Избранное

По дороге, по лоррэнской

Шла я в грубых, в деревенских —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Повстречала трех военных

На дороге, на лоррэнской —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Посмеялись три военных

Над простушкой деревенской —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Не такая я простушка,

Не такая я дурнушка —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Не сказала им ни слова,

Что я встретила другого, —

Топ-топ-топ, Марго.

В этаких сабо.

Шла дорогой, шла тропинкой,

Шла и повстречала принца —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Он сказал, что всех я краше,

Он мне дал букет ромашек —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Если расцветут ромашки,

Я принцессой стану завтра —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Если мой букет завянет,

Ничего со мной не станет —

Топ-топ-топ, Марго,

В этаких сабо.

Ночь была, и было темно,

Когда вернулся с войны Рено.

Пуля ему пробила живот.

Мать его встретила у ворот:

«Радуйся, сын, своей судьбе —

Жена подарила сына тебе».

— «Поздно, — ответил он, — поздно, мать.

Сына мне не дано увидать.

Ты мне постель внизу приготовь,

Не огорчу я мою любовь,

Вздох проглоти, слезы утри,

Спросит она — не говори».

Ночь была, и было темно,

Ночью темной умер Рено.

«Скажи мне, матушка, скажи скорей,

Кто это плачет у наших дверей?»

— «Это мальчик упал ничком

И разбил кувшин с молоком».

— «Скажи мне, матушка, скажи скорей,

Кто это стучит у наших дверей?»

— «Это плотник чинит наш дом,

Он стучит своим молотком».

— «Скажи мне, матушка, скажи скорей,

Кто поет это у наших дверей?»

— «Это, дочь моя, крестный ход,

Это певчий поет у ворот».

— «Завтра крестины, скорей мне ответь,

Какое платье мне лучше надеть?»

— «В белом платье идут к венцу,

Серое платье тебе не к лицу,

Выбери черное, вот мой совет,

Черного цвета лучше нет».

Утром к церкви они подошли.

Видит она холмик земли.

«Скажи мне, матушка, правду скажи,

Кто здесь в могиле глубокой лежит?»

— «Дочь, не знаю с чего начать,

Дочь, не в силах я больше скрывать.

Это Рено — он с войны пришел,

Это Рено — он навек ушел».

«Матушка, кольца с руки сними,

Кольца продай и сына корми.

Мне не прожить без Рено и дня.

Земля, раскройся, прими меня!»

Земля разверзлась, мольбе вняла,

Земля разверзлась, ее взяла.

Моряк изможденный вернулся с войны,

Глаза его были от горя черны,

Он видел немало далеких краев,

А больше он видел кровавых боев.

«Скажи мне, моряк, из какой ты страны?»

— «Хозяйка, я прямо вернулся с войны.

Судьба моряка — всё война да война.

Налей мне стаканчик сухого вина».

Он выпил стаканчик и новый налил.

Он пел, выпивая, и с песнями пил.

Хозяйка взирает на гостя с тоской,

И слезы она утирает рукой.

«Скажите, красотка, в чем гостя вина?

Неужто вам жалко для гостя вина?»

«Меня ты красоткой, моряк, не зови.

Вина мне не жалко, мне жалко любви.

Был муж у меня, он погиб на войне,

Покойного мужа напомнил ты мне».

«Я слышал, хозяйка, от здешних людей,

Что муж вам оставил двух малых детей.

А время бежит, будто в склянках песок,

Теперь уже третий, я вижу, сынок».

«Сказали мне люди, что муж мой убит,

Что он за чужими морями лежит.

Вина мне не жалко, что осень — вино,

А счастья мне жалко, ведь счастье одно».

Моряк свой стаканчик поставил на стол,

И молча он вышел, как молча пришел.

Печально пошел он на борт корабля,

И вскоре в тумане исчезла земля.

— Я видела — лягушка

Дала солдату в зубы.

У зуба на макушке

Росли четыре чуба,

И каждый чуб был выше,

Чем эти вот дома,

И даже выше мыши.

— Не врете ль вы, кума?

— Я видела — два волка

Петрушкой торговали,

Кричали втихомолку

И щуку отпевали.

Король влюблен был в щуку,

От щуки без ума,

Он предложил ей руку.

— Не врете ль вы, кума?

— Я видела — улитка

Двух кошек обряжала,

В иглу вдевала нитку,

А нитка танцевала,

Баран был очень весел,

И шум, и кутерьма,

Их чижик всех повесил.

— Не врете ль вы, кума?

Кто ни разу не встречал

Господина Ля Палисса,

Тот, конечно, не видал

Господина Ля Палисса.

Но скрывать тут нет причин,

Мы об этом скажем прямо:

Ля Палисс был господин

И поэтому не дама.

Знал он с самых ранних лет,

Что впадают реки в море,

Что без солнца тени нет

И что счастья нет без горя.

Жизнь была ему ясна,

Говорил он, строг и точен:

«Чтоб проверить вкус вина,

Нужно отхлебнуть глоточек».

Если не было дождя,

Выходил он на прогулку.

Уходил он, уходя,

Булкой называл он булку.

Жизнь прожив холостяком,

Не сумел бы он жениться,

И поэтому в свой дом

Ввел он чинную девицу.

У него был верный друг,

И сказал он сразу другу,

Что, поскольку он — супруг,

У него теперь супруга.

По красе и по уму,

Будь бы он один на свете,

Равных не было б ему

Ни в мечтах, ни на примете.

Был находчив он везде,

Воле господа послушен,

Плавал только по воде

И не плавал он на суше.

Повидал он много мест,

Ездил дальше, ездил ближе,

Но когда он ездил в Брест,

Не было его в Париже.

Чтил порядок и закон,

Никаким не верил бредням.

День, когда скончался он,

Был и днем его последним.

В пятницу он опочил.

Скажем точно, без просчета

Он на день бы дольше жил,

Если б дожил до субботы.

От жажды умираю над ручьем.

Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя.

Куда бы ни пошел, везде мой дом,

Чужбина мне — страна моя родная.

Я знаю всё, я ничего не знаю.

Мне из людей всего понятней тот,

Кто лебедицу вороном зовет.

Я сомневаюсь в явном, верю чуду.

Нагой, как червь, пышней я всех господ.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Я скуп и расточителен во всем.

Я жду и ничего не ожидаю.

Я нищ, и я кичусь своим добром.

Трещит мороз — я вижу розы мая.

Долина слез мне радостнее рая.

Зажгут костер — и дрожь меня берет,

Мне сердце отогреет только лед.

Запомню шутку я и вдруг забуду,

Кому презренье, а кому почет.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Не вижу я, кто бродит под окном,

Но звезды в небе ясно различаю,

Я ночью бодр, а сплю я только днем.

Я по земле с опаскою ступаю,

Не вехам, а туману доверяю.

Глухой меня услышит и поймет.

Я знаю, что полыни горше мед.

Но как понять, где правда, где причуда?

А сколько истин? Потерял им счет.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Не знаю, что длиннее — час иль год,

Ручей иль море переходят вброд?

Из рая я уйду, в аду побуду.

Отчаянье мне веру придает.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Я знаю, что вельможа и бродяга,

Святой отец и пьяница поэт,

Безумец и мудрец, познавший благо

И вечной истины спокойный свет,

И щеголь, что, как кукла, разодет,

И дамы — нет красивее, поверьте, —

Будь в ценных жемчугах они иль нет, —

Никто из них не скроется от смерти.

Будь то Парис иль нежная Елена,

Но каждый, как положено, умрет.

Дыханье ослабеет, вспухнут вены,

И желчь, разлившись, к сердцу потечет,

И выступит невыносимый пот.

Жена уйдет, и брат родимый бросит,

Никто не выручит, никто не отведет

Косы, которая не глядя косит.

Скосила — и лежат белее мела,

Нос длинный заострился, как игла,

Распухла шея, и размякло тело.

Красавица, нежна, чиста, светла,

Ты в холе и довольстве век жила,

Скажи, таков ли твой ужасный жребий —

Кормить собой червей, истлеть дотла?

— Да, иль живой уйти, растаять в небе.

Ты много потрудился, Ной,

Лозу нас научил сажать,

При сыновьях лежал хмельной.

А Лот, отведав кружек пять,

Не мог понять, где дочь, где мать.

В раю вам скучно без угара,

Так надо вам похлопотать

За душу стряпчего Котара.

Он пил, и редко по одной,

Ведь этот стряпчий вам под стать,

Он в холод пил, и пил он в зной,

Он пил, чтоб лечь, он пил, чтоб встать,

То в яму скок, то под кровать.

О, только вы ему под пару,

Словечко надо вам сказать

За душу стряпчего Котара.

Вот он стоит передо мной,

И синяков не сосчитать,

У вас за голубой стеной

Одна вода и тишь да гладь,

Так надо стряпчего позвать,

Он вам поддаст немного жара,

Уж постарайтесь постоять

За душу стряпчего Котара.

Его на небо надо взять,

И там по памяти по старой

С ним вместе бочку опростать

За душу стряпчего Котара.

Где крепкие, тугие груди?

Где плеч атлас? Где губ бальзам?

Соседи и чужие люди

За мной бежали по пятам,

Меня искали по следам.

Где глаз манящих поволока?

Где тело, чтимое, как храм,

Куда приходят издалека?

Гляжу в тоске — на что похожа?

Как шило нос, беззубый рот,

Растрескалась, повисла кожа,

Свисают груди на живот.

Взгляд слезной мутью отдает,

Вот клок волос растет из уха.

Самой смешно — смерть у ворот,

А ты всё с зеркалом, старуха.

На корточках усевшись, дуры,

Старухи все, в вечерний час

Мы раскудахчемся, как куры,

Одни, никто не видит нас,

Всё хвастаем, в который раз,

Когда, кого и как прельстила.

А огонек давно погас —

До ночи масла не хватило.

Швея Мари, в твои года

Я тоже обольщала всех.

Куда старухе? Никуда.

А у тебя такой успех.

Тащи ты и хрыча и шкета,

Тащи блондина и брюнета,

Тащи и этого и тех.

Ведь быстро песенка допета,

Ты будешь как пустой орех,

Как эта стертая монета.

Колбасница, ты хоть куда,

Колбасный цех, сапожный цех —

Беги туда, беги сюда,

Чтоб сразу всех и без помех!

Но не зевай, покуда лето,

Никем старуха не согрета,

Ни ласки ей и ни утех,

Она лежит одна, отпета,

Как без вина прокисший мех,

Как эта стертая монета.

Ты, булочница, молода,

Ты говоришь — тебе не спех,

А прозеваешь — и тогда

Уж ни прорух и ни прорех,

И ни подарков, ни букета,

Ни ночи жаркой, ни рассвета,

Ни поцелуев, ни потех,

И ни привета, ни ответа,

А позовешь — так смех и грех,

Как эта стертая монета.

Девчонки, мне теперь не смех,

Старуха даром разодета,

Она как прошлогодний снег,

Как эта стертая монета.

У солдата в медной каске,

У монаха и у вора,

У бродячего танцора,

Что от троицы до пасхи

Всем показывает пляски,

У лихого горлодера,

Что рассказывает сказки,

У любой бесстыжей маски

Шутовского маскарада —

Я у всех прошу пощады.

У девиц, что без опаски,

Без оттяжки, без зазора

Под мостом иль у забора

Потупляют сразу глазки,

Раздают прохожим ласки,

У любого живодера,

Что свежует по указке, —

Я у всех прошу пощады.

Но доносчиков не надо,

Не у них прошу пощады.

Их проучат очень скоро —

Без другого разговора,

Для показки, для острастки,

Топором, чтоб знали гады,

Чтобы люди были рады,

Топором и без огласки.

Я у всех прошу пощады.

Я душу смутную мою,

Мою тоску, мою тревогу,

По завещанию даю

Отныне и навеки богу

И призываю на подмогу

Всех ангелов — они придут,

Сквозь облака найдут дорогу

И душу богу отнесут.

Засим земле, что наша мать,

Что нас кормила и терпела,

Прошу навеки передать

Мое измученное тело,

Оно не слишком раздобрело,

В нем черви жира не найдут,

Но так судьба нам всем велела,

И в землю все с земли придут.

Мы вкус находим только в сене

И отдыхаем средь забот,

Смеемся мы лишь от мучений,

И цену деньгам знает мот.

Кто любит солнце? Только крот.

Лишь праведник глядит лукаво,

Красоткам нравится урод,

И лишь влюбленный мыслит здраво.

Лентяй один не знает лени,

На помощь только враг придет,

И постоянство лишь в измене.

Кто крепко спит, тот стережет,

Дурак нам истину несет,

Труды для нас — одна забава,

Всего на свете горше мед,

И лишь влюбленный мыслит здраво.

Коль трезв, так море по колени,

Хромой скорее всех дойдет,

Фома не ведает сомнений,

Весна за летом настает.

И руки обжигает лед.

О мудреце дурная слава,

Мы море переходим вброд,

И лишь влюбленный мыслит здраво.

Вот истины наоборот:

Лишь подлый душу бережет,

Глупец один рассудит право,

И только шут себя блюдет,

Осел достойней всех поет,

И лишь влюбленный мыслит здраво.

— Кто это? — Я. — Не понимаю, кто ты?

— Твоя душа. Я не могла стерпеть.

Подумай над собою. — Неохота.

— Взгляни, подобно псу, — где хлеб, где плеть,

Не можешь ты ни жить, ни умереть.

— А отчего? — Тебя безумье охватило.

— Что хочешь ты? — Найди былые силы,

Опомнись, изменись. — Я изменюсь.

— Когда? — Когда-нибудь. — Коль так, мой милый,

Я промолчу. — А я, я обойдусь.

— Тебе уж тридцать лет. — Мне не до счета.

— А что ты сделал? Будь умнее впредь.

Познай! — Познал я всё, и оттого-то

Я ничего не знаю. Ты заметь,

Что нелегко отпетому запеть.

— Душа твоя тебя предупредила.

Но кто тебя спасет? Ответь. — Могила.

Когда умру, пожалуй, примирюсь.

— Поторопись. — Ты зря ко мне спешила.

— Я промолчу. — А я, я обойдусь.

— Мне страшно за тебя. — Оставь свои заботы.

— Ты — господин себе. — Куда себя мне деть?

— Вся жизнь — твоя. — Ни четверти, ни сотой.

— Ты в силах изменить. — Есть воск и медь.

— Взлететь ты можешь. — Нет, могу истлеть.

— Ты лучше, чем ты есть. — Оставь кадило.

— Взгляни на небеса. — Зачем? Я отвернусь.

— Ученье есть. — Но ты не научила.

— Я промолчу. — А я, я обойдусь.

— Ты хочешь жить? — Не знаю. Это было.

— Опомнись! — Я не жду, не помню, не боюсь.

— Ты можешь всё. — Мне всё давно постыло.

— Я промолчу. — А я, я обойдусь.

Того ты упокой навек,

Кому послал ты столько бед,

Кто супа не имел в обед,

Охапки сена на ночлег,

Как репа гол, разут, раздет, —

Того ты упокой навек!

Уж кто его не бил, не сек?

Судьба дала по шее, нет,

Еще дает — так тридцать лет.

Кто жил похуже всех калек —

Того ты упокой навек!

Ты жив, прохожий. Погляди на нас.

Тебя мы ждем не первую неделю.

Гляди — мы выставлены напоказ.

Нас было пятеро. Мы жить хотели.

И нас повесили. Мы почернели.

Мы жили, как и ты. Нас больше нет.

Не вздумай осуждать— безумны люди.

Мы ничего не возразим в ответ.

Взглянул и помолись, а бог рассудит.

Дожди нас били, ветер тряс и тряс,

Нас солнце жгло, белили нас метели.

Летали вороны — у нас нет глаз.

Мы не посмотрим. Мы бы посмотрели.

Ты посмотри — от глаз остались щели.

Развеет ветер нас. Исчезнет след.

Ты осторожней нас живи. Пусть будет

Твой путь другим. Но помни наш совет:

Взглянул и помолись, а бог рассудит.

Господь простит — мы знали много бед.

А ты запомни — слишком много судей.

Ты можешь жить — перед тобою свет,

Взглянул и помолись, а бог рассудит.

Я знаю, кто по-щегольски одет,

Я знаю, весел кто и кто не в духе,

Я знаю тьму кромешную и свет,

Я знаю — у монаха крест на брюхе,

Я знаю, как трезвонят завирухи,

Я знаю, врут они, в трубу трубя,

Я знаю, свахи кто, кто повитухи,

Я знаю всё, но только не себя.

Я знаю летопись далеких лет,

Я знаю, сколько крох в сухой краюхе,

Я знаю, что у принца на обед,

Я знаю — богачи в тепле и в сухе,

Я знаю, что они бывают глухи,

Я знаю — нет им дела до тебя,

Я знаю все затрещины, все плюхи,

Я знаю всё, но только не себя.

Я знаю, кто работает, кто нет,

Я знаю, как румянятся старухи,

Я знаю много всяческих примет,

Я знаю, как смеются потаскухи,

Я знаю — проведут тебя простухи,

Я знаю — пропадешь с такой, любя,

Я знаю — пропадают с голодухи,

Я знаю всё, но только не себя.

Я знаю, как на мед садятся мухи,

Я знаю смерть, что рыщет, всё губя,

Я знаю книги, истины и слухи,

Я знаю всё, но только не себя.

О юности могу грустить я.

Когда я был еще глупцом,

Кутил я до ее отбытья.

Она оставила мой дом,

Она ушла, но не пешком,

Не на коне, но как — не знаю!

Внезапно скрылась за кустом…

Ищу, грущу и вспоминаю.

О нежность, полная жестоких мук,

Вся красота, обманная и злая!

Притворный взгляд, и ласка, и испуг.

Тяжка любовь, и каждый день, пытая,

Меняется и гнет, и нет ей края.

Гордыня! И глазам меня не жаль,

Они смеются, жалости не зная.

Не отягчай, но утоли печаль!

Нет, лучше бы уйти от этих рук.

Не здесь искать мне отдыха и рая.

Неисцелимый взял меня недуг

И сушит, и томит, не упуская.

Большой и малый — видят все: вздыхая,

Я умираю раненый. Не сталь

Меня сразила, но любовь слепая.

Не отягчай, но утоли печаль!

Придет пора, и ты, мой нежный друг,

Себя увидишь — желтая, сухая.

Прекрасный цвет ланит — завял он вдруг,

И волосы белеют, выпадая.

Скорее пей же эти воды мая!

И приходящего тоской не жаль!

Пока ты свежая и молодая,

Не отягчай, но утоли печаль!

О принц, любовным жалобам внимая,

Ты ясно зришь любови высь и даль,

Тебя прошу — все муки отпуская,

Не отягчай, но утоли печаль!

Закрывается здесь Завещанье,

Замолкает здесь бедный Вийон.

О, придите вы все на прощанье,

Как раздастся торжественный звон.

Приоденьтесь же для похорон.

Ибо умер, любови унылой

Он стрелой беспощадной сражен,

Отходя от сей жизни постылой.

Он в отрепьях, изведав изгнанье,

Всеми брошен, везде заклеймен,

Переживши любови страданье,

Горечь ласк и разлуки урон,

Был обманут и был обойден.

Он об этом твердил пред могилой,

Чуя смерти целительный сон,

Отходя от сей жизни постылой.

Сколь любезен ты, принц, и влюблен,

Знай — Вийона любовь охватила,

Залпом горечь вина выпил он,

Отходя от сей жизни постылой.

В сей горнице стрелой ужасной,

Любви стрелой навек сражен,

Покойно спит школяр несчастный

По имени Вийон.

Скажите, где они, в какой стране

Таис и Флоры сладостные тени?

И где приявшая конец в огне

Святая девственница — дщерь Лоррени?

Где нимфа Эхо, чей напев весенний

Порой тревожил речки тихий брег,

Чья красота была всех совершенней?

Но где же он — где прошлогодний снег?

Где Берта и Алиса — где оне?

О них мои томительные пени.

Где дама, плакавшая в тишине,

Что Буридана утопила в Сене?

О, где оне, подобны легкой пене?

Где Элоиза, из-за коей век

Окончил Пьер под схимой отречений?

Но где же он — где прошлогодний снег?

Я королеву Бланш узрю ль во сне?

По песням равная былой сирене,

Что запевала на морской волне,

В каком краю она — каких пленений?

Еще спрошу о сладостной Елене.

О дева дев, кто их расцвет пресек?

И где оне, владычицы видений?

Но где же он — где прошлогодний снег?

Принц, всё проходит мимо в быстрой смене,

Но пусть припев сей прозвучит навек —

Тщетой припоминаний и томлений:

Но где же он — где прошлогодний снег?

Люблю красотку я, служу ей страстно,

Но не дурак я, не простец смешной.

Она на всякий вкус, для всех прекрасна,

Обут и сыт из-за нее одной.

Приходит гость — беру кувшин большой,

Несу воды, не говоря ни слова,

Им хлеб даю, плоды, вина густого.

Коль платит хорошо — кричу потом:

«Как распалитесь, киньтесь снова

В блудилище, где вместе мы живем».

Но иногда взглянуть на нас опасно,

Как без гроша Марго придет домой.

Я видеть не могу ее! Ужасна!

Беру наряды все ее — постой!

Коль так, я всё отдам за золотой!

Тут начинается, она средь рева

Кричит, что не отдаст свои обновы.

Я ей даю по морде кулаком

И ставлю на щеке пятак багровый

В блудилище, где вместе мы живем.

……………………

Потом мир заключен, она рукой

Мне ляжку гладит— «ты милашка мой».

……………………

И, пьяные, мы спим мертвецким сном.

Всю ночь мычит проклятая корова

В блудилище, где вместе мы живем.

Что ветер, снег? Мне хлеб всегда готовый.

Я жулик, а она нашла такого.

Кто лучше? Хороши они вдвоем!

И, верьте, рыбка стоит рыболова

В блудилище, где вместе мы живем!

Для матери молитва скреплена,

Чтоб прославлять Заступницу отныне,

Бог знает, сколько вынесла она,

Простая женщина, скорбя о сыне.

Нет мне убежища, иной твердыни!

Но плоть мою и душу может ограждать

Средь множества печалей и уныний

Старуха бедная — и это мать!

Небесная царица и земная,

Хранительница преисподних врат

И госпожа заоблачного края,

Прими убогую в свой райский сад,

Где дети славословят и кадят.

Я, грешная, жила не так, как надо.

Я, нерадивая, прошу пощады.

Грехов изведала я злую сеть,

Но ныне к деве обращаю взгляды —

Хочу в сей вере жить и умереть.

Ты сыну своему скажи — темна я,

Чтоб он не оттолкнул меня назад.

Так Магдалину принял он, прощая,

И так монаха, что грешил стократ,

Продавши черту душу, выпив яд

Всей дьявольской науки и услады,

Простил он, добрый пастырь злого стада.

Заступница, моли его и впредь

Ты, лилия невидимого сада.

Хочу в сей вере жить и умереть.

Я женщина убогая, простая.

Читать не знаю я. Меня страшат

На монастырских стенах кущи рая,

Где блещут арфы, и под раем ад,

Где черти нечестивцев кипятят.

Сколь радостно в раю, сколь страшно ада

Среди костров, и холода, и глада!

К тебе должны бежать и восхотеть

Твоих молений и твоей ограды.

Хочу в сей вере жить и умереть.

Ты, матерь божия, — печаль и страда!

Твой сын оставил ангелов усладу,

За нас он принял крест, и бич, и плеть.

Таков он, и в такого верить рада,

Хочу в сей вере жить и умереть.

Я Франсуа — чему не рад!

Увы, ждет смерть злодея,

И, сколько весит этот зад,

Узнает скоро шея.

Старухой после медленного дня,

Над пряжей, позабывши о работе,

Вы нараспев стихи мои прочтете:

Ронсар в дни юности любил меня.

Служанка, голову от сна клоня

И думая лишь о своей заботе,

На миг очнется. Именем моим вспугнете

Вы двух старух у зимнего огня.

Окликнете — ответить не сумею;

Я буду мертвым, под землей истлею.

И, старая, вы скажете грустя:

«Зачем его любовь я отвергала?»

Вот роза расцветает, час спустя

Ее не будет — доцвела, опала.

Голубка над кипящими валами

Надежду обреченным принесла —

Оливы ветвь. Та ветвь была светла,

Как весть о мире с тихими садами.

Трубач трубит. Несет знаменщик знамя.

Кругом деревни сожжены дотла.

Война у друга друга отняла.

Повсюду распри и пылает пламя.

О мире кто теперь не говорит?

Слова красивы, и посулы лживы.

Но я гляжу на эту ветвь оливы:

Моя надежда, мой зеленый щит,

Раскинь задумчивые ветви шире

И обреченным ты скажи о мире!

Уж ночь на небо выгоняла стадо

Своих блуждающих косматых звезд,

И ночи конь, вздымая черный хвост,

Уж несся вниз, в подземную прохладу.

Уж в Индии, встревожены и рады,

Перекликались сонмы сонных звезд.

Всё розовело. Трав был слышен рост.

Туманов плотных дрогнула ограда.

Тогда, вся в жемчуге, светясь, горя,

Вдруг показалась новая заря.

И день, пристыжен смутным ожиданьем,

Далекой Индии большой Восток

И пыль анжуйских голубых дорог

Залил своим как бы двойным сияньем.

Увидев Рим с холмами неживыми,

Безмолвствует в смятенье пилигрим:

Нагромождение камней пред ним.

Напрасно Рим найти он тщится в Риме.

Был пышен Рим и был непобедим,

Он миром правил. В серо-синем дыме —

Обломки славы, щебень. Где же Рим?

Уж Рима нет, осталось только имя.

Он побеждал чужие города,

Себя он победил — судьба солдата.

И лишь несется, как неслась когда-то,

Большого Тибра желтая вода.

Что вечным мнилось, рухнуло, распалось,

Струя поспешная одна осталась.

Повсюду славен, повсеместно чтим,

С поверженными, праздными богами,

С убогим мусором в разбитом храме,

Нам открывается великий Рим.

Был блеск его уму непостижим,

Беседовали башни с небесами.

И вот, расщеплен, он лежит пред нами,

Он нас томит ничтожеством своим.

Где слава цезарей, рабов работа,

Побед кровавых пышные ворота,

Героев рой, бессмертия ключи?

Всё унесли века. Страшней нет власти.

Я говорю себе: коль эти страсти

Испепелило время, промолчи.

Пришельца потрясает запустенье:

Те арки, что страшили небеса,

И дерзкий мост, и мрамора леса —

Пожарище, камней нагроможденье.

Но этот прах — источник вдохновенья;

Еще звучат былого голоса,

И зодчий, открывая чудеса,

Возносит к небу дивные строенья.

Не думайте, что всё окрест мертво,

Колонны рухнули, не мастерство.

Обманчивому облику не верьте.

Вот он — веками истребленный Рим,

Он воскресает, он неистребим,

Рожденный страстью, он сильнее смерти.

Я не берусь проникнуть в суть природы,

Уму пытливому подать совет,

Исследовать кружение планет,

Архитектуру мира, неба своды.

Не говорю про битвы, про походы.

В моих стихах высоких истин нет,

В них только сердца несколько примет,

Рассказ про радости и про невзгоды.

Не привожу ни доводов, ни дат.

Потомкам не твержу, как жили предки.

Не громок я, цветами не богат.

Мои стихи — случайные заметки.

Но не украшу, не приглажу их —

В них слишком много горестей моих.

Льстецы покажут нам искусство лести,

Влюбленные раскроют сердца страсть,

Хвастун свой подвиг приукрасит всласть,

Вздохнет пройдоха о доходном месте.

Ревнивец будет бурно жаждать мести,

Ханжа докажет, что от бога власть,

Подлиза скажет, как к стопам припасть,

Вояка бравый помянет о чести,

Хитрец откроет мудрость дурака,

Дурак его похвалит свысока,

Моряк расскажет, как он плавал в море,

Злословить будут злые языки,

Шутить не перестанут шутники.

Я в горе вырос и прославлю горе.

В лесу ягненок блеет — знать,

Овцу зовет. Меня вскормила

Ты, Франция. Кого мне звать?

Ты колыбель, и ты могила.

Меня ты нянчила, учила.

Меняют стих, меняют стать.

Но как найти другую мать?

Кому ты место уступила?

Зову, кричу, а толка нет:

Лишь эхо слышу я в ответ.

Другим тепло, другим отрада.

А мне зима, а мне сума,

И волчий вой сведет с ума.

Я — тот, что отстает от стада.

Служу — я правды от тебя не прячу, —

Хожу к банкирам, слушаю купцов.

Дивишься ты — на что я годы трачу,

Как петь могу, где время для стихов.

Поверь, я не пою, в стихах я плачу,

Но, сам заворожен звучаньем слов,

Я до утра слагать стихи готов,

В слезах пою и не могу иначе.

Так за работою поет кузнец,

Иль, веслами ворочая, гребец,

Иль путник, вдруг припомнив дом родимый,

Так жнец поет, когда невмочь ему,

Иль юноша, подумав о любимой,

Иль каторжник, кляня свою тюрьму.

Счастлив, кто, уподобясь Одиссею,

Исколесит полсвета, а потом,

В чужих порядках сведущ, зрел умом,

На землю ступит, что зовет своею.

Когда ж узрю Лауру, что лелею,

Мою Луару, мой убогий дом

И дым над крышей в небе голубом?

Я не хочу величья Колизея.

Не мил мне мрамор. Как ни дивен Рим,

Он не сравнится с домиком моим.

На что бы ни глядел и ни был где бы,

Передо мной не боги на горе,

Не быстрый Тибр, а милая Лире

И Франции единственное небо.

Хочу я верить, а кругом неверье.

Свободу я люблю, но я служу.

Слова чужие нехотя твержу,

Который год ряжусь в чужие перья.

Льстецы трусливо шепчутся за дверью,

Вельможа лжет вельможе, паж — пажу.

Не слышу правды, правды не скажу.

Хожу, твержу уроки лицемерья.

Ищу покоя, а покоя нет.

Я из одной страны спешу в другую

И тотчас о покинутой тоскую.

Стихи люблю, а мне звучит в ответ

Всё та же речь, фальшивая, пустая —

Святоши ложь, признанья краснобая.

Зачем глаза им? Ведь посмотрит кто-то,

Доложит. Уши им зачем? Для сна?

Они не видят горя, им видна

Доспехов и трофеев позолота.

Кто плачет там? Им воевать охота.

Страна измучена, разорена,

Но между ними и страной стена.

Еще поцарствовать — вот их забота.

Страна в слезах. У них свои игрушки:

Знамена, барабаны, трубы, пушки.

Приказ готов. Оседлан быстрый конь.

Так, на холме король троянский стоя,

Глядел, как перед ним горела Троя,

И, обезумев, прославлял огонь.

По небу струились закатные чары,

И ветер, слабея, качал ненюфары,

Большие цветы на уснувших прудах

Печально белели в густых тростниках.

Я шел одинокий и думал тоскливо,

Меня провожали плакучие ивы.

Туман безнадежный над темной водой

Свивался, как призрак, усталый, больной.

Сливаясь с туманом, с моими слезами,

Пугливые птицы звенели крылами.

Я шел одинокий с печалью моей,

И ивы клонили верхушки ветвей.

Вечерние тени сбегали безмолвно

На черное небо, на блеклые волны,

Одни ненюфары в густых тростниках

Печально белели на тихих прудах.

В покинутом парке, печальном, пустом,

Две скорбные тени проходят вдвоем.

Глаза их погасли, уста побледнели,

Их тихие речи звучат еле-еле.

В покинутом парке, печальном, пустом,

Две тени, встречаясь, грустят о былом.

— Скажи мне, ты помнишь ли счастье былое?

— Зачем вы хотите, чтобы помнил его я?..

— Душа моя снится тебе, и тогда,

Скажи мне, ты плачешь во сне? — Никогда.

— О, прошлая радость тебя не тревожит

И первых признаний восторги? — Быть

может…

— И синее небо и вера в сердцах?

— Но вера исчезла в ночных небесах…

Так тихо проходят две скорбные тени,

И ночь только слышит их речи сомнений.

Сегодня ночью ветер тягостный и хмурый

В аллее самой темной и пустой,

Блуждая, сбросил с пьедестала хитрого Амура,

Коварного Амура с тоненькой стрелой.

Вчера мы целый день о той стреле мечтали,

А ветер сбросил статую. Едва-едва

В тени дерев на опустевшем пьедестале

Мы разбираем стертые почти слова.

О мысли грустные, одна другой грустнее…

Себя я вижу одиноким и пустым,

Как этот пьедестал в заброшенной аллее,

Перед которым мы сейчас вдвоем стоим.

О, грустно это! Даже ты грустить готова,

Почти растроганная… Но исподтишка

Ты весело глядишь на ярко-золотого,

Играющего над цветами мотылька…

Свет луны туманной

Серебрит леса.

И стихают странно,

Где-то замирая,

Птичьи голоса.

Нежная, родная!

И под ветром мрачным,

Тихо и лениво,

Над прудом прозрачным

Скорбною листвою

Наклонилась ива.

Погрусти со мною!

Помечтаем вместе,

С высоты небесной

К нам доходят вести

Мира и прощенья.

Это миг чудесный!

Это миг забвенья!

Тень деревьев, склоненных над ручьем неживым,

Умирает, как призрак, как дым,

А в кустах, наклонившись над зеркалом вод,

Соловей, засыпая, поет.

Расскажи мне, прохожий, этот вечер, скорбя,

Заставляет скорбеть и тебя;

И как жалобно плачут средь ночной тишины

И твои безнадежные сны?

Рука печальная ласкает пианино,

И звуки льются медленной волной

И в пахнущей ее духами маленькой гостиной

Летают тихо надо мной.

Какой напев знакомый, но забытый

Так ласково баюкает меня?

Окно в уснувший сад полуоткрыто.

И звуки тихо, плача и звеня,

Как будто умирают на закате дня…

Сердце тихо плачет,

Точно дождик мелкий,

Что же это значит,

Если сердце плачет?

Падая на крыши,

Плачет мелкий дождик,

Плачет тише, тише,

Падая на крыши.

И, дождю внимая,

Сердце тихо плачет.

Отчего — не зная,

Лишь дождю внимая.

И ни зла, ни боли!

Всё же плачет сердце,

Плачет оттого ли,

Что ни зла, ни боли?

Бедные добрые помыслы, снова я вижу вас, снова,

Крепкая вера и грусть о растраченной силе былого,

Разум суровый с печальной и нежно-покорной душой,

Строгая бдительность эта и сердцу внушенный покой.

Все вы! Покуда идете вы медленно, робко и вяло,

Шли бы вы бодро, но теплая ночь ваши очи застлала.

Все вы идете за самой неловкой, и светом луны,

Белым и сладостным светом, вы, бедные, все смущены.

Все вы как овцы, что только что вышли из хлева на

волю:

Тихо одна за другой, опустив свои головы, в поле

Жмутся они и ступают, пугливо взирая кругом,

Тихо проходят, не зная куда, за своим вожаком.

Он остановится — все они тотчас, не зная причины,

Кротко застынут, сложив свои морды друг другу

на спины.

Бедные овцы, ваш пастырь не я, я не вижу пути,

Это Иной и Достойный — Он знает, куда вас вести.

Он вас держал взаперти, но настанет минута, и стадо

Выпустит Он, и своею рукой поведет куда надо.

Овцы, идите за Ним, и под блеянье ваших сердец

Буду я псом пастуха моих бедных и добрых овец.

Зимой уедем мы в вагоне розовом и скромном

Среди подушек голубых,

Нам будет хорошо, и в каждом уголке укромном

Гнездо для наших ласк шальных.

Ты глаз закроешь, чтоб не видеть в этот час

вечерний

За окнами больших теней,

Чудовищных кривляний их и всей противной черни,

Больших и маленьких чертей.

Ты станешь, может быть, еще смущенней и краснее,

Когда, твою щеку ужалив, побежит по шее

Мой поцелуй, как паучок.

Ты скажешь: «Поищи его», — склонив свою головку,

И мы начнем искать того, кто так умно и ловко

Ужалил лучшую из щек.

Когда ребенок, полный красной муки,

Оплакивает сказок белый дым,

Две старшие сестры, закинув руки,

К кровати маленькой идут за ним.

Ведут к окну, раскрытому широко,

Где листья моет вечер голубой,

И с нежностью, особенно жестокой,

Скользят в кудрях, обрызганных росой.

Он слушает, как сестры дышат ровно,

В дыханье их сокрыт цветочный мед.

И иногда одна из них любовно

Его тем ароматом обдает.

И в тишине трепещут их ресницы,

Исходит свист из их прилежных уст.

Когда ж их взор добычей насладится,

Под острыми ногтями слышен хруст.

Он чувствует вино сладчайшей лени,

Под ласками сестер не плачет он,

Обвеян негой медленных движений

И словно погружаясь в тихий сон.

В марте (знак Овена) начинают сеять

Каротель, капусту и пахучий клевер.

Боронить кончают и в садах навозом

Удобряют землю, подстригают лозы.

Для животных зимний корм окончен, в селах

Матери прилежно лижут пухлых телок.

День на час и пятьдесят минут длиннее,

И, когда по вечерам едва темнеет,

Козьи пастухи, отставши на опушке,

Надувая щеки, что-то трубят в дудки,

И овчарка, стадо коз оберегая,

Машет поднятым хвостом и громко лает.

В марте вербное выходит воскресенье.

В детстве мне давали в этот день печенье.

Я к вечерне шел послушный, молчаливый…

Перед службой мать мне говорила:

«У меня на родине цветут оливы…

Под оливами Христос тогда молился…

И за ним пришла толпа. В Иерусалиме

Люди, плача, повторяли божье имя,

И его осленок семенил ногами

По дороге, густо устланной ветвями.

Злые нищие кричали от восторга,

Потому что веровали в бога,

Женщины дурные делались другими,

Оттого лишь, что он ехал перед ними…

И его за солнце люди принимали…

Он умерших воскрешал… Его распяли…»

Тихо плачу я, сжимая зубы,

Вспоминая о вечерней службе,

Как держал кадильницу я в сельском храме

В крестном ходе, меж хоругвями, крестами,

И как тихо слушал я кюре седого,

Говорившего нам о страстях Христовых.

Будет хорошо тебе с подругой в марте.

На лугу, где вы найдете темные фиалки,

Вы в тени увидите барвинок, раньше

Цвет его любил Руссо, и одуванчик…

Курослепы, лютики, густые кашки,

Золотые или белые ромашки.

Анемон, жонкильи, снежные нарциссы

Вас заставят думать о швейцарских высях!

Плющ, полезный для страдавших астмой…

Если у подруги тонкие колени,

Для твоей любви прекрасен свет весенний.

Плечи нежные покажутся светлее,

С головы до ног ее простое тело

Будет как ручей, разлитый в бедрах, белый.

От любви уставши, можно на охоте

Несколько бекасов подстрелить в болоте.

Друг, от городской работы утомленный,

Я зову тебя в приют мой скромный.

Мы не будем спорить об искусстве, жизни,

Но, взглянув в окно на черный сад, на горы

И на стадо коз, идущих мимо,

Ты прочтешь хорошие стихи, в которых

Мне расскажешь о своей любимой.

Кто-то тащит на убой телят,

И они на улице мычат.

Пробуют, веревку теребя,

На стене лизать струю дождя.

Боже праведный, скажи сейчас,

Что прощенье будет и для нас.

Что когда-нибудь у райских врат

Мы не станем убивать телят.

А напротив, изменившись там,

Мы цветы привесим к их рогам.

Боже, сделай, чтоб они, дрожа,

Меньше б чуяли удар ножа.

Я читал романы, сборники стихов,

Писанные умными людьми в Париже.

Ах, они не жили у моих ручьев,

Где бекас, купаясь, шелестит и брызжет.

Пусть они приедут поглядеть дроздов,

На пруду опавшие сухие листья,

Маленькие двери брошенных домов,

Ласковых крестьян и уток серебристых,

И тогда, с улыбкой трубку закурив,

От тоски своей излечатся, наверно.

Слушая глухой пронзительный призыв

Ястреба, повисшего над ближней фермой.

Боже, дай мне одну золотую звезду,

Может, в ней для души я спасенье найду.

Если ты не захочешь отдать ее мне,

Без обиды, без жалобы всё я снесу.

Если гибель в звезде — подари ее мне,

Как дают бедняку золоченое су.

Я плетусь, как осел… Вспоминаешь ли ты,

Как ребенком я клал остролистов кусты

Перед яслями в храме, где мать моя встарь

Убирала розетками нищий алтарь?

Если в этой звезде я спасенье найду,

Подари мне одну золотую звезду,

Потому что мне надо сегодня ее

Положить на замерзшее сердце мое.

Когда ты, господи, прикажешь мне идти,

Позволь мне выбрать самому пути;

Я выйду вечером в воскресный день

Дорогой пыльной, мимо деревень,

И, встретивши ослов, скажу: «Я Жамм,

И в рай иду. — И я скажу ослам: —

Пойдемте вместе, нежные друзья,

Что, длинными ушами шевеля,

Отмахивались от ударов, мух,

Назойливо кружившихся вокруг».

Позволь к тебе прийти среди ослов —

Средь тех, что возят фуры паяцов,

Средь тех, что тащат на спине тюки

Иль в маленьких повозочках горшки.

Среди ослиц, что ноги ставят так,

Что трогает вас их разбитый шаг,

Что, пчелами ужалены, должны

На ножках раненых носить штаны.

Позволь прийти мне с ними в райский сад,

Где над ручьями яблони дрожат,

И сделай, господи, чтоб я в него вошел,

Как много поработавший осел,

Который бедность кроткую несет

К прозрачной чистоте небесных вод.

Близ Толедо жил священник, верил в бога,

Божьи заповеди соблюдал он строго.

По ночам молился деве пресвятой,

Звал Христа он солнцем, мать его — звездой.

Но один порок имел священник рьяный:

Он вино любил и часто шлялся пьяный,

Потеряв рассудок, в кабаках лежал,

Речи безрассудные пастве держал.

Раз зашел священник в кабачок соседний,

И кувшин вина он выпил пред обедней.

На ногах едва стоял, услышав звон,

Тщетно в божий дом идти пытался он.

Черт решил прикончить пастыря дурного,

Стал быком — рогатый и весьма здоровый,

Кинулся на пьяницу издалека,

И священник вскрикнул, увидав быка:

«Матерь божия, всех грешников жалея,

Пожалей меня, плохого иерея!»

Богородица сошла на этот крик,

Как ягненок, замер перед нею бык.

Дьявол, обозлившись, гордый и унылый,

Обратился в пса с клыками страшной силы,

На священника он прянул, разъярен.

«Матерь божия, ты панцирь наш от века!

Пожалей меня, дурного человека!»

Богородица сошла, и пес пред ней

Лег смущенный, малого щенка смирней.

Дьявол обратился в льва, ревя, как трубы,

На священника пошел, оскалив зубы.

И, когда приблизился ужасный лев,

Завопил священник, чудище узрев:

«Матерь божия, звезда и луч единый,

Пожалей, жалея всех, дурного сына!»

Богородица сошла, и грозный лев

Кроток, точно кот, забыл вражду и гнев.

Богоматерь иерею путь казала,

Увела его, свое накинув покрывало,

Пьяного покрыла, уложила спать,

Как ребенка всепрощающая мать.

Молвила ему, исполнена любови:

«Помни — мать печалит каждый грех сыновий,

Не покину я вовек твоей души,

Ради матери опомнись, не греши!»

Плакал иерей: «О свет, из тьмы влекущий!

Дева! Искупленье всякой твари сущей!

Нестыдящая наставница сердец!

О, не знающая, где любви конец!»

«О госпожа, — старуха ей сказала, —

Таких красавцев в наше время мало:

Высокий, крепкий, ходит он степенно,

Ступает важно, как павлин надменный,

Большая голова на низкой шее,

Крутые волосы угля чернее,

Нос маленький, а рот большой и алый,

Две алые губы, как два коралла.

Но грудь навыкат, ноги молодые,

Широкоплечий, крепконогий, статный,

Всегда любезный и всегда приятный,

Играет на гитаре, знает песни,

Он шутками всех шутников известней.

Кругом мужчин видала я немало,

Но равного ему я не видала.

Люби ж, люби скорей протоиерея!»

Гароса слушала ее, краснея,

И после молвила неосторожно:

«Но где ж его самой увидеть можно?»

Старуха засмеялась: «Как я рада!

Бегу! Ему всё передать мне надо!

Любовь не терпит долгих ожиданий,

Он будет завтра здесь на мессе ранней».

Гароса молвила: «Но, ради бога,

Пусть будет скромен он, я буду строгой.

О господи! Спаси от хитрой лести!

Я буду завтра здесь, на этом месте».

………………………………

Во имя господа, как подобало,

Я был на мессе ранней, и она стояла!

Монахиня молилась, розовея.

О, цвет граната! Дикой серны шея!

О, в грубой рясе нежная черница!

На белой розе эта власяница!

Увы, неотразимо искушенье —

Я согрешил и каялся в смущенье.

Она взглянула, очи — точно свечи.

А сердце плакало от жданной встречи.

Я говорил, она мне говорила,

Я уж любил, она уже любила.

Любовь ее была чиста пред богом,

Она меня вела и помогла во многом.

Своим постом она меня спасала,

Меня своей молитвой ограждала.

Два месяца спустя моя подруга

Скончалась от тяжелого недуга.

Но слаще смерть сей суеты постылой,

О боже, душу грешную помилуй!

Годы проходят, годы уходят,

Меняется высь, колеблется твердь.

Зри кругом,

Как жизнь проходит,

Как приходит смерть

Тайком,

Как мало мы радости знаем,

Как быстро приходит расплата,

Гляди —

Как мнится нам раем

Всё, что было когда-то

Позади.

Наша жизнь — лишь реки,

А смерть берет, точно море,

Столько рек,

Туда уходят навеки

Наша радость и горе —

Чем жил человек.

Туда уходит богатый,

И нищий уходит тоже.

Средь этих вод

Они, что были иными когда-то,

Как капли друг с другом схожи,

И кто разберет?

Сей мир — лишь дорога

К иному, где нет тревоги

И нет забав.

Тщись же пройти его мудро и строго,

Не спутав дороги

И не упав.

Рождаясь, мы путь начинаем,

Мы идем в годы жизни,

Мы кончаем путь

Лишь тогда, когда умираем,

Умирая, приходим к некой отчизне,

Чтоб уснуть.

Всё, что мы жаждем, всё, что мы ищем,

Мгновенно и тленно,

Всё это прах.

И мы подобны безумным нищим,

Которые ищут струи сокровенной

В песках.

Вот старец! Где его гибкость стана,

Легкий смех и забавы,

Юные года?

Они увяли слишком рано,

Как вянут малые травы

В холода.

Все утехи и радости плоти,

Всё, что нам надо

Для сердец, —

Что это, если не стая гончих на охоте,

А впереди засада

И конец.

Мы несемся, друг друга обгоняем,

Спешим напрасно

Жить.

Когда же ловушку мы замечаем,

То места нет, чтоб сей бег ужасный

Остановить.

Были короли великой власти,

О которых мы знаем по изображеньям

Былым.

Были судьбы их полны страсти.

Они исчезли, как над селеньем

Дым.

Были императоры и папы Рима.

Смерть вошла, когда надо,

В дворец

И увела их от власти мнимой,

Как будто пасли они только стадо

Овец.

Где столь прославленные герои?

Рыцари в сече? Короли на троне?

Где их стан?

Где победители Трои?

Где инфанты Арагонии?

Где дон Хуан?

Где звонкие песни и лиры?

Где певцы, что бродили, храбрых прославляя,

По всей стране?

Где пиры? И где турниры?

Что они, если не зелень сухая

На гумне?

Дам великолепные наряды,

Пена кружев и горностая

Снега,

Дворцов порфировых фасады,

Короны, что горели, золотом блистая,

И жемчуга,

Камни цены небывалой,

Кони, взращенные в холе,

Садов краса —

Что с ними ныне стало?

Что это, если не в поле

Роса?

Столько именитых баронов,

Графов, полных отваги,

Князей —

Как смерть не побоялась стражи и заслонов,

Их богатства, их славы, их верной шпаги,

Их друзей?

Заключавшие мир, начинавшие войны,

Сеявшие грозы

И страх

Столь прославлены, столь достойны.

Что они, если не высохшие слезы

На очах?

Вот храбрый рыцарь дон Родриго,

Он горел великой любовью

И враждой.

Свергая мавров проклятое иго,

Он кропил поле своей кровью.

Жизнь его — бой.

Пусть недруги вспомнят в испуге,

Как он Крест прославил

Огнем побед,

И мы да вспомним про его заслуги

Теперь, когда он навеки оставил

Сей свет.

Какой друг друзьям верным,

Какой глава семье обширной

И слугам,

Какой враг неверным,

Какой защитник обители мирной

И дам,

Какая мудрость для молчаливых.

Для коварных, честь потерявших.

Какой гнев,

Какой язык для болтливых,

Для храбрых и всё испытавших —

Лев!

Не богатство сплело ему лавры,

Он золота не искал на чужбине,

Был пуст его дом.

Но пред ним трепетали мавры,

Ибо он брал города и твердыни

Мечом.

Кому не известна его отвага?

Он смело кидался навстречу неверным,

Не сгоряча,

Но зная, что в этом высшее благо,

Ибо он был рыцарем верным

Меча.

Итак, столько пешек передвинув

На шахматном поле

И страсть утоля,

Итак, низвергнув столько властелинов,

Сражаясь по доброй воле

За короля,

Итак, изведав разные испытанья,

Которых перечислить нет сил

Теперь,

Он заперся в своем замке Оканье,

И смерть тогда его посетила,

Стукнув в дверь.

Сказала: Рыцарь смелый,

Ты сражался храбро и исступленно,

Ты побеждал,

Ныне ты кончил земное дело,

Гляди, как путь, тобой завершенный,

Жалок и мал.

Оставь сей мир и его утехи,

Как жалкие бредни,

Как сон ночной.

Откинь свой меч, сними доспехи

И, полон веры последней,

Иди за мной!

Я в этой жизни знал немного,

Брел, как ночью черной,

Слепцом.

Но крепко верил я в бога,

И воля моя была ему покорна

Во всем.

Я умираю с верой чудной,

Ибо человеку безумно

Хотеть жить,

Когда господь его хочет от жизни скудной,

Трудной и шумной

Освободить.

Ты, ради нашего спасенья,

Принял человеческое имя,

Чтоб смерть обороть,

Ты принял земное успенье

И сам слился с делами людскими,

И познал плоть.

Ты выдержал все мучения

Без единого крика,

Не стеня.

Не за дела мои или моленья,

Но по твоей милости великой

Прости меня!

Так, при полном сознанье,

Он после тяжкого недуга

Собрал всех вокруг.

И были при последнем прощанье

Его сыновья, его супруга

И много слуг.

Тогда мудро и покойно

Он тому отдал душу обратно,

Кто ее дал

И кто, если она достойна,

Для жизни ныне незакатной

Ее взял.

Вы спросите: где же сирень,

где метафизика, усыпанная маками,

где дождь, что выстукивал слова,

полные пауз и птиц?

Я вам расскажу, что со мной случилось.

Я жил в Мадриде, в квартале, где много

колоколен,

много башенных часов и деревьев.

Оттуда я видел

сухое лицо Кастилии:

океан из кожи.

Мой дом называли «домом цветов»:

повсюду цвела герань.

Это был веселый дом

с собаками и с детьми.

Помнишь, Рауль?

Помнишь, Рафаэль?

Федерико[8] — под землей, — помнишь балкон?

Июнь метал цветы в твой рот.

Все окрест было громким:

горы взволнованных хлебов,

базар Аргуэльес и памятник,

как чернильница, среди рыбин.

Оливковое масло текло в жбаны.

Сердцебиение ног заполняло улицы.

Метры, литры. Острый настой жизни.

Груды судаков. Крыши

и усталая стрелка на холодном солнце.

Слоновая кость картошки,

а помидоры до самого моря.

В одно утро всё загорелось.

Из-под земли вышел огонь,

он пожирал живых.

С тех пор — огонь,

с тех пор — порох,

с тех пор — кровь.

Разбойники с марокканцами и бомбовозами,

разбойники с перстнями и с герцогинями,

разбойники с монахами, благословлявшими

убийц,

пришли,

и по улицам кровь детей

текла просто, как кровь детей.

Шакалы, от которых отступятся шакалы,

гадюки — их возненавидят гадюки,

камни — их выплюнет репейник.

Я видел, как в ответ поднялась кровь Испании,

чтобы потопить вас

в одной волне

гордости и ножей.

Предатели генералы,

посмотрите на мой мертвый дом,

на разломанную Испанию.

Но из каждого мертвого дома

вместо цветов

вылетает сталь.

Но из каждого пустыря Испании

встает Испания.

Но из каждого убитого ребенка

прорастает ружье с глазами.

Но из каждого преступления

рождаются пули,

они заменят вам сердце.

Вы спрашиваете, почему я не говорю о мечтах,

о листьях,

о больших вулканах моей земли?

Смотрите: на улице кровь.

Смотрите:

кровь

на улице!

Утром, в холодный месяц,

в месяц ненастья, замаранный грязью и дымом,

в грустный месяц осады,

когда, щерясь, выли шакалы Марокко,

когда мы ни на что больше не надеялись,

когда мир казался добычей чудовищ,

ломая легкий лед холодного утра,

в раннем тумане Мадрида

я увидел вот этими глазами,

этим сердцем, что видит, —

шли вы:

нежная и зрелая, светлая, крепкая

бригада камня.

Это было время тоски, и разлука

жгла женщин, как уголь.

Испанская смерть

что острее и терпче смерти,

бродила по полю, дотоле гордому хлебом.

На улице кровь раздавленных людей

смешивалась с водой,

которая вытекала

из сердца разрушенного дома.

Невыносимое молчание матерей,

глаза детей, закрытые навеки, —

всё было грустью, ущербом, утратой,

убитым садом, вытоптанной верой.

Товарищи, тогда я вас увидел,

и мои глаза еще полны гордостью:

я увидел в туманное утро:

стойкие и спокойные,

с винтовками,

с голубыми глазами,

вы подымались на фронт Кастилии,

пришедшие издалека,

из ваших потерянных родин, из ваших снов,

чтобы отстоять испанский город,

где раненая свобода

не знала, протянет ли день.

Братья,

пусть ребенок и муж, женщины, старцы

узнают вашу высокую повесть,

пусть она дойдет до сердец без надежды,

пусть пронесется по шахтам, полным удушья,

пусть спустится вниз по бесчеловечной лестнице

рабства.

Пусть все звезды, все колосья Кастилии и мира

запишут ваши имена, вашу суровую борьбу,

вашу победу, тяжелую и земную, как ветви дуба,

ибо вашей жертвой вы возродили доверье к земле,

вашей щедростью и вашей смертью.

Вы река среди кровавых скал,

стальные голуби, надежда.

Полковники из терракоты,

политиков томный лай,

булочки с маслом и кофе.

Гитара моя, играй!

Чиновники все на месте,

берут охотно на чай

двести долларов в месяц.

Гитара моя, играй!

Янки дают нам кредиты,

они купили наш край, —

родина всего превыше.

Гитара моя, играй!

Болтают вовсю депутаты,

сулят горемыке рай,

а за всем этим сахар и сахар…

Гитара моя, играй!

Чтоб заработать на хлеб,

трудись до седьмого пота,

чтоб заработать на хлеб,

трудись до седьмого пота,

хочешь того или нет —

работай, работай, работай.

Сахар из тростника,

чтоб кофе послаще было,

сахар из тростника,

чтоб кофе послаще было.

Горче желчи тоска

жизнь мою подсластила.

Ни дома нет, ни жены —

куда идти, я не знаю,

ни дома нет, ни жены —

куда идти, я не знаю.

Никто мне не скажет «вы»,

собак на меня спускают.

Говорят: «У тебя есть нож,

мужчина ты, не чечетка».

Говорят: «У тебя есть нож,

мужчина ты, не чечетка».

Я был мужчиной — и что ж?

Сижу теперь за решеткой.

За решеткой теперь умирай.

Что тут дни или годы?

Это и есть мой рай,

это и есть мой рай —

свобода, свобода, свобода.

Они убивают, когда я работаю,

и, когда я не работаю, они убивают;

работаю я или не работаю —

всё равно они убивают.

Вчера я видел человека —

он глядел, как солнце всходило,

он глядел на солнце уныло,

своими заботами полный,

он глядел, как солнце всходило,

но он не видел солнца.

Вчера я видел, играли дети —

один убивал другого;

вчера я видел, играли дети —

один убивал другого.

Когда они вырастут, кто им скажет,

что взрослые — это не дети?

Когда они вырастут, кто им скажет,

что солнце для каждого светит!

Они убивают, когда я не работаю,

и, когда работаю, они убивают;

работаю я или не работаю —

всё равно они убивают.

Дорогой моря,

добыче рад,

дорогой моря

пришел пират;

он улыбался

чужой тоске,

держал он палку

в сухой руке.

Забыть не может моя тоска

о том, что помнят и облака.

Он ствол надрезал,

он смял луга,

он вез железо

и жемчуга.

Дорогой моря

и черных слез

на запад горя

он негров вез.

О том, что помнят и облака,

забыть не может моя тоска.

Увез он негров,

чтоб негры шли,

чтоб рыли недра

чужой земли,

и хлыст, чтоб щедро

рабов хлестать,

и смерть, чтоб негру

уснув, не встать.

Дорогой моря

идем одни;

здесь я и горе

моей родни.

Ты не забудешь, моя тоска,

о том, что помнят и облака.

Когда я пришел на эту землю,

никто меня не ожидал.

Я пошел по дороге со всеми

и этим себя утешал,

потому что, когда я пришел на эту землю,

никто меня не ожидал.

Я гляжу, как люди приходят,

как люди уходят

в славе и в обиде.

Я иду по дороге.

Нужно глядеть, чтоб видеть,

нужно идти по дороге.

Некоторые плачут от обид,

а я смеюсь смело:

это мой щит,

мои стрелы, —

я смеюсь смело.

Я иду вперед,

нет у меня посоха.

Кто идет — поет.

Я иду вперед,

я пою досыта,

я иду вперед,

нет у меня посоха.

Гордые меня не любят:

я простой, а они — знать,

но они умрут, эти гордые люди,

и я приду их отпевать,

они меня потому и не любят,

что я приду их отпевать.

Я гляжу, как люди приходят,

как люди уходят

в славе или в обиде.

Я иду по дороге,

нужно жить, чтоб видеть,

нужно идти по дороге.

Когда я пришел на эту землю,

никто меня не ожидал.

Я пошел по дороге со всеми

и этим себя утешал,

потому что, когда я пришел на эту землю,

никто меня не ожидал.

Она — как сало,

белее мела,

луна большая

Венесуэлы.

И тот же голос

поет усердно

про тот же голод,

того же негра

и про рубашку —

она из пепла,

про печь без углей

она ослепла.

Земля — и койка

и одеяло.

Как это грустно!

Начнем сначала:

она устала

и побледнела,

луна большая

Венесуэлы.