Избранное

Синеет от холода утренний иней,

И к небу вздымаются дыма столбы,

И пашни иззябли на гладкой равнине,

Где крики ворон нестерпимо грубы.

В мечтах города мы воздвигли сегодня

На этой равнине в неверном свету

Тумана, и сотни органов и сотни

Сирен пробивали молитв немоту.

Мы лбы разбивали себе о колонны,

Где призраки, с молотками паря,

Косились на нас. И сгнивал раскаленный

В отравленной шахте глазок фонаря.

И в страхе осклабились мертвые лица,

Зияют беззубою похотью рты,

И сладость безумия струйкой сочится

По стоку в тумане со звезд высоты.

Как звери, ревели в пивных граммофоны

И выстрелы такт отбивали в дворах

Казарм. И за дичью гонялись шпионы

И рыскали хищно за нею впотьмах.

А мы убегали в леса поугрюмей,

Где царство лиан, где волшебен полет

Колибри, раскрашенных ядом безумья,

Где ужас наотмашь отчаяньем бьет.

Иль нас относил, присмиревших на время,

На остров Таити возвышенный сон,

Где мы просыпались от эпидемий,

Косивших гогеновских черных мадонн.

Поэтому мы напугали равнину,

Морям ледовитым все шлюзы открыв.

И бурные воды прорвали плотину,

И слышался мин оглушительный взрыв.

Давно уж легенды мы все расспросили:

Как мучеников избавляют от мук?

Народы брели, напрягая усилья

И в землю уставясь, впряженные в плуг,

И мы наконец осознали, что время

Пришло изменить нашу явь и мечты,

И мы расстелили пред странами всеми

Бескрайней равнины пустые холсты.

И мы городам раздавали оружье,

И улицы в них притушили огни.

Готовился вихрь изнутри и снаружи,

Чтоб ветер грядущего смел наши дни.

И улицы мы штурмовали впервые,

Дыханьем туман распоров пополам,

И, крыши сорвав, мы затем мостовые,

Как тросы, привязывали к куполам.

На каждом углу убивали мы молча

Предательство, голод, безумье, чуму.

Так мы побеждали Великую Порчу.

Нам сладость пощады была ни к чему.

И, выиграв эту последнюю битву,

Мы заново строили города.

И мощная песнь оттесняла молитву,

И весело по морю плыли суда.

Мы в дальнем краю побывали у братьев.

Огонь городов их призывно манящ.

Там джунгли столицами стали, утратив

Былые приметы урочищ и чащ.

Там слышится тракторов рокот далекий,

Равнины себя расстилают нам в дар.

Зарю, зародившуюся на Востоке,

Мы вдаль запустили, как огненный шар.

1940

Когда пустынны улицы града,

Когда мир пробудиться готов,

Солнца алеет громада

На престоле холмов.

Песню сирены слушай,

Забудь свой дом и кровать.

Будет призрачный голос петуший

Над тобой горевать.

За стеной просыпаются пени,

Рвут тишину на куски,

И на нас надвигаются тени

По призыву враждебной руки.

Крысы играют в прятки

По дворам, где крадется рассвет.

Больной на угле лихорадки

Пьет, как воду, горячечный бред.

Из-за темного облака мчится,

Созывает стальных подруг

Прямокрылая смерти птица,

Древняя птица Рух.

И не в лодке — в зыбкой постели

Уплывает в море Синдбад.

Ребята играют в темной щели,

А матери молча сидят.

Пушки лают зло и нежданно,

Но бывает голос страшней,

Когда в кожаной груди барабана

Надрывается сердце друзей,

Когда в темном хмелю агонии

Дрогнули стены, и вот

Льется смерти вино на ладони

И, как жабры, вздрагивает рот.

И мечется брань в подвалах,

Как летучая мышь. До конца

Распахнулись в страстях небывалых

Беззащитные сердца.

Угроза кричит, как глашатай,

Злое сомненье горит,

И отравлен плод незачатый

Темным наследством обид.

Когда безлюдны улицы града,

Когда мир опочить готов,

Облака встала громада

На престоле холмов.

Призрачный голос петуший

Стелет больному постель.

Вам, нерожденные души,

Скудный цветет асфодель.

1940—1941

Голоса, говорите! Я слышу вас.

В роще гудит пчела.

В солнечном поле мычат стада.

Играют колокола.

В больших городах на вечерней заре

Колокола поют…

В часы одиночества голоса

Над головой плывут.

Не вы ль, голоса, навевали мне

Над озером тихий сон?

Куда же исчез этот лунный парк?

В забвение погружен?

Куда исчезли мосты на ветру,

Любовь моя, мой испуг?

О голоса, расскажите, зачем

Все изменилось вдруг?

Сладок был сон в соловьином лесу

В те невозвратные дни.

Тысячи глаз искали меня.

Исчезли теперь они.

Поэты умершие! Я вас любил,

Как братьев родных и живых.

Но горечь меня засосала, и вы

Не слышите криков моих.

А в небе по-прежнему солнце горит

Над ширью больших дорог.

Зачем вы ушли от меня, голоса?

И в горечи я одинок.

И ветер мне кажется здесь чужим,

И летом нет мне тепла.

И юность еще не успела пройти,

Как старость уже пришла.

От слабой руки и ребенок уйдет,

Снежок для орла не заслон.

Поэзию к себе не влекут

Ниневия и Вавилон.

Потому что каждому нужен жар —

В нем любовь, и боль, и гроза,

А тебе закрыты пути к весне —

Только пепел слепит глаза.

Но постой! Ты ошибся! Ты не одинок —

Есть поэты на нашей земле.

Их улыбка, их голос — в песне ветров,

Не угасло их пламя в золе!

Они живут в лепетанье листвы,

Я их каждой весной узнаю.

Голос братьев поэтов врывается вдруг

В комнату мою.

Говорит он: «Вставай, изможденный певец!

Над землею на троне своем

Правит временем злейшая из королев —

Та, что Горечью мы зовем.

Всюду горечь и горечь. Устала рука,

Гаснет взор твой. Но если так —

Пусть железная ненависть кровь всколыхнет

И сожмет твои пальцы в кулак…»

И я раскрываю настежь окно:

Где-то дальние грозы гремят.

И зовут меня в битву поэтов слова,

Гул симфоний и нежность сонат.

Не до слез, не до вздохов! Поэт, вставай!

И бреду я, опять влеком

Этой самой злейшей из королев —

Той, что Горечью мы зовем!

1942

Всюду я вижу тебя: на фламандском поле,

Возле римских колодцев, манящих в полуденный час, —

Сердце холодом сжато, и ощутишь поневоле:

Всюду — трагический призрак, тревожащий нас.

Ты понимаешь, ты видишь — от терний не сыщешь защиты,

С ужасов полной тропы никуда не свернуть.

Невыразимо покинутый, всеми забытый,

Ты одиноко под северным небом держишь свой путь.

Кобольд идет за тобой. Плечи плащом закутай.

Путь твой все шире и шире. Распахивается окоем.

Все исчезает, становится мраком и смутой.

Дымом, туманом тают озера во взоре твоем.

Разве когда-нибудь были столь горестны там, в отдаленье.

Жесты горных отрогов и так нас тревожить могли?

Зноем пылает даль. Даже самые малые тени

Изгнаны прочь из сердца этой земли,

Этой страны, что в величье отчаялась. Как безнадежно устали

Ветви твои, опаленный страданием бор!

О, Ниобея! Оттуда, из нарисованной дали,

Странным, базальтовым светом лучится простор, —

Над горизонтом — ты видишь? — пылает светило.

И одинокая поступь гремит по земле.

Словно людское тебя навсегда отпустило.

Но не навеки же ты запечатан в стекле

Этого ветра, — и тишью великой тебя охватило

Там, в угасающем свете, на корабле…

У древнего моста, у бастиона

Хохочет Бахус. Что ему стена!

Он обезумел. Он бежит со склона

К реке, чтоб рыскать в поисках челна,

Чтоб от собора прочь уплыть в ущелье,

К себе, в леса, в чудовищную даль,

Где властвует великое веселье

И меж стволов проносится мистраль.

Он захмелел, он бредит от испуга.

Пророчество, предчувствие, тоска

Чужих сердец. Давно ли птицы к югу

Летели?.. Будь спокойною, река,

Дай перейти себя! В ночной простор

Немыслимый вонзается собор.

Ступени вверх идут, как голос в хоре,

Забыта даль. Знакомый свет угас.

Лишь белизна великая, как море,

И сумрак белый обступают нас.

И как солдаты за вождем, за славой,

Мы все следим за узкою стопой,

Той неустанной. Твердой. И кровавой.

Что топчет камень. И выходит в бой.

Но ясный знак ее судьбы и воли

Увидишь сам. Она тебя вела,

Смотри теперь: всей силой нашей боли

Распахнуты победно два крыла.

И лестница плывет. И, став судьбой,

Богиня боя встала над тобой.

Лувр, Париж, 1942

Боль больших городов, исказившая облик земли,

Повели мне вещать и убийц проклинать повели,

Чтоб тройного проклятья отвергнуть они не могли!

Ибо с наших деревьев листву оборвали они,

Мы ограблены ими, лишились прохлады в тени:

Как сердца наши стонут в безжалостно знойные дни!

Кровью брызжут фонтаны, на площади — кровь до колен

Оскверненные рощи попали в бессмысленный плен.

И рыдают во мгле голоса ослепленных сирен.

Злые недруги жаждут из ласковых наших детей

Сделать юных убийц, всех на свете наглей и лютей.

В Лету челн их летит, тяготит его бремя смертей.

Наших женщин они понуждают младенцев плодить,

Чтобы пушечным мясом безглазую бойню кормить,

Спелый колос спешат ненасытным огнем погубить.

Многоликая смерть усмехалась в глазах палачей,

Нас загнали они в лихорадку тюремных ночей,

Потому что свободе клялись мы всего горячей.

А машина войны все грозней, все свирепей ревет:

Сыновей наших мозг на проклятую смазку идет,

А из их черепов недруг брагу кровавую пьет.

Над Заливом безветрий есть город без песен и слов[1],

В безысходном молчанье его обступивших валов,

Нынче всюду зовут его Городом Мертвых Голов.

А над Тибром, где прежде был взыскан я лучшей судьбой,

Скоро грянет Отмщенье пронзительно-гневной трубой, —

Ах, Подделка под Цезаря, что тогда будет с тобой?!

Я Испанию слышу. Столица со мной говорит.

То в лохмотьях развалин встает непокорный Мадрид.

То над сердцем рабыни заря упованья парит.

А над Сеной я вижу, как гроз нарастает каскад,

Вижу ярость ночей и грядущего гнева раскат,

Словно Делакруа — вижу деву в огне баррикад.

Вижу город туманный — он бомбами нынче изрыт.

Цвет тумана багряный — британский парламент горит.

Тает строгий и странный, над Темзой взлелеянный быт.

Ясно вижу Варшаву: в плену, в униженье, в гробу…

Вижу сабельных молний, отмщающих молний мольбу.

Барабанная дробь — это город вступает в борьбу.

И далекий мой город, всей этой печали очаг, —

Отражаются сосны в озер пересохших очах,

Все зачахло кругом. Лишь кровавый ручей не зачах.

И еще я скажу (только имени не назову)

О столице столиц. Не видал я ее наяву,

Но твердил ее имя во сне, как благую молву.

Снилось мне, что стою я на площади, где мавзолей,

Где, недвижен, он внемлет раскатам с кровавых полей.

Из-под сомкнутых век светит взор твой, бессмертья светлей.

Разыграйся, Гроза! Размахнись и взорви небосклон,

Пусть взметнется асфальт под ногами идущих колонн!

Прорван фронт наконец! И тираны ползут под уклон.

Как прекрасен твой подвиг! А люди прекрасней стократ!

Изменяется мир — близок день торжества и наград!

Пусть мои заклинанья кровавых убийц поразят!

И готов я на все: раствориться готов, умереть

В грозной поступи дней. Да останется впредь

Только голос мой, вопль — только гнева фанфарная медь!

1942

Над вами ночь, вас гложет боль тупая,

Вы, может, завтра превратитесь в прах.

Вот почему я в вашу смерть вступаю,

Чтоб рассказать, о чем молчит ваш страх.

Я стану вашим медленным прозреньем,

Я покажу вам знаки на стене.

И взглянете вы с диким изумленьем

На демонов, бушующих в стране.

Я побываю в каждой вашей думе,

Как эхо смутных стонов и молитв.

Сорвав завесу вашего безумья,

Я вам открою тайну этих битв.

Заставлю вас, вглядевшись в сумрак серый,

Забыть свой дом и песенки невест.

Отныне все измерит новой мерой

Снарядный шквал, грохочущий окрест.

На юный город подняли вы руку —

Вас обманули ваши лжевожди.

Вы мечетесь по огненному кругу.

Да, жребий брошен! Милости не жди!

Помчались смертоносные машины

На город братьев через снег и мглу,

Проламывали стены ваши мины

И обращали улицы в золу.

Горят дома, земли гноятся раны,

Леса и пашни выжжены дотла.

И ненавистью жарко дышат страны,

Где ваша банда черная прошла.

Но в снежном поле, трупами покрытом,

Тот город встал, стряхнув золу и дым,

Чтоб доказать свинцом и динамитом,

Что — все равно! — грядущее за ним.

Он выстоит, он выдержит удары,

А вы сгниете в глине и в снегу.

Вас изведут багровые кошмары

На этом неприступном берегу…

Я вас пугал. Теперь смотрите сами!

Бессильны стоны! Как тут ни кричи,

Под русскими седыми небесами

Немецкой кровью пенятся ручьи.

Всему конец!.. Но есть еще спасенье.

Еще вы братья мне. Найдется путь!

Спешите, искупая преступленье,

Штыки своих винтовок повернуть

На главного зачинщика разбоя,

Виновника бессчетных слез сирот,

Который в пропасть тянет за собою

Обманутый и проданный народ!

Еще вы братья мне! Одной страною

Мы рождены. И я пришел сюда,

Чтоб с вашею безмерною виною

Явиться к вашим судьям в день суда.

Пришел, сломив судьбы неумолимость…

Я жду, о братья! В муках и в крови

Родится ли великая решимость

Из горя, из страданья, из любви?

Декабрь 1942

Вы, которые с нами в Больших Городах тонули,

Хмелея от золота вечера, огромного, как собор,

Если дикого одиночества вы, как яда, хлебнули,

Вы словно некую тень почуяли за собой.

И отказались тогда от наслаждений; и мысли

С губ облетели, и с ними вместе цветы и вино,

И в чаще ваших ресниц черные солнца повисли,

И вы поняли вдруг, что вам одиночество не суждено.

Смятение вечера нас охватило и обогатило

В тот миг, когда чувством опасности мы были заворожены.

И мы почуяли музыку, соблазн голубого мотива,

И эту вот ночь, и женщин. И все же средь тишины

Звал, плакал, требовал голос. И в памяти вдруг всплывали

Улицы эти и площади. Иначе быть не должно.

И словно мы никогда покинутыми не бывали,

Мы поднялись и поняли: одиночество не суждено.

Ибо кто же вспомнит о нас? О, лик укрощенных жалоб!

Героические ландшафты, вдруг вспучившиеся из глубин!

Как их в себе одолеешь, гонимый стужею шалой,

Гонимый зимнею ночью, застывшей в стеклах витрин.

И вот ты снова и снова в дурмане садовой чащи,

В грозном вопле сирены, распахивающей окно.

Но от жесткого долга сердце начинает ожесточаться.

И мы понимаем утром: одиночество не суждено.

И все, что мы гоним прочь, все, что мы отвергаем:

Странная робость творчества, музыки немота,

То, что вдруг ускользает, и то, что вновь обретаем, —

Облако, сумрак, прохлада, что по земле разлита, —

Все это в нас поднимается. Пусть грозовою тенью,

Знаменами и штыками в нас время врывается. Но

Внутри созревшие силы нас сами приводят в смятенье,

Мы сами — ружье и опасность. Одиночество не суждено.

Да, мы и были такими: мозг, познавший усталость,

Голова, застывшая в каске, повидавшая все наяву.

Мы рвали священные узы, и только одно оставалось —

Тяга к будущему величью в ущерб своему существу.

Люди проходят, как тени. Без слез умираем на поле.

Жизнь течет, как вода. Падает снег. Темно.

Мы больше не знаем себя. Но от смертельной боли

Нас будит внутренний голос. Одиночество не суждено.

Могучие братья далеко. Враг еще бродит по чащам.

Он поджигает город. Каждый кругом — партизан.

А каждый из нас одинок на поле кровоточащем,

В ожиданье последних решений, приближающих к рубежам.

Враг побежден. Вослед его разбитым бригадам,

Одинокие и в победе, возвращаемся, помня одно:

Что выбора больше нет. В грядущее путь не гадан —

Куда-то — чтоб только не было одиночество суждено…

1943

Каменные розы. Резкие крики павлинов.

И — сквозь тяжелые двери — музыка, еле слышна…

Сумрачный ужас глядел, как, храбрые крылья раскинув,

К птицам ринулся я и меня приняла вышина.

Детские ресницы твои наклонились к приборам.

В пепельном доме ночи ты остался один.

По затемненной сцене метались призрачным хором

Безнадежность и страх — друзья наших горьких годин.

О, безнадежность, сиротство! Ты полюбил их,

Как облетевшее дерево, как играющий вал.

Плавились солнца в тени твоих бровей острокрылых,

Месть спала, и простор околдованный тихо дремал.

О, эти флейты сумрака, гулкобегущее море,

И разноцветные вспышки, кусты грозового огня…

Сон мой тихий баюкали несказанные зори,

И языческий день встречал тишиною меня.

О Икар! Твой голос не слышу я. Где он?

Он в лабиринт моей крови вступает, глух и незряч.

Нас обманчивым сном окутал недремлющий демон,

Вот пробудились мы, и детский слышится плач.

Воск упал на цветы, и каждая капля белела,

Как Ниобеи слеза. Им доцвести не пришлось.

Архипелаг сторожит твое безыменное тело

Или во фьордах тебя белозубый целует лосось?

Слушай, слушай, Икар! Спасены из горящего круга,

В бурной волне спасены наше молчанье и стыд.

Что же ты прежде молчал? Ведь мы любили друг друга,

И остывшая кровь братское имя твердит.

О, погоди, Икар! Ты пламя дерзкое высек,

Ветром воспоминаний овеял нас твой полет.

Молви нам слово привета, павший с торжественных высей!

Мы, ожидая тебя, жадно глядим в небосвод.

О Икар, погоди! В краю невиданных ливней,

Звездных великих дождей — там я тебя узнаю.

Там я увижу тебя, и ты улыбнешься, счастливый,

Все, что тебе суждено, сбудется в этом краю.

1944

Придет и минет летний зной.

Но что нам дней круговорот?

Ведь нас и летом и зимой

Беда великая гнетет.

Мы ль заслужили? Каждый раз

Мы сами виноваты в ней, —

Но время одолело нас,

И угасает свет очей,

И мрак все гуще и темней

В горах, деревьях и воде —

Сквозь вечность, в этот скорбный час

К Тебе взываю я в беде.

С небес течет ночная тень.

Сирены плачут в городах.

Мы голодаем каждый день,

А мертвецов питает прах.

Из тех, кто умер, — каждый сыт,

Они огнем не сожжены,

Их адский холод не томит, —

Они здоровы. Мы больны.

Кошмары полнят наши сны.

А смерть рассеяна везде;

Органом боль во мне гремит:

К Тебе взываю я в беде.

Все мертвые идут ко мне,

Со мною преломляют хлеб.

Во мне, как ветер в тишине,

Звучит их музыка. Я слеп,

Я сердцем чувствую беду:

Их зов, склоняющий ко сну,

Повсюду — в поле и в саду —

Мне слышен: «Ты у нас в плену».

Пес глухо воет на луну.

О, сколько знамений! Нигде

Спасенья нет. В жару, в бреду —

К Тебе взываю я в беде.

Молитвенно склонив чело,

В развалинах стою один.

Туман всплывает тяжело

Из темных замковых руин;

А рядом — детский хоровод,

И Книга — ныне, как давно,

Повествование ведет,

Что притч и вымыслов полно.

Вначале было слово! Но

Струится кровь под стать воде.

И вот — небытие. И вот —

К Тебе взываю я в беде.

Нисходит мрак на Елеон,

И так велик соблазн прилечь, —

Учеников окутал сон…

Но я провижу тяжкий меч

И смертоносный лязг машин:

На брата брат войной идет.

Среди гробов, среди руин

Убийца множит свой доход.

В изгнанье мать одна бредет —

Ей утешенья нет в нужде:

Убит, распят, замучен сын…

К Тебе взываю я в беде.

О мой народ, к тебе иду

Я как лунатик в страшный час, —

Сгоревший плющ лежит в саду,

А время обгоняет нас.

Как долго тянется война!

Грохочут пламя и металл.

Навей нам, Смерть, хоть каплю сна,

Пока нас ужас не сковал!

Добычею охотник стал.

Зато о палаче-вожде

Не позабудут времена.

К Тебе взываю я в беде.

Кругом измена, скорбь и плач,

Повсюду торжествует зло.

Почетом окружен палач.

Любовь — всего лишь ремесло.

В рассветный час убит поэт —

И на простреленной груди

Начертан кровью тайный след

Всего, что было впереди,

Всего, чего теперь не жди.

Мы робки в вере и вражде,

А это не исправить, нет…

К Тебе взываю я в беде.

Как много холода во мне!

Где братья, те, что искони

Мне были дороги вдвойне?

Войною изгнаны они.

Где Перси, Фридрих, Амадей

И множество иных имен?

Они все дальше, все смутней

За тьмою реющих знамен,

Но даже на ветру времен

В необозримой череде

Я не предам любви своей!

К Тебе взываю я в беде.

А если лжива речь моя,

То помыслы мои чисты.

Бьет ядовитая струя

Из кубка смерти на цветы.

Все далеко, что близко нам,

А рядом то, чего не ждем.

Но вопреки тяжелым снам

О лике помнил я твоем.

Но в небе темном и пустом

Нет места ни одной звезде, —

Плыву по сумрачным волнам…

К Тебе взываю я в беде.

Ты — пущенная в цель стрела,

Сказание далеких лет,

Ты — огнь, сжигающий дотла,

Ты — песнь, которой равных нет,

Ты — знамя партии в пути,

Ты — тишина перед грозой,

Ты — луг, что должен зацвести,

Ты — музыка, и ты со мной.

Когда уходит мрак ночной,

Ты — лес в мерцающем дожде,

В тебе я смог себя найти —

К Тебе взываю я в беде.

Ты — величайшая страна,

Ты — грозный и последний бой,

Ты возвещаешь времена,

Которые грядут с тобой.

Ты — марш объединенных масс,

Ты — вдаль простертая рука,

Ты — дело, что связует нас,

Ты — фраза, что летит в века

И нас уносит, как река.

Ты с нами всюду и везде —

Гроза, и слава, и приказ —

К Тебе взываю я в беде!

1943

Город подоблачный, город, простертый на склонах

Нашего опыта. Ты нам восклицаешь в пылу:

Что похваляетесь? Разве, как воды в затонах,

Не затопляет вас вечер у Порт Сен-Клу?

Про корабли, про морские глубины твердил тебе внятно

Голос какой-то; в мерцанье твоих фонарей

Вдоль по каналу текли нефти цветастые пятна

С трупами рядом — дорогою ночи, дорогой морей.

Кто откреститься бы мог, когда черные очи Жерара

Вдруг посылали привет в переулках твоих!

Магия рук, волшебство на вечерних Бульварах…

Я их сжимал, эти руки… Я поплатился за них…

Ночью однажды ты был пробужден. Оседлав колокольни,

В желтых штандартах призрак скакал ледяной.

Над горизонтом твоим стояло, как шторм, беззаконье

И в леденящей ночи на тебя надвигалось стеной.

Багрово текли времена. Глаза твои хмуро следили

За сапогами вояк в броне и крови.

Завоеватели волю твою пробудили.

И растворялись туманы над Иль Сен-Луи.

Словно истерзанный зверь, что ушел от погони,

Ты притаился и ждал, чтоб окончился гон,

Стиснув страданье свое, как оружье сжимают ладони.

Жанна! Доспехов ее был слышен трагический звон.

И на Бельвиль, когда час уходил предзакатный,

С сумраком вместе ложилась корявая тень

От кулаков. И знамен трепетали огромные пятна.

И начиналась безмолвная битва за завтрашний день.

Тени дырявые, пулей пробитые стены,

Тени Бельвиля и тени Сент-Антуан!

В утреннем свете уже от страха рыдает измена.

Галльский петух трижды кричит сквозь туман.

1944

Вот парашюты в небе зацвели.

Плывут на смерть орудий корабли.

Под знаком рун на сбор идут войска.

И смех горгон — как пушечный раскат.

Чужая кровь. Чужой войны закон.

Чужое поле топчет мертвый конь.

Это двух песен славная земля,

Здесь в рог трубил племянник короля.

Скажи, Европа, ты еще жива ли?

Какие кузни цепь тебе ковали?

В ночи германской слышен твердый шаг,

В глаза солдатам смотрит мертвый мак.

Германия, суровая отрада, —

Старинных песен ей уже не надо…

Пусть грянет выстрел над полком моим,

Как безутешный белый серафим!

Пусть ангел смерти вам посмотрит в очи,

Вам, прятавшим под руной сердце волчье.

Пусть две страны услышат в темноте

Пароль и отзыв: Freiheit — Liberté!

1944

Хозяйка сна, подруга эшафота,

Предсмертный хрип, веселая сестра

Голодных толп, наркоз, полудремота,

Сиделка возле смертного одра,

Последний хворост в пламени костра;

Когда сердца дрожат в ознобе страха

(Чадит заря, а на рассвете — плаха),

Тогда деревенеющий язык

Зовет тебя, магическая пряха,

Надежда — королева горемык.

В дремучем мире дьяволов и змей

Ты призрачна, светла и невесома.

Прислушалась ты к жалобе моей:

Двенадцать бьет… Полночная истома…

Я за тобой из города, из дома

В багровую безбрежность побреду.

Прости… Ты знаешь: я попал в беду,

Распят и колесован… В смертный миг

Приди, прильни ко мне… В жару, в бреду…

Надежда — королева горемык.

Ты в жажде — утоление желанья,

Ключ — пред тобой раскроется стена.

Святая смесь предчувствия и знанья.

Убита вера, правда казнена.

Ты ненавидишь, ты любви полна.

Ты, нищенка, гонимая жестоко,

Вдруг вспыхнешь красным заревом с востока,

И будит спящих петушиный крик.

То пропадешь, то вынырнешь до срока,

Надежда — королева горемык.

Тебе мы служим верно, без упрека.

Ты — лед и пламень. Ты горишь высоко.

Ты прошлое. Ты — будущего лик.

Ручей, в пустыне спрятанный глубоко.

Надежда — королева горемык.

1947

Пора чудес прошла. И лампы дуговые

Померкли за углом. И стали отставать

Часы. Пугают нас их звоны роковые.

Все кошки ночью стали серыми опять.

Купцам и храбрецам пришла пора смириться.

Как душен этот стих! Вскрик вспыхнул и исчез.

Приметы стен твердят и уверяют птицы:

«Умчалась молодость. Прошла пора чудес».

Ах, было время поцелуев, клятв, печали.

Оружье заперто, а смерть отворена.

И на закате сладком ласточки кричали.

Забыт насущный хлеб, надежда лишь нужна!

И те полуслова, чей звук во тьме чуть слышен,

Неясны были нам, как вещий бред волхва.

Все помнится: «Когда мы пели время вишен!..»

Как пахла горечью тумана синева!

Еще мне помнится коварный путь позора.

Перед броском — колючей проволоки стыд.

И правда в пелене туманных слов фразера.

И с фау в сотый раз был начат алфавит.

Оружье тех, кто прав, тогда от слез мерцало.

Потом ладью любви сгубила глубина.

Еще в моих ушах сирена скрежетала,

Когда был допит страх с остатками вина.

Смысл старых книг легко усваивали дети.

Нож, вспыхнув на столе, светился горячо.

И вечером душа дышала, как в клозете,

Поимкою убийц шикарных. И еще

Немало горьких клятв припомню об отмщенье…

Лёт диких лебедей мне слышится вдали.

Кровоточат слова. Возможно ль возвращенье?

Прошла пора чудес. И годы зря прошли.

Франкфурт-на-Майне, 1947

В Мансфельде эту историю

Знает любой горняк…

Сюда из Кривого Рога

Прислали однажды флаг.

Красное знамя Ленина

В то утро вручили нам

Рабочие Украины —

Немецким своим друзьям.

Секретарь рудничной ячейки

Держал на собрании речь.

Он как зеницу ока

Поклялся тот флаг беречь.

Но в тридцать третьем нацисты

Пришли, как чума, как мрак.

И секретарю приказали

Отдать для сожженья флаг.

Он отказался. И вот он,

В тюремную робу одет,

Брошен в гестаповский лагерь,

Но упорно твердил он: «Нет!»

За русское имя «Ленин»

Смертью грозил трибунал,

Но и там, за колючей проволокой,

Он, как клятву, «Ленин» — шептал.

Они ринулись на Россию.

«Это враг наш!» — вопили вокруг

Но знал человек в концлагере,

Что Россия наш лучший друг.

Одним пресмыкаться и хныкать,

Другим бороться дано.

Сердце класса ослабло.

Но все же билось оно!

В России статую Ленина

Украли фашистские каты,

Чтобы ее переплавить

В орудия и гранаты.

Но есть и в далеком Мансфельде

Ленинцы — совесть земли.

Они ту бесценную статую

От варваров уберегли.

Когда нас Красная Армия

Избавила от оков,

На площади нашего города

Ильич встречал земляков.

А тот, кто томился в лагере,

Был русскими освобожден.

Не только красное знамя

Спас в годы позора он:

Сберег он великую дружбу,

Не дал нашу честь растоптать.

Зовут его Отто Брозовский —

Должны о нем все узнать.

С той поры миновало

Дней и событий много.

Несем мы красное знамя —

Подарок Кривого Рога.

И Ленин стоит на площади,

В грядущее взор устремив,

И всюду есть в мире ленинцы,

И Ленин повсюду жив!

1950

Когда вместе с войском надежда

Замерзла среди снегов,

Опять зазвучала легенда

Про младенца и трех волхвов.

В золоте, в розах и миртах

Витал над окопами бог.

Кто потерял надежду,

Утешиться верой мог.

— Но когда он придет, спаситель?

Будет ли мир на земле? —

Спрашивали солдаты,

Никак понять не могли.

Плыли свинцовые тучи

В течение многих годов.

И люди душили друг друга

В ожидании трех волхвов.

Нашелся какой-то умник,

Начал смущать народ.

Его в ту же ночь офицеры

Вывели в расход.

Но в серых солдатских колоннах

Гудели, уставясь во тьму,

Крестьянин: — Кому землица? —

Рабочий: — Завод кому?

— Нет, прежде всего победа! —

Сказали хозяева им.

— Шалишь, — отвечали солдаты, —

Мы гибнуть за вас не хотим!.. —

Освещали ракеты покойников,

Уснувших на холоду.

Волхвов и младенца не было,

Но видели люди звезду.

Они из окопов вставали,

Сжимали они кулаки.

Ногами голосовали

Измученные полки.

Луна на штыках торчала,

Был вечер морозен и мглист,

И на солдатских папахах

Красные звезды зажглись.

В эту ночь навсегда ветры свой курс изменили.

С этой минуты, как прежде, жизнь идти не могла.

Стали читаться по-новому древние книги и были.

Неясное сделалось ясным, темная даль — светла.

Люди, согбенные горем, нуждой, нескончаемым голодом, —

От льдин под сиянием северным до туркестанских песков —

Увидели: воссияла звезда революции молодо,

И пастухи запели о правде большевиков.

Свершалось все, что раньше даже не смело присниться им.

Вспомнились все унижения, гнет, вековечный страх,

Тысячелетнее рабство, и костры мировой инквизиции,

И простуженный кашель замученных в застенках и рудниках.

Азбука баррикад и обиды тысячелетий,

Смутные чаянья предков в долгие годы зла,

Музыка, хлеб и любовь существовали на свете

Ради того, чтобы эта великая ночь пришла.

И грохнули пушки «Авроры», по окнам Зимнего бьющие.

Под знаменем красным на приступ идут Петроград и Москва.

Твердой рукой на дверях начертало Грядущее:

«Вся власть Советам!» — ленинские слова.

Там, где, как угли, тлели тягучие, вялые годы,

Где человек со счастьем был лишь едва знаком,

Вставала заря рассвета — Аврора, заря свободы,

И пылала звезда на декретах с надписью: «Совнарком».

Твердым, железным шагом

Годы-богатыри

Идут по стране, где крейсер

Носит имя зари.

Молодая победа народом

Могуче закреплена:

Дважды о красные скалы

Лоб расколола война..

Май своим новым рожденьем

Обязан вовек Октябрю…

Партия коммунистов

Выпестовала зарю.

7 ноября 1950

Стояло время войн и вьюг холодных,

Эпоха лжи и бедствий всенародных,

Эпоха Молоха и гекатомб,

Эпоха биржи и эпоха бомб.

Была пора ослепших и пугливых,

Заблудших стад и пастырей фальшивых.

Осенний ветер пламя свеч гасил.

Казалось, у людей не хватит сил.

Кто верный путь укажет людям сирым?

Так терпкий запах крови плыл над миром,

И в ту эпоху зла и черных дел

Нигде народ отчизны не имел.

Но сквозь заброшенность пашен,

Сквозь стужу и голод сел,

Непобедим и бесстрашен,

От Охты и Выборга вел

Красногвардейцев в Смольный

Ветер восстанья вольный.

«Рабство терпеть довольно!» —

Тот промолвил, кто правду обрел.

Гром пушек революционных!

И в двери стучит приклад.

В губерниях потрясенных

В сумятице канонад

Уже полыхали рассветы.

И ленинские декреты,

Пламенем правды согреты,

Будили сердца, как набат.

И коммунисты добыли

Для тех, кто живет трудом,

В огненных битв горниле

Пашню, завод и дом.

Чтоб горя не знали внуки,

Рабочий взял в свои руки

Поэзию и науки

Вместе с Зимним дворцом.

Сквозь пулеметные ливни

Провидел рабочего взгляд

И контуры зданий дивных,

И завтрашний город-сад.

Да! Близилось время всходов!

В дыму боев и походов

Отчизну для всех народов

Открыл в октябре Петроград.

Там, на торцовых плитах,

Кровью начертан был план

Улиц, солнцем облитых,

И светлых домов для крестьян.

Там были видны народу

Встающие в тундре заводы,

В пустынях каналов воды

И светлых судов караван…

Везде, где люди стремятся

Осилить войну и мрак,

Где рядом с цветами наций

Багровый пылает флаг,

Где в грозном гуденье набата

Грозой континенты объяты —

Вновь встают матросы Кронштадта

И кексгольмцы в огне атак!

1952

Осень в наших садах. Падают яблоки,

Прерывая напев, и содрогнется лес,

Когда северный ветер

Сокрушит мертвецов лесных.

Ибо в этом закон: пасмурным сумраком

Сон грядет, и томит жажда великая,

В тишину погружая,

Когда пламенный день померк.

Вместе с ветром они тоже летят на юг.

Ночью над головой вещие крылья птиц.

Тем, кто брошен в дороге,

Брезжит обетование.

И народы живут волей таинственной.

Видят, стойкие, свет выше высоких гор,

И тогда не удержишь

Потрясенных началом дня.

Но когда в небеса смотрит оставленный,

Где вот-вот пропадут неудержимые,

Над горами, над бездной

И над морем бесстрашные,

И в призванье своем вечно без устали,

Заблудившись в пути, обремененные,

Темноту обгоняя,

Не теряя своей мечты, —

Образ новых времен брезжит ему вдали,

То, что было давно смертному вверено,

Веет в сумраке тихом,

И прекрасен такой рассвет.

Ах, настанет потом день ослепительный,

И в полдневной борьбе он задыхается,

И враждебные крики

Раздаются в смятении.

Облака! Облака! Символы грозные!

Свет в сиянье высот, где замолкает скорбь!

К вам, бесстрашно прекрасным,

Устремляются взор и вздох.

Над водой ледяной, вниз по течению рек,

И над шумом лесов, и над равнинами,

И над черным утесом,

Разбивающим ярость волн,

Где стальная стрела опережает звук,

Настигая орла; бурю сулят в ночи

Башни на горизонте,

Когда в светлом пространстве дождь.

Нет покоя нигде. Всюду, и здесь и там,

Этот горький разлад, ибо спокон веков

Спор неслыханный длится:

Спор Сегодня с Грядущим днем.

Скудость веку претит. Вырастет новое.

И поэт вдалеке славит по-прежнему

Наше новое счастье:

Все, что здесь без него цветет.

1958