Избранное

В СТРАНЕ ВООБРАЗИЛИИ

Как по-вашему, сколько на свете Борисов Заходеров?.. Надеюсь, вы не подумали, будто я собираюсь обратиться с этим вопросом в адресный стол, чтобы выяснить, много ли у автора этой книги однофамильцев и тёзок. Наверное, вы сразу поняли меня правильно. Поняли, что речь идёт о многогранности Бориса Заходера, о том, что у него есть множество произведений совсем-совсем разных, непохожих одно на другое.

Ну, прежде всего, как известно, он — поэт. Да и поэт-то очень разнообразный, словно бы не один, а несколько. Есть у него стихи и смешные, и довольно грустные, и сердитые. Есть совсем короткие, в четыре, а то и в две строчки, звонкие, как детские считалочки, такие, что запоминаются наизусть, если ты их прочтёшь или услышишь всего один раз. А есть, например, и большая поэма «Почему деревья не ходят». Не только большая, но и сложная: её не то что не запомнишь сразу, но, пожалуй, сразу и не поймёшь до конца. В неё надо хорошенько вдуматься. Есть, наконец, стихотворения для ребят совсем маленьких, которые ещё и читать не научились, есть и для тех, кто гораздо старше.

Кроме того, Борис Заходер — прозаик: его сказки вы найдёте в этой книге.

Он ещё и драматург. Правда, пьесы его здесь не напечатаны, зато вы можете увидеть их в детских и кукольных театрах. Возможно, и видели: «Ростик в дремучем лесу», «Русачок», «Очень умные игрушки».

Но что вы уж безусловно видели, так это кинофильмы по сценариям Заходера. И наверное, не только знаменитого «Винни-Пуха», но и «Гимнастику для головастика», «Вот тебе и Заяц!», «Как рыбка чуть не утонула» — фильмы, которые обычно называют научно-популярными, а на этот раз я бы назвал научно-увлекательными или даже научно-весёлыми, потому что Борис Заходер именно увлекательно и весело рассказывает о самых что ни на есть серьёзных вещах, о таких серьёзных, что в школе, на уроках биологии, они некоторым из вас кажутся даже скучноватыми.

А если я скажу, что он ещё и переводчик, и упомяну всего одну книгу «Винни-Пух и Все-Все-Все» Алана Александра Милна, — то, я уверен, вы все (Все-Все-Все) сразу же подхватите: «Алиса в Стране Чудес» Льюиса Кэрролла!.. «Мэри Поппинс» Памелы Трэверс… «Питер Пэн» Джеймса Барри… Сказки Карела Чапека и братьев Гримм… Стихи Яна Бжехвы, Юлиана Тувима, Вильяма Смита…

Впрочем, если даже одно из этих имён вылетит из вашей головы и вы, допустим, не сразу вспомните, как звали ту английскую писательницу, которая впервые вывела в свет суровую и милую Мэри Поппинс, то в любом случае вы будете твёрдо помнить, кто всё это перевёл для вас на русский язык. Или, вернее, пересказал на русском языке.

Итак, сколько же Борисов Заходеров? Кажется, пять?.. Нет, простите, больше! Я ещё забыл сказать, что он пишет стихи и для совсем взрослых людей, а это совершенно иное занятие, чем писать их для маленьких.

И всё-таки не торопитесь загибать пальцы. Потому что самое прекрасное и, между прочим, самое трудное — в том, что всюду, в стихах и поэмах, пьесах и киносценариях, сказках и пересказах он, хоть и разный, но один и тот же. Один-единственный.

…Как вам известно, есть такое понятие: «лирический поэт». То есть такой, который весь мир передаёт нам через свои собственные переживания, который делится с нами самым сокровенным. Например, пишет:

Или (как вы поняли, речь о величайшем из наших поэтов, о Пушкине) говорит с гордостью:

Но эти понятия: «лирический поэт», «лирика» — обычно относятся к поэтам, которые пишут не для детей. К «взрослым» поэтам. И казалось бы, это совершенно правильно.

Видите, как говорит Пушкин? «Я вас любил…» «Я памятник себе воздвиг…» Я, а никто другой! Ну, а детские поэты — разве они о себе рассказывают? Ничего подобного!

Или:

Или:

И всё же, едва нам попадаются на глаза эти строчки, мы сразу узнаём их авторов — Чуковского, Маршака и Михалкова. Да и не только узнаём их, но узнаём о них, ибо, о чём бы они ни рассказывали — о грязнуле и Мойдодыре, о мистере Твистере или просто о ребятах, спорящих, чья мама «важнее», — мы видим самого поэта. Узнаём, что он за человек. Что любит. И чего не любит.

То же самое мы узнаём и о Борисе Заходере… нет, я неправильно сказал: узнаём так же, но не то же. Потому что он совсем не похож ни на одного из этих прекрасных детских поэтов, а это в искусстве случается не так часто.

Давайте прочтём одно совсем маленькое его стихотворение:

Смешно? По-моему, очень! Уж сколько лет я знаю эти строчки на память, но даже сейчас, переписывая их на бумагу, не могу сдержать улыбки.

А почему оно смешное — над этим вы не задумывались? Я задумывался и решил вот что: потому что оно серьёзное.

Не удивляйтесь и, пожалуйста, не думайте, будто я решил сострить. В том-то и дело, что поэт вовсе не собирался во что бы то ни стало рассмешить нас. Не придумывал что-то необыкновенное. Нет, он и вправду сочувствует бедной Киске. Он, как принято говорить, входит в её положение. Ведь мы с вами — вдумайтесь! — с её, Кискиной, точки зрения, действительно ужас какие злые. Ей так хочется украсть наши сосиски, уж так хочется, а мы не позволяем!

Разве каждому из нас не приходилось прятать от кошки или собаки то, что мы сами собрались съесть за обедом?! И в том, что изобразил Борис Заходер, для нас нет ничего непривычного. Но вот он заставил нас посмотреть на это привычное не нашими, а как бы Кискиными глазами — и всё сразу стало непривычным. Необычным. И смешным.

Это вообще свойство настоящих писателей — уметь взглянуть на всё не своими глазами. И понять даже тех, кого, кажется, понять невозможно.

Один приятель драматурга Евгения Шварца рассказывал, что его кот ведёт себя весьма странно: он терпеть не может, когда закрывают двери, и начинает требовать, чтобы его выпустили. Но стоит выполнить его желание и притворить за ним дверь, как он тут же начинает проситься обратно. Что бы это значило?

«Очень просто, — объяснил Шварц. — Коты думают, что люди запираются от них, чтобы тайком есть мышей».

Снова — смешно. И снова смешно потому, что сказочник (именно сказочник!) сумел взглянуть на нас с вами, на людей, словно бы хитрым и подозрительным взглядом самого настоящего кота, сумел понять этого хитрюгу, — ведь понять хочется всё на свете, большое и малое.

Рассмешить-то человека можно даже щекоткой, но настоящий поэт нас щекотать не будет. Смеша и смеясь, он непременно скажет при этом что-то для нас важное.

Уж на что весёлую сказку «Крокодил» написал Корней Иванович Чуковский, а известно ли вам, как он её написал? При каких обстоятельствах?

«Случилось так, — рассказывал сам Корней Иванович, — что мой маленький сын заболел, и нужно было ему придумать сказку. Заболел он в чужом городе, я вёз его домой в ночном поезде, он капризничал, плакал, стонал. Чтобы как-то утихомирить его боль, я стал рассказывать ему под ритмический грохот бегущего поезда:

И так далее.

Вот как родилась знаменитая сказка. Вот зачем она родилась: чтобы помочь маленькому мальчику, чтобы утишить его боль.

Конечно, это особый случай. К счастью, далеко не у каждого поэта стихи рождаются при таких грустных обстоятельствах. Но каждый тоже хочет помочь своему читателю или слушателю. Помочь разобраться в окружающем нас сложном мире, понять, где добро, а где зло. Научить ненавидеть зло и радоваться Добру.

И как раз в том, что говорит поэт и чему он учит, выражается его характер. Видно его лицо — одно-единственное.

Сколько стихов написано про льва! Кто писал, как он грозен, кто — как красив. Борис Заходер тоже знает, как красива львиная грива и как грозно он рычит. Но пишет о льве по-своему:

Говорят, прежде, в очень давние времена, зверинцы устраивались совсем не для того, чтобы полюбоваться на зверей, которых мы иначе и в глаза бы не увидели — хоть того же льва, например. Нет, в старинные зверинцы запирали хищных зверей, которые водились в тех краях, и вот, глядя на своих врагов, надёжно запертых в клетки, человек отучался от страха перед ними, убеждался, что он, а не лев или медведь царь природы, способный их одолеть.

Вот и нам с вами Борис Заходер говорит: учитесь не бояться страшной силы. Знайте, что мы сильнее. И главное, справедливее.

Совсем недаром в стихотворении сказано: «Не любят в наши дни царей…» В наши дни! Это очень важно. Потому что именно в наши дни, в наш век особенно стало ясно то, что в прошлом веке было ясно далеко не всем: скверно, когда кто-то один правит всеми людьми. Правит жестоко и плохо.

Но ведь тут о людях, кажется, и речи нет? Тут ведь Лев. Царь зверей. И стало быть, правил-то он не людьми, а зверями?

Так-то оно так. Зверями. Но по зоосаду ходим мы с вами, люди, и это мы, люди, думаем о своей жизни и о своём мире, глядя хотя бы и на зверей. На всяких — на злых и добрых, хищных и травоядных.

Всё, казалось бы, просто: с нашей, человеческой точки зрения, кровожадный лев страшен и отвратителен, а мирный жираф, наоборот, мил и хорош. Да так оно и есть, в общем. Но тот, кто помнит это стихотворение, разумеется, заметил, что я его привёл не целиком. Я оставил напоследок две строчки — всего две, но какие важные!

снова повторяет Борис Заходер. И оказывается, не просто повторяет, но прибавляет что-то очень существенное:

Это «боюсь» — как вздох сожаления. Всем хорош Жираф — и ест только траву, и не трогает никого, хотя мог бы победить самого хищного хищника. Но может, и жаль немножко, что он — при своей-то силе — такой смирный? Может, именно поэтому он не может быть примером для нас, для людей? Ведь нам с вами, какими бы мы ни были, сильными или не очень сильными, нужно всегда вступать в бой со злом и несправедливостью… Понимаете, какая непростая мысль в этом вроде бы таком простеньком стихотворении?

Если пока что не понимаете, не огорчайтесь. Пусть в этом стихотворении — и во многих других — я, очень взрослый человек (или, как написал бы, наверное, Борис Заходер, Очень Взрослый Человек), вижу что-то такое, чего ещё не видят те, кому пять, семь или даже двенадцать лет, но, поверьте мне на слово, они-то, когда вырастут, поймут и то, что понимаю я, зато мне уже никогда не будет пять, семь или даже двенадцать, и я никогда не пойму того, что понимают они. Вы!

Многие книги, особенно самые серьёзные и самые великие, например «Войну и мир», можно в полной мере понять, только прожив двадцать, а может быть, двадцать пять, а скорее всего, и тридцать пять лет. И тот, кто прочтёт этот роман в двенадцать, всего в нём не поймёт (а то и пропустит те страницы, которые ему пока что не очень интересны; какой-нибудь мальчик пропустит «про любовь», какая-нибудь девочка — «про войну»). Но кто-то очень умный давно заметил, что, впервые прочитав «Войну и мир» в тридцать лет, уже не увидишь в книге того, что обязательно увидел бы в двенадцать.

Это я говорю про книгу гениальную, про такую, равной которой, может быть, нет во всей русской литературе. И про книгу, написанную, конечно, для взрослых, но даже в ней дети могут увидеть что-то своё, особенное. Что уж тогда говорить о книгах, которые для детей и писались? Про «Крокодила» и «Винни-Пуха», про стихи Маршака и Михалкова? Вот почему мне так жаль, что в моём детстве — а я, напоминаю, Очень Взрослый Человек, и детство моё кончилось лет тридцать тому назад — ещё не было стихов Бориса Заходера.

У поэта Валентина Берестова есть стихи о Корнее Чуковском:

Так вот, в этом — шутливом — смысле мне жалко и Бориса Заходера. А кроме всяких шуток — себя самого, потому что у сегодняшних ребят ещё на одного хорошего учителя больше, чем было у меня.

Но главное всё-таки в другом. Если и пятилетний малыш и я радуемся одним и тем же стихам Заходера, это и значит: стихи — настоящие, и их автор, даже если он обращается к самому крохотному своему слушателю, говорит в них и о себе самом, выражает себя самого, то есть оказывается (помните?) лирическим поэтом.

Он пишет о нашем огромном мире, обо всех, кто его населяет, и, наверное, больше всего о тех, кого Сергей Есенин назвал нашими «меньшими братьями». Вот они, так и мелькают в его книге — на все буквы азбуки: Аист, Бизон, Воробей, Дикобраз, Ехидна, Индюк, Кит… Ну, этих-то кто не знает? Но вот, глядишь, попадаются и такие диковины, о которых уже не всякий слыхал: Суринамская Пипа, Окапи, Коати, — сами их имена звучат, как словечки из считалки или скороговорки (а ну, попробуйте быстро выговорить: «Окапи-Коати, Коати-Окапи» — сразу собьётесь). Кажется, будто все эти звери не существуют на самом деле, хоть и далеко-далеко от нас, а просто рождены весёлой фантазией ребёнка. Или — поэта. А если так, то отчего бы не явиться на свет, скажем, Кавоту? Или Камуту? Или Ктототаму? Тем, кого никогда не было. И кто теперь — есть.

Чуженицы, Рапуны, Себехи — вот какие Совсем Небывалые Звери обитают в стране, которую Борис Заходер назвал Вообразилией. И не только они:

Вот какие чудеса. И главное из них — то, что все эти звери в родстве между собою. Они из одного мира. Каждому из них, будь то самый что ни на есть обыкновенный Воробей или самый что ни на есть фантастический Мним, Заходер подарил что-то своё. Это его звери. Это его мир, войдя в который мы всё время будем чувствовать присутствие того, кто его создал.

Как вы знаете, медвежонок Винни-Пух тоже поэт. Он сочиняет Ворчалки, Пыхтелки и Шумелки:

Сразу видно: такое мог сочинить именно Маленький Медвежонок с Опилками в Голове. Но самое интересное, что эту Шумелку написал всё-таки Борис Заходер, — ну, хорошо, договоримся так: в соавторстве с Пухом. Мы читаем Шумелку и видим: медвежонок никак не может справиться со своими опилками, он то и дело сбивается. Но для того, чтобы он так забавно сбивался, до такой степени не умел выразить свою мысль, для этого очень много нужно уметь Заходеру. И когда «тахта» превращается в «ту хту», а «этажерка» — в «эту жерку», в этом видно как раз его, заходеровское, умение играть словами.

Причём играть так, что игры словно бы и нету.

Вот уже не Пух, а Тюлень, у которого моль съела его замечательную шубу и которому никто из друзей и знакомых не хочет одолжить свою, сокрушается:

Вот Очень Вежливый Индюк, к которому почему-то никто, ни Свинья, ни Осёл, ни Корова, не желает идти в гости, разгневанно бурчит:

А вот что говорится про Сома, которому всё приходится делать самому, потому что никто ему, бедняге, не поможет:

Слышите, как в этом длинном и неповоротливом слове «самостоятельный» звучит: «сОмостоятельный», — ведь речь-то идёт о сОме? (Не зря другое стихотворение Заходера про самонадеянного… нет, про сОмонадеянного, сОмодовольного, сОмовлюблённого сома так и называется: «Сомомнение».) И как сОмо… нет, простите, теперь уже сАмо по себе обращение Тюленя или Индюка: «звери» или «скоты» звучит (так было и в стихах про Киску — помните?) одновременно и смешно и серьёзно? Потому что разве Морж, Хорёк или Хомяк, отказавшие Тюленю, и в самом деле не звери? А Свинья или Корова — не скоты?

Тут сталкиваются два смысла: этот, ничуть не ругательный, и тот, который придали этим словам мы, люди, для которых нет ничего хуже обвинения в «зверстве» или «скотстве», — и возникает (как будто сам по себе, как будто без всякой посторонней помощи) юмор Бориса Заходера. Особенный юмор, который ни с каким другим не спутаешь, особенное умение всюду оставаться самим собой. Даже в тех книгах, на обложках которых значится, предположим: «А. А. Милн. Винни-Пух и Все-Все-Все». Или: «Л. Кэрролл. Алиса в Стране Чудес». И только потом, ниже написано: «Пересказ Бориса Заходера».

В своём предисловии к изданиям «Винни-Пуха» Заходер говорит:

— Я научил Винни-Пуха говорить по-русски.

И вот тут я с ним категорически не согласен.

Подумаешь: научить англичанина говорить по-русски! Он ведь всё равно так англичанином и останется, даже если будет говорить по-русски без всякого акцента. А Винни-Пух… Что с ним произошло в пересказе Заходера? Может быть, он стал русским медвежонком? И лучше было бы назвать его не Пухом, а, скажем, Топтыжкой?

Нет, не получится. Как-никак друг и хозяин Винни-Пуха не Вася Иванов и не Петя Сидоров, а Кристофер Робин, да и вообще, читая эту книгу, мы — даже самые маленькие из нас — понимаем: дело происходит не на Арбате и не на Невском проспекте, а… где?

В том-то и дело, что не сразу скажешь где.

Винни-Пух, как и многие другие герои детских книг, которых Заходер научил говорить по-русски, а главное, научил жить среди нас, остался английским медвежонком. Таким, каким и родился. И в то же время перестал быть только английским… Понимаете? Или не очень? Я-то, во всяком случае, и в самом деле не очень понимаю, как это всё происходит, как Пух, или Питер Пэн, или Алиса, не превращаясь в Топтыжку, или в Петю, или в Соню (Соню я не выдумал: именно так и назывался очень старый перевод «Алисы в Стране Чудес» — «Соня в Царстве Дива»), всё-таки становятся нашими, русскими. Вернее, и нашими. И русскими тоже.

В этом «и» как раз и состоит чудо.

В общем, вероятно, для того, чтобы понять, как всё это оказывается возможным, надо самому быть поэтом. Да ещё поэтом-переводчиком. А я (не знаю, как вы), к сожалению, не поэт.

Правда, и поэты иногда признаются, что тоже не понимают этого чуда.

Польский поэт Ян Бжехва (загляните в книгу: «На Горизонтских островах», «Дырки в сыре», «Как Тюлень стал тюленем», «Сомомнение», «Очень Вежливый Индюк» — это Заходер пересказывает именно его) однажды печально заметил:

«Как известно, существует мнение, в общем правильное, что поэзия непереводима…»

После этого заявления, казалось бы, надо просто прекратить заниматься таким сомнительным делом, как перевод. Но вдруг Бжехва добавил вот что:

«Случаются, однако, счастливые исключения. И тут могу заявить, что мне, несомненно, достался выигрыш в этой лотерее, ибо то, что сделал Заходер, переводя мои стихи или, вернее, написав их по-русски, представляет собой редкий феномен в области переводной литературы. Трудно поверить в возможность такой виртуозности в овладении чужим стихотворением, стихом, замыслом, версификационной шуткой».

Если вам будут непонятны некоторые слова, например «версификационной», то пусть вам их кто-нибудь объяснит. А мне вы снова поверьте на слово: Бжехва был просто счастлив, что стихи его попали в руки Заходеру.

Короче говоря… но, кажется, мне и в самом деле следует говорить короче. Перед вами — книга, вот она, читайте (или, что куда вероятнее, перечитывайте). Книга поэта, который может сказать много нового, своего, и самому маленькому из его слушателей, и самому пожилому из его читателей. Поэта, который настолько ни на кого не похож, что я берусь узнать его по одной, почти любой его строчке, и который даже в переводах (пересказах) проявляется во всю свою весёлую и умную силу. Проявляется таким, каков он есть. Один-единственный.

Станислав Рассадин