи?

— Потому что у нее и впрямь очень слабые плечи.

— Может быть, вы подумали об этом в ту секунду, потому что жена возбудила в вас жалость?

— Жалость? Жалость? Мы уже давно были по ту сторону жалости.

— Опять одна из ваших непонятных сентенций.

— Тут и понимать нечего, так оно и есть.

— А если бы вы почувствовали к ней жалость? Что тогда?

— Почему я должен был чувствовать к ней жалость?

— Хотя бы просто потому, что она женщина.

Подсудимый усмехнулся.

— Звучит так, словно это я сам сказал.

В его словах не было насмешки, но председатель суда заподозрил насмешку.

— Ваши улыбочки здесь не к месту, — сказал он. — Я хотел бы, чтобы вы уяснили себе одно: у суда создалось впечатление — мне кажется, я вправе говорить и от имени моих коллег, — у суда создалось впечатление, что вас и жену разделяла поистине бездонная пропасть ненависти, по крайней мере вы питали к ней ненависть. Все ваши слова можно было бы без труда истолковать в том смысле, что вы хвалите себя — мол, все же вы не допустили взрыва ненависти.

— И это вы говорите лишь потому, что чисто случайно я упомянул о слабых плечах моей жены? — спросил подсудимый, я его голос по-прежнему казался почти веселым.

— Да, именно так.

— Но это же не имеет отношения ни к ненависти, ни к любви. То была лишь констатация факта. Признаю, она, быть может, фальшиво прозвучала в обстановке судебного заседания.

После этих слов подсудимый помедлил секунду и испытующе посмотрел на публику. Он уже несколько раз поступал так. И опять он вынудил судейских проследить за его взглядом; по воле случая солнце в эту минуту вдруг раздвинуло серую пелену облаков, которые уже с утра затянули небосклон. На два или три мгновения в зал проник широкий луч света, пробившийся сквозь грязное окошко. Из-за пыли, рассеянной в воздухе, луч казался странно плотным, он как бы нашаривал что-то в рядах зрителей, а потом так же внезапно померк. Подсудимый снова повернулся лицом к суду.

— Когда мы были детьми и бабушка рассказывала об ангелах, мы думали, что точно знаем, как выглядят ангелы и как надо с ними обращаться. Позже люди забывают об этом или у них не хватает времени на подобные мысли, хотя, в сущности, ничего не меняется. Только иногда, благодаря какой-то мелочи, все опять всплывает в памяти. Правда, на долю секунды, и, когда ты начинаешь сознавать это, все опять ускользает, остается лишь ощущение грусти, общее для всех. — Подсудимый снова усмехнулся. — Вот как это приблизительно бывает, господа.

Председатель суда предоставил слово прокурору.

Может ли подсудимый описать, спросил тот, как выглядело меховое пальто?

— Оно было коричневое. Рыжевато-коричневое. Довольно пушистый мех. Заграничный барашек, по-моему.

Не может ли он случайно вспомнить, где было куплено пальто?

Они купили шубку в угловом магазине у… у… Фамилия владельца написана в товарном чеке, а чек хранится у него в конторе. Они купили шубку года два назад.

Принадлежала ли фирма имярек?

Да, каким образом это узнал прокурор?

И еще один вопрос: опознает ли подсудимый шубку, если она будет найдена?

— А как ее можно найти? — спросил подсудимый с удивлением.

— Вы считаете это полностью исключенным? — быстро ответил прокурор вопросом на вопрос.

— Но ведь моей жене шубка нужна самой.

— Ах так, конечно, извините. Разумеется, она ей нужна, за это время уж и зима настала. Но вы все же узнаете шубку жены?

— Наверно. Впрочем, таких шуб много. Может быть, узнаю по подкладке. Она слегка шуршала.

— Спасибо. Пока достаточно.

— Но почему вообще эта шубка возбуждает такой интерес? — удивился подсудимый.

— Подсудимый не имеет права задавать вопросы, — ответил председатель суда, не поднимая глаз от своих бумаг. Очевидно, и он не понимал, к чему клонит прокурор, спрашивая о меховом пальто.

Слегка замявшись, а потом переждав положенное время, чтобы дать возможность прокурору высказаться, но так и не дождавшись этого, судья сам взял слово.

Он сказал, что сейчас они приближаются к тому кругу вопросов, насчет которых он считает своим долгом дать соответствующие разъяснения до того, как суд займется ими вплотную. Согласно протоколам предварительного следствия, этот круг вопросов и впрямь выглядит так, что органы юстиции не могут ими заниматься, не ставя себя в смешное положение. Да и защита не раз с упреком указывала на это. До сих пор поведение подсудимого было в достаточной степени непонятным, можно даже сказать, невероятным. И все же до этого момента все оставалось в рамках реальности. Но то, что следует далее, даже не претендует на правдоподобие, наоборот, заранее уводит в область фантастики и бреда. Так, например, возьмем вопрос о снежной вьюге, из-за которой, согласно показаниям подсудимого, он будто бы потерял из виду свою жену. В сентябре в наших широтах снег, как известно, не идет. Кроме того, достаточно было запросить метеорологическую службу, чтобы та подтвердила: в означенную ночь никакого снега не было. Наконец, в показаниях подсудимого встречается несколько утверждений, ни в коей мере не совпадающих с утверждениями полиции. Суд считает своим долгом по мере сил прояснить неясности, которыми изобилует дело.

— Если подсудимый не откажется от своих показаний, — продолжал председатель суда, повысив голос, — суд должен будет решить, не идет ли речь в данном случае о намеренной мистификации с целью сокрытия нежелательных фактов? А может, подсудимый находился в ту ночь в столь сильном умственном расстройстве, что от него нельзя ждать более или менее приемлемых ответов. На решении этой проблемы мы и должны сосредоточить свое внимание.

Помолчав немного, председатель суда продолжил свою речь:

— Давайте рассмотрим сперва один частный вопрос. Подсудимый утверждает, будто после того, как он подал жене пальто, они вместе ушли. Я привожу его собственные слова. На всех этапах следствия он повторял «вместе» и «ушли». А на напрашивающиеся сами собой вопросы следователя: «Куда ушли?» и что вообще значит это «ушли» — отвечал с удручающим однообразием: «Просто ушли». Согласно его утверждениям, «ушли» в Данном случае не означает даже, что они «ушли через входную дверь». А когда подсудимому объяснили, что входная дверь стояла настежь открытой и что это может засвидетельствовать полицейский, который много часов спустя встретил его и привел домой, подсудимый заявил, что это еще не есть доказательство. Да и на самом деле это не доказательство. Входную дверь за истекшее время мог открыть другой человек. Но кто? Существование этого другого человека нельзя установить. Он не оставил ни следов, ни отпечатков пальцев, к примеру на медной ручке двери. Уголовная полиция не пожалела сил, чтобы найти этого другого человека. Прислуга здесь, во всяком случае, ни при чем, она все время спала в своей комнатушке на втором этаже, проснулась только тогда, когда подсудимый вернулся в сопровождении полицейского. Похоже, что он и впрямь покинул дом вместе с женой в большой спешке, он даже забыл закрыть дверь, кстати, и настольная лампа в гостиной не была выключена… А может, его жена убежала в другое время, до описываемого момента или после него. Вторая версия не лишена оснований из-за вопроса, который подсудимый задал полицейскому, наблюдавшему за ним на берегу озера. Полицейский выступит позже в качестве свидетеля. Он вообще появился на берегу озера только потому, что ему послышалось, будто там кто-то призывает на помощь. И он тут же спросил подсудимого: «Это вы звали?» На что подсудимый ответил: «Ну да. Вы видели мою жену?» Как рассказывает полицейский, вопрос этот был задан с явной тревогой в голосе. Сначала он счел подсудимого просто пьяным. Видимо, тот шатался. Только спустя некоторое время полицейский заподозрил, что, быть может, речь идет о совершенном преступлении. Все это произошло на рассвете, около четырех утра, то есть приблизительно часа через четыре после того, как, по уверению подсудимого, он покинул дом вместе со своей женой. Что случилось за эти четыре часа? Как подсудимый попал на берег озера? Что он там делал? — Председатель суда помолчал немного, чтобы поставленные вопросы дошли до сознания слушателей, а потом обратился непосредственно к подсудимому: — Мы знаем кое-что о ваших взглядах. Не дело суда разбираться в них. Но как бы ни отличалось ваше мироощущение от нашего, с одним вы должны согласиться: физически невозможно, чтобы живой человек исчез с лица земли, не оставив следа. Таким образом, существует альтернатива: либо с вашей женой случилось несчастье, либо она скрывается. Но в обоих случаях вы должны кое-что об этом знать. Ваше утверждение о том, что вы не располагаете необходимыми сведениями на этот счет, суд принять не может. Он придерживается иного мнения: своими сведениями вы не желаете делиться. Однако, может, вы предпочитаете, чтобы мы приняли третий вариант: сочли бы, что у вас был провал в памяти? Нередко человек теряет сознание на три-четыре часа, это, безусловно, не исключено; причины разные — длительный обморок или шок. Но тогда этим казусом должны заниматься столь презираемые вами психиатры. Суд был бы вынужден вызвать соответствующих экспертов. Если специалисты подтвердят, что вы не симулируете и что выпадение памяти у вас произошло вследствие определенного психического состояния, мы должны будем решить, в какой степени это спасает вас от ответственности… Да, я слушаю, господин адвокат, но я попросил бы вас быть по возможности кратким.

Адвокат хотел заявить протест против слова «ответственность». Речь об ответственности может идти, только если уже существует состав преступления, а это не касается его подзащитного.

— Хорошо, — согласился председатель суда, — по-видимому, я употребил неправильное выражение. Впрочем, ответственность несут также и за упущение. Но не в этом сейчас суть. Как бы мы ни крутили, главный вопрос все равно остается нерешенным, а именно вопрос о местонахождении жены подсудимого. Пусть у него был шок — будем придерживаться этого определения — и шок этот на много часов выключил его восприятие и его память, но не станет же он утверждать, будто исчезновение жены находится в прямой связи с этим выключением памяти.

— Как раз стану, — воскликнул подсудимый, к несказанному удивлению всех присутствующих.

— Что вы сказали? — переспросил председатель суда.

— Куда же девается человек, когда о нем перестают думать? Ведь это никто не знает.

— Стало быть, человек перестает существовать, когда о нем забывают? Нет, для нас это слишком высокая материя.

— Быть может, он еще существует, но всем чужой и безымянный.

— И это относится к вашей жене тоже?

— Да, конечно. Все дело во мне.

— Гм. Другими словами, если вы уйдете из этого зала, может случиться, что я, существующий в данную минуту, так сказать, во плоти, потеряю всякую реальность только потому, что вы, на мое несчастье, меня забыли? И самое скверное, я потеряю свою земную оболочку не только для вас, но и для всех других людей, к примеру для моих коллег судей и для зрителей в этом зале? Не думаю, что жизнь моя до такой степени зыбкая.

— Но что я знаю о вас, господин председатель суда? — спросил подсудимый.

— Кое-что знаете. Знаете, что я судья и что меня сочли подходящей фигурой для ведения процесса.

— Этого недостаточно, извините. Правда, ваш вопрос меня смущает. Хотя не исключено, что он чисто юридический.

— Какой вопрос вы имеете в виду?

— Буду ли я думать о вас, покинув этот зал. Наверно, вы даже не столь заинтересованы в ответе. Но может быть, именно благодаря вашему вопросу я буду о вас думать, ибо вопрос этот относится к категории тех, что преследуют человека, впиваются ему в мозг. Зал суда для него слишком тесен, для такого вопроса не существует стен, он проникает сквозь все щели, сквозь окна и двери. Его могут даже уничтожить, но если хоть какая-то частичка уцелела, чуть заметный запашок, то ничто не ушло, он тут как тут, встал во весь рост.

— Ну хорошо, оставим в покое мою персону, — сказал председатель суда, улыбаясь. Потом он крикнул в зал: — Прошу соблюдать тишину. Суд ни за что не согласится признать, что исчезновение вашей жены может быть объяснено тем, что вы отключились. Это звучит абсурдно. И кроме того, самонадеянно, разрешите заметить. Впрочем, этого здесь нет смысла касаться. Я спрашиваю еще раз: где ваша жена?

— Не знаю, — ответил подсудимый.

— Почему она скрывается? И почему вы помогаете ей в этом?

— Кто сказал, что она скрывается?

— Пожалуйста, предоставляю вам слово, господин прокурор.

Прокурор заметил, что он, вероятно, в состоянии несколько освежить память подсудимого.

По его знаку служитель внес довольно объемистый пакет и положил его на стол, за которым сидели судьи; потом он развязал бечевку и расправил коричневую оберточную бумагу. Бумага была очень плотная, ее оказалось много; одному из судей пришлось даже поспешно отодвинуть в сторону карандаши и прочие письменные принадлежности, иначе они упали бы на пол.

— Я спрашивал вас некоторое время назад, подсудимый, — сказал прокурор, — сумеете ли вы опознать меховое пальто вашей жены. Не соизволите ли подойти ближе и сказать нам — не оно ли это?

Глаза всех присутствующих напряженно следили за каждым жестом подсудимого. Он подошел к столу и взглянул на шубку, которая лежала там сложенная. Провел по меху рукой, ласково и в то же время испытующе. Потом взял шубку и, держа ее за вешалку, поднял на уровень глаз. При этом бумага сползла со стола, но подсудимый не обратил на это внимания, он небрежно оттолкнул бумагу ногой. Его, видимо, интересовала подкладка; он вертел шубку во все стороны, даже залез в рукав. Наконец поднял глаза и спросил прокурора:

— Где вы ее обнаружили?

— Стало быть, вы опознали шубку? Она принадлежит вашей жене? — в свою очередь спросил прокурор.

— Да, конечно.

— Это то самое пальто, которое она надела в ночь исчезновения?

— А какое же еще? Но что все это значит?

— Мы хотели бы узнать это от вас.

— От меня? Но не я ведь нашел шубку.

— Да, но вы сказали раньше, что вашей жене шуба сейчас нужна самой.

— Разумеется, она ей нужна. Ведь…

— Что?

— Может быть, она купила себе другое меховое пальто. Хотя и это еще совсем хорошее.

— Разве у вашей жены было с собой так много денег, что она могла купить себе новую шубку?

— Много денег? При чем здесь деньги?

— А я-то думал, что меховое пальто не дают бесплатно. Или вы подозреваете, что есть человек, который заботится о вашей жене?

— Человек? Человек?

— Я просто высказываю предположение. Существует и другая возможность: пальто было потеряно.

— Как же она могла его потерять? Смешное предположение.

— Да, правда, смешное.

— Где же вы его нашли? — спросил подсудимый.

— Думаю, из этого не стоит делать секрета, — сказал прокурор. Уголовная полиция конфисковала шубку у одного торговца подержанными вещами в городе М.

— В М.? Что она делала в М.?

— У вас или у вашей жены есть там знакомые?

— Я никогда не останавливался в М. Был проездом раза два, самое большее. И у жены нет в М. знакомых. Какая-то загадочная история.

— Нам она кажется менее загадочной, чем многое другое. Шубка была обнаружена в городе М. через две недели после… после того события. Торговец подержанными вещами купил ее у другого торговца. И того тоже допросили. Он — темная личность, связан с укрывателями краденого, утверждает, будто купил шубку у неизвестного человека в кафе. Это, кстати, подтверждает хозяин кафе. Дело в том, что торговец краденым одолжил у него деньги. Трудно сказать, можно ли полностью положиться на показания сих субъектов, но в данном случае это не играет роли, алиби торговца краденым точно установлено. Он не покидал М., стало быть, не был участником событий той ночи. К нашему величайшему сожалению, историю мехового пальто проследить дальше не удалось. Не могли бы вы нам помочь? И есть ли у вас хоть какие-то соображения насчет той неизвестной личности?

Подсудимый покачал головой, но потом вдруг воскликнул, явно обрадовавшись:

— Зачем вообще такой долгий разговор? Ведь для вас это доказательство того, что моя жена еще… еще здесь.

— Этого истолкования я ждал, — сказал прокурор с заметным удовольствием, — но, увы, находка мехового пальто не дает ни малейших указаний на то, что случилось с вашей женой. Благодарю за внимание.

Подсудимый все еще держал шубку в руках, по-видимому не зная, куда ее положить. Служитель подошел и взял ее. Правда, в первое мгновение подсудимый не хотел ее отдавать, считая, наверно, что шубка — его собственность. Он даже взглянул на председателя суда, ожидая, что тот вмешается. Еще несколько секунд подсудимый не менял положения руки, словно пальто еще было перекинуто через нее. Потом рука бессильно упала. Однако подсудимый не произнес ни слова. Казалось, он углубился в свои мысли.

Председатель суда, наклонившись далеко вперед, спросил примирительным тоном: почему бы подсудимому не сказать просто и ясно, по какой причине скрывается его жена? Это ведь очень невинный вопрос.

— Я даже не спрашиваю: где? Ведь вы на самом деле можете этого не знать. Я спрашиваю только: по какой причине? И если вам неприятно говорить при всех, я готов удалить публику.

Подсудимый спросил: разве сам факт исчезновения карается законом? Даже если человек сделал это, не испросив разрешения?

— Смехотворная постановка вопроса, подсудимый.

В этом случае речь может идти самое большее о нарушении полицейских правил, к примеру правила о том, что каждый человек обязан сообщать о своем прибытии или убытии из данного пункта. Наказуемо также проживание под чужой фамилией. Но все это не касается слушаемого дела.

— А может, я должен воспринять ваш вопрос как признание того, что вы знаете причину, по какой жена оставила вас и скрывается? И по вашему мнению, она вовсе не пропала? — спросил председатель суда.

— Сейчас у нее есть шанс, — вполголоса сказал подсудимый.

— Будьте добры говорить громче.

— Возможно, у нее есть шанс.

— Подсудимый, вы и впрямь злоупотребляете нашим терпением. И если разрешите, я прибавлю к этому, что вы непозволительно пользуетесь моей добротой. Я явно превышаю свои полномочия как судья, разговаривая с вами в таком тоне. Я буквально стараюсь вложить вам в рот приемлемые ответы. Я даже дал понять, что лично я ни в коем случае не считаю, будто разбираю то, что мы, юристы, именуем особо тяжким преступлением. Однако при этом никто не заставит меня поверить, что вы не скрываете сознательно какой-то важный факт, пусть даже из соображений высокой порядочности. Однако суд не может терпеть, чтобы его намеренно вводили в заблуждение. Вам давно пора решиться и говорить со мной откровенно. Я жду.

— Все это очень прискорбно для меня, господин председатель суда. Я имею в виду возникшее недоразумение. Я ничего не утаиваю, да, это сущая правда. Мне кажется, я сказал решительно все, но, быть может, чересчур неясно. Однако не по злой воле, а только… Я никогда об этом не рассказываю иначе… Как-то раз я читал, что люди, приговоренные к смерти, сильно потеют. Пот выступает у них под мышками и на всем теле. Не знаю, правду ли пишут, но мне легко это представить себе. И я иногда потею, очень неприятное чувство. И никакие средства не помогают. Когда это случилось в первый раз, я тут же понял, в чем дело. С того времени много воды утекло, это произошло давным-давно, еще до того, как я трясся в поезде всю ночь, чтобы забрать с собой жену. Я сидел в пивной, где считался вроде бы постоянным посетителем. Тогда я еще числился простым служащим. По вечерам мы встречались в этой пивной. Там собирались молодые люди, точно такие же служащие, как и я. Все мы были холостяки. Пили мы немного, у нас и денег-то не водилось. Просто разговаривали, острили. Ничего особенного, обычное времяпрепровождение, да и молодые люди подобрались симпатичные. Я смеялся над их остротами, а когда задумывался и не слышал, сосед толкал меня в бок, и я быстро начинал хохотать. Все ко мне хорошо относились, и я к ним тоже хорошо относился. Летом мы совершали прогулки, ездили купаться. А когда у кого-нибудь из нас было рождение, уж тут он раскошеливался. День моего рождения они узнали, подсмотрев в личном деле. Уклониться я не мог, да и не хотел вовсе. В тот праздничный вечер это случилось в первый раз. Я заказал для всех сосиски, официант принес их, а заодно горчицу и булочки. Все принялись за еду, я тоже хотел приняться, по тут вдруг… Это очень трудно объяснить, господа. Вам волей-неволей придется меня простить. Словом, внезапно мне расхотелось есть. Или, точнее говоря, мне еще хотелось есть, но я не мог проглотить ни куска. Что-то сдавило мне горло, и я начал потеть. Лихорадочным жестом я отодвинул тарелку, она стукнулась о пивную кружку. Я сказал молодым людям: «Ешьте, ешьте, друзья, у меня просто нет аппетита». И добавил: «Потом мы закажем еще». Они подумали, что я слишком поторопился и перепил. Но не в том была суть. Впервые я почувствовал, что не такой, как все. Впрочем, я надеялся, что на следующий день это ощущение пройдет, ведь я так завидовал своим товарищам. Я охотно остался бы на всю жизнь простым служащим, но судьба этого не захотела. Люди и впредь не должны были ничего замечать, их бы это очень оскорбило. Дело дошло до того, что я чувствовал боль, когда кто-то протягивал мне руку. И все время я ждал, что человек, подавший руку, будет потом с изумлением разглядывать ее и быстро отдернет назад. Люди были как бы отделены от меня стеклянной перегородкой. Нет, не стеклянной перегородкой, ведь тогда бы они не сумели жать мне руку. Между нами образовалось безвоздушное пространство. Оно окружало меня со всех сторон, я оказался в нем, как в невидимом футляре; оно было со мной везде: на работе, на улице, в пивных. Я не хотел пугать окружающих, но лишь только я пытался разбить футляр, как на меня нападала дрожь, я начинал потеть и мерзнуть. Лучше уж было покориться неизбежности; я думал не о себе, самым неприятным это стало бы для других, приходилось щадить их по мере сил. В этом, пожалуй, заключалась причина того, что я имел позже такой успех в страховом обществе. Страхование людей таких, как я, было прямо-таки моим призванием. Единственной задачей, которая еще оставалась мне. Но я не хотел касаться всего этого здесь, извините меня. Я говорю только по одной причине: все, что я хочу выразить, ужасно трудно облечь в слова. Много лет я старался оценить свое положение совершенно трезво, быть искренним с самим собой. Я не намеревался противиться тому, что случилось, заранее зная — это бесполезно. Мне хотелось принять все, как есть, без громких фраз, без показухи, незаметно. Это было единственным правильным решением. Но как можно что-то принимать или не принимать, если ты даже не знаешь точно причины случившегося? Или той ошибки, которую ты совершил? А может, ее совершили другие и тебе приходится расхлебывать эту кашу? Я знал, что приговорен к смертной казни, в этом не было никаких сомнений. Прошу вас, не придирайтесь к словам. Мне известно, что смертная казнь у нас официально отменена. И все же я приговорен к смерти, такова истина. Говорят, заключенные знают, кого из них ждет смертная казнь. Конечно, каждый из них тоже ожидает приговора — кто пять лет тюрьмы, кто десять лет или даже пятнадцать, безразлично сколько. Но тот один все равно стоит особняком. Он вроде бы больной или святой, он уже не принадлежит к кругу живых, по еще находится среди них. Люди хотели бы его не замечать, но у них ничего не выходит, вот они и обращаются с ним подчеркнуто естественно, как с больным, которого врачи признали безнадежным. Приходя к нему в больницу, знакомые говорят: подожди, дружище, как только ты поправишься, мы с тобой напьемся до бесчувствия, чертям тошно станет. И больной и посетитель улыбаются, но оба они понимают: эти слова — ложь, их говорят только для проформы, для очистки совести. Ну а когда улыбается человек, приговоренный к смерти, то у всех остальных заключенных улыбка застывает на губах. Они отворачиваются, стыдятся, и им кажется в эту минуту, что они в чем-то виноваты. Это, однако, надо предотвратить, при всех обстоятельствах предотвратить. Возбуждать такие чувства — подлость. Подлость, которая может длиться целый век. Да, я все ясно понимал. Понимал также, что мне не к кому апеллировать, такой инстанции нет и не будет. Не знал я лишь одного — когда приговор приведут в исполнение. Часто я с удивлением спрашивал себя: чего они еще ждут? Приговор уже подписан, и никто его не обжаловал. А эта бесконечная тягомотина изнуряет не меня одного, но и всех. Но, быть может, они медлили из-за характера преступления. Это, кстати, единственное объяснение, которое я считаю логичным, хотя, в сущности, это даже не объяснение. Что же касается моего преступления, то насчет его у меня не было никаких сомнений: я знал, что его совершил, потому-то я и не сопротивлялся с самого начала. Но только… Не думайте, господа, подхватить это словечко. Вы, конечно, сразу оживились: ага, наконец-то он сказал «преступление»; но это «ага» не приведет вас к желанной цели. Я хочу предупредить суд заранее, иначе этот процесс продлится еще дольше, ему вообще конца не будет. Я утверждаю — не сочтите это за нескромность, — я утверждаю, исходя из опыта всей жизни, что вам никогда не удастся обнаружить совершенное мной преступление и доказать, что я его совершил. Ведь и мне это не удалось, хотя я имел куда больше времени на розыски, а главное, был больше заинтересован, чем любой следователь или служащий уголовной полиции. Ах, если бы все было так просто! Я знаю, что совершил преступление. В этом зале и так уже было сказано многое такое, о чем бы лучше умолчать, поэтому я и признаюсь во всем открыто. И самое главное, для того, чтобы помочь вам, господа. Более того, мне известно, что преступление было очень тяжелым, иначе меня не приговорили бы к смертной казни и я не стал бы изгоем до приведения приговора в исполнение. Да, со мной долгие годы поступали жестоко, наверно, чтобы защитить окружающих. Все это мне ясно, но неясно, в чем состоит преступление, неясно, когда оно совершено, как совершено и зачем совершено. Что и говорить, состояние мало приятное. И если понаблюдать за всеми так пристально, как наблюдал я — ведь в этом мой долг, — можно с уверенностью сказать, что и другие знают о совершенном преступлении, по они затаились, они держат язык за зубами, ибо тоже не могут ничего доказать. Очевидно, это было ужасное преступление. Вы, наверно, спросите меня, откуда я все это знаю. Возможно, вы решите, что это не что иное, как игра воображения. Очень мило с вашей стороны, большое спасибо, но… да, ваши утешения были бы приблизительно как разговор у постели умирающего. Я ведь уже упоминал о таких разговорах. Давайте все же вернемся к первому вопросу. Откуда мне это известно? Трудно сказать. Известно, вот и все. Это знаешь наяву и во сне. Знание происшедшего вошло тебе в плоть и кровь. Совершил ли я преступление в бессознательном состоянии? Но ведь в это довольно трудно поверить. Я еще никогда не терял сознания, мне даже оскорбительно предположить, что такое обо мне подумают. А может, преступление было столь чудовищное, столь ужасное, что я и сам ужаснулся и не смог этого вынести и единственное мое спасение оказалось в том, что я забыл детали? Я как-то читал, что такое случается; человеку кажется, будто все приснилось ему в страшном сне, и это правда становится сном, который постепенно выветривается, остается лишь тяжесть под ложечкой. Но… но… если это и так, то что я еще должен забыть? Жуть, господа, кошмар. И кто поручится, что я и впрямь все окончательно и бесповоротно забыл? Совсем некстати, когда я совершенно расслаблюсь, я, возможно, кое-что вдруг вспомню, и тогда меня, абсолютно беззащитного, затянет назад в прошлое. И еще соображение: кто даст гарантию, что при моей забывчивости улики надежно ликвидированы, так надежно, что никто их никогда не найдет? Какую-нибудь мелочь я свободно мог упустить. Тогда она показалась мне, вероятно, несущественной, и только со временем выяснится — она-то и есть самая главная среди остальных улик. Я без конца ломаю себе голову над этим, но ломаю голову напрасно — ведь мне не за что уцепиться. Меня вовсе не страшит мысль, что преступление когда-нибудь откроется, это, наверно, спасло бы меня. Гораздо опасней другое: вдруг кто-нибудь посторонний узнает, в чем дело, узнает раньше меня. Допустим, речь идет об убийстве… Пожалуйста, не ловите меня на слове, не старайтесь на основании одного лишь слова подвести меня под монастырь, с той же вероятностью это могло быть тяжкое телесное повреждение, в результате которого наступила смерть, или даже просто преступная неосторожность… Ну а если это правда убийство? И если неожиданно настанет засушливое лето, пруд высохнет и все обнаружится? Или, может, постепенно сгниют веревки, которыми привязаны камни, и тело всплывет на поверхность? Или там начнут подниматься пузыри, кто-нибудь обратит внимание и, взяв шест, пошарит по дну? Но ведь убийство вовсе не обязательно связано с водоемом. Не правда ли? Может, я зарыл труп. А как раз на том месте городские власти решили провести газопровод, или дети стали играть в индейцев, вырыли пещеру и с криком кинулись домой, рассказать матерям. Иногда мне чудится, что преступление уже раскрыто или почти раскрыто. Я стою на краю тротуара и жду, когда загорится зеленый свет и я смогу перейти на другую сторону. И вот мимо меня проезжает трамвай с прицепом, он несется быстро и здорово громыхает, вагоны переполнены, пассажиры как сельди в бочке; невидящим взглядом они смотрят на пешеходов, а потом внезапно один из них свободной рукой — другой рукой он держится за поручень, — свободной рукой показывает на меня и кричит: «Это он!» Но, конечно же, трамвай из-за незнакомца не затормозил, более того, остальные пассажиры даже не успели обернуться и взглянуть на меня; трамвай едет быстро, да и как тут обернешься, в такой давке. И что скажет тот человек пассажирам? Ведь меня там нет. Для меня все тоже чересчур скоро промелькнуло, не успел я осознать слова незнакомца, как трамвай уже проскочил вниз по улице и исчез из глаз. Я слышу треньканье трамвайного звонка, стою на том же месте и так же растерян, как и раньше. Вот в такие секунды и покрываешься потом с ног до головы. Мир вовне вертится, несется с востока на запад, а я пригвожден к месту. Голова кружится, когда подумаешь обо всем этом, и сон уже не в сон. Однажды вечером я решил разыскать мою жену. Всю ночь я трясся в вагоне, но это я уже рассказывал. Могло случиться, что я и не нашел бы ее, но я ее нашел. Искал потому, что мы были с ней знакомы, очевидно, еще до того времени, о котором я забыл. Странно, правда? Мою жену я помнил, а более близкое событие начисто вылетело из головы. Нашел я ее по одной причине: с ней происходило нечто подобное тому, что происходило со мной. Да нет же, жена моя не совершила преступления, которое покрыто мраком неизвестности, не подумайте. Просто врачи сочли ее безнадежной, вот как бы я выразился. У нее не было никакой определенной болезни, которую лечат в больницах. Может, вообще это не имело отношения к болезни, слово «болезнь» только запутывает. Наверно, с ней стряслось нечто другое. По-моему, господа, на свете существует гораздо больше, чем мы думаем, людей, от которых отказались врачи. И как ни удивительно, эти люди обладают огромной притягательной силой для здоровых, для тех, от кого еще не отказались врачи. Почему, я и сам не знаю, но из-за этого постоянно происходят несчастья и разброд. Однако с нами дело обстояло иначе, мы оба с женой были уже по ту сторону, а с той стороны можно лишь взирать на здоровых. Семь лет подряд мы с ней взирали, будучи на той стороне. И когда люди обращались к нам за советом, мы давали правильный совет, тот, какой требовался им. Ведь постороннему зрителю все куда виднее. И конечно, мы никогда не давали совета, который оказался бы правильным для нас. Я, например, страховал клиентов, да. Извините, что задержал вас долгими рассуждениями. Для вашего процесса от моих признаний все равно не будет проку, это-то мне ясно. Просто я счел своей обязанностью сообщить о фактах — да, это факты, безусловно. Не хочу, чтобы меня обвинили в злом умысле по отношению к суду, поскольку мои ответы звучат иначе, чем ваши вопросы. Я имею в виду ту ночь, вокруг которой все вертится… Напрасно, господа. К сожалению, мне не удалось вас ни в чем убедить… О той ночи я пытался рассказывать в вашем ключе. Как-никак, я был деловым человеком и имел дело с деловыми людьми. Однако что касается ухода моей жены… Странное чувство, иногда мне кажется, будто она сидит здесь, среди публики. Или читает газеты, рубрику «Из зала суда», и смеется… Этот ее уход изменил меня до неузнаваемости, изменил даже мой язык. Человек, попавший в снежную вьюгу, говорит иначе, чем хотелось бы вам, официальной инстанции. Но и этот человек ничего не может с собой поделать, не то он сойдет с ума.

Председатель суда, по-видимому, счел правильным на первых порах вообще никак не касаться речи подсудимого.

— До этого вы сказали: не исключено, что вашей жене представился шанс, — начал он. — Значит ли это, что вы помогли жене воспользоваться ее шансом? Нет уж, пожалуйста, не качайте головой, сперва подумайте. Я хочу сказать, что ваша жена, возможно, рассталась с вами по заранее достигнутой обоюдной договоренности. При известных обстоятельствах вы могли даже ничто ведь этому не препятствует? — проводить жену, ну, скажем, на вокзал… Приблизительно до часу ночи пригородные поезда еще ходят… Или вы довели ее до машины, которую она заказала предварительно и которая ждала ее неподалеку. Прошу вас не перебивать меня, это только предположение. За те четыре часа, о которых мы не имеем никаких сведений, могло многое случиться. Я просто хочу помочь вам выйти из затруднительного положения, напрягите вашу память. Кстати, я даже намерен вас успокоить: сама собой напрашивалась догадка о том, что вы с женой сели за весла и поплыли по озеру и что именно тогда произошло нечто непредвиденное. Но это предположение окончательно опровергнуто, доказано, что в ту ночь ни одна из лодок, находящихся поблизости, не была использована посторонним лицом. Понятно, для вас это исключительно важная деталь, во многом снимающая с вас подозрение. Однако вернемся к моей версии. Вы с женой могли совершенно внезапно решить расстаться, и притом принять решение почти безмолвно. Но до того должна была произойти очень болезненная сцена, на этот счет ни у кого здесь нет сомнений, особенно после недавнего вашего рассказа. Сцена эта, очевидно, поразила вас в самое сердце, вы не выдержали, и на время сознание у вас выключилось. Образовался провал в памяти, отсюда и ваше утверждение о снежной буре, — утверждение, которое суд, увы, не может принять к сведению. Но, исходя из вышесказанного, мы по крайней мере сумеем его объяснить.

— Снежная вьюга — непреложный факт, — закричал подсудимый. — Я помню все точно.

— Оставим это сейчас. Я хотел бы, чтобы вы высказали свое отношение к моей версии.

— А как же меховое пальто?

— Ваша жена могла отдать пальто, чтобы не быть из-за него опознанной. В полицейских сообщениях шубка описывалась чрезвычайно подробно.

— Но разве у нее были деньги купить себе другое пальто?

Адвокат обратил внимание судей на то, что приходно-расходные книги его подзащитного были тщательно проверены приведенным к присяге ревизором; проверка показала, что ни перед печальным событием, ни непосредственно после него не были изъяты суммы, превышающие обычные, причем все расходы имеют свое объяснение. Что касается банковских вкладов, то суд и сам знает, что его клиент ими не распоряжался, он был всего лишь доверенным лицом, все деньги были на имя жены подсудимого.

Прокурор в шутливой форме заметил, что женщины склонны, так сказать, прятать деньги в чулок, тайные сбережения доставляют им особое удовольствие. Кроме того, жене подсудимого кто-нибудь мог дать соответствующую сумму.

— Да, кстати, подсудимый, не скажете ли вы, что вы намереваетесь делать, если суд вынесет вам оправдательный приговор?

Подсудимый объяснил, что страховым обществом он уже не сможет руководить. И вообще, поскольку дом и все имущество принадлежат жене… Конечно, он имеет от нее доверенность, но сам он считает, что доверенность уже недействительна.

— Да, правда, чем мне заняться? Во всяком случае, я постараюсь никому не быть в тягость.

Прокурор возразил, что, задавая этот вопрос, он, собственно, имел в виду иное, хотя надо признать, что и эта проблема, то есть проблема денег жены и доверенности, нуждается в дальнейших уточнениях. Однако смысл его, прокурора, вопроса заключается в другом: что намерен предпринять подсудимый в отношении своей исчезнувшей жены?

Трудно ответить. Ведь если он скажет: ничего, его в этом зале опять неправильно поймут. Да и самому ему тяжко будет сидеть, сложа руки; это нелегкая задача.

Стало быть, он не станет искать жену?

Не станет, это было бы бесполезно.

Почему бесполезно?

Если полиция не в состоянии ее найти, то как же он… Нет, это привело бы к обратным результатам. Ведь она не хочет, чтобы ее нашли.

Разве он не испытывает желания опять воссоединиться со своей женой?

Ну да, желание! Но вовсе не в этом дело.

А в чем же?

Даже если он и испытывает желание, то это не играет никакой роли. Более того, так он может только навредить жене.

Почему, собственно?

Когда человек открыто выражает свои желания, он невольно подбивает другого на ложные шаги.

Ну а если он, подсудимый, узнает, что его жене плохо живется, что тогда?

Зачем думать, что ей плохо живется? Она ушла, прямо в снежную вьюгу…

Пора оставить в покое снег, закричал прокурор.

Но снег шел, ничего не попишешь. И такова была воля жены. Наверно, сейчас она находится по ту сторону… Извините, пожалуйста… По ту сторону снега.

— Итак, коротко говоря, вы, значит, ничего не собираетесь предпринять, чтобы найти свою жену?

— Я буду стараться ничего не предпринимать. Запрещу это себе.

— Спасибо. По крайней мере вы ответили прямо и ясно, — сказал прокурор. — Впрочем, вы не всегда придерживались такого мнения. Раньше вы действовали иначе. Полицейский, который нашел вас тогда на берегу озера, в своих официальных показаниях сообщил, что он слышал ваши призывы. Вы припоминаете? Вы призывали на помощь?

Нет, он не призывал на помощь.

Звал ли он свою жену?

Да, звал, старался перекричать снежную вьюгу.

Его покорнейше просят забыть пока о снеге. Стало быть, он хотел, чтобы его услышала жена?

Ну да, конечно, зачем иначе люди кричат.

Иными словами, он считал, что его жена еще была где-то поблизости и могла его услышать?

Да, конечно. Он оглянулся, но ее уже не было рядом. От страха он закричал.

Оглянулся? Как оглянулся?

Это просто так говорят. Когда идет снег, теряешь ориентировку. И кроме того, некоторое время он думал о другом. Ну а потом, когда он опять поднял глаза…

Пусть продолжает, его слушают.

Повсюду был только снег.

Хорошо, значит, снег. А что дальше?

Ему показалось, что он ослеп.

— Потому вы и стали звать?

— Да, может быть, потому, чтобы испробовать и это крайнее средство.

— А почему еще?

— В такую погоду легко замерзнуть, стоит только присесть и задремать. Вот почему еще.

— Вы, значит, боялись, что с женой случится что-то подобное?

— Да, вероятно.

— И тогда вы стали выкрикивать ее имя?

— Да.

— Часто? Я хочу сказать, вы много раз повторяли ее имя?

— Я недооценил снег. Со мной это случилось в первый раз. Снег поглощает звуки. А потом теряешь ориентир.

— Какой ориентир?

— Не можешь ориентироваться. Я кричал не в том направлении.

— Вы, стало быть, считаете, — спросил прокурор, — что жена пришла бы к вам, если бы услышала ваш зов?

— Само собой разумеется.

— Что кажется вам само собой разумеющимся?

— Когда человек слышит свое имя, ему не остается ничего другого, как вернуться. Но естественно, это должно быть его настоящее имя.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я звал неправильно. Выкрикивал имя, на которое она больше не откликается.

— Означает ли это, что ваша жена живет под чужим именем?

— Ну вот, вы начинаете сначала. Это ведь чисто внешнее обстоятельство, не имеющее никакого значения. Возможно, материал для полицейского протокола, но здесь это, ей-богу, неинтересно слушать.

— Что вы! Обвинению это чрезвычайно интересно, гораздо интереснее, чем рассказ о снеге.

Между прочим, с той ночи прошло уже несколько месяцев. Может быть, за это время подсудимый вспомнил имя, на которое его жена сейчас откликается?

Подсудимый сказал «нет», но с большими колебаниями, и то сперва скользнув взглядом по рядам зрителей.

— Мне следовало бы ее увидеть, тогда, наверно, я вспомню имя.

И тут подсудимый неожиданно повернулся к председателю суда.

— По-моему, мы совершаем ошибку, господин председатель суда, если вы позволите это заметить. Мы говорим здесь о моей жене так, словно она часть меня, часть моего тела. Теперь это больше не соответствует действительности. Возможно, что и раньше не совсем соответствовало, но об этом поздно спорить, теперь, во всяком случае, сама посылка неправильна, я уверен, мы должны говорить о ней не как о моей жене. Я искал ее следы во время вьюги, по их занесло снегом. Я звал жену по имени, вероятно часто и долго — вы утверждаете, что это происходило целых четыре часа, — ничего не помню, снег поглотил ее имя. Итак, с этим покончено. Таким образом мы не найдем человека снова. Можно найти пальто. Но даже… аромат носового платка и тот был уничтожен с помощью химической экспертизы. Вот в чем заключается наша общая ошибка.

— Вам часто снятся такие сны, как со снегом? — спросил прокурор, очевидно чтобы помочь председателю суда выйти из затруднительного положения.

— Это был не сон, это было действительное переживание, — сказал подсудимый, но без всякой агрессивности.

— Ну хорошо, — сказал председатель суда. Он явно должен был собраться с духом, чтобы произнести последующие слова. — До сих пор я надеялся, что уберегу суд от истории со снегом. Но теперь мне ясно, что это никак не удастся. Правда, я не надеюсь, что суть дела от подобного разбирательства прояснится — как раз наоборот, нас самих занесет этим злосчастным снегом. Прошу соблюдать тишину! Раньше, когда мы вас спрашивали, подсудимый, зачем вы подали своей жене меховое пальто — я имею в виду минуты перед самым вашим уходом из дома, — вы сказали, будто боялись, что станет холодно. Ваши опасения подтвердились? Стало и впрямь холодно?

— Да, очень. Меня всего трясло.

— Это не обязательно связано с температурой воздуха. И вот, значит, пошел снег.

— Да.

— Снег сразу пошел? Я хочу сказать, сразу после того, как вы с женой вышли из дома?

— Теперь я это уже не помню точно.

— Может быть, снежинки падали вам прямо на лицо и вы удивлялись?

— Да, может быть. Но я не удивлялся.

— Нет? Не удивлялись, что в конце сентября вдруг ни с того ни с сего пошел снег?

— Да, насколько я помню, я не удивлялся.

— А ваша жена тоже не удивлялась?

— Наверно, нет. Она не проронила ни слова. Шла рядом со мной, но мы не разговаривали.

— Гм! Ваша жена, значит, шла рядом с вами. И куда вы оба шли?

— То есть как — куда?

— У вас была определенная цель? Или вы хотя бы придерживались определенного направления?

— Мы просто шли вперед.

— Вперед? Если учесть местоположение вашего дома и входной двери, то вы, значит, шли по направлению к озеру. Я правильно говорю?

— Да, возможно, так и было.

— Итак, вы прошли через палисадник, а потом направились по дороге к парку на берегу?

— Да, возможно, так и было.

— Ну а что вы увидели, когда подошли к озеру?

— Я не обращал особого внимания на окружающее. Наверно, озеро замерзло.

— Но это уж и вовсе невероятно. Как вы заметили сперва, что идет снег? Увидели? Почувствовали?

— Заметил, вот и все. Это сразу заметно. Не могу сейчас объяснить почему.

— Лежал ли снег, к примеру, на ваших плечах или на плечах жены?

— Да нет же. Впрочем, может, он и лежал у нас на плечах. Разве такие мелочи запоминаются?

— Ваш костюм был совершенно сухой… Я говорю, конечно, об утре следующего дня. Чем вы объясняете такой феномен?

— Чем я могу это объяснить? Бывает, наверно, и такой снег.

— Странный снег, так мне по крайней мере кажется, — сказал председатель суда. — И несмотря на все эти несообразности, вы по-прежнему утверждаете, что шел снег?

— Никаких несообразностей не было. Позже вы это сами поймете.

— Позже? — спросил председатель суда.

— В один прекрасный день. Может, уже тогда, когда вернетесь домой.

— Сомневаюсь. Кроме того, задача суда — разобраться в данном деле сейчас. Хотелось бы, чтобы вы нам помогли по мере сил. Рассказывайте дальше.

— Что мне рассказывать?

— О том, как шел снег.

— Большие хлопья, очень большие, и снег шел густо. Он падал отвесно, очень медленно и совершенно бесшумно. Очень густой снег. Ветра совсем не было. Да, конечно, ведь ветер не мог проникнуть туда.

— Куда?

— Туда, где шел снег.

— Ну ладно. А как вы вели себя?

— Как я себя вел? Мы шли дальше, жена рядом со мною. Мы не произносили ни звука. Гробовая тишина. Даже собственные шаги не были слышны. Чрезвычайно приятное чувство.

— Но почему же? Я хочу сказать, почему вам казалось это таким уж приятным?

— Не слышать самого себя всегда приятно. А потом вокруг все вдруг стало мягким, может быть, поэтому.

— Следственно, и на земле уже лежал снег?

— Ну конечно же! Я же говорю: шел снег. И какой! При ходьбе надо было разгребать ногами, как ребятишки делают. Снег был совсем рыхлый. И идти оказалось нетрудно.

— Но ведь у вас и обувь была совершенно неподходящая для такого стихийного бедствия.

— Да, вы правы. Об этом я еще не подумал.

— Вот видите. Тем более плохо пришлось вашей жене. Дамы любят надевать легкие, вырезанные со всех сторон туфельки. Часто даже без пяток. Если снега, правда, намело столько, сколько вы говорите, то, уж во всяком случае, у вашей жены сразу должны были промокнуть ноги.

— Да, вполне возможно.

— Прошу прекратить смех! — раздраженно крикнул в зал председатель суда.

— Они несколько разнервничались, — сказал подсудимый, кивком головы показывая на зрителей.

— По-моему, это не ваше дело. Скажите лучше, что было с обувью и промокли ли у нее ноги?

— Забавная штука. Но на такие вещи человек иногда не обращает внимания.

— Вы хотите сказать, когда он решил уйти совсем?

— Да, примерно так.

— А улиц там не было?

— Улиц?

— Да, улиц или дорог? Ведь в большинстве случаев люди ходят по дорогам. Вы, очевидно, тоже. Ну а если там не было улиц, может, вы заметили дома? Или деревья? И еще что-то другое? Возможно, также фонарные столбы или садовые решетки. Или живые изгороди. Безразлично какие предметы.

Подсудимый покачал головой.

— Да, вот что мне как раз сейчас пришло в голову. Ведь была ночь и шел снег, небо, значит, было затянуто тучами. Одним словом, на земле воцарился абсолютный мрак. Как вы вообще могли разглядеть снежинки?

— На самом деле странно.

— Да и нам это кажется странным.

— Впрочем, может быть, это не так уж и странно. Прошу вас, господин председатель суда, подумайте вот о чем: откуда проникает свет, когда человек видит сон? Это ведь тоже неизвестно, и все же ты различаешь предметы совершенно отчетливо, иногда даже отчетливей, чем среди бела дня.

— Иными словами, было как во сне?

— Да, очень похоже. Но только, когда видишь сон, потом просыпаешься, и все оказывается на своих местах.

— Вы совершенно уверены, что это все же не был сон?

Подсудимый опять покачал головой, слегка улыбаясь.

— Из-за сна я навряд ли стоял бы сейчас в этом зале перед вами, сказал он.

Председатель суда, как видно, слегка растерялся.

— Да, правильно. Задавая эти вопросы, я хотел помочь вам вспомнить те необычайные события, которые с вами приключились. Ну хорошо, когда вы шли, увязая в снегу, вам не казалось, что вы можете встретить других людей? Во время сильного снегопада иногда случается, что вдруг перед вами вырастает какая-то неясная фигура. Человек чуть ли не сталкивается с другим путником.

— Нет, мы никого не встретили.

— Жаль. Хорошо было бы, если бы у вас нашелся хоть один свидетель. Ладно, ну а о чем вы, собственно, думали? Вы ведь должны были о чем-то думать в такой ситуации? Нельзя же просто так идти неизвестно куда. И к тому же с женщиной. Либо у человека есть какое-то намерение, либо определенная цель, либо… Да, либо он должен встревожиться. Ведь при таких обстоятельствах легко заблудиться, не найти дорогу обратно. Видите, я изо всех сил стараюсь представить себе эту снежную вьюгу.

— Но это невозможно, господин председатель суда.

— Помогите же мне, пожалуйста. Вы взяли свою жену под руку?

— Нет, мы шли рядом, на известном расстоянии.

— Жена ваша могла споткнуться.

— Мы шли по ровной земле. По широкой бескрайней равнине. Она была похожа на замерзшее озеро.

— На озеро? Очень интересно. Почему вам на ум пришло озеро?

— Наверно, потому, что где-то поблизости было озеро, пусть раньше. Я просто привел сравнение. Может, это и не было замерзшее озеро. Просто равнина, широкая равнина, у которой не видно ни конца ни края. Так мне кажется.

— А ваша жена не испугалась?

— Навряд ли. Когда женщины решаются на что-то, они менее пугливы, чем мужчины. Впрочем, мы не разговаривали друг с другом.

— Не сказали ни слова. Почему же?

— Слова уже были не нужны.

— Но послушайте, подсудимый, предположим, я очутился бы в вашем положении, а жена моя шла бы рядом… Нет, это невозможно представить себе. Неужели вам не кажется, что это было жестоко?

Подсудимый не отвечал. Он напряженно думал, лоб его прорезали морщины.

— Вы это признаете? — спросил председатель суда, помолчав немного.

— Признаю? Что?

— Что это было с вашей стороны жестоко.

— Вот оно что. Нет. Или да, признаю. Может быть, немного жестоко. Но разве от этого есть средства… Похоже, как при головной боли. Глотаешь таблетки, когда нет сил выдержать, и тогда кажется, что тебе стало легче. Но головная боль все равно осталась. Притаилась где-то в глубине. И ты это чувствуешь очень хорошо, но, поскольку благодаря таблеткам острота прошла, надеешься, что избавился от своего недуга.

— У вас часто бывают головные боли? — быстро спросил председатель суда.

— Не чаще, чем у других людей.

— И тогда вы принимаете таблетки?

— Конечно. Зачем же мучиться?

— А сейчас у вас тоже болит голова?

— Нет, по я немного устал.

— А как было в ту ночь? У вас болела голова? Вы принимали таблетки?

Подсудимый улыбнулся.

— Ах, господин председатель суда, даже проводить аналогии мне и то не разрешается, меня сразу ловят на слове. Ведь правда? Но не все же можно перевести на язык юриспруденции. Если настаивать на этом, недоразумений не оберешься. Да и обычный язык не в силах многое выразить: слова подобны таблеткам от головной боли. Просто мне кажется, что нам с женой уже не было необходимости беседовать. Мы оставили позади мир с его головной болью — словами. И то была не моя заслуга, а заслуга жены, ведь я оказался несостоятельным. Все равно, снег был само совершенство: прохладный, мягкий, бесшумный и одинокий! Ах, боже, как легко довериться снегу! Нет, не надо было бояться, что ты встретишься с кем-нибудь и столкнешься с ним. Вот в чем дело. Но я оказался несостоятельным, еще не созрел для счастья. Я оглянулся, сам не знаю почему. Впрочем, может быть, знаю, ведь у меня теперь появилось много времени, чтобы осознать свое тогдашнее поведение, хотя осознание плохо помогает, — наверно, мне тоже следовало до этого плакать по вечерам. Тогда и от меня остался бы лишь носовой платок со следами слез. Но я был чересчур труслив, чтобы открыто отказаться от всяких страховок. Вот почему я нахожусь здесь и причиняю вам столько хлопот, — сказал подсудимый, улыбаясь. — Люди, которые оглядываются назад, по справедливости садятся на скамью подсудимых.

— Когда вы говорите, что оглянулись назад, вы имеете в виду какое-то определенное происшествие, которое случилось в ту ночь? — спросил председатель суда. — Или точнее: вы оглянулись, бредя по снегу? И при этом выпустили из глаз жену? Я прав? Она, стало быть, прошла дальше, пока вы оглядывались? Так прикажете вас понять?

— Не исключено, что я и не оглядывался вовсе. Кто это может сейчас вспомнить? Ведь снег — повсюду. Даже моих следов уже там нет, их сразу же замело снегом. И это самое восхитительное. Все вокруг бело: наверху и внизу, слева и справа, — и хлопья валят не переставая. Меня спрашивали, сколько часов это продолжалось. Спрашивал полицейский и засекал время, глядя на часы. И следователь спрашивал, чтобы занести в протокол. Но снег идет уже целую вечность и никогда не перестает идти. Большие белые хлопья. И здесь, где мы сейчас находимся, тоже идет снег. Мы говорим и говорим, но слова не проникают вглубь. Они замерзают и в конце концов падают на землю в виде все умиротворяющего снега. Надо только научиться смотреть. Неужели вы этого не понимаете, господа? Снег засыпает людей, которые сидят за одним столом и пытаются беседовать друг с другом поверх белой скатерти. Один спрашивает: вкусный ли сегодня суп? Другой, он сидит напротив, отвечает: да, он на редкость вкусный. А пар от тарелок с супом поднимается к потолку и падает вниз в виде снежинок. А потом приносят второе блюдо мясо. Когда мясо режут, нож соскальзывает и издает неприятный звук, в это время сидящие за столом беседуют о мяснике, о том, что он говорит, и о цепах на мясо. Обсуждают газетные новости и изрекают: те или эти знакомые делают то или это, и живут они, пожалуй, не по средствам, зато в свое удовольствие, и если опять начнется война, то они по крайней мере будут знать, что успели кое-что урвать от жизни, в этом смысле им не в чем будет раскаиваться. Но самое главное — это здоровье. И так продолжалось без конца, семь лет подряд, целую вечность. Слова! Слова! И непрестанно шел снег. Снежные хлопья падали все гуще. Люди за столом уже давно не видят сотрапезников. Тем не менее они не встают, чтобы обойти вокруг стола и приблизиться друг к другу. Они говорят, не обращая внимания на снег, каждый на своей стороне стола. Слова, слова. Снег хочет подарить им одиночество, но они не принимают его подарка. Не примут до тех пор, пока не задохнутся… Может быть, я по старой привычке выкликал неправильное имя? Может быть, мне и вовсе не надо было ее звать? Неужели и я оказался недостойным одиночества? Неужели и я предал, пропустил свой единственный шанс? Тогда меня следовало бы…

На этом запись обрывается, обрывается на середине страницы, на середине фразы.

Виток спирали IV Помилование

Я готов ко всему, сказал я молодому священнику. Ничего другого мне и не оставалось сказать, но, надеюсь, слова мои все-таки прозвучали достойно. По мере сил мне хотелось помочь ему уверовать в то, во что он старался верить. Ведь он был намного моложе меня, очень намного.

Да, наконец-то я подпишу прошение с просьбой о помиловании, подпишу, так сказать, ради него, хотя сам я не знаю, зачем и почему меня надо помиловать и кто в этом, собственно, заинтересован. Но всего этого священник, надо думать, не заметит. Я пойду туда, они положат передо мной бумагу, которую сочинят за меня. Потом, явно обрадовавшись, похлопают меня по плечу и скажут:

— Ну вот, видите. Почему же вы так долго тянули?

Какие легковесные слова! Меня это даже немного трогает. Я должен был бы им ответить:

— Как я могу не оттягивать то, чего вообще не в силах себе представить?

Но что я таким образом выиграю? Ничего, отниму у них детскую надежду на мое исцеление и заставлю разделить со мной отчаяние.

Ничего! Ничего!

Разумеется, я уже и до сегодняшнего дня думал иногда на эту тему, думал, что будет, если я выйду отсюда. Нет, я не собираюсь бежать, зачем?.. Я знаю, что кое-кто из моих товарищей замышляет побег, это заметно по их беспокойно бегающим глазам. Я знаю также, они считают, что я замышляю то же. Я никогда не спорю с ними, и это только укрепляет их уверенность в том, что и я такой, как они. По-видимому, теоретически побег возможен, хотя и с опасностью для жизни. Не знаю, так это или не так, но каждые пятьдесят лет кому-нибудь будто бы удается бежать. Такие слухи ходят и дают пищу для разных планов. Но куда бежал тот человек? И куда хотят бежать люди, которые носятся с этой мыслью? Никто этого не знает. Они не могут даже членораздельно объяснить, от чего они бегут. Поэтому мне кажется, что идея побега своего рода праздное времяпрепровождение.

А может, я просто слишком стар, чтобы думать о побеге. Но если я и впрямь чересчур стар, то почему меня до сих пор посещает отчаяние?

Конечно, существуют и другие варианты; можно, наверно, иначе сократить свое пребывание здесь. С этим фактом обязательно надо считаться. К примеру, произойдет какое-нибудь стихийное бедствие. В наших палестинах не бывает землетрясений, это я вычитал в одной из географических книг, которую взял у нас в библиотеке; во всяком случае, в обозримый исторический период таких событий, как землетрясение, не случалось. Ну хорошо! И все же меня удивляет, что люди столь беспечны; сама посылка кажется мне чрезвычайно ненадежной. Разве не могут вдруг настать доисторические времена? А если так, то почему администрация, насколько мне известно, не предпринимает никаких мер? Какими бы скромными ни были ее возможности, пренебречь ими — значит жить сегодняшним днем, и только.

При землетрясении, как я это представляю себе, все наши здания здорово пострадают, хотя они построены очень надежно, но, быть может, это и приведет к обратным результатам. Если они сразу рухнут, то все вопросы снимаются; я, следовательно, буду похоронен под обломками. Но мне хочется рассмотреть другой вариант: стены треснут и сдвинутся с места. Балки, на которых держится крыша, полетят, кровля обвалится, и дождь будет литься вовнутрь. Двери с их крепкими засовами и замками сорвутся с петель и вывалятся из проемов; возможно также, что железные решетки, которыми забраны наши окна, сами выскочат из кирпичной кладки. Наверно, также лопнут водопроводные трубы, и прекратится подача тока. Более того, разрушатся стены почти четырехметровой высоты, которыми обнесена вся наша территория; поверх этих стен идет колючая проволока, и они утыканы осколками стекла; навряд ли эти стены выдержат. В каком-нибудь месте наверняка образуется пролом, через который можно будет выйти наружу, не отпирая главных ворот.

Но где же надзиратели? Я нарочно рисую себе такое землетрясение, которое только слегка повредило бы наши здания, нанесло бы им ущерб, но не полностью уничтожило бы их. Мне было бы жаль, если бы надзиратели при этом погибли. Конечно, можно сказать, что мы не причиняем им особых хлопот. Распорядок дня раз и навсегда установлен — на это потребовались долгие годы, за короткое время такого не придумаешь, — итак, распорядок дня установлен, и никому не нужно чрезмерно напрягаться, если исполнять все предписания. Правда, по ночам нас мучит бессонница, но нас пытаются спасти и от нее, заставляя трудиться днем, дабы почувствовать себя утомленными. Что же касается наших надзирателей, то их главная задача — следить за тем, чтобы никто из нас не убежал. Для того они и существуют, и, даже если ни один человек не будет помышлять о побеге, они обязаны не спускать с нас глаз; потому у них и нет времени оглядываться по сторонам. В этом отношении существование надзирателей труднее, нежели наше. Им даже дали в руки оружие и приказали стрелять, если мы вздумаем покинуть территорию. Вот уж действительно, их профессию приятной не назовешь. Кому охота по доброй воле заниматься такими делами?

Как уже говорилось выше, я рассчитываю на землетрясение средней силы, но и при нем наши здания станут непригодными для жилья. Тогда надзиратели наверняка скажут: «Вы сами понимаете, что нам в данный момент не до вас. Стало быть, придется вам самим пораскинуть мозгами. А там поглядим увидим…»

Вот когда мы оказались бы вне стен.

Вне стен. Да! Значит, у нас уже не было бы предписаний и установленного порядка. Я и впрямь не могу себе представить, как бы я себя повел. Разумеется, можно просто сказать — все будет зависеть от обстоятельств, от того, что попадется тебе на пути. Лучше всего положиться на волю случая… Ну а вдруг мне ничего не попадется на пути? Кроме того, этот вопрос нельзя выкинуть из головы, коли он уже однажды возник у тебя.

Хочу также признаться, почему на этом месте меня всегда заклинивает. Ночью, когда я стараюсь рассуждать обо всем логично, я неизбежно натыкаюсь на другой вопрос, который непосредственно связан с первым: как я вообще здесь очутился? Ведь, насколько мне помнится, я ничего не подписывал.

Самое странное, что именно этот вопрос принадлежит у нас к числу тех, которые нельзя открыто задавать. Не то чтобы он был официально запрещен иными словами, определенного закона, согласно которому человека за это наказывают, нет, но каждый сам чувствует, что поднимать этот вопрос означает нарушить правила приличия; поэтому молча, с обоюдного согласия, мы на эти темы не разговариваем. Надо обладать большой наблюдательностью, чтобы сделать из этого молчания свои выводы. Да и выводы эти не обязательно соответствуют истине.

А может, каждый, думая о другом, считает, что уж тот-то наверняка все знает о своем деле и потому бесполезно и даже неприлично будет проронить хотя бы словечко о нем. Что касается меня, то это предположение слишком поспешно, и мне претит мысль рассматривать себя как некое исключение.

Как бы то ни было, затрагивая сей вопрос даже вскользь, надо соблюдать сугубую осторожность. Люди либо вообще не верят, что тебя это интересует, либо пытаются уклониться от прямого ответа. Даже молодой викарий, который настолько печется об искренности, что это просто губит его — конечно, я не показываю виду, будто знаю эту его слабость и будто она беспокоит меня, даже наш викарий изумился и постарался как-то обойти мой вопрос. Внутреннее чувство подсказывало мне, что я причинил ему боль.

— Если вы и правда не знаете… — сказал он и поглядел на меня с сомнением.

— Я знаю все, что произошло со мной с тех пор, как я нахожусь здесь, ответил я. — Я знаю также все, что я сделал неправильно и за что, соответственно, несу наказание. У меня хорошая память. Почему вы во мне сомневаетесь? Но как я могу знать, что было раньше? Я принял все как должное, никогда ничего не старался толковать вкривь и вкось. Да и зачем, собственно? Только сейчас, честно говоря, я стал интересоваться моим делом. Ведь если я вдруг окажусь здесь не нужен больше и под предлогом помилования меня отсюда выгонят… Неужели вы это не понимаете? Не понимаете, как я ненавижу слово «помилование»! До сих пор мне казалось, что под этим скрывается нечто хорошее. А теперь… да, я подозреваю всех людей, которые примеривают это слово ко мне. Поверьте, у меня есть свои причины, подозрения мои не напрасны. Я оказался здесь лишним, вот в чем суть, мое место понадобилось кому-то другому, потому и приняли решение: гнать его отсюда! Помилуем этого малого и избавимся от него раз и навсегда. Разве это не так?

— Нет, это не так, — сказал викарий печально.

— Тогда, будьте добры, посмотрите еще раз мое дело. Все важное находится в этом деле. Но, разумеется, мне не позволят заглянуть в него. А вам это, конечно, разрешат. Может быть, это будет интересно.

— Официальные бумаги не моя стихия, — заметил он.

— Окажите любезность, — попросил я. — От этого для меня многое зависит. Вероятно, мне тогда будет легче переварить это дурацкое помилование. Все равно я соглашусь на него только в самом крайнем случае. Не хочу пользоваться своей властью. Не хочу открыто демонстрировать ее. Нехорошо это. Всегда лучше, когда люди считают, будто только им принадлежит власть. Для них это такая большая радость. Но скажите мне, пожалуйста, совершенно честно только одно; имеет ли все это отношение — не знаю, как правильно сказать, простите меня, — имеет ли это отношение к богу?

— О боге ничего не говорится в официальных бумагах, — ответил он, побелев как полотно.

— Откуда же вы это знаете, если не смотрели официальных бумаг? Потому я и говорю, может, они и для вас оказались бы интересными.

— Бог не интересен, — прошептал он.

— Ну ладно, мне безразлично. Поступайте, как знаете. Я только высказываю предположение. Если человек оказался в такой беде, в какой оказался я, ему приходят в голову смешные мысли.

— Это не смешные мысли. Но вы заблуждаетесь. Вы совершаете ужасную ошибку.

— Как же мне не заблуждаться, ваше преподобие, если меня без конца вводят в заблуждение. Я никогда не утверждал, будто все знаю. Наоборот, я всегда чувствовал себя очень неуверенно. Просто я прятался, возводя между собой и миром стену молчания. Но заблуждаюсь я или не заблуждаюсь, я не признаю ни за кем права помиловать меня, прежде чем он объявит — зачем и почему. Сперва пусть мне покажут предписание.

— Это не имеет отношения к предписаниям.

— К чему же это имеет отношение? Чего мы должны придерживаться?

— Наберитесь терпения. Я подумаю, что для вас можно сделать.

— Хорошо. Я наберусь терпения, ведь я вам доверяю. Вы первый человек, с которым я вообще говорю по душам. Мне хочется, чтобы вы были счастливы, ваше преподобие. Простите.

Я предвосхитил события. Вопрос стал для меня по-настоящему животрепещущим только несколько недель назад, и притом после одного замечания бухгалтера из отдела снабжения. Меня к нему прикрепили для оформления новых поступлений. Наш бухгалтер — это пожилой приятный господин с лысиной и с усами, которые, свисая, закрывают ему верхнюю губу. Во время короткого перерыва он отделил часть своего завтрака и дал ее мне; насколько я знаю, это запрещено, но, разумеется, не в моих правилах обижать бухгалтера. Поэтому я взял предложенный мне бутерброд.

— Если вы и впредь будете себя так вести, — сказал он с набитым ртом, вас рано или поздно помилуют.

Да, он обратился ко мне на «вы», с некоторых пор у нас в ходу такое обращение: наверно, пришло новое предписание, не знаю уж по какому случаю. Но это никогда не знаешь точно. Правда, когда мы находимся в своей среде, то, как и прежде, говорим друг другу «ты».

Мне с большим трудом удалось скрыть свое изумление. Я откусил кусок бутерброда, который он мне дал. То был бутерброд с сыром. И я чуточку поперхнулся. Это обстоятельство пришлось как нельзя кстати: можно было ответить не сразу, бухгалтер счел сие проявлением радости.

— Наверняка, — продолжал он, желая сказать мне что-то приятное, — вам скостят остаток срока, скостят за ваше хорошее поведение. И насколько от меня зависит, я хочу сказать, что, если ко мне обратятся, тогда… — Он покровительственно кивнул мне.

Конечно, он здорово задавался, но не это меня насторожило. Чего мне теперь ждать — вот главное.

Слово «помилование» имеет значение и, так сказать, для внутреннего потребления. Например, случается, что кого-нибудь из нас запирают в темный карцер или лишают еды за то, что он нарушил предписания. Повсюду водятся эдакие растяпа или строптивцы; особенно поначалу люди не могут приспособиться, хотя, по-моему, наши надзиратели не очень-то рвутся нас наказывать; единственное, что их беспокоит, — это порядок, и надзирателей нетрудно понять. Иногда наказания за преступные действия отменяются досрочно, конечно, если правонарушитель обязуется вести себя впредь хорошо.

Итак, «наказание» и «помилование»! Но у нас эти понятия касаются, как говорилось выше, лишь внутреннего распорядка. На моей совести не было никаких нарушений правил. Бухгалтер подтвердил это, говоря о моем хорошем поведении. Таким образом, речь шла не о каких-то непредвиденных наказаниях моей персоны и не о непредвиденном помиловании.

Что они еще придумали? — спросил я себя. Неужели это был трюк, с помощью которого они настоятельно хотят поддерживать в нас беспокойство? Но какая выгода для них в этом нашем беспокойстве? Какая выгода для них в том, что я с тех пор не могу спать? Разумеется, я лежу, как положено, на своих нарах, и, когда один из надзирателей, который по ночам ходит взад и вперед по коридору, чтобы охранять наш сон, заглядывает в «глазок» в двери, он не видит ничего предосудительного. Я еще могу держать себя в узде. Но до каких пор! Того и гляди, мои чувства вырвутся наружу, и я начну барабанить кулаками в дверь. Потеряю голову настолько, что не знаю, к чему это в конце концов приведет.

Мою жизнь здесь я никогда не воспринимал как наказание. Неужели мне могла прийти в голову такая шальная мысль? Конечно, у нас случаются всякие неприятности, но виноват в них всегда ты сам, неприятностей легко избежать, если ты не будешь нарушать правила.

Здесь живется неплохо. Мы получаем достаточно еды, здания зимой отапливаются, нам дают работу, и у нас есть врачи, которые заботятся о нас, когда мы заболеваем. Например, если у меня разыгрывается зубная боль, надо только сообщить об этом, и мне тут же запломбируют больной зуб. Волосы тоже можно остричь в любое время, если понадобится; да, нам даже напоминают о стрижке, если мы сами вовремя не спохватываемся. Я привожу эти примеры только для того, чтобы показать, до какой степени заботливо к нам относятся. Перечень таких примеров можно было бы продолжить до бесконечности. Что же касается наших надзирателей, то и с ними ужиться очень легко, среди них встречаются веселые, симпатичные люди. Конечно, есть и ворчуны, но это не столь уж страшно, им велено обращаться с нами «гуманно», так это называется; посему некоторая излишняя ворчливость ни о чем не свидетельствует.

Как же можно назвать это наказанием?

Я скорее считал бы, что меня и впрямь надо наказать за неблагодарность, если бы придерживался такого мнения. В глубине души я рассматриваю жизнь в этих стенах как своего рода привилегию, хотя вслух я, конечно, не говорю подобных слов, ведь речь идет о сугубо индивидуальном восприятии. Да, я горд тем, что мне обеспечено здесь пожизненное пребывание.

А теперь вдруг эту договоренность хотят разорвать. Почему? «Остаток» они намерены «скостить». Какой «остаток», скажите на милость? И будьте добры, объясните мне, господа, что я буду делать с этим «остатком»? Я и не думаю подписывать им какую-либо бумажку. Так легко они от меня не отделаются.

— Ну вы наконец узнали, что они решили со мной? — крикнул я молодому священнику, когда он опять явился ко мне.

Священник подождал, пока надзиратель, впустивший его в камеру, не вышел наружу и не запер за собой дверь.

— Вы правда можете надеяться на скорое помилование, — сказал он.

— Я могу надеяться… О чем вы говорите? На помилование? Вы потешаетесь надо мной! Я не просил о помиловании, при чем здесь надежда?

— Вы меня неправильно поняли. — Священник защищался как мог.

— Нет, я вас понял совершенно правильно, — прервал я его. — И вы это сами знаете очень хорошо. Во всяком случае, я понял это еще тогда, когда вы стояли за дверью. Вы сказали себе: сейчас я его разочарую — и сделали соответствующее выражение лица, не хотели, чтобы я сразу заметил. Хотя и знали, что я все равно замечу. Трюк с лицом мы здесь изучили лучше, чем вы, в любую минуту я могу принять соответствующее выражение, даже если нахожусь в одиночестве. Это входит у нас в правила хорошего тона. Я настолько привык к своему сделанному лицу, что уже просто не знаю, есть ли у меня другое лицо. В лучшем случае — ночью, когда я сплю, у меня меняется выражение лица. Но кто это видит? Может быть, я и сам бы себя не узнал. Ну вот, а вы намереваетесь очаровать меня своим лицом. Разочаровать меня легко, но очаровать нашего брата вам не удастся. Признайтесь хотя бы в этом.

— Я признаюсь, — сказал он тихо.

— И притом вы первый человек, для которого я не стал специально делать соответствующее выражение лица. Почему вы пытаетесь воспользоваться этим и обмануть меня?

— Прошу прощения.

— Я вас не понимаю. Почему вы вообще встряли в эту историю? Вы ведь должны были сказать себе… Но, может быть, это объясняется тем, что вы так молоды. Если бы вы пробыли здесь столько лет, сколько пробыл я… Видите ли, с тех пор как я очутился здесь, я умалчивал о своих мыслях. А мысли иногда возникали такие, что молчать о них было трудно. Но я придерживаюсь правил. Дело в том, что очень легко нарушить распорядок, для этого ничего особенного не требуется. Надо только высказать неподобающую мысль, и все пойдет шиворот-навыворот. Поэтому лучше самому управляться со своими мыслями. Нет никакого резона устраивать беспорядок в собственной жизни. По моей воле ничего такого и не происходило. Однако для этого были свои предпосылки, а именно существующие правила и тот факт, что мои товарищи их тоже выполняли; это играло немаловажную роль. Иначе… Да, чему же мы должны следовать, если не будем следовать предписаниям? Разве они там не понимают: ведь тогда начнется бог знает что. Ах, ваше преподобие, я чувствую, как становлюсь плохим. А ведь меня всегда хвалили за хорошее поведение. А становлюсь плохим, ибо похвалы оказались всего лишь хитростью. К тому же и вы пытаетесь меня обмануть, именно вы. Вы, стало быть, заодно со всеми? Вы даже не догадываетесь, как скверно на душе у человека, когда его разочаровывают. А до этого хотели очаровать. Мне кажется, я могу стать ужасно плохим, если не буду следить за собой. Вы этого добиваетесь? Какая вам польза? Я просто не понимаю вас. Я просил вас помочь мне… в первый раз я обращаюсь с просьбой о помощи… а вы воспользовались этим, чтобы превратить меня в негодяя. Зачем, зачем, зачем вы это делаете?

— Прошу вас, простите меня, — сказал священник тихо. — Только теперь я осознал, до какой степени нуждаюсь в вашем прощении. Я вам за это благодарен. Я внушил себе, что сумею вам помочь, но теперь вижу, что я недостаточно сильный. С моей стороны это было проявлением гордыни. Я совершил преступление и против вас, и против бога.

— Как так? Разве вам не показали все судебные протоколы? — спросил я.

— Дело вовсе не в протоколах, не в бумагах.

— Не в бумагах? — закричал я. — Откуда же я узнаю, почему со мной так обращаются? Ведь обычно все записано в официальных бумагах, каждая мелочь.

— В официальных бумагах нет бога, — ответил священник. И опустил глаза.

Пришлось и мне помолчать секунду. Я думал, он заговорит снова, но он не открыл рта. Все это навело на меня такую грусть, что даже описать трудно.

— Не сердитесь, ваше преподобие, — заговорил я в конце концов. Конечно, я могу молчать и дальше, если вам неприятно, но вы настолько моложе меня, что я…

— Говорите, будьте добры. Я все это заслужил, — сказал он.

— Послушайте, во всей этой истории я кое-чего не понимаю. Или, правильней сказать, я не понимаю вас. Я просил разузнать, почему они хотят меня помиловать, и вообще? А вы говорите, что дело не в официальных бумагах. Вы не сказали, к примеру, что вам не дали заглянуть в бумаги, это я мог бы легко представить себе, ведь и мне их не показывали. Но вы говорите, вы делаете вид, будто официальные бумаги — нечто совершенно несущественное. Как так? Это здесь нельзя произносить вслух. Ибо, если официальные бумаги — нечто несущественное, что же тогда главное? Вместо этого вы говорите о боге. Может, мне лучше помолчать? Скажите «да», и я вас послушаюсь.

— Я все это заслужил. Говорите дальше.

— Не в том вопрос, что вы упоминаете бога… такова уж ваша профессия, не знаю, как это назвать, меня это, во всяком случае, не касается… Вопрос в том, что вы говорите о боге именно сейчас, говорите мне… От этого меня охватывает грусть. Ведь речь идет теперь обо мне, а не о вашей профессии. Нет, так нельзя обходиться с людьми, негоже. Вы сами вредите себе, поверьте. Прошу вас, не сердитесь на меня. Вашему предшественнику я всего этого не сказал бы. Вы знали вашего предшественника? Ходят слухи, что он заболел. Он был толстяк, самодовольный, румяный господин. Совсем другого склада человек. И голос у него был громоподобный. Раскатистый и, пожалуй, веселый. Я очень обстоятельно исследовал предписания, чтобы приноровиться к ним. И вот я занялся проблемой; почему, собственно, к нам допускают таких людей, как вы или ваш предшественник? Они не нашего сорта, и они не надзиратели. Каково же их назначение? В предписаниях говорится, что нам разрешено просить о беседе со священником. Но это отнюдь не принудительная беседа. Поскольку, однако, это вносит небольшое разнообразие в нашу жизнь, мы иногда и впрямь просим о беседе с вами. Других причин искать не следует. А для того, чтобы не быть вам в тягость, мы пытаемся отвечать на вопросы так, чтобы доставить некоторое развлечение и вам. Когда ваш предшественник спрашивал: «Ну, сын мой, уповаешь ли ты на бога?», я отвечал: «Так точно, ваше преподобие». И на этом все кончалось. И вам я так отвечу в любое время, если пожелаете. Ведь я не вкладываю в это особого содержания. Но понимаете, с вашим предшественником я никогда не говорил бы так, как я сейчас говорю с вами. Он был настолько доволен жизнью и настолько верил в свое призвание, что не имело никакого смысла быть с ним откровенным. Впрочем, я не против вашей профессии, как таковой. И вот в один прекрасный день явились вы. Когда вы в первый раз проходили по двору, мои товарищи шепотом сказали друг другу: «Гляди-ка, новенький. Похож на тощую ворону!» Извините, речь у нас довольно грубая. А потом один заметил: «Ничего, скоро и он разжиреет». Но я-то понял сразу, что вы никогда не разжиреете. Вы догадываетесь, что я хочу сказать? Мне было вас даже жалко, ведь я знаю, здесь не так-то легко живется, конечно, если не облегчить себе жизнь раз и навсегда. И вдруг вы стали говорить со мной, как ваш предшественник. Неужели вы и впрямь хотите, чтобы я отвечал вам, как отвечал бы ему? «Так точно, ваше преподобие» и так далее. Вас бы это удовлетворило? Вас? Все дело только в вас, поймите. Не качайте головой. Я знаю, вас это не может удовлетворить. Вас — не может. Даже если вы сочтете сейчас, что вас это удовлетворит, то уже ночью это вас удовлетворять перестанет, и тогда… Не пытайтесь, пожалуйста, повторять предшественника, ваше преподобие. Это опасно, поверьте, я знаю. Говорите о боге, раз этого требует профессия, здесь никто не возражает против таких разговоров. Они привносят, как я уже отмечал, некоторое разнообразие в нашу монотонную жизнь, равно как и фильмы с воли, которые показывают нам три-четыре раза в год. Мы бы, конечно, обошлись и без них, но пусть. Все это входит в понятие образцового распорядка, в том числе и вы. Но вам-то не следует слишком привыкать к такому положению вещей. Никогда не забывайте, что это всего-навсего образцовый распорядок, не имеющий ничего общего с действительностью, о которой следует всегда помалкивать. И прежде всего… Ах, вы еще так молоды, поэтому мне страшно за вас, и я вас предостерегаю: прежде всего никогда не употребляйте слово «бог», если вы чувствуете, что человек в беде. Иначе вы сами попадете в такую беду, что, быть может, так и не сумеете спастись от нее. Я хочу вам помочь, ваше преподобие, вот и все. Вчера я смотрел через отверстие в крыше на волю. Совершенно случайно. Мне и еще нескольким моим товарищам приказали убрать рухлядь на чердаке. У нашего брата редко появляется возможность взглянуть на мир божий, окна у нас выходят во внутренний двор. От меня, стало быть, хотят избавиться, услать туда, думал я, стоя у открытого люка. А что я там буду делать? Наши здания находятся в такой отдаленной местности, что даже с крыши не видно ровным счетом ничего. Куда ни кинешь взор, все голо; таким образом, ничто враждебное не сумеет притаиться, чтобы внезапно напасть на нас. Приближение человека можно заметить за много километров. Сверх того, нас охраняют надзиратели, и у них есть оружие. Я видел только шоссе, неправдоподобно гладкое и какое-то ненастоящее, оно, делая виток, убегало вдаль. По нему шел человек, он казался меньше муравья. И еще: над горизонтом возвышалась фабричная труба. Из нее поднимался черный дым. Под прямым углом к трубе дым прочерчивал на небе черную линию. Длинный вымпел, который был поднят неизвестно зачем. Откуда взялась эта труба? И что обозначал дымовой сигнал? Все пустое. «Нет, это не стоит», — сказал один из парней, что работал со мной на чердаке. И я так думал, но он подразумевал совсем другое. «Даже если у тебя будет очень длинная веревка, ты спустишься прямо к ним в объятья». Он подумал, что я хочу бежать, поскольку стоял у самого люка. «А тебе это уж и вовсе не стоит», — добавил он злобно. «Почему, собственно?» — спросил я. «Они ведь и так скоро отпустят тебя». — «Откуда ты это взял?» — «Не прикидывайся, все это знают». — «Давай поменяемся», — сказал я. Тут он сплюнул. Стало быть, все уже знают, что меня избрали для этого. У нас тайное сразу становится явным. Наверно, потому, что нам не разрешено говорить друг с другом, слухи распространяются еще быстрее, чем где бы то ни было. Да, все знают о моей участи, и наверху, и внизу. Только я ничего не знаю. Это ужасно. И притом надо делать вид, будто я тоже все понимаю. И еще: я должен делать вид, будто я радуюсь, чтобы доставить радость тем, кто все это придумал. Догадываетесь, что я предполагаю? Они только болтают о помиловании, на самом деле хотят меня наказать. И знаете за что? За то, что я так привык выполнять все предписания, что для меня нельзя изобрести никакой другой кары. Да, они куда более коварны, чем я полагал. Не надо мне было верить им с самого начала. Но сейчас уже слишком поздно. Для нас обоих. Слезами горю не поможешь. Не правда ли? Одно я вам обещаю: я буду бороться против помилования, всеми средствами бороться, пока не узнаю правды. Не только ради меня самого, но и ради вас. Ибо простите меня, но, быть может, ни один человек больше не сумеет вам помочь. Это вообще редкий случай. Вы не должны стыдиться моей помощи.

…Я рассказываю обо всем не по порядку. В таких случаях это почти невозможно. Одно событие во времени предшествовало другому, но доходило до меня только тогда, когда я о нем вспоминал и пугался. В промежутке меня вызвали к начальнику тюрьмы, и мне стало совершенно ясно, что, прикрываясь словом «помилование», они измываются надо мной. Они бросаются этим словом как попало, особенно когда не могут придумать ничего другого, но всегда, так сказать, за наш счет.

К начальнику меня привел надзиратель. Нам пришлось некоторое время ждать в приемной. Там сидит один из наших, он ведет переписку начальника и разбирает его бумаги. Мы его не любим, ребята считают, что он науськивает на нас начальника. Пожалуй, все дело в его внешности: он очень маленького роста, лицо у него сморщенное и желтое. Да и на его руки противно смотреть. Вероятно, он болен. Неужели начальник позволяет такому человеку науськивать себя на нас? У начальника тоже есть предписания, навряд ли он может отступить от них.

Я заговорил с этим бедолагой, надзиратель был человек добродушный, и, поскольку мы находились в приемной начальника, он не стал мне ничего запрещать.

— Скажи, пожалуйста, может, все-таки произошла ошибка? — спросил я.

— Ошибка? Где, по-твоему, произошла ошибка? У нас не бывает ошибок. Заруби это себе на носу. — Говоря это, писарь обрызгал меня слюной, он буквально кипел от злости.

Я явно зашел не с того конца.

— Но ведь должна же существовать причина, по которой меня хотят помиловать, — заметил я.

— Вот ханжа, — сказал он с издевкой. — Тебя-то уж ни в коем случае не следовало помиловать. Но они полные идиоты. Когда такая дрянь якшается с попом, то…

— Якшается с попом?

— Да, лижет попу зад. Ты еще тот типчик, свое дело туго знаешь. Разве я не прав? — Он обратился к заспанному надзирателю, сидевшему на стуле у стены: — К тому же ему здорово фортит, что да, то да. С самого начала. Он ударил своим тощим кулачком по столу, но не очень громко, боялся, что услышит начальник.

— Почему с самого начала? — спросил я. — Ты знаешь что-нибудь конкретное?

— Ишь какую рожу корчит! Невинный ягненок, да и только. На это все и попадаются, — сказал он, задыхаясь от ярости. — Но передо мной бесполезно притворяться. Да, не на таковского напал. Я тебя насквозь вижу. Если бы они только послушались меня. Разве я не прав? Зато перед попом они развешивают уши. Вот идиоты!

Мой надзиратель, к которому он обращался, отрезал кусок жевательного табака и сунул его себе в рот.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — сказал я.

— Он не знает, о чем я говорю. Вы слышите? — Теперь он кричал.

— Потише, — предупредил его надзиратель.

— Я хочу тебе кое-что объяснить, парень. Того, кто там в кабинете, можешь водить за нос, сколько хочешь. Но со мной это не пройдет. Я не такой дурак, как ты думаешь. Я вижу тебя насквозь. Я вижу лучше, чем все они, вместе взятые. Что? Разве я не прав? — Он опять обратился к моему стражу: — Я же читал его дело собственными глазами. Там все написано черным по белому. На две недели раньше… Что я говорю? На несколько дней раньше, и приговор гласил бы — отрубить голову! Тогда не стали бы нянчиться с таким молодчиком, как ты. Тогда не было этих сладких слюней! Отрубить голову — вот и все. Ясный случай! Тех нельзя было провести! Их и попы не провели бы. Ну а ты? Как вы считаете? — спросил он надзирателя. В его голосе звучала явная обида. — Такие штуки проходят не чаще, чем раз в сто лет. И он выбрал себе как раз этот единственный благоприятный момент. Внезапно им там взбрело на ум, что надо поступать гуманно и запретить рубить головы. Их, видите ли, уговорили попы. Тьфу, черт! И вот вместо смертной казни ему дали «пожизненно». В следующий раз они наградят тебя за ото орденом. Но я в эти игры не играю. Меня пусть оставят в покое.

В той приемной висело зеркало. Я глядел на себя в зерцало и удивлялся. По мне не было видно, как я испуган. И хотя сам я знаю себя досконально, я ничего не замечал. Лицо у меня было довольное. На лице блуждала любезная улыбка. Уже немолодое лицо, на висках седина, но во всем остальном… Да, предельно вежливое лицо! Я очень удивлялся. Неужели это правда мое лицо? Почему же на нем не видны все те мысли, которые меня обуревали и которые я пытался скрыть? Почему на моем лице не написаны те ужасающие муки, которые я испытываю по ночам? И тот страх, который нагнал на меня злобный писарь? Неужели это и впрямь моя физиономия? Невозможно поверить, хотя все другие в это верят. Где же то выражение лица, которое появилось бы у меня, если бы я был заперт в темном карцере?

Потом нас позвали к начальнику.

— Садитесь, дорогой мой, — пригласил он, показывая на стул, стоявший около стола.

Я сел, раз он этого желал, а надзиратель остался стоять.

— Ну вот, я, значит, могу сделать вам приятное сообщение… — И так далее и так далее.

Он рассказал, что у них есть надежда на мое помилование, что он со своей стороны приветствует это и они составили соответствующее прошение, которое мне остается только подписать. С этими словами он подвинул ко мне через стол лист бумаги и протянул ручку. Да, он хотел меня одурачить. Повернуть дело так, словно помилование — его заслуга и я должен быть благодарен ему. Благодарность и есть та ловушка, которую мне расставили. Я это сразу понял. Но, конечно, не должен был подавать виду, что раскусил их.

Ну, заметил он нетерпеливо, поскольку я не взял ручку и не взглянул на бумагу. Ведь мне было совершенно безразлично, что там сказано. Меня занимало лишь одно! Надо подписывать или не надо? Если уж я решусь подписать, то подпишу не глядя все, что они потребуют. Зачем мне читать их писанину?

— Это новое предписание? — спросил я, не поднимая глаз.

— Предписание? При чем здесь предписание? — воскликнул он и сделал вид, будто поражен до глубины души. — Речь идет о помиловании, а это не имеет отношения к предписаниям. Помилование происходит всегда помимо предписаний. Вот в чем суть.

Вот в чем суть, подумал я. Вы себя невольно выдали этим словечком «помимо»! Что общего я имею с вашим «помимо»?

— А если я не подпишу? — спросил я.

— Если вы не?.. Господи, и чего только люди не придумывают, — обратился он к надзирателю, который стоял позади меня.

— Тогда вы запрете меня в темный карцер? — продолжал я спрашивать.

— Куда?.. Куда?.. — удивился он еще больше, но потом взял себя в руки. — Послушайте, от радости вы, кажется, совсем потеряли голову.

— Да, я потерял голову, — признался я. — Если это… это помилование происходит помимо предписаний, господин начальник, то тогда… Я не хочу себя хвалить, но я всегда старался действовать согласно предписаниям, даже в тех случаях, когда мне приходилось трудно. Однако раз мне было обеспечено здесь пожизненное пребывание… а это я знаю совершенно точно, у меня хорошая память, я помню все с первого дня, как очутился в этих стенах… то я и старался приноровиться к здешним условиям с самого начала.

— Ну конечно же, кто спорит. Именно потому, дорогой мой. Благодаря вашему хорошему поведению, — согласился он.

— Но если это, как вы говорите, происходит помимо предписаний, то возникает опасность впасть в ошибку.

— В ошибку? Но послушайте! — с возмущением воскликнул начальник. Он рассердился на меня точно так же, как писарь в приемной.

— Я хочу объяснить вот что, господин начальник. Извините, ради бога. До тех пор пока действуют предписания, известно, что требуется от каждого. Это довольно-таки ясно, надо просто все выучить наизусть. Но коль скоро речь заходит о том, чтобы делать «помимо», не знаешь, как вести себя. Что-то не сходится. И начинаешь блуждать в темноте. Поэтому я не понимаю, зачем надо отклоняться от прямой дороги. Не понимаю не только из-за себя, но также из-за здешних порядков. И знаете ли, как можно решить, является ли правильным то, что происходит «помимо»? Правильным и для меня тоже. Над тем, что совершается «помимо», мы теряем контроль, именно потому, что оно «помимо». Ибо, возможно — мне даже неприятно признаться в этом, хотя я знаю себя куда лучше, чем вы, — ибо, возможно, гораздо правильней было бы посадить меня в темный карцер.

Сразу он не нашелся, что ответить. Он разглядывал меня, высоко подняв брови. Очевидно, он испугался, а это отнюдь не входило в мои намерения. Нехорошо, когда люди пугаются, ведь тогда от страха они действуют иначе, чем хотели бы первоначально. И это немыслимо вычислить.

— Я вовсе не настаиваю, господин начальник, — заметил я, чтобы его успокоить. — Я просто высказываю предположение.

Начальник обменялся взглядом с моим надзирателем и вздохнул.

— Послушайте, дорогой мой, вы обладаете… Как это называется? В общем, вы очень щепетильны и очень совестливы. Прекрасно. В этом смысле все в порядке. И мы это очень ценим, поэтому, как сказано… Но нельзя же настолько преувеличивать. Я вас понимаю, конечно, я понимаю, не так-то легко все пережить. Но поскольку мы говорим, что хотели бы перечеркнуть прошлое, забыть о нем… Послушайте, надо же когда-нибудь покончить со всем этим.

Ага! — подумал я. По ошибке у начальника вырвалось нужное слово. Они намерены покончить со мной. Я не стал его прерывать, чтобы узнать как можно больше.

— Я хочу сделать вам одно предложение, — сказал начальник. — Не будем спешить. Днем раньше, днем позже, какая разница? Поговорите еще раз со своим священником и тогда… тогда приходите ко мне опять. Ладно? Уж священник-то даст вам правильный совет.

— Разве он в курсе дела? — спросил я.

— Конечно, дорогой мой. Он знает даже больше меня. Для этого он нам и нужен. Я имею в виду вопросы совести. В мою задачу это не входит. Итак, согласны? Хорошо, так и поступим. А сейчас отведите его обратно. До свидания.

Я поднялся и пошел к двери. Спиной я почувствовал его взгляд. Когда я обернулся, то увидел, что он наморщил лоб.

— Можно задать еще один вопрос, господин начальник? — спросил я.

— Конечно же, дорогой мой. Я слушаю! — воскликнул он, явно обрадовавшись.

— Почему я вдруг стал для вас такой обузой? — спросил я.

— Обузой? Откуда вы это взяли? Вы решительно ни для кого здесь не обуза. Как мы и договорились, побеседуйте со своим священником. У меня больше нет времени.

При этих словах я вышел из его кабинета. Я узнал достаточно, чтобы понять: дело обстояло очень серьезно. На карту было поставлено все.

Когда стемнело, я принялся думать об этом «помимо». Не надо считать, будто мы не знаем: там, за стенами, люди ведут совсем иное существование. Общество у них чрезвычайно многолюдное, оно коренным образом отличается от нашего. Я бы выразился так: у них там, за стенами, куда более нереальная жизнь; весьма трудно понять, как они ее вообще выносят. Возьмем, к примеру, только один факт: с женщинами они живут не врозь, а вместе, и притом в чрезвычайно тесной близости, как будто им не хватает места; конечно, это свидетельство столь плохого понимания реальности, что диву даешься. Разумеется, не всей информации, исходящей оттуда, надо непременно верить. Свои знания мы черпаем в основном из кинолент, которые нам время от времени прокручивают. Но я подозреваю, что не все в фильмах снимают так, как это происходит в жизни. Авторы думают больше о том, как это будет выглядеть на экране. Цель ясна: развлечь нас, вызвать смех; в большинстве случаев это им удается. Чересчур смело было бы требовать, чтобы мы считали за правду решительно все, что нам сообщают о мире за нашими стенами. Ведь нам показывают столько смешного, что это порой граничит со страшным.

Когда я вижу подобные кинокартины и слышу, как наш брат от души смеется, я невольно задаю себе вопрос: что они хотят скрыть, показывая такую чушь? Разумеется, я не знаю, есть ли в этом вообще определенный умысел, ведь я могу судить о виденном, только исходя из наших здешних представлений. Вот, например, киношники захотят снять, как мы едим: каждый сидит перед своей миской с ложкой в руке, жует и глотает, не говоря ни слова, так как говорить нам запрещено; у зрителя свободно может создаться впечатление, будто мы день и ночь сидим за столом и жуем. И весь мир стал бы с полным правом смеяться над нами. Быть может, некоторые решили бы даже, что мы немые. Ко всему еще, сняли бы то выражение лиц, которое у нас здесь появляется, ведь оно должно свидетельствовать о нашем хорошем поведении. Никто бы не смог понять, глядя на нас, о чем мы думаем. Наверно, зрители решили бы: эти люди вообще не думают. Короче говоря, ясно, что из подобного фильма нельзя было бы узнать о нашей реальной жизни.

Тем не менее, обладая большей наблюдательностью, можно и из кинолент извлечь кое-какие сведения, говорящие о том, что в действительности происходит за отснятыми кадрами. Обычно это угадывается только по второстепенным деталям, по нечаянным движениям персонажей и по крохотным теням, которые вообще сняты по недосмотру. Киношники, наверно, вовсе не замечают этих второстепенных деталей, но кинокамера их запечатлела, и человек наблюдательный говорит себе: стой, здесь чувствуется какой-то пропуск. К сожалению, фильмы прокручивают так быстро, что трудно точно проследить за каждой мелочью. Остается только смутная догадка. Или просто неприятное чувство.

В последнем фильме, который они нам показали, мне, к примеру, бросилось в глаза вот что: они сняли улицу, не очень широкую улицу. О том смешном эпизоде, который частично разыгрывался на этой улице, говорить здесь не стоит, важна лишь улица, как таковая. По обеим ее сторонам стояли почти одинаковые дома — окна образовывали прямую линию, и балконы тоже. Дома были не очень высокие, всего лишь четырехэтажные, с плоскими крышами, утыканными множеством труб. Была, по-видимому, уже вторая половина дня, ведь только верх домов освещало солнце. Из-за этого улица внизу казалась довольно темной и, может быть, уже, чем была на самом деле. Деревьев на ней не росло, только на балконах красовались цветочные горшки, на некоторых балконах висело белье и кое-где виднелись цинковые ванны. Да, чтобы не забыть: на каждом балконе стояла толстая, расплывшаяся женщина. Впрочем, возможно, не все эти женщины были и впрямь расплывшимися. Так быстро всего не приметишь. Вероятно, из-за качества съемок мне почудилось также, что все балконы маленькие и обнесены ветхими решетками. И вот на этой улице из молочной вышел маленький миловидный мальчонка — я уже забыл почему. Он нес за ручку бидон для молока; мальчонка был так мал, что бидон ударял его по лодыжке. И тут же бегала собака и даже поднимала лапу у фонарного столба — вот это-то как раз и было снято, чтобы вызвать смех, и потому не имеет значения. Маленький мальчик так сильно размахивал бидоном, что становилось страшно: вот-вот он прольет молоко. Ты уже мысленно видел белое пятно на асфальте и думал: собака тут же подбежит и вылакает молоко. А происходило это потому, что мальчик все время напряженно всматривался куда-то вдаль, по-видимому на другую сторону улицы. Там разыгрывалось нечто такое, что очень заинтересовало парнишку; ничего другого он уже не замечал и изо всех сил размахивал бидоном. Но, разумеется, того, что там случилось, вам не показали, как раз это они от нас утаили. Я рассказал еще не все о той улице. Киношники повели нас по ней дальше вниз; мы двигались между стенами домов аккурат под балконами. В самом низу на углу находилась забегаловка, перед которой стояло не то семь, не то восемь парней; засунув руки в карманы, они дымили сигаретами. И все они любовались мотоциклом, новешеньким мотоциклом, и разговаривали исключительно о нем. Иногда они показывали пальцем на мотоцикл, время от времени ощупывали отдельные его части. Наконец на мотоцикл сел парень, не знаю, стоял ли он раньше среди других или только что вышел из забегаловки. Парень был в кожаной куртке. Словом, кто-то из парней сел на мотоцикл. Впрочем, сперва он завел его взревела выхлопная труба — и только потом, раскорячив ноги, оседлал мотоцикл. В такой позе он ждал, пока сзади на сиденье не взгромоздится девушка и не устроится поудобней. Когда девушка влезала, у нее задралась юбка и на секунду стала видна белая полоска выше чулок. Да, зрители увидели это, и еще они увидели резинку с застежкой, которая тянула кверху смятый чулок. Но девушка сразу же поправила юбку. Однако молодые люди, безусловно, успели все заприметить. А после мотоцикл сделал рывок и помчался. Он сразу развил большую скорость и огласил окрестности отчаянным ревом. В мгновение ока мотоцикл свернул за угол; войдя в вираж, он навис над тротуаром; рев машины был слышен и после того, как мотоцикл исчез. На то место, где теперь были парень с девушкой, очевидно, уже спустились сумерки. Но куда они ехали? Расплывшиеся женщины на балконах, повернув головы, смотрели им вслед, впрочем, без особого любопытства. Да, куда умчался мотоцикл? Я об этом сразу же подумал. На другую улицу, похожую на эту? Но тогда не стоило лететь с такой скоростью. И потом, там уже спустились сумерки… Уж коли ты вообще будешь размышлять над тем, как вести себя на той улице, одно станет тебе совершенно ясно: самого главного, того, что надо знать, они не показали. Поэтому, очутившись там, ты наверняка будешь все делать шиворот-навыворот. Вполне возможно, что расплывшиеся женщины — своего рода надзиратели, такие же, как у нас, хотя наши надзиратели — мужчины. И не исключено, что они прячут оружие на балконах. Иными словами, там, за стенами, имеются также свои предписания, за исполнением которых строго следят женщины на балконах. И вот представляете: меня выдворяют отсюда, и я, как сказано, оказываюсь на той улице, не зная тамошних предписаний. Что тогда? При всем старании мне не удастся бесшумно прокрасться по той улице — на открытом месте слышен малейший шорох, — женщины немедленно увидят меня и сразу поймут, что перед ними чужак. А поскольку я не знаю, как у них положено передвигаться, они начнут швырять в меня цветочными горшками. А если я брошусь бежать, чтобы поскорее миновать эту улицу, кто-нибудь из них, наверно, накинет мне прямо на голову мокрую простыню с веревки; на секунду я ослепну и упаду. И тогда расплывшиеся женщины заорут хором: «Отрубить голову!»

И это они называют помилованием?

Неужели именно те женщины верят в бога, в которого верит мой юный друг? Нет, такое невозможно. Ради него я хочу считать это невозможным.

В ту ночь я обливался потом. И я плакал. Вот до чего я дошел. Я плакал, думая об остатке, который они хотят мне скостить. И еще я проливал слезы по моему юному другу. Я плакал обо всем.

Когда днем он пришел ко мне в камеру, я рассказал ему это. Может быть, мне удалось бы скрыть от него ночные слезы, но я заметил, что когда он, как обычно, собрался приветствовать меня словами: «Помилуй тебя господи!», то сразу же запнулся; по моему виду он почувствовал что-то неладное.

— Сегодня ночью я из-за всего этого плакал, — сказал я.

— И в плаче милость божья, — ответил он.

Милость — помиловать. Опять все то же.

— Я плакал не из страха перед помилованием, — закричал я с возмущением. — Вы ведь меня знаете, я всегда тщательно слежу за тем, чтобы все предписания выполнялись. Я охотно соглашусь на это самое помилование — вы ведь так его называете? — если оно тоже соответствует определенным предписаниям. Ни в коем случае я не хочу нарушать ваши порядки. А плакал я потому, что в первый раз в жизни почувствовал себя виноватым. В самом начале моего здешнего пребывания, когда я сидел в темном карцере, было иначе. Да, меня тогда избивали. В то время этого требовали предписания, так что и битье было в порядке вещей. Человек не чувствовал себя виноватым, просто он таким образом выучивал наизусть предписания; я учил их с большим удовольствием и с благодарностью. Но теперь я чувствую себя виноватым, ведь в первый раз я не могу выполнить предписаний, не могу только из-за того, что я их не знаю. Куда проще было бы опять запереть меня в темный карцер, это я понял бы, к карцеру я привык. А потом вы могли бы мне сказать: вот видишь, это и есть помилование. Почему все скрывают, чего они от меня хотят? Разве кому-нибудь хорошо от того, что рядом находится человек, чувствующий себя виновным, человек, которому никто не хочет сказать, в чем он провинился? Нет, так не годится, это противоречит всем предписаниям, которые нам известны. Каждый делает вид, будто он-то все знает. И надзиратели, и писарь, и начальник тюрьмы. Начальник, между прочим, сказал мне, будто вы тоже в курсе. Вы якобы даже больше в курсе, чем он сам. Почему же меня так жестоко мучают? Разве я совершил какое-нибудь преступление? Или вы ждете, что я сам догадаюсь, чего от меня хотят? Быть может, догадаюсь, не наяву, а во сне? Да, ваше преподобие, именно потому я и плакал — ведь я никак не могу догадаться, в чем дело, хотя прямо из сил выбиваюсь. Я вижу сны, вижу массу снов, но все кончается слезами.

Выслушав меня, священник молча опустился на колени совсем рядом с моей койкой и стал молиться. Я видел, как вздрагивали его плечи, и ощущал жгучую жалость к нему. Я даже погладил его по голове.

— Я вовсе не хотел этого, — пытался я его утешить, — не слушайте меня и, если вам так трудно, не старайтесь рассказать мне то, что вы знаете. Теперь все не так уж и важно. Встаньте с колен и сядьте ко мне на койку. И если хотите, то поведайте о своем боге. Ведь это доставит вам удовольствие, не так ли? Ну садитесь. Может быть, я ошибся, может быть, я даже не плакал. Наверно, я плакал во сне, такое часто случается с человеком, и эти слезы, конечно, не в счет.

Я говорил правду. Возможно, я действительно плакал не в ту ночь. Не исключено, что слезы появились совсем под утро.

Наконец священник внял моим мольбам и сел ко мне на койку. Я обращался с ним очень осторожно.

— Не хочу вас обманывать, — начал он. Взгляд его выражал такое отчаяние, что мне стало за него страшно.

— Успокойтесь, ваше преподобие. Я прекрасно знаю, что вы никогда не станете меня обманывать, — заверил я священника.

— Я читал ваше дело, — начал он опять.

— Забудьте же это дурацкое дело. Оно нас вовсе не касается. И потом, я за это время все узнал.

— Вы все узнали? — спросил он с испугом.

— Ну да, что тут такого? Проболтался писарь в приемной. Когда-то давно на воле мне хотели отрубить голову, но в последнюю минуту дали «пожизненно» и прислали сюда. Примерно так. Странно, что я все это начисто забыл. Я хочу сказать, странно, что я забыл житье на воле и то обстоятельство, что мне намеревались отрубить голову. Но, быть может, это произошло еще до того, как у меня появилась теперешняя память. Или все происходило как во сне. Ведь часто, когда тебе снится сон, ты думаешь, будто никогда его не забудешь, но уже утром ровным счетом ничего не можешь вспомнить. Вероятно, пробуждаясь, человек чувствует такое великое избавление, что все, совершившееся ранее, раз и навсегда вылетает у него из головы. Но повторяю, нас это уже вовсе не должно касаться. Теперь весь вопрос не в моем старом деле и вообще не во мне. Весь вопрос только в вас. Почему вы так сильно упираетесь? Разве стыдно попасть в беду? И разве я не понимаю, о чем вы только что молились? Вы просили у своего бога, чтобы он вразумил меня и чтобы я подписал прошение о помиловании. Но зачем идти окольными путями? Почему вы мне не говорите свое мнение напрямик? Вы ведь хорошо знаете и, я надеюсь, вашему преподобию ясно: лучше, чем я, к вам никто не относится.

— И бог к нам хорошо относится, — сказал он поспешно.

— Да, конечно, и я, кстати, ничего против него не имею, хотя он и раздражает меня немного, зачем бог вас терзает, из-за него вы кусаете себе губы. Правда, и я иногда кусаю себе губы, может быть, бог в этом не виноват. Впрочем, оставим это в покое раз и навсегда. Мы оба тут ни при чем.

— Я всю ночь простоял на коленях, — признался мне священник.

— Да, ночи — это нечто ужасное, но сейчас уже не ночь и вы со мной. Вы ведь очень хотите мне помочь, не правда ли? Тогда расскажите, пожалуйста, о себе. Не о боге, ваше преподобие, а о себе самом. Мне это поможет. Вы знаете куда больше, чем я, о том, что творится за нашими стенами, а мне нужно постепенно привыкать к той жизни. Иначе я наделаю ошибок, и мне опять захотят отрубить голову. Да, расскажите мне о себе такое, о чем обычно никому не рассказывают, тогда я все пойму. Не бойтесь, я не выдам ваши секреты. Я умею молчать, молчал с тех самых пор, как оказался здесь. Мне это обязательно нужно знать, чтобы я научился ориентироваться в большом мире. Расскажите мне, как вы попали сюда. Кто вас к нам послал? Только не говорите, что вы здесь по воле господней. Так выразился бы ваш предшественник, вы не должны этого повторять. Ах, ваше преподобие, только не становитесь таким, как ваш предшественник! Или, знаете, расскажите о… Да, начните сначала. С того времени, когда вы были ребенком. Вы помните свое детство? Я ведь ничего не знаю обо всем этом. Я здесь жил всегда. Был в темном карцере, там я тоже сидел. В детстве вас, наверно, посылали за молоком. Да? И вы размахивали бидончиком. Я угадал? Неужели вы проливали молоко? Я задаю наводящие вопросы, чтобы вам было легче рассказывать. Так вот, куда вы, будучи ребенком, глядели, проливая молоко? Что там происходило интересного, важного? И что говорили расплывшиеся женщины на балконах, когда с вами такое случалось? Я задаю вопросы наугад. Таких случаев вовсе могло и не быть. И еще расскажите, ваше преподобие, наказывала ли вас мать за пролитое молоко?

— Вы… Вы — дьявол! — закричал священник в ужасе.

Он вскочил и, пятясь назад, добрался до самой двери. Мне показалось, что он хочет призвать на помощь надзирателей из коридора.

— Что вы, ваше преподобие? Успокойтесь, прошу вас! Вы ведь прекрасно знаете, что я не дьявол! Я всего-навсего человек, который думал, что, согласно предписаниям, он останется здесь пожизненно, а сейчас испытывает некоторую грусть, поскольку его хотят помиловать. Но ведь из-за этого не стоит так пугаться. Можете спокойно рассказать о своей матери. Жива ли она еще и где живет сейчас? Моей матери уже нет. Я ее вообще не знал. Говорили, она умерла, рожая меня. Да, это тоже наводит грусть. Человек погибает для того, чтобы кто-то другой родился. При таких обстоятельствах не испытываешь радости, появившись на свет. Наоборот, чувствуешь себя виноватым с самого начала, может быть потому, что изменить ничего нельзя. Скажите, не поэтому ли ваша профессия запрещает вам жить с женщинами? Чтобы вы не считали себя виноватым, если ваша жена умрет родами? Как-то раз я разговорился с одним здешним парнем, и он сказал: нет, это запрещено потому, что все женщины плохие. Возможно, они и впрямь плохие. Я об этом не могу судить. Но ведь тогда надо позаботиться о том, чтобы сделать их хорошими. Наверно, они даже не такие плохие, просто они боятся, что будущий ребенок может их убить. Этот страх сбивает женщин с толку, и в результате они кричат: «Отрубить голову!..» Все это очень трудно. Я хочу сказать, что все это очень трудно понять. Мне жалко мать, и мне жалко мальчонку. Разве ему убежать с той улицы? Расплывшиеся женщины на балконах сразу его увидят. Нет, ваше преподобие, это не годится. Не годится. Я должен рассказать вам ту историю сначала, хотя в общем и целом вы знаете гораздо больше, чем я. Впрочем, нет, извините меня, вы еще так молоды. Как вы можете во всем разобраться? И вы никогда не сидели в темном карцере. Вы успели убежать до этого. Маленький мальчик взял и удрал, ему стало страшно, он боялся, что мать накажет его за пролитое молоко. И еще он боялся, что в один прекрасный день убьет ее за это. Ах, ваше преподобие, вы оказались в большой беде.

Я увидел, что священник собрался открыть рот, и закричал:

— Нет! Не возражайте мне. Не давайте заранее подготовленных ответов, как ваш предшественник. Вы все еще собираетесь убежать? Даже если вы простоите сто лет на коленях, вы не спасете ни себя, ни свою мать. Что вы можете узнать от своего бога, вы, юный беглец!

Я замолчал. От безысходной грусти мне трудно было произнести еще хоть слово. Но потом я опять пожалел его. Не мог же он весь век простоять у двери. Я поднялся с койки и подошел к нему.

— Не бойтесь, ваше преподобие, я ведь еще с вами, — сказал я. — И я не брошу вас в трудную минуту. Вы прибежали ко мне, попав в беду, но больше вам никуда уже не надо бежать. Я вам за все очень благодарен; вникнув в вашу беду, я позабыл о собственной. Скажите, ваша матушка еще жива?

Священник кивнул головой.

— Ну ладно, пусть себе живет. А рот у меня нет матери, поэтому я, быть может, сумею помочь вам. Пока что оставайтесь здесь, до поры до времени ничего не поделаешь, вы сами заварили эту кашу. Правда, тут вы навряд ли найдете своего бога, он в здешних местах не нужен, не значится в предписаниях. В лучшем случае вы повстречаете бога вашего предшественника, но тот бог… одним словом, замнем для ясности. Впрочем, я не знаю, существует ли там, за нашими стенами, другой бог, ваш бог. Да и вы не знаете. Конечно, вам хотелось бы, чтобы он существовал. Не правда ли? Это ваше самое сокровенное желание. Почему вы мне не доверяете? Такому старому человеку, никогда не знавшему матери, человеку, которого били, который сидел в карцере, как-никак, можно довериться. Ведь ему хотели даже отрубить голову. Нет, такой человек не даст себя провести, ведь он уже прошел сквозь огонь и воду. Если, к примеру, кто-нибудь подойдет к нему и заявит: смотри-ка, я и есть твой бог!.. Ну уж нет, стреляного воробья на мякине не проведешь. Это опять-таки будет бог вашего предшественника, смехотворный и опасный. Да, ваше преподобие, я ничего не слышал о вашем боге, но твердо намерен отыскать его для вас. Только ради вас я решил подписать прошение о помиловании. Вы довольны? Ну улыбнитесь! Покажите, что вы рады моим словам. Тогда и я обрадуюсь. Разумеется, вы должны набраться терпения, в два счета это не делается. Но обещаю вам, я буду искать его, неустанно искать. Ведь больше мне нечего делать. Даже если придется пробурить скважину через весь земной шар, я не постою за этим. Может быть, я найду вашего бога на той стороне. А может, я его нигде не обнаружу, может, его нет и в помине. Кто знает? Допустим, однако, что я с ним встречусь, тогда я узнаю его по этой… да, по этой печали, стало быть, он настоящий, такой, какой вам нужен. А теперь… Нет, подождите, будьте добры, благословите меня, ваше преподобие. Надо ли мне для этого опуститься на колени? Благословите меня своей бедой… да, так, так… Пусть и он узнает меня. Иначе ведь он не поверит, что я ищу его по вашему поручению. Сам по себе я ему, конечно, не нужен. Ну вот, а теперь я пойду к начальнику тюрьмы, пускай меня помилуют.

Виток спирали V Знак

Приблизительно в середине седьмой недели после того, как экспедиция отправилась в путь, мы различили вдалеке нечто напоминавшее знак, водруженный кем-то. Мы насторожились. Собаки тоже заметили непонятный предмет и начали принюхиваться. Знак стоял посреди однообразной, нескончаемой снежной равнины, по которой мы шли уже много дней. Чисто случайно видимость была относительно хорошей, хотя солнце не светило. Поэтому знак почти не отбрасывал тени, так нам по крайней мере казалось издали. Как бы то ни было, снежная вьюга, столь частая в этих краях, в тот день не бушевала. Вообще ветер в последние несколько часов улегся.

— Стало быть, это все же так, — пробормотал Блез. Он произнес эти слова больше для себя, нежели для меня, хотя я и стоял рядом с ним; вообще не в его характере было сразу же высказывать свое мнение.

Я тут же понял, что он подразумевал. Нам неоднократно говорили, что до нас кое-кто уже совершил попытку проникнуть сюда, но так и не вернулся назад. Но, разумеется, никто ничего толком не знал, спрашивать было бесполезно. Мы считали это легендой, с помощью которой нас хотели напугать и удержать от нашего предприятия. Такие легенды возникают всегда, когда что-то считается недоступным. Как-то раз я в сердцах сказал одному обывателю: наверно, мол, те люди не вернулись назад потому, что нашли нечто лучшее. Очень глупое замечание с моей стороны, ведь таким образом создавалось впечатление, будто и мы стремимся к чему-то лучшему. Но в ту пору, когда наше решение еще не совсем созрело, я был очень раздражителен.

— Итак, вперед! Поглядим на этого Деда Мороза! — воскликнул наконец Патрик. Он прищелкнул языком, и наша собачья упряжка рванулась с места.

Понадобился добрый час, прежде чем мы добрались до того знака. Трудно определить расстояние, если нет никаких ориентиров. Конечно, мы сразу поняли, что это и впрямь обледеневший, занесенный снегом человек. Побросав все, что у нас было в руках, мы стали сметать снег с головы человека и с его плеч. Собаки скреблись где-то внизу, но отступили раньше нас. Дело в том, что человек этот уже не имел запаха. Руки он засунул в карманы куртки. Судя по его позе и по внешнему виду, человек свободно мог быть одним из нас, что, впрочем, ни о чем не говорило. Путешественник, который хотел добраться до этих мест, обязательно должен был считаться со здешним климатом. Лет через сто люди здесь будут, наверно, одеты почти так же, как этот замерзший незнакомец или как мы.

Больше всего нас поразило, что он стоял во весь рост. Все мы были почему-то убеждены, что стоя замерзнуть невозможно. Мы априори считали до этого, что замерзающий человек обязательно упадет или ляжет, выбившись из сил. Как раз от лежанья на снегу нас все предостерегали. И вот, гляди-ка, человек стоял выпрямившись, на своих ногах, ни к чему не прислонясь. Да и к чему ему было прислониться? И мы не осмелились положить его горизонтально, ведь он мог сломаться посередине.

Разумеется, для нас тоже существовала возможность замерзнуть, но кто думает о такой возможности всерьез?

Я старался освободить голову человека от маски из обледенелого снега, которая приросла к его шапке, бровям и к щетине на лице; впрочем, и у нас иногда все лицо было в ледяных сосульках. Мои спутники молча наблюдали за мной, они ждали, что будет дальше; эту работу не могли делать несколько человек одновременно, вот они и предоставили ее мне. Я должен был соблюдать сугубую осторожность, чтобы ничего не повредить. Чуть дотрагиваясь, я похлопывал варежкой по лицу замерзшего. Глаза у него были закрыты, глазные яблоки твердые, как мраморные шарики.

— Ничего удивительного, — сказал я. — Он даже не надел темных очков, а снег такой слепящий, поневоле зажмуришься.

И тут вдруг мы обнаружили, что человек этот улыбался. Нет, он не насмехался над нами — что за чепуха! — он улыбался еще с тех самых пор. Это не был оскал мертвеца, ничего общего с улыбкой не имеющий. Обледеневший человек улыбался по-настоящему, улыбка притаилась в уголках его глаз, растянула тонкие бескровные губы. Он улыбался едва заметно, сперва казалось даже, ты ошибся. Но когда ты вглядывался внимательней, улыбка была видна отчетливо. Так улыбаются люди, которые вспоминают о чем-то приятном, как бы про себя, даже не подозревая, что на их лице блуждает улыбка. И более того, если кто-либо посторонний ее замечает, улыбка исчезает сразу. Ведь посторонние люди спрашивают, в чем дело, и человеку становится неприятно — он не может дать вразумительного ответа. Однако этот человек оледенел, и потому все мы увидели его улыбку. Не знаю, что думали другие. Но по всей вероятности, ход их мыслей совпадал с моим. Почему бы и нет? Лучше всего наше состояние можно было определить словами: внезапно ситуация, в какой мы очутились, показалась нам довольно бессмысленной. И это было скверно, несравнимо хуже, чем если бы мы просто испугались. Словно по уговору, мы держались тише обычного. Например, в характере Патрика было бы отмочить какую-нибудь глупую шутку. Скажем, хлопнуть мертвеца по плечу и громко воскликнуть: «Привет, старик, наконец-то мы тебя настигли. Тебе хорошо смеяться, а каково нам!» Подобным образом он должен был бы себя повести. Но ничего такого не произошло. И не из-за невольного почтения к умершему или к смерти, как это считалось в давние времена. За свою жизнь мы успели навидаться мертвецов и привыкнуть к этому зрелищу. По-моему, дело было лишь в улыбке оледеневшего человека. Она сковывала нас; не надо забывать также, что позади были чрезвычайно трудные недели и что нам вообще было не до смеха. Хотя до этого мы часто отпускали остроты. Это уж как водится.

В тот памятный день мы не пошли дальше. Как раз наступил полдень обеденный час, обычно мы не разрешали себе заканчивать в это время наш дневной переход. Но на сей раз не пришлось даже принимать решения, все произошло само собой.

Оставив мертвеца стоять, как он стоял, мы разбили в ста метрах от него лагерь. Точно так же, как всегда. Каждый из нас делал определенное количество заученных движений, работа продвигалась быстро, времени на праздные мысли не оставалось. Мы поставили палатку и зажгли спиртовку. Собакам бросили сушеные рыбины, и после того, как каждая из них, урча, сожрала свою порцию, они свернулись калачиком на снегу. Наши собаки пользовались буквально каждой свободной минутой, чтобы поспать, уткнувшись мордой в задние лапы. За это время поспела и наша еда. Разогрелись консервные банки с бобами в сале. Кто-то, как всегда, раздал капсулы с рыбьим жиром, и, проглотив их, мы уселись в палатке и принялись за еду. Ели мы обычно не торопясь, медленно, так лучше отдыхается. За едой не вели длинных разговоров. В общем, все шло своим чередом. Только когда бутылка рома, пущенная по кругу, вернулась на прежнее место и каждый сделал глоток, кто-то — не помню теперь кто, — помедлив немного, сказал: «Ему тоже не мешало бы согреться», он словно бы из вежливости произнес нечто вроде тоста за того человека на снегу. И тут мы все почувствовали: нам неприятно, что он стоит на морозе и улыбается, в то время как мы сидим в теплой палатке и едим горячий суп, запивая его ромом. Но никто не поддержал разговора. Да и что мы могли, в сущности, сделать? В конце концов, нашей вины здесь не было. Пусть бы лучше сидел дома.

После еды и после того, как мы почистили тарелки и ложки снегом, а потом уложили их опять, трое моих спутников, как ни в чем не бывало, залезли в свои спальные мешки. А Блез взялся за приборы, которые он тащил всю дорогу, чтобы ежедневно измерять температуру и влажность воздуха и, разумеется, точно определять долготу и широту. И еще бог его знает что. Я не очень-то разбирался в этой премудрости, но всегда помогал ему, записывая цифры, которые он мне диктовал в специальную тетрадь с соответствующими графами. Так мы поступили и в тот день.

Блез относился к своим измерениям весьма серьезно. Я часто поддразнивал его. Спрашивал: какая нам разница, в какой точке мы находимся? В сущности, это нас не должно занимать. Предположим даже, что тетрадка Блеза в один прекрасный день попадет в руки исследователя, хотя это совсем не входит в паши намерения. Что тогда? Люди занесут новые данные в свои справочники и энциклопедии и раздуются от гордости, решат, что они сделали еще шажок вперед. Но это коснется только чистой науки. Простой смертный не продвинется с этими данными даже на полшажка, ведь, когда дело принимает серьезный оборот, никто не знает, зачем ему вся эта писанина. Я высмеивал также наши витаминные таблетки. Говорил, что они призваны предохранять нас от действительности, от которой не спасешься.

Но Блеза мои разговоры отнюдь не смущали; он считал необходимым использовать любые достижения современной науки, даже если в каждом отдельном случае ты знаешь — польза от этого будет лишь относительная. В качестве аргумента он приводил такой пример: люди, называемые сейчас дикарями, тоже обладали разными секретами, которые помогали им переносить невероятные перегрузки. Но я никак не мог отделаться от впечатления: Блез только потому так добросовестно относился к своим измерениям, что это вселяло в него некоторую дополнительную бодрость. Лично я был убежден, что мы будем скорее продвигаться вперед, если не станем беспрерывно оглядываться назад. Что касается Блеза, то он называл это «романтикой навыворот».

Впрочем, обо всем этом было говорено-переговорено, наш спор стал чуть ли не такой же непременной принадлежностью послеобеденного времени, как пищеварение… Но на сей раз я не произнес ни слова. Не сомневаюсь, что Блез это заметил, по и он не проронил ни слова.

— Погода все время улучшается, — только и сказал он, когда мы закончили свою работу.

И впрямь, теперь это стало ясно без всяких приборов. На замерзшего человека мы не обращали внимания. Довольно медленно мы побрели к своим тюкам с продовольствием; как всегда, мы обложили ими палатку, чтобы придать ей устойчивость. Кроме того, если бы собаки накинулись на тюки, мы заметили бы это своевременно. Набега собак нельзя было полностью исключить. Блез несколько раз пнул ногой тюки, и я последовал его примеру. При этом опять-таки не было сказано ни слова. Потом мы залезли в палатку и закурили. Эта сигарета была, что называется, незаконная, у нас их вообще оставалось немного, по две штуки на человека в день. В первое время мы были чересчур расточительны.

Я и Блез считали, что наши спутники спят, но мы ошиблись. А может, они проснулись, почуяв запах табака. Внезапно раздался чей-то голос из спального мешка:

— Ну, а что мы будем делать с тем парнем на снегу? — Голос звучал сердито. И спрашивающий несколько раз откашлялся, сказав это.

Было ясно, что все остальные прислушиваются. Стало быть, нам так и не удалось избежать разговора об обледеневшем человеке.

Блез ответил не сразу. Довольно долго в палатке стояла гробовая тишина. Никто не торопил Блеза, да и он, очевидно, не рвался в бой.

— Завтра мы его сфотографируем, — сказал он наконец.

— А потом? — спросил тот же голос из спального мешка.

— Можно попытаться расколоть лед у него под ногами и уложить парня на снег. Для него теперь безразлично — стоит ли он или лежит. Но порядка ради, наверно, стоило бы попробовать. Впрочем, не надо притворяться. Помолчав немного, он добавил: — Сам человек не так уж важен.

— Что же важно? — спросил тот же настойчивый голос.

— Мы могли его вообще не встретить! — взорвался Блез.

Он потерял терпение, но сразу же опомнился. Его восклицание звучало в самом деле глупо, ведь, как-никак, мы встретили этого человека. И Блез заговорил снова, пытаясь вести беседу своим обычным спокойным, деловым тоном.

— Важно только то, что мы сидим у себя в палатке, сохранили здравый смысл и способны размышлять. Мы понимаем, что немало сделали.

— Повод для таких размышлений довольно странный — обледенелый человек. — На этот раз заговорил Патрик. В свои слова он вложил бездну сарказма.

— Именно потому, что он обледенел, а мы нет. Конечно, я не собираюсь его упрекать, бедняге не повезло. Но как бы то ни было, мы убедительно доказали, что до этой точки можно дойти, не обледенев. Это не так уж много, но многого мы и не ждали. Если вспомнить все, что нам наговорили, мы уже давным-давно должны были погибнуть.

— Но каким образом он попал сюда? — спросил кто-то.

— А как сюда попали мы? Если нас обнаружат здесь лет через десять или через сто, то зададут тот же дурацкий вопрос. Он добрался на санях или пришел своим ходом. Скорее всего — своим ходом. Этот человек не может служить для нас примером. Вероятно, возомнил о себе невесть что и, поскольку никто не принимал его всерьез, ринулся в эту авантюру. Дешевые штучки, но нас не проведешь. Несмотря на то, что он стоит во весь рост. Все это сплошные сантименты. Если бить на такие эффекты, то уж лучше сидеть дома. Там найдется достаточно людей, которые примут эту чушь за чистую монету.

Участвуй я в разговоре, я бы обязательно вставил словечко об улыбке человека, мне это казалось самым важным. Но поскольку другие не упоминали о ней, я тоже не стал вылезать, мне хотелось выслушать мнение моих спутников.

— Может быть, следует растопить лед, который его покрывает? — спросил кто-то.

— У нас не так уж много сухого спирта, и он нужен нам самим.

— Я как-то читал историю про одну женщину, вмерзшую в лед, — сказал Патрик. — Она пролежала в глыбе льда аж со времени ледникового периода. Когда лед растопили, чтобы освободить труп женщины, он растаял, от него осталось буквально мокрое место.

— Но возможно, у этого человека в кармане лежит блокнот с записями, сказал кто-то.

— И что мы сделаем с его записями? — спросил Блез.

— Они могли бы нам кое-что объяснить.

— В судьбе этой ледяной сосульки?

— Мы узнали бы его имя, как все произошло и почему. Не исключено, что он стоит здесь не так уж долго. Тогда мы сообщили бы о нем.

— Кому, скажи на милость? — спросил Патрик.

— Его близким. К примеру, невесте.

— Нынешние девицы практичней тебя, — с иронией сказал Патрик. — Они не долго льют слезы. Если жених не возвращается вовремя, сразу ищут замену. Они правы. Иначе ничего хорошего не получилось бы.

Все засмеялись и завели разговор о женщинах, как это водится в подобных случаях. Блез и я залезли в свои спальные мешки. Все постепенно смолкли, ибо люди устали; в палатке воцарилась тишина.

Снаружи тоже было очень тихо. Я прождал много часов, пока не решил, что уже наступила ночь. Тогда я сдвинул с ушей капюшон и стал прислушиваться. По-видимому, все спали. В том месте, где спал Блез, тоже не слышно было шорохов. Я осторожно вылез из спального мешка, на что потребовалось довольно много времени: из-за тесноты и ради экономии тепла мы укладывались впритык друг к другу. Все же мне удалось никого не разбудить. Откинув полотнище палатки, закрывавшее вход, я в испуге отпрянул, выпустив полотнище из рук. Снаружи было светло, как днем. Светила луна. Я никак не рассчитывал на это. Но очевидно, мои спутники ничего не заметили, и, помедлив секунду, я быстро выскользнул из палатки. К счастью, собаки никак не отреагировали на мое появление. Я был с ними в дружбе.

Стояло полное безветрие. Семь недель подряд мы, ни на минуту не переставая, боролись с буранами, иногда они были сильнее, иногда слабее, но ветер завывал и снежные вихри кружились все время. Тем более поразила меня тишина. Трудно было представить себе, что такое вообще возможно. Я едва не потерял равновесие, потому что по привычке нагнулся, чтобы устоять против ветра. На небе светила чуть ущербная луна, она была недвижима. Казалось, лунный диск вобрал в себя все облака и теперь переваривает их.

Я подошел к человеку-знаку и сел на снег напротив него. Мне хотелось в полном одиночестве рассмотреть его улыбку, таков был мой замысел.

Теперь человек отбрасывал хорошо очерченную тень, ледяные кристаллы на его небритых щеках блестели. Он по-прежнему улыбался, улыбка была видна еще отчетливей, чем днем. Лицо его показалось мне похожим на пейзаж, на знакомый пейзаж. Долы и кусты и все такое прочее, что всегда бывает. Вот-вот раздастся соловьиная трель или закричит филин. Я размышлял, где я все это видел. Ведь тогда, не заглядывая ни в какой блокнот, я сумел бы сказать, откуда взялся этот человек. Хотя Блез был прав: это совсем не важно. Для таких, как мы, происхождение не играет роли. Прошлое только мешает идти вперед. Да этот человек и не оглядывался назад. Улыбка его была направлена в те дали, куда стремились мы.

Неужели он что-нибудь видит впереди? — подумал я, поднимаясь. Например, там, вдали, возможно, стоит еще множество таких же людей-знаков, как он. Стоит на определенном расстоянии друг от друга, подобно телеграфным столбам. Целая цепь знаков, по которым можно выверить свой путь. Но я ничего не различал впереди, кроме голой, нескончаемой снежной равнины.

Я представил себе, что тоже стою, но только перед ним, на несколько сот метров дальше. Разумеется, и я обледенел, но это ничего не значит. Я попытался улыбнуться, мне это не удалось. И все это время я лихорадочно думал, напряженно думал, мысли все убыстрялись; я понимал, что ни в коем случае не имею права прекращать думать, это означало бы конец, но в глубине души я знал, что думать больше не о чем. Я даже вспотел под мышками, несмотря на холод. Мне хотелось закричать, наверняка это принесло бы мне большое облегчение.

И тут я развернулся, чтобы уничтожить гнусную улыбку этого типа; у меня не оказалось ничего под рукой, я мог только разбить его лицо кулаком развернулся и чуть было не сшиб Блеза, который стоял у меня за спиной. Удар не попал в цель. А я еле-еле устоял на ногах, Блезу пришлось меня подхватить.

— Оставь меня в покое, — закричал я в ярости.

— Я тебя не держу. Откуда ты взял? Даже не думаю держать, — сказал он и отпустил меня. — Быть может, я даже не стал бы противиться твоим ударам. Из-за той животной теплоты, которая при этом возникнет. Но разве ее надолго хватит? Все наши поступки на этой равнине не что иное, как бегство в деятельную жизнь ради чего-то, что мы должны сами выдумывать. Мы должны сами выдумывать точку приложения сил, в которую, впрочем, не поверим. И это результат того, что мир перестал сопротивляться, окончательно изнурив нас. Конечно, мы приобрели кое-какой опыт, и это тоже входило в наши намерения.

— Лучше бы ты не болтал столько, — сказал я.

— Конечно, это было бы лучше, но за кого ты меня принимаешь? Я ведь не такой, как этот улыбающийся тип. Нет, не надо разбивать ему физиономию. Он ни в чем не виноват. Кроме того, ты испортишь мне фотоснимок, я ведь решил его завтра щелкнуть. Мне кажется, что этот человек сделан из того теста, из какого с давних пор делают богов. А в богах всегда есть нужда. Мы предъявим людям его фотографию и скажем: глядите-ка, мы открыли обледенелого бога. Он ушел от вас, потому что вы недостаточно верили в него. Но он на вас не сердится, видите — он улыбается. Благодаря вашему неверию он получил возможность стать богом… Да нет, последнюю фразу, пожалуй, надо опустить. Красивая легенда, не правда ли? Поистине достаточная причина, чтобы улыбаться. Но для нас ее недостаточно, мой ледяной идол! Ибо утешений, какими утешают себя боги, для людей маловато. Ведь сладость, какую дает чувство самопожертвования ради других, нельзя сравнить с той сладостью, которую испытываем мы, добравшиеся до этих мест. Мы хотим пожертвовать всем без остатка не ради других, а ради самих себя.

— Помолчи немного. Я знаю заранее все, что ты скажешь, — попросил я Блеза, пытаясь отвлечь его от навязчивых мыслей.

— Тем лучше. Можно обойтись и без длинных речей, которые человек-знак все равно не поймет. Итак, ближе к делу. Наших запасов продовольствия хватит на две недели, не больше. До последнего склада, который мы оставили позади, ходу тоже две недели, если, конечно, не случится ничего непредвиденного. Впрочем, вероятно, дневной паек все равно придется сократить. Знаю, ты был против того, чтобы устраивать позади склады продовольствия. Но ведь и дотащить такой груз с собой не удалось бы, в этом случае мы не дошли бы и досюда. А с теми припасами, какие у нас остались, мы можем продвигаться вперед еще недели две или даже три. Как ты считаешь, это имеет смысл?

— Для нас возврата нет, — сказал я.

— Не отвечай, не подумав. Сказанное мною я уже не сумею повторить. То, что мы думали вчера, сегодня отпало само собой. Меня меньше ставит в тупик этот человек, нежели абсолютная тишь, которая внезапно воцарилась окрест. Это нечто совершенно неожиданное. Никакого сопротивления вообще больше нет. И это ужасно… Я говорю: ужасно. Мой трезвый ум заставляет меня признать это. Тишина, очевидно, угробила и улыбающегося человека. Впрочем, до того он, наверно, сбрендил. Конечно, такое может случиться с любым. Наверно, он убежал от своих спутников, как только на него накатило… А почему ты, собственно, не убежал? Когда ты вылезал из палатки, я был уверен, что ты задумал бежать. И я дал тебе время для этого, достаточно времени. Тогда все было бы намного проще. Ну ладно. Вероятно, свою роль сыграли витаминные таблетки, которые ты так хаял, они тебе и помешали. Этот шанс уже упущен. Для нас обоих. Как бы то ни было, мы обязаны теперь принять решение. Остальные поступят так, как решим мы. Иначе они не спали бы сейчас. Да, они с удовольствием повернут обратно. Они стали чересчур много говорить о бабах, а это совершенно безошибочный признак. Однако я считаю их достаточно порядочными людьми, готовыми из чувства солидарности пойти с нами и дальше, а потом замерзнуть, как замерз этот человек-знак. Обледенеем, конечно, мы все впятером. Стоит ли это делать после того, как парень с улыбкой нас опередил? Выкидывать дважды такие коленца нет смысла. Даже если нас будет пятеро, это тоже ничего не прибавит.

— Все остальное немыслимо, — сказал я.

— Что именно? Возвращение домой?

— Да.

— Потрясающая новость, — сказал Влез с иронией. — Можно подумать, что мы этого раньше не знали. Можно подумать, что не потому мы добровольно покинули нерестилища высоких чувств, поверхность которых покрыта сплошной тиной. Таким толстым слоем, что уже ничего нельзя различить. Возвращение домой — стимулирующее средство. Приползти обратно к покинутым алтарям и к бабам в постель. Кто говорит о возвращении домой? Я говорю о поражении… Ты считаешь, у нашего Деда Мороза и впрямь есть блокнот в кармане? Нет, я ему не очень-то доверяю. По виду он похож на человека, который ни за что не признается себе в том, что потерпел поражение. А такие люди любят отягощать мир рассказом о своем незначительном прошлом. Разве все, что говорится, и все, что написано, не было создано неудачниками? Возьмем, к примеру, меня. Главное, надо позабыть об этом мертвеце. Пытаясь объяснить его поступок, мы все время объясняем себе свои собственные поступки. Даже в том, что он стоит стоймя, нет ничего нового. Ведь и мы тысячу раз упражнялись в этом ночью у себя в комнате, когда не было ничего другого, что могло бы нас отвлечь. А в это время вокруг нас люди согревались от испарений собственного тела. Хватит! Что нам еще остается? Потерять голову? Давным-давно это могло принести пользу: человек делал соответствующие выводы, ему везло, и он становился святым. Но к сожалению, это уже не соответствует той ступени развития, на которой находится наш мозг. Сейчас это — шарлатанство. Вот почему я решил признать свое поражение. Все остальное кажется мне настолько достижимым, что невольно вызывает подозрение. Таким образом, остается только самое недостижимое вернуться к той точке, где можно вести жизнь человека, потерпевшего крушение, не заставляя страдать других людей. Пусть этой точкой будут алтари и бабы, не возражаю. Если я нужен им, чтобы самоутвердиться, то я готов. Зачем отказываться? Ведь от нас хотят только одного — того, что может пригодиться в жизни, — а давать это легче легкого. Впрочем, не знаю, способен ли я и на это. Если способен, стало быть, мы уже созрели для абсолютной тишины, царящей здесь. Но на душе у меня такой ужасающий холод, что мне страшно! Боюсь, все, до чего я буду потом дотрагиваться, начнет превращаться в лед.

— Пошли, — сказал я, помогая ему подняться с сугроба.

Потом я сказал еще, что не сбежал, наверно, из-за него. Но по-моему, он меня не услышал; само собой разумеется, эти слова я произнес тихо.

— Знаешь ли, — начал он снова, — наш друг, наверно, вовсе даже не улыбается. Скорее всего, это просто непроизвольное сокращение мускула. А может, впрочем, он собрался спеть детскую песенку, например: «Свет мой, зеркальце! Скажи…» — или что-нибудь в этом роде. Хотел услышать собственный голос. И тут ему упали снежные хлопья на язык. Ах, с каким удовольствием я отодвинул бы этот знак на несколько сот метров дальше.

Лупа сияла теперь позади обледеневшего человека, освещая лицо Блеза.

— Это еще что такое?! — вскричал я.

Я здорово испугался, ибо Блез корчил глупые гримасы.

— Стараюсь запомнить его улыбку, — ответил он. — На фотографии она, возможно, не выйдет или выйдет плохо. А как знать, не понадобится ли эта улыбка мне, чтобы осчастливить какое-нибудь бедное создание.

Я взял Блеза под руку. На нас было наверчено столько шерсти, кожи и меха, что на ощупь мы походили на матерчатые куклы, набитые тряпьем. До теплой плоти, которая скрывалась под всем этим, никто не добрался бы при всем желании. Но движения наши были почти одинаковыми. Так мы дошли до палатки. Завтра ветер будет дуть нам в спину, подумал я. И Блез наверняка подумал о том же. Когда люди так понимают друг друга, слова излишни.

Это я записал много позже, записал, как умел.

Пер. с нем. Л.Черная.

Дело д'Артеза

Изобразить такого клоуна нелегко по

причине его чрезмерной реальности.

Макс Бекман

На вопрос, имеет ли он обыкновение делать заметки или вести дневник, д'Артез отвечал:

— Помилуйте, для нашего брата это было бы величайшей неосторожностью.

Господин обер-регирунгсрат Глачке был, разумеется, слишком искушенным чиновником, чтобы выразить удивление по поводу такого ответа. Сам автор этих записок при разговоре не присутствовал, а сидел, надвинув наушники, в темной кабинке, где подобные допросы записывались на магнитофон. Несмотря на это, он был уверен, что господин Глачке попытается, пусть хотя бы вскользь поставленным вопросом, поймать д'Артеза на слове. Достаточно было бы, вскинув брови, шутливо спросить; «Неосторожностью?»

Этого, однако, не случилось. Не говоря уже о том, что у господина Глачке начисто отсутствовало чувство юмора, его, кажется, в ответе и поведении д'Артеза насторожило нечто совсем другое, отчего он и оставил наметившийся след.

Что именно его насторожило, выяснилось тут же. То было отнюдь не подозрительное в данном случае словечко «неосторожность», как напрашивается догадка, а выражение «наш брат». Едва д'Артез удалился, господин Глачке неоднократно прослушал запись и на следующий день еще дважды — столь сильно встревожило его это выражение. Кроме ближайших сотрудников, господин Глачке пригласил на прослушивание даже известного эксперта по методике допросов из уголовной полиции, желая узнать его мнение. Очевидно, господину Глачке хотелось установить, можно ли на основе выражения «наш брат» заключить, что существует некая тайная партия или подрывная секта. Магнитофон, как правило, безошибочно обнаруживает такие нюансы, каких не уловить в непосредственной беседе.

Однако и запись не показала ни малейших изменений в голосе, ни бессознательного ударения на подозрительном слове. Единственно, что выявил магнитофон, — это легкое, но ничуть по странное в данном случае саксонское произношение. Впрочем, как явствовало из документов, д'Артез вырос и посещал школу в Дрездене. Судя по документам, он там и родился в начале 1911 года, месяц-другой спустя после возвращения его родителей из Нью-Йорка, куда они отправились в свадебное путешествие. Отец его собирался заодно ознакомиться с положением дел в производстве искусственного шелка в США и вступить в переговори с каким-нибудь нью-йоркским банком об участии в модернизации его дрезденского завода. Кстати, и мать, принадлежавшая по рождению к состоятельнейшим кругам богемских промышленников, располагала, по-видимому, прочными связями с иностранными, в особенности американскими, банками. По всей вероятности, именно это обстоятельство ускорило завершение переговоров.

Как ни странно, место и дата рождения д'Артеза во всех документах оказались помечены вопросительным знаком. С точки зрения тайной полиции, здесь могла быть речь о давнишней и весьма ловкой фальсификации, но, принимая во внимание многочисленные миновавшие войны, разрушенные города, уничтоженные архивы, а в особенности неоднократно менявшиеся идеологии, доказать, что налицо фальсификация, не представлялось возможным. Сам же д'Артез утверждал, что это вопрос второстепенный. В интервью по случаю своего пятидесятилетия он выразился следующим образом:

— Дата рождения — случайность, которой вполне можно пренебречь. Несравненно важнее знать, когда ты умер. Но как раз в этой дате большинство из нас ошибается. Вот и я, милостивые государи, не могу сообщить вам на этот счет никаких надежных данных.

И как обычно, трудно было понять, хотел ли д'Артез подобным заявлением уклониться от вопросов навязчивого репортера или таково его действительное мнение. Впрочем, речь об этом еще впереди.

Пока же достаточно упомянуть, что в день допроса господин Глачке праздновал день своего рождения, сорок шестой, как свидетельствовала сахарная глазурь на торте, который преподнесли ему сотрудники отдела. Кое-кто из его сотрудников и подчиненных был приглашен на торжество, имевшее место в служебной квартире начальника в одном из стандартных коттеджей с крошечным садиком в северной части Франкфурта. «На бокал вина после ужина» — значилось в приглашении. В свою очередь и автор этих записок, о ком в дальнейшем будет идти речь лишь как о протоколисте, удостоился такого приглашения и, разумеется, в качестве одного из младших подчиненных и думать не посмел об отказе. Тем более что в Управлении были наслышаны о кузене госпожи Глачке, служившем в министерстве иностранных дел, и знали, с каким чисто женским упорством добивается она для мужа перевода в Бонн, а также связанного с этим продвижения по службе. Вот как случилось, что госпожа Глачке поинтересовалась у протоколиста, когда они танцевали в крошечном холле — тоже одна из служебных обязанностей младшего подчиненного, — не было ли у них сегодня в отделе неприятностей. На что ее партнер ответил корректно, но именно так, как его учили:

— Мне ни о чем таком не известно, сударыня. Дела сегодня шли своим порядком.

— Ах, все-то вы скрытничаете! — воскликнула госпожа Глачке, кокетливо шлепнув его по плечу.

Тем не менее кое-какие слухи о причине, испортившей настроение главе семейства, видно, просочились в семью еще до ужина, и дочь его, пребойкая девица восемнадцати лет, танцевать с которой доставляло куда больше удовольствия и которую нимало не заботили честолюбивые планы матери, тоже это подметила.

— Что за саксонец был у вас сегодня в отделе? — спросила она во время танца.

Оказывается, когда она позвала к обеду отца, просматривавшего почту, он хлопнул ладонью по письменному столу и прошипел:

— Треклятый саксонец!

Восклицание тем более примечательное, что господин Глачке был родом из Мерзебурга и лишь после войны попал, на Запад. Самая фамилия — Глачке — с головой выдает его лужицкое происхождение. Где родилась его жена, протоколист запамятовал, но что звали ее Зиглинда, не было ни для кого тайной, ибо отдельские сплетники, шушукаясь о начальнике, охотно пользовались этим именем. Подобные имена передаются из поколения в поколение. Родители ее, должно быть, восхищались Вагнером, «Нибелунгами» и, по всей вероятности, нацистами.

Дочь зато звалась Ирмгард. Она без передышки болтала.

— Папа был просто вне себя. По дороге в столовую он сказал: «Не удивительно, что нацисты засадили этого субъекта в концлагерь. Я бы его тоже засадил. А ты лучше помалкивай. Ничего, мы его козни раскроем». Опасный, должно быть, человек этот саксонец. Жаль, что вы не присутствовали на допросе. К счастью, на десерт подали крем-рюс, папино любимое блюдо.

За четверть часа до полуночи протоколист счел возможным откланяться. Не забыв поблагодарить за приятный вечер и оказанную ему честь.

События эти упомянуты здесь потому, что они, по крайней мере в плане нравственном, явились толчком к созданию этих записок. И хотя речь пойдет не о протоколисте, а единственно о д'Артезе, следует отметить, что день допроса и вечер, проведенный у господина Глачке, стали поворотным пунктом в жизни протоколиста. Все, что он знает или думает, что знает о д'Артезе, взято из документов службы государственной безопасности и других учреждений, из магнитофонных записей, телевизионных передач, газетных интервью, иллюстрированных монографий и тому подобных публикаций о явлении, именуемом «д'Артез», и, стало быть, из вторых и даже третьих рук. Именно поэтому, а отнюдь не за ложную скромность следует одобрить намерение автора выстудить всего-навсего в роли протоколиста, тем самым он свидетельствует, что не превышает своих возможностей, ибо он долгое время состоял референдарием службы государственной безопасности, а наименование это в переводе с латинского и означает «докладчик, протоколист».

Куда важнее подобных сомнительных документов были, пожалуй, для этих записок впечатления, вынесенные протоколистом из разговоров с людьми, близкими или считавшими себя близкими д'Артезу, даже учитывая, что их высказывания эмоционально окрашены. Тут прежде всего заслуживают упоминания два человека, с которыми соприкасался протоколист. В период его подготовительной работы они находились во Франкфурте: это фройляйн Эдит Наземан, дочь д'Артеза, и его друг Ламбер. Протоколист рад случаю поблагодарить их за готовность, более того, откровенность, с какой они рассказывали ему об отце и друге, и просит поэтому не счесть нескромностью его попытку по возможности дословно передать их показания.

Кстати говоря, когда Ламбер узнал, что готовятся какие-то записки, он всячески пытался помешать их написанию. Он не пожалел насмешек и цинических замечаний в адрес протоколиста, желая заставить его отказаться от своего замысла и вконец обескуражить. Но именно это сопротивление многое и прояснило. Отрицательная позиция, которую Ламбер занял не ради себя, а в интересах своего друга д'Артеза, сама по себе входила в существо проблемы. К примеру, он обвинил протоколиста в трусости, поскольку тот предполагал упоминать о себе в записках только под этим наименованием.

— Каков гонор! — восклицал он. — Да у вас ни малейшего права на анонимность нет. Для этого надобно хоть что-то собой представлять. Да есть ли у вас что замалчивать и что предавать забвению? Отчего бы вам не писать просто «я»? Изберите-ка лучше псевдонимом «я», чтобы затушевать свою ничтожность.

Избрать псевдонимом «я»? Это были жестокие слова ожесточенного человека, укрывшегося под маской чудаковатого оригинала. Жестокие, однако, и по отношению к протоколисту, ибо Ламбер беспощадно обнажил побудительную причину его замысла.

— Протоколист? Что это вам взбрело в голову? Как можете вы протоколировать то, чего сами не видели и не пережили? Как собираетесь повествовать о прошлом, которое не было вашим прошлым, тогда как о собственном прошлом предпочитаете молчать? Отчего бы вам не сообщить миру, что у вас нет никакого прошлого? Это было бы по крайней мере поучительно. Сообщить, что у вас за душой нет ничего достойного сообщения. Дать зеркало, отражающее лишь историческую мишуру, какой украшает себя ваш век, но ни единого лица, ни единого характера — ровным счетом ничего, за что бы вы испытывали страх и что желали бы спасти. Хотя вот идея, напишите об этом зале!

Замечу, что приведенный разговор состоялся в зале ожидания франкфуртского Главного вокзала.

— Опишите хлопотливость людей, которым не к чему впадать в отчаяние, вот вам выигрышная тема. Существует расписание, и поезда объявляют по радио. К чему же впадать в отчаяние? Это старомодно. Вон женщина, она едет навестить своих детей, это видно по подаркам, которыми она нагрузилась. А дети? Они ждут ее на вокзале какого-нибудь захудалого городишка. Освободили для матери комнату и кровать. В квартире у них тесновато. И приезд ее им в тягость. Да уж ладно, две недели как-нибудь перетерпим. Мама, а ты взяла обратный билет? Ведь это выходит дешевле. Обратно, но куда? К себе на родину? А родины-то давно и в помине нет, есть только расписание, на которое можно положиться. Железнодорожных катастроф и то больше не бывает, вот какой безопасной стала жизнь. Отчего бы вам не написать о вашем Управлении государственной безопасности? Государственная безопасность — и никакого государства. Вот ваша тема! А вообще-то говоря, первую фразу книги вы уже нашли?

Надо сказать, что Ламбер лет двадцать или тридцать назад написал два-три нашумевших романа, которые сам считал низкопробным чтивом, да и в истории современной литературы никто их не упоминает. Задавая свой вопрос, он, быть может, исходил из положения, ныне, пожалуй, утратившего силу, будто в книге все зависит от первой фразы. Есть у тебя первая фраза, значит, есть и книга, или что-то в этом роде. Заверений протоколиста, что у него и в мыслях нет писать роман, Ламбер не слушал.

— Что ж, начните так: «Вчера вечером я свел знакомство с немолодым писателем, который тщетно ищет первую фразу для своей последней книги». Опишите, как он бьется, пытаясь скрыть свою никчемность. Придайте ему две-три карикатурные черточки, меня это ничуть не огорчит. А конец? Как вы представляете себе конец, господин протоколист? Инфаркт? Рак легких? Как же вы собираетесь писать о человеке, не имея ясного представления о его конце?

Под «концом» Ламбер, очевидно, разумел не кончину и похороны. Подобный конец он считал лишь условным выходом из положения, не выражающим сущности человека, которого этот конец постигнет.

— Конец надобно заслужить, равно как и анонимность, — язвил он.

Впрочем, что до похорон, то д'Артез и Ламбер обо всем договорились. Извещения о смерти будут разосланы только после погребения, чтобы избавить людей от затрат на венки и на пустую болтовню.

— А главное, чтобы уберечь их от простуды на кладбище. В первую очередь — внимание к человеку!

Об этом соглашении было известно и Эдит Наземан, но ей оно скорее внушало страх.

— Представьте, думаю я об отце, считаю, что он жив, и вдруг узнаю, что его уже похоронили. Нет, никуда это не годится!

Как уже сказано, Ламбер под словом «конец» разумел нечто совсем иное. Он, видимо, серьезно и всесторонне обсудил эту проблему со своим другом д'Артезом. С неумолимой логикой сочинил он подобный конец для д'Артеза, вернее, для одной его пантомимы. Протоколист только по этому случаю узнал, что авторство многих идей для знаменитых пантомим, разыгранных д'Артезом, принадлежит Ламберу — обстоятельство для него новое и, по-видимому, вообще не получившее гласности.

Д'Артез якобы говорил, что ему недостает фантазии выдумывать такие сцены, он способен разве что их разыграть. Ламбер же презрительно заявлял:

— Идеи — товар дешевый.

Но конец, предложенный Ламбером, не заслужил одобрения д'Артеза. Он отклонил его, заметив:

— Это был бы тоже нарочитый конец, а никак не подлинный.

Все эти намеки и обрывки разговоров, происходивших гораздо позднее, протоколист счел нужным воспроизвести уже здесь, так сказать, в предисловии, чтобы пояснить как оборонительную позицию, так и тактику замалчивания свидетелей. Но может быть, их тактика отражала лишь неуверенность? Характерным по едва уловимой ценности сплошь и рядом случайных высказываний можно считать также ответ, который дала некая особа на вопрос Эдит Наземан. Речь идет о бывшей актрисе и старинной знакомой д'Артеза, проживающей в Берлине, угол Ранке- и Аугсбургерштрассе, и промышляющей гаданием, хиромантией и тому подобными занятиями. Все причастные к этим запискам лица, упоминая о ней, называли ее «женщина в окне».

Когда Эдит Наземан спросила «женщину в окне», предсказывала ли она будущее ее отцу, та, покачав головой, ответила:

— О, я остереглась. Притом, детка, его будущее и предсказывать не к чему.

Что имела она в виду? Или хотела только осудить любопытство дочери?

Упомянутый выше допрос происходил в феврале или марте 1965 года. Точную дату легко установить, так как она совпадает со смертью и погребением престарелой госпожи Наземан, матери д'Артеза. Стоит лишь проглядеть в архиве страницы во «Франкфуртер альгемайне» и других крупных газетах за эти месяцы с извещениями о смерти. Само собой разумеется, ни семейство Наземан, ни фирма «Наней» не поскупились по этому случаю на дорогостоящие, бьющие в глаза извещения.

С той поры в мире мало что изменилось. Так, несущественные пустяки, по словам Ламбера, «с которыми ваш господин Глачке и сам справится». Биржевые курсы, правда, сильно упали. Как ни странно, Ламбер внимательно следил за биржей, хотя вряд ли принадлежал к держателям ценных бумаг. Он утверждал, что лишь на основании биржевых курсов можно определить, будет ли набранный жирным шрифтом заголовок в газете, возвещающий новый кризис, просто сенсационным сообщением или же действительно заваривается что-то серьезное.

— Да чем же еще интересоваться в городе банков и дивидендов, если желаешь быть на уровне века? — говорил он, озабоченно наморщив лоб.

Ему непременно хотелось, чтобы случайные соседи по столу приняли его всерьез. Беседа происходила за ужином в маленькой пивной на Ротхофштрассе. Соседи и впрямь усмотрели в высказываниях Ламбера некое откровение и озабоченно кивали.

Да и у д'Артеза за это время вряд ли многое изменилось. Можно ли то же самое сказать об Эдит Наземан, протоколист утверждать не берется. И только для него самого многое, если не все вообще, существенно изменилось. Достаточно сказать, что в настоящее время он находится на лайнере, который держит курс в Нигерию, где протоколист обязался проработать три года. Записки свои он полагает завершенными.

Как бы там ни было, от роли протоколиста он, протоколист, начисто отказался, но это вовсе не означает, что, говоря о себе, если до этого дойдет дело, он осмелится писать «я». Что станет он думать через три года, если вернется, как о настоящих записках, так и о той поре своей жизни, когда записки эти были ему необходимы, значения пока не имеет. Вокруг него в каюте разложены пособия и руководства по туземным диалектам. К тому же у него имеются пластинки и магнитофонные записи, которые дают возможность изучать произношение. Разве не выявил магнитофон саксонское произношение д'Артеза?

Допрос д'Артеза, надо сказать, ни в коей мере не был допросом ни в юридическом, ни в полицейском смысле этого слова. Напротив, настоятельно предписывалось избегать всего, что могло бы произвести впечатление допроса. В этом отношении господину Глачке было и в самом деле нелегко, так как ему приходилось воздерживаться от всяких принятых в уголовном праве вопросов, что давалось ему с величайшим трудом и, несомненно, послужило одной из причин его раздражения.

Итак, д'Артеза отнюдь не вызвали во франкфуртское Управление службы государственной безопасности на допрос. Одного из старших коллег протоколиста отрядили в отель «Интерконтиненталь» с письмом, в коем учтиво просили д'Артеза зайти в Управление, чтобы помочь властям разобраться в вопросе, который они не в силах разрешить без него. «Мы были бы Вам крайне признательны… конечно, только в случае, если Вы располагаете временем… разумеется, мы всецело сообразуемся о Вашими пожеланиями… а если Вам удобнее, чтобы наша краткая беседа состоялась у Вас в отеле или в доме Вашей матушки… пользуясь случаем, подписавший почитает своим долгом высказать Вам от имени Управления искреннее соболезнование по поводу понесенной Вами прискорбной утраты…» и т. д.

Но пышные фразы пышными фразами, а протоколисту поручили разыскать в архиве все документы, касающиеся д'Артеза, и господин Глачке досконально с ними ознакомился. И так как франкфуртские данные оказались весьма скудными, дело не обошлось без длительного телефонного разговора с Берлином. О самом разговоре протоколисту, однако, ничего не известно, так как он в это время обедал в столовой Управления. Обстоятельство потому лишь достойно упоминания, что Ламбер, когда речь зашла об этом разговоре, осведомился:

— А что вам подавали на обед?

И представьте, протоколисту припомнилось, что в тот день подавали голубцы.

— Это существенно, — заметил Ламбер. — Мелочей не выдумаешь. А в них-то и заключена истина.

Для вящей предупредительности в отношении д'Артеза имелись все основания. И не только из-за конституции. Впрочем, вряд ли можно предположить, что д'Артез сослался бы когда-нибудь на такое установление, как конституция, но господину Глачке так же мало было об этом известно, как в ту пору и протоколисту. Речь, однако, шла о деле, на котором легко было погореть и даже потерять место. Вот причина, побудившая, господина Глачке соблюсти весь этот вымученный ритуал вежливости, а это, что и говорить, далось ему не без труда. Копию письма с особой тщательностью подшили к делу. Сослуживцы господина Глачке отнюдь не отличались лояльностью. Вечно кто-нибудь выслеживал, не допущена ли где ошибка или то, что в дальнейшем обнаружится как ошибка, дабы турнуть виновника с его кресла и самому в него сесть. Поэтому в архивных папках копилось великое множество всевозможных докладных, даже самое незначительное событие фиксировалось документально. Только таким образом и можно было оградить себя от последующих упреков и интриг, а вину в той или иной оплошности свалить на кого-нибудь другого.

Для властей, разумеется, не составляло секрета, что настоящее имя лица, известного под псевдонимом, или сценическим именем, д'Артез, — Эрнст Наземан и что он в родстве с владельцами заводов «Наней» (сокращенное от Наземан и нейлон), перебазированных после разрушения Дрездена во Франкфурт-на-Майне.

Внушительный силуэт этих заводских зданий на западной окраине Франкфурта известен каждому. Несколько лет назад дошло даже до жалоб по поводу отработанных газов, скапливающихся над Таунусом. Домашние хозяйки прилегающих жилых кварталов утверждали, будто газы эти вредны для здоровья, что было, однако, явным преувеличением. В действительности, как установили власти, в этом районе за день на балконах и окнах образуется лишь пленка грязи и занавески приходится стирать чаще, чем в других местах. Подобные дрязги не ущемляли, однако, гордости франкфуртцев по поводу столь существенного вклада в городскую экономику, не говоря уже о высоких налогах с этих заводов.

Слово «Наней» давно стало привычным понятием, хотя мало кто подозревал, что за ним кроется фамилия Наземан. Бесчисленные световые рекламы в сине-зеленых тонах возвещали это слово всему миру. В каждом трамвае, на каждом автобусе можно было его прочесть. В кино и по телевидению очаровательные дамы расхваливали прочность и эластичность чулок фирмы, а соблазнительные дамские ножки в чулках «Наней», изображенные с изысканной откровенностью, вплоть до границ дозволенного, во всю газетную полосу, отвлекали читателя от огорчительных событий дня.

Как ни странно, Эдит Наземан не носила чулок «Наней», и отнюдь не в пику клану Наземанов, а по соображениям практическим. У нее, утверждала она, нога слишком мала для этих чулок, они перекручиваются и морщат.

Короче, с авторитетом всемирно известной фирмы нельзя было не считаться. И не только фамилия Наземан, но и псевдоним д'Артез, под которым Эрнст Наземан стяжал, можно смело сказать, широкую славу, также требовал величайшего такта. В «Who's who»[23] можно было прочесть: «Д'Артез (настоящая фамилия — Эрнст Наземан) — известный немецкий артист». В официальных документах и в паспорте профессия его называлась неопределенно: то актер, то пантомимист. Сам же д'Артез именовал себя, когда его об этом спрашивали, «комический актер», но это наименование, которому он явно придавал большое значение, нигде не было подтверждено документами. Иными словами, имя д'Артез, а вместе с тем и лицо, к этому псевдониму прибегнувшее, пользовались мировым признанием.

Маленькие пантомимы д'Артеза — назовем, пожалуй, так его выступления, будучи именно пантомимами, особенно подходили для экспорта, иначе говоря, для заграничных гастролей. Даже в Варшаве, Праге, Будапеште и других столицах с марксистской идеологией д'Артез был желанным гостем. Там его сценками восхищались в какой-то мере односторонне, усматривая в них критику западных порядков, что прекрасно понимали в Бонне, однако же, не желая заслужить обвинения в узколобости и ущемлении демократии, с этим мирились, и соответствующим инстанциям были даны указания прибегать к услугам пантомимиста в целях культурного обмена. Не в последнюю очередь образ д'Артеза стал близок многим миллионам зрителей благодаря телевидению. Упомянутая уже иллюстрированная монография, вышедшая в середине пятидесятых годов, давным-давно распродана, по-видимому, она была издательской удачей. Не будет, пожалуй, преувеличением сказать, что сам д'Артез, разумеется достаточно часто появляющийся и на страницах иллюстрированных журналов, стал для известных слоев общества «эпохи реставрации», и прежде всего для сынов и дочерей из промышленных кругов, своего рода образцом. Безупречная корректность, пусть даже наигранная, а возможно, именно потому, что наигранная, им явно импонировала. Честно говоря, и сам протоколист, хоть и не принадлежал к этим кругам, был в свое время ею пленен. Излишне добавлять, что, по информации финансовых органов, д'Артез получал недурной доход от своих выступлений и не зависел от субсидий фирмы «Наней».

Из сказанного явствует, в какое затруднительное положение попал господин Глачке. При малейшей бестактности с его стороны возникала опасность, что падкая на сенсации пресса заговорит о полицейских злоупотреблениях. Можно было даже предположить демонстрации протеста со стороны юных поклонников артиста. Не удивительно, что господин Глачке заранее чувствовал себя связанным по рукам и ногам, и это, во всяком случае, извиняет его раздражительность. Вдобавок д'Артез, как артист, владел не только каждым своим жестом, но и лицом, придавая ему по желанию любое выражение. Правильнее было бы сказать, лишая его всякого выражения, ибо этим как раз объясняется эффект, который он производил. Глядя на исполняемые им сценки, зритель никогда не знал, смеяться ему надлежит или содрогаться от ужаса, и, только когда в зале вспыхивал нервный смешок, он смеялся вместе с остальными. В рецензии на одну из пантомим д'Артеза говорилось, что зритель невольно задается вопросом, какое же лицо делает д'Артез поутру, вставая, или ночью, ложась в постель. А что же, несколько высокопарно вопрошал критик, выражает это лицо, когда его обладатель оказывается наедине с женщиной, возбуждающей его желание?

Нескромный вопрос журналиста был не столь уж неуместен. По рассказам Ламбера, д'Артез, приехав во Франкфурт по случаю кончины матери, спросил его:

— Какое нужно сделать лицо, стоя у гроба матери?

В записи или прочтении это звучит цинично, но у друзей вошло в обыкновение вполне серьезно обсуждать подобные вопросы.

— И это спрашиваешь ты? — возразил Ламбер.

— Когда вокруг стоят люди, это не шутка. А вот когда остаешься с мертвецом один на один, что тогда?

Как разыграл он эту сцену в действительности, можно сообщить уже сейчас. Д'Артез описал ее потом своему другу.

— Так вот, встретила меня экономка, ветхая старушонка в парике, но бойкая на язык. Даже мать побаивалась ее, а это что-нибудь да значит. Так вот, госпожа Шорн изобразила, как и подобает, на лице огорчение и сочувствие и повела меня в гостиную, где установлен был гроб. Конечно же, там стоял запах цветов и венков. Не забыты были и пальмы, и канделябры со свечами — словом, за расходами не постояли. Разумеется, госпожа Шорн оставила меня одного. Сам понимаешь, дабы сын сказал матери последнее прости. Все это она разыграла безупречно, с большим тактом. Но тут на стене, в просвете меж кадок с лаврами или что уж там было, я обнаружил небольшую картину, показавшуюся мне знакомой. Зачем оставили этот просвет? Случайно? Микрофона за картиной я не нашел, видимо, его сочли ненужным. Осторожности ради я это проверил, чтобы избежать возможных неприятностей. Картина была мне знакома еще по Дрездену, но я никогда о ней не вспоминал. Она и там висела в гостиной. Когда у нас бывали гости, я, в то время еще ребенок, умирал со скуки и от нечего делать ее разглядывал. Небольшое полотно, морской пейзаж. Темный силуэт трехмачтового судна на фоне кораллово-желтого вечернего неба. Мирный пейзаж, но чуть мрачноватый. Тяжелая золотая рама, в два, пожалуй, раза больше самой картины, а внизу медная дощечка, как в музее. Мельбю, датский художник прошлого века. Можешь при случае заглянуть в справочник у себя в библиотеке, если захочешь. Кажется, имя его Антон. Не исключено, что картина тем временем опять приобрела ценность. Во всяком случае, они притащили ее сюда из Дрездена. Для меня само собой разумелось, что она здесь висит и я могу разглядывать ее, как бывало ребенком. Но тут я услышал, что к дому подъехала машина и кто-то довольно бесцеремонно захлопнул дверцу. Этот кто-то, верно, очень спешил, поэтому я быстро отошел от картины. Ведь стоит кому-нибудь увидеть меня перед ней, и он непременно решит, что я придаю ей большое значение и хотел бы заполучить ее в наследство. В этих делах необходима сугубая осторожность. Конечно же, ценность картины тотчас несообразно подскочила бы. Поэтому я вышел в холл. Госпожа Шорн уже отворила входную дверь, в дом ворвалась моя сестрица Лотта и с воплем: «Ах, это ужасно!» бросилась мне в объятия. Сцена, поистине достойная восхищения, даже госпожа Шорн была ублаготворена. Жаль, не оказалось под рукой киноаппарата, такую сцену стоило бы отснять. Сестрица с пунцовыми пятнами на щеках и зареванными глазами. У меня плечо промокло до нитки. Она бессильно повисла в моих объятиях, и мне пришлось изрядно поднапрячься, чтобы ее удержать, она ведь дама весьма корпулентная, а голос у нее срывался от горя. Как ей это удавалось? Она приехала из Базеля и в пути провела часа четыре, если не все пять: муж ее, директор банка, водитель не из торопливых. Но нельзя же четыре, а то и пять часов кряду реветь, это же свыше сил человеческих. Да тут еще и за дорогой следить приходится, сестрица моя имеет обыкновение беспрестанно соваться к водителю с советами. Как же ей удалось точь-в-точь в нужную минуту, подъезжая к дому скорби, пустить слезу и разреветься? Чудеса, да и только! А вслед за ней по ступенькам из палисадника поднимался и господин директор швейцарского банка с двумя дорожными сумками. Он слегка запыхался, но в общем и целом вид являл степенный и надежный. А на лице, конечно же, глубочайшее соболезнование, как оно и положено.

Такова эта сцена в передаче Ламбера. Была и другая сцена, о которой протоколисту рассказала Эдит Наземан. Она самолично при ней присутствовала. Речь шла о встрече членов семьи с бадкёнигштейнским пастором, которому сообщались даты и характерные эпизоды из жизни усопшей, дабы он включил их в свою надгробную проповедь.

— Тетя Лотта была невозможна, — рассказывала Эдит Наземан. — То и дело ударялась в слезы, а как-то даже выскочила из комнаты с криком: «Нет, я этого не вынесу!» Муж кинулся за ней следом и заставил ее вернуться.

Надо думать, Эдит Наземан не слишком будет довольна, что ее замечание зафиксировано здесь в письменном виде. А потому протоколист считает долгом особо подчеркнуть, что Эдит не собиралась ни чернить своих родственников, с которыми ее едва ли связывали какие-либо отношения, ни сплетничать о них. Заговорила же она об этом эпизоде лишь потому, что протоколист ее спросил, и особенно потому, что ее удивил отец, который сидел там же, но, глядя на истерические взрывы сестры, и бровью не повел и даже как будто одобрял их. Дочери он только сказал:

— Актерской выучки нет, вот меры и не знает.

Затруднение господина Глачке заключалось, таким образом, в том, что перед ним сидел не какой-то подозрительный субъект, из которого ему, опытному следователю, надлежало выудить побольше сведений, а широкоизвестный образованный человек, в чьей жизни ничего не изменишь и ничего сомнительного не раскопаешь. Дело еще усложнялось в высшей степени туманным прошлым д'Артеза. Для поколения, к которому он принадлежал, это не было чем-то исключительным уже из-за тех исторических событий, какие выпали на его долю; у д'Артеза, однако, все осложнялось тем, что он уже однажды вызывал подозрения, да, сразу после войны, что явствовало из документов. Причем не у немецкой стороны, а у американской тайной полиции в Берлине. Обстоятельство, побудившее ее в конце пятидесятых годов начать расследование и даже произвести обыск у д'Артеза, так и осталось неизвестным. Американские власти не уведомили о своих действиях соответствующие немецкие инстанции, как было принято, поскольку им зачастую требовалась поддержка немецких властей. Судя по этому, можно с уверенностью сказать, что подозрения не были связаны с Восточным Берлином или тому подобными актуальными в ту пору вопросами — в таком случае непременно поставили бы в известность немецкую службу безопасности. Дело, стало быть, касалось единственно американцев, и они держали его в тайне даже от властей дружественных стран. Впрочем, сам д'Артез во время обыска находился не в Берлине, а в Париже, где был занят на съемках для французского телевидения.

Тем не менее еще и теперь, по прошествии стольких лет, сохранялся доклад о результатах тогдашнего обыска, фотокопия его имелась и во франкфуртских инстанциях. Доклад был не слишком пространный и написан по-английски. Господин Глачке досконально его изучил и даже передал для прочтения протоколисту, а затем спросил:

— Что вы об этом думаете? Ничего не бросилось в глаза?

Естественно, что ко всякому, у кого однажды производился обыск, относятся с предубеждением, и если обыск не дал результатов, то скорее склонны объявить подозреваемого продувной бестией, чем поверить в его невиновность. В докладе и правда кое-что бросалось в глаза. Несмотря на канцелярский язык, каким принято составлять подобные документы, ощущалось, что квартира д'Артеза произвела на писавшего сильнейшее впечатление. Казалось, она невольно укрепила его подозрения; то же самое ощутил и господин Глачке, изучив документ.

Квартира д'Артеза находилась на Карлсруэрштрассе. Д'Артез снимал там и снимает по сию пору — две меблированные комнаты. Хозяйка квартиры, госпожа фон Коннсдорф, дама преклонного возраста, глубоко почитала своего долголетнего жильца, он, по-видимому, был для нее воплощением человека старого доброго времени. Не было случая, чтобы он не поинтересовался ее самочувствием и не посидел у нее вечером четверть часика, что стало чуть ли не ритуалом.

— Понять не могу, для чего это папе, — говорила Эдит Наземан протоколисту, — ему же с ней до ужаса скучно. Мне, когда я навещала папу в Берлине, тоже приходилось пить чай у старой дамы. Она тут же извлекала откуда-то альбом в толстенном кожаном переплете и показывала нам старые фотографии какого-то поместья не то в Померании, не то в Западной Пруссии, где она росла. Папа притворялся, будто они его очень занимают, хотя, надо думать, он все эти фотографии тысячу раз видел. Он интересовался даже тканями, из каких сшиты платья девиц, изображенных на карточках, и лентами в их волосах. И старая дама принималась до тонкости-все описывать. Таких материй теперь и не увидишь, дитя мое, растолковывала она мне. Я до смерти боюсь, что у нее в каком-нибудь ящике или ларе еще хранятся заветные лоскутки и что она пошлет свою дряхлую служанку на чердак разыскать эту рухлядь. Мари, судя по произношению, родом из той же деревни, что и хозяйка, но несносная, представьте, брюзга. Если хозяйка спрашивает: «Мари, а помнишь?..» — та резко обрывает ее: «Да что уж там… все осталось у русских». На беду у госпожи Коннсдорф не один альбом, и она не ленится показывать все подряд. Старая дама в былое время интересовалась искусством или людьми искусства, которых принимала у себя: женщины с затейливыми прическами, мужчины в высоких воротничках. Сплошь знаменитости, их имен ни одна душа теперь не помнит. Поэты, художники, артисты, и, разумеется, все фотографии снабжены автографами: «Моей незабвенной и глубокочтимой Эллен». И подпись, разобрать которую невозможно. Мне это всякий раз приходит на память, когда в ресторанном меню я читаю: «Груша Эллен». Папа, держа в руках такую фотографию, делал вид, будто со всеми этими людьми был хорошо знаком. Но как-то Мари, разливая чай и заглянув ему через плечо, когда он рассматривал фотографию полногрудой дамы, презрительно фыркнула. У нее, у этой, был роман с тем-то и тем-то, заметила она. Старая дама бросила на меня испуганный взгляд и коснулась пальцами моей руки. То была великая любовь, дитя мое. В наши дни такого чувства и не встретишь, вздохнула она.

К д'Артезу все это имело отношение лишь постольку, поскольку его вполне устраивала эта квартира и заведенный в ней порядок, и ему в голову не приходило менять ее. Хотя Берлин и был разрушен бомбежками, но многие дома на Карлсруэрштрассе уцелели, однако по недостатку средств почти не подновлялись. В таких столицах, как Париж и Лондон, не разрушенных бомбежками, старомодная архитектура представляет лицо города, ее воспринимаешь как нечто само собой разумеющееся. У нас же все сохранившееся производит впечатление нарочитости. Каждый раз, попадая на такие улицы, чувствуешь себя не в своей тарелке. Тягостное ощущение усиливается, когда внутри этих домов наталкиваешься на бездумную модернизацию, на современные светильники, не подходящие к помпезным лестницам, или центральное отопление, проведенное вместо колоссальных изразцовых печей, которые, несомненно, когда-то здесь стояли.

Д'Артез въехал в эту квартиру уже в конце лета 1945 года, то есть тотчас же после освобождения из концентрационного лагеря и недолгого пребывания в клинике. Возможно даже, что квартиру ему предоставили как жертве нацизма, о чем говорила соответствующая пометка. Д'Артез поселился в парадных покоях бывшей восьмикомнатной квартиры, занимавшей целый этаж, то есть в комнатах, служивших гостиной и будуаром. В докладе об обыске значилось: «Жилая комната размером примерно 9x5 м. Высота более 3 м, лепной потолок. Три высоких окна, дверь, выходящая на узкий балкон. Салонная мебель в стиле Людовика XV, бледно-розовый потертый ковер в том же стиле. Большая люстра с хрустальными подвесками. Картины Дефреггера, Каульбаха, Тома и пр.» Откуда американский агент, составлявший доклад, имел понятие о стилях, объяснить трудно. Должно быть, это был эмигрант, привлеченный для этой цели за знание немецкого.

Протоколисту удалось представить себе эту комнату только по иллюстрации, помещенной в монографии, уже неоднократно упоминавшейся. Изысканное, надо сказать, было фото, поскольку оно изображало только высокое — от пола и едва ли не до потолка — узкое зеркало, окаймленное рамой в стиле барокко. В нем как отражение виден был д'Артез в своем обычном строгом костюме, он завязывает галстук, и позади него один-два предмета из описанной выше мебели. Зеркало, может статься, и в самом деле старинное — по всей его поверхности расплылись туманные черные пятна, а в одном углу стекло даже дало трещину. Все это придавало фотографии очарование неопределенности и усиливало впечатление от размеров комнаты.

Но об этой комнате имелись также отзывы Ламбера и Эдит Наземан. Ламбер, правда, только плечами пожал:

— Ну и что? Не все ли равно, какая у человека комната?

Зато Эдит Наземан не пожалела сил, защищая отца.

— Да не желает он владеть никакой собственностью, — заявила она. Большая комната и это зеркало понадобились папе, чтобы репетировать свои пантомимы. Я, во всяком случае, так полагаю, хотя сама при этом не присутствовала и от вопросов воздержалась. Разумеется, ему нужно репетировать, без этого не обходится ни один артист, — добавила она недовольно.

Впрочем, она не скрывала, что неприютность комнаты производит на нее неприятное впечатление.

— И мебель какая-то ненастоящая. Так называемая «стильная», бесспорно, очень дорогая в то время, когда ее приобретали. Кресла и кушетка обтянуты желто-зеленой шелковой камкой. И как же неудобно на них сидеть. От резьбы у меня постоянно все локти в синяках были, а как-то я зацепилась за дурацкое медное украшение, и у меня побежал чулок. Папа рассмеялся. Это, говорит, увеличит оборот фирмы «Наней».

Рядом с большой находилась комната поменьше, она служила д'Артезу спальней, и за его счет там был встроен душ с умывальником и прочим. Любой непритязательный номер гостиницы, верно, больше вам скажет, чем обстановка этих комнат.

— В них и воздух-то нежилой, — продолжала Эдит Наземан. — Подойдешь, бывало, по темному коридору, отворишь дверь, и каждый раз хочется воскликнуть: «Ах, извините, я ошиблась дверью!» Но с папой бесполезно об этом говорить. Он сжился с этой обстановкой!

Безликость квартиры озадачила даже агента, составлявшего доклад об обыске, а потому он буквально набросился на единственное живое пятно среди всего этого реквизита — на пеструю книжицу карманного формата в целлофановой обложке, лежавшую край в край на письменном столе, где, кроме того, лежал кожаный бювар с выгравированным гербом, стояла исполинская мраморная чернильница и чудовищная настольная лампа в виде гигантской бронзовой лягушки, держащей вытянутыми длинными лапками с тонкими пальцами бронзовый колпак. Колпак по всей поверхности был отделан зеленоватыми стеклянными овалами, смахивающими на прозрачные кусочки мыла, и в довершение ко всему этому изобилию по низу колпака была прилажена шелковая бахрома, чтобы смягчить свет.

— У папы привычка, проходя мимо лампы, всякий раз щелкать пальцем по колпаку. Раздается слабый надтреснутый звон, — рассказывала Эдит Наземан.

Пестрая книжица еще и потому возбудила особые подозрения американского агента, что это был американский детектив, к тому же на английском языке, а не переведенный. Что сказал бы агент, будь ему известен старый репортаж, хранившийся в виде газетной вырезки в делах немецкой тайной полиции? Д'Артез, оказывается, вообще предпочитал американские детективы.

— Английские пишутся по старозаветным образцам. Таким манером в наши дни никого не убивают, — объявил он репортеру.

В докладе упоминалось даже название романа, оно гласило «Red Harvest»[24]. По поручению господина Глачке, с педантичной добросовестностью изучавшего подобные намеки, протоколисту пришлось навести справки о романе. Продавщица небольшого киоска карманных изданий в Гетевском пассаже заглянула в объемистый справочник и установила, что имя автора романа Дэшиел Хэммет. Ламберу это имя тоже было известно, известен и сам роман, как выяснилось позже, когда протоколист его спросил.

— Знаменитая книга. Андре Жид собирался ее переводить, — ответил он.

Но особенно удивило американского агента, что книжка эта на столе была единственной, а еще более усилила его подозрения закладка на странице 114.

Почему на странице 114? Страницу не раз и не два перечитывали всевозможные эксперты, но так и не нашли объяснения. Беспокоила и сама закладка. Кусок зеленого картона, клочок, оторванный от бирки, какие выдают во всех аэропортах мира. На лицевой стороне жирно выведена цифра 407, а на оборотной можно прочесть известную рекламу автопрокатной фирмы: «Herz is on hand wherever you land»[25]. Обстоятельство это, конечно, расследовали; речь шла о перелете из Темпельхофа в Орли или наоборот, но это ни в коей мере не проливало свет на таинственную закладку, а в особенности на цифру 407. Как связать эту цифру со страницей 114? Почему д'Артез сохранил этот кусочек картона и использовал его как закладку? Не пропуск ли это, выданный какой-то тайной организацией? Некий опознавательный знак? Что и говорить, мимо этих цифр не прошла бы ни одна тайная полиция любого государства, но даже лучшие эксперты по расшифровке кодов не сумели бы разгадать эту загадку.

А ведь все оказалось проще простого: д'Артез, найдя этот обрывок картона в нагрудном кармане пиджака, использовал его как закладку. А тот факт, что на столе валялась всего-навсего одна книжка, Эдит Наземан объяснила еще проще. Отец ее, прочитав карманное издание, тут же отдавал его госпоже фон Коннсдорф. Старая дама бегло говорила по-английски, так как муж ее в свое время был сотрудником посольства в одной из стран английского языка. У нее-то и лежали грудами эти пестрые книжонки обстоятельство, которое агентам при обыске не пришло в голову. Эдит Наземан удивлялась тому, что старая дама читает «подобную чушь». Отцу она, разумеется, находила оправдание:

— Ему это нужно для разрядки.

У нее даже сохранился в памяти рисунок на обложке одной из таких книжек, лежавший на чайном столике госпожи фон Коннсдорф.

— Парень с гангстерской физиономией растянулся в постели. На одну его руку наложена шина, и она забинтована, в другой он держит пистолет. В ногах у него сидит девица в прозрачной ночной рубашке или халатике, она покрывает лаком ногти на ногах. Для этого она одну ногу поставила на край кровати и, естественно, демонстрирует обнаженные ляжки. Я подумала было, что книга непристойная.

В докладе упоминалась еще и комнатная пальма, агент, не пожалев труда, опрокинул горшок или кадку и перерыл землю в надежде найти оружие или документы. Пальма стояла на небольшой эстраде или, точнее говоря, на резной решетке, которая частично огораживала эстраду. Сама же эстрада находилась чуть в стороне, ближе к окну, на снимке в монографии ее не видно. И конечно, на ней стояли кушетка и столик в стиле рококо.

— Я спросила папу, на что были нужны людям подобные эстрады, и он показал мне на что. Папа готов объяснять с неистощимым терпением, когда его о чем-либо о таком спрашивают. Мне пришлось взойти и живописно облокотиться на решетку, а папа стоял внизу и декламировал: «То соловей не жаворонок был…» Я рассмеялась, но лицо у папы оставалось серьезным, я даже смутилась. А еще такая эстрада весьма полезна, чтобы учиться сходить с лестницы и не оступиться или не запутаться в своем длинном шлейфе. Правда, у меня длинного шлейфа в жизни не было.

В спальне и душе ничто как будто не привлекло внимания агента. Само собой разумеется, карманы и швы многочисленных костюмов д'Артеза агент тщательнейшим образом прощупал, таков порядок, в этом на агентов можно положиться. Бачок унитаза и электрический отопительный котел также не были забыты. Лица, производившие обыск, пришли в квартиру под видом монтеров, якобы проверить исправность электропроводки.

Так как никаких бумаг в квартире найдено не было, власти, естественно, задались вопросом, где же д'Артез их хранит, должны же как-никак быть у него полисы, договоры, банковские отчеты, а возможно, и завещание. В квартире ничего такого отыскать не удалось, даже личной переписки, к примеру писем дочери, писавшей отцу по меньшей мере раз в месяц, которой д'Артез так же исправно отвечал. Протоколист слышал как-то от Ламбера, хотя и совсем по другому поводу, что письма, боже упаси, хранить не следует, это ведет только к осложнениям. Был ли д'Артез того же мнения и потому уничтожал всю свою почту, сказать трудно. Что же касается документов, то на этот вопрос нетрудно ответить. У д'Артеза был свой импресарио, хранивший его договоры и деловую переписку, а прочие документы д'Артез сдавал на хранение нотариусу. Американской тайной полиции в ту пору не с руки было предпринимать обыск у доверенных лиц д'Артеза: подобные обыски потребовали бы канительных юридических и дипломатических обоснований, к тому же американцам, видимо, не хотелось привлекать к этому делу внимание. В самой же квартире отыскались только два документа, как раз в упомянутом кожаном бюваре. Надо полагать, выгравированный на нем герб фон Коннсдорфов — а что герб принадлежит именно этому семейству, тайная полиция выяснила из книги по геральдике — ввел д'Артеза в искушение набросать эскиз герба для семейства Наземанов или даже для фирмы «Наней». На большом листе он весьма искусно изобразил различные элементы гербов то ли забавы ради, то ли для разрядки. Рамку он скопировал с коннсдорфского герба: вверху шлем с султаном, по краям драпировка в виде приподнятого занавеса, а внизу жерла пушек, алебарды и прочие принятые в таких случаях эмблемы. Для самого герба имелось два наброска, над которыми американская тайная полиция порядком ломала голову. На одном — четыре ряда колючей проволоки (barbed wire, как записано было в докладе), зацепившись за которую вверху, точно вымпел, развевается дамский чулок в форме лежащего вопросительного знака, точкой же ему служит самолет. Над эскизом д'Артез начертал девиз: «Ad aspera»[26]. Второй эскиз воспроизводил полосатый костюм каторжников и заключенных концлагерей, висящий на плечиках на стенке. Под ним — открытую могилу или открытый гроб, из которого к одежде тщетно тянется рукой мертвец с огромным носом. Девиз этого герба гласил: «In hoc signo vinces» [27]. Но в данном случае д'Артеза, казалось, взяло сомнение, ибо рядом он собственноручно пометил: «А не лучше ли „non olet“[28],чтобы не сочли за кощунство?»

Излишне говорить, что латинские девизы в докладе были добросовестнейшим образом переведены, чтобы расшифровать их возможный тайный смысл. Ознакомившись с докладом, господин Глачке буркнул: «Да он свихнулся». Если от американцев вряд ли можно было ожидать, что они были хорошо знакомы с обстоятельствами экономического расцвета фирмы «Наней», то господину Глачке, по сути дела, следовало бы понимать намеки д'Артеза. Но для него концерн подобного масштаба был просто-напросто табу.

Фотокопию с другого найденного в квартире, в том же бюваре, документа, не то припрятанного среди промокашек, не то забытого там, даже подкололи к докладу, равно как и заключение эксперта-химика о бумаге и чернилах, а графолога о почерке. Что касается бумаги, то, судя по материалу и способу изготовления, возраст ее с несомненностью установили по меньшей мере в сто, а то и в сто двадцать лет. И так как небольшой этот лист с одного края был совсем недавно обрезан, возникало предположение, что это вырванная из старой книги чистая страница. Чернила же, напротив, хоть и казались выцветшими, были современного изготовления. Очевидно, перед употреблением их в целях мистификации развели водой. С той же несомненностью в графологическом заключении был опознан почерк лица, известного под псевдонимом д'Артез, несмотря на наивную попытку, как говорилось в том же заключении, писать косым почерком, со старомодными росчерками. Все это уже само по себе вызывало подозрение, не говоря уже о тексте, который гласил:

«Предъявитель сего вправе пользоваться моим именем для соблюдения наших общих интересов. Буде же он по причине великого множества войн или любого другого умопомешательства, охватившего наш континент, ощутит усталость, почувствует, что больше не справляется со своей задачей, ему в добавление к вышесказанному дозволено передать означенную доверенность без предварительного запроса другому, по его мнению подходящему, лицу.

Любое неправомерное использование моего имени с целью вызвать психическое потрясение следует беспощадно разоблачать.

Меня заботит не мимолетное счастье достигнутого успеха. Гений есть дар, стиснув зубы, преодолевать лихую годину.

Мы всецело полагаемся на Вас.

Д'Артез, Париж, 8 авг. 1850 г.»

Из доклада уяснить невозможно, как поступила с этим текстом американская тайная полиция. Господина Глачке, конечно, прежде всего остановили в тексте слова «мы» и «наших». Слова эти, считал он, подтверждают его догадку, что перед ним документ некой тайной организации, по всей видимости, с пацифистскими тенденциями. А что д'Артез сам себе выдал полномочие, доказывало только изощренность обманных методов, практикуемых мнимой организацией.

— Обратите внимание на выражение «беспощадно разоблачать». Из него позволительно сделать вывод о злодейских умыслах, — сказал господин Глачке.

Протоколист со своей стороны списал для себя текст и частенько его перечитывал. Из какой-то робости он удержался и не стал расспрашивать Ламбера, который наверняка мог бы дать ему кое-какие разъяснения. В разговоре с Эдит Наземан протоколист также не упомянул этот текст.

Был ли этот документ просто забавой подобно эскизам? И отчего вообще существовал такой документ, тогда как ни единой личной записки или лично принадлежащей д'Артезу вещи обнаружить не удалось? Отчего листок этот лежал, словно позабытый, между промокашками бювара? Отчего д'Артез не носил это полномочие с собой? Быть может, он в глубине души желал, чтобы полномочие его было обнаружено и передано другому лицу исключительно волей случая?

Чтобы покончить с тогдашним обыском, упомянем лишь коротко, что и о прочих привычках подозреваемого были, разумеется, наведены справки. Д'Артез имел обыкновение по утрам выпивать в кафе «Старая Вена» на Курфюрстендамме две чашечки кофе и просматривать газеты; чаще всего он сидел там один, и только время от времени к нему ненадолго подсаживались добрые знакомые, случайно разглядевшие его с улицы. Обедал он, если не был занят на съемках — а снимался он часто, — неизменно в «Пари бар», и опять-таки обычно один, по свидетельству официантов, но, конечно, был знаком с другими завсегдатаями бара, и ему случалось с ними беседовать.

Изредка, и то лишь угощая иностранных гостей, д'Артез обедал в «Мезон де Франс», куда имел доступ благодаря связям с французским телевидением.

Послеобеденное время д'Артез обычно проводил у себя дома. И чем бы он ни занимался, он неизменно наносил, не более, правда, чем получасовой, визит госпоже фон Коннсдорф. Вся жизнь старой дамы пришла бы в расстройство, если бы я изменил этому обыкновению, пояснил он дочери и добавил: послеобеденные часы и вообще-то нелегкие, тут уж ничего не попишешь.

Вечером он ужинал в «Фазаньей хижине», непритязательной пивной, куда, однако, захаживали два-три молодых писателя. Д'Артез был с ними знаком и подсаживался к их столику. Как отмечалось в докладе, в литературных дискуссиях он участия не принимал, а только слушал. О дружеских отношениях его с тем или иным посетителем ничего известно не было. Случалось, что ночью, после спектакля, д'Артез заглядывал в ресторан «Полная кружка», что на Штейнплац, и у кольцевой стойки выпивал чашку бульона из бычьих хвостов. При этом он любил поболтать с Чарли, известным барменом, о событиях дня и городских сплетнях. Американский агент, видимо, не раз сиживал рядом с д'Артезом у стойки, в докладе приводились даже отрывки разговоров. Чарли будто бы сказал однажды, Икс-де добрался со своей новой книгой до 278 страницы, а Игрек отдыхает в Таормине. Д'Артез же ничего на это не ответил. И в том и в другом случае речь шла о выдающихся писателях. Большинство гостей были с Чарли на «ты», но не д'Артез — не в его это обычае. Судя же по тому, что протоколист позднее узнал от Ламбера, д'Артез, возможно, давно распознал сидящего рядом агента как такового.

Далее в докладе упоминалось, что у д'Артеза не было собственной машины, он, по-видимому, не имел даже водительских прав. Он много ходил пешком и только для дальних поездок и в плохую погоду брал такси.

Однообразная, стало быть, жизнь, если не считать спектаклей, работы на телевидении и перерывов, связанных с гастролями. Однообразие это так бросалось в глаза, что оно-то и усиливало подозрения тайной полиции. Казалось немыслимым, чтобы кто-то столь явно поступался любым развлечением, не преследуя никакой скрытой цели. Агентам, ведущим наблюдение за д'Артезом, представлялось загадочным и неестественным, что им не удалось проследить никаких интимных связей д'Артеза с женщинами. Правда, и с мужчинами также, отмечалось в докладе, чтобы не возбудить подозрений в склонности д'Артеза к гомосексуализму.

Франкфуртская служба безопасности знала даже больше, чем сообщал американский доклад, составленный как-никак много лет назад. Так, ей было известно, что д'Артез весьма регулярно, примерно раз в три месяца, летал во Франкфурт навестить мать, проживавшую в Бад-Кёнигштейне в собственном доме, предусмотрительно приобретенном еще в 1941 году покойным господином Наземаном, главой фирмы «Наней». Это был основательный, хотя и старый, дом, выстроенный в швейцарском стиле, излишне просторный для престарелой госпожи Наземан, которая жила в нем одна, не считая экономки и шофера с женой. Господину Наземану удалось вовремя перевезти в Кёнигштейн также большую часть мебели из их дома в Дрездене, в районе «Белого оленя», теперешний дом был ею битком набит, хотя к новому окружению она не подходила. Но старая дама не желала ни с чем расставаться. Она устраивала время от времени так называемый «семейный день», в котором, однако, д'Артез никогда участия не принимал. Он всякий раз извинялся, ссылаясь на гастроли или другие обстоятельства. Отец его умер еще в конце 1943 года в Дрездене и там же был похоронен. Предполагаемый на случай крайней необходимости переезд на Запад был, как уже сказано, своевременно, то есть еще до конца войны и до разрушения Дрездена, осуществлен его вторым сыном и наследником, нынешним генеральным директором фирмы «Наней» Отто Наземаном. А поскольку фирма «Наней» в те времена считалась предприятием военного значения, нацисты и вермахт всячески способствовали ей в приобретении земельного участка, на котором предполагалось выстроить завод. У фирмы «Наней» имелись влиятельные связи.

Свои регулярные визиты д'Артез наносил без всякого предупреждения, чем мать его бывала крайне раздосадована: что и говорить, она охотно приготовилась бы к его приезду и пригласила бы родственников. Обычно сын, если не улетал последним самолетом, останавливался не у нее, а в отеле «Интерконтиненталь», что также давало повод для горьких сетований. Ты швыряешь деньги на ветер, пеняла она, но, по сути дела, это импонировало старой даме. Во всяком случае, ничто не могло заставить д'Артеза отказаться от раз навсегда заведенного порядка. Он ехал автобусом от Франкфурта до Кёнигштейна, рано утром уже стоял, нежданный, с цветами или конфетами у дверей, вежливо выслушивал вечные ахи и охи, что торт не испечен или что сегодня уборка в доме, сидел около двух с половиной часов и, глянув на часы и сославшись на совещание или конференцию, автобусом возвращался во Франкфурт. У матери же на ближайшие недели хватало тем для разговоров — как хорошо выглядит ее сын, как он к ней привязан, хоть профессия отнимает у него много времени и сил, и тому подобное; у нее было обыкновение противопоставлять людей друг другу.

Прочих родственников, в особенности брата, который, кстати говоря, за щедрые пожертвования в пользу какого-то научно-исследовательского института уже несколько лет числился доктором honoris causa и почетным членом ученого совета университета, он не навещал никогда, да и виделся с ними чрезвычайно редко. Как было известно Управлению безопасности, братья встречались в последние годы лишь дважды, и то случайно, один раз — в каком-то миланском отеле.

Делать из сказанного поспешные выводы было бы глубоким заблуждением. Тут и речи не могло быть ни о натянутых отношениях, ни тем более о распрях. К дням рождения и к другим подобным событиям аккуратно и взаимно посылались поздравительные открытки. Д'Артез говорил о брате не иначе как о «господине генеральном директоре», без намека на иронию, только объективно констатируя факт, а генеральный директор в свою очередь называл д'Артеза, если о нем заходила речь, «мой брат, известный деятель искусств». Именовать брата артистом или комическим актером он избегал хотя бы из уважения к жене и детям, разумеется не раз слышавшим от знакомых: «Ах, вы в родстве с д'Артезом? Как интересно!»

Что же до упомянутых поздравительных открыток, то д'Артез, следует заметить, и дочери советовал их посылать. Он даже составил для нее список дней рождения всех родственников. У Эдит Наземан это вызывало лишь раздражение, охотнее всего она ничего общего не имела бы с этим семейством.

— Меня там только терпят, потому что и я случайно называюсь Наземан, им ничего другого не остается, — говорила она. — Зачем стану я посылать им открытки? Они еще вообразят, будто мне от них что-то нужно.

— Они все равно так думают, — отвечал д'Артез, — иначе они думать не могут. Отчего бы тебе не сделать им это одолжение?

Эдит Наземан никак не желала соглашаться с отцом, считая подобную тактику малодушной. Впрочем, и Ламбер, которому она как-то пожаловалась, не поддерживал идеи с поздравительными открытками. Тема эта, по-видимому, не однажды обсуждалась отцом и дочерью, и это тем более странно, что д'Артез, насколько известно протоколисту, всячески избегал давать советы другим, и прежде всего дочери, относительно ее поведения. В этом Ламбер был с ним полностью согласен.

— Мы потеряли право что-либо кому-либо советовать, — заявил он однажды, когда протоколисту важно было получить его совет.

Правда, Ламбер не всегда придерживался этого правила, темперамент его подводил.

Эдит Наземан в конце концов примирилась с советом отца, не будучи убеждена в его правоте. Она сделала это больше из любви к отцу и полагала, что, рассылая дурацкие открытки к дням рождений, оказывает ему услугу. Трогательно было видеть, как она постоянно вставала на защиту отца, даже когда не понимала его. Тогда-то она и подавно вставала за него горой.

Что касается дней рождения, то д'Артез сказал ей следующее:

— Они нас так и так обсуждают, больше им не о чем говорить. Оттого-то нам и следует давать им пищу для разговоров, по крайней мере будешь знать, что о тебе говорят. Только этим от них и защитишься. Им хоть бы чем-нибудь себя занять. Представь себе, с какими минами они передают из рук в руки твою открытку! Пошлешь им репродукцию абстрактной картины — скажут: о, она строит из себя современную женщину. А пошлешь икону — удивятся: неужто она стала богомольной? Обо всем этом им легко говорить. И нам с ними надо говорить на их языке. Как иностранец иной раз правильнее говорит по-немецки, чем мы.

Кстати, собираясь во Франкфурт, д'Артез всегда заранее предупреждал дочь, тогда как своему другу Ламберу звонил только по приезде в отель правда, сейчас же, чтобы условиться на вечер. Все это в общих чертах было известно Управлению безопасности, и никакой надобности интересоваться этими делами во всех подробностях оно не видело.

Однако же все разом изменил настоятельный запрос французской полиции, которая обратилась в Управление за сведениями о лицах, известных в Германии под именем д'Артез. Они и в самом деле запрашивали о лицах, словно их было не одно и не два. Запрос был послан из Бонна в Западный Берлин, а оттуда уже во Франкфурт, так как д'Артез по случаю кончины матери находился именно там, и на сей раз даже больше недели.

Погребение престарелой госпожи Наземан состоялось на бад-кёнигштейнском кладбище, в тесном семейном кругу, как было объявлено, что, разумеется, не соответствовало действительности, ибо клиенты и заказчики не преминули принять участие в похоронной процессии и пожать над могилою руки скорбящим родственникам. В траурном извещении выражалась просьба воздержаться от возложения венков и рекомендовалось вместо этого передать пожертвование в Красный Крест. Режиссура, как якобы сказал д'Артез, не упустила даже самой малости из того, что производит на читателя газет впечатление благочестия и скромности.

Прессу же, и не только местную, больше всего заинтересовало, что гроб был установлен для прощания в одном из громадных цехов завода. Это позволило сделать превосходные по сюжету снимки для иллюстрированных журналов и кинохроники. Усыпанный цветами гроб, венки с гигантскими, живописно расправленными лентами, чтобы каждый прочитал, что на них начертано: «Нашей незабвенной директрисе» или: «Попечительной матери нашей фирмы» и многое другое, что создавало впечатление царящего на заводе климата сердечности. Добавьте к этому станки и конвейеры вокруг гроба и, наконец, персонал, торжественным потоком обтекающий гроб, женщины и девушки, возлагающие на него трогательные букетики, все, само собой, в рабочей одежде и, стало быть, совершенно стихийно выражающие свое горе. Весь персонал отпустили с половины рабочего дня.

Нечего и говорить, что в видных деятелях недостатка не было. Фотографии запечатлели министра, двух-трех обер-бургомистров с супругами, изобразившими на лицах скорбь, и даже генеральский мундир.

— Гляди-ка, — заметил будто бы д'Артез, разглядывая снимки, — обо всем подумали.

— Чистейшее надувательство! — возмущенно воскликнул Ламбер, как впоследствии рассказала протоколисту Эдит Наземан.

На похороны были, конечно, приглашены пресса и телевидение. Без конца вспыхивал магний, и все действо освещалось прожекторами. Для журналистов и операторов в столовой завода был приготовлен богатый выбор холодных закусок.

Эдит Наземан тоже считала все это чистейшим надувательством. К бабушке своей она ни малейшей симпатии не испытывала.

— Она меня иначе как Эдитхен не звала, понимала, чем взбесить.

Не помогло и объяснение Ламбера, не усматривавшего в этом злого умысла. Просто в Саксонии существует обычай, когда надо и не надо, прицеплять уменьшительный суффикс «хен», чтобы все сравнять с собой. На все смотрят со своей колокольни. Эдит, кстати, поздно узнала свою бабушку — по сути, всего два года назад — и отчасти поэтому чувствовала себя в семье чужой, считая, что ее там едва терпят.

— То знать меня не знали, — говорила она, — а теперь я вдруг член семьи? На рождество ее шофер развозил подарки по всему городу и мне сверток с провизией завез. Точно я себя не прокормлю! И что этой женщине в голову взбрело! Я все раздала моим квартирным хозяевам и сослуживцам. Да еще домой послала, матери вся эта всячина никогда не помешает.

Но отец, видимо, не поддержал ее.

— По мнению папы, я радоваться должна, что мне прислали только сверточек. Разыграйся у нее воображение и придумай она для меня оригинальный подарок, я бы пропала. Теперь же я числюсь в списке тех, кто получает сверточки, и могу жить как моей душе угодно.

Тем не менее Эдит Наземан воспринимала эти подарки как подачки бедной родственнице.

Ламбер был, собственно говоря, прав, когда называл похоронные торжества рекламной шумихой. Престарелая госпожа Наземан, хоть и была главным держателем акций предприятия, нисколько не интересовалась производством. Она появлялась на людях, лишь когда открывали новую столовую или учреждали родильный дом. В списках жертвователей на церковные организации ее имя стояло первым. Однако даже язвительные замечания Ламбера не изменили точки зрения д'Артеза.

— Как раз потому, что это чистейшая комедия, — сказал он, — так легко им подыгрывать. Меня даже забавляет, что я в их комедии играю лучше, чем они. Это сбивает их с толку. Но попробуй не прими участие в их комедии, они это сочтут за протест, и ты дашь им в руки преимущество воспринимать себя всерьез, то есть преимущество спокойной совести. Протест! Словно у людей нет дел важнее, чем ополчаться против их скверной комедии и пунцовых пятен на щеках моей сестрицы Лотты. Если же ты им подыгрываешь, они теряются и не отваживаются входить в раж. Погоди, что-то еще будет при вскрытии завещания.

Кое-какие подробности о том, как прошло вскрытие завещания, протоколисту известны. Так, к великому изумлению всех участников, д'Артез ввел в игру свою дочь Эдит в качестве, так сказать, ключевой фигуры. Эдит Наземан пришла в ярость.

— И зачем это папе понадобилось? Мне до всего этого дела нет. Пусть не нарадуются на спои капиталы.

Ламбер тоже возражал, ибо д'Артез тем самым навязывал дочери роль, которая ей явно не по плечу. Мнение протоколиста запросили потому лишь, что он изучал юриспруденцию и, как считал Ламбер, лучше разбирался в этих вопросах. Хотя, по сути дела, речь здесь шла отнюдь не о юридической проблеме.

Именно из-за вскрытия завещания д'Артез задержался во Франкфурте на день-другой после похорон. Процедура вскрытия происходила на нейтральной территории, на Ратенауплац, в конторе нотариусов Видемана, Иле и Кранца, юристов фирмы «Наней».

Присутствовали: генеральный директор Отто Наземан с женой Амелией, урожденной Блиц из Швартау близ Любека; госпожа Шарлотта Фишер, урожденная Наземан, с мужем, директором банка Урсом Фишером из Базеля, и Эрнст Наземан, называемый д'Артез.

Протоколисту представляется излишним высказываться здесь об условиях завещания, в целом их можно характеризовать как справедливые и вполне приемлемые. Д'Артез, несмотря на дистанцию, которую он в течение более чем трех десятилетий соблюдал по отношению к семье и к фирме «Наней», существенно обделен не был. В завещании имелась фраза: «Моему сыну Эрнсту, никогда не пользовавшемуся преимуществами остальных моих детей…» и т. д. и т. п. Фраза, несущая в себе оттенок предпочтения, хотя материального выражения, к удовольствию прочих наследников, оно и не получило.

По прочтении завещания, с содержанием которого другие наследники, судя по всему, были уже знакомы, д'Артезу, как старшему сыну, был для проформы задан вопрос, согласен ли он с объявленными условиями. Все присутствовавшие, и прежде всего генеральный директор Отто Наземан и госпожа Шарлотта Фишер, очевидно, считали его согласие само собой разумеющимся. Брат, они полагали, будет приятно удивлен, что и о нем, невзирая на полное его равнодушие к фирме «Наней», позаботились со столь неожиданной, чтобы не сказать незаслуженной, щедростью. Правда, что касается продажи акций, то в завещании имелись пункты, должным образом оберегающие фирму от проникновения иностранного капитала; управление переходящим к д'Артезу состоянием оставалось, таким образом, исключительно за дирекцией.

Положение это, однако, не затрагивало той значительной доли дохода, которая должна была поступать д'Артезу. А потому все ушам своим не поверили, когда на поставленный вопрос д'Артез со свойственной ему невозмутимой вежливостью ответил:

— Я вынужден просить время на размышление.

Все взоры устремились на него. Пятна на щеках его сестры Лотты побагровели. Она локтем подтолкнула мужа, директора Фишера, что, видимо, означало: ну, разве я тебе не говорила? Но адвокат Видеман, опытный председательствующий, еще удерживал в руках бразды правления.

— Время на размышление? Но почему, позвольте спросить?

— Потому что решение зависит не от меня.

— Ах, вот как, понимаю. От кого же зависит ваше решение, позвольте спросить?

— От Эдит Наземан.

Тут-то и разразилась буря.

— От Эдит? — воскликнула Шарлотта Наземан.

Д'Артез дружелюбно кивнул ей.

— Но какое отношение имеет к этому Эдит?

И так как д'Артез, не отвечая ей, по-прежнему дружелюбно поглядывал на нее, она в поисках поддержки переводила глаза с одного на другого и в конце концов обратилась к мужу:

— А ты что скажешь, Урс?

Но директор банка Урс Фишер ответил только:

— Да уж ладно! Ладно!

— Но ведь об Эдит вообще и речи нет, — не унималась госпожа Шарлотта Наземан. Пятна на ее щеках полыхали огнем.

— О твоих детях в завещании тоже речи нет, если я его правильно понял. А ты что скажешь, Урс? — со своей стороны спросил д'Артез директора банка, который и на сей раз ответил тем же «Да уж ладно! Ладно!».

Господин Видеман попытался включиться в разгоревшийся спор, но тягаться с госпожой Шарлоттой Наземан было и ему не под силу.

— Эдит же слишком молода для подобных вопросов, — вскричала она с оттенком пренебрежения в голосе.

— Именно поэтому, — ответил д'Артез, не изменяя своей невозмутимой вежливости.

— Я не понимаю тебя, Эрнст.

— Этого никто и не требует, Лотта.

Наконец господину Видеману удалось вставить слово. Он позволил себе обратить внимание присутствующих на то обстоятельство, что предполагаемые правопреемники наследников в утверждении завещания действительно никакой роли не играют, замечание, которое госпожа Шарлотта Наземан одобрила торжествующим «Видишь? Видишь?» и «Что ты скажешь, Урс?». Но господин Видеман не позволил прервать себя репликами и спросил д'Артеза, не ускользнул ли от него смысл заключительного пункта завещания. А пункт этот гласил, что тот из наследников, кто, не соглашаясь с условиями завещания, воспрепятствует его осуществлению, будет ограничен лишь обязательной долей.

— Не смею предположить, — изрек господин Видеман, — будто вы намерены создавать трудности, которые заставили бы нас обратиться к упомянутому заключительному пункту.

— Трудности? — переспросил д'Артез и удивленно вздернул бровь, как весьма выразительно делал в своих пантомимах. — Я просил бы, господин Видеман, занести в протокол этого совещания, что выражение «создавать трудности» введено в беседу не мною, а вами!

Это замечание смутило даже нотариуса; к счастью, однако, выкрики госпожи Шарлотты Наземан избавили его от необходимости отвечать.

— Но ты же создаешь трудности! — взвизгнула она.

— Я?

— Или твоя Эдит.

— Моя Эдит не более, чем твои дети, заинтересована в том, чтобы, по выражению господина Видемана, создавать трудности. В конце концов, речь идет об уйме денег. Что ты скажешь, Урс?

Таким-то образом, обратившись как бы между прочим и в спокойной форме к миролюбивому директору швейцарского банка, д'Артез отнял у госпожи Шарлотты Наземан возможность апеллировать к своему директору-консорту и этим до предела накалил атмосферу, что подтверждалось пылающими пятнами на щеках госпожи Шарлотты Наземан. На мгновение возникла опасность, что она обрушится на мужа, не успевшего даже ответить д'Артезу своим «Да уж ладно! Ладно!» Но прежде чем дело дошло до тягостной сцены, взгляд ее упал на более мощного союзника.

— А что ты скажешь, Отто? — воскликнула она, обращаясь к другому брату, сидевшему напротив. — Эрнст же вечно создавал трудности.

Господин генеральный директор Отто Наземан, к которому она обратилась, до сей поры только слушал и даже проявлял известное равнодушие к дискуссии. Вне сомнения, он обладал достаточным опытом в подобного рода обсуждениях и знал, что самая надежная тактика в этих случаях — дать партнерам выкричаться, ни во что не вмешиваясь. Когда же пыл уляжется, не составит труда достичь желаемых результатов.

— Мне тоже не по душе слово «трудности», господин доктор Видеман, сказал он, обращаясь к нотариусу. — Но зачем нам, взрослым людям, спорить о каком-то неудачном выражении? Мы же все знаем, что нам необходимо обсудить куда более важные вопросы.

— Да уж ладно! Ладно! — послышалось наконец одобрительное урчание.

— Денежные, — произнес д'Артез дружелюбно, прямо-таки мечтательно.

— Судьбу фирмы «Наней», — возразил ему брат не без пафоса.

Но д'Артез парировал его пафос сентиментальностью.

— Полагаю, нам прежде всего важна последняя воля нашей дорогой мамочки. И если я правильно понимаю заключительный пункт, в чем нас, по всей вероятности, не замедлит просветить господин Видеман, то прежде всего усматриваю в нем ее волю обеспечить мирное единение семейства Наземан. Наша дорогая мамочка, как всем нам, а тебе, Лотта, лучше, чем кому бы то ни было, известно, всегда ратовала за мир.

— Видишь, видишь! — воскликнула госпожа Шарлотта Наземан, растроганная словами «мир» и «дорогая мамочка». Тут наконец ей удалось разразиться слезами.

— А потому, — продолжал д'Артез, — если только я верно трактую означенный пункт, что нам может подтвердить лишь господин Видеман, я вижу единственно истинную нашу цель в том, чтобы сохранить столь желанный нашей дорогой мамочке мир.

— Но зачем же ты тогда создаешь трудности? — всхлипнула госпожа Шарлотта Наземан.

— Мы ведь решили впредь не употреблять слово «трудности», — довольно резко заметил генеральный директор Наземан своей сестре. — Извини, Эрнст. Вернемся к делу. Я, естественно, тоже немало удивлен, что ты требуешь время на размышление. Ты все еще настаиваешь на этом?

— Да, Отто, и теперь еще решительнее, чем прежде, если хочу выполнить волю нашей дорогой мамочки. Да, теперь, после нашей краткой беседы, у меня, пожалуй, даже больше сомнений, чем вначале. Мне придется добросовестно над этим подумать, чтобы принять решение, действительно отвечающее желанию нашей мамочки.

— Я полагал, ты хочешь переговорить с Эдит, хотя господин Видеман и растолковал тебе, что ни Эдит, ни Лоттины дети, ни мои никакой роли при утверждении завещания не играют, по крайней мере с юридической точки зрения, ибо они не названы в нем наследниками. Надеюсь, я верно выразился, господин Видеман?

— Ты меня превратно понял, Отто, — ответил д'Артез. — Не юридическая сторона меня заботит. Это не проблема, а если и проблема, так столь простая, что мы ее с легкой душой передоверим господину Видеману. Меня заботит едва ли учитываемая с юридической точки зрения воля нашей дорогой мамочки, послужившая, несомненно, истинным мотивом завещания, с такой точностью сформулированного юридически. Ты скажешь: судьба фирмы «Наней». Я полностью согласен, как генеральный директор, ты ничего другого сказать не можешь, такова и должна быть твоя позиция. Но для меня, извини, подобная позиция чересчур абстрактна. Для меня, разумеется. Я не собираюсь никому навязывать свое мнение. Ибо, как уже сказано, речь идет об уйме денег.

— Ну так что же ты, собственно говоря, хочешь? — спросил Отто Наземан.

— Быть может, мне легче будет принять решение, если ты пояснишь мне, что подразумевалось под выражением «создавать трудности».

— Но мы же договорились не пользоваться больше этим выражением.

— Извини, если я все-таки воспользуюсь им. Я, по всей вероятности, тоже не обратил бы на него внимания, не сорвись у Лотты с языка замечание, что я вечно создавал трудности.

— Но оно именно сорвалось у нее с языка, как ты сам говоришь.

— Вот это я и должен знать со всей определенностью, Отто, мало того, от этого даже зависит мое решение. Как же иначе распознаю я волю нашей дорогой мамочки? Ведь вполне возможно, что обращаться к выражениям «трудности» и сорвавшемуся с языка касательно меня «вечно» было некой семейной традицией, о которой я из-за многолетней отлучки не мог знать. Если наша дорогая мамочка придерживалась этой семейной традиции, то, само собой разумеется, это не может не отразиться на толковании ее последней воли.

— Но она же особо упомянула тебя в завещании. Я просто не понимаю, чего еще тебе надо. Как записано в том пункте? — обратился генеральный директор Отто Наземан к господину Видеману, который в ответ на это еще раз огласил спорный пункт:

— «Моему сыну Эрнсту, никогда не пользовавшемуся преимуществами остальных моих детей…»

— Благодарю вас, достаточно. Вот видишь, Эрнст. Надеюсь, ты удовлетворен?

— И я так считаю, — подала голос Шарлотта Наземан. — Вообще какие преимущества?

— Прошу тебя, Лотта, позволь нам… — попытался удержать сестру Отто Наземан.

— Какие преимущества? Я ничего такого не приметила. И нам еще этим глаза колоть? Разве мы виноваты, что Эрнст вечно создавал трудности?

— Прошу тебя, Лотта, это к делу не относится.

— Но ведь так оно и было, Отто. Именно вечно. И раньше еще, когда я ребенком была и не слишком этим интересовалась. Но уж позднее, когда Эрнст полез в политику…

— Прошу тебя, Лотта, не будем сейчас говорить об этом.

— Эрнст прав, мама всегда опасалась, как бы он опять чего не натворил. Как же все это было тягостно! И сколько это причинило папе забот из-за нашего завода, нацистам могла же броситься в глаза связь между нами и Эрнстом. Все это мне прекрасно известно, Отто. И мы еще, выходит, виноваты? Что ты скажешь, Урс?

— Но так мы с места не сдвинемся, — с отчаянием заключил Отто Наземан.

— Напротив, Отто, — вновь вмешался в спор д'Артез, — мы уже очень и очень продвинулась. Я целиком согласен с Лоттой. Тот самый спорный пункт, в котором я упомянут, может быть понят как своего рода возмещение.

— Возмещение!

— Пожалуйста, Отто, не раздражайся из-за этого нелепого модного слова. Сейчас главное — верно понять последнюю волю нашей дорогой мамочки. И в этом отношении я целиком на твоей стороне, Лотта. Я никак не возьму в толк, почему это некоему Эрнсту Наземану следует за твой счет выплачивать возмещение.

— Возмещение! — во второй раз воскликнул генеральный директор Наземан.

Несмотря на большой опыт, накопленный в переговорах с норовистыми партнерами, тут уж и он потерял терпение.

— О каком-либо возмещении или претензии на таковое не может быть и речи, поскольку это касается нашей семьи или фирмы «Наней». Весьма сожалею, что об этом вообще заговорили, считаю этот разговор излишним, но не я его начал. Позволь тебе сказать, Эрнст, что в условиях тогдашнего режима, да к тому же в военное время, мы в самом деле оказались в весьма затруднительном положении, когда узнали, что один из носителей нашего имени арестован и заключен в концлагерь. Подобная ситуация в тех условиях легко могла привести к краху фирмы «Наней».

— Папа в ту пору вовсе потерял аппетит. Помнишь, Отто? — вставила госпожа Шарлотта Наземан.

— Прошу тебя, Лотта, дай мне кончить. Мне, как я полагаю, лучше известны все те печальные обстоятельства. Несмотря на это, Эрнст, можешь быть уверен, мы не оставили тебя в беде. Вопреки затруднительному положению, в каком оказалась наша семья из-за фирмы «Наней», мы тотчас же предприняли для тебя все, что было в наших силах. У нас, естественно, были связи, и папа…

— Мама даже пошла на унижение, отправилась к той бабенке, жене какого-то гауляйтера или как их тогда называли. Боже, до чего все это было неприятно! — вновь перебила его госпожа Шарлотта Наземан.

— Право, Эрнст, все это подразумевалось само собой. Мы выполняли наш долг. Я упоминаю об этом лишь потому, что ты подверг сомнению завещание, просишь, как ни странно, дать тебе время на размышление, и потому еще, что ты заговорил о возмещении. Извини, Эрнст, но можно было бы привести и противоположные аргументы. К тебе, по всей вероятности, относились снисходительней, чем к другим заключенным. Кто знает, не спасли ли наши связи тебе жизнь, если, конечно, то, что нынче пишут о концлагерях, соответствует истине. Но обстоятельства эти уже в прошлом, нечего больше о них толковать. Я обратил твое внимание на них лишь потому, что и в завещании речь идет единственно о фирме «Наней». Иначе мы и словом бы об этом не обмолвились.

— Благодарю тебя, Отто, — дружелюбно ответил д'Артез. — Выслушав твое разъяснение, я еще более настоятельно прошу дать мне время на размышление, чтобы обсудить этот вопрос с Эдит.

— Какое отношение имеет к этому Эдит? — вновь воскликнула с негодованием сестрица Лотта.

— О, самое непосредственное. Именно теперь, после сообщения Отто, я понял последнюю волю нашей дорогой мамочки в том смысле, что обязан фирме «Наней» и всем вам выплатить возмещение.

— Да кто же об этом говорит? — воскликнул Отто Наземан.

— Об этом говорю я. И как ты понимаешь, Отто, вопрос о выплате столь значительного возмещения я не могу решить, не заручившись согласием моей предполагаемой наследницы.

— К чему такая сверхщепетильность? — с отвращением вскричал генеральный директор.

— Но кто же из нас, здесь присутствующих, так сверхщепетилен? обратился д'Артез с приветливой улыбкой к сестрице Лотте.

— Я? — вскричала она. — Уж во всяком случае, не я. Ни одна душа не требует от тебя денег. Что за нелепая идея! Речь идет вовсе не о деньгах.

— Вот как, выходит, я все время ошибался. Так что же, господин Видеман, мы, стало быть, поручим решать это вам, как юристу. Не могли бы мы сейчас?..

Завершение переговоров не нуждается в дословной передаче. Д'Артез просил месяц на размышление, две недели у него все-таки выторговали, хотя и этот срок вызвал протест госпожи Шарлотты Фишер, урожденной Наземан.

— Нам придется еще раз приезжать, — сетовала она, — а все из-за твоих нелепых размышлений. Что ты скажешь, Урс?

Но это возражение удалось свести на нет, когда господин Видеман пояснил, что письменного, нотариально заверенного согласия со стороны д'Артеза будет вполне достаточно. Кроме того, был составлен и подписан документ, в котором говорилось что управление фирмой «Наней» в течение этих двух недель остается в руках господина генерального директора Отто Наземана, как и предусмотрено завещанием, и что другие наследники против этого не возражают.

На том переговоры и закончились. Прозвучали еще две-три учтивые фразы. Госпожа Амелия Наземан, например, на протяжении дебатов не проронившая ни слова, выразила д'Артезу сожаление, что он остановился не у них, в ответ на что он сослался на великое множество деловых телефонных разговоров, которые внесли бы в домашний уклад лишнее беспокойство. Госпожа Шарлотта Фишер, правда, не удержалась, чтобы не сказать на прощание:

— Не понимаю я тебя, Эрнст.

Вопреки своему первоначальному намерению протоколист предпочитает уже сейчас сообщить о решении, принятом д'Артезом через две недели, хотя самого протоколиста в эти подробности посвятили лишь спустя много времени. Поскольку о вскрытии завещания сообщено во всех подробностях, можно заблаговременно осветить и этот вопрос.

Что до переданного выше хода переговоров, то протоколист узнал о нем только от Ламбера, так как Эдит Наземан и вовсе не была в курсе дела. Представляется даже, что д'Артез сознательно оставил ее в неведении, не желая, должно быть, оказывать на нее какое бы то ни было давление. Протоколист вынужден признаться, что не сразу уяснил себе мотивы д'Артеза, после того как Ламбер изложил ему ход переговоров. Только теперь, по долгом размышлении, он начинает понимать, что из всего сказанного недвусмысленно следует, какой целью задался д'Артез. Как и в своих пантомимах, он лишь слегка поиграл на нервах собеседников, поддался искушению их обескуражить, пародируя их нравы и предубеждения.

Иными словами, д'Артез с самого начала решил отказаться от наследства, теперь это ясно как день, и, приняв другое решение, он, пожалуй, обманул бы все наши ожидания. А медлил он с отказом, для него само собой разумеющимся, исключительно из-за дочери.

Друзья, видимо, обстоятельно обсудили этот вопрос. Ламбер, естественно, тоже был за отказ, в связи с чем весьма резко отозвался о фирме «Наней» и о семействе Наземанов. В сущности, оба и не сомневались, что Эдит одобрит намерение отца. Но д'Артез боялся прежде всего, как бы она из преданности ему не приняла решения, о котором впоследствии, возможно, пожалеет. И только поэтому против их обыкновения он столь обстоятельно обсудил свое чисто личное дело с Ламбером.

— Мы, таким образом, вторгаемся в жизнь другого поколения, а это нам не положено, — будто бы сказал д'Артез.

Ламбер предложил, чтобы д'Артез согласился получить единовременно некую сумму, которая фирме «Наней» так или иначе ущерба не причинит. Тем самым он раз навсегда порвет как с фирмой, так и с семейством Наземанов.

— Если же вы с Эдит никак этих денег не хотите, — заметил он, — передай их в дар жертвам нацизма или бывшим узникам концлагерей.

Однако предложение это было категорически отвергнуто д'Артезом.

— Если бы даже я решился на подобную полумеру, такое пожертвование пошло бы только на пользу фирме «Наней». Пусть, если это им нравится, рекламируют свою продукцию прелестными девичьими ножками, но не фальшивыми благодеяниями.

Был, наконец, еще вопрос, о котором д'Артез весьма неохотно и с величайшей деликатностью отважился поговорить с дочерью, опасаясь оказать на нее давление или тем более оскорбить ее чувства. Речь шла о семье Эдит Наземан, о ее, стало быть, матери, разведенной жене д'Артеза, об отчиме, а также сводных брате и сестре.

— Ничего не попишешь, она ее мать, — сказал д'Артез Ламберу, — а говоря о семье Эдит, нельзя не вспомнить ее отчима и его детей, от этого никуда не уйдешь, в общем и целом она чуть ли не двадцать лет прожила с ними и выросла среди них.

Ламбер не скрывал своей неприязни к ее так называемой семье, которую, не считая матери, он вовсе не знал. Он даже пытался впоследствии повлиять на протоколиста, чтобы тот поговорил на эту тему с Эдит.

— Разубедите ее, втолкуйте, что благодарность к ним — чувство ложное, настаивал он. — Благодарность! Глупейшее табу, удавка, от которой задыхаются многие. Можете не сомневаться, эта так называемая семья Эдит уже отъелась на ее хлебах.

Ламбер предложил д'Артезу, чтобы Эдит, выплатив единовременную сумму, навечно откупилась, как он выразился, от этой семьи. Не так уж дорого это ей станет, заверял он. Дай им пятьдесят тысяч, и они в пляс пойдут от радости. Нет, возразил д'Артез, через год-другой они ей все уши прожужжат своим нытьем, почему-де только пятьдесят, почему не сто тысяч, так уж у этих людей водится.

— Нет, деньги тут дело последнее, деньгами не поможешь. Это, к счастью, одна из тех проблем, которую каждый человек должен решать сам, рискуя даже свернуть себе шею. Со временем можно ему и подсобить, если уж очень он сиротливо себя почувствует, оттого что далеко забрел от родного муравейника, и неуютно ему станет без семейной вонищи, но решение каждый должен принять самостоятельно.

Вероятно, д'Артез выразился по-иному, слишком явственно проступает в передаче лексика Ламбера.

Как бы там ни было, д'Артез категорически отказался воздействовать на дочь и говорить с ней по этому делу. Одной-единственной репликой: «Чем ты докажешь, что мы поступили правильно?» — он привел Ламбера к молчанию.

Сама же Эдит Наземан безмерно обиделась, что отец вообще советуется с ней по поводу завещания.

— Я же знаю, папа хочет отказаться от наследства. Неужто он считает меня такой жадной? Какое мне дело до этих Наземанов? Я с ними всего два года знакома, да и то ради папы: он полагал, что так правильно. Пусть не нарадуются на свои капиталы. Надо же, какая нелепость! Папа боится, как бы со временем, когда у меня самой будут дети, я не пожалела об этом. Пусть лучше, сказала я папе, у меня не будет детей, если это связано с наземановскими деньгами.

Но все это говорилось много-много позднее. Что же до завещания, то господину Видеману еще до истечения двухнедельного срока был вручен нотариально заверенный акт отказа от наследства, не только подписанный д'Артезом, но включающий также согласие Эдит Наземан с отказом ее отца. В акте не оговаривались причины отказа, а также ни словом не упоминалось о том, как распорядиться освободившейся частью наследства. На чем сошлось семейство Наземанов и сохранили ли они при этом «столь желанный нашей дорогой мамочке мир», к теме этих записок не относится. Тем не менее существует еще и эпилог этой истории, о нем известно лишь немногим, кто видел по телевидению пантомиму, идею которой, несомненно, подсказала д'Артезу процедура вскрытия завещания.

На сцене на полу поначалу виден лишь открытый пустой гроб, крышка лежит рядом. Чуть сбоку стоит женский манекен, полногрудый, с крутыми бедрами, иначе говоря, обтянутый черным коленкором торс без головы и треножник на резиновых колесиках вместо ног. Манекен этот играл, как мы еще увидим, большую роль в замыслах Ламбера к пантомимам. Можно, пожалуй, сказать, что единственным партнером д'Артеза был манекен. У Ламбера подобная кукла стояла даже в комнате. И он уверял протоколиста, который, признаться, струхнул, впервые увидев это чудище, что нет-нет да перекидывается словом со своим манекеном. Это заставляет тебя быть реалистом, пояснил он. Эдит Наземан ненавидела манекен. Она, правда, воздерживалась от замечаний, об этом было, по-видимому, достаточно переговорено, но каждый раз, когда она входила к Ламберу и убеждалась, что манекен все еще здесь, на лице ее появлялась гримаса отвращения. И протоколист охотно верил, что присутствие манекена оказывало на их беседу определенное воздействие и даже затрудняло ее. К этому старомодному женскому торсу был прилажен вместо рук проволочный остов на шарнирах. Но для портновских ли целей — на случай модели с рукавами, как считала Эдит, — протоколист утверждать не берется. Ламбер иной раз набрасывал на проволочные руки свой плед. А по ночам уважаемой даме приходится держать мою рубашку и кальсоны, рассказывал он с ухмылкой. Она нисколько не возражает, не правда ли? И он похлопывал манекен по спине.

Как видно будет впоследствии, манекен играл в жизни Ламбера более существенную роль, чем мог предположить протоколист, считавший куклу чудаческой забавой оригинала. Скорее была права Эдит Наземан, инстинктивно ненавидевшая манекен. Но как относился к манекену д'Артез? Знать это было бы небезынтересно. Эдит утверждала, что отец обращает на него внимание не больше чем на любой другой предмет обстановки. Для папы он не что иное, как театральный реквизит в его пантомимах, считала она. Папа совсем иначе думает о женщинах, брала она отца под защиту.

Разыгрывая по телевидению пантомиму, д'Артез выходил на сцену в обычном своем строгом костюме: темная визитка, брюки в легкую полоску, черная фетровая шляпа, перчатки, трость, и, разумеется, как всегда на сцене, маленькие английские усики. Увидев открытый гроб, он робеет, но тут же, как и подобает, снимает шляпу. А увидев стоящую поодаль даму-манекен, подходит и с серьезным лицом выражает ей соболезнование.

Все происходящее описать невозможно, слова никакого впечатления не производят. Но, глядя на сцену, мигом понимаешь, что д'Артез не только выражает этой особе соболезнование, нет, он не сомневается в том, что гроб предназначен ей, и силится ее утешить. Так и слышишь, что он говорит ей: поразмыслите хорошенько, душа моя, это, пожалуй, для вас лучший выход. Без мучительных недугов, которые стоят семье немалых денег, и без излишней суеты. Право, прекрасная смерть.

Однако д'Артез глубоко заблуждается, гроб предназначен не манекену, а ему самому. О чем разъяренный манекен, видимо, и ставит его в известность. Д'Артез отступает примерно на полшага, не то чтобы от испуга или неожиданности, а так и слышишь, что он спрашивает: стало быть, мне? И указательным пальцем тычет себя в грудь.

Затем, надо думать, побуждаемый тем же манекеном, оглядывается на гроб: да, в самом деле, к изножию гроба привинчена серебряная овальная пластинка, а на ней выгравировано: «Д'Артез».

Он подходит чуть ближе, наклоняется, чтобы прочесть надпись, и, выпрямившись, легким пожатием плеч и едва заметным жестом словно бы говорит: что ж, ничего не поделаешь! Затем откладывает шляпу, перчатки и трость, подходит к гробу, оглядывает, каков он изнутри, даже пробует рукой, мягкая ли подушка. Все это, по-видимому, в известной мере его удовлетворяет, он с дружелюбной улыбкой возвращается к манекену, который все это время не двигается с места.

— Да это, конечно же, тетя Лотта! — воскликнула Эдит Наземан, когда вместе с протоколистом смотрела пантомиму по телевизору.

Д'Артез извлекает из внутреннего кармана визитки какую-то бумагу и скрюченным пальцем подзывает манекен, подойди, мол, поближе. Манекен и впрямь чуть-чуть повернулся к нему и с помощью невидимых зрителю тесемок или проволоки начинает двигаться на своих колесиках.

Д'Артез развертывает бумагу, и зрителю ясно видна надпись: «Мое завещание». Он показывает бумагу и манекену, кивая ему дружелюбно и поощрительно. В конце концов он передает ему бумагу, вернее говоря, прикрепляет ее к одной из торчащих проволочных рук. Тут манекен сразу же от него отворачивается, завещание интересует его больше, чем что-либо другое. Но д'Артеза это как будто ничуть не огорчает.

Он возвращается к гробу и подбирает свои вещи — перчатки, трость, черную шляпу. Он даже надевает шляпу и тотчас снова снимает, так как нет! — в гробу в шляпе не лежат, это не принято. И, перешагнув за бортик, ложится в гроб. Тут он аккуратно одергивает брюки и визитку, чтобы все выглядело достойно. Руки складывает на животе, не выпуская шляпу и перчатки. Наконец, убедившись, что все у него в лучшем виде, закрывает глаза. В это мгновение слышно, как на фисгармонии начинают тихонько наигрывать пьесу Генделя в темпе ларго. Поначалу очень тихо.

Манекен словно бы и не замечает происходящего. К гробу он стоит спиной, вернее, выпирающим задом и целиком поглощен завещанием. При этом он слегка поворачивается то влево, то вправо, а то и к публике. Он, похоже, не скрывает, что вполне удовлетворен завещанием. И зритель, сопереживая, мысленно рисует себе беззаботную жизнь, какую манекен сможет вести на унаследованные деньги. Какое счастье, что этот субъект так вовремя приказал долго жить. Какой был бы прок от денег, получи я наследство слишком поздно. Д'Артез тем временем мирно лежит в гробу, и пьеса Генделя постепенно звучит все громче. Но лишь до известной минуты. Тут д'Артез внезапно поднимает голову, видит, что манекен не скорбит утроба, а целиком и полностью поглощен завещанием, и тогда он встает из гроба. Музыка резко обрывается, но манекен и этого не замечает.

Д'Артез надевает шляпу, вешает на левую руку трость и направляется к манекену. Тот, оторопев, испуганно замирает. Д'Артез, глазом не моргнув, отбирает у него завещание и возвращается к гробу. Манекен, подпрыгивая, точно курица, семенит следом. Создается впечатление, будто он бешено жестикулирует, хотя на самом деле этого нет. Но д'Артез никакого внимания на него не обращает.

Нисколько не торопясь, он рвет свое завещание на мелкие клочки, восемь раз, если протоколист не ошибается, и разжимает пальцы. Обрывки плавно летят в гроб. Затем д'Артез натягивает одну перчатку, слегка приподнимает шляпу в сторону гроба и удаляется.

Скорбящая родственница остается у гроба, она безутешна и время от времени заглядывает в гроб. Саксофон имитирует безудержные женские рыдания. Занавес!

Протоколист просит извинить его за чересчур обстоятельное и — увы! несовершенное описание разыгранной пантомимы. Миллионы телезрителей, несомненно, видели ее и составили себе о ней представление. Для протоколиста же сцена эта важна лишь оттого, что позволяет, пожалуй, понять, в какой мере пантомимы д'Артеза были навеяны повседневными событиями и ситуациями, хоть он и выдает себя за абсолютно незаинтересованное лицо.

Вернемся в последний раз к погребению престарелой госпожи Наземан: в одном смысле помпезно разыгранная комедия, кажется, все-таки принесла Эдит Наземан удовлетворение. Это было заметно, когда она показывала протоколисту фотографии и газетные вырезки. Она снова и снова тщательно изучала снимки, на которых тоже была запечатлена, — они, должно быть, вполне отвечали ее требованиям.

Спору нет, на этих снимках они с отцом невольно обращали на себя внимание, разительно отличаясь от прочих участников, стоящих вокруг них, и точно в таких же позах. Человек, с ними незнакомый, и то спросил бы: а это кто ж? С особенным одобрением Эдит Наземан отзывалась о двух фотографиях. На одной траурный кортеж за гробом снят сзади и наискось по пути следования от часовни к могиле. Д'Артез пропустил вперед брата, генерального директора, и его супругу, но сразу же вслед за ними шествуют они с Эдит, которую он поддерживает под руку. Другой снимок, сделанный подле гроба, установленного в цеху на возвышении, вновь увековечил все семейство в окружении выдающихся участников траурной церемонии: министров, обербургомистров, руководителей профсоюза и прочее и прочее. Не забыли и о генеральском мундире.

Д'Артеза, как, впрочем, и всегда в его пантомимах, принимали за известного дипломата или английского премьер-министра, такого, каким по старой памяти представляют себе английского премьера, хотя подобных премьеров уже давным-давно и в помине нет. Дочь его казалась на этих снимках более рослой, чем в жизни, она была чуть выше отцовского плеча. Объясняется это не только черным платьем и не только тем, что она держалась очень прямо, к этому имелась еще одна причина.

— Я была в туфлях на высоченных каблуках, — рассказала Эдит протоколисту. — На этом настоял папа, мы их купили накануне. Я полночи разгуливала в них по комнате, чтобы освоиться и чтобы они не жали. Папа считал, что непривычные туфли облегчают человеку выход на сцену, волей-неволей к ним приноравливаешься. У него в этом больший опыт, а туфли, по его словам, пригодятся мне и для других торжественных случаев.

Д'Артез позаботился обо всем гардеробе Эдит для траурной церемонии, о платье, пальто, шляпе и подходящей сумочке. Он провожал ее во все магазины и помогал в выборе покупок. Эдит только диву давалась, до чего он во всем этом разбирается.

— Он лучше меня понимал, что нужно, и если я даже поначалу от чего-то отказывалась, считая, что это мне не подходит или слишком дорого, то затем полностью с ним соглашалась. Папа, сидя рядом, наблюдал, как мне примеряют то или другое перед зеркалом, мне даже приходилось, словно манекенщице, прохаживаться перед ним по ковру. И какое же у него терпение! В шляпном магазине, например, я по меньшей мере шляп тридцать примерила, сама уже едва на ногах держалась и взяла бы первую попавшуюся, лишь бы с этим покончить. Но папа не отступил. Как вам нравится эта потешная шляпка с крошечной черной вуалеткой? Не слишком ли изысканно для меня? Мне показалось, что у меня пренелепый вид, когда продавщица надела ее мне на голову, и я решила, что все будут смеяться. Но папа сказал: наконец именно то, что нужно! И продавщица, понятно, поддержала его. Вы не представляете, до чего она дорогая, но смеяться никто не смеялся, что верно, то верно. Да и пальто обошлось слишком дорого, папе не следовало для одного случая тратить столько денег. Много ли мне приходится бывать на похоронах? И разве я хожу на званые вечера? А ведь папа вообразил, что для таких случаев оно мне еще пригодится. Вы же понимаете, я, конечно, не хотела подвести папу, а все из-за этих чванливых Наземанов. Похоже, я неплохо справилась, как вы считаете?

И Эдит вновь стала испытующе разглядывать фотографии.

— А этот вот даже руку мне поцеловал, думая, что я здесь из главных. Я отчаянно перепугалась, но виду не подала, потому что эта дуреха тетя Лотта так ядовито на меня пялилась. Папа очень меня потом хвалил. Он сказал, что такой пассаж и опытного актера заставил бы растеряться, ведь на похоронах дамам рук не целуют. А был это, как мне кажется, сын одного французского промышленника, этакий плейбой.

Ах да, подумайте только, даже белье мне пришлось купить новое. Представляете? Словно на похоронах белье имеет значение. И словно у меня не было приличного белья. Я все это папе выложила, но он сказал, что у человека совсем другое настроение, когда он кожей ощущает, что все на нем с иголочки, ничего нигде не трет и не сползает. Не удивительно ли, что папа так в этом разбирается? Он даже ночную рубашку мне купил. Смех, да и только! Ночную рубашку по случаю похорон. Она висела в магазине, задрапированная, на подставке, будто ее ветром чуть-чуть взметнуло. Ну как во всех витринах теперь делают. Прозрачная насквозь штуковина, и безумно дорогая. Рубашка папе понравилась, он все на нее поглядывал, пока я другие вещи примеряла, и спрашивал: а не купить ли? Я говорю, что ее ни к чему сейчас покупать, и даже чуточку рассердилась, но, когда я вышла из кабинки, где что-то примеряла, папа уже стоял с хозяйкой магазина у этой смешной рубашки и легонько ощупывал материю и кайму. А потом взял да и купил, и ее завернули с прочими вещами.

Во всяком случае, выход как будто удался Эдит на славу. Приобретенной же по этому поводу траурной одежде, увы, еще раз нашлось применение, и, к сожалению, куда быстрее, чем можно было предположить. Почему и протоколист получил представление о черном платье Эдит, дорогом пальто и шляпке с крошечной вуалеткой.

Произошло это на похоронах Ламбера, у которого в университетской библиотеке внезапно случился инфаркт, и два дня спустя он скончался в больнице. Возможно, он уже давно хворал и не берег себя, но никому не говорил ни слова. Д'Артез был как раз на гастролях в США, и Эдит пришлось решать все самой, протоколист только оказывал ей посильную помощь. Что Ламбера следует перевезти в Висбаден, где в 1949 или 1950 году скончалась его жена, решить было легко. А вот давать ли извещение в газету, хотя бы и после похорон? Если да, то каков должен быть текст? И главное, с каким именем должно появиться извещение? Дело в том, что фамилия Ламбера была вовсе не Ламбер, его настоящее имя и фамилия были Людвиг Лембке. Но Эдит с полным основанием заявила:

— Какое нам дело до людей, знававших его как Лембке! Ламбер только рассердился бы. Да и папа тоже.

В конце концов во «Франкфуртер альгемайне» было опубликовано следующее извещение:

1911–1966

ЛУИ ЛАМБЕР.

С прискорбием

д'Артез

Эдит Наземан

и фамилия протоколиста.

Эдит настояла, чтобы и протоколист подписался. Она сослалась на Ламбера и на отца и не посчиталась с возражениями протоколиста. Установить, обратил ли внимание на это извещение хоть один человек, не представляется возможным. Кому и что было известно о Луи Ламбере? Большинство знавших его людей умерло, или погибло в войну, или потеряло ко всему интерес.

Эдит и протоколист выехали утром из Франкфурта в Висбаден. Протоколисту пришлось принести извинения, вид его никак не гармонировал с костюмом Эдит. Он, разумеется, был в темном костюме и купил себе по этому случаю черный галстук, но все же надлежащим трауром это не назовешь. А так как собирался дождь, то протоколист из предосторожности захватил еще светлый плащ. У Эдит же был черный зонт с длинной ручкой.

Эдит с протоколистом оказались единственными, кто провожал гроб. Но это было в порядке вещей, кроме, разумеется, отсутствия д'Артеза.

О том, чтобы пригласить священника, не могло быть и речи. Эдит даже не знала, к какому вероисповеданию принадлежал Ламбер — к католическому или евангелическому. К тому же хоронили ведь не Людвига Лембке, а Ламбера. Эдит горько плакала у гроба, это не забывается. И у протоколиста выступили слезы, он ведь еще ни разу не видел Эдит плачущей. Легко людям говорить, что в подобных ситуациях жалеешь только себя.

Ламбер не уставал повторять: какие же вы счастливые — у вас нет прошлого! Но вот Эдит и протоколист внезапно обрели прошлое, они вместе стояли у гроба и вместе проливали слезы. И это было своего рода прощанием.

Обо всех этих делах — о погребении престарелой госпожи Наземан, о вскрытии завещания и о том, что при этом обсуждалось, — господин Глачке, насколько известно протоколисту, понятия не имел. Во всяком случае, ко времени так называемого допроса.

Господин Глачке вынужден был, разумеется, объяснить посетителю причину вызова. Сделал он это неохотно и не раз и не два высказал просьбу сохранить их свидание в секрете, хотя речь шла о деле весьма обыденном и никакой надобности скрытничать не было. Каждый француз, читающий газеты, мог еще два дня тому назад прочесть о том сообщение, которое не преподносилось даже как сенсация, так мало придавали этому значения. «Фигаро» среди ежедневных полицейских сводок поместила всего-навсего заметку в несколько строк. Но, оглядываясь назад, этому приходится лишь удивляться — на сей раз пресса в известном смысле дала маху. Очевидно, дело представлялось газетам столь незначительным, что они послали к месту происшествия самых неопытных репортеров, любой более или менее тертый журналист, пусть даже без особенно обширных литературных познаний, узнав имя жертвы, навострил бы уши. Во всяком случае, полиция, уголовная или тайная, оказалась на сей раз более зоркой, чем пресса.

Быть может, господин Глачке пустил в ход всего лишь древний как мир полицейский трюк? Просьбой о конфиденциальности часто ловят допрашиваемого на удочку, добиваясь показаний, которых тот в противном случае не дал бы. Подобная игра на тщеславии в отношении такого человека, как д'Артез, была более чем неуместной, но откуда мог это знать господин Глачке? Да и протоколист, для которого проблема д'Артеза в ту пору была еще чем-то новым и никакого личного интереса не представляла, не подозревал об этом. Он сидел в своей душной кабине и прежде всего следил за работой магнитофона. Неуклюжие, избитые приемы господина Глачке отнюдь не привлекли его внимания. Однако, прослушивая запись, он заинтересовался беседой и насторожился. Главное, при прослушивании становится ясно, что д'Артез разыгрывает простачка, будто бы не понимающего приемов господина Глачке, и это с первых же слов дает ему перевес над господином Глачке. По-видимому, это обстоятельство и привело господина Глачке в ярость, и он, как и следовало ожидать, вообразил, что имеет дело с человеком подозрительным и опасным, все непременно что-то скрывающим. Только этим и объясняются те поистине смехотворные и к тому же обременительные для государства меры, которые предпринял господин Глачке после допроса.

Протоколист многое бы дал, чтобы присутствовать при допросе. Однако так уж сложилось, что воспроизвести эту сцену он может лишь акустически или же по сделанным с пленки записям, фотокопии которых, разумеется, были посланы в Центральное управление. Но даже прослушивание пленки дает ясное представление о разыгравшейся сцене. Ни разу в тоне д'Артеза не удалось уловить и тени иронии, что то и дело напрашивалось бы, если бы вы попросту прочитали протокол. Он чрезвычайно внимательно выслушивал сообщения и вопросы господина Глачке, чем только вызывал его раздражение. Он и на вопросы отвечал вежливо, чуть снисходительно, небрежным тоном, как бы говоря: разве вас может интересовать подобная дилетантская информация? При этом он каждый раз так далеко отходил от сути вопроса, раздвигая тему беседы до беспредельности, что господину Глачке стоило огромных усилий не потерять почву под ногами.

Д'Артезу, вне всякого сомнения, было известно, что их беседа записывается на пленку, ныне протоколист совершенно в этом убежден. И не только потому, что, по словам Ламбера, каждый, конечно, принимает в расчет, что его подслушивают, — в этом можно усмотреть чудачество. Но тут произошел пустячный инцидент, который как будто подтвердил догадку.

Когда так называемый допрос был окончен — о чем можно было судить не только по репликам, но и по шуму отодвигаемых стульев, когда оба господина встали, — протоколист выключил магнитофон и прислушался у двери, ведущей из кабины в небольшую комнату, где стоял его письменный стол. Через эту комнату оба, д'Артез и господин Глачке, должны были непременно пройти. Разумеется, господин Глачке проводил посетителя до самых дверей канцелярии, не переставая благодарить за любезность. Когда они прошли, протоколист приоткрыл дверь и, глядя им вслед, видел, как они шли через приемную, где секретарша печатала на машинке.

Естественно, он видел их только сзади. Д'Артез приветливо кивнул секретарше, а господин Глачке продолжал бормотать учтивости. Но у двери, ведущей в коридор, это и случилось. Протоколист вынужден признать, что, движимый любопытством, забыл об осторожности. Господин Глачке открыл перед д'Артезом дверь. Они пожали друг другу руки на прощание, и д'Артез, естественно, еще раз обернулся. Вот тут-то протоколисту и показалось, что д'Артез подмигнул ему из-за плеча господина Глачке.

Эдит Наземан, когда протоколист рассказал ей этот эпизод, заметила:

— Похоже на папу. Он все подмечает, даже мелочи, на которые и внимания не обратишь.

Но должно быть, и господин Глачке кое-что заметил. Взбешенный, набросился он на протоколиста и осыпал его упреками.

— Вы все провалили! — ярился он. — Сделайте-ка одолжение, принесите пленку. Да живей! Живей!

Ниже приводится текст допроса. Опущены лишь вводные фразы, которыми господин Глачке приветствовал д'Артеза и приносил ему извинения за то, что его побеспокоили. Излишне и говорить, что, обращаясь к д'Артезу, господин Глачке называл его «господин Наземан».

Глачке. По всей вероятности, речь идет об одном из рядовых запросов парижской полиции, и дело это нас ничуть не касается. Несколько дней назад, точнее, четыре дня назад, на улице Лористон был обнаружен труп мужчины.

Д'Артез. Улица Лористон? А где она находится?

Глачке. Это сравнительно тихая боковая улица между авеню Виктора Гюго и авеню Клебер, в каких-нибудь пяти минутах от площади Этуаль (господин Глачке сам лишь недавно ознакомился с положением этой улицы по плану Парижа). Да, как я уже сказал, тихая улица. Магазинов немного, одно-единственное новое административное здание, небольшая гостиница, если не ошибаюсь, а в остальном старомодные многоэтажные дома. Смахивает на тупик, хотя таковым не является. Поначалу так кажется, оттого что расположена она выше, чем обе большие улицы. С авеню Виктора Гюго к ней даже ведет лестница. Но к чему я об этом распространяюсь, прошу прощения, вам все это хорошо известно.

Д'Артез не отвечает на этот дешевый трюк. Очевидно, вопросительно смотрит на господина Глачке, ибо тот через минуту-другую спрашивает:

Глачке. Или это не так?

Д'Артез. Мне в том районе бывать почти не приходилось. Может быть, я когда-нибудь и проезжал там в такси.

Глачке. А, понимаю. К тому же нас это нисколько не интересует, не так ли? Короче говоря, в нижнем конце улицы, через два или три дома от улицы Поля Валери, есть строительная площадка, в настоящее время на стройке затишье. Знаете, эти вечные забастовки в Париже. Вот там-то, за забором, и был найден убитый. Какая-то женщина, живущая на четвертом этаже в доме напротив, увидела его, вытряхивая утром из окна пыльную тряпку.

Д'Артез. Пыльную тряпку? А это действительно была пыльная тряпка?

Глачке. Да, а почему бы, собственно, и нет?

Д'Артез. А не метелка ли для пыли, их, сдается мне, называют бахромчатыми?

Глачке (ошеломлен, что заметно по голосу, и, видимо, мгновение соображает, не выдал ли д'Артез, что ему больше известно об этом деле, чем он готов признать). Разве это так важно?

Д'Артез (с подчеркнутой учтивостью). Для такого дилетанта, как я, если он хочет точнее представить себе обстановку, это имеет колоссальное значение. А дама молодая или уже в летах?

Глачке. Это вообще не дама.

Д'Артез. Вот как? Прошу прощения.

Глачке (судя по шуршанию бумаги, перелистывает документы). Некая мадам имярек, жена служащего финансового управления.

Д'Артез (делая вид, что удивлен). Скажите, финансового управления! Поистине ценное указание для полиции!

Глачке (смутился, но тут же вознегодовал, ибо сомнению подвергалась деятельность парижской полиции). Не стоит толковать об этой даме. Будьте уверены, господин Наземан, все данные о ней досконально изучены. Наши французские коллеги работают добросовестно и располагают обширной картотекой. Об этом вы можете судить уже на основании того, что по этому делу они обратились к нам. (И поскольку д'Артез никак своего отношения к этому не проявил, он продолжал.) Одним словом, дама или не дама, но убитого она приняла за пьянчугу, который прикорнул, чтобы проспаться. Поэтому она поставила в известность полицию только после обеда, увидев, что этот субъект все еще лежит там с утра. Как я уже сказал, человек был убит. Его прикончили кирпичом, их множество валялось вокруг.

Д'Артез. Кирпичом?

Глачке. Да… или нет, позвольте. Клинкером, сказано здесь. Клинкер этот также найден. С прилипшим клоком волос и следами кожи.

Д'Артез (очень тихо). Невероятно.

Глачке. Что вы сказали?

Д'Артез. Извините, господин обер-регирунгсрат, невероятная смерть.

Глачке. Не такая уж невероятная, как показывает данный случай.

Д'Артез. Мне надобно привыкнуть к этой мысли, еще раз прошу прощения.

Глачке. Род его смерти нас вообще не касается. Этими мелочами пусть занимается парижская уголовная полиция. Причина, по какой обратились к нам и по какой мы со своей стороны обращаемся к вам, господин Наземан, совсем иная. Убитый имел при себе удостоверение личности, так называемую carte d'identité — удостоверение, правда, оказалось искусной фальшивкой, выданную на имя — имя, кстати говоря, под которым убитый был известен в своем кругу, — короче, на имя д'Артеза.

На пленке в этом месте возникает слишком уж затяжная пауза, которая протоколисту при первом прослушивании показалась столь необъяснимой, что он заподозрил поломку магнитофона. Теперь же он считает эту паузу показательной. Вот как он ее себе мыслит: в ответ на свое сообщение господин Глачке, конечно, рассчитывал услышать возглас удивления и, желая вместе с тем проверить, будет ли это удивление искренним или разыгранным, выжидательно уставился на своего визави. Но предвкушаемого возгласа не последовало. Ни единый шумок в записи не указывает на то, что д'Артез хотя бы шевельнулся. Надо полагать, он со своей стороны смотрел на господина Глачке вежливо и терпеливо, ожидая дальнейших разъяснений, так что тот не добился желаемого эффекта и в конце концов потерял самообладание.

Глачке (довольно резко). Вам нечего сказать по этому поводу?

Д'Артез. Оказалось фальшивкой?

Глачке. Да, и к тому же давней. Парижской полиции, по-видимому, известна штаб-квартира шайки, которая их изготовляет, но нам она ничего не сообщила. Все равно, фальшивка или нет — дело вовсе не в этом. Дело в имени.

Д'Артез. Понятно.

Глачке. Но вас это, кажется, нисколько не удивляет?

Д'Артез. А почему это должно меня удивлять?

Глачке. Вам, стало быть, известно, что имеются еще люди, пользующиеся этим именем?

Д'Артез. Известно — слишком сильно сказано, но меня это не удивляет. Несметное множество людей живет с 1945 года под чужим именем, им приходится скрывать свое прошлое. У многих ныне заурядная профессия, жены и дети, и они производят впечатление вполне порядочных людей. Это же вам, господин оберрегирунгсрат, известно лучше, чем мне.

Глачке. Но такое необычное имя.

Д'Артез. А что в нем необычного? Каждый может присвоить его. Но он обязан доказать, что вправе был это сделать, а это не так-то просто. А что, человек тот лежал обнаженный?

Глачке. Обнаженный?

Д'Артез. Труп, разумеется. Обнаженный и изуродованный.

Глачке. Изуродованный?

Д'Артез. Но ведь такие преступления все еще не редкость, хотя мы полагали, что это невозможно. Я собственным глазам не верил, когда много лет назад увидел такой труп; к сожалению, нам вновь приходится считаться с подобными фактами.

Глачке (взглянув в документы, так как слышится шуршание бумаги). Парижская полиция ничего такого не сообщает. Но почему вы об этом спрашиваете?

Д'Артез. Потому что охотно помог бы вам или вашим французским коллегам. Вот, к примеру, если не ошибаюсь, вы упомянули улицу Поля Валери. Название улицы, видимо, относительно новое.

Глачке. Стало быть, эта улица вам все-таки знакома?

Д'Артез. Не улица, но я знаю, кто был человек, которого так звали. Он умер всего лет двадцать назад. Надо бы заглянуть в энциклопедию, у меня плохая память на даты, прошу прощения.

Глачке. Какое же это имеет отношение к тому д'Артезу?

Д'Артез. Из этого можно сделать кое-какие выводы. Но еще раз прошу прощения, я не криминалист. Мои дилетантские догадки могут показаться вам смехотворными. Ведь с таким же успехом убитый мог избрать имя не в силу своего обширного образования. Вы сказали: «в своем кругу». Имели вы в виду наркотики?

Глачке. Откуда вы знаете?

Д'Артез. Читаю детективы. Наркотики нынче в моде.

Глачке. Ах, да, понимаю.

Д'Артез. Быть может, бывший нацист? Или, скажем, коллаборационист?

Глачке. О, право, удивительно, как вам все до тонкости известно, господин Наземан.

Д'Артез. Нет-нет. Напрасно вы мне льстите. Я спросил лишь потому, что подобные факты объяснили бы кирпич. Старые счеты сводятся иной раз с большим запозданием, когда их за давностью мнят погашенными. Чувство мести, увы, обладает удивительной жизнестойкостью.

Глачке. Этот д'Артез был своего рода зазывалой на Монмартре. Не то чтобы сутенер или преступный элемент, а вот именно сводник, оказывал услуги иностранцам. Таких субъектов там пруд пруди. Полиции они известны, она даже иной раз прибегает к их услугам.

Д'Артез. Могло, значит, и так быть, что бедняга увидел это имя на одной из театральных афиш или в телепрограмме и счел его подходящим, когда решил исчезнуть из виду. Мне нелегко будет помочь вам. Я плохо ориентируюсь в районе Монмартра. Но что и говорить, я тотчас дам указание начать расследование.

Глачке. Вы хотите начать расследование?

Д'Артез. Ну разумеется. Ведь речь идет об имени, под которым меня все знают. И хотя я лично ничего против зазывал не имею, но театральным агентствам вряд ли придется по вкусу, если какой-нибудь шутник впутает меня в сей прискорбный инцидент с кирпичом. Сегодня же напишу в Париж, буду просить, чтобы этим делом занялись.

Глачке. И вы надеетесь, что ваши друзья этим займутся?

Д'Артез. Друзья! Прошу прощения, это понятие слишком высокое. Разумеется, мы не располагаем столь точно функционирующим аппаратом, каким является полиция, но своего рода секретной службой располагаем, и она даже отличается большой четкостью и расторопностью. Все, что вы назвали бы сплетнями, включая альковные истории, для нас реальные факты, с которыми мы вынуждены считаться. И притом факты, слухи о которых распространяются со скоростью света, лишь бы имелся приемник.

Глачке. А-а, в высшей степени интересно. Я буду вам крайне обязан, если вы обратитесь к своей организации.

Д'Артез. Организация? Ах, господин обер-регирунгсрат, у нас дела ладятся без всякой организации. Прощу вас, не примите это за критику. Однако, возвращаясь к вашему делу, мы не слишком-то сведущи в обычаях правого берега Сены, это на левом берегу нам известны все ходы и выходы. Односторонность, верно, и мы надеемся, что со временем сумеем перестроиться. Я лично уже пытался однажды совершить подобный шаг, заглянуть на другой берег. Правда, тому уже два года, и с кирпичом моя попытка ничего общего не имеет. До того я постоянно останавливался в отелях на левом берегу, но на этот раз поселился на острове Сен-Луи, если не ошибаюсь, на Кэ д'Анжу, с видом, стало быть, на правый берег и мост поблизости от отеля. Французские коллеги немало удивлялись, что я остановился именно там. Но причину я им не раскрыл, а причина была чисто профессиональная. Меня, чего доброго, сочли бы сентиментальным или даже романтиком. На вывеске рядом с входом в отель — «Отель Мир», теперь припоминаю, а как же ему еще называться, не правда ли, — так вот, на вывеске внизу можно было прочесть: «Confort moderne». Вывеске этой лет пятьдесят минуло, равно как и комфорту. Ничего похожего на комфорт вашего «Интерконтиненталя». Профессиональный же эксперимент заключался в том, что мне хотелось отрепетировать роль двадцатилетнего студента, который обитал в этом отеле лет, скажем, тридцать назад. «Confort moderne», вид на Сену и на другой берег помогли мне мысленно вжиться в положение того молодого человека. Совершенно серьезно, господин обер-регирунгсрат, это не что иное, как профессиональная уловка. Мне хотелось уяснить себе, как повернулись бы события в мире, если бы этот молодой человек тридцать лет назад действительно имел счастье там жить. Так вот, не буду докучать вам чисто профессиональными проблемами, вам же для протокола надобны факты: из этой роли ничего путного не выжмешь. Она сгодилась бы в крайнем случае для двух-трех горестных реплик на исторические темы, но, на мой взгляд, подобной роскоши — современного комфорта — мы себе позволить не можем. Со спокойной совестью сообщите это вашим парижским коллегам как факт и закрепите его документально. Прошу прощения, но в этой области я считаю себя специалистом.

Глачке. Да, безусловно, господин Наземан. Никто и не сомневается. Но как я уже говорил, дело вовсе не в этом. Дело в том…

Д'Артез (прерывая его). О, напротив, господин оберрегирунгсрат. Кирпич — предмет прямо-таки непростительно романтический. Полиция, должно быть, считает ниже своего достоинства заниматься подобным вздором.

Глачке. Но поймите же меня правильно: речь идет вовсе не о кирпиче, речь идет единственно об имени д'Артез. Речь идет о политическом аспекте этого дела. Только поэтому парижская полиция и запросила нас, и только поэтому мы пригласили вас сюда. В комнате у этого субъекта обнаружили американский паспорт, выданный на имя Цахорского или Зулковского. Вам это что-нибудь говорит?

Д'Артез. Зулковские, насколько мне помнится, старинная польская знать.

Глачке. Вот видите! Известен вам кто-либо под этим именем?

Д'Артез. Из книг по истории. Был как будто бы во время оно генерал Зулковский.

Глачке. Вот видите! У полиции, очевидно, вполне обоснованное подозрение, что речь идет о политическом агенте.

Д'Артез. Марксисте?

Глачке. Нет, как раз наоборот, о правоэкстремистской или даже монархической группе. В Париже, естественно, хотели бы дознаться, кто их кредитует.

Д'Артез. Но с какой же стати буду я финансировать монархическую организацию? Это никакого касательства к моей профессии не имеет.

Глачке. Да поймите же меня правильно, господин Наземан. Ни одному человеку подобная безумная идея в голову не придет. Речь идет всего-навсего об имени д'Артез. Разве так уж странно, что парижская полиция, столкнувшись со столь редкостной фамилией, тотчас вспомнила вас? Все, чего мы хотели бы и о чем просили бы вас, — это сообщить нам, известен ли вам ныне или в прошлом еще кто-либо, пользующийся этой фамилией.

Д'Артез. Тот д'Артез, которого я знаю…

Глачке (перебивая). Вы, стало быть, знаете такого?

Д'Артез. Разумеется. А как бы я получил право принять его имя?

На пленке пауза. Слышно только порывистое дыхание. Очевидно, господин Глачке огорошен, иначе этого не объяснить. Ему нужно время, чтобы собраться с мыслями.

Глачке. Ну вот, наконец-то мы сдвинулись с места. Весьма признателен вам за сообщение. Так что же с этим д'Артезом?

Д'Артез. Я совсем потерял его из виду. Оттого только мне и пришло в голову принять это имя, чтобы выманить его из укрытия. Можно ли придумать лучший способ? Лучше избранного мною? Имя д'Артез слышат по радио, его читают на театральных афишах и так далее. Мне представляется, что это превосходно задуманный розыск. Каждый вечер, когда я стою на сцене, я только и жду, что кто-нибудь из публики поднимет меня на смех и крикнет: «Да это ведь не ты вовсе!»

Глачке. И до сего времени он так и не дал о себе знать?

Д'Артез. Я все еще жду. Надо запастись терпением, господин обер-регирунгсрат. Это все равно как и в вашем ремесле. Есть, без сомнения, причина, почему мой друг все еще скрывается.

Глачке. А вы с ним не переписывались?

Д'Артез. Но, господин обер-регирунгсрат, это же первейшее правило: никаких письменных улик! Не мне вам это говорить. Тем более когда речь идет о делах частных.

Глачке. Да, безусловно, само собой разумеется. Большое спасибо.

Д'Артез (судя по легкому шуму, видимо, приподнимаясь). Вот, пожалуй, и все.

Глачке. Нет, господин Наземан, сделайте одолжение, еще минуточку. Я знаю, ваше время дорого, к тому же прискорбный повод, приведший вас во Франкфурт… Но у меня к вам еще один вопрос. Не скажете ли, когда вы получили последние сведения о вашем друге д'Артезе?

Д'Артез. Точную дату мне, пожалуй, не припомнить. Я уже говорил вам, цифры — моя слабая сторона. Наш брат придерживается фактов. Так вот, последние сведения, дошедшие до меня о д'Артезе — не от него самого, нет, а, как у нас водится, обходным путем, — так последние сведения гласили, что он попался в сети герцогини Мофриньез. Чему я сердечно был рад.

Глачке. Герцогини Мофриньез?

Д'Артез. Вашим парижским коллегам она, конечно, известна. Весьма любвеобильная молодая дама с поразительным чутьем на каждого, кого можно считать восходящим светилом, — все равно, монархически или республикански настроенного. Ибо сама эта дама, конечно же, была монархисткой, иных идей у нее и быть не могло, но они отнюдь не метали ей в ее женских делишках. В этой области она не признавала партий. Ваши парижские коллеги все это вам, безусловно, подтвердят. Герцогиня в жизни не делала тайны из своих похождении.

Глачке. Но разве д'Артез тоже дворянин?

Д'Артез. Не исключено. Возможно, из обедневшего поместного дворянства. Мы с ним об этом не толковали. Происхождение не играет для интеллигентных людей никакой роли. В нашей среде оно не имеет значения. Не исключается, однако, что Бальзак пожаловал ему дворянское звание. Бальзак сам себе тоже пожаловал дворянское звание. Была у него, что поделаешь, этакая старомодная слабость к дворянству. Весьма, быть может, полезная для карьеры в тот ярко выраженный буржуазный век.

Глачке. Но какое отношение к этому имеет Бальзак?

Д'Артез. Да ведь последнее сообщение, которое я получил о д'Артезе, принадлежит перу Бальзака. А что сам д'Артез, увлеченный любовной интригой с герцогиней, не располагал временем подавать о себе вести, понять можно. Нам с вами тоже было бы не до этого, верно? Да и какое это имеет значение? Тем не менее д'Артез служит нам примером, как терпеливо следует действовать тайной духовной оппозиции. Примером, как, не позволяя отвлекать себя мнимой актуальностью, следует стремиться к поставленной цели. К революции.

Глачке (испуганно). К революции?

Д'Артез (вздыхая). Да, в те времена еще случались революции, и в них верили, хотя они так же иной раз оборачивались ложной актуальностью. Но к чему обсуждать все это, господин обер-регирунгсрат, мы только тратим попусту время. В Париже обо всем этом гораздо лучше осведомлены, чем мы с вами здесь. К сожалению, Бальзак умер, иначе мне наверняка было бы больше известно о дальнейшем жизненном пути д'Артеза. Бальзак был одним из наших надежнейших информаторов. Во всяком случае, любовное приключение с прелестной герцогиней не было мнимой актуальностью, этого мы никоим образом думать не должны. Презабавная история. Так и хочется сказать на старомодный манер — душа радуется. Одна беда — продолжение отсутствует, все обрывается на полуслове. Вот таким-то образом я потерял своего друга из виду в недрах герцогского алькова. И с тех пор ни единой весточки. Странно! Что же побудило подобного человека раз навсегда исчезнуть с горизонта? Не наша ли это вина? Вернее, не моя ли вина, прошу прощения? Вопрос этот меня крайне волнует. А что сталось с герцогиней Мофриньез? Этим вопросом стоило бы заняться парижской полиции. Последнее, что дошло до меня, ее премилая выдумка, чисто женская уловка. Она разыгрывает невинного ангела, до нее и пальцем не коснись, а дальше — едва слышный шелест платья, и свет гаснет. Каков сценический эффект!

Поскольку господин Глачке или не знал, что на это ответить, или сознательно не отвечал, чтобы не перебивать д'Артеза, который наконец разговорился, тот поднялся со своего стула, на что указывали шумы, записанные на пленку, и продолжал стоя:

…Разумеется, всегда пытаешься оправдать себя какими-либо объяснениями. Д'Артез, к примеру, возможно, и послал весточку, но она в пути затерялась. Возможно, он звал на помощь, но зов его до меня не дошел. Сколько войн было с тех пор, сколько окопов, линий Мажино, не говоря уже о несметном множестве мертвецов. В таких условиях письму ничего не стоило затеряться, даже секретные послания иной раз в клочья разлетаются от снарядов. Вот и выходит, что ждешь напрасно. С другой стороны, д'Артез мог решить: в настоящее время мои люди, по всей видимости, не желают поддерживать со мной связь. Что ж, обойдемся своими силами. Это на него похоже. Так называемая современная история вносит беспорядок не только в официальные документы, но создает неразбериху и в личных отношениях. Тем не менее мы ждем вестей, ибо в одном, господин обер-регирунгсрат, вы можете быть уверены, передайте это вашим французским коллегам: человек, подобный д'Артезу, ни в коем случае не станет доживать свой век в объятиях пусть даже самой обольстительной светской львицы. В этом его друзья по всему свету голову дадут на отсечение, я не боюсь вновь прибегнуть к старомодному выражению. Подобное времяпрепровождение не в нашем духе, нам этого слишком мало, все равно, бранят нас за то или нет. Да, и еще замечу: мы были твердо уверены, что д'Артез в последнюю войну объявится в Сопротивлении. Вам лучше, чем мне, известны документы по этому вопросу, я в те годы находился в заключении. Считал ли д'Артез немецкую оккупацию не заслуживающей внимания или полагал, что активно выступать преждевременно, сказать трудно. Мы, его друзья, можем лишь с уважением отнестись к его молчанию и признать его бездействие обязательным также и для нас. Повторяю, мой вам совет: осведомитесь у маленькой герцогини. Она наверняка кое-что сообщит вам о финале этой любовной связи. Разумеется, кое в чем и приврет для поддержания престижа, но опытный криминалист сумеет даже из ложных показаний сделать определенные выводы. Вот вы вдруг приносите мне известие о каком-то человеке, непозволительным образом присвоившем себе имя д'Артеза и убитом на улице — прошу прощения, я запамятовал ее название — кирпичом. Это первое известие, связанное с именем д'Артеза, со времен упомянутой любовной связи. Оно меня озадачивает. Не фальшивое удостоверение, не связи с проститутками и наркоманами — это, может статься, представляет интерес для полиции, но на нашего брата сколько-нибудь сильного впечатления не производит. Но кирпич! Подумайте только! О пошлый век! В самом деле, предположим, подлинный д'Артез самолично, и притом намеренно, прикончил кирпичом вульгарного субъекта, злоупотребившего его именем, чтобы на этом примере дать наглядный урок иным прочим. Я, как его временный заместитель, поступил бы, надо сказать, при подобных обстоятельствах не иначе. Да, ищите подлинного д'Артеза, господин обер-регирунгсрат, это поможет вам распутать дело. И мне лично вы оказали бы величайшее одолжение… Но мне пора уже ехать в Бад-Кёнигштейн. У нас там своего рода семейный форум, прошу прощения. Автобус отходит через четверть часа, я как раз успею.

Вот что было запечатлено на пленке и в протоколе, сделанном по этой пленке. В первую голову господин Глачке навел справки о Бальзаке у себя в управлении, но, так как ни одна душа не могла дать ему исчерпывающего ответа, он позвонил некоему журналисту, слывшему за человека сведущего. Поскольку же разговор не дал удовлетворительных результатов, протоколист получил специальное задание: раздобыть романы Бальзака и перечитать их, фиксируя внимание на деле д'Артеза. В своем кратком реферате протоколист мог лишь констатировать, что д'Артез — действующее лицо одного из романов, и даже не очень значительное, скорее второстепенное, о коем упоминается лишь в тех случаях, когда автор противопоставляет политической, коммерческой, общественной и литературной деятельности, так сказать, интеллектуальную совесть Франции, не признающую рыночных мод-однодневок и отвергающую присущий тому времени дух всеобщего предпринимательства. Ныне подобных людей не задумываясь назвали бы нигилистами именно потому и как раз за то, что они критикуют и ставят под сомнение расхожие, сулящие успех направления, лозунги и избитые истины пусть даже только тем, что молча держатся в тени. И вот этот абзац, сформулированный протоколистом без всякой задней мысли, честно и добросовестно, господин Глачке впоследствии, как мы увидим, выхватил из контекста и истолковал как единомыслие с бальзаковским д'Артезом и как нигилизм и, стало быть, как прямой выпад против службы государственной безопасности. Протоколист ушам своим не поверил, он ни о чем таком и не помышлял, сочиняя этот абзац, и пытался только представить по возможности исчерпывающий реферат. Но и Ламбер понял этот абзац, как господин Глачке, и сказал:

— Ну и задали вы ему перцу.

При составлении реферата протоколист еще не разбирался в том, что человек опытный опустил бы без труда, как романический вымысел и историко-литературный факт. В реферате он только отметил, что если Бальзак в своем д'Артезе даже изобразил некую известную ему личность, то прототип ее жил более ста двадцати лет назад, а следовательно, давным-давно умер и вопрос надзора за ним со стороны службы безопасности отпадает. Это замечание, составленное лишь для служебных целен, также вызвало бурное одобрение Ламбера.

— Давным-давно умер! Прекрасно, превосходно! Так и просится в пантомиму.

Одобрение, высказанное в подобной форме, показалось протоколисту в то время чуть ли не оскорбительным. Но по сути дела, Ламберу ни запись допроса, ни копия реферата, видимо, не пришлись по праву.

— Вы все еще мыслите категориями тайной полиции, — упрекнул он протоколиста, — а в результате все, что вы пишете, звучит иронически. Господин Глачке глуп, это легко заметить и еще легче высмеять. Но именно потому, что он глуп, он и ему подобные смертельно опасны. Эти вещи слишком серьезны, чтобы над ними кто-либо мог иронизировать. Даже вы, не в обиду будь вам сказано.

Все это, однако, не давало ответа на два вопроса, а именно: почему артист Эрнст Наземан избрал себе псевдонимом имя д'Артез и почему в Париже был убит некий подозрительный субъект с фальшивым удостоверением личности, выписанным на то же имя?

На первый вопрос господин Глачке отвечал очень просто:

— Имя д'Артез — всего лишь пароль некой тайной организации, старый-престарый трюк. А они-то считают себя бог весть какими дошлыми.

Вполне возможно, что господин Глачке сообщил свое мнение вышестоящим инстанциям в Бонн, а те в свою очередь передали его парижским коллегам. Дальнейшую переписку протоколисту уже увидеть не пришлось, он тем временем оставил службу в Управлении государственной безопасности.

Как ни смешно это звучит, но лично для протоколиста все завертелось-закрутилось именно благодаря чтению бальзаковских романов и, совершенно против его воли, настигло его, так сказать, врасплох. В прочитанных романах он, разумеется, наткнулся на имя Ламбера и почел своим долгом упомянуть о том в реферате. За что в виде исключения удостоился похвалы господина Глачке.

— Вот видите! Вот видите! — воскликнул тот. — Принесите-ка мне дело Ламбера.

На Ламбера, к слову сказать, уже было заведено досье. Хотя ничего из ряда вон выходящего о нем известно не было, но человек, годами пользующийся псевдонимом и затем внезапно, без видимой причины, вновь возвращающийся к своему подлинному имени, вызывает, естественно, подозрение. Что Ламбер-Лембке был родом из Дрездена и, видимо, все еще поддерживал дружбу с д'Артезом, не оставалось секретом для властей.

Итак, протоколист по долгу службы постигал романы Бальзака. Чтение их было ему поручено, и заслуженная в этой связи похвала господина Глачке могла при благоприятных условиях иметь важное значение для его карьеры. Вдобавок о книгах Бальзака вечерами можно было потолковать с коллегами и знакомыми, не разглашая служебных тайн, к чему обязывал протоколиста его долг. Знакомые, понятно, удивлялись и спрашивали:

— С каких пор ты читаешь романы?

Кое-кому это даже не нравилось. Особенно резко выразила недоумение некая особа, в ту пору состоявшая еще в близких отношениях с протоколистом, она не скрыла от протоколиста, что как в его интересах, так, возможно, и в ее собственных чтение это ей не по вкусу.

Словом, в то время как протоколист полагал, что имеет дело всего лишь с миром романтическим, с коим он обязан ознакомиться как служащий Управления государственной безопасности, с миром фантастическим, который он, юрист, ощущал реальностью лишь ночью, возвращаясь из гостей домой или засыпая в постели, и который уже на следующее утро, во время бритья или по дороге на службу, расплывался призрачным туманом, начальство насильно загоняло его в этот мир, чьим языком он, в сущности, еще не владел. Дело в том, что он получил от господина Глачке задание, почетное задание, как было ему объявлено, сойтись с упомянутым Ламбером, вступить с ним в личный контакт и осторожно выспросить его. Подобные задания, собственно говоря, были одним из элементов обучения младших служащих. Считалось, что молодому человеку, даже если ему суждено впоследствии занять высшие посты в министерстве, полезно, по крайней мере однажды, проявить себя на сыскной работе. Полученное им задание поэтому нельзя рассматривать наперед как оскорбительное. А что протоколист в самом непродолжительном времени будет безумно его стыдиться, вопрос особый. Чувство стыда, или как уж это назвать, впервые пробудилось в нем, как он теперь считает, во время допроса д'Артеза.

Во всяком случае, господин Глачке сказал:

— Для вас справиться с заданием никакого труда не составит. Вы собираетесь сдавать на асессора. Для этого нужны книги из библиотеки, а там, естественно, завязывается знакомство с библиотекарями. Не велика хитрость! Возможные затраты управление вам возместит. Разумеется, расходы должны быть оправданными. Вы поступите очень правильно, если пригласите этого человека как-нибудь вечерком на ужин в ресторан. Не в самый роскошный, конечно. А покажется вам, что беседа пойдет живее, пригласите свою уважаемую невесту, я это полностью одобряю. Женщины подмечают мелочи, а при известных обстоятельствах именно мелочи могут оказаться весьма полезны. Значит, договорились, дорогой мой! И ни о чем не тревожьтесь. Разумеется, я распоряжусь, чтобы субъект этот был взят под наблюдение также одним из наших агентов. Надо же наконец раскрыть их тайную организацию, пусть в настоящее время и не представляющую опасности. Подобной роскоши, как их существование, мы себе позволить не можем.

Вот уже полтора года, как состоялся этот разговор. Уважаемая невеста, о которой счел необходимым упомянуть господин Глачке, перестала быть невестой, едва протоколист оставил службу. Но чувство стыда осталось. Даже сделанные в ту пору заметки, послужившие основой для этих записок, не могли заглушить его. А может быть, это всего-навсего нерешительность, этакая слабость в области желудка и стыд за нерешительность, которого прочие люди вроде бы и не ощущают?

Спустя два месяца после описанных событий произошло другое убийство, на этот раз во Франкфурте. Д'Артез находился за границей, так что никакого отношения к нему иметь не мог. Кроме того, речь в данном случае шла о банальном убийстве из ревности, загадок оно не задавало, и полиция разобралась в нем очень быстро. Но имелись в этой истории два обстоятельства, которые как будто указывали на д'Артеза.

Убитый, как нарочно, был тот шпион или агент, которого по поручению господина Глачке приставили наблюдать за Ламбером, — бывший полицейский, уволенный уже много лет назад за какие-то правонарушения, а ныне привлекаемый службой безопасности для мелких шпионских поручений, словом, субъект весьма сомнительный. Убийца же был итальянец из привокзального квартала, где он проживал на полулегальном положении.

Как реагировал господин Глачке на второе по счету убийство, протоколист лично не наблюдал, к этому времени он уже оставил службу. Следствие по делу входило в обязанность уголовной полиции. Связь со службой безопасности, надо думать, постарались затушевать, во всяком случае, в сообщениях прессы ни слова об этом не говорилось.

Еще одно обстоятельство должно было заставить господина Глачке призадуматься: убийство было случайно обнаружено Ламбером, который и сообщил о том полиции чуть ли не как свидетель-очевидец. Мало того, протоколист также случайно присутствовал при этом событии, ибо находился в момент убийства в комнате Ламбера и сидел там уже около часу. Этот факт, а также алиби того и другого полиция, разумеется, проверила. Но поскольку убийца был быстро найден, вышеизложенное событие никого больше не интересовало. Ламбер же только пожимал плечами.

— За последнее время мы наблюдаем некое увлечение подобного рода скучными убийствами, — заметил он.

Тем не менее многое в этом эпизоде оставалось загадочным, притом не только для господина Глачке, который, так сказать, кормился загадками, но и для протоколиста, случайного свидетеля. Ему и сейчас непонятно, как удалось Ламберу чисто зрительно заключить, что происходит убийство.

— Что же тут такого? Я это заранее предвидел. Вот и все, — возразил Ламбер.

Но ответ его скорее вносит еще большую неясность в это дело.

Как уже говорилось, протоколист находился в комнате Ламбера, на Гетештрассе. Они беседовали о д'Артезе, об Эдит Наземан, а больше о трудностях, касающихся протоколиста. Комната находилась на седьмом этаже, отсюда далеко-далеко открывался вид на крыши Франкфурта. У Ламбера вошло в привычку часто полночи простаивать у окна, о чем сообщали уже первоначальные донесения агентов, которые протоколисту еще пришлось увидеть. Как там говорилось, Ламбер стоял, нередко беседуя с некой особой, предположительно женского пола, однако же о ней и доныне ничего конкретного установить не удалось. Каким образом попадала эта особа в дом и в комнату Ламбера? Попытки справиться у жителей дома ни к чему не привели.

Особой, о которой идет речь, был уже упомянутый женский манекен, его-то Ламбер имел обыкновение пододвигать к окну и время от времени оставлять там, когда сам он покидал комнату. Манекен этот, собственно говоря, не был его собеседником, хотя Ламбер и утверждал, что он вызывает его на разговор. Собеседником Ламбера был, скорее, спящий Франкфурт. Впрочем, и Ламберу и протоколисту было известно, что дом и комната находятся под наблюдением и что в комнате установлен микрофон, который Ламбер, разумеется, не замедлил обнаружить и умел, когда считал нужным, выводить из строя.

Наблюдение за комнатой Ламбера вели из слухового окна в доме по Кляйте-Бокенхеймерштрассе. Управление безопасности под видом бухгалтерско-ревизионной фирмы сняло там чердак якобы для хранения старых подшивок с документами, на самом же деле поместило там агента, и он, вооружась ночным биноклем, наблюдал за комнатой Ламбера с вечера и до утра. Но протоколисту не понадобилось даже сообщать Ламберу об этом мероприятии, тот и сам поразительно быстро обнаружил агента. Имея с давних пор привычку стоять у окна, он, естественно, тотчас подмечал малейшее изменение в окрестном пейзаже. Ему сразу же бросились в глаза два крошечных кружочка, порой мерцавших, точно два глаза. Это линзы бинокля отражали голубую светящуюся рекламу.

— Ну и лоботрясов нанимает ваш господин Глачке! — презрительно заявил Ламбер.

Он даже углядел, что субъект этот не расстается с хромированным термосом. Всякий раз, когда агент что-то наливал из него, термос поблескивал. Что касается световой рекламы, то по лицу Ламбера, стоявшего у окна, тоже мелькали ядовито-красные и зеленые блики. Большей частью он стоял совершенно неподвижно, даже когда говорил. Вообще же он сильно сутулился и выглядел приземистее и старше, чем был на самом деле. Кожа на лице обвисла, а набрякшие мешки под глазами придавали ему унылое выражение. На улице его можно было принять за пенсионера, не знающего, чего он хочет от жизни и от окружающего мира. Но цветные блики световой рекламы придавали ему и всему, что он говорил или о чем думал, стоя часами по ночам у окна, какую-то своеобразную живость.

— Словно портрет в экспрессионистском стиле, — заметила как-то Эдит Наземан.

Итак, в упомянутый вечер Ламбер внезапно сказал:

— Ну вот! Теперь этот дуралей дал себя заколоть. И кстати, мастеру своего дела. Что ж, наш гражданский долг, по-видимому, сообщить в полицию.

Но оставим это убийство, нашего внимания оно не заслуживает, ибо нисколько не отличается от заурядных убийств, что гремя от времени случаются во Франкфурте. Убийцу нашли утром следующего же дня в постели проститутки, которая и была причиной преступления.

К д'Артезу все это ровным счетом никакого отношения не имеет, хотя для господина Глачке дело д'Артеза далеко еще не было закончено. Об этом протоколист узнал месяц-другой спустя, случайно встретив дочь господина Глачке на Бокенхеймерском шоссе. Она успела тем временем кончить гимназию и теперь изучала в Мюнхене германистику и театроведение. Видимо, были как раз каникулы. Перевод ее отца в Бонн, кажется, еще не состоялся.

— Пожалуйста, засвидетельствуйте вашему уважаемому папаше мое почтение, — сказал на прощание протоколист.

В ответ она рассмеялась:

— Мой уважаемый папаша не оценит вашего почтения. Он и сейчас еще нет-нет да вздохнет: жаль молодого человека. Попался на удочку окаянному саксонцу и загубил свое будущее.

Бойкая девица, как уже говорилось.

Ламбер, в противоположность д'Артезу, отказался от своего псевдонима лет пятнадцать назад. Только д'Артез еще звал его Ламбер, да Эдит Наземан обращалась к нему «дядя Ламбер». Поэтому, правда лишь по прошествии некоторого времени, протоколист тоже получил право звать его Ламбер.

— Но только, прошу вас, не «господин Ламбер». Это звучит уж слишком цинично!

Официально Ламбер пользовался после кончины жены только своим истинным именем — Людвиг Лембке. Под этим именем он и служил младшим библиотекарем в университетской библиотеке. Младшим лишь потому, что так и не закончил образования, необходимого для библиотекаря.

Протоколист не встретил во Франкфурте ни одного человека, которому было бы известно, что Людвиг Лембке более десятка лет был довольно популярен под именем Луи Ламбер. Ламбер же сделал все, что в его силах, чтобы предать этот факт забвению. Правда, он не мог или из материальных соображенной не захотел помешать тому, что имя Луи Ламбер вновь появилось на обложках двух книжечек карманного формата, но ни единая душа, кроме издателя, не заподозрила, что Луи Ламбер и младший библиотекарь Людвиг Лембке — одно лицо. Читатели же полагали, что модный некогда автор давно умер. Службе безопасности все эти обстоятельства, разумеется, были известны, но до поры до времени она к ним интереса не проявляла.

Смерть жены была, пожалуй, для Ламбера поворотным пунктом. Это звучит романтично, но скорее должно внушать ужас, как мы увидим, если протоколист сумеет передать то, что он узнал. А это дастся ему нелегко. Всегда имеется риск, что события будут неправильно восприняты, тем более что протоколист постоянно терялся, сталкиваясь с этим в корне чуждым ему прошлым. От самого Ламбера едва ли что можно было узнать. Как только беседа касалась этого вопроса, он насмешливо замечал:

— Есть предметы, к коим тайной полиции пути заказаны.

Узнал все протоколист главным образом от Эдит Наземан. Она также нередко предавалась размышлениям о дяде Ламбере, что вместе с тем было для нее размышлениями об отце. Как девушка или женщина, она, естественно, немало удивлялась тому, что в жизни этих людей нет больше женщин; она всерьез искала этому объяснения, пусть только затем, чтобы защитить отца.

— В семейной жизни дядя Ламбер был, судя по всему, безмерно несчастлив, — рассказывала она протоколисту, который в те времена провожал ее иной раз домой. — Папе тоже не посчастливилось в браке. И это не мамина вина, нет-нет, мне думается, в ту пору было такое поветрие, сплошь и рядом люди просто не отдавали себе в этом отчета, они полагали, что так и быть должно и даже почитали себя счастливыми. Но папа и дядя Ламбер это сознавали, вот в чем вся беда.

Разговор, врезавшийся протоколисту в память, состоялся ночью на углу Элькенбахштрассе, где жила Эдит Наземан. Нельзя забывать, что Эдит еще не исполнилось и двадцати двух лет. В течение двух или трех семестров она изучала социологию, но в один прекрасный день бросила занятия, чтобы стать продавщицей в книжной лавке. Рассказывая протоколисту о браках отца и дяди Ламбера, она напускала на себя суровость, у нее меж бровей даже залегала напряженная складка. Это была одна из тех минут, когда протоколист сожалел, что не обладает талантом художника или на худой конец способностью верно описать словами эту памятную ночную сцену на пустынной улице, не говоря уже о лице девушки.

В самом ли деле оба брака были столь несчастливы, как подозревала Эдит, откровенно говоря, не очень-то интересовало протоколиста. Ни он, годящийся Ламберу в сыновья, ни тем более Эдит не в силах были постичь поведение Ламбера, и это сбивало их с толку. Почему ведет подобную жизнь человек, отринувший, словно негодную ветошь, свое удачливое прошлое? Или в этом заключена истинная мудрость? Пример, достойный подражания?

Теперь, как младший библиотекарь с правом на пенсию, он живет отнюдь не лучше, да еще обзавелся манекеном. Прежде он по крайней мере был модный автор, хотя книги, правда, писал неважные, никто их в наше время не читает. Неужто Ламбер просто-напросто и как можно неприметнее ждет смерти? Откуда для этого берутся силы? И думать нечего спрашивать самого Ламбера, они боялись его обидеть. Да вряд ли он и ответил бы на такой вопрос или ответил бы уклончиво. Какое до всего этого дело вашему поколению? заметил он однажды. Для Эдит это составляло загадку, в первую очередь даже не из-за Ламбера, хотя она была к нему очень привязана, но, размышляя о Ламбере, она невольно размышляла и об отце. Хотя иногда, рассердившись, усматривала в их действиях пустое скрытничание.

— Они считают нас желторотыми птенцами и потому отказываются говорить с нами по душам, — сетовала она в обиде.

Но тут же, сама себя опровергая, всемерно восхищалась отцом. Поступкам же Ламбера находила простое психологическое объяснение.

— Он стыдится, что писал скверные книги. А теперь хотел бы написать еще одну, хорошую, но ничего у него не выходит.

Отец же, когда она сказала ему об этом, будто бы смеясь, ответил:

— Ламбер уже переступил грань и давно пребывает там, где в литературе больше нет надобности.

Это ли истинная мудрость? Это ли в самом деле позиция д'Артеза?

Происхождение их псевдонимов Эдит объясняла и того проще.

— Ах, это всего-навсего обычное мальчишество, — говорила она. — Да и кому нравится собственное имя? Я свое тоже терпеть не могла. Мне хотелось бы называться Марлен. Девочки надо мной смеялись, не такие уж, говорили они, у меня длинные ноги. Они, понятно, имели в виду киноактрису, но я вовсе о ней не думала, я думала о сказке, о милой Марленхен, собирающей ручки-ножки погибшей на пожаре сестрицы. До чего же я в детстве была сентиментальна! Слушая эту сказку, всегда плакала навзрыд.

Эрнст Наземан и Людвиг Лембке были одноклассники. Учились в одной дрезденской гимназии; если протоколист, которому в Дрездене побывать не пришлось, не ошибается, эта гимназия славилась хором. Семьи мальчиков жили в пригороде Дрездена, в районе «Белый олень», оба ездили домой одним трамваем и так сдружились. Лет четырнадцати или пятнадцати, прочтя два-три романа Бальзака, они открыли для себя образы д'Артеза и Ламбера и сделали их своим вторым «я» — так поступают много мальчишек во всем мире, и так же нравилось Эдит воображать себя малюткой Марлен из сказки. Ничего необычного не было в том, что, захотев отрешиться от своего окружения, от семьи, школы и других мальчишек, они называли себя и друг друга именами любимых героев. И в том, что впоследствии они эти имена за собой закрепили, когда, вступая в новую жизнь, сочли необходимым укрыться под псевдонимом, тоже не было ничего необычного. Зачем искать новые псевдонимы, когда у каждого имелся свой, привычный. Господин Глачке, тот непременно спросил бы: а зачем вообще псевдоним? Вот в чем вопрос.

Все объяснялось так просто, что, право, стыдно самому до этого не додуматься. Представим себе, что Ламбер опубликовал бы свой первый роман, имевший большой успех, под именем Людвига Лембке. Это поистине прозвучало бы скверной шуткой. С подобной фамилией в литературе далеко не уедешь, даже в чисто развлекательной литературе, в ней, пожалуй, тем более. Стало быть, к псевдониму Луи Ламбер вели исключительно практические побуждения. Средний читатель считал такие книги переводами с французского.

Ламбер — протоколист, само собой разумеется, и впредь будет называть его так — полностью отдавал себе отчет в том, что злоупотребил этим именем, и весьма едко себя высмеивал:

— Неслыханное жульничество. Едва ли мне его загладить тем, что ныне я прозябаю как Людвиг-Лембке. Уж по причине крайнего убожества школьного образования, от которого дети страдают тысячу лет и будут точно так же страдать еще тысячу лет, человек не может быть Луи Ламбером. Взгляните-ка, вот он стоит у камина и говорит про себя: «Нет, человек этот не мой герой». Или другое его изречение: «Я не испытываю ни капли любви к этим двум слогам — „лам“ и „бер“». Вот к чему мне следовало прислушаться, да.

А в другой раз, в присутствии Эдит, Ламбер поучал протоколиста:

— И перед его женой еще придется каяться за подобное злоупотребление. Какая женщина! На первых порах она пыталась записывать изречения мужа, но позднее бросила, так как не подобает, сказала она, превращать подобные слова в литературу. Вот пример, достойный подражания, а я, идиот, не обратил внимания на ее совет.

Когда же Эдит спросила:

— А что с ней сталось?

Ламбер коротко ответил:

— Разве в этом дело, дитя мое?

Правда, позднее он все-таки вернулся к этой теме в разговоре с протоколистом.

— Его жена была еврейка. Или полуеврейка, как сказали бы нынче. Премерзкое словцо, — он говорил в окно, а рядом стоял манекен, «полуеврейка», да, это единственное, что у меня с ним общего. Ну и что? Ну и что? — со злостью выкрикнул он в ночь.

Впервые протоколист видел, как Ламбер потерял самообладание. Но он быстро взял себя в руки. И дружески похлопал по плечу манекен.

— Есть тут у нас сиротинушка, вбил себе в голову, будто должен осчастливить некую девицу. Точно ты без этого не обойдешься, а?

Эдит ненавидела манекен больше всего на свете. Ламбер считался с этим и в ее присутствии не выкидывал никаких фортелей с куклой. Но выбросить эту дурищу, «этот пылеуловитель», как выразилась Эдит, Ламбер отказался наотрез.

— Ах вы, бедные мои сиротки! — вздыхал он, и это выражение, а он часто пускал его в ход, также возмущало Эдит.

Д'Артез, сделавшись артистом, по тем же причинам оставил себе псевдоним детских лет. Мыслимо ли, чтоб в газетной рецензии написали: «Молодой актер-любовник Эрнст Наземан». Нет, это немыслимо, смеясь, пояснил д'Артез свой псевдоним в каком-то интервью, о чем можно прочесть в упомянутой выше монографии.

И все же мотивы, заставлявшие д'Артеза держаться своего детского псевдонима, не имели столь утилитарного характера, как у Ламбера. Ему важно было создать известную дистанцию между собой и своим семейством хотя бы для того, чтобы оно ему не мешало. А также для того, видимо, чтобы не подвергать свое семейство возможному общественному порицанию.

— Нельзя же навязывать фирме «Наней» столь двусмысленный эксперимент, заявил он.

Эдит сочла нужным подчеркнуть, что отец ее обладал редкостным тактом, однако слова ее побудили Ламбера сделать куда менее деликатное замечание:

— Быть предельно тактичным — единственная возможность не подпускать к себе эту семейку на пушечный выстрел. Только так и можно обезвредить подобную нечисть.

У протоколиста возникают сомнения, как бы подобные, случайно оброненные Ламбером замечания, закрепленные на бумаге, не обрели чрезмерной значимости. Однако разрыв с семьей начался, видимо, еще задолго до того, как оба молодых человека, окончив гимназию, уехали в Берлин поступать в университет. Было это как будто зимой 1930–1931 года. Дату можно, пожалуй, проверить по университетским документам, если их не сожгли. В Берлине друзья даже квартировали вместе, по крайней мере первые два-три года. Не исключено, что Эрнст Наземан нес большую долю расходов по квартирной плате, облегчая молодому Лембке затраты на обучение. Отец того был обер-штудиенрат, вице-директор гимназии. Семья, надо думать, жила в стесненных обстоятельствах и очень экономно. У Лембке были еще брат и сестра, о судьбе которых ничего не известно; быть может, они погибли в войну. Семья Лембке проживала в небольшом обветшалом доме, который мать Людвига, дочь дрезденского лавочника, получила в приданое. Сословные различия между Лембке и Наземанами, если пользоваться этим старомодным понятием, были по тому времени чрезвычайно велики, и семьи, разумеется, знакомства не водили. Сейчас, правда, это производит более чем странное впечатление.

Наземаны владели обширной великолепной виллой с колоннадой и большим садом на откосе, откуда открывался вид на Эльбу, на Лошвиц и Блазевиц и на мост, именуемый Голубое Чудо. Завод искусственного волокна уже в те годы был предприятием значительным, хотя броское рекламное название «Наней» было изобретено только в конце двадцатых годов.

Главное, что связывало молодых людей, — это стремление сломать шаблон семейных традиций. Трудно представить себе Ламбера мальчиком в великолепных залах наземановской виллы. Он ни разу ни словом не обмолвился ни о днях своей юности, ни о Дрездене, ни о своих сыновних чувствах или о том, конфузился ли он, когда в плохоньком костюмчике здоровался с почтенной госпожой Наземан. Помогал ли молодой Лембке другу при выполнении домашних заданий и получал ли за эти занятия денежное вознаграждение? Ведь Ламбер учился хорошо, тогда как д'Артез с грехом пополам сдал выпускные экзамены. Уже в школе он выводил учителей из себя, чуть утрируя безупречные манеры, которых они требовали, и тем самым выставляя их в карикатурном свете. Да и о молодом д'Артезе протоколисту известно лишь то, что отец случайно рассказывал дочери.

— Папа и дядя Ламбер, — говорила она, — иной раз, когда бабушка в столовой устраивала чай, забирались под большой концертный рояль, стоявший в соседней гостиной. Оттуда мальчики слышали, как приглашенные дамы сплетничали о прислуге и хвалились своими детьми. Ну и морочили же они друг друга, рассказывал папа, мы этих деток куда лучше знали, чем их мамаши.

Предстояло ли отцу изучать юриспруденцию или химию, Эдит не знала, да это, в общем, и безразлично. Во всяком случае, ясно одно: учился он с расчетом возглавить со временем отцовское предприятие. Людвиг же Лембке изучал литературу и языки, но с самого начала целью его было сделаться библиотекарем. Он сдавал даже какой-то дополнительный экзамен, и это помогло ему впоследствии получить место младшего библиотекаря во Франкфуртском университете. В послевоенный период библиотекари были, так сказать, товаром дефицитным. Естественно, каждый поинтересуется политической ориентацией обоих молодых людей, тем более что они принадлежали к поколению, из которого формировалось национал-социалистское движение. И хотя ныне нам известно, что оба они были противниками нацистской системы, одного этого недостаточно. Каких воззрений придерживались двадцатилетние юноши д'Артез и Ламбер в эпоху немецкой истерии? Попытки выяснить что-либо по документам остались бы бесплодными. Относительно Ламбера вообще нет ровным счетом ничего, хотя, он, надо думать, по меньшей мере входил в списки имперской палаты словесности, если получил в тридцатые годы право публиковать книги. Был ли он занесен в списки под именем Людвига Лембке? А как же неарийское происхождение его жены? Сделано ли было для него исключение?

О д'Артезе имеются лишь материалы, заведенные оккупационными властями, когда он, выйдя из концентрационного лагеря, вновь объявился в Берлине. Согласны, это событие перечеркивает все прошлое человека, и тем не менее, коль скоро речь идет о столь знаменитой личности, как д'Артез, довольно странно, что ни один любознательный репортер не попытался докопаться до каких-либо грешков в его прошлом. И чтобы сразу же покончить с этим вопросом: Людвиг Лембке был освобожден от воинской обязанности из-за операции по поводу грыжи, сделанной ему еще в детстве, а д'Артез служил год во флоте, в Киле. Саксонцы предпочитают службу во флоте.

Протоколист настоятельно просит извинить его за то, что он считает нужным отчитаться в вещах столь скучных, касающихся только прошлого. Ведь записки эти не представляют собой точно датированной биографии. Ламбер как-то сказал:

— Из нас, не будь даже нацистов и войны, ничего другого бы не вышло. Нам этим не оправдаться.

Сильно сказано, конечно, но Ламбер терпеть не мог, когда люди перекладывали на историю ответственность за свою судьбу.

Главное же в том, что подобными соображениями не объяснить, как из этих двух студентов вышли д'Артез и Ламбер. Как случилось, что оба они внезапно свернули с предначертанного им пути? Что побудило Людвига Лембке после двух лет учебы как-то ночью сесть и за месяц-другой написать исторический роман? И что толкнуло Эрнста Наземана поступить в театральную школу, чтобы обучаться актерскому ремеслу?

Есть ли в подобных вопросах хоть капля смысла? Ведь спроси кто-нибудь протоколиста спустя тридцать лет: что послужило для вас в ту пору поводом внезапно свернуть с предначертанного, как вы выразились, пути? Обычная юридическая карьера показалась вам скучной, и после экзаменов вы предпочли добровольно поступить в Управление государственной безопасности, где служить представлялось вам не в пример интересней? А сейчас мы нежданно-негаданно встречаем вас на пути в Африку в качестве сотрудника администрации по оказанию помощи развивающимся странам. Уж не по идейным ли соображениям? Не хотите же вы убедить нас, что текст некоего допроса, известного вам лишь в магнитофонной записи, что голос человека, с которым вам лично и встретиться не довелось и который потому только не стал для вас чистейшей химерой, что вы познакомились с его другом и дочерью, не хотите же вы убедить нас, что это и есть подлинный мотив вашего авантюрного, прошу прощения, шага? Не воображаете же вы, что вас самого удовлетворит подобное объяснение, когда в один прекрасный день вы пожалеете, что совершили этот шаг?.. Итак, спроси об этом кто-либо протоколиста лет через тридцать, он никакого удовлетворительного ответа не получит. Очевидно, со временем меняются и взгляды на побудительные мотивы, столь, казалось бы, безусловные в момент свершения, — весьма неудовлетворительное для юриста замечание. Ошибка — если то ошибка приводит к положительному решению или наоборот? Быть может, с подобной необъяснимой ломки и начинается то, что Ламбер именовал «прошлым».

Что до самого Ламбера, то он, правда, утверждает, будто хотел поскорее начать зарабатывать, чтобы не тянуть с отца. В библиотеке через его руки проходило достаточно исторических книг, а сочинение исторического романа чтива, по его выражению, — давалось ему на удивление легко, вот он и продолжал свое писательство. Вполне понятно, что он продолжал писать после шумного успеха своего первого романа, но этим ничего не сказано о «первой фразе». Зарабатывать шальные деньги можно и другим способом, а в ту пору это было легче легкого, стоило только Ламберу продаться нацистам.

Касательно д'Артеза всякие последующие объяснения еще менее удовлетворительны. Предположение, будто он единственно из упрямства стал артистом, чтобы досадить своей семье, но слишком убедительно. Почему именно артистом? Эдит тоже ничего не могла рассказать протоколисту об этом периоде жизни отца, что, впрочем, ничуть не странно, она узнала его спустя много лет после войны и тогда была еще полуребенком. Примечательно разве лишь довольно злобное замечание матери Эдит:

— Отец твой всегда был актером, даже дома. Даже оставаясь со мной наедине, он лгал. Не следовало мне выходить за него замуж.

Эдит с большой неохотой передала это замечание протоколисту и, желая показать, что не придает ему значения, поспешила добавить:

— Папа, верно, влюбился в какую-то ученицу театральной студии. Это бывает.

Да и в самом деле, была, как мы еще увидим, некая женщина, в юности посещавшая вместе с д'Артезом театральную студию. Протоколист с ней даже познакомился. Но когда он спросил, не в ней ли причина, она высмеяла его:

— Соблазнять его никакого проку не было.

В одном из позднейших интервью д'Артез, уже пользовавшийся известностью, якобы высказал следующее соображение, если, конечно, репортер его правильно понял:

— В наше время нельзя воспринимать со всей серьезностью такие напыщенные роли, как Лаэрт, маркиз Поза или Орест. Боже ты мой, каких усилий стоит эта серьезность, чтобы люди тебе верили!

Фраза процитирована дословно из интервью. Хотя к подобным репортажам следует относиться с недоверием, в этом высказывании, возможно, заключена разгадка жутковатого комизма пантомим, с которыми выступал д'Артез. Публика никогда не знала, смеяться ей или плакать, и, естественно, чувствовала себя оскорбленной. Реакция господина Глачке — характерный тому пример, даже если допрос отнюдь не спектакль.

Вполне возможно, что в свое время в каком-нибудь студенческом спектакле опытный режиссер обратил внимание на молодого артиста, игравшего роль Лаэрта или Ореста с такой истовой серьезностью, что производил, как это ни парадоксально, в некотором роде расхолаживающе-комическое впечатление. Так и слышишь восклицание режиссера:

— Друг мой, вы этому и сами не верите!

И видишь, как юный д'Артез в предписанном ролью костюме подходит к рампе и с наивной миной спрашивает:

— Чем же я вам не угодил?

Вот так-то и был открыт подлинный д'Артез, вернее говоря, так он сам себя открыл. Нынешняя его манера держаться на сцене и в жизни была, таким образом, заложена в нем, а не явилась бравадой, направленной против семьи или против смертельных опасностей того времени, как мы узнаем из послесловия к уже упомянутой монографии. Автор послесловия немало гордится своими психологическими домыслами. Однако ему следовало бы задуматься, отчего тот истерический век находил удовлетворение в том, чтобы разыгрывать архаичные роли и одурманивать себя громогласностью фраз, потерявших сто, если не более, лет назад свою силу. Ведь это же буквально значило провоцировать катастрофу и самоуничтожение. Возможно, юному д'Артезу бросилось в глаза, как плохо его современники, и даже самые выдающиеся, играют чуждые им роли, играют, можно сказать, по-дилетантски, и он вразрез этому всякий раз решал по мере своих сил добиваться совершенства. Если же он и в самом деле, как догадывалась его дочь Эдит, был влюблен в ученицу театральной студии — факт, сам по себе нисколько не странный и в чем сомневаться нет оснований, — то можно себе представить, что юный Эрнст Наземан сказал себе: «Раз уж я влюблен в эту очаровательную девушку, ничего не поделаешь, придется сыграть роль влюбленного так, чтобы мне поверили».

Эдит сильно рассердилась, когда протоколист изложил ей свои соображения. Она оборвала разговор, возразив, что, во всяком случае, эта девушка не ее мать, мать ее в жизни не посещала театральных студий и родилась в Киле. Она, однако, упустила из виду, что роман с ученицей театральной студии, если таковой имел место, приходится на более раннее время; д'Артез познакомился с матерью Эдит, только проходя службу в Киле.

Но тут протоколисту на память приходит еще одна сцена, которую можно считать типичной для д'Артеза. Она, правда, разыграна была куда позже, всего год-другой назад. Когда говоришь о д'Артезе, попытка вести рассказ в хронологической последовательности ни к чему не приводит. Только искажаешь картину — все представляется слишком простым, и невольно спохватываешься: нет, так быть не могло. Где-то упущено главное. Сцена, о которой идет речь, не известна была даже Ламберу; он наверняка порадовался бы ей, но смерть унесла его, прежде чем протоколист успел передать ему ее содержание. Случилось так, что телеграмма с извещением о смерти Ламбера пришла спустя часа два после того, как протоколист узнал кое-что об этой сценке. Удивительно, как все совпало. Эдит и протоколист вынуждены были в тот же вечер вылететь во Франкфурт, хотя собирались пробыть в Берлине еще несколько дней. Д'Артез, о чем уже, кажется, говорилось, был в это время за границей. Эдит ночевала в его комнате, и для протоколиста в квартире нашлась каморка, так что берлинская поездка им недорого обошлась.

Телеграмма была адресована на имя протоколиста, а не на имя Эдит, как можно было ожидать. Ламберу стало худо в университетской библиотеке. День, видимо, выдался очень жаркий, как бывает порой во Франкфурте. Ламбер медленно соскользнул с помоста в читальном зале, где стоял его письменный стол, ничего себе не повредив. Его тотчас отвезли в больницу, и там он пролежал еще два дня. Написав на листке последний адрес протоколиста, он вручил его сестре или врачу — на всякий случай. Нашлось также своего рода завещание, хотя его законность и можно оспаривать. Оно содержало всего две-три фразы, написанные от руки и снабженные подписью Ламбера. Текст дословно гласил следующее:

«Дорогой протоколист, всем добром, какое у меня обнаружится, распорядись по своему усмотрению. Родственников, хвала создателю, у меня нет. Твой Луи Ламбер».

Кстати говоря, в этом случае Ламбер впервые обратился к протоколисту на «ты». Наследство его не представляло никакой ценности — только-только покрыть расходы на похороны и на перевоз тела в Висбаден. Все счета сохраняет Эдит Наземан на тот случай, если в отсутствие протоколиста все же объявится кто-либо, претендующий на это наследство.

Неожиданным представляется то обстоятельство, что Ламбер доверил свои бумаги протоколисту, а не ближайшему другу д'Артезу или Эдит, которую знал гораздо дольше. Эдит не усмотрела тут ничего особенного.

— Папу он подобными делами утруждать не хотел, а с тобой за этот год достаточно сошелся.

Эдит с протоколистом в ту пору уже, видимо, были на «ты».

Однако вернемся к бывшей ученице театральной студии, ибо это она рассказала Эдит и протоколисту пресловутую сцену, в которой она, так сказать, подыгрывала д'Артезу. Эдит познакомилась с этой женщиной, когда приезжала в Западный Берлин с отцом. На этот раз Эдит отправилась к ней единственно по желанию протоколиста, который надеялся узнать что-нибудь о д'Артезе. Эдит, надо признать, относилась к этой женщине с предубеждением и по своей воле в жизни бы к ней не пошла, что та со своей стороны подметила и над чем немало потешалась.

— Не бойся, детка, — говорила она, — не отниму я у тебя твоего папочку. Уж нынче-то я, во всяком случае, понимаю что к чему. Да и на меня взгляни. Твой отец остался молодым, а я… Несчастье сохраняет человека молодым, это я часто замечала. Смирись с несчастьем вовремя, и оно от тебя отстанет, а мы, прочие, кто еще гонится за счастьем, изнашиваемся вконец. Вот и нечего тебе бояться!

Женщине этой было, если подсчитать, лет пятьдесят пять — пятьдесят шесть, но выглядела она куда старше. Развалина, как выразилась о ней Эдит.

Звалась она Сибилла Вустер. Видимо, ее девичья фамилия, к которой она вернулась. А может, даже не ее девичья фамилия, а фамилия ее матери.

Ламбер был, конечно, знаком с ней еще с прежних времен; можно предположить, что они и после войны встречались раз или два, когда д'Артезу удавалось подбить его на поездку в Берлин. Вряд ли чаще, Ламбер был тяжел на подъем. Как бы там ни было, прозвище «женщина в окне» изобрел, видимо, Ламбер в один из таких приездов. Д'Артезу, который это прозвище принял, оно, надо полагать, вряд ли пришло бы в голову. Да и к тому же у окна своей комнаты в бельэтаже на углу Ранкештрассе и Аугсбургерштрассе Сибилла Вустер засела только через год или два по окончании войны, во время военной сумятицы судьба забросила ее во Фрейлассинг. За углом, на Ранкештрассе, возможно, даже в подвале ее дома открылось кабаре, где д'Артез иной раз выступал, хоть и редко, и больше из любезности, чтобы помочь владельцам. Там, считал он, злоупотребляют политикой.

— Или актуальностью? — сказала Эдит. — Зрители хохочут над остротами, а меняться ничего не меняется. В этом папа участвовать не желал. Одно огорчение, говорил он. Так всегда получается с актуальностью, как он это называет. Ходишь вокруг да около правды, только этой шайке жизнь облегчаешь.

До прозвища «женщина в окне» Ламбер тоже не сам додумался, ему случайно вспомнилась статья, вышедшая в одном из научных институтов. Оттиск этот, изрядно выцветший, он захватил домой из библиотеки, чтобы показать протоколисту. И верно, под основным заглавием был греческими литерами мелким шрифтом набран подзаголовок: «Эссе о женщине в окне». Стало быть, совсем не потому, как можно было бы предположить, пришло Ламберу в голову это прозвище, что сам он имел обыкновение ночами стоять у окна, да еще со своим манекеном.

В статье шла речь о давнишних изысканиях по декоративно-прикладному искусству стран Передней Азии первого тысячелетия до н. э. и его предполагаемому значению. Статье были приданы многочисленные ученые примечания. Для пояснения мифологических мотивов приводилась даже история Иезавели из Ветхого завета. По сути дела, автор, археолог, исследовал происхождение древней легенды, сохранившейся, хоть и в измененном виде, вплоть до времен позднего Рима. Несмотря на сухость изложения, факты, якобы приведшие к возникновению легенды, воспринимались достаточно живо.

Ламбер, обращаясь к Эдит, сказал с усмешкой:

— Статья тебя заинтересует. Ты же изучала социологию.

В легенде речь шла о молодом человеке не то низкого происхождения, не то, как предполагал ученый, выходца из той части населения, что иммигрировала некогда в эту страну и была лишь терпима здесь; юноша влюбился то ли в девицу аристократического происхождения, то ли в дочь местного патриция. Девушка отклонила его домогательства, и молодой человек покончил с собой от сердечных огорчений. Итак, обычная любовная история, не лишенная сентиментальности и общественной морали. Последующие события, однако, куда примечательнее. Когда похоронная процессия следовала мимо дома девушки, та высунулась в окно, чтобы лучше разглядеть открывшееся зрелище. Поступок этот привел в негодование богиню любви, и она обратила девушку, стоявшую в окне, в каменную статую. Впоследствии, как доказывает ученый автор, «женщина в окне» стала символом проституции.

Иной раз фигуру эту окружают голубями, и поскольку во Франкфурте, как известно, хватает проституток и голубей, то, казалось бы, нетрудно провести аналогию с манекеном, но, как сказано, не в нем дело.

Эдит легенда активно не понравилась. В конце-то концов, девушка вправе отвергнуть любовное домогательство. Однако ж, заметил в ответ Ламбер, незачем веселиться, когда молодой парень кончает с собой. Эдит, видимо, ошибочно заподозрила, что легенда эта в устах Ламбера звучит ей упреком. Всего за месяц-другой до того, как протоколист познакомился с Эдит, она расторгла помолвку с неким молодым инженером. Но протоколисту в то время это известно не было.

Эдит же считала исторические или археологические пояснения, касающиеся «женщины в окне», решительным вздором.

— Просто дядя Ламбер напускает на себя важность, чтобы показать свою эрудицию.

Будучи как-то в Берлине, Эдит обнаружила, что у Сибиллы Вустер к окну прилажено зеркало, «шпион», как его называют. Таким образом та держала под наблюдением обе улицы. В первую голову Аугсбургерштрассе.

— Девицы, там промышляющие, конечно, давно это подметили и прозвали ее «женщиной в окне».

Так оно, по-видимому, и было: девицы нет-нет да и забегали к ней погадать на картах. О чем «женщина в окне» поведала Эдит и протоколисту, когда они у нее побывали.

— Особенно вон та, Мими, рыжеволосая — ах, нет, она еще, понятно, спит, — все нервы мне вымотала. Уж очень ей хочется выйти за хозяина овощной лавчонки в Тегеле, да об этом пока речи быть не может — у него жена есть, больна раком. А Мими хочется знать, долго ли та еще протянет. Она, сдается мне, думает, будто в моих силах это дело чуточку ускорить, иголкой фотокарточку проткнуть или еще что сделать. Господи боже ты мой, тут ведь колдовством не поможешь, тут терпением запастись надо. А это ох как трудно.

Несмотря на неприязнь, испытываемую Эдит к этой женщине, она представляется протоколисту фигурой значительной, поскольку речь идет о д'Артезе. И совсем не из-за какой-то давнишней любовной истории, которая так сердила Эдит, а по причине, растолковать которую, протоколисту, не имеющему опыта в подобных делах, не хватает нужных слов. Он бы это так выразил: если вообще допустить, что д'Артезу нашлась бы достойная пара не о любви речь и, разумеется, не о постели, — так ею могла быть только такая женщина.

— Да что вы в этой особе нашли? — со злостью спрашивала Эдит.

Может быть, она потому так сердилась, что и на нее эта женщина производила сильное впечатление, но она не желала в том признаваться.

Да, надо наконец рассказать об упомянутой сцене: один из именитых берлинских промышленников устроил большой летний прием на своей вилле. В Далеме, а может быть, и не в Далеме — протоколист плохо знает Берлин.

— Летний прием, да, garden party[29], как это нынче называют. Тоже этакое новое изобретение, — рассказывала «женщина в окне», — и конечно же, с бассейном, чтоб одна из дамочек в него бултыхнулась и платье ей зад облепило, а прочие гусыни чтоб визжали. Без этого дело не обходится! Прямо из себя выходят, лишь бы дурака ломать. Дома, в четырех своих стенах, это куда дешевле, так нет, надо, чтобы на людях. Ну и, ясное дело, повсюду ларьки с горячими сосисками и пивные павильончики, точь-в-точь как в Голливуде. А уж денег — парк потом привести в порядок — ухлопали, верно, уйму, но, может, их списали на издержки производства, откуда мне знать! Ну ладно, захотелось им еще гадалку заполучить, чтобы уже все двадцать два удовольствия. Одна из дамочек, видно, надумала; они подчас заглядывают ко мне со своими чепуховыми делишками. Прежде, когда еще стены не было, ко мне наведывались даже из Восточного Берлина, там ведь такие фокусы строго запрещены. Это у них называется «капиталистические плутни». Но хорошо, плутни плутнями, да наше дело марксистам не с руки, потому они и злятся. А может быть, детка, у твоего Гегеля найдется что-нибудь для меня полезное? Ну ладно, ладно, зачем сразу сердиться? Твой папа рассказал мне, что ты изучаешь Гегеля, вот я и спросила. Мы еще потолкуем об этом, когда твоего кавалера с тобой не будет. Может, ты мне две-три подходящие фразочки из Гегеля подскажешь, а я их как-нибудь небрежно при клиентах и вверну. Звучит современно. Но это не к спеху, не сердись. А может, уже давно есть что и поновей. Так вот, стало быть, этот дурацкий праздник. Почему мне было отказываться? Я неплохо заработала, твердый гонорар, и еще клиенты приплачивали. А платить пусть эти люди платят, иначе они тебе не поверят. Я даже сходила к парикмахеру, сделала себе безумную прическу, дурацкие локончики и тому подобное. И надела старое-престарое платье с блестками, кружевами и прочим хламом. И конечно, губы подкрасила, да не красной, а скорее синей помадой. Глаза намалевала, чтобы наводили жуть! Ну точь-в-точь как они себе представляют гадалку. Есть у меня еще шикарное кольцо, смахивает на египетское. Я его тебе потом покажу. Оно мне мало, я надеваю его, только когда есть надобность. Вот, значит, как я выглядела, но наш миллионщик надумал для своих гостей еще одно экстраразвлечение. Всегда у них должно быть что-нибудь экстра, иначе вся затея в счет не идет. Захотелось ему настоящего клоуна на праздник, и он пригласил за свои денежки знаменитого Вуца. Вы же знаете, того, что прошлый год с собой покончил, снотворное выпил на своей вилле в Грассе, где-то на юге, где так сильно пахнет лавандой. Отслойка сетчатки, говорят. Он и всегда-то был близорук, глаза навыкате. И богат, и на весь мир знаменит, а что толку? Клоуну, пожалуй, еще трудней приходится, чем нашему брату, сказала бы я. Ну ладно, он тогда, видимо, где-то тут был, неподалеку, может, с цирком Паппенгейма, откуда мне знать, вот и принял приглашение на этот вечер, на праздник. Вся компания вообразила, что он явится в своем клоунском костюме, со скрипкой и со своим уморительным саквояжем. Он на нем как на гармонике играл, в прежнее время такие саквояжи называли «гладстонова сумка». Но вы только послушайте, дети! Хозяин решил: почему только один клоун? Почему не два? Ведь это же что-то небывалое. Пусть уж потеха будет на славу. Сосчитал он очень просто, как его учили: два — значит двойная забава. Любая счетная машина выдала бы тот же результат. Разве объяснишь такому человеку, что из его затеи ничего не выйдет? Ничего, и все тут. Да, так сказать, один пшик! Кто знает почему, но два клоуна взаимно уничтожаются. Может, ты это лучше выразишь, детка, или вот твой молодой человек? Вы же оба учились. Короче говоря, твоего папу тоже пригласили, или ангажировали. Ну-ну, не хмурься, только морщины наживешь. Ясно, твой папа совсем не то, что люди себе представляют, вспоминая клоуна, он не из тех, кто как заведенный о собственные ноги спотыкается, кому вечно не везет и кто себя скрипочкой утешает, так что поневоле слезу пустишь, словом, не из тех, кто проделывает все, чего от него ожидают. У твоего отца не та фигура, он слишком худ, высок и благороден, а потому и стал чем-то вроде Чемберлена. Это-то я лучше тебя знаю, детка, тебя в ту пору еще на свете не было. Твой отец все очень разумно рассудил. Он сказал себе: клоунов хватает, и куда лучших, Чаплин к примеру, вовсе не к чему им подражать, да и подражай не подражай — ничего из этого не выйдет. Он приклеил себе усики и стал англичанином. Так ведь и это не вдруг, бог мой, такие вещи с ходу не делают. И несмотря ни на что, он все-таки клоун, детка, и я в толк не возьму, отчего ты отказываешься это признать. Это же высшая похвала, с какой женщина может отозваться о мужчине. Женщины на него, понятно, злятся, это яснее ясного, его к рукам не приберешь, как других прочих. Так именно за это, в том-то и соль, и никакие затасканные уловки тут не вывезут, принимайте его таким, как он есть, и шапки долой! И ты, детка, с твоим крутым лобиком поймешь это в один прекрасный день. Истинного клоуна тебе при всем твоем уме с ног не сбить, только сама нос расквасишь. Твой папа все хотел вернуть меня на сцену, не раз со мной об этом заговаривал. Но у меня нет охоты, с меня и здешнего цирка хватает. Он представлял себе этакую женщину-д'Артеза, нет, не вместе с ним, боже упаси! Это чтобы старуха, да по сцене туда-сюда шныряла, что-то выкомаривала благородным манером и, конечно же, не раскрывая рта? Как он в своих пантомимах? Нет, тут он допустил логическую ошибку, ты уж на меня не обижайся. Я ему это растолковала, и он наверняка все понял. Мужчине верят, когда он молчит, и даже больше верят, чем когда он разглагольствует. Но женщине приходится иначе управляться, ей надо болтать, иначе какая же она женщина? Ну а болтаю я тут сколько душе угодно, для этого мне сцена не нужна. Ты и понятия не имеешь, сколько мне приходится болтать, и все одно и то же, одно и то же, но именно это и требуется. Если я разложу тебе карты или гляну на правую ладошку, так то же самое скажу, что уже раз сто другим повторяла. А большего в нашем деле и не нужно. Я, впрочем, не думаю, что твой отец был знаком с этим Вуцем. Возможно, он видел его как-нибудь на сцене или на манеже, но лично они знакомы не были. Настоящее имя этого Вуца было Чарльз Мейер, надо же, именно Мейер, а может быть, и через «ай», почем я знаю, ровно кто нарочно подшутил. У этой братии, видимо, все обращается в шутку, даже когда они и не помышляют о том. Вот так, а там, глядишь, на тебя сваливается отслойка сетчатки. Понятно, уже задолго до приема пошли слухи, что на вилле готовится что-то особенное. Два клоуна и тому подобное, приглашенные заранее, облизывались. Какая разница, детка, назовешь ты их клоунами или еще как-нибудь. У тебя есть название получше? Ну, вот видишь! Это так же, как с ангелами. Да-да, молодой человек, с ангелами! Ну, не представляйтесь наивным. Понятно, в ваших книжках об этом ни словечка не найти, но они существуют, поверьте старой женщине. По Курфюрстендамму не разгуливают, крыльев у них тоже нет, и не про них говорится в Библии — ну, да в Библии все вздор. Но они существуют, и даже в вашем Франкфурте. А если вы их еще не приметили, так мне вас просто жаль. И ангелов мне жаль. Но, как я уже сказала, наименование это, хоть и неточное, зато звучит хорошо, а раз так, зачем какое-то другое придумывать? Знал ли твой отец, что Вуц тоже пожалует на прием, я сказать не берусь. Не берусь также сказать, знал ли Вуц о твоем отце. А знали бы, согласились бы прийти? Или постарались уклониться? Если б знать! Понятное дело, я, женщина любопытная, спросила его как-то: «Скажи-ка, Эрнст, вы что, заранее столковались?» Не принимай, детка, близко к сердцу, что я зову его Эрнстом. Это ровно ничего не значит, выброси раз навсегда эти мысли из головы! В театре все друг с другом на «ты», таков обычай. Неужто мне его д'Артезом называть? Это же курам на смех! Что ж, я, как всегда, никакого толкового ответа от этого хитрюги не получила. Да ведь и я не даю толковых ответов, черта с два! На что людям толковые ответы, когда они сидят передо мной, ждут своего счастья и только что не обмочатся со страху. Так вот что твой отец ответил: «Об этом вовсе нет надобности сговариваться, ситуацию сразу понимаешь и по мере сил стараешься удержаться на высоте положения». Н-да, что и говорить, разочарование этих господ было полное. Сижу я вся в локончиках и блестках. Для меня клетушку какую-то в порядок привели, повсюду знаки зодиака развесили и все прочее, что полагается. Дамы уже в очередь выстроились. «Ах, милая моя, этого я вам в присутствии всех никак, никак сказать не могу». Если еще скорчить озабоченное лицо, ничего не стоит смутить ее до слез. Вы бы только поглядели, как они трусили к буфету и хлестали там шампанское. Но внезапно возникла какая-то пауза, и тут я увидела моего дорогого Эрнста — извини, детка, — и тут я увидела, что идет твои отец, хозяин дома бросается ему навстречу поздороваться, представляет супруге, Эрнст целует ей ручку, все как полагается. Понятно, он в цивильном, то есть без своих глупейших усиков, остальное, помнится, как обычно: брюки в полоску, темная визитка и серый галстук. Уже по тому, что он явился без усиков, они могли бы понять, что он в цивильном, но люди они дубоватые. Не знаю, право, сговорились эти господа, что ли, надеясь позабавиться, но сама мадам и гости вокруг нее среди них оказался даже репортер, чтобы все потом в газету попало, — так вот, все это полчище, точно случайно, движется в мою сторону, а твой отец делает вид, будто ничего не замечает, болтает с мадам и остальными. Ах, какой прекрасный праздник! Какое счастье, что погода удержалась. Скажите, сударыня, откуда у вас это восхитительное платье? Наверняка не здешнего происхождения. Твой отец это умеет. Так вот, подходят они ко мне, и мадам, словно бы невзначай, спрашивает Эрнста: а не желаете ли узнать, что ждет вас в будущем? Все затаили дыхание, ну, решила я, отрабатывай свои денежки! Изобразила на лице испуг и воздела руки, точно заранее отказываюсь — ведь эти люди, пока палку не перегнешь, не поймут что к чему — и говорю: скорее этот господин мне будущее предскажет, чем я ему. Вы бы видели, как они насторожились, с каким нетерпением ждали, что же тут разыграется. Репортер позже слово в слово все в газете напечатал. Твой отец, понятно, вступает в игру. Я протягиваю ему руку, он берет ее, внимательно разглядывает и, обернувшись к мадам, говорит: видите линию, ей нет конца. И хоть немало на свете глупостей, будущему нет конца. Какая честь встретить на вашем летнем празднике счастливого человека. Как мне вас благодарить, милостивая государыня? Все только рты разинули, чтобы сие откровение проглотить, а тут и второй акт начался. Хозяин подводит к ним невысокого господина в синем костюме. Толстенький такой, на голове не сказать чтобы много волос осталось, а на носу очки в золотой оправе. Подходит он быстро, часто перебирает ногами. Я приняла бы его за представителя какой-нибудь иностранной фирмы, за весьма сведущего в своем деле человека. Хозяин представляет его супруге и остальным дамам, а затем и твоему отцу. Господин Наземан! Господин Мейер! Очень приятно. Enchanté de vous voir[30] Господин Мейер сносно говорит по-немецки, но с акцентом. А-а, мсье — один из владельцев фирмы «Наней»? Quel hasard![31] Мне давно хотелось посетить ваши несравненные заводы, господин Наземан. Позаимствовать кое-что для моего парижского предприятия. Ах, ваши акции! Мне удалось приобрести парочку-другую, о, еще в те счастливые времена, вы понимаете, лет двенадцать — пятнадцать назад, когда, как это говорится, когда они еще были доступны. Нынче, о, нынче, да, как они котируются нынче? Но и твой отец не знал, он говорит: спросим-ка господина генерального директора. Однако и генеральный директор не знал, но рядом стоял банкир, он знал и назвал их курс. Ah c'est étonnant![32] — воскликнул господин Мейер. Что вы мне посоветуете, мсье, продавать или?.. Твой отец и говорит: эти акции — чистое золото, господин Мейер. Вы меня извините, как один из Наземанов, я ничего другого и сказать не могу. Но вам, быть может, вовсе не золото желательно, если вас больше интересуют проценты… А уж как твой отец умел говорить об этом, о процентах и тому подобном! Даже банкир, который рядом стоял, побагровел от волнения и принял участие в беседе. Сдается мне, он нацелился выудить у господина Мейера его акции, а их у господина Мейера и в помине не было. Но дамы заскучали, они понимали в этом так же мало, как и я. В конце концов с твоим отцом и Вуцем остались два-три господина, горячо обсуждавшие проценты и доходы, единственно разумные люди во всей компании. А прочие лишь верещали вокруг. Н-да, тут как раз одна из дам и бултыхнулась в бассейн. Может, ее кто нарочно спихнул, чтобы чуточку оживить гулянку. А господин Мейер как закричит: Quel nialheur! Cette pauvre fille![33] Но твой отец удержал его и объяснил, что не так уж велик этот malheur при столь жаркой погоде. И они продолжали толковать об акциях… Ну как, молодой человек, усвоили? Похоже, детка, будто он за мной все слово в слово записывал.

Вступить в контакт с Ламбером, как требовало задание господина Глачке, не составило для протоколиста против ожидания никакого труда. Собственно, теперь, задним числом, только диву даешься, как естественно все произошло, едва ли не так, словно Ламбер давно ждал этого знакомства. Ведь, судя по всему, что о нем до сих пор рассказано, следовало бы предположить, что он всеми силами станет сопротивляться любой навязчивости, нарушающей его одиночество. Протоколист все это начинает понимать лишь сейчас — в ту пору он был чересчур смущен тягостным для него поручением. Как было ему не только вступить в контакт с Ламбером, но еще и осторожно расспросить его о д'Артезе? А в довершение ежевечерне составлять для господина Глачке отчет о своих успехах.

Так вот, протоколист несколько вечеров кряду заходил в читальный зал библиотеки, причем не без умысла примерно за час до закрытия. Он усаживался за один из столов, ворочал тома, которые либо сам выбирал на полке, либо заказывал, и делал выписки. Таким образом, ему представлялась возможность освоиться с обстановкой и приглядеться к привычкам служащих. С другой стороны, он и сам стал известен окружающим как постоянный посетитель читального зала. Примечательнее всего, однако, что тема литературных занятий протоколиста, которая поначалу была лишь предлогом, постепенно все больше его увлекала. Примечания и библиографические ссылки в первых книгах привели к тому, что он стал выписывать все новые и новые тома.

Крошечный кабинет Ламбера примыкал к читальному залу. Но к счастью для протоколиста, Ламбер по вечерам то и дело заменял дежурного по залу. Как он позже объяснил протоколисту, чтобы дежурный вовремя возвращался домой.

— У него жена, дети и садик, а мне спешить некуда.

Ламберу по картотеке было известно, чем якобы интересуется протоколист; ведь, по мысли господина Глачке, вся эта затея должна была создать впечатление, будто протоколист и в самом деле намерен писать научную работу и собирает для нее материал. Излишне упоминать, что коллеги Ламбера знали его только как младшего библиотекаря Людвига Лембке, о псевдониме же они и не догадывались.

Тема, которой занялся протоколист в библиотеке, отнюдь не была ему предписана господином Глачке. В этом смысле было бы неверно утверждать, как сказано несколькими строками выше, будто протоколист лишь притворно ею интересовался. Дело в том, что в круг его интересов входило естественное право, и не только как философско-правовое понятие, но и как идея, оказывающая воздействие на современную юридическую практику, на политические и международно-правовые решения. В своей дипломной работе протоколист подверг критическому разбору исторические предпосылки, приведшие к ложной популяризации и к демагогическому истолкованию так называемого естественного права во времена нацизма, к примеру лозунга «Здоровое сознание народа», где понятия «здоровое» и «народ» использовались как непреложные нормы естественного права.

То была всего-навсего дипломная работа, и может показаться, что разговор о ней после стольких лет и событий вызван тщеславием. Однако во время своих более или менее подневольных занятий в университетской библиотеке протоколист заинтересовался хоть и исторической, но тем не менее крайне актуальной проблемой, а именно — видоизменением самого понятия «естественное право» в период от Тридентского собора до последнего, созванного Иоанном XXIII. При изучении этой проблемы приходится иметь дело не только со старыми как мир вопросами, на которые столь трудно ответить, такими, как свобода отдельной личности внутри общества или какого-нибудь общественного установления, но тотчас же натыкаешься и на контроль над рождаемостью и тому подобные проблемы, муссируемые ежедневной прессой. В результате протоколист выписывал не только чисто юридические книги, но также научные труды по церковному праву и теологии. Это, по-видимому, и привлекло внимание Ламбера. Он имел обыкновение на основании поступающих требований и своей картотеки составлять себе более точное, чем можно было ожидать от младшего библиотекаря, представление о посетителях читального зала. О протоколисте у него поначалу сложилось превратное впечатление; как ни странно, именно это превратное впечатление и привело к их первому знакомству.

Когда протоколист на четвертый или пятый вечер последним в зале сдавал книги и трактаты, над которыми работал, Ламбер поинтересовался:

— Вы теолог?

— Да нет же, я юрист.

— Простите, меня навел на эту мысль Тридентский собор.

— Меня интересует естественное право.

— Как вы сказали?

— Естественное право.

— А это еще что за диво? Прошу прощения! Я понятия не имел, что такое вообще существует. Всего хорошего!

То был первый разговор с Ламбером. Когда на следующее утро господин Глачке прочитал отчет, он довольно потер руки.

— Прекрасно, превосходно. Я вижу, вы времени не теряете.

Естественным правом и Тридентским собором господин Глачке нисколько не интересовался, он считал это хитроумной маскировкой для установления контакта и очень хвалил протоколиста за отменную идею.

На следующий вечер, когда протоколист опять сдавал полученные книги, Ламбер спросил:

— А понятие «кража съестного» тоже входит в компетенцию естественного права?

— Нет, это формально-юридическое понятие.

— Ага, формально-юридическое. А что же, позвольте спросить, вы разумеете под понятием «естественное»? Я хочу сказать, с юридической точки зрения?

У протоколиста не нашлось ответа. Он сослался на то, что вопрос этот скорее философский, чем юридический.

— Вот как, некая, стало быть, условность. Покорно благодарю. Всего хорошего.

Протоколист ушел домой вконец смущенный. Согласно своему долгу, он дословно привел этот краткий диалог в отчете господину Глачке, за что позднее немало на себя досадовал. Он мог бы без труда сочинить что-нибудь другое. А господина Глачке этот разговор только насмешил:

— Естественное право — условность? Ишь чего захотел!

Протоколист с трудом удержался, чтобы не надерзить своему начальнику.

Невзирая на это и все из-за того же глупейшего чувства долга он привел в отчете и диалог, имевший место на следующий вечер. Ламбер спросил его:

— Скажите, пожалуйста, а самоубийство относится к естественному праву?

Когда господин Глачке прочел этот вопрос, он только рассмеялся:

— Уж не собирается ли этот субъект покончить с собой? В таком случае поторопитесь, вам у него еще нужно выудить кое-что о д'Артезе.

Господина Глачке можно было разве что пожалеть, даже сердиться на него не имело смысла.

Протоколист же со своей стороны крайне огорчился, что сам не додумался до такого вопроса. Ламбер, нужно признать, с маху проник в самую суть проблемы. Стоит ли ему пояснять, что самоубийство в некоторых странах считается преступлением и рассматривается как понятие формально-юридическое? Ведь все это лишь пустые отговорки и безрезультатные меры предосторожности, на которые даже в тех странах никто не обращает внимания.

Разговор и на этот раз был столь же кратким, как и в предыдущие вечера. Ламбер извинился за свой вопрос; он, должно быть, заметил, что смутил протоколиста. По на этот раз имело место продолжение. Когда протоколист вернулся из туалета и надевал в гардеробе пальто, Ламбер уже ждал его в коридоре.

— Я, видите ли, прочел вашу дипломную работу, — пояснил он, — прошу прощения за любопытство. Желательно хоть примерно знать, с кем имеешь дело. Если я не ошибаюсь, и вы не прочь со мной побеседовать.

Последнее замечание было столь ошеломительным, что протоколисту едва удалось скрыть удивление. Неужто я был так неловок, что сам себя выдал, удивлялся он. В отчете господину Глачке он это замечание не упомянул, зная, что господин Глачке не преминет отчитать его с высоты своего величия.

Но Ламбер пощадил молодого человека и не стал развивать эту тему.

— Ну да. Дипломная работа. Тут я плохо разбираюсь, да и не интересуюсь этим особенно. Ни собором, ни просветительской болтовней, которая ничем не лучше теологической казуистики. Что общею у всей этой галиматьи с вашим так называемым естественным правом? Или со мной, если вам угодно? И зачем это естественности, иначе говоря, самой природе сдалось какое-то право, которым вы ее великодушно удостаиваете? И если, к примеру сказать, самоубийство входит в естественное право, я имею в виду, разумеется, сознательное, глубоко обдуманное самоубийство, а не самоубийство под влиянием истерии или дурного настроения, то как же получается, что запрещение самоубийства — ваш юридический долг? Не отдает ли это самонадеянностью или, скажем, превышением власти? Уж не обессудьте, я рассуждаю как дилетант. Ведь все это — вопросы, над которыми наш брат размышлял половину жизни. В общем, конечно, можно только приветствовать попытки изобрести закон, или запреты, или этические нормы, или как уж вы это назовете. У меня против них возражений нет, порядок в хозяйстве нужен, пусть даже и временный, и лично я тоже придерживаюсь всех установлений. Но этого же слишком мало, для нашего брата тем более. Это не больше значит, чем костюм, который я надеваю, чтобы не бросаться в глаза, не нарываться на неприятности с полицией и не рисковать своим правом на пенсию. Да, и уж во всяком случае, чтобы не бросаться в глаза. Но какое это имеет отношение к природе? Что дает вам ваше естественное право, когда вы ночью в полном одиночестве стоите у окна, глядя на крыши этого забавного города? Ваша дипломная работа, что ж, неплохо, вы получили диплом, достигнув тем самым цели. Прошу прощения! Да, цели вы достигли, а дальше что? Какова следующая цель? Да нет, не ваша, я не о вашей следующей цели хлопочу, это ваше личное дело, а вообще. Ведь когда так называемая цель достигнута, не остается ничего другого, как поскорее придумать новую цель, а иначе достигнутое тебя прикончит. Я хочу сказать, что уж если ты решился заговорить о природе, так всей этой музыке следует придать совершенно другой оборот. Поставить ее, что ли, с головы на ноги. Начинать не с той цели, которая быстро прискучит, а с вопроса: отчего эти треклятые цели пока еще не прикончили нас? И отчего мы, несмотря ни на что, сами себя не прикончим? Вот вам ваше естественное право! Но это, пожалуй, выходит за рамки дипломной работы — это, пожалуй, труд целой жизни. Однако прошу прощения. Пошли лучше ужинать.

Так, словно бы само собой получилось, что Ламбер и протоколист вместе вышли из библиотеки, сели в один трамвай до Опернплац и оттуда пешком дошли до ресторана «Милано» на Ротхофштрассе. Хотя ресторан расположен был всего в нескольких шагах от квартиры Ламбера, он заглядывал туда не часто. Только по особым, как он заметил, случаям.

— Нынче я пригласил молодую даму, вряд ли стоит водить ее в мою обычную пивнушку. Не то она меня попрекнет, будто я пренебрегаю своим здоровьем. Идемте. Может, побеседуете с ней о естественном праве. Она, правда, недолго, по училась в университете.

Молодой дамой была Эдит Наземан. Она уже сидела за столиком и изучала меню. Разумеется, когда Ламбер их знакомил, протоколист, как от века ведется, не разобрал ее имени. Случайно все совпало или Ламбер так задумал? Теперь, задним числом, создается впечатление, будто Ламбер чуть ли не с первого взгляда распознал, что протоколист взял на себя позорную роль шпика. Они с д'Артезом обладали в этом смысле удивительной прозорливостью. Или, точнее говоря, бдительностью. Так, протоколист не раз бывал свидетелем того, как Ламбер, входя в комнату, прежде всего заглядывал за картину или приподнимал лампу, проверяя, не вмонтирован ли в стену или стол микрофон. Это вошло у него в привычку. Протоколист как-то сказал ему, что такого множества микрофонов и в обращении-то нет, на что Ламбер извинился, однако же сказал:

— Э, кто-нибудь вечно подслушивает. Уж лучше быть настороже.

Но все это произошло значительно позднее, когда протоколисту уже не было надобности вносить подобные замечания в отчет господину Глачке, который сделал бы из них один только вывод: значит, им есть что скрывать. А пока вернемся к вечеру в «Милане», где Эдит Наземан съела всего-навсего фруктовый салат, а Ламбер и протоколист заказали полный обед и ко второму макароны. Эдит сообщила, что отец накануне улетел в Западный Берлин, да и вообще на первых порах разговор шел о предметах, касающихся Эдит и Ламбера, в которых протоколист ничего не смыслил. Упоминались какие-то похороны и тому подобное. И какое-то завещание; Эдит Наземан сказала, что ее отец выговорил себе отсрочку.

— Не знаю, отчего у папы возникли сомнения.

— Молодой человек — юрист, — заметил Ламбер, — может, он тебе даст совет.

— Да не нуждаюсь я ни в каких советах, — выпалила Эдит, но тут же извинилась. — Я просто хотела сказать, что это папина забота и меня ничуть не касается.

Тут только протоколисту стало ясно, кто такая молодая дама, ибо Ламбер, обратившись к нему, пояснил:

— Она ведь дочь д'Артеза.

— Ах, так!

Ламбер, к немалому удивлению протоколиста, стал рассказывать, что в Париже убит какой-то человек по имени д'Артез и что отца Эдит по этому делу вызывали на допрос.

— Какое же отношение ко всему этому имеет папа? — изумилась Эдит.

— Об этом тебе лучше спросить молодого человека. Для того я и привел его.

Эдит вопросительно взглянула на протоколиста, который пробормотал, заикаясь, что-то об обычной рутине, и явно не знал, как выпутаться из неловкого положения.

— Дай же ему поесть, дитя мое! По дороге сюда мы толковали о самоубийстве. Подобные романтические материи возбуждают аппетит.

Не было ничего удивительного в том, что Ламбер знал об убийстве в Париже — об этом ему мог рассказать д'Артез. Но вот откуда он знал и почему не сомневался, что протоколист имеет сведения об убийстве и о допросе, было выше всякого понимания. Ведь д'Артез только издали подмигнул протоколисту, когда тот раньше времени вышел из кабины подслушивания, впрочем, это могло быть обманом зрения. И уж вовсе нельзя себе представить, как ему удалось столь точно описать протоколиста, что Ламбер его узнал. Ведь мимолетная сцена в Управлении безопасности была действительно случайной.

И как сообщить о подобном факте в ежедневном отчете господину Глачке? Умолчать же о нем вряд ли возможно. Господин Глачке не только обрушится на своего подчиненного за тогдашнюю ошибку, но, главное, заподозрит, что тот и в дальнейшем вел себя неумело и, видимо, сболтнул лишнее. Разумеется, все это подтвердит его предположение о существовании некоего тайного союза, ко всему прочему обладающего превосходной службой информации. Возможно ли, что в Управление проникли шпионы или из Управления по каким-то каналам просачиваются сведения? Да и в самом деле, господин Глачке, как мы увидим дальше, предпринял в этом направлении шаги, которые поставили протоколиста перед необходимостью принять определенное решение.

Впрочем, они недолго сидели в «Милане». Эдит объявила, что устала, да и Ламберу захотелось домой. Эдит с протоколистом проводили Ламбера до дверей его дома на Гетештрассе, всего-то в двух-трех шагах от ресторана, а затем протоколист проводил Эдит на Ратенауплац, где она собиралась сесть в трамвай.

— Вы давно знакомы с дядей Ламбером? — спросила она.

— Нет, всего несколько дней. Мы познакомились в библиотеке. Собственно, знакомы мы только с нынешнего дня.

— А с папой?

— С вашим глубокоуважаемым отцом мы вообще не знакомы.

Эдит хотела было что-то спросить, но раздумала. Они молча последовали дальше, и само собой получилось, что, пройдя мимо трамвайных остановок, вышли к франкфуртскому Дому книги, где Эдит задержалась у витрины и внимательно стала ее разглядывать.

— Как могли вы в присутствии дяди Ламбера заговорить о самоубийстве? сказала она с упреком.

— Не я начал разговор, — возразил, защищаясь, протоколист и пояснил ей, что пишет статью, но не о самоубийстве, а о естественном праве, и господин Лембке заинтересовался ею, узнав, какие книги он выписывает.

— А что это будет за статья?

— Я сдаю асессорский экзамен, но, быть может, собранного материала хватит и на докторскую диссертацию.

— Вы хотите стать профессором?

— Честно говоря, сам еще не знаю.

— А я здесь работаю, — сказала Эдит, показав на Дом книги. — Недавно, всего полгода. До этого я училась, три семестра. Изучала социологию и все, что с ней связано. Дядя Ламбер вечно надо мной подшучивает. Ты же социолог, обязана все знать, говорит он. Но это вздор.

— Почему же вы?..

— Это уж совсем другая материя. Может, я не гожусь для социологии. А вы? Чем вы занимаетесь? Я хочу сказать, сейчас, пока еще твердо не знаете, кем хотите стать.

— В настоящее время работаю референдарием в Управлении безопасности.

Утаивать этот факт от Эдит смысла не было.

— И вам интересно?

— Нет, не очень. Только со стороны так кажется, а на самом деле у нас обычная рутина и бумагомарание. И между нами говоря, немало нелепого.

— Там вы и познакомились с папой?

— Нет, я уже говорил, что не имею чести знать вашего глубокоуважаемого отца.

— Но как же тогда?..

— Этого я и сам не пойму. Между нами, по сути дела, я об адом говорить не вправе, но раз вы дочь… Я знаком с текстом допроса, он записан на пленку.

— Но почему на пленку?

— Таков порядок.

— Что за вздор! Какое отношение имеет папа к какому-то убийству в Париже? Он был здесь, на похоронах бабушки.

— Это простая случайность из-за совпадения имен — д'Артез. Нам прислали запрос. Как я уже говорил, обычная рутина. Хотя и слепому видно, что ваш отец никакого отношения к этому убийству не имеет, по в полиции уж так заведено. На мой взгляд, если позволительно так выразиться, вашего отца история эта скорее забавляет.

— Подобные истории его, понятно, забавляют, в том-то и дело. И все-таки никогда, никогда больше не заговаривайте с дядей Ламбером о самоубийстве. Ведь его жена покончила с собой.

Они прошли несколько шагов по направлению к главной улице, Эдит задержалась перед магазином дамского платья, а затем объявила протоколисту, что провожать ее нет никакой надобности. Однако как-то само собой вышло, что они не расстались, Эдит рассказывала о Ламбере, чтобы протоколист больше не наделал ошибок, и они посидели еще в маленьком кафе, выпили по чашке кофе.

Вряд ли Эдит выложила протоколисту в первый же вечер все, что здесь будет сообщено о Ламбере. Она говорила и о многом другом, как, например, о наземановском завещании, которое здесь уже упоминалось, и о том, что ее отец хочет отказаться от своей доли и даже, по мнению Эдит, должен отказаться.

— Обо мне ему тревожиться нечего, — сказала она.

Протоколист уже в первый вечер обратил внимание на то, что, говоря об отце, Эдит называла его только «папа», касаясь же своей матери, говорила «мать считает… мать говорит…». Скорее всего, Эдит даже не сознавала этого.

— Романов дяди Ламбера я не читала, — рассказывала Эдит. — Думаю, он их штук пять написал, а может, и шесть. Ни в одной истории литературы они не упоминаются. Да их и читать не стоит, говорит папа. Видимо, в самом деле «чтиво», и не потому только, что дядя Ламбер их так называет, хотя разговаривать с ним на эту тему, понятно, не следует, он этим тяготится. Я сама всего два или три года как знакома с дядей Ламбером. Глядя на него сейчас, можно ли себе представить, что именно он писал когда-то низкопробные романы? В одном из них действие, кажется, происходит в Париже, в другом в Вене, а в третьем в Варшаве. Или в Венеции. И все события двухсот-, трехсотлетней давности. Давались они ему на удивление легко; он читал уйму исторических книг и мемуаров, а потом садился и делал книгу. В год по книге. Иллюстрированные журналы буквально дрались за них. А все дело было в нацистском режиме, как растолковал мне папа. В те времена нельзя было писать что хочешь, а уж правду и подавно говорить было нельзя. Потому и читали эту историческую чепуху, а нацисты выдавали ее за литературу. Дядя Ламбер был даже знаменит и числился в списках имперской палаты словесности, как это тогда называли. Хотя его жена была наполовину, а может, только на четверть еврейкой, право, не знаю. Я вам все рассказываю, чтобы вы были осторожнее, когда разговариваете с дядей Ламбером. С ним нужно быть очень осторожным. Я часто сержусь на него, с удовольствием бы ему все выложила, и о его несуразном манекене, и о его нелепых разговорах — вы-де счастливые, у вас нет прошлого, — да потом пожалею его и прикушу язык. Но он хитер, все как есть замечает. А может, его выдумки связаны с Луи Ламбером, с тем, что у Бальзака, имею я в виду. Тот Луи Ламбер сошел с ума, как Гёльдерлин в своей башне в Тюбингене. Я была там как-то на экскурсии вместе с классом. Все это очень романтично, не смейтесь, пожалуйста, я чужда всякой романтики, но поневоле задумываешься, пытаешься разобраться, что и как. А может, дядя Ламбер боится, что сойдет с ума, если по-прежнему будет называться Луи Ламбером, и потому не желает об этом говорить и предпочитает отводить нам глаза своим манекеном. Но с кем же об этом говорить? Даже папа, я чувствую, избегает этой темы, хоть всячески идет мне навстречу, разрешая обо всем на свете спрашивать. Но это все равно заметно, да и вы заметите, если будете чаще бывать с нами. Надо быть настороже и даже очень настороже. Мать считает, что это был брак по расчету: ведь дядя Ламбер женился, когда такие браки уже были запрещены нюрнбергскими законами или как их там называли. Он, считает мать, из-за денег женился, а нацисты на это взглянули сквозь пальцы, чтобы деньги за границу не уплыли. В те времена так бывало. Но ведь дядя Ламбер своими романами в ту пору сам зарабатывал кучу денег. У него был даже собственный дом в Берлине в районе Целендорф или в другом, не очень большой, но все-таки. Американцы во время оккупации конфисковали его, и дядя Ламбер переехал в Висбаден, где жена его покончила с собой. И собственная машина у него была в Берлине, это даже трудно себе представить. Папа рассказывал, что дядя Ламбер помогал в ту пору своей семье. Отремонтировал старый дом в Дрездене, заказал не то новую крышу, не то новое отопление; отец его не мог себе этого позволить. И плату за обучение сестры вносил дядя Ламбер. Значит, он много зарабатывал и вовсе не из-за денег женился. У него было куда больше денег, чем у папы, папе в то время туго приходилось, он ведь не желал одолжаться у Наземанов. Потому-то мать так зла на дядю Ламбера, иначе я этого объяснить не могу, он наверняка ничего дурного ей не причинил. Ни одной карточки его жены я не видела, все фотографии, должно быть, остались в Берлине и там пропали, а в Висбадене они уже не снимались. И папиных фотографий тех лет у нас нету. Матери пришлось все бросить, когда мы бежали сюда с востока. И уж тем более фотографий жены дяди Ламбера мать не сохранила, она ее терпеть не могла. Истеричка, как-то сказала про нее мать. Потому-то мне с ней об этом говорить не хочется. Вообще стоит мне упомянуть дядю Ламбера, как мать тотчас оборвет: никакой он тебе не дядя; так что лучше и не заводить разговора. Просто она зла на него, и все тут. Она родом из Киля, дочь профессора-евгениста. После 1945 года его сразу уволили в отставку. Он уже умер, я его так и не видела. Под конец жизни он, говорят, стал очень набожен. В его кабинете на стене висел колоссальный крест, чуть ли не от пола до потолка, из цельного дерева. Когда мать поехала в Киль, чтобы продать дедушкину квартиру, она взяла меня с собой; мне было всего лет десять или одиннадцать, а может быть, и тринадцать. Нам нужна была мебель, мы еще ничем порядочным не успели обзавестись. Что стало с крестом, я не знаю. Он все равно был чересчур велик для квартиры, которую предоставили отчиму в Алене. Все книги и прочий скарб мать, видимо, за ненадобностью продала. Я еще слишком мала была, чтобы во всем этом разбираться. И папу я еще не знала. Вот и остается всему этому лишь удивляться. И папе я удивляюсь. Не мог же он не бывать в дедушкиной квартире, а квартира эта нисколько ему не подходит. Мать моя, понятно, влюбилась в папу, ничего странного. Он был, надо думать, обаятельный мужчина, да к тому же в морской форме. Папа и сегодня еще хорош собой. Стоит пройти с ним по улице, сразу замечаешь, как на него засматриваются женщины. А видя меня рядом, уж верно, думают: куда ему эта малышка? Не смейтесь, так оно и есть, поверьте. Ну а уж молодым тем более, когда в Киле служил! Может, папа тоже считал, что влюблен, ведь другого общества, кроме солдат, у него в Киле не было. Но жениться им все равно не следовало. Что и говорить, мать представляла себе все совсем иначе, я ее и не упрекаю, не думайте. Откуда ей было знать, она из Киля ни на шаг не выезжала. И думала, верно, что все само собой уладится, раз папина родня богачи Наземаны. Оттого-то в Берлине она и чувствовала себя обманутой, так и не притерпелась к своему положению. Можно понять, в те годы она была очень несчастна. Папа еще не стал знаменитостью, как нынче, слава пришла к нему далеко не сразу, а пока суд да дело, они жили в двух комнатах, улицу я забыла. Мать ненавидела папиных друзей и знакомых, считала, что они дурно влияют на папу и во всем виноваты. Словно на папу можно повлиять! Ты только воображаешь, будто это так, оттого что он не спорит. Но позже замечаешь, что все осталось по-прежнему. Может, он в те времена и был другим, меня тогда еще на свете не было. Ах да, вспомнила: они жили на Штейнрюквег и когда я родилась, и все прежние годы. Это, кажется, артистический квартал, где артистам сдавались дешевые квартиры. Мне там не довелось побывать, меня еще младенцем перевезли куда-то. Да, ребенок тоже, думается, был одним из камней преткновения. Ведь они уже лет пять были женаты. Не представляю себе, чтобы с папой — и не быть счастливой. Вот познакомитесь с ним, так согласитесь. Но мать сразу же пожелала детей, а папа был против. Видимо, ему хотелось прежде доказать, на что он способен. Я с дядей Ламбером говорила об этом, надо же понять, как все получилось, но дядя Ламбер несправедлив к матери, в этом ему нельзя верить. Да и откуда ему все так уж в точности известно? Папа, наверно, не вел с ним таких разговоров, нет-нет, к тому же дядя Ламбер жил с женой в Берлине, в Целендорфе, они с папой стали встречаться куда реже, чем прежде, студентами. Кроме того, дядя Ламбер сам за эти годы изменился и теперь все видит в ложном свете. Он крайне несправедлив, всю вину сваливает на мать. Как-то он сказал о ней нечто и вовсе мерзкое, я безумно разозлилась и ушла, потом он пожалел об этом. Он сказал: это же старый-престарый трюк. Мигом завести ребеночка, вот мужчина и попался, уже не сбежит. Конечно, есть женщины, что так рассуждают, но моя мать… В конце концов папа, видимо, сдался, но слишком поздно. Когда я родилась, он уже сидел в тюрьме, в Шпандау, и его едва не казнили. Моя мать тут же подала на развод. В подобных случаях это в те времена делалось просто, нацисты выдали ей разрешение. Мне с трудом сохранили фамилию Наземан, родилась-то я после развода. Отчим мог бы меня удочерить, это тоже дозволялось. Но какой-то адвокат, папин друг, заявил протест без папиного ведома; папа даже не знал, что я родилась, свиданий ему не разрешали. Так вот, адвокат привел какие-то юридические основания, вы в этом больше меня понимаете, мать ничего не могла поделать, и так, несмотря ни на что, я ношу фамилию Наземан. Возможно, впоследствии матери это даже пришлось кстати, когда наступили другие времена. Сама же я познакомилась с папой только спустя много лет после войны, уже четырнадцати- или пятнадцатилетней, я училась тогда в шестом классе. Конечно же, я очень гордилась папой еще и до того, как его узнала. Не помню, когда мне сказали, что он мой отец. Должны же были мне сказать, почему у меня другая фамилия, не та, что у матери и у сводных брата и сестры. Из-за школы, да и вообще. И в школе уже от детей я услышала, что мой отец — знаменитый д'Артез, которого так часто показывали по телевидению и чьи портреты появлялись сплошь и рядом на страницах иллюстрированных журналов. У нас дома телевизора не было, но девочки в школе приносили мне журналы с фотографиями. Я безумно гордилась — ведь не каждый может похвалиться таким отцом, — хотя знала папу только но газетам. Дома я, естественно, и виду не подавала, что мне что-то известно. И себя тоже считала чем-то из ряда вон выходящим. Только много позднее я узнала, что папа все послевоенные годы посылал матери деньги на мое воспитание. И даже стандартные американские посылки, что мы получали в голодные годы, были от него. Дома говорили, что их нам присылает родственник из-за границы, да меня это и не интересовало, я была ребенком четырех или пяти лет. Долгие годы я считала, что мы всем обязаны отчиму, мать это постоянно подчеркивала. Отчиму в те годы на первых порах туго приходилось, его не допускали к преподаванию в школе, изменилась политическая обстановка, он ведь был нацистом, и моя мать тоже. Он не получал жалованья, только пособие, и давал частные уроки. Теперь-то он снопа вице-директор гимназии, им живется куда лучше, и жалованье ему все выплатили, мать не отступилась, пока не добилась денег. Матери следовало бы рассказать мне все много раньше, как по-вашему? Но может, ей было неприятно, или она считала это лишним из каких-то нелепых воспитательных соображений. Да и папа мог бы раньше обо мне позаботиться, я имею в виду — лично. Как вы думаете, был он вправе взять меня к себе? Однако что стал бы он делать с ребенком, что верно, то верно, потому-то он и ждал больше десяти лет. В этом деле дядя Ламбер тоже несправедлив. Папа, надо сказать, как только очутился на свободе, тут же начал меня разыскивать — через Красный Крест и другие организации. И очень быстро дознался, что мы в конце войны бежали из Позена и живем в Алене. Папа с матерью никогда непосредственно не переписывался, иначе я бы знала об этом, но по каким-то каналам или с помощью берлинского адвоката вступил в контакт со старым нотариусом Грисхубером в Алене, и через него мать ежемесячно получала для меня деньги. Дядя Ламбер утверждает, будто на эти деньги жила вся семья, что очень несправедливо с его стороны. Как так? Неужто мне было жить, есть-пить лучше, чем брату и сестренке? Куда это годится, и дяде Ламберу надо бы это понимать. Кроме того, папу нисколько не заботят деньги. Вы в этом могли убедиться в связи с завещанием Наземанов. Время от времени мать брала меня с собой к старому нотариусу Грисхуберу, помнится, раз в три месяца. В условиях была такая оговорка или как это вы называете. Но я-то понятия не имела почему. Думала, мать просто-напросто по пути, отправляясь за покупками, заглядывает к нотариусу, а меня прихватывает с собой. И почтеннейший старичок всякий раз только говорил; а-ах, вот и наша маленькая Эдит, а больше ничего. Мать получала конверт, в котором лежали деньги, и мы уходили. Да, у этого же старика нотариуса я наконец познакомилась с папой, когда пришло время. Ах, как все волновались, вы не представляете. Они-то, конечно, заранее обо всем уговорились, только меня ни словом не предупредили. Хотели, чтобы все будто бы случайно вышло. Папа рассмеялся, когда я потом спросила: к чему было напускать такого туману? Он сказал: могло ведь случиться, что я не внушил бы тебе расположения, тогда мы все оставили бы по-прежнему. Да, в этом весь папа. А могло статься, что я бы ему не понравилась. На меня надели новое платье, мать собственноручно причесала меня, нещадно дергая за волосы и бранясь без конца, что и держусь-то я плохо, и что я уже достаточно взрослая и могла бы за собой следить, и какой стыд, что ей еще приходится обо всем думать. В этом нет ничего нового, все матери это, верно, говорят, меня только удивляло, отчего они в таком волнении, да и самый визит был мне вовсе ни к чему, у меня имелись свои планы. Меня положительно выпроводили из дому. Мать сказала только, что нотариус Грисхубер хочет поговорить со мной о моем будущем и о профессия, какую я бы хотела избрать. Она была просто вне себя, а почему, я в толк не могла взять. Ведь я училась еще в шестом классе и до экзаменов на аттестат зрелости оставалось много времени. Против старика нотариуса я ничего не имела. Я даже питала к нему симпатию, такой приветливый седовласый господин. И такой почтенный. Иногда я встречала его на улице, он каждый раз снимал шляпу и справлялся, как я поживаю. В его обязанности, видимо, входил и контроль, а в таком маленьком городке сплошь и рядом сталкиваешься. Секретаршей у него работала пожилая женщина, вот уж к ней я ни малейшей симпатии не питала, слащавая до приторности старуха — ни дать ни взять учительница в старомодных очках, от ее платьев так и несло плесенью. До чего же противно она меня обнимала и так сладко-сладко причитала: ах ты моя бедняжка. Как живется нашей малютке? Мне, понятно, приходилось быть паинькой. На сей раз у нее даже слезы выступили, когда она вела меня в кабинет. Вот и наша крошка Эдит, сказала она старику нотариусу, а ведь он и сам знал, что меня зовут Эдит. Какие нелепые фокусы! Теперь-то я понимаю, она настроилась на трогательную сцену. Отец и дочь впервые встречаются, падают друг другу в объятия и так далее и тому подобное. Но я-то понятия ни о чем не имела. Знала лишь, что старик нотариус опять намерен со мной поговорить, меня это тяготило — ведь другим девочкам не было надобности к нему ходить; одно хорошо: разговоры длились считанные минуты. Да я и не раздумывала над этим. А старушенция вообразила, будто я безумно тоскую об отце, точно в романах, и уж непременно разревусь. Я бы из одного упрямства реветь не стала, давным-давно отучилась, а тут и причины реветь не было. Меня одолевали другие заботы. Дело в том, что мать надела мне свои чулки — на всех моих спустились петли. Чулки были мне великоваты, и потому спереди, на пальцах, я их подогнула, чтобы лучше сидели, но зато жали туфли, а чулки все равно морщили. Это меня раздражало, и я потихоньку пыталась их натянуть, сидя против нотариуса, он из-за письменного стола не замечал моих стараний. Но чтобы бы вы думали? Папа заметил. Папа все видит. Кажется, он внимания на тебя не обращает и не слушает тебя, по он все замечает. Замечает даже такое, чего ты сама еще не сознаешь, и тогда тебя внезапно осеняет, хоть он и слова не проронил. Мне порой кажется, что именно эта его особенность нервировала мать и поэтому она с ним развелась. Дядя Ламбер все понимает по-своему, вы его лучше про это не спрашивайте, он все превратно истолкует. Да и я поначалу, когда бывала с папой, немного нервничала — что верно, то верно. Когда ты с ним, то считаешь, что он тебя любит и все хорошо, можно даже доказательства привести, что он тебя любит. Но пойдешь домой или проводишь его на поезд или в аэропорт, и тебя начинают одолевать глупейшие сомнения, и уж кажется, что это все твои фантазии или что он только притворяется. Но к этому привыкаешь, и я вовсе не о том говорить хотела, а об этих идиотских чулках. Когда мы все встали к концу совещания или как хотите назовите нашу беседу, папа неожиданно спросил: есть в Алене магазинчик, где можно купить приличные чулки? Очень характерно для папы. Я, понятно, покраснела до ушей. А уж как разнервничалась мать, когда я домой явилась с новыми чулками — с четырьмя парами. Точно мы их сами купить не в состоянии! И что это твой отец вообразил? Она чуть ли не криком кричала, пока отчим ее не успокоил. По это удалось ему не скоро. Мать часто нервничает, да и не удивительно, ведь она хлебнула горя, когда нам пришлось все бросить в Позене. И первые трудные годы в Алене. У нас и в самом деле была скверная квартира, сейчас я это понимаю, ведь ребенком принимаешь все как должное. Я не находила нашу улицу такой уж унылой, но мать называла ее «самоубийственной». Знаете, такие улицы, как в каждом маленьком городке, особенно на окраинах. Дома кирпичные, все на одно лицо, в те годы не очень-то изощрялись, лет пятьдесят назад или уж сколько там, не знаю. Двухэтажные и с мансардой. Мы, трое детей, спали наверху, нам и правда было тесно. Там и сям по улицам где мелочная лавчонка, где сапожная мастерская или молочная. Тянется такая улица на километр, впрочем, может, мне это только так казалось. Ты всех знаешь, и тебя все знают. На улицу мать выходила, нарочно надувшись, чтобы женщины с ней не заговаривали, по женщины все равно с ней заговаривали. Как живете? Хорошая нынче погода, и тому подобное. Там жили простые люди, да и говорили они на другом диалекте, это же понять надо. Мать вечно корила отчима, мне его даже было жаль, ведь мы, дети, вовсе не считали, что нам так уж худо живется. В конце-то концов, он не виноват, что мы проиграли войну. Отчим, в сущности, человек миролюбивый, и он очень пугался, когда мать так горячилась. Сейчас у них квартира много лучше, могут быть довольны, но мать так устроена, она всегда всем недовольна. К тому времени, как я познакомилась с папой, у нас была уже приличная квартира — та, где они сейчас живут. Я и не догадывалась, что это папа, когда секретарша привела меня в кабинет. Он был без усов, какие приклеивает для сцены, однако я бы его наверняка узнала, если бы повнимательнее пригляделась. Но я на него и не глянула, только кивнула в тот угол, где он сидел, и сразу же села к столу нотариуса. Я решила, что это другой клиент, а меня принимают вне очереди ведь со мной разговор не затянется. В кабинете пахло сигарами, там всегда пахло сигарами. Дома у нас не курили, отчим бросил курить. Тут почтенный старичок откашлялся и сказал: да, так вот, стало быть, дитя мое, зачем я тебя позвал. Нам покамест не к спеху, у нас еще год-другой впереди, но об этом все-таки уже можно поговорить. Есть у тебя планы на будущее? Я хочу сказать, кем ты собираешься стать? Что за несуразный вопрос! Так я этому старичку и выложила, какие у меня планы. Дома меня тоже иной раз спрашивали, и я отвечала: хочу учиться. У меня в привычку вошло так отвечать — всего проще, и они на том успокаивались. Оттого я и сейчас это сказала. А, учиться, повторил старик нотариус и снова откашлялся. Учиться, стало быть, это чудесно. А чему бы ты хотела учиться? Я покосилась на старушенцию, она прямо-таки приклеилась животом к письменному столу и глаз от меня не отрывала. Меня это бесило, и, чтобы ее позлить, я сказала: может, и не буду учиться. Может, медицинской сестрой стану. Или балериной. У меня это неожиданно вырвалось. Правда, я иной раз воображала, что хочу стать балериной, но такое бывало только в обществе других девочек. Дома меня бы высмеяли да еще отругали. Вот как, балериной? — сказал старичок и хотел опять откашляться, у него, должно быть, бронхи были не в порядке от вечного курения. Но тут сидевший в углу, у окна, господин, про которого я и думать забыла — какое мне до него дело, — и скажи; однако, господин доктор, об этом же не спрашивают в присутствии посторонних! Видите, в этом весь папа, он, как я вам уже говорила, все подмечает. Я обернулась к нему, и что бы вы думали? Он вздернул бровь и чуть подмигнул мне. Тут секретаршу услали. Нотариус сделал это очень вежливо. Я вас приглашу позже, сказал он, но она взбесилась, что ей нельзя остаться, и за дверью во всю мочь застучала на машинке. Я обрадовалась, но и виду не подала, мне хотелось показать себя настоящей барышней перед тем господином в углу. Он был на моей стороне, я это сразу почувствовала, и потому не пожелала сносить стариковские причуды. Нотариус снова закашлялся, он, видимо, смутился и не знал, как выйти из создавшегося положения. Он морщил лоб и хмурился, хотя все это его нимало не касалось. А, стало быть, балериной? Ничего не скажешь, интересная профессия. Что же ты собираешься для этого делать? Ну, тут я ему все и выложила. Если бы этот незнакомый господин не сидел за моей спиной, я, быть может, и сдержалась бы, но тут я дала себе волю. Да это я просто так сболтнула. У Габриель Конради, дочери фабриканта, есть балетные туфли. Она тренируется перед зеркалом, то в одну позицию, как она это называет, станет, то в другую, а я пытаюсь ей подражать. Но и ребенок знает, что у нас, в Алене, балериной не станешь. В Штутгарт ехать надо, поступать в театр. В тот же миг я сама перепугалась, что у меня это вырвалось. Какой бы подняли шум дома, если бы об этом узнали! Старик нотариус окончательно сконфузился, и кашель больше ему не помогал, он не знал, что и делать, и, ища поддержки, бросил взгляд на господина за моей спиной. Ну, тот возьми и спроси: а тебе нравится имя Эдит? Этого я не ожидала. Разумеется, я не любила свое имя. Кто же свое имя любит! Габриель Конради, моя подруга, прыгая перед зеркалом, называла себя Габриэлла, что производило на меня сильное впечатление. А сама я охотно звалась бы Марлен, но это было моей тайной. Я крайне удивилась и только головой покачала. Но еще больше удивилась, когда он сказал: кажется, твою бабку так звали. Или даже прабабку. Когда же я оглянулась на него, потому что мне стало жутковато, он, сделав рукой неопределенный жест, заявил: тут уж ничего не поделаешь; но для сцены мы, разумеется, придумаем другое имя. Можете себе представить, как я перетрусила. Он же меня всерьез принял, а ведь я чушь сморозила. Потом мать меня с пристрастием допрашивала, я должна была ей все до мелочи рассказать, каждое слово повторить. Но об истории с моим именем умолчала, ее я решила держать про себя. А незнакомый господин поднялся и сказал: вот и прекрасно, хватит переливать из пустого в порожнее, нам обоим не до этого. Я хотел прежде всего с тобой познакомиться. Понятно, я тоже поднялась, ведь он был старший и обращался ко мне, так мы и стояли друг против друга. Мысль, что это папа, все еще не приходила мне в голову. И как мне было допустить ее, скажите на милость? Знаете, что я подумала? Перепугалась, а вдруг кто сболтнул лишнее и это господин из театра и ему поручили присмотреться ко мне и проверить, гожусь ли я в балерины. Струсила я изрядно, не знала, как мне с ним держаться. Я же никогда всерьез об этой профессии не думала. Но папа, как всегда, пришел на выручку. Когда старик нотариус за письменным столом снова принялся обстоятельно откашливаться, папа глянул в его сторону, высоко вскинув брови, я увидела это, и тоже высоко вскинула брови и точно так же глянула на нотариуса. С папой всегда так, ему невольно во всем подражаешь, само собой получается. И тогда папа сказал… да, это еще одна папина особенность: он говорит как раз то, что ты думаешь, а сказать не решаешься, боясь показаться смешной или дурно воспитанной, во уж когда папа скажет, значит, так оно и быть должно и ты спасен… Так вот, тогда папа сказал нотариусу Грисхуберу: нам чрезвычайно жаль, господин доктор, но ни Эдит, ни мне эту сцену репетировать не довелось. А такую сцену надо было без конца репетировать перед зеркалом, как Габриэлле в ее балетных туфельках, пока мы не уяснили бы, какое делать лицо и как вообще держать себя в подобных обстоятельствах. Если же мы сыграем ее неверно, всех постигнет глубокое разочарование, как испытывает его, можете не сомневаться, почтенная дама за дверью. Но мы с Эдит просто не в силах сыграть эти роли в той манере, какая была принята лет сто назад и еще нынче пленяет публику в кинофильмах. Вновь обретенная дочь и вновь обретенный отец, рыдая, сжимают друг друга в объятиях — нет, нам это представляется чудовищной безвкусицей. Это не в духе времени. Да, но что же? А ты как думаешь? Право же, нам лучше всего сходить сейчас за чулками, если у тебя еще есть время. Время у меня, понятно, нашлось, я сказала «большое спасибо» старичку нотариусу, и даже старую даму в приемной я поблагодарила, хотя ее благодарить вовсе было не за что. Папа послал ей потом коробку «пьяной вишни». Он еще спросил меня, как я полагаю, любит ли она «пьяную вишню». А потом мы купили чулки. Я шла рядом с папой, точно век с ним ходила, и ни о чем особенном мы не говорили, а только о чем обычно говорят. Но я, конечно, страшно гордилась и очень надеялась, что меня с ним на улице встретит как можно больше знакомых. Позднее, когда распространилось, что это был д'Артез, девочки завидовали мне и ахали от восхищения, пришлось раздобывать им папины автографы. Но я мало что могла рассказать им о папе и потому представлялась равнодушной. И все же очень многое изменилось в моей жизни. Папу, надо вам сказать, я не видела больше, пока не переехала во Франкфурт; после сдачи экзаменов на аттестат зрелости и до начала семестра в университете я две недели провела у него в Берлине. Папа написал: но прежде справься у матери, разрешит ли она тебе приехать и сочтет ли это удобным. Я очень опасалась, что мать запретит, но, должно быть, решение от нее и не зависело, а может, все уладили через нотариуса. В промежутке, то есть в течение тех двух лет, пока я не кончила школу, я писала папе от времени до времени, пожалуй даже регулярно. Письма я всегда показывала матери — пусть не думает, что у нас от нее секреты. Я писала о самых обыкновенных вещах: о школе, об экскурсиях, о книгах, какие прочла, и все в таком роде. И папа писал мне очень коротко, что благодарит за письма и что, к сожалению, не может приехать в Ален, он уезжает за границу и тому подобное, словно мы договорились. И подумайте только, он никогда не подписывался «твой отец», или «папа», а всегда лишь «всего хорошего, д'Артез». Я считала, что это правильно, от другой подписи меня бы коробило, но мать мою это, кажется, раздражало. А папе как раз не хотелось, чтоб у меня из-за него были осложнения с матерью и в семье, все должно было оставаться по-прежнему, это же легко понять. Я и поныне не знаю, каким образом они юридически все оформили — развод и прочее. Ведь все согласованное при нацистах, бесспорно, потеряло силу. Старичок нотариус ничего мне об этом не рассказывал, верно, папа запретил ему. Я получала карманные деньги, хотя и небольшие, и всегда из рук матери, это могли быть с таким же успехом деньги отчима. Ведь в этом никакой разницы нет. Дядя Ламбер не вправе корить их, и только потому, что отчим был нацистом. Он наверняка никому зла не причинил, он слишком труслив, нет, я хочу сказать, он слишком мягкий человек, ну, вы понимаете. К тому же ведь всем тогда приходилось быть нацистами, чтобы получить хорошее место, об этом столько пишут. Отчим, еще молодым учителем, собирался поехать в Остмарк, восточные провинции, там была нужда в учителях и куда лучшие перспективы на будущее. Оттого-то моя мать и вышла за него замуж, ей хотелось уехать из Берлина. Им пришлось все очень быстро решать, вот почему она вышла замуж сразу, как папу арестовали. Да она еще ко всему прочему была в положении! На какие бы деньги она существовала? Дядя Ламбор тут не судья. Вот так-то мы и попали в Позен. Мать родила там подряд двоих детей, третий родился уже в Алене. Позен у меня в памяти не сохранился, да и прожили мы там едва ли три года, я была еще слишком мала. Только бегство наше немножко помню, уж очень все было интересно. А потому не слушайте, что вам станет рассказывать дядя Ламбер. Мать с первого же знакомства его невзлюбила и его жену тоже. Дома о нем лучше не упоминать, непременно на скандал нарвешься. На первых порах, когда я познакомилась с ним во Франкфурте благодаря папе, я, бывало, по оплошности нет-нет да и вспомню о нем. Но мать на это говорила: Ах, этот? Пусть поостережется! Этакий святоша! Важность напускает, он, видите ли, в партии не был. Зато своими паршивыми романами деньги лопатой загребал. Лучше уж про это и вовсе с ней не говорить, да и с дядей Ламбером тоже. Я, понятно, была предубеждена против него, к тому же все эти истории были для меня новостью, теперь же… Я думаю, между нами говоря, что дядя Ламбер сам стыдится, что сочинял такие романы, а потому и вернулся к своей фамилии Лембке. Я для того вам все рассказываю, чтоб вы были с ним осторожнее. Знаете, что я вам скажу? Хотя, может, вы и сами это подметили. Пожилые люди вообще не говорят о том, что им случилось испытать, а ведь это крайне интересно, и мы бы дорого дали, чтобы обо всем разузнать. А они либо отмахиваются, либо смеются и делают вид, будто ровным счетом ничего не было. Я уже не раз из-за этого сердилась — выходит, они нас всерьез не принимают. Но это не так. Думается, они слишком чувствительны, куда чувствительнее нас. Вот почему тут требуется осторожность. Я, конечно, не папу имею в виду. Папа человек сильный, он всегда был таким, как сейчас. А у дяди Ламбера нынешние черты появились после смерти жены. Да, она покончила с собой, и как раз тогда, когда всякая надобность отпала. Папа мне рассказывал. Это произошло в Висбадене. И даже самоубийство ей не удалось; наполовину, по словам папы; вообще не было случая, чтобы этой женщине что-нибудь удавалось. Она приняла снотворное, но это вовремя обнаружили и промыли ей желудок. И все же она умерла от сердечной слабости; дядя Ламбер не отходил от нее ни на шаг. И надо же, именно в ту минуту, когда он задремал, она умерла.

Да, чудная, видимо, была женщина. Нет, не чудная, а странная. Я, конечно, выспросила папу, какая же она была, как выглядела, но даже папа не смог мне ее точно описать. Пожалуй, красивая, сказал он, да, безусловно, красивая, была бы она уродина, мне бы бросилось в глаза. Высокая, стройная, темноволосая. Причесывалась на прямой пробор, теперь я припоминаю, до чего же блеклый был пробор. Мне случилось танцевать с ней, во время танца подмечаешь такие детали. Но танцевать было как-то мучительно, и не цвет лица, не бледность тому причиной — не поймешь, что в руках держишь. Она даже сочувствия не возбуждала, скорее, какую-то неловкость. А глаза! Огромные карие глазищи, а все-таки тусклые и постоянно вопрошающие — тоска да и только. Чувствуешь себя виноватым и сам не знаешь в чем. Лучше было держаться от нее подальше. Папа и с ее родителями был знаком. Отец представлял крупный английский машиностроительный завод, а мать была англичанка. И дом у них был фешенебельный, как говорит папа, куда фешенебельнее, чем у Наземанов в Дрездене. И мебель такая же, старинная английская мебель. Кое-что из мебели впоследствии попало к дяде Ламберу, в их целендорфский дом. Вот уж где она пришлась некстати. Все было там некстати, и мебель, и жена тоже для дяди Ламбера все это было некстати. А окружающие делали вид, будто все в полном порядке, и в этом, по словам папы, было что-то зловещее. Только жена его, по-видимому, знала, что все у них не в порядке. Она зачитывалась стихами. Папа не слишком-то увлекается стихами и не знает, какие она читала. Сказал только, что стихи были ей тоже некстати, но уж уместнее, чем все остальное; она и сама казалась дамой из какого-то старомодного стихотворения, такие сегодня и не пишут. Но что папе оставалось делать? Он не посмел отговаривать дядю Ламбера. Так не поступают. Дядя Ламбер объявил ему, что помолвлен, и потащил к своей невесте и к ее родителям. Все было очень мило, но, повторяю, никому в это не верилось, как говорит папа. В один прекрасный день жених и невеста отбыли в Англию, и там их обвенчали, с флердоранжем, рисом и всем прочим. Папе предстояло быть свидетелем и ехать с ними, но он уклонился, сославшись на что-то. Невеста чуть ли не на коленях просила меня быть свидетелем, а мне было ужасно неприятно, рассказывал папа. Если, заявила она, я соглашусь быть свидетелем, это придаст ей уверенность и все будет хорошо. Я не на шутку перепугался: она ведь не просто так сболтнула, она и в самом деле так думала. Она и раньше одолевала папу всякими вопросами. Уже на помолвке, они еще и знакомы-то не были, она загнала его в угол и все что-то от него требовала. У меня, рассказывал папа, мурашки по спине забегали, и я все косился на Ламбера: что он подумает? Она даже ухватила меня за отвороты пиджака. Вы же его друг, говорила она, вы знаете его с детства и лучше меня. Вам стоит только слово сказать, и я откажусь от него, расторгну обручение. Я не желаю ему несчастья. Ну, как тут было поступить, разве что удариться в бегство, сказал папа. Он и сам был еще молод и понятия не имел, что встречаются подобные женщины. Она жаждала пожертвовать собой, вот в чем все дело. Если бы ей удалось пожертвовать собой, может, она и была бы счастлива, но никто не желал, чтобы она жертвовала собой и отрекалась от жизненных благ, а без этого все у нее ладилось лишь наполовину. Никогда не жертвуй собой, внушал мне папа, это никудышный метод. Только нанесешь незаслуженную обиду другому человеку, и все у вас пойдет вкривь и вкось. Однако это он сказал мне позднее, по другому случаю. Ведь, в конце-то концов, папа, женившись, тоже совершил ошибку, что я сейчас хорошо понимаю, по о таких вещах не говорят. А со временем, когда дядя Ламбер уже был женат и имел в Целендорфе свой дом — родители его жены давно эмигрировали в Англию из-за нацистов и, возможно, умерли, — со временем у супругов дело приняло и вовсе дурной оборот, чтобы не сказать убийственный. Папа в ту пору не так часто встречался с дядей Ламбером, иной раз в городе, в кафе, если им нужно было что-то обсудить. Мать терпеть не могла дядю Ламбера и его жену, она и поныне утверждает, что все, мол, у них было чистейшей показухой. Папа и сам неохотно бывал в Целендорфе, он неловко чувствовал себя там из-за дяди Ламбера — боялся, как бы друг не заметил, что атмосфера в доме кажется ему напряженной и он понять не может, как тот все это выносит; папу это утомляло. Но дядя Ламбер превосходно все выносил, видимо, принимая эту жизнь как нечто само собой разумеющееся. Жил в Целендорфе со своей женой, строчил роман за романом и зарабатывал кучу денег. Как-то папа приехал к ним, когда дяди Ламбера не было дома. Встретила его горничная — представьте, они даже горничную держали, — и он через гостиную, или что уж у них там было, прошел на террасу, но тут увидел в саду жену дяди Ламбера и перепугался. Кстати, звали ее Агнес, только сейчас вспомнила. Она стояла возле клумбы и поглаживала цветы. Черные штокрозы, да, как нарочно, черные. К чему только разводить черные цветы? Папа потому так испугался, что внезапно вспомнил, что уже видел эту картину. В старинном художественном альбоме с золотым обрезом и с прокладками из папиросной бумаги между страницами, альбом этот у них в Дрездене лежал на столе, хотя никто в него не заглядывал. В нем была точно такая же картина. Только там были не розы, а ирисы. Для символики, понятно, больше подходят ирисы, заметил папа. Но женщина точно та же. Она стоит, освещенная солнцем, в белом платье, с темными волосами. И так же нежно поглаживает цветы, рукав платья завернулся, приоткрывая лилейную руку. И уж конечно, на устах ее блуждает загадочная улыбка. Может, и подпись была — «Агнес», в прежние времена это считалось изысканным. Или еще какой-нибудь символический вздор: «Женщина, утратившая свою тень» или что-либо другое подобное. Но можно ли жить с символом, не перестает удивляться папа. Ламбер же был умница, что и подтверждается успехом его книг. Захворай он хотя бы, жене его было бы кого холить и она, пожалуй, не покончила б с собой.

Но это случилось значительно позднее, в Висбадене. Почему дядя Ламбер переехал именно в Висбаден, когда пришлось из-за бомбежек и оккупации покинуть Берлин, папа тоже не знает. Мне этот город очень по душе, но папа его не выносит. Он, естественно, там выступал, в зале «Кляйнес хаус» или в Курзале. Вильгельмштрассе, рассказывает он, кишмя кишит почтенными дамами, генеральскими вдовами, просто жуть берет, кто бы подумал, что у нас такая прорва генералов была. И потому город будто бы подтапливают, поддерживая в нем температуру около шестнадцати градусов. Дядя Ламбер жил с женой в пансионе. Что он делал в течение этого года, или сколько все это длилось, и собирался ли он писать там еще роман, папа не знает. Папе ровным счетом ничего о том времени не известно, ему самому надо было освоиться с новыми условиями. Я папе высказала такую догадку: может, дядя Ламбер пытался в Висбадене написать еще одну книгу, как прежде, а у него ничего не вышло. А его жена, если правда была такой, как обрисовал папа, заметив, что у дяди Ламбера дело не клеится, приняла снотворное, чтобы не быть ему помехой. Папа выслушал меня и сказал: сразу видно, что ты училась в университете. Я ужасно обиделась; что же, и спросить ничего нельзя? Но папа считает, роман этот ни при каких обстоятельствах не должен был быть написан. А если уж папа что сказал, так вы хоть на голову станьте, ни за что не дознаетесь, что он имеет в виду, он только посмеется над вами. Или постарается вас отвлечь, в чем он великий мастер. Меня он, например, спросил: а что сталось с женой настоящего Луи Ламбера? Даже ее могильной плиты не сыщешь. И это правда, я перечитала Бальзака. Известно только, что она окружила больного мужа нежной заботой, но что с ней сталось, когда он умер, не рассказано. И так уж водится, жена вдруг перестает всех интересовать. Разве это справедливо, как вы считаете? Ведь у нее остались воспоминания, их-то и хотелось бы знать. Но нет, она будто и не существовала. Папа получил весточку от дяди Ламбера, когда жена его уже давно умерла, а он здесь, во Франкфурте, стал библиотекарем. Отправителем на обороте конверта значился Людвиг Лембке, проживающий на Гетештрассе; кстати, обратный адрес был поставлен штампом. Папе это, естественно, тотчас бросилось в глаза; прежде у дяди Ламбера были типографские конверты с обратным адресом на имя Луи Ламбера. Что-то изменилось, понял папа. При первом же удобном случае он прилетел сюда и отправился к дяде Ламберу. С тех пор у них, как мне представляется, и установились теперешние отношения. Я, понятно, плохой судья, ведь в тот год я была еще ребенком и жила в Алене. Но меня не удивило бы, если бы они даже между собой никогда не говорили о прошлом, о старых временах. Оба делают вид, что раз и навсегда покончили с прошлым. А как-то папа сказал мне: вот что такое роман под чужим именем, ничего хуже быть не может. Оставайся лучше при своем, даже если думаешь, что есть имена благозвучнее. Ах да, я кое-что еще вспомнила, но вы мне не поверите. Я, признаться, сама этому не верю, решила тогда, что папе просто хочется замолвить за дядю Ламбера доброе слово. Но он, по-моему, и правда так считает. Папу ведь толком не поймешь. Так вот, однажды он сказал: меня изобрел Ламбер. Представьте! Сюжеты ко многим пантомимам, разыгранным папой, действительно принадлежат дяде Ламберу. Так бывало и прежде, а теперь тем более. Возможно, они по ночам приходят дяде Ламберу в голову, когда он остается наедине со своим манекеном, а затем они с папой обсуждают этот замысел. Да, так оно и есть. Мне довелось однажды слышать, как они обсуждали такой сюжет, и я ушам своим не поверила: а я-то считала, что папа все сам для себя придумывает. Ведь мать моя всегда утверждала, что дядя Ламбер погубил, как она выражалась, папу. Папа же говорит, что у него не хватает фантазии, он может только воплощать идеи дяди Ламбера. Что и говорить, этому трудно поверить. И почему ни одной душе это не известно? На программах должно было бы стоять: по мотивам Луи Ламбера или что-нибудь в этом роде. Кстати, имеются интервью с папой, но он ни разу ни словечком об этом не обмолвился, что, безусловно, сделал бы, не станет же он рядиться в чужие перья, да ему это и ни к чему, не правда ли? Папа говорит, дядя Ламбер раз навсегда запретил упоминать о нем, и папа обещал ему не разглашать их тайну. Ну, прежде, в нацистские времена, дядя Ламбер, возможно, не желал этого, чтобы не нанести ущерба своим книгам, не причинить вреда жене, понятно. Но в те времена папа еще и не был знаменитым д'Артезом. Сейчас, однако, когда жена дяди Ламбера умерла, а политическая ситуация в корне изменилась, можно было бы спокойно назвать его имя. Но дядя Ламбер по-прежнему против. Я, говорит папа, его коронное творение, поэтому! Словно этим хоть что-то можно объяснить! Его коронное творение, да, но разглашать это запрещается, иначе они будто бы потерпят неудачу.

Сомнения нет, Эдит ошибалась насчет Ламбера, когда предупреждала, что в его присутствии не следует затрагивать тему самоубийства. Он давно изжил состояние, которое зовется отчаянием. Подобного рода выражение своего «нет» сейчас уже никого не удовлетворяет, заметил он однажды, прочитав в газете сообщение о самоубийстве известного деятеля. Разве что телезрителя, добавил он.

Временами, должен сознаться протоколист, его охватывает чувство, будто он злоупотребляет доверием многих людей, приводя в этих записках слова, случайно и только потому сорвавшиеся у кого-то с языка, что он оказался под рукой, когда обстоятельства или настроение вынудили человека к откровенности. Сюда относится обрисованная Эдит обстановка в семье, а также образы ее отца и Ламбера. В какой мере факты, изложенные ею, можно считать достоверными, так сказать, документально подтвержденными, имеющими силу для историка или для такого человека, как господин Глачке? Не достоверны ли эти сведения лишь на время рассказа для Эдит — беглые впечатления, которые ей не под силу осмыслить? Вправе ли мы злоупотребить подобной минутой растерянности? Не порядочнее ли сохранить ее в тайне? И от себя самого сохранить в тайне, а не размышлять в подобных записках над услышанным, начисто лишая события последних крупиц живости? Ибо самое удивительное в этом, что Эдит в первый же вечер рассказала все именно так, а не иначе — протоколисту, человеку, которого она и знала-то всего каких-нибудь часа два, у которого и лица-то своего не было, кроме предписанного его профессией.

Впрочем, Эдит спросила у протоколиста, когда они прощались на Элькенбахштрассе… она уже потянулась было к ручке двери, но, внезапно обернувшись, спросила:

— Ну а вы? А у вас как все было?

На что протоколист коротко ответил, что вообще не помнит своих родителей, погибших при бомбежке Ганновера. Сам он, в ту пору еще ребенок, был эвакуирован и находился в лагере неподалеку от Розенгейма. И так далее. В ответ Эдит сказала; а-а — и вошла в дом.

Оправдывает протоколиста лишь одно. Он теперь, на пути в Африку, заново просматривает свои записки, сделанные на протяжении минувшего года, большей частью сразу же, ночью, вслед за событиями, о которых сообщает, и, стремясь довести эти записки до конца, дополняет их деталями, которые приходят ему на память. Судно вибрирует. Многое надо бы вычеркнуть. Из-за вибрации руку приходится буквально придерживать, чтобы она сама чего не вычеркнула.

Да, он сейчас на пути в три неведомых года — именно столько перед поступлением в Таунусскую школу протоколист обязался отработать в Африке. Ламбер, о чем нелишне упомянуть, весьма иронически отозвался тогда о решении протоколиста пройти курс в этой школе, чтобы работать в развивающихся странах. Ламбер считал это пустой романтикой и утверждал, что крупная промышленность лишь эксплуатирует подобные остаточные, как он назвал, «чувствица».

— Развивающаяся страна — ох, не смешите меня! Взгляните на Кайзерштрассе, на Гётештрассе или на Цейльштрассе, вот где ваша развивающаяся страна. И этот человек изучал естественное право!

Что можно было ему возразить? Но возражать и не понадобилось. Присутствовавшая при разговоре Эдит накинулась на Ламбера:

— А какие меры принял ты против всего этого, сидя в своей библиотеке или простаивая со своим нелепым манекеном у окна? — И чтобы окончательно заставить его умолкнуть, в гневе добавила: — Папа даже очень одобрил бы его решение, знай он о нем.

На что Ламбер только сказал:

— Эх вы, сиротки!

И с тех пор не проронил больше об этом ни слова.

Судно, как уже сказано, вибрирует. Что же, спрашивается, остается? Судно вроде бы уже не судно, а сито, оно сотрясается, и обстоятельства, доставлявшие человеку бездну забот и поэтому считавшиеся существенными, проваливаются сквозь его отверстия. На первых порах этого не замечаешь, все кругом так ново и непривычно, что времени нет думать о привычном, надеешься, что когда-нибудь позже, когда привыкнешь к непривычному, для этого освободится время.

На франкфуртский Главный вокзал приезжаешь ко времени, и даже раньше времени. И как всегда, как стало привычным, в просторных переходах к платформам сидят на своих вещмешках американские солдаты и ждут. Они уже сейчас устали. Их где-то здесь, неподалеку, обучили и в сером автобусе доставили на Главный вокзал. А теперь доставят во Вьетнам, на воину. Вот что остается — не война и не то, что о ней в газетах пишут и в кинохронике видишь. Огромные титры блекнут, но то, как американские солдаты сидят на своих вещмешках и курят и ждут, остается, усталость остается.

А потом приезжают и остальные твои спутники — ты проходишь с ними через контроль на платформу. С собой только ручной багаж, все громоздкое сдано и, быть может, уже отправлено. Приехал на вокзал и кое-кто из их родственников: отцы, матери, младшие братья и сестры. Тебя им представляют, ты наскоро пожимаешь руки, нет, это не остается. И совсем уж нежданно-негаданно появляется Эдит, хотя такого уговора не было. Уговор был, что она не приедет к отходу поезда. Ведь не знаешь, как все обернется и какие мысли придут ей в голову, когда поезд отойдет и она одна отправится домой. Ламбер умер, и нет у нее ни одного близкого человека. Разве есть у нее приятельницы? Не станет же она отводить душу со своей квартирной хозяйкой на Элькенбахштрассе. Приветливая женщина, верно, да ведь всего-навсего любопытная. Но Эдит в последнюю минуту все же приехала, и очень даже хорошо, что приехала, хотя бы из-за всех этих родственников хорошо, что она тоже стоит вместе со всеми и машет. Но и это не остается. Остаются те мысли, что придут ей в голову, когда она одна отправится домой, даже если ты не знаешь, какие мысли придут ей в голову.

А там поезд тронется, и ты прибудешь в Бремерхафен, и тебя погрузят на судно, а в Антверпене можно полдня провести на берегу, посмотреть город. Можно и открытку написать, в этом ничего нового нет. Можно все начать сызнова, жить, как вчера, как тебя учили. На открытке запечатлена старинная церковь, или ратуша, или рыночная площадь — готика, а может, и ренессанс, все очень пестрое. Но и это не остается. И текст, который ты напишешь, не остается. Хозяйка его прочтет, рассмотрит церковь, и рыночную площадь, и, разумеется, иностранную марку. А муж ее разве не железнодорожник, машинист или что-то в этом роде? Возможно, он бывал в Антверпене и вид на открытке ему знаком. Об этом стоит поговорить.

Но тут судно начинает вибрировать, и все расплывается. Открытка проваливается сквозь сито — готическая церковь, ратуша и целиком вся рыночная площадь. А не было ли на открытке собаки? Куда делась собака? И где находится Ален? Разве в последнее время речь часто не заходила об Алене? Должно быть, Ален имел большое значение, если о нем часто заходила речь. Не было ли в Алене балетных туфелек? Какое отношение имеют балетные туфельки к Алену? Существует ли открытка с видом Алена? А что такое Ален родина или кошмарный сон? На судне, разумеется, есть атлас. В самом деле, вот Ален, он находится в Вюртемберге. В атлас Ален провалился сквозь сито. Все, что имело когда-то значение, проваливается сквозь сито в атлас. Или в книгу по истории. Об этом можно написать дипломную работу. Ален не остался, но балетные туфельки остались. Уж очень они легкие и не проваливаются сквозь сито. Они долго-долго, вибрируя, скользят по его стенкам.

А заводы «Наней»? Куда же все-таки девались заводы «Наней»? Давайте поглядим в иллюминатор. Не витает ли над океаном хотя бы розовое облако искусственного волокна, которое вечерами извергают трубы заводов «Наней», вызывая скорбные причитания домашних хозяек на склонах Таунуса? Нет, облако в иллюминаторе черного цвета. Оно принимает очертания куклы-манекена. Ее грудь набухает. Не предвещает ли это шторм, господин капитан?

А куда девался золотообрезный семейный альбом? Уж не выбросили ли его в Дрездене на помойку? Или его разбомбило в Ганновере? А где же находится Розенгейм? Где Позен? Ведь в документах сказано, что и Розентейм и Позен существуют. Куда же девались документы?

Судно вибрирует. Почему же та рыжеволосая, что шатается по панели на Аугсбургерштрассе и ждет не дождется смерти некой раковой больной, не проваливается сквозь сито? Ее ведь ты в жизни не видел. Кто-то рассказывал тебе о ней. А она что же, провалится сквозь сито, когда раковая больная наконец умрет? Не шла ли еще речь об овощной лавке в Тегеле? Кто же это живет в Тегеле?

Бесспорно, останутся фотографии, никогда не отснятые. Вибрация делает их зримыми. Бесспорно, останутся так и не произнесенные слова. Вибрация придает им звучность. Кто сказал: «Движение благодаря торможению вызывает некое сочетание — жизнь. Если то или другое возобладает, жизнь оборвется». Кто сказал: «Ангел, несомый ветром, не возвещает: мертвые да восстанут! напротив, он возвещает: живущие да восстанут!» А, это сказал некий молодой человек более чем сто лет назад, по только в одной книге сказал он это, и только в одной книге он умер, и неизвестно даже, где погребена его жена[34].

Книги? Книги? Что это взбрело манекену в голову, зачем он наколдовал себе две руки, не черные коленкоровые, а две живые руки, торчащие из платья без рукавов? Разве сейчас лето? Разве во Франкфурте так уж жарко? И к чему эти книги? Их что, надо прочитать? Иначе зачем же их тебе протягивают? Судно вибрирует слишком сильно, никак не разберешь названия этих книг. Но их придвигают тебе под самый иллюминатор. Крупный план! Внимание! Целлофан белых обложек отражает лучи прожектора. По обложкам мелькают красные и зеленые блики. Неподалеку, должно быть, висит светофор. Названия книг вибрируют. Одно гласит «Что же такое бог?», а другое «Европейская точка зрения». Почему же названия не провалились сквозь сито, ну хоть в какой-нибудь справочник? В книжных магазинах имеются толстые справочники, там место и этим названиям. А что с ними делать в Африке?

Разве на таких книгах много заработаешь? Почему их выставили в витрине книжной лавки? Можно ли рассчитывать на покупателя таких книг, как «Что же такое бог?» и «Европейская точка зрения»? И как заботливо передвигает чья-то рука обе книги то вправо, то влево, чтобы названия их попали в поле зрения прохожих.

Но только один прохожий останавливается перед витриной, остальные спешат мимо, магазины уже закрываются, все стремятся домой. Ни «Что же такое бог?», ни «Европейская точка зрения» не в силах их удержать. Но и тот, что стоит перед витриной, не интересуется ими, он не станет их читать. Названия книг остаются в сите лишь благодаря руке, расставляющей их в витрине. Рука мешает книгам провалиться сквозь сито. Благодаря двум нечитаным книгам видна рука, и рука эта принадлежит Эдит. Похоже, что во Франкфурте лето — на Эдит платье без рукавов.

Она высовывается из маленькой дверцы в желтой дубовой перегородке, отделяющей витрину от магазина. Опершись одной рукой, она другой заботливо переставляет «Что же такое бог?» и «Европейскую точку зрения». Она целиком погружена в свое занятие. Словно бы накрывает на стол и ждет гостей. Или проверяет, покойно ли лежит больной, и оправляет на нем одеяло.

Вибрация судна затухает.

Позже… когда позже?.. и где? Да не безразличны ли эти «когда» и «где»? А судно вновь начало вибрировать, как вибрирует витрина книжной лавки во Франкфурте из-за уличного движения, так вибрирует судно из-за машины. И мысли вибрируют, им не хватает слов, которым они могли бы довериться. Как мысли девушки, в одиночестве бредущей с Главного вокзала домой. Тут уж не до «когда» и не до «где».

На сей раз вибрируют причальные мостки, выдвинутые на колеблющихся сваях далеко в глубь тихой бухты. А далеко-далеко, на заднем плане, видны две песчаные отмели, чаящие коснуться друг друга, а сощурясь от яркого солнца, увидишь там пальмы, а между ними просвет и песчаный вал и морской прибой, на него низвергающийся. Красивая получилась бы открытка. Но у того, кто дошел до края причальных мостков, нет фотоаппарата, и к открыткам он равнодушен. Отчего же он вышел в эту палящую полуденную жару? Разве его не учили в Таунусской школе, что в полдень лучше не выходить из барака? Возможно, в бараке даже будет кондиционер. Не хочет ли тот, кто больше не называет себя протоколистом, так как это кажется ему претензией, проверить, стоя в одиночестве на причальных мостках в разгар тропической жары, достанет ли у него смелости назвать себя «я», как однажды кое-кто ему посоветовал.

Но тут две бегущие детские ножки, шлепающие по шатким доскам, вызывают вибрацию и мостков, доски передают вибрацию до самого их края, до человека, который охотно назвал бы себя «я», но которому мешает торопливо бегущий ребенок. Попробуй скажи «я», если тебе надо оглянуться!

За его спиной стоит маленькая черная девчушка, на бедре у нее сидит верхом крошечный братец с большущей головой и тоненькими ножками, которыми он цепляется за сестренку. Две пары больших глаз смотрят на большое «я». Свободная рука девчушки тянется к большому «я», а глаза ее словно говорят: «Не робей. Не слушай глупцов, твердящих, что дать нам хоть что-нибудь ошибка. Я знаю, ты с радостью дал бы нам что-нибудь».

Но прежде, чем мы вернемся к отчету протоколиста и к господину Глачке, необходимо кратко упомянуть о письменном наследии Ламбера, которое вручили Эдит после его внезапной кончины. Инфаркт, или что бы там ни было конкретной причиной его смерти, наступил, замечу попутно, после нахлынувшей на город волны горячего воздуха, от которой столбик термометра во Франкфурте подскочил до тридцати шести градусов в тени.

Наименование «письменное наследие» звучит, пожалуй, чересчур высокопарно. Речь идет о трех синих, порядком выцветших папках, куда Ламбер небрежно засовывал все бумажки, какие находил в своих карманах. В том числе и трамвайные билеты. Вечерами, вернувшись домой и не собираясь никуда больше идти, Ламбер имел обыкновение очищать карманы. Он выкладывал все на стол и, если среди прочего оказывался клочок бумаги, засовывал его в одну из папок, лежавших на столе. Но папки из-за различного размера бумажек и записок бугрились и распахивались, из них вечно что-то вываливалось и летело на пол. Протоколист не раз наблюдал это. Он обычно наклонялся, чтобы поднять бумажку и передать ее Ламберу, но тот, лишь мельком, даже не надевая очков, взглянув на нее, комкал и бросал в корзину. Видимо, это был единственный его способ предотвратить непомерное разрастание бумаг.

Личных писем среди этих бумаг вообще не оказалось. Если Ламбер и получал их в последние годы, что весьма сомнительно, он их, надо полагать, тотчас рвал. Вся груда бумажек состояла в основном из счетов, квитанций, старых писем от издательства, выпускающего книжки карманного формата, налоговых деклараций, банковских чеков, корешков почтовых переводов и тому подобного — все лежало в диком беспорядке, без какой-либо хронологической последовательности. Среди прочего обнаружен был, к счастью, договор с висбаденской администрацией кладбищ, из коего следовало, что Ламбер арендовал на кладбище место на двух человек сроком на двадцать пять лет и, судя по этому, желал, чтобы его похоронили рядом с женой.

Рассортировать эти более чем случайные бумажки не стоило никакого труда. Эдит и протоколист, который помогал ей, справились с делом за каких-нибудь полчаса. Но вдруг обнаружили, что на обороте той или иной нелепой гостиничной квитанции, рекламы пива или вермута «Чинзано» и неразборчиво подытоженного счета имеются заметки, торопливо начерканные шариковой ручкой и, судя по почерку, принадлежащие Ламберу.

Ламбер, видимо, хотел запечатлеть ту или иную мысль, промелькнувшую у него во время обеда, чтобы позже ее развить, но по приходе домой его снова охватывало полнейшее безразличие ко всему, он засовывал бумажку в папку, и можно почти наверняка утверждать, что никогда больше не глядел на свою заметку.

Пришлось Эдит и протоколисту вторично просмотреть все бумаги, обращая внимание на заметки, однако же и после этого в руках у них осталось всего ничего. К тому же, пояснила Эдит, знавшая в этом толк, будучи продавщицей книжного магазина, бумаги эти никакой литературной ценности не представляли. Но поскольку Ламбер, невзирая на свои романы, как писатель вообще не котировался, протоколист на это и не рассчитывал. Его куда больше интересовали сведения о д'Артезе, но и в этом смысле найденные записи меньше всего можно назвать интересными. За одним, пожалуй, исключением, о чем речь впереди, да и то все зависит от точки зрения. Имя д'Артеза промелькнуло среди бумаг один-единственный раз, притом в коротенькой записи, которую Ламбер сделал на обороте счета из химчистки, куда отдавал костюм и два галстука. Запись гласила: «Д'А. Париж. Кирпич. Нелепая пантомима?» Запись, стало быть, сделана была после допроса у господина Глачке. Следует ли из этого, что для Ламбера д'Артез был реальностью лишь как персонаж, который он изображал в пантомимах?

Как бы там ни было, это единственная запись, которую в какой-то мере можно точно датировать. На прочих записках и чеках встречались, правда, кое-где даты, но доказательств, что записи, сделанные на обороте, относятся к этому числу, не было никаких. Подобный клочок мог с таким же успехом попасть в руки Ламбера случайно, спустя много-много времени. С некоторой уверенностью можно лишь сказать, что все записи относятся к франкфуртскому периоду жизни Ламбера, стало быть, начало свое ведут с 1949 года. Об этом свидетельствуют бумажки, которые он пускал в ход. Так, среди прочих клочков попадались половинки каталожных карточек из университетской библиотеки, видимо, карточки были неверно заполнены, поэтому их собирались выбросить. Отсюда следует, что Ламбер делал такие записи и в течение дня, работая в библиотеке, иной раз поводом служило читательское требование или случайно брошенный взгляд в заказанную книгу. Во всяком случае, ни одна найденная бумажка не относилась ни к висбаденскому периоду, ни к периоду, предшествовавшему смерти его жены. И даже то, что относилось к этому событию, было, как нетрудно установить, написано Ламбером в одну из его франкфуртских ночей. Да разве дело в хронологии? Эдит и протоколист очень скоро отказались от попытки привести все бумаги в хронологический порядок, не без чувства стыда осознав педантизм своей попытки, лишь затемняющей единственно подлинный образ Ламбера. Образ, который навек останется подлинным для протоколиста, который не изгладят из памяти ни события, ни годы, — образ человека, что стоит по ночам у окна своей комнаты на Гетештрассе, рядом с черной тенью безголового манекена, не отражающего красных и зеленых бликов световых реклам на домах и крышах спящего Франкфурта. Человек этот говорит, губы его шевелятся; это не обман зрения, вызванный тщетными попытками красных и зеленых пятен удержаться на его лице, нет, он действительно говорит. То, о чем он говорит, значения не имеет, значение имеет лишь то, что он вообще говорит. Ни одна живая душа его не слышит, люди спят. Нет приемника, настроенного на длину волны, на которой он говорит. Стал бы этот человек говорить, если б получил достоверное уведомление, что приемник тот вовсе не отыщется, заваленный чердачным хламом или покрытый слоем пыли в подвале? Но может случиться, что ребенок, играя, обнаружит приемник. Или при следующем переезде люди подумают: а не выбросить ли наконец это старье? Кто-то еще разок покрутит ручку, и кто-то, кого мы еще не знаем, невзирая на смех остальных, услышит голос и уйдет преображенный.

Человек, образ которого остается подлинным для протоколиста, зовется Луи Ламбер. Он по праву носит это имя.

Подлинность этого образа подтверждается записью, имевшейся на листке, сплошь покрытом цифрами и столбиками сложений. Очевидно, Ламбер подсчитывал на нем все подлежащие списанию затраты для своей декларации подоходного налога. Записано было:

«Рядом со мной (вместо первоначально зачеркнутого: „Надо мной“) в тщетных поисках первой фразы для своей последней книги мечется из угла в угол престарелый писатель».

Нечто подобное как-то Ламбер говорил протоколисту. Запись эта также подтверждает догадку Эдит, что Ламбер, несмотря ни на что, все еще носился с мыслью написать книгу, хотя и совсем иного рода, чем его псевдоисторические романы.

Трудности на первых порах создавали два сокращения, объединявшие, казалось, самые разнородные записи для некой определенной цели. Значение их не раскрылось и после того, как записи были сгруппированы то в одном, то в другом порядке. Это были сокращения «С.и.», а также «I.m.L». Так, например, под «С.и.» собраны были следующие заметки:

С. и. Двенадцать часов скоротать еще можно, этому мы научены. — Три минуты пополуночи?

Звучит куда как поэтично, но, может, это просто пунктуальность.

А часто случаются подобные оплошности?

Редко, очень редко.

Домашний детектив, учтивый молодой человек.

Телефонистка с наушниками. Знай вставляет да вставляет вилку.

И разумеется, участие в собственных похоронах.

Чайный столик, на котором гроб подвозят к могиле. Социальное явление. Да уж ладно! Ладно! Социология навыворот.

Коммерциализация одиночества. С помощью передатчика предназначенная для так называемых одиноких. Политическое воззвание.

Манифест: сделка с одиночеством. В высшей степени остроумно.

Вам здесь сидеть не полагается, говорит дородный портье. Имеется в виду — на ступенях помпезного портала. С колоннами и кариатидами. Хорошо, а где же?

А далее под рубрикой «I.m.l.» приводились фразы, в равной мере уместные и под рубрикой «С.и.», как, например, следующие:

I.m.l. В курортном парке передатчика не слышно. Промежуточное пространство. В вильгельмовском или викторианском стиле.

Политика? Занятие в часы досуга, учитываемое электронно-вычислительной машиной.

Ах, да много ли у нас часов досуга? И что прикажете делать второсортным? А уж третьесортным тем более! Все это — чистая абстракция, ибо все слишком реалистично.

Трое приятных молодых самоубийц. О нас говорят, что мы обладаем тактом, потому-то в нас и нуждаются. Такт? А что сие означает? Не безучастность ли? Эту мысль следует продумать до конца.

Передатчик работает без помех? О нет! Возможно, все дело именно в помехах. Ох уж эти индивиды, которые слышат только помехи. Ужасно. Они не смеют даже кричать, ибо крик не помеха, он тотчас же коммерциализируется. Не кричать, дабы избегнуть коммерциализации. О злосчастный человек!

Ваша специальность? — Интеллигент. — С этими интеллигентами хлопот не оберешься. — Но позвольте…

Большинство приходит пешком, что верно, то верно, но подъезжают и машины. Портье открывает дверцы. У него есть даже огромный гостиничный зонт — на случай дождя. Вот она, действительность.

Об отсутствии зла. Когда умерло зло, господин Б.?.. Что станете вы делать с религией, если не будет зла? Без зла мир теряет всякий смысл. А где же могила зла? Хотелось бы, чтобы меня там похоронили. Но пожалуйста, без убийства из равнодушия. Оно не дает права на существование. Разве только профессионалам.

Что справа, что слева — один и тот же порядок, различна лишь степень совершенства. Если уж так угодно, женственность, однако женоненавистничество в виду не имеется. Вечное ощущение изношенности. Даже не скорбь, а только изнеможение. Но это еще хуже, чем скорбь. Скорбящие счастливы. Сострадайте изнемогающим!

Соблюдайте осторожность, употребляя слово liber! Первоначальное его значение: раз навсегда отринутые (кем отринутые?), плывущие по течению обломки, лишенные даже возможности умереть. Внеисторизм.

Заметки, собранные под упомянутыми начальными буквами, подбирал протоколист. Его точка зрения определялась вопросом, чем все эти годы занимался Ламбер, стоя ночью у окна своей комнаты. И вытекающим отсюда следующим вопросом — проливают ли обрывки мыслей Ламбера свет на феномен д'Артез, которому и посвящены эти записки. Эту точку зрения, разумеется, легко раскритиковать; Эдит, например, подобрала бы и расположила материал наверняка иначе.

Последняя из приведенных заметок, та, что начинается со слов «Соблюдайте осторожность», и привела к расшифровке начальных букв. Сокращение «С.и.» означает «Смерть интеллигента», а «I.m.l.» — «Inter mortuos liber».

Слова «Смерть интеллигента» Ламбер, несомненно, предполагал сделать заголовком рассказа или статьи, а «Inter mortuos liber» — соответствующим эпиграфом. Но и заголовок и эпиграф были в дальнейшем им отвергнуты. Заголовок на записях, к которым, он, во всяком случае, подходит, был энергично перечеркнут, мало того, рядом рукой Ламбера было выведено «нет!!!» с тремя восклицательными знаками. Перечеркнут был и эпиграф, но, вероятно, значительно позднее, точнее говоря, значительно позднее, чем сделаны записи, о чем свидетельствуют другие чернила или другого цвета шариковая ручка. И опять же, перечеркнуть эпиграф, видимо, показалось Ламберу недостаточно, и он добавил: «Экое бахвальство!» Из всего сказанного можно заключить, что Ламбер часто пересматривал именно эти записи. На то указывает и неоднократная правка.

Эдит выяснила у своего хозяина, владельца книжной лавки, что задуманная как эпиграф строчка «Inter mortuos liber» — «Свободный среди мертвых» представляет собой латинский перевод стиха из 87-го псалма. Видимо, Ламбер наткнулся на эту строку в библиотеке, так как в комнате у него книг вообще не оказалось. Обстоятельство также примечательное, если вспомнить, что и у д'Артеза найден был лишь детектив. Но по какой причине, протоколист так ни разу спросить и не решился.

Эдит пыталась установить, был ли упомянутый в записях господин Б. знакомым Ламбера или вымышленной фигурой, но напрасно, да не в этом суть дела.

Так в чем же? Проглядев совместно все записи и бумаги Ламбера, Эдит и протоколист в полной растерянности сидели друг против друга. Перед ними на столе детали собранные в небольшие кучки мысли усопшего — всего лишь случайная подборка случайных мыслей.

— Что же нам с этим делать? — спросила Эдит.

Но когда протоколист предложил ей сохранить бумаги для ее отца, у которого они, возможно, вызовут интерес, она сказала:

— Папе они наверняка не понадобятся, он даже просматривать их не станет.

И все же достала из ящика стола пакетик, где хранила канцелярские резинки.

— Нельзя же, чтобы записи опять пришли в беспорядок, — заметила она и каждую кучку скрепила резинкой, завернула в оберточную бумагу и туго перевязала пакет шпагатом.

Протоколист помогал ей. Он прижимал указательным пальцем узел, когда Эдит стягивала шпагат. Пакет не был тяжел, Эдит, высоко подняв его, разжала пальцы, и он упал на стол.

— Ну, что же нам с ним делать? Не выкинешь же его просто в корзинку.

— Пока что я могу его взять, но… — предложил протоколист, — но…

Взять пакет он мог всего на какой-нибудь месяц — ведь ему предстоял отъезд в Африку, не брать же его с собой.

Сейчас пакет лежит в ящике, который вместе с двумя чемоданами хранится на складе одной из франкфуртских фирм по перевозке мебели. Арендная плата внесена вперед за год, квитанции находятся у Эдит. Да где же еще хранить эти вещи? У протоколиста нет родственников, которые могли бы держать его пожитки на чердаке или в подвале. У Эдит, в ее меблированной комнате, слишком тесно. А уж в Алене, у ее родных, им и вовсе не место. Вещи эти даже застрахованы от пожара, как положено.

Пакет с бумагами — это, если хотите, часть прошлого, и его действительно не так-то просто выбросить. Мысль эту, однако, следует понять правильно; дело тут не в Ламбере и его заметках и не в том, что зовется пиететом или желанием поступить в духе покойного. Откуда кто знает, что именно в духе покойного. Да к тому еще в духе Ламбера. Свободный среди мертвых? Роль, которую он много лет подряд репетировал и которая так ему и не удалась. Но осталась попытка, и остались мысли, в том числе и неудачные, выраженные вслух в открытое окно. Они и не добиваются, чтобы их слышали, им это безразлично, но с ними можно повстречаться. Сироты, умеющие размышлять лишь о том, чему обучили их в сиротском приюте, быть может, повстречаются с ними, погибая от скуки, и окружающий мир начнет как-то неуловимо для них преображаться.

Но протоколист, говоря о Ламбере, вовсе не намеревается предаваться сентиментальным воспоминаниям, спасать честь потерпевшей крушение жизни и того меньше; его интересует исключительно д'Артез, образ которого не способны прояснить ни пантомима, ни критические статьи или монографии, он становится живой действительностью лишь через отношение тех, для кого сам он — хоть недавно, хоть давно — был живой действительностью. Знаменательна в этом смысле даже глупейшая реакция господина Глачке, о которой и рассказывать-то совестно.

По этой причине протоколист считает правильным привести только в конце своих записок единственную сравнительно большую и завершенную рукопись Ламбера, а именно ту, для которой были первоначально предназначены сокращение «С.и.» и упомянутый эпиграф, ибо в ней явно подразумевается д'Артез. Эдит считает ее новеллой, не лишенной литературного интереса. Она даже перепечатала ее на своей машинке, рассчитывая, что новеллу можно будет опубликовать в порядочном журнале. Но под каким именем? Ведь никоим же образом не под именем Лембке. Именем же Ламбера покойник злоупотребил для своих дешевых развлекательных романов. Эдит и протоколист так и не осмелились решить этот вопрос, и новелла в конце концов тоже попала в коричневый пакет.

Здесь зато будет приведен другой набросок или короткий рассказ, тема которого — смерть жены Ламбера. Для наброска имелся даже заголовок, хоть и снабженный знаком вопроса. Он гласил: «Современный Орфей». Ниже приводится текст:

«Разрешите обратить ваше благосклонное внимание на неприметного человека, мужественного и терпеливо сидящего у смертного ложа своей жены. Ну не трогательно ли? Ведь он мог с равным успехом переложить эту задачу на больничный персонал; ночная сестра даже рекомендовала ему прилечь. Быть может, вы считаете само собой разумеющимся, что муж не оставляет жену в ее смертный час, жену, с которой он двенадцать или четырнадцать лет — в самом деле, сколько же, надо бы проверить — прожил?

Это ничуть не трогательно и не разумеется само собой, господа. Для вас это так, потому что вы обладаете более богатой фантазией, нежели маленький человек, и не представляете себе, как может быть иначе, как мужу в подобном положении не поразмыслить о совместно прожитых с умирающей годах да и о годах, которые ему предстоит отныне прожить без нее. А те из вас, кто наделен еще более неудержимым воображением, даже если оно лишено всякого смысла, пожалуй, поставят себя на место умирающей и непозволительным сочувствием удлинят ее анахронически бесцельное существование.

Безнадежный случай, уважаемые дамы и господа, прочитайте, сделайте одолжение, историю ее болезни. Предупреждаю: на безнадежный случай нельзя попусту растрачивать свое воображение, получается безвкусица. Маленький человек в течение двенадцати лет пытался обратить случай безнадежный в подающий надежды, но вот Эвридика наконец-то освободила его от тягостной задачи разыгрывать роль Орфея, она назвала себя снова Агнес, как ей и подобало, и приняла избыточную дозу снотворного.

Свет, разумеется, приглушен, как и положено в покоях умирающей, но я позволю себе обратить ваше внимание на пальто и шляпу маленького человека, аккуратнейшим образом повешенные на вешалку возле двери. Как, простите? Вы бросили б ваше пальто на стул? Вешать его на плечики, по-вашему, оскорбительный педантизм? Но подумайте сами: пальто ведь не приобщено безнадежности, оно вам и завтра послужит, когда безнадежный случай придет к своему естественному завершению.

Что защитит маленького человека, когда он выйдет из больницы, чтобы вступить в переговоры с владельцем похоронного бюро, что защитит его от восточного ветра, метущего по улицам? Пальто, уважаемые господа, и только пальто!

Но вот одно, безусловно, ускользнуло от вашего внимания, ибо маленький человек с такой деликатной невыразительностью сидит на неуютном стуле — он даже не ослабил узел галстука, а ведь за это его никто не осудил бы, ах, он и руки аккуратно сложил на короткие ножки! А складки шеи, слегка набегающие на воротник, разве они не вызывают доверия? Да это воплощение надежности! И права на пенсию! Зачем только жена подобного человека выпила снотворное? Уму непостижимо!

Так вот что совершенно ускользнуло от нашего внимания: маленький человек прикрыл глаза, и не потому, что его слепит свет, ибо свет приглушен, а потому, что он спит, и повинна в этом тишина. Как раз на тишину и собирался он обратить внимание жены. Это звучит чуть-чуть сентиментально, но с умирающей женой можно со спокойной совестью быть чуть-чуть сентиментальным. Он как раз собирался сказать: подумай только, повсюду, где бы мы ни жили, было так шумно, что без снотворного не уснешь. Либо по улице грохотали грузовики, либо женщины в квартирах над нами топали взад-вперед по кухне на высоких каблуках. Или радио орало изо всех окон, да в соседних садах пронзительно галдели дети. И что ни вечер, на газонах завывали косилки. И пневматические молотки и буры преследовали нас повсюду. А позже, ночью, реактивные самолеты — они готовились к следующей войне. Кто бы мог подумать, что до тишины рукой подать — она здесь, в больнице. Вот мы ее и обрели. Возможно, маленький человек собирался уже протянуть руку, чтобы выразить жене признательность за тишину, но из-за тишины его добрые, кроткие слова так и остались несказанными — он уснул.

Он спит не храпя, а легко ли это в такой позе? Он спит, не видя снов, к чему маленькому человеку еще и сны? Все эти бессмысленно-мучительные сны, от которых человек, случается, сваливается с кровати. А ведь, пожалуй, надо бы сразу начать со снотворного!

Едва заслышится легкое попискивание резиновых подошв по линолеуму коридора и войдет ночная сестра, нужно только открыть глаза, и ни одна душа не заметит, что ты тем временем спал. Ночная сестра с профессиональной сноровкой склонится над твоей женой, которой не к чему больше выступать в роли Эвридики, снимет телефонную трубку и попросит зайти молодого ассистента, ночного дежурного, чтобы он констатировал этот факт.

А господин Лембке? Где записано, что господину Лембке следует похоронить жену, которая была на полтора сантиметра его выше, в Висбадене? Нигде не записано. А будет записано только задним числом».

Господин Глачке, однако же, подозревал наличие у Ламбера тайного передатчика. Повинен в том был протоколист, но он и подумать не мог, что кому-нибудь придет в голову столь вздорная идея.

Объяснялось же все отчетами, которые он обязан был подавать ежедневно. Уже спустя несколько дней после знакомства с Ламбером ему стадо трудно их составлять. Да и что можно сообщить о Ламбере? Его жизненные привычки столь однообразны и неинтересны — и, очевидно, свойственны ему уже так много лет, — что немыслимо говорить о них больше одного раза.

К тому же протоколист был бы немало удивлен, узнай он, что именно томительно размеренный, скучный образ жизни Ламбера возбудил и укрепил подозрения господина Глачке. Читая его отчеты, последний не раз удовлетворенно восклицал «ага!», более того, он даже расхваливал наблюдательность протоколиста.

— Отлично, дорогой мой, отлично! — приговаривал он, потирая руки. Такая уж была у него неприятная привычка. — У этих людей поразительная способность к маскировке. Но уж мы-то разоблачим все их каверзы.

Вначале протоколист в отчетах вкратце излагал содержание своих разговоров с Ламбером, но и они неизменно бывали превратно поняты. Например, то обстоятельство, что при первой встрече они беседовали о естественном праве, господин Глачке истолковал в совершенно неожиданном смысле.

— Естественное право? Ага, это надо взять на заметку. Кодовое обозначение для их подрывных планов. Очень хорошо, дорогой мой.

Через несколько дней отчеты протоколиста стали чуть худосочнее, ибо о беседах, носивших личный или чисто человеческий характер, он не желал писать ни одного слова, поскольку тайной полиции они были ни к чему. Но при этом он впал в ошибку, пополняя свои отчеты подробностями из жизни Ламбера, которые услышал от Эдит, хотя имени Эдит он, разумеется, не называл и вообще не упоминал ее особу.

До того как у протоколиста случился конфликт с господином Глачке, он ни разу не бывал в комнате Ламбера на Гетештрассе и только со слов Эдит, слышавшей это, верно, от отца, узнал, что Ламбер имеет обыкновение ночами подолгу стоять у окна.

— Дядя Ламбер очень одинок, — сказала она. Протоколист не удержался и как последний глупец упомянул в отчете самый факт ночных бдений и добавил: «Видимо, очень одинокий человек».

— Одинокий! — воскликнул господин Глачке. — Не смешите меня! Он — и одинокий. Да он менее одинок, чем вы и я, вместе взятые. Боже, до чего вы наивны! Это так называемое одиночество не что иное, как партизанские уловки. Нам они известны еще с войны. И по ночам у окна стоит, н-да, яснее ясного, что это означает. Очень хорошо, дорогой мой.

Господин Глачке вытребовал специалиста из отдела подслушивания. Протоколист, правда, при встрече не присутствовал, но не питал никаких сомнений насчет содержания их беседы. Когда же его снова позвали, чтобы он описал специалисту комнату Ламбера, ему пришлось сознаться, что сам он в этой комнате не бывал. И тут его, разумеется, спросили, откуда же ему известно о ночных бдениях у окна.

Больше всего опасаясь втянуть в эту историю Эдит, протоколист вышел из положения, сказав, что незаметно выспросил кое-кого — служащих библиотеки и продавщиц из той лавки, где Ламбер покупал хлеб и колбасу.

— Очень хорошо, милейший, — согласился господин Глачке и переглянулся со специалистом из отдела подслушивания. — Это метод верный. Продолжайте в том же духе!

Отговорка протоколиста была и правда до крайности нелепой: откуда было знать продавщицам в гастрономической лавке, что Ламбер стоит по ночам у окна, вместо того чтобы спать. Господин Глачке сделал вид, будто верит ему, но совершенно очевидно, с этой минуты протоколист прослыл за сотрудника неблагонадежного и, как впоследствии выяснилось, сам был взят под наблюдение.

Куда хуже было другое: протоколист сгорал от стыда перед Ламбером и Эдит за свою двойную игру. Должен ли он предупредить Ламбера, что у него в комнате, по-видимому, установят микрофон? Но это значило бы предать свое ведомство. А не сделать этого — разве не предать Ламбера? Что же до Эдит, так по какому праву выслушивал он ее простодушные рассказы об отце? Вот в какое ложное положение попал протоколист, сам того не желая. У кого же спросить совета? Коллег и знакомых у него великое множество, все они премилые люди, с ними приятно в воскресенье совершить загородную прогулку или вечером посидеть за кружкой пива, поболтать о том, о чем весь свет болтает, — о политике и о спорте, о начальниках и о жалованье, о кинофильмах и о девушках, а если кому-нибудь из этих знакомых предстояло обручение или женитьба, событие это праздновали, покупали подарок или цветы. Но не было у него человека, кому можно было бы довериться, нет, этого он не мог себе позволить, добрые знакомые глянули бы на него с удивлением и в лучшем случае сказали бы: видно, пришло тебе время обзавестись девицей. Чего уж тут, спрашивается, искать совета, все у него в полном порядке: он сдал экзамены, защитил диплом, состоит на государственной службе с хорошими видами на будущее, ему двадцать семь и оставалось только жениться, чего же еще? Тут и решения принимать нет надобности, а раз все так поступают и считают за правильное, значит, ты наперед не прав, если сомневаешься и желаешь чего-то особенного. Да и в самом деле, протоколист до сей поры тоже ни минуты не сомневался, что и ему следует поступать в точности так, как поступали другие.

В ту пору протоколист еще не знал, что Эдит, которая была на пять лет моложе, уже однажды оказалась перед необходимостью принять подобное решение и приняла его совершенно самостоятельно. Даже с Ламбером она предварительно не посоветовалась, да и с отцом навряд ли, а уж у матери в Алене наверняка не просила совета и во всем сама разобралась. Если бы протоколист знал эту историю, она ему очень и очень помогла бы, по как раз с Эдит он чувствовал себя стесненным, ибо так уж случилось, что именно ему вменили в обязанность навести справки об ее отце. Нечто подобное испытывал протоколист и в отношении Ламбера. Ламбер — что и вовсе было для него ново — оказался первым человеком зрелого возраста, которому он, протоколист, охотно доверился бы, однако именно это было ему заказано: ведь господин Глачке поручил ему наблюдение за Ламбером. Впоследствии, когда решение пришло столь внезапно, что протоколист, хоть решение и было верное, еще не собрался для него с силами и впал в постыдное сомнение, вдруг обнаружилось, что касательно Ламбера его совесть в смысле двойной игры может быть спокойна. Ибо Ламбер с первой же минуты видел его насквозь. Чем это объяснить? Ламбер обходил этот вопрос молчанием. Сказал только одно:

— Меня поначалу забавляло водить вас и ваше ведомство за нос, но уже на следующий день мне стало вас жаль, меня даже возмутило, что над вами так измываются.

Однако он тогда и виду не подал. И это тоже для него характерно. На одном из оставшихся после его смерти клочков имелась запись: «Попытка жить двумя правдами ведет к безвременному выключению из жизни». Протоколист цитирует по памяти. Эдит, прочтя эту запись, наморщила лоб и спросила: что же хотел дядя Ламбер сказать? Пожалуй, решила она, это замечание выражает его отрицательное отношение к браку и женитьбе, однако протоколист, указав на дату, рассудил, что заметка довольно старая, скорее, в ней выражена мысль, что быть в одно время и Лембке и Ламбером невозможно. Записку положили к другим бумагам в коричневый пакет. Эдит и протоколист в ту пору избегали обсуждать подобные вопросы; не потому, что Ламбер умер, а потому, что предстоял отъезд протоколиста и обоим, естественно, было чуточку грустно от неопределенности их будущего.

Даже установленный в его комнате микрофон Ламбер обнаружил раньше, чем протоколисту стало известно, что соответствующее распоряжение отдано господином Глачке. Люди, подобные Ламберу и д'Артезу, обычно предусматривают такую возможность, она их не волнует, напротив, они потешаются над ней.

— Пусть трудятся в поте лица, чтобы не потерять права на существование, — сказал в другой раз Ламбер и действительно разработал подробный план того, что собирался высказать перед микрофоном, чтобы лишить покоя тайную полицию. Несомненно, кое-какие заметки на клочках, сунутых в коричневый пакет, принадлежали к этому замыслу. Он предложил и протоколисту прокричать в микрофон какую-нибудь бессмысленную или загадочную фразу, на что тот, однако, не отважился. Эдит так же решительно не одобряла такого озорства.

Однажды утром протоколиста срочно потребовали в кабинет господина Глачке, пребывавшего в состоянии сильнейшего возбуждения.

— Послушайте только! — воскликнул он навстречу протоколисту и приказал включить магнитофон, остановленный на том самом месте, которому он придавал такое значение.

Вслед за пустым шуршанием в течение примерно минуты послышалось, как Ламбер ясно и отчетливо произнес «Скоро! Скоро! Скоро!» Только три этих слова, и между каждым «скоро» пауза в три секунды, а затем снова ничего, кроме пустого шуршания. Впечатление создавалось зловещее.

— Ну, что вы скажете? — торжествуя, спросил господин Глачке и потер руки. — Вот мы его и накрыли. Это голос вашего Лембке или нет?

— Да, это его голос.

— И что вы можете сказать по этому поводу, милейший?

— А еще что-нибудь есть на пленке?

— Ничего. Ни единого звука. В том-то и дело. Ни малейшего постороннего шумка. Ну, как прикажете это понимать?

Протоколист превратно воспринял вопрос и попал в затруднительное положение. Очевидно, предположил он, господин Глачке заподозрил, что он по неосторожности выдал Ламберу существование микрофона.

— А я и не знал, что вы распорядились его подслушивать.

— Это уж моя забота. Я спрашиваю, что вы скажете по поводу этой передачи.

— Передачи? А разве есть еще что-нибудь на ленте?

— Да я же вам твержу, совершеннейшая тишина!

— Может, он сам с собой разговаривал? На это он, в конце-то концов, имеет право.

— Право? — вскричал господин Глачке.

— Я хочу сказать, такое может случиться, когда сидишь в комнате один.

— Не болтайте чепухи. Вы когда-нибудь выкрикивали трижды «скоро!», оставшись в комнате один?

— Пожалуй, нет.

— Вот видите. Кроме того, этот Лембке был не один. Какая-то особа женского пола стояла у окна его комнаты.

— Особа женского пола?

— Да, примерно ко времени этого троекратного «скоро!» Лембке и женщина стояли у окна и покатывались со смеху. Почитайте-ка отчет нашего агента.

— Они смеялись?

— Пусть это вас не тревожит, у них пропадет всякая охота смеяться.

— Откуда же известно агенту, что они смеялись?

— Но это же видно. Бабенка от смеха чуть навзничь не повалилась, если бы Ламбер ее не поддержал.

— Но тогда их смех слышен был бы в записи.

— Видимо, технические неполадки. Иной раз, к сожалению, случается. Ничего, наладят, можете быть спокойны. Пусть их смеются, нас это ничуть не интересует. Нас интересует бабенка. Довольно дородная особа.

— Дородная особа?

— Да, с пышным бюстом, как это называют. И довольно простоватая, по выражению нашего агента. Вы же знаете их манеру выражаться. Никакая она не дама, пишет он. Откуда ему это известно, меня не спрашивайте. Но тем не менее что она особа дородная, можно установить в ночной бинокль.

Протоколист вздохнул, по-видимому, достаточно громко. Значит, смеялась не Эдит. О манекене протоколист в ту пору еще ничего не знал, а ходят ли к Ламберу по ночам другие женщины, не имело для него никакого значения.

— Я предполагаю, — сказал господин Глачке, уловивший вздох протоколиста, — что вы сообщили бы нам об этой особе, если бы встретили ее в ходе ваших изысканий или если бы Лембке упомянул о ней.

— Может, уборщица?

— В час ночи? Не будьте же смешным!

— Я хотел сказать, что, может, это всего-навсего безобидная случайность.

— Случайность! — в негодовании воскликнул господин Глачке. — Приятель, да проснитесь же вы наконец! По-вашему, случайность, что в Париже пристукнут сомнительный субъект по фамилии д'Артез? И что здесь небезызвестный саксонец пользуется тем же псевдонимом? Саксонец с политическим прошлым! И что он тесно связан о другим саксонцем, разыгрывающим у нас тут роль тихого библиотекаря? Да, как нарочно, библиотекаря, чтобы войти в контакт со студенческой молодежью? Заметьте себе, у этих людей нет ничего случайного! А троекратное «скоро», разумеется, кодовое слово. Да и троекратный повтор что-то означает. Старый-престарый трюк всех тайных сообществ. Обычные слова и будничные фразы о погоде, о здоровье, о биржевых курсах и туристских поездках, прежде до их смысла, бывало, не докопаешься, ну а нынче для компьютера это детская игра. Да проснитесь же наконец, любезный. Я говорю с вами не как начальник, а как человек, который старше вас. Хотите добиться у нас успеха — не витайте в облаках и не предавайтесь иллюзиям. Случайность! Не смешите меня! У нас не бывает случайностей, заметьте себе. Да и толстуха, которую Лембке принимает у себя, тоже не случайность. Мы еще не знаем, как эта особа попадает в дом и как покидает его. Одно ясно — не через парадный ход с Гетештрассе и не через черный ход с Ротхофштрассе, где стоят мусорные бачки. Мы держим оба входа под наблюдением. В доме живут три практикующих врача, и потому в определенные часы по лестнице устремляется поток пациентов — лифт работает без передышки, докладывают агенты, в городе до черта больных, — конечно, время от времени в дом входит и какая-нибудь толстуха, ясно. Но те, за которыми мы проследили, никакого отношения к Лембке не имеют. Одна, как нам удалось выяснить, жена мясника в Рёдельхейме, у нее высокое давление, а другая проживает в Заксенхаузене, вдова, вполне безобидная, хотя и прибыла из Восточной зоны. Все это ничего не доказывает. Тоже один из древнейших трюков подобных организаций: они пользуются такими женщинами для передачи секретной информации. Увы, даже в толстых женщинах они умеют разжечь фанатизм, просто поверить трудно. Итак, первейшая ваша задача — выяснить, кто эта особа. Выспросите осторожно Лембке, это не составит для вас труда. Толстуха-то, вне всякого сомнения, и есть ключевая фигура, стоит ее заполучить, и мы сразу куда больше узнаем об их организации и в случае необходимости примем меры. Ах да, вот еще что, ваш Лембке иной раз выпивает кружку пива в пивной на Таунусштрассе. И часто беседует там с некой проституткой по имени Нора, а также с нынешним ее сутенером. Подходящее общество для библиотекаря университетской библиотеки, ничего не скажешь, но мы не моралью интересуемся, а исключительно политикой. Впрочем, выявить интимную связь вашего Лембке с проституткой не удалось, да это и не важно и не ваша это забота. Наши агенты, хорошо ориентирующиеся в подобных кругах, с несомненностью установили, что толстуха, которую мы разыскиваем, и Нора — не одно и то же лицо. На Таунусштрассе политикой не интересуются. Итак, любезный, принимайтесь за работу.

Все это смехотворное наставление господина Глачке приведено здесь затем, чтобы показать дилемму, перед которой оказался протоколист. Он видел, все живут именно так, и ничему другому не научился в общежитиях и учебных заведениях, где его воспитывали, а потому для него само собой разумелось, что профессия и частная жизнь ничего общего друг с другом не имеют. Или, перефразируя выражение Ламбера, что с двумя правдами вполне проживешь. И вот впервые, причем именно благодаря знакомству с Ламбером, подобная точка зрения вызвала у него сомнение. Разве не было его долгом предостеречь Ламбера?

К счастью для него, сам Ламбер освободил его от необходимости решать этот вопрос. Теперь, задним числом, можно только удивляться, как естественно все получилось, словно по заранее намеченному плану, и только протоколист проявил в этом вопросе непозволительную слепоту. Под вечер, когда он, как обычно, вошел в читальный зал, чтобы получить заказанные книги, необходимые для так называемого экзамена, Ламбер незаметно кивнул ему и трижды весьма отчетливо сделал знак губами, что можно было понять не иначе как трехкратное повторение слова «скоро». Таким образом, протоколист был избавлен от предстоящего ему унижения — самому признаваться в бесчестности своего поведения.

Ламбер со своей стороны считал, что все в полном порядке — и микрофон, и слежка, а также то, что дело, по сути, в д'Артезе. Он даже вызвался помогать протоколисту в составлении ежедневных отчетов, которые тот обязан был подавать господину Глачке.

— Мы согласуем их с текстом, какой я скажу в микрофон, — предложил он. — Можно начать уже сегодня, мы побеседуем перед микрофоном, и вы сразу подыметесь на одну ступеньку в глазах господина Глачке. Мы можем вместе показаться в окне, чтобы агенту напротив, на чердаке, было что рассказать. Главное — дать этим людям возможность действовать. Докучать они начинают, только если предоставить их самим себе. Их надобно подкармливать пустопорожними выдумками.

Тут он достал из кармана круглую крышку от жестянки из-под обувного крема; на крышке была изображена не то лягушка, не то жаба с короной на голове. Крышка в точности подходила к микрофону: достаточно выложить ее папиросной бумагой или ватой — и микрофон не уловит ни единого слова. Микрофон был вмонтирован в стену за гравюрой. Теперь она у Эдит, хотя картина не очень-то ей по сердцу, но, раз уж она принадлежала Ламберу, Эдит примирилась с ней. На гравюре изображены три кентавра в очень современной манере, какими их можно было бы встретить нынче на улице, хотя, разумеется, не только конские части корпуса, но и человеческие обнажены. Молоденькая девица в солнечных очках, с кокетливым зонтиком и в высоких ботинках вместо передних копыт выступает гордо и победно, делая вид, будто не замечает, что бросается всем в глаза. Юный кентавр замер, очарованный, и смущенно скребет задними копытами, не решив еще, последовать ли за девицей и как с ней заговорить. А из-за его конской спины на юную даму, самоуверенно несущую по улице свои грудки, циничным взглядом матерого жуира взирает кентавр постарше, плешивый сластолюбец с сигарой в руке. Он ее просто-напросто пригласит в роскошный ресторан поужинать, и молодой человек останется с носом.

Ламбер поинтересовался, не похож ли этот старикашка на господина Глачке, и в самом деле, между ними было какое-то отдаленное сходство.

Спустя некоторое время в комнате Ламбера установили второй микрофон, подозревая в первом технические неполадки, на сей раз за плинтусом, но и этот микрофон был своевременно обнаружен Ламбером и благодаря второй жестяной крышке так же оглох.

В тот вечер Ламбер впервые привел протоколиста к себе в комнату. Они даже обменялись несколькими словами перед микрофоном, хотя протоколист и просил избавить его от этого. Ламбер только осведомился:

— Как же называлась та улица, где этого субъекта кирпичом кокнули?

— Улица Лористон.

— Благодарю вас. Наши люди разберутся в этом деле.

Сказав это, Ламбер прикрыл микрофон крышкой с коронованной лягушкой. На следующий день господина Глачке, как Ламбер и предвидел, взволновали только слова «наши люди».

Манекен — а протоколист тут-то впервые лицезрел его, — разумеется, нельзя было показать в окне, пока протоколист оставался у Ламбера, иначе на следующий день его замучили бы вопросами о мифической толстухе.

Но и без манекена положение протоколиста в отношении своего ведомства и господина Глачке стало нестерпимым. Можно ли целую вечность скрывать личную и человеческую заинтересованность и докладывать лишь о каких-то второстепенных действиях и словах, наводя этим тайную полицию на ложный след? Люди, подобные д'Артезу и Ламберу, могли себе позволить такую забаву с микрофоном, чтобы посмеяться над тайной полицией с ее нелепыми претензиями, но протоколисту эта игра была не по плечу. Его даже удивляло, что Ламбер и д'Артез способны воспринимать подозрения, которыми им докучают, как веселое развлечение, вместо того чтобы протестовать и жаловаться.

Ламбер, однако, был против того, чтобы протоколист оставил свою службу в Управлении.

— Ложь? — удивился он. — Вздор. Ваша так называемая ложь для этих людей — горчайшая истина. И куда же вы собираетесь приткнуться в этом муравейнике, где вам не пришлось бы лгать? Есть у вас своя собственная правда, с которой вы могли бы жить? А если вы, себе на беду, таковую когда и обретете, так только покоряясь закону изнашивания, этому внеисторическому закону, господин юрист, покуда этот закон, перемолов, не исторгнет вас за ненадобностью. А так время от времени случается. Приятного в этом куда как мало.

Таким образом, решение, которое протоколист считал для себя обязательным, было на какое-то время отложено. И принял он его наконец благодаря присланному д'Артезом господину Глачке письму по поводу парижского убийства. Что же побудило д'Артеза написать письмо, которого от него никто не ждал? Хотел ли он, подобно Ламберу, поводить за нос тайную полицию в отместку за то, что его допрашивали во Франкфурте? Или же он счел необходимым, как полагала Эдит, защитить имя д'Артеза? Ламбер уже накануне вечером получил копию письма, так что протоколист познакомился с ним прежде господина Глачке.

Вот что было в письме:

«Глубокоуважаемый господин обер-регирунгсрат! Извините, что я только теперь сообщаю Вам о результатах расследования, которое обещал Вам предпринять по поводу человека, убитого кирпичом на улице Лористон.

Мы не обладаем столь четко работающим аппаратом, как полиция. Если мы хотим добраться до истины, то нам открыт лишь путь сплетен и альковных историй. Путь этот требует куда больше времени, чем тот, каким следует полиция.

Настоящие имя и фамилия убитого Рене Шваб. Однако этой фамилией он пользовался в исключительных случаях и чаще в качестве псевдонима. Фамилия же Зулковский, под которой он в тридцатых годах был довольно известен в литературных и гомосексуальных кругах — справки, наведенные в ресторанах и погребках района Сен-Жермен-де-Пре, подтвердят эти данные, — это девичья фамилия его бабушки, польской эмигрантки, состоявшей в браке с владельцем ювелирного магазина в Париже Швабом, умершим еще в начале нашего века. Убитый был предположительно незаконнорожденным сыном ее дочери, чем и объясняется его фамилия Шваб. Ребенка девица произвела на свет в семнадцатилетнем возрасте, оставила его матери и переехала в Лондон, где будто бы не однажды была замужем, и, возможно, здравствует поныне. Убитый вырос в доме бабушки, состоятельной экстравагантной женщины, которая его донельзя баловала и к которой он был очень привязан. В ее доме он не по возрасту рано сблизился с художниками, писателями, учеными. В общем и целом типичный полусвет двадцатых и тридцатых годов, в который убитый прекрасно вписался, пугая окружающих своими способностями. Пугая, как утверждают наши гаранты, своей поистине изворотливой неблагонадежностью, при этом, несмотря на множество сомнений, ударение следует сделать на слове „изворотливой“. Некоторое время убитый носился с мыслью стать священником или монахом. Он поступил в семинарию, вел в течение года нарочито аскетическое существование, но незадолго до посвящения в сан обратился в бегство. Подобные поступки также были в духе тогдашнего времени.

В 1943 году, во время немецкой оккупации, в связи с какими-то правонарушениями, правда гомосексуального или спекулятивного характера, гестапо принудило убитого к слежке за депортируемыми в Германию французскими рабочими. Среди наших гарантов нет единого мнения, действительно ли он причинил кому-нибудь вред доносами. По слухам, он провел полтора года в Гамбурге, якобы создавая своего рода библиотеку для французских рабочих. Сам же разгуливал с французским изданием Ницшевой „Воли к власти“ в кармане. В начале 1945 года, то есть незадолго до разгрома, был вместе с соотечественниками эвакуирован из Гамбурга куда-то в Гольштинию. В небольшом городке Неймюнстере он будто бы погиб не то при воздушном налете, не то при обычных в то время массовых казнях, твердо не установлено. Французские литераторы, предпринявшие после войны розыски, так и не нашли его могилы. Упорно держался слух, что убитый своевременно успел скрыться, его будто бы видели то в одной стране, то в другой, однажды даже в Персии и т. д. и т. п. Возможно, не лишено основания подозрение службы государственной безопасности, что благодаря его связям с гестапо его охотно приняла на службу какая-то зарубежная тайная полиция. Проследить, что и как делал убитый на протяжении минувших двадцати лет, у нас нет возможности. Для нас это к тому же начисто лишено интереса. Убийство на улице Лористон подтверждает приведенный выше слух, и этого достаточно. А что убитый носил в последнее время фамилию д'Артез, легко объяснить его литературными познаниями. В духовной семинарии он якобы преимущественно занимался Паскалем, что и познакомило его с образом д'Артеза у Бальзака. Законом это имя не охраняется. Как разъяснил мне мой парижский адвокат, у меня нет юридических оснований заявлять протест против злоупотребления этим именем.

Наши гаранты единодушно полагают, что в случае убийства на улице Лористон речь идет о запоздалом акте возмездия коллаборационисту. Вполне возможно, что подобные инциденты, несмотря на истекшее время, будут еще повторяться, и довольно часто. Бацилла мести — одна из наиболее стойких бацилл, она может обрести вирулентность по малейшему поводу, вызывающему в памяти боль давно зарубцевавшейся раны. Некоторые даже считают, что она вызывает генетические изменения.

В надежде, что своими рассуждениями мне удалось оказать помощь Вам и Вашему ведомству, остаюсь

преданный Вам, Эрнст Наземан».

Как и должно было ожидать, на следующее же утро протоколист был вызван по поводу этого письма к господину Глачке. Лучше сразу заявить, советовал Ламбер протоколисту, что он уже ознакомился с письмом, чтобы избежать напрасных усилий, разыгрывая удивление. Но и этим ничего уже нельзя было спасти.

Естественно, что господина Глачке, которого и письмо уже достаточно обозлило, сообщение протоколиста на какое-то мгновение вывело из себя.

— Ах, гляди-ка, вы уже знакомы с письмом.

— Да, господин Лембке показал мне вчера вечером копию.

— Копию, а-а. Очень интересно. Этот саксонец в Берлине посчитал, стало быть, нужным послать своему здешнему сообщнику копию. Весьма показательно! И что же имел заметить по этому поводу ваш Лембке?

— Не так уж много.

— А-а, не много.

— Мы, понятно, толковали о парижском убийстве. Меня письмо, разумеется, ошеломило.

— Гляди-ка, письмо вас ошеломило. Что же, позвольте спросить, ошеломило вас в письме?

— Что убийство это — акт возмездия. Подобная мысль, хоть она напрашивается сама собой, мне как-то в голову не пришла.

— Ничего не скажешь, очень даже напрашивается. Слишком напрашивается! Какие же мы все идиоты, нам эта мысль и в голову не пришла. И что же почел нужным Лембке сказать вам по этому поводу?

— Я спросил его, считает ли он это правдой. На что он ответил, что д'Артез — он, говоря о своем друге, всегда называет его д'Артез наверняка считает правдой, иначе он не написал бы письма. Господина Лембке происшествие это вообще не интересует.

— А-а, все это не интересует уважаемого господина. Его, видимо, интересует только толстуха, которая торчит у него по ночам. Что можете вы сообщить нам по этому поводу?

— Пока ничего. Неуместно же было без всяких околичностей спрашивать его.

— А в его квартире или в его комнате вы ничего не приметили, что указывало бы на подобную особу?

— Нет.

— Ну ладно, все они изрядные пройдохи. Оставим это пока. Вернемся к письму. Вы сказали, что беседовали с Лембке о письме. А он не обратил ваше внимание на бесстыдную угрозу, которая содержится в письме?

— Бесстыдную угрозу?

— Да, в заключительном абзаце, где этот любезный современник угрожает нам актами мести.

— Но этого… этого я не заметил. Я посчитал эти слова просто логическим выводом из его рассуждения.

— Покорно благодарю за такую логику, милейший. А какой логикой вы объясните, что ваш Лембке показал вам копию письма?

— Мы с ним как-то говорили об этом убийстве… мне пришлось… это же входило в мою задачу, поскольку мне надо было собрать сведения о д'Артезе. Я должен был завоевать доверие господина Лембке.

— Что вам, сдается мне, и удалось как нельзя лучше. Поистине бесподобно. Совершенно новый метод. Иными словами, ваш Лембке знает, что вы к нему приставлены.

— Отнюдь нет. Он знает, что друга его здесь допрашивали в связи с парижским убийством, знает, что мне это дело известно и что мы им занимаемся. Мне пришлось ему все рассказать, чтобы вызвать на разговор. Вообще же дело это его вовсе не занимает.

— А что же занимает вашего Лембке, с которым вы на столь удивительный манер сдружились?

— Этого я тоже не могу сказать. Быть может, его профессия. Или, пожалуй, нет. Я слишком еще мало знаком с ним, чтобы определить это.

— А как понимать, что беседа, которую вы имели с ним по поводу письма, не записана на ленту?

— Беседа? А-а, очень просто. Он показал мне письмо в пивной на Ротхофштрассе. Поэтому.

— Какая предосторожность! А позднее, в его комнате, вы больше о письме не заговаривали?

— Нет, как я уже сказал, дело это не интересует господина Лембке. Мы беседовали на другие темы.

— А-а, на другие темы. Можно узнать, на какие?

— Да ни о чем особенном. На безразличные темы.

— Было бы куда лучше, если б вы предоставили решать, что безразлично, а что нет, людям, обладающим большим опытом. Извините за резкость. А как же случилось, что эти безразличные темы, на которые вы беседовали, не были слышны в микрофон?

— Может, он плохо установлен. А может, мы сидели в другом конце комнаты. Я не очень долго оставался у господина Лембке.

— Тридцать одну минуту, любезный. За тридцать одну минуту можно переговорить о куче вещей. Ну хорошо, допустим, дело здесь в технических неполадках. Мы это выясним. Но вернемся еще раз к письму. Парижское убийство и нас не слишком интересует. В порядке одолжения парижским коллегам я, правда, позвонил в наше гамбургское отделение, просил проверить упомянутые в письме факты, ибо все, что там сказано, вполне может соответствовать действительности, само же по себе дело об убийстве можно со спокойной совестью положить на полку. Это, однако, не значит, что вместе с тем закончено и дело д'Артеза, на которое мы наткнулись в ходе расследования. Допустим, что все изложенное в письме соответствует фактам, но тогда остается нерешенным вопрос, каким образом этот Эрнст Наземан и его гаранты, как он их называет, в течение двух недель собрали такой обширный материал о подозрительном и вдобавок уже двадцать лет как объявленном умершим субъекте, материал более обширный, чем собрала парижская полиция, которую, видит бог, не упрекнешь в нерадивости? Разве это не подкрепляет подозрение, которое я питаю с самого начала, что мы имеем дело с международной организацией, организацией, по-видимому, весьма крепко сколоченной, задуманной с расчетом на будущее, располагающей на удивление четко функционирующей подпольной службой информации? Как объяснить, что подобная организация, очевидно существующая уже многие десятилетия, ускользала от внимания тайных полиций всего мира? Вот вопрос, над которым я размышлял, читая ваши отчеты об этой второстепенной фигуре, какой является Лембке. Ибо в том, что это фигура второстепенная, сомневаться не приходится. Я считаю его подчиненным агентом, информатором внутри организации, не больше, видимо, ему доверяют передачи относительно маловажных сведений. А то обстоятельство, что организация эта использует для своих целей подобных субъектов, указывает, как ужасающе широко развита ее сеть, и, чтобы раскрыть эту сеть или по крайности хоть ухватиться за ее кончик, считаю весьма похвальным, что вы сблизились с этим Лембке и вошли к нему в доверие. Благодаря вашей помощи мы сделали колоссальный шаг вперед. Будьте уверены, я должным образом отмечу вашу деятельность. Но этим еще не объяснено, почему ни одна тайная полиция не занялась этой опасной организацией. В оправдание можно, конечно, сказать, что ведомства, отвечающие за общественный порядок в послевоенные годы, были повсюду заняты многочисленными актуальными проблемами, мало того, проблемами, постоянно требующими неукоснительных мер, и что поэтому истинный враг ускользнул от нашего внимания. Безусловно, доля правды в этом есть, но подобная разгадка представляется мне чересчур упрощенной. Я полагаю, что нашел лучшее объяснение этому, и опять-таки на основании ваших отчетов, милейший. Да, в самом деле, вам незачем делать удивленное лицо. Благодаря вашим не слишком-то интересным отчетам об этом Лембке я нащупал принцип действий названной вами организации; мало того, если хотите, именно то обстоятельство, что ваши отчеты были относительно малоинтересны, приблизило меня к решению вопроса. Эти люди, которых мы, упаси бог, не смеем недооценивать, даже если сами себя они и переоценивают, что, к примеру, доказывает это наглое письмо, видимо, извлекли уроки из истории тайных организаций и сделали для себя выводы. Иные революционные партии, как бы мы их ни называли: нигилистические, анархистские, радикальные или еще как-то, — да, даже нацисты действовали по исторически устаревшему принципу, и это, видимо, было одной из основных причин, почему их господство, несмотря на тоталитарный аппарат, держалось всего двенадцать лет, — все эти партии и организации совершали одну ошибку: они использовали актуальные проблемы только как повод, чтобы заставить о себе говорить и привлечь к себе сторонников. Благодаря этому их замечали и могли проявить к ним свое отношение или принять против них меры. Этой ошибки — а мы можем говорить об ошибке, даже политическая и партизанская тактика, что нынче очень в моде, в этом смысле ошибка, ибо противник раскрывается и его можно легче разгромить, — этой ошибки такие люди, как д'Артез и его сотоварищи, не совершат. Основной принцип тайной организации, с которой мы имеем дело, состоит, на мой взгляд, в противоположность прежним, как раз в уклонении от любого участия в обсуждении актуальных проблем. Меня не удивило бы, если бы в этой организации существовало категорическое запрещение всякой актуальности и члены ее обязаны были бы приносить соответствующую вступительную присягу. Скажите, что актуального сообщил вам этот Лембке за те две недели, что вы с ним встречались? Ничего, ровным счетом ничего. Выспренние или чуть менее выспренние фразы, которые с таким же успехом можно было вещать и сто лет назад. Разве вам это не бросилось в глаза? Да и с письмом дело обстоит не иначе. Подчеркнутая неактуальность как маскировка. Понимаете, какой это опасный принцип? А чтобы не слишком выделяться замкнутостью — мнимая актуальность. Младший библиотекарь, кабаретист. Профессии, поверхностно соприкасающиеся с социальными проблемами. Поверхностно! Это могут быть даже учителя и священники. Считается, что они говорят о Цицероне или религии, исправно занимаются своим безобидным ремеслом, крестят или хоронят, горячатся по поводу полового воспитания, они так далеки от политики, так безопасны, а за всем этим кроется давний замысел — смести порядок, который мы с вами призваны охранять. Давнишняя цель нигилистов. Но какая дисциплина! Какая превосходная выучка у членов этой организации! Какой принцип отбора! И все лишь для того, чтобы укрыться от сил порядка. И терпеливо сколачивать противостоящую силу. И какой дальний прицел! Вплоть до окончательного сокрушения всякого порядка. Самая чудовищная тайная организация в истории человечества. Против нее бессильны старые методы борьбы с преступными заговорами, мы можем спокойно признать это. Мы в данном случае имеем дело не с идеологией или сектой, а с абсолютным отрицанием. Как ухватите вы это абсолютное отрицание и как притянете его к суду? Оно ускользает у вас меж пальцев, вы хватаете пустоту, вы, сами того не замечая, заражаетесь им. Тут никакая полиция не поможет, милейший. Нам придется вырастить целую армию отрицателей, которые подорвут изнутри это абсолютное отрицание. Таких молодых людей, как вы. Мы должны будем вести борьбу с этой силой ее же собственными методами. Стоит нам распознать эти методы, как мы найдем и средства с ними бороться. Время давно приспело, но у нас нет оснований отчаиваться. Теперь нам по крайней мере известно, с кем мы имеем дело. Ибо в одном эти пройдохи себя выдала: своим «мы», своей солидарностью. Перечитайте-ка внимательно письмо этого д'Артеза. Мы, мы, мы! Для него это уже настолько само собой разумеется, что он и вам того не замечает. Эти люди не в меру зазнались, потому что им удавалось так долго от нас ускользать. А сейчас они даже угрожают. Но тут-то они и допустили ошибку. Теперь мы полностью в курсе. И мы расколошматим их солидарность. Мы будем разъедать и разрушать ее изнутри, пока от нее не останутся одни лишь жалкие черепки. В этом мы видим свою задачу, вашу задачу, милейший. Я прежде всего рассчитываю на вас и на молодых людей вашего толка. Вы положительно созданы для этого. Не стесненные нашими старомодными методами — я признаю, наши методы старомодны и потому безуспешны, — не отягощенные бременем прошлого, вы проникнете на вражескую территорию, обладая, однако, стойким иммунитетом к отрицанию, получив от самого рождения прививку отрицания в такой дозе, что бацилла его погибнет, что враг за недостатком противника выродится в смехотворное ничтожество, и верх одержит порядок. Да, милейший, сами этого, возможно, не сознавая, вы уже кое-чего достигли. Я счастлив, что в вас не ошибся. Как ни говорите, я шел, с моей точки зрения, на эксперимент, выставляя вас против столь опасного противника, как этот д'Артез. Мой замысел легко мог сорваться. Но чутье подсказало мне, что вы человек способный, и оно не обмануло меня. Можете на меня положиться, все это будет упомянуто в вашем личном деле. И сыграет еще немалую роль в вашем продвижении по службе.

Господин Глачке положительно излучал благосклонность. Он сам себе нравился в роди отечески заботливого начальника, опекающего своего подчиненного, и не только опекающего, но и почтившего его своим доверием. А у подчиненного на душа кошки скребли, ведь он представления не имел, что побудило начальника так его расхваливать. Тираду господина Глачке он выслушал, не прерывая и даже не вздрагивая, когда тот, воодушевись, тыкал в него пальцем.

А потом на протоколиста внезапно обрушился удар и застал врасплох, несмотря на всю его бдительность. Неужто господин Глачке все время к этому вел? Быть может, он действует методами не такими уж старомодными, как пытается утверждать? Или он и впрямь верил тому, что говорил? Как бы там ни было, но протоколист чувствовал, как с каждой минутой почва ускользает у него из-под ног.

— Великолепно, милейший, вы это дело обстряпали, — продолжал господин Глачке после короткой передышки. — Поначалу я только удивлялся, что о главном вы ни еловом не обмолвитесь в отчетах. У меня даже возникли подозрения, уж извините. Но теперь я вас понимаю. И даже одобряю. Вот он, новый метод, о котором я говорил. Отчеты ваши читают и другие лица, и вы правы, куда лучше, чтоб о вашей своеобразной тактике не узнали преждевременно. Ничего не скажешь, прекрасно, что вы умудрились доискаться до слабого места противника. Действуйте не торопясь, бога ради, не торопясь. Нам нужно действовать не торопясь, как это делает наш противник, если мы хотим подвести подкоп под его позицию. А то, что вам самостоятельно пришла в голову эта мысль и вы открыли единственно возможную лазейку во вражеский стан, заслуживает самой высокой похвалы. Я могу только выразить вам благодарность от имени нашего начальства. Вы видите, я готов признать, что все мы здесь совершенно упустили из виду дочь д'Артеза. Прошу вас, не пугайтесь! От этого вам еще надобно отучиться. Пусть эта фройляйн Наземан, поскольку это касается меня, и впредь останется вашей тайной и исключительно вашей заслугой.

— Вы установили за мной слежку? — спросил протоколист.

— Ну разумеется, милейший. Неужели вас это удивляет? Это мой долг! Я же за вас в ответе. Не вечно вам служить под моим началом, это ясно, но при всем при том в дальнейшем будут, конечно, руководствоваться отзывом, который дам о вас в. И если я в нем укажу на ваши способности и пригодность к нашей профессии, то сделать это я обязан с чистой совестью. Да и что в этом особенного? Наверняка и за мной время от времени наблюдают. Для того чтобы система, которую мы представляем, функционировала исправно, нам надо абсолютно полагаться друг на друга, а этого с уверенностью можно достичь, если за нашим поведением наблюдают незаинтересованные агенты. Уж эти мне агенты! Ограниченные простаки, как правило, тем не менее отчеты их весьма поучительны. Зачастую написанные безграмотно, они свободны от ненужных размышлений, от поспешных выводов, от сомнений, характерных для вас или для меня, когда мы за кем-либо наблюдаем. Охваченные профессиональным усердием, мы часто бываем предубеждены и потому не замечаем порой главного. Ограниченные же агенты видят только мелочи, которые нам не бросаются в глаза, но которые как раз говорят очень и очень многое. Вот здесь, к примеру, написано: «Он взял ее под руку». Почему бы не взять под руку молодую даму, не правда ли? Мы этого вовсе и не упомянули бы. Или вот еще: «Она пила чай с лимоном, а он кофе. Он выкурил шесть сигарет, кое-какие наполовину. Она не курила». Вы слишком много курите, милейший, вы нервничаете, простите мне это замечание. И далее: «Он больше слушал, она безостановочно говорила». Хорошо, очень хорошо! Вы заставили ее разговориться. Это большое искусство. А ну-ка поглядим, что еще бросилось в глаза нашему простоватому пареньку. Не станем придираться к его грамматике. А, вот тут… «Он хотел заплатить за ее чай, но она не позволила. Он помог ей надеть пальто». Разумеется, даме обычно помогают надеть пальто, но наш агент считает необходимым упомянуть это обстоятельство, в этом вся разница. А потом он даже извиняется. «Они еще долго стояли перед входной дверью на Элькенбахштрассе. Но время было позднее, прохожих на улице не было, и наблюдать за упомянутой парой приходилось издалека. Говорили они, видать, довольно громко — на четвертом этаже открылось окно и с шумом захлопнулось. После чего они разошлись». Да, а вот наконец главное, это доставит вам удовольствие. Наш агент считает необходимым подчеркнуть, что до объятия иди до поцелуя дело не дошло. Как это для них типично! Почему бы не обнять и не поцеловать молоденькую девушку, это же вовсе не требует упоминания, да к тому же в секретном отчете. Но этим людям важны именно подобные мелочи, это весь их умственный багаж. Пример поистине классический. Что до меня, то вашу тактику — как вы постепенно завоевываете доверие молодой дамы — я считаю достойной восхищения. Наверняка она бы не возражала, чтоб ее обняли и поцеловали, может, она даже ждала и была удивлена, что ничего подобного не произошло. Именно в этом вижу я вашу умелую тактику, своей сдержанностью вы достигли того, что девушка вами заинтересовалась и в следующий раз порасскажет о себе еще больше. Поздравляю, мой милый. Подобная искушенность поистине удивительна для такого молодого человека. В конце концов, все мы только люди. Я уже сказал, что понимаю, почему в своих отчетах вы умолчали об этих фактах. Из скромности, а также потому, что хотели представить мне достоверные результаты. Вы опасались, не правда ли, как бы я не посчитал это за обычный флирт, как бы не высмеял вас, упомяни вы о том в секретном отчете нашему ведомству. Вот и видно, как вы меня еще плохо знаете. Но теперь узнали меня и уразумели, что я в высшей степени одобряю вашу тактику в этом деле. Я счастлив, что работаю с таким сотрудником. Продолжайте в том же духе.

Протоколист внезапно ощутил себя жертвой рутины, которую напрасно считал тупой. И конечно же, отреагировал ошибочно. Он побледнел от ярости, и эту ярость усугубило то, что господин Глачке не преминул ее заметить и от удовольствия потирал руки. Но истинное удовлетворение испытал господин Глачке, когда несчастный протоколист, его жертва, отодвинул стул и встал, бормоча что-то о своей частной жизни. И только подал этим господину Глачке необходимую реплику.

— Частная жизнь? — переспросил тот с разыгранным изумлением. — Вы в самом деле сказали «частная жизнь»? Ах вы, ребенок! Частная жизнь! Этакое старозаветное понятие, и надо же, чтоб оно прозвучало в этих стенах! Неужели вы еще не усвоили, что для нас, людей, удостоенных чести охранять общественную безопасность и порядок, частная жизнь не существует и существовать не должна? Ну ладно, вы еще молоды, моложе, чем я полагал. Я сохраню ваши слова в тайне — а попади они в ваше личное дело, это очень и очень отразилось бы на вашей карьере. Частная жизнь! Не смешите меня! Двух-, трехдневное знакомство с девицей вы называете частной жизнью?

— Я не желаю, чтобы имя этой молодой дамы…

— Что за тон, господин доктор! Что же касается ваших желаний, то, к сожалению, Управление государственной безопасности ими не интересуется. Молодая дама, чье имя вы не желаете здесь слышать, является для нас не фактом вашей так называемой частной жизни, а дочерью человека, внушающего подозрение, и потому относится к кругу лиц, которых наш долг велит нам не упускать из виду. Пусть эта дама лично ничего дурного не замышляет — я готов признать ее невиновность, — тем не менее благодаря общению с лицом подозрительным она отравлена, и, по-видимому, ее невинностью и неведением злоупотребляют, чтобы заманивать других в свои сети. Люди эти не знают ни стыда, ни совести. Дочь упомянутого д'Артеза — разрешите мне, человеку пожилому, сказать вам это — абсолютно не подходящая для вас пара. Подумайте об этом хорошенько. Я не хотел бы вторично слышать от вас что-либо подобное. Кстати, известно ли вам, что ваша юная дама не далее как полтора месяца назад ни с того ни с сего расторгла официальную помолвку с неким многообещающим молодым человеком, не приведя даже какой-либо веской причины? Как? Этого она вам не рассказала? Странно! Странная частная жизнь, хотел я сказать. А нам этот факт известен. Упомянутый молодой человек сдал в Дармштадте экзамены с отличием, получил диплом инженера и сразу же был удостоен должности на одном из крупнейших заводов, должности с небывалыми возможностями продвижения. Это не секрет, милейший, мы здесь не в последнюю очередь интересуемся инженерами. А ваша юная дама едва ли не год «гуляла», как говорят в народе, с этим молодым человеком, вернее, каталась, ибо молодой человек владеет малолитражкой. Даже номер машины указан в наших документах, если он вас заинтересует. И не только у родителей молодого человека, добропорядочных людей — отец его почтовый чиновник, — бывала ваша юная дама, она возила его в Ален, представила матери и отчиму. Не говоря уже о регулярных выездах на субботу и воскресенье в горы — Таунус или Оденвальд, а то и к Рейну. Да, и на бал дармштадтской студенческой корпорации она была приглашена, если это вам что-нибудь говорит. Вот вам ваша частная жизнь, господин доктор, о которой наше ведомство, видимо, лучше осведомлено, чем вы.

В ответ на эту тираду протоколист покинул кабинет господина Глачке, сел за свой письменный стол и написал заявление об уходе. Это и было тем, что Ламбер назвал «ошибочной реакцией». В заявлении протоколист не указал никаких причин и тем более не упомянул имени Эдит Наземан, чтобы не запутать ее в дела службы безопасности еще глубже, чем это уже случилось. Но чувствовал он себя совершенно беспомощным, это главное. И еще долго предстояло ему чувствовать свою беспомощность. Нелегко к этому привыкнуть. Он посчитал бы себя трусом, если б послал заявление об уходе по почте. Поэтому, выждав до конца обеденного перерыва, он с твердым намерением не пускаться ни в какие дискуссии вошел к господину Глачке и вручил ему заявление.

— Гляди-ка, — удивился тот. — Как же вы это себе представляете, господин доктор?

— Я считаю себя непригодным для занимаемой должности.

— Вот как? Вы, стало быть, считаете себя непригодным для занимаемой должности.

— Если вам удобнее, чтобы увольнение исходило от вас, я и на это согласен.

— Так-с, вы и на это согласны? Покорно благодарю.

— Я хочу этим сказать, что с моей стороны не последует никаких возражении. Я готов подтвердить это письменно.

— Весьма великодушно. Покорно благодарю.

— Форма увольнения мне безразлична. Извините, но я не желал бы обсуждать этот вопрос.

— А-а, вы опять не желаете. У вас, оказывается, немало всяческих желаний. А не был ли ваш отец председателем верховного земельного суда в Ганновере? Любопытно, что сказал бы он по поводу ваших желаний? Не возражаю, вы можете уходить. Наше Управление не нуждается в услугах людей, бросающих все и вся ради смазливого личика. Всего наилучшего.

Вот оно, значит, как! И тут протоколист, распрощавшись с изумленными коллегами и спустившись на лифте вниз, понял, что переоценил свои силы и принял решение, которое было ему явно не по плечу. Решение? Какое такое решение? И кто, в сущности, принял решение? Когда он очутился на улице, у него дрожали колени и собственный голос звучал, как чужой, когда он сел в какой-то кондитерской за столик и заказал официантке чашку кофе. Разве по его лицу ничего не видно? Не бросается ли он в глаза всякому? Официантка подозрительно глянула ему вслед, потому что он оставил на столике слишком щедрые чаевые.

Лучше уж он пойдет домой, спрячется от людских глаз. Домой? То есть в свою однокомнатную квартиру. Дворник как раз мел и чистил подъезд.

— Ого, рано нынче кончили? — спросил он.

Разве и ему уже кое-что известно? И как же это получилось? Еще две недели назад все было ясно, и вот?.. Только потому, что какой-то незнакомец, именуемый д'Артезом, подмигнул ему? А может, он ему вовсе и не подмигнул. Какой вздор утверждать это! А если и так, нельзя же винить во всем какое-то подмигивание. Смешно!

А Ламбер? Протоколист был не в силах усидеть дома. У него больше нет задания. С заданием покончено. Но разве он уже не признался Ламберу, что сблизился с ним лишь по поручению своего ведомства? Да и Ламбер не слишком о нем пожалеет. Ламбер ни о ком не сожалел, можно просто-напросто исчезнуть из его поля зрения, и он едва ли это заметит. Быть может, он и уронит по этому поводу два-три слова своему чудному манекену и пожмет плечами. Но что скажет он Эдит Наземан, если она спросит его о протоколисте? А она непременно спросит. Да, надо было оградить ее от всех этих дел. Не потеряет ли господин Глачке всякий интерес к Эдит Наземан, если его шпики донесут ему, что протоколист больше с ней не встречается? Когда-нибудь впоследствии можно будет ей написать, почему и как, извиниться. Да, впоследствии.

Протоколист не пошел в читальный зал, а ждал на улице, на ступеньках перед входом, пока Ламбер наконец не вышел. Протоколист намеревался обойтись как-нибудь покороче, пожать руку Ламберу и попрощаться. Разумеется, объяснить, почему он больше не станет ходить в библиотеку, сказать, что получил другое задание или еще что-нибудь в этом роде, главное как-нибудь покороче.

Но все произошло иначе. Ламбер, видимо, был уже в курсе дела. Он даже не спросил для начала, почему это вы нынче не зашли в читальный зал, что было бы естественно. Он просто кивнул протоколисту и сказал:

— Пойдемте. Посидим минуточку в сквере, прежде чем ехать обедать.

Он казался измученным, франкфуртский климат был ему явно противопоказан. Да, он и в самом деле выглядел усталым. Может, у него всегда был такой вид, но сегодня это бросилось протоколисту в глаза. Неудобно было с места в карьер огорошить его своей новостью.

Так они молча посидели в сквере на скамье. Солнце как раз скрывалось за отрогами Таунуса. Выходящие на запад окна библиотеки алели, точно там собрались на вечеринку художники и артисты и все люстры и лампы обернули красным. Люди на улице ничего не замечали, вечерний поток прохожих и транспорта катил, как обычно, мимо, но со скамьи пламенеющие окна были хорошо видны.

Внезапно Ламбер вздохнул и сказал:

— Жаль, что с нами нет д'Артеза.

Протоколист подумал, что мысль эту внушали ему алые, фантастически пламенеющие окна, но нет, он заблуждался.

— Я пришел проститься с вами, господин Лембке, — поспешил заверить его протоколист. — Совсем не потому, что мне нужна помощь.

— Что за вздор! Радуйтесь, что вам еще нужна помощь. Ну ладно, прежде всего поедем обедать. Самое лучшее — на Главный вокзал.

В трамвае, пока они ехали, оба молчали. И только, как уже не раз случалось, Ламбер пошутил насчет надписи на вагоне — «Без кондуктора».

— Да-да, не иначе как бес утащил кондуктора, — вздохнул он.

На огромном крытом перроне Главного вокзала все так же терпеливо сидели на вещмешках американские солдаты и ждали отправки на войну. Ламбер осекся, нахмурил лоб и потянул протоколиста в зал ожидания.

— Сперва пообедаем. Вы наверняка голодны. И не говорите чепухи, у вас, конечно же, пустой желудок. Вы пытались найти правду, а это нагоняет аппетит. Эх вы, сиротка! Хотите резать правду-матку, не научившись лгать.

Позднее протоколист рассказал о своем заявлении и о том, что к нему привело. Немыслимо было обойти при этом Эдит, Ламбер так или иначе догадался бы, что именно упоминание о ней способствовало его решению.

— А ваш отец и в самом деле был председателем верховного земельного суда? — неожиданно спросил Ламбер. — Просто не верится. Я и сам писал низкопробные романы, но не осмелился бы использовать подобное обстоятельство как оружие, чего не побоялся ваш господин Глачке. Да, жизнь куда низкопробнее, чем мы в состоянии вообразить. А как у вас обстоит с деньгами?

Протоколист пояснил Ламберу, что кое-какие деньги у него остались от отца, кроме того, ему выплатили возмещение. Еще до его совершеннолетия все это урегулировал опекунский суд. Да и старая тетушка оставила ему свои вещи, от их продажи можно кое-что выручить, хотя и не много. Опекун поместил весь его небольшой капитал в процентные бумаги, и набежавшие проценты позволят протоколисту в случае необходимости и при некоторой бережливости прожить полгода без других доходов.

— Ну и счастливчик же вы, — заметил на это Ламбер.

Пообедав, они по Таунусштрассе отправились назад в город. У пассажа одна из девиц вела переговоры с американцем. Ламбер кивнул ей, и она кивнула в ответ через плечо солдата, который настороженно оглянулся.

— Ее зовут Нора, — сказал Ламбер. — Трудно поверить. Нора! Но ее и вправду так зовут. Я ей не поверил, и она показала мне документы. Пойдемте выпьем по кружке пива.

С этими словами он свернул направо, в небольшой пивной бар. Протоколист частенько проходил мимо. Бар этот, по-видимому, служил штаб-квартирой для девиц и их дружков, потому он в него ни разу и не заглянул. Однако Ламбера там, кажется, хорошо знали. Бармен за стойкой поздоровался с ним, и не успели они найти себе места, как к ним протолкался парень с черными усиками.

— Нора на улице, — сказал он.

— Да, я видел ее. Ну-с, как дела? Пива выпьете?

Но тот выпил кока-колы. У них, как в полиции, объяснил потом Ламбер, на работе пить не полагается. Во время разговора парень то и дело окидывал протоколиста тревожным взглядом.

Ламбер его успокоил:

— Молодой человек здесь впервые. Мы сейчас с вокзала. Да, Нора, видимо, занята надолго. Ну, так в другой раз.

— Вы меня действительно хотели познакомить с Норой? — спросил протоколист, когда они отправились дальше.

— Я сказал это просто так, чтобы его успокоить. Парень он никудышный, но ему по крайней мере можно не лгать, а это уже много значит. И Норе тоже. Нора тверда как кремень, несмотря на обилие плоти. Она хочет денег и больше ничего. Вполне здравомыслящая деловая женщина. Я им как-то раз дал совет в связи с подоходным налогом, они потому и доверяют мне. А еще, может быть, потому, что я всерьез принимаю их профессию. Мне даже была оказана редкая честь, они пригласили меня однажды в воскресенье к себе домой, а все из-за декларации для подоходного налога. Двухкомнатная квартира в новостройке, улицу я запамятовал, где-то в западной части, ответвляется от Майнцер-Ландштрассе. Вполне порядочная квартира. Вязаная скатерть и масса безделушек. Но никаких голых баб, все фарфоровые животные, фарфор, пожалуй, даже копенгагенский. Да, и на шкафу все та же толкательница ядра, и ядро золотое, точь-в-точь как у моих родителей в Дрездене. Роскошный экземпляр. Ну и, разумеется, цветы на балконе. К счастью, я принес Норе букет, пять роз, купил на Главном вокзале. Чем и расположил ее к себе, меня даже пригласили к обеду. Но, как я уже сказал, во всем, что касается своей профессии, она тверда как кремень. Если вы пожелаете, она наверняка и о вас проявит материнскую заботу. И куда лучше позаботится, чем любая другая женщина, почитающая себя носительницей материнских добродетелей, но это, понятно, стоит денег, так как берет больше сил. Несмотря на то что мы нет-нет да встречаемся в кабачке, я не осмеливаюсь спросить, что означают балконные цветы и спортсменка. Ведь стоимость статуэтки нельзя даже исключить из декларации для подоходного налога, так как квартира не используется в профессиональных целях. Быть может, тут все дело в имени Нора.

На Гетештрассе они долго стояли перед витриной магазина игрушек.

— Как закроют магазин, сразу выключают, — сердито сказал Ламбер, показывая на железную дорогу в витрине, на рельсы, туннель, сортировочные станции и семафоры.

Все это сейчас бездействовало, витрина была полуосвещена. Ламбер наклонился вперед. Он что-то искал. Вечерами он часто останавливался перед этой витриной. Не железная дорога интересовала его сегодня, а то обстоятельство, что она бездействовала.

— Вот вам в олицетворенное прошлое, — со злостью заметил он. — Днем ничего не замечаешь, поезда мчат по рельсам, мигают семафоры, но, когда выключают ток, невольно ищешь, где же ты сам. В поезде? Или в зале ожидания? Или ты начальник станции в красной фуражке? А утром, когда включают ток, можно опять помахать рукой.

Протоколист тоже заинтересовался железной дорогой. Здесь, перед витриной, ему подумалось, что он часто, сидя в поезде, смотрел из окна на пролетающие мимо домики в маленьких городках, где женщины как раз протирали окна или выкатывали детскую коляску в садик с крошечными фруктовыми деревьями — да, а как жители туда попадают? Домики стоят на краю города. Надо ли иметь собственную машину или до центра ходит автобус? Для мужа по утрам и вечерам, но и для жены, чтобы съездить за покупками. А кто между тем приглядывает за младенцем? Соседка? В добром ли согласии живут соседи? А где же шоссе, ведущее в городок? Оно уже вымощено и забетонировано? А если эти люди хотят сходить в кино, что тогда? Места здесь живописные, дом расположен у холма. И воздух, видимо, здоровый. А почта? Но может быть, они получают мало почты. А поезда, день за днем мелькающие в долине на этом железнодорожном перегоне? Думают ли они о том, кто и почему в них сидит и куда едет? А если внезапно отключить ток? Тогда рука вон той женщины с кожаным лоскутом словно прилипнет к окну, а внизу, в остановившемся поезде сидит кто-то, и сигарета у него в руке больше не теплится. И все, о чем кто-то думал, не в счет… Да, протоколисту часто приходило в голову: как живется этим людям? Должно быть, им там неплохо живется. На что Ламбер отвечал: им там премерзко живется. Но благодарение богу, они этого не знают. А те, что знают, пропадают ни за грош.

На этот же раз Ламбер внезапно спросил:

— А не съездить ли вам в Берлин?

— Что мне делать в Берлине? — вопросом на вопрос ответил протоколист.

— Ах, да просто так. Потому что все началось с д'Артеза.

— Нет, ни в коем случае.

— Как вам угодно. Спокойной ночи.

О д'Артезе поговорить мы еще успеем. Сначала следует позаботиться об Эдит.

В эту ночь, кстати сказать, Ламбер, сняв с микрофона крышку от жестянки из-под обувного крема, провещал в него:

— Не отчаивайтесь, милая подруга. Ангела, несущего абсолютное Ничто, задержали многочисленные войны. Но он уже стоит у границы.

И тут же показался с манекеном у окна.

Ламбер рассказал об этом протоколисту то ли на следующий день, то ли через день.

— На галиматью об «абсолютном Ничто» меня навел ваш господин Глачке. Что же касается ангела, то господин Глачке, надеюсь, отыщет в словаре, что слово это, собственно говоря, означает «посланец». Будет чем заняться его подчиненным. Да, а что вы скажете о границе?

Судя по всему, Ламбер задумал целую серию таких посланий, в которых речь должна была идти о некоем ангеле и некоей границе, а все для того, чтобы поводить за нос господина Глачке и Управление безопасности; протоколисту, однако, в те дни было не до подобных проделок. Но еще до этого выпал у него воскресный вечер, о котором он и сейчас вспоминает с ужасом. Если что-нибудь можно обозначить бессмысленным понятием «абсолютное Ничто», так именно тот воскресный вечер. Тебя словно выключили тогда из списка живущих. И ты даже заранее знал, что тебя выключат, но ты беззащитен, и знание твое есть одно из средств, какими тебя собираются выключить из списка живущих. И даже перезвон колоколов, якобы завершающий воскресный вечер, относится к средствам выключения.

Ветер доносил гудение соборных и прочих колоколов. Отчего это в тот воскресный вечер никто не бросился с небоскреба на мостовую? Или не спрыгнул с мчащегося поезда? Ведь ни крика, ни визга тормозов никто бы все равно не услышал. Только перезвон колоколов. Быть может, это своего рода прошлое — твое знание, что тебя могут в любую минуту выключить из списка живых. Быть может, это объяснит случай д'Артеза.

Будущее покажет. Или не покажет. Для начала, как уже сказано, важнее было оградить от всего Эдит Наземан. Протоколист твердо решил более с ней не встречаться. В конце концов, он один повинен в том, что известное ведомство ею заинтересовалось, а раз так — его долг избавить ее от любого нелепого подозрения.

Но это ему не удалось. Она, естественно, тут же узнала от Ламбера, что случилось с протоколистом. Ламбер в виде исключения даже отправился в книжную лавку, чтобы рассказать ей об этом. Эдит пришла в сильнейшее волнение. И прежде всего вознегодовала на Ламбера, по каким-то причинам внушив себе, что это он своими шуточками и вещанием в микрофон вынудил протоколиста написать заявление об уходе. Разубедить ее не представлялось возможным, ведь не скажешь же Эдит, что она-то и была единственной причиной.

Впрочем, ей было в высшей степени безразлично, установили за ней слежку или нет. Ее это как будто бы даже забавляло. В течение дня она нет-нет да и выйдет из магазина, чтобы взглянуть, не околачивается ли на улице некий субъект. Ей хотелось его спросить, не трусит ли он. А в ресторане она все оглядывалась и внезапно кивала на какого-нибудь посетителя: как вы думаете, уж не он ли? Не попросить ли его к нашему столу? А ночью, стоя у дверей дома, настойчиво приглашала протоколиста подняться к ней.

— Моя хозяйка и без того давно уже голову ломает, бедняжка, что да как у меня. А мы еще и штору опустим. Уютный полумрак! И господину Глачке кое-что перепадет за его деньги.

Вот тут-то и зашла речь о ее расторгнутой помолвке, хотя протоколист ни о чем ее не спрашивал.

Разговорились они совершенно случайно.

— Дядя Ламбер — человек разочарованный, — сказала Эдит. — Надеюсь, вы не собираетесь следовать его примеру и вести такую жизнь, как он? Вообще, как вы представляете себе дальнейшую жизнь?

Протоколист заверил ее, что отнюдь не собирается следовать примеру Ламбера. У юриста много возможностей устроиться. И в частном предприятии, и в страховом обществе.

— Но вы не собираетесь работать в промышленности?

— Отчего же? Работать все равно где. А в промышленности платят много лучше, чем на государственной службе.

— Нет, ни в коем случае! — запротестовала Эдит. — Да вы там погибнете!

Неприязнь к промышленности Эдит испытывала отнюдь не в связи с фирмой «Наней» и не из-за родственников, которых она терпеть не могла, неприязнь эта имела касательство к ее жениху.

— Известно вам, кто такие «пращуры»? Это почетные члены студенческой корпорации. Они зачастую вовсе еще не старики, но так их называют. Это богатые или влиятельные люди, владельцы заводов, директора, главные инженеры и тому подобное. Они жертвуют деньги корпорациям, у студентов, естественно, денег не густо. Мне пришлось все это наблюдать. Поначалу меня это нисколько не занимало, думала, так и быть должно, отчего бы и нет. Но позже… В ту пору я уже ушла из университета. Фолькера это вполне устраивало. Да-да, его звали Фолькер, но он за это не в ответе. Родители дали ему такое имя еще в нацистские времена[35]. Он сказал: зачем тебе учиться, это тебе совершенно ни к чему. Вот что меня взбесило. Я бы вышла за него замуж, но эти разговоры… Не следовало ему так уверенно держаться. И «пращуры» тоже держатся очень уверенно, вы понимаете, что я имею в виду? Рассядутся, точно им сам черт не брат, пьют пиво, угощают молодых людей и распевают идиотские песни. А ведь это происходило в Дармштадте, где мальчики изучают технику и самые современные науки. Говорить об этом с Фолькером было бесполезно. С этого и началось. Я отказалась ездить в Дармштадт и к его приятелям, на их праздники. Фолькера это сердило. «Пращуры», говорил он, люди очень обходительные, обеспечивают окончивших хорошими должностями на своих предприятиях, и вообще нужно иметь связи. На романтике далеко не уедешь. Подумайте, он называл меня «романтической особой». Уж так повелось, попробуй объяви непорядочным то, что все считают порядочным, прослывешь романтиком. Тебя и за человека считать не будут. Но Фолькер отличался деловитостью, не то что я, потому мне казалось, что все так и должно быть. Да и дома, в Алене, пришли от него в восторг. Мы съездили к ним, мы ведь были все равно что помолвлены; надо было показать его матери. Так уж водится. Но папе я его не показывала: я почему-то не решалась, очень уж они не подходили друг к другу. Оттого я все откладывала и откладывала и находила отговорки, когда папа бывал во Франкфурте. А Фолькер не придавал этому значения, и это меня особенно задевало. Должно быть, считал, что, раз папа уже больше двадцати лет как разошелся с моей матерью, его нечего и в расчет принимать. Но я только теперь это понимаю, тогда я считала себя неправой. Фолькер был всегда безупречно учтив. Я как-то раз свела их с дядей Ламбером. Фолькер и тут вел себя учтиво, но понимаете, так… так… так высокомерно. Я на дядю Ламбера не смела глаз поднять. А тот ни разу ни слова не проронил о Фолькере, это надо признать, да и в самом деле я бы только обозлилась и стала бы защищать своего жениха. Когда же я с ним рассталась, то лишь в двух словах сообщила об этом дяде Ламберу, а он сделал вид, что его это не интересует. Фолькер как-то вечером предложил дяде Ламберу прокатиться с нами на Таунус. Подумайте, до чего бестактно! Но дядя Ламбер очень вежливо поблагодарил и сказал, что, к сожалению, вечером у него дела. Помнится, было воскресенье. А потом, когда мы остались одни, Фолькер сказал: «Ну и забавный же человек! Никогда не поверил бы, что такие еще водятся на свете!» Представляете — забавный! Но дома сильно сокрушались, когда я написала, что порвала с Фолькером. Я-де опять упустила прекрасный шанс, и все из-за упрямства, уж не воображаю ли я, что дело только за мной, и кто внушает мне подобный вздор. Мать, понятно, намекала на папу. Я вовсе не ответила на это письмо. А когда я еще и университет бросила, они, в Алене, ужас как озлились. Мне им и говорить не стоило. Теперь я так и поступаю, но тогда считала своим долгом. А они твердили, что я нахожусь под дурным влиянием. Имелись в виду папа и дядя Ламбер. Я написала тогда матери, объяснила, что хочу скорее стать самостоятельной, зарабатывать себе на жизнь, а, если буду учиться, это еще трех-четырех лет потребует. Она, должно быть, удивилась, потому что считала, что я учусь на папины средства. Он и правда меня содержал, и я могла бы получать куда больше, если бы хотела. Но я не хочу, не хочу жить на его счет, пусть у него хоть в сто раз больше денег будет. Даже ради него самого я не хотела. И на каникулах, еще будучи студенткой, помогала в книжной лавке, чтобы подработать. И еще, правду сказать, чтобы не ездить в Ален. Они меня бранили, мне-де это ни к чему и все такое. И Фолькер считал это блажью. В Алене он нашим с первого взгляда полюбился, мать была от него в восторге. Он недурен собой и безупречно держится, сразу видно, что он человек деловой и далеко пойдет. В Алене с первого взгляда все это увидели. Надо сказать, что и Фолькер чувствовал себя там превосходно. Это меня озадачило. И даже рассердило. Уж слишком он у них к месту пришелся, вот почему. Расселся на софе и завел разговор с отчимом. А мать наливала ему то чашку кофе, то рюмку ликера и положила на тарелочку изрядный кусок торта. Под конец она внесла яблоки и спросила меня, не почищу ли я своему жениху яблоко? Я так удивилась, что ляпнула: да он и сам почистит, если захочет съесть яблоко. Но мать вздохнула и сказала: «Ох, монашек, тяжкий же тебе предстоит путь»[36]. Я чуть от злости не лопнула. У нее такая привычка, вечно она какие-то древние поговорки выкапывает, да все невпопад. И что бы вы думали? Очистила она Фолькеру яблоко, а он и глазом не моргнул, принял все ее заботы как должное. Расселся на софе, будто так и положено, а иначе быть не может. Знаете, как он сидел? Как его «пращуры» в своей корпорации, вот так. А ведь он и не толстый еще, и сигар не курит. Да пусть бы он и толстый был, с возрастом многие толстеют, я совсем не к тому. Но он сидел самоуверенный и довольный, и вел солидный разговор с моим отчимом, и принимал как должное, что мать вокруг него волчком вертится, вот почему он так смахивал на толстяка и на «пращура». На обратном пути мы чуть не разругались, оттого что он так превосходно чувствовал себя в Алене и не умолкая говорил о том, какое счастье царит в нашем доме. Не чернить же мне собственную семью! Что я могла сказать? Предпочла не отвечать, притворилась, что устала. Помнится, я всю поездку думала о папе. Иначе я бы тут же рассорилась с Фолькером. Но я еще не решилась. Считала, раз дала слово, ничего не изменишь. У кого спросить совета, если все против тебя, да еще говорят, будто мне невесть чего хочется. А я ничего особенного не хочу. Только не могу себе представить, как это быть всю жизнь связанной с человеком, который развалился вот так на софе, курит сигару и позволяет чистить себе яблоки. Нет, не смейтесь! Пусть себе курит сигару на здоровье, да и яблоко я бы ему почистила, если уж надо. Мне это ничего не стоит. Но я хочу сказать… Вы хорошо понимаете, что я хочу сказать! Да, как я уже говорила, они в Алене в безумный восторг от всего пришли, а когда я намекнула, что, может, брошу занятия, перемигнулись и согласились: ну что ж, детка, теперь это тебе и не нужно. Вот что меня доконало! Я бы с удовольствием осталась в университете, им назло. Словно я из-за этого бросила университет. Я из-за того бросила, что слишком глупой оказалась, мне там просто скучно было. Книгами торговать тоже не так занятно, как кажется. Вечно люди покупают книги, каких бы ты сама и читать не стала, но сказать это им не смей. Да они хоть люди как люди, не то что эти важные профессора и студенты, что изрекают мудреные фразы о самых простых вещах, а ты себя дура дурой чувствуешь. Нет, это не для меня. Но я вовсе не об этом говорить собираюсь, я хотела вам рассказать, как порвала с Фолькером, чтобы у вас не сложилось на этот счет ложного впечатления. Порвать — тоже не то слово, оно и звучит-то пошло. И что бы вы думали? Я потом даже ревела. Хоть и сто раз себе твердила: насчет Фолькера тебе горевать нечего. Он найдет себе жену под стать. Это я, видимо, за себя горевала, все-то у меня вкривь и вкось идет, правы люди, когда упрекают меня, сама я, мол, не знаю, чего хочу. Дядя Ламбер, конечно, сразу заметил, что я ревела. Я в тот же вечер к нему побежала, не могла одна оставаться. Но ничего ему не сказала, во всяком случае в первый вечер. Позже как-то, когда речь зашла об этом, только и ввернула: ах, с этим давно покончено. Дядя Ламбер, понятно, тут же заметил, что со мной что-то стряслось, но расспрашивать не стал, вы же его знаете, он взял меня с собой обедать, и я ему в угоду притворилась голодной, хоть мне кусок в горло не шел. Но что поделаешь, если у меня никого, кроме него, нет? А в кино идти — еще больше огорчаться. Я вам все это рассказываю, чтобы вы не устраивались работать в промышленность. В самом деле, там вы пропадете. Пожалуйста, не смейтесь! Вовсе я не романтичная особа, хотя меня так частенько называли. А порвала я с Фолькером в другое воскресенье. Мука эта еще с месяц тянулась. Фолькер не заметил, что паши отношения изменились, да и я, честно говоря, перестала об этом думать. Решила, что так и быть должно. Но вот он заехал как-то за мной в воскресенье на своей машине. Мы обычно отдыхали за городом и обедали там. А ехали объездными шоссе, где движение тише и разные открываются пейзажи и живописные деревни. Фолькер заранее маршрут выбирал по карте. Ничего не скажешь, очень полезно для здоровья, мне против этих прогулок возразить нечего, во Франкфурте ведь и вправду скверный воздух. На этот раз мы поехали вдоль Майна, сперва по левой стороне — да, кажется, по левой — до Рейна и еще немного вдоль Рейна по равнине. Где-то там пообедали. Вечно у меня эти названия вылетают из головы. Фолькер мне все объяснял: вон на той стороне Оппенхейм или как там эти захолустные города называются. Он все о них в подробностях знал. Да, а потом вернулись к Майну, но уже по другому берегу. Фолькер хотел показать мне завод, где его ожидало место, которое он займет сразу же, как сдаст экзамены. У него были связи с одним из главных инженеров, тоже из этих «пращуров», как их называют, даже если они вовсе не старые. Колоссальное предприятие. И не фирмы «Наней», не думайте. Может быть, куда больше, чем «Наней». Фолькер этим очень гордился. Но тут уж, конечно, нечего возразить, это даже понять можно. В воскресенье завод не осматривают, да и не его вовсе хотел показать мне Фолькер. Он повез меня по кварталу, где жили заводские служащие. Новехонький квартал и чистенький-чистенький. Фолькер медленно ехал, чтобы все мне показать. Сам он был от него в полном восторге. Они даже деревца посадили на улицах, правда еще совсем молоденькие, и обнесли их проволочными сетками. Коттеджи там все стандартные, один точная копия другого. А может, и не точная, не ручаюсь. Возможно, для другой улицы архитекторы еще что придумали. Но разница в глаза не бросалась. Сплошь коттеджи, друг возле дружки. Попеременно входные двери и рядом большое окно. Только шторы разные. А над ним окно спальни, и, вполне возможно, еще выше крохотная чердачная комнатушка, я, правда, хорошо не посмотрела. Позади дома миниатюрный садик для детей или огородик. Садики смыкаются с садиками домов на соседней улице. Получается замкнутый квадрат. Да, чтобы не забыть, балконы, что позади дома, все по-разному выкрашены, то есть выкрашены решетки — розовые, синие, оранжевые и белые тона. Цвет, видимо, можно выбрать по вкусу. А по углам квадрата — лавки: молочная, мясная и булочная. Очень удобно для домашних хозяек. Экономит время, заметил Фолькер. Дело в том, что в одном из этих домов предстояло жить и нам. Фолькер поинтересовался, не хочу ли я осмотреть такой дом. У него здесь живут знакомые. Но я покачала головой, и его ото устраивало — воскресенье, не хотелось людей беспокоить. Была в городке и площадь, вокруг которой располагались жилые квадраты и церковь современной архитектуры с чудной колокольней. И теплоцентраль. Где не работают, там чистота. Мы объехали вокруг площади. На клумбах высажены бегонии и розы. Все с иголочки новенькое. Тебе нравится? — спросил Фолькер. Потом мы медленно проехали по другому кварталу. Там тоже стояли коттеджи, но побольше, и сад окружал весь дом, а так все то же самое. Со временем мы туда переберемся, пояснил мне Фолькер, надеюсь, года через два-три. Там живут высшие служащие. Фолькер действительно дельный человек, так что больше двух-трех лет не прошло бы. Все было ясно как на ладони. Разве ты не рада? — спросил он. Как же мне ему сказать? Никому в голову не придет, что надо учить человека, как говорить подобные вещи. Ведь Фолькер не понял бы меня. Он решил бы, что я устала от поездки, я даже глаза прикрыла, когда мы возвращались во Франкфурт. И беспрерывно мучительно думала, как же мне ему сказать. Ужасно! Мы приближались к Франкфурту, ему приходилось внимательно следить за дорогой, а я все еще ничего не сказала. И только на Элькенбахштрассе, когда он остановился перед домом, я наконец одним духом все выпалила. Не помню что и как. Нам, пожалуй, лучше расстаться или что-то в этом роде. Он сначала даже не понял, но под конец все-таки сообразил. И это было хуже всего. Что же я сделал? — удивился он. Может, ты еще подумаешь? Ты просто устала. В конце концов я сказала; Всего хорошего. Большое спасибо за все! Оставила его в машине и вбежала в дом. Наверху хозяйка спросила: Вот так так, фройляйн Наземан, уже вернулись? Моя комната выходит во двор. Я не видела, сидит ли еще Фолькер в машине или уехал наконец. И едва не позвонила ему в Дармштадт, узнать, не случилось ли с ним чего по дороге, извиниться, будто я совсем не то хотела сказать. Ах, все это было ужасно. Я чувствовала себя виноватой. Вот почему я в тот день вторично вышла из дому, к дяде Ламберу. Хозяйка, конечно же, очень удивилась.

Итак, Эдит побежала к дяде Ламберу, хотя называла его человеком разочарованным и считала нужным остеречь от него протоколиста.

— У вас разве нет родственников? — спросила она.

— Нет. Хотя, пожалуй, есть двоюродный брат в Америке, кажется, в Блумингтоне, название осталось у меня в памяти, но я понятия не имею, где это. Вернее, он мне троюродный брат. Тетя, бывало, писала ему на рождество или на Новый год, но, может быть, он давно умер.

— А друзья есть?

— Много, разумеется. С университетских времен и так. Кое-кто из них женился, но все равно они милые люди.

— Почему бы вам не поговорить с ними о господине Глачке и о вашей должности?

— Но они же сами занимают такие посты, если и не в тайной полиции. Нет, это не годится.

— А воскресенья?

— Что значит — воскресенья?

— Как вы проводите воскресенья? — рассердилась Эдит.

Тут должно упомянуть, что беседа проходила воскресным утром в городском парке. Эдит с протоколистом сидели в нескольких шагах от исполинских, скупо прикрытых одеждами фигур, имеющих какое-то отношение к Бетховену, о чем можно было прочесть на цоколе. Но речь не о том. Неподалеку сидела еще одна пара. Точнее говоря, они не сидели. Молодой человек спал на скамье, положив голову на колени девушки.

— Да, так что же я делаю по воскресеньям? Если меня приглашают, провожу этот день с друзьями. Мы едем за город, или идем купаться, или отправляемся в Заксенхаузен пить сидр. Всегда бывает очень мило. Ну а если нет, остаюсь дома, работаю или читаю. Дело находится. Отчет или еще что.

— Ну так, а теперь?

Эдит разумела: теперь, когда не надо больше составлять отчетов. Протоколист еще не думал над этим. Не мог же он знать, что ему предстоит мучительный воскресный вечер. Здесь, на скамье в парке, ему все казалось естественным. Он даже позабыл, что, вполне возможно, где-то за кустами притаился некий тип, которого господин Глачке отрядил наблюдать за ним.

— Жаль, что папы здесь нет, — внезапно сказала Эдит. — Он сейчас в Западном Берлине, думаю, недели на три. А приедет ли потом во Франкфурт, не знаю. Отчего вы не слетаете в Берлин? У вас теперь и время есть, может быть, остановитесь у папы, если я напишу ему. Не так уж дорого обойдется. Почему вы смеетесь?

— Я не смеюсь.

— Нет, смеетесь. Я это говорю, потому что у вас нет родных и вообще никого. А дядя Ламбер не тот человек. Не думаю, чтобы папа вам нашел место, но и это не исключено. У него уйма знакомых, его многие знают благодаря телевидению, но совет вам дать он может. Да не смейтесь же!

— Я и не смеюсь.

— Смеетесь. Вы потешаетесь надо мной. В точности как дядя Ламбер. Он наверняка советовал вам стать писателем?

— Мне?

— Да, потому что сам был плохой писатель.

— Стоит мне сесть за письмо с выражением соболезнования, и я уже начинаю заикаться.

— С выражением соболезнования?

— Ну да, или с поздравлением ко дню рождения. Меня хватает как раз на отчеты для господина Глачке.

— Ах, вот вы опять вздор городите. Я с вами серьезно говорю. Папа вам и не даст совета, он иначе отвечает. Он даже делает вид, будто все это его не интересует, можно подумать, что он не слушает тебя или ему и правда скучно, но зато, как побудешь с ним, в голове все проясняется и только диву даешься, как сразу на эту мысль не напал. Совсем не то, что с дядей Ламбером. Я не хочу сказать ничего дурного о нем, напротив, я его очень люблю. Я только не хочу, чтобы вы поддавались его влиянию. Все его штучки с манекеном, может, и очень остроумны, но жить так нельзя. И никто не виноват, что они с женой не были счастливы.

— Он вовсе не производит на меня впечатление такого уж несчастного человека.

— Вот видите, вот видите! Нет, он убийственно несчастлив. Даже папа удивляется, а папа понимает что к чему. Несчастье, говорит он о дяде Ламбере и его жене, спаяло их накрепко, любая попытка стать счастливыми или попытка сделать их счастливыми поставила бы под вопрос самое их существование. Для них такая жизнь стала даже своего рода счастьем. Но речь вовсе не об этом. Словно я не знаю, что дядя Ламбер во всем виноват. А еще эта его вздорная болтовня, что у нас-де нет прошлого. Ну и чепуха! Что значит, у нас нет прошлого? У вас интернат. Или где там вы воспитывались? А я родилась в Берлине, затем жила в Позене, хоть и младенцем, а потом в Алене. И что это дядя Ламбер носится со своим несообразным прошлым? А вы всей этой чепухе верите!

Эдит так рассердилась, что даже хотела подняться со скамьи.

— Но вы-то расторгли свою помолвку.

— Ну и что? Разве я не вправе расторгнуть помолвку? И какое это имеет отношение к вам?

— Никакого, но вы же наверняка не спрашивали совета у отца.

— Зачем было мне спрашивать его совета? Просто я не хотела жить в одном из тех домов, этого мне папе говорить незачем, и к тому же… Но речь вовсе не об этом. Вы все хотите увести разговор в сторону.

— Нет, я хочу только объяснить, почему ваше предложение слетать в Западный Берлин…

— Но это ж совсем другое дело. Папа наверняка будет рад.

— Я слишком уважаю вашего отца… Пожалуйста, дайте мне сказать, ведь мне и без того трудно выразить свою мысль. Я же не знаком лично с вашим отцом, всего лишь мгновение видел его в Управлении, где он мне подмигнул…

— Ну вот, ну вот!

— А может, это всего лишь мое воображение, я только слышал, что ваш отец говорил господину Глачке. Как бы там ни было, я его глубоко уважаю. Не потому, что видел по телевидению, и не из-за того, что о нем написано, вряд ли это вызвало бы во мне подобное чувство. Но то, что вы мне рассказали, и господин Лембке, или Ламбер, если это вам больше нравится, все это… все… хотя господин Ламбер почти ничего не говорил о вашем отце, не пугайтесь, разве лишь какие-то несущественные мелочи. Все, что я знаю о вашем отце, я знаю только от вас. Но не важно, сразу улавливаешь, какого мнения о нем господин Ламбер. Когда он заводит с тобой разговор, создается впечатление, будто и ваш отец тут присутствует. Понимаете, что я хочу сказать? Мне трудно выразить свою мысль. И еще — ваш отец отказался от наследства фирмы «Наней»…

— Ну, а это-то какое имеет к вам отношение?

— Ко мне никакого, но я, понятно, задумался.

— И не надо вам было задумываться. Если б вы знали этих «Наней»-владетелей, наших так называемых родственников с их огромными деньгами, и их отношение к папе…

— И все-таки ваш отец тревожился за вас, это мне известно.

— Ему нечего было тревожиться, я ему так и сказала. Ведь ясно же, что я всегда буду на его стороне, а если дядя Ламбер сомневается, так это прямое мне оскорбление.

— Напротив. Господин Ламбер ни на минуту не сомневался в том, что от наследства следует отказаться. Но я-то ведь юрист и потому задумался над этим вопросом. Пытался обдумать мотивы человека, которого я глубоко уважаю. Нет, пожалуйста, не прерывайте меня. Я сам унаследовал кое-что от родителей и от тети и к тому же получил возмещение то ли как жертва войны, то ли как сирота военного времени. Какая разница! И я ни от чего не отказался да и не мог отказаться, так как не достиг совершеннолетия. Но я и не задумывался над этим. Только теперь…

— Так это же совсем другое дело, вам эта деньги нужны были для образования.

— Ах, да речь идет вовсе не о деньгах. Ваш уважаемый отец отказался от наследства, конечно же, не из-за денег, и не из-за денег он сомневался и тревожился о вас. Мне это абсолютно ясно. Нет, он спрашивал себя, вправе ли он требовать от вас того, что для него само собой разумелось.

— Как так? Что он от меня требует?

— Быть свободной. Не связывать себя ни с каким коллективом. Ах, все это такие затасканные слова, извините меня. Я глубоко уважаю за это вашего отца. Именно за это.

— Ну и что же? Что все это значит?

— Я пытаюсь только пояснить вам, отчего мне никак невозможно лететь в Берлин. Ах, зачем вы меня терзаете? Я не привык говорить о таких вещах, а если уж приходится, то слова мои звучат, точно доклад о предмете, который меня лично не интересует. Я, так сказать, сам себе не верю, иначе сумел бы себя опровергнуть. Я сумел бы опровергнуть себя лучше, чем кто-либо другой, логичнее и по существу, мне бы это не составило труда, но что же тогда останется, скажите, пожалуйста? Что останется от меня, хочу я сказать. Вопрос этот никогда не занимал меня серьезно, не думайте, что я беспрестанно ломаю голову над собственной персоной. Вокруг меня всегда был полный порядок, мне надо было только его держаться, и все шло как по маслу: пробуждение, школа, обед, игры, а впоследствии тоже ничего нового: лекции, экзамены, экскурсии и танцы. Да, я и танцевать умею, хоть не слишком хорошо. Но в жизни внимания не обратил бы на стандартные коттеджи. Извините, что я заговорил об этом. С тех пор как я познакомился с вашим уважаемым отцом… нет, я же вовсе с ним не знаком, вот вы и сами видите, как легко меня опровергнуть… но все равно, ваш уважаемый отец существует, в том числе и для меня. Одно то, что господин Глачке так его ненавидит, хотя ваш отец наверняка не совершил никакого преступления, доказывает, что он существует. И для меня тоже. Я непрестанно оглядываюсь теперь на него.

— Но все это вздор.

— Понятно, вздор. Я вам и сам это говорю.

— И зачем вы все твердите «ваш уважаемый отец»? Словно потешаетесь надо мной.

— Простите, но меня так учили, мне с детства привили эти понятия. Не могу же я говорить — господин Наземан. А д'Артез? Нет, это слишком… слишком… да, слишком фамильярно. Пожалуйста, дайте же мае выговориться, я сейчас кончу. Мне и самому не доставляет удовольствия говорить о предметах, о которых я и говорить-то не умею. Не сомневаюсь, ваш отец примет меня любезно, если я явлюсь к нему с рекомендательным письмом от его дочери. Извините, рекомендательное письмо — опять не то выражение. Возможно, попроси я его, он бы даже помог мне найти другое место, и в этом я не сомневаюсь. Нет-нет! О, извините, я не хотел вас пугать. Вон даже тот парень проснулся. Сами видите, все аргументы против меня, у меня нет ничего за душой, оттого я во все горло кричу, несмотря на хорошее воспитание. Но к вашему отцу мне нельзя обращаться. Слишком это рискованно. Не для меня рискованно. Вечно я говорю не то, что хотел… нет, вот я что имел в виду: представьте себе, ваш отец мне поможет, да, а что же потом? Я увижу его на экране телевизора и буду хохотать, как все хохочут, а потом выключу телевизор. Где же ваш отец? Где д'Артез? Выключен. Выключен моей рукой! Нет, это трудно себе представить. Пойдемте, я думаю, нам лучше уйти. Мы только мешаем этим молодым людям. Они меня наверняка принимают за ненормального.

Итак, все было сказано, хоть и куда как скверно сказано. Поняла ли его Эдит, рассердилась она или опечалилась? Как бы там ни было, они молча прошли по парку к Опернплац. На фронтоне развалин, оставшихся от оперы, можно было, как и встарь, прочесть странные слова: «Истине Красоте Добру». Эдит, которая, должно быть, проходила это в университете, как-то объяснила протоколисту, что слова принадлежат не Шиллеру, а схоластам и что еще древние греки соотносили эти понятия. Но сейчас не в этом было дело.

Они пошли по направлению к Цюриххаус, а оттуда в Ротшильдовский парк и мимо собачьей игровой площадки. Желтый пес, ирландский терьер, как угорелый бегал в ренском колесе, установленном для собак. Время от времени он выскакивал и, ворча, пытался остановить колесо, но потом снова прыгал в него и бегал как угорелый, пока окончательно не выбился из сил. Эдит заметила мальчику, гулявшему с собакой, что у пса вот-вот разрыв сердца будет. Когда же они пошли дальше, сказала протоколисту:

— Не стоит провожать меня.

— А не пообедать ли нам где-нибудь вместе?

— Нет, дома у меня в холодильнике кое-что есть. А вечером мне еще надо платья постирать.

Тем не менее протоколист проводил Эдит дальше, им было по пути. По крайней мере две-три улицы, а потом Эдит сворачивала направо, протоколист — налево.

Внезапно она спросила:

— А сохранились еще документы о папином тогдашнем аресте?

Протоколист пояснил ей, что разве только случайно, нацисты все документы сожгли.

— Жаль, — сказала Эдит. — Хотелось бы знать, кто, собственно, донес на папу.

Протоколист поинтересовался, почему это для нее так важно.

— Не из мести, нет. Просто хочется знать обстоятельства дела. Я думала, может, вам это через ваше ведомство удастся установить. Но теперь, раз вы больше там не служите… а впрочем, может, это не так уж важно.

Но протоколист сказал, что тем не менее попытается навести справки через коллегу.

— Ах, да что там. Не трудитесь!

Эдит попрощалась и повернула направо, на Грюнебургвег. Шла она очень быстро, не оглядываясь. Не догнать ли ее?

До Элькенбахштрассе еще довольно далеко, ну а платья, которые она хотела постирать, очень ли это важно?

И почему она вдруг задала такой вопрос? Ведь об аресте ее отца у них до того и речи не было. Если д'Артез об этом не заговаривал и был равнодушен к этой теме, то зачем Эдит в нее вдаваться?

Что проку, например, протоколисту знать, как протекали последние минуты жизни его родителей? Наповал ли убила их бомба, упавшая на дом в Ганновере, или они медленно задохнулись в убежище? И о чем думал его отец, которого он знает только по старомодным фотографиям? Наверняка считал все, что творилось вокруг, непристойным беспорядком, ибо, как член верховного земельного суда, обладал весьма строгим правосознанием. Тетушка, а может, то была двоюродная бабушка протоколиста, от души веселилась над этой его чертой; когда однажды она рассказала, как провезла через границу какую-то чепуховину, отец протоколиста будто бы возмущенно заявил: правонарушение из дружеских побуждений, как вы это называете. Чуть не дошло до скандала в семье. Но все это жизнь давнишних времен. Зачем копаться в старых историях?

Итак, правильно это было или нет, но протоколист не кинулся вслед за Эдит. И тут-то к нему без его ведома уже подобрался воскресный вечер.

Как же все-таки получилось тогда с отцом Эдит? Быть может, он, как и протоколист, направлялся домой, вполне возможно, в воскресенье, а у дверей дома дорогу ему преградили два незнакомца и предложили: «Следуйте за нами». А могло это случиться и в театре после его выступления. Дальнейшие события разумелись уже сами собой.

Нет, протоколиста у дверей никакие незнакомцы не поджидали.

Ему предстояло собственными силами управиться с воскресным вечером.

Воскресные вечера были всегда самыми скучными, еще в загородной школе-интернате. Ты рад-радешенек воскресенью, а вместо него наступает воскресный вечер. Многие мальчики, у кого родственники жили поближе, уезжали на конец недели домой и, возвращаясь вечером, немножко хвастали тем, как провели день, а иногда привозили с собой подарки. Но те, кто оставался в интернате, потому что их родители жили за границей, ничего не могли для себя придумать. Хочешь — искупайся, хочешь — сходи в лес или сыграй в футбол. А хочешь — возьми, наконец, в библиотеке книгу, но тогда задразнят зубрилой, лучше уж включиться в общие затеи, никто хоть не дразнит. Директор и его жена — люди приветливые. После обеда подавали пирожное и взбитые сливки, что правда, то правда, но воскресенье в интернате требовало известных усилий и утомляло, охота пропадала сделать что задумал. Может, в следующее воскресенье.

Пирожных у протоколиста дома не было и взбитых сливок тоже, зато был хлеб, а в холодильнике лежало масло и кусок ливерной колбасы, ему вполне достаточно. И кофе еще хватало в жестянке. На кухне был откидной пластиковый столик, на нем можно поесть — не к чему таскать тарелки и чашку в комнату. К тому же в квартире как раз убрали. Убирали обычно по пятницам. Уборку обеспечивало управление дома. Уборщицу жильцы в глаза не видели, нужно было только ежемесячно кое-что доплачивать вместе с квартплатой. И кровать у него откидная, каждое утро он откидывал ее вверх, к стене.

Все, вместе взятое, обходилось очень недешево, но протоколист полагал, что может гордиться своей маленькой квартирой. Полтора года назад он в нее въехал и тогда сказал себе: это начало. Так ведь живут и другие, с детства привыкшие ко всяким удобствам. Шкафы здесь встроены в стены, есть место и для посуды. Приобрести надо только стол, два-три стула и, может быть, кресло. Ну и, конечно, ковер. Но тем не менее это начало. Единственный предмет, полученный протоколистом от двоюродной бабушки, старый секретер, собственно говоря, не годился для его комнаты — он занимал слишком много места, а пользоваться им было неудобно. Видимо, придется его со временем выбросить. В ящиках секретера лежали не деловые бумаги, а рубашки и белье. Что было очень неудобно — каждый раз, когда требовалась рубашка, приходилось освобождать и поднимать крышку секретера.

Ну ладно, если Эдит воскресным вечером стирала платья, так и он может выстирать две-три нейлоновые рубашки и парочку носков. Но он за десять минут справился с делом, и вот уже рубашки и носки висят в душе и сохнут. Эдит, надо думать, потребуется куда больше времени на ее платья.

Что же она будет делать, покончив со стиркой? Пожалуй, надо было договориться и сходить вместе в кино. Может, в фильме показали бы сцену, где двое говорят третьему у стойки: «Пройдемте с нами. Да постарайтесь не привлекать внимания». И этому веришь, хотя самому ничего подобного видеть не приходилось; считается, что так оно бывало. А в перерыве между хроникой и фильмом можно купить мороженого.

Разве отец Эдит не ответил на допросе, когда господин Глачке спросил его, ведет ли он записи: «Для нашего брата это было бы величайшей неосторожностью»? Что хотел этим сказать отец Эдит? Что имел он в виду, говоря «неосторожность», и что имел он в виду, говоря «наш брат»?

Много месяцев спустя, пожалуй незадолго до смерти, Ламбер объявил: «Великие решения приходят в воскресные вечера». Сказано это было в его комнате на Гетештрассе, часов так в шесть вечера, когда слышен перезвон соборных и других колоколов. Ламбер ругательски ругал этот нелепый анахронизм — если ветер с той стороны, собственного голоса не услышишь. Но в ту пору микрофон у Ламбера уже давно убрали. Ламбер весьма сожалел об этом. Он от души хотел, чтобы гул церковных колоколов попал на магнитофонную ленту, пусть бы уж господин Глачке получил полное удовольствие.

Протоколист в тот раз не понял замечания Ламбера, но спрашивать его не имело смысла, ни к чему путному это не привело бы. Ламбер не преминул бы высмеять его. Теперь, много времени спустя, протоколист, кажется, уяснил себе, что хотел сказать Ламбер своим замечанием. Хотел он сказать нечто совершенно противоположное, а именно, что великие решения, как он их называл, вовсе никогда не приходят, люди так устают от воскресных вечеров и колокольного перезвона, что вообще не в силах что-либо решить. Это и было, по мнению Ламбера, великим решением. Хотя, разумеется, можно и на танцы сходить, натанцеваться до упаду.

Прежде, бывало, как известно из литературы, человек подходил к окну и глядел на улицу. А сзади чей-то голос тотчас вопрошал: «Не хочешь ли еще кусочек торта?» Правда, вполне могло случиться, что тот, кто подошел к окну, был в комнате один и никто сзади не вопрошал, не хочет ли он еще кусочек торта. Но не все ли равно, ведь и в те стародавние времена люди ничего особенного на улице не видели. Больше детских колясок, пожалуй, зато теперь можно уложить младенца в ручную корзинку и взять с собой в машину. «Кристиан, поезжай осторожнее!» А еще крайне трудно избежать ссоры в воскресный вечер, надо сосредоточиться и держать себя в руках, чтобы не допустить до этого. Вот ведь, как назло, перчатки к костюму опять куда-то запропастились. «Ты же знаешь, свояченица Мици безумно обижается, если мы опаздываем. Дядя Адольф, правда, мухи не обидит, да эта язва, его старая экономка…» К счастью, машина сразу завелась, и на том спасибо. У свояченицы Мици и дяди Адольфа надо, конечно, ухо держать востро. «Что? Вы хотите в Италию ехать? В Испании в тысячу раз лучше». А уж о детях и говорить нечего, как их ни корми, ссоры не избежать. «Не хочешь ли еще кусочек торта?» Да-да, ради всего святого, пусть только старая экономка не дуется и не подзуживает кроткого дядю Адольфа за нашей спиной. «Поезжай осторожнее, Кристиан». Все течет вспять, все повторяется. Неомраченный воскресный вечер, без ссоры. Это и есть великое решение.

Оставьте меня с вашим дерьмовым тортом в покое!

А вот это можно, пожалуй, назвать малым решением. Прежде так не выражались, теперь же, после двух войн, подобные выражения приняты в любом приличном обществе, их с легкостью употребляют все от мала до велика, и даже в воскресный вечер, а потому они и для малого решения толчком больше не служат. Но в прежние времена, если верить книгам, люди, что в воскресный вечер подходили к окну и принимали затем свое малое решение, не кричали во все горло. Закричи они во все горло, это получило бы огласку, попало бы в газеты и все вышло бы наружу. Одно худо — свои малые решения они принимали в полной тиши, внезапно и скоропостижно, как принято называть это в извещениях о смерти, нет, никуда это не годилось, ибо причиняло беспокойство всему дому да и улице и нарушало покой воскресного вечера. Подкатывали полицейские машины с мигающей синей лампочкой, полицейские начинали расспрашивать по всем этажам. А ведь самое время укладывать детей, и нужно еще узнать результаты футбольного матча, которые передают по телевидению. Полицейским отвечают, а они записывают: «Будто я этого не предвидела. Разве не говорила я тебе, Кристиан, что молодой человек добром не кончит? Он даже не здоровался на лестнице. И так тихо спускался, что я вечно вздрагивала. Прихожу, бывало, с покупками, ищу в сумке ключ от квартиры, и вдруг откуда ни возьмись он! Нет, добром это не могло кончиться. Нет-нет, ничего такого с девицами. А ты что скажешь, Кристиан? О, нам было бы известно — здесь, в доме, все про всех известно. Да, в том-то и дело. Он с нами не знался, иначе такого бы не стряслось. Ах, вон его несут. Такой порядочный молодой человек, вот уж беда так беда. Закрою-ка я дверь. Не хочу, чтобы дети видели, как его вниз несут. А ты что скажешь, Кристиан?»

Нет, господин Ламбер, самоубийство вовсе не естественное право, а, скорее, полицейская проблема. «Нарушение», если вам угодно. Нарушение воскресного вечера, с таким определением тоже можно согласиться. Назвать самоубийство публичным скандалом — это, пожалуй, слишком. Уж не такой это публичный поступок. Пустячное, малое беспокойство, не более того. Малое решение, вынужденное.

Ничего такого с девицами. А вы, господин Ламбер, вы с вашим манекеном все еще стоите у окна? Или…

И если у человека нет прошлого, как вы любите выражаться, господин Ламбер, то какие уж тут девицы? Он тотчас пропал бы ни за грош, ведь держаться-то ему не за что! Уж не за девицу ли? Или за манекен?

На улице смеркалось. Протоколист надел пальто. На сей раз он не зажег света, не поглядел в зеркало, хорошо ли повязан галстук. Если господин Глачке поставил на улице агента, тот немало удивится, что в комнате не зажегся свет. И упомянет об этом в своем отчете, так как это наверняка означает, что обитатель ее хочет выскользнуть незаметно. Хоть бы одним глазком заглянуть в эти отчеты, знал бы по крайней мере подробности, имел бы дело с фактами. А ты что скажешь, Кристиан?

Куда направляется молодой человек поздним воскресным вечером, когда лавина машин возвращается с загородных прогулок? Молодой человек без прошлого, без девиц, а в последнее время и без должности?

Но куда уж ему идти? Для агента, если таковой налицо, в том никакой загадки нет. Молодой человек, конечно же, голоден. Ведь он не обедал, это известно. Вот он и изучает меню, вывешенное в окне небольшого ресторанчика. Но почему он не входит? Меню не понравилось?

Ах нет, господин Ламбер, надо же быть логичным. Для самоубийства нужны два компонента, о чем говорит уже самое слово. Нужен ты сам, иначе говоря, некая Личность. Пустое место, Ничто, ведь не выключишь из списков живущих, как это можно сделать с личностью.

И молодой человек отправляется дальше. Ноги сами собой несут его к Главному вокзалу. Уж не надеется ли он встретить там Ламбера, совершенно случайно?

Агент же, что напротив, решает: ага, вот кое-что интересное. Он собирается кого-то встречать? Женщину? Сообщника? Последим-ка!

Протоколист сразу проходит в зал ожидания. Он не задерживается ни у цветочного, ни у книжного киоска. Не останавливается и у расписания прибытия и отправления поездов. Он кажется человеком, который знает, чего хочет. Ага, он направляется к стойке, покупает сосиски и булочку и, конечно, горчицу. Бумажную тарелку с сосисками он несет к одному из высоких столиков, за которым можно поесть стоя, и откусывает сосиску, обмакнув ее раньше в горчицу.

Не купить ли и агенту, если таковой имеется, сосисок и не стать ли ему к соседнему столику? Уж очень сподручно оттуда наблюдать за поднадзорным.

Почему это он проявил интерес к женщине, что сидит на полу, приткнувшись к стене, посреди сумок и узлов, прижимая к себе спящего ребенка? Верно, итальянка или испанка, откуда-то с юга. Ждет она прибытия или отправления поезда? Тупо уставившись в пространство, она ждет и ждет. Но вполне возможно, что это трюк, о котором они заранее договорились с поднадзорным. Может, он собирается переправить с ней за границу какое-то сообщение?

Или же он ждет условного знака от одного из тех людей, что группами стоят на перроне, бурно размахивая иностранными газетами и обсуждая на разных языках спортивные новости своих стран? Иначе зачем ему так пристально разглядывать этих людей.

— У вас бедное воображение, — замечает кто-то рядом с протоколистом или чуть позади, и, хотя это сказано вскользь, в сознании протоколиста четыре этих слова звучат громче, чем вокзальные репродукторы, вещающие над его головой.

Протоколист вздрагивает и оборачивается. Рядом с ним у высокого столика стоит незнакомец, он тоже ест сосиски, намазывая их горчицей, и даже очень густо. Небольшой хрупкий человечек. Поначалу замечаешь только очки в тонкой золотой оправе, потому что в них отражаются вокзальные лампы, но потом видишь бледную кожу лица и бескровный рот с заостренными уголками. А под конец и глаза, пренебрежительно разглядывающие окружающих.

— Воображение в воскресный вечер? — переспрашивает протоколист. — Не слишком ли это рискованно, ведь среди нас нет женщин.

Незнакомец поднимает взгляд на вокзальные часы.

— Воскресный вечер миновал.

При этом он задирает голову, и протоколист видит, что под темно-серым плащом на нем сутана.

Нет, даже господин Глачке не осмелился бы сунуть своего агента в сутану. И протоколист просит извинить его.

— Прошу прощения, я просто сболтнул о женщинах. Решил, что вы из тайной полиции.

— Из тайной полиции? Да разве она существует?

— Разумеется. Учреждение, начисто лишенное воображения, пекущееся единственно о безопасности и потому пребывающее в постоянном страхе.

Агент, если таковой здесь имеется, запишет в донесении: человек, замаскированный священником, обменялся с поднадзорным двумя-тремя словами.

Господин Глачке опешит и подумает: возможно ли, что у них прямая связь с церковью? О, тут требуется величайшая осторожность.

— Не обращайте внимания на мою униформу, — сказал незнакомец, указывая на сутану.

— Воображение? — снова переспрашивает протоколист. — От такого воскресного вечера наступает паралич речи, и трудно стряхнуть с себя оцепенение. Я, надо вам сказать, юрист. Извините, а что вы понимаете под воображением?

— Восприятие того, что считается несбыточным. Возможно, существуют и лучшие определения. А препятствием к такому восприятию для тех вон людей, да и для всех нас служит наше прошлое.

— Прошлое?

— Или пассивность нашего интеллекта, если вам так больше нравится. Но вот и мой поезд. Я еду в Пассау. Поезда неустанно возвращаются в прошлое. Я преподаю теологию.

Он поднял дорожную сумку, стоявшую возле его ноги. Сумка, видимо, была увесистая.

— Полный мешок понятий для студентов. Готовенькие, на блюдечке поданные понятия. Как вы сказали? Паралич речи? Хорошее выражение, я его запомню. Если у человека парализована речь, можно выйти из положения, оперируя понятиями. Всего хорошего!

Незнакомец бросает картонную тарелочку в корзину под столиком. Интересно, вытащит ли позже агент, если таковой здесь имеется, тарелочку из корзины? Ведь на ней могло быть нацарапано какое-то сообщение.

Но незнакомец уже протиснулся сквозь толпу к контролю. На мгновение он исчезает из виду, будучи маленького роста, но за контролем, на перроне, оборачивается к протоколисту, который остался у столика, и, улыбаясь, машет ему.

Агент, если таковой здесь имеется, напишет в донесении: замаскированный священником субъект сел в таком-то часу в отходящий на Пассау поезд. Перед тем как войти в вагон, он подал поднадзорному знак. Господина Глачке это весьма обеспокоит. Он станет расспрашивать подчиненных: как случилось, что в личном деле нашего служащего нет никаких данных о связи с церковью? Неужели мне надо без конца повторять, как важна для нас сугубая точность? Раздобудьте, сделайте одолжение, незамедлительно список преподавателей в Пассау. Соблюдая, разумеется, строжайшую секретность. Мы не можем позволить себе роскошь…

Протоколист, оторвавшись от столика, покидает вокзал. И только в подземном переходе, ведущем под Банхофплац на противоположную сторону, он внезапно вспоминает, что забыл взглянуть, все ли еще сидит на том самом месте и ждет чего-то женщина с багажом и ребенком. И он улыбается своим мыслям. Девушка, идущая ему навстречу, принимает его улыбку на свой счет. А он улыбается, потому что ему пришло в голову, что это своего рода прошлое — закусывать сосисками на Главном вокзале, разговориться с человеком, который сутану именует униформой. Да еще, несмотря на горчицу, и воскресный вечер, и паралич речи, и репродуктор, вести разговор о восприятии и тому подобном. Разумеется, не так уж это много, и вряд ли это что-нибудь значит: тебе помахали с перрона рукой, помахали, спугнув все понятия. Не рассказать ли об этом Ламберу? Но дома ли он? Снизу, с Гетештрассе, не увидишь: перед его комнатой — лоджия, да еще огороженная. Чтобы заглянуть к нему, надо подняться на чердак дома по Кляйне-Бокенхеймерштрассе, снятый господином Глачке для наблюдения за Ламбером.

А может быть, Ламбер встретился с Норой, чтобы, как это он называет, с ней побеседовать? Когда беседуешь с Норой, говорит Ламбер, все проясняется и никаких проблем для тебя не существует. Вряд ли даже Ламбер способен проторчать весь воскресный вечер один на один со своим манекеном, делая записи, которые, как он прекрасно знает, никому не нужны и служат ему в некотором роде лишь для времяпрепровождения.

Упомянутой Норы не видать на ее привычном месте у пассажа, а то можно было бы ей кивнуть. И в закусочной ее нет. В воскресенье вечером у нее по горло работы, это понятно. Но может быть, она ушла с Ламбером? Не обсуждать сумму причитающихся с нее налогов — для этого воскресный вечер не годится, — нет, а как уже сказано, потому, что манекена для беседы недостаточно. Какой-то минимум слов является биологической необходимостью. Говоришь же продавщице в булочной «доброе утро», а застаешь в табачной лавке жену хозяина, непременно спросишь ее о здоровье малютки, что лежит в крошечной конторе за лавкой в коляске. А мяснику понимающе подмигнешь, услышав, что наверху кто-то разыгрывает гаммы.

Но как поведет себя Ламбер? Спросит ли он Нору на улице: «У тебя найдется для меня часок, сокровище мое?» А она ему ответит: «Да уж ладно, пошли, малыш». Неужели она и правда скажет Ламберу «малыш», потому что так принято, но трудно допустить, чтоб она назвала его Людвиг или Лембке. О чем же они говорят на коротком пути в гостиницу? Идут ли они под руку? Ведь опять же трудно допустить, что Ламбер обнял ее за талию. Они пойдут рядышком, как шествуют рядышком муж и жена в воскресный вечер, отлично зная, зачем и для чего они друг другу нужны. Спросит ли Ламбер, лишь бы что-то сказать: «Ну, как дела?» На что Нора наверняка ответит: «Да так себе, ни шатко ни валко». А может, он спросит: «У тебя новое платье? Красивое, я сразу заметил. А ты не зябнешь в нем?» Но ведь и слов требуется не ахти сколько, до угла Ниддаштрассе рукой подать. А может, эта почасовая гостиничка находится на Везерштрассе? Только надо быть начеку, как бы не привязались парни, что кочуют из ресторана в ресторан.

Все это мы уже тысячу раз видели в кино. И как Нора в отеле подходит к типу, что сидит в стеклянной кабине и едва глаза от газеты отрывает. И как он протягивает ей ключ, а Нора берет его и вместе с Ламбером поднимается по темной лестнице. А что лестница темная, тоже известно из кино. Спрашивает ли Нора по возможности всегда одну и ту же комнату? О подобных соглашениях известно уже меньше.

Комната, по всей вероятности, на третьем этаже. Нора отопрет дверь, толкнет ее и коротко окинет взглядом, чтобы убедиться, что здесь убрано и штора опущена. Само собой, еще до этого она включит свет. «Ну, что ж ты не входишь?» — скажет она Ламберу, который остановится в дверях, а потом, когда двери будут заперты изнутри, растерянно станет у порога. Норе это знакомо, ничего нового в этом для нее нет. Но ей куда легче, она приносит с собой собственный запах, мужчин же неприятно поражает невыразительный воздух гостиничной комнаты. Обрести почву под ногами помогает легкий запах лука из соседнего ресторанчика, проникающий сквозь щели в окне.

Нора кладет свою огромную сумку на стул и, не сбрасывая туфель на высоченных каблуках, подходит к зеркалу. На мгновение она начисто позабыла, что у двери стоит клиент и ждет, чтобы она его обслужила. Она критически осматривает себя в зеркале и, кажется, не слишком довольна своим изображением, она слегка поворачивается, чтобы проверить его сбоку, и даже одергивает со всех сторон платье. Еще ближе подступая к зеркалу, она внимательно обследует грим. Обеими руками приподнимает с затылка искусную прическу. Вся сценка длится секунду-другую, тут она видит в зеркало клиента, он стоит далеко, у дверей, и она вспоминает, что обязана предоставить себя в его распоряжение. Стремительно поворачивается, сбрасывая туфли, причиняющие ей страдания; небрежно отшвыривает их в сторону и подбегает к Ламберу в чулках. И то, что она бежит в чулках, и то, что вместо стука каблуков слышен глухой топот ее ног, действует успокаивающе. Это отнюдь не нарочитый прием; каждая женщина, весь день пробывшая на ногах, рада хоть на минуту освободиться от туфель; как бы там ни было, это хорошее начало. И понятное дело, Нора улыбается, этого от нее ждут.

Кроме того, с этим клиентом осложнений не будет. Она его хорошо знает, знает, чего бы ему хотелось и как с ним вести себя. Он постоянный клиент, а это выгодно, и надо за него держаться. С другими, правда, больше порой заработаешь, особенно если они навеселе и выхваляются, зато они часто скандалят или требуют бог весть чего. А этот, у порога, человек порядочный, наведывается к ней регулярно, уже немолодой — по его словам, ему примерно пятьдесят пять. Наверно, вдовец, а может, жена сбежала. И конечно, чиновник, с правом на пенсию. Когда он умрет, жена получит пенсию.

Особенных хлопот с ним не будет, если стать его женой. Утром он отправляется на службу; надо помахать ему из окна или с балкона, ему это, конечно же, по душе, а вечером он возвращается всегда одним и тем же автобусом и глядит вверх, на окно, ждут ли его. А то можно бы, к примеру, переехать в один из северо-западных городов, в новехонький дом — там тебя ни единая душа не знает. Или в Бад-Гомбург, пожалуй, не дальше будет, там тоже есть новые высотные дома. Лисси переехала, подцепила вдовца с газового завода. Пришлось им, правда, квартирную плату внести вперед за три месяца, зато воздух там куда здоровее, чем во Франкфурте. У Лисси балконная мебель, она целыми днями посиживает на балконе да на Таунус глядит. И конечно же, там есть кафе, если чересчур прискучит на балконе. Зато никаких передряг с полицией. Никто тебе не шепнет: «Берегись! Твоего Фрица или Чарли сцапали». Муж минута в минуту приходит домой и весь вечер торчит у тебя под носом. И по воскресеньям. Но можно ведь и в кино сходить, если уж невмоготу станет.

— Ну, что же ты растерялся? — говорит Нора и, улыбаясь, идет к Ламберу.

Этому клиенту, решает она, приятно было бы думать, что ты всю неделю ждешь его не дождешься. Поэтому она закидывает руки ему на шею и приподнимается на цыпочки, она ведь в чулках, но вместе с высокой прической не намного ниже Ламбера ростом. Ему, конечно, охота, чтобы она чуть поребячилась, приласкалась к нему, показала, что доверяет ему и сил нет как счастлива, что он пришел к ней. А большего и желать нечего, малыш. Да, ему надо помочь, он принадлежит к разряду мужчин, что полагают, будто вечно обязаны извиняться, если им требуется женщина и если они для этого обращаются к девице. И Нора натурально, всем телом прижимается к Ламберу, как и положено, если человеку доверяешь и хочешь к нему приласкаться, и она целует его, сначала нежно-нежно, а потом пылко, раскрытым ртом.

А не ошибается ли Нора в Ламбере? Не сказал ли он однажды: «Нора всегда остается самой собой»? Не думает ли он, пока она так пылко его целует: «Ладно, ладно, сокровище мое. Не такая уж меж нами близость»? Но что пользы от подобных мимолетных сомнений? Все сейчас во власти Норы, и нельзя действовать ей на нервы. Первичная идея, чуть надоевшая идея воскресного вечера, видимо, вот-вот осуществится. Ход событий по изменить. Предоставим же все Норе, она а этом больше смыслит.

Нет, Нора не ошибается в Ламбере. Она слегка откидывает голову и спрашивает: «Ну, как?» И, высвободившись из его объятий, начинает быстро раздеваться. Все это уже смотрено-пересмотрено в кино. А Ламбер? Ведь есть же все-таки нюансы, которых киноаппарату не уловить. Так, Ламбер, к примеру, не смотрит, как раздевается Нора, а идет к зеркалу, где рядом, на стуле, лежит ее сумка, и, повернувшись спиной к Норе, сует в сумку деньги. Надо полагать, деньги он держал наготове, в кармане пиджака, чтобы не рыться в бумажнике.

Этакий небольшой нюансик. Понятно. Нора, снимая через голову платье или стягивая чулки, прислушивается к тому, что делает Ламбер, особенно к звяканью замочка, — осторожность не мешает. Другому клиенту она не разрешила бы и близко подойти к сумке — вот уж была бы глупость так глупость, и, если денежки тебе улыбнутся, пеняй на себя. Ни одному клиенту она не доверила бы решать, сколько с него причитается, это значило бы отдаваться задаром. Но на этого папашу можно положиться. Заглянешь потом в сумочку, в деньги наверняка тут как тут. Вполне достаточная сумма.

Но откуда, собственно, человеку знать, какая сумма нынче считается достаточной?

Однако же Нора, видимо, знает: папаше больше по душе, чтоб она не столько хлопотала о деньгах, сколько позволила ему разыграть доброго папочку, который украдкой сует своей девочке гостинец. Такие мужчины зачастую сентиментальны, и с этим, хочешь не хочешь, приходится считаться. Надо ли говорить «спасибо», заслышав звяканье замочка? Не лучше ли, быстро подбежав к клиенту, от всего сердца его обнять? Даже если она еще не совсем разделась. Как раз, может, пока не разделась, чтобы клиент понемногу привык и не испугался ее внезапной наготы. Ведь и такое уже бывало. Ах, что за трогательная картина для киноаппарата! Девица, не совсем одетая, обнимает пожилого господина. Вот как она ему доверяет!

Ну а Ламбер? Когда женщина для тебя раздевается, тут уж нельзя молчать. Даже если Нора ошибается и Ламбер ничуть не сентиментален, этого требует ситуация. Два-три слова, те, что говорят от века, сказать необходимо. Неважно, соответствуют ли они истине, но этого требует атмосфера, ибо самая жаркая плоть может неожиданно обратиться в ледяную и злобную.

Итак, скажет ли Ламбер, пока Нора раздевается — что длится не слишком долго, — пока аккуратно складывает вещи на спинку стула, скажет ли Ламбер, когда она вся изогнется, чтобы расстегнуть лифчик или когда стягивает чулок, скажет ли он: «А ты раз от разу все хорошеешь, сокровище мое»? Подобный комплимент наверняка ей по душе, и даже не столько слова, сколько тон, каким они сказаны. Или Нора уже села к нему на колени и он ее ласкает? Но уж тут атмосфера так накалится, что, пожалуй, и слово «любовь» не покажется смешным, и Нора наверняка отреагирует коротко: «Ну, так пошли скорей, малыш!»

Все это можно спокойно предоставить кинокамере, она умеет снимать такие сцены пристойнее, чем они разыгрываются в действительности. Потом, однако, кинокамера попадает в затруднительное положение: ситуация становится нефотогеничной и вряд ли стоит пикантный пролог портить пресным эпилогом.

Но Ламбера просто немыслимо отпустить, сказав: «Большое спасибо!» Что до Норы, то ей безразлично, когда смотрят, как она раздевается, это даже полезно; когда одеваешься, вовсе ни к чему, чтобы рядом околачивался мужчина. Это действует на нервы.

— Ступай, пожалуй, вперед, малыш, — говорит Нора.

Обращением «малыш» она пользуется по привычке. Ведь Ламбер вдвое ее старше. Но этого клиента есть даже смысл бегло чмокнуть на прощание в щеку, чего она не сделала бы для другого. Пусть он сейчас не в настроении и не скажет, что она все хорошеет раз от разу, но в понедельник на службе ему, пожалуй, вспомнится, как очаровательно потянулась к нему малютка Нора, чтобы поцеловать на прощание, как спряталась за дверью — в коридоре ведь могли быть люди — и крикнула ему вслед, в дверную щель:

— Приходи еще поскорее.

Слышно, как она изнутри поворачивает ключ в дверях. По лестнице Ламбер из каких-то соображений спускается тихонько, хотя в этой гостинице вовсе ни к чему так уж деликатничать. Портье в стеклянной кабинке глаз не поднимает, посетители этого не любят. Надо ли подождать Нору в пивной и предложить ей чего-нибудь выпить? Нет, еще нарвешься на неприятность, она на работе и дорожит временем.

Но вам-то, собственно, какое дело, господин протоколист? Почему вы сами не отправитесь к Норе, если уж вас разбирает любопытство, как такие дела делаются? Ничто вам не мешает это сделать. На службе вашей это не отразится, вы ее все равно потеряли, а ежели за вами следует агент и увидит, что вы вошли с Норой в отель и пробыли там с полчасика, так господин Глачке только с удовлетворением скажет: «Этим должно было кончиться».

Но вы вместо себя отправили Ламбера, а разве это в какой-то мере не… ну, скажем, в какой-то мере не постыдно?

Чтобы нечаянно не повстречаться с Ламбером на Гетештрассе, ибо могло случиться, что тот и вправду возвращался бы от Норы и встретиться им было бы пренеприятно, протоколист на обратном пути быстро сворачивает на Кляйне-Бокенхеймерштрассе, крошечную улочку со скверной мостовой, пережившую бомбежку Франкфурта. Такие улочки куда более живучи, чем блистательные бульвары с роскошными магазинами. Но именно в такой-то улочке и находит свое сомнительное завершение затянувшийся воскресный вечер протоколиста. Сомнительное потому, что оно напоминает некое малое прошлое, которое в будущем может стать поводом для недоразумений.

Так вот, когда протоколист в нерешительности останавливается перед одним из ресторанчиков или погребков, дверь распахивается и какое-то мгновение улочка звенит от голосов и запущенного во всю мощь проигрывателя. А из дверей, спотыкаясь, вываливается субъект, явно хвативший лишку.

Преступность во Франкфурте чрезвычайно высока, это известно каждому. Поэтому протоколист спешит отступить в сторонку, чтобы не попасть под руку разбушевавшемуся пьянице. Но увы, безуспешно! Незнакомец узнает протоколиста и принимается честить его по всей форме, да еще и на франкфуртском диалекте.

— Ага, вас-то я и поджидал, хлыщ паскудный. И передайте вашему хреновому шефу, уж если желает меня контролировать, пусть пришлет кого понимающего, а не этакого шута горохового, которого за сто метров против ветра узнаешь. Ну а если ему что не так, пусть сделает одолжение и свою дерьмовую работенку сам выполняет, пусть-ка всю ночь, глаз не смыкая, торчит на чердаке. Полюбуюсь я на его насморк. Передайте ему это от моего имени, чтоб вас… чтоб вас… — кричит он вслед протоколисту, которому, увы, и прошмыгнуть-то в один из пассажей, ведущих к Гроссе-Бокенхеймерштрассе, не удается, ибо они давным-давно закрыты решетками на ночь. — И этакий фрукт в университете учился, диплом получил. Совести нет, чтоб вас… чтоб вас… — слышит за своей спиной протоколист.

Постыдное завершение постыдного воскресного дня. За которым следует бессонная ночь.

Кто нынче в силах выдержать еще и бессонные ночи? Служба государственной безопасности не слишком ценит эти усилия, она рекомендует снотворное.

У протоколиста не нашлось снотворного. И он попытался доказать, что способен с достоинством выдержать благодеяние первой бессонной ночи.

И все же протоколисту пришлось еще раз возвратиться к прежней деятельности, хоть и ради Эдит.

Утром он позвонил своему бывшему коллеге из другого отдела и спросил, не могут ли они встретиться в обеденный перерыв.

Человек этот, кстати сказать по фамилии Майер, имел дело не столько с политикой, сколько с торговлей наркотиками. Но так как торговля наркотиками располагает превосходно функционирующей международной организацией, достаточно часто вторгавшейся в политику, то служба государственной безопасности считала своей обязанностью держать под наблюдением и эту область.

Протоколист попросил господина Майера не распространяться об их свидании, почему тот и предположил, что увольнение протоколиста всего-навсего искусно разыгранная комедия, чтобы ввести в заблуждение каких-то подозрительных лиц. Протоколист просил господина Майера справиться, не сохранились ли документы об аресте д'Артеза в 1941 году. Тот сразу же припомнил это имя.

— Был, кажется, запрос из Парижа. Я видел циркулярное письмо. Хотя в связи с наркотиками это имя у нас не проходило.

Протоколист пояснил ему, что речь идет не о недавно убитом в Париже человеке, а об известном немецком артисте, миме, пользующемся этим псевдонимом, настоящее его имя — Эрнст Наземан, он родственник владельцев фирмы «Наней». Господин Глачке интересуется этим делом из политических соображений.

— Да на кой пес твоему Глачке старый хлам нацистских времен? — удивился господин Майер.

— Арест более чем двадцатилетней давности позволит, быть может, судить о личности этого человека и его нынешней деятельности. Мы блуждаем в потемках, да еще с оглядкой на фирму «Наней».

— Так этот тип марксист?

— Напротив, господин Глачке предполагает правоэкстремистские связи. Между нами, я считаю, что тут какая-то ошибка. Но циркулярное письмо позволяет тебе по меньшей мере навести справки, не упоминались ли как основание для ареста наркотики. Такое и в те времена случалось. Фирма «Наней» была предприятием оборонного значения, как тогда называлось, и компрометировать ее гестапо наверняка не собиралось. Вероятно, можно установить также, кем был сделан донос.

— Донос! — презрительно воскликнул господин Майер. — Да кто ж выдает так называемых доносчиков!

Однако намек на наркотики воодушевил Майера. Он даже поблагодарил протоколиста, который со своей стороны просил его держать дело в строгой тайне и ни единым словом не обмолвиться о нем в Управлении, чем лишь подстегнул рвение господина Майера.

Сразу же после разговора протоколист стал изводить себя упреками за то, что подобным образом вновь установил связь с Управлением безопасности, а в особенности за то, что возвел на отца Эдит новые подозрения. К счастью, все его хлопоты ни к чему не привели. Документов по этому делу, относящихся к 1941–1942 годам, больше не существовало. Не удалось обнаружить их и в досье так называемых переговоров по возмещению ущерба после войны. Различными официальными учреждениями и тайными полициями было документально подтверждено, что Эрнст Наземан вновь объявился в конце июля 1945 года. Этим случаем тогда занимались весьма усердно.

В конце июля 1945 года патруль американской военной полиции задержал в Берлине человека в изодранной одежде, вконец изможденного и ослабевшего. Он едва ли протащился бы еще с десяток шагов. На симуляцию состояние это не походило. Человек, по всей видимости, не имел крова, хотя и утверждал, что разыскивает свою квартиру, которую до сих пор найти не может. Как отмечено в документах, показания он давал на довольно чистом английском языке с оксфордским произношением, что, естественно, возбудило особое подозрение. В комендатуре человек рассказал, что идет из концентрационного лагеря, а так много времени ему потребовалось, потому что добирался он до Берлина через советскую зону оккупации. Он назвался д'Артез, он же Эрнст Наземан, да, именно в такой последовательности, а не Эрнст Наземан, он же д'Артез. И указал профессию — артист. Бумаг никаких при нем не имелось.

Ввиду того что здоровье задержанного внушало серьезные опасения, американская администрация поместила его первым долгом в тюремный лазарет.

Три месяца, прошедшие между ликвидацией концлагерей и появлением д'Артеза в Берлине, в документах ни единым словом не упоминались. Американцев это, видимо, и не интересовало, что, впрочем, вполне понятно. В ту пору подобные факты, когда человек, преодолев долгий, немыслимо тяжкий путь, внезапно вновь объявлялся, встречались сплошь и рядом.

Власти интересовались единственно опознанием личности бездомного. Требовалось установить, не был ли он функционером нацистской партии, пытающимся под чужим именем избежать правосудия. Кроме того, уже в ту пору тщательно проверяли, не заслан ли данный субъект как советский шпион.

Личность д'Артеза, или Эрнста Наземана, была установлена относительно быстро и без каких-либо трудностей. В документах сохранились имена более двадцати свидетелей, стоящих вне всяких подозрений, которые опознали его с первого же взгляда, среди них старый привратник театрального училища, прежние соседи, лавочники и один из бывших заключенных концлагеря. Имя Сибиллы Вустер, давнишней коллеги д'Артеза по театру, также встречалось в этих бумагах.

Но самое большое значение имело опознание д'Артеза его братом, генеральным директором Отто Наземаном, руководителем фирмы «Наней». Этот последний проживал в те годы в Бад-Кенигштейне и вел переговоры с американской военной администрацией и банками по поводу перевода дрезденских заводов в окрестности Франкфурта. Потому-то военная администрация и помогла ему вылететь в Берлин, что в то время было далеко не просто.

Отто Наземан узнал брата, который лежал еще в тюремном лазарете и только после этого был переведен в частную клинику. И выказал большую радость. При свидании присутствовали представители прессы, в папках хранились фотографии Отто Наземана — он стоит в изножии кровати, а в ней, на заднем плане, лежит истощенный д'Артез. Фотографии и относящиеся к ним интервью были опубликованы также и в иностранных газетах, столь характерный для того времени документ вызвал, вне всякого сомнения, всеобщий интерес, тем более что речь шла еще и о промышленном предприятии международного значения.

Из интервью, которое с готовностью дал Отто Наземан, можно было узнать, что семейство Наземанов многие годы ничего не слышало о своем сыне и брате Эрнсте и уже потеряло надежду увидеть его живым.

— Увы, господа, события военных лет, бомбардировки — сколько людей пропало без вести, надо ли об этом говорить. Тем большую радость испытываю я, найдя здесь своего брата. Слов не нахожу, чтоб должным образом поблагодарить американскую администрацию, принявшую в нем участие. Когда пришла телеграмма, я с величайшей осторожностью сообщил эту счастливую весть нашей престарелой матушке. Ей, в ее годы, с подорванным к тому же вследствие вынужденного переезда на Запад здоровьем, подобное радостное потрясение могло оказаться не по силам. Об одном лишь приходится сожалеть, что отцу нашему не дано было дожить до этого счастливого часа. Именно поэтому мы, его сыновья, видим свою первоочередную задачу в том, чтобы восстановить и в дальнейшем развивать в духе покойного отца основанное им предприятие. Это будет нам стоить самоотверженного труда, и мы заранее благодарны всем, кто своим несокрушимым оптимизмом поддержит нас в нашей работе.

Такая мешанина из человеческой судьбы и воли к промышленному восстановлению была, несомненно, превосходнейшей рекламой для фирмы «Наней». Отто Наземан таким образом искусно предвосхитил ныне принятые методы в рекламном деле. В экономических отделах тогдашних газет появились оптимистические прогнозы по поводу повышения курса акций фирмы «Наней» и намеки на иностранные капиталовложения в это предприятие.

Чрезвычайно выразительно лежавший на заднем плане второй брат Эрнст Наземан интервью не давал. Зато по обе стороны кровати стояли врач и сестра, словно бы ограждая больного от назойливости репортеров.

Сейчас, задним числом, нам прежде всего бросается в глаза, что в тот момент о концлагере и речи не было. Видимо, Отто Наземан считал, что упоминание о подобных чисто личных обстоятельствах несвоевременно и не в интересах его предприятия. То были эпизоды жизни частного лица, никак не касающиеся общественности, события, которые могут случиться в любой семье. Отто Наземану не дано было знать — да так далеко вперед он и не загадывал, — что и его брат, хоть и по совсем другим причинам, согласен с его тактикой умалчивания. Возникает вопрос, уж не в те ли минуты, когда д'Артез молча лежал в постели, прислушиваясь к бьющей на эффект фразеологии брата, созрела в нем идея его будущей пантомимы?

К тому же сейчас, оглядываясь назад, нам кажется вовсе невероятным, что семейство Наземанов якобы ничего не знало о местонахождении пропавшего сына. Фирма «Наней» принадлежала к оборонным предприятиям и располагала обширными связями в самых высоких военных инстанциях. Завод среди прочего поставлял вермахту парашютный шелк и маскхалаты. Между тем благодаря злопыхательским сообщениям левой прессы, так и оставшимся неопровергнутыми, стало известно, что фирма «Наней» не без успеха хлопотала в гестапо, добиваясь заказа на поставки прочного типового материала для тюремной одежды. Вот было бы забавно, если б д'Артез более двух лет носил куртку, материал для которой сработала отцовская фирма.

А потому естественно предположить, что по поводу крайне досадного ареста одного из сыновей фирмы между руководством предприятия и компетентными инстанциями было достигнуто соглашение, удовлетворившее обе стороны. Как уже рассказывалось, Отто Наземан при вскрытии завещания едва ли не похвалялся, что брат его обязан жизнью только влиянию фирмы «Наней». Известная доля правды в этом, вполне возможно, и была. С другой стороны, непосредственно после катастрофы оказалось, что семье небезвыгодно иметь среди своих членов бывшего узника концлагеря, это в какой-то мере доказывало ее собственную безупречность.

О том, что разведенная жена Эрнста Наземана не привлекалась к установлению его личности, здесь можно было бы и вовсе не упоминать. Быть может, ее местопребывание в ту пору еще не стало известно.

После установления личности д'Артез, он же Эрнст Наземан, получил как от американских, так и от немецких властей новые документы. Американские документы были весьма полезны, ибо облегчали ему сразу же после выздоровления возможность публичных выступлений.

Ничего в этом не меняет случившийся тремя или четырьмя месяцами позже инцидент, зафиксированный лишь в краткой официальной записи. Дело в том, что со стороны советской администрации поступило требование вторично проверить личность д'Артеза.

У северных отрогов хребта Тюрингенский Лес был найден труп. Его обнаружили в кустах дети, собиравшие грибы. Труп уже в значительной мере разложился, но одежда, вне всякого сомнения, принадлежала узнику концлагеря, а цифры, отпечатанные на куртке, были те самые, под которыми значился в лагере Эрнст Наземан. Русские успели своевременно завладеть списками. Убит человек был выстрелом в голову, при нем оказался пистолет военного образца. Убийство это или самоубийство, установить теперь было невозможно, да и не слишком уж старались расследовать это дело.

Подобные случаи были в ту пору довольно обычным явлением. Американская администрация сочла эту историю за придирку советских коллег. Д'Артеза, правда, еще раз пригласили, но, поскольку он не мог объяснить, каким образом убитый получил одежду с его номером, дело это как не заслуживающее внимания было закрыто. Советская сторона также не сообщила ничего об установлении личности неизвестного мертвеца. В те времена были тысячи и тысячи неопознанных трупов.

Примечательно лишь то, что инцидент этот дал д'Артезу повод к одной из его первых пантомим. В послевоенные годы он, видимо, часто разыгрывал ее для публики. По ней был снят и короткометражный фильм, который с тех пор постоянно демонстрируется в лекциях об этом жанре искусства.

Когда же протоколист в связи с упомянутым фильмом поинтересовался у Ламбера, не идет ли в пантомиме речь о личном переживании, тот ворчливо ответил:

— Так это ведь общечеловеческая тема.

Правда, он вечно иронизировал над словом «переживание». Протоколист запамятовал, не от Ламбера ли слышал он его типичное замечание: «Почему не переумирание? Куда было бы точнее» или же нашел его среди посмертных бумаг.

Итак, возвращаясь к пантомиме или короткометражному фильму: уже самое название «Куртка-невидимка» было достаточно двусмысленным. Не исключено, что оно умышленно вводило в заблуждение. Тот, кого это заинтересует, пусть ознакомится с многочисленными попытками тогдашних критиков истолковать разыгранную д'Артезом пантомиму. Среди материалов обнаружатся не только хвалебные гимны, но и разносы. Кое-кого из критиков особенно возмущала моральная сторона пантомимы, ибо, по их мнению, пантомима недооценивала и вышучивала полученный человечеством чудовищный урок.

Сцена представляет собой паноптикум, или кабинет восковых фигур. Среди них выделяется красивая молодая дама в кринолине и парике в стиле рококо, она протягивает посетителю бокал шампанского. Это маркиза де Брэнвийе, известная отравительница. На переднем плане на обычном стуле, словно в приемной врача, сидит известный женоубийца первой половины века. В глаза бросается его черная борода, но одет он неброско, как средний обыватель. Сидит, задумчиво уставясь на руки, лежащие на коленях. Жертвы свои он, по всей вероятности, душил. Кроме этих, на сцене еще несколько известных убийц, отличавшихся жестокостью.

Гитлера в его смехотворной форме и нацистских деятелей на сцене не видно. Кое-кто в ту нору это критиковал, считая, что это само собой напрашивается, но в данном случае Ламбер в виде исключения высказался довольно определенно. Пантомима утратила бы всю свою действенность, пояснил он, если бы касалась лишь актуальных тем.

На заднем плане осторожно приоткрывается дверь, и на сцену выглядывает д'Артез. Увидев восковые фигуры, он испуганно притворяет двери, оставляя лишь щелочку. Так он повторяет два или три раза, пока не удостоверяется, что на сцене сидят всего-навсего восковые фигуры. Тогда он проскальзывает в щель и теперь, наоборот, прежде чем притворить за собой дверь, заглядывает в прихожую, не преследуют ли его.

Разыгранная пантомима была в том смысле единственной в своем роде, что д'Артез выступал не в своей знакомой всем маске традиционного английского дипломата, вернее, как мы себе такого дипломата представляем, а как узник концлагеря. Разумеется, без английских усиков. Бесформенная концлагерная одежда придавала ему нечто клоунское. И в том смысле первая половина пантомимы единственная в своем роде, что д'Артез разыгрывает ее сознательно и даже чуть-чуть утрированно как клоунаду. На это некоторые критики тех лет указывали с восхищением и не без сожаления. Между строк так и слышатся их вздохи: ах, что за клоун вышел бы из него, продолжай он в своем творчестве эту линию.

Вот, например, такой эпизод. Д'Артез приближается к маркизе де Брэнвийе, которая протягивает ему бокал шампанского. Из скромности он отказывается от чести, неуклюже кланяется, делает извиняющиеся жесты, пытается попасть ей за спину, чтобы спрятаться под кринолин. Он даже приподнимает ее юбку, желая взглянуть, можно ли там укрыться, но там стойка, и для него, к сожалению, места нет. Как уже говорилось, сыграно все было с утрированным комизмом, публика наверняка смеялась от души.

Другие фигуры д'Артез приветствует в подобной же манере, пока наконец не останавливается у того самого старомодного женоубийцы, который все так же добропорядочно восседает на стуле. Д'Артез даже опирается локтем на его плечо, чтобы спокойно продумать создавшуюся ситуацию. Все монографии о д'Артезе особое предпочтение отдают снимку, изображающему эту гротескную позу.

В самом деле, этот миг стал поворотным пунктом учебного фильма. Взгляд относительно мирно отдыхающего заключенного внезапно падает на самого себя, вернее, на восковую фигуру д'Артеза, каким он нам известен теперь: на холеного господина в темной визитке и полосатых брюках, в черной фетровой шляпе на седеющих волосах и, конечно же, с маленькими усиками. Но у этого благородного господина в руках пистолет, направленный на заключенного.

Заключенный пугается, мигом поднимает руки вверх и, пошатываясь, плетется к краю сцены. Подчиняясь, очевидно, приказу, он, так же пошатываясь, плетется назад и, наткнувшись на женоубийцу, едва не грохается на пол. Чтобы не растянуться, он хватает его за руки, сразу же выпрямляется и, похлопав извиняющимся жестом убийцу по рукам, вновь поднимает руки и медленно приближается к благородному господину. Вся сцена разыграна по-прежнему как клоунада.

Но тут следует знаменитая сцена переодевания. Требуется некоторое время и бездна комической мимики, чтобы заключенный постиг, что господин хочет с пистолетом в руке принудить его обменяться платьем. Как? Человек хочет обменять элегантный костюм на измызганную мешковатую концлагерную одежду? Это просто невероятно. Хотя именно у таких вот элегантных господ и бывают подчас извращенные желания, они ведь помирают со скуки, ну а уж раз он сует тебе под нос пистолет, лучше подчиниться. Чего доброго, пистолет заряжен.

Чтобы упростить сложный процесс переодевания, заключенный под концлагерной одеждой уже полностью одет: хоть и без визитки, но в белой рубашке, сером жилете и полосатых брюках. Ему надо лишь освободиться от тюремной куртки и штанов, чтобы напялить все это на свою восковую копию. Кроме того, ему приходится отобрать у нее шляпу. Все это в сопровождении многочисленных извиняющихся жестов. Бывший узник с восхищением оглядывает великолепную шляпу, а затем надевает ее, все еще оставаясь в рубашке, на что следует обратить внимание.

Далее, он расстегивает на восковой фигуре визитку и, должно быть, озабочен тем, чтобы не беспокоить элегантного господина щекоткой. Вы положительно слышите, как он не прекращая бормочет «прощу прощения». Вначале он стаскивает левый рукав, затем обходит фигуру сзади, чтобы то же самое сделать с правым рукавом. Но невозможно снять визитку с человека, если тот держит в руках пистолет. В пылу переодевания бывший заключенный вовсе позабыл о пистолете.

Пистолет с грохотом падает из восковой руки на пол. Д'Артез замирает, сам напоминая восковую фигуру. Лишь постепенно он убеждается, что спасаться ему нечего, и окончательно снимает с фигуры визитку. Теперь, однако, без извиняющихся улыбочек и довольно поспешно. При этом он будто случайно отталкивает ногой подальше лежащий на полу пистолет.

Положив визитку на стул, он тут же принимается надевать на фигуру концлагерную куртку и штаны, проделывая все это торопливо и без малейшего почтения. Он поправляет на фигуре одежду у шеи, одергивает на руках и ногах и отступает на шаг-другой, чтобы оглядеть дело своих рук со стороны. Удовлетворения он, видимо, не испытывает, тогда он еще и еще раз одергивает со всех сторон и куртку и штаны и взглядом даже вопрошает маркизу де Брэнвийе, не подскажет ли она ему, чего же, собственно, не хватает, но в конце концов, пожав плечами, прекращает бесплодные усилия. Теперь он берет со стула визитку и надевает ее. Подходит к зеркалу.

Но и своим изображением он ни в малейшей степени не остается доволен. Он подтягивает галстук, одергивает жилет, крутится и вертится перед зеркалом, проверяя, как сидит визитка. Та сидит как влитая. Чего же, собственно, не хватает?

Растерянно проводит он рукой по левому отвороту визитки и вздрагивает. Похоже, что он поранился, палец на левой руке даже, кажется, кровоточит, во всяком случае, он отсасывает кровь. Что же случилось?

За отворотом визитки приколот нацистский значок, булавкой его д'Артез и укололся. А! Вот, стало быть, в чем дело.

Д'Артез, но теперь это уже настоящий д'Артез, показывает значок все еще мирно посиживающему бородатому убийце и маркизе, подходит к фигуре переодетого заключенного и прикалывает ей найденный значок к левой стороне груди.

Нагибаясь за пистолетом, он стирает с него носовым платком отпечатки пальцев и подает пистолет фигуре заключенного в правую руку. Согнув затем руку фигуры таким образом, чтобы дуло пистолета было направлено на его голову и чтобы все выглядело как самоубийство, он точно рассчитанным движением срывает с верхней губы воскового лица усики. При этом раздается выстрел, но какой-то жалкий, едва слышный, точно из детского пугача. И д'Артез ногой пренебрежительно отталкивает фигуру, стоящую на роликах, в глубь заднего плана.

Сам же д'Артез небрежным движением приклеивает себе усики, еще раз критически рассматривает свое изображение в зеркале, натягивая при этом перчатки, вежливо приподымает шляпу перед добропорядочным женоубийцей и еще почтительней снимает ее перед маркизой де Брэнвийе. Но так как она все еще предлагает ему шампанское, он благодарит ее легким, отеческим кивком и покидает сцену.

В одном из позднейших интервью, данном д'Артезом в Нью-Йорке и частично перепечатанном в упомянутой уже монографии, имеется высказывание д'Артеза, которое, быть может, проливает свет на описанную выше пантомиму, да и на другие его пантомимы. Американские репортеры, испытывая, надо думать, разочарование, спрашивали, почему он уклоняется от разговора о тех годах, когда он был узником концентрационного лагеря. Ведь информировать об этом общественность, чтобы предотвратить повторение подобных ужасов, в какой-то мере его обязанность. Не говоря уже о том, что любая крупная ежедневная газета заплатит высокий гонорар за исключительное право публикации его сообщения. Д'Артез в ответ будто бы с вежливым удивлением заявил:

— Но я же и не уклоняюсь, господа.

Однако один из газетчиков, более напористый, чем другие, не удовольствовался этим типично д'артезовским ответом.

— Нет-нет, сэр, у нас создается впечатление, что вы умышленно утаиваете правду и пользуетесь вашими ошеломляющими пантомимами, чтобы эту правду замаскировать.

В репортаже упоминается, что замечание уязвило д'Артеза до глубины души. Было ли это тоже всего-навсего игрой, трудно судить по прошествии стольких лет. Но он будто бы ответил напористому репортеру:

— Это самая сокрушительная критика моих артистических усилий, выпадавшая когда-либо мне на долю. Не отрицайте, господа. Но поскольку вы упомянули здесь «правду», услышать которую должна общественность, то должен признаться вам, что я нахожусь в постоянном сомнении, не высказал ли я уже чересчур много правды. Каждый раз во время выступления я опасаюсь, что того и гляди из публики раздастся голос: «Оставьте наконец нас в покое с вашими личными переживаниями. Ни единой душе до них дела нет, все это давным-давно набило нам оскомину». Тем самым со мной как с актером было бы навсегда покончено, и, если хотите, как с человеком тоже. Надо же признать, господа, все, что случайно довелось пережить или не пережить моему поколению, ныне оборачивается всего-навсего мелкой литературной сенсацией, а кому, как не вам, профессиональным журналистам, судить об этом. Ибо все, что касается жизненного опыта, или «правды», как вы сказали, для нынешнего поколения, и особенно для вашей счастливой, не испытавшей никаких бедствий страны, вообще роли не играет. А потому было бы смешной самонадеянностью называть этот жизненный опыт «правдой», и каждого, кто поступил бы так, с полным основанием сочли бы тем, что у вас, если я не ошибаюсь, называют «a bore»[37].

Д'Артез довольно быстро вернулся к жизни. Уже осенью 1945 года он выступал в Берлине в маленьком, наспех отремонтированном кабаре и, надо отметить, уже в той маске, которой остался верен и в дальнейшем. Зимой того же года он совершил первое турне по Западной Германии, по-видимому, с помощью американской администрации. Экранизацию описанной пантомимы он предпринял лишь в 1946 году.

Большего из содержания документов, переданных протоколисту господином Майером, извлечь не удалось. К тому же господин Майер перестал интересоваться этим делом, поскольку никаких намеков на наркотики в бумагах не нашлось.

Ни слова, стало быть, об аресте и самом пребывании в лагере, о страданиях заключенного, и, главное, ни слова о трех месяцах, прошедших между освобождением или побегом из концлагеря и появлением д'Артеза в Берлине. Все это было очень странно. Но для тогдашних властей такие три месяца, вне всякого сомнения, были явлением столь будничным, что им и в голову не пришло прояснить это обстоятельство. Однако же протоколисту, размышляющему над ним спустя двадцать лет, три таких месяца представляются куда более значимыми, чем все остальные, — значимее даже, чем причины ареста, о которых Эдит хотела получить точные сведения.

Наверняка Ламбер больше знал о пресловутых трех месяцах, возможно, он был единственный, кому д'Артез доверился. Протоколист пытался вызвать Ламбера на разговор, пояснив, что многие вопросы, касающиеся д'Артеза, интересны даже с чисто юридической точки зрения, но Ламбер разгадал его маневр как предлог и высмеял протоколиста.

— Все это сугубо личное, — сказал он, — как раз то единственное, что поистине следует хранить в себе как личное достояние. Кое-кто из страха обратился к богу, да только нос себе расквасил.

Что и говорить, маневр протоколиста был предлогом, тем не менее вопрос, касающийся д'Артеза, и с юридической стороны представляет интерес. Если бы, например, удалось проследить путь, ведущий от краха тоталитарного порядка к черновым экспериментам новой законности, то мы нашли бы объяснение не только личной судьбе д'Артеза, но, выходя за рамки личной темы, и значительному отрезку современной истории. Не бросает ли свет на нынешнюю форму нашего бытия уже самый факт наличия некой внеисторической и внезаконностной бреши — того периода, когда речь шла единственно о существовании, об экзистенции как таковой? Не являлись ли многие наши законы некой колючей проволокой, защитной мерой против самой возможности подобной бреши? Имелись ли для мужчин и женщин еще и другие законы, которые они в то внезаконностное время, к своему ужасу, осознали и которых они так страшились, что принимали зачастую устаревшие анахронические меры, дабы оградить себя от них? И как, наконец, может один отдельно взятий человек сохранить свою личность, если век как таковой свою личность утратил? И что уж это за личность, которую удостоверяет многими печатями какая-то военная администрация?

Ламбер отклонил все подобные вопросы: пусть этим, сказал он, занимается для пущей важности какой-нибудь философ, который в те годы не хватил лиха. Для тех, кто испытал его на собственной шкуре, все это настолько само собой разумеющиеся вещи, что и слов для ответа не подобрать.

Что побудило д'Артеза пробираться в Берлин и добрести до него, едва не погибнув голодной смертью, а не лежать у подножия тюрингенских гор, подобно найденному впоследствии трупу? Отчего на протяжении этих трех месяцев он ни разу не оставил надежды? Поскольку для него не существовало понятия, когда-то звавшегося родиной, и Берлин был для него всего лишь одним из бесчисленного множества разрушенных городов, то, утверждая на старомодный лад, будто человек стремится к своей исходной точке или средоточию своих интересов, мы бы в случае д'Артеза не разобрались.

Именно благодаря таким непригодным понятиям, как исходная точка и средоточие, протоколист, видимо, все снова и снова ощущал притягательную силу тех трех месяцев, ибо, коль скоро подобные бреши бывают, неважно, длятся они во времени три месяца или один-единственный воскресный вечер, они окрашивают или перекрашивают все, что мы привыкли считать само собой разумеющимся и естественным обыкновением бытия.

А что, если человека, оставшегося лежать в кустарнике тюрингенских гор, д'Артез не только знал, но, возможно, даже убил? Это всего лишь гипотеза, по так могло быть, и даже если это было не так, то эту, последнюю, версию как случайность, не заслуживающую внимания, мы можем отбросить, потому что именно так оно и должно было произойти, только с этим и следует считаться.

Представим себе, что они — д'Артез и неизвестный — повстречались в пути, уйдя из концентрационного лагеря. Мотивы ухода у того и другого были диаметрально противоположные, но направление по воле случая одно. Представим себе далее, что оба хорошо друг друга знают и что они ни в малейшей степени не обрадованы встречей. Их общая цель — бегство от тягостного прошлого, стремление отдалиться от него как можно дальше и скорее, ценою даже, пожалуй, отказа от своей личности; все это стало бы невозможным из-за нелепой встречи на опушке. Выходило так, словно человеку не дано отделаться от прошлого даже в лесу, даже в пустынной местности.

Один — узник концлагеря с номером вместо имени, и почему он бежал, понятно. Второй, однако, не обязательно бывший комендант лагеря, такая важная птица уж, верно, сумела своевременно скрыться, к тому же лагерный комендант едва ли знал в лицо каждого заключенного, для него все заключенные представляли собой безликую массу. Второй принадлежал, видимо, к нижним чинам, которым препоручалось исполнение бесчеловечных приказаний и которые эти приказы выполняли с должным рвением. Не работал ли заключенный, о коем здесь речь, по каким-либо причинам — вовсе не обязательно предполагать единственно влияние фирмы «Наней», все вполне могло быть делом случая — в канцелярии лагеря или его определили в столовую нижних чипов для обслуживания мелких властелинов? В этом вопросе мы вынуждены довольствоваться предположениями и показаниями других заключенных. В пашем особом случае такое предположение оправдано позднейшим упоминанием о пинке, которым приговоренного к смерти выпроводили на свободу. Упоминание это имеется, правда, в записках Ламбера, по вполне допустимо, что происхождением своим оно обязано д'Артезу.

Речь, стало быть, идет о встрече палача и жертвы, только надо помнить, что категории эти утратили свою силу, ибо и тот и другой находились в одинаковой ситуации, иначе говоря, оба бежали. Каждый представлял для другого то самое прошлое, от которого он жаждал отмежеваться. Досадная встреча требовала, таким образом, незамедлительного решения, и отнюдь не из мести. Месть — побудительная причина, направленная вспять; она стремится исправить несправедливость, испытанную в прошлом, и месть потому нас не удовлетворяет, что связывает нас с прошлым, уже утратившим свою силу. Нет, при этой встрече на лесной опушке речь шла о куда более значимых действиях, чем о мести за пинок или о попытке избегнуть мести за этот пинок, Да и вообще что такое кара? Это понятие требует хотя бы минимума некоего установленного порядка. Кто же думает о каре, когда и в помине не осталось никакого закона, который требовал бы кары?

Несомненно, бежавший заключенный находился во время этой встречи в лучшем положении уже потому, что в качестве жертвы привык воспринимать лишения, муки и смерть как естественные условия бытия. А это закаляет живое существо и делает его устойчивым против любых невзгод. Привилегированный же палач, вынужденный покинуть теплую комнату и удобное кресло своего установленного порядка, легко подвержен любой простуде. Пусть он даже лучше одет, чем заключенный, но вспомним, что встреча произошла в конце марта или начале апреля, а в апреле ночи обычно еще очень холодные. В связи со всем этим всплывает вопрос, не случилось ли, что по иронии судьбы одежду заключенного изготовили заводы фирмы «Наней». Это, кстати сказать, можно было без труда установить, поскольку поставленный фирмой «Наней» синтетический материал был, безусловно, куда долговечнее, чем труп. Но в ту пору никто не обременял себя подобными вопросами, тем более что изготовление дешевых, но прочных тканей, идущих на одежду для узников концлагерей, никогда не рассматривалось как военное преступление.

И все-таки во время встречи дело было единственно в одежде. Но и в этом смысле заключенный оказался в более благоприятном положении. Было ясно, что человека, показавшегося на людях в концлагерной одежде, ожидают лишь преимущества, тогда как человека в гражданском платье и без документов, к тому же в платье явно с чужого плеча, повсюду встретят с большим недоверием.

Как долго пробыли вместе эти двое — день, ночь, час-другой или всего лить мгновение, — мы не знаем. Полагал ли бывший палач, что обязан принести повинную и объяснить, что его принудили к профессии палача? Если это так, то жертва, должно быть, облегчила ему задачу, такова уж психология жертвы. Заключенный мог ответить:

— Э, да что там толковать, с этим же покончено.

Но поверит ли палач такому безразличию жертвы? Вряд ли можно это допустить, для этого он слишком долго был палачом. Он все еще мыслит понятиями «палач — жертва», а потому будет исходить из предположения, что жертва только того и ждет, как бы ударить врага его же оружием и самой стать палачом. Ибо палач привык только убивать, но не умирать.

Да, в этом в свою очередь заключается его преимущество перед жертвой. Представим себе, что они встретились на лесной опушке. Вполне вероятно, что бывший палач добрался первым и остановился в нерешительности, чтобы обдумать дальнейший путь. Перед ним лежала долина, которую ему предстояло пересечь. Вдали, возможно, виднелась деревня с церковной колокольней. Как держаться в этом внелагерном мире, чтобы люди ничего не заподозрили?

В эту минуту он слышит позади шуршание и видит, что из леса к нему приближается ничего не подозревающий изможденный узник концлагеря. Узник, еще вчера ему полностью подвластный. Узник в концлагерной одежде. Разве не сам бог посылает ему это решение?

Тут и выбора не остается, тем более — о чем не следует забывать — что палач обладал еще одним преимуществом вчерашнего дня: он, понятно, прихватил с собой пистолет.

Палач, видимо, немедля направил его на заключенного, а тот, привыкнув в качестве жертвы смотреть в дуло пистолета и ждать, что раздастся выстрел, должно быть, поднял вверх руки или даже скрестил их на затылке, если таков был порядок, и терпеливо ждал дальнейших событий. Никаких сложных реакций тут не требовалось, все не раз было отрепетировано и достаточно часто разыграно.

Но отчего не слышно выстрела? Быть может, оттого, что хоть спектакль и привычный, но сценическая площадка другая. Не хватало надежных концлагерных декораций, где выстрел никого бы не удивил. Как далеко, однако, слышен выстрел, произведенный на лесной опушке, да к тому же перед лицом открывающейся свободы?

Более чем вероятно, что эти двое, палач и жертва, начав играть разученный спектакль, упустили из виду смену декораций. Тогда как именно новая декорация безо всякого с их стороны умысла придала спектаклю непредусмотренный финал.

Жертва, как сказано, терпеливо ждала выстрела, ей уже не раз случалось его ждать. А палач при виде ее беззащитного ожидания все больше утверждался в своем намерении. Но к чему пороть горячку? Для выстрела всегда будет время. Этот субъект послушно ждет.

Не гораздо ли больше труда потребуется, чтобы снять одежду с трупа? К тому же ее можно испачкать кровью, что произвело бы неблагоприятное впечатление. Стало быть, решено!

Так и случилось, что они обменялись одеждой. В ту минуту палачу представлялось самым правильным облачиться в одежду узника; судя по тому, что он уяснил себе в создавшейся ситуации, одежда заключенного, думал он, даст ему больше шансов унести ноги. А что он после обмена одеждой учинит с жертвой, загадывать не приходилось — это было ему не впервой. Жертва же вообще ни о чем не думала.

Заключенный скинул, как ему приказали, одежду и ничуть не удивился тому, что и палач снял пиджак и спустил брюки. Жертва уже давным-давно ничему не удивлялась, заключенный делал, что ему приказывали. Его не удивил даже великодушный жест палача, предложившего ему поднять и надеть небрежно брошенные брюки и пиджак. Какая жертва станет удивляться капризам своего палача!

Но тут-то палач, видимо, и совершил решающую ошибку. Он не учел, что благодаря обмену одеждой ситуация изменится в корне. Он не учился никакой другой роли, кроме роли палача — очень уж она ему подходила.

Ведь пистолет, несомненно, является принадлежностью той одежды, которую он сбросил, заключенному же концлагеря не положено иметь при себе пистолет. Вот почему палач положил свой пистолет на землю, пусть всего на секунду-другую, пусть лишь для того, чтобы распустить пояс на штанах, разумеется, прилаженный по жалкой фигуре заключенного и уж никак не охватывающий нормальный живот палача. Но для этого нужны две руки, а пряжки к тому же ржавые, придется еще, чего доброго, проколоть новую дырку в поясе. Самое простое — приказать, чтобы жертва пришла тебе на помощь. Заключенный наверняка повинуется. Действительно, он повиновался. Он даже склонился и, опустившись на колени, одернул палачу штаны. Поднимаясь, он отступил на шаг — проверить, надлежащим ли образом сидит концлагерная одежда. Ибо даже концлагерная одежда должна была сидеть на заключенном концлагеря согласно правилам, иначе его наказывали.

Поднимаясь, заключенный подобрал пистолет — тоже потому лишь, что этого требовал порядок. Нельзя же позволить, чтобы палач наклонялся. Это было бы чем-то неслыханным.

Не исключено также, что бывшая жертва любезно подала пистолет своему бывшему палачу, жертва, так же как и палач, еще не хватилась, что одетые на них костюмы уже не отвечают требованиям спектакля, каковой они по привычке продолжают играть. И, глядя на это абсурдное действо, деревья на опушке, единственные его зрители, только головой качали.

Так вот, в то время как палач в концлагерной одежде протянул руку за пистолетом, ему больше не причитавшимся, тот, видимо, разрядился. Спектакль сам разыграл под занавес новую сцену, вполне подходящую к новым декорациям.

Глядевшие на сцену деревья вздохнули с облегчением.

Нет, это не случайность! Случайность обычно слишком хитроумна, чтобы раскрывать свои замыслы. Нет, это логическое завершение спектакля, понять которое как юридически, так и психологически нетрудно. Но только позднее, на пути из театра домой. Воспроизводить, как бывшая жертва оттаскивает труп за ноги в кустарник и оставляет рядом пистолет, больше ни к чему. Что, действительно, станешь делать с непривычным пистолетом? В кармане он только мозоли на костях натрет, мяса-то на костях нисколько не осталось. Прихватить его как предмет обмена? Но откуда же знать здесь, на лесной опушке, требуются ли подобные предметы где-то там, по другую сторону леса?

Так что ж, значит, пошли! Впереди три неведомых месяца.

Криминалисты считают за правило, что преступник, совершив злодеяние, безотлагательно бежит к любой женщине или проститутке, чтобы освободиться от комплекса вины, и при этом не прочь похвалиться своим злодеянием. Правило это дало повод одному из учителей протоколиста задать вопрос:

— А куда бежит сыщик, изловив преступника.

Не говоря уже о том, что обмен одеждой является не злодеянием, а неким событием, невольным участником которого стал д'Артез, подобно новорожденному младенцу, которого сквозь детские врата выталкивают в жизнь, отданному, хочет он того или нет, на волю события…

и тут уже нет пути назад — ни принять это событие, ни пожалеть о нем как о злодеянии нельзя, от него не пробудишься, как ото сна, в котором ты совершил необъяснимый поступок, от него не освободишься, бросившись в объятия проститутки…

не говоря уже о том, что все это происходило не обязательно так, что это лишь попытка толкования со стороны протоколиста, которому можно бы попенять, что он, в сущности, лишь пытается истолковать самого себя, и так и этак разъясняя и приглаживая почитаемую им особу, пока она не примет удобный ему для обращения вид…

не говоря уже, далее, о наличии трех неведомых, трех непознаваемых, трех безъязыких месяцев, трех месяцев безгрезного ничто, заглатывающего все крики со стороны, а попробуй попытайся их прояснить — в расчете обделать выгодное дельце на радио — с помощью попавшего тебе в руки старого документа, так его даже для сенсационной передачи не примут…

не говоря обо всем этом, вряд ли можно предположить, что д'Артезу нечего было больше делать, как безотлагательно довериться какой-то женщине.

И не потому вовсе, что протоколисту случайно не по душе, чтобы д'Артез доверился какой-то женщине. По правде говоря, самого протоколиста часто охватывает страстное желание довериться Эдит, и он еще сейчас, трудясь над этими записками, в то время как судно вибрирует, мучительно сожалеет, что не сделал этого во Франкфурте, на Главном вокзале; еще перед самым отходом поезда ему пришлось изо всех сил сдерживаться, чтобы в последнюю секунду не выпрыгнуть из вагона и не броситься в объятия Эдит. «Отчего бы мне не остаться с тобой?» Но поезд отошел, и они только помахали друг другу.

А что, собственно говоря, мог бы протоколист доверить Эдит? Да ровно ничего! Он бы ее просто-напросто обманул, в один прекрасный день она обнаружила бы обман, и мировая неустроенность только возросла бы.

Нет, д'Артез уже потому не доверился бы женщине, что речь шла о ситуациях, которые женщине доверять не следует, если не хочешь подвергнуть ее риску гибели.

Это ли имела в виду «женщина в окне», не спускавшая глаз с Аугсбургерштрассе в Берлине, ответив на вопрос протоколиста, гадала ли она и д'Артезу по руке:

— О нет, я остереглась ему гадать.

Имела ли она в виду — при условии, конечно, что в хиромантии есть доля истины, — ситуации, которые и себе-то не доверишь и которых потому лучше не касаться и в отношении чего мужчина и женщина предпочитают щадить друг друга.

К этой «женщине в окне» — странно, но, когда называешь ее настоящим именем, она теряет всякую реальность — Эдит относилась довольно скептически, поддаваясь, однако, ее колдовскому очарованию. Эдит, конечно же, допускала, что отец в свое время, когда оба они еще посещали Театральную студию, был влюблен в эту женщину, она даже спросила у протоколиста, хотя он отца ее вовсе не знал, не считает ли он, что с этой женщиной ее отец был бы гораздо счастливее. Она, кажется, ничего не имела бы против и даже была бы довольна, женись ее отец хоть теперь на этой женщине.

С отцом на эту тему Эдит, понятно, не говорила, но «женщина в окне» была слишком умна или, если угодно, слишком хитра, чтобы не смекнуть, о чем думает Эдит, и добродушно посмеялась над ее планами:

— Видишь ли, детка, если однажды понял, как ты бессилен против собственной глупости, то не ломай голову над тем, как стать счастливым или как кого-то осчастливить. Но ты от своих иллюзий не отказывайся, испытай все сама. За отца твоего я бы так и так замуж не вышла, да и он не женился бы на мне. Уж не такими мы были глупцами. Мы наверняка покончили бы с собой, вопрос только в том, кто был бы первый. Да, молодой человек, и такое бывает на свете, не конфузьтесь. В ваших кодексах, понятно, об этом ни слова нет.

Разговор этот происходил, когда Эдит и протоколист навестили ее в Берлине, уже незадолго до его отъезда в Африку.

— С твоим папой лучше пореже встречаться. Оно, правда, очень даже невредно, чтоб слишком о себе не возомнить. Но потом убеждаешься: а-а, вот оно, стало быть, как, и, вздохнув облегченно, остаешься одна. Помните ту короткую сценку, которую он как-то исполнял? Думается, это было так году в пятьдесят первом — пятьдесят втором. Ах да, вы еще детьми были. Это самая короткая из его пантомим. Он выходит в своей изящной визитке, но, как только оказывается на сцене, вокруг него начинает виться то ли муха, то ли овод. Поначалу он только рукой или шляпой машет, отгоняя чертову тварь. Видимо, это ему удается, жужжания больше не слышно, но стоит ему надеть шляпу, как тварь впивается ему в руку. Твой папа на секунду словно цепенеет, это у него здорово получается, а потом как трахнет ее другой рукой. Собственно, тут только и начинается пантомима. Он разглядывает дохлую букашку, озабоченно морщит лоб, едва ли не с нежностью поднимает затем двумя пальцами, заботливо и торжественно несет к столику, где лежит не то коробка, не то футляр, такой, знаете, для драгоценностей, выложенный ватой или бархатом, а в нем крест на цепочке, серебряный или золотой, все равно. Он извлекает крест, кладет его на стол, и вместо него укладывает в футляр дохлую букашку. На секунду-другую твой папа почтительно застывает и опускает крышку гроба. Но чего-то еще недостает. Он оглядывает комнату и, отломив две веточки от цветка в горшке, что стоит неподалеку, возлагает их на гробик. Нет, все еще чего-то недостает. Тут твой папа замечает крест и устанавливает его в изголовье коробки. Если не ошибаюсь, он еще и свечку ставил, но, может, это я присочинила. Как бы там ни было, теперь все прилично и как подобает. Твой папа стоит, вытянувшись в струнку перед катафалком, и держит шляпу у груди, по обычаю благородных молящихся. В тот же миг слышатся звуки траурного марша, исполняемого на фисгармонии, и твой папа горделиво уходит со сцены. Скорбный марш начинает звучать во всю мощь. Пантомиму скоро запретили, какие-то церковные власти забили тревогу. Крест для дохлой мухи, да еще траурный марш! А можно ли быть благочестивее? Но будь ты трижды осторожен, люди всегда найдут, из-за чего бить тревогу. Глупость, надо сказать, куда чаще встречается, чем мы думаем. Н-да, когда твой папа в следующий раз навестил меня, я ему тут же объявила: ясно, под оводом или мухой ты, видно, меня разумел? Но он только посмеялся… Ну а вы, молодой человек, чего, собственно говоря, вы из-за этих трех месяцев покоя лишились? Уж не воображаете ли вы, что ее папа мне о них хоть словечком обмолвился? Во-первых, тут и рассказывать нечего, а во-вторых, и не нужно про это рассказывать, все и без того известно, а если неизвестно, так ничего тут не поймешь, хоть тебе и расскажут, а в-третьих, какая разница, три месяца все это длилось или секунду? Для несчастного Ламбера такое время длилось почти десять лет, а то и больше. Что и говорить, неладно это, а главное, ни единая душа тебе помочь не в силах. А ее папа тремя месяцами отделался, и на том спасибо. В один прекрасный день ты одолел все и вся и вправе над собой посмеяться. А большего это не стоит.

Ни одна женщина по внешнему облику не подходила д'Артезу, во всяком случае, тому д'Артезу, каким он являлся перед публикой, меньше, чем «женщина в окне». Порой, когда, обращаясь к протоколисту и разглядывая его двумя узкими щелочками глаз, она говорила «молодой человек», что было не очень уж приятно, то от бесчисленных морщинок и гусиных лапок смахивала на дряхлую циничную ведьму. В другой раз создавалось впечатление, что она начисто позабыла о госте, хотя и поглядывала на него, и это было еще мучительнее, ибо он словно переставал существовать. Но вот она, навострив глаза и уши, вслушивается в даль, быть может, чуть печально и беспомощно, как вслушивается молодое животное — тигрица или волчица — в призывный зов самца, которому ей, несмотря ни на что, придется следовать. В такие мгновения посетитель испуганно и сочувственно задавался вопросом, что же представляет собой эта женщина и о чем она думает, оставшись одна в своей неуютной комнате.

Эдит потом горячо ее защищала, собственно, без всякой нужды и вопреки себе самой, ибо протоколист не допускал ни единого неуважительного замечания на ее счет. Эдит утверждала, что неприбранные, сальные, седые космы, неопрятный ворот платья, оборванная тесьма, болтающаяся пуговица и желтые от неумеренного курения пальцы — всего лишь маска, точь-в-точь как у ее отца усики и костюм дипломата. Но это верно лишь отчасти. Правда, сама «женщина в окне» как-то рассказала о себе:

— Когда эти куколки, от которых так и разит душистым мылом, сидят у меня и я разжимаю их ручонки, они от страха только что не обмочатся. Тут плети им что вздумается, они всему поверят. Правда, детка, им предсказывать будущее — невелика хитрость. Деньги, постель, светский форс. Для тех, что там, на улице, стоит потрудиться, они и сами понимают что к чему и действительно хотят кое-что узнать. На них надо работать честно.

А все-таки занятно было бы увидеть эту женщину вместе с д'Артезом. Разумеется, как только он объявился тогда в Берлине, она тотчас же к нему отправилась.

— Я прочла это в газете. В те времена чудные были у нас газеты, совсем не то, что нынче. Я тут же поехала в клинику. Поехала? Легко сказать, это был настоящий поход, ведь трамвай встретишь — считай повезло. Но дел у меня особых не было, лишь бы как-нибудь продержаться, а пройтись всегда полезно. В клинике какие-то хорошо выбритые американские мальчики стали спрашивать, не могу ли я его опознать. Ну ясно, если он — это он, отчего же нет? Это был он, хотя смахивал скорее на скелет, а глазищи точно у иконы, писанной с какого-то святого подвижника. Нечего сказать, милый, говорю, хорошо же они тебя отделали. Тут он ухмыльнулся, вернее, попытался ухмыльнуться и даже бровь вздернуть. На нем каждый мускул, каждую жилку видно было. Ни дать ни взять наш прежний Эрнст. Только не перенапрягайся, милый. Здешние девочки предупредили меня, чтоб я тебя всячески щадила. А что я тем временем не похорошела, мне и без твоей ухмылки ясно. Пусть эти бабенки тебя тут выходят, а там загляни ко мне на досуге. Мы вдоволь посмеемся над всей этой несуразицей. Bye-bye, прощай, как нынче говорят. Да-да, я называла его «милый», но ты, детка, ничего такого не думай. Просто актерская привычка. Ну вот, в один прекрасный день стоит твой папа у моих дверей, отъелся опять, под мышкой держит бутылку джина, у американцев прихватил. Так ты теперь в новом наряде? — спрашиваю, и мы чуть со смеху не померли. Я, понятно, ему во всех грехах исповедалась. Мы, надо вам сказать, на какое-то время потеряли друг друга из виду. Больше из-за моего замужества, чем из-за его женитьбы. Хотя и твоя мать не пришлась мне по вкусу, уж ты не обижайся. Но я-то какого дурака сваляла! Что бы вы думали, дети, я, которая тут судит да рядит, сама на пару черных штанов позарилась. Вот эти черные штаны вместе с начищенными сапогами и мундиром в обтяжку и уволокли желторотую пичугу прямиком со сцены. С трудом верится. Привеском к ним оказался юный красавец эсэсовец. Смазливый дурень — и только. И вовсе не жестокий зверь, ах, если бы хоть зверь, как нынче их описывают. Смазливый дурень — и только. Упокой, господи, его душу, повезло ему, погиб где-то в России. Но к тому времени я уже давным-давно с ним разошлась. Вся история только полтора года и длилась. Детей у нас не было — в те годы вполне благовидный повод для развода, хотя, по правде говоря, я малость посодействовала тому, чтоб детей не было, это в наших силах. Да, такое вполне может приключиться. Возьмите себе на заметку, молодой человек, такое вполне может приключиться. А уже допустив раз подобное неразумие, саму себя перестанешь принимать всерьез, и в этом есть прок. Да и всех куколок, что являются сюда прямехонько из пенной ванны и желают знать свое будущее, тоже всерьез принимать не станешь. Будущее! Словно бы у них есть будущее! Но тебя, детка, пусть моя болтовня не сбивает с толку, испытай все сама, ничего страшного. Я только потому этот вздор припомнила, что мы с твоим папой довольно долго из-за этого не встречались; я бы ему глаза выцарапала, вздерни он только брови. Ну а потом его и залапали. Кругом война, бомбы сыплются. Обычная история. Времени не было раздумывать, что такое счастье и тому подобные вещи, в этом тоже свой плюс… Да, так вы, стало быть, в Африку собрались, молодой человек. Неужели это обязательно? На три года? И кто вам эту мысль внушил? Не Ламбер ли? Ну ладно, ладно, не горячитесь. Какое мне дело? Только не воображайте, будто эта девочка станет вас дожидаться. Этак каждый бы в Африку укатил, хорошенькое дело, а дома его ждет-пождет такая дурочка. И ты, детка, не внушай себе этих глупостей. Всех этих Сольвейг мужчины выдумали, чтобы про запас кого-то иметь, кто их покоить станет, когда они с малярией вернутся. Выкинь эти глупости из головы. Расскажи мне лучше о Ламбере. О твоем дяде Ламбере, как ты его называешь. Как удалось ему опять человеком стать? Правда, что он уснул, когда жена его наконец кончилась? Твой папа мне что-то такое рассказывал. Единственно разумное, что довелось мне слышать о Ламбере. Да! Да! И нечего пугаться. Его жене давным-давно пора было умереть, у нее ни кровинки в жилах не было, только стихи да какая-то там новомодная философия. Такие дамы нынче десятками на званых вечерах и вернисажах толкутся. Было б это хоть уверткой, чтоб мужа подцепить, так нет же, они в эту несуразицу искренне верят. От всего этого с души воротит, тут уж ничего не остается — только бегством спасаться. И что за мужчины пошли, всю эту заумь слушают. Утром, за завтраком, все о литературе невесть что плетут или вечером, как в постель ложиться. Б-ррр! Всякая охота пропадет. И даже если они придерживают язык, ты все равно робеешь от собственного невежества. И ваш Ламбер туда же. Что он себе в голову вбил? Я его жену всего два-три раза и видела, в гостях у кого-то. Истинно живой мертвец, слепому видно было. Кровь в жилах стынет, только до нее дотронься. Так надо, чтобы именно Ламберу пришло в голову поддержать в этом диковинном существе жизнь, и он женился на этой женщине. Да такая женщина даже Геркулеса в два счета обратит в тень. Однако мне-то какое дело, с меня собственных глупостей хватает. И в те времена меня это ничуть не касалось. Пусть бы женился, раз уж хотел, и себя на муки обрек. Но вот он уснул, когда она умирала, — и в моих глазах опять человеком сделался, показал себя прежним Ламбером… Ну, хватит, теперь сделайте одолжение, ступайте и оставьте меня одну. Ничего не попишешь, детка. Придется тебе свою судьбу на собственном опыте познавать. А если твой молодой человек сочтет за лучшее познать это с негритяночкой, так про то на его руке все равно ничего не найти. К судьбе и прочему вздору она никакого касательства не имеет. А теперь марш! Проваливайте! Не то я окончательно разозлюсь. И кто только все так несуразно устроил! Ах, да что там, подойди-ка поцелуй меня. И ровным счетом ничего не значит, что я ревмя реву. Все старые бабы ревут, когда такие цыплята рвутся под нож, воображая, что отныне все у них пойдет хорошо.

Ламбер тоже был вне себя от злости, когда протоколист зашел к нему в понедельник, после того воскресного вечера.

Он свирепо зашипел на протоколиста, едва тот подошел к нему в библиотеке:

— Вы что, у Норы побывали?

— Но… ведь было же воскресенье, — заикаясь, ответил тот.

— Да, это мы заметили. Эдит вечером приходила ко мне.

— Я думал… Эдит?

— Да, Эдит, а кто же еще? Ну, пока.

Через полтора часа, когда библиотека закрылась, протоколист первым делом рассказал об агенте, которого повстречал на Кляйне-Бокенхеймерштрассе. Ламбер пренебрежительно махнул рукой:

— Для меня это давным-давно не секрет. Я как-то пригласил привратника того дома на кружку пива в пивную, что на Ротхофштрассе. Неужто ваш господин Глачке думает, что способен втереть очки привратнику? А тем более жене привратника? Что за младенцы сидят в вашем Управлении безопасности! Неужто эти идиоты считают, что привратница сей же час не заметила, кого им посадили на чердак? Да еще если молодчик за галстук закладывает и на улице ногами вензеля выписывает… Хуже всего, однако, что бедняга попал в беду. Я кое-какие справки навел у Норы.

— У Норы?

— Ну да, у кого же еще?

— Вы были у Норы?

— Конечно, если вы не возражаете. Когда Эдит ушла, я отправился на Таунусштрассе. Вот видите, каких вы наделали дел?!

— Я?

— А кто же еще? Чтобы узнать у Норы, были вы у нее или нет.

— Я?

— Господи, да оставьте вы свое дурацкое «я?». Неужто вы думаете, что я из-за какого-то безмозглого агента куда-то поплетусь? На лицо я, правда, обратил внимание — похоже, где-то я его встречал. А потому, между прочим, с Норой и о нем переговорил. Они там все друг друга знают, и шпиков тоже. Нора, ясное дело, отнеслась к моим словам настороженно, но в конце концов позвала дружка от стойки, а тому дельце представилось весьма серьезным, и он тут же отправился кого-то остеречь. Честно говоря, я не очень-то понял что к чему, да меня это и не занимало. Заурядная, видимо, драма ревности. У этой публики такого рода казусы еще бывают. Но им не нравится, если у них кого-нибудь прихлопнут; пойдут неприятности с полицией, да и в деле помеха. Вот они и стоят друг за друга и пытаются своими силами предупреждать такие происшествия. Какая же несчастливая рука у вашего господина Глачке, а все потому, что ничего-то он в жизни не смыслит. Подбирает себе в сыщики прощелыгу, которого собираются укокошить. Но это не наше дело. Жаль, я считал вас разумнее. И не кричите, пожалуйста, «я! я!». Крикнули бы, что ли, для разнообразия «я сам!». Теперь, похоже, стали различать «я!» и «я сам!». Только не спрашивайте, что под этим разумеется. Я такое название прочел на книге. А может, нам потолковать об этом перед микрофоном, к сведению вашего господина Глачке, ведь если уж мы с вами не сообразили, что тут к чему, так его эти слова тем более собьют с толку. Сочиним какую-нибудь песенку: «О Нора, скромненькое „я“ отринь, славь собственное сладостное „Я“». Вполне можно спеть… Ну, ладно, пошли, за обедом обсудим.

Ламбер, насвистывая, подбирал к своему тексту разные мотивы.

— Ох уж эта аллитерация! — самодовольно проворчал он.

Сегодня они обедали в пивной на Ротхофштрассе. Ламбера там знали. Не только парни, что околачивались возле стойки и о чем-то спорили, но и белокурая дама, работавшая у пивного крана. В зале было шумно, музыкальные автоматы без устали гремели и звенели.

Ламбер заказал мясное блюдо и возмутился, что протоколист не пожелал того же.

— Уже приходится экономию наводить? — спросил он.

Но потом, разрезая осторожно, чтобы не обрызгаться, свежую ливерную колбасу, рассказал, какую чепуху наговорил накануне ночью в микрофон.

— Погодите-ка, — сказал он и стал рыться в кармане, отыскивая какую-то записку. — Экспромты тут не годятся. Возвращаясь от Норы, я весь текст точно сформулировал. И даже попытался еще прежде, чем снял красную лягушку с микрофона, придать голосу тревожное звучание. Вот, слушайте:

ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ!

ВСЕМ ЗАМОРОЖЕННЫМ!

НАС ЗАМЫСЛИЛИ РАЗМОРОЗИТЬ.

ЗЛОВОНИЯ НЕ ИЗБЕЖАТЬ.

БЕРЕГИТЕСЬ КОНТАКТНОГО ЯДА!

ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ПОВЫШЕННАЯ БОЕВАЯ ГОТОВНОСТЬ!

Передавал, как обычно, на ультракоротких волнах. Подумайте, что начнет вытворять ваш господин Глачке. Политическая взрывчатка! Недобитое прошлое! Зловоние! Э, да все равно, это я из-за вас передал текст в эфир, уж очень вы меня разозлили. Нет, успокойтесь, собственно, не из-за вас, а из-за Эдит.

— Из-за Эдит? Но какое это имеет отношение к Эдит?

— Из-за ее любопытства, мой друг. Тьфу! Любопытство к прошлому, что за извращенное любопытство! И единственное следствие — трупный смрад. Одним словом, зловоние. Литературная сенсация, сдобренная изрядным запашком. Не удивительно, что мертвые предпочитают оставаться мертвыми. Нора, конечно же, при моих словах насторожилась.

— Нора?

— Да, а кто же еще? Терпеть не может, когда ее о гостях выспрашивают, оно и понятно. Не столько из скромности, сколько опасаясь полиции да еще конкуренции. Но в конце концов мне удалось дознаться, что вы проходили по ее улице и на минуточку останавливались возле пассажа. Вас не Нора видела, она была занята, а кто-то другой. Там все все замечают, такая уж это профессия. Потом вы проследовали дальше, даже не спросив о Норе. Жаль, я считал вас разумнее. Эдит каждый раз злится, когда я называю вас сиротками, но, к сожалению, вы именно сиротки… Чтоб успокоить Нору, которая все еще держалась настороженно, я потолковал с ней и ее дружком о подоходном налоге. Вот надежная тема и нас всех касается. Черт побери, к тому же мне этот визит стоил денег! Ночь-то была воскресная, клиентов полно. Пришлось хоть как-то возместить Норе потерю заработка. Сунул ей кредитку, а все по вашей милости, да. Потому-то я так зол на вас. Ну ладно, ладно.

У меня, надо вам сказать, отличная идея относительно подоходного налога. Вполне осуществимая идея, она прямо-таки носится в воздухе и как нельзя более соответствует духу времени. Вот я и попытался воодушевить Нору, ее дружка, а также их приятелей и приятельниц, что сидели вокруг. Само собой разумеется, им понадобится организатор, я слишком для этого стар, но я предложил вас, вы юрист и все ходы-выходы знаете. Если бы не ваш чудаческий план — кончить курсы и отбыть в какую-то там развивающуюся страну, — я настоятельно рекомендовал бы вам занять этот пост. Вы бы на этом разбогатели. Подумайте лучше лишний раз, прежде чем впутываться в нелепую затею с развивающимися странами. Мое предложение куда современнее, у него большое будущее. У господина Глачке глаза на лоб полезут. Что же собирается предпринять ваш покорный слуга? Да только то, что предусмотрено конституцией, не более.

Итак, речь идет всего лишь о марше протеста наших девиц. Предварительную рекламу марша следует, конечно, продумать до мельчайших деталей. Без наторелых мастеров рекламы и психоанализа не обойтись. За этой братией дело не станет, пусть только почуют бизнес, в этом можно не сомневаться. «Пересмотр подоходного налога» — сам по себе неплохой рекламный лозунг, но одним лозунгом мы не ограничимся. Всегда ведь найдутся такие, что болтают о гражданском долге и прикидываются, будто с готовностью платят подоходный налог. С этим надо считаться. Нет, нам придется взывать к более глубинным инстинктам.

И Франкфурт представляется мне самым подходящим местом, чтобы начать наш марш. Западный Берлин отпадает. Ваш господин Глачке сразу же стал бы молоть всякий вздор о марксистских подрывных действиях и лишь скомпрометировал бы нашу затею. И Гамбург тоже. Их Санкт-Паули уж очень затрепали киношники, а у нас речь не о фильме. А вот такой безликий транзитный город, как Франкфурт, к тому же с аэропортом, для подобной общеевропейской идеи… Э, стойте-ка, идеи рождают идеи. Выражение «общеевропейская идея» нечаянно сорвалось у меня с языка, а ведь это же находка для рекламы и транспарантов. Наша старая добрая Европа единым махом вновь упрочила бы свои позиции. Это требуется еще основательно продумать. Да, удар по американизму. Они там сами себе отсталыми покажутся, особенно в связи с оттоком валюты на наш континент. Перед «общеевропейской идеей», если на нее не слишком Нажимать, даже ваш господин Глачке вынужден будет капитулировать.

Итак, марш протеста наших дам, который начнется на Кайзерштрассе, пройдет мимо памятника Гёте, Франкфуртерхоф и Гауптвахе, выйдет на Цейльштрассе и, наконец, пересечет площадь Либфрауэнберг и двинется к Рёмеру. Классический маршрут и не слишком длинный для наших дам на высоких каблуках. В первых рядах — дамы экстракласса в собственных «мерседесах», без устали сигналя; эти перлы нашего общества всенепременно должны принять участие в марше. И они наверняка примут участие, можно не сомневаться. Не из коллегиальности, нет, упаси боже, просто эта проблема касается их еще больше, чем их пеших товарок. Нельзя ли, например, исключить стоимость «мерседеса», поскольку машина связана с профессией, из суммы, облагаемой налогом? Недопустимо же, чтобы работающие налогоплательщицы, полноправные гражданки, были ущемлены в своих интересах по сравнению с каким-нибудь промышленным магнатом, это неслыханно! Вам, как юристу, следует взять себе это на заметку, такой устарелой несправедливостью должны наконец заняться и ученые.

Да, главное, и это определит наш успех: марш протеста будет проходить в высшей степени благопристойно. Скажем даже, благонравно. Пусть каждый почувствует, что речь идет о жизненно важных проблемах, об основных законах. Все, до самого Карлсруэ[38], должны это почувствовать. И разумеется — об этом можно и не упоминать, — никаких обнаженных тел, никакого секса, пусть этим пробавляются кино да иллюстрированные журналы, для нас это интереса не представляет. Длина юбок точно в соответствии с требованиями моды. Элегантность — да, но не экстравагантность. Впрочем, такие вопросы мы можем спокойно препоручить нашим дамам. Какая бурная распродажа начнется в салонах мод в преддверии марша! Парикмахерам придется работать сверхурочно. Какое увеличение оборота, трудно себе представить! Преодоление экономического кризиса! Банкиры сразу же навострят уши.

Убежден, они заблаговременно забронируют пользующиеся спросом стоянки, откуда удобно наблюдать процессию. Возможно, стоянками начнут спекулировать. Однако всякая индивидуальная реклама должна быть строжайше запрещена. Как, например, кивок той или иной дамы кому-нибудь из возможных клиентов или наоборот. Это вызовет скандал, вмешается полиция. Ну а на Рёмере, где процессия начнет распадаться, можно, пожалуй, дозволить ярмарку с продажей сосисок, с тирами — там наши дамы смогут выиграть говорящую куклу — и с качелями, на которых взлетают юбки. Этим мы не нарушим ни единого табу. Малая толика фольклора не помешает, но все в меру. Да, а что до музыки, то без нее никак нельзя! Понятно, не Баденвейлеровский марш[39] и никаких национальных гимнов, имея в виду международный характер протеста наших дам, как бы ни было соблазнительно исполнить «Марсельезу». Можно даже пригласить смешанную капеллу — свирели и гармоники, она возглавит шествие. И почему бы ей не исполнить такие добрые старые песни, как «Мне пора в поход…» и «Прости-прощай, родная сторона»? Они вполне подойдут, в этом вопросе нам нельзя придерживаться своих вкусов, мы обязаны помнить, что наши дамы крайне консервативны. Да, а когда на Рёмере участники процессии начнут расходиться, можно исполнить «Всем сердцем я служу тебе». Торжественно, в темпе хорала. Вполне уместно. Это свидетельствовало бы о готовности налогоплательщиц служить отечеству и доказывало бы, что они требуют всего-навсего налогового равноправия.

Кстати, раз мы заговорили о равноправии: на стороне наших дам будут, естественно, художники и писатели, они точно так же заняты тяжелым трудом где-то на периферии общества, не имея прав ни на уменьшение налогов, ни на обеспечение в старости. Надо, чтобы транспаранты были написаны известными художниками. Никаких обнаженных грудей или голеньких попок! Подобная профессиональная обыденщина не соответствует серьезности момента. Быть может, там и сям хорошенький пупок, это еще допустимо, но в принципе я скорее за известную ремифологизацию, она куда привлекательнее, к тому же в ней есть потребность. Большие надежды возлагаю я на поэтов. Их гимны будут предложены для всеобщего обсуждения в литературных отделах газет и журналов.

Но все это лишь наметки. Советую вам, организуя это мероприятие, поначалу сосредоточить свое внимание на теме увеличения оборота. В проспектах следует как можно чаще употреблять такие слова, как «индекс котировки акций», «доход с ценных бумаг», «помещение капитала», «потребительские товары» и тому подобное. Нам необходимо завоевать доверие биржи, и притом не какими-то там махинациями, а с помощью кулисы. Речь ведь идет не только об отдельных отраслях промышленности — таких, как производство дамского платья и косметики. Я упоминал уже автомобильную промышленность. Кроме того, гостиничное дело, да и рестораторы будут заинтересованы, а за ними стоят мясники, а за мясниками — сельское хозяйство, импорт и экспорт. Для всего этого опять-таки нужны машины и суда. Авиакомпаниям придется фрахтовать дополнительный самолеты, не только из-за притока иностранцев, нет. Ввиду внезапного увеличения спроса возникнет необходимость приглашения подобного рода дам из-за рубежа. Отчего не разрешить им попользоваться нашей идеей? В благодарность они распространили бы ее по всему миру. Мало того, осторожно и без намека на антивоенную тенденцию можно с успехом прибегнуть к таким выражениям, как «ненасильственные действия» и «мирное проникновение». Однако такие библейские изречения, как «мир на земле и в человеках благоволение», я бы пока что не рекомендовал. Надо избегать всего, что попахивает частицей «анти».

Ах, и все это во Франкфурте! Представьте себе только: город Гёте и Ротшильда, идея синтеза издавна носилась в воздухе. Наконец-то приспело время.

Кое-кто возразит, что мы якобы рассоримся с франкфуртскими домохозяйками. Вот вам при-мер того, как психологи запутываются в сетях собственных абстракций. Разумеется, каждая домохозяйка, встретив соседку на лестнице или в лавке, непременно скажет: «Слыхали? Ну, разве не возмутительно?» И безусловно, они не станут приветствовать наших дам на улице, когда те прошагают мимо, этого мы, понятно, не дождемся. Но пылесосы они выключат, и электростанция зарегистрирует, без сомнения, что потребление электроэнергии в этот час заметно сократилось. Не так, кстати сказать, велики потери, а убыток будет стократ возмещен. Мало того, домохозяйки притаятся за гардинами, внимательно и критически наблюдая за процессией. Ведь приходится быть на уровне века! Кто же добровольно сойдет с дистанции? Все это само собой разумеется, тем не менее в проспектах можно заблаговременно намекнуть, что особенно, и в первую очередь в смысле налогов, ущемлены интересы тяжко и беззаветно трудящейся домохозяйки. Необходимо на основании статистических данных довести до всеобщего сведения, например, ежедневный километраж домохозяйки, работающей по дому, сравнив его с километражем наших дам на улице. Можно бы осторожно намекнуть, что если уж речь зашла о проституции, так прежде всего именно домохозяек беспощадно эксплуатируют, используют и проституируют. Надо бы направить в газету читательские письма о «праве женщины на счастье и нежность». Необходимо ввести наконец и у нас в высшей степени полезный американский аргумент «душевная жестокость». Уж с ним-то мы дел наворочаем.

Нет, мой друг, домохозяйки меня не беспокоят, загвоздка совсем в другом, и, если мы не найдем решения, нашему начинанию грозит провал. Я битый час урезонивал Нору и ее товарок, подсевших к нашему столу. Приятели этих дам тоже сидели с нами. Все разумные деловые люди, без иллюзий, пекущиеся о собственной выгоде. Нашему брату легче дышится среди них, в этой далекой от всякого романтизма атмосфере, и, несмотря ни на что, он вновь верит в будущее. Так нет же! В этой среде натыкаешься на такой консерватизм, что можно в отчаяние прийти. У нас уже есть космонавтика, у нас уже есть гормоны, у нас уже есть диалектическое понимание истории и хитроумные компьютеры, обеспечивающие нас как положительными, так и отрицательными ответами, все в высшей степени прогрессивные вещи… так нет же! В этой среде люди так возмутительно консервативны, что и нынче еще предпочитают современной методике допотопный образ действия, уместный тысячу или пять тысяч лет назад. Если бы речь еще шла об историзме, об эффективном в известном смысле использовании исторических костюмов, это можно было бы понять… так нет же! В этой среде фанатически придерживаются своей веры. Это действует удручающе. Чувствуешь себя дурачком. Мои рассуждения Нора и всерьез-то не приняла.

Да, мой друг, если уж трудиться во имя развития, так не было бы это благодарной для вас задачей?

Но поговорим об Эдит…

Не следует забывать, что записывается этот разговор едва ли не полтора года спустя. И прежде всего, что протоколист, перепуганный внезапным заявлением — «Поговорим об Эдит», — и представить себе не мог, что Ламбер вскоре скончается. Смерть Ламбера и чувства, которые она разбудила, в корне изменили воспоминание об этой сцене. Кроме того, протоколисту в ту пору был еще неизвестен ламберовский опыт самотолкования, разбор которого, найденный в его бумагах, под названием «Нежелательные последствия» присоединен к этим запискам, ибо в нем по меньшей мере заключена попытка объяснить, какими видели себя Ламбер и его поколение и почему они всячески затушевывали свое изображение, едва она начинало вырисовываться. В сочинении этом встречается парадоксальная фраза: «Нам требуются информаторы, умеющие держать язык за зубами», — фраза, которую с тех пор протоколист не в силах забыть. Если протоколист верно понимает эту фразу, то Ламберу в ту пору было далеко не просто, посвятив столь пространное отступление Норе, внезапно вновь заговорить об Эдит.

Одно только несомненно — внезапный поворот разговора произошел в комнате Ламбера, куда после обеда он пригласил протоколиста, и Ламбер, убедившись, что микрофон обезврежен, говорил, стоя по своей привычке у открытого окна.

Протоколист сидел наискось от него за столом и видел говорящего только в профиль — то зеленый, то синий, то красный от рекламных огней.

Вполне возможно, что в тот вечер первое, что захотелось сделать протоколисту, — это вскочить, запротестовать и по-ребячески заявить: «Об этом я говорить не желаю, это мое личное дело».

Сейчас, задним числом, протоколист испытывает стыд, ибо теперь-то совершенно ясно, что не он, а Ламбер становился в ходе этого разговора беззащитной жертвой. Быть может, чувство стыда и послужило причиной настоящих записок — протоколисту хотелось бы многое искупить. Причиной, почему он так боязливо уклонялся от встречи с д'Артезом, сбежав вместо этого на три года в Африку, могло быть только желание познать ощущение беззащитности, прежде чем с важным видом и самочинной уверенностью предстать перед беззащитным.

В разговоре Ламбер упомянул даже отца протоколиста.

— Пусть вы его вовсе не знали, вам полезно поразмыслить, над чем задумывался член ганноверского верховного суда при виде того, как мир его идет прахом, пока вас пестовали в Розенгейме или на Аммер-Зе. Значение имеют лишь те мысли, которые посетили его незадолго до того, как он был засыпан в бомбоубежище. И наверняка перед вашей матерью и другими людьми в убежище человек этот разыгрывал комедию, пытаясь доказать, будто дело обстоит не так уже скверно и будто привести в порядок наш бедный мир проще простого. Вот, милый мой, мысли, которые имеют значение и додумать которые до конца есть смысл.

Он даже без обиняков спросил:

— Какое вам дело до д'Артеза? Вы носитесь с ним, словно с кинозвездой, вместо того чтобы заниматься собственными невзгодами. Кому это нужно? И чем вы особенным разживетесь, откопав с помощью псевдонаучной любознательности и методов тайной полиции два-три факта? Даже не манекеном, а всего лишь изображением манекена. Для чего мы и сочинили ту коротенькую пантомиму, разыгранную год-другой назад. Да, в работе над ней и я принимал кое-какое участие, но идею подал мой друг. Он сказал мне как раз здесь, в этой самой комнате: надо отбить у них охоту смотреть на наше прошлое как на литературную сенсацию! Вначале я подумывал о протухших кушаньях, от которых человека мутит, и ему приходится сунуть палец в рот. Однако подобная сцена не для массового зрителя. Можно также показать стол, уставленный вчерашними закусками, живописно и аппетитно уложенными, но с душком. Так ведь именно д'Артез бы ими не прельстился, а сценке этой в любом случае следовало оставаться пантомимой. Сорви он всю эту показуху вместе со скатертью со стола, сценка получилась бы чересчур назидательной. А наш неизменный принцип — никаких поучении. Вот мы и сошлись на зеркале. Д'Артез стоит перед зеркалом, одергивает жилет и поправляет галстук, затем он опускает на зеркало штору и собирается уходить. Но тут он еще раз оборачивается, чуть-чуть отодвигает штору, заглядывает в щелку. Отражения, понятно, нет, мешает штора. Д'Артез будто бы удовлетворен, но, видимо, не совсем. Он оглядывается. В стороне стоит вешалка, на ней висит точно такой же костюм, как на нем. Д'Артез придвигает вешалку к зеркалу, приводит в порядок костюм и даже вдевает цветок в петлицу. Вот теперь он вполне удовлетворен, все в полном порядке. Д'Артез еще раз подходит к зеркалу и дергает шнурок, штора взлетает вверх. Вот теперь все в порядке. В зеркале — отражение вешалки, а перед зеркалом — вешалка собственной персоной.

Этого вполне достаточно. Ваш господин Глачке вправе выбирать, что ему заманчивее исследовать, отражение или вешалку. А где же д'Артез? Давным-давно за дверью, не забыв на прощание учтиво приподнять шляпу. Нужно ли ему за сценой крикнуть: «Да здесь я, здесь!» — чтобы пояснить свою автобиографию? Но какое уж это пояснение? Сохрани бог! Ведь за сценой-то кулис нет, и зрители, заслышав это «здесь», точно рухнули бы в ледниковую расселину.

Знаете, чем вы меня из себя выводите? Вынуждаете говорить о вещах очевидных, о которых и говорить не стоит. Я куда охотнее прокричал бы что-нибудь в микрофон, дал бы занятие вашему господину Глачке. Хотя бы изречение, что начертано на развалинах оперного здания: «Внимание! Внимание! Истине Красоте Добру!» Они, конечно же, сочли бы это кодовыми словами, призывом сойтись на Опернплац и взорвать там нашу общественную систему. Но ведь нас занимает вопрос об Эдит. Ну-ну, не горячитесь. Можете сколько угодно бывать с ней, гулять, пить кофе. По мне, хоть влюбитесь в нее, это ваше дело и дело Эдит. Но методы тайной полиции — нет! Этак вы девчонку доконаете. Она, должен вам сказать, весьма восприимчива к подобным штукам. Все наши милые абстракции принимает за чистую монету и пытается применить на практике. Со стороны мужчины такие попытки производят комическое впечатление, но для девицы это прямое самоубийство. Знавал я женщину, которая пыталась жить поэзией… не смейтесь, всякое бывает, человек словно заболевает злокачественной анемией… А кончилось все снотворным. Подсыпала бы она мужу щепотку мышьяка в кофе, вот вам и поэзия, и естественное право, Истина, Красота, Добро.

Вчера вечером Эдит прибежала ко мне сильно расстроенная. Я пытался угостить ее в «Милане» пиццей. Ну ладно, днем вы от нее сбежали, это в порядке вещей. К этому женщина должна привыкнуть, и чем раньше, тем лучше. С этим чертовым естественным правом надобно ладить. Вы простите, что я то и дело подтруниваю над вашим излюбленным понятием. Но то, что вы, поддавшись на ее уговоры, пользуясь методами тайной полиции, рылись в документах об ее отце, это никуда не годится. И не оттого, что ему есть что скрывать, но все, что бы вы там ни нашли, не соответствует истине. Все записанное в документах ничего общего с действительностью не имеет, это не более чем сфабрикованная действительность для службы государственной безопасности.

Прекрасно — наша маленькая Эдит подозревает, что женщина, которая произвела ее на свет, выдала ее отца нацистам. И хотела бы внести в этот вопрос ясность. Уж такая она есть. Приглядитесь только к ее крутому лбу, он точно создан, чтобы стены прошибать. Но к несчастью, стена-то растяжимая, ее не прошибешь, а истина, которую Эдит полагает за ней найти, тоже всего-навсего растяжимая истина. Женщина, якобы выдавшая своего мужа, была не кем иным, как неистово плодливой самкой. А это как раз одна из тех истин, которую от Эдит лучше сохранить в тайне, ведь что ни говорите, а она ее мать. Порядочно вела себя эта женщина или нет, никакого значения не имеет. Осуждать такую самку с точки зрения вины и совести — значит показать себя смешным. Невменяемость была бы, возможно, смягчающим обстоятельством, но это чисто мужской аргумент, почем вы знаете, какой вид принимает невменяемость в женском мире?

Грустно, что вообще приходится говорить о подобных очевидностях. Плодливые самки всегда в своем праве, для чего и существует ведомство безопасности. Беда лишь, что эти милые законы не распространяются на право экстерриториальности, отсюда эта звериная ненависть.

Д'Артеза загубила не его неполноценная жена, а экстерриториальность, присущая ему уже в те годы. Вот вам неприкрашенная истина, остальное легкие погрешности, которые и в расчет-то принимать не стоит. Если уж говорить о вине, так она всецело на д'Артезе, в те давние времена он не умел еще ни скрывать, ни маскировать свою экстерриториальность. Научиться этому пришлось ему лишь в концлагере. И нынче вашего господина Глачке раздражает именно то, что он чует его экстерриториальность, но доказать ее не может, ведь д'Артез человек во всех отношениях корректный и ко всему еще в родстве с фирмой «Наней».

Вместо того чтобы писать статью о таких редкостных вещах, как естественное право, поломали б лучше голову над законами экстерриториальности. Наверняка и в этой области существуют какие-то законы. К сожалению, я вам помочь не смогу, хоть иной раз и размышляю над этим вопросом, когда стою у окна. Один из основных законов экстерриториальности состоит в том, что нельзя и виду подавать, будто ты экстерриториален, а как раз этим основным законом д'Артез в те времена пренебрегал. Он еще и хвастал своей экстерриториальностью. А чем тут, спрашивается, хвастать?

Непосредственная причина его ареста была самая что ни на есть простая, и это надо растолковать Эдит. Д'Артез и сейчас склонен все разжевывать да людям в рот класть. На то он и актер, никуда не денешься. Когда мы обсуждаем новую пантомиму, моя задача сводится к тому, чтобы помешать ему все разжевывать. Мы зачастую горячо спорим из-за этого. В этом прорывается его сценический темперамент. Я же пытаюсь каждый раз пояснить ему, что значение имеет только то, что не нуждается в словах, настолько оно очевидно. Я сам лишь недавно это понял. Понятно, людей такая манера огорошивает, они чувствуют себя обиженными. Приходят и спрашивают: отчего он с нами не говорит? В особенности женщины, те толпами приходят, и каждая считает: уж у меня-то он заговорит.

Но как сказано, в те времена д'Артезу еще невдомек было, что он родился экстерриториальным. А такое тоже случается, не знаю, почему природа позволяет себе подобные эксперименты. Мне, например, не довелось родиться экстерриториальным, отнюдь нет. Я лишь по ошибке или из ложного тщеславия попал в эту категорию, усвоил кое-какие их привычки, чего нельзя было избежать, но я не создан для экстерриториальности. Да, такое тоже случается. И может быть, именно потому, что я не принадлежу к этой категории, мне легче подсказать д'Артезу правильное решение, чем ему принять такое решение. Но в ту нору, когда его арестовали, мы почти не встречались. Да он и не был тогда д'Артезом, а был дебютантом, еще не знающим своей роли. Режиссер — как же его звали, он теперь уже умер повел д'Артеза по ложному пути. Собственно говоря, он правильно понял д'Артеза, но лишь наполовину. Он посоветовал ему играть добрые старые роли чуть-чуть серьезнее, чем должно, тогда люди начинают смеяться. Это верно, они смеются и довольные уходят домой. Но в этом-то и кроется ложность пути. Одного смеха мало.

Его было мало и для выступлений против нацистов. В те годы уже стало модой острить на их счет, однако нацисты считали: пусть смеются, лишь бы о глупостях не думали. Но на спектаклях д'Артеза они заметили, что дело принимает дурной оборот, они заметили это прежде, чем он сам. Я пытался растолковать это вчера Эдит, чтобы разубедить ее в том, будто во всем виновна ее мать. Это принизило бы само понятие вины, о чем, естественно, нельзя говорить Эдит. С таким же успехом можно взвалить вину за арест на меня, поскольку я тогда не отсоветовал ее отцу показывать ту пантомиму. Но как я уже сказал, мы редко встречались. Я даже не видел той пантомимы.

Как я слышал, сцена представляла избирательный пункт не то в школе, не то в пивной. Длинный стол для членов комиссии, избирательная урна, а впереди, у самой рампы, «избирательный сортир», знаете, этакий закуток с пультом и тремя ширмами вокруг. «Избирательный сортир»! Бесподобное название. И понятно, исполинский портрет Гитлера на стене. Один из тех, где Гитлер в коричневой форме и без фуражки. А фуражку он держит впереди, прикрывая, точно крышкой, срам. Донельзя комичный портрет, уже сам по себе ядовитая карикатура, ибо подпись гласила: «Фюрер». Всего ужаснее, однако, было то, что никто уже не улавливал этого комизма. Сейчас это немыслимо себе представить. Ну а впереди, у самой рампы, рядом с «избирательным сортиром», установлен избирательный плакат. Просто-напросто увеличенный избирательный бюллетень с одним кружком, в котором следовало нацарапать крестик. И такой жирный крестик уже энергично нанесен на плакате. Да, один-единственный крест. Это в те времена называлось выборами. Помнится, была там еще стрела, указывающая на кружок, чтобы каждый понял смысл плаката, и подпись: «Твоя благодарность фюреру!» Вот как тогда все происходило.

Я могу описать вам пантомиму только с чужих слов, но можно не сомневаться, что так оно и было. Д'Артез, или скажем лучше, Эрнст Наземан, появляется на избирательном пункте и вежливо кланяется направо и налево. Приличный молодой человек, добропорядочный середнячок, оставивший дома жену и ребенка, но женатый, пожалуй, совсем недавно. Конечно же, он слегка смущен и неуверен в отношении процедуры, которую ему предстоит выполнить. Но каждый знает, вернее, знал в те времена, что, не выполни он ее, ему придется худо. Тогдашние Глачке незамедлительно дознались бы до этого; самое меньшее, он вылетел бы со службы, а причинить подобное огорчение жене и ребенку он не смеет. Молодой человек подходит к длинному столу, за которым надо вообразить себе членов комиссии, и предъявляет какие-то документы, расплываясь в вежливой улыбке и с полупоклоном куда-то в пустоту.

Но как раз когда он выкладывает документы на стол и против его имени в списке ставят галочку, за его спиной раздается чье-то бормотание, а зрители понимают, что это бормочет гитлеровский портрет: «Провидение!..» С той самой интонацией, с какой обычно произносил это слово Гитлер. Имитация выходила на удивление точно. Молодой человек, застывший у стола, никак не возьмет в толк, откуда исходит голос, он вздрагивает, но тут же снова расплывается в улыбке члену комиссии, якобы сидящему за столом. Улыбка его была более чем явственна. В манере игры д'Артеза в ту пору преобладала еще клоунада. Я имею в виду старомодную беспомощную и словно извиняющуюся жестикуляцию, обращенную к публике. Затем молодой человек переходит к следующему члену комиссии, который вручает ему бюллетень или еще что-то. И снова голос бормочет: «Провидение!..» — и снова молодой человек вздрагивает и расплывается в улыбке. Он берет протянутый ему бюллетень в зеленый конверт. Легкий поклон. Он рассматривает полученные бумаги и даже, перевернув бюллетень, разглядывает оборотную сторону. И тут же делает небольшой гротескный прыжок к «избирательному сортиру». Подчеркнуто гротескный. Должно быть, член комиссии на него напустился, пусть-де не околачивается здесь без толку и не задерживает движение. Снова легкий поклон, и снова извиняющиеся жесты в сторону стола. Молодой человек входит в «избирательный сортир», вопросительно оглядывается, правильно ли он все делает, кладет бюллетень на пульт и целиком сосредоточивается на процедуре голосования.

Я с удовольствием посмотрел бы эту маленькую сценку, она, надо полагать, была великолепно исполнена, совершенно в духе позднейшего д'Артеза, судя по тому, как мне ее на следующий день описали. Молодой человек берет в руки карандаш, закрепленный на цепочке, дергает два-три раза цепочку, достаточен ли радиус ее действия, и, облокотившись левой рукой на пульт, склоняет на нее голову, намереваясь спокойно и добросовестно поразмыслить над тем, кого ему избрать. Глядя на него, можно подумать, что он собрался писать стихи. Да еще переступает с ноги на ногу, так изнурительно его раздумье. Вот он уже совсем собрался начертать на избирательном бюллетене крест, но нет, такое действие нужно всесторонне продумать, спешить с этим никак нельзя. Как ни жаль, добросовестному молодому человеку все-таки мешают в его раздумьях. Голос непрестанно бормочет: «Провидение!..» Все быстрее и быстрее, все нетерпеливее и громче. Наш сосредоточенный избиратель, безусловно, слышит шум, но принимает его поначалу за обман слуха и пальцем ковыряет в ухе, однако шум не стихает. Тогда он приподнимает крышку пульта и обследует все щели в ширмах, окружающих пульт. Нигде ни микрофона, ни репродуктора. Молодой человек не в силах больше выносить провиденциального рева, он обеими руками зажимает уши. Тут взгляд его падает на плакат с единственным кружком и указующей стрелой. И на него точно нисходит озарение, он спасен, и в самом деле рев чуточку стихает. Предосторожности ради наш молодой человек вновь переворачивает плакат и проверяет, нет ли на оборотной стороне еще кружка, но там всего-навсего пустой картонный лист, а провиденциальный глас ревет столь свирепо, что молодой человек со страху выпускает плакат из рук, бросается к пульту и выводит, как от него и требуется, крест в кружке. Пока д'Артез сует бюллетень в конверт и ковыляет к избирательной урне, куда опускает конверт, выкрик «Провидение!» тоже будто ковыляет, мы слышим то рев, то шепот, то бас, то фальцет. Сыграна сцена изящно, рассказывал мне человек, который видел представление и едва ноги унес, опасаясь ареста. Во всяком случае, д'Артез, не то ковыляя, не то, словно лунатик, пошатываясь, движется в ритме этих звуков к выходу. Зрители уже догадываются и даже начинают опасаться того, куда ведут его эти безвольные зигзаги, и предчувствие не обманывает их. Д'Артез чуть было не налетает на исполинский портрет. Но в последнюю секунду он точно просыпается. Отпрянув на шаг, он берет себя в руки, встает по стойке «смирно», щелкает каблуками, выбрасывает вперед правую руку в так называемом германском приветствии и рявкает: «Хайль, мой фюрер!» Самое остроумное заключалось в том, что эти три слова он рявкает с подчеркнуто саксонским произношением. Зал, понятно, разразился хохотом, и следующий трюк не дошел до зрителей. А пантомима была задумана так, чтобы голос, выкрикивающий свое «Провидение!», съезжал до хрипа, как если бы скорость патефона резко перевели на «медленно». Таким образом, слог «про» слышен еще четко, остальные же слоги, «ви-де-ние», тянутся долго-долго, и в конце концов раздавалось лишь равномерное шуршание работающего патефона. Под этот шорох д'Артез покидает избирательный пункт, иначе говоря, сцену. Идея не дурна, но эффект из-за хохота пропал.

Д'Артеза арестовали тут же за сценой, ему даже не пришлось выйти поблагодарить за аплодисменты. Но по всей вероятности, и аплодисменты резко оборвались. Зрители норовили поскорее улизнуть. Так скажите, пожалуйста, какое отношение имеет к этому та женщина? Она была в положении, кажется на седьмом месяце. И скорее всего, сидела дома, слушала болтовню глупенького учителишки о будущем Германии. Какое все это имеет отношение к д'Артезу? Пусть она с точки зрения общепринятой морали в дальнейшем вела себя подловато, ибо в противность всякой логике от каждой жены ожидают, что она и в том случае будет держать сторону мужа, если он в силу определенных политических взглядов сознательно губит себя и свою семью, — все это не более как конец безрадостного супружества, частное, стало быть, дело одной обывательской семьи.

Да, так и следует объяснить все Эдит. Ее мать приняла решение разойтись с мужем только ради ребенка, которого носила. Это звучит более или менее логично. Я ведь не женщина, да и вы тоже, но главное, чтобы Эдит поверила, что мы именно так понимаем эту историю. Если же у нее и тогда останутся сомнения, пусть сама с ними справляется. Если она не одобряет действий матери, то может и по другому поступить. Не нам решать, как должна женщина вести себя в подобном случае.

Неужто вы думаете, что мне доставляет удовольствие брать под защиту эту неполноценную особу? Но так надо, так надо ради Эдит. А вам следует поменьше шума поднимать по поводу документов тайной полиции. И ради д'Артеза. Не воображаете ли вы, что его жизнь сложилась бы иначе, не предай его эта женщина? Ах, как все было бы просто. Стоит только правильно выбрать жену, и будет полный порядок. Да, эту мысль вы можете со спокойной совестью пересказать Эдит, даже если она ее покоробит. Беды большой нет. А Эдит, если хочет, пусть приводит противные доводы. Никто ей не мешает.

Даже если бы нацистов, концлагеря и вашего господина Глачке в придачу никогда не было, а заодно и фирмы «Наней» и чего еще вашей душе угодно, это в лучшем случае ускорило бы исправление ошибки или отклонение от избранного пути.

А для этого надобно, чтобы ты скончался. Иначе дело не пойдет.

Последняя фраза, которой протоколист, конечно же, тогда не придал значения и которую, пожалуй, еще и сегодня не понимает, хоть и вписывает ее как нечто само собой разумеющееся, — эта фраза, породившая едва заметное сотрясение воздуха, уже указывает на многократно упомянутое здесь сочинение, которое было найдено в посмертных бумагах Ламбера.

В конце своих записок протоколист публикует это сочинение под названием «Нежелательные последствия». Он предпочитает оставить последнее слово за Ламбером, а не изрекать приговор, не имея на то никакого права. Заголовок, правда, придумала Эдит, хотя понятие «нежелательные последствия» толкуется в сочинении Ламбера и потому напрашивается само собой. Заглавие это прежде всего показалось очень подходящим благодаря частице «после». Эдит и протоколист его даже обсуждению не подвергали.

Так вот, возвращаясь к фразе: «Для этого надобно, чтобы ты скончался», протоколист ныне понимает, что речь тогда шла о предельной степени самообнажения, на какую Ламбер был способен. А все ради Эдит, чтобы уберечь ее от самой себя. Или, если угодно, от неуместного любопытства. Укор в неуместном любопытстве относится в равной мере и к протоколисту с его методами тайной полиции, как их назвал Ламбер.

Болезненное это самообнажение как неповторимую, вызванную особыми обстоятельствами акцию Ламбер подчеркнул резким заявлением:

— Этого довольно!

Ни разу, хотелось бы протоколисту добавить от себя, Ламбер не был более Луи Ламбером, чем в этот миг. Быть может, то был единственный раз, когда он полностью оправдал присвоенное себе имя. После этого возможен был только инфаркт.

А ведь слова «этого довольно» произнес даже не он, то было заключительное замечание допроса, который привел д'Артеза в концлагерь. Ламбер пытался разъяснить протоколисту, что д'Артеза арестовали вовсе не за ту пантомиму и тем более не по доносу его жены. За ту пантомиму д'Артезу самое большое могли запретить выступления.

Ламбер так рассказывал о происшедшем:

— Узнав об этом, я незамедлительно снесся кое с кем в так называемом министерстве пропаганды. У меня, понятно, были там связи. Я просил не делать из мухи слона и, строго предупредив, отпустить Эрнста Наземана. Просьбу мою встретили доброжелательно и со своей стороны снеслись с гестапо. Оказалось, однако, что никакая доброжелательность в этом деле не поможет. Мой доверенный вернулся перепуганный насмерть. Ему позволили ознакомиться с протоколом допроса. Каждый, кто после этого вступился бы за допрашиваемого, сам попал бы под подозрение в антинацистской пропаганде. У моего доверенного буквально колени тряслись от страха, дело в том, что из-за спросов-расспросов гестаповцы взяли его самого на заметку. Так оно в ту пору бывало. Нынче легко болтать о трусости.

Случилось все это давным-давно. И протокола сам я не читал, знаю о нем только то, что мой доверенный пересказал. Но он, быть может из страха, читал его очень внимательно, кое-какие мысли из рассказанного так типичны для будущего д'Артеза, что изложение, надо думать, соответствует оригиналу. Для вас же протокол представляет особый интерес, вы сможете установить, что форма допроса и вытекающие из него недоразумения с тех пор ни на йоту не изменились. Допрашивающий мог с равным успехом быть и господином Глачке. Не называется ли это на вашем профессиональном языке «установление истины»? Ну, вот видите! С чем вас и поздравляю.

Для меня из этого вытекает единственная истина: мы избавляем хорошую девушку от горькой мысли, что мать ее попросту дура. Да, дура! Я подчеркиваю это, сказать «негодяйка» будет преувеличением. Что же касается вас: не считайте некую истину своей истиной, ибо она вовек вашей не станет.

И на этом покончим с прошлым, которое вас ничуть не касается. Ведь даже наши ошибки не могут служить оправданием тех ошибок, которые вам еще придется совершить.

Итак, вернемся к пресловутому допросу. Он, видимо, протекал приблизительно следующим образом:

Вопрос. Что вы думали, господин Наземан, разыгрывая эту пантомиму?

Д'Артез. Думал? Я давно убедился, что нельзя думать, если хочешь верно сыграть свою роль.

Вопрос. Стало быть, эту пакостную пантомиму сочинил кто-то другой?

Д'Артез. Этого и сочинять не надо, как только выходишь на сцену, все получается само собой.

Вопрос. Но декорации! Кто придумал декорации?

Д'Артез. Так декорации же все налицо. Их и придумывать незачем.

Вопрос. Вы вообще-то понимаете, в какое положение поставили себя?

Д'Артез. О да, уже давно.

Вопрос. Давно? С каких же пор?

Д'Артез. С точностью до одного дня я, пожалуй, не могу сказать.

Вопрос. Хотя бы приблизительно.

Д'Артез. Думается, лет с четырнадцати или пятнадцати. Но этого, будьте добры, не записывайте.

Вопрос. Почему же это не записывать?

Д'Артез. Потому что все могло быть и раньше.

Вопрос. Как так? В те годы и партии еще не существовало.

Д'Артез. Просто ее так не называли, но существовать она всегда существовала. Надо возможно чаще указывать на это обстоятельство.

Вопрос. Полагаю, подобные вопросы лучше предоставить министерству пропаганды, господин Наземан. Кто или что натолкнуло вас в те годы на эту идею?

Д'Артез. Но это, простите, не идея. Это действительность.

Вопрос. Не будем спорить о словах. Что послужило для вас в те годы или сегодня поводом видеть действительность, как вы ее называете, именно в таком свете?

Д'Артез. В один прекрасный день это замечаешь. К сожалению.

Вопрос. К сожалению?

Д'Артез. Да, на первых порах это нелегко.

Вопрос. И вы поэтому стали комическим актером?

Д'Артез. Терпеть не могу, когда меня так называют. Когда я на сцене, я нисколько не шучу. Но публика хохочет, я за это не в ответе.

Вопрос. Вернемся к интересующей нас пантомиме. Ваша жена просила вас не играть эту пантомиму. Верно?

Д'Артез. Моя жена в положении.

Вопрос. Нам это известно. Можете быть спокойны, к ней отнесутся с величайшей бережностью. Тем более что жена ваша, как мы считаем, лучше знает свои обязанности по отношению к государству и народной общности, чем вы. Почему же вы ее не послушались?

Д'Артез. Я как раз послушался. Ребенка она родит от меня.

Вопрос. Я бы считал, господин Наземан, что вам не следует разыгрывать и здесь комедию. У нас она успеха иметь не будет.

Д'Артез. Вот видите! Вот видите!

Вопрос. Сделайте одолжение, не перебивайте меня. Ваша жена, как она утверждает — и мы ей полностью верим, — обратила ваше внимание на то, что упомянутая пантомима означает поношение фюрера. И не пытайтесь разыгрывать тут простачка.

Д'Артез. Поношение? Но ведь имитировать голос человека вовсе не значит поносить. Тем более голос фюрера. Напротив, его надо как можно чаще слушать. Вот если б я плохо его имитировал, тогда, что и говорить, это было бы чем-то недозволенным. Я, милостивый государь, тот же час уничтожил все до единой пластинки, на которых, как мне показалось, голос фюрера не удался. В присутствии моей жены и чтобы ее успокоить. Разве она не сообщила вам это? Я подошел к работе в высшей степени самокритично. Репетировал целыми днями, чтобы не сфальшивить, воспроизводя голос фюрера. А это трудно. Будь вы актером, вы бы понимали, как это несказанно трудно. А я все снова и снова репетировал дома, в моей комнате, где же мне еще репетировать? Никто не должен был слышать неудачную имитацию. Только жена, конечно же, слышала все. У нас тесная квартира. Она пришла из кухни и слушала из коридора, как я репетирую. От этого никак нельзя было уберечься. Но в скромности моей жены можно быть абсолютно уверенным, я в этом руку даю на отсечение. В конце концов я вышел к жене в коридор. Дверь я притворил, создавая, как вы понимаете, определенную дистанцию. А в комнате завел патефон и пустил пластинку. Я сам перепугался, до того мне наконец-то удалась имитация. Голос звучал так, будто фюрер сидит у меня в гостях и произносит: «Провидение!» Жене я сказал, и она может это подтвердить: «Чем же мы его угостим? Ведь он вегетарианец».

Вопрос. Неужели вы думаете, что этому вздору кто-нибудь здесь поверит?

Д'Артез. Но он и правда вегетарианец, об этом много пишут.

Вопрос. А для чего вы изобразили на сцене германское приветствие?

Д'Артез. Вот тут вы правы, жест я не отработал, это была чистейшая импровизация. Когда я оказываюсь перед портретом Гитлера, меня внезапно осеняет мысль: «Доставь жене удовольствие» — и тут я вскидываю руку. Разве это было оплошностью?

Вопрос. А почему приветствовали портрет с саксонским произношением?

Д'Артез. Тут я допустил ошибку, актеру это не простительно. Но я родился в Дрездене, и, когда волнуюсь, в моей речи вновь прорывается привычное произношение. Как видите, я все по чести задумал. Пусть как актер я и допустил ошибку, но она лишь доказывает, что весь народ стоит за фюрера, и в том числе и саксонцы.

Вопрос. Уж не подвергаете ли вы сомнению нашу избирательную систему?

Д'Артез. Какие тут могут быть сомнения, она известна всем и каждому.

Вопрос. Да понимаете ли вы, что играете с огнем?

Д'Артез. С огнем? Эта роль мне внове. Придется хорошенько ее отрепетировать.

Допрашивающий. Этого довольно.

Похлопав свой безголовый манекен по плечу, Ламбер спросил:

— Не так ли, друг мой, этого довольно?

В самом деле, этого довольно. Остальное — лишь нежелательные последствия.

НЕЖЕЛАТЕЛЬНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

Как случилось, что человек явился для оформления личности ровно двенадцатью часами раньше, чем было запрограммировано? Чтобы предотвратить в будущем подобные весьма досадные для обеих сторон казусы, мы полагаем необходимым и даже считаем своим долгом довести этот случай до всеобщего сведения.

Прежде всего следует доказать, что вина лежит отнюдь не на вызванном, который до сих пор всегда говорил о себе в первом лице, хоть и без особого воодушевления, а только потому, что так принято. Напротив, он уже готов был иной раз похлопать себя по плечу и обратиться к себе на ты: «Хорош же ты, голубчик» — или как еще говорят в подобных случаях. Но это был бы более чем неосторожный жест, его могли истолковать как некое признание вины. И только после события, о котором пойдет речь, выступать в первом лице показалось ему неуместным и он решил временно пользоваться третьим лицом. Временно.

Вызванный вовсе не был ни бестолочью, ни недоучкой. Прописанный, как полагается, в полиции, он аккуратно платил подоходный налог. Был, что называется, в расцвете сил, лет сорока или около того, ведь после вызова годы, как известно, не считают. А за пять или шесть месяцев до этого сидел у смертного одра своей жены, принявшей изрядную дозу снотворного, Хотя и не столь большую, чтобы не ввести врачей, этих неисправимых романтиков, в искушение возвратить ее к жизни. Да еще и задремал, сидя на стуле у постели больной. Что и говорить, все это лишь обстоятельства его личной жизни, для объективного расследования данного случая силы доказательства не имеющие. Упоминая о них, мы хотели только дать понять, что вызванный вовсе не последний дурак.

Что ошибка произошла не по его вине, можно с несомненностью доказать юридически. И психоаналитики с этим согласятся. Данное обстоятельство следует решительно подчеркнуть потому, что совершить ошибку было ему простительно! Ведь принятую ныне печатную повестку ему вручили сразу же после дневного сна.

Известно же, что сразу после дневного сна умственные способности человека не на высоте, и в этом состоянии он может легко принять ошибочное решение. В наше время некоторые ученые даже считают, что лучше перемочь усталость, чем завалиться спать после обеда. Спасает ли это от ошибочных решений, следует еще доказать; статистики спорят по этому вопросу. Покуда же, если звонок в дверь прозвенит непосредственно после пробуждения, человек реагирует следующим образом. Он думает: что за негодяй позволяет себе в такое-то время… черт с ним, пусть звонит, пока рука не отвалится! И все-таки человек вскакивает, хоть его и с души воротит. Буквально, и это внушает серьезные опасения. Он пятерней прочесывает волосы, ковыляет к двери, натыкается на ножку стула или угол стола и клянет все на свете. Добравшись наконец до порога, он рывком распахивает дверь, намереваясь облаять звонящего.

Но в полутьме лестничной площадки стоит вежливый юноша, быть может, студент, подрабатывающий на каникулах, нанявшись на почту или в контору срочных доставок, и, смущенно улыбаясь, протягивает письмо, квитанцию и химический карандаш — ибо опыт учит, что в подобные минуты под рукой не оказывается химического карандаша и пришлось бы долго копаться, чтобы отыскать таковой, — получатель откашливается и говорит: «Большое спасибо». А потом, указывая на квитанцию, спрашивает: «Здесь?» И расписывается, пользуясь дверным косяком как подставкой. Юнец глядит большущими, чуть-чуть испуганными глазами. Да и в самом деле! Имеют ли подобные неразборчивые подписи, нацарапанные стоя, юридическую силу? А что, если человек впоследствии заявит: это не моя подпись. Юнцу пришлось бы, чего доброго, под присягой давать показания, что подпись поставлена именно этим человеком, а кому охота присягать?

И даже дверью, проводив юношу, человек не хлопает, как собирался. Наоборот, не успевает щелкнуть замок, как ему приходит в голову, что, пожалуй, парнишке следовало дать на чай. «С нарочным! Нарочный оплачен!» Ну сколько там платят нарочному? Итак, человек вновь открывает дверь, выходит на площадку, перегибается через перила и кричит: «Эй!» Увы, поздно. Ни на третьем этаже, ни на лестнице второго парнишку не видно и те слышно. Он, видимо, бесшумно сбежал вниз, прыгая через две, а то и три ступеньки. Даже как хлопнула наружная дверь, и то не слышно. Правда, она с пружиной. Жаль, человек с радостью дал бы парнишке на чай. Да-а, не иначе как на крыльях улетучился. Ну на то он и нарочный.

Что же касается письма, то его человек, не распечатав, бросает на стол и перво-наперво отправляется в кухоньку согреть воду для кофе. А затем в туалет. Все как положено. Даже срочное письмо ничего в этом не меняет. А уж срочное тем более. Ибо опыт учит, что только отправитель воображает, будто письмо срочное, и красной наклейкой на конверте намерен сбить получателя с толку. Вдобавок на конверте не указан отправитель. Какая самонадеянность! Этак каждый кому не лень станет строчить письма. Да еще в левом верхнем углу наискось крупными буквами выведено: «Лично!»

Так случилось и на этот раз. Ни кофе, ни туалет не привели к ошибке. Причина единственно в указанном часе, тут не может быть никаких сомнений.

Собственно, речь идет о самом обычном вызове — любой из нас может получить такой же днем или ночью, — а не о чем-либо из ряда вон выходящем или сокрушающем мировой порядок. Когда-то, говорят, все делалось иначе, но нас это не касается, тем более что плохо сохранившиеся тексты, трактующие этот вопрос, перегружены туманными поэтическими образами, расшифровать которые не в силах даже гуманитарные науки. Как бы там ни было, бессистемность породила столь великую неточность, что дело чуть ли не дошло до ниспровержения основ. Кто заинтересуется этим вопросом, пусть проглядит в архивах читательские письма, которые слали в редакцию своей газеты наши возмущенные деды и прадеды.

К счастью, некое компетентное учреждение весьма своевременно решилось рационализировать свою деятельность в соответствии с новыми требованиями. Не исключено, что возможны даже еще некоторые упрощения, что кое-какие архаизмы можно и за борт выкинуть. Например, начисто бесполезным представляется штемпель «лично» с восклицательным знаком, в пусть даже дело касается досточтимой древности, штемпель можно с легким сердцем упразднить. Да и службу нарочных с их канительными квитанциями можно рассматривать как явление доисторическое. Отчею бы не обратиться к вызванному лицу через прессу или по радио? Ведь все мы заинтересованы в свободном от сантиментов, деловом решении подобных вопросов.

Мало кто, однако же, осмелится предположить, что, несомненно, имевшаяся в учреждении электронно-вычислительная машина могла отпечатать на картах ошибочное время. Или, дабы не быть наивным, упрекая в чем-то машину, кто из нас заподозрит в подобной романтичности программистов?

Сама по себе это обычная карта, по бокам перфорированная, серого цвета. Картон хороший, добротный, чтобы дырочки при прохождении через машину не рвались. Видимо, и цвет технически обусловлен. Текст отпечатан тоже обычный:

Получателю этой карты надлежит явиться такого-то числа…

в такое-то время… в местный филиал Всеплина

для оформления личности. Карта служит пропуском.

Во избежание нежелательных последствий

просьба явиться точно в назначенное время.

Всеплин

……. Филиал….. (город)

Ну вот и чудесно. Всемирный плановый институт приглашает для оформления личности. О чем тут волноваться? Иные даже реагируют на это восклицанием:

«Ну, наконец-то!»

Наш любитель вздремнуть подул на горячий кофе и глянул на ручные часы.

Число на карте указало завтрашнее. Какое же число какого месяца? Был ли то октябрь, ноябрь, декабрь или, может быть, январь? Как быстро забывается число. Короче говоря, завтрашнее. И время указано: час четыре минуты. Почему час четыре минуты? Почему не округлить: час или хотя бы час пять минут? Впрочем, как вам угодно, госпожа машина. За мной дело не станет.

А что до филиала, так это учреждение известное. Как же назывался город? Чем-то он напоминал Висбаден с его Вильгельмштрассе и курортным парком. Но подобных городов найдутся сотни. Собак и кошек своего квартала помнишь с такой точностью, что разговор с ними можно хоть сейчас продолжить, но в каком это было городе, из головы выскочило. Да, видимо, и несущественно это.

Существенно только указанное время. Час четыре минуты. Вызываемое лицо осторожно отхлебывает горячий кофе. Чтобы не капнуть на брюки. Как бы опять не пришлось нести в чистку.

Час четыре минуты! Еще добрых девять часов. Торопиться некуда. Часы его немного спешат, за месяц уходят минут этак на пять. Но это еще можно будет проверить. Да и лучше явиться чуть раньше, чем чуть позже. Можно и на улице подождать.

Час четыре минуты. Иными словами: через час и четыре минуты после полуночи. Получатель карты рос еще в те годы, когда говорили: три или пять часов пополудни, еще до введения двадцатичетырехчасовой системы, которая принята уже десятки лет назад. Поначалу благодаря сходному звучанию с ним раз-другой случались досадные недоразумения. То он спутал пятнадцать часов с пятью часами, а то явился на официальный прием, который начинался в семнадцать часов, только в семь, когда прием уже давным-давно кончился и предложенную закуску съели. С тех пор, однако, он складывает и вычитает с педантичной точностью, чтобы подобных ошибок с ним не случалось.

Было бы смехотворно заподозрить такое образцово-показательное, организованное на современный манер и четко налаженное учреждение, как Всеплин, в том, будто оно работает по устаревшей системе исчисления времени, между тем как все железнодорожные и учебные расписания, программы, часы работы магазинов и церковные службы отсчитываются по двадцатичетырехчасовой системе. Если бы вызов намечался на завтра в полдень, там наверняка стояло бы — тринадцать часов четыре минуты. Тут и раздумывать не над чем.

К тому же следует учесть и психологический фактор. Если человека вызывают для оформления личности на час четыре минуты после полуночи, так это как раз подходящее время для такого дела. Тогда как вызов в обеденное время, когда поименованный вынужден подняться из-за стола и извиниться перед остальными: «Не беспокойтесь, пожалуйста, меня вызывают в институт. Приятного аппетита!» — такой вызов был бы чистейшей несуразностью.

Итак, в час четыре минуты. Чем же заняться, если у человека еще почти девять часов в запасе? Нет ли у него какого-нибудь спешного дела? Плата за более или менее меблированную комнату внесена, сверх того в виде залога внесена вперед в кассу компании квартирная плата за два месяца. Пусть акционеры будут спокойны. Уборщице, которая явится только в пятницу, можно оставить деньги на столе, чтобы не попусту ходила; она на них рассчитывает, ей нужно выплачивать за телевизор. А не надо ли получить белье в прачечной? В каком же кармане завалялась эта треклятая красно-бурая квитанция? Вечная с ними нервотрепка. И какой, собственно, костюм надевают по этому случаю? Темный, правда, не предписан, но и жеваные брюки со старым твидовым пиджаком… Нет, не годится. С другой стороны, следует избегать даже мало-мальского намека на торжественность. Ну что ж, наденем темно-серый костюм, он годится на все случаи, строгий, без претензий. И складки отутюжены.

Н-да, так чем бы заняться? Конечно же, сходить в кино. Где, конечно же, показывают фильм, напичканный сексом, уж это ясно. Все это приелось, в жизни так не бывает, но тем временем можно хоть спокойно нафантазировать про себя прелюбопытный фильм.

Вот, например, имеется у нас выражение «нежелательные последствия». Блистательное получилось бы название. В повестке сказано: «Во избежание нежелательных последствий…» и так далее. Что же это за нежелательные последствия? И для кого, собственно? Для института или для вызванного лица? Да, уже то, что указывается возможность каких-то нежелательных последствий, говорит об очень многом.

В литературе подобные случаи встречаются даже в древности. Создается впечатление, что и тогда уже люди, быть может, из злорадства находили удовольствие в том, чтобы снова и снова рассказывать о подобных случаях и слушать рассказы о них. Романтика, выходит, пользовалась признанием уже в стародавние времена. Что там и сям отдельные лица возражали против подобных вызовов, сомнению не подлежит, но как управлялись с ними тогдашние учреждения? Именно этот вопрос затуманивается изящными сравнениями, метафорами и прилагательными. Ведь то, что с этими героями, как их порой называют, умели управляться, доказывает весь ход истории. Уж на него-то не повлиял их слабый ропоток протеста.

Но все это литература и забота лингвистов. Вызванный, перед чьими глазами мелькал на экране высокохудожественный — оценка «отлично» — фильм с всяческими секс-кадриками, сочинял между тем вполне реалистический фильм под названием «Нежелательные последствия».

Не начать ли его без всяких затей: наш простой современник, ничем не прославленная, стало быть, личность, получает повестку, обычную серую карту. Простой человек этот как нельзя больше далек от мысли о мятеже или о каких-либо подобных усилиях, но, скажем, у него просто нет охоты менять свои привычки из-за какой-то дурацкой карты. Вполне реалистично. Он разрывает карту: тр-р-р, тр-р-р — звук, пожалуйста! — и швыряет в мусорную корзину. Крупным планом клочки картона, летящие в корзину. И одновременно человек этот произносит без нажима, да, именно совсем просто, как нечто само собой разумеющееся: «Пошли вы к…» Очень реалистично.

После чего наш простой человек отправляется в соседнюю пивную. Смена кадров. Хозяин за стойкой приветствует его: «Мое почтение, господин такой-то!» Официантка, лукаво подмигивая, интересуется: «Ну как, все еще соломенный вдовец?» Очень, очень реалистично и даже актуально; жена простого человека гостит у родственников в ГДР. А заядлые картежники уже тасуют карты для игры в скат.

Камеры на игроков. Раз, и готово, там и снимать-то нечего. Но пусть режиссер и не пробует сунуть в руки нашему герою туз пик. Это было бы сущей безвкусицей. Наш скромный современник знать ничего не знает о каких-то затасканных символах, его интересует лишь ценность карты в игре. Он реалист.

Все это под заглавными титрами. Разумеется, женщин в кадры можно натолкать сколько душе угодно. К примеру, официантка, ставя на стол пиво, может каждый раз касаться нашего игрока то бедром, то грудью. Это, правда, еще не секс и не ведет ни к каким последствиям, зато очень реалистично и потому также уместно под заглавные титры.

Так, наконец переходим к нежелательным последствиям, ибо о них-то и речь. Что же, собственно, произойдет? Какие меры будут приняты против нашего простого современника, который выкинул серую карту в мусорную корзину и преспокойно играет в скат? Нельзя же в самом деле выпустить на экран некоего неприметного субъекта, который подойдет к игроку сзади и хлопнет его по плечу: «Ну-ка, следуйте за мной». Так бывало в фильмах прадедовских времен. А как это происходит теперь? С величайшим тактом, бесспорно, чтобы не привлекать внимания. И прежде всего тихо-мирно, без истерики! Существует ли теперь нечто вроде тайной полиции? И какими полномочиями оная тайная полиция располагает? На этот предмет вы ни единого слова не найдете в конституции. Ни слова о нежелательных последствиях, а ведь именно в них-то все дело.

Фильм можно повернуть иначе, повести его от той сцены на экране, где некая дама, не зная устали, ворочается со своим приятелем в постели. А что, если ее друг именно в эту минуту получит свою карту? От Всемирного планового института всего можно ждать. И вот звонят в дверь и так далее и так далее. Дама между тем садится на край кровати. Но только, пожалуйста, прежде чем безжалостное око кинокамеры ее настигнет, дадим ей время по крайней мере халат накинуть. Вполне вероятно, что она потянется к ночному столику за сигареткой, закурит и после третьей затяжки подумает: что ж, ничего не попишешь, придется подыскать себе другого приятеля. Ситуация вполне реалистичная. Но может быть, слишком уж реалистичная. Обязательно ли все снимать на пленку, все, что так, между прочим, придет в голову.

К счастью, в зале загорается свет — сеанс окончен. Остается, правда, еще часок-другой, но этого явно недостаточно, чтобы написать сценарий. Ну что ж, тогда можно отправиться в пивную, выпить пива и съесть бутерброд с колбасой. До часа четырех минут вполне хватит времени. А потом зайти домой, чтобы спокойно переодеться.

Чем же занимается человек в часы ожидания?

Да чем всегда. Но к делу! Без десяти час вызванный собрался выходить. Четырнадцать минут более чем достаточно. Он перешел главную улицу при зеленом свете и не торопясь зашагал по так называемому курортному парку. Не торопясь уже того ради, чтобы не беспокоить влюбленных на скамейках. Заслышав кряканье утки в камышах, он даже задержался на изящном деревянном мостике, перекинутом через приток пруда. Так это случилось в Висбадене? А есть ли в Висбадене курортный парк с прудом и водятся ли на том пруду утки? Ах, не все ли равно, утки крякают повсюду, и ни одна душа не знает почему.

И все-таки он подошел к другому концу парка за несколько минут до срока и стал дожидаться в полумраке, разглядывая здание института. Бог ты мой, что за помпезный дворец! Днем и внимания не обратишь, хоть сто раз пройдешь мимо, а вот ночью, да к тому же когда эта штуковина озарена огнями…

Архитектурный стиль 1890 года, а может, и того ранее. Подъездная дорожка вокруг клумбы, где укрыты прожектора. И грандиозная наружная лестница, чуть не на полдома, по меньшей мере с шестью ступенями. А над порталом гигантский балкон, несомый двумя мощными колоннами. Все предназначено для княжеских приемов. В этом доме проживал, видимо, миллионер.

И как же, бедняга, проживал он тут? Кто по нынешним временам в состоянии блюсти порядок в этих огромных залах с высоченными потолками и отапливать их? На это способны разве лишь городское самоуправление и государственные учреждения. Да и для них было бы дешевле снести это чудовище и вместо него построить высотное здание.

А какое оживление на наружной лестнице! С обеих сторон нескончаемые потоки людей, нерешительно восходящих по ступеням, держа в руке серую карту, которую они предъявляют швейцару, он же высокомерным кивком указывает им на дверь-вертушку. Вертушка ни на минуту не останавливается, все снова и снова взблескивают ее стекла в свете прожекторов. Ну, конечно же, там стоит дородный швейцар в сером форменном мундире, насколько разберешь при этом освещении. К одной колонне прислонен даже большущий гостиничный зонт. Здесь обо всем позаботились. Но возможно ли — вот как раз подъехал темный лимузин, шофер выскочил, распахнул дверцу и помог выйти пожилой даме. Она-поблагодарила кивком, грациозно просеменила по ступеням, поискала в сумочке серую карту и со смущенной улыбкой предъявила ее дородному швейцару. А тот чуть ли не вытянулся в струнку перед дамой и помог ей пройти, придержав вертушку, дабы нашу даму не выпихнуло с другой стороны. Что ни говори, нет ничего лучше старой выучки и улыбки настоящей дамы.

Не пора ли? Вызванный глянул на свои часы, и в тот же миг тихий приветливый голос рядом спросил:

— Не помочь ли вам?

Совсем еще молодой человек, не старше того нарочного, бесшумно выступил из кустов и предложил свою помощь. Ну и сервис!

— Благодарю, нет, нет! Я уж как-нибудь сам разберусь, — возразил вызванный, достал из нагрудного кармана карту, помахал юноше и направился к входу в здание института. Нечего и говорить, что дородный швейцар и не подумал вытянуться перед ним.

Гигантский вестибюль, деревянные панели и мрамор и фасетчатый потолок. Ну, да этого и следовало ожидать. Приемное окошко расположено справа, но, конечно, пришлось стать в очередь и без всякой давки продвигаться вперед. Когда вновь прибывший обернулся, за ним уже кто-то стоял, а впереди, через два человека, он обнаружил ту даму, что подкатила в лимузине. Она слегка обмахивалась своей картой — чисто дамский жест, ибо в вестибюле царила приятно-нейтральная температура. Видимо, работал кондиционер. А как приглушенно звучал здесь любой шум! Слышен был только голос женщины, которая с безучастной регулярностью повторяла:

— Следующий, пожалуйста!

Или это магнитофонная запись? Те, кто в очереди, естественно, не переговаривались, им бы только уследить и не ошибиться.

Хотя бояться, собственно, было нечего, никто и не мог ошибиться. Надо было только поступать так, как поступал впереди стоящий, и все получалось само собой. Кладешь карту на стол приемщицы и, когда дойдет очередь, придвигаешь ей, она только проверяет число, время, ставит штамп, после чего возвращает тебе карту. Затем движешься дальше, до следующей служащей, она бросает картон в пенал пневматической почты и выдает тебе взамен номер, который отрывает от счетного аппарата. Именно эта, вторая, служащая и предлагает проходить, твердя свое: «Следующий, пожалуйста!»

Обе девицы вызывают искреннее сожаление. Первая, маленькая брюнетка, совсем молоденькая, у второй, яркой блондинки, тени под глазами и ехидно поджатые губы. Обе в кокетливых халатиках, да что в них толку при такой нервной работе.

Однако ошибку темненькая обнаружила с первого взгляда. Когда вызванный подвинул ей свою карту вслед за впереди стоящим, она лишь глянула и вернула ему, не поставив штампа. Э, в чем дело? Почему без штампа? У вас что, клиентов обслуживают по-разному? Но маленькая брюнетка уже ставит штамп на карту следующего клиента, так что нашему вызванному ничего не остается, как продвигаться вместе с очередью.

Вторая, блондинка, раздраженно швырнула его карту в ящик для бумаг, нажала на кнопку и сказала в микрофон:

— Вечно эти интеллигенты!

— Позвольте, — попытался было протестовать наш вызванный, но тут прозвучало: «следующий, пожалуйста!» — и он, обиженный, без номера, продвигается вместе с очередью дальше. До барьера в глубине вестибюля с проходом через вертящуюся крестовину. Там следует сдать номер, после чего разрешается пройти за барьер. Вертящаяся крестовина поминутно щелкала, очевидно, она же для контроля подсчитывала проходящих. Барьер как раз проходила та самая дама, все еще истинно по-дамски улыбаясь, и исчезла в одном из бесконечных коридоров по ту его сторону. Наш вызванный был следующим по очереди, но тут к нему снова подошел этакий милый молодой человек и сказал:

— Не будете ли вы так любезны, не посидите ли пока что вон там? Директор-распорядитель сию минуту подойдет.

— Эта особа… — начал было наш вызванный и большим пальцем ткнул через плечо в сторону блондинки.

Но юнец попросил:

— Будьте добры, потерпите минуточку. Директор-распорядитель наверняка все уладит.

Не столько его слова, сколько смущенные глаза заставили вызванного умолкнуть.

Ладно, ладно. Подождем распорядителя. Места тут хватает. Мягкие кресла, курительные столики. Но ожидающий предпочел рассматривать картины, развешанные вокруг. Красивые пестрые плакаты за стеклом, виды со всех концов света, художественные репродукции. Могильный курган, окруженный лесом, весьма поэтичный вид. Внизу подписано: «Ютландия». А рядом на картине три небезызвестные пирамиды. Ясно, уж без них никак нельзя. Для любителей солнца и юга. Но сейчас же мы вновь переносимся на север. Некое подобие могильного креста, изрядно обветшалого, с кельтским орнаментом, Это может быть только Ирландия. Голые холмы, морской рукав, приземистые рыбачьи хижины, крытые камышом. Суровый край. Но вот опять потеплело. Подпись: «Гробница Цецилии Метеллы». Ну, это для искусствоведов. А рядом и вовсе жарко, и снова женская усыпальница. Тадж-Махал или что-то в этом роде, смахивает на мечеть. Дорогостоящая штука. Какой-то шах построил для своей любимой супруги. Рядом, разнообразия ради на сей раз не только для женщин, холм, поросший пальмами и экзотическими деревьями. «Башни молчания» — сообщает подпись. Чувствительное наименование, да башен-то из-за деревьев, по сути дела, не видно, зато тучи коршунов. Не такая уж там, выходит, тишь. Бр-р-р! К счастью, рядом висит верхнебаварский зимний пейзаж, известный каждому по рождественским открыткам. Рамзад, кладбищенская стена с аркой ворот и в глубине церковь с византийским куполом-луковицей, все засыпано глубоким снегом, весьма поэтично. Поневоле захочешь путешествовать. Хоть сию минуту заказал бы себе билет на самолет. Луковицы куполов и на следующей картине. Здесь, видимо, мавзолей Ленина на фоне Кремля. Все картины пересмотреть немыслимо, да и времени уже нет.

— Господин такой-то, если не ошибаюсь? — обращается кто-то к разглядывающему картины.

Но вот что поистине удивительно. К тебе тут обращаются по фамилии, которую ты оставил дома. Ага, у субъекта за твоей спиной в руках та самая непроштемпелеванная серая карта. Вот, значит, откуда ему известна твоя фамилия. Директор-распорядитель! Подумаешь, дело какое. Всего-то навсего домашний детектив. Может, револьвер он сунул в боковой карман или под левую руку. Видеть его не видно. Синий двубортный костюм сидит безукоризненно. Учтив на диво. Так учтив, что невольно ощущаешь себя босяком. И конечно, близорук, а потому в роговых очках.

— Ну, наконец-то вы, — говорит вызванный, он заждался оформления а толком не знает, что сказать господину в столь безукоризненном костюме. Премиленькие у вас тут картинки.

Но субъект и глазом не моргнул, очка безупречно учтиво блеснули. Он заговорил как по-писаному. Всякое возражение, да еще на диалекте, в горле застревает. Ты уже заранее неправ.

— Мне поручено в связи с прискорбным инцидентом, о котором стало известно администрации, принести вам наши извинения. Служащим института категорически предписано воздерживаться от любых критических замечаний. На подготовительных курсах мы неустанно подчеркиваем это требование. Но При таком наплыве посетителей и колоссальной перегрузке случается, что та или иная из новеньких теряет самообладание, в ней пробуждаются сугубо личные воспоминания. Само собой разумеется, вашу справедливую претензию я передам, если вы придаете этому значение, по инстанции.

— Да уж ладно, господин директор. Не будем портить бедной девочке жизнь. Колкостью больше, колкостью меньше, чего там… А что, собственно, стряслось со мной и моей картой?

— К нашему величайшему сожалению, господин такой-то, вы явились на двенадцать часов раньше срока.

— Я… что сделал я?

— Вас пригласили на час четыре минуты.

— Ну так что же? Минута в минуту я был здесь. У меня верные часы, я поставил их по радио. Вот, пожалуйста, убедитесь сами.

— Никто и не сомневается, господин такой-то, в том, что ваши часы идут правильно. Но вы, к величайшему сожалению, не обратили внимание на то, что приглашены к нам только на час дня.

— На час дня? Но там же стоит… Покажите карту.

— На карте указано час четыре минуты.

— Ну так что же?

— Это значит — на час четыре минуты дня.

— Как же нашему брату разобраться, что это значит?

— Если имеется в виду ночь, машина после указания времени впечатывает слово «ночи».

— Вот так история! Извините, уважаемый! Но это совершенная фантастика. И не удивляйтесь, что случаются подобные ошибки.

— У нас никаких ошибок не случается. Наши машины…

— Ваши машины пусть катятся к… Да чего мы, собственно, горячимся? На двенадцать часов, говорите вы? Прекрасно, давайте сюда эту дурацкую карту.

— К сожалению, невозможно.

— Ну, уж это моя забота. Двенадцать часов? Мелочь. Подумайте только, молодой человек. Иной из нас двенадцать лет выдерживал, и могу вас заверить, то были беспросветные годы. Так что давайте карту. За мной дело не станет. Сверим-ка еще раз часы.

— Но ваша карта уже недействительна, господин такой-то, ее следует вернуть в отдел программирования.

— Что за церемонии! Тогда дайте мне другую карту. Я пока сяду, посижу или погляжу картинки. У вас, судя по пепельнице, даже курить разрешается. Что ж, за двенадцать-то часов ваш институт, хоть и перегруженный донельзя, как-нибудь справится, отпечатает мне новую карту.

— Я уже позволил себе заметить, господин такой-то, что вас надо заново программировать.

— Программируйте меня сколько вашей душе угодно. Вы же видите, я не скандалю. Между нами говоря, мне-то какая печаль. Ладно, жду до обеда, и на том кончим.

— Но, господин такой-то, вы все еще не поняли ситуацию. Кресла эти предназначены для посетителей, кто пришел заблаговременно и кому приходится ждать своего срока. Мы принимаем в расчет подобные случаи. Но к вашему случаю, к неопределенно долгому ожиданию, мы не готовы.

— К какому ожиданию? Двенадцать часов не такое уж неопределенно долгое время.

— Ваши данные предстоит обработать заново. Я не инженер, но предполагаю, что вряд ли при вторичной обработке время выпадет в точности на сегодняшнее число и на час четыре минуты дня. Как это ни прискорбно, господин такой-то, но пока вы не получите нового извещения, вы свободны.

— Я что?.. Что я?

— Вот сюда, пожалуйста!

И в самом деле, вежливым движением руки элегантный субъект предложил так и не получившему оформления личности пройти к двери-вертушке. Что тут поделаешь?

— Свободен, сказали вы? Объясните, как вы это себе представляете?

— Прошу прощения, но это не входит в функции института. Однако на тот случай, если вы захотите освоиться с новым состоянием, у нас имеется гостиница. Один из наших младших служащих вас проводит.

И в самом деле, один из юнцов был уже тут как тут. Их информационная система, извлекающая на божий свет этих молодых людей, так сказать, из ничего, очевидно, намного превосходит наши системы. Ведь этот субъект даже пальцем не шевельнул. Он склонился в легком поклоне:

— До свидания, господин такой-то!

Без намека на иронию. Да и понятно, какой это порядок, если директор-распорядитель позволяет себе иронию.

Но он остановился неподалеку, проследив, чтобы незапрограммированный не вздумал вновь затесаться в очередь ожидающих. Отблески двери-вертушки равномерно вспыхивали в его круглых очках, и в такт этим вспышкам женский голос выкрикивал:

— Следующий, пожалуйста!

Н-да, а если ты не принадлежишь к следующим, что делать тогда?

— В гостиницу, будьте добры, налево, — произнес юнец.

— Ах, вот оно что, гостиница. А там есть где спать?

— Там удобные и чистые постели.

— Ты тоже там спишь?

— Мы получаем задания. Мое задание — проводить вас в гостиницу.

Ну и ладно, мой мальчик, если тебя на курсах учили помалкивать, так выполняй свое задание. А вот уже и гостиница.

Она производила впечатление вполне современного здания. Стиль бунгало. Окна расположены тесно одно возле другого. Комнатки, видимо, крошечные.

— Пожалуйста, — сказал юнец, придержал дверь и тут же исчез.

Задание свое он выполнил. Не нужно ли было дать ему на чай? Вечно вспоминаешь об этом с запозданием. В вестибюле ни намека на помпезность. Всего-навсего узкий коридор от входной двери к лестнице. По всей вероятности, тут выгадывали каждый сантиметр. А под лестницей — тесная швейцарская. Может, это чулан? Где же доска с ключами? Здесь что, комнаты не запирают?

Там спиной к двери сидел какой-то господин и читал. Черную фетровую шляпу он не снял. И так углубился в книгу, что не заметил пришельца. Слышен был только шелест переворачиваемых страниц.

В конце концов пришелец откашлялся. Для первого знакомства всегда уместно откашляться.

Господин в шляпе и впрямь тут же поднялся и захлопнул книгу, не забыв, правда, заложить палец между страницами. И разумеется, снял шляпу. Он и в самом деле был господин в полном смысле слова. Просто не верится. Черная визитка, серый жилет и брюки в легкую полоску. Что нужно здесь, в гостинице, дипломату?

— Не найдется ли у вас сигареты? — спросил господин. — А, благодарю. Свои я в спешке оставил в театральном гардеробе.

— Вы здесь живете? — спросил пришелец.

— Я? Разве я похож на пенсионера?

— Извините…

— Пусть вас не смущает мое одеяние. Я, надо вам сказать, улизнул от журналистов. Вечно они задают самые немыслимые вопросы. Я вижу, вы тоже курите сигареты без фильтра.

— Да, с фильтром — чистое надувательство. Либо — либо.

— Надувательство, верно, так это можно назвать. Оттого-то я и укрылся здесь, сбежав прямо со сцены. Через театральный подвал, мимо котельной, мимо всяческого реквизита. Нужно лишь знать дорогу, она в каждом театре другая. Я так и поступаю в каждом городе. Здесь тебя никто не станет разыскивать. Подобная мысль журналистам и в голову не придет. Естественно, усы, что я ношу на сцене, я отлепил.

Он достал из жилетного кармана английские усики, внимательно поглядел на них и, разжав пальцы, бросил в ведро, стоящее тут же в чулане.

— Клея хватает только на одно выступление, — сказал элегантный господин и потер друг о друга большой и указательный пальцы, потому что клеи к ним все-таки пристал. — Мой багаж уже на вокзале. Еду утренним поездом. Тоже одна из моих уловок. Да, ждать поезда приятнее в этом заведении, чем в зале ожидания. Кто-то, по-видимому, оставил здесь эту книгу. Она вам знакома?

— И ее еще можно читать?

— «Утраченные иллюзии». Заголовок броский, что правда, то правда. Но поверьте, здесь, как правило, книги не валяются. Мне сравнительно много приходится разъезжать по свету. Сегодня здесь, завтра там — это в порядке вещей, если ты на гастролях.

— Вы что, интеллигент? — спросил пришелец.

— А вас так назвали? — вопросом на вопрос ответил элегантный господин.

— Да, меня выставили оттуда. — И пришелец рассказал свою историю, и про ошибку со временем, и о замечании девицы, и о картинах в холле, и об учтивых манерах директора-распорядителя, он не забыл даже улыбку той дамы, что прибыла в лимузине. Эта дама, видимо, особенно пришлась по душе элегантному господину, он одобрительно кивнул.

— Я, стало быть, свободен, как мне разъяснили, — заключил пришелец свой рассказ и сел на стул, на котором прежде сидел элегантный господин. Позвольте мне сесть. У меня такое ощущение, будто меня выпотрошили.

— О, сделайте одолжение, переведите дух. Мне понадобилось три месяца, чтобы освоиться с обстановкой, — попытался утешить его элегантный господин.

— Так вас тоже выставили?

— Пожалуй, что так. В те времена были иные методы, не столь учтивые, как в наше время, судя по вашему рассказу. Хотите верьте, хотите нет, но мне даже хорошего пинка дали, и я пулей вылетел на свободу, как принято говорить. Но я безумно разобиделся. Меня собирались не то расстрелять, не то повесить, ничего особенного. Я и говорю: «Пожалуйста, господа» — и зажмуриваюсь, как положено. А эти идиоты как расхохочутся да как заорут: «Катись-ка ты к чертям собачьим!» Я и поныне не понимаю, в чем тогда сплоховал. Они обращались ко мне на «ты». Можете себе представить? Еще и пинка дали. С тех пор я ношу этот изящный костюм. Правда, с портным каждый раз неприятности. Никак ему не втолкую, что в таком костюме никто тебе не станет тыкать. Не говоря уж о том, чтобы дать пинка. Ему бы хотелось, чтобы я выступал в мундире, полковником или даже генералом. Но что уж это за роль? Ребенок с первого взгляда поймет что к чему. Извините, я разболтался о портном. А ваш костюм, как я вижу, из магазина.

— Да, но кое-какие мелкие переделки потребовались. Недорогой. Только знаете, сейчас меня это мало волнует.

— Превосходно! Не удивительно, что вас выставили. Вы человек неприметный. А эту роль играть трудно. Самая трудная роль из всех существующих, я восхищен. Не пожелали бы вы стать информатором? Никакие власти, никакой компьютер не заподозрят, что вы способны передавать информацию. У меня есть сценический опыт. Вы будто созданы для этой роли.

Произведенный в информаторы устало отмахнулся.

— Спасибо большое. Это, быть может, и занятно. Но раз, сдается мне, вы здесь все знаете, не скажете ли, есть тут регистрационная книга или что-нибудь в этом роде, куда положено вносить свою фамилию? На худой конец хотя бы полицейский прописной листок.

Тут настала очередь удивляться элегантному господину.

— Да разве у вас есть фамилия, которую вы собираетесь внести в книгу? спросил он, ошеломленный.

— Что же, опять вы правы, — вздохнул собеседник. — Вот горе-то!

— Да не отчаивайтесь! Уж какая-нибудь фамилия найдется. Извините, я до сих пор не представился. Мой костюм, как вы понимаете, обязывает меня к сдержанности. В некотором роде стиль. Меня зовут д'Артез. Фамилию эту я взял из вон той книги, но пусть это вас не беспокоит. Рецензенты давно с этим смирились. Я принял фамилию д'Артез сразу же после пинка, она, на мой взгляд, очень подходит к моему костюму. Главные герои книги давным-давно позабыты — министры, генералы, писатели и прочие. Всех видных деятелей история запрограммировала наперед, от их имен поэтому и проку быть не может. Но д'Артез жив. В те давние времена он не ввязался в заваруху, держался в стороне, работал, выжидал, молчал и оттого все еще здравствует. Никому и сейчас ничего не известно о месте его пребывания, точно так же, как в ту пору. Известно было лишь, что он существует, знали также его имя, но оттого что он держался в стороне и помалкивал, не так просто было прибрать его к рукам. Скандал да и только! Точь-в-точь как теперь. Но фамилия вам понадобится, для отвода глаз. А не назваться ли вам Лембке? Такой фамилии в романе нет, но это несущественно. Ну, хоть Людвиг Лембке. Не для того вовсе, чтобы зарегистрироваться в какой-то книге, боже упаси. Нет, просто так, на всякий случай. Фамилия эта очень подходит к вашему костюму. Ни один человек не заподозрит, что некий Людвиг Лембке передает информацию.

— Лембке? Лембке? — пришелец словно пробовал фамилию на вкус.

— Это всего-навсего предложение, господин Лембке. Возможно, нам придет в голову что-нибудь получше.

— Напротив, фамилия представляется мне даже отчасти знакомой.

— Вот видите! Без сомнения, над вами будут смеяться, но именно в этом ваше преимущество. Смотришь, ночью кто-нибудь вдруг и задастся вопросом: почему этот Лембке позволяет над собой смеяться?.. Но прошу прощения, я тороплюсь на вокзал. Отчего бы вам не проводить меня? Нам же в одном направлении. Ах, да, книга! Э, оставим ее здесь. Тоже в некотором роде информация.

И они отправились через парк к вокзалу. Скамьи в парке пустовали, для влюбленных было, пожалуй, чересчур прохладно. Но когда они переходили деревянный мостик, утки все еще крякали в камышах.

А навстречу из города — какого города, не скажете ли? — поспешал один из юных нарочных. Видимо, он как раз выполнил очередное задание и летел лишь из чистого усердия, чтобы получить новое. Элегантный господин по фамилии д'Артез шутки ради вытянул в сторону левую руку, помешав юнцу проскочить по узкому мостику.

Тот и не пытался устранить препятствие, он пытался лишь улыбнуться, и это было трудно вынести.

— Извините, пожалуйста, господин д'Артез, — пролепетал в конце концов юнец.

Только представьте себе, ночью или ранним утром в так называемом курортном парке какого-то спящего города — и вдруг этакий юный нарочный лепечет: извините, пожалуйста. Нет, это и представить себе немыслимо. Это невыносимо.

— Э, беги своей дорогой, — сказал д'Артез, опустил руку я дал юнцу пройти.

— Еще один скороспелый юнец, — пробурчал д'Артез под нос.

— Откуда он знает вашу фамилию?

— Да с афишных тумб, должно быть. Вчерашние еще не заклеили.

Для столь элегантной внешности не слишком-то он любезен. И оба молча зашагали рядом, вышли из парка и попали на главную улицу. На какую же это главную улицу? Однако, не колеблясь ни минуты, они повернули налево, по направлению к вокзалу, ибо, где находится вокзал, всегда известно — чутье подсказывает. Если это Висбаден, то следующая большая поперечная улица не иначе как Рейнштрассе. Не находится ли там музей? Хотя о чем это говорит! В каждом городе есть музей, а перед ним львы из цветного мрамора, а то и зеленые сфинксы. Говорят, это символы. Дети, пробегая мимо по дороге в школу, с гиканьем карабкаются символам на спины, пока сторож их не прогонит.

Д'Артез остановился перед музеем и прислушался к чему-то отдаленному. К чему он прислушивался?

— Я едва держусь на ногах. Прошу прощения. В поезде я намерен отоспаться, этого мне должно хватить до следующего выступления. Что ж, господин Лембке. Весьма рад был познакомиться. С фамилией вы, бесспорно, освоитесь. Что же касается информации…

И он снова прислушался к чему-то отдаленному, по по-прежнему не слышно было ни звука.

— Мне что-то грустно. Не очень-то подобное расположение духа сообразуется с моей ролью, по мы еще не на сцене. Меня огорчают эти скороспелые мальчуганы. Нет, не их скороспелость, такое бывает в последнем классе или на первых курсах, никакой мелодрамы я в этом не усматриваю. Но что мальчуганов эксплуатируют и гоняют с бессмысленными заданиями под тем предлогом, что они-де вежливы и тактичны, а ведь их дурацкий компьютер просто не знает, как поступать со скороспелыми, вот это… это…

И д'Артез кулаком погрозил в направлении Всемирного планового института, но тут же осекся.

— Извините мне мой патетический жест. Да еще при такой декорации музей, сфинксы. Публика была бы шокирована. Господин в полном смысле слова и в столь элегантном костюме не грозит кулаком. Кому это он угрожает? Уж не нам ли он угрожает? Большинство рассмеется. Едва ли не все рассмеются. Нет, только единицы. А то, пожалуй, один-единственный. Нам требуются информаторы, умеющие держать язык за зубами. Всего хорошего, господин Лембке. Вот! Слышите? Мне давно пора.

Горделиво, с чувством собственного достоинства он удалился по направлению к вокзалу. Где-то вдалеке, на расстоянии трех-четырех улиц, слышалось громыхание мусоровозов. Они с грохотом подвешивали полные мусорные бачки на огромный крутящийся мусоросборник, а пустые с грохотом опускали на мостовую.

Грохот — самый верный признак, что город этот не обязательно Висбаден. В любом городе день начинается с громыхания мусоровозов.

Пер. с нем. И.Каринцева.

Рассказы и повесть

Кассандра

Что нам за дело до Кассандры?

Так сказал отец, и я отчетливо помню его лицо при этих словах. Он сидел у очага, напротив матери, склонившейся над рукодельем. Я ходил взад и вперед в глубине залы, в полумраке. Это я спросил отца о Кассандре. Сначала он будто и не расслышал вопроса; потом чуть приподнял голову и слегка повернул ее в мою сторону. При этом он сощурил глаза, и бесчисленные морщинки разбежались по его лицу. Собственно, морщинки были всегда — я думаю, от цепкости взгляда. Но сейчас они будто ожили и заиграли, а в узкой щелке между веками вспыхнул, отразившись, огонь очага. Когда он так смотрел на людей, те сразу терялись. Не знали, как это понимать.

Если говорить правду, мне и впрямь не было дела до Кассандры. Что она молодому, двадцатилетнему парню, у которого есть девчонка в порту и он тайком бегает к ней по ночам. Я бы и сейчас предпочел быть с нею, а не в обществе родителей, и прикидывал, как бы удрать понезаметней. Думаю, что отец эта понимал. Его не так-то просто было провести.

Но мать просила, чтобы я время от времени по вечерам задавал ему такие вопросы. Тогда прошло уже несколько месяцев с тех пор, как отец наконец-то вернулся из-под Трои и мы установили порядок в Итаке. После всех мытарств и тревог мы, собственно говоря, могли бы жить теперь в мире и спокойствии. По с отцом творилось что-то неладное — во всяком случае, мать беспокоилась за него. Ей казалось, что он скучает, что мыслями он не всегда с нами. По вечерам он часами мог сидеть напротив нее в полном молчании. Потом вдруг словно спохватывался, указывал на рукоделье и спрашивал, что это будет. Разумеется, сразу было видно, что он лишь прикидывается, будто ему это интересно.

Тогда мы еще не знали, что так было с большинством мужчин, проведших десять лет на войне. Они отвыкли от мирной жизни. А отцу, которого вдобавок еще и после войны несколько лет мотало по свету, приходилось совсем туго. Позже это внутреннее беспокойство так и увлекло его снова от нас, погнало в Додону, к жрецам, и умер он на чужбине. Да обретет он там мир, которого искал.

Мать, выходит, не зря опасалась; только я тогда этого не понимал. Днем и ночью она все измышляла, чем бы его занять и отвлечь. Будет лучше, думалось ей, если мы заставим его почаще рассказывать о своих приключениях. Но в этом и была ошибка. Теперь-то я знаю, что люди, действительно проведшие долгие годы на войне и игравшие в ней какую-то роль, говорят о ней неохотно. Речистыми бывают лишь те, кто наблюдал войну со стороны. Когда они приходили к нам и начинали: «А помнишь?..» — отец издевался над ними, недоверчиво восклицая: «Да не может быть!» По чаще всего он просто уходил, чтобы не слушать. В тот вечер я по чистой случайности спросил о Кассандре. Наверно, услыхал днем в городе ее имя. Я о ней только в знал, что она была троянской царевной и что по возвращении Агамемнона из Трои ее убили вместе с ним. Да, как вспомнишь… Что мне было за дело до Кассандры?

С тех пор все переменилось, и она меня очень даже интересует. Почти пятьдесят лет прошло. Хочется все это понять, разобраться в делах былого. Гости, приезжающие в Итаку, выспрашивают меня о троянской войне. Я хоть и не участвовал в ней, но они считают, что, как сын Одиссея, я должен знать о ней больше других. А в результате я сам узнаю о ней от этих любопытствующих больше, чем из рассказов отца, который был скуп на слова. Вот хотя бы поэты — они разъезжают повсюду, наводят справки, а потом из всего, что слыхали, делают гимны. Немало меж ними пустомель, и тут только и смотришь, как бы поскорей отделаться от них с помощью подарка. Но попадаются и серьезные люди — такой уже уедет, а ты все еще думаешь о нем. Одного я особенно часто вспоминаю. Вот только имя забыл. Кажется, он был родом из Малой Азии или с одного из тамошних островов. Довольно еще молодой, напивался жестоко, но даже и тогда говорил так, что заслушаешься. Страшно становилось за него. Он-то и спросил меня про Кассандру: знаю ли я что-нибудь о ней. Я спросил в ответ, почему он интересуется именно Кассандрой. Ведь не такую уж важную роль играла она во всей той войне. И он сказал: «Это вот как в ясный безоблачный полдень — вдруг видишь вдали на равнине или посреди кустарников поднимающийся ввысь голубовато-серый столбик дыма. Наверху он бесследно тает в сиянии небес. А ты стоишь и удивляешься — что за невидимый огонь там может гореть».

Этой картины я не могу забыть. Может, она правдива, а может, и нет. Из таких вот картин и из того, чего наслушается там и сям человек, он складывает себе стройную легенду и в конце концов начинает думать, что так оно все и было. Иной раз уверует даже в то, что сам был при этом. Вот и я — как могу я сейчас, после стольких лет, точно сказать, что я слышал от отца, что от других, а что всего лишь вообразил себе?

Но вернемся к Кассандре. Большая часть моих сведений о ней идет не от отца, а от Пилада. Того Пилада, что был дружен с царем Орестом. Он ведь был несколькими годами старше Ореста и успел еще захватить конец войны. Совсем зеленым юношей он был приставлен к походной свите царя Агамемнона, для личных ему услуг. Поэтому он всегда был при нем — и в лагере, и в палатке — и много узнал такого, что не доходило до других. Надо, конечно, учитывать, что он был еще очень молод и многого не понимал. Так или иначе, в последние дни войны он познакомился с Кассандрой, тем более что и домой он отплывал вместе с Агамемноном и с ней на одном корабле. А позже бессильный чем-либо помочь — он присутствовал и при том, как этот могущественный царь и Кассандра вместе с ним были по прибытии умерщвлены Эгисфом. Говорят, что к убийству причастна была и царица. Может статься, предатель заморочил ей голову. У нас в Итаке тоже много чего бывало: не все ведь женщины такие, как моя мать. Лучше об этом не говорить. Подобные злодейства — всего лишь следствие столь долгой войны. Да оградит нас небо от таких бед.

С самим Орестом я не был знаком. Он повсюду слывет хорошим царем, и прошлого уже никто не поминает, но я думаю, мы с ним едва ли бы сошлись. Когда я в то время ездил по Греции, чтобы наладить связи с отдельными правителями — это было После того, как отец снова покинул нас и я заступил его место на троне в Итаке, — Ореста я в Микенах так и не повстречал. Они с Пиладом давно уже восстановили порядок в своей стране, но во время переворота, к сожалению, погибла и его мать. Орест после этого долго странствовал по свету, и никто не знал, где он. Царством в его отсутствие управлял Пилад.

С Пиладом нас сразу связала такая сердечная дружба, что я в нарушение всех своих планов целых три недели провел в Микенах. Из вечера в вечер сидели мы друг подле друга и говорили обо всем. О своем отце я тоже узнал от него много такого, чего не слыхал раньше. Сейчас Пилад уже совсем старик, ему далеко за восемьдесят. Время от времени мы через общих знакомых шлем друг другу приветы и маленькие подарки.

Так вот, в тот вечер, когда я случайно упомянул имя Кассандры, я был бы в крайнем затруднении, если бы мне пришлось отвечать на вопрос отца. К счастью, мать пришла мне на помощь и в свою очередь спросила:

— Она ведь к тому времени была не так уж и молода. Почему она, собственно, не вышла замуж?

— Троянских царевен было так много, попробуй пристрой всех, — с усмешкой ответил отец. И опять погрузился в молчание, будто и думать об этом забыл.

Мы с матерью переглянулись украдкой. По-моему, мы уже втайне порадовались, что все так хорошо обошлось, и я твердо решил про себя быть впредь осторожнее. Но отец вдруг снова поднял глаза и спросил мать:

— Поясни хоть ты мне, я мужчина, откуда мне знать: по каким причинам молоденькая девушка может отказать богу, если он хочет взять ее в жены?

— Богу? — переспросила мать, не сразу поняв, о чем идет речь.

— Ведь разве это не удивительно, не чудесно почувствовать себя избранницей? Как тут можно устоять?

— Если любишь другого…

— Ты так думаешь?

— Да.

— И даже если речь идет о Фебе? Тебе не кажется, что он затмевает все вокруг, когда человек встречается с ним? Что человек готов забыть все, что было прежде, и скорее умереть вместе с ним, чем жить воспоминаниями?

— Почем я знаю? — ответила мать и невольно оглянулась в сгустившемся сумраке залы. — Не пристало о таком говорить.

— Но вы же сами хотели узнать о Кассандре. Кстати говоря, никого другого она не любила. В том-то и загвоздка.

— А может, она не поверила, что это Он?

— Вот это возможно. Да. Молоденьким девушкам полагается блюсти себя и осторожничать. Не ровен час — нарвешься на мошенника. А все-таки в этом случае…

— Не пристало нам так любопытствовать… — снова попыталась мать прервать разговор.

— Это верно. Ни к чему нам допытываться о чувствах молодой девушки. Но все же Кассандра не сомневалась в том, что ее добивается именно Феб.

— Откуда тебе это знать, Одиссей? Разве ты говорил с ней?

— Да, в последний вечер перед нашим отплытием из Трои. В палатке Агамемнона. Я спросил ее об этом. Вопрос странный, я понимаю. Но в конце концов, я в отцы ей годился, и шла война, и она была нашей пленницей. Тут уж, знаешь, не до церемоний. И она даже мне ответила.

— А как она выглядела? — Я не мог удержаться от этого вопроса.

— Смотри-ка, парень-то оживился, — со смехом сказал отец, хотя матери, я видел, разговор был в тягость. — Раз ее полюбил Феб, ты можешь себе представить, что хорошо выглядела. Конечно, я не знаю, какой она была, когда повстречалась с ним. Может, это она уж после стала немножко диковатой и странной. Но ты успокойся, Телемах, тебе она все равно была бы не пара. Ты уж держись других, тех, что со светлой розовой кожей.

Хорошо, что я стоял в отдалении в полумраке — они не видели, как я покраснел. Мать тоже улыбнулась. Она радовалась, что отец был в таком хорошем настроении и шутил со мной.

Удивительней всего было то, что именно отец так интересовался историей с Фебом. Я ожидал всего чего угодно, только не этого. Об истории Феба и Кассандры я вообще тогда ничего не знал. Я-то надеялся, что отец просто расскажет, как получилось, что Кассандра была убита вместе с царем Агамемноном. Он же сам постоянно предупреждал, что надо держаться фактов и не докапываться до причин. Глядишь, никаких особых причин и не было, говорил он, и стоит покинуть сферу очевидного, как ты непременно упустишь нужный момент для действия. Ветер дует оттуда-то и оттуда-то, и потому я так-то и так-то ставлю паруса. Что толку, если я буду знать, почему ветер дует так, а не иначе? Если я вижу риф, я могу его обойти, пока глаза у меня открыты. А вот если я начну думать о невидимых рифах, я с места не сдвинусь. Надо быть уверенным, что, если встретится что-то необычное, ты с ним справишься. Больше ничего не надо.

А уж сколько необычного пришлось повидать отцу! Столько, что оно в свою очередь чуть ли не вошло у него в привычку. Он любил сравнения из морской жизни. Когда он что-нибудь такое говорил, казалось, что он расхаживает по палубе своего корабля и высматривает цепкими глазами водовороты и рифы. У него были короткие, чуть кривоватые ноги, и он не выворачивал носки наружу. Люди очень удивляются, когда я говорю им, что отец был низкоросл. Они полагают, что герой, участвовавший в Троянской войне, непременно должен быть высоким и стройным. А он был ростом ниже меня и скорее приземист. Только в плечах широк и могуч. При ходьбе он несколько наклонял голову, будто шел против ветра. Голова была сравнительно крупная, но и тут — как со всей его фигурой, — поскольку в песнях его называют умнейшим из людей, все думают, что у него был очень высокий лоб. А лоб у него был скорее низким, в бесчисленных складках, так что глаза будто укрывались под нависшим выступом. Не зря же отца называют еще и Терпеливым.

Что я, в сущности, знаю о нем? Что знаем мы о поколении наших отцов, проведших полжизни в войне под стенами Трои? Может быть, мы и счастливее их, но в то же время будто и мельче и несчастней. Может быть, они радуются тому, что мы живем в мире и достатке — им-то этого не было дано. А может быть, они нас за это и немножко презирают. Да, подчас я чувствую себя пристыженным, когда думаю о них.

Видите, что получается, когда следуешь завету моего отца — считаться только с внешней стороной вещей. При таком подходе мы и в нем самом смогли бы разглядеть тогда лишь загрубевшее в войнах, кораблекрушениях и прочих невзгодах лицо. Мы, вероятно, продолжали бы считать его умным человеком, благо умными считают всех молчаливых и ироничных людей, — но и только. Что за всем этим билось верное и стойкое сердце, что за его насмешливостью скрывалось столько опыта и знания жизни и людей, что загрубелое это лицо служило ему лишь маской, из-под которой он мог тем бдительней наблюдать за тем, что невидимо глазу, — кому дано было это почувствовать? Разве что матери, а я был тогда еще слишком молод. Я только удивился этой истории с Фебом, о которой Пилад — что тоже поразительно! — не слыхал ни слова. Сначала я даже, пожалуй, и не поверил отцу, решив, что он нас дурачит. Однако ничуть не бывало. Съехидничав в мой адрес насчет белотелых девушек, он сам принялся рассказывать, не дожидаясь дальнейших вопросов с нашей стороны и не обращая внимания на то, что мать, похоже, именно эту историю меньше всего расположена была слушать.

— Знаешь, что говорила Елена о Кассандре? — спросил он ее. — Впрочем, откуда тебе знать?.. Она говорила, что у Кассандры слишком узкие бедра.

— А у Елены злой язык, — с раздражением ответила мать.

— Бедра Кассандры я не измерял, но, пожалуй, вряд ли можно упрекнуть Елену в злоязычии. Что ей была за нужда? Ведь ее все мужчины признавали самой красивой женщиной.

— Все мужчины.

— Конечно, женщины ее не любили и завидовали ей. Но даже и им не удалось обнаружить в ней ни одного изъяна, который позволил бы им глядеть на нее свысока. Вот ведь какая штука. А я, повторяю, ни разу не слыхал, чтобы Елена злословила по адресу других женщин. Напротив, она их всех защищала, а когда они приходили к ней за советами по всяким женским делам, она бескорыстно давала эти советы, и женщинам они наверняка шли на пользу, коли те им следовали. Да нечего тебе опасаться, Пенелопа, я бы в Елену никогда не влюбился. Для меня она уж слишком была безупречна. Но, несмотря на это, она была и остается чудом.

Нужно вспомнить при этих словах, что тогда, сразу после войны, вошло в обычай бранить Елену. Все считали, что война пелась только из-за нее и что бессмысленной глупостью было жертвовать многими тысячами людей ради распутной бабенки. Моя мать тоже думала так и больше других имела на это право, если учесть, сколько долгих тяжелых лет она провела в ожидании отца. Сейчас-то страсти улеглись. Все знают, что Елена была лишь поводом для войны, а так как нынешнее поколение знает о ней только понаслышке, она стала для него уже чем-то вроде богини. Мне самому довелось однажды увидеть ее в Спарте. Это было примерно за год до разговора, о котором я рассказываю, то есть еще до возвращения отца. Должен признаться, она не произвела на меня впечатления, какого следовало бы ожидать. Может быть, я слишком был молод или, что тоже возможно, создал себе о ней — раз уж она была у всех на устах — слишком возвышенное представление.

— Тем более удивительно, — продолжал отец, — что именно для Кассандры она сделала исключение и съязвила насчет ее узких бедер.

— Должно быть, позавидовала ей из-за той истории с богом, — заметила мать, что прозвучало не менее язвительно.

— Клянусь богами, да! — воскликнул отец и хлопнул рукой себя по лбу. Как я об этом не подумал! Уж Елена-то, конечно, никогда бы ему не отказала. Вот ее и разозлило, что другая попросту пренебрегла счастьем, которого ей-то даже и не предложили. Теперь понятно, почему «узкие бедра». Она Менелаю так и сказала, буквально: «И почему Агамемнон выбрал эту Кассандру? У нее же слишком узкие бедра». Меня при этом не было, но я слышал от самого Менелая.

Это было вечером накануне нашего отплытия. В тот день мы с утра и до самого обеда держали совет, каким строем должна плыть наша флотилия. Мы порядком притомились, но, когда наконец все было решено, не знали, чем бы еще себя занять. Просто слонялись туда-сюда по лагерю втроем: Агамемнон, Менелай и я. Менелай болтал без умолку: этот вечный юноша, светлокудрый супруг Елены, был малость навеселе. Он вообще не прочь был прихвастнуть при случае, но неназойливо. Он мог себе это позволить — ему все сходило с рук, не то что другим мужчинам. Странное дело: хула не приставала к Менелаю и Елене. То была редкая пара — настолько счастливая, что будто и невзаправдашняя.

Когда мы пришли в ту часть лагеря, которую занимал Агамемнон со своими солдатами, мы увидели Кассандру — она сидела снаружи, в тени палатки, отведенной для пленниц и рабынь. Вернее, Менелай заметил ее; мы с Агамемноном слишком заняты были своими мыслями. Вот тут-то Менелай и спросил брата: «А знаешь, что говорит Елена?» — и рассказал про слишком узкие бедра.

Поскольку Кассандра могла нас слышать, не очень-то деликатно было рассказывать об этом именно сейчас. Агамемнон, думавший совсем о другом, поднял на секунду глаза и скользнул взглядом по Кассандре.

«Я не выбирал ее, она выпала мне по жребию», — резко бросил он Менелаю и передернул плечами. Я успел заметить, как Кассандра, до тех пор скрывавшая лицо под покрывалом, подняла голову, будто удивленная, и пристально посмотрела на Агамемнона. Потом мы прошли дальше.

Я, кстати, после спросил Кассандру, почему она сидела одна снаружи, не в палатке. Она ответила только: «Не могла больше выносить запаха женщин». Оно понятно — жара стояла, духота… Прости, Пенелопа. Этого можно было и не рассказывать. Но надо ведь учесть и то, что она была дочерью царя и ей, понятное дело, нелегко было жить в этой тесноте, вместе с рабынями, женщинами не ее сословия.

Разговаривая с ней позже наедине в палатке Агамемнона, я заметил еще вот что. Во время нашей беседы — причем я сидел, а она все время стояла передо мной, сесть не захотела, — снаружи раздался женский визг и смех: верно, какой-то солдат облапил рабыню. Порядок в лагере в тот день перед отплытием заметно ослаб. И я увидел, как у Кассандры мучительно передернулось лицо. Непроизвольно. Должно быть, ей неприятно, что троянки так быстро стакнулись с греческими солдатами, подумал я и попытался ее утешить: мол, так было тысячу лет назад и через тысячу лет так же будет они бегут за победителем, как и полагается, не нам это менять. Она долго молчала, а потом сказала: «Именно то, что так это и полагается, и еще эти жирные блестящие мухи, расплодившиеся на солнце после городского пожара, вот это и есть самое ужасное».

Сказать вам, почему я вообще с ней заговорил, устроил ей что-то вроде допроса? Когда она, никем не званная, пришла в палатку Агамемнона, я на секунду заподозрил было, что она собралась его убить. Из мести за гибель ее народа или еще там почему. Слыхали мы про таких женщин. Но, конечно, с первых же слов я убедился, что она на это совершенно не способна; сейчас мне эти подозрения совсем уж смешны. Видите, что выходит, когда человек становится слишком недоверчивым.

Отец усмехнулся про себя и надолго замолчал. Мать, казалось, всецело поглощена была своим рукодельем. Я ждал-ждал, а потом, сгорая от любопытства, не утерпел и спросил:

— Так что же ей надо было от Агамемнона?

— По-моему, она и сама этого не знала. Просто пришла, как будто ее позвали. Менелай давно уже ушел опять к своей Елене, а мы с Агамемноном сидели в палатке. То и дело приходили слуги и солдаты за распоряжениями и приказами насчет завтрашнего отплытия. Мы, стало быть, были вовсе не одни. Вдруг занавес палатки поднялся, и бесшумно вошла Кассандра. Мы все замолчали и с удивлением уставились на нее.

«Чего ты хочешь?» — спросил царь.

«Я хотела бы поговорить с тобой», — ответила она. Ее голос походил скорее на низкий звучный шепот — был очень тих, но тем более внушителен, и не расслышать его было невозможно.

«Говори. В чем дело?» — сказал Агамемнон.

«Мне нужно поговорить с тобой наедине».

После пылавшего снаружи полдневного зноя в палатке так приятно ощущался прохладный полумрак. Но на самом ли деле так было, или это нам просто показалось, только с приходом Кассандры полумрак в палатке будто на несколько оттенков сгустился. Я сидел в стороне и украдкой следил за царем.

Он очень изменился за последние годы. Уже ничего не осталось от прежних его великолепных царственных манер, так привлекавших людей или — что тоже бывало — их задевавших. Его нынешняя сдержанность могла бы показаться безупречной, если б она не исключала всякую теплоту и не отстраняла всякую попытку доверительности. Серые глаза его смотрели на все безучастно-оценивающе, будто возложенный им на себя долг он уже не принимая близко к сердцу и лишь хотел довести начатое дело до конца. Изжелта-бледные щеки, бескровные губы — все как бы втянулось вовнутрь, и, короче говоря, его лицо, поседевшие жидкие волосы, скудная, неухоженная борода — все словно окаменело, и, похоже, на это впечатление он и рассчитывал. Конечно, немудрено было, что вечные промахи и бремя непосильной ответственности доконали его. А может, и заботы о домашних делах добавили свое. Слухи о предательстве Эгисфа и о неверности Клитемнестры донеслись и до нас из-за моря. Все войско перешептывалось о том. Едва ли эти слухи могли миновать Агамемнона. Но когда именно и что именно он услыхал — этого не знал никто. Мы не отваживались заговорить с ним об этом, даже Менелай, привыкший молоть языком. Но молчали мы даже не из трусости, внутреннее чувство подсказывало нам, что тем мы ускорим его падение. А нам важнее всего было до самого конца охранить царя.

Да, я очень уважал Агамемнона. Любить-то его никто не любил, большинство даже ненавидело. За власть, которой он обладал, за его заносчивость и честолюбие, за его пороки, за ошибки, которых он наделал немало. Но ненавидеть легко. А кто другой лучше его выполнил бы столь неблагодарную задачу? Когда разгорался спор, я всегда становился на его сторону. Он был человечнее их всех.

Я всегда радуюсь, когда мне представляется возможность повторить эти отцовские слова. Я не устаю их повторять по любому поводу, чтобы научить уму-разуму этих нынешних, тех, кто позволяет себе судить Агамемнона, не имея на то никаких прав. Пилад тоже не иначе как с почтительной любовью говорил о царе, но Пилад-то был тогда совсем юношей, и само собой разумеется, что он его боготворил. А суждение моего отца имеет совсем другой вес.

— И вот в тот момент, — продолжал отец, — когда я украдкой покосился на него, лицо его, обращенное к Кассандре, словно вдруг раскрылось. А когда я вслед за тем повернулся к ней — она все еще стояла в проеме палатки, — мне почудилось, будто этот сгустившийся полумрак, так поразивший меня с появлением Кассандры, лишь бесплотной завесой реял посреди палатки меж ними и связывал их. Но я не исключаю, что все это я себе только вообразил.

Не знаю, как долго это длилось, а потом Агамемнон сказал: «Ты же видишь, я занят». И Кассандра, по-моему, совсем уж собралась покинуть палатку. Но тут в разговор вступил я.

«Пускай же Кассандра подождет здесь, — сказал я. — Тут прохладней, а я все равно скоро уйду — надо присмотреть за солдатами».

Мне ее, понимаете, стало жалко. Я вспомнил замечание, брошенное недавно Менелаем, и как она, царевна, сидела там у палатки и вынуждена была все это слушать. Секретные наши дела мы с Агамемноном уже обговорили, и она спокойно могла остаться.

«Хорошо, — сказал Агамемнон, — пусть ждет». И снова занялся делами со своими военачальниками, до того не спускавшими глаз с Кассандры. А она отошла в сторонку и, совсем неприметная, маячила там в полумгле. Но что-то странное и чуждое оставалось в палатке и вынуждало нас приглушать голоса. Если бы я не ощутил этого так сильно, я навряд ли спросил бы ее потом об этой истории с Фебом.

Пилад, который при всем этом присутствовал, тоже, судя по всему, испытал нечто похожее. Когда она вдруг появилась в палатке, рассказывал он потом, он собрался было подбежать к ней и выпроводить ее за дверь. Он отвечал за дежурство в палатке и за безопасность Агамемнона. Особенно озадачило его, что Кассандру не задержала стража и что перед палаткой явно уже не было часовых. Он корил себя за недосмотр. Как странно, между прочим, что и отец и Пилад сразу подумали о безопасности Агамемнона, как только перед ним появилась Кассандра.

— Но что-то меня остановило, — рассказывал Пилад, — будто парализовало. К счастью, все обошлось хорошо. Может быть, дело тут было в ее глазах. Она была такая хрупкая, худенькая, казалось, кашляни посильней — и она испугается, вздрогнет и убежит. Но в ее присутствии не кашляли — так получалось само собой. Уж слишком она была беззащитна. Знаешь, что я тебе скажу, Телемах? Вот я был солдатом и все такое и думал, что мне море по колено. Поручи мне самое что ни на есть трудное дело, я бы взялся за него и глазом не моргнув. Но когда Кассандра смотрела на тебя — а это, в общем-то, редко бывало, по большей части она держала глаза опущенными, тогда у тебя возникало неприятное чувство, будто ты мешаешь ей, стоишь на пути, и хотелось оглянуться, чтобы проверить, что там у тебя за спиной, куда это она так смотрит. Меня это ощущение преследовало постоянно, даже и на корабле, где нам пришлось ютиться бок о бок в изрядной тесноте. Я казался сам себе ничтожным, глупым мальчишкой. Впрочем, тогда я и недалеко от этого ушел. — И Пилад рассмеялся своим простодушным смехом, отпивая глоток из кубка. — Но все равно я к ней очень привязался. Да иначе и быть не могло, с тех пор как я понял, что она с царем заодно. Я, конечно, не мог предвидеть, что она погибнет вместе с ним. Но как это ни печально, только так все и должно было кончиться, и нынче в этом уже почти находишь утешение. Да, ее глаза, видел бы ты эти глаза!

— Оресту, кажется, так и не довелось повстречаться и ней? — спросил я Пилада.

— Нет. Откуда же? Его ведь не было в Микенах, когда мы высадились на берег и разыгралась эта трагедия. Я бежал к нему, и мы вернулись лишь через несколько лет, чтобы отомстить за содеянное. Ему тогда было всего лет шестнадцать-семнадцать. Интересно, что бы он сказал о Кассандре. Они были бы друг другу под пару. Не как муж и жена — она ведь была старше, а… как бы это сказать? Они бы сразу поняли друг друга.

— Орест похож на отца?

— Нет, нисколько. Он похож на Клитемнестру. Но человек посторонний, возможно, обнаружил бы сходство и с Агамемноном. Во всяком случае, сейчас — после всего.

— И он ни разу даже не спросил о Кассандре?

— Прямо — ни разу. Он сделал вид — да и сейчас бы, наверно, его сделал, — что не придает этой истории значения. Но наверняка он думает о ней. Только ты никогда не узнаешь, что он на самом деле обо всем этом думает. Он велел похоронить мать рядом с царем. Из-за того ли, чтобы все предать забвению, или из-за чего другого — кто знает? Может быть, он бы и Кассандру там похоронил — из любви к отцу. Но с пеплом Кассандры жестоко обошелся этот предатель Эгисф. Его просто высыпали на помойку. Возможно, это была идея царицы. Та ведь просто обезумела от ярости. Пыталась даже распространить слух, что Кассандра во всем виновата. Это была, конечно, чепуха, Клитемнестра ведь задолго до этого связалась с Эгисфом, и вообще причины лежали много глубже, чем мы можем себе вообразить. Но если людям очень долго что-то внушать, они начинают верить и повторять — даже против своей совести. Ах, знаешь ли, вот мы сидим тут тихо-мирно за бутылкой вина и спокойно рассуждаем обо всех этих вещах, будто только для того и совершались они, чтобы нам было о чем поболтать на досуге. Вбеги сейчас кто-нибудь в комнату и крикни, что рушится мир, мы сочтем его сумасшедшим и засадим за решетку. Но я бы весь этот ужас второй раз не смог пережить это я точно знаю. Мне и тогда-то, наверно, это удалось лишь потому, что я был так молод и ни над чем не задумывался. Поэтому лучше как можно меньше об этом говорить, что, я думаю, будет вполне в духе моего царя.

Не знаю, кого он при этом имел в виду — Агамемнона или нынешнего царя, отсутствующего Ореста.

— Но все-таки, — заметил я, — если мы все точно будем знать, мы сможем опровергнуть басни, которые успели насочинять люди.

Мне хотелось как можно больше разузнать от Пилада.

— Я, конечно, не имею в виду тебя, Телемах, — проговорил он извиняющимся тоном. — Сын Одиссея имеет право знать все, что знаю я. Мне пришлось много рассказывать Оресту о его отце, особенно о последних его днях. Причем он хотел докопаться до мельчайших подробностей. Что он сказал? Какое сделал лицо? И так далее. И конечно, мне пришлось не раз помянуть Кассандру. Сознаюсь тебе — я не все ему рассказал. Не слово в слово. Просто боязно было. Другу ведь тоже не все скажешь. Не получается. Может быть, потому, что все это лишнее — друг ведь и так понимает, что к чему. Неудобно говорить слишком ясно. А потом, речь шла все-таки о его отце. И о покойнике. В общем, когда я рассказывал, как все шло на корабле по пути домой, и при этом мимоходом упоминал о Кассандре, он только и отвечал: «Да? Гм! Ну что ж, хорошо, хорошо. А дальше? Что сказал отец? Как он это сказал?»

— А о чем же говорили между собой Агамемнон и Кассандра на корабле? спросил я в свою очередь.

— Ни о чем. Они вообще не говорили. Не стану врать и утверждать, будто слышал, чтобы они хоть однажды заговорили друг с другом. Кассандра сидела неподвижно и глядела на море, в сторону заката. Молча, терпеливо. Ночами тоже. Я не могу даже с уверенностью утверждать, что она хоть раз за всю дорогу прилегла соснуть. Конечно же, она это делала, я просто не заметил. Но впечатление было именно такое. Зато Агамемнон спал очень много — он, который прежде почти обходился без сна. Он спал даже тогда, когда на горизонте показался родной берег. Мы все будто обезумели от счастья. Эти голубые горы! Ты не можешь себе даже представить. А его пришлось будить. «В чем дело?» — «Мы доплыли!» — «Хорошо, я сейчас». И все. В точности так я и его сыну все рассказал. А во время плавания, когда он поднимался на палубу и расхаживал по ней взад и вперед, они ни словом друг с другом не перемолвились. Обменивались иной раз взглядами, будто говорили: «Ты здесь? Ну и хорошо!» — и все. Им, наверно, уже не нужны были слова. Бедные, несчастные люди! А особенно эта бедная, хрупкая девочка! Оба прекрасно знали, что им предстоит, и все-таки были так спокойны. А я? Что я был за бесчувственный болван! Ни о чем не подозревал. Хотя один я только и мог бы догадаться.

Я сказал Пиладу, что мои отец так и не понял, знал ли Агамемнон о событиях в своем доме и если знал, то что именно.

— Это и Ореста больше всего интересовало, — заметил Пилад. — Я тоже не могу сказать, что царь знал с самого начала. Но под конец, я уверен, он знал все. «С какого момента? — спросил Орест. — Что значит — под конец?» Ну, во время плавания. Или со дня отплытия. Мне не хотелось говорить: «С тех пор, как Кассандра пришла к нему», но Орест сразу все понял. «Гм! Да. А почему ты так в этом уверен?» — продолжал он допытываться. Да заметно было, говорю, то есть сейчас-то, задним числом, это яснее ясного. «А в чем это было заметно?» Он переменился, говорю. «Что значит — переменился?» Ну, как это объяснить? Вот я уже сказал, что спать стал много. «Это он усталости. Немудрено после столь долгой войны». Конечно, немудрено. Но это не все объясняет. «Ты хочешь сказать, что он радовался?» Все это, говорю, будет вернее. Радовался, был почти счастлив. «Гм! Да. Хорошо». И в подтверждение того, что Агамемнон все знал, я рассказал ему, какое поручение дано мне было под самый конец. Мы уже приближались к берегу. Видны стали темные леса, они, как мягкие волосы, ниспадали на плечи, я хочу сказать — на золотистые поля. А посреди всего этого светился белый город. Матросы запели на кораблях. И тут царь позвал меня: «Пилад!» — «Я здесь, мой царь!» — «Слушай внимательно. После нашего прибытия домой и после приветствии держись незаметно в полной готовности. Как только я поднимусь во дворец и двери закроются за мной, незамедлительно отправляйся к моему сыну. Ты понял меня?» — «Понял, мой царь!» — «Скачи без оглядки!» — «Понял!» — «Уж ты прости, что так получилось. Я знаю, что на тебя я могу положиться». И посмотрел на меня, очень серьезно и просительно. Он стоял рядом с Кассандрой. То есть она сидела у его ног, так близко, что могла бы прислониться головой к его коленям. Она тоже очень внимательно посмотрела на меня — по-моему, впервые. О, эти глаза! Я имею в виду и его глаза тоже. У него ведь были серые, жесткие глаза, люди обычно вздрагивали, когда он смотрел на них. А теперь цвет их переменился, они стали темнее — или, может, теплее, — и что-то золотое вспыхнуло в них. Может, это только отразился в них родной берег. Мне тяжело об этом говорить. Потом он ласково кивнул мне и сказал: «Ну, хорошо». И я ушел. Орест, кстати, тоже сказал, когда все это выслушал: «Гм! Да! Ну, хорошо». А через несколько часов те двое были оба убиты.

Больше всего я сожалею о том, что отец так никогда и не услыхал этого рассказа Пилада. Он бы, я полагаю, очень его заинтересовал. Но пора мне рассказать о его беседе с Кассандрой, насколько я смогу восстановить ее в памяти. Ведь та беседа произошла до событий, изображенных Пиладом.

Как это случилось, я уже не могу точно припомнить. Агамемнона еще раз вызвали, кажется, по поводу жертвоприношения в честь завтрашнего отплытия или еще по какому делу. Во всяком случае, отец ненадолго остался в палатке с Кассандрой наедине. Она стояла где-то в углу, словно всеми позабытая.

— А правду ли о тебе говорят, — спросил он, — будто ты можешь предвидеть будущее?

Не получив ответа, он обернулся к ней и вдруг на секунду ощутил страх. Ему почудилось, что она — или тень, что ее укрывала, — дрожит.

— Почему ты стоишь? — спросил он. — Подойди сюда и сядь со мной. Хочешь глоток вина?

— Спасибо, — прошептала Кассандра.

Она подошла ближе, но остановилась все-таки в некотором отдалении от стола. Будто лань, говорил потом отец. Из рассказа Пилада можно было заключить, что она была очень маленькой и хрупкой. По словам же отца — а он был все-таки наблюдателен, — она совсем не была низкорослой. Видимо, это впечатление создавалось от ее робости. Отец нашел, что вид у нее несколько одичалый, неряшливый. Не помню уж, в какой связи он об этом упомянул. Может быть, он удивился ревности Елены или любви бога.

— Не бойся, — попробовал он успокоить ее, — я не буду выспрашивать тебя о своей судьбе.

— Это и не нужно, — ответила она, быстро взглянув на отца и снова опустив глаза.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что все и так ясно.

Отец все-таки не понял ее, но решил не вдаваться в подробности, а спросил наобум:

— А с Агамемноном, значит, не все ясно?

Она, казалось, опять задрожала и оглянулась, будто хотела убежать.

— Ну ладно, ладно, — быстро сказал отец, — я просто так спросил. Царь мой друг, и я забочусь о нем, вот и спросил… И ты сразу это по нему заметила?

— Когда вы проходили втроем. Бывает облако вокруг людей. Вот и вокруг него оно тоже есть.

— И потому ты пришла сюда?

— Да.

— Чтобы сказать ему?

— Не знаю. Может, я снова уйду. Я сама еще не знаю.

Похоже, она и впрямь не знала, и это ее мучило. Она пришла против воли.

— А стоит ли? — сказал отец. — Люди все равно этому не верят.

— Он поверит.

— Ты убеждена?

— Да.

— Но ведь предсказывала же ты троянцам поражение за много лет, а они не поверили.

— Тут и предсказывать было нечего.

— А как же ты это распознала?

— Река наполнилась кровью, равнина была вся в клубах ныли и усеяна мертвецами. А прежде всего — запах. Уже тогда, в те годы, пахло, как сейчас, — сожженными домами и погребенными под ними трупами. Но мои сородичи умащались благовониями и ничего не замечали. Меня они ненавидели.

— А ведь совсем еще немножко — и войну проиграли бы мы, а не вы. Не так уж все было ясно.

— Да нет, ясно.

— Этот дар у тебя от Феба?

— Это наказание.

— Значит, люди правду говорят?

— О чем?

— Что ты оскорбила Феба…

Кассандра не ответила, только вопросительно взглянула на отца.

— Я спрашиваю не из любопытства, — пояснил он, — ты не думай. Меня считают очень умным — ты это, наверно, слыхала. Ну хорошо, такова моя слава среди людей. Прослыть умным нетрудно — надо только молчать и ждать, пока другие выговорятся. Когда они все утомятся и уже перестанут соображать, что к чему, надо сказать два-три слова. И тебя сочтут мудрецом. Невелика хитрость. Предвидеть будущее, как ты, я не могу. Но примерно можно прикинуть, как тот-то и тот-то поступит в таком-то и таком-то положении. Поэтому я никогда не сказал бы человеку: «Сделай то-то и то-то!» — потому что он все равно не станет этого делать. Но я попытался бы поставить его в такое положение, чтобы он вынужден был действовать так, как это в его силах. Стало быть, я в отличие от тебя делал бы прямо противоположное. Конечно, это очень редко удается. Не знаю, понятно ли я говорю… Итак, ты пришла сюда, чтобы возвестить Агамемнону его судьбу.

— Я сама еще не знаю! — возразила Кассандра.

— Хорошо, ты сама еще не знаешь. Но может быть, потом, когда ты заговоришь с ним, ты решишь, что знаешь. А вдруг ты ошибаешься?.. Послушай меня хорошенько, Кассандра. Я скажу тебе, почему я спросил о Фебе. Не много найдется таких людей, о которых пекутся боги. Все остальные для них — колосья в ноле. А из тех немногих лишь самые немногие способны осознать явление бога. Наши органы чувств слишком для этого несовершенны… К примеру, об Агамемноне боги не пекутся.

— Нет, он совсем ими оставлен.

— Да, можно сказать и так. Это даже очень хорошо сказано. Лучше бы они его ненавидели. Но я сейчас имею в виду другое. Я внес свою лепту в то, чтобы был уничтожен твой народ. Будь ты не Кассандра, ты должна была бы считать меня своим врагом. Но для нас с тобой обычное разделение на друзей и врагов утратило смысл. Мы должны общаться друг с другом на ином языке. Я всегда считал, что для нас, этих немногих, крайне важно при встречах общаться вне принятых норм и все, что мы утаиваем от остальных, открыто говорить друг другу. Ибо если ошибется один из нас — это много хуже того ничтожного вреда, который наносят ошибки других. Я, может быть, тоже однажды повстречался с богом.

(Отец нам так и не сказал, что ответила на это Кассандра. Если она в самом деле была такой, какой он ее описал, я почти готов предположить, что она кивнула головой. Ведь сегодня повсюду рассказывают, что боги принимали участие в отцовской судьбе и не раз лично в нее вмешивались. И Кассандра должна была бы это понять. Конечно, мы-то — то есть я, да и, пожалуй, моя мать — тогда еще ничего об этом не знали.)

— А что, если мои чувства обманули меня и я себе это только вообразил? Разве мы можем сказать наверняка: вот так и так это было?.. Я ведь хочу того же, что и ты, Кассандра. Я хочу воспрепятствовать тому, чтобы Агамемнон, победитель Трои, попал в еще большую беду.

— Что же ты хочешь узнать от меня? — спросила тогда Кассандра.

— Это в самом деле был Феб?

— Да.

— И ты не ошиблась?

— Как же можно в нем ошибиться?.. Это видно сразу. Он стоял среди масличных деревьев, в полдень… Чего об этом спрашивать? Ты же все прекрасно знаешь. Как только я вошла, ты сразу это понял.

Эти слова явно убедили отца. А может, пока она говорила, что-то особенное было в ней, и он это почувствовал.

— Ну а ты? — спросил он.

— Я убежала.

— Ты разве не знала, что он тебя полюбил?

— Знала…

— Откуда? Он это сказал?

— Это же и так видно.

— Но как же ты могла от него убежать? Разве так можно?

— Я испугалась, — ответила Кассандра. При этом она снова задрожала, будто и сейчас испугалась снова.

— Видите, — обратился отец к матери и ко мне, — все так просто. Вот мы считаем себя умными и ломаем голову над причинами, которых вовсе нет. А самая естественная в мире вещь — испуг молодой девушки — нас уже не удовлетворяет. Она убежала от своей судьбы, когда та раскрылась ей навстречу, и в наказание она принуждена снова ее искать. Вот как это было. И она ее нашла.

Поскольку отец явно закончил свой рассказ, я спросил его, говорил ли он еще и после с Кассандрой.

— Как же я мог? Я, верно, очень ловко остерегался.

Не раз потом я раздумывал над тем, что он имел в виду при этих словах. Сейчас, когда я уже состарился, я склоняюсь к мысли, что он ощутил судьбу и благоговейно отступил в сторону. Это на него и похоже.

Мы никогда не узнали, что сообщила Кассандра Агамемнону, намекнула ли она лишь в общих словах на грядущую беду или во всех ужасных подробностях прозрела убийство вернувшегося царя Эгисфом и Клитемнестрой. Отец, похоже, на самом деле ничего об этом не знал, да и не интересовался этим. Мы все удивляемся сегодня, почему Агамемнон, раз он так точно знал все, что ему предстоит, и, судя по тому, что рассказывают, вполне верил этому, — почему он не принял никаких защитительных мер. Ведь солдаты любили его и были испытаны в долгих боях. Стало быть, ему было легче легкого сразу по прибытии на родину навести порядок и уничтожить приверженцев Эгисфа. Но ничего подобного он не сделал. Единственное объяснение этому — что он устал.

Само собой разумеется, я спросил Пилада, знает ли он еще что-нибудь. Больше он явно не хотел ничего рассказывать, но я упорствовал. Он отвернулся и начал долго откашливаться. Это было так трогательно — пожилой человек, он все еще стыдился того, что однажды подслушал чужой разговор, и все еще корил себя за это.

— Я не нарочно, — несколько раз повторил он, — ты не думай. Но я бы мог и уйти, как только услышал, что они разговаривают там, в палатке. Однако я просто не мог сдвинуться с места. Стыдно, что там ни говори. Я тогда просто был не в себе.

В просторной палатке царя было, очевидно, два выхода. Во всяком случае, сзади к ней примыкала еще маленькая палатка — склад или уж не знаю что, и там спал Пилад, чтобы всегда быть под рукой, если он понадобится царю. И через эту палатку можно было тоже войти в царскую снаружи. Так вот, произошло это сразу после разговора моего отца с Кассандрой или уже позже вечером — неважно. Пилад, ничего дурного не думая, вошел в эту маленькую палатку за каким-то делом. Он вовсе не старался держаться тихо. Да и зачем ему было?

— Я уж давно выбросил из головы всю эту историю за всякими другими делами, — вспоминал он, — а их было немало в связи с отплытием, можешь поверить.

И он еще и сейчас удивлялся тому, что его не слыхали.

— Ты только представь себе — нас разделяла лишь тонкая стенка палатки. Настолько они, видно, были погружены в свой разговор.

Вдруг он услышал, что в палатке разговаривают, и остановился как вкопанный.

— Слов Кассандры я не мог различить. Она говорила очень тихо. Это было скорее бормотание, но какое бормотание! От него, мне казалось, шевелятся стены палатки, а ведь день был безветрен и совершенно тих. Я почувствовал будто головокружение — то ли от жары, то ли от беготни, — хотя раньше ничего такого со мной не бывало. Осторожно положил я руку на полотнище палатки, чтобы проверить, на самом ли деле оно шевелится. Но слов я никаких не разобрал. А потом вдруг все прошло. Долгое время стояла невероятная тишина. Вообще бесконечнее всего длились паузы. Когда я уже совсем было подумал, что ошибся, я вдруг услышал голос Агамемнона:

«А дальше?»

Ответа на этот вопрос не последовало.

«Это все, что ты можешь мне сказать?» — спросил он тогда еще раз. И снова Кассандра промолчала.

«Ну хорошо. Благодарю тебя. Никому не говори об этом», — сказал Агамемнон. Тем самым он отпускал Кассандру. Я весь напрягся, чтобы расслышать, как она будет выходить из палатки. Но шагов я так и не услыхал. Похоже, они оба там не шевелились — и она, и Агамемнон. Сидел ли он за столом, а она стояла напротив него? Смотрели ли они неотрывно друг на друга? Это очень мучительно — когда ждешь вот так, как я тогда, и не можешь видеть, какие у них лица. Я раздумывал, не должен ли я войти и вывести Кассандру: может быть, она уже докучала царю? Или просто не поняла, что он ее отпустил, поскольку не знала его обычаев? Но у меня перехватило дыхание. Со стороны бухты слышались удары молота — там готовили корабли к отплытию. Время от времени доносились голоса людей, проходивших невдалеке от палатки. Пришла бы хоть одна живая душа, подумал я, с донесением или с вопросом или кто-нибудь из военачальников, и все было бы хорошо. Но никто не приходил. Мы были совершенно одни на земле.

И тогда послышался голос: «Я устал». Он разрывал человеку сердце. То был голос царя. А потом еще раз собрал царь последние силы, и его прорвало:

«Ну что ты еще стоишь? Зачем вообще ты мне все это рассказываешь? Уж не думаешь ли ты, что я после этого брошу своих солдат, отпущу их одних домой? А сам останусь здесь и забьюсь в какой-нибудь подвал твоей разгромленной Трои? Уж не вместе ли с тобой? А когда будут проплывать мимо корабли и люди увидят наш жалкий дымок над грудой руин, они станут с презрением тыкать пальцем: и это называется царь! Видать, он жалеет, что уничтожил Трою. А я не жалею, слышишь? Или ты пришла, чтоб надо мной посмеяться? Ведь, если все будет так, как ты говоришь, тебе бы, именно тебе, надо больше других радоваться, ибо я все отнял у тебя, и превратил тебя в рабыню, с которой могу делать все, что хочу. Чего вам еще от меня надо? Все я, один я! Скажите спасибо, что я положил конец этой войне! Чего еще, собственно, от меня хотят?»

И тут вдруг вечерний воздух наполнился ревом — то ревел, уж не знаю почему, скот, предназначенный для завтрашнего жертвоприношения. Мы все трое содрогнулись. Я, по-моему, даже втянул голову в плечи.

«Хорошо, оставайся со мной», — сказал Агамемнон, когда все смолкло. И голос его был теперь ласков и тих.

Наконец-то я смог пошевелиться. Я быстро вышел из палатки, по не стал уходить далеко, а нарочно замешкался поблизости, чтобы меня сразу могли найти, если понадоблюсь. И в самом деле Агамемнон очень скоро вышел и кликнул меня. Сначала я боялся взглянуть на него, но он был точно такой же, как всегда.

«Остались еще какие-нибудь дела, Пилад? — спросил он. — Ну хорошо. Я пошел спать. Не забудь разбудить меня».

А я всю ночь не спал. Я сел на лагерный вал и попытался надо всем поразмыслить. На палатках плясали алые отсветы факелов, зажженных плотниками, работавшими на кораблях. Я смотрел на бурую равнину, перенесшую столько битв. Ничто не шевелилось. Где-то там, вдали, возвышалась во тьме гигантская груда камней. Это была Троя, и мы ее разрушили. Я слышал, как кричит сова. И слышал, как вкрадчиво шелестит ночной ветер в деревьях Иды. Мне было очень тоскливо. Я был слишком молод, чтобы все это понять.

Только ты не подумай, Телемах, что Агамемнон просто был охотник до юбок. Раньше, давно, может быть в начале войны, — да. Рассказывают, из-за одной девки он даже ввязался в шумную ссору. А что тут такого, в конце концов? Мы были солдаты, а со многими рабынями это дело проще простого. Но с тех пор, как я прибыл под Трою — а я ведь был при нем день и ночь, — он ни разу ни с одной не спутался. У него просто и времени не было.

— Что ты все его оправдываешь? Ни к чему это, — сказал я Пиладу.

— Да я не оправдываю. Но все-таки лучше поменьше об этом болтать. Люди все поймут не так. А эта… с этой вообще все было по-другому.

— А на следующее утро? — спросил я.

— Да, мне, стало быть, ведено было его разбудить. Незадолго до того, как солнце поднялось из морских волн, я вошел в палатку. Но тут я вдруг растерялся. Обычно я просто подходил к его ложу, и чаще всего глаза его уже бывали открыты. А тут я все медлил… Ты понимаешь. Но она, как видно, услыхала мои шаги или увидела мою тень на полотнище палатки. Она не спала и сразу вышла мне навстречу. «Уже пора?» — спросила она, и я кивнул. «Хорошо, — сказала она, — я его разбужу».

А потом уже у меня не было времени следить за ними. Дел было по горло: снимать палатки, укладывать, грузить на корабли и все такое. Лишь после отплытия, уже на корабле, я перевел дух…

А я об этом и отца спросил. Не в тот вечер, когда он нам все рассказывал, а на другой день. Матери тогда не было. Мы сидели в оружейной комнате и осматривали доспехи. Я спросил его, видел ли он Агамемнона еще раз до отплытия.

— Конечно, — ответил отец; — Мы же попрощались.

— А Кассандра?

— Кассандра стояла за его спиной как тень.

— А потом?

— Я кивнул ей. Потом Агамемнон пошел по сходням на корабль, а Кассандра за ним, ступая точно след в след. Вот и все. Старые соратники не очень-то чувствительны. Или, во всяком случае, делают вид, что они не таковы.

Но я не мог поверить, что это все, и отец, как видно, это заметил. Спустя некоторое время мы подошли к окну и посмотрели вниз на Итаку, на гавань, на корабли и на голубое море. Совсем близко от нас с резким криком прочертила воздух чайка: решила, что мы собираемся ее покормить.

— Вот сидят теперь, — снова начал отец, — эта умильная, почтенная пара, Менелай и Елена, в Спарте, и с таким же успехом можно было бы не вести вообще никакой войны. Если вдуматься, что-то тут не так. Не спорю — такие люди тоже должны быть. Но подлинным завершением странной этой войны была все-таки та, другая пара.

О том, что ему самому понадобились долгие годы, чтобы вернуться на родину — нищим, без солдат, — что и после этого не улеглась в нем тревога, разбуженная войной, и снова потом погнала его по свету, — об этом отец не сказал.

Пер. с нем. А.Карельский.

Клонц

Когда мир вокруг нас рухнул, мы увидели, что только одного не смогли предугадать… Что погибнет все, что казалось нам хорошим и чем мы очень дорожили, было ясно с самого начала. Да и какие могли быть основания надеяться на иной исход? Ладно, решили мы, ничего не поделаешь. Создадим все заново.

Но едва гроза миновала, выяснилось, что даже в этом мы заблуждались. Хотя взялись за дело тотчас, пытаясь воссоздать по памяти всех тех, без кого мир казался нам пустым и голым. Мы трудились, не жалея физических и душевных сил. Некоторые не оставляли попыток ни днем ни ночью, несмотря на то что сами падали с ног от усталости и голода. Их лица блестели от пота, хотя было холодно, как в космосе, и ветер свистел в провалах окон мастерской. Но без матери-то никак нельзя, как ни крути. Отца тоже неплохо бы заиметь, а попозже не мешало бы обзавестись и другом. Но сперва все же возлюбленной. Без нее не обойтись. Уж очень славно было когда-то у тебя на душе; слов не хватает, чтобы описать, как она выходила из дому в предвечерний сад, как спускалась по ступенькам террасы, как платье на ходу слегка обрисовывало ее колени; это было как гимн, звучащий в тебе самом. Или же ночью, когда она спала, а ты сидел у ее изголовья и не мог надивиться, что такое чудо вообще существует. И чувствовал, что готов обшарить все тайники вселенной ради того, чтобы отыскать и предоставить ей самого господа бога. Мол, вот он, любуйся!

Однако ничего у нас не получалось. Все исчезало куда-то. Или расползалось под руками, превращаясь в какое-то месиво. То ли материал был не тот, то ли брались за дело не с того конца. Да, было отчего впасть в отчаяние, и кое-кто из нас и впрямь отчаялся. Неужто крушение мира еще не завершилось? Неужто цветы уже никогда не зацветут, как прежде? Некоторые из нас шатались без цели, то и дело останавливаясь как бы невзначай и оглядывая море развалин. Они напускали на себя рассеянный вид, словно гуляют просто так и даже слегка скучают, как бывает, например, в отпуске. Чтобы никто не заметил, как напряженно вслушиваются они в пустоту. Должен же быть какой-то выход? Ведь ответственность в конце концов ложится на нас самих.

Если на дворе апрель, они дивятся каким-то желтеньким цветочкам, вдруг выглянувшим из-под кучи битого кирпича, бывшей некогда домом. Кто бы мог такое предугадать? Говорят, цветочки эти называются мать-и-мачеха, да разве дело в названии? А когда на дворе зима, все развалины покрыты снегом. Тоже жуткое зрелище, но все-таки…

Однако есть нечто похуже, чем крушение надежд немедленно заселить эту пустыню теми, кто ушел безвозвратно. Видимо, есть такие человеческие особи, которые не только не погибли при всеобщей катастрофе, не только выжили, как бы ее и не заметив, но даже приобрели большую весомость, чем прежде. Причем как раз те, которые и до нее были почти невыносимы. Правда, в то время распространяться о них было не принято; ведь они были наша плоть и кровь, и мы за них стыдились. Кроме того, казалось, что желать их смерти непорядочно, хотя в душе все признавали, что без них дышалось бы куда легче. И то, что именно все хорошее погибло, как теперь выясняется, а выжили, наоборот, лишь эти особи, или как там их еще называть (ибо я не решаюсь величать их людьми), которые теперь похваляются своей несокрушимостью, — это еще ужаснее, чем крушение мира.

Один ученый — правда, не медик — сказал мне: «Ничего удивительного, они просто намного жизнеспособнее». Будь проклята эта их жизнеспособность! Мне куда милее нежная жизнестойкость любимой женщины. И куда ценнее не менее хрупкая жизнестойкость господа бога, про которого все еще неизвестно, уцелел ли он сам. Но вместо них — повсюду эти существа, похваляющиеся своей живучестью и процветающие как никогда, ведь теперь никто не стоит у них поперек дороги.

Вот уже несколько месяцев не покидало меня смутное ощущение, что все обстоит именно так. Но я отгонял от себя эти мысли. Уговаривал себя: да ведь это же невозможно! Ты ошибаешься, ты считаешь так лишь потому, что тебе самому отнюдь не все удается, как хочется. А это удручает. Вот ведь другие-то только пожимают плечами. Значит, дела не так уж плохи, а то бы все стали бить тревогу. Потому что мы ведь должны сплотиться и опереться друг на друга, если хотим, чтобы жизнь вообще возродилась.

Но с тех пор, как я опять повстречал Клонца, я понял все. Можно пережить человеческие заблуждения или, если угодно, грехи, пережить убийства, войну, голод, мороз и смерть, все это понятно, и все равно до последней минуты останется возможность все поправить. Как бы это ни было ужасно, но все это ничто по сравнению с тем фактом, что Клонц еще жив.

Я приберегал упоминание о нем к концу. Все мне казалось, что удастся этого избежать. Да, видно, зря, придется рассказать все, как было. Когда я вновь встретил его, я воскликнул: «Игра не стоит свеч!»

Я перерыл ящики письменного стола. Но у нас из предосторожности отобрали оружие. Зачем я не погиб вместе со всеми, когда наш час пробил? Что ж, пистолет — не единственный способ наверстать упущенное.

Вот какие дела.

Подобные вещи не следует говорить вслух. Я знаю, как смешон тот, кто их говорит, но ничего не делает. И то, что, вероятно, половина уцелевших думает так, а я лишь высказываю эти мысли вслух, по сути, ничего не меняет. Я даже знаю, почему я их высказываю. Просто пытаюсь, говоря об этом, выдержать еще одну ночь или хотя бы еще один час. Тот ученый назвал бы это жизнеспособностью. Неужели так никто и не понимает, что эта пресловутая жизнеспособность всего лишь шаткая дощечка над пропастью? Что ж нам теперь — сбросить с себя, как балласт, все, что веками считалось благородным и честным, и положиться лишь на эту искорку жизни, которая тлеет и нас и никак не погаснет? Тогда мы все уподобимся Клонцу; поэтому я остаюсь при своем: игра не стоит свеч. За последние годы перед крушением мы куда как наловчились скрывать свой страх и, видя, что смерть косит людей вокруг, говорить: «Не имеет значения». Только очень проницательный и сторонний наблюдатель мог бы заметить, что кончик носа у нас при этом слегка бледнел и зубы чуть глубже вонзались в бескровную мякоть губы. Мы скрываем страх не для того, чтобы изобразить несокрушимую силу духа, а просто инстинктивно ощущаем, что стоит нам его проявить, как покатится волна повального страха, которую уже ничем не остановить. Но роль свою надо вести очень тонко, что требует больших усилий. Время от времени приходится даже изображать на лице печаль, ибо ничто так не вредит правдоподобию образа, как переигрыш. И если я, к примеру, увлекшись ненароком, вдруг начну проповедовать нечто возвышенное, то тут же сам себе подставлю ножку, чтобы кубарем скатиться с кафедры и рассмешить прихожан. Уж Клонц-то наверняка засмеется. И, потирая от удовольствия руки, подумает: хорошо живу, раз могу за свои деньги позволить себе вечерком такую забаву. И ему ни за что не понять, что излишняя напыщенность речи понадобилась мне лишь для того, чтобы скрыть дрожь в голосе. А сколь многие из нас прячутся за неприкосновенными формами рухнувшего прошлого.

Но это все шуточки. Не мое дело вещать, каким должен быть мир. Это и так всем известно. Еще в детстве мы усвоили это от наших родителей и жаждем увидеть своими глазами.

Мое дело — поведать, каков он есть на самом деле, пусть даже нарисованная мной картина покажется уничижительной тому, кто рискнет высказать о ней свое суждение. Пусть не думают, что мы рисуемся своей униженностью. Родившиеся в ту войну, вконец измотанные в эту и затравленные в промежутке между ними — что еще может привязывать нас к этой жизни? Дайте нам снотворного.

Но Клонц и в ус не дует. И спит сном праведника.

Вероятно, все дело в том, что мы так давно в глаза не видели леса. Или цветущего горного луга, все краски которого сочнее и ярче, чем на равнине.

Да и сохранился ли еще лес, который бы не срубили на дрова, чтобы продержаться эту зиму? А если сохранился, то что будет со мной, если где-то на глухой просеке мне вдруг повстречается Клонц? Наверняка доктор ему посоветовал, а что еще остается посоветовать такому: «Вам нужен кислород, господин Клонц, и немного больше движения». Только и всего; но для него самого, раз он может себе позволить провести летом несколько недель на лоне природы, это еще и свидетельство преуспевания в жизни. Итак, господин Клонц шествует по просеке. Воротничок и пуговица на поясе брюк расстегнуты. Он наслаждается природой. Он думает: за несколько сигар я выменяю у крестьян яиц и сала на ужин. Зря, что ли, сюда приехал! Поскольку тропка между зарослями черники очень узкая, мне придется отступить в сторонку, чтобы мы с Клонцем могли разминуться. Он сделан из какого-то другого теста. И прикоснуться к нему противно.

А горный луг тем временем уже скосили. Сено убрали, корова и зимой даст молока, и Клонцу нечего тревожиться, что к его столу не будет масла. Кто голодает, тот просто глуп.

Но у нас совершенно искаженное представление о Клонце! Не поедет он куда-то в деревенскую глушь и не станет он прогуливаться по просеке. Если он вообще решит отдохнуть, то только на морском курорте, в отеле, где кельнер что-то любезно шепнет ему на ушко, а Клонц с довольной усмешкой полезет в карман за бумажником. Попадаются там и дамы в бриллиантах, и с ними можно потанцевать. А кто не танцует с дамами в бриллиантах, тот просто неудачник и размазня.

Но, вероятно, дело все же и в письменном столе, за которым я сижу. Это не стол, а скорее секретер с высоким шкафчиком для книг. Ему примерно полтораста лет. Почему он не погиб, когда все рушилось, остается загадкой. Но царапины кое-где имеются, да и стекло в дверцах треснуло. Секретер не мой. Его поставили в снятую мной комнату владельцы дома.

Весьма возможно, что полтораста лет назад за этим секретером сидел некто, похожий на меня, и ему повстречался Клонц. И через полтораста лет за ним будет сидеть некто, и опять речь будет идти о Клонце.

Что нам за дело до «раньше» и «потом», кричат мне со всех сторон. Сиди себе за своим секретером и пиши для нас, нынешних; в этом мы больше других нуждаемся.

Почему они так считают? Отчаяние всегда одинаково. И что дает им право думать, будто я могу помочь нынешним?

Может статься, что я сам тому виной, потому что некогда наговорил много лишнего и бог знает чего наобещал. На доске секретера среди других бумаг лежит прибывшая сегодня телеграмма. Забавный такой текст. «Срочно необходимы хорошие пасхальные стихи», телеграфирует редакция одной зарубежной газеты. Значит, считает, что я такие стихи написать могу. Про то, что я как раз вновь повстречался с Клонцем и нахожусь в крайне подавленном состоянии духа, она знать не может. Иногда такое неожиданное предложение может сослужить весьма полезную службу. Натолкнет на другие мысли. Начнешь думать о пасхе. За шесть недель вполне могут сложиться хорошие стихи. Если повезет, и нескольких часов хватит. Ведь на дворе еще февраль и мороз двадцать градусов. Хотя он держится уже два месяца, можно надеяться, что к пасхе, то есть через шесть недель, немного потеплеет. Весна как-никак всегда наступала, правда, иногда очень запаздывала и не оправдывала надежд. Вопрос лишь в том, удастся ли до нее дожить. Я впервые вспомнил о пасхе. Она — символ воскресения из мертвых, что и должно найти отражение в стихах. Но как? Ведь это было бы ложью. Мы же не помышляем о воскресении. У нас нет на это сил. Мы жаждем только покоя. Ничего больше не видеть и не слышать, просто лежать, и все. Вот об этом вполне можно бы написать стихи, да только нельзя.

Может, где-то люди и впрямь страстно жаждут воскреснуть, и редакция учуяла это раньше, чем я? Ах, если б я мог в это поверить! Я бы не посмотрел на лютую стужу и отправился туда пешком, в своем пальтишке на рыбьем меху и стертых до дыр башмаках, чтобы смиренно припасть к источнику этой жажды и почерпнуть в нем новые силы.

А вместо всего этого… Догадывается ли кто-нибудь из тех, которые спрашивают меня по утрам: «Как дела?» — и которым я отвечаю как полагается: «Спасибо, хорошо. А у вас?» Догадываются ли они, что было со мной нынче ночью? Ибо этот секретер с высоким книжным шкафчиком, множеством мелких ящичков по бокам и откидной крышкой иногда кажется мне алтарем, и я преклоняю пред ним колена. Не так явно, чтобы Клонц, окажись он рядом со своим новым фотоаппаратом, мог бы запечатлеть мою позу на пленке. Для Клонца и его аппарата она невидима. И тем не менее это так. Я стою на коленях и заламываю руки. Совсем как на полотнах старых мастеров. Разве с той разницей, что я и в земном поклоне все равно не верю, что склоняюсь перед кем-то сущим и своими жалобными вздохами могу добиться его помощи.

Я опускаюсь на колени совсем так, как вбирают голову в плечи, когда вблизи вдруг грянет выстрел. Я опускаюсь на колени потому, что из этой позиции меня труднее всего повалить. Что происходит у меня в душе в это время? Чего тут спрашивать? А ничего! В том-то все и дело. Ничего. Там ничего больше не осталось.

Если удастся простоять достаточно долго, то дождусь в этой жалкой позе утра, которое принесет с собой то, что принято называть заботой о хлебе насущном. Что проку говорить о душевных муках, важен лишь результат. А результат в данном случае состоит в том, что я все еще жив. И только. «Как дела?» — «Спасибо, а как у вас?»

Где-то в тумане утра растворяются образы моего ночного коленопреклоненного бдения.

Тот, кто через полтораста лет будет сидеть за этим секретером, снедаемый злобой на Клонца, оглянется назад и посмотрит мне в глаза. Как это люди выносили такое раньше?

В поисках ответа я тоже оглядываюсь назад и вижу, что тот, кто до меня мучился над тем же вопросом, этого вынести не смог. Думаю, именно он и сказал: «Каждая твоя строка должна быть написана так, словно она последняя». Однако его собственные последние строки, вероятно, были очень схожи с теми, что я сейчас пишу, потому что он не счел возможным сохранить их для будущего. Он их стер, он их сжег. И ладно, что так; большинству до них дела нет, а немногим и так все ясно. Может, ему следовало бы все же чуть больше думать об этих немногих? Не затем, чтобы что-то им объяснить, нужды в том нет, а ради того, чтобы еще раз хоть на секунду задержаться мыслью на написанном? Но он этого не сделал. Рывком оторвался от секретера, встал и сказал: «Все, точка». Он вышел из комнаты, отправился в парк или на озеро. И был счастлив: никогда больше не придется иметь дела с Клонцем. Он поставил точку.

Ах, какую опасность навлек он на нас тем, что был счастлив!

Чтобы не впасть в соблазн этого счастья, мне пришлось вести жизнь изгоя. Ведь я жаждал отомстить еще и за него и потому нападал на все, что вынудило его поставить точку. Но только еще дальше скатился — уже к самому краю.

Тогда я всерьез обозлился и бросил ему в лицо:

Мы, призванные противостоять

небытию; мы, на переднем крае

стоящие, как ты, оберегая

перед лицом Ничто любую пядь,

мы до рожденья преданы тобой,

умерший брат. И наше обвиненье

да слышит будущее поколенье:

из-за тебя мы проиграли бой.

Здесь каждое усилье — пораженье:

открыта рана. В страшном окруженье

ответствуй нам, не опуская глаз:

что, брат, пробило брешь в твоем величье?

Миг слабости, минута безразличья?

Но брешь твоя теперь зияет в нас[40].

Но я порвал эти строки. Кто дал мне право перекладывать на другого вину за свои неудачи?

Этот другой — всего лишь повод. И обвинение вовсе не ему адресовано. Самого себя хотел я призвать к ответу.

Я стою посредине между тем, кто был до меня, и тем, кто придет после. И если тот, кто придет, оглянется, ища совета, он увидит сначала меня, и я, стоящий посредине, смогу прикрыть собой того, кто был до меня. Но если в этот миг я буду беспомощно стоять на коленях, он сможет через мое плечо заглянуть в более отдаленное от него прошлое.

Высказать все это мучительно трудно. Так что меня не удивит, если я услышу что-нибудь вроде: «Почему бы ему не отойти в сторонку, если его тошнит? Зачем марать наши последние надежды блевотиной своих мук?»

Но тогда как измерить глубину нашего падения, если мы все отойдем в сторонку и будем делать вид, что все хорошо? Да и где она, эта «сторонка»? Дома лежат в развалинах, маскарадные костюмы изодраны в клочья, а высокие слова потеряли былое звучание. И будь ты хоть самый великий актер, в какую бы позу ты ни встал, все сразу смекнут, где у тебя болит.

Что, если бы мне удалось обмануть кого-то и я дружески протянул бы ему руку, а он, не поняв обмана, ответил бы мне тем же? И только потом бы разглядел, что держит в руке ложь?

Ты, который когда-нибудь оглянешься на нас, не принимай странные философии, провозглашенные нами, за нечто большее, нежели свидетельство того, что у нас просто нет настоящего дома. Странны и часто комичны движения падающих людей. Нужно извинить их за это. И если ты услышишь, что мы взываем к богу, не верь нам. Некоторые делают так потому, что помнят давние времена, когда это помогало. Другие потому, что надеются таким образом упрочить свою власть. Но, даже не желая никому зла, они приносят только вред и лишь усиливают общую растерянность.

Те, что молчат о боге, знают о нем больше, чем те, что всуе поминают его имя. Они просто не хотят унизить его деятельностью, которая ему не пристала. Они стыдятся отводить ему Столь жалкую роль. Они ему состраждут.

Не бог вынуждает меня говорить, а Клонц. Я всегда полагал, что не замечать его куда достойнее, чем излишним вниманием придавать ему пущий вес. Ведь и о страданиях своей плоти мы говорим, лишь когда заболеем, да и то стараемся выбирать выражения помягче. Наш взор оскорбляется видом иных растений и животных, которые так оголены и злы, что напоминают нам о состоянии, в которое и мы можем впасть, коль вовремя не спохватимся.

Но вот наш собственный кал восстает против нас и заявляет: «Я — вечен, а ты — всего лишь временная моя оболочка, которую я отбрасываю за ненадобностью».

Это и есть Клонц. Клонц, которого мы едва терпели, теперь мстит нам и переходит в наступление. Тот кровавый понос, который истощает нас, дает ему новую силу. Он жиреет оттого, что мы подыхаем с голоду.

Но он нас по-прежнему ненавидит. И тем вселяет надежду, что мы все-таки сильнее и выше его, хотя сами того не подозреваем.

Нынче в полдень — не знаю, по какой причине, — я вдруг заметил, что иду строго по черте, отделяющей реальность от того, что считается нереальным. Не знаю, поймут ли меня. Будь я ученым философом, я, наверно, сумел бы выразиться более точно. С другой стороны, начни я говорить, например, о подлинности или же о видимости и сущности, тут же возник бы — и, вероятно, не только для меня одного — вопрос, что есть что. Под реальностью же, скорее всего, надо понимать то, что имеет вес в глазах суда или в среде деловых людей, — короче, все, что при пашем общественном устройстве имеет реальную ценность. О том, что это как раз та сторона действительности, которой, как мне кажется, сейчас нанесен наибольший ущерб, я упомяну лишь мимоходом. Куда важнее, что из-за этого нарушения равновесия пострадала и другая ее сторона.

Идти строго по этой черте отнюдь не так легко. Все начинает плыть перед глазами. То и дело оказываешься то по одну, то по другую сторону черты, причем момента перехода сам почти не замечаешь; ведь линия-то воображаемая. Как уже было сказано, я не могу объяснить, почему все это открылось мне именно в ясный полдень и на людной улице в центре города может, из-за безжалостной яркости февральского солнца. Тем не менее я старался строго придерживаться черты, поскольку не был уверен, на какую сторону мне следует перейти. Ощущение было примерно такое, будто стоишь у зеркала, но сбоку, причем вплотную к нему, так что плоскость зеркала как бы проходит сквозь твое тело, деля тебя на две половины: одна — это то, что ты привык считать собой, а вторая — уже твое отражение. Стекло острое, так что эта операция проходит, должно быть, очень болезненно. Черта, по которой я шел, никакой боли не причиняла, однако ощущение разницы в весе было. Кстати, один опыт с зеркалом я однажды уже проделал — задолго до того, как над всеми нами разразилась беда, — просто так, шутки ради. Я сидел в парикмахерской, и мастер уже порядком надоел мне своей болтовней, то выясняя мои пожелания касательно фасона стрижки, то приставая с разными советами, обычными для людей этого сорта. Я предложил своему отражению в зеркале: «Давай поменяемся?» Оно кивнуло, и мы тотчас поменялись местами. Мне этот обмен доставил одно удовольствие. Я безусловно выгадал. Теперь я весело взирал на свое бывшее отражение, сидевшее в кресле, наблюдая, как бесцеремонно вертят его голову и прохаживаются по лицу щеточкой, смахивая волоски за воротник. Потом жертва встала и, судя по всему — я внимательно за этим следил, — дала мучителю хорошие чаевые. После чего мой двойник собрался покинуть салон, а я — последовать его примеру, тем более что следующий клиент уже уселся в кресло перед зеркалом. Однако у рамы я еще раз оглянулся и замер в испуге: я увидел, что тот, другой, забыл мой портфель. Войдя в парикмахерскую, я поставил его возле стойки для зонтов. К счастью, тот, другой, тоже вспомнил о нем раньше, чем за ним закрылась дверь. Он вернулся, и я сердито поманил его пальцем. Он тотчас понял, что я хочу опять поменяться с ним ролями, и подчинился. В тот раз я предпочел вернуться в себя, поскольку в портфеле лежали важные бумаги.

В общем, ясно, что по ту сторону мы настроены на гораздо более мирный лад. Думается, причина, скорее всего, в том, что там нет такой страшной толчеи. Не надо все время опасаться, что на кого-то налетишь или тебя самого толкнут, как только зазеваешься. И сдается мне — не потому, что там просто меньше народу. Наоборот! Там больше места и пространство не имеет границ. Происходит же это потому, что там не стремятся произвести впечатление и не нападают на тех, кто находится рядом; все живущие там ведут себя так, как это вытекает из их сущности. Там нет страха, заставляющего нас нагонять страх на других. Там не приходится пыжиться изо всех сил, чтобы просто выжить, и орать во все горло, чтобы заглушить и запугать других. Там так же тихо, как и просторно, — не потому, что все молчат, а потому, что голоса звучат естественно и не перебивают друг друга. Разве кричит цветок, растущий в лесу? Но если мы пересадим его в наш сад, ему придется орать, чтобы выжить. Кончится дело тем, что вся его сущность израсходуется на то, чтобы произвести впечатление на других, и он погибнет.

Там люди при встрече не причиняют друг другу боли, они не набрасываются на тебя, как на жертву, и не стараются отгородиться от тебя в порядке самозащиты. Они не задаются вопросом: «На что он может сгодиться?» или: «Чем он может быть опасен?» Они просто живут как живется и радуются тому, что у них, столь разных, находится так много общего. И если ты считаешь, что я рассказываю о каком-то сказочном рае, если ты ни разу в жизни среди уличной толчеи не ощутил на себе радостно-удивленный взгляд, осеняющий тебя чем-то родным и теплым, словно говоря: «Как славно, что ты есть на свете: я уже не так одинок!», то ты вряд ли поймешь, о чем я веду речь. Но тогда не смей утверждать, что тебя когда-либо любила женщина.

Эта черта проникает сквозь все. К примеру, сквозь здания. По одну сторону от нее они кажутся роскошной виллой или жилым корпусом с множеством комнат, звонков и номеров квартир. Их можно пересчитать и оценить, а суммой их стоимости гордиться; но никакой уверенности при этом не ощущаешь, ибо цена — всегда результат торга. Но стоит лишь переступить через черту, как сразу исчезает натужно-пыжащийся фасад и становится очевидным, что перед нами просто дом и в нем есть и подвал, чтобы было где хранить всякий хлам, и глубокая арка ворот, чтобы было где наскоро поцеловаться поздним вечером, и комнаты, чтобы было где отдохнуть, и надо всем этим — крыша. Даже руина там не протягивает жалобных рук к небу и не стонет из-за того, что утеряла стоимость, а спокойно и уверенно заявляет: некогда я была домом.

Весьма возможно, что в тот день, когда я шел, строго придерживаясь этой черты, я едва тащил ноги. Ибо в феврале 1947 года стужа и нужда придавили всех. Люди просто не обращали внимания на свое отражение. Их шатало то в одну, то в другую сторону от черты, и они не замечали этого ни по себе, ни по другим. Они даже не спрашивали друг у друга: «Как дела?»; только мысленно вопрошали себя: «Выдержим ли?» И уже не стыдились этого вопроса.

Разве трава стыдится, склоняясь под ветром, бушующим над равниной? Разве олени стыдятся подходить к человеческому жилью зимой, когда в горах кончается корм? Разве можно назвать попрошайкой живое существо, терпящее крайнюю нужду? Ах, и такое случалось и подрывало ту глубокую общность, в которую сплотила нас беда.

Вдруг я почувствовал, что слева стало так тесно, что не протиснуться. Ведь мир реальности находился от меня слева. Из этого видно, что я ничего не придумал: логичнее было бы предположить, что он окажется справа, ведь слева у нас сердце. Но все было именно так, как я сказал. В правой руке я нес портфель. И мог свободно размахивать им, не опасаясь кого-либо задеть.

Вот тут-то я и увидел, что Клонц идет мне навстречу. Он шагал уверенно и широко ступая, и вид у него был такой, словно февральская стужа ему нипочем, словно он и понятия не имеет о нужде. Казалось даже, что он тихонько насвистывает себе под нос. Зная, что он начисто лишен слуха, я решил, что мне померещилось. Может, мне вообще все привиделось? Бывает, встретишь на улице знакомого, с которым у тебя связано воспоминание о какой-то давней и неприятной истории, и не знаешь, здороваться с ним или нет, и уже поздно делать вид, что ты погружен в свои мысли и его не заметил, — короче, старый счет не оплачен и тебе вдруг об этом напомнили вот какое было у меня ощущение. Я оглянулся на прохожих, шедших в том же направлении, что и я. И при этом, видимо, пошатнулся, потому что вдруг оказался на правой стороне. Может, еще и Клонц подтолкнул меня локтем. Во всяком случае, туда он за мной последовать не мог. Мы разминулись, и я пошел своей дорогой.

Заметил ли он меня? Ах, как бы я хотел быть для него пустым местом.

Клонц — один из моих персонажей. Задолго до этого времени он был хозяином маленького летнего ресторанчика на окраине города. Имелся у него и тенистый сад, где воскресным вечером можно было поиграть в скат или выпить кофе. Правда, слова «сад» и «тенистый» принадлежат самому Клонцу и сильно попахивают хвастовством. Точнее было бы сказать — небольшой дворик и несколько жалких липок, которые весной долго не осмеливались цвести. Не стоит, однако, ополчаться за это на Клонца. Реклама — двигатель торговли.

Клонц был высок ростом и склонен к полноте. Запах, который от него исходил, вероятно, показался бы мне неприятным, но я мог позволить себе держаться от него подальше. Почему-то от него всегда разило скисшим пивом — наверно, из-за его профессии. Я до такой степени ненавидел его голубенькие глазки с голыми веками, что просто не мог глядеть ему в лицо. Ненавидел рыжеватые волоски на его оголенных руках. А уж бицепсы у него были! Удивляться тут нечему, ведь ему приходилось ворочать пивные бочки. Нашему брату такое не по плечу.

Летом он обычно обслуживал гостей, скинув пиджак и отстегнув воротничок. Когда люди видят на хозяине ресторанчика рубашку с закатанными рукавами и подтяжки, они решают: тут нам будет уютно. Клонц, во всяком случае, именно на это рассчитывал, и расчет его чаще всего оправдывался. Он добродушно и раскатисто здоровался с посетителями, подпуская эдакие басовитые нотки, придающие голосу солидность. Его мощная, заплывшая жиром грудная клетка с легкостью издавала эти рулады. О политике он говорил только то, что в данный момент требовалось. Куда охотнее рассказывал он мужчинам сальные анекдоты, а когда подворачивался случай, шлепал девушек по заду так, что они взвизгивали. Короче, он изображал простодушного добряка и свойского парня.

Несмотря на все усилия, дела его шли плохо, он залез в долги. Причина заключалась, скорее всего, не в нем, а в самой обстановке того времени. Все неудержимо катилось под гору. Слишком многие оказались без работы. Клонц изо всех сил противился разорению. Он додумался даже разбавлять пиво… Но и это не помогло.

Под конец ему пришла в голову совсем уж свежая мысль, она-то и привела к конфликту между нами. Он надумал спасти свое дело с помощью искусства. Он решил: эти голодранцы шатаются целыми днями без дела, неизвестно почему. Пускай лучше по субботам и воскресеньям развлекают посетителей забавными номерами. И клиентов прибавится, и обойдется недорого. Горячей похлебки с них за глаза хватит, еще и спасибо скажут. Клонц почувствовал себя меценатом. Правда, он этого слова не знал.

Вот тут-то и наступил момент, когда мне пришлось вмешаться, ибо я почуял опасность. Конечно, при известных обстоятельствах кое-кто из нас, не видя другого выхода, мог бы опуститься до этого, но кончилось бы все равно тем, что похлебка стала бы ему поперек горла и все нутро вывернулось наизнанку.

Чтобы предотвратить такой оборот дела, я быстренько женил Клонца на госпоже Хабекост. Как-никак он был моим персонажем, и я мог делать с ним, что хотел. Госпожа Хабекост помогала ему вести хозяйство в ресторанчике. Она прибирала, готовила, а случалось, еще и обслуживала туалет. При этом в отличие от своего хозяина — скопила порядочно деньжат. Клони уже успел призанять и у нее, а вернуть долг не мог и оказался припертым к стенке. Должен признаться, что госпожа Хабекост не внушала мне ни малейшей симпатии. Я всегда ее избегал, да и сейчас постарался бы уклониться от встречи. Этим я вовсе не хочу сказать о ней что-то плохое. Просто она шла к своей цели чересчур уж напористо и бесцеремонно. А мне такие черты не по душе.

Лучшей пары для Клонца и не придумаешь. Я всерьез вообразил, что нашел выход из тупика и для него, и для себя. Уж она-то сумеет взять его в руки, и мне не придется больше ломать над ним голову. Перед женой бесполезно разыгрывать из себя простодушного добряка. Она быстро смекнет, что все это одна шелуха.

Я решил, что таким манером разделался с Клонцем, освободив от него и себя, и мир, и перестал о нем думать. Потом все полетело к чертям и мои герои тоже. Разве могло мне прийти в голову, что именно Клонц выплывет? Счастье еще, что я не предвидел этого заранее. А то бы предпочел сгинуть вместе со всем остальным.

Иногда мне кажется, что я говорю совсем не то, что хотел сказать. Но я и сам не знаю, что же на самом деле подлинно: то, что говорю, или то, что хотел сказать. Вероятно, между замыслом и воплощением зияет глубокая пропасть. И вряд ли существует надежный мост, соединяющий оба края. Приходится рывком перепрыгивать через нее.

И если я говорю, например, исходя только из замысла, то мой голос, выражающий его, не возвращается ли ко мне, как бесплодное эхо? Или же воплощение вбирает в себя звук и тот, кто приложит ухо, может его услышать? Достигает ли другого края пропасти свет, излучаемый замыслом, окрашивая и изменяя его так, что он становится явным и для других людей?

А может, я говорю о Клонце лишь для того, чтобы мое лицо скривилось в презрительной гримасе, ибо надеюсь, что она спасет меня от отчаяния? Это страшные слова, знаю. Но я решил высказать все как есть или, вернее, так, как подсказывает отчаяние, — не просеивая мысли и фразы сквозь сито разума. Это не бессвязные речи больного, лежащего на операционном столе и в эфирном бреду выбалтывающего свои тайны. Хотя и такой бред иногда очень содержателен. Нет, я пытаюсь дать объективный отчет о положении дел. И пусть я сам стану жертвой своей попытки, и пусть мой отчет покажется гнетущим и бесстыдным, но только благодаря ему тот, кто спросит, как все это было и как мы все это вынесли, сможет судить, были ли причины впадать в отчаяние, или же у нас просто недостало сил.

Быть может, он скажет нам: «Да вы больны!» Или: «Вы просто истощены и измотаны до предела». И слава богу, если скажет. Это будет значить, что сам он здоров и не бредет шатаясь по самой кромке над пропастью, край которой скрыт клочьями тумана, а уверенно шагает по гладкой дороге.

Возвращаясь домой, я опять забыл о Клонце. Путь мой был долог и труден. По дороге мне нужно было еще уладить кучу дел. А может, нам на благо, что нужда поминутно хватает нас за горло и не дает задуматься над своим положением? Не помню уж, какие именно дела надо было уладить. Кажется, зайти куда-то, где обещали дать немного угля. А кроме того, еще и обежать все аптеки в поисках лекарства. Я забыл сказать, что дома меня ждал больной человек. Лекарства я так и не достал. Аптекари сказали, что таких медикаментов давно и в помине нет. У кого-нибудь из них лекарство это наверняка было. И я мог бы его получить. Например, в обмен на сигареты. Скорее всего так. Но сигарет у меня не было.

Уже почти у самого дома, за последним углом, я увидел человека, на коленях копавшегося в куче отбросов. Может, он держал кроликов и собирал для них капустные листья или картофельную шелуху. А может, и для себя, почем знать. Рукав его пальто разлезся по шву. Он ползал на коленях и прямо руками разгребал промерзшую кучу.

В том, что он копался в отбросах, ничего страшного нет. Не в этом дело. Иногда там попадается кое-что вполне съедобное, и, уж во всяком случае, лучше копаться в отбросах, чем подыхать с голоду. Мы давно перестали обращать внимание на подобные вещи.

Но его лицо! Неужели и у меня такое же? Он был моих лет. Не думаю, что возраст играл здесь какую-то роль и я именно из-за возраста пожалел его (а тем самым и себя). Что толку в жалости! Но его лицо! Иначе, видимо, и не скажешь: оно выражало одновременно и исступление, и безразличие ко всему на свете — как у мужчины, хватающего первую попавшуюся женщину, чтобы утолить сжигающую его похоть. А ведь он-то хватал всего лишь промерзшие отбросы.

Я с трудом подавил подступившие к горлу рыдания. По сей день не пойму, как это некоторым удается видеть свое призвание в том, чтобы говорить с другими о боге так, словно он их родной дядюшка или непосредственный начальник. Я никогда не брался судить, кривят они душой либо же — по глупости или еще почему — просто не ведают, что творят. Но, видя, что они вполне довольны собой, не мешал им ни единым словом, поскольку не мог предложить взамен ничего лучшего, хотя хорошо знал, что они неправы.

Заговори кто-нибудь со мной о боге в ту минуту, очень возможно, что я бы поддался и ушел в монастырь. И бог утратил бы еще одну душу, жившую надеждой.

Но никто со мной не заговорил. Улица была пуста. Стоял февраль 1947 года.

Я побрел домой и, войдя в комнату, сразу же подошел к окну, чтобы задернуть шторы — вечер уже наступил. Возможно, что, глядя в темноту за стеклом, я немного помедлил, раздумывая, с чего начать: попытаться раздуть огонь в печке, либо скинуть башмаки и надеть тапочки, чтобы не беспокоить больного звуком шагов, или же сперва поставить на огонь воду, чтобы сварить что-нибудь на ужин.

Может, сначала все же поговорить с больным и справиться, как он себя чувствует? А вдруг он спросит, достал ли я угля? Как мне тогда быть? Сказать, что обещали дать завтра, чтобы только его успокоить? Кстати, завтра мне нужно будет первым делом вынести во двор и размельчить последний кусок кокса. На сколько его хватит? Надеюсь, краны не забыли отвернуть, а то ведь трубы промерзнут. Надо сейчас же проверить.

Повернувшись, я увидел Клонца. Клонц стоял в моей комнате, привалившись спиной к двери, тем самым лишая меня возможности бежать. Он стоял, слегка набычившись, словно собирался тут же вцепиться мне в горло. Я не смел шевельнуться. И чувствовал, что от страха бледнею. А он, видимо, наслаждался этим зрелищем. Потому что легонько постукивал пальцами по двери. А может, мне это только померещилось. «Что вам угодно?» — наконец выдавил я еле слышно. Он ответил не сразу. И только еще больше подался вперед, словно готовясь к атаке. Мне показалось, что он даже шагнул ко мне. Куда было бежать? Даже если бы я рискнул выпрыгнуть из окна, он успел бы навалиться на меня сзади прежде, чем я повернусь, отдерну штору и распахну створки.

Сомнений не было, это был Клонц. Я узнал его сразу, несмотря на то что прошло столько лет и столько всего стряслось. Давно ли он дожидался меня здесь, в комнате? Почему его вообще сюда впустили? Ведь можно же было сказать, что меня нет дома.

Костюм на нем был куда лучше того, что он носил до войны. Добротная синяя шерсть, отлично сшит; только чересчур новый на вид. Крахмальная рубашка сверкала белизной. Наверно, госпожа Хабекост позаботилась. Только вот воротничка он по-прежнему не носил, а может, успел отстегнуть для удобства: под горлом блестела золотая запонка. Он, несомненно, процветал: и по одежде, и по всему было видно, что и он сам причисляет себя к сливкам общества. Не уверен, что всем этим он обязан госпоже Хабекост и ее деньгам. Лишь теперь, задним числом, обдумываю вероятность этого. Я не спросил, как его дела, просто к слову не пришлось, да и впоследствии, вероятно, не спрошу. Хотя Клонц вышел из-под моего пера, не думаю, чтобы я мог как-то на него повлиять. Я впервые осознал, что созданные нами образы подвластны нам лишь до какого-то момента. В один прекрасный день они отрываются от нас и даже могут поднять на нас руку. Еще бы, ведь они способны выстоять, когда все вокруг рушится.

Догадываюсь, что Клонц стал дельцом на черном рынке. Не знаю, какого размаха, по задатки к разного рода махинациям у него всегда имелись, не было лишь благоприятной обстановки. Весьма возможно, что он торгует вином втридорога, продает посетителям сигареты из-под полы, отпускает блюда без карточек или еще что-нибудь в этом роде. У хозяина ресторанчика множество способов нажиться на общей нужде. Ему не приходится ни голодать, ни мерзнуть. Он может позволить себе приобрести синюю шерсть на костюм. Или купить бриллианты у тех, кто в прежние времена давал ему на чай, и подарить их госпоже Хабекост. Кто теперь вспомнит про уборщицу при туалете! Все почтительно кланяются столь важной даме.

Я лично ничего не имею против дельцов такого сорта и вовсе не собираюсь метать громы и молнии по их адресу. Их развелось неисчислимое множество, и некоторые из них даже сами не понимают, кем стали. Я просто с интересом присматриваюсь к ним как к чему-то чужеродному. Вижу, что живется им лучше, чем всем прочим, и что их правда вроде бы берет верх, по совершенно не в состоянии позавидовать им. Просто дивлюсь, как это они умудряются жить лишь в атмосфере реальности, как будто ничего иного не существует. Ты-то думаешь, что они когда-нибудь неминуемо споткнутся, однако этого почти никогда не происходит. Действительно, есть отчего самому свихнуться. В молодости я потешался над ними и всячески старался их поддеть. Однако давно уже бросил эти попытки.

Может, я переоцениваю Клонца и он, несмотря на несколько удачных махинаций, остался прежним добропорядочным обывателем? Тогда понятны и его ненависть, и мой страх. Ничто так не обезоруживает, как склизкая жестокость добряка, который не решается бить наотмашь. Он доводит общепринятые формы вежливости до подобострастия, и, нападая на него, сразу ощущаешь свою неправоту: тебе кажется, что поднимаешь руку на сами эти формы. И все же меня озадачила ненависть, выпиравшая из Клонца, и озадачивает вновь каждый раз, как я с ней сталкиваюсь. Эта ненависть доказывает, что клонцы почему-то считают нас выше и сильнее себя, хотя в реальной жизни мы не так крепко стоим на ногах, как они сами. Видимо, знают про нас что-то такое, чего мы сами не осознаем.

Нет ненависти более исконной и лютой, чем эта. Истребить ее нельзя, а выдержать трудно. Клонц совершенно вышел из роли, которую играл. Передо мной был разъяренный зверь, готовый в любую минуту вцепиться мне в глотку. Лицо его так налилось кровью, что я даже испугался, как бы его не хватил удар.

Нельзя не признать, что Клонц очень точно учуял момент, когда я вконец выдохся и отчаялся в борьбе с нуждой. Он знал обо мне все, то есть все мои неудачи в мире реальности. Крыть мне было нечем. Он с такой энергией вспрыгнул на чашу весов, что меня подбросило вверх, как перышко. Он обдал меня презрением за обтрепанное пальтецо и рваные штаны. Он оплевал меня с ног до головы за явные признаки обнищания — чтобы продержаться эту зиму, я день за днем распродавал свое имущество. Он осыпал меня градом самых грубых ругательств: «Щелкопер! Голодранец! Шут гороховый!» А потом и того чище. Не стоит их все воспроизводить. Он совершенно вышел из роли. Он дышал лишь ненавистью и местью.

О, как я понимаю тебя, полтораста лет назад в полном отчаянии сидевшего за этим секретером! Я старался изо всех сил выполнить свое предназначение, противостоять пустоте смерти, преодолеть Ничто, встретить это Ничто достойно. И я без слез глядел, как мир рушится, ибо понимал, что это единственная возможность познать судьбу, а может, и тождественность между ней и тем, что принято называть виной.

Но есть нечто похуже, чем Ничто: когда карикатура на человека заполняет это Ничто своей кипучей деятельностью, когда прожорливый пигмей раздувается и душит все подлинно человеческое, когда оказывается, что обыватель более живуч, чем человек. Разве такое вынесешь?

Когда мир рухнул, я подумал: хуже уже не будет. И вот я сижу за этим секретером, и нет спасения ни в словах, ни в стихах. Я страдаю так, что даже из чувства стыда не в силах этого скрыть. Я страдаю. Но Клонцу этого не показываю, чтобы он не мог потом повсюду об этом трезвонить. Я держусь абсолютно спокойно. А сам, конечно, прикидываю, как бы мне от него отделаться. Если бы мне удалось, к примеру, перетянуть Клонца через черту, он сразу же потерял бы всю свою силу. Это я знал точно. Причем сделать это отнюдь не так трудно, как кажется. Этих реально мыслящих, которым мы в часы сомнений не устаем удивляться, очень даже легко сбить с привычного им пути. Для этого не требуются великие потрясения: чтобы они заскулили, хватит и трогательной песенки: «Дни нашей юности», исполняемой шарманкой на углу. Будучи лишены духовности, они делают ставку на душевность, а будучи чужды доброте, довольствуются ее подделкой — добродушием. Но жалеют при этом только самих себя.

Каким жалким ничтожеством оказался бы Клонц по ту сторону черты! Чтобы избавиться от него, пришлось бы тотчас вытолкнуть его обратно в родную ему реальность.

Я прикинул также, не стоит ли повернуть дело так, чтобы его и впрямь хватил удар. Как-никак он мои персонаж, и, может, я еще сумел бы это устроить, хотя он и вышел из-под моего контроля. Но тут же я представил себе, что тогда мне придется навестить его в больнице — не бросишь же человека в беде. Вот я присаживаюсь к его кровати. Рука безжизненно тонет в одеяле, лицо рыхлым месивом растекается по подушке, и на нем беспокойно ерзают глазки, ища, за что зацепиться. Говорит он с большим трудом, так как одна сторона отнялась, однако поело ряда попыток ему наконец удается выдавить несколько слов — так невнятно, что я едва могу разобрать: «Разве это справедливо? Я всегда был добр к людям». Что? Клонц говорит про себя именно то, чего ты никогда не посмел бы сказать о самом себе? Стоит ли теперь сводить с ним счеты: там-то ты меня обманул, тогда-то пытался на мне нажиться? Все это теперь уже не стоит ломаного гроша. Ведь Клонц не хотел никого обманывать; просто так получалось, что люди сами напрашивались на обман, вот Клонц и шел им навстречу. Я грустно бреду домой. Сами мы во всем виноваты.

А что, если бы речь шла не о Клонце, которого я терпеть не могу? Что, если бы ко мне явились и обступили ночью мой стол другие мои герои, которых я люблю и гибель которых меня печалит? Даже если бы они высказали свои обвинения не столь четко, как Клонц, я бы все равно услышал: «Почему ты не создал нас другими? Ведь это было целиком в твоей власти».

Было ли? Почему они так уверены? Почему я сам вовсе не уверен?

Поскольку я не отвечал на ругань Клонца, а как бы пропускал его наскоки мимо ушей, он бесился все больше — видимо, счел мое молчание знаком презрения. И, распалившись, бросил мне в лицо то, на что не имел права.

Я уже упоминал, что дома у меня лежал больной человек. Хотя я задался целью рассказать все как было, мне хотелось как можно меньше говорить о нем, чтобы не расчувствоваться и не нарушить объективность повествования. Теперь я вижу, что мне не удастся обойти больного молчанием, а значит, лучше было бы с него и начать. Ведь именно из-за него я провожу ночи без сна. Он лежит в нескольких шагах от меня. Я затенил лампу, чтобы свет не падал ему в глаза. Может, я бы вообще не взялся за перо, если б не он. Вообще бы не взялся.

Больной спит. Снотворное наконец-то перебороло кашель. Дыхание хриплое, на губах пузырьки. Но все же он спит. Будем говорить шепотом! Не скрипеть пером и осторожно переворачивать страницы. Ибо больной — об этом-то я и хотел умолчать — моя любимая. Только не будем делать из этого мелодраму.

У Клонца хватило низости бросить мне в лицо, что в ее болезни виноват я сам. Неспособен, мол, даже жену прокормить. И сплюнул.

Это было уж слишком. Я и сам знаю, что, чем сидеть и смотреть, как умирает от голода человек, за судьбу которого ты один в ответе, лучше заниматься темными делишками и даже воровать. Правда, законом такие действия запрещены, и правильно, что запрещены. Но тем не менее они совершаются вопреки всем законам. Кому-кому, только не Клонцу, делать такие заявления.

Я выпрямился, собираясь отчитать его как следует. Но тут послышался кашель. Негодяй разбудил-таки бедняжку своим криком!

Я просто повернулся к нему спиной. Словно его и не было в комнате. Потом подошел к ее кровати и опустился на стул.

— Здесь кто-то был? — спросила она.

— Да нет, кому тут быть.

— Приснилось, наверно. Почудилось, что слышу чей-то голос. Угля так и нет?

— Отчего же? Ты только не волнуйся. Завтра или послезавтра обязательно будет. Давай померим температуру. — Я стряхиваю термометр и подаю ей. Потом сварю тебе чего-нибудь поесть, — говорю я.

— Да нет, не надо. Не хочется.

Я предлагаю ей одно, другое, третье, но ей ничего не хочется. Не хочется есть — в наше-то время, когда все страдают от голода? Кто много ест, наверняка поправится, думаю я; но я ошибаюсь. Кто совсем не хочет есть, тот очень болен, — вот это верно.

Я смотрю на ее слабые и бледные руки, лежащие поверх одеяла. На ее обтянутые кожей хрупкие запястья. Грустно и растерянно сижу у ее изголовья. Мысли мои ненадолго возвращаются к Клонцу. Может, будь я таким изворотливым, как он, любимая не слегла бы с воспалением легких. Ни с того ни с сего на память вдруг приходит мотивчик из какой-то оперы, который мы насвистывали, вызывая друг друга на свидание. Кажется, из «Cavaleria rusticana»[41]. Это был наш условный сигнал. Почему мы выбрали именно эту мелодию? Впрочем, вполне понятно. Мелодия и сейчас все та же, только вот звучит совсем по-другому…

Но я должен скрывать свои мысли. Лучше делать вид, что и крушение нашего мира не бог весть какая важность. Нужно верить, что мы и с этим справимся. Тогда, может быть, и впрямь справимся.

— Ты что-нибудь ел? — спрашивает она.

— Конечно. Ты только не волнуйся, — отвечаю я. И тут, к счастью, вспоминаю о том, о чем совсем было позабыл из-за этого дурацкого Клонца. Погляди-ка, что прислали тебе в подарок.

И вынимаю из кармана лимон. Он лежит на ладони, источая солнечный свет и здоровье. Как свежа и прохладна его кожица. Дотронься — и сразу выздоровеешь. Он похож на маленькую женскую грудь.

И откуда что берется? Наверно, в той стране, где вырос этот лимон, еще не все пошло прахом.

— Как добры люди, — говорит любимая.

И я, сияя от счастья, иду на кухню, чтобы вскипятить воду. Словно сам заслужил эту похвалу.

Сидя за секретером, я вдруг тяжело вздохнул и сам испугался. Прислушался — нет, к счастью, она ничего не заметила.

Возможно, мы недостаточно ценили радости жизни и теперь несем кару за свою неблагодарность. Нет, это слишком высокопарно. Больше всего на свете я боюсь высокопарных слов. То есть слов, когда-то имевших высокий смысл. Но многие все еще пользуются ими — надо думать, из лучших побуждений. На самом же деле они просто повторяют их по памяти. И цепляются за них, пытаясь удержаться на поверхности. Горе им, если они заметят, что смотрят не вперед, а назад, в навеки утраченное прошлое. И горе нам, если мы позволим им себя обмануть.

Если тот, кто будет сидеть за этим секретером через полтораста лет, в растерянности оглянется на меня и спросит: «Как же вы все это вынесли?», я ничего не смогу ответить. Ведь пока еще вообще неясно, вынесем ли. Мы будем это знать завтра, а то и послезавтра. Во всяком случае, ему-то наверняка будет это известно. Зачем же нам отвечать ему высокими словами только самих себя обманывать!

Честнее признать, что мы, шатаясь, бредем по самому краю бездны.

Однажды, в давно прошедшие времена, я стоял перед каким-то растением и внимательно его разглядывал. Не знаю уж, чем оно приковало меня к себе. И мне вдруг показалось, будто я понял нечто очень важное.

Я был поражен. Ну как же: у этого растения столько же над землей, сколько и под нею. Как в зеркальном отражении. Мы видим только то, что над землей, — стебель, ветви, листья, цветы. Но под землей ведь тоже ветви, да еще какие чувствительные. И чтобы растение размножалось, не только цветы порождают плоды и семена, нет, в скрытой от наших глаз части тоже есть и клубни, и луковицы, служащие сохранению вида.

Та часть, которую мы видим, как бы говорит: корни существуют лишь для того, чтобы питать меня и дать мне возможность цвести. Но та, которую мы не видим, а потому и не слышим, вероятно, говорит другое: зеленые листья и цветы там, наверху, всего лишь наши корни, через которые к нам поступают солнечный свет и тепло, необходимые нам для роста.

Я уже сказал, что тогда не все понял, но был близок к тому. Ибо меня, стороннего наблюдателя, вдруг охватило ощущение необыкновенного счастья. Я позабыл про время. Я опоздал к обеду.

С той поры много воды утекло. И вспоминаю я об этом лишь для того, чтобы кто-нибудь задумался — может быть, здесь-то и лежит путь.

И если я завтра опять повстречаю Клонца, я постараюсь ощутить к нему сострадание.

Написано в феврале 1947 года.

Люди, не забудьте эти дни испытаний.

Пер. с нем. Е.Михелевич.

Орфей и…

…Эвридика — сразу готовы мы продолжить, потому что мы так привыкли. Но недавно мне довелось узнать, что историю эту до сих пор пересказывали неточно.

А было все так. Когда Орфей закончил свою мольбу, обращенную к царице мертвых, богине Персефоне, которую люди называют жестокосердой, ибо она, бледная и безучастная, делит с Аидом владычество над преисподней… Впрочем, что мы, люди, знаем о царицах? Вот эту, например, однажды звали Ясноликой и боготворили, как весну. Мы просто это забыли, как забыли и слова, сказанные ее матери Деметре родичами, всевышними богами, когда она пожаловалась им, что Аид похитил у нее дочь. Оно так и лучше, сказали они, а то во гневе брат наш может привести на землю своих мертвых, и они опустошат ее… Так вот, когда певец смолк, Персефона некоторое время выжидала, не заговорит ли царь. Но царь молчал.

Тогда она повернулась к нему и попросила:

— Верни ему Эвридику, Аид. Ее отняли у него слишком рано. Они были счастливы всего три недели.

Но царь молчал.

— Ты хочешь сказать, — продолжала Персефона, — что мертвой нельзя вернуться к живым, ибо то будет против закона. Но разве не против закона то, что наши стражи расступились перед этим пришельцем, что грешники перестали ощущать несомую ими кару, заслушавшись его, что влага забвенья, похоже, уже не властна над нашими подданными? Разве могучая сила его слова не против закона? Я бы не хотела, чтоб он, вернувшись наверх, к своим, назвал нас жестокими и неумолимыми.

Две слезы скатились по бледным щекам царицы, и это тоже было против закона. Но царь все молчал.

— Или ты хочешь сказать, что возвращение не принесет Эвридике счастья? Что она, возможно, слишком скоро воскликнет: «Ах, зачем я не осталась там, под землей?» О Аид, я сама жила однажды меж цветов и плодов, и я скажу тебе: не слишком-то стоит верить подобным жалобам женщин. Сделай это ради меня.

И тогда царь отпустил Эвридику. Но он поставил условие: на обратном пути домой не должен оглядываться Орфей, даже на нее, ту, что пойдет за ним следом. И вот теперь все время рассказывают: мол, потому оглянулся Орфей, что не услыхал шагов за собой и усомнился вдруг, идет ли за ним Эвридика. Но причина не в том. Что мы знаем о поэтах? «Я победил преисподнюю», — сказал он себе и радостно зашагал вперед, окрыленный песней, звучавшей в его душе. Лишь на второй половине пути, уже близко к выходу и свету, шаги его вдруг замедлились — будто что-то оставил он за собой, что держало его и принудило наконец остановиться. Трижды пытался он побороть эту невыразимую муку, трижды силился переступить порог — и тщетно. Тогда он простонал: «О, никогда больше я не смогу петь, как сегодня» — и оглянулся. Но увидеть надеялся он не Эвридику, за которой спускался в Аид, а Персефону, перед которой пел, ее ясный лик, озаренный розовым светом забрезжившего дня. И тогда вкруг него сомкнулась вечная ночь.

О нет, мы не осмелимся предположить, что царица и в самом деле последовала за ним. Но все-таки с определенного момента историю эту следовало бы называть историей Орфея и Персефоны. Тогда стало бы и понятней, почему впоследствии фракийские женщины растерзали слепого певца. Они наверняка заметили, что пел он уже не для земной женщины, а для богини смерти.

Пер. с нем. А.Карельский.

Юноша из морских глубин

То и дело слышишь, что где-то рыбак сетью выловил из моря женщину, и нам это уже не в диковину. Со мной, правда, подобного не случалось, возможно потому, что мне еще не приходилось рыбачить в море. Однако не сомневаюсь, что и мне бы могло так повезти. Мысленно я уже представляю, как сеть напрягается, становясь все тяжелее и тяжелее, по мере того как я вытаскиваю ее из воды. Выглядываю за край лодки, и — что за притча! — в воде что-то светится. Я, разумеется, не выпускаю невод, напротив, тяну изо всех сил. И когда наконец вытаскиваю добычу, вижу, что в сети запуталась женщина. Она не может пошевелиться, да, видимо, этого и не жаждет, но несомненно жива, так как поглядывает на меня из-под опущенных век. С тела ее крупными жемчужинами стекает вода. Смотреть приятно! Что до чешуйчатого хвоста вместо ног, то такое представить куда труднее. Впечатление, прямо скажем, не из приятных! Но раз уж так получилось, то либо я больше его не замечаю, либо быстренько осваиваюсь.

Да и вообще, истории эти добром не кончаются, что верно, то верно! Невзирая на всю их любовь, жены и девы из морских глубин на земле не приживаются, а бывает, что рыбак в последнюю минуту выпустит невод и хочешь не хочешь — нырнет за ним следом. И даже если он на это не решится — не та у него повадка, — все равно, пропащий он уж человек! Он сторонится людей, особенно женщин. Да, особенно женщин! И если он по забывчивости когда и женится, то хорошего не жди. Вечерами только и видишь, как он сидит на одиноком утесе и не сводит глаз с моря. А порой даже слышно, как поет.

Но так уж оно всегда бывает, и ничего тут не поделаешь. А кому рисковать не хочется, пусть сидит дома и кушает приготовленные бабушкой любимые блюда.

Однако никому не доводилось слышать, чтобы нечто в таком роде случилось с женщиной. Честно говоря, и я считал, что море населяет только женское сословие. Разве еще пресловутый морской дед с трезубцем и неаппетитным белесым пузом. А неугомонная коричневая братия, что, словно тюленье стадо, толчется у его ног, так она в счет не идет.

Ну а вдруг это всего лишь скороспелое суждение, вызванное тем, что женщины не так склонны болтать о подобных похождениях, как мы, мужчины?

Однако как бы там ни было, а именно такое приключилось с Ханной Ш. От имени Ханна я, признаться, не в восторге. Возможно, это и предубеждение: в бытность мою ребенком была у нас прислугой некая Ханна с толстенной белокурой косой и неописуемым румянцем во всю щеку. Я невзлюбил ее за то, что, собирая меня в гости, она надевала на меня неизбежный тогда для мальчиков парадный костюм с туго накрахмаленным воротничком и белым бантом, что доставляло мне крайние неприятности. Короче, если б я сам придумал эту историю, я подыскал бы для такого случая более благозвучное имя, нежели Ханна, — ну хотя бы имя, связанное с каким-нибудь памятным событием прошлого. Однако имя Ханна уже приобрело для нас известное звучание, и, услыхав его, читатель подумает: «Ага, так вот что он имеет в виду!» Или же: «Вот, значит, как ее следует себе представлять!» Но Ханна, о которой пойдет речь, совсем не белокура, у нее темные шелковистые волосы при короткой стрижке. И лицо не румяное, а бледное и узкое, да и фигурка у нее щуплая и хрупкая. Проще сказать: худышка. Большой беды я в том не вижу: ведь уже восемь лет, как мы ходим голодные. Будь я французом, я, пожалуй, назвал бы ее Сюзеттой. Но давайте уж держаться Ханны — и правды.

Как-то в июле в девятом часу вечера Ханна вошла в море, чтобы искупаться, и вдруг почувствовала, будто что-то под водой тянет ее назад: слабое, но явственное прикосновение повыше левого колена. Ей даже пришло в голову, что она запуталась в водорослях.

День-то, надо сказать, был жаркий, а сейчас, вечером, море, как зеркало, не шелохнется. Над водой стелется фиолетовая марь, постепенно сгущающаяся к горизонту. До соседней косы, кажется, рукой подать. Стоящая там рыбачья избушка призрачно белеет в темноте — и это при полном отсутствии какого-либо источника света.

Так вот, только к вечеру добралась Ханна до места. Дорога измотала ее, да и немудрено при нынешнем неудобном железнодорожном сообщении. Последний отрезок пути, где прежде ходил автобус, пришлось ей проделать пешком: по такой жаре да с чемоданом — сомнительное удовольствие. Поговорив в деревне с немногими уцелевшими за войну рыбаками, она заручилась ключом к одному из крошечных дачных домиков, куда горожане обычно приезжали, чтобы провести у моря субботу и воскресенье. Домики стояли на высоком берегу, Ханна как-то уже бывала здесь и решила опять рискнуть.

Домик изрядно обчистили, да Ханна ничего другого и не ждала. Наведя кое-какой уют и решив этим в крайности обойтись, она без сил опустилась на стул в кухоньке-столовой. «Напишу-ка я письмо», — подумала она. Но вспомнила, что еще не повидала море. Встала, вынула из чемодана купальные принадлежности и спустилась на пляж, совершенно пустынный в этот поздний час.

Немного поразмыслив, она разделась, натянула купальник и, осмотрительно ступая, вошла в море. Вода у берега была ей по щиколотку, и Ханна почувствовала приятную свежесть. Но подождала пускаться вплавь, а шаг за шагом двигалась вперед, осторожно, словно боясь оставить на дне свои следы. Вскоре вода дошла ей до бедер, но тут дорогу преградила песчаная отмель, которая и вовсе подняла Ханну из воды. Дальше дно опять стало понижаться. Вода уже омывала ей плечи, и Ханна подумала: вот теперь поплаваю. И тут-то оно и случилось.

Пожалуй, я неточно выразился, сказав, что, по ощущению Ханны, что-то в воде потянуло ее назад. Вернее, кто-то ухватился за ее колено.

Пощупав колено, Ханна решила, что в него вцепилась чья-то маленькая легкая ручка, пожалуй даже детская. Но такие ощущения обманчивы — они, возможно, объясняются действием воды.

Крайне удивленная, Ханна вытащила руку и, повернувшись вполоборота, поглядела в воду. И тут различила у своих ног какую-то белую фигуру, но толком разглядеть ее не могла.

— Отпустите сейчас же! — крикнула она, и рука разжалась. Но фигура все еще лежала на дне, огибая ее ноги. Ханне почудились вопросительно устремленные на нее глаза, но в воде все мгновенно расплывалось.

— Встаньте, — крикнула она. И сразу почувствовала волнообразное движение воды от ног и вдоль всего тела. И тут же на поверхность вынырнула голова юноши.

Некоторое время они молча стояли лицом к лицу. Юноша был лишь немного выше Ханны. Вода доходила ему до подмышек. Плечи составляли с берегом прямую линию, тогда как Ханна стояла спиной к морю.

Она не испугалась, и я не вижу в том ничего удивительного. Я бы тоже не испугался, случись мне выудить морскую деву. Поначалу, как только с этим столкнешься, тебя охватывает любопытство, а когда ты уже во всем разобрался, в голову приходят совсем другие мысли!

Так они стояли друг против друга молча. Юноша выжидательно смотрел на Ханну. Ханна собиралась было спросить, что ему от нее нужно, но отдумала. Он видел, как я входила в воду, решила она, и сразу влюбился. Он еще очень молод и не смеет признаться.

Она попыталась ему улыбнуться, тогда и юноша несмело улыбнулся. Ханне это не понравилось. Что он, в самом деле, вообразил? Будто его здесь только и ждали! Да и вообще, куда я его дену? — забеспокоилась она. Не можем же мы вечно стоять в воде. Но ведь нельзя и попросту послать его подальше! Надо же, чтоб такое случилось со мной именно сегодня! Она сосредоточенно раздумывала, так что даже брови у нее сошлись на переносице. И на лице юноши тоже как будто мелькнула тень. Ханне стало жаль его.

— Ступайте туда! — повелела она и указала на пляж. Она предпочла пропустить его вперед, чтобы не терять из виду.

Юноша повиновался, и, только когда он вышел на отмель, Ханна увидела, что он совершенно наг. Она помедлила, но тогда и он остановился и повернулся к ней. Должно быть боялся, что она за ним не последует.

— Сказано вам, идите вперед! — крикнула Ханна. — Там мое махровое полотенце. Завернитесь в него.

Красивый малый, думала она, приближаясь к берегу. Но отсюда еще не следует, что Ханна в него влюбилась. Ни одна женщина не способна влюбиться в мужчину только потому, что он красив. Во всяком случае, таково мое мнение. Подобное может случиться разве что с дурной женщиной.

Насколько я уловил из ее рассказа, юноша немного напоминал умирающего пленника Микеланджело. Когда вы на него смотрите, вас охватывает робкая нежность, и дело тут не только в красивом теле, здесь что-то и другое.

Ханна, разумеется, и отдаленно не подумала о пленнике, но сознание, что юноша красив, внушало ей радость и уверенность. Кстати, когда я упоминаю о ней как о женщине, это можно понять превратно. На двадцать шестом году Ханна была еще не замужем, по, называя ее девушкой, мы опять-таки рискуем дать неверное о ней представление. Да и вообще, девушка — слово туманное, его можно понять и так и этак.

Юноша направился туда, где лежали Ханнины вещи. Он взял ее полотенце, но никак не мог с ним справиться.

— Экий вы косорукий, — пожурила его Ханна. — Подите сюда! — Она помогла ему завернуться в полотенце и закрепила конец у него на бедре. Стоило ей коснуться юноши, как он невольно вздрагивал. После морского купания руки у Ханны захолодели, тогда как он был уже совсем сухой и теплый. Точно и не из воды.

— Вот так, — сказала Ханна, — теперь будет держаться.

Полотенце было голубое, слегка слинявшее от многочисленных стирок.

— Я заняла его у знакомой, — пояснила она. — У меня такого нет. Все мои вещи начисто сгорели.

Юноша кивком подтвердил ее слова.

— А теперь, — наставительно сказала Ханна, — сядьте на песок и не смотрите в мою сторону.

Он послушно уставился на море.

Вот незадача, думала она между тем, освобождаясь от мокрого купальника: отдала ему полотенце, а вытереться-то и нечем. Придется пустить в ход рубашку. Дело ведь идет к ночи, до утра высохнет.

А все же ее взяла досада. Тоже мне добро. Навязала себе на шею, мысленно укорила она себя. Расселся тут и целиком на меня положился. Вот влипла я! Такое может стрястись только со мной. И еще голова разламывается на части.

На горизонте засверкали всполохи, поминутно освещая пляж.

— Пустяки, — успокоила она оглянувшегося юношу. — Будет гроза. Это и в воздухе чувствуется.

Наказала ведь я ему не глядеть в мою сторону, спохватилась Ханна. Так нет же, прямо на меня воззрился. Ну да не беда, малый он порядочный, ничего такого у него и в мыслях нет. Лишнее напоминание только наведет его на дурные мысли.

А ведь он, пожалуй, голоден! Зря я не попросила чего-нибудь у рыбаков. Когда-то у них можно было разжиться угрями. Ишь чего захотела — угрей! Станут они дожидаться меня с угрями! Раз уж он из воды, так подавай ему рыбу и ракушек! Она пытливо поглядела на юношу. Слава богу, на голодающего он не похож, установила она с облегчением. Он еще сущий ребенок. Ему бы самое милое дело — стакан молока.

Тут она тихонько рассмеялась, и тогда рассмеялся и юноша.

Хорошо ему смеяться, вскинулась Ханна. А где я достану молока? Ему, пожалуй, невдомек, что мы уже который год на голодном пайке. Воображает, что достаточно ему сказать «Мама!» — и еда уже на столе.

Но в конце-то концов, он не виноват, а мне надо подумать, чем я его накормлю.

Ханна оделась, и они стали подниматься по лесистой тропе. На узкой дорожке темень была непроглядная. Ханна пропустила юношу вперед. Его обнаженная спина светилась, словно озаренная луной. Но вдруг он оступился. Полотенце, которое было повязано вокруг его бедер, распахнулось и упало наземь. Он наклонился за ним и смущенно подал его Ханне.

— Неважно, — сказала она. — Наверху я снова его на вас прилажу.

Ему еще многому надо поучиться. Нельзя оставлять его одного, не то люди его засмеют.

Поднявшись наверх, она отперла дверь дачки и зажгла свечу.

— Надо экономить, — предупредила она. — Свечи дорогие. Я захватила одну, на всякий случай. Так, а теперь присаживайтесь к столу. Если вам станет холодно, накиньте на плечи мой дождевик. А я приготовлю чай. Немного керосину дали мне рыбаки. Я одарила их сигаретами, они еще отказывались их принять. Зато чай настоящий. Мама так настаивала, что пришлось взять, хотя и она не прочь чайку попить.

Налаживая дряхлую керосинку и ставя кипятить воду, Ханна все же решила заварить чай пожиже. И не то чтоб она поскупилась на заварку, а только вдруг чай ему повредит? Или он, чего доброго, запросит к чаю сахару. Зря она не взяла с собой немного сахару. Но кому захочется тащиться с тяжелым грузом. А маме я сказала: сахар мне ни к чему, оставь его себе. Но разве угадаешь? Да и вообще…

Ханна недовольно выжала мокрую рубашку и купальник и повесила на стул сушиться. Юноша тем временем благонравно сидел на своем стуле, неотступно следуя за ней глазами.

А Ханна сердито гремела посудой, расставляя ее на столе. Точно я ради него сюда приехала! Что он, в самом деле, вообразил? Захотелось в кои-то веки побыть одной, и в первый же вечер я привожу этого водяного мальчишку. И зачем меня понесло купаться? Теперь от него не отвяжешься.

Она вышла в соседнюю комнату и оставила дверь открытой, чтобы свет проникал. Когда она, склонясь над чемоданом, искала что-то ей понадобившееся, свет вдруг померк. Это юноша последовал за ней и остановился в дверях.

— Что вам не сидится? — напустилась на него Ханна. — Никуда я от вас не сбегу. Бутерброды вот ищу, мне мама приготовила в дорогу. Наверно, извела на них недельный паек колбасы. Сколько ни возражай, она все равно поставит на своем. А мне в дороге и вовсе не хотелось есть. Жарко! Да и сейчас… Ну а вы не стесняйтесь, кушайте!

Заварив чай и налив его в чашки, она уселась против него. Взяв чашку со стола, принялась дуть, чтобы чай остыл. Юноша глаз с нее не сводил и делал то, что делала она, очевидно считая, что так надо.

И руки у него красивые, заметила про себя Ханна. Этой самой рукой он ухватил меня за ногу. Должно быть, считает, что так положено. А впрочем, у них, может, так водится, он и в мыслях не держит ничего плохого. Мне бы сейчас аспирину. Но как бы его не всполошить, а то тоже попросит таблетку. У него-то, конечно, еще в жизни не болела голова. Хорошо бы выкурить сигарету. Но что он обо мне подумает? К тому же у меня их всего двадцать одна, впрочем, нет — пять я отдала рыбаку да две выкурила в дороге. Ну да все равно, выменяю их завтра утром на что-нибудь для него. Это куда важнее.

— Нам так или иначе придется переждать грозу, — встрепенулась она. Расскажите-ка лучше о себе. Откуда вы родом? То есть я хотела сказать, как там у вас дома?

Юноша внимательно посмотрел на нее, очевидно, стараясь вникнуть в смысл ее вопроса.

— Или хотя бы как вас зовут? — продолжала Ханна. — Должно же у вас быть имя!

Юноша покачал головой.

— Ну уж нет, этого быть не может. Или вы его скрываете? Хотите, чтоб я угадала?

В самом деле, как его могут звать? — задумалась Ханна, пытливо в него вглядываясь. Ни одно пришедшее ей на ум имя, казалось, ему не подходит, но тут подвернулось что-то вполне ее устраивающее, и не успела она сообщить ему свою догадку, как юноша радостно закивал.

Странно, подумала Ханна. А ведь я никого не знаю, кто бы так звался. Но иной раз думаю: вот хорошее имя, когда-нибудь может пригодиться. Ну да неважно, ему оно как нельзя лучше пристало. Кажется, его иначе и назвать нельзя. И она произнесла это имя, не шевеля губами, просто про себя.

Юноша даже покраснел от радостного волнения.

А вдруг… Ханна испугалась. У нее блеснула мысль, вдруг он утопленник, но она не посмела произнести это вслух. Но юноша со, видно, понял, так как затряс головой.

— Должно быть, это глупо с моей стороны, — поспешила она оправдаться. Но не сердитесь! В этом нет ничего обидного. У меня был знакомый, второй инженер на судне. Когда наши напали на Норвегию, его судно пошло ко дну. Мне он, собственно, никто — это был друг моей приятельницы. Когда она мне про него рассказала, я еще подумала: каково-то им живется там, на морском дне!

Ханне, в сущности, хотелось отвлечь его от тяжелых мыслей, но, к великому ее смущению, эта тема ее не отпускала.

— Там, конечно, те же муки, — продолжала она, — и ничего нет хорошего. Но не стоит про это! Меня зовут Ханна. Можете так называть меня, если хотите.

Юноша лукаво усмехнулся — дескать, его не проведешь. Уж не вообразил ли, что она его обманывает?

— Нет, правда, меня так зовут, — настаивала Ханна. — У меня с собой удостоверение личности — хотите, покажу. Мне и самой не очень-то нравится мое имя, но уж я тут совершенно ни при чем. Просто дедушку звали Иоганн.

Однако юношу, очевидно, нелегко было переубедить.

— А какое, по-вашему, имя мне бы больше подошло? — спросила Ханна и с интересом поглядела на гостя.

Вот уж излишний вопрос, казалось, подумал юноша, он что-то долго медлил с ответом. Хотя он слегка приоткрыл рот, но не произнес ни звука. Губы его дважды сомкнулись, но потом: рот так и остался полуоткрыт. Ханну это окончательно смутило. Знать бы, что он обо мне думает. Не хотелось бы разочаровывать его. Ведь он полностью мне доверился. Она растерянно отвернулась и тут же нашла предлог. Она встала за печеньем.

— Совсем из головы вон! Оно из Швеции, попробуйте, такого печенья у нас давно не видали. Это подарок ко дню рождения. Я, собственно, хотела его приберечь на всякий случай, но сейчас это уже не важно. Кушайте на здоровье…

И Ханна заходила по комнате в поисках, чем бы заняться. Ей вдруг расхотелось смотреть на гостя. Но затем она снова села и сказала:

— Теперь-то уж я знаю, кто вы. Глупо, что сразу не догадалась. Нет, нет, никуда я не убегу. И не думайте, что я вас боюсь. Чего мне бояться! Может, я как раз для того сюда и приехала. Значит, так надо было, чтоб мы встретились в воде. Только я не сразу вас признала.

Юноша удивленно на нее воззрился.

— И не к чему нам больше в прятки играть, — продолжала Ханна ему выговаривать. — Согласитесь, что это так! Кто-то когда-то мне рассказывал, а может, я где прочитала, что так бывает, и вот — вспомнилось. Когда к человеку приходит ангел смерти, его, конечно, не сразу узнаешь, но он тебе полюбится с первого взгляда, и тогда все остальное сделается…

Юноша как будто совсем не пожелал ее понять.

И Ханна вдруг ударилась в слезы. Она не хотела плакать и сама себе удивлялась, но слезы так и текли помимо ее воли. Сначала они только выступили на глазах. Пройдет, подумала она, он ничего не заметит. Но затем они брызнули и без удержу покатились по лицу.

— Простите, — попыталась она спасти положение. — Самое лучшее — не обращайте внимания. Я никакая не рева. Но вот уже шесть лет, как я не видела моря. В этом все дело! Вы на представляете, что это значит. Я сама не думала, что еще способна реветь.

Одна слеза упала ей в чашку, и, когда Ханна это увидела, она расплакалась еще горше.

Юноша беспокойно заерзал на стуле. Он растерялся и не знал, что делать. Будь у него в кармане носовой платок, он, верно, предложил бы его Ханне. Он робко к ней потянулся, чтобы погладить. Но стоило ему дотронуться до ее лица, как Ханна отвела его руку.

— Оставь, — сказала она, — сейчас все пройдет.

Но это не проходило. И она придержала его руку, лежавшую на столе.

— Ну что мне с тобой делать? — захлюпала она. — Ведь они и на тебя наденут форму и погонят на войну. Они так поступают со всеми, и я тут совершенно бессильна. Ты должен понять, что это совсем не для тебя. Ведь ты и представления не имеешь, что у нас происходит. Ты думаешь, повсюду так, как там, откуда ты, или, скажем, здесь, вокруг нас. Тут рядом море и остались еще деревья, поля и рыбачий поселок. Я же начисто обо всем этом позабыла. Домик, правда, пообобрали, но это же сущие пустяки. Он принадлежит родителям моего бывшего жениха. «Поезжай, — сказали они, погляди, что там еще осталось. Сами мы для этого уже стары». Он был их единственный сын, погиб в самом начале войны. Сколько уж лет прошло!

Но стоит тебе пройти чуть дальше, и ты увидишь повсюду полное разорение. Мы-то привыкли. Мы давно ничего другого не видим и считаем, что так и надо. А ты-то зачем здесь? Ты, может, воображаешь, это переменится и они наконец увидят, что повсюду полное разорение, и закаются воевать? Но пройдет время, они опять примутся за свое. Это не дает им покоя, похоже, они иначе не могут. А тогда убьют и тебя, а я этого не хочу. И если даже не убьют, то вернешься ты другим человеком и не будешь знать, что со мной делать. Ведь это со всеми так, я это повсюду вижу. Будешь вечно злиться, потому что голоден. Или зарядишь на черный рынок, чтобы заработать немного на жизнь. Но это совсем не для тебя. Ну а я? Что мне прикажешь делать, когда я такое увижу? Врачиха сказала мне на днях: «Кто в наших условиях заводит ребенка, совершает преступление». Она возмущалась мужчинами, которые не задумываются над этим.

Видишь ли, мама у меня добрая душа, и я ее люблю. Но с ней не поговоришь про это. Я работаю в книжной лавке. Вечером, как приду домой, она и пойдет мне рассказывать, к примеру, что она в овощной выстояла вилок капусты. Целых два часа потеряла. Хотела меня порадовать, бывает, я и порадуюсь. Но стоит ли капустный вилок нашей радости! Или, скажем, поскандалила с соседями там, куда мы теперь вселились, что-то у них на кухне вышло, или другое что. Мы ведь плохо живем. Весь наш квартал сгорел, пришлось искать, где бы приткнуться. Ты, конечно, воображаешь, будто у меня кое-что есть. Да, было! А теперь ничего. Мы все как есть потеряли. Видишь, платье на мне, да разве б я прежде такое надела! Вот ведь как! А мне еще полагается маму утешать. Не так уж, мол, все скверно. Но это же неправда, да ее и не обманешь. Тогда я начинаю злиться. Ты представить себе не можешь, какими мы сделались злыми. А знал бы, так и связываться бы с нами не стал. И сам, глядишь, сделался б злой, хоть и не по своей вине. А ты попросту хватаешь меня за ногу и думаешь: она все уладит. А как это мне удастся? Да и что ты вообще обо мне знаешь?

Я всего лишь три дня как решилась на эту поездку. Вдруг, ни с того ни с сего. Каких трудов стоило билет купить! И какая утомительная дорога! Но я подумала: надо вырваться отсюда и хорошенько все обмозговать. Почем я знала, что придется здесь поплакать! Ведь обо всем не поговоришь и с самым добрым человеком! Да, такие еще есть. Неправда, что все стали злыми. Некоторые остались такими, какими и быть должны. Их немного, и нелегко их найти, но все же они есть. Но если они и попадутся тебе, не вздумай с ними про это толковать. Я имею в виду про капусту и про все такое. Они скажут: да разве это так важно? И тебе станет стыдно. Ты, может, тоже так думаешь, и это, правда, не так уж важно. Однако если никто о тебе не позаботится, ты просто с голоду помрешь! Как же тогда мне быть! — Ханна стиснула руку юноши, лежащую на столе, и сама вдруг испугалась.

— Я не сделала тебе больно? — спросила она. — Не холодно тебе? Почему же ты не ешь печенье? Оно, знаешь, какое вкусное? У меня больше ничего для тебя нет. Оно на сливочном масле! Я ведь и чай не для тебя привезла. Его подарил мне покупатель. Я достала ему нужнейшую книгу. Теперь и книг-то почти что нет. Я поначалу отказывалась взять у него чай, а потом подумала и взяла. На то была своя причина!

Слушай! Тебе-то как раз не мешает все знать. И это даже кстати, чтобы я потом от тебя упреков не слыхала. К тому же я еще не пришла к окончательному решению. Ведь мы уже, собственно, с ним сговорены. Это я про того, кому чай предназначался. Он, правда, твердит: не нужен мне твой чай, но я-то знаю, как важен чай при его работе. Я и про поездку ни словечка ему не сказала. Наверно, когда сегодня я к нему не приду, он чуть-чуть удивится. Но, пожалуй, ненадолго. Я было собиралась ему написать, да оставила эту мысль. Он, скорее всего, подумает: верно, что-нибудь у нее не заладилось, и тут же вернется к своей работе. Он вовсе даже и не такой черствый, каким представляется, больше вид делает, хотя как знать! А ты как думаешь?

Три дня тому назад мне так показалось. Я сидела на диване у него в комнате и что-то шила. И тут заметила, что манжет у него протерся. Это от ремешка, на котором часы. Я и говорю: «Давай сюда рубашку, я тебе перелицую манжет», а он с досады как сорвется: «Никому это не нужно. Никто этого от тебя не требует!» Но я все равно взяла рубашку и стала ее чинить.

Он что-то наигрывал на рояле. Ведь он пианист по профессии. Однажды пришел к нам в лавку за нужной книгой, так мы и познакомились. Я и спроси тогда: «Почему вы больше не даете концертов?» Оттого что до войны мне приходилось его слушать. Он уже был довольно известен.

С тех пор и пошло наше знакомство. Он жаловался, мол, у него все еще не слушаются пальцы. Ведь его ко всему прочему забрали в солдаты. Стыд-то какой! Им для войны ничего не жаль, а кто не хочет воевать, к расстрелу! Видишь, какие у нас порядки!

Но только дело не в одних пальцах. Они уже давно у него действуют нормально.

Однако мне нельзя его спрашивать. Стоит мне это сделать, как он начинает меня высмеивать, а бывает, и рассердится. Вот я и делаю вид, что нисколечко не интересуюсь.

Мне, правда, кажется, что я его разгадала. Только это нелегко объяснить. Я музыке не училась. Как-то приходил к нему знакомый. Он ведь мало с кем встречается. И пошли у них долгие разговоры. Мне, конечно, интересно. Он и скажи знакомому: «Не понимаю я вас! Чего вам не сидится! Сидели б в своей берлоге да помалкивали! Вы просто боитесь молчать, в этом все дело! Вот вы и становитесь в позу и давай болтать, как вас учили. Словно с тех пор не было войны и всего прочего. Это все равно как если б у разрушенного города поставили качели и стали приглашать народ: „Садитесь качайтесь в свое удовольствие!“»

Знакомый — он писатель — только посмеялся на его слова, но мой друг говорил это серьезно. Люди, мол, бегут на концерт, чтоб хоть на час забыть про свои муки, чего, конечно, не поставишь им в вину, но бутылка спиртного сделала бы то же самое, только вот на черном рынке она обходится дороже, чем билет на концерт. Что же до музыки, то это, мол, чистейшая проституция!

Пусть его выражения не смущают тебя. Все это не так думается, как говорится. Но понять его можно — согласен?

Пока я чинила рубашку, он все наигрывал одну и ту же пьесу. То вдруг прервет, то снова начнет сначала. Я каждый раз пугалась, когда он обрывал игру, это так неожиданно! Я-то считала, что он играет как нельзя лучше. Почему же он не договаривает до конца?

Я за ним наблюдала исподтишка. Боялась, как бы не заметил. Его это бесит. Он еще долго держал последнюю ноту и все вслушивался.

Вот почему я и решила уехать. Мне очень трудно все как следует объяснить. Но не хочется, чтоб ты думал, будто я назло. Знал бы ты, с какой охотой я сейчас же, сию же минуту, поехала бы к нему обратно! И даже вместе с тобой. Ты можешь и правда со мной поехать. Тебе бы он понравился. И вы наверняка поладили бы.

Ты, кстати, на него похож. Другим это, пожалуй, и незаметно, а мне очень даже заметно. И нечего отворачиваться! Конечно, он старше, у него уже морщины, и рот он кривит. Да и волосы совсем не те и уже с сединкой. Так, кое-где. Но в свое время — я хочу сказать, до солдатчины и до того, как стали все уничтожать и рушить, и даже еще раньше — он был вылитый ты, наверняка! Временами он и сейчас такой. И тогда… тогда… Но тебе и правда не холодно? Знала б я, что тебя встречу, я бы еще кой-чего из дому прихватила. А так у меня решительно ничего для тебя нет.

Да, часами сидя за роялем, он совсем про меня забывал. Так увлекался своим делом. Но я наперед знала, что будет дальше. Потом он ко мне подсаживался, но не раньше, чем у него сорвется с игрой. Закурит, словно ничего особенного не случилось. Но я-то все видела. И тут уж принимается беседовать со мной или еще что вздумает.

Собственно, я ему совершенно не нужна. В этом все и дело. Ну, ну, не пугайся. Не надо ведь тоже и создавать себе иллюзии! Разумеется, меня хватает на то, чтобы перелицевать ему манжеты. Но когда он садится за рояль, я для него просто не существую. Напротив, я только помеха.

Поверишь, я из-за этого не раз на него сердилась, и напрасно. Я ведь тут и на тебя досадовала, хоть мы едва знакомы. Такой уж у меня характер, и ты тут ни при чем.

А если б ему удалось доиграть свою пьесу, да именно так, как он считает нужным, что тогда?

Я не в силах тебе описать, до чего меня испугала эта мысль. Мне стало страшно, что все пойдет прахом, если я додумаю ее до конца. Эта комната, диван, рубашка, да и я заодно.

Я схватилась за рубашку, точно в ней мое спасение. А ему хоть бы что! Лишь бы играть.

А я ведь рассчитывала серьезно с ним поговорить. Не насчет капусты и всяких домашних дел, про какие мы толкуем с мамой. Об этом у нас и речи не бывало. Есть вещи и поважнее!

И что же, вместо этого я взяла и уехала. Далось мне это нелегко. Я и по сю пору не знаю, правильно ли поступила. И опять же не знаю, как дальше быть. Знаю только, что должна сама во всем разобраться. Не мешало бы мне тоже быть более чуткой. В конце концов, эти разговоры и в самом деле не для него. А может, пока я здесь сижу, он доиграл свою пьесу?

Ханна долго к чему-то прислушивалась и совсем забыла, что она тут не одна. Только сильный порыв берегового ветра, потрясший весь домик, привел ее в себя. Юноша все так же сидел против нее и, видимо, с трудом боролся с сонливостью.

Бедняжка, подумала Ханна пристыженно, для чего я ему все выкладываю? Ведь он ничего в этом не понимает и только в угоду мне старается слушать. Ну не чудачка ли я?

— Пора тебе в постель, — заявила она. — Да и свет надо экономить. Свеча уже порядком оплыла. Постельного белья у нас всего одна смена, ну да как-нибудь проспим. — Прихватив свечу, она направилась в смежную комнату, и юноша, почти засыпая на ходу, побрел за ней.

— Ложись, — сказала Ханна. — А мне надо еще чашки помыть, не оставлять же их до утра грязными.

Юноша сбросил полотенце и принялся старательно его складывать по сгибам, проложенным утюгом. Ханна с удивлением за ним наблюдала. Исправный малый, одобрительно отметила она про себя.

— Да не возись ты с этим, кинь на стул. Я сложу как следует.

Юноша юркнул в постель, а Ханна, взяв свечу, вернулась на кухню, чтобы заняться уборкой.

Пока она возилась, началась гроза. При первом ударе грома Ханна вздрогнула и уставилась на открытую дверь спальни. Но оттуда не донеслось ни звука.

Нет бы подождать, пока гроза пройдет, размышляла Ханна. Да ведь ему невдомек, что я боюсь грозы. И все же она стала раздеваться.

Юноша уже крепко спал, когда Ханна подошла к кровати. Трудно сказать, ждала ли она чего другого. Не удивительно, что он уснул, думалось ей. Это его первый день на суше, столько новых впечатлений! Он лежал на боку и размеренно дышал. Грудь и руки не прикрыты одеялом — должно быть, ему жарко. Ханна, заслонив свечу рукой, чтоб свет не разбудил спящего, растроганно на него смотрела. Как жаль, думала она, что я не поцеловала его на сон грядущий.

Может, он ждал этого? Уж не следовало ли прочесть вместе с ним вечернюю молитву?

Улыбаясь про себя, она осторожно легла рядом. Места вполне хватало. Он так и не проснулся. За окном шумел проливной дождь, и Ханна мгновенно уснула.

Нужно ли удивляться тому, что наутро юноши как не бывало? Да Ханна и не удивилась. Я уже упоминал, что подобные истории обычно кончаются печально, во всяком случае неудовлетворительно. Если б я выдумал эту историю, к ней нетрудно было бы присочинить какой ни на есть конец, чтоб у читателей не оставалось сомнений насчет того, к чему все это привело. Что касается Ханны и юноши, тут не понадобилось бы долгих слов. Достаточно было б сказать, что наутро Ханне удалось разжиться у рыбаков угрями. Уже этим кое-что было бы сказано. Или Ханна пишет матери письмо. Стоит лишь привести текст письма, чего проще! Куда труднее предсказать судьбу пианиста. Хотелось бы, к примеру, знать, доиграл ли он свою пьесу до конца? Но откуда мы это узнаем? А вдруг кто-то слышал его в концерте! Но и тогда остался бы вопрос: известно ли ему что-либо о Ханнином приключении? А если известно, повлияло ли это на его исполнение? Но, как уже говорилось, историю эту я не придумал, а рассказываю только то, что знаю.

Наутро Ханна вышла во двор. В домике еще стояла вчерашняя духота. Гроза давно прошла. Посвежевшая и умытая, лежала земля в солнечном сиянии. Неподалеку лиса стерегла мышиную норку. Почти не поворачивая головы, она хитро покосилась на Ханну. Пусть себе стоит, подумала лиса, мне-то что, отвернулась и, не обращая на Ханну внимания, занялась своим делом.

Ханна глубоко вздохнула. А я-то вчера ревела, вспомнилось ей. В просветах меж буковых стволов на склоне холма серебристо поблескивало море.

Следующий раз, хотела она сказать, но так и не додумала свою мысль, словно все само собой разумелось. Пусть только придет, я уж как-нибудь все устрою.

Море чуть рябило. Крошечные волны ласкали пляж — очень нежно, не оставляя ни малейшего следа, одна за другой.

И все же позволительно добавить здесь несколько слов, не рискуя погрешить против истины. Женщины, с которыми случаются подобные истории, способны как-никак кое-что извлечь из них толковое. Они могут, например, захотеть ребенка, похожего на юношу с морского дна, и при некотором усилии достигнуть этого. А ведь это несравненно больше, чем сидеть на одинокой скале и нет-нет заводить унылую песню.

А в общем мне пришло на память любопытное изречение, где-то, когда-то я его вычитал. Оно как будто родилось в античной Греции. И гласит: «Море смывает человеческие горести».

Пер. — Р.Гальперина.

Перочинный нож

Комната моя находится на первом этаже. И сплю я с открытым окном. Ради кислорода, понимаете. Но не это главное. А упомянул я об этом потому, что влезть ко мне не представляет никакого труда. Нужно только опереться руками о карниз и немного подтянуться. Я не спортсмен и все же уверен, что смог бы показать вам, как это делается. Почти без всякого шума. Если лезть осторожно и не задеть жестяной отлив.

В нашей местности много солдат, белых, смуглых и чернокожих. Ночью у них бывают учения в лесу — готовятся к будущей войне. Не сомневаюсь, что, заметив открытое окно, кто-то из них может подумать: почему бы мне не выспаться всласть, пока другие надрываются? Такая мысль напрашивается сама собой. Кроме того, в помещении намного теплее. Но тогда он неминуемо обнаружит в комнате меня, а это крайне неприятно. Причем для нас обоих.

На этот риск я иду. Но пока еще жив, как видите. Сон у меня очень чуткий. Дорожки в саду покрыты гравием, а он шуршит, когда на него наступают, и я сразу просыпаюсь. Неслышно можно было бы подкрасться только в носках, а это больно. Конечно, кошка тоже может впрыгнуть в окно: кошки ведь очень любопытны. Представьте только — вы себе спите мирным сном, а на подоконнике вдруг возникает огромный кот. Ну как тут не перепугаться?!

Я вообще легко пугаюсь. Однажды — и случилось-то все среди бела дня сижу я за столом и размышляю. Вдруг в окно всовывается голова и спрашивает: «Не желаете ли пожертвовать сколько-нибудь на царство божие?» Я заорал что есть мочи: «Нет, не желаю!» Конечно, с перепугу, прошу прощения. Да вы и сами бы испугались, если бы в окне вдруг появилась голова и спросила что-нибудь такое. То был, наверно, один из «свидетелей Иеговы». Потом я очень раскаивался.

Но это я так — к слову пришлось. Естественно, за стенами моей комнаты происходит какая-то ночная жизнь. И даже очень бурная, как я предполагаю. Утром в саду находишь кое-какие следы. То тут, то там обнаруживаешь экскременты. Или желтое пятно на газоне — видимо, кто-то помочился, прошу прощения. А иногда видишь — кто-то копался в куче опавших листьев и не привел ее потом в порядок. Но в общем люди ведут себя вполне прилично, нельзя не признать. Раз-другой кто-то сталкивал крышку мусорного ведра на ступени лестницы, ведущей в погреб. Естественно, раздавался ужасающий грохот. Досадно, конечно, особенно когда сам стараешься производить поменьше шума. Однако, я уже говорил, все это лишь исключения. Грех жаловаться.

Впрочем, иногда случается и ошибиться. Тебе кажется: стоп! Там кто-то крадется. А оказывается — просто трутся друг о друга крупные листья винограда, вьющегося но стене дома. Все это я говорю лишь для того, чтобы показать, что сон у меня очень чуткий. И меня не так-то легко застать врасплох.

Оставим эту тему. Поговорим лучше о яблонях. То есть дело опять-таки не в них самих, они, так сказать, только повод. И чистая случайность, что я говорю о них. Вы вправе спросить; «Почему именно о яблонях? Почему, например, не о сливах?» Но в саду за окном растут именно яблони, потому я о них и заговорил. Посадил их, прошу прощения, не я. Но очень их люблю.

Не из-за яблок, нет. Яблоки меня ничуть не интересуют: их можно купить в лавке, если уж очень захочется. Кроме того, они обычно опадают, не успев созреть. У нас тут часто бывают ураганы, ведь горы совсем неподалеку, и тогда по утрам в траве находишь множество яблок. Ну ладно, пусть себе падают. В конце концов, я не торговец фруктами. Если захочется, можно сварить из них кисель.

Я люблю яблони даже зимой. Мне нравится, как они топорщатся сучьями и как бы щупают ветвями воздух. В общем, у них своя, как сейчас говорят, структура; да мне все равно. Не удивляйтесь, пожалуйста, что я говорю «люблю». Конечно, понятие «любовь» довольно расплывчатое. И наверно, странно, когда кто-нибудь говорит: «Я люблю яблони». Но я просто не могу о них не думать, вот в чем дело. Они стоят за окном на морозе — а ведь у нас здесь иногда бывает чертовски холодно. Не то чтобы я их жалею — это было бы уж слишком банально, — просто я спрашиваю сам себя: «Как они это выносят? О чем они думают?» А они, конечно же, думают, иначе и быть не может. Вот бы только узнать о чем. И кажется, что, когда они голые, их язык легче разгадать. Потому что голубоватые тени на снегу прочерчены очень четко, без лишних завитушек. То есть все выражено предельно ясно и просто. Что же хотят они нам сообщить? А если не нам — не следует себя переоценивать, — тогда кому стараются они поведать свои мысли?

Жаль, ничего этого нам не узнать. Там стоят яблони, тут сижу я, все мы, несомненно, о чем-то своем думаем, а между нами… Да, загвоздка именно в этом «между». Очень жаль! Очень обидно. И пожалуйста, не смейтесь.

Однако ближе к делу. В один прекрасный день яблони начинают цвести. Несмотря на все. И как цвести! От изумления теряешь дар речи. И если не удержишься, слезы покатятся сами собой. Ни перед каким другим, даже самым расчудесным цветком, такого ни с кем не случится. Увидев, к примеру, розу, все же можно сказать: «Глядите-ка, до чего хороша!» Но только и всего. То ли дело яблоневый цвет. Тут уж ни слова из себя не выдавите. Попробуйте сами, ничего не выйдет. Сходное чувство вызывают разве лишь голубые колокольчики, что попадаются изредка на лесных полянах. Замираешь и рта открыть не смеешь, ибо любое слово режет слух. Однако я опять отвлекся, извините. Все же колокольчики не совсем то, слезы из глаз не катятся. Но прошу вас, не считайте меня чересчур сентиментальным. Речь ведь не обо мне, речь о яблонях. Я хочу этим только сказать: кто не замирает от восторга перед цветущей яблоней или хотя бы перед цветущей веткой и не замолкает на полуслове, тот… тот… тому вообще нельзя доверять. Убедитесь как-нибудь сами. И будьте с таким человеком поосторожнее.

Короче, у меня не хватает слов. Или слуха. Да, кажется, так точнее: не хватает именно слуха. Видите ли, ведь ночью тихо, я лежу или там сижу, не важно, и окно открыто настежь. Я один, я не сплю. И вроде должен бы слышать, что говорят яблони — мне или между собой; однако же вот не слышу! Если бы они говорили на каком-то языке, который мне неизвестен и потому непонятен, это бы еще куда ни шло, со временем можно было бы его выучить, сравнивая и сопоставляя. Но нет! И хотя я точно знаю, что они разговаривают, я ничего не слышу. Слуха, как я уже сказал, слуха мне не хватает. А уж коли слуха нет — сударь, не обижайтесь на мои слова, — это такая напасть, что дальше и ехать некуда. Я намеренно избегаю более резких выражений. Ведь мы хотим оставаться деловыми людьми, реалистами.

Я уж пробовал ночью вставать и выходить в сад. Надеялся — стану, мол, бродить под яблонями, может, что и услышу. Может, они переговариваются друг с другом шепотом, чтобы, значит, ночной тишины не спугнуть. Но ничего не вышло. Только насморк схватил. Я глух. Так что же, смириться? А они-то, разговаривая там, за окном, и не подозревают, что я глух. Обращаются ко мне и думают, что я их слышу. Думают, мне просто до них дела нет, раз не отвечаю. Но это невыносимо должны же вы понять. Совершенно невыносимо. Я говорю так не потому, что излишне чувствителен. Был бы слишком чувствителен, вообще не стал бы вставать.

Но улежать я не мог. Что-то толкало меня — назовите это любопытством, если угодно. Ведь можно же было взять и закрыть окно. Кислород кислородом, но некоторые считают, что спать в наглухо закрытой комнате полезнее для нервов. Да только нервы меня мало волнуют, все равно я живу один. Мне просто необходимо было выяснить, что там у яблонь происходит. Я хотел хоть немного приобщиться к той жизни, которой они живут. И не только в пору цветения, но и зимой, и летом. Осенью, например, поднимешь с земли яблоко, оглядишь его хорошенько со всех сторон и бросишь опять в траву, потому что незрелое. Звук падения я слышу, на это моего слуха хватает. Но во время цветения деревья живут гораздо более бурно; в иные ночи до того расходятся, что просто мочи нет терпеть. Вот вам доказательство того, что цветок важнее, чем созревший плод. И значит, мои слова выражают не субъективное и поверхностное мнение, а факт. Неоспоримый и вполне прозаический факт.

Ну хорошо, хорошо! Будем придерживаться фактов. Вот уже несколько ночей я терплю страшные муки. Суета в саду усилилась сверх всякой меры — видимо, яблоням стало тесно. Суета подкатывается к моему окну, прижимается к нему и даже втискивается в комнату, затягивая и меня в свой круговорот. Короче, я не могу больше этого вынести. Я задыхаюсь.

И вот я высовываюсь в окно и кричу: «Немного погромче, пожалуйста! Я вас не слышу. Вы же видите, я ко всему готов». А что еще мне им сказать?

Кричу я довольно громко. Ведь на дворе ночь, все спят, я один бодрствую. Можно не бояться, что кто-то услышит. И все же не рассказывайте никому об этом, прошу вас. Мне было бы очень неприятно.

Не могу точно сказать, очень ли громко я кричал — во всяком случае, достаточно громко. Потому что они меня услышали, сударь, могу поклясться, что услышали. Слух у них тоньше, чем у меня, и они слышат, что я говорю. И не только слышат, но еще и понимают мой язык, в то время как я…

Ведь они наверняка что-то говорили, делали мне знаки, взывали ко мне, хотели, чтобы я их понял, и удивлялись, что я никак не откликаюсь на их зов. Наверное, обсуждали это между собой и советовались, как бы им со мной объясниться. И не одно дерево, не два, не три, а много-много. Их становилось все больше. То ли сами приходили, будто их что-то сюда влекло, то ли их позвали на помощь. Да-да, яблони искали в своей среде таких, у которых было больше опыта и которые могли бы подсказать, как следует поступить в такой ситуации.

Вот бы вам посмотреть на эту толчею! Они стекались буквально со всех сторон. Посмотреть? Я сказал «посмотреть»? Да, вы правы: как это так «посмотреть»? Потому что они, конечно… И все же это можно было увидеть. Ночь ломилась ко мне в комнату. И ночь, и яблони — все. Ужасная получилась сутолока. Словно картина, написанная на холсте, ерзает в своей раме или шевелится кулиса, изображающая яблони на фоне ночи. А может, не кулиса, а тяжелый занавес, пусть так: но позади-то толпятся они. Я бы мог дотронуться до них, и они до меня дотрагивались. А перед окном, где я стоял, началась форменная давка. Там они напирали с такой силой, что картина едва не лопнула.

Материал, на котором она была написана, удивительно эластичный и упругий. К тому же непрозрачный. То есть непрозрачный для меня, ибо они, находившиеся снаружи, видели меня совершенно отчетливо. Какая-то современная пленка. Бывают такие очки — с зеркальными стеклами. Тот, кто их носит, видит все, что хочет, а остальным видно только пустое зеркало, а глаз не видно. Очень неприятное ощущение, ничего не скажешь.

Пленка эта еще и звуконепроницаема: я ведь уже говорил — ни звука не было слышно. Ну что тут станешь делать с этаким-то материалом? А что бы вы сделали? Поставьте себя на мое место. Я задержал дыхание и еще больше высунулся из окна, чтобы хоть что-то услышать. Можно сказать, вплотную прижался ухом к этой самой пленке. Не знаю уж, как ее и назвать. «Ну пожалуйста, чуть погромче!» Может, я даже повторил свою просьбу несколько раз. Разве все упомнишь?

Наконец они, видимо, смекнули, что я их не слышу. Но выпуклость на картине не исчезла: чтобы лучше видеть, они навалились всей своей тяжестью на пленку и молча глядели на меня. А те, что стояли подальше, поднялись на цыпочки и оперлись на тех, что впереди. Вероятно, теперь уже и они боялись вздохнуть. Возникла как бы пауза, стало совсем тихо. Более, чем тихо, ибо тихо было и раньше. Они наверняка подали друг другу знак: Тес! Тес! Не мешать!

Тут я увидел, до чего они додумались. Вероятно, среди яблонь нашлась одна, у которой и ума, и опыта было побольше, чем у других. Она-то им и присоветовала. Ее они и дожидались. И вдруг я увидел это.

Поначалу только какое-то светловатое пятно. Прямо у самого окна — там, где картина особенно сильно выгибалась вперед. А может, даже уже в плоскости самой рамы. Я решил сперва — обман зрения. И зажмурился, чтобы не поддаться обману. Но когда я открыл глаза, то увидел пятно еще явственнее. Оно стало отчетливее и проступало все яснее и яснее. При этом оно светлело. Они что-то преподносили мне, очень медленно и осторожно. Очевидно, чтобы меня не отпугнуть. Они приложили это к пленке, которая нас разделяла, прямо к моим глазам, прижали к ней, чтобы мне лучше было видно, и терпеливо ждали, что я буду делать.

Оказалось, что это был листок бумаги. Простой листок белой почтовой бумаги. На нем было что-то написано. Крупными четкими буквами. Нашими буквами. Причем моим почерком. Они скопировали мой почерк, чтобы мне было легче прочесть и чтобы я их наконец понял. Теперь они стояли и напряженно ждали.

Большими буквами там было написано… Пожалуйста, приготовьтесь к самому неожиданному, потому что сейчас я скажу нечто такое, чего вам никогда бы и в голову не пришло. Они даже не забыли проставить в конце вопросительный знак, хотя мы с вами поняли бы их и без этого знака.

Они написали на листке… выговорить и то страшно: «Там рай?» Только эти два слова и вопросительный знак.

Ну как вам это понравится? Рай! Как дети. Право слово, смех, да и только! Ночами не спишь, глаз не смыкаешь — я уж вам рассказывал, — чтобы только выяснить, чего они от меня хотят. Ты готов на что угодно, рад расшибиться для них в лепешку, а они… не придумали ничего лучше, как спросить про рай. Почему вдруг рай? Какой такой рай? Честное слово, тут уж не до смеха.

Не знаю, как бы вы повели себя. Не знаю также, как я сам себя вел. Вероятно, вобрал голову в плечи и растерянно развел руками, вот как сейчас. А как еще прикажете поступить? Такие жесты получаются как бы сами собой. Ничего плохого не думаешь, никакого зла в душе не держишь и обидеть никого не хочешь, а все же… Ведь они-то, задавшие этот вопрос, видели, как я развел руками. Мне очень жаль.

Да я и не подозревал, что им до такой степени невтерпеж. Стоило бы им подождать еще секунду, и я бы сообразил. И постарался бы войти в их положение. Наверняка! На такой вопрос не сразу и найдешься что ответить, а то еще наговоришь чепухи и только все испортишь. И вообще, что такое рай? Это ведь понятие очень отвлеченное. У кого из нас есть время заниматься такими вещами? Некоторым они, очевидно, представляются очень важными, знаю. Ладно, это их дело, ничего не имею против. Но если уж спрашивают моего совета, то пусть дадут мне хоть секунду подумать.

Но они не дали. Они приняли мой жест за ответ. До чего же досадно! И тотчас спрятали ту бумагу. И сами отступили от окна. Все! Не оставили хотя бы одну яблоню — так, на всякий случай. И пленка — или там завеса — тут же разгладилась. Картина вновь стала плоской. На ней были только яблони. И ночь. На соседнем участке залаяла собака.

Как я продрог! Ведь на мне была только пижама. Во время цветения яблонь в нашей местности ночи обычно очень холодные. Часто случаются заморозки.

А тут еще этот проклятый соседский пес! Но коль скоро об этом зашла речь, разберемся еще раз спокойно, что тогда можно было бы сделать. Причем по-честному. Словами ведь немногого добьешься, это-то ясно. Они сразу смекнули бы, что все это пустые отговорки. Из вежливости, может, и стали бы слушать, но про себя бы решили: он ведь не понимает, о чем речь. Все слова — ложь! Потом сам же сгоришь от стыда.

Представьте себе, что бы получилось, если бы я взял со стола перочинный нож. Есть у меня такой ножичек, я пользуюсь им для разрезания книжных листов. Он всегда лежит у меня на столе, всегда под рукой. Ножичек очень острый, я за этим слежу. Подтачиваю его на бруске у себя в кухне. Им же я обрезаю и заусенцы у ногтей, прошу прощения за такую подробность. Представьте себе, пожалуйста — такая мысль сама собой напрашивается, — что я схватил этот ножик, чтобы прорезать ту картину или там пленку. Как раз в том месте, где она вздулась и была особенно сильно натянута. Правда, еще неизвестно, удалось бы мне пропороть эту пленку перочинным ножом или нет, но предположим, что удалось. Само собой разумеется, надрез я бы сделал самый маленький, так сказать для пробы. Только чтобы проверить, не будет ли тогда понятнее, чего хотят от меня они, толпящиеся с той стороны окна. Нет, не чего хотят — это они написали черным по белому, — а только чтобы попытаться хоть как-то принять участие в их беседе.

Нет, риск был бы слишком велик. Я отбросил нож. Поймите меня правильно: я не из пугливых. И если уж я привык проводить ночи в одиночестве, к тому же без сна, значит, я привык идти на некоторый риск. Но речь не обо мне; я думал об опасности не для себя, а для тех, что снаружи.

Видите ли, даже если вы решили прорезать совсем маленькую щель, где гарантия, что перочинный нож не пропорет все насквозь и не искромсает все в клочья? Все! Ведь пленка на выпуклости была натянута до предела. Страшно натянута. Едва не лопалась.

И это было бы еще не самое страшное. Было кое-что и похуже. Ведь те, снаружи, изо всей силы прижимались к пленке, чтобы быть ко мне поближе. Нельзя было с этим не считаться. Что, если бы я своим ножом поранил кого-нибудь из них? И из разреза полилась бы кровь? Сперва лишь несколько капель, потом все больше и больше. И рану я не смог бы ни перевязать, ни заклеить пластырем.

Нет, я был не вправе совершить такое. Уж не обижайтесь.

Пер. с нем. — Е.Михелевич.

Завещание Луция Эврина

Я, Луций Эврин, завещаю после моей смерти передать прилагаемые к сему и скрепленные моей печатью бумаги, не вскрывая их, Эмилию Папиниану, моему высокочтимому коллеге, судье и сенатору.

Любое лицо, которое, вопреки этому завещанию, сломает печать, унаследованную мной от предков, нарушит закон о неразглашении секретных сведений, за что и понесет соответствующее наказание. А поскольку оно тем самым нарушит и последнюю волю усопшего, то навлечет на себя также и божественную кару.

Все права на эти записки принадлежат Эмилию Папиниану. Ознакомившись с ними, он может по своему усмотрению либо уничтожить их, как носящие сугубо личный характер, либо же — если сочтет их представляющими общий интерес и важными в первую очередь для будущего руководства ведомством, вверенным мне императором, — обсудить с высшими сановниками содержащиеся в них соображения, которые я, правда, по личным мотивам, вынужден был изложить. Сам я не решаюсь судить об этом, поскольку руководствовался именно личными мотивами.

Необходимо заранее продумать все последствия, дабы обнародованием записок не ослабить стойкость тех, кто противоборствует бунтарским тенденциям, а также не причинить неприятностей моей семье. Никому не дано права, принимая решение, касающееся его лично, отягчать жизнь другим.

Если Эмилий Папиниан сочтет, что вредные последствия возможны, я настоятельно прошу его уничтожить эти бумаги как мои личные воспоминания и хранить прочитанное в тайне. Само собой разумеется, что я в свою очередь позабочусь о том, чтобы моя смерть была воспринята как естественная.

В заключение мне остается лишь пояснить, почему я доверяю исполнение своей воли не другу, а одному из коллег. Я делаю это не потому, что проблема, с коей я столкнулся как частное лицо, затрагивает мои служебные обязанности; для такого конфликта легко нашлось бы компромиссное решение. А потому, что человек, попав в подобное положение, внезапно осознает, что у него нет друзей или что те, кого он привык именовать друзьями, даже не смогут понять, о чем идет речь.

Я избираю своим судьей Эмилия Папиниана по той причине, что высоко ценю его как объективного юриста и отношусь с доверием к логике его мышления, чуждой всяких эмоций. Не в последнюю очередь также и потому, что отдаю должное его умению хранить молчание и быть терпимым к человеческим слабостям.

Однажды вечером — тому уж несколько недель — моя жена сообщила мне после ужина, что приняла христианскую веру. Упомянула она об этом чуть ли не вскользь, когда мы с ней уже вставали из-за стола. Она явно опасалась задеть меня своим сообщением и ожидала непосредственной реакции с моей стороны. Что она не шутит, я, конечно, понял сразу, да и не в ее духе так шутить.

Чтобы помочь ей преодолеть неловкость, я не стал торопиться с ответом. Само собой разумеется, я был крайне удивлен; к такому обороту дел я был совсем не готов. Несомненно, это мой просчет.

За недели, прошедшие с того дня, мое удивление не улеглось. Чтобы справиться с ним, мне не остается ничего другого, как изложить на бумаге все факты и, преодолев таким образом растерянность, разобраться в своем положении и прийти к окончательному решению. Мне крайне неприятно и представляется недостойным говорить, а тем более писать о самом себе, но нет ничего более недостойного мужчины, чем растерянность.

За истекшее время я неоднократно беседовал с Клавдией о предпринятом ею шаге. Вернее, пытался беседовать. Из служебной практики я слишком хорошо знаю, что доводы разума способны лишь вывести христиан из себя в толкнуть их на строптивые поступки. Требуется невероятное терпение, чтобы вершить суд над людьми, чьи действия противоречат человеческой природе и здравому смыслу. Большинство моих подчиненных довольствуются официальной процедурой. Им вполне достаточно того, что они — а большего вряд ли можно и требовать — придерживаются указаний по борьбе с преступным неверием в богов.

Совершенно очевидно, что моя должность еще более, чем любому другому, не позволяет мне делать исключение для своей жены. Несмотря на все это, а также вопреки моей уверенности в тщетности подобных попыток я приложил все усилия, чтобы, отбросив собственный служебный опыт и обычную судебную практику, проникнуть в духовный мир Клавдии.

Не стыжусь сознаться, я испытывал к ней жалость. Совершенный ею шаг абсолютно чужд ей. Поясню примером, что я имею в виду: она напоминала женщину, которая, вдруг забыв о долге, накладываемом на нее происхождением, воспитанием и самой женской природой, начинает одеваться неряшливо и не к лицу, выдавая все это еще и за единственно возможную моду. Не желая тем самым бросить тень на собственную супругу, я все же беру на себя смелость утверждать, что она вверила себя чему-то такому, чего понять не в силах и последствия чего для себя самой не способна оценить. Значит, я должен был ей помочь, отбросив предубежденность и прежде всего поборов в себе раздражение против тех, кто ее совратил.

Я уверял Клавдию — не в самый первый вечер, по во время всех последовавших затем бесед, — что доказать ей свою правоту для меня не главное; ведь вполне возможно, что я, хотя и знаком с этой проблемой по долгу службы, тем не менее заблуждаюсь, более того, что, вероятно, именно мои служебные обязанности и скрупулезное изучение событий делают меня неспособным правильно оцепить ее поступок. И чтобы все стало на свои места, мне совершенно необходимо побольше узнать о том, что же подвигло ее, мою жену, на этот шаг. Как-никак мы с ней прожили вместе двадцать лет, и, чтобы ей помочь, я должен знать все подробности, дабы избежать ошибок, могущих ей повредить. На это Клавдия возразила — я передаю лишь общий смысл ее слов, — что не может ждать помощи от меня и что, наоборот, ее долг помочь мне, как того требует ее вера.

Ссылка на то, что христиане называют своей верой, не была для меня новостью; такое слышишь чуть ли не каждый день. Мне кажется, что на фоне всех прочих несуразностей, которые можно рассматривать как курьезные обряды типа тех, что во множестве нахлынули к нам с востока и были переняты нашим падким до всяких новшеств и развлечений обществом, именно в безоговорочном подчинении требованиям веры наиболее явно проступает безнравственность христиан, более того, безнравственность, возведенная в принцип. Они не просто вероотступники, они самые настоящие безбожники. Вместо того чтобы жить, повинуясь естественным инстинктам, голосу разума и уважению к жизни как таковой, они складывают с себя всякую личную ответственность перед богами, апеллируя к каким-то абстрактным постулатам. И даже с готовностью идут на смерть, выдавая эту готовность за мужество.

Какое чудовищное искажение простых фактов! И какое полное отсутствие смирения перед жизнью!

В данном конкретном случае следовало бы возразить моей супруге: не лучше ли нам пока оставить твою веру в покое и поговорить друг с другом просто как муж с женой? Но я слишком быстро понял, что мне лучше воздержаться от таких замечаний, ибо всякий раз, как я напоминал ей о двадцати годах нашего брака, Клавдия разражалась горькими слезами. Лишь благодаря профессиональной выдержке мне удавалось подавить в себе возмущение безответственными людьми, бездумно нарушившими естественное течение жизни этой женщины.

В общем, из этих бесед ничего путного не вышло.

Я знаком с диалектикой христиан. Благодаря многолетнему изучению их судебных дел и полемических трактатов я в состоянии лучше строить аргументацию в их духе, чем они сами. Никакого особого искусства тут не требуется. Большинство предстающих перед судом — простые люди, которые упиваются идеями, недоступными их пониманию, и с готовностью ими козыряют. Любой вопрос по существу они воспринимают как личное оскорбление и отнюдь не заинтересованы в установлении истины, поскольку заранее уверены в своей правоте. На эту высокомерную предубежденность наталкиваешься и у тех немногих, кто получил образование и обладает знаниями, соответствующими их положению в обществе; в этом случае на лицах появляется улыбка снисходительного презрения к отсталому образу мыслей допрашивающего. А если ссылаешься на какое-то место в их писаниях, согласно которому им следовало бы поступать иначе, они отвечают, что дело не в той или иной трактовке, а в вере.

Часто, услышав что-нибудь в этом роде, я вспоминаю одну фразу у старика Геродота, коей он характеризует гетов, давно исчезнувшую небольшую народность на Балканах: «Они полагают, что нет иного бога, кроме их собственного». Это узколобое националистическое высокомерие, настолько же чуждое нам, римлянам, как и, по-видимому, в свое время Геродоту, присуще, как известно, и иудеям, у которых его позаимствовали христиане.

Имел бы этот их бог по крайней мере определенный облик, никто бы слова против него не сказал. Мы бы признали его, как признаем богов других народов, и терпели бы чуждый нам культ, который он предписывает своим приверженцам. Но бог этих упрямцев заключает в себе лишь отрицание всех других богов и, значит, отрицание любого другого благочестия.

С людьми, вбившими себе в голову, что истина открыта только им одним, спорить нельзя. Остается лишь решить, как обращаться с ними — как с больными или как с преступниками. Опасность для любого миропорядка человеческого или божественного — заключается в том, что люди, которые видят свою заслугу в том, чтобы умереть во имя этого отрицания, раньше или позже будут видеть заслугу в том, чтобы ради него убивать.

Логические возражения до христиан не доходят. Я ни в коем случае не должен был проявить свое превосходство над Клавдией в этих вопросах, дабы не добиться результата, прямо противоположного желаемому. Она так наивна я считаю это ее неоценимым достоинством, — что сочла бы меня самого христианином, начни я говорить с ней их языком. И в полном восторге, вероятно, даже побежала бы к своим поделиться: «Представьте, мой муж сказал вчера то-то и то-то. Значит, он в сущности уже с нами». Или что-нибудь подобное. Такие слова мне и впрямь уже доводилось слышать на допросах, причем всегда в качестве высшей похвалы. Но куда чаще христиане воспринимают как кощунство любую попытку доказать их неправоту с помощью цитат из христианских священных текстов. Они шарахаются от тебя как от «дьявола-искусителя» — типичное их выражение.

Но беседы с Клавдией не были похожи на допрос. Собственную жену не допрашивают, а стараются помочь ей преодолеть кризис.

Как государственный человек, я полагаю, что, принимая свои решения, мы прежде всего должны задаваться вопросом: что делает людей восприимчивыми к данной новой форме болезни? До сих пор мы довольствовались тем, что искореняли наиболее неприятные симптомы: это было ошибкой и не дало ни малейших результатов.

Другими словами: я считаю христианство заразной болезнью, которая поражает все органы чувств и препятствует естественному восприятию жизни.

Если в какой-то местности вспыхивает голод, было бы безумием карать и сам голод, и возникающие из-за него беспорядки как обдуманный и организованный мятеж. Голодающим посылают хлеб, устраняя тем самым повод, вызвавший беспорядки. Только после этого можно подумать о мерах для предотвращения новой вспышки. И лишь потом уже выяснять, кто виноват.

Все это подробно обсуждалось в сенате, и император без всяких колебаний одобрил новые идеи. К сожалению, смену курса нельзя произвести мановением руки, приходится считаться с неповоротливостью государственной машины. И главное — с нехваткой средств, поглощаемых войной с парфянами. Пока император и армия заняты обороной восточных границ, необходимо избегать всего, что могло бы привести к беспорядкам внутри империи и к ослаблению ее оборонной силы.

Ретроградам новое направление, естественно, пришлось не по вкусу; они вопят о преступной мягкотелости, которая приведет Римскую империю к гибели. При этом они не столько озабочены судьбами Рима, сколько взбешены отстранением их от политики. Я имею в виду, в частности, ограниченных стародумов, группирующихся вокруг моей тещи, которая, словно пифия, восседает в этом окружении и призывает беспощадно крушить врагов государства. Все они, само собой, надеются, что смогут через меня, благоприобретенного родственника, обрести влияние на политику. Их болтовню не стоит принимать всерьез; я молча выслушиваю их советы и вежливо благодарю. Эти люди, живущие за счет процентов с капитала, который их отцы и деды выкачали из заморских провинций, ничем не отличаются от завсегдатаев харчевен, бранящих налоги и поборы. А что касается выпадов моей тещи, то ей можно было бы и указать, что пожилой даме как-то не к лицу придумывать новые виды казни для людей, которые ей не по нраву, да что зря стараться. Кстати, Клавдия все еще до смешного боится своей матери. Я спросил ее, знает ли матушка, что она ходит на сборища христиан. Клавдия побелела от страха при одной мысли об этом. Значит, власть таких старых дам сильнее, чем влияние вероотступников, но как союзники они недорого стоят.

Мы ничуть не терпимее к мятежным настроениям, чем наши предшественники, и не менее ясно осознаем таящуюся в них опасность. Мы только стараемся извлечь уроки из ошибок недавнего прошлого. К примеру, двадцать лет назад события в Лионе доказали, что суровые меры не душат эпидемию, а, наоборот, придают ей новый размах благодаря смятению душ, охватывающему массы. Мы всего лишь изменили тактику. И боремся со злом, не исходя из какого-то предвзятого мнения, пусть даже подкрепленного традицией, а пытаемся подавить его или хотя бы обуздать, лишив оснований для наскоков. Таким способом мы надеемся добиться того, что зло захлебнется в себе самом. Кто будит дух противоречия, дремлющий в каждом человеке, а у христиан даже возведенный в принцип, лишь играет на руку противнику.

Что и Клавдию захватила общая болезнь, приходится рассматривать как весьма тревожный симптом, насчет этого я не питаю никаких иллюзий. До моих ушей дошел слух, что несколько аристократок вдруг объявили себя христианками. Насколько мне известно, ими оказались презираемые всеми женщины, прожившие весьма распутную жизнь и теперь пытавшиеся другим способом привлечь к себе внимание. Во всех этих случаях удалось загладить скандал, не вынося его за пределы семьи, так что государству не было нужды вмешиваться.

Если бы случившееся с Клавдией было обычной супружеской размолвкой, о ней не стоило бы упоминать. Но, зная характер Клавдии, я не могу не сознавать, что это событие о многом говорит. Поэтому и любое решение, которое я приму в своей частной жизни, приобретает общественную значимость.

Пусть мои слова отдают бюрократическим педантизмом, однако одними женскими слезами проблему не решить. Ни государству, ни моей семье ими не поможешь. Женские слезы неопровержимы. И потому относятся к излюбленным приемам христиан.

В нашем домашнем обиходе с того вечера ничего не изменилось. Во всяком случае, насколько способен судить об этом мужчина, целыми днями занятый вне дома. Однако я не думаю, что посторонние могли что-либо подметить. Как обстоит дело со слугами, сказать трудно; для создания репутации и возникновения сплетен нынче слуги важнее, чем друзья и соседи. Скромные меры предосторожности в этом направлении я принял; о них речь впереди. Другой вопрос, окажутся ли они достаточными. Этими мерами я в известном смысле себя связал и вполне могу потом оказаться в западне. Я сделал первое, что пришло в голову.

В настоящее время, как уже было сказано, жизнь в нашем доме течет своим обычным путем, то есть так, как принято в нашем кругу. Клавдия следит за порядком и по-прежнему безупречно исполняет обязанности гостеприимной хозяйки дома. Религиозные обряды, которые мы все обязаны соблюдать, понимаются нынче настолько вольно, что никому не бросается в глаза, если их выполняют кое-как или даже вообще о них забывают. Никому и в голову не придет из-за этого назвать нас неблагочестивыми. А если бы потребовалось принять участие в публичных церемониях, то я достаточно влиятелен, чтобы объяснить отсутствие супруги недомоганием. Посмотрел бы я на того, кто посмеет усомниться в достоверности моих слов. Даже светские сплетницы не нашли бы к чему придраться. Так что поводов для скандала извне мы как будто не даем, не в последнюю очередь благодаря такту Клавдии.

Такое состояние дел можно было бы назвать вполне сносным, если бы я не отдавал себе отчет, что не от нас зависит, сколько оно продлится, — ни от Клавдии, ни от меня. Переступая порог своего дома, я всякий раз испытываю страх, не изменилось ли что-то за время моего отсутствия. Христиане обладают такой властью над членами своей секты, что в любую минуту могут потребовать от них новой линии поведения. Столь внезапные повороты, так сказать, в мгновение ока, частенько причиняли мне и моим подчиненным немало хлопот. А начнешь доискиваться причин, так не найдешь ни одной хоть сколько-нибудь основательной. Мои осведомители сообщают, к примеру, о некоем приезжем проповеднике, который произнес подстрекательскую речь. Зачинщика беспорядков, конечно, легко взять под стражу и немедленно выслать из города, но зло все равно уже свершилось. По моему мнению, все это происходит не преднамеренно и продуманно, а просто потому, что эти люди постоянно находятся во взвинченном состоянии. Оно-то и делает их поведение непредсказуемым. Возможно также, что их главари искусственно раздувают волнения и беспорядки, чтобы вернее держать своих приверженцев в узде.

Клавдия, скорее всего, оказалась совершенно не защищенной от таких методов, а значит, в любой момент может быть вовлечена в какие-то неразумные действия. Я не знаю, как оградить ее от этого. Следовательно, мой дом целиком во власти христиан, и мои собственные решения в конечном счете зависят от них. Это невыносимо.

Чтобы уж быть откровенным до конца: я не мог допустить, чтобы и в интимной сфере, обычной между супругами, произошли какие-то перемены, заметные для посторонних, — будь то привычные мелочи повседневной жизни, на которые после двадцати лет супружества почти не обращаешь внимания, или же общая постель. На такие вещи подчиненные и слуги, как правило, имеют особо зоркий глаз. Не столько из-за домашних соглядатаев, сколько ради того, чтобы показать Клавдии, что я, несмотря на ее необдуманный и направленный против меня и нашего брака шаг, не отворачиваюсь от нее, более того, всячески стараюсь создать вокруг нее атмосферу покоя и безопасности, я счел своим долгом уделить этой интимной сфере больше внимания. Хотя и не слишком явно, а так, как приличествует мужчине, прожившему с одной и той же женщиной двадцать лет. Было бы глупо изображать пылкую страсть, хотя нельзя не признать, что при столь неожиданном отчуждении, грозящем разрывом естественных и привычных привязанностей, потребность в нежности лишь возрастает.

Пусть это покажется смешным ребячеством, но обстановка из-за этого еще сильнее обострилась. Однако виновата опять-таки не Клавдия. Она не только выполняет мои желания, но и сама проявляет ко мне, пожалуй, больше нежности, чем прежде — вероятно, из чувства вины передо мной и потребности ее загладить. Но именно это и мешает мне отделаться от мучительного ощущения — даже в минуты полного слияния с ней, — что я обнимаю не свою жену, а христианку. Выражаясь яснее: от объятий остается горечь совершаемого насилия.

Такое признание нелегко дается. И если бы речь шла лишь обо мне как о частном лице, его не стоило бы делать; тысячи браков скрепляются отнюдь не общей постелью. Но если исподволь распространяющаяся эпидемия вопреки воле партнеров подрывает естественную физическую близость супругов, то в этом нельзя не усмотреть доказательства абсолютной враждебности христиан к истинному благочестию и их стремления уничтожить как самое жизнь, так и любой порядок, содействующий ее сохранению, — доказательства куда более весомого, чем категорический отказ от участия в жертвоприношениях и прочие проявления непокорности.

Такие тенденции для государства опаснее внешних врагов опаснее, чем орды варваров на севере и востоке. Границы легко защищать, пока нет сомнений, что естественные основы жизни нуждаются в защите. Если же отвергаются само собой разумеющиеся ценности, границы теряют всякий смысл и рушатся изнутри. В этом вопросе малейшая терпимость неуместна; она равнозначна самоуничтожению, ибо чревата превращением мира в хаос. Повторяю, дело не в терпимости, дело в средствах. Но даже теперь, когда я лично уязвлен, мне отвратительно из-за появления симптомов болезни карать безобидных людей, не имеющих точки опоры в жизни и потому легко поддающихся любому влиянию. Правда, как и все недовольные, они беспрерывно кричат о свободе — но только по причине неспособности или нежелания справиться с собственной судьбой. Христианам оказывают чересчур большую честь, осуждая их на смерть за выступления против официальной религии, как это практиковалось в прошедшие десятилетия. Мы бьем мимо цели, взывая к чувству ответственности у людей, неспособных отвечать за свои поступки.

Некоторые сенаторы критиковали эту точку зрения как далекую от реальности. Они указывали, что, несмотря на новый курс, эпидемия распространяется все шире. К сожалению, они правы. Случившееся с моей женой подтверждает это.

Но и она ни в чем не повинна. Она не осознает своего безбожия. И даже уже не замечает, как изменилась ее речь: в ней стали все чаще встречаться выражения, которые не только оскорбительны для меня — с этим еще можно было бы примириться, — но и выдают ее губительную веру в неминуемое крушение естественного порядка вещей.

Правда, дело идет об относительно неважных, вполне обиходных выражениях. Было бы глупо придавать неумеренно подчеркнутым словам, тем более сказанным в пылу спора, больше значения, чем они заслуживают. Есть целый ряд таких оборотов и фраз, которые то и дело выплывают во время допросов христиан. С достаточной долей уверенности удается предсказать, что, задав определенные вопросы, именно их и услышишь. При этом сразу заметно, что эти выражения вообще не вяжутся с обычным словарем говорящего. Уже не только мне, но чуть ли не каждому судье доводилось обращаться к подсудимому с вопросом: «Ну-ну, милейший, откуда вы все это взяли? Вы ведь и сами ничему этому не верите». Этих несчастных, словно одурманенных наркотиками, так и хочется встряхнуть, чтобы привести в чувство. Они и впрямь похожи на детей, подражающих взрослым и бездумно повторяющих случайно услышанное. Поначалу это забавляет, но, к сожалению, речь идет о взрослых, ведущих себя по-детски, а когда слышишь те же самые фразы из уст своей жены, тут уж и вовсе не до смеха.

Помимо всего прочего, число заученных выражений крайне невелико. Прямо диву даешься, с какой идиотской точностью получаешь один и тот же готовый ответ на самые разные вопросы. Эти фразы выделяются на фоне естественной речи, словно жирные пятна на поверхности воды — не имея четких очертаний, они все же больше бросаются в глаза, чем сама вода. Папиниан, циничный, как все юристы, называет меня идеалистом за то, что меня возмущает это унизительное оболванивание; он находит, что это вполне в порядке вещей и что должно существовать всего несколько простых и четких законов, которые избавили бы людей от необходимости мыслить самостоятельно. Но считать закон чем-то абсолютно объективным, а не результатом договоренности между людьми, вероятно, было бы еще более опасным идеализмом. И именно теперь, когда зараза проникла в мой дом, я в еще меньшей степени склонен довольствоваться тем, что незыблемость моей частной жизни, подвластной естественным и божественным законам, будет обеспечена лишь с помощью государственных установлений. Такое мироощущение представляется мне не менее постыдным, чем христианское.

О Клавдии же скажу: именно будучи женщиной, она должна была бы почувствовать, что эти их мнимые истины далеки от подлинных или по крайней мере не обладают хоть сколько-нибудь реальной ценностью для женского ума. Нормальная женщина должна была бы, в сущности, посмеяться над христианским учением как над пустой словесной игрой, забавной, но ничего еще не меняющей в действительной жизни. И раз Клавдия, которую я всегда уважал и чтил как разумную женщину и которая в силу своей женской природы ближе соприкасается с жизнью, чем наш брат мужчина, поступает вопреки врожденному инстинкту и, извините за выражение, несет чепуху, то это доказывает лишь, что я прав, говоря о болезни, поражающей все органы чувств и искажающей здоровое восприятие жизни.

Это поразило меня в первый же вечер. И напугало меня не само преступное действие, в котором она призналась, — его еще можно было бы при необходимости как-то скрыть, — а та болезненная невменяемость, которой я у нее раньше не замечал. В ту секунду мне с беспощадной внезапностью и совершенно неожиданно открылось, какая опасность нависла над всеми нами. Может быть, покажется странным, что я, несмотря на многолетнее знакомство с трудностями, чинимыми государству участившимися выступлениями всевозможных чудодеев, фантазеров и других смутьянов, воспринял все это как нечто более опасное, чем обычное правонарушение, без которого не обходится ни один государственный строй. Но то, что опасность явилась мне именно в лице моей жены, то есть человека или, вернее, живого существа, полное единение с которым я всегда полагал самоочевидной основой всей своей жизни, неопровержимо доказало мне, что для победы над этим противником обычные разумные средства придется сменить на чисто религиозные.

Признаюсь, что никогда прежде не мыслил о браке в столь высоких понятиях. Я воспринимал его как общественную институцию, размышлять о которой не было никаких особых причин. И лишь в ту минуту осознал брак как установление, угодное воле бессмертных.

Слово «противник», конечно, не совсем уместно, когда говоришь о собственной жене. Оно неудачно еще и в другом отношении: преуменьшает грозящую нам всем опасность. Противник может нанести ущерб лишь чему-то, лежащему вне нас; и либо мы одолеваем его, либо он одолевает нас. Но всегда есть возможность защищаться. И больше всего напугало меня в словах Клавдии именно то, что я ощутил себя совершенно беззащитным: передо мной зияла пустота. Земля, на которую я привык опираться, отстаивая свое существование, заколебалась у меня под ногами.

В тот вечер мы ужинали дома одни. Это случается не слишком часто; обычно либо у нас гости, либо мы сами где-то в гостях. Мое официальное положение накладывает на меня обязанность поддерживать тесный контакт с обществом. Зачастую это занятие довольно-таки утомительное; приходится выслушивать много пустой болтовни и неприятных сплетен. Поэтому мы с Клавдией ценим тот редкий вечер, когда удается побыть вдвоем, как своего рода отдушину и даже подарок судьбы. Чтобы вполне насладиться им, мы обычно отсылаем из столовой слуг, дождавшись, когда они расставят все блюда.

Я даже точно помню, о чем мы тогда говорили. Гонец из управления армии в тот день доставил мне прямо в служебный кабинет посылочку от сына; я, не вскрывая, принес ее домой и вручил Клавдии. Распечатывать такие посылки одна из маленьких радостей каждой женщины.

Сын служит при штабе наших войск где-то на Дунае. Я устроил его туда адъютантом. Ему едва исполнилось двадцать лет, и он немного избалован и самонадеян, как все молодые люди. Этим я хочу только сказать, что он полагает, будто за собственные достоинства получил должность, которой на самом деле обязан моему имени и влиянию. Впрочем, это привилегия молодости. Я позабочусь, чтобы его через некоторое время перевели в главный штаб, где он приобретет более широкий кругозор и доступ к императору. Не сомневаюсь, что он оправдает мои надежды и пробьет себе путь наверх, хотя и по накатанной мною колее.

Что он вспомнил о матери, находясь вдали от дома, в солдатской среде, говорит в его пользу. В посылочке оказалась бронзовая брошь, достоинство которой заключается не в материале, а в безусловном, хотя и варварском, своеобразии воображения и вкуса мастера. Насколько я знаю, нынче у римских дам считается модным носить такие экзотические украшения и даже их дешевые подделки. Нас с женой очень обрадовала эта весточка от сына.

Потом Клавдия рассказала, что в тот день побывала в гостях у дочери. Той как раз минуло восемнадцать, и она уже около года замужем за молодым человеком из очень знатного и состоятельного рода. Догадываюсь, что моя теща приложила руку к этому замужеству: устраивать сословные браки одно из самых излюбленных ее занятий. В данном случае ею руководило еще и стремление загладить позор семьи: в ее глазах я недостоин Клавдии, так как мой род насчитывает менее двух веков и не восходит к основанию Рима. Не исключено, что наша дочь и сама поймала этого юношу на крючок. Она необычайно честолюбива, и это прямо написано на ее миловидном и живом личике. Так или иначе, я ничего не имею против зятя, с этим все в полном порядке. Две недели назад у них родился первенец. Клавдия рассказала, что ребенок развивается нормально и что дочь старается кормить его грудью теперь это опять считается хорошим тоном, — но что она уже вновь появляется в обществе и так далее. Я подшучивал над Клавдией, которая в тридцать семь лет стала бабушкой, предупреждая, что ей придется вести себя сообразно своему новому званию и что мы с ней, если дела так пойдут и дальше, скоро обзаведемся правнуками.

О чем бы еще мы ни говорили в тот вечер, общий тон беседы был именно такой, какой я пытаюсь передать. Потому я и привожу здесь эти подробности.

Лишь в ту минуту, когда мы уже покончили с ужином, но Клавдия еще не дала слугам знак убирать со стола (мы с ней были одни и как раз собирались разойтись по своим комнатам; я хотел обсудить кое-какие дела с управляющим), — только в эту минуту спокойного и дружеского прощания она вдруг обронила те слова.

Вероятно, мы уже обменялись рукопожатием, и Клавдия, как обычно, попросила меня подумать о своем здоровье и не засиживаться допоздна.

Когда я пытаюсь восстановить в памяти эту минуту, мне мерещится, что мы с ней успели уже разойтись и стояли в нескольких шагах друг от друга — я у двери своей комнаты, где меня ожидал управляющий, а Клавдия — у двери в прихожую. Вероятно, покажется странным, что я придаю значение столь ничтожным подробностям. Этим я хочу лишь подчеркнуть, что слова Клавдии прозвучали для меня как бы издалека, словно она крикнула их мне вдогонку. Я ощутил их как удар в спину. А ведь она наверняка произнесла эти слова едва слышно, опасаясь, что у стен могут быть уши. Да и сама интонация ее фразы, брошенной как бы вскользь, как бы лишь в дополнение к тому главному, что уже давно было между нами решено и сказано, и потому сейчас значащей не больше, чем слова прощального привета уходящему или даже чем прощальный взмах руки находящемуся на другом берегу, уже почти вне досягаемости для звука, — сама эта интонация усиливает в моих воспоминаниях впечатление удаленности. Не могу, однако, поручиться, что Клавдия начала эту фразу именно так: «Кстати, я хотела тебе еще сказать…» Это «кстати» неотвязно звучит у меня в ушах.

Разумеется, я застыл на месте или даже обернулся. Небрежный тон не обманул меня ни на долю секунды — неважно, был ли он наигранным и выдавал лишь, каких усилий стоило. Клавдии решиться на это признание, или же оно и впрямь стало для нее естественным, чему я просто отказываюсь верить. Когда живешь с человеком столько лет, подмечаешь малейшие изменения в интонации и сразу понимаешь, находится он под влиянием мимолетного настроения или же говорит продуманно и всерьез. Давним супругам трудно друг друга провести.

Так вот, в нескольких метрах от меня стояла привлекательная элегантная дама, вполне под стать обстановке нашего дома вообще и столовой в особенности. Было слышно — да и то лишь потому, что в комнате царила мертвая тишина, — как в кухне один из слуг поет за мытьем посуды. Стояла женщина в расцвете лет, с безукоризненными манерами, происходящая из древнего патрицианского рода. Стояла моя жена, с которой я прожил под одной крышей двадцать лет, мать моих детей — и вдруг такие слова: «Кстати, я хотела тебе еще сказать…» — и так далее.

Совершенно невероятно! И теперь, когда я описываю все случившееся, мне все еще чудится, будто я, подобно болтливой старушке, пересказываю страшный сон, в котором на тебя наваливается что-то бесформенное и непонятное, а ты силишься высвободиться и проснуться.

Невероятным мне представляется именно то, что я услышал эти слова из уст собственной жены.

Христиане вербуют своих сторонников почти исключительно в низших слоях, среди плебса. Это слуги, вольноотпущенники, мелкие лавочники, ремесленники и неимущие крестьяне, переселившиеся в город из-за того, что земля больше не может их прокормить. Подавляющее большинство их приверженцев не коренные жители Рима, а выходцы из провинций. Мне, как судье, приходится постоянно помнить об этом. Я имею дело с людьми, не связанными с какой-либо традицией и потому воспринимающими всякую традицию как препятствие их продвижению в жизни. Только так можно понять ничем иным не объяснимую популярность христианского учения. Оно разжигает зависть и ненависть тех, кто начисто лишен корней или же оторвался от почвы, питавшей эти корни. Тем, кто не обладает ни особыми способностями, ни предприимчивостью, но считает себя обойденными на жизненном пиру, лестно услышать, что виновато в их бедах существующее устройство общества. Весьма умело им внушают, что грядущее будет принадлежать им, как только удастся покончить со сложившимся порядком вещей. Разрушение традиций возводится в заслугу и норму поведения.

На все это набрасывается легкий покров туманной мистики, но истинная причина эффективности их пропаганды заключается только в этой уловке, в этом риторическом выверте. Они недвусмысленно взывают к инстинктам толпы. Простолюдин возвышается в собственных глазах, когда ему вновь и вновь втолковывают, что все люди равны и что он имеет столько же прав, как тот, кто стоит у кормила власти лишь благодаря родовитости и богатству.

Что деловые качества и способности важнее, чем семейные связи, и в самом деле верно. Ни один разумный римлянин не станет подвергать это сомнению. Узколобые дамы вроде матери Клавдии не в счет. Неверно лишь использовать эту верную мысль как аргумент для насильственного слома, а не для улучшения существующего строя, то есть без готовности взять на себя высшую ответственность. Не может быть достоин власти тот, кто хочет заполучить ее насильственным путем.

Разрушительные тенденции уходят корнями в истоки христианского учения. Оно зародилось в странах Востока, где деспотия всегда была законной формой правления и где угнетенные именно поэтому отождествляют свободу с неповиновением. Все знают, что иудеи — особенно строптивый народ, а ведь христиане — иудейская секта. Пусть даже теперь они друг с другом на ножах, но свою нетерпимость христиане, безусловно, унаследовали от иудеев. Эти исторические факты общеизвестны, но все же полезно еще и еще раз напомнить о них, дабы увидеть проблему в истинном свете.

Событие, на котором построено учение христиан, само по себе крайне сентиментально. Очевидно, поэтому оно так волнует примитивные умы и женские сердца. Они видят в нем своего рода символ их собственного положения, который дает им возможность жалеть самих себя. Только этим можно объяснить тот факт, что прискорбная судебная ошибка, какие в ходе истории случались сотни раз, смогла превратиться в угрозу для Римского государства и его религии.

Какого-то ничтожного иудейского фантазера осуждает на казнь политически несостоятельный и, вероятно, подкупленный губернатор. Десятки таких фантазеров издавна бродят по дорогам Востока. И то, что они вещают, отнюдь не ново; нечто похожее можно найти у греческих философов. Если отбросить мистическую шелуху, все они проповедуют освобождение от повседневных забот о хлебе насущном через нищету и отказ от земных благ. И всегда находят приверженцев, толпами следующих за ними и похваляющихся своей наготой. Еще бы, ведь как удобно жить без всяких естественных обязанностей и забот. Да и климат на Востоке благодатен для таких веяний.

Обо всем этом не стоило бы и говорить. От природы люди склонны добросовестно и усердно трудиться, а хаос и беспорядок их отталкивают. Менее глупый губернатор отпустил бы этого иудея на все четыре стороны, и сегодня о нем бы никто и не вспомнил. Но то, что ошибка была допущена и его казнили, само по себе еще не объясняет, почему из-за этого могла возникнуть смута, выплеснувшаяся далеко за пределы ничтожной провинции. В худшем случае последователи казненного подняли бы небольшой бунт, который ничего бы не стоило подавить. С тех пор как Рим господствует над миром, любому губернатору приходилось иметь дело с мелкими беспорядками такого рода. Обычно их даже не удостаивают упоминания в хрониках.

А в ту пору, то есть примерно сто семьдесят лет назад, даже такого бунта не произошло и дело ограничилось чисто местной грызней между прочими иудеями и приверженцами Иисуса. Последним пришла в голову странная мысль хоть и не сразу, а, насколько теперь можно установить, предположительно лишь в ходе самой перепалки — выдать казненного человека за сына иудейского бога. Это оскорбило иудеев, и по-своему они были правы. Их собственному богу приписывали какого-то сына-человека, что, по их мнению, было неслыханным кощунством. Как я уже упоминал, иудеи убеждены, будто в мире существует только их бог, и эту их убежденность просто позаимствовали христиане. Таким образом, в Иудее вдруг оказалось сразу два бога: один исконно иудейский и второй — присвоенный христианами и имевший сына.

Римлянину трудно постигнуть эту восточную софистику, почти начисто лишенную практической ценности, как и всякая софистика. Прежде всего невозможно понять, что общего между судебной ошибкой или каким-то просчетом правителей и религией. Вот тут я и подхожу к самому главному: речь идет вовсе не о религии, а всего лишь о ее суррогате для массы, чуждой подлинной религии. Провозвестники этого учения борются, осознанно или неосознанно, не за своего так называемого бога и его мнимого сына, а только за власть и влияние. Возмущение казнью их Иисуса вполне правомерно, по они придают ему глобальный характер и возводят его в принцип. Подчиненному всегда лестно найти ошибку у начальника. Кто заденет эту струну, встретит восторженный прием, сметающий любые языковые и расовые преграды.

Священные книги христиан написаны словно для малых детей; они взывают не к разуму, а к чувству и доводят это чувство до фанатизма. Несчастного фантазера они превращают в божьего сына, которого злые римляне казнили только за то, что он был слишком добр. Это доступно и самому неразвитому уму; отныне каждый может сказать: «Я добрее и, значит, лучше тебя, точно так же как этот сын божий, которого ты казнил». Теперь, по прошествии почти двух столетий, христиане начинают рядить свое учение в разные мифологические одежды, дабы придать себе ореол святости. С этой целью они беззастенчиво присваивают многое из нашей религии и других древних вероучений. Из-за этого они, насколько мне известно, пока еще яростно спорят между собой; их учение еще не отстоялось. Однако было бы ошибкой по этой причине заблуждаться на их счет.

Для практической политики важно отметить: кто принимается опровергать христианские догматы — а это не слишком трудно, — берется за дело не с того конца; он просто путает причину со следствием. Мы должны понимать все это как бунт недоразвитого сознания. Народы и провинции, только благодаря Риму приобщившиеся к цивилизации, хотят пользоваться ее благами, не считая цивилизацию своей собственной целью.

Жажда социального престижа и недовольство своим положением в обществе свойственны женской натуре. Многие женщины считают себя обиженными не только из-за того, что их угнетают мужья и оттесняют соперницы, но часто и из-за того, что природа наделила их чисто женскими физиологическими функциями. Стремясь к социальному престижу, они пытаются компенсировать свое недовольство. Поэтому нельзя сбрасывать со счета явно матриархальную окраску всех вероучений, пришедших к нам с Востока.

Часто, допрашивая какую-нибудь обиженную судьбой женщину, которая, стараясь выразить мне презрение или же вызвать мое восхищение, козыряла муками, кои ей, как христианке, приходится терпеть, я невольно думал: предоставить бы тебе собственный дом, слуг, богатство и положение в обществе — короче, исполнись твоя заветная мечта, что осталось бы тогда от твоего христианского терпения? Наверняка вновь стала бы благочестивой римлянкой — хотя бы ради того, чтобы сохранить свой новый уровень жизни.

Однако сейчас я веду речь о своей жене, а не о какой-то другой женщине. Даже если не считать высокий интеллект подходящим мерилом женского достоинства, все же можно исходить хотя бы из наличия у всякой женщины врожденного инстинкта пола. Этот инстинкт не подвержен исторической изменчивости в отличие от всех законов и установлений, принимаемых мужчинами под давлением преходящих обстоятельств. За это постоянство жизненных устоев мы чтим женщин и чувствуем себя в их обществе покойно и легко. Кто рискнет ополчиться на эти устои, ополчится на самое жизнь. Насколько я знаю, на это не решилась еще ни одна религия, какая бы она там ни была.

Мне кажется теперь, будто я в первую же секунду почувствовал, что все пропало.

Клавдии я ответил: «Вот оно что, как интересно», — только чтобы что-то сказать. Я старался говорить в том же легком тоне, что и она. Конечно, я хотел выиграть время и в любом случае должен был держать себя в руках.

Как это обычно бывает, в течение последовавших недель я вновь и вновь пытался убедить самого себя, что преувеличиваю опасность и что все это не так страшно. Ситуация, мол, не из приятных, но все же и с ней можно как-то справиться.

Однако теперь мне уже представляется, что, принимая кардинальное решение, не следует сбрасывать со счетов этот миг внезапного прозрения. Иначе лишь трусливо и бесчестно затянешь дело. Если ты убежден, что все потеряно — я говорю сейчас не о себе и не о своем браке, — то умей сделать из этого соответствующие выводы. Ничего этого Клавдия не должна была заметить, она и не заметила. А вот мой глупый ответ явно ее задел.

— Тебе больше нечего мне сказать? — спросила она.

— Отчего же. Многое можно было бы сказать. И мы непременно поговорим обо всем обстоятельно как-нибудь в другой раз, когда у нас будет больше времени. И долго ты уже играешь в эту игру?

— Полгода. Но это не игра.

— Прости, я не так выразился. Вот как, значит, уже полгода? Подумать только. А я ничего и не заметил.

— Не хотела тебя тревожить.

— Твоя правда, сам виноват, слишком мало уделял тебе внимания.

— По-видимому, тебя и сейчас все это не очень интересует.

— С чего ты взяла? Меня интересует все, что имеет отношение к тебе. Да ты и сама это знаешь. У тебя могло сложиться ложное впечатление — из-за того, что я слишком занят по службе. Но к чему все эти громкие слова? Послушай! Я сейчас отошлю управляющего. Подождет до завтра. И мы сможем теперь же побеседовать о твоих делах.

— О моих делах? — переспросила Клавдия с обидой в голосе.

— Разве я опять что-то не так сказал?

— Беседовать о моих делах нет нужды. Речь о тебе.

— Вот-вот, именно поэтому. Если шаг, который ты совершила, делает тебя счастливой и ты меня в этом убедишь, мой долг позаботиться, чтобы у тебя не возникло из-за этого никаких неприятностей. Это, пожалуй, самое меньшее, что ты можешь от меня потребовать.

— Я ничего от тебя не требую. И не имею права ничего требовать. Если тебе это повредит, ты вправе меня бросить. Я все снесу, как велит мне моя вера.

Она чуть не плакала. Не умела еще обращаться со всеми этими заученными словами. Я попросил ее говорить тише. По-видимому, она хотела крикнуть: «Да пусть хоть весь мир слышит!» — но сдержалась. Для этого она была слишком хорошо воспитана.

Но голос ее уже слегка срывался на крик. Типично для христиан: они начинают кричать, когда не знают, что возразить, и пытаются сбить судью с толку, ссылаясь на свою веру и тем самым выдавая себя с головой. Это своего рода шантаж. Очень женский прием, к которому, однако, прибегают и мужчины. Некоторых из этих христиан наверняка можно было бы спасти. По судебным протоколам видно, что судьи ни в малейшей степени не стремились осудить несчастных, которые именно от безучастности к ним судьбы избирали участь, им не предназначавшуюся. Но и от обычного среднего чиновника тоже нельзя ожидать, чтобы он углядел в этой жажде мученичества болезненно искаженное восприятие жизни. Поэтому в разговоре с Клавдией мне удалось сгладить опасный момент тем, что я просто продолжал как ни в чем не бывало:

— Естественно, ты думаешь прежде всего обо мне, и тебя беспокоит, не повредит ли мне твой поступок. Ничего другого я от тебя и не ожидал. Так вот, чтобы уж сразу покончить с этим: то, что касается меня или моего служебного положения, мы обсудим лишь во вторую или в третью очередь. Полагаю, что могу успокоить тебя в этом отношении. Все это, вероятно, удастся уладить без особого труда. А сейчас речь пойдет о нас с тобой. Итак, должен ли я отослать управляющего?

Она покачала головой. Весь ее вид выражал полную растерянность. Я уже говорил, что мне было ее бесконечно Жаль.

Вероятно, я все же держался излишне уверенно, чего делать не следовало. Больше всего на свете мне хотелось обнять ее и сказать: «Какая все это чепуха!» Я уже даже шагнул к ней, но тут же остановился. Интуиция подсказала, что этим я ее окончательно отпугну. Не хватало еще, чтобы она отшатнулась от меня, в ужасе загородив лицо руками. От христиан, с их ненавистью к жизни и страхом перед всеми естественными проявлениями чувств, приходится ожидать чего-нибудь в этом роде.

Поэтому я сказал лишь:

— Ты не должна чувствовать себя в чем-то передо мной виноватой. Между нами ничего такого быть не может. Уже одно то, что ты мне открылась, доказывает, что все у нас осталось по-прежнему. И я тебе чрезвычайно за это признателен. А почему ты именно сегодня решилась?

— Наши велели, — ответила она. — Сказали, иначе моя жизнь будет опутана ложью.

— И были совершенно правы, — подхватил я. — Значит, и волноваться нечего. Повторяю, я в любое время готов тебя выслушать. Просто приходи ко мне или пошли за мной служанку. Обещаешь?

Она кивнула и вышла из комнаты.

Я постарался воспроизвести этот наш первый разговор с такой точностью, какая только возможна недели спустя. По крайней мере его общий смысл, ибо отдельные слова, вероятно, звучали иначе. Я не летописец и не хронист. И не умею излагать такие вещи на бумаге.

«Наши». Вот я и услышал это слово от собственной жены. Пожалуй, не найдется другого такого, коим было бы столь же удобно отгородиться от любого естественного сообщества, исключив себя из него. В этом слове нет ни человеколюбия, ни уважения к богам. И свидетельствует оно, несомненно, лишь о высокомерии: забавно, однако, что все бросающие мне в лицо это слово хотели выказать этим свою скромность.

Мне больно было услышать из уст Клавдии, что лишь повеление этих самых «наших» заставило ее поговорить со мной откровенно. Вот до чего уже, значит, дошло. Не стоило и пытаться растолковать ей, что наивным признанием своей покорности этим «нашим» и их приказам она фактически порывает со мной. Этого она бы просто не поняла.

Потом я спрашивал себя, не следовало ли мне вести себя как-то иначе. Меня можно упрекнуть в том, что я сразу же не высказал четко свое мнение. Вероятно, мне надо было бы немедленно и убедительно показать Клавдии всю абсурдность ее шага и его неминуемые последствия. Причем не с позиций судьи, ответственного за соблюдение законов, а с точки зрения супруга и отца семейства. Возможно, этим я бы помог Клавдии. Четкое волеизъявление, не допускающее ни малейших возражений, обычно внушает колеблющимся натурам ощущение надежности и устойчивости. Тем, что я уклонился от этого и оставил вопрос открытым, я как бы предоставил Клавдии полную свободу выбора, к которой она не привыкла, которая была ей не по плечу и которая могла лишь сделать ее несчастной. Да, этим я, вероятно, ее еще больше оттолкнул и прямо отдал в руки этих «наших», которые ею повелевают.

Но я всего лишь человек, и речь шла не о ком-нибудь, а о моей жене. Кроме того, беда уже стряслась, и никаким нажимом нельзя было повернуть дело вспять. Поступки Клавдии уже не зависели от нее самой. Я чувствовал, что иду по тонкой корочке льда. Мысль о том, что эта корочка уже полгода была предательски тонка, а я ничего не заметил, для меня невыносима.

В устах человека, только что утверждавшего, что его случай представляет in nuce[42] общезначимую проблему, эти слова звучат достаточно беспомощно. Но речь идет не о самооправдании, а об объективном анализе сложившейся обстановки.

Император и сенат постановили лишить провинциальные власти права инициативы в принятии тех или иных мер. Губернаторам провинций, как правило, недостает понимания высших интересов империи. Из-за этого кое-где вспыхивают мелкие беспорядки, сведения о которых раздувает и разносит повсюду тайная агентурная сеть христиан, работающая удивительно слаженно и четко.

Поэтому на будущее намечена в принципе единая концепция борьбы с подрывными тенденциями. Губернаторам вменяется в обязанность действовать только согласно предписаниям, полученным из Рима. Их разработка, распространение и проверка исполнения возложена на ведомство, вверенное мне императором.

Конечно, я в любое время могу сложить свои полномочия. Найдется достаточно людей, которые справятся с моими обязанностями не хуже, а, вероятно, даже лучше меня, поскольку им не мешают те сомнения, которые причиняют мне столько хлопот. Но чего удалось бы этим добиться?

Допустим, в нашем домашнем обиходе ничего не изменилось, как я уже говорил. Но разве можно этим удовлетвориться? Сложившаяся обстановка для меня совершенно невыносима. Не только как супруг, но и как официальное лицо я теперь завишу от своей жены и людей, под влиянием которых она находится. Я председательствую на заседаниях комиссий, обсуждающих эдикты, которым подчиняется весь мир, а сам даже не знаю, моим ли еще будет дом, куда я вечером вернусь.

Вероотступники когда-нибудь непременно поплатятся за то, что подрывают устои брака. Стремиться к его отмене то же самое, что проповедовать возврат к варварству и стадному существованию. Сколько в этом презрения к человеку и человеческому достоинству!

Однако в данный момент осознание этого бесполезно как для государственной политики, так и для меня лично. Большинство мужчин только называются мужчинами. В действительности это слабохарактерные и вечно недовольные болтуны, не подозревающие, что жены вертят ими как хотят. Этот-то скрытый матриархат зачинщики беспорядков и взяли себе в союзники.

В тот вечер я еще час или два занимался делами с управляющим.

Он мой ровесник, мы с ним молочные братья и даже обращаемся друг к другу на «ты». Никаких недоразумений из-за этого никогда не возникало. В детстве мы воспитывались у одних и тех же наставников. Мой отец еще в ту пору понял преимущества такого метода, и я очень ему признателен. В семье моего управляющего уже несколько поколений верно служили нам; они получили вольную еще при моем деде или прадеде. Предки моего молочного брата были выходцами, кажется, из Сирии, но за сто лет их восточная кровь сильно разбавилась разноплеменными браками.

В хозяйственных делах он разбирается намного лучше меня, поэтому я доверил ему управление имениями. Кроме того, у меня просто нет времени заниматься договорами на аренду и прочими мелочами. Вполне естественно, что я привлек его к участию в прибылях и извлек из этого немалую выгоду для себя. Я забочусь о его детях и в силу своего положения содействую их продвижению в жизни.

И все же мои личные дела я никогда не стал бы с ним обсуждать. Для этого он слишком от меня зависим. В наши дни все еще встречаешь и верность, и преданность — однако при условии, что сам ты сохраняешь дистанцию и оставляешь за собой руководящую роль. Исполнение же можно спокойно поручить таким людям.

После того как мы все обсудили и необходимые бумаги были подписаны, я спросил:

— Нет ли среди наших слуг и прочей челяди христиан?

Мой вопрос относился как раз к той сфере, которая входила в компетенцию управляющего. И в моих устах он прозвучал вполне естественно: занимаемый мной пост обязывал меня не брать в услужение христиан. Я полагал, что в этом отношении могу полностью положиться на молочного брата. Из бесед с ним я знал, что он относится к христианам с отвращением, причем, как мне кажется, куда более острым, чем у коренных римлян, и скорее походившим на ненависть, испытываемую иудеями к секте, возникшей в их же среде.

По его замешательству — правда, едва заметному — я догадался, что своим вопросом поставил его в неловкое положение. Он отвел глаза и уставился в лежавшие на столе бумаги. Может быть, я ошибся, и он просто обдумывал ответ, может быть. Но все предшествовавшее сделало меня подозрительным. Я сразу подумал, да и сейчас еще думаю, что он был в курсе насчет Клавдии. А ведь именно этого я и хотел дознаться. Само собой разумеется, он никогда бы не посмел заговорить со мной об этом сам.

Да и как ему было не знать? Что господа делают — я бы даже сказал: что они думают, — не является тайной для домочадцев. Слуги улавливают малейшие изменения в привычках господ часто еще до того, как сама господа их осознают.

И вовсе не обязательно было, чтобы горничная Клавдии нашла при уборке комнаты один из тех фетишей, которые христиане обычно носят с собой, какую-то рыбу или там крест. Скорее всего челядь уже приметила, что их госпожа в последнее время часто выходила из дому одна, без провожатых и не говорила, куда идет. Это они, конечно, обсудили на кухне и сообразили, в чем дело.

— Ну, так как же? — настаивал я.

— Наверняка один-другой найдется, — ответил он уклончиво. — Нынче всюду так.

— Что ж, это мне известно, — заметил я. — Но дело в другом. Пока люди выполняют свои обязанности, мне это, в общем, безразлично. Я только не хочу дать повода для упреков, что мой дом стал прибежищем христиан, потому и спрашиваю. Причем речь идет только о городском доме. Что делается в поместьях, меня мало волнует. Производить повсюду розыски и дознания, по-моему, излишне, да этого никто от нас и не требует. Хотя и здесь, в городском доме, мне отнюдь не хотелось бы кого-то ущемлять. Я уже сказал, что спрашиваю об этом лишь из соображений профессиональной этики или как там еще ее назвать. Но ты вовсе не обязан отвечать, если тебе это неприятно. И пожалуйста, не думай, что я вынуждаю тебя к доносительству.

Он заверил меня с несколько излишней горячностью, что ничего подобного не думает и вполне меня понимает. В конце концов он назвал мне троих, про которых точно знал, что они приверженцы христиан. Пожилая прачка — грубая, своенравная и сварливая особа, которой все в доме боялись; молоденькая горничная — кривобокая, заикающаяся, да и разумом убогая, которую Клавдия из жалости терпела подле себя; и, наконец, садовник, что было для меня полной неожиданностью. Тихий, приятный человек, старше меня годами. Я иногда беседовал с ним. Мне нравилось смотреть, как заботливо он ухаживал за растениями. Очень жаль!

Итак, только трое, насколько известно моему молочному брату. А еще Клавдия, и это тоже ему известно. Конечно же, эти трое тоже знали все про Клавдию. По крайней мере заика-горничная уж наверняка проболталась, дабы вызвать интерес к своей персоне.

Я поручил управляющему заготовить грамоты об отпущении на волю всех троих и заверить эти грамоты в официальной инстанции. На оформление таких бумаг обычно уходит неделя. Я посоветовал ему как можно дольше не придавать дело огласке.

Он со своей стороны высказал очень меткое замечание, убедившее меня в том, что сам он не питает склонности к христианству. Правда, я его и раньше ни в чем таком не подозревал, но после всего случившегося я уже ни в ком не был до конца уверен.

По его мнению, ни в коем случае нельзя дать этим людям понять, что их отпускают на волю из-за приверженности к христианству. Это может привести к тому, что и другие переметнутся к христианам или же будут выдавать себя за христиан только ради того, чтобы получить вольную.

Я признал его правоту. Относительно тех двоих, что постарше, я предложил выдвинуть в качестве причины их долголетнюю верную службу. Что касается горничной, то, несмотря на ее убогость, вероятно, удастся подыскать для нее мужа, если дать ей в приданое немного денег. Я готов предоставить всем троим какую-то сумму, дабы облегчить на первых порах их новое самостоятельное существование.

— Мне тоже не очень нравится такое решение вопроса, — добавил я, заметив, что мой молочный брат, по-видимому, не совсем его одобряет. — Но пока их всего трое, можно позволить себе эти расходы.

Так мы и поступили. Когда настал срок, все трое рассыпались передо мной в благодарностях. Я отослал их к Клавдии, которая обо всем этом не имела ни малейшего понятия. Только с садовником я немного побеседовал. Я отвел ему участок земли за городом, чтобы он мог разбить там цветник и огород. Я предложил, чтобы он и впредь поставлял в мой дом цветы и овощи, и пообещал найти для него клиентуру в других семьях. Молчаливый старик через силу вымолвил на прощанье:

— Я буду молиться за вас, господин.

Клавдия, естественно, сияла от счастья.

— Почему именно этих троих? — спросила она.

— Ты и сама знаешь, — бросил я, и она промолчала в ответ. Но через некоторое время все же спросила, не раздражает ли меня присутствие в доме христиан.

— Нет, само по себе не раздражает. В этом вопросе люди вольны поступать как знают, лишь бы не нарушался установленный порядок.

— Наш долг — служить ближнему, — объяснила мне Клавдия.

Это одно из самых ходовых выражений у христиан. Самолюбию плебея лестно, что его служение господам воспринимается не как нечто само собой разумеющееся, а как жертва, которую он приносит по своей воле. Об этом вообще не стоило бы говорить, по я всегда скептически относился к людям, заверявшим меня в своей готовности пожертвовать собой ради моего блага. Лучше бы уж мне самопожертвование служили ради своих собственных благ. Но было бы бессмысленно спорить об этом с Клавдией. Меня даже умилило, с какой по-детски наивной серьезностью повторила она эту расхожую фразу.

— Да, я знаю этот ваш принцип, — ответил я. — Очень полезная рекомендация. Я и сам стараюсь ее придерживаться. Хоть я и не христианин. Да только от наших слуг вряд ли стоит так много требовать. Ведь в сущности, они ничего другого и не хотят, кроме как служить своему господину, и счастливы, если могут похвастаться им перед другими. Поэтому я думаю, что самое простое, и к тому же самое эффективное, это облегчать по возможности уготованную им от рождения участь — служить другим. Что ты и делаешь.

— Ты совсем не так нас понимаешь, — сказала Клавдия.

Этим «нас» она опять бессознательно провела разделительную черту между собой и мной.

Разговор происходил ночью. Я сидел на ее постели. Один из многих разговоров, которые состоялись у нас по поводу ее дел. Когда сидишь ночью на постели своей жены, такие обмолвки, как это «нас», ранят особенно больно. Но Клавдия ничего не заметила; правда, комната тускло освещалась одним-единственным ночником. Я и впрямь был тронут ее стараниями меня переубедить — этой попыткой с явно негодными средствами.

— Мы должны возлюбить и врагов своих, — с жаром заявила она.

— Врагов? Кто это говорит о врагах? — перебил я. — Разве у тебя есть враги?

— Да я не в том смысле.

— А то скажи. Мне, как мужу, полагалось бы о них знать. Признаю, что вряд ли возлюбил бы твоих врагов, но все же мог бы, не вредя им, оградить тебя от них. Однако, кто бы мог оказаться твоим врагом? Не могу себе даже представить. Разве какие-нибудь сплетницы, да их никто не станет принимать всерьез. Конечно, если твоя матушка что-то прослышит…

— Она ничего не знает, — испуганно перебила Клавдия.

— И это хорошо, ибо тут я бы ничем не мог помочь. Так вот, чтобы уж закончить разговор о слугах: если дело зайдет так далеко, что они станут видеть во мне врага и служить мне лишь потому, что должны и врагов своих возлюбить, я предпочту отказаться от их услуг. Да, я с отвращением отклонил бы такого рода службу. Тогда уж лучше нам обоим поселиться где-нибудь в деревне, в маленьком домике и обходиться вообще без помощи слуг. Но у меня просто язык не поворачивается предложить тебе такое. Помимо всего прочего, пока еще до этого не дошло.

— А ты бы действительно решился на это?

— Само собой. Тут и спрашивать не о чем.

Клавдия была тронута. Она погладила руку, которой я опирался о постель.

— Тебе надо как-нибудь побеседовать с нашими, — проронила она. Уж очень ей хотелось обратить меня в свою веру.

Я не обиделся на нее. Кто не слишком уверен в правоте своего дела и потому нуждается в поддержке, всегда старается завербовать сторонников.

Однако природная нежность в Клавдии возобладала, и дело кончилось супружескими объятиями.

Будь я моложе и самонадеяннее, я бы сказал ей смеясь: «Сама видишь, наши боги могущественнее всех красивых слов». Однако для самонадеянности никаких оснований у меня не было.

С так называемыми «нашими» я и без того достаточно часто имел случай беседовать; но не эти беседы имела в виду Клавдия, когда ее доводы истощились. Она хотела, чтобы я пошел на сборище христиан и подпал под их влияние. Вероятно, приведя меня туда, она еще и приобрела бы больший вес в их среде.

— Не могу же я нарушить запрет, который сам издал, — заметил я, и тут она уже не нашлась, что возразить.

Но больше всего ей хотелось самой присутствовать при моем разговоре с одним из старейшин общины или с кем-либо из этих бродячих проповедников. Они-то уж сумели бы, видимо, думалось ей, все мне разобъяснить куда лучше, чем она сама. Клавдия была бы просто счастлива, если бы кто-то из этих людей, перед чьим умом она преклонялась, продемонстрировал свое превосходство надо мной. Тогда она в полном экстазе, вероятно, взглянула бы на меня и прошептала: «Видишь! Что я тебе говорила?» — и стала бы еще нежнее ко мне.

Я рассказал ей, что иногда мне приходится иметь дело с такими людьми.

— Большинство из них производит, ты только не обижайся, очень неприятное впечатление. Это люди с жестоким блеском в глазах. Фанатики, спорить с которыми бесполезно. И вообще, среди них поразительно много злых. Никак не могу поверить, что они тебе нравятся. Правда, изредка попадаются и совсем другие, действительно личности, достойные уважения.

Я назвал ей несколько имен, и она удивилась, что я встречал этих людей и так много знаю о их деятельности.

— Но ведь это входит в круг моих служебных обязанностей, — сказал я. К тому же я готов судить о твоих собратьях по их лучшим представителям, а не по всякому сброду и случайным попутчикам, которые только сеют смуту и с помощью грязной брани пытаются вынудить меня к суровым мерам. Этого удовольствия я им не доставлю.

— Ты совсем не так их понимаешь, — опять услышал я в ответ.

— Наверное. Но я хочу этим только сказать, что встречал и таких, которые внушали мне величайшее уважение. И если бы не запрет, накладываемый моей должностью, я бы предложил им поселиться у нас в доме и есть с нами за одним столом.

— Это правда? Ты бы это сделал? — спросила она.

— А почему бы и нет? Общение с выдающимися личностями всегда обогащает. Не так уж их много в целом мире. Или хотя бы здесь, в Риме. Оглядись вокруг. Или поищи их в нашем тусклом обществе. А что они о некоторых вещах придерживаются другого мнения, не имеет ни малейшего значения. Это никак не связано с ценностью их личности как таковой. Если кто-то мыслит глубоко и последовательно, хотя и по-своему, его понимаешь без лишних слов. К сожалению, я не могу себе позволить общение с ними.

Подобные беседы происходили у нас с ней довольно часто. Они ни к чему не привели — кроме разве того, что Клавдия укрепилась в надежде обратить меня в свою мнимую веру.

И именно эта надежда делала ее счастливой. Поразительно, она прямо расцвела и помолодела на глазах. У нее даже цвет лица изменился, что подметили и посторонние. За последние недели мне не раз доводилось слышать, как другие женщины говорили ей: «Вы так молодо выглядите, дорогая! Как это вам удается?»

Может, это было лишь следствием наших ласк. Хотя, вероятно, есть и другое объяснение: учение христиан, требующее от каждого умереть за то, что они называют верой, с такой же готовностью, с какой солдат умирает за свое отечество, усилило в Клавдии жажду жизни, а это вернуло ей молодость и женское обаяние.

Во всяком случае, я не питал никаких иллюзий. Ко мне, то есть к ее мужу, все это не имело почти никакого или вовсе никакого отношения.

Между прочим, в разговоре я как-то упомянул, что садовник, получивший вольную, обещал молиться за меня и что такое обещание я уже не раз слышал от других христиан.

— Очевидно, и ты молишься за меня?

— Конечно, — заверила она меня с по-детски наивной серьезностью.

Лишь теперь я наконец подхожу к рассказу об обстоятельствах, показавших мне, что выбора у меня нет и что мое решение, в сущности, давно уже предопределено. К рассказу о беседе, состоявшейся несколько дней назад между мной и одним из старейшин их общины, человеком, к которому я с первого взгляда проникся величайшим почтением.

Насколько я знаю, христиане именуют его епископом, титул этот, вероятно, завезен к нам из Малой Азии, что, впрочем, несущественно. Имя его я не стану здесь называть, поскольку не исключено, что мои записки все же попадут в посторонние руки. А я не хотел бы, чтобы у этого человека из-за меня возникли какие бы то ни было неприятности.

Основные данные его биографии были мне известны. Я заранее затребовал его дело из регистратуры. Кто бы ни стал моим преемником, я весьма настойчиво рекомендовал бы ему сохранить эту созданную мной лично службу. Оказалось чрезвычайно полезным иметь точные, сведения о жизненном пути наиболее выдающихся деятелей. Благодаря этому получаешь возможность выносить решения сообразно каждому конкретному случаю, что кажется мне более разумным и правильным, чем единый шаблонный подход. Кроме того, христиане теряют присущую им самоуверенность, когда замечают, насколько хорошо мы осведомлены, и перестают доверять друг другу. К этому надо добавить, что они и сами располагают удивительно точной и хорошо налаженной службой информации. Не раз оказывалось, что они были прекрасно осведомлены о мерах, согласованных нами на закрытом заседании только накануне вечером. К сожалению, приходится считаться с тем, что они имеют своих агентов в наших ведомствах.

Тому, о ком я говорю, было пример-но лет семьдесят пять. Родом он был из Эфеса, причем из весьма состоятельной греческой семьи. В молодости изучал философию в Афинах и Александрии, в Александрийском же университете затем некоторое время преподавал. Однако уже к тридцати годам сблизился с христианами, вероятно, под влиянием женщины, на которой впоследствии женился и которая погибла во время беспорядков в период правления императора Марка Аврелия. Случайно ли он тогда уцелел или же христиане где-то его укрыли, потому что очень дорожили его жизнью, понять из бумаг нельзя. Позже он много странствовал, в основном по Малой Азии, однако его имя попадается и в донесениях из Франции и Испании. В этом отношении жизнь его почти не отличается от жизни других апостолов христианства — почти все они не имели постоянного места жительства и странствовали от одной общины к другой.

Ознакомился я также и с его сочинениями, ходившими по рукам в общинах; впрочем, я еще раньше обратил на них внимание. Они выгодно отличались от обычных подстрекательских или апологетических текстов, содержавших по большей части клевету на нашу религию и написанных намеренно примитивным языком, дабы вернее воздействовать на простой народ. Послания же этого человека отличались не только прекрасным слогом, но еще и великолепной, чисто классической простотой и выразительностью. Казалось, он вообще не придавал значения отстаиванию своей точки зрения; видимо, считал ее само собой разумеющейся. Это бросилось мне в глаза и во время нашей с ним беседы: в его тоне чувствовалось не бессильное раздражение, а скорее превосходство человека, настолько уверенного в своей правоте, что он может себе позволить уважать другую точку зрения и не считает нужным ее опровергать. В своих трактатах он призывал с пониманием относиться к язычникам — так в кругах этих безбожников пренебрежительно именуют нас, еще не предавших религии отцов. Мне запомнилось одно место, где он предупреждает своих сторонников, что, следуя не духу, а лишь букве христианского учения, они окажутся суевернее нас, язычников, и что их богу не угодны жертвы, принесенные не из любви к тем, на кого еще не снизошла благодать нового света. Я цитирую по памяти. В Риме он появился сравнительно недавно, до того он полгода провел в Милане. Там он пользовался большой популярностью, о чем мне немедленно доложили. Поскольку своим тихим нравом он действовал скорее умиротворяюще на христиан, в любую минуту готовых к бурной вспышке, то, в сущности, не было повода принимать против него какие-либо меры. Но я считаю необходимым подавлять в зародыше всякую попытку превратить Рим в центр подрывного движения. Пусть лучше их провинциальные общины враждуют между собой из-за первенства. Поэтому я приказал схватить и судить этого человека.

На допросе я не присутствовал, но дал своим подчиненным строгое указание избегать каких-либо дискуссий и просто объявить, что обвиняемый высылается на основе эдикта, запрещающего вербовку в христианскую общину. Я позаботился о том, чтобы слух не только о мягком приговоре, но и о мягком обращении с этим стариком дошел до ушей христиан, дабы лишить их всякого повода к новым безрассудствам.

Я распорядился также, чтобы после оглашения приговора этого человека привели ко мне. Такое бывает лишь в исключительных случаях; обычно я остаюсь за сценой. Не говоря ужо о том, что у меня нет времени лично вникать в каждое рядовое дело, ореолу государственной власти даже повредило бы, если бы я стал появляться слишком часто.

Когда старика ввели в мой кабинет, я поднялся из-за стола, чтобы приветствовать его, и предложил ему сесть. Потом осведомился, не надо ли распорядиться, чтобы принесли какое-нибудь освежающее питье; но он только улыбнулся и отрицательно покачал головой, так что я сразу же отослал чиновника, доставившего его ко мне.

— Полагаю, вы знаете, кто я такой, — начал я.

Он вежливо кивнул.

Уже по тому, как он опустился в кресло, я сразу понял, что передо мной человек, получивший хорошее воспитание. Он держался совершенно естественно, без малейшего намека на напыщенную скованность, свойственную людям, изо всех сил старающимся подчеркнуть свой аристократизм. Но и без малейших признаков подобострастия или строптивости, всегда свидетельствующих о зависимом положении человека. Он сидел передо мной как равный мне по положению гость, которого я пригласил, чтобы выслушать его компетентное мнение и который лишь из вежливости не счел возможным отклонить мое приглашение. Такое встречается крайне редко; почти все приходящие ко мне чувствуют себя скованно, зная, кто я, и держатся неестественно. А если я веду себя естественно и непринужденно, они мне не верят.

Он мне вообще очень понравился. Хотя бы такой чисто внешний штрих: он не носил бороды и был тщательно выбрит — в противоположность многим христианам, считающим своим долгом подчеркивать пренебрежение к обывательским нормам приличия и причастность к простому люду с помощью нечесаных бород, неопрятной одежды и других бьющих в глаза примет варварства. Короче говоря, он производил впечатление человека очень старого и слабого, по отнюдь не дряхлого и вполне владеющего своим телом и духом. Нос у него был тонкий, благородной формы, а губы еще сохранили следы былой пухлости и яркости. И даже теперь, уже голубовато-бледные, они все равно не были похожи на губы фанатиков, упрямо сжатые или искаженные злобой. Взгляд его глаз, полуприкрытых тяжелыми усталыми веками, большей частью был устремлен куда-то вниз, но это не выглядело как проявление невнимания к собеседнику. Вероятно, он принадлежал к тому типу людей, которые больше полагаются на слух, чем на зрение. Когда он широко открыл глаза, они показались мне непропорционально большими. Возможно, в его жилах текло больше восточной крови, чем я полагал. А может, он был просто-напросто близорук. Но главное — взгляд его был скорее внимающим и впитывающим, чем излучающим. Руки его свободно покоились на коленях, а не были крепко сцеплены, как это принято у христиан, из-за чего мне всегда казалось, будто они вынуждены судорожно за что-нибудь цепляться, поскольку та пустота, которой они поклоняются, не дает им никакой опоры. Не помню, сделал ли он за время нашей беседы хотя бы один жест. Руки его просто отдыхали.

— Само собой разумеется, я тоже знаю, кто вы такой, — продолжал я. Читал ваши сочинения. Мне известно также, какое влияние вы оказываете на своих сторонников. Весьма благодатное влияние, с моей точки зрения, точки зрения судьи. Простите! Я пригласил вас к себе не для того, чтобы говорить вам комплименты, в коих вы не нуждаетесь. Приговор суда я, к сожалению, не в силах изменить. Мне крайне неприятно подвергать высылке человека, годящегося мне в отцы, по этого требует закон. Я мог добиться лишь того, чтобы было подобрано место ссылки, не вредное для вашего здоровья. Мне доложили, что климат в Таврии мягкий и приятный; сам я там еще не бывал. Я намереваюсь сделать все от меня зависящее, чтобы тамошние власти обращались с вами как можно более деликатно. Но гарантировать этого, к сожалению, не могу. Наместники провинций чрезвычайно высоко ценят свою самостоятельность, из-за этого у нас достаточно часто возникают трудности. В общем, об этом не стоит и говорить, это все вещи само собой разумеющиеся. Я пригласил вас к себе, чтобы обсудить нечто сугубо личное, то есть не как официальное лицо, призванное решать проблемы, по которым мы с вами, к сожалению, придерживаемся разных взглядов. Другими словами, я не могу требовать, чтобы вы вникли в суть моего вопроса, и полагаюсь только на вашу добрую волю. Чтобы уж покончить с этим, сразу же добавлю: эпитет «личное», который я употребил, верен лишь в известном смысле. Моя интуиция — назовем пока так это чувство — подсказывает мне, что вопрос этот затрагивает также и вас, то есть христиан. А может быть, и вообще будущее всего мира, как ни самонадеянно это звучит. По-видимому, мне нет нужды заверять вас, что ни слова из того, о чем мы здесь говорим, не выйдет за стены этой комнаты — во всяком случае, насколько это зависит от меня. Ваше умение разбираться в людях предохранит вас также от подозрения, что моя откровенность, скажем, всего лишь уловка опытного законника, и цель ее незаметно выведать у вас то, что потом можно будет обратить против ваших же приверженцев. Однако мое вступление затянулось, и, чтобы в свою очередь выказать вам полное доверие, я сразу спрошу; известно ли вам, что моя жена — член здешней христианской общины?

Он немного подумал.

— Вашу супругу зовут Клавдия, не так ли? — спросил он.

— Да. — Все же мне было немного неприятно услышать имя жены из его уст.

— Помнится, мне говорили, что она ваша жена. Но потом я совсем об этом забыл. Ко мне ведь очень многие приходят. Иногда устаешь и слушаешь не так внимательно. Извините, пожалуйста.

— Вполне вас понимаю, — заметил я. — Между прочим, Клавдия не сказала мне, что была у вас. И чтобы сразу внести ясность: она за вас не просила.

— Но и я не от нее узнал, что она ваша жена, то есть жена такого влиятельного человека. Об этом мне лишь потом рассказали члены римской общины. Они, конечно, гордятся этим, что само по себе нехорошо. Помнится, мне даже пришлось их за это пожурить. Речь ведь идет не о должности и не об официальном положении, а о человеке. В данном случае — о вашей жене.

— И обо мне, — улыбнувшись возразил я.

— Конечно. Но вы ведь не нуждаетесь в моих советах.

— Вы в этом убеждены?

Он быстро взглянул на меня, потом вновь опустил глаза и улыбнулся. Мы оба вообще довольно часто улыбались.

— Иногда мы открываем другому душу, — сказал он, — но лишь для того, чтобы явственнее услышать собственный голос и потом ему следовать. Со мной часто так бывает. Это совсем не то же самое, что советоваться или советовать. Но с вашей женой дело обстоит иначе. Случай отнюдь не какой-то особый — еще раз извините, пожалуйста, — скорее, вполне обычный. Наша вера распространяется слишком быстро, и нас это очень тревожит, поверьте. Я имею в виду этот по-детски наивный восторг. Словно вера — это новая игрушка. И рьяные ее поклонники только вносят разлад в души, неспособные с ним справиться. Я всегда внушаю женщинам, что они должны свято исполнять свои обязанности. Смирение перед жизнью — первое, чего требует от нас истина. Да только разве меня кто послушает. Женщины, наверное, думают: он старик, ему легко говорить.

— И моей жене тоже это внушали?

— Не в таких выражениях, конечно. Я ведь не знал, что она ваша жена. Он вздохнул и опять улыбнулся. — Наш разговор и впрямь не должен выйти за стены этой комнаты. А то меня еще назовут отщепенцем. Или трусом. И такое бывало. По крайней мере в некоторых посланиях, которые вам, вероятно, довелось прочесть. Мне думается, что истину ложно поняли. Считали, что конец света близок, а оказалось, что это было ошибкой. Ошибку признать трудно, очень трудно. Почти невозможно. Приходится жить дальше, а это намного сложнее, чем быстрый конец. Вот что делает людей недовольными. Он опять вздохнул. — Но это всего лишь мое мнение, к тому же о предмете весьма отвлеченном. Так мы с места не сдвинемся. А ведь мы хотели поговорить о вашей жене.

— Нет, — перебил я его, — мне очень правится, что вы трактуете мой частный случай столь обобщенно.

— Вы не правы, — в свою очередь перебил он меня. — Разрешите мне, как старшему по годам, вам возразить. Жизнь состоит именно из частных случаев, и все они одинаково важны. Что же касается вашей супруги Клавдии — славное у нее имя! — то, насколько я могу судить, тревожиться о ней нет причин. Сейчас у вас, вероятно, кое-что вызывает досаду, я понимаю, однако все обойдется. Она всегда и в первую, очередь пребудет вашей супругой. Я говорю это не потому, что переоцениваю вашу жену — простите мне этот глагол, — а потому, что ее супруг — вы. Такова уж ее судьба — стало быть, в этом истина. — Внезапно его лицо озарилось светлой и лукавой улыбкой. Слово «судьба» я не должен бы произносить вслух.

Некоторое время мы сидели молча. Я размышлял, он терпеливо ждал.

— Оставим пока мою семью в покое, — сказал я потом. — Я хочу задать вам совсем другой вопрос, который кажется мне намного более важным. Вопрос этот я точно так же не должен бы произносить вслух, как вы слово «судьба». Однако отвечать на него вы не обязаны. Молчание лучше, чем уклончивый ответ. Многим из ваших почему-то доставляет удовольствие называть меня сыном. «Сын мой, я буду молиться за вас» или еще что-то в этом духе. Зачастую они моложе меня, и обращение это звучит просто странно. Я человек старой закалки и привык с почтением относиться к старшим. Должность, которую я благодаря стечению обстоятельств занимаю, ничего в этом смысле не меняет. Короче говоря, я обращаюсь с этим вопросом не к христианину, а к человеку, который мог бы быть моим отцом. Я никак не ожидал услышать от вас, что вы высоко цените жизнь. Полагаю, что вы имеете в виду жизнь вообще, то есть существование рода человеческого. Допустим, к примеру, что вы, то есть христиане, в наши дни не слишком многочисленные, через какое-то обозримое время иди даже через несколько столетий одержите верх. Такое допущение само по себе мне, естественно, крайне неприятно, все во мне против него восстает. Но как разумный человек я не должен отгораживаться от фактов и обязан принимать в расчет и такую возможность.

— Вы это всерьез? — спросил он удивленно и, как мне почудилось, даже испуганно.

— А что? Почему вас это удивляет? Мне кажется, эта мысль напрашивается сама собой. Когда я обдумываю такую возможность, я исхожу вовсе не из силы вашего движения, а из нашей слабости. Или, если угодно, из утраты нами естественных устоев. Я вижу, что пропасть между привычным и истинным расширяется. И нет между ними ничего, кроме убийственной для нас растерянности, которую христиане, с моей точки зрения, весьма умело используют. Не сочтите мои слова за хулу. Но ведь мы с вами встретились не для того, чтобы удовольствоваться констатацией отдельных и слишком очевидных недостатков. Возьмем для примера хотя бы конкретный случай с моей женой.

— Эта мысль ужасна, — сказал он, не пытаясь скрыть испуга.

— Что же тут ужасного? Ведь вас должно радовать, что ваш противник так высоко оценивает перспективы христиан?

— Противник?..

— Ну, хорошо, я неудачно выразился, извините. Скажем так: тот, кто думает иначе.

— Речь не о нас, а о вас, о вас лично.

— Ах, оставим это. Вы же прекрасно знаете, что речь не обо мне. Не нам с вами решать, насколько оправданны те меры, которые я принимаю по долгу службы. Это решит история. Что до меня лично, то у меня нет никаких сомнений насчет того, как мне надлежит поступать. Я, так сказать, не меньше христиан уверен в правоте своего дела. Пользуясь вашим же выражением, я скажу, что собираюсь действовать так, как требует от меня истина, и все.

— Да, понимаю.

— Выражение не мое, как я только что подчеркнул. И на мой взгляд, ваши люди пользуются им излишне часто, извините. Словно это какая-то модная новинка для домашнего обихода. По опыту знаю, что истина перестает быть истиной, как только о ней начинают кричать на всех углах.

— Да, понимаю.

— А я не понимаю, чего вы так испугались.

— Своего бессилия, — прошептал он.

— Ну, хорошо, значит, мы оба признались в своем бессилии. Но мы совсем ушли от вопроса, который я хотел вам задать. В трактатах христиан то и дело читаешь, что они не стремятся к обладанию властью. Основатель вашего вероучения будто бы сказал, что его царство не от мира сего. Что бы ни подразумевалось под иным миром, мысль сама по себе не нова. Вы изучали философию и знаете это лучше меня. Но, как вы сами выразились, это предмет весьма отвлеченный, так сказать, чистая теория. Философам и фантазерам легко рассуждать о мире ином, они не несут ответственности за порядок в этом. А мы — извините, что я включаю и себя в это «мы», — мы, стремящиеся мыслить логично и трезво, ясно осознаем, что речь идет просто-напросто о власти. И это по-человечески вполне понятно и естественно. Короче, ныне существующему порядку объявлена война ради другого, нового и никому пока не известного. Спорить об оправданности этой тенденции я не собираюсь, но здесь-то и коренится мой вопрос: у меня в голове не укладывается и даже задевает за живое, как это такой человек, как вы, может всерьез полагать, будто какой-то небывалый доселе порядок можно создать и сохранить вообще без веры в богов…

— Мы ведь не хотели спорить о религии, — вставил он.

— Конечно, нет, ни один римлянин не станет этого делать. Но полное отрицание могущества богов — вот чего мы не можем вынести. Оставим пока в стороне высокие материи и возьмем просто в качестве примера обыденный случай с моей женой. Такие конкретные примеры из повседневной жизни значат подчас больше, чем пышные философии.

— Да, понимаю. В эту последнюю минуту, так сказать, то есть перед самым моим отъездом…

— Вы не хотите ответить на мой вопрос?

— Я не могу на него ответить. То, что я мог бы сказать, написано в книгах и для вас всего лишь отвлеченная теория. Но в эту минуту… Нет, с верующим человеком я не могу спорить о вере. Я совершенно бессилен.

— Что вы все отговариваетесь своим бессилием! Предоставим эту пустую фразу рядовым христианам, вам она не к лицу. Я сказал, что мог бы быть вашим сыном, и сказано это было всерьез. Я очень хотел бы услышать из уст отца, как он представляет себе новое устройство мира.

— Я бессилен, ибо вижу… Да, вот именно, ясно вижу, что вы не нуждаетесь в чьей-либо помощи…

— Оставим мою особу в покое, — нетерпеливо перебил я его. — Мы уклоняемся от темы.

— Нет, не уклоняемся. Она ужасна, эта тема, ужасна для меня. Сейчас, в эту последнюю минуту… Легче вынести ссылку или казнь, чем собственное бессилие.

Я не мог понять, что с ним. Может, я что-то не так сказал. По всей видимости, он не лгал, признаваясь в бессилии; это не было позой. Но что он подразумевал под «последней минутой»? Я отнюдь не жаждал убедиться в его бессилии. Я на самом деле хотел услышать его мнение.

— Ну что ж, нет так нет, — сказал я, — оставим в покое религию. Напрасно я о ней заговорил. История учит, что государства, народы и религии сменяют друг друга, хотя поначалу каждая система считает себя вечной. И что бывают переходные периоды. Они отличаются неустойчивостью во всем. Вероятно, мы живем в один из таких периодов. Современникам трудно судить о своем времени. Но и в переходные периоды люди как-то живут и, в общем, хотят жить. Этому тоже учит история, равно как и тому, что сами эти периоды преходящи. Я хочу этим сказать: системы конечны, а жизнь бесконечна. И бесконечен человек. Но главное… Видите, я избегаю слова «боги», потому что в трактатах христиан утверждается, что наших богов нет. Да разве дело в словах? Они тоже не вечны, как и все исходящее из человеческих уст, но главное — вечны те, чьей волей мы существуем, вечны бессмертные.

— Понимаю, — тихо сказал он.

— Вам тоже придется с ними считаться, по крайней мере когда-нибудь. Вам прядется сообразовывать устройство своей системы с волей бессмертных, хотите вы того или нет. В противном случае вы просто погубите и природу, и жизнь, и человека. Бессмертные умеют ждать. Тысячу лет или две тысячи. Того, что мы зовем историей, на самом деле нет. Разве это не счастье также и для вас, мой досточтимый отец, — ждать вместе с ними?

— Да, понимаю.

— Что вы все повторяете «понимаю» да «понимаю»? Это не ответ.

— Отчего же. Это правда данной минуты. Ужасная правда.

— А почему «ужасная»? Правда всегда естественна и самодостаточна.

— Да, понимаю. Простите. Я явственно вижу. Я вижу бессмертных за вами и вокруг вас, вижу, как они радуются своему бессмертию, потому что есть вы, вверяющий себя их молчанию. Моей ничтожной и преходящей молитве не справиться с ними. Я могу лишь смиренно склониться перед вами. Прошу вас, позвольте мне теперь уйти.

Он с трудом встал с кресла и на самом деле склонился предо мной. Мне это было крайне неприятно. Я счел излишним его удерживать. Ведь все уже было сказано. Поэтому я тоже поклонился, поблагодарил за беседу, которой он меня удостоил, и проводил его до дверей.

Вот и все о нашем с ним разговоре. Остается лишь сделать практические выводы — как для меня лично, так и для государства. В какой мере на ход моих рассуждений влияет тревожная обстановка в моем собственном доме, которую я, вероятно, не совсем обоснованно переношу на общее положение дел, пусть решает кто-нибудь еще. Я не могу отделить одно от другого.

Сначала о том, что касается государства и мер, которые надлежит принять. Полагаю, что в этом отношении могу поделиться некоторым опытом, который окажется полезным для моих преемников.

Мы имеем дело с массовым движением, исходящим из провинций, с перегруппировкой общественных сил, которую остановить невозможно. Она бы неизбежно произошла, даже если бы не было христиан, которые, в сущности, лишь более умело используют тенденции своего времени, чем другие недовольные. Повторяй мы хоть сто раз, что мятежные народные массы не созрели для того, чтобы взять на себя ответственность за судьбы мира, это ничего не изменит в главном: они ощущают себя угнетенными ничтожным меньшинством — Римом.

На эту перегруппировку общественных сил, в которой мы и сами участвуем, у нас обращают слишком мало внимания. Назову только один факт: кто из нас ясно осознает значение того, что наши нынешние императоры уже не потомки древних римских родов, а выходцы из провинций, и что они занимают свое место не по праву рождения, а выдвигаются армией за личные качества. Это можно только приветствовать; нет ничего отвратительнее тупого аристократа, единственное достоинство которого заключается в длинной череде предков. Однако не следует заблуждаться относительно того, что мы, таким образом, отрекаемся от идеи непреложности нашей власти и со своей стороны способствуем ломке тех самых традиций, на которые ополчаются массы.

Что нас меньшинство, само по себе в порядке вещей. И христианам, по тактическим соображениям опирающимся ныне на массы, через какое-то время, может быть, тоже придется не иначе как жесточайшим террором и тупым догматизмом подавить волю этих масс, то есть самих себя разоблачить. Однако до этого пока не дошло.

Намного хуже то, что мы утратили былую чистоту и исконность римского меньшинства, что само понятие «римлянин» стало расплывчатым и даже уже абстрактным. Государственный и военный аппарат пока еще не затронут разложением, но мы только им и держимся. Причем воображаем, будто он у нас в руках, в то время как в действительности мы — его рабы. Чтобы быть конкретнее, я выражу ту же мысль применительно к сфере своей деятельности: теоретически в настоящее время пока еще не очень сложно полностью искоренить неблагочестивые тенденции, даже если для этого потребуются суровые меры. Но мерами этими мы усилим не нашу власть, а только власть аппарата.

И далее: сейчас кто угодно — не только христиане — может завладеть этим аппаратом и обратить его против нас.

Как ни горько это звучит, но на нашу молодежь положиться нельзя. Пока еще считается хорошим тоном служить богам и родине. Хорошим тоном считается также высмеивать вероотступников и издеваться над их варварством. Однако все это не более как обычная заносчивость столичных жителей; за ней нет ничего, кроме духовной пустоты. Эта же молодежь, если того потребует мода, переметнется на сторону христиан и будет считать, что исполняет свой долг перед родиной. Тогда хорошим тоном будет насмехаться над теми, для кого наша религия — непреложный закон жизни. Напрашивается мысль строжайшими указами обязать всех неукоснительно соблюдать наши религиозные обряды. Эта мера уже принята, но послужила она на пользу обрядам, а отнюдь не истинной религии.

Мне, как слуге государства, не пристало изрекать мрачные пророчества. И назначен я на свой пост не для того, чтобы писать историческую хронику или размышлять об общественных процессах. Моя задача — не допустить, чтобы беспорядки создали угрозу существованию империи.

Я совершенно уверен — утверждаю это, исходя из собственного опыта и детального изучения данных проблем, — что мы в состоянии еще на несколько поколений отодвинуть эту угрозу. Я ни на минуту не сомневаюсь в возможности повернуть дело так, чтобы все смутьяны, рядящиеся ныне под христиан, исчезли без следа; нужно лишь выждать: они погибнут от собственной слабости — неверия в могущество наших богов. Правда, в самом движении плебса от этого ничего не изменится.

Поэтому в нижеследующих четырех пунктах я обобщаю накопленный мною опыт, дабы передать его своим преемникам.

1. Необходимо любыми средствами предотвратить превращение Рима в центр христианства. Пока провинциальные города соперничают друг с другом, претендуя на руководящую роль, христианство не войдет в силу. Для этой цели все тактические шаги должны быть направлены на то, чтобы угождать национальному самосознанию провинций.

2. Поскольку христиане возводят страдание в заслугу, необходимо всеми способами уклоняться от любого повода причинить им столь желанные страдания. На практике это довольно трудно осуществить; нельзя требовать от рядового чиновника, чтобы он изо дня в день пропускал мимо ушей оскорбления в свой адрес, а значит, и в адрес императора и наших богов. Но в принципе, вероятно, все же будет правильно — точно так же, как в повседневной и частной жизни, — не ввязываться в спор с завзятыми спорщиками, дабы не разжигать страсти. Лучше предоставить их самим себе, не оказывая им никакого сопротивления и тем самым лишая их возможности испробовать свою мнимую силу в деле. Тогда их задиристость и злобность обратятся против них самих; в жажде страданий они изорвут друг друга в клочья. Эта идея принадлежит даже не мне, а нашему императору Септимию Северу. Африканец по рождению, он обладает более богатым практическим опытом во всем, что касается сект. Рекомендуемая им тактика ясна и убедительна. Люди, проникнутые духом отрицания, не могут не враждовать между собой из-за слов и мнений.

3. Первоочередной задачей, более актуальной, чем изменение тактики, является улучшение экономического положения провинций. Законы, направленные против коррупции и хищений, не принесли желаемого эффекта. Необходимо срочно перестроить всю нашу налоговую политику. В расходах на армию и охрану империи провинции, разумеется, должны принять долевое участие, однако в принципе все налоги, получаемые с какой-либо провинции, должны использоваться в ней же. Нельзя уже больше мириться со сложившимся у нас обычаем стягивать в Рим все доходы как общественного, так и частного характера. Внешний блеск города теряет всякий символический смысл, если им пользуется лишь горстка бездельников, живущих на проценты с состояния, выжатого из провинций; ныне его позолоченный фасад служит приманкой только для беспутного сброда, бегущего из обнищавших провинций. С точки зрения моего ведомства следует действовать согласно простому правилу: дай человеку возможность и надежду улучшить свое материальное положение, и он станет глух ко всем учениям, подрывающим основы государства.

4. И наконец то, что кажется мне самым важным: давно уже вынашивается проект считать римскими гражданами всех родившихся в провинциях. Проект этот до сих пор проваливался из-за сопротивления консервативных кругов. Ясно, что такая мера потребует тщательной юридической подготовки, но ее необходимо ускорить. Предоставлением римского гражданства мы противопоставим упрощенным тезисам христиан столь же простой для понимания факт. Житель провинций перестанет ощущать себя человеком второго сорта. У него пропадет всякая охота примыкать к движениям, враждебным государству, — наоборот, он сочтет своим врагом всякого, кто посягнет на его новые права.

Вот те основные рекомендации, которые я здесь смог изложить лишь в общих чертах.

Как частное лицо я могу принимать лишь решения, касающиеся меня лично. Они не нуждаются в громких словах. Каждый, следуя воле богов, поступает так, как оказывается возможным. Того, кто упускает или превышает свои возможности, постигает неминуемая кара.

На мое решение, несомненно, повлияло и то, что произошло в моей семье, и осознание общей бесперспективности, усугубленное встречей с такой личностью, как старец, при всей своей проницательности принявший сторону недовольных.

Суть проблемы сводится к следующему: что я могу всему этому противопоставить? Как должен поступить человек, убежденный в том, что новые исторические тенденции нельзя надолго приостановить и что раньше или позже они неминуемо одержат верх? Как мне, одиночке, считающему их признаком ухудшения всей жизни, более того, абсолютным отрицанием всего человеческого, найти свое место в таком мире, не обманывая себя, а тем самым и богов?

Что касается Клавдии, то я был бы вправе выслать ее в одно из поместий, выполнив, таким образом, требования законов наиболее безболезненным путем. Каждый одобрил бы эту меру и даже потребовал бы ее от меня. Большинство настаивало бы на немедленном разводе, ссылаясь на возможность жениться вновь и тем спасти брак как общественное установление.

На это я должен возразить: но мой брак иди, вернее, именно этот брак ничем уже не спасти.

Далее, я мог бы уйти в отставку — например, по причине слабого здоровья — и уехать с Клавдией в одно из поместий. Ей я бы наверняка доставил этим большую радость. Но жили бы мы с ней как чужие, рядом, но не вместе: она предаваясь своим христианским таинствам, я — в угоду ей скрывая свое отвращение к ним. Жить в изоляции — при условии, конечно, что я ее вынесу, — означало бы просто плыть по течению. Многие на моем месте поступили бы именно так. Пожали бы плечами и сказали: жить мне осталось каких-нибудь двадцать-тридцать лет. За это время мир не развалится, а с тем, что случится после меня, пусть разбирается следующее поколение.

Я считаю такой образ мыслей недостойным.

Третий выход — перейти на сторону противников, поскольку, как подсказывает разум, будущее принадлежит им, — для меня неприемлем и обсуждению не подлежит. Это было бы тройным обманом: бессмертных богов, движения, неудержимость которого я постигаю лишь разумом, и прежде всего самого себя.

Жизнь, построенная на обмане, не жизнь. Поэтому остается один-единственный выход — тот, к которому с присущей им естественностью в сходных ситуациях прибегали наши предки: добровольно вверить себя бессмертным, поскольку нет иного способа исполнить их волю.

Мои личные дела приведены в порядок. Клавдии не придется терпеть нужду, детям моя помощь уже не требуется. Было бы преступлением ради показного благополучия в семье забыть о долге перед богами и перед самим собой.

От мимолетного огорчения, которое я причиню Клавдии своей преждевременной смертью, я не в силах ее избавить. Но я позабочусь о том, чтобы мою смерть сочли наступившей по естественным причинам. Ни тени вины не должно пасть на ее голову.

Разве можно винить болезнь?

Хотя я считаю, что столь серьезное решение следует и принимать, и приводить в исполнение в полном безмолвии, я хотел бы все же сказать несколько слов о его более общем значении.

Христиане, как известно, прославляют смерть. Они прямо напрашиваются на нее, чтобы иметь возможность кричать о несправедливости. Смерть, как месть обездоленных.

Против этого публичного поругания жизни имеется только одно средство: бежать от презираемого христианами бытия в недоступные глазу смертных просторы — к тем, кто в наше время утраты благочестия не опускается до грубого шантажа, дабы доказать свое существование. Такая добровольная смерть — полная противоположность их демонстративному мученичеству.

Для христиан нет ничего более страшного. Это выбивает бесчестное оружие из их рук. Хотя они наверняка постарались бы представить такую смерть как свой триумф и подняли бы крик о деградации и вырождении. Но если они захотят коснуться сокровенного, надеясь использовать его в своих интересах, они окажутся в полной пустоте. Там их боевой клич не отзовется эхом и превратится в тоскливый вой. И тогда их смерть станет актом отчаяния. А добровольная смерть одиночки — это акт утверждения жизни…

Пер. с нем. Е.Михелевич.