Избранное

Стихи, я вам дарую бытие —

я вас не подбираю для букетов

в гостиные господ-эстетов, —

стихи, я вам дарую бытие —

вы для меня не тени силуэтов,

но пригоршни фальшивых самоцветов, —

стихи, стихи, оружие мое!

Стихи, я вам дарую бытие —

вы не для меланхолии актера,

не для страдальческого взора,

стихи, я вам дарую бытие

не для того, чтоб в вас искать спасенья

от горя, от нужды, от угнетенья, —

стихи, стихи, оружие мое!

Когда еще входил я с вами в залы, —

любовь к борьбе и мести призывала! —

рабочий класс вели вы за собой,

товарищей вы звали в бой, —

и, как винтовку, вас рука сжимала,

и вы звучали песней боевой.

И снова зал огромный полон света,

табачный дым, огни, — в который раз! —

я вижу пред собою сотни глаз,

о, как прекрасно устремленье это! —

и братья брата ждут — меня, поэта, —

и братья ожидают вас!

А те, кто служит только чистым музам, —

о, как они безвыходно бедны!

Они для жизни сделались обузой,

и голоса и зренья лишены,

не связаны ни дружбой, ни союзом, —

во мраке их стихи погребены.

О господи, — для грусти, для унынья

не может ни минуты быть, пока

преступники не сгинули в пучине, —

и не должна устать моя рука,

я заостряю лезвие клинка,

и будет завтра — так же, как и ныне —

разить кинжалом каждая строка!

Вы говорите: «Одиночка, страх…»,

но почему никто из вас не знает,

каким пожаром страсть моя пылает,

как много света в четырех стенах!

И я пою и меряю шагами

пространство от стены и до стены,

и звуки песен разрушают камень —

таким огнем они напоены.

И потому становится мне ближе

огромный мир за крепостной стеной,

где братья бой ведут, и я их вижу,

я рядом с ними и они со мной!

Сегодня в наш холодный узкий двор

влетел с порывом ветра лист ореха

через высокий каменный забор.

Мы руки протянули все за ним.

Увядший лист напомнил нам о лете.

Он в нас вселил тоску холодных зим.

Один из нас его схватил рукой

и долго прижимал к щеке негладкой

лист, опаленный летнею жарой,

потом отдал тому, кто сзади шел.

Так все передавали по порядку

друг другу лист, что к нам сюда забрел.

Голубая вечная чаша небосвода!

Листья, травы, ягоды, деревья!

…Нищие кочевники; кочевья

нищих — вот и вся твоя свобода.

Свято все, что дарит нам природа, —

птиц полеты, вечность голубая.

Светит солнце в ясную погоду,

этот мир в легенду превращая.

О, мы наше время растеряли!

Мир считали жалкою химерой,

блеском слов себя заколдовали…

К миру подходя с такою мерой,

мы химеры миром называли.

Коса поет в высокой траве,

вечерний воздух теснит мне грудь,

и я не в силах от счастья уснуть…

Как опьяняюще пахнут цветы,

застыли, последнюю влагу пьют,

душистую душу свою отдают.

И смерть еще так далека,

и ясен звездный небосвод…

и этот воздух… и этот год…

Тают мгновенья —

пространства частицы,

время осеннее

кровью сочится.

Призраков темный ряд

ближе и ближе…

Что там? Снопы горят

фейерверком рыжим?

В небо летят шары?

Дети играют?

Ах, у подножья горы

день догорает…

Ночью по дорогам незнакомым

мы бредем, и речь чужая рядом.

Звезды, что горят над милым домом,

пристальным отыскиваем взглядом.

Нам Градчаны снятся, и домой

мы спешим, твои целуем стены.

Ты живи и будь благословенна,

мученица Прага, город мой!

Мы в разлуке,

только не в изгнанье,

все равно

наш дом остался с нами!

Там, где строим,

где растим, где пашем,

к родине

ведут дороги наши!

Все, что мы зовем

своей судьбою,

явь, и сон, и счастье, —

все с тобою!

Окраской огненной леса пылают

на родине моей. В свои укрытья

забилось лето. Устает и осень.

Об этом говорит озноб березы,

когда слегка, лишь кончиками пальцев,

ствола коснешься; жухлый листик бука

и странная усмешка дуба — сверху,

когда глядит он, выпятив не в меру

ту спесь, с которой дождь и град встречал.

Теперь мерцают по утрам туманы

на родине моей. Всходя над Влтавой,

они играют в прятки с поздним солнцем

на стенах замков, на зубцах и шпилях

старинных башен. Словно канделябры,

зажженные над бездной листопадом,

стоят они. Еще чуть-чуть тепла,

совсем немного, лишь бы не внезапно,

не чересчур разлука придавила.

Теперь смеются родники в оврагах

на родине моей. Дождавшись ночи,

они по капле тянут, упиваясь,

молочный, звездный, сумеречный дождь.

На родине моей листва кружится…

…Так грежу я, одолевая в полдень

безмерно долгий путь сквозь старый парк,

где умиротворенно дремлет лето

на изгороди тисовой, на рыжих

подсолнухах — медлительное лото,

почти всегда ленивое на юге.

Чуть под хмельком от красок густотертых

и ароматов, словно селянин,

оно по-царски раздает добро

двумя руками, не страшась убытков, —

но без урона — полные амбары

битком набиты новыми дарами,

как будто вечное благословенье

простерто над его счастливым домом.

Любой цветок обыскивают пчелы;

их ласковым жужжаньем окружен,

душистый клевер распушил кудряшки;

соцветья одичалого горошка

наляпаны, как пятна акварели;

и папоротник жмется к ржавым стенам,

ломая кладку пальцем пожелтевшим.

Близ мутных ручейков, едва влачащих

свой бег сквозь глину, по канавам узким,

охотятся за мухами лягушки

и квакают, когда у них под носом

беспечно пролетают мотыльки.

О, если б только сердце не щемило

так нестерпимо! Если б хоть однажды, —

ах! — если бы освободить себя

от постоянной, тягостной улыбки,

что наши лица носят, не снимая.

Пусть даже слезы — лишь бы не улыбка!

Ведь мы не камни, нам безмерно больно,

невмоготу все время быть примером,

хотя примера требует эпоха

и на любого

внезапно может пасть бесстрастный выбор.

Нет, это справедливо: если мы

своей улыбкой землю не согреем, —

бог мой! — как страшно мир преобразится.

Пусть каменная, все-таки — улыбка!

Быть призванным — какая это мука,

везде, всегда носить с собою бодрость,

сиять, когда все выше горы трупов,

когда замкнуться не хотят могилы,

и боль, и раскаленное железо

удерживают тысячи щипцов

в груди, растерзанной тысячекратно,

и слух себя спасает глухотой

от ужаса ревущего! И нервы,

беснуясь, к укротителям взывают.

О, в этот век остаться человеком —

превыше сил людских!

Лютует ветер. В диком исступленье

трясет каштаны, гонит листья. Гравий

летит как пыль. Так что ж, и это лето

не более чем сон? Чей это голос? —

Напев далекий зимних караванов…

Да, не найти таким, как я, покоя

в чужих садах — пускай стократ прекрасных,

но все-таки чужих. Внезапный холод

приходит к нам неведомо откуда,

и нас знобит. Когда-то мы взахлеб

мечтали о чужбине… Все исчезло —

все, кроме холода.

Тень пиний. Пыль и рисовое поле.

Гниющий плющ. Тревожный выкрик птиц.

В тех смутных грезах мы

не представляли юга так, как ныне.

Да, мы пришли из подлинной отчизны —

туда шаги ведут нас, — там когда-то

мы, обольщаясь, разевали рты

и поджидали спелых виноградин.

Не вырвали — нас именно сорвали

с родной земли. Оторванные корни

остались в почве, в мрачном заключенье.

Оттуда к нам навеки перекинут

незримый мост. В любом углу планеты

нас тянут корни родины и тайна

несбыточно желанного исхода.

О, хватит жалоб сердца! От смиренья

нам наконец пора бы утомиться.

Его несли мы слишком долго — так

иные носят рубище с любовью

и не хотят снимать (быть может, также

затем, что нас смирение способно

окутать, и в одежде аскетизма

боль тише, мягче, глуше) — потому что

нам кажется, от рубища исходит

таинственная сила, и нельзя

уйти

от назначенья высшего.

Уж очень мы торопимся склониться

перед неведомым, принять на веру

все то, чего не постигаем. Это —

привычки детской власть. Нам служит

дорожным знаком отзвук колыбельной,

но все равно — сбиваемся с дороги.

Как это трудно — превозмочь себя,

забыть парализующие грезы

и время обогнать свое. Возможно,

что мы должны страдать еще сильнее.

Но если надо руки простирать —

так не смиренья ради!

Нет, надо об оружии и силе

молиться нам,

о милости высокой — чтобы вместе

в борьбе с насильем головы поднять!

Лес пахнет в парке Монца временами

совсем как лес на родине моей.

Мелькнут олени меж стволов. Из чащи

вдруг выскочит косуля, озираясь,

почует что-то и с тревожным криком

детенышей перед собой погонит.

Ребячий хохот повторяет эхо.

О, эта притча горькая, соседство

косули и ребенка — беспокойства

теснимой твари и блаженства смеха!

Здесь так высоко свод небес натянут,

что хочется вальсировать. Здесь в красках

сверкают звуки, голубой дурман.

О, наводненье нежности! О, щебет,

и бабочка, и аромат! О, луг,

очищенный сухим дыханьем лета!

Не медли же! Раскинь скорее руки!

Ниц упади! Взлети! Кружись! Будь звуком!

Танцуй! Ликуй! Гори! Цвети! Исчезни!

Взмывай кругами с ласточками в небо,

как легкий вздох, как взмах крыла! Ребенком

пребудь с детьми! С косулями — косулей!

О, праздник жизни! То боязнь, то радость

теснят друг друга. Но пускай исчезнет

твой страх как дым! Пусть для тебя однажды

великой, королевской станет радость!

Убей печаль свою! И погляди:

все тени призрачны! Восстань и бодрствуй!

Смиренья нет! Ничто не исчезает!

Сопротивленье — в семенах, что, землю

взрывая изнутри, стремятся к солнцу!

В паренье птиц, преодолевших тяжесть!

В прыжке косули! В первом крике сына!

Везде! Всегда! Во всем — противоборство!

Как можно сердцу нанести урон,

когда оно своим ударом каждым

все ближе к торжеству? Как может стужа

твой дух заледенить, когда могучий

горячий свет пронизывает сумрак?

Иди же по листве сквозь парк, сквозь осень!

Ты никогда себя не потеряешь!

Дай волю ветру! Сердцу волю дай

плыть безмятежно вдаль, когда оно,

исполненное страстного томленья,

свой путь находит в мире мертвых листьев.

Кто, как не ты, имел бы право плакать,

ты, чье лицо уже цветет улыбкой?

Бегло, тремя штрихами,

и в кровь перо обмакнуть,

чтобы образ, теряющийся в дыму,

подымился еще чуть-чуть…

Пять человек сидело

когда-то вокруг стола.

Как странно: лицо одного из них

скрывает густая мгла.

Ведь это я сам — за мглою!

А может, все было сном?

Вихри, еще далекие,

ломились в призрачный дом…

В узкой и длинной комнате

цвет обоев поблек.

Старушка сидела в кресле

и вязала чулок.

Читал пожилой мужчина,

думая про свое.

Отцветшая женщина гладила

выцветшее белье.

О деньгах кудрявый юноша

мечтал — только где ж они?

А пятый — я — сидел и молчал,

чураясь своей родни.

И все, когда било десять,

вставали и шли спать,

желая «спокойной ночи»,

не желая друг друга знать.

Ведь каждому снилось что-то,

что снится не в первый раз;

касался зеленый месяц

зеленых закрытых глаз.

Лишь пятый — маялся долго

и был ото сна далек,

вслушиваясь в безутешное

дыхание четырех.

Он думал: на что надеясь,

каждый из них живет

безрадостной жизнью, полной

мелких смешных забот?

Родители, брат — кто в мире

ближе ему, родней —

и дальше, чем эти трое

с повадкой немых теней?..

Они в облаках витали —

а в мире все шло кувырком —

и погибли безропотно,

как только грянул гром.

А пятому посчастливилось:

чудом выстоял он…

Порою ему казалось,

что слышит он тихий стон.

Он вслушивался: почудилось.

Никто его не звал.

Шел этот звук из горьких мук,

из страхов ночных вставал.

Он их искал в потемках.

А чуть забывался сном —

в узкой и длинной комнате

сидели они за столом.

Зола остывала в печке.

Били часы опять.

Но с десятым ударом

они не спешили вставать,

а только бледнели… Стрелка

ползла на часах стенных.

Он звал их — они не слышали.

Проснувшись — не видел их.

Потом они сны покинули

и не вернулись вновь.

Но не потому, что меньше

стала его любовь.

Не потому, что близких

забыл он черствой душой…

Просто печали зимние

смывает вешней водой…

Каждый кустик и стебелек,

песчинку каждую в сердце сберег,

каждый камень мой.

Сны, которыми я живу,

пути, что лежат предо мной наяву,

все ведут домой.

Когда мне выпал изгнанья удел,

зловещий колокол не гудел —

как верил я в добро!

Я время свое не стал отпевать,

я знал, что будет он танцевать,

отважный Фигаро!

Когда он слезы в груди скрывал,

когда рыдания подавлял,

ненависть жгла его:

он свой менуэт танцевал в такт,

пока не настал последний акт —

возмездия торжество!

Как ловко шпагой орудует он!

И пал интриган, и мошенник сражен —

о, жалкие фигуры!

Сердце, довольно тебе бушевать!

Что это? Начали скрипки играть?

Это уже увертюра?

Земля дрожит. В мирах — не продохнуть.

По прежней жизни трижды крикнул петел.

Закат Европы — кто ему свидетель,

в смятенье тот, и грусть изъела грудь.

Последние?.. О будущем — забудь?

Концу надежды нет конца и края…

Но нам, Последним, руку подавая,

встал Первый: там и здесь пролег наш путь.

Когда напев умолкнет наш унылый,

когда мадонны робкие скользнут

в молчанье сновидений, как в могилу…

Иные песни звонко запоют!

Труд наших рук вольется в общий труд:

грядущее! Оно ль нам не под силу!

ТЫ МОЖЕШЬ НЕ СТУЧАТЬСЯ, —

открыта дверь. Входи!

А место для тебя

вот здесь: в моей груди.

Я жду тебя давно.

Мой старый, безымянный брат!

Скорбя, терзаясь и мучась,

с тобою мы долгие годы подряд

делили общую участь.

Осенние бури деревья рвут,

всю землю листвой замели.

Но мы пронесли свое бремя!

Мы сами — Буря, мы — Время,

воспетые в давней поэме

бродяги и короли!

Легенды о жизни и смерти

по нашим рубцам проверьте —

нож времени ранил не раз.

Мы гибли, страдали, грустили,

но выжили и взрастили

радость, дремавшую в нас!

Мы знали, что радость проснется,

что час долгожданный придет.

А тот, кто проснулся, тот — ищет.

Небо становится чище.

Светлей наконец небосвод.

Мы многое, брат, повидали,

из страшных мы вырвались пут.

Но тех, кто вчера страдали,

сегодня блаженства ждут —

в бескрайние, ясные дали

прямые дороги ведут!

ДЕТСТВО… СЕРАЯ СЛЯКОТЬ…

Улица. Дождь. Мгла.

В грязном, сыром подвале

изнывали мы, заболевали.

Хотелось плакать.

Война была.

В школу, что пахла карболкой,

тащились мы по утрам.

Возвращались домой голодные,

серый жевали хлеб.

Детство, тупое, тяжелое —

ни снов, ни чудес, ни тепла.

Флагами черно-желтыми

смерть увешала стены,

и пенилась гнойная пена

в кровавых каскадах зла.

Детство… О, боль навеки!

Бездомные псы и калеки,

проклятый богом мир…

Когда его вспоминаю,

страшусь найти его след.

Лишь злоба, тоска, усталость,

лишь ненависть нам осталась

в наследство от этих лет.

ПРЕД ЗЕРКАЛОМ Я ПРИМЕРЯЛ ЛИЧИНЫ,

отражались в зеркале гримасы,

и рассвет холодный поднимался

и свой бледный луч в меня вперял.

И я был опустошен и жалок

и себя, казалось, потерял.

Ах, как я боялся быть безликим,

и мои личины — не игра.

И меня, сняв ночи покрывало,

солнце, восходящее с утра,

собранным и твердым заставало…

Так я сотни масок примерял;

отражались в зеркале гримасы,

но свое лицо я потерял.

И глядели со смертельной злобой

дьявольские лики на меня;

и, не в силах вызвать их на битву,

я творил бесплодную молитву

перед солнцем рокового дня.

В зеркале кривлялось отраженье.

Был весь мир испепелен в огне.

Это с ненавидящей ухмылкой

жизнь моя глядела в сердце мне.

ВРЕМЯ КАЗАЛОСЬ ХМЕЛЬНЫМ —

пело, кутило

и напивалось в дым,

словно кутила.

Ночью брели домой —

хмель нас туманил.

В рощах, укрывшись тьмой,

Бахус горланил.

Звезды взошли, зажгли

тысячи свечек,

застрекотал вдали

робкий кузнечик.

Месяц, как круглый мяч,

с неба катился.

С правобережных дач

вальс доносился.

Девушка… Тяжесть кос…

Весь затихаешь…

Запах уснувших роз

жадно вдыхаешь.

Время без бурь и мук,

время хмельное!

Что ж ты умчалось вдруг

быстрой волною?..

ЛЮБОЙ ИЗ НАС СЕБАСТИАНОМ БЫЛ.

Вы скажете: игра!.. И я вполне

согласен. Но любому, как и мне,

мерещилось тогда, что он во сне

мост между сном и явью проложил.

Мост этот — смерть. И, страстно веря в смерть,

мы тайное блаженство находили.

Она баюкала, раскинув крылья.

О, как нам выразить ее без фальши?

Как высказать, как дух ее воспеть?

Была картина: голубой цветок.

Другая: соколиная охота.

И вечно он — Себастиан во сне…

БЛАЖЕННЫ ПРОСТАКИ!

Пусть взгляд не зорок,

зато все ясно, как дважды два.

Жизнь принимают

без оговорок,

помнят о долге,

имеют права.

Не озадачены:

богослужения,

свадьбы, рождения

небом назначены.

И солнце восходит своим чередом

и столь же законно заходит потом.

Нынче — мясца кусок,

завтра — морковный сок.

Засуха будет — не вырастет рожь.

Все переменится,

все перемелется, —

просто живи,

и спокойно помрешь…

ЗАКРЫЛ ГЛАЗА — И ГОЛУБОЙ ТУМАН

его окутал, словно покрывало.

А музыка плыла и нарастала,

и он вдыхал таинственный дурман.

И детство — сказкой из далеких стран —

в цветенье прежнем перед ним предстало.

Все начиналось сызнова, сначала.

О мой мечтатель, мой Себастиан!

Великих мигов крошечный обман,

безумие, что сердце надрывало, —

все возникало вновь и уплывало

и в синий превращалось океан…

И, отдыхая от вчерашних ран,

душа, как лебедь, крылья раскрывала.

МОЖНО И СНЫ НАДЕЛИТЬ ИМЕНАМИ:

слава, любовь, красота, идеал, —

в летней новелле, в осенней ли драме, —

шах королю, предложение даме

и — патетичный финал.

Свет канделябров в дворцовых палатах.

Гравий аллей. Золотые колонны.

Медленный танец. Ужимки. Поклоны

дам в кринолине и юношей в латах.

Ангелы в райских, таинственных кущах.

Томные лики в тиши кабинетов.

Пестрые томики бледных поэтов,

в мире видений живущих и лгущих.

Воздух, пропитанный сладкою амброю.

В розах огромные тонут террасы.

И на обломках каррарского мрамора

инициалы Торквато Тассо.

ЗАМЕРЛИ, СМОЛКЛИ ВДРУГ,

шумные бури.

Вот уже лес и луг

тонут в лазури.

Сладко уйти, упасть

в глубь этой сини.

Жажда, мечта и страсть

дремлют отныне.

Вечность спешит помочь,

снять с тебя путы,

тает, уходит прочь

бренность минуты.

Бедной душе несет

сон исцеленье,

и для земли грядет

час избавленья.

Глушь… Синева… Туман…

Боль замирает.

Слышишь: на флейте Пан

где-то играет.

Птица, пчела и жук

тихо запели…

и нарастает звук

виолончели.

НУ, А ПОТОМ — ТЫ СНОВА ОДИНОК,

и слезы вновь избороздили щеки,

и снова, перечитывая строки,

ты плачешь об утраченном пророке,

зовешь его… но он далек, далек.

Так в чем причина? Кто же виноват?

Вернуть утрату?.. Вдумайся серьезно:

за что нас всех, рожденных слишком поздно,

изгнав из рая, вытолкнули в ад?

А бури буден с каждым днем суровей,

стучат в виски, в крови твоей слышны.

Ты гонишь их, они не смущены.

…Лишенный красоты и тишины,

ты ищешь утешенья в «Часослове».

1926

Знать, что он есть! И что Шато-Мюзо

здесь, на земле, а не в надзвездном царстве!

Скорее в путь! Спеши узреть его:

твоя душа нуждается в лекарстве.

Ты — Безымянный, ты — не Валери,

но он приветлив, что ни говори.

И вот уже ты едешь, ты летишь,

терзаешься сомненьями в дороге.

Тебя снедают страхи и тревоги,

ты сам себе с укором говоришь:

«Ничтожество! Опомнись! Он ведь — бог!

Постой, тебя не впустят на порог!»

Вокзал… Ты прибыл… Крохотный отель…

Грохочет по булыжнику пролетка…

Вот башня… Вот чугунная решетка…

О Безымянный! Ты в своем уме ль?

Еще есть время! Уходи, пока

ты не нажал на пуговку звонка!

Вдруг настежь дверь — и он перед тобой

возник внезапно собственной персоной.

С платком на голове… Немного сонный…

«Откуда вы узнали адрес мой?

Прошу войти…» Взволнованный до слез,

ты в дом вступаешь сквозь шпалеры роз.

О, этот сумрак!.. О, как сжало грудь!

О, как скрипят проклятые ботинки!..

Тяжелый шкаф. Высоких стульев спинки.

Лавандой пахнет в комнатах чуть-чуть.

Простая печь… Кушетка… Чашка чаю…

«Мой старый замок. Здесь я выжидаю…»

И кресло… И хрипящие часы…

И голос, как пропущенный сквозь вату.

Глаза, что для лица великоваты…

Обвислые калмыцкие усы…

Рука-перчатка подбородок трет,

и что-то тихо произносит рот.

Понять бы только! Увезти с собой

хотя б словцо! Ты слишком глуп и молод!

Так утоли ж, уйми рассудка голод!

О, как ты щедро награжден судьбой,

как счастлив ты! Ты в доме у него,

и, кроме вас, здесь нету никого.

А голос говорит уж час подряд.

Ты в упоенье от его находок.

Глаза, рука-перчатка, подбородок

с ним вместе говорят и говорят.

И вдруг он замечает мимоходом:

«Вы что ж, поэт? Гм… Вы из Праги родом?»

Читать ему стихи?! Я обомлел.

Дойти ли до безумия такого?

Но дальний голос продолжает снова:

«Вы извините… Слишком много дел

скопилось вдруг… Сейчас я очень занят.

И кто в почтовый ящик мой заглянет,

тот изумится: кипы телеграмм

и рукописей тщетно ждут ответа.

Два добрых года бы ушли на это,

когда бы стал читать, признаюсь вам.

К тому ж я болен… Так что не взыщите…

Но вы мне обязательно пишите…

Надеюсь разгрузиться к рождеству…

Да что вы, что вы! Извиненья бросьте…

Напротив, мне приятно видеть гостя —

ведь я почти отшельником живу…

Как ваше имя?.. Вот клочок бумаги…

Счастливый путь до милой старой Праги!..»

…До милой Праги!.. Боже, дай мне сил

сквозь роз благоухание пробиться,

с паломничеством детским распроститься,

что я так торопливо совершил…

…И мимо роз, сквозь строй благоуханный,

уходит к безымянным Безымянный…

О, С ФАКЕЛОМ ЗНАНЬЯ В ПУСТЫНЮ ИДТИ,

но не прозябать в пустыне!

К сердцам одичавшим дорогу найти,

любить их, служить им отныне.

Иль скрыться в себе и забыть обо всем?

Слишком поздно пришли мы на свет…

Кого мы своими стихами спасем,

когда читателей нет?

Ты жаждешь проникнуть сквозь стужу сердец,

ты мнишь растопить этот лед,

ты знаешь, какой их печальный конец

в противном случае ждет.

Но разве способен их каменный слух

хоть раз воспринять твою речь?

Но разве огонь, что в их душах потух,

хоть кто-нибудь в силах разжечь?

Фра Анжелико, низвергнутый в ад,

со стен сорваться готов.

В витринах хрустальные рюмки дрожат,

страшась их старческих ртов.

Тяжелые шторы, зеркальный паркет —

все тронуто тленьем одним.

Последний бетховенский квартет

швыряет проклятия им.

Мне кажется, даже здания вилл,

которые так хитро

Лоос недавно соорудил,

свое презирают нутро.

И неразрезанный Джойса том,

гардины, часы, кровать,

владельцев презрев, сговорились о том,

что надо бежать, бежать…

А ты вознамерился их спасти!

Стыдись своих жалких потуг!..

О, с факелом знанья в пустыню идти?

Как много пустынь вокруг!..

О, КАК ЖЕ ОНА ХОРОША,

вечность минутная эта.

Снова раскрыта душа

настежь для звука и света.

Только запомни, брат:

нет, ты не в мире теней.

Город ворваться рад

в мир сновидений,

толпы стоят у врат

царства твоих прозрений,

нет им пути назад

для отступлений!

Вечность ты можешь вместить в свою грудь

можешь подняться к заоблачным высям.

Но на земле начинается путь!

В центре земли! От нее ты зависим!

Слышишь ли ты, как ночью в твой сон

с улицы смутный врывается стон?

Это плачет голодный город,

это ходит по городу голод.

И клянут, как чуму, эту ночь,

на бульварной скамье замерзая,

те, кому ты не можешь помочь,

сновиденьями сердце терзая.

А в тюрьме сквозь решетки окон

ищут небо тысячи глаз,

обреченные слепнуть до срока.

Чем ты выручил их?

Чем их спас?

Эта ночь в немоте, в черноте,

словно рок, над тобой нависла.

Красота? Есть ли прок в красоте?

Вечность? Нет в твоей вечности смысла!

Победи, одолей этот страх,

научись пересиливать вечность.

Победит на земле человечность —

превратит одиночество в прах,

если утро пройдет ураганом

по дорогам, по землям и странам

и избавит людей от испуга.

О, как люди найдут друг друга!

Им не будут нужны утешенье и жалость,

лишь одно: чтобы в жизнь душа погружалась!

Хочешь — молчи, хочешь — смейся и пой!

Одиночества рухнули стены!

На ликующих улицах слейся с толпой.

Даже если один ты — весь мир с тобой.

И повсюду сердца-антенны!

Я СПАЛ, НО ЭТО НЕ БЫЛО СНОМ.

Ветер вломился в мое окно,

и осколки ранили спящий лоб,

и морская волна обдала меня.

Ровно полночь показывали часы,

но на стеклах красный играл рассвет,

и утренний ветер смял простыню,

и призраки ночи исчезли вдруг…

Но я ведь вчера, бездыханный, упал.

Отчего же так яростно дышит грудь?

Но разве я не умер вчера?

Кто ж из могилы меня извлек?

ВОТ ПО УЛИЦАМ ДУКСА ОНИ ИДУТ —

женщины и мужчины.

«Нас голод пригнал! Оттого мы тут!

Нам нечего есть! Наши дети мрут!

Нам горе согнуло спины!

Нет денег, нет хлеба! Мы сходим с ума.

У нас вы украли работу!

Давно не топлены наши дома.

И холод, и голод, и злая зима

выгнали нас за ворота.

Ну что ж! Вызывайте жандармов своих,

пусть нас убивают иуды.

Но мы не боимся ни выстрелов их,

ни пуль, ни дубинок, ни касок стальных,

и мы не уйдем отсюда!

Там, в Праге, Печек справляет пир,

глумясь над своими рабами.

Из блюд золотых жрут делец и банкир,

они там нагуливают жир, —

нас кормят гнилыми бобами.

Печек прикажет: «Стрелять в эту шваль,

чтоб мне пировать не мешали!

Ни женщин мне, ни детей не жаль.

Пускай голосят! Не моя печаль!

Мужей предать трибуналу!»

А ну, стреляйте! Убейте нас!

Закуйте в любые оковы!

Исполните точно кровавый приказ.

Но близко отмщенье. И грянет час,

когда мы вернемся снова!»

МЫ! МЫ! МЫ ВЫРВАЛИ ТЕБЯ ИЗ МОГИЛЫ,

в день твоего воскресенья пошедшие под расстрел.

Каким непомерным грузом совесть твою давила

тяжесть наших израненных, окровавленных тел!

Теперь можешь петь об этом, как смерть повстречалась с рожденьем,

как ты был поднят из гроба притоком могучих сил.

Но помни, кому ты обязан великим своим пробужденьем,

сколько ты дней растратил, покуда тот день наступил!..

…По радио передавали выпуск последних известий.

Ты жадно прильнул к репродуктору. И в этот единственный час

дрогнуло сердце твое, как будто с жандармами вместе

на сумрачных улицах Дукса ты тоже расстреливал нас.

Ты словно узнал и увидел в неясном, свинцовом тумане

скорбные выражения наших измученных лиц.

И стоял ты, жандарм, нас убивая и раня,

в длинной шеренге жандармов, карателей и убийц.

Там были твои монахи, ангелы-серафимы,

рыцари и мадонны, весь твой романтический сброд,

и вместе с тобой и с жандармами безжалостно, неумолимо

на сумрачных улицах Дукса стреляли, стреляли в народ!

О, ты схватился за голову: «Этого быть не может!»

Но именно так и было. Ты это уже постиг.

И пальцами окровавленными, охвачен предсмертною дрожью,

закрыл ты глаза, устрашившись внезапных прозрений своих.

Но сквозь закрытые веки виденья вставали упрямо.

И хрупкие пальцы поэта преградой им быть не могли…

Потом, когда мертвых зарыли за городом в общую яму,

тебя подобрали и вместе с убитыми погребли.

Так ты вступил в безымянность. И здесь начинается чудо.

Когда тебя плотно укрыла омытая кровью земля,

ты пробудился для жизни и вышел отсюда,

преобразившись в иное, в новое свое «я».

И ВОТ ИДУ Я В ШКОЛУ,

в тот самый младший класс,

и вижу вдруг, что лишь теперь

учусь я в первый раз.

Я в свой букварь сегодня

вгрызаюсь до основ

и сознаю по-новому

значенье букв и слов.

Решаю я задачи

и вижу без труда,

что все расчеты прежние —

сплошная ерунда.

Историю читаю,

спадает с глаз туман:

ведь все, что раньше я зубрил, —

то был один обман.

И вот верчу я глобус,

согрет земным огнем…

…Весь мир казался мне чужим,

а что я знал о нем?

МНЕ НАДОЕЛИ ВСЕ МЕТАМОРФОЗЫ,

в которых мир свою являет суть.

Последний облетает лист с березы…

Что ж, сердце, собирайся в зимний путь.

Простись с землей и не ищи лазейки —

ведь все дороги застелила мгла.

В продрогшем парке убраны скамейки…

Но что за книга в руки мне легла?

И что в ней проку? Слабое лекарство,

насмешка над конвульсией души.

Про революцию и государство

здесь говорится… Сердце, не спеши!

С нас хватит без того литературы.

Нас залечили до смерти, хоть плачь,

давая нам сердечные микстуры,

поэт-аптекарь и философ-врач.

Что, новый Фауст? Тешь себя гордыней,

но не тревожь ни сердца, ни ума.

Стал сладкий плод горчайшею полынью.

Не знает утешения зима.

НО ЭТА КНИГА ЖГЛА СИЛЬНЕЙ ОГНЯ.

Еще рука ее раскрыть не смела,

а имя — Ленин — прямо на меня

с обложки строгой пристально смотрело.

Впервые имя «Ленин» встретил я,

одним искусством занятый всецело,

и долго ждал, пока душа моя

раскрыть мне книгу жизни повелела.

Так что за маг околдовал меня,

заполнив разом все мои пробелы?

О, эта книга жгла сильней огня.

Как сердце заглянуть в нее сумело?

Кем вдруг была расколота броня,

которую земное зло надело?

Как я в ночи увидел близость дня

и как завеса с глаз моих слетела?

Каким лучом мой разум осеня,

ко мне явилась радость без предела?..

В тот самый миг, когда он спас меня,

земля в предзимней хмури опустела.

Но, зиму наступавшую гоня

и затопив вселенские пределы,

весна победно песнь свою запела

в тот самый день, когда он спас меня!

ТЕПЕРЬ ВСЕ ЭТО ВОСКРЕСИТЬ В ПОЭМЕ —

как решенье тогда осенило меня, —

ибо годы идут и упрямое время

гасит искры того незабвенного дня!

Как, на ощупь бредя, отыскал я спасенье,

как, блуждая в потемках, я встретился с тем,

что мгновенно рассеяло вечную темь

и очистило разум от яда сомненья.

Ах, как чванилось зло, возвещая конец

миру, жизни и людям с их бренной красою.

Но пришел Человек — и своею косою

он скосил это зло, как божественный жнец.

И, прозрев навсегда, я почувствовал вдруг,

что меня покидают неверье и робость —

повернулся ко мне алой краскою глобус, —

и навеки исчез мой вчерашний недуг…

…Пусть же имя его облетит мирозданье!..

По складам я добрался до истинных слов!..

После робких молитв, после жалких псалмов

торжествующий, солнечный гимн созиданья!

ИТАК, ЗАКОНЧИТЬ ЛЕТОПИСЬ ПОРА НАМ.

Уходит в жизнь из книги наш герой

другим, уже не прежним Безымянным,

что жил в тоске и тешился игрой.

Отныне, слившись со своим народом,

высоких истин он усвоил суть…

И все же я хочу перед уходом

еще раз на минувшее взглянуть.

Финал поэмы был бы крайне мрачен,

когда бы зову грозному не внял

я, кто самоанализом и плачем

служение народу подменял.

Как много их, кому я был подобен,

тех, что в потемках времени бредут,

которым удивительно удобен

на шее приспособленный хомут.

Пастись им легче, зло воспринимая

как неизбежность, как всеобщий рок,

а радости обещанного рая

искать подальше от земных дорог.

Для них масштабом служит слово — «вечно».

(О мыльные, пустые пузыри!)

А с точки зренья вечности, конечно,

все в мире гладко, что ни говори.

Но вот однажды мир гремит железом,

и рушится их призрачный уют.

Куда бежать? Последний путь отрезан.

И небеса грохочут — не поют!

О помощи взывайте — не услышат.

Ужель и небо — заурядный лжец?!

Горит земля, и жаром воздух пышет,

и карточному домику — конец.

Что говорить? Жестокая расплата

за вашу романтическую чушь,

за времени бесстыдную растрату,

за эгоизм обледенелых душ.

Так ваше равновесие нарушив,

ударит жизнь во все колокола,

перевернув, безжалостно разрушив

ваш ирреальный замок из стекла.

О, вас самих сметет поток взъяренный!

И вот увидят миллионы глаз

ваш «райский сад» — стоячий пруд зловонный,

в котором дух ваш немощный погряз.

Увидят мир гниения и смрада,

рассадник лжи, источник нечистот.

Какого ж вам еще «блаженства» надо,

каких еще заоблачных высот?..

О, неужели совершилось чудо,

что уцелел я, что остался жив,

что вовремя я выбрался оттуда,

себя служенью жизни посвятив?

Что, одаренный сказочным уделом,

я одержал победу из побед:

с соседями я занят общим делом,

и стал мне братом каждый мой сосед!

Что навсегда глаза мои прозрели,

что смог свое унынье превозмочь,

еще вчера, без смысла и без цели,

усталый странник, бредший через ночь!

Что для меня окончилось проклятье,

что свергнут в прах придуманный кумир,

что я дорос до безымянных братьев,

чьи руки переделывают мир!

Каждая мечта, что не сбывалась,

каждый бой, в котором не везло, —

все в конечном счете оправдалось

бедам и несчастиям назло.

Горечь сердца обдавала жаром.

От обид жестоких взгляд потух.

но ничто не проходило даром,

лишь сильнее закаляло дух.

Что смиренно ожидать удела?

Ты один вершишь свою судьбу.

Поднимайся на святое дело

и вставай на правую борьбу!

Одолев утраты и страданья,

победив сомнения и страх,

отдал я товарищам призванье,

их мечты воспел в своих стихах.

До осени еще далеко,

но я ощущаю ее в лесах.

Спиной прислоняюсь к теплому стволу

березы —

по небу плывут облака —

тонкие нежные листья напоминают миллионы

трепещущих колокольчиков.

До осени еще далеко,

но усталость моя ее подзывает.

Еще прыгает надо мною белка —

волшебный акробат.

Но глаза мои уже пьют горячие краски,

которыми осень разрисовывает леса.

Вот в сумерки я прикорнул устало

к порогу сна, глаз не сводя с той точки

где, между стен тюремной одиночки,

тебя увижу снова, как бывало.

Ты все — источник, вечность и начало,

укрывшиеся в бренной оболочке,

ты — света луч, ко мне без проволочки

явившийся в кромешной тьме подвала.

Как мог я жить с собой наедине —

вне твоего лица, волос, дыханья?

Вне приоткрытых в поцелуе губ?

Но я, твоей души познавши глубь,

меж нами уничтожил расстоянье…

Я засыпаю… Ты со мной, во мне…

Слава тебе, летний полдень!

Тихо в колодцах журчит вода,

нежно щебечут птицы.

В легком зеленом кружеве

листвы запутался тонкий

солнечный луч. И приглушенный

медленный бой старинных часов

сладок и ласков.

Минуты, созданные для грез

и воспоминаний…

Но нет. Меня еще не томит мой

быстрый, стремительный век с его

бесконечной спешкой, гудящими

машинами и взмывающими ввысь

аэропланами. Но иногда я с радостью

предаюсь ощущению покоя,

прикладываю палец к губам своих чувств

и мечтаю о тишине, которая еще

не скоро наступит и о которой

подумывать еще рановато…

Не спится мне… Бледнеет ночь едва

над озером в предутреннем тумане.

Вот-вот рассвет войдет в свои права.

Стволы берез слепят глаза заране.

Прошло тихонько детство сквозь меня.

Вчера я взял его в свой сон с собою.

Но, не дождавшись пробужденья дня,

оно уходит вместе с темнотою.

Где вы, мои друзья прошедших лет?

У берега мелькают ваши тени…

Но рассветет — и ваш простынет след.

Шла зима. И фонари мерцали

над вокзалом в тихом городке,

а тебе чужие снились дали,

в свете газовом качались пальмы,

оставляя тени на песке.

В северных снегах неслись олени,

за собой вздымая снежный дым,

ветры в парусах тугих звенели,

и мечты искрились и горели,

как на солнце голубые льды.

Иль предчувствие? Соленым валом

омывало белый замок твой,

плыли по неведомым каналам

корабли твои, и адмиралы

в бурях рисковали головой…

Шла зима… Что о зиме ты ведал,

ты, малыш, несущий груз мечты?

Колдовал, и, словно знойным летом,

фантастическим, манящим цветом

вырастали на снегу цветы.

Оттого тебе судьба досталась

в сотни раз прекрасней и щедрей.

Разве все, что жизнью называлось, —

близость, даль, явь, сон, печаль и радость —

не увенчано мечтой твоей?

У кого тяжело на сердце — тот смотрит в вечернюю даль,

где лес над откосом пожаром закатным объят,

где синие тени на горы легли, как вуаль.

У кого тяжело на сердце — тот смотрит в вечернюю даль…

На закат… На закат…

Дверь отворилась — пустота взошла на порог,

как зола, остывшая ночью в железной печи.

У кого тяжело на сердце — тот совсем одинок.

От одиночества он до костей весь продрог.

У кого тяжело на сердце — тот заснул бы, коль мог,

не дождавшись ночи.

Небо безлунно, беззвездно застыло впотьмах…

Лес нахмуренный тих. Нет росы на лугах.

У кого тяжело на сердце — тот вечера тишь постиг.

Он ждет, что звезда на небе в любой появится миг.

Но его звезда не зажжется, он знает. И вечера лик

тяжко склонился, простор уступив ночи.

Кто от души от своей и от сердца отрекся,

того не утешит ничто —

ни песня, ни радость,

ни улыбка.

Кто не справился со своею тоскою сердечной,

тот обрек себя на безделье, на ночь,

тот способен бродить лишь осенней тропой бесконечной

по шуршащей листве…

Но какой в этом толк? Для того ли влюбленно

открываются губы и песню возносят уста?

Кто забыл о душе, от того отвернутся цветы и бутоны,

и земля, что прощает все слабости нам благосклонно,

позабудет его навсегда.

Прежде все шумело — и снова тишь,

притаилась белка в чаще ветвистой,

и на цыпочках, тихо, словно мышь,

пробегает испуг по кочкам мшистым.

На стволах выступает смола, как пот,

и, как слезы, струится вода дождевая,

но шальная мошка солнце пьет

и по кругу вьется, будто хмельная…

Хотел бы старым деревом я стать,

чьи дни неисчислимы и суровы,

чьи вечно обновляются покровы,

чьи корни неподвластны топору.

И в эти дни, когда пришла весна,

когда посев тысячелетий всходит,

кто там о смерти речь заводит?

Я — нет!

Хотел бы старым деревом я стать,

чтоб путник в час истомы полуденной

передохнул в моей тени студеной…

в такие дни, когда пришла весна.

Сквозь слой столетий сумрачных я буду

навстречу солнцу прорастать сюда,

в дни, о которых говорят повсюду:

— Как здесь светло! Какое счастье жить!

Снова на землю весна пришла

и свечи зажгла на каштанах.

И светом зеленым весь мир залила.

Пробилась трава на полянах.

И куролесит ветер шальной,

цвет яблони к небу вздымая.

Но кто-то не хочет сдружиться с весной,

Не замечает мая.

С яблонь белых летят лепестки.

Запестрело цветами поле.

Тех, кому радость весны не с руки, —

черт бы побрал их, что ли!

Мир, словно улей, гудит, звенит.

И птицы ликуют над чащей…

А кого и жизнь и весна не манит,

тот человек пропащий.

Под ногой моей ковер

листьев высохших пылится,

а в душе все лето длится,

лето длится,

трав беспечный разговор.

Умирая, небеса

тихо плачут надо мною,

а из сердца, как весною,

как весною,

плещут птичьи голоса.

Мрачно сумерки прядут

пряжу серую бессилья…

Вскину руки — словно крылья,

словно крылья

за спиной моей растут.

В последний раз, пока предсмертный ужас,

как жадный пес, тебя не растерзал,

я унесу тебя, укрывши молча

в крылатых складках моего плаща.

Будь как мечта. Я здесь, с тобой, мой брат.

Из чьих садов украден мой цветок,

который так чарует и целует

тебя? Молчи, лунатик, и усни.

Открыв глаза, ты позабыть не мог

ночных кошмаров. Знай же: для иного,

совсем иным творил тебя господь.

Ты ль создан был для гибели и страха,

росток, зачатый нежно в ночь любви?

Ты — кто? Лесной запуганный зверек?

Червь, вьющийся от непомерной боли?

Трусливо-хищный, кровожадный волк?

О, погляди безумными глазами

на серебристых птиц, из крыл которых,

как слезы, мчатся жребии твои!

Тот жребий, что назначен для тебя,

спеши прочесть, пока ты не причтен

к числу других убитых; ты ведь помнишь,

как долго их считали в Хиросиме

(сто тысяч трупов за единый день)!

Что ж будет в день, когда откажет счетчик

и грозный, сокрушительный распад

опередит расчеты, клубом дыма

сернисто-желтым землю заслонив?

Когда уран взорвется и плутоний?

Срок не пришел. Поныне целы стены

твоих домов (и гарь войны на них).

Вновь зацветают розы, — ты глядишь

на эти розы, словно в час предсмертный.

Мать кормит грудью девочку. (Зачем?)

Течет монета в банки. (Неужели?)

Врачи спешат к больному. (Для чего?)

Лишь ночью иногда к тебе придет

без снов и грез глухой и горький отдых.

Потом ты утром видишь из окна

твой город в голубом пуху тумана.

Ползет над кровлей низкий красный диск.

Куда ни глянь, приметишь, как холмы

разубрала цветная осень; тяжко

лоза поникла под твоим окном.

И птицы те, что кружат в вышине,

как бы склонясь на зов твоей печали,

летят к тобой любимому собору

заречному, а ты им смотришь вслед.

Чему ты предан сердцем и когда

ты предал все, что любишь и поныне?

Ты вырос в сумерках. Но ждал зари.

Она взошла. Ты бросил отчий дом,

и время, властно завладев тобой,

взыскав с тебя, и щедро наградило.

О, не таи, припомни все как есть:

ты жизнь любил, прощал ей все удары,

и в тяжких буднях ты берег ревниво

заветный островок блаженных дней,

когда ты вольно жил. Потом опять,

отшельник, ты вверял себя мечте.

Так улетал один вечерний час,

так улетал один короткий миг.

Так улетали годы. И, быть может,

ты жил не так, как должно. Правы те,

кто звал тебя проститься с грузом грез,

корил за то, что лишь в глубины духа

ты глубоко проник. Твоя вина

безмерна, но таких, как ты, немало.

Теперь с рыданьем каются они

и просят утешенья, но, как молот

железный, к ним стучится в дверь война.

Вина твоей преступной слепоты,

себялюбивой, ищущей поблажек,

в час, когда время царственно-сурово

велит прозреть, — безмерна. Красота,

тебя отринув, на тебя восстала!

И ты молчишь? И ты пребудешь нем?

И ты блуждаешь в вечной Антарктиде,

слепец неисправимый, чуждый всем?

Ты ждешь, когда разверзнется могила?

Взгляни — твой город пламени открыт.

Собор Браманте рухнул! Лувр горит!

И небо пишет Книгу Даниила!

И ты молчишь? И ты пребудешь нем?

Посланец Вашингтона, генерал,

у папы ждет почтительно в приемной.

Он эскадрильи молча в бой послал.

Разверзлось небо, хлынул дождь атомный

И ты молчишь? И ты пребудешь нем?

Спроси: зачем?

Брат мой,

спроси: зачем?

Умудренный жизнью, вдохновленный

тем, что совершается сейчас,

песни я слагаю, как влюбленный,

о земле, о времени, о нас.

О земля!.. Юнцом я все земное

оттолкнул когда-то и забыл.

Страшно, если смерть придет за мною

прежде, чем прощенье заслужил.

Чуть в ночи смежаю веки сонно —

к ней, к земле, стремлюсь я в забытьи.

И, забыв мучения свои,

песнь о ней

я буду петь в ладье Харона.

Мир прекрасен, я видел мир.

Видел море и слышал сушу

в летний зной и в зимнюю стужу,

в городе жил я с окошком в сад

и в пустыне, где смерчи свистят,

и мир прекрасен, я видел мир.

Видел, как люди спят, просыпаются,

видел, как плачут и как утешаются,

как по утрам на работу спешат,

как, усталые, валятся с ног,

видел, как плачут, как утешаются,

живут — или только так называется,

встают — и в толпу, где любой одинок,

и ночью, усталые, валятся с ног

(ведь каждый изверился, изнемог).

И все же, собравшись с силой, встают,

и руки — натруженные, работящие, —

робея, но твердо друг другу дают,

и снова становятся злыми, упорными,

и нет им покоя, пока над горнами

не запылают, как пламя, знамена

и пламя знамен не возглавит колонны.

Серебряный серп луны

косит в поле траву.

Из леса прыгнул ко мне ветерок —

малыш, жеребенок жемчужно-серый,

а за ним, как могучий конь,

тяжко бьет копытами ночь,

и бубенец на гривастой шее

будит меня от сна.

Как долго сердцу моему

еще уметь и мочь,

взмывая жаворонку в лад?

Где нас настигнет ночь?

Как долго сердцу моему

из сердца рваться прочь

и песни лить, как водопад?

Где нас настигнет ночь?

Как долго сердцу моему

(не пробуй, не пророчь)

лететь сквозь годы наугад?

Где нас настигнет ночь?

Я беден стал, я так устал,

мне лет не превозмочь.

А песня прочь уйдет сама,

едва настанет ночь.

Но жадно я ищу рукой

покой любимых рук…

Ты знай, что песнь моя с тобой,

раз ты со мной, мой друг.

К вечеру чащей застлала мое лицо

легкая лодка луны. Из тысячи

снов и догадок ушло мое сердце

в ее серебристую даль.

Куда? Ради странствий, вечного поиска,

ради ненасытности сумбурных открытий;

нигде не остановиться, ни с чем не сжиться, —

бездеятельным Одиссеем без Итаки?

Но если и впрямь это мой жребий, —

вплоть до бесславной кончины — о, без устали

слушать сирен я готов и спорить

с одноглазым кровожадным циклопом.

Ведь и у них когда-нибудь, на рассвете,

вспыхнут сердца — и тогда расплавленный

огненный поток изольется в пропасть

и зло застынет, навеки окаменев.

Чуть над городом смеркается, мне

словно раковину к уху поднесли,

и я слышу, как шумит в тишине

то ли море, то ли буря вдали.

Я стою на перекрестке, во тьме,

и темны еще фонарные столбы.

Мимо — люди… Что у них на уме?

А на лицах у них — печать судьбы.

Крадучись тенями, таясь,

словно их подстерегла пустота…

Лишь влюбленные, за руки держась,

входят без стыда в ночные врата.

Если я вернусь однажды

к истокам дней моих,

в глубину лесов,

в древний край туманов,

по моей родной земле

я буду тосковать.

Я не найду покоя нигде,

возненавижу могильный прах,

что захочет ко мне подольститься.

И с подснежником первым

я взойду на лугу,

на проталине желтой;

я с кротами вместе взрою

землю надо мной.

Если я вернусь однажды

к истокам дней моих,

я пойму, что стал чужим

там навеки.

Тихо поскрипывают половицы.

Яблоки в буфете перезрели.

Ноты, как призраки, запестрели.

Как хорошо за игрой забыться!

«Эрбар» вороньего лака и красный

блеск свечей в золотых шандалах.

Вспыхнуть, промчаться средь листьев палых

нотой неясной…

Яблоком, долгий июльский свет

пылко и пышно в себя впитавшим,

яблоком, в бурю на землю павшим…

И пусть остальные кладут в буфет,

только о нем прозвучат стихи —

канувшем, сгинувшем в мраке полночном.

Ну, а налившимся, спелым и сочным

в мире найдутся и так едоки.

Качаются деревья —

года летят листвою.

И ливни льют. И в лужах

осенний тонет стон.

Удары топора

на доски сыплют хвою —

и ляжет в гроб зима,

как было испокон.

И грянет вешний гром.

И жаворонка встретим.

Для первой борозды

крестьянин плуг возьмет.

И лето промелькнет,

а мы и не заметим.

Колосьям невдомек,

что осень у ворот.

Зачем считать года?

Мы старимся от счета.

И прошлое, созрев,

на лоб кладет печать.

И наступает день

прощанья и полета

в неугасимый свет,

где незачем блуждать.

Следите за огнем!

Пусть масло в лампы льется.

Попам — церковный хлам,

а нам — огонь людской.

Неугасимый свет

не каждому дается,

но каждому — покой

за гробовой доской.

И чтоб туман и тьма

ушли с земли навеки,

гори, огонь труда —

сиянье естества.

А вечность — это свет

победный в человеке.

Косарь махнет косой,

а жизнь вокруг жива.

Меж былью и небылицей

в начале моей весны

я жадно читал страницы

невиданной новизны.

С горячих полей сраженья,

где лязгал и выл металл,

тревожный ропот броженья

до мальчика долетал.

Произнесенные шепотом,

ветер гасит слова…

Вспугнута грохотом, топотом,

земля ни жива ни мертва.

Кресты, обелиски, надгробья,

тяжесть чугунных плит.

…Что зреет в земной утробе?

Что время в себе таит?

Терпенье веков на пределе —

история втоптана в грязь…

И в этом гигантском борделе

пирует сановная мразь.

Что завтра свершится, не ведают

ни царь, ни министр, ни поп…

Умеренность проповедует

западный филантроп.

И, не гнушаясь саном,

в чертов вступают круг

святейший синод с Ватиканом,

как Шнейдер-Крезо и Крупп.

Да! Старого мира совами,

зыркающими в ночи,

будут мобилизованы

кликуши и палачи.

Все пригодится нечисти,

от золота до штыков,

чтобы из человечества

вырвать большевиков.

Сволочью генштабистскою,

скалящей клыки,

будут на Русь большевистскую

брошены волчьи полки.

Землю завалят каратели

грудами мертвых тел.

Социал-предатели

благословят расстрел.

Будут ночами морозными

виселицы скрипеть.

Вшами киша тифозными,

будут бараки хрипеть.

Белые генералы

в дугу мужичье согнут,

а господа либералы

смочат слезами кнут.

Мечты о свободе выкинь

из головы, батрак!..

Прет на Москву Деникин,

душит Сибирь Колчак.

В этой сплошной заварухе

вьются, как мошкара,

декаденты и шлюхи,

валютчики и шулера…

Вот некая балеринка

мяучит котам под стать:

«Для Ленина «Мариинка»

отказывается танцевать!»

Мигом брильянты в шкатулку

и — в сад! Зарывай под куст!..

Шаги раздаются гулко.

Слышен паркета хруст.

На улице вон метели.

Пламень свечей погас…

Цыганские виолончели

плачут в последний раз.

Но в смутное пенье хора

сквозь вымерший Петроград

на крыльях грозы «Аврора»

внесла свой громовый раскат.

Бьют орудья громовые,

разинув громадную пасть:

время настало новое,

грядет советская власть!

Старое время пятится,

вечной ночи конец!

Песнь орудийная катится

прямо на Зимний дворец.

И словно невидимый некто

в точно назначенный срок

там, над Невским проспектом,

флагов пожар зажег!

Путиловский всеми домнами

пылает в рассветной мгле…

Те, кто были бездомными, —

хозяева на земле.

О гордая песнь Советов!

Бессмертная песнь труда!

Словами первых декретов

накалены провода!

Мира! Земли! Хлеба!

Что взяли — не отдадим.

Рвется в высокое небо

земной пролетарский гимн.

Над мелким, над обветшалым

звени, разливайся рекой:

«С Интернационалом

воспрянет род людской!..»

Вот оно, единенье

миллионов сердец и рук!

Вот оно, сновиденье,

ставшее явью вдруг.

И будь я трижды поэтом,

будь строки мои крепки,

чем эта — «ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!» —

не знаю я лучшей строки.

Я эти слова, как воздух,

всей грудью в себя вдохнул…

Высокое небо в звездах.

Меняется караул…

…Смольный. Товарищ Ленин…

Его соратники с ним.

Грядущие поколенья,

мы видим его живым!

Солдаты, студенты, матросы,

мы входим в его кабинет.

И, слушая наши вопросы,

на все он дает ответ.

Без царственных жестов державных,

без позы, без пышных фраз,

как равный среди равных,

Ленин слушает нас.

К его приобщенные славе,

с ним связаны жизнью всей,

считать свою жизнь мы вправе

прекраснейшей из эпопей!

Думаю, что едва ли

в любой уместится том

все, что о нем мы читали

или слыхали о нем.

Ленин в Казани и в Шушенском…

Ленин октябрьской поры…

Ленин, читающий Пушкина…

Ленин среди детворы.

Звуча легендами, были

обходят материки…

Синьора Дринь-дринь не забыли

каприйские рыбаки.

Время не знало пощады…

Шел девятнадцатый год.

Россия — в кольце блокады.

Голод и недород.

И вот к товарищу Ленину

прибыли мужики

с подарками драгоценными —

с мешками ржаной муки.

Ленин их ласково встретил,

руки пожал он им:

«Мы голодающим детям

подарки передадим!..»

И каждый подобный случай

(не домысел и не слух)

в себе отражает могучий,

бессмертный ленинский дух.

Тут дело не просто в скромности,

которой он был велик,

а в безграничной огромности

понятия «большевик».

Горький рабочего Павлова

приводит слова неспроста:

Ленин — прост, как правда…

Но как непроста простота!

Да, простота такая

в сложнейшем труде родилась.

В сущность эпох проникая,

жил он, уча и учась.

Сердцем с массами связанный,

сам он был сердцем масс…

Каждое слово, им сказанное,

слышится и посейчас…

Лживые прочь идиллии!

Вечно во мне живи

гнева его всесилие,

ярость его любви,

зоркость и яркость зрения…

Ленинец, сберегу

ленинское презрение

к классовому врагу.

Любовью к людям охвачен,

Ленин был неумолим

к тебе, спекулянт и растратчик,

жулик и подхалим!

Бестрепетна трибунала

карающая рука…

В учебниках слишком мало

об этом писали пока…

Дела его нетленные

вошли в нашу плоть и кровь,

в черты повседневного Ленина

всмотримся вновь и вновь.

На пьедестале вечности,

над толпами вознесен,

во всей своей человечности

мне явственно виден он.

Масс миллионных вожатый,

он смотрит в простор мировой..

Но величавей всех статуй

облик его живой…