Избранное

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Автор сообщает некоторые сведения о себе и своей семье. Причины, которые побуждают его предпринять кругосветное путешествие. Он и его жена попадают в авиационную катастрофу и вплавь достигают берегов неведомой земли.

Я родился в Северо-западной Болгарии, в селе К. Берковской околии, где у моего отца было немного земли. Нам принадлежали еще две тощие коровы, мул, три козы и собака по кличке Чернё. Как только я начал ходить, я стал пасти коз и научился бросать кости Чернё. Именно с той поры я страстно привязался к скотине, не подозревая, как это поможет мне в жизни.

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, отец отправил меня учиться в Берковскую неполную гимназию, а затем и во Врачанскую. Я был трудолюбив, прилежно занимался науками, но отличного аттестата не смог получить из-за неутомимого интереса к родной и чужеземной фауне. Все свободное время и особенно на уроках литературы я с жадностью поглощал книги, в которых описывались нравы и поведение различных животных. Книгу Брема я просто проглотил вместе с обложкой. Кроме того, я часто отправлялся в лес, чтобы познакомиться с жизнью и характером птиц, зайцев, муравьев, ящериц и им подобных. Только с волками, лисицами и ядовитыми змеями мне не удалось познакомиться поближе по причинам, которые каждый может понять. Позднее из-за этого я не раз оказывался перед неожиданными трудностями.

Я поступил на факультет естественных наук Софийского университета, но едва ли окончил бы его, если бы — как раз вовремя — не произошла революция. Она принесла мне стипендию и дала возможность почувствовать себя полноправным гражданином. Верный своему призванию, я начал работать учителем зоологии и ботаники в одной столичной гимназии, где и преподавал несколько лет. Еще я пописывал статейки, посвященные охране дичи и рыбы, и меня привлекали в качестве внештатного сотрудника в Софийский зоологический сад. Немного погодя я перешел в штат, оставил учительство и целиком посвятил себя своей любимой профессии.

Я вел скромный и здоровый образ жизни. Не пил, не курил. Не страдал ни болезнями, ни излишним честолюбием. На свои холостяцкие нужды тратил умеренное количество средств и сил и к сорока годам отложил немало деньжат «про черный день», хотя таковой и не предвиделся. Мои постоянные контакты с животными в зоологическом саду помогли мне лучше познать себя и других и выработать солидный научный подход к житейским проблемам. Это в значительной степени способствовало моему поступлению младшим научным сотрудником в один исследовательский институт, но, к сожалению, не помешало мне ни жениться, ни предпринять кругосветное путешествие, описанное в этой книге.

Я женился на сорок первом году жизни, а именно 26 февраля 1967 года. На моей свадьбе присутствовал директор нашего института и несколько коллег с супругами. Чиновник по бракосочетаниям в райсовете произнес напутственное слово № 2, предназначенное для молодоженов не первой молодости, хотя новобрачная имела право на слово № 1, так как ей пошел лишь двадцать шестой год. Тем не менее она тактично не стала предъявлять свои права.

Вообще в первые месяцы нашей супружеской жизни это была красивая, умная и скромная жена — сочетание добродетелей, весьма редкое в истории человечества, — и я очень гордился выпавшим мне счастьем. Единственным ее недостатком, вполне безобидным, было неудержимое влечение к книгам о путешествиях и к приключенческим романам. В то время как я разумно ограничивал свои культурные запросы ежедневной газетой и одним-двумя научными журналами, она была способна днями и ночами погружаться в дневники Ливингстона и пускаться на поиски бесследно исчезнувшего капитана Лаперуза. От этого, разумеется, никто, как говорится, не помирает, но страсть моей жены сыграла почти роковую роль в нашей дальнейшей судьбе.

В начале третьего года нашей совместной жизни я намекнул ей на то, что было бы неплохо поддержать государственную политику в отношении прироста населения. К моему изумлению, однако, Николина, или Лина, как я ее ласково называл, посмотрела на меня с укором и спросила, действительно ли я могу себе представить, что она, образованная женщина и супруга младшего научного сотрудника подхватит свои чемоданы и ринется в Европу с вот таким животом или с пискуном на руках. Заметив мое недоумение, она добавила, что была лучшего мнения о моем интеллекте и что пока я не свожу ее за границу — никаких детей!

Так возникло первое серьезное несогласие в нашем счастливом браке. Вы поймете меня, если я вам скажу, что как степенный человек и закоренелый домосед я до сих пор не могу понять, какого черта люди устремляются за рубеж. Оставить удобную постель и утренний кофе, чтобы мотаться без толку по свету, менять отели и климатические пояса и потом вернуться домой с разбитой нервной системой и пустым кошельком — это действительно глупо… И что в конце концов найдешь за пограничным столбом? Таких же, как ты, людей плюс известное число пейзажей и памятников старины, которые ты преспокойно можешь увидеть на снимках и в журналах, не выходя за порог своей комнаты.

Но Лина не разделяла мою точку зрения. Между мной и моими возможными потомками продолжало стоять путешествие за границу. Итак, по размышлении здравом, я предложил ей поехать в Белград. А может быть, даже и в Бухарест. Поняв, что и это ее не трогает, я помянул Брэилу и Турну-Мэгурели[6]. Она рассмеялась мне в лицо и спросила — не без некоторой иронии, — не слышал ли я о том, что мужья возят жен в Париж, Москву, Лондон? Или, к примеру, в Нью-Йорк?

— Видишь ли, это мне не пришло в голову, — сказал я со свойственным мне сдержанным остроумием. — Небольшое кругосветное путешествие действительно нам бы не повредило…

Щечки моей жены раскраснелись, и она с удовлетворением кивнула.

Дорогой читатель, нельзя шутить необдуманно. Мои шутки всегда выходили мне боком, могу вас в этом уверить. В тот момент, однако, я здорово разозлился и не мог остановиться:

— Ну разумеется… Из Лондона можем махнуть в Нью-Йорк, а оттуда на Аляску или в Патагонию. Потом, для сокращения пути, через Магелланов пролив двинем к Гавайским островам, а там уж и Австралия в двух шагах. По дороге завернем в Джакарту и Сингапур или посмотрим матч по боксу между кенгуру в Мельбурне, и вот мы в Мадрасе…

— Мадрас? Где это? — спросила Николина.

— О, просто у нас под носом, — сказал я. — Вернемся в Болгарию через Иран и Турцию, а можно и по Красному морю.

— Нельзя, — сказала моя жена. — Суэц закрыт. Там плавают мины.

— Тогда обогнем Африку со стороны мыса Доброй Надежды и вернемся через Гибралтар и Дарданеллы. Так пойдет?

Николина только мечтательно зажмурилась и прошептала:

— Знаешь, это идея…

— Что?

— Да вот кругосветное путешествие… Прекрасная идея! Блеск! Представь себе, сколько времени и денег мы сэкономим, если совершим такое глобальное путешествие, вместо того чтобы ездить по отдельности во все эти места и возвращаться назад. Не так ли? Само собой, нужно все обдумать, прикинуть расходы…

В тот момент я не решился ее разочаровывать. Я отложил серьезный разговор на более благоприятное время и принялся таскать ей целые кипы иллюстрированных журналов и путеводителей, с помощью которых можно получить вполне ясное представление о гейзерах в Исландии, о бразильских аллигаторах или о Трафальгар-сквере при вечернем освещении. Я надеялся таким образом насытить ее любознательность, чтобы ей было легче проглотить горькую пилюлю правды.

Но тем самым я только подлил масла в огонь. Изучая доставленную мной литературу, моя жена с каждым днем все более тщательно уточняла план великолепного и необыкновенно дешевого кругосветного путешествия. Она с таким воодушевлением читала, чертила маршруты и бегала за справками в туристические агентства, что в конце концов я смиренно склонил голову.

Об отступлении уже не могло быть и речи. Больше того — я чувствовал себя почти преступником, который мучает невинную и беззащитную женщину, и мне самому начало казаться странным, что мы еще в Софии, а не на Гавайских островах. Решающую роль сыграла и одна молодая супружеская пара из нашего дома, приходившая к нам вечерами играть в бридж. Эта пара часто путешествовала по Европе на своей машине, и между двумя раздачами карт жена весьма красноречиво описывала светлое пиво с сосисками в Праге, черное пиво с сосисками в Мюнхене, парижскую спаржу, итальянские пиццу и зуппа ди маре и лондонские кровавые бифштексы. Муж со своей стороны утверждал, что магазины и кухня — лучшее средство для знакомства с другими народами.

— Почему англичане в течение веков владели морями? — говорил он. — Потому что они едят полусырое мясо. Если бы ели совсем сырое, до сих пор бы владели ими… Путешествуйте, говорю я вам, не будьте глупцами.

Я холодно отвечал, что не люблю полусырое мясо, а еще меньше спаржу и пиццу.

Но было уже поздно. Мы лишились покоя. Лина ужасающе похудела; ночью стонала во сне и кошмарным голосом выкрикивала в бреду разные географические названия. Я стал рассеянным и нервным, начал грубить коллегам и даже начальникам — такого раньше со мной никогда не случалось. В результате место старшего научного сотрудника, на которое я рассчитывал в течение долгих лет, было занято одним моим коллегой, который и не помышлял о путешествиях.

Единственным спасением для нас было отправиться в путешествие как можно скорее. Мы составили маршрут: София — Рим — Женева — Париж — Лондон — Нью-Йорк — Сан-Франциско — Гавайские острова — Токио — Владивосток — Москва — София. Великолепное кольцо вокруг земного шара. Разумеется, чтобы получить об этом самом шаре более полное представление, на каждом континенте, по предложению моей жены, мы собирались посетить еще по нескольку областей и городов.

Я взял годовой отпуск без сохранения содержания под предлогом, что намереваюсь обогатить нашу зоологию новыми исследованиями мировой фауны, а может быть, и прославить наш институт. Снял с книжки все свои сбережения, продал отцовский дом в селе одному софийскому художнику, занял денег у нескольких приятелей и с трудом приобрел иностранную валюту. В последнем мне помогли директор института и друзья из трех-четырех министерств. Мы получили паспорта и визы. И вот в один прекрасный день…

Да, в один прекрасный день, а именно 5 мая 1970 года в десять часов утра мы с женой погрузили чемоданы в международный поезд Милан — Женева — Париж. Чемоданов было восемь. Три из них были набиты одеждой, колбасой и туалетными принадлежностями. Остальные были пустыми: как сообщила мне Лина, на обратном пути она рассчитывала их наполнить товарами мирового рынка. На границе в Драгомане наши таможенники не обратили никакого внимания на набитые чемоданы, но страшно заинтересовались пустыми. Они ощупывали их дно, отпороли подкладку и проткнули ножом ручки из искусственной кожи. Ничего не обнаружив, переглянулись и покачали головой. То же сделали и югославские таможенники. В обоих случаях Лина объяснила, что пустые чемоданы мы везем нашим друзьям в Париж — те, мол, попросили нас привезти им прочные и красивые чемоданы, ибо там таких нет. Таможенники опять переглянулись, постучали пальцами по лбу и пожали плечами.

Эта чемоданная история до некоторой степени омрачила наше настроение на первой же зарубежной территории. Увы, это были сущие пустяки по сравнению с тем, что нас ожидало в дальнейшем. Мы и не подозревали тогда, что однажды вернемся в свое отечество не только без чемоданов, а чуть ли не в чем мать родила… Но не будем предвосхищать событий.

В Белграде мы смогли осмотреть только вокзал. Он был столь же древним и красивым, как и софийский в те времена. На вокзале продавали бублики, совсем как наши, и Лина была восхищена этим фактом. Она полагала, что в этом залог еще большего сближения двух братских народов. Загреб и Любляну мы проезжали ночью, так что не могли выяснить, продают там бублики или нет.

На следующий день мы прибыли в Милан и пересели на поезд, идущий в Рим. До отправления поезда времени было достаточно, и мы вышли на привокзальную улицу, чтобы немного пройтись. Наше внимание привлекла витрина, где были разложены книжки с картинками и коробочки с акварельными красками. Лина снова восхитилась, так как выходило, что и с итальянцами у нас есть нечто общее.

Мы вернулись на вокзал. Я спросил одного железнодорожника, когда точно отправляется наш поезд. Спросил по-английски, так как мы с Линой оба изучали английский язык и считали его почти универсальным. К моему удивлению, железнодорожник что-то неучтиво пробормотал по-итальянски и удалился, энергично сплевывая во все стороны. И откуда у него было столько слюны! Я решил, что английский язык обладает свойством активизировать у итальянцев работу слюнных желез. На всякий случай, как только мы с Линой сели в поезд, мы достали болгаро-итальянский разговорник и начали его штудировать.

Прибыли в Рим. Пока мы ждали в вестибюле гостиницы, когда нам дадут комнату, был украден один из наших пустых чемоданов. Мы отнесли это на счет занятости здешних воров: они, как видно, даже не успевали познакомиться с содержимым чемоданов. Лина заметила, что полные чемоданы красть труднее, потому что они тяжелые, и на следующий же день принялась заполнять пустые чемоданы покупками.

В Риме мы пробыли четыре дня. Три из них мы посвятили изучению магазинов и киосков. К концу четвертого дня мы наняли чичероне, чтобы он за часок показал нам достопримечательности Вечного города. Мы взяли такси, и по мере следования чичероне показывал нам, где находится Римский форум, Ватикан и Вилла Боргезе. На обратном пути мы ненадолго остановились на пьяцца Венеция. Чичероне, черноволосый синьор в желтой курточке из чертовой кожи и с чертиками в глазах, сказал, что есть и более красивые пьяццы, чем эта, но эта — историческая: вон с того балкона когда-то дуче воодушевлял толпу, а она ревела «вива дуче» и «маре ностро е ностро»[7] — речь шла о том же «маре», которое сегодня стало «маре американо».

При этих словах синьор плюнул себе под ноги, а затем и подальше. Эти итальянцы, очевидно, очень любят плеваться. Я посмотрел с известным уважением на исторический балкон. Что ни говори, даже пастуху необходимо умение, чтобы повести за собой стадо овец — а насколько больше требуется от дуче! И вместо благодарности под конец его повесили вниз головой! Подождали бы хоть, сказал чичероне, зевая, пока он напишет мемуары, а так пропал ценный опыт, которым могли бы воспользоваться сегодняшние и будущие дуче, а также и кандидаты в дуче и кандидаты в кандидаты в дуче. В истории должна быть преемственность, не так ли? Я утешился лишь, когда синьор сказал, что «социальное движение» в Италии уже начало подкладывать бомбы и собирается петь «Джовинеццу»[8].

Уже в сумерки мы осмотрели Колизей. Наш синьор сообщил нам, что когда-то это было сооружение для цирковых представлений, где гладиаторы убивали друг друга ради удовольствия публики и где римляне бросали христиан на съедение львам. Позднее христиане бросали христиан, но уже не львам — то было языческим обычаем, — а на костры Кампо-ди-Фиори, как повелевала любовь к ближнему.

В этом отношении другие столицы нашего европейского маршрута не предложили нам особого разнообразия. В Женеве, где есть озеро, банки и памятник Кальвину в парке, нас коротко познакомили с кальвинизмом и его борьбой против римской церкви. Борьба эта, однако, не мешала обеим церквам с одинаковым рвением преследовать еретиков. Так Джордано из Нола, которого женевские протестанты выпустили из рук, был сожжен римскими католиками. Немного ранее Мигеля Сервета упустили католики, зато его сожгли протестанты. Более того: пока Сервет находился в руках инквизиции, Кальвин передавал ей сведения и доказательства его ереси. Так две враждующие церкви братски помогали друг другу в богоугодных делах — что не успевала сделать одна, завершала другая. Париж тоже не отставал и мог похвастаться Варфоломеевской ночью, Лондон — бойней Тауэра и так далее.

Остальными впечатлениями о Европе я не буду делиться. Скажу только, что, припомнив давнее прошлое этого континента, я нашел, что оно достойно и совсем недавнего своего прошлого, и в конце концов мы с Линой стали на большом расстоянии обходить памятники старины, а нынешние — на еще большем.

24 июня 1970 года мы покинули Лондон. Поднялись на «Боинг», который должен был доставить нас в Нью-Йорк. Самолетная скука навеяла сон, и когда несколькими часами позже мы проснулись, вдали показалась куча небоскребов и огромный порт, а при входе в порт — внушительных размеров статуя. Статуя представляла собой женщину с факелом в руке. На голове у нее был терновый венец, колючки которого торчали во все стороны. Но Лина меня поправила: колючки это не колючки, а лучи и сама статуя — известная Статуя свободы. У ее подножия толпились пароходики, лодки и люди. Стюард любезно объяснил, что часть этих людей — полковники и генералы американских, европейских, африканских, азиатских, индонезийских, меланезийских и других хунт, явившиеся сюда почтить своим присутствием Свободу; нет только представителей хунт из Антарктиды, поскольку там еще нет государств. Остальная публика состоит из американских негров и индейцев, прибывших с той же целью. Вблизи, оказал стюард, зрелище паломников выглядит значительно трогательнее, нежели с воздуха.

В Нью-Йорке мы долго не задержались. В первый же вечер неподалеку от пересечения Пятой авеню и 48-й стрит два рослых джентльмена остановили нас и попросили взаймы сто долларов. Мы не успели оказать им эту услугу, так как откуда-то примчалась полицейская машина и между полицейскими и джентльменами завязалась упорная перестрелка из всех видов ручного оружия. Когда мы укрылись в отеле, румбой посоветовал нам непременно приобрести автоматические пистолеты и на ночь как следует забаррикадировать двери нашего номера.

Мы предпочли уехать в Вашингтон, надеясь, что там нравы окажутся более мягкими. Белый дом мы осмотрели снаружи. Портье сказал нам, что президента нет — он занят подготовкой к предстоящим президентским выборам и собирает документы, уличающие его конкурента в неуплате налогов, коррупции, терпимости к неграм и гомосексуализме. Конкурент его со своей стороны располагает данными, что ныне правящий президент еще ребенком входил в шайку мафиози, а отец его был близким приятелем Аль Капоне.

Потом мы ненадолго остановились перед памятником Вашингтону. Вашингтон молчал. Великим людям, как видно, после своей смерти сказать уже нечего.

Затем мы отправились в Сан-Франциско, где на нас повеяло ветром Тихого океана, но и там мы не слишком задержались. Как раз в это время несколько пасторов, два-три профессора и некоторое число матерей с детскими колясками организовали митинг против войны во Вьетнаме. Студенты захватили университет. Полиция бросала в них гранаты со слезоточивым газом, а они в полицию — камни. В перерыве между двумя схватками студенты, в знак протеста, пели Интернационал и глотали изрядное количество марихуаны. Вокруг стояли большие группы рабочих — жевали жвачку и флегматично комментировали происходящее, а профсоюзные боссы похлопывали их по плечу. И так далее… Вообще у меня создалось впечатление, что Христофор Колумб не знал, что делал, когда открывал Америку. Единственным ему оправданием служит то, что он думал, будто открыл Индию…

В этом месте, в ту самую минуту, когда мы с женой готовимся покинуть территорию США и вообще американский материк, интеллигентный читатель, чье терпение, предполагаю, уже исчерпалось, спросит нас, охваченный благородным возмущением: что это за путевые заметки? Как мы позволяем себе подобным образом разделываться с целыми двумя материками, притом самыми развитыми и культурными в мире? Разве мы не односторонни и не тенденциозны, если останавливаемся, да и то мимоходом, только на магазинах, ворах, на некоторых исторических безобразиях и современном свинстве? Разве ничего другого мы не видели? Да и стоит ли писать о том, о чем каждый день можно прочитать в газетах?

Смиренно принимая упреки интеллигентного читателя, мы позволим себе, во-первых, напомнить о традициях наших отечественных очерков о путешествиях за границу, которым мы хотим следовать. Во-вторых, известно, что каждый видит, слышит и запоминает лучше всего то, что отвечает его интересам и склонностям, а я уже упоминал, кажется, что по профессии я зоолог и люблю читать газеты: само мое мировосприятие, так сказать, зоогазетное. И в-третьих, еще ребенком я однажды сказал моему дедушке, что он очень некрасивый и что у него смешная бородавка под носом, а он нахмурился и ответил, что у меня в глазу просяное зерно: оно меня колет и заставляет болтать глупости и если я его вовремя не извлеку, то не будет мне в жизни счастья. С тех пор я его все извлекаю, но не знаю, успешно ли, так как давно его не чувствую — ведь глаз в конце концов может приспособиться к просяному зернышку… Если эти объяснения удовлетворят интеллигентного читателя, мы продолжим наше путешествие, заверив его, что и впредь будем придерживаться только фактов, но что нам не по силам излагать все факты, за что просим заранее нас извинить.

Итак, 20 июля 1970 года, после небольшого препирательства между женой и мной — отправиться ли нам в пампасы Патагонии или на Аляску, где, по мнению жены, можно достать прекрасные медвежьи шкуры, чтобы положить их перед кроватью, мы достигли компромисса и сели в самолет, направляющийся в Гонолулу. На этот раз мы летели в «Локхид-1011», великолепной реактивной машине, стабильной, удобной и абсолютно надежной, со 154 местами для пассажиров и 8 членами экипажа, включая двух стюардесс. Самолет развивал скорость 1200 километров в час, а на его хвосте было видно звездное знамя Великой демократии.

Вылетели в 8.15. Утро было ясным и солнечным, воздух благоухал субтропическими растениями. Ветер был попутным, ост-норд-ост, и мы надеялись вскоре приземлиться на Гавайских островах. Это должно было произойти, как сказала стюардесса, ровно в 14 часов и 6 минут, ни секундой раньше и ни секундой позже. Господи, подумал я, как далеко шагнул технический прогресс человечества: туда, куда когда-то парусные корабли плыли месяцами, чтобы доставить дикарям бусы, сифилис и водку, мы сейчас прилетим всего за несколько часов. И я испытал гордость за вышеупомянутое человечество.

Стюардесса, кроме того, сообщила, что рейс прямой, самолет летит на высоте 10 000 метров и мы вверены опытным рукам главного пилота капитана Т. С. Стивенсона, который желает нам приятного полета; этот капитан — ветеран войны во Вьетнаме, летал там на «Б-52» и несмотря на это вернулся целым и невредимым.

Это нас обрадовало. Мы с Линой уже словно бы шагали по экзотическим улицам Гонолулу, и в ушах у нас звенели гавайские гитары. Лина даже стала напевать: «Гоно-лу-лу, гоно-лу-лу, гоно-лу-лу» — на мотив «Белой Неды», и я поразился ее любви к фольклору. Настроение наше еще улучшилось, когда две стюардессы, блондинка и брюнетка, с великолепно оформленными бедрами и в мини-юбках, потянули по проходу между креслами сервис-тележку и стали раздавать завтраки и улыбки. Три вида соков — томатный, апельсиновый и манго — были чудесны, а еда обладала прелестным вкусом маринованных опилок. Салат был изделием прославленной фирмы «Юнайтид кемикл компани» и очень приятно воздействовал на зрение своим свежим зеленым цветом. Так же воздействовали и улыбки.

Мы с Линой усиленно знакомились с последними достижениями продовольственной техники, когда из репродуктора над нами загремел зычный мужской голос:

— Гуд монинг, ледиз энд джентльмен, хау ду ю ду. Говорит капитан Стивенсон. Мне приятно вам сообщить, что мы находимся над океаном. Местонахождение самолета 81 градус западной долготы и 23 градуса северной широты. Летим по границе Ракового тропика. — Капитан рассмеялся своей шутке, а потом продолжал в том же духе: — Один из двигателей у нас не работает. Будем надеяться, что остальные три не последуют его примеру… Апчхи! Сэнкью… Апчхи!

У Т. С. Стивенсона был насморк, но мы с Линой переглянулись по другой причине. Однако вокруг нас пассажиры смеялись, и мы рассмеялись тоже, вовремя поняв, что «остановившийся двигатель» — это просто шутка в американском духе. Наш сосед, толстый перуанский торговец фруктами, подтвердил это. Он был уверен, что скоро «остановятся» один за другим и остальные три двигателя. Чего ждать от фантазии гринго, к тому же бывшего военного?!

Мы кончили завтракать, и невольно, в силу контраста, и Линой и мной овладели воспоминания о наших болгарских пилотах, помидорах и о зеленых стручках перца, — и мы умилились до слез. Наш патриотический энтузиазм разделил с нами и перуанец. Он разнеженно объяснил нам, что представляет собой на вид и вкус фруктовый салат из гуаявы, коросола и авокадо — мммм!..

Наверное, и он преувеличивал, но относительно американского чувства юмора оказался прав. Не прошло и получаса, как русая стюардесса появилась в дверях кабины пилотов, с минуту покачала бедрами и потом объявила, что из-за поломки радиоустановки вынуждена обратиться прямо к пассажирам. Потом, зевая, сообщила, что еще один двигатель вышел из строя.

На этот раз все засмеялись только из вежливости. Что ни говори, а стюардесса была хороша собой.

В дальнейшем все шло как по сценарию. Внизу простирался безграничный синий океан, наверху — безграничное синее небо. Чтобы не заснуть, Лина принялась читать детективный комикс, засунутый в кармашек переднего кресла. Я раскрыл какой-то модный журнал. Как видно, журнал предназначался нудистам, потому что в иллюстрациях я не заметил и следов одежды. Хотя я никогда не интересовался модой, иллюстрации меня увлекли, но Лина, слава богу, этого не заметила. Поглощенная комиксом, она подняла голову только тогда, когда появилась черноглазая стюардесса и попыталась рассмешить нас известием, что и третий двигатель самолета остановился.

— А-а-а! — воскликнули все, а Лина заметила, что эти американцы ее разочаровали.

Стюардесса тем не менее, следуя сценарию, с невозмутимой улыбкой добавила, что в данный момент мы находимся над южным полушарием, около тропика Козерога.

— Над южным? — ухмыльнулся наш сосед перуанец и с аппетитом причмокнул своими толстыми губами, засмотревшись на ноги брюнетки. — А Гавайи разве не в северном полушарии, мэм?

— В северном, — парировала стюардесса и продолжала: — Вот уже два часа, джентльмен энд ледиз, радиосвязь с внешним миром прервана. Из-за сильных магнитных помех остальные приборы по ориентации не работают. В четвертом двигателе замечены тревожащие перебои. Однако барометр в отличном состоянии и показывает приближение небольшого урагана. Впрочем, в этих широтах это не редкость. Капитан Стивенсон приветствует вас и просит надеть спасательные пояса. Ит’с ол райт?

Чтобы принять участие в игре, мы все надели пояса. Только янки обоих полов, с рождения убежденные во всемогуществе техники, подмигнули стюардессе и запели «Янки дудл», продолжая весело перекликаться и перекидываться шариками из станиолевой упаковки «Юнайтид кемикл компани».

Ах, как хотелось нам всем, американцам и неамериканцам, чтобы эта ужасно глупая история с двигателями «Локхида» оказалась столь же глупой американской шуткой! Хотелось до того, что янки даже не надели свои пояса. Но в жизни, увы, между желаемым и действительным всегда существует некоторая разница, и поэтому лучше уж иметь под рукой спасательный пояс. На всякий пожарный случай, как говорил мой дедушка. Когда он отправлялся в горы за дровами, то всегда клал в переметную суму выкопанный откуда-то старинный пистолет, хотя для него не было ни пистонов, ни пороха…

Вдруг янки замолчали и уставились перед собой, а жена обняла меня так, что я почувствовал на своей шее ее маникюр. Наш сосед перуанец прошептал что-то вроде «о-ле» или «о-ля-ля» и ухватился за подлокотники кресла. Черноволосая стюардесса бросилась к кабине пилотов, словно в мужские объятия.

В самолете наступила тишина. Ни рева двигателей, ни звука голоса, ни скрипа ремней и кресел. Кто-то чихнул, и это словно бы послужило сигналом: самолет начал раскачиваться, нырять и снова взмывать вверх, как ненормальный. Он нас болтал, как болтают сифон с коктейлем, чтобы как следует размешать напиток… Тишина была грубо нарушена визгом и воплями, к которым мы с Линой поспешили присоединить и наши…

Все-таки я не лишился способности к самонаблюдению. Прежде всего я почувствовал, как желудок подскочил к горлу, и мне стало ясно, что «Локхид-1011» стремглав мчится к земле. Минуту спустя я пришел к заключению, что из-за входа в более плотные слои атмосферы наш самолет распался на составные части, потому что мы с Линой, все также обнявшись, падали в пространство легко и свободно. Мы с огромной скоростью приближались к белой, ослепительно сияющей облачной пелене, которая выглядела очень мягкой и красивой. Мимо нас пролетали куски «Локхида», чемоданы и человеческие фигуры с растопыренными руками и ногами — видно, они надеялись за что-нибудь ухватиться. Совсем близко пронеслась стюардесса-брюнетка, изнемогающая в объятиях мужчины в куртке цвета хаки и с мужественным шрамом на правой щеке. Я предположил, что это славный капитан Т. С. Стивенсон, и не ошибся, поскольку услышал храбрый возглас: «О’кей, бой!»

Других подробностей я не запомнил, за что прошу читателя меня извинить. Мы с Линой пробили две пелены облаков, и под нами раскрылся во всей своей мрачной красоте серо-белый волнующийся океан. Мои ручные часы показывали ровно 12 часов 22 минуты, когда мы устремились к своей гибели…

Нас спасла счастливая случайность. Говорю — счастливая, потому что падать с высоты десяти километров в воду все равно, что прыгнуть с крыши небоскреба на улицу. Нечто подобное, по-видимому, произошло с нашими спутниками и экипажем самолета во главе с его командиром. Однако в тот момент, когда мы с Линой должны были рухнуть в ревущие волны, нас подхватил сильный порыв урагана, поднял на несколько метров, после чего сравнительно легко бросил в воду. Мы глубоко нырнули, но спасательные пояса быстро вынесли нас на поверхность…

Придя в себя, я поискал глазами Лину. Она качалась на гребне соседней волны, метрах в тридцати от меня — была ни жива, ни мертва, но, впрочем, скорее жива, поскольку глаза ее сверкали и она сердито кричала что-то, но что именно, я не мог расслышать из-за рева стихии. Качались вокруг и другие тела, но без признаков жизни. Волны высотой в десять этажей поднимали и опускали меня, и добраться до Лины было очень трудно. Так или иначе я наконец до нее добрался. А что же дальше?

Да, что же дальше — вот в чем вопрос. Вопрос жизни и смерти, как понял интеллигентный читатель.

Вокруг нас — бескрайняя водная пустыня, безбрежный ревущий океан, и больше ничего. Если полагаться на сообщение стюардессы, последние два часа самолет летел в юго-западном направлении, а во время падения ураган отнес нас еще юго-западнее, и, вероятно, мы пересекли Южный тропик. Это значило, что мы находимся где-то далеко на запад от острова Пасхи и шторм несет нас в направлении Австралии или Новой Зеландии, от которых, разумеется, нас отделяет расстояние в несколько тысяч километров. Мы болтаемся в океане вдали от проложенных морских путей.

У меня мороз пошел по коже. При подъеме на гребень волны я попытался сориентироваться, как когда-то меня учили на военной службе, но поблизости не было ни одного ориентира. Вода, вода и вода. Я посмотрел на компас моих непромокаемых и противоударных часов и установил, что ветер и сильное морское течение относят нас в направлении зюйд-вест-вест, то есть скорее на запад, чем на юг. Лина, естественно, плакала, а я подумал, что долго нам не выдержать: если нас не съедят акулы, то мы погибнем от голода и жажды. К тому же спасательные пояса, после салата «Юнайтид кемикл компани», не внушали мне никакого доверия.

Я раздумывал обо всем, как вдруг что-то твердое ударило меня в спину: нас нагнал огромный кусок хвоста «Локхида». Вертикальная плоскость была под водой, и это придавало ему устойчивость на плаву. На наше счастье хвост был сделан из досок и фанеры, а не из дюралюминия. Мы ухватились за него и таким образом обрели еще одну опору. Мы могли даже по очереди забираться на него и отдыхать.

Мы плыли в течение долгих часов, подбрасываемые страшными волнами, как щепочки. Ночью ураган стих, и к утру волнение уменьшилось. Солнце поднялось на горизонте, мы немного согрелись и благословили его.

Немного погодя мы начали его проклинать. Оно пекло все сильнее, и мы все чаще должны были нырять с головой в воду, чтобы нас не хватил удар. Я снял рубашку — на нас была легкая летняя одежда, надетая в расчете на прекрасный климат Гавайских островов, — разорвал ее и сделал два тюрбана, которые мы повязали на головы. Теперь мы перевели дух. Да, но тут пришла очередь самого страшного врага страдальцев, потерпевших кораблекрушение, от которых мы ничем не отличались. Первый тревожный сигнал поступил от моей жены.

— Цено, мне хочется кока-колы, — сказала она виновато.

Мне тоже хотелось пить. И кока-колу, и томатный сок из холодильника, и даже бузу. А больше всего — обыкновенную пресную воду. Да, но что я мог сделать? Вокруг нас был океан воды, но пить ее ведь нельзя, под нами плавало бесчисленное количество рыб, но они были неуловимы. Я попытался отвлечь мысли жены от кока-колы, рассказав ей несколько забавных историй из жизни животных. Она меня выслушала и заявила:

— Цено, мне хочется пить. И есть…

Целых пять суток провели мы на просторах южной части Тихого океана, уносимые сильным течением на запад-юго-запад. Рассказывать о всех перипетиях этого плавания и о всех наших страданиях нет смысла — едва ли кто-нибудь смог бы нас понять. Поэтому я Отмечу только два события.

Первое произошло на четвертый день к вечеру. Губы у нас потрескались от жажды и соленой воды, кружилась голова, и силы наши были на исходе. Я уже подумывал, что мгновенная смерть предпочтительнее медленной агонии, когда на западе — закат солнца еще слепил нас — появилась какая-то черная точка. Это была птица. Сначала мне показалось, что это чайка. Но птица приближалась с огромной скоростью и увеличивалась с каждой секундой — сначала до размеров орла, потом альбатроса или американского кондора. А когда она пролетела в половине километра от нас, я подумал, что галлюцинирую.

Это действительно был орел или кондор, но какой, боже праведный! Больше самолета на триста пассажиров с той только разницей, что крылья его были по крайней мере в два раза длиннее и шире. Огромный изогнутый клюв, вероятно метров в пять, мог бы ухватить и поднять в воздух тонну мяса или какое-нибудь бунгало вместе с его обитателями. Я был уверен, что птица была в несколько раз больше той, что некогда спасла Синдбада-Морехода. Разумеется, я не поверил своим глазам. Вопли моей жены, однако, убедили меня в том, что я не брежу. Или скорее — что бредим мы оба одинаково… Гигантский кондор улетел, не заметив нас, но мы почувствовали, как волнение океана усилилось от ветра, произведенного его крыльями. Значит, мы не бредили?

Постепенно мы успокоились. Больше того, в моей душе шевельнулась надежда — коли есть птица, должна быть и земля, суша, спасение… Я сказал об этом жене, чтобы придать ей мужества, и добавил, что, если у нас хватит сил, мы определенно доберемся до твердой почвы, поскольку кондор прилетел с той стороны, куда нас несет течение. Мое желание ее ободрить, однако, едва не стоило мне жизни.

От Лины остались только кожа да кости, и я не был уверен, что она выдержит еще хотя бы одни сутки. Пока я говорил, в глазах ее появился какой-то странный блеск. Она не отрывала от меня горящего, почти безумного взгляда. Потом облизала губы и стала, тратя немало сил, подбираться ко мне, огибая хвост «Локхида», за который мы оба держались. Я вздрогнул, услышав тихое, но весьма выразительное рычание — моя ужасная догадка подтверждалась…

Честное слово, я никогда не чувствовал себя таким вкусным. Я попытался отдалиться от нее, а она протягивала руку, чтобы дотянуться до меня, при этом чавкала и глотала слюну. В следующее мгновение что-то произошло и со мной. Ужасная ответная мысль овладела мной, и я замер, чтобы подпустить жену к себе. Последнее, что я запомнил, было то, что мы оба пытались взобраться на наш импровизированный плот, наверное, чтобы занять наиболее выгодную позицию, но одежда наша, или скорее лохмотья, зацепились за растрескавшиеся доски.

Это, как видно, исчерпало наши силы, и мы от истощения лишились сознания.

Очнулись мы только на следующий день.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Автор и его жена просыпаются на пустынном берегу, где находят удивительную флору и фауну. Они строят плот и проникают в глубь страны. Их первые впечатления от Уибробии.

Спиной я ощутил теплый влажный песок и открыл глаза. Сияние полуденного солнца слепило. У меня не было даже сил шевельнуть пальцами рук.

Первой мыслью, мелькнувшей в моем помутненном сознании, была мысль о моей супруге. Впоследствии я объяснил это себе сильным душевным потрясением, пережитым в волнах океана. Во всяком случае, я припомнил последнюю сцену, разыгравшуюся между нами возле хвоста «Локхида», и, будь у меня силы, подскочил бы от ужаса. Но я смог только сесть. В ту минуту я не представлял себе, чем окончилась та сцена, и с отвращением ощупал свой живот. Слава богу, он был все такой же пустой и по-прежнему слипался со спиной.

Уже с некоторой надеждой я осмотрелся, и — о, счастье! — Лина лежала всего в нескольких метрах от меня цела-целехонька и спала. Немного дальше покоились останки хвоста «Локхида».

Я посмотрел на часы, на свои славные непромокаемые часы. Они представляли собой комплекс приборов и стрелок, которые показывали все, что относилось ко времени и частям света, и автоматически заводились. В тот момент было 13 часов 30 минут 25-го июля 1970 года, и, вспомнив, что 24-го мы находились еще в океане, я сообразил, что спали мы около двадцати четырех часов.

Мы пребывали на незнакомом безлюдном берегу. Перед нами волновался океан, но во время отлива вода отступила примерно на километр, и я понял, каким образом мы с Линой оказались на этой пустынной полосе — пустынной во всех смыслах, поскольку поблизости не было заметно никаких признаков человеческой цивилизации. Берег был песчаный, усеянный скалами и большими камнями, и простирался в восточном и западном направлении насколько хватал глаз.

Когда я повернулся спиной к океану и обратил лицо к суше, мной овладело глубокое уныние. На расстоянии метров двухсот от океана вдоль всего берега вздымалась ввысь отвесная стена скал, черных и мрачных, местами покрытых громадными пятнами мхов и лишайников. Вершины этой черной цепи терялись в облаках, а нижняя ее часть, высотой в двести-триста метров, состояла из огромных гладких глыб, словно бы обтесанных и сложенных человеческой рукой. Если мы не обнаружим прохода в этой стене, мы погибнем. Со стороны океана помощи ждать нечего, ибо за все время нашего пятидневного плавания мы не заметили ни одного корабля.

Я внимательней присмотрелся к местности, и уныние мое сменилось изумлением. По всему берегу вдоль линии прилива росли островки травы, а у подножия цепи скал — редкие деревья. Но, боже мой, какая трава и какие деревья! Трава, белесая и упругая, как любая трава на пляже, была в два-три человеческих роста, а деревья, насколько я мог прикинуть, были высотой в среднем от двухсот пятидесяти до трехсот и более метров. Можете себе представить, какие стволы должны быть у таких деревьев. Что же касается крон, под каждой из них могла бы найти приют добрая половина болгарского села.

Я рассмотрел самое близкое ко мне дерево. В трещинах его коры, как в дупле, мог спрятаться человек. На ветвях дерева на высоте метров ста я увидел плоды, круглые и золотистые, величиной с две тыквы каждый. Сначала я принял их за какие-то экзотические плоды, но спустя мгновение понял, что это просто гигантские яблоки. Подтверждала это и форма листьев. Здесь росли, разумеется, и баобабы, и деревья манго, и пальмы, но плодов на них не было.

Черт побери, подумал я, если в этой стране такие деревья, то какими должны быть люди и животные? Этот вопрос заставил меня вспомнить о гигантском кондоре, которого мы видели над океаном. Мне чуть не стало дурно при одной мысли о том, что этот хищник может снова появиться.

К счастью, небо было чистым, птицы не пролетали. Зато одна из серо-зеленых скал, разбросанных по берегу, неожиданно зашевелилась… Разумеется, оказалось, что это не скала, а морская черепаха размером с тяжелый танк времен второй мировой войны. Панцирь ее мог послужить крышей дома средней величины. Сначала, в соответствии со своими черепашьими привычками, она высунула голову и снова ее спрятала, потом вытянула свои лапы, зашипела и медленно двинулась с места. Шипение ее напоминало шум парового котла с открытым клапаном. Неуклюже ступая и кроша под собой камни, чудовище придвинулось к черте прилива и погрузилось в волны океана.

Я едва пришел в себя. Нужно было как можно скорее убираться из этой местности исполинов. При масштабах здешней природы любая бабочка или стрекоза могли стать угрозой для нашей жизни. Я подполз к жене и с невероятными усилиями разбудил ее. Для этого я вынужден был дать ей несколько пощечин, в результате чего она с трудом открыла глаза и, еще не вполне проснувшись, спросила:

— Жоро, это ты?

Ее вопрос поверг меня в изумление. Я сказал ей, что я Цено, а не Жоро, что, в свою очередь, вызвало ее недоумение. Она быстро нашлась и задала второй вопрос:

— Где мы, Цено?

Я ответил ей, что не знаю. Она рассердилась, и это окончательно прогнало ее сон. Она вспомнила, что случилось с «Локхидом» и с нами, и слабым голосом произнесла «мамочка». Потратив немало сил, я скинул спасательные пояса — мой и ее, потом поднялся и помог ей встать на ноги. Ухватившись друг за друга, мы продвинулись метров на сто, отделявших нас от гигантской яблони, и рухнули в ее тени. Тут мы хотя бы были защищены от прилива. Лина снова заснула.

Нет нужды говорить, что положение наше было отчаянным. Мы были одни на этом проклятом берегу. Нам необходимы были пища и вода, притом немедленно, иначе мы не могли бы пройти и сотни метров. Я был так истощен, что мне казалось — небо опрокидывается на меня и океан качается от одного края горизонта до другого. Я решил, что здесь, видно, нам суждено умереть, и лег на спину по примеру Николины.

Голова моя уткнулась во что-то мягкое и ароматное. Если бы я мог, я бы взревел от радости, но удовлетворился лишь благодарственным стоном. Это была половинка огромного яблока. Другая половинка была съедена червяком, толстым и длинным, как питон. Я убил червяка камнем, завладел добычей и откусил яблоко. По вкусу оно напоминало наш золотой пармен.

Кусок яблока, приблизительно в три с лишним килограмма, я уничтожил почти наполовину, прежде чем вспомнил о своей подруге жизни. Пересилив себя, я все-таки разбудил Лину и отдал ей то, что осталось. Ах, уважаемый читатель, я знаю, что следовало действовать в обратном порядке и сначала накормить жену. Это был бы благородный, героический поступок. Но я обещал придерживаться фактов и буду их придерживаться, даже с риском низко пасть в ваших глазах.

Между тем Лина с молниеносной быстротой слопала свой кусок, несмотря на мои предупреждения, что после нашего длительного голодания у нее может быть прободение пищеварительного тракта. Тем не менее она сжевала и твердую, в два пальца толщиной, кожуру, отряхнула руки и облизалась. И ничего с ней не случилось. Это свидетельствует, между прочим, о том, что нежный пол значительно выносливее, нежели хотел бы казаться. Затем она снова заснула, и я последовал ее примеру.

Проснулись мы только на следующий день к обеду. Наши силы были отчасти восстановлены, но голод и жажда все-таки снова нас беспокоили. Увы, человек, если он хочет сохранить себя и удовлетворительно выполнять свои супружеские и прочие общественные обязанности, должен непрестанно находиться в состоянии обмена веществ с окружающей средой. В противном случае не существовало бы никаких экономических и социальных проблем и люди давно были бы братьями.

Следовало поискать воду и пищу. Мы поднялись и пошли по берегу на восток от нашего бивака. После того как мы за два часа прошли около трех километров, нам показалось, будто мы слышим журчание воды. Лина, которая едва держалась на ногах и вплоть до этого момента буквально висела на моей руке, бросилась вперед.

Десятью минутами позже нее я достиг берега широкой прозрачной реки. Лина погрузила голову в воду и глотала, не переводя дыхания. То же самое сделал и я. После этого, однако, голод заявил о себе с удвоенной силой. Да, но как его утолить? Отлив уже начался. Неподалеку от нас в лужах на песке извивались водяные змеи, толстые, как откормленные поросята, и немыслимо длинные, ползали крабы, крупные, как овцы, шевелились морские звезды и другие моллюски тех же масштабов. Я знал, что эту живность можно есть, но кто бы осмелился их здесь ловить? Как бы издеваясь над нами, возле нас закружил воробей — величиной с породистого гуся, откормленного кукурузой, но он был недосягаем. Довольно долго воробей порхал в воздухе и оглушительно чирикал, пока наконец не улетел к другому берегу и не скрылся в гигантской траве.

Мне пришло в голову, что в реке, если это нормальная река, должна водиться рыба. Я свесился с камнем в руке к воде и стал ждать. И действительно, через полчаса я смог угодить в усача и вытащить его на берег.

Мы были спасены. По крайней мере в данный момент. Усач весил около восьми килограммов, и при бережном расходовании его могло бы хватить на два-три дня. У нас с Линой потекли слюнки. Я собрал немного сухой травы и ощупал карманы моих разорванных брюк: очки для чтения были там. Я использовал их окуляры вместо лупы, вспыхнул огонь, и усач был испечен. Мы съели большую его часть, а то, что осталось, завернули в громадный лист азалии и отложили как полуприкосновенный запас.

Счастливые, мы сели на берегу и даже обнялись. Теперь мы уже могли подумать о дальнейших наших действиях, не подстегиваемые постоянно кнутом первичных инстинктов.

Первой и самой простой моей мыслью было, что река, уже спасшая нас от голода, спасет нас и еще раз. Она протекала в ущелье между скалами, и я сообразил, что если мы пойдем вверх по течению, то проникнем в глубь острова, коли это действительно был остров. Мы оба не сомневались, что найдем там если не людей, то хотя бы какую-то пищу.

Вскоре, однако, мы убедились в том, что надежды наши напрасны. Пройдя по берегу реки полкилометра, мы вынуждены были остановиться. Дальше не было ни тропы, ни берега. Река вытекала из узкого ущелья, образованного высокими отвесными скалами, очень красивого, но лишающего нас последней надежды.

Мы вернулись обратно. Лина куда-то отлучилась, а я сел на теплый песок и загляделся в речную гладь без единой мысли в голове. Мы были отрезаны от мира, и надеяться нам было не на что.

Именно в это мгновение Лина, которая поддается унынию лишь в исключительных случаях — когда она голодна или когда портниха испортит ее новое платье, — воскликнула за моей спиной:

— Цено, посмотри, что я нашла!

И протянула мне свою находку. Как и следовало ожидать, сердце мое затрепетало: это был ботинок. Старый, мокрый ботинок, судя по всему, выброшенный рекой. Подметка его была изношена и почти оторвана, верх достигал в высоту сантиметров двадцати. Но что меня действительно поразило — это форма ступни. Она была такой короткой, что ни одна человеческая нога не могла бы влезть в ботинок, и, кроме того, была полукруглой; имела очертания лошадиной подковы или каблука мужских ботинок, перевернутого задом наперед.

Вместо того чтобы задуматься над странностями этой находки, мы с Линой, как все люди, попавшие в беду, и как все простаки, обнялись и стали прыгать от радости. Если есть ботинок, пусть даже ботинок какого-нибудь инвалида, значит, есть и цивилизация. А если есть цивилизация…

— Цено, — прервала мои рассуждения Лина, — мы встретим людей, а посмотри, на что я похожа.

Она ни на что не была похожа. Ее белая блузка от соленой воды села, да еще порозовела в том месте, где был лифчик. Ее голубые брюки, которые в соответствии с маршрутом нашего кругосветного путешествия должны были потрясти аборигенов Гонолулу, были покрыты серо-коричневыми пятнами и обтягивали тело с недопустимой откровенностью. Особенно выделялась та часть, откуда растут ноги… О своем внешнем виде я и не говорю, потому что самое беглое его описание шокировало бы нравственное чувство читателя.

Это были, естественно, мелочи. Вопрос заключался в другом — добраться до людей, которые носят ботинки. Да, но как?

Я сел на берегу реки и засмотрелся в ее воды. На этот раз — оптимистически. Это мне очень помогло, потому что я заметил нечто странное: река текла в обратном направлении — то есть не от суши к океану, как обычно, а от океана к суше. Я протер глаза, но она продолжала течь к ущелью… Прилив, разумеется, — ударил я себя по лбу. Он возвращал воды реки к суше, притом со значительной скоростью.

— Ах, была бы у нас лодка или хотя бы плот, как легко бы мы миновали это ущелье!

— Плот мы можем сделать, — сказала Лина, с тоской продолжая рассматривать свой погубленный туалет.

— Из чего? — рассердился я. — Не из того ли дерева?

И указал на двухсотметровую дикую яблоню, которую можно было бы разбить только реактивной артиллерией.

— А хвост самолета?

Впервые в жизни я благодарил провидение за то, что оно послало мне жену. Я расцеловал Лину, сказал ей, чтобы она не уходила далеко от этого места, и бросился к нашему недавнему биваку.

На этот раз я преодолел три километра всего лишь за тридцать минут и почти не обратил внимания на зайца, выскочившего из прибрежных кустов и чуть не раздавившего меня, как блоху. Заяц был ростом с индийского слона, но общеизвестная его трусость заставила его уйти с моей дороги и убежать. На всякий случай ускорил свой бег и я, поскольку человек, у которого за спиной такой заяц, значительно менее храбр, чем заяц, у которого за спиной человек.

Хвост «Локхида» покачивался на волнах прилива. Это облегчило мне задачу — вместо того, чтобы перетаскивать кусок за куском на спине, я мог целиком волочить его по воде. Я связал почти развалившиеся плоскости гибкими стеблями травы, влез в воду и потянул груз по самой границе прилива. Несмотря на это, солнце уже начало садиться, когда я осилил лишь половину пути.

Произошло и одно непредвиденное событие. Когда я, пыхтя и выбиваясь из сил, волочил остатки самолета, я вдруг услышал шум, словно производимый сотней ветряных мельниц, и огромная тень закрыла солнце. Над моей головой пролетал тот самый гигантский кондор или кто-то из его родни. Я поспешно нырнул под воду и вынырнул только тогда, когда начал задыхаться. Фантастическая птица уже кружила над хребтом черных скал и мгновение спустя скрылась за ним, как самолет скрывается в ангаре.

Я вытер со лба холодный пот и с удвоенной энергией стал тянуть хвост. Устья реки я достиг уже в сумерки. Вытащил остатки хвоста на берег, лег на спину и целый час лежал почти в бессознательном состоянии.

Придя в себя, я стал искать глазами жену. Ее не было. Только ее блузка и голубые брюки, как видно выстиранные ею, были разложены для просушки на большом камне. Я хотел было крикнуть, но никакого звука не получилось — я совершенно охрип. Хорошо, что в этот момент Лина появилась из-за камня.

Увидев ее, я остолбенел. Она была одета в одно из своих новых платьев, сшитых за каких-нибудь два часа до отъезда из Болгарии. Я запомнил это платье, белое в зеленоватую полоску, потому что длиной оно было всего на две пяди выше колен и на мое замечание, что оно недостаточно коротко, Лина сказала, что, мол, скромность не позволяет ей сделать его короче… Но откуда у нее этот туалет?

Лина улыбнулась, взяла меня за руку и повела за камень. Там лежал раскрытым один из ее чемоданов с бельем и летними платьями, совершенно целый, если не считать царапину на крышке. Все содержимое его было сухим и нетронутым.

— Прилив, Цено, — произнесла Лина счастливым голосом. — Я как раз стирала в реке брюки, когда прилив выбросил чемодан прямо к моим ногам.

— Как?

— Очень просто. Продавщица мне говорила, что он непромокаемый, а я не верила… Какое счастье, правда?

Из всего пережитого до этой минуты ничто не изумило меня так, как чемодан, который из багажника самолета проследовал за нами через океан.

Но нужно было приниматься за дело, чтобы до утреннего прилива плот был готов. Два камня послужили мне молотком и теслом, а большая раковина — пилой. Помог мне и перочинный ножик, с которым я никогда не расставался. Вскоре остатки хвоста были превращены в доски, которые я связал одну с другой; вместо веревки я использовал стебли гигантской травы, росшей вокруг, а кормой стала вертикальная плоскость с нарисованным на ней звездным флагом.

Мы с Линой спустили плот на воду и привязали к кусту, чтобы его не унесло течением. Поели печеного усача и приготовились ко сну. Лина надела легкую пижаму, а я одну из ее маек, которую она мне уступила скрепя сердце. Только на ноги нам нечего было надеть, так как обувь наша еще при падении из самолета распалась от воздушной струи.

Ночь не обошлась без приключений. В темноте неожиданно на нас налетели комары величиной с наших ласточек. Один из них укусил меня, и на моем плече вскочил волдырь с гусиное яйцо, а по руке струей потекла кровь. Я собрал сухой травы и разжег костер, огонь я добыл путем трения двух щепок, а подсохший мох заменил мне трут. Лина заснула, я же должен был поддерживать огонь, потому что комары угрожающе жужжали над нашими головами.

Когда тебе не остается ничего другого, ты начинаешь думать. Стал думать и я. Что это за земля, куда нас выбросил океан? Неужели это возможно, чтобы такие невероятные растения и животные существовали на свете, а человечество их не обнаружило и не использовало? Или хотя бы не отобразило в научных трудах, прежде чем их истребить? Почему жители этой страны, которые, судя по найденному нами ботинку, были разумными существами, не дали о себе знать остальному человечеству?

Ответа на эти вопросы не было. Я решил при всех обстоятельствах изучить и описать здешнюю природу, а по возможности и взять ее образцы — разумеется, при условии, что нам с женой удастся выбраться из этих мест живыми и невредимыми. В ту ночь мне и в голову не пришло, что самые большие опасности подстерегают нас не на этом берегу…

Солнце взошло. Комары куда-то исчезли. Лина проснулась и, сладко зевая, спросила, хорошо ли я отдохнул. Потом сделала утреннюю гимнастику для укрепления бюста и мышц живота.

В ожидании прилива мы решили позавтракать. Но от печеного усача ничего не осталось — муравьи съели все вместе с листьями, в которые мы завернули оставшуюся рыбу, чтобы сохранить ее именно от муравьев. Не слишком удаляясь на территорию отлива, где извивались чудовища-моллюски, мне удалось найти в луже десятикилограммовую мидию. Я засунул камень в приоткрытую раковину, чтобы мидия ее не закрыла, и подтащил ее к огню. Ценой невероятных усилий, используя в качестве рычага стальной винкель от самолетного хвоста, мне удалось извлечь мясистую часть мидии и бросить ее в раскаленные угли.

В это время Лина ахнула. Я обернулся и ахнул тоже: в раскрытой раковине мидии сверкала жемчужина величиной с мой богатырский кулак. Лина схватила жемчужину и сунула ее за пазуху, но жемчужина разорвала ткань блузки. Однако Лину это не смутило, и, держа жемчужину в руках, она станцевала что-то вроде самбы или буги-вуги — словом, какой-то танец дикарей. Затем положила жемчужину в свой чемодан. Туда же я положил и странный старый ботинок.

Наконец прилив достиг устья реки. Встречное ее течение подняло огромную волну. Вторая волна была уже меньше, и, когда воды реки с все возрастающей скоростью устремились к ущелью, мы с женой забрались на плот и отвязали его.

Более двух с половиной часов мы плыли между высокими, неприступными скалами ущелья, которому, казалось, не было конца. Над нами синела узкая солнечная полоска неба, но внизу был холодный полумрак, и нам пришлось растирать друг друга, чтобы согреться. Время от времени я отталкивал плот от скал длинным шестом, которым своевременно запасся. Много трудностей доставляли частые изгибы реки, где плот наш просто налетал на скалистые стены, но ничего страшного с нами не случилось.

Спустя еще час устье расширилось, а скалы с обеих сторон стали ниже. В их трещинах появились зеленые кусты, хилые сосенки и трава обычных размеров. Мы просто не верили своим глазам. А когда над нашими головами начали пролетать маленькие пестрые экзотические птички из семейства «avis aurea», среди которых я увидел и стайку колибри, мы с Линой заплакали и обнялись. Кошмар кончился. Мы вплывали в мир нормальной природы… Вскоре кончилось и ущелье. Река вступила в свое естественное русло, и течение ее стало спокойнее. По обоим берегам появились низкие зеленые холмы с самой обыкновенной растительностью, а затем мы очутились на открытой равнине.

На бесконечной совершенно плоской равнине расстилались поля сорго, маниоки, ячменя, кукурузы, овса и других злаков. Большая часть растений достигла уже восковой спелости, что меня в известной мере удивило, так как шел июль, но я вспомнил, что мы находимся в южном полушарии и что подобных аномалий следовало ожидать. Так или иначе старый ботинок не ввел нас в заблуждение — мы находились в цивилизованной стране, притом стране с высокой культурой земледелия.

Мы принялись высматривать людей, но таковых нигде не обнаружили. Зато в полях мы увидели развевающиеся гривы и хвосты. Несомненно там паслись лошади, или скорее маленькие лошадки, потому что колосья сорго и ячменя почти скрывали их от наших глаз. Счастливые лошадки, подумал я, если они могут в этой стране пастись, где им заблагорассудится.

В ту же минуту я обнаружил, что плот наш остановился по середине реки и даже начинает двигаться назад — очевидно, прилив океана, оставшегося далеко позади нас, кончился. Я поспешил направить плот к правому берегу. Спустя немного он оказался в тихой заводи под сенью огромного баобаба. Я спрыгнул на берег, взял Линин чемодан, потом ее саму, и мы общими усилиями привязали плот к корням баобаба.

Выпрямившись, мы оба вздрогнули. От ближайшего ячменного поля к нам шли два местных жителя — мужчина и женщина в пестрых блузах и синих джинсах. Это делало их настолько одинаковыми, что только мой опытный глаз зоолога мог отличить мужчину от женщины. Когда они приблизились, мы увидели, что на шее у женщины висят бусы из маленьких серебряных колокольчиков, которые при каждом шаге издавали нежный звон.

Оба аборигена остановились в нескольких шагах от нас, и известное время мы разглядывали друг друга. Я заметил, что так поступают при встрече и животные, если не живут в одном и том же лесу или на одном и том же дворе. Аборигены были такого же роста, как и мы с Линой, но вид у них был довольно странный. Волосы — у мужчины рыжеватые, у женщины черные — ниспадали до пояса. Кожа на лице была молочно-белая, словно они принадлежали к индоевропейской ветви человечества. Но глаза были узкие и раскосые, как у монголоидов, губы — толстые и темные, — напоминали африканцев, а нос — у мужчины больше, у женщины меньше — приближал их к семитам или к индейцам. Такую смесь расовых признаков я не встречал ни в одном учебнике антропологии. Ботинки у них были короткие и полукруглые — точь-в-точь как ботинок, который мы нашли на берегу океана… Что это были за люди, черт их побери?

Судя по всему, мы им казались не менее странными. Они с изумлением всматривались в наши лица, оглядывали с головы до пят, но особенно неотразимое впечатление производили на них наши босые ноги, особенно мои, сорок пятого размера. Потом они переглянулись, и женщина что-то сказала, но я не понял что. Мужчина ответил на плохом английском: «Невозможно. Они не посмели бы оставить резервацию. К тому же одежда…» Он подошел к нам ближе и, обнажив крупные белые зубы, которым позавидовала бы любая лошадь, приветливо заржал.

Прежде чем я успел что-либо сказать, за моей спиной раздалось ответное ржание, и я в ужасе обернулся.

— Лина!

— Не видишь, человек с нами здоровается, — бросила мне Лина ледяным топом. — Нужно ему ответить.

Мужчина заржал еще раз, теперь уже тише, а потом спросил, кем мы являемся и откуда прибыли. Он спросил именно так — кем мы являемся, а не кто мы такие — на своем плохом английском, который, как я позднее понял, был не плохой английский, а весьма устаревший английский.

В нескольких словах я объяснил, что мы туристы, потерпели авиационную катастрофу над океаном и сейчас двигаемся со стороны океана. Мужчина нас как будто не понял:

— Океан? Какой океан?

Я показал ему на наш плот, а затем и на черную цепь гор вдали. Он пристально посмотрел на меня и прошептал:

— Импосибл… Импосибл[9], о Дио![10]

И сильно побледнел. Я не понял, что его испугало. Его жена, однако, по-видимому более хладнокровная, чем он, подошла, заржала с улыбкой и сказала, что эта встреча для них действительно немного неожиданна и это в известной мере объясняет поведение ее мужа. Потом она спросила нас, не доставим ли мы им удовольствие — не согласимся ли принять их гостеприимство и не отправимся ли вместе с ними в их город.

— Какой город, мадам? — спросил я, надеясь понять, где же мы находимся.

— Лаггнегг[11], — ответила женщина.

Это название мне ничего не говорило, но нельзя в конце концов знать все города мира.

— Извините, а как называется страна?

— Уибробия.

Это название говорило мне еще меньше предыдущего. Даже Лина, которая начиталась книг о путешествиях и всякой экзотике, не могла вспомнить страны с таким названием.

Но времени для рассуждений у нас не было, поскольку мужчина тут же предложил нам следовать за ними. Мы двинулись за уибробцами и сразу же столкнулись с новой неожиданностью: со спины эти люди выглядели еще удивительнее. То, что мы приняли вначале за длинные до пояса волосы, было в сущности… гривой. Настоящие конские гривы — еще подростком я не раз их расчесывал. Волосы росли вдоль всего позвоночника и переплетались с волосяным покровом головы. Немного ниже, под гривами, висели два роскошных конских хвоста — один рыжий, другой — черный.

Я решил, что эти оригинальные принадлежности — не что иное как парики, которые носят по здешней моде. В конце концов мало ли европейцев и европеек носят гривы и хвосты на головах? Почему же уибробцам, как я назвал про себя местных жителей, не носить их там, где положено?

— Неплохо, — немедленно пришла в восторг Лина. — У этих людей есть чему поучиться.

Я предостерегающе захмыкал, хотя не сомневался в том, что рано или поздно моя жена примерит эти украшения.

Следуя за нашими новыми знакомыми, мы шли теперь по меже, пролегающей между полями. Среди зреющего ячменя склонилась сотня уибробцев и уибробок и что-то там делала, а гривы их шевелились от ветра. Женские хвосты, как правило, были более длинными, почти до земли, мужские же были подстрижены. Мне стало ясно, почему с плота нам казалось, что в полях пасутся лошадки.

— Цено, — слегка толкнула меня Лина. — А они эту траву едят!

— Это ячмень, а не трава, — заметил я.

— Значит, они едят ячмень…

Уибробцы действительно паслись в ячмене. Они хрупали его вместе с остью и стеблями так увлеченно и с таким аппетитом, что даже не смотрели по сторонам. Ну что ж, сыроеды встречаются везде. У меня есть один приятель, сын профессора гистологии, который весной каждое утро ездит на своей машине в сторону Долни-Богрова, чтобы позавтракать молочными зернами пшеницы. Предпочитает сорт «542-бис». Летом он питается только фруктами и овощами, а зимой выращивает в горшках зеленый горох и чечевицу и жует перья проросшего лука. И это не приносит ему вреда. Как не приносят ему вреда и некоторые мелкие признаки хронического кретинизма, благодаря которым он успешно делает карьеру…

Я незаметно дал Лине совет не показывать своего изумления всем тем, что мы видим и слышим, чтобы не задеть патриотические чувства здешних жителей. В дальнейшем это правило помогало нам сохранять приличные отношения с уибробцами — в том числе и в самых непристойных обстоятельствах.

Мы пересекли несколько полей, на которых уибробцы щипали сорго, и вышли на широкую и сверкающую автостраду. Такой автострады мы не видели ни в Европе, ни в Америке. Она имела по восемь полос с каждой стороны, а покрытие словно было отлито из толстого матового стекла. Впоследствии мы узнали, что это обыкновенный уибробский навоз, химически переработанный и спрессованный. Каждая полоса обладала свойством автоматически перемещать транспорт влево, если он превышал определенную скорость. Поэтому в Уибробии не бывает катастроф.

В одном из аппендиксов автострады нас ожидала такая же широкая и сверкающая машина наших хозяев, однако это был не автомобиль, а неизвестный нам тип вездехода. Как мы убедились в следующий же час, эта машина могла нестись по автостраде со скоростью до восьмисот с лишним километров, или до четырехсот девяноста миль[12], как выразились наши хозяева. Кроме того, она могла лететь по воздуху, преодолевать водные преграды и плыть под водой, не теряя скорости. Вот почему в Уибробии не строят мостов и самолетов, и это сберегает государству огромные средства. Вообще, если судить по первым впечатлениям, мы находились в стране, которая демонстрировала будущее мировой техники.

Уибробец предложил нам сесть в вездеход. Я бросил Линин чемодан в багажник за нашей спиной, и мы сели. Абориген и аборигенка сели по обе стороны от нас, хотя в вездеходе было еще четыре сиденья, каждое для пяти человек. Это меня озадачило, но я приписал это учтивости наших хозяев. Прежде чем тронуться в путь, уибробец представился нам:

— Броб Уининим. — И затем показал на свою жену: — Нэг Уининим.

Выполнили церемонию представления и мы. Уибробцы засмеялись и попробовали произнести наши имена на своем староанглийском. Получилось что-то вроде Ченоу энд Никоулин Драгойефф. Теперь рассмеялись мы, и смех помог нам почувствовать себя более непринужденно.

Выскочивший из специального прибора автоматический гребень причесал гриву Нэг — на зависть Лине. А когда Нэг грациозно перекинула свой длинный хвост на колени, моя жена позеленела и посмотрела на меня так, будто я был виноват, что у нее нет хвоста. Тем временем Броб нажал несколько кнопок и запрограммировал до мельчайших подробностей предстоящее движение вездехода.

Вездеход полетел по шоссе с головокружительной скоростью. Броб наклонился к микрофону и сказал несколько слов, из которых я понял, что он сообщает кому-то о нашем прибытии. Он часто повторял слово «грейтполисмен», и я спросил его, кто этот грейтполисмен. В ответ мистер Броб прежде всего обратил мое внимание на то, что это слово произносится с большой буквы, а именно — Грейтполисмен[13]. И хотя я не привык еще к староанглийскому, из дальнейшего объяснения я понял, что Грейтполисмены — это что-то вроде тотальных правителей каждого крупного города вместе с областью; в своем лице они сочетают должности уважаемых региональных администраторов, любимых председателей Лиги заднекопытных и Великих полицейских.

— Визит вежливости, который вам необходимо нанести мистеру Рольфу, отложим на завтра или послезавтра, — добавил мистер Броб. — Грейтполисмен на уик-энде в полях, а затем будет занят подготовкой завтрашнего парада уининимов. Нас просят его извинить.

Такая заочная любезность крупного сановника сразу покорила меня. Что же касается парада, я подумал, что речь идет о каком-то уибробском празднике, сопровождаемом неизбежной в таких случаях военной демонстрацией. Но, как увидим, я не угадал.

Для того чтобы поддержать разговор, я спросил, сильно ли в Уибробии развито сыроедство. Броб Уининим не понял моего вопроса. Когда я объяснил, что я имею в виду, он продолжал недоумевать и только сказал, что немного ранее мы были свидетелями их праздничного файф-о-клока. На этот раз не понял его я.

До Лаггнегга мы ехали около четырех часов. Если умножить это время на скорость вездехода, выходило, что мы преодолели расстояние примерно в 2260 уибробских миль, что составляет более 3390 километров[14]. Расстояние до столицы Уибробии Уиброб-сити было в три раза больше, о чем нас уведомил Броб Уининим, а сама столица находилась в центре страны. Мы с Линой были озадачены — очевидно, мы попали не на остров, а на материк. Мистер Броб подтвердил это. Он добавил, что материк носит то же название Уибробия и что на его территории помещается еще одно государство, называемое Бробдингуйя, которое занимает площадь на сто квадратных миль большую, чем их. Дьявольская история! На географических картах нет ни подобного материка, ни подобных государств. Однако мы с женой решили сохранить хладнокровие, надеясь, что позднее загадка разрешится сама собой.

В Лаггнегг мы прибыли, когда уже стемнело. Город был великолепно освещен, но мы почти ничего не увидели, поскольку наш вездеход поднялся в воздух и мы полетели над крышами. Во всяком случае, у меня сложилось впечатление, что Лаггнегг не меньше Лондона или Калькутты.

Мы приземлились на плоскую крышу многоэтажного здания. Часть крыши тотчас опустилась вместе с вездеходом, и через несколько мгновений мы оказались в просторном холле. Как только мы вышли из машины, она сама въехала в стенной гараж и стена за ней закрылась. К нам придвинулись четыре легких кресла, и мы сели в них, чтобы передохнуть с дороги.

Зазвучала музыка, тихая и убаюкивающая, хотя ни Броб, ни Нэг не прикасались ни к какому аппарату. Броб объяснил нам, что музыка здесь возникает в соответствии с настроением — для этого достаточно мысленно ее пожелать. Это, мол, старое изобретение, основанное на принципе телепатической радиотехники. Затем Броб высказал предположение, что мы, наверное, голодны и хотим отдохнуть, что было истинной правдой.

Прежде всего он пригласил нас в ванную. Извинился, что ванны из-за какого-то повреждения не работают, но и ультрадуш — неплохая штука, к тому же и они с Нэг не прочь освежиться. К нашему удивлению, они с Нэг вошли в ванную вместе с нами и весьма непринужденно разделись, посоветовав и нам последовать их примеру. Мы с Линой поежились, но вспомнили, что в некоторых европейских странах семьи друзей купаются вместе, и тоже разделись. При этом мы старались не смотреть на наших хозяев.

Ультрадушем оказалось большое круглое матовое стекло на потолке ванной комнаты. Как он действовал, я не могу сказать. Просто он тихо загудел, мы ощутили тепло и вспотели. Запахло конским потом. Я невольно бросил взгляд на Броба и Нэг, потому что запах, несомненно, исходил от них. Мне показалось, что они не сняли свои странные парики, и я посмотрел еще раз.

Я едва не вскрикнул. Парики были вовсе не париками… Да, да, дорогой читатель. То, что мы принимали за парики, были естественные лошадиные гривы и хвосты, неотделимые от тел наших уибробцев — только сами волосы были более тонкими и нежными, чем обычный конский волос. Они росли на теле уибробцев, как у нас растут шевелюры и усы. Еще не придя в себя от неожиданности, я к тому же увидел, что голые ноги Броба и Нэг оканчиваются не ступнями, а копытами. Это объясняло полукруглую форму их обуви. Что касается их рук, они имели по два пальца и были лишены ладоней: пальцы росли прямо из кисти и оканчивались длинными ногтями, твердыми и острыми, как кинжалы.

Я слегка толкнул Лину, и это было своевременно — она таращилась на наших хозяев, раскрыв рот. К чести Броба и Нэг надо сказать, что они тоже посматривали на нас, но реже и сдержаннее — это свидетельствовало об их хорошем воспитании. Только раз или два я увидел, что они принюхиваются и не могут сдержать гримасу отвращения. Я сделал вид, что ничего не заметил.

После душа Лина надела вечернее платье, которое достала из своего чемодана, а мне Броб предложил чистую рубашку и свой вечерний костюм. Костюм был прекрасно сшит, но мне был немного узок и короток и имел то неудобство, что на спине был снабжен продолговатой прорехой, вероятно для гривы. А в брюках сзади был круглый вырез, окаймленный красивым металлическим обручем. Только обуви, по понятным причинам, для нас, не нашли, и мы остались босыми.

Пошли в столовую. Здесь все было элегантно и сверкало чистотой. Ужин состоял из овсяного супа без масла, мелко нарезанной кормовой свеклы, мелассы и сырой пшеничной крупы, посыпанной сахаром. Для питья нам была предложена настойка из ароматных трав на родниковой воде. У нас с Линой не было сил даже переглянуться: мы попали, увы, в вегетарианский и безалкогольный мир, противопоказанный нашим желудкам.

Прежде чем приступить к ужину, мы стали свидетелями небольшого уибробского религиозного обряда. Броб достал из кармана книжку в желто-зеленой обложке, раскрыл ее на определенном месте и, выпрямившись, поднял руку, призывая к тишине. Я подумал, что он протестант и будет петь перед ужином какой-нибудь псалом. Вместо этого он прочитал ряд необыкновенно мудрых изречений. Вот некоторые из них:

«Мир состоит из земли, воды, воздуха и огня. Из этого же состоит и уибробец, но без огня, иначе бы он сгорел».

«Жизнь уибробца поддерживается едой и выделением экскрементов. Прием пищи происходит с помощью губ. Затем пища пережевывается зубами и проглатывается».

«Вода служит для питья. Вода — это жидкость, но не всякая жидкость — вода».

«Здоровье нужно уибробцу, чтобы быть хорошим солдатом».

«Плавание — полезный спорт. От Бробдингуйи нас отделяет река».

«Если тебе хочется чесаться, почешись, и все пройдет. В случае, если не пройдет, обратись в полицию».

Броб с благоговением прочитал еще десяток изречений, но их я не запомнил, к тому же тогда еще я не успел приобрести блокнот и не мог их записать.

Когда Броб закончил чтение и мы приступили к еде, он любезно удовлетворил наше любопытство относительно желто-зеленой книжки. Это была настольная книга каждого истинного уибробца, которая содержала лишь незначительную часть мыслей и напутствий их древнего короля Джорджа Франсуа Александра Чжао Вильгельма Мухаммеда ибн-Сауда Мванго Чиполини де Торероса XXXI. Этот король просидел на троне дольше всех, то есть целых две недели, прежде чем его отравил его сын Джордж Франсуа и так далее де Торерос XXXII. Последний в знак уважения к памяти своего незабвенного родителя собрал самые важные и полезные его мысли в несколько толстых томов, адаптацию которых представляет эта желто-зеленая книжка. Она очень полезна и необходима, хотя Уибробия давно уже не королевство. Вот почему каждый уибробец читает из нее что-нибудь три раза в день перед едой, а иногда и чаще.

Эти подробности уибробского быта меня не удивили. Как известно, народы все еще существуют в мире только потому, что при каждом шаге руководствуются наставлениями своих великих мужей и жен.

Наши хозяева ели быстро и с большим аппетитом. Пока мы с Линой хлебали овсяный суп и не могли представить себе, как мы перейдем к другим блюдам, Броб и Нэг уже хрупали десерт из пшеничной крупы с сахаром. Меня удивила крепость их коренных зубов и еще больше то, что у них не было клыков. Впрочем, при такой пище это было нормально. Нормально было и то, что они не употребляли салфеток, а привязывали на грудь маленькие корзинки из соломы — туда падали случайно оброненные зерна: в конце трапезы они их съедали, и, таким образом, пищевые продукты использовались полностью.

Мы с Линой съели по кусочку кормовой свеклы, и на этом закончили ужин. Для того чтобы сгладить впечатление от нашего поведения во время трапезы и в то же время сделать комплимент гостеприимным хозяевам, я сказал, что в отношении пищи они находятся в более выгодном и почетном положении, чем мы, так как наши общие прародители — обезьяны — исходно были травоядными животными. Однако Броб прищурился и очень учтиво, но достаточно твердо и холодно возразил, что их прапрародители действительно были травоядными, но что это не обезьяны, а уининимы — существа вполне достойные и разумные. При этом он не дал себе труда объяснить, что за существа эти уининимы. Я в свою очередь не стал его расспрашивать, потому что не был уверен, будет ли ему приятно говорить об этом.

Я деликатно перевел разговор на другую тему, но и здесь меня ожидало фиаско. Я поинтересовался, где, по какую сторону от Гринвичского меридиана находится Уибробский материк. Ответ гласил, что они, уибробцы, даже не слышали о таком меридиане. Их материк находится по обе стороны Уибробского меридиана, а этот последний делит на две равные части Уибробский материк. Уибробия, по-видимому, была величиной, которая определялась сама по себе, не соотносясь с другими величинами. А когда я случайно упомянул Европу, откуда прибыли мы с Линой, и Броб заявил с усмешкой, что нельзя верить всему, о чем говорится в мифологии, я вынужден был замолчать.

Хорошо, что в эту минуту Нэг украдкой зевнула и, задрав хвост, сказала, что пора спать. Нас с женой отвели в нашу спальню. Тут все было на высоком эстетическом и техническом уровне. Кровать выезжала из стены и автоматически раскрывалась. Камеристка-компьютерка на металлических ногах стелила постель и помогала раздеваться. Окна были закрыты металлическими шторами, и это свидетельствовало о полной безопасности и высокой морали уибробского дома.

Когда мы перед сном решили умыться, Нэг, которая как отличная хозяйка следила за тем, чтобы у нас было все необходимое, в ужасе остановила нас и оттолкнула от умывальника.

— Отсюда пьют воду, — сказала она тоном воспитательницы детского сада. — Вот так…

Она наполнила раковину холодной водой и, наклонившись, стала пить, время от времени отфыркиваясь. Потом сделала знак компьютерке, и та притащила откуда-то два ведра — одно с водой, другое — без. Над пустым ведром она нам полила, и мы умылись.

Нэг пожелала нам спокойной ночи.

Мы легли, чувствуя себя такими усталыми, что нас уже ничто не волновало.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Первый день автора и его жены в Уибробии. Они знакомятся с философом Шпиком Уининимом и совершают прогулку по городу Лаггнеггу. Необычайная искренность уибробцев, как и некоторые другие их странности. Деликатный разговор с мистером Шпиком, который касается дальнейшей участи автора и его жены.

Спал я плохо. Не знаю, что снилось моей жене, но меня всю ночь мучили кошмары и терзали сексуальные видения. Мне все казалось, что в соседних комнатах стучат копыта, раздается ржание и фырканье на разные голоса. Доносились как будто и другие звуки, какие издают лошади, когда их, чрезмерно нагрузив, подгоняют на крутой дороге. Над всем этим доминировал мужской баритон с несомненными интонациями породистого жеребца.

Утром жена сказала, что ее преследовали те же кошмары. Мы поспешили до пробуждения наших хозяев принять ультрадуш и прошли в столовую. Нас ожидала приятная неожиданность — в Уибробии мы сталкивались с неожиданностями все время с начала до конца, и, если взглянуть на дело трезво, в этом не было ничего удивительного — мы нашли на столе глиняные мисочки с молочной рисовой кашей и сваренной пшеничной крупой. Перед местами хозяев лежало по нескольку пучков свежей люцерны и стояли бутылки с томатным соком. Прибор был приготовлен и еще для одного уибробца.

Первым появился Броб. Он несомненно хорошо отдохнул. С присущей уибробцам жизнерадостностью поздоровался с нами и энергично принялся за люцерну. Немного погодя пришла Нэг, но она выглядела весьма усталой. Прелестная пижама, которая очень шла к ее черным волосам, не могла скрыть беспорядка в ее гриве и хвосте. Пока она ела, Броб прочитал несколько изречений из желто-зеленой книжки, и это помогло ей окончательно проснуться.

— Где Шпик? — спросил Броб, кивнув на пустое место за столом.

— Спит, — ответила Нэг. — Ведь ты знаешь, с этими его заседаниями допоздна…

— Пусть поспит, — доброжелательно сказал Броб. — Но что произошло вчера вечером?

— О, просто бурные прения. Блейк снова показал зубы… Но Шпик вернулся довольный. В конце заседания Юнион выбросил Блейка в окно. Представляешь, дарлинг? Окно на семнадцатом этаже Лиги… Ха-ха-ха!

— Слава Уининиму Однокопытному, — произнес Броб с таким же облегчением, с каким мы говорим «слава богу». — Нашему Шпику Уининиму пальца в рот не клади.

Чтобы привлечь к разговору и нас с Линой, Броб объяснил, что речь идет о заседании лаггнеггского философского Юниона при Лиге заднекопытных. Шпик Уининим — вице-президент Юниона.

— Он ваш родственник? — спросил я.

— О, нет.

— Но у него такая же фамилия, как у вас.

— У всех уибробцев такая фамилия. Она напоминает нам о нашем происхождении, — сказал Броб.

Что касается Шпика Уининима, он их друг и Третий в их семье. Из дальнейших объяснений стало ясно, что Третий и Третья в семье означает то же, что и везде на свете, только в Уибробии это узаконено и вносит некоторые коррективы в однообразие моногамии. Броб сказал, что он — Третий в доме Шпика, а Нэг — Третья у своего пятиюродного брата. Меня удивил не столько сам этот обычай, сколько непривычная для цивилизованного народа искренность уибробцев.

Наши хозяева еще не закончили свои объяснения, когда в столовую вошел и сам Шпик Уининим — высокий, плотный, очень симпатичный уибробец вороной масти. Они с Нэг чрезвычайно подходили друг к другу, и я подумал, что ночное ржание и фырканье вовсе не было сном.

Броб представил нас мистеру Шпику. Тот сказал, что уже слышал о нас от Нэг, поклонился и провел рукой по своей гриве вплоть до хвоста. Одет он был по-будничному, но безукоризненно, в соответствии со здешней модой: узкие штаны до колен, подчеркивающие его мужские достоинства, и белоснежные манжеты на двуперстых руках, а на ногах легкие круглые ботинки. Остальные части тела ничем не были прикрыты, потому что, как видно, уибробский климат позволял это.

Привязывая соломенную корзинку под подбородком, Шпик с простодушной улыбкой извинился перед Нэг, что ночью не был в достаточно хорошей форме, а когда она любезно уверила его в противном, он повернулся к нам с Линой и спросил, действительно ли мы прибыли из Европы.

— Вы тоже сомневаетесь? — спросил я.

— Ах, оставьте нашего Броба, он старый консерватор, — ответил, смеясь, мистер Шпик. — Я спросил вас об этом, потому что уже два с половиной века европеец не ступал на наш материк. Почти со времени создания уибробского государства.

— Невозможно! — воскликнул я. — Неужели мир так огромен?

— Я не знаю, — ответил мистер Шпик. — Но если верить некоторым преданиям и письменным документам, в то время здесь появился какой-то европеец, англичанин, если не ошибаюсь, капитан, капитан… — Шпик щелкнул в воздухе пальцами. — Вот имени его не помню. И с тех пор у нас утвердилось мнение, жертвой которого стал и Броб, что Англии не существует, а следовательно, не существует и Европы.

— Но почему, боже мой?

— По словам того англичанина, груз пороков в Англии был настолько велик, что она давно уже должна была затонуть в океане. Но он, наверное, был англофобом, и его утверждения, разумеется, нужно принимать с оговоркой.

Я кивнул и заметил, что пороки едва ли могут потопить такую страну, как Англия, а тем более материк, иначе не только Европа, но и остальные материки давно бы ушли под воду.

Шпик, однако, не понял моей шутки, а переглянулся с Бробом и Нэг и спросил, о каких других материках я говорю. Я сказал, о каких, и даже изобразил на белом листе контуры двух земных полушарий с пятью материками.

— О, Дио! — рассмеялся Шпик вместе с Бробом и Нэг. — Я вижу, что ваша мифология богаче нашей. Пять материков, шарообразная земля, два океана… Неужели вы еще верите в такие глупости?

— Что вы хотите этим сказать? — удивился я.

— Я хочу сказать, дорогой мистер Драгойефф, что наша уибробская география достаточна развита. И если существование Европы мы еще можем допустить, поскольку и вы это подтверждаете, то все прочее — плод вашего суеверного европейского воображения.

На обратной стороне листа Шпик нарисовал весьма эффектно круглую плоскость, представляющую по его утверждению сплошной и единственный мировой океан. В центре его он начертал Уибробский материк в форме грубого эллипса, пересеченного посредине Уибробский меридианом. Меридиан разделял материк на две половины и на две державы — Уибробию и Бробдингуйю. В самой восточной части мирового океана он нарисовал два кружочка, один поменьше, другой побольше, которые изображали предполагаемые Англию и Европу. Затем быстрыми штрихами показал путь Солнца вокруг Земли, с востока на запад, и вокруг всего этого набросал семь концентрических окружностей: они обозначали семь небесных сфер, к которым, в соответствии с уибробской космологией, были прикреплены звезды, предназначенные для освещения Уибробии в ночное время.

Лина пробормотала по-болгарски, что у этих уибробцев не все дома, но я, хотя и был немного смущен, не разделял ее мнения. Для страны, столь увлеченной развитием техники, подобные представления о Земле и Космосе были вполне естественными. По тем же причинам, как видно, было естественно, что уибробцы пили воду из умывальников и мылись над ведрами. Все-таки я осторожно спросил:

— Мистер Шпик, неужели вы, уибробцы, никогда не выезжаете за пределы вашей страны?

— Выезжаем, — последовал ответ. — В Бробдингуйю, но очень редко… Мы знаем, что есть и чего нет в мире, мистер Драгойефф.

Спорить было бесполезно: если человек, а тем более уибробец, убежден в своем превосходстве, его взгляды ничто не может поколебать.

Мы постепенно знакомились друг с другом. Я проявил интерес к профессиям наших хозяев. Оказалось, что все они служат в Лаггнеггском Грейтполисменстве: Нэг — секретарем в Тресте по снабжению Грейтполисмена; Броб — главным лесоводом в его же имении и по совместительству главным дрессировщиком львов и фазанов, разводимых для охоты; Шпик, кроме своего поста вице-президента философского Юниона, был и штатным философом в канцелярии Грейтполисмена. Первые две должности были мне известны по истории средневековья, и я особенно заинтересовался должностью мистера Шпика.

Он удовлетворил мое любопытство. Установление должности «штатного философа» при Грейтполисменстве, а также и при Вицегубернаторстве Уибробии произошло немного более полувека назад и явилось событием исторического значения. В то время, под влиянием зловещего сочетания звезд Шестой небесной сферы, в мышлении уибробского населения проявились опасные извращения. Ни с того ни с сего оно начало задумываться над многочисленными бессмысленными вопросами и засыпало ими Вицегубернаторство до такой степени, что последнее из-за нехватки воздуха находилось под угрозой удушья.

— Уэлл, — продолжал мистер Шпик, — это был настоящий потоп вопросов, один другого невежественнее. Например: на что используют свои спруги[15] владельцы Великой фирмы и высшие сановники; зачем они, а также Вице-губернаторы и Грейтполисмены сохранили клыки в отличие от прочего населения, которое их лишено; с какой целью Палата депутатов была заменена Палатой киберов; почему Вице-губернаторы живут на Летающем острове[16], хотя имеют в своем распоряжении всю уибробскую территорию; существовал ли Уининим Однокопытный и если да, то какой социальный порядок он предусмотрел в своих скрижалях. И прочие профанские вопросы.

— Почему профанские? — спросил я.

— Если уибробец не понимает чего-то, что понятно само собой, он — профан, — коротко ответил мистер Шпик. — Тогда именно и возникла необходимость, наряду с использованием Энсестрел касл[17] и орудий лазерного типа, учредить штатные места, одно из которых я имею честь занимать. Наша главная философская задача, как вы догадываетесь, заключается в том, чтобы предотвращать излишние вопросы и таким образом содействовать интеллектуальному подъему нации.

Я сказал, что должность мистера Шпика без сомнения полезна народу, и он с улыбкой поблагодарил меня. Я спросил его, какую философию исповедуют уибробские философы, и узнал, что это зависит от состояния посевов и некоторых других факторов.

— Если урожай хороший и население обеспечено кормами, мы допускаем существование материи, если нет — отдаем предпочтение духовному началу и заботам, которым каждый должен посвящать себя, дабы обеспечить себе место на Том свете. В случае бедствий мы проповедуем стоицизм, а при относительном благоденствии — эпикурейство. Интересуемся, разумеется, и социальными аспектами ситуации… Так, перед выборами мы обосновываем принципы демократии, а после выборов — необходимость теократии… Как видите, наша философия весьма гибка и благодаря этому несокрушима. Но не утомил ли я вас своей лекцией?

Я уверил его, что нисколько, и спросил, кто этот Блейк, о котором говорили Броб и Нэг, и почему его выбросили с семнадцатого этажа философского Юниона. Выяснилось, что Блейк, пусть земля ему будет пухом, был молодой человек, который, несмотря на сомнительное состояние урожая в этом году, упорно придерживался материалистических взглядов. Он пренебрег даже специальным эдиктом Вицегубернаторства, которым Юниону предписывалось отдать все силы проблемам спиритуализма. Вот почему Юнион поступил с ним согласно статье 9 своей Хартии внутреннего распорядка, утвержденной самим Вицегубернаторством.

— Извините, мистер Шпик, — прервал я его. — Вы часто упоминаете вицегубернаторство и вице-губернаторов. Что вы имеете в виду?

— Уибробия — Вицегубернаторство, — ответил мистер Шпик. — Ее верховные правители — три Вице-губернатора.

— А что делает в таком случае губернатор?

— Его нет.

— Но тогда по отношению к кому же ваши вице-губернаторы вице?

— По традиции считается, что по отношению к самому Уининиму Однокопытному, нашему верховному божеству. Разумеется, это только аллегория, которая лучше всего выражает сущность нашей демократии… Между прочим, — деликатно добавил мистер Шпик, — позволю себе напомнить вам, что слово Вицегубернаторство и его производные у нас произносятся с большой буквы. Так принято, знаете ли…

Второй раз мне делали подобного рода замечание, и я дал себе слово в этих делах глядеть в оба.

После завтрака Броб и Нэг отправились по-семейному на пригородные поля, а мистер Шпик пригласил Лину и меня погулять и познакомиться с городом. При этом он обещал повести нас после обеда на Парад уининимов, чтобы мы полюбовались прекрасным зрелищем.

Лаггнегг, как выразился мистер Шпик, уибробский город средней величины. Он занимает пространство в пятьсот квадратных миль и имеет, по последней переписи 1962 года, 6 383 491 жителя; теперь, однако, число жителей превышает десять миллионов и вот-вот будет достигнута цифра в 14—15 миллионов. Дома в Лаггнегге многоэтажные, но светлые и легкие, поскольку строятся из прессованного уибробского навоза, который является в Уибробии основным строительным материалом; правда, случается, что то или иное строение сносит ветер и размывает дождь — но это небольшая потеря, потому что навоза сколько угодно. Город насыщен культурными заведениями, но больше всего в нем общественных уборных, и они лучше всего оборудованы. Магазины забиты фуражом, рестораны — лаггнежцами, бульвары, авеню и стриты — вездеходами, чиновниками и полисменами. Заводы Великой фирмы находятся за городом, и воздух был бы относительно чистым, если бы не было специальных установок, о которых пойдет речь в шестой главе этой книги. Вообще Лаггнегг во всех отношениях сверхсовременный город.

Чего в нем нет, так это садов и площадей, если не считать площадь перед Грейтполисменством. Зато каждое свободное место в городе щедро засеяно люцерной, викой, пыреем, рапсом и представляет собой прекрасное пастбище. Называются эти пастбища «граси-скверы»[18], встречаются во всех уибробских населенных пунктах, и связано это с биологической структурой уибробца и с его духовными запросами.

Мистер Шпик остановил вездеход в центре города возле одного такого граси-сквера. Нам открылось интересное и приятное зрелище: сотни лаггнежцев обоих полов ползали на четвереньках по люцерне и энергично хрупали. Время от времени раздавалось довольное и благодарственное пофыркивание, а в паузы все доставали желто-зеленые книжки и хором читали мудрые изречения. Мистер Шпик сказал, что это значительно облегчает переваривание трудно усваиваемой целлюлозы.

Граси-скверы везде были окружены длинными мраморными корытцами, по которым текла вода для питья. Это естественно и очень удобно. Поразительное впечатление, однако, производило нечто другое, что недвусмысленно свидетельствовало о высокой гражданской сознательности уибробчества. Наевшись люцерны до отвала, уибробцы входят в специальные помещения, снабженные автоматическими доилками, и сдают молоко, скопившееся за ночь в их кормовых железах. Это обусловило и отсутствие в Уибробии коров, овец и других животных, дающих молоко.

Странный обычай, не так ли? Еще более странно то, что в упомянутом ритуале наравне с женщинами участвуют мужчины. Шпик объяснил нам это обстоятельство очень просто: в прежние времена их мужчины были лишены активных молочных желез, но последнее Вицегубернаторство издало специальный эдикт об увеличении надоев. Во исполнение эдикта наступили благоприятные изменения в биоструктуре мужского пола, вследствие чего надои увеличились сразу более чем в два раза. Бробдингуйская пропаганда воспользовалась этим и распространила лживое сообщение о том, что уибробцы, мол, выполняют и некоторые другие функции женского пола и что в Уибробии вообще мужчин уже нет. Однако последовавший затем демографический взрыв опроверг это сообщение.

— Но, мистер Шпик, — поинтересовался я. — А что вы делаете с таким количеством молока?

— Продаем его в Бробдингуйю и таким образом ослабляем ее оборонную мощь.

— ?!

— Наше молоко, — лукаво улыбнулся мистер Шпик, — содержит большой процент сахара, и систематическое его употребление вызывает массовые заболевания диабетом, ожирение сердца и прочее. Понимаете?

Это было действительно умно и коварно. Во всяком случае мы с Линой дали себе обет не есть больше молочную кашу.

Об остальных наших впечатлениях того дня я расскажу так, как у меня это записано в блокноте, которым меня снабдил мистер Шпик.

До 16.15, когда должен был состояться Парад уининимов, в нашем распоряжении оставалось несколько часов. Мы решили пройтись пешком. Вездеход мистера Шпика следовал за нами на расстоянии нескольких шагов — соответственно запрограммированный, конечно. День был жаркий, и мы шли в тени высоких зданий. Смотреть было особенно не на что, разве что на уибробцев и уибробок в их оригинальной одежде, прикрывающей лишь срамные места и кисти рук. Лина по привычке рассматривала витрины и мысленно примеряла выставленные в них предметы. Мистер Шпик поднял руку и что-то диктовал в брильянтовую запонку на своей манжете. Он объяснил нам, что в этой запонке находится несколько магнитофонов и она заменяет ему записную книжку.

Внезапно Лина вскрикнула. Нашим глазам открылась удивительная картина. Мы вошли в квартал, где были расположены учреждения и конторы Великой фирмы Лаггнегга. Перед каждой конторой шло отчаянное сражение. Совершенно голые уибробцы обоих полов по два, по три, по четыре сразу лягались копытами, царапались своими длинными и твердыми ногтями, щипали и душили друг друга — вообще делали все, что делает разумное существо, когда стремится уничтожить своего противника. Все действовали молча, никто не жаловался, никто не звал на помощь. Лилась кровь. Многие лежали на тротуаре без сознания, а несколько санитарных вездеходов подбирало их. Некоторые победители перевязывали себя и надевали штаны и манжеты.

Было странно, что прохожие обходили поле сражения спокойно, даже апатично. На противоположном тротуаре беседовала группа полисменов с резиновыми дубинками в руках и ручными лазерами у пояса, но и они не обращали внимания на дерущихся.

Я не сдержался и бросился разнимать двух молодых уибробцев, которые неподалеку от нас царапались и кусались. Заметив меня, они перестали драться и посмотрели на меня с нескрываемой досадой.

— Хотите присоединиться? — спросил один из них и ощупал свой хвост, от которого остался один пучок.

— Нет, благодарю, — быстро произнес я. — Но почему вы деретесь? На что это похоже?

Они с недоумением переглянулись и пожали плечами, как будто сумасшедшим был я. Тот, что до сих пор молчал, извлек изо рта два сломанных коренных зуба и решительно повернулся ко мне.

— Послушайте, мистер Незнаюктовы, если вы кандидат, раздевайтесь. Если нет, идите к черту и не отнимайте у нас время.

— Кандидат на что? — изумленно спросил я.

Они не ответили. Теперь они молчали, уставившись с открытыми ртами на мои руки и ноги.

— Еху! — прошептал первый и зажмурился, словно не верил своим глазам. — Еху на улицах Лаггнегга… Год дем[19].

— Смирно! — скомандовал второй, приблизившись ко мне. — Номер стада? Ах, мерзкое животное! — воскликнул он, а я был так ошарашен, что не мог вымолвить ни слова. — Эй, полисмены, сюда!

Два полисмена отделились от группы и медленно пересекли улицу. Но Шпик пришел в себя и перехватил полисменов. Он что-то шепнул им, потом вернулся, взял нас под руки и потащил к своему вездеходу. Когда мы тронулись, он озабоченно посмотрел на нас.

— Это моя вина. Вам необходимы двупалые перчатки и башмаки, не то мы на каждом шагу будем иметь неприятности.

— Но что все это значит, мистер Шпик? — спросил я, переведя дух. — Я ничего не понимаю.

— Вас приняли за еху. Это, ю си[20], грязные и опасные животные. Они живут в Западной резервации и питаются падалью. К сожалению, у них конечности имеют по пять пальцев, и тех джентльменов это ввело в заблуждение.

— Неужели пяти пальцев достаточно, чтобы нас приняли за этих ваших еху, — возмутился я.

— О нет, — неопределенно произнес мистер Шпик.

Он явно не хотел распространяться на эту тему, и я вернулся к кровавому зрелищу на авеню. Шпик был удивлен больше моей реакцией, нежели самим зрелищем.

— А что вас так волнует, мистер Драгойефф? Разве у вас в Англии не проводятся конкурсы?

— Проводятся, — сказал я, оставив без внимания вопрос о том, англичане мы или нет.

— Тогда что вас удивляет в наших конкурсах?

— Форма, — ответил я.

— О! — рассмеялся мистер Шпик. — Вы все еще проводите их с помощью экзаменов и комиссий, да?

Он сказал, что такой метод применялся когда-то и у них, но был слишком дорог и, кроме того, не давал никакой гарантии отбора самых способных. Другой недостаток метода состоял в том, что в ход шли подкупы, моральные и материальные, ходатайства и телефонные звонки. Я возразил было, что их теперешний метод кажется мне опасным для жизни конкурентов, но он заметил:

— Зачем нам гражданин, который не в состоянии пройти обыкновенный конкурс? Не думаете ли вы, что такой уибробец просто не может быть чиновником?

— Но почему, боже мой?

— Да он в течение одного дня не мог бы выдержать пинков своих начальников, — кратко ответил мистер Шпик.

Его рассуждения были не лишены здравого смысла, и, хотя моя жена снова пробормотала, что эти люди сумасшедшие, я с ней не согласился. Я напомнил ей, что эти существа не люди, а уибробцы, следовательно, имеют право на некоторые странности. К тому же для чего еще ногти и копыта?

Мгновением позже, однако, мы столкнулись с явлением, которое я не мог сразу переварить, несмотря на многолетнюю практику в Софийском зоологическом саду.

Мы проезжали по Уининим-роуд, самой широкой и длинной улице Лаггнегга. Вездеход остановился у перекрестка перед красным сигналом светофора. Я лениво рассматривал стада разноцветных машин, которые проносились по поперечной стрит, и не мог понять, зачем в этой стране светофоры, если каждый вездеход мог бы через них перелететь. И только мистер Шпик начал мне объяснять, что светофоры нужны, чтобы приучить уибробцев к порядку и дисциплине, как взгляд мой задержался на двух молодых уибробцах, юноше и девушке. Они находились в самом центре перекрестка, на круге, покрытом травой, и исполняли какой-то очень ритмичный танец. Я подумал, что наши европейские танцы куда более сложные и увлекательные, чем эти однообразные движения, и хотел было спросить мистера Шпика, не национальный ли это танец, но не успел, потому что у меня перехватило дыхание.

Увы, эти молодые уибробцы не танцевали. Нет, они совсем не танцевали. Больше того, они… как бы выразиться поделикатнее, черт побери! Да они просто совокуплялись.

Если вы, уважаемый читатель, увидели бы нечто подобное посреди улицы, то непременно бы возмутились и позвали милицию. Я готов был поступить именно так, но обнаружил, что мистер Шпик смотрит на пару, зевая, а моя жена улыбается с одобрением и любопытством. Я даже подумал, что являюсь жертвой оптического обмана. Но в этот момент зеленый свет открыл нам путь, и я должен был зажмуриться, поскольку увидел зрелище совсем близко. Оно было вполне реальным.

Я ничего не сказал и хорошо сделал, потому что немного погодя обнаружил, что этот скандальный случай никоим образом не единичен и, следовательно, не скандален. Подобные картины можно было наблюдать не только посреди авеню и роудов, но и на тротуарах, и в подъездах жилых зданий и учреждений, и на самих граси-скверах. При этом уибробцы в летах принимали участие в этих занятиях не меньше, чем молодые… В сущности, что же такого необычайного было в этом уибробском обычае? Он был вполне практичен и даже демократичен, потому что не каждый уибробец может снять комнатку или иметь под рукой начальнический кабинет, кроме того, это спасало нацию от привычного лицемерия.

В этот день мы сделали первые шаги на пути постижения уибробского быта и то и дело убеждались в превосходстве уибробской цивилизации. Так, например, чтобы снабдить нас обувью и перчатками, мистер Шпик отвел нас в грандиозный супермаркет, где продавались три вида товаров, каждый из которых предлагался в двух моделях — уибробской и бробдингуйской. Достаточно было опустить сзади в отверстие компьютера-продавца нужное количество спруг плюс пять процентов для самого компьютера, чтобы он повернулся к тебе лицом и ты получил свою покупку. Тут же моментально выпускали и готовое платье. К сожалению, автоматы обуви и перчаток были испорчены, и нам пришлось обойти десяток супермаркетов, прежде чем мы приобрели перчатки и обувь. Разумеется, уибробские.

Обедали мы в первоклассном ресторане. Здесь все было автоматизировано. Разнообразные блюда с постными бульонами, зерновым и травяным фуражом двигались по конвейеру вдоль столов, и каждый мог выбрать что его душе угодно. Над столами висели компьютеры-кельнеры, но их функция была чисто воспитательной: они наблюдали за приемом пищи с точки зрения этикета и в случае нарушения его делали замечания и раздавали пощечины. Кроме того, они с научной целью записывали застольные разговоры: записи отправлялись в Уибробскую Их Превосходительств Вице-губернаторов Академию наук, где обрабатывались для нужд социального управления. Оплата в ресторане производилась так же, как в супермаркетах.

Когда мистер Шпик Уининим достал две банкноты, чтобы заплатить за обед, я смог разглядеть одну из них. Она была красивого ярко-голубого цвета. Водяной знак изображал герб Уибробского государства — умную лошадиную голову с торбой фуража перед мордой. На лицевой ее стороне в золотых медальонах были помещены лики трех Вице-губернаторов. Меня поразила их молодость.

Это были три симпатичные джентльмена в возрасте между двадцатью и двадцатью пятью годами, с буйными гривами и живым выражением лиц. Первый выглядел интеллигентным, второй — лукавым и сообразительным, а третий олицетворял, как видно, скромность и благочестие, так как один его глаз смотрел в землю, а другой на небо.

Мистер Шпик подтвердил мои впечатления, но добавил, что медальоны отображают раннюю молодость Вицегубернаторов. Сейчас они приближаются к девяноста годам, но не утратили ни своего интеллекта, ни своих характерных черт.

— И слава богу, мистер Драгойефф, Триединство Их Превосходительств — самое большое счастье для Уибробии. Потому что найти Вице-губернатора, сочетающего в себе качества всех троих, так же трудно, как пропустить копыто через игольное ушко.

— Верблюда через игольное ушко, — поправил я.

— Пусть верблюда, — согласился мистер Шпик.

И мы поехали за город, на ипподром, где должен был состояться Парад уининимов. Мы прибыли вовремя, но с трудом нашли места на самых верхних скамейках.

Ипподром был эллипсовидный, длиной в милю и шириной в полмили. В отличие от других ипподромов мира беговая дорожка его была покрыта бетоном и содержала в себе акустические элементы, благодаря которым парадный шаг марширующих звучал особенно громко и жизнерадостно. Посредине эллипса возвышалась высокая трибуна для именитых людей города. Среди них находился и Грейтполисмен Лаггнегга, он же церемониймейстер парада, он же мэр города, он же начальник гарнизона, он же президент областной Лиги заднекопытных. Издали я не мог его как следует рассмотреть. Запомнился только шикарно откинутый русый хвост, золотые эполеты на могучих голых плечах, генеральские лампасы на коротких штанах и золотой блеск жезла с шаром наверху. Я проникся к нему уважением, поскольку, как гласит народная поговорка, форма определяет содержание.

На правом краю этого плац-ипподрома стоял строй коней в сто рядов, по сорок в каждом ряду. Это были крупные и красивые животные, построенные по росту и масти, но какой они породы, я не мог распознать. Перед огромным конским каре стояли замершие в ожидании десять рядов уибробцев-барабанщиков, также по сорок в ряд и еще столько же флейтистов и фанфаристов. Перед ними выпятил живот дирижер с длинной палочкой в правой руке. Палочка, или скорее палка, была выше его роста и украшена разноцветными лентами.

До начала парада оставалась минута. Я ждал, когда наконец появятся таинственные уининимы и оседлают коней.

Но этого не случилось. Ровно в 16.15 Грейтполисмен поднял над головой свой золотой жезл. Дирижер высоко подкинул палочку и с неподражаемой легкостью поймал ее. Загремели барабаны. Пискнули флейты, зазвучали фанфары. И кони, о господа, именно кони стали вышагивать…

Это было нечто неописуемое. Барабаны грохотали с такой силой, что даже у нас внутри все сотрясалось: ррам-тарарам-там, ррам-тарарам-там, ррам, ррам, ррам… Лина заткнула уши и закрыла глаза. Но я — нет. Никогда в жизни я не видел таких коней, как эти. Какой музыкальный слух, какой маршевый шаг! Под их копытами сотрясалась земля, и мне казалось, что из их ноздрей вырываются пламя и дым. Они обходили ипподром, приветствуемые миллионной публикой и поднятым жезлом Грейтполисмена, и были восхитительны. На них не было ни седел, ни кожаной сбруи, украшенной безделушками, и это придавало их церемониальному шагу грацию и свободу. Только на передних ногах, в такт флейтам и барабанам, звенели серебряные путы, отчего зрелище приобретало еще более выразительную мелодичность.

Парад приближался к нам. И меня что-то стало немного смущать. У нас, да и везде в мире, даже когда лошадей запрягают или ездят на них верхом, вид у них бодрый, осанка гордая, а эти кони были воплощением оскорбленного достоинства. Они выглядели очень умными и словно могли бы говорить, но не хотели. Барабаны били изо всех сил, публика ревела и топала копытами, Грейтполисмен поднимал свой жезл аж в небеса, а кони молчали. Они были печальны, эти кони…

Парад окончился, и мы поспешили к нашему вездеходу, но я так и не увидел уининимов. А ведь это был Парад уининимов?

— Но они прошли перед вашими глазами, — удивился мистер Шпик. — Целых сто рядов… Да вы не близоруки?

— Извините, — сказал я, — но это были кони…

— Глупости, — возразил мистер Шпик. — Это чистокровные уининимы. В этом не может быть сомнений, потому что от них мы ведем наше происхождение.

Во второй раз я слышал эту версию о происхождении уибробцев. И не вполне ей поверил, несмотря на громадные скульптурные копыта, которые торчали вместо крестов на колокольнях лаггнеггских церквей. Люди почти никогда не бывают тем, кем себя считают, так почему бы этой истине не относиться и к уибробцам!

Лаггнеггский вечер, который разлучил нас с мистером Шпиком, был ясным и звездным. Воздух звенел от топота копыт и жизнерадостного ржания. От граси-скверов долетали ритмичные вздохи и дружное хрупание.

Мистер Шпик оставил нас на плоской крыше нашего временного обиталища у Броба и Нэг Уининимов. Он объяснил нам, что не может проводить нас до спальни, поскольку торопится в этот вечер занять место Третьего в доме одного своего друга детства, которому многим обязан. Прощаясь с нами, он сообщил, что наш визит вежливости к Грейтполисмену Лаггнегга, вероятно, будет отложен: Грейтполисмен отправил запрос по поводу того, как поступить с нами, в Уиброб-сити и в ближайшие дни ожидает ответа.

Я задержал его руку в своей, поскольку вопрос о том, как с нами поступят, меня живо интересовал. Я спросил, каким может быть ответ Уиброб-сити, а Шпик философски усмехнулся и похлопал меня по плечу.

— Все мы зависим от погоды и урожая, мистер Драгойефф.

И удалился с приветливым ржанием. В ответ заржали и мы.

Броба и Нэг, наших милых хозяев, мы застали в столовой. Они провели свой выходной среди зеленых стеблей сорго и находились в отличном настроении. Свое дневное молоко они сдали в большую доильню, и совесть их была чиста.

Они осведомились, как мы чувствуем себя после прогулки по Лаггнеггу. Лина встала и зевнула. Я улыбнулся и тоже зевнул. Но оба мы сказали, что чувствуем себя отлично.

Что может делать человек в Уибробии, кроме того, что он вынужден делать?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Автор и его жена развлекаются. Они бегло знакомятся с культурой и законами Уибробии. Как уибробцы избавились от преступлений. Мнение мистера Шпика относительно необходимости мнений по другим вопросам.

Намек мистера Шпика на то, что дальнейшая наша судьба зависит от погоды и урожая, меня обеспокоил. Ответ Уиброб-сити задерживался. Задерживался и наш визит вежливости к Грейтполисмену мистеру Рольфу. А когда что-нибудь слишком долго откладывается, это не к добру.

Я решил еще раз поговорить с мистером Шпиком по этому вопросу. И был неприятно поражен, когда тот, с присущей уибробцам непосредственностью, уточнил, что наша судьба, в сущности, зависит от нужд текущего момента. Если они того потребуют, нас будут считать шпионами Бробдингуйи, поместят в роскошный отель и будут обращаться с нами весьма учтиво вплоть до какого-либо подходящего политического момента, когда нас решат разоблачить и казнить или обменять на уибробских шпионов, пойманных в Бробдингуйе. Другая возможность: нас будут считать именно теми, кто мы есть, и навсегда оставят в Уибробии; это самый благоприятный для нас исход. И третья возможность — нас отнесут к инопланетянам. Эта возможность — самая нежелательная, поскольку тогда нас тайно, и незамедлительно казнят.

— Но почему, боже мой?! — воскликнул я.

— Потому что существование других цивилизаций в Космосе противоречит нашей религии, а религии, как вы знаете, ничто не должно противоречить, — невозмутимо ответил мистер Шпик.

Ну и религия! Черт бы побрал этих уибробцев с их идиотской искренностью!

От Лины я этот разговор скрыл, но мысль о том, что мы можем погибнуть ни за что ни про что, приводила меня в бешенство. Если бы мы еще были коммунистами или неграми, или протестантами, или католиками, или еретиками, или гангстерами, или фрейдистами, или демократами, или артистами, или гомосексуалистами, или анархистами, или по крайней мере писателями — тогда куда ни шло. Но мы были всего лишь двумя тихими беспартийными гражданами республики Болгарии, отправившимися по свету с самыми мирными намерениями и попавшими, на свое горе, в Уибробию. Один раз, кляня судьбу, я выразил мистеру Шпику сожаление по поводу того, что волны не выбросили нас на берег Бробдингуйи. Но он уверил меня, что это не облегчило бы нашу участь, поскольку бробдингуйцы отличались от уибробцев только головными уборами — предпочитали цилиндры котелкам.

Нам оставалось ждать и надеяться. Наши уибробские, приятели Броб и Нэг, как и сам мистер Шпик, были очень любезны и предупредительны и старались услужить нам чем могли. Так, еще на третий день после вашего прибытия в Лаггнегг Шпик достал из кармана кошелек со спругами и предложил его мне. Я начал было отказываться, разумеется, лицемерно, так как у меня не было и ломаной спруги, но, мистер Шпик заметил, что это не его, а государственные средства и мне нечего стесняться.

Кошелек дал мне и моей жене возможность перейти исключительно на молочную пищу, и мы после наших изнурительных приключений в океане за несколько недель поправились. О происхождении молочной пищи мы, естественно, старались не думать.

Теперь настала очередь духовных потребностей. Я вспомнил о газетах, а Лина — о книгах с описанием путешествий и приключений в дальних странах, словно ей не хватало наших собственных.

Газет я, увы, не отыскал, хотя обошел однажды весь Лаггнегг. В киосках здесь продавали все что угодно, начиная от шнурков для обуви, открыток с изображением кинозвезд и сексуальных атлетов и кончая гашишем и желто-зеленой книжкой короля Джорджа Франсуа и. т. д. — но не газеты. Вечером наши уибробские друзья сказали, что я напрасно стирал подметки: газеты у них можно найти, да и то в качестве библиографической редкости, только в некоторых библиотеках и музеях.

— Зачем они нам? — развел двуперстыми руками мистер Шпик. — Зачем волноваться и принимать близко к сердцу какие-то события? Уибробцу нужны монолитная психика и граси-скверы, и ему и дела нет до того, что происходит в Бробдингуйе или в самой Уибробии… Неужели в Европе еще выходят газеты? Дио мой!

От духовной пищи пришлось отказаться. Мистер Шпик добавил при этом, что у них выпуск газет давно прекращен по чисто гигиеническим соображениям: бумага и типографская краска распространяли миазмы и плохо пахли.

Моя жена оказалась счастливее меня. Книг о путешествиях она не нашла, поскольку уибробцы принципиально не путешествуют, но в домашней библиотеке Броба и Нэг обнаружила несколько довольно интересных романов. Первый из попавшихся ей в руки назывался «Про патриа ностра» и насчитывал 832 страницы. Содержание романа, со слов Лины, было следующим:

Одному уибробскому разведчику из отдела КХД-314 под номером 16 751 419, серия V, по имени Рэд Уининим, удается обмануть бробдингуйскую разведку и контрразведку и похитить одного из трех бробдингуйских Вице-губернаторов из его собственной ванны, куда не имели доступа даже микробы. Рэд доставляет свой трофей в целости и сохранности в Уиброб-сити и получает в награду самый высокий орден — Золотое копыто Уининима. В связи с этим всю бробдингуйскую полицию, разведку и контрразведку увольняют и заменяют новой, что вызывает гомерический хохот во всей Уибробии. Естественно, похищенного Вице-губернатора возвращают на его родину, к тому же с почестями, как повелевают добрососедские отношения между двумя враждующими государствами, но там его в превентивных целях, на случай если он завербован уибробской контрразведкой, вешают. В Уибробии это вызывает новую бурю смеха, и она долго не стихает, поскольку Бробдингуйя пытается проделать в Уибробии подобный фокус, но это ей не удается благодаря тому же Рэду Уининиму. Рэд задерживает вражеских разведчиков вместе с их аппаратурой, шифрами и женами, сопровождающими мужей для маскировки… Книга оканчивалась лирическим отступлением, прославляющим Рэда.

История показалась мне интересной, и я взял еще одну книгу из библиотеки Броба и Нэг. В ней шла речь о том же славном Рэде. На этот раз он никого не похищал, но выкрадывал стратегические планы Бробдингуйи и таким образом предотвращал войну на материке.

Я спросил Броба, как при таком положении Бробдингуйя все еще не распалась, а он сказал, что бробдингуйцы читают точно такие же книги, но с обратным смыслом. Поэтому Бробдингуйя все еще держится, но скоро падет.

В библиотеке наших хозяев не было ничего другого, кроме книг о Рэде Уининиме, и мы попросили их как-нибудь сводить нас в театр. Это взял на себя мистер Шпик. Он обещал обеспечить нас билетами на премьеру, где должен был присутствовать сам Грейтполисмен Лаггнегга.

Так и произошло. Театр, один из сотни в Лаггнегге, назывался «Стейт сиатер фор эдьюкейшн оф олд уибробинс»[21] и находился в культурном центре города. Это было представительное здание со зрительным залом на сорок тысяч зрителей. Наши места были весьма почетными — в седьмом ряду, тогда как первые шесть были заняты высшими сановниками, культурной элитой, гетерами и директорами супермаркетов, снабжающих самого Грейтполисмена.

Прошло два часа после положенного времени начала представления, но ложа Грейтполисмена оставалась пустой. Когда стало ясно, что она так и останется пустой, первые шесть рядов умчались сломя голову. Наш приятель Шпик огляделся по сторонам, но не убежал — предполагаю, что из-за нас.

Занавес поднялся. Пьеса называлась «Пламенная любовь Крейна Уининима». Она начиналась с того, что Крейн и его приятель Уилфред одновременно признались мисс Джейн, дочери видного сановника, в своей безмерной любви. Джейн удалилась в свои покои, чтобы подумать об этом. Тем временем Крейн и Уилфред прохаживались по сцене, обвиняя друг друга в нелояльности и яростно хлеща себя хвостами по бедрам. Это был настоящий конкурс на получение места в жизни, и я предположил, что уибробцы сейчас пустят в ход свои копыта и ногти, но ошибся. Мистер Шпик шепнул мне, что на сцене никогда ничего подобного не происходит, ибо за это положена ссылка в Западную резервацию. Это меня немного удивило, потому что именно «подобное» происходило на улицах Лаггнегга и никого за это не наказывали.

Как бы то ни было, во втором действии пришла весть о том, что отец Джейн лишен своего сана и отправлен на пенсию. Уилфред с виноватым видом отказался от сватовства, но Крейн остался верен своему слову и завоевал любовь Джейн. Они назначили свадьбу на третье действие.

И свадьба действительно состоялась. Двумя минутами позже стало ясно — сановник-тесть не только не лишен своего сана, но даже повышен в чине, должности и зарплате. Тогда появился на авансцене и сам сановник. Обратившись к публике, он произнес пламенное слово, в котором недвусмысленно доказывал, что в Уибробии добродетель всегда торжествует. Сановник расцеловал молодых, а они поцеловались друг с другом! Публика от умиления прослезилась. Что же касается коварного Уилфреда, он был наказан судьбой и удовольствовался ролью Третьего в доме молодой семьи.

Таким образом благородство победило. Актеры, стоя на авансцене и ритмично размахивая желто-зелеными книжками, проскандировали десять раз имена Вице-губернаторов и пять раз имя Грейтполисмена мистера Рольфа.

Публика, несмотря на умиление, от аплодисментов, однако же, воздержалась. Занавес быстро опустился. Впоследствии выяснилось, что аплодировать следовало и что занавес совершенно напрасно опустился так быстро, поскольку отсутствие Грейтполисмена объяснялось просто его загруженностью.

К чести Грейтполисмена необходимо отметить, что он той же ночью послал премьерше цветы и пригласил ее в свою постель. Отклик на этот джентльменский поступок был удивительным. На следующий день театроведы, которые из-за своего поспешного бегства не видели спектакля, опубликовали несколько монографий о премьере в «Стейт сиатер фор эдьюкейшн оф олд уибробинс», а спустя два дня на книжном рынке появилось два тома «Воспоминаний об авторе «Пламенной любви Крейна Уининима», написанных несколькими видными академиками.

Мистеру Шпику удалось приобрести эти тома, и он показал их мне с чувством уибробской национальной гордости. Я спросил, когда умер автор пьесы.

— Что вы говорите! — воскликнул мистер Шпик. — Ему сейчас всего десять годков.

— Как? — поразился я.

— Разве у вас и дети — писатели? — наивно спросила моя жена.

— О миссис Драгойефф, не все дети. Нет, отнюдь не все дети.

Этот ребенок, объяснил мистер Шпик, — явление исключительное, и он воспитывается в специальном пансионе для гениев с замедленным развитием.

— Черт возьми, — брякнул я, так как все еще не мог привыкнуть к уибробским порядкам. — Как это возможно, чтобы старые академики писали воспоминания о мальчишке? Какой жизненный путь прошел этот, с позволения сказать, заср… и какие, к черту, воспоминания могут быть у академиков, если они не присутствовали хотя бы при его крещении?

Мистер Шпик посмотрел на меня долгим взглядом, затем что-то прошептал в запонку своей белоснежной манжеты.

— Мистер Драгойефф, — торжественно сказал он. — У мальчишки, как вы выразились, нет жизненного пути, вы правы. Но у дяди его и его прадеда — есть.

— Кто они? — растерянно спросил я.

— Первый — наш Грейтполисмен мистер Рольф, а второй — мистер Черитебл Хорсхед, один из Их Превосходительств.

От других вопросов я воздержался.

Так, в ожидании визита к мистеру Рольфу, мы с женой постепенно постигали тонкости уибробской культуры. В последующие дни мы поняли, что она создается не столько детьми, сколько солдатами во время полевых учений и фермерами, которые сочиняют и рисуют в перерывах между окапыванием кукурузы и орошением риса. Уибробские деятели искусства вместе с профессорами и академиками учатся именно у них. Существует даже идея прикомандировать к каждому уибробскому культуртрегеру пехотинца в полном боевом снаряжении, обладающего правами отца и учителя. Мистер Шпик считал, что это очень полезная и прогрессивная идея, которая поднимет уибробскую культуру на недосягаемую высоту.

Лина очень быстро проглотила все, что было в библиотеке Броба и Нэг Уининимов, и попросила отвести ее в городскую библиотеку Лаггнегга, где книги выдавались на руки под залог нескольких спруг.

Пошел и я, увидев, что мистер Шпик изъявил пламенную готовность сопровождать Лину.

Библиотека находилась неподалеку от дома Броба и Нэг. Это было прекрасное современное здание в уибробской стиле. Главный вход, фронтон которого поддерживали мраморные колонны с копытовидными капителями, был богато украшен символическими фигурами, гранитным орнаментом и ажурными переплетениями из драгоценных металлов. Надо всем этим доминировало, однако, рельефное изображение обнаженной уибробской гетеры, простертое во всю длину фасада. Гетера лежала с распущенной гривой, которая наполовину укрывала ее тело. Одна рука была подложена под голову, в другой, протянутой вперед, она держала цветок, символизирующий девственность, а глаза ее были полуприкрыты в страстной готовности подарить этот цветок каждому, кто хорошо заплатит. Мистер Шпик объяснил нам, что этот прекрасный рельеф олицетворяет уибробскую культуру.

— Мы, уибробцы-интеллектуалы, видим свое призвание в полном самопожертвовании, — поучительно произнес он.

Мы вошли в библиотеку. Вестибюль был облицован белым мрамором и так же богато украшен статуями, рельефами, барельефами и горельефами. Между ними были щедро разбросаны золотые надписи, содержащие мысли из книжки короля Джорджа Франсуа Александра Чжао и т. д. де Торероса XXXI. Вот некоторые из них, переписанные мною в блокнот: «Пространство, заключенное между двумя обложками и заполненное листами с напечатанным текстом, называется книгой»; «Книга используется для чтения. Для других нужд употребляется другая бумага»; «Храните как зеницу ока книжные полки»; «Книга — духовный меч, но меч — не книга. Не забывайте об этом»; «Не плюйте в книги, кроме как в книги классиков, которые развращают народ». И далее в том же духе.

В вестибюле толпились уибробцы и упивались древней мудростью надписей.

Читальни пустовали. Их было три. В первой хранились книги по всем областям знаний и искусства на уибробском, то есть на староанглийском языке. Все книги были одного формата — 10 на 7 дюймов[22] и имели желто-зеленые обложки.

Я взял в руки учебник органической химии и раскрыл его. Он начинался так: «Самая великая страна под семью небесными сферами — Уибробия, а уибробцы — единственный народ, помазанный лично Уининимом Однокопытным, заслуживающий любви Вицегубернаторства и церкви, а также своего ячменя». Далее следовали химические и математические формулы. Книга по орнитологии начиналась так же.

Художественные же книги начинались совершенно иначе. А именно: «Уининим Однокопытный, благослови Уибробию! Потому что нет другого народа, кроме уибробского, помазанного лично Тобой, заслужившего заботу и любовь Вице-губернаторов и свою ароматную люцерну. И нет под лучезарными звездами семи сфер другой более великой, благоденствующей и счастливой страны, чем Уибробия! Аминь!» В этих словах чувствовались лирическое сердце и опытная рука художника. Мистер Шпик сказал, что слова эти были утверждены эдиктом № 2 Однокопытной церкви, в то время как эдикт № 1 ознаменовал само создание Уибробского государства.

Во второй читальне мы были поражены размером книг — полдюйма на четверть дюйма. Другими словами, книги были величиной с дамский ноготь, и сначала я даже не понял, что это книги.

— Что за лилипутская литература! — воскликнул я. — И как можно читать такие книги?

— Под микроскопом, — ответил мистер Шпик.

И действительно, на каждом столе, несмотря на то что читателей не было, стоял микроскоп. Мистер Шпик добавил, что эти книги, хотя и очень малы по размеру, во многом способствуют формированию интеллектуального и нравственного облика уибробца. Они написаны на языке блефуску.

— И многие у вас знают этот язык? — спросил я.

— О нет, — сказал мистер Шпик. — Но эти книги полезны, даже если их не читать. Достаточно подышать воздухом возле них.

На мой вопрос, кто пишет эти книги, мистер Шпик ответил, что их пишут советники Их Превосходительств Вице-губернаторов. Меня удивило терпение этих советников — это было все равно, что писать Илиаду на рисовом зернышке. В этом зале хранилось несколько миллионов томов.

Третья читальня просто потрясла нас. Хотя она была в несколько раз больше второй, в ней хранилось всего около ста книг. Но каких книг, боже мой! Формат самых маленьких был 12 на 8 футов[23], а толщина от 15 до 50 дюймов. Если бы такая книга упала с книжной полки, даже не слишком высокой, она бы раздавила нас всех, как клопов. Два специализированных электротельфера с особыми приспособлениями снимали и ставили на место эти книги.

Когда я сказал, что в залах не было читателей, я ошибся. Один читатель там был — престарелый уибробец, тощий, как дистрофик, в длинной синей мантии, с редкой гривой и почти лишенным волос хвостом. Книга, которую он читал, была раскрыта на отвесно стоящем металлическом штативе. К штативу вели несколько ступенек. Сам читатель сидел в удобном подъемнике, находившемся на расстоянии пяти ярдов[24] от штатива с книгой, чтобы можно было охватить взглядом крупный шрифт. Подъемник двигался по горизонтали и вертикали, а также вперед и назад — это позволяло старику переворачивать страницы и читать. Я, однако, усомнился в том, что он успевает что-либо прочесть, поскольку подъемник скользил налево и направо с огромной скоростью. Мистер Шпик тут же объяснил нам, что эта старинная письменность вообще до сих пор не расшифрована, а старец, скользящий туда-сюда, последний археофилолог в Уибробии. Его ученость и не пытается раскрыть тайну письменных знаков: он надеется постигнуть эту письменность именно с помощью оптического эффекта, получаемого при слиянии букв во время быстрого движения подъемника.

Его ученость, как его титуловал мистер Шпик, устал и должен был отдохнуть. Мы помогли ему спуститься по ступенькам и воспользовались случаем, чтобы представиться ему.

— Аймсори Плиз, — представился и он. — Профессор археофилологии. Член Уибробской Их Превосходительств Академии наук.

Мистер Аймсори едва держался на ногах и по рассеянности не обратил внимания на наш с Линой неуибробский вид. Я задал ему несколько вопросов.

— Ваша ученость, — сказал я, — я понял, что вы хотите прочитать эти джайент букс[25]. Надеетесь ли вы на успех?

— О, нет.

— Почему?

— У меня для этого недостаточный рост. Если б я был хотя бы на пятнадцать футов выше…

Я посмотрел на мистера Шпика, и тот с сожалением покачал головой. Очевидно, он считал, что академик выжил из ума.

— Но, Ваша ученость, не напрасен ли ваш труд?

— Уибробец должен что-нибудь делать, если хочет заслужить пенсию, мистер эээ…

— Мистер Плиз, не скажете ли вы нам что-нибудь о происхождении этих гигантских книг?

— О, да. Это остатки культуры одной человеческой расы. Те люди, потому что это были люди, а не уибробцы, обладали ростом от семидесяти до семидесяти пяти футов. Рост их был приблизительно равен высоте колокольни нашего Лаггнеггского кафедрального собора.

— Невероятно! — воскликнули мы с Линой.

— Но факт, — непоколебимо произнес мистер Аймсори Плиз и укутался поплотнее в свою мантию. — Письменные свидетельства нам оставил один англичанин, который жил здесь в ту эпоху. Да и раскопки в различных местах Вицегубернаторства дают нам достаточно материала… Огромные бедренные кости, черепа, в которых могут поместиться мозги пятидесяти уибробцев, сосуды и орудия не менее удивительных размеров… — Мистер Аймсори взволнованно почесал свой лысый хвост. — Некоторые наши биологи полагают, что на нашем южном побережье до сих пор существуют растения и животные в масштабах тех великанов.

Мы с Линой переглянулись. У нас не было оснований не верить старому академику. Я готов был уже подтвердить его слова, но мистер Шпик поспешил вмешаться:

— Это совсем не доказано, мистер Драгойефф, совсем не доказано. Мы с вами, хи-хи, очень хорошо знаем, что великаны существуют только в сказках, не так ли? Здесь нас знакомят просто с одной гипотезой, одной удобной гипотезой…

— Да, да, ай’м сори[26], — тут же смущенно сказал Аймсори. — Конечно, это гипотеза. Самые уважаемые наши биологи, разумеется, не верят в существование гигантских животных на побережье.

— Вопрос еще, существует ли само побережье, — заметил мистер Шпик.

— Да, да, это вопрос… Побережье действительно…

Голый череп академика заблестел от пота, а мистер Шпик улыбался той улыбкой, с какой японцы хоронят своих престарелых родственников. Но мое любопытство не было удовлетворено.

— Понимаю, гипотеза, — сказал я. — А откуда, по этой гипотезе, пришли великаны?

— Со стороны океана, — ответил с запинкой академик. — Если мы допустим, естественно, что океан где-то существует.

— Тогда почему животные сохранились, а великаны исчезли?

— О, гипотезы обычно имеют свою внутреннюю логику, — ответил мистер Плиз, с опаской взглянув на Шпика. Тот кивнул, и академик продолжил: — Объяснение простое. По гипотезе великаны участвовали в смешении рас на нашем континенте. В природе же существует закон: когда сочетается большое и малое, остается жить малое. Если смешать великое и ничтожное, победит ничтожное… Доказательство тому — наш уибробский рост.

— Вы увлекаетесь, Ваша ученость, — произнес с мягкой улыбкой мистер Шпик.

— Ай’м сори! Я хотел сказать, что доказательство тому — рост бробдингуйцев.

— А какого они роста? — спросил я.

— Нашего…

Мистер Шпик закашлялся. Следующего вопроса я задать уже не мог, поскольку Его ученость Аймсори Плиз куда-то исчез, словно испарился. Мистер Шпик что-то продиктовал в запонку своей манжеты и дружески улыбнулся нам:

— Что поделаешь с этими академиками, они всегда одержимы какой-нибудь идеей фикс… Пойдемте?

И он добавил, что, в сущности, уибробская нация давно достигла своего оптимального роста; все остальное — просто плод склеротической фантазии некоторых ученых. Для того чтобы мы в этом убедились, он предложил нам посетить Национальный музей в Лаггнегге.

Мы пошли пешком. По дороге к музею мы намеревались заглянуть в два учебных заведения — в университет и неполную среднюю школу, преследуя ту же цель: получить представление об оптимальном росте уибробцев.

В университет мы не зашли, поскольку в этом не было необходимости. Мы просто остановились под раскрытым окном одной из аудиторий и около часа слушали, как студенты скандируют хором мудрые изречения из первого тома сочинений Джорджа Франсуа и т. д. … де Торероса XXXI. Здесь эти сочинения изучались в полном объеме, и когда студенты вызубривали их наизусть, они получали дипломы. Разумеется, это относится, сказал мистер Шпик, к уибробарным наукам (соответствующим нашим гуманитарным. — Примеч. автора), а программа точных наук предусматривала, кроме того, курс основ арифметики и занимательной физики.

Совсем другим было положение в неполной средней школе, куда мы зашли. В одном из классов мы застали маленьких уибробят за вычислением пути кометы Галлея, конкретнее — за поиском той точки в пространстве, где она будет находиться через 1500 лет. Это был экзамен, и от решения задачи зависело, перейдут ли уибробята во второй класс или останутся на второй год в первом. Пока малыши пыхтели над справочниками по астрономии и математике, один из них, судя по всему, хороший ученик, стоя перед доской, интегрировал комплексные числа, возведенные в соответствующую степень.

Было странно, что эти милые уибробята не умели еще ни читать, ни писать, ни даже говорить. Лина спросила у одного из них, хорошо ли он учится и какая отметка у него по физике малых частиц, но в ответ он мог лишь произнести:

— Уа-уа, уа-ууу!

Учитель его успокоил, и он несколько раз нам очаровательно гугукнул.

Шпик рассеял наше недоумение. Уибробята, объяснил он, начинают говорить только на десятом году жизни, а время до тех пор используется для усвоения математики. Это гарантирует в самой высокой степени как их всестороннее гармоническое развитие, так и светлое будущее Уибробии.

Убежденные в том, что уибробцы действительно достигли своего оптимального роста, мы с Линой были готовы отказаться от посещения музея, но Шпик настоял на том, чтобы мы хоть ненадолго заглянули и туда.

Заглянули. Музей состоял из двух отделов: археологического и исторического. В археологическом были выставлены обтесанные камни, кусочки изящной штукатурки доисторических коттеджей уибробцев, а также несколько снимков большого формата, на которых Вице-губернаторы показывали уибробскому племени, как пользоваться огнем, как делать луки и стрелы, как обдирать и дубить шкуры и прочее в том же роде.

В историческом отделе не было никаких экспонатов, за исключением одной прекрасной картины размерами 30 на 20 ярдов. На картине были увековечены образы тех же Вице-губернаторов в тот момент, когда они закладывали основы уибробской державы. Отдельно была выставлена копия папируса, закопанного в вышеупомянутые основы. Текст его гласил: «Этот камень был заложен в лето Уининимово… (цифра была совершенно неразборчивой) руками Их Превосходительств мистера Гарри Хуфа, мистера Ричарда Фокса и мистера Черитебла Хорсхеда, лето благодатное и ячмененосное, дабы освятить отныне и присно и во веки веков имена и славу Их». Следовали подписи, скрепленные первой уибробской государственной печатью.

Все это меня немного удивило, так как повсюду в музее фигурировали трое ныне живущих Вице-губернаторов. Но мистер Шпик пояснил, что это в порядке вещей: имена покойных основателей все равно никто не помнит, да и прежняя история Уибробии, так сказать, не играет никакой роли, поэтому у историков есть все основания принять новое и более оригинальное летосчисление.

Этим закончился тот знаменательный для нас день в Лаггнегге, причем мы с женой и не подозревали, какие удовольствия ожидают нас в последующие дни.

Первым из них было сообщение мистера Шпика о том, что визит вежливости к Грейтполисмену мистеру Рольфу назначен на 2 ноября того, то есть 1970 года. Очевидно, Уиброб-сити сказало свое слово по вопросу о том, как надлежит поступить с нами, и мы с трепетом ждали момента, когда нам об этом объявят. Если вы припомните возможные варианты, которые перечислил нам мистер Шпик, вы поймете наше волнение.

Для того чтобы заполнить время, которое у нас оставалось, мистер Шпик предложил нам познакомиться поближе с законами страны: если решение Уиброб-сити не предусматривает немедленной экзекуции, это должно быть нам полезно и необходимо. Когда я спросил, где мы могли бы взять законы, чтобы их изучить, мистер Шпик рассмеялся: их так много, и они к тому же сопровождаются таким количеством сборников правил и толкований, что нам не хватило бы и десяти лет лишь для того, чтобы их прочитать. Проще и легче было бы посетить как-нибудь городской суд Лаггнегга, и там мы без особого труда все постигнем. Мы согласились.

Однажды утром, за неделю до решающего посещения Грейтполисменства, мы с Линой съели по порции молочной каши, а Шпик — мисочку проса, перемешанного с душистыми травами и сахаром, и отправились в суд. Он находился на северо-западной окраине города, на шоссе № 13, в старом, подлежащем сносу здании. Здание было сирым и мрачным, но это придавало ему большую внушительность. В просторном холле, куда вы попадали прямо с улицы, возвышалась статуя величественной уибробки со свободно развевающимся хвостом и строгим выражением лица. В одной руке уибробка держала большую торбу с зерном, а в другой, грозным жестом поднятой над головой, — лошадиную ногу с огромным копытом. Поломанные весы, по-видимому ненужные, валялись у ее ног. Повязки на глазах статуи не было, поскольку она и так была слепой от рождения.

Кругом были расположены двери в судебные залы, и мистер Шпик демократично спросил нас, в какой из них мы хотели бы войти.

Мы вошли в первый попавшийся. Публики в зале не было, если не считать одного молодого уибробца и одной пожилой уибробки, сидящих на скамье в первом ряду. На судейском месте за кипой папок сидели двое судей в темно-зеленых мантиях, с круглыми черными шапочками на головах. Лица судей были сильно скошены — у одного вправо, а у другого — влево, и если бы их соединить, получилось бы одно нормальное уибробское лицо; эта особенность, по словам мистера Шпика, объяснялась необходимостью равновесия и судейской объективности.

Рассматривалось дело о самоубийстве. Так как подсудимая была три дня назад похоронена, судебное разбирательство производилось заочно. Прокурор, который, в отличие от судей, носил на голове красную шапочку, обосновал обвинение одной-единственной фразой: обвиняемая нанесла государству огромный ущерб. В свидетели он пригласил молодого уибробца и уибробку из первого, ряда, и в ходе процесса выяснилось следующее:

Почтенная мать самоубийцы, она же свидетельница обвинения, и мистер Роджер, также свидетель обвинения, вступили в любовную связь, но, поскольку почтенная мать была вдовой, она не имела права вступить с вышеупомянутым мистером Роджером в законные половые сношения. Он со своей стороны был лишен права играть роль Третьего в семье, поскольку вдовы не имеют супругов. Это мучительное и ненормальное, с точки зрения уибробской нравственности, положение заставило вдову выдать замуж за мистера Роджера свою дочь и тем самым узаконить свое место Третьей в семье мистера Роджера. Так и произошло. В первую же брачную ночь молодых мать, она же теща, тихо заржала, и мистер Роджер, перешагнув через супругу, прыгнул в тещину постель. Это было замечено молодой женой, увы, плохо воспитанной уибробкой, и пока свидетели по делу предавались любви, она взяла и повесилась на балконе, где ее и нашли на следующее утро.

Процесс длился всего пятнадцать минут. Прокурор поблагодарил обоих свидетелей и с улыбкой отпустил их, предупредив, однако, о том, что если они хотят продолжать свои сношения, один из них непременно должен вступить в брак. Судьи огласили приговор: самоубийце выносилось порицание, которое должно было быть разглашено всеми средствами информации Уибробии, а имущество ее конфисковывалось в пользу государства.

Мы с женой, хоть уже и попутешествовали по свету, были весьма озадачены. Мистер Шпик почувствовал это. Когда мы вышли из зала, он посчитал необходимым философски обосновать решение суда.

— Интересы государства превыше всего, мистер Драгойефф, не так ли? Любое цивилизованное общество руководствуется этим принципом. Подумайте сами, какой невероятный ущерб нанесла Уибробии самоубийца. Фактически она убила не только себя, но и своих будущих детей и детей своих детей, и детей детей своих детей… Представьте себе на мгновение бесконечную цепь солдат и матерей солдат, которых она отняла у государства, и вы поймете смысл приговора.

Статья об убийствах аналогична по своему действию. Тот, кто позволяет каким-либо способом убить себя, совершает тяжкое антигосударственное преступление, и его родственники должны возместить государственной казне нанесенный ущерб; в то же время убийца, жертва обстоятельств, всегда освобождается от ответственности. Так или иначе он обладает мужеством жить и быть полезным родине своим органом деторождения.

Закон предусматривает исключение только для политического убийства: если оно вредит интересам Вицегубернаторства, убийцу судят и приговаривают к смертной казни; если же оно Ему полезно, убийцу награждают большой пенсией, званием «Патриот Родины» и орденом «Золотое копыто Уининима». Вот почему в Уибробии термин «убийство» имеет часто бытовой, весьма ограниченный смысл и даже не употребляется в судебной практике.

Рассуждения мистера Шпика, по размышлении здравом, не показались мне такими уж абсурдными. Если рассматривать уибробца как статистическую единицу и согласиться с принципом, что уибробец существует ради государства, а не наоборот, то все становится на свои места. После такого умозаключения контакты с уибробским законодательством не создавали для меня особых трудностей.

Мы направились к другому залу, но мистер Шпик заметил, что входить туда не стоит. Там, мол, рассматривается обыкновенное дело, связанное с присвоением чужой собственности. Я спросил, строг ли уибробский закон относительно краж. Мистер Шпик пожал плечами и заметил, что в их стране краж не бывает. Правда, прежде случались, и даже был издан строгий закон, карающий воров, но как-то ночью текст самого закона был выкраден одновременно из всех судов, адвокатских контор и библиотек. Именно тогда был издан новый закон, зачеркнувший понятие «кража», а присвоение чужой собственности поставивший под защиту государства.

— Но ведь в таком случае все начнут красть? — спросил я.

— Именно это и является целью нового закона, — кивнул мистер Шпик. — Посудите сами. То или иное действие является преступлением постольку, поскольку оно запрещено законом. Если закон какое-либо действие разрешает и регламентирует, то оно становится нормальной гражданской деятельностью. Таким образом присвоение чужой собственности перестает быть кражей, понимаете? С другой стороны, массовое присвоение увеличивает благосостояние нации и государства. Особенно полезно присвоение государственного имущества.

— Каким образом?!

— Очень просто. Тот, кто присваивает государственную собственность, ценности и прочее, по закону должен внести в государственную казну десять процентов от стоимости присвоенного. Если, например, присвоено сто спруг, десять из них вносится в казну, если присвоена тысяча — будет внесено сто. Следовательно, чем больше сумма присвоенного за год, тем выше рост поступлений в государственный бюджет.

Я возразил мистеру Шпику, что при такой системе государство теряет в десять раз больше, чем приобретает, но он объяснил, что украденные государственные средства у них не учитываются. Они проходят по параграфу «Стихийные бедствия», в то время как вносимые десять процентов вписываются в актив кассовых книг.

— И тем не менее в этом зале рассматривается дело о краже, — напомнил я.

— О, нет, — сказал мистер Шпик. — Там судят кого-то, кто забыл внести обязательные десять процентов.

И он ввел нас в зал, где собралось немало публики, преимущественно женского пола. Рассматривалось дело о клевете, затрагивающей поведение одного уибробца. Пикантные, подробности разожгли любопытство толпы уибробок.

Факт клеветы был установлен множеством свидетелей, то есть было доказано, что приписанные несчастному уибробцу аморальные деяния выдуманы клеветником. Суд огласил приговор: оклеветанный, подавший жалобу, присуждается к оплате расходов по делу и публичному порицанию. Что же касается клеветника, он был удостоен похвалы, и толпа уибробок вознаградила его аплодисментами.

Вы, дорогой читатель, готовы возмутиться, как в данном случае и поступила моя жена, но не забывайте о том, что, прежде чем дать какому-то явлению оценку, мы должны его объяснить. Дело в том, что клевета занимала в старом обычном праве уибробцев почетное место и, больше того, — в ныне действующем кодексе написано: она считается выражением высокого нравственного сознания клеветника, который видит зло даже там, где его нет. Кроме того, каждый клеветник является и потенциальным доносчиком, а в Уибробии доносам придается особо важное значение, так как на них в значительной степени опирается стабильность и величие государства. Больше того: донос рассматривается не только как высшая форма клеветы, но и как проявление бескорыстного патриотизма, благодаря чему доносчик, несмотря на нежелание щеголять своими заслугами, приобретает высокое общественное положение, его зарплата увеличивается в три раза, а иногда он получает и «Золотое копыто Уининима».

— А объект доноса? Что происходит с ним? — поинтересовался я.

— Зависит от того, в чем его оклеветали, — ответил мистер Шпик. — Наказание обычно варьируется от запрета пользования городскими и загородными пастбищами до аутодафе.

— А если он не виновен? — спросила моя жена.

— Тем хуже для него, — пожал плечами Шпик. — Невиновный объект более виновен, чем виноватый, и значительно более опасен для государства. Само его существование уже бросает тень на реноме государства и подрывает его устои. Самое меньшее наказание для такого объекта — пожизненное лишение гривы и хвоста.

— Ужас! — воскликнула моя жена, в глазах которой гривы и хвосты уибробцев были лучшим их украшением. — И зачем же?

— Чтобы мухи могли беспрепятственно его кусать, — ответил Шпик и ударил себя хвостом по лбу, прогоняя муху.

Здесь, не нарушая академического тона нашей беседы, я позволил себе заметить, что подобное узаконение доноса неведомо ни одному цивилизованному государству в мире.

— А на что же тогда опираются эти государства? — не скрыл своего удивления мистер Шпик.

Я сделал вид, что не расслышал его. Вопрос был чисто риторическим. В качестве подданного Уибробии мистер Шпик не мог, по-видимому, представить себе, что на свете существуют явления, не регулируемые законом.

После обеденного перерыва в суде мы присутствовали при рассмотрении нескольких незначительных дел: спор об имуществе, наследстве, разводы и тому подобное. Вначале мне показалось, что суд решает эти дела произвольно, потому что в одном случае выигрывала дело правая сторона, в другом — явно неправая, но благодаря мистеру Шпику я вскоре понял, что в действительности каждый судья опирается на здравый принцип: признает правой ту сторону, которая внесла бо́льшую сумму в «Бэнк оф Уибробия» на его личный счет. Процедура эта мотивировалась необходимостью отдавать предпочтение тем уибробским гражданам, у которых больше спруг — это доказывало их бо́льшие способности и гарантировало то, что имущество или семейные права окажутся в надежных руках… Когда я помянул, что у людей подобная процедура называется подкуп, Шпик с добродушной улыбкой произнес:

— Вы, европейцы, еще не освободились от некоторых предрассудков.

На следующий день мы попали на судебный процесс, показавший нам, что мистер Шпик прав. Процесс был очень занимательный и поучительный и давал отличное представление о правах, которыми располагает уибробская нация.

Судили одного лаггнежца за публично высказанное им мнение. Провинившийся джентльмен, очевидно, принадлежал к высшим слоям уибробского общества — у него была благородная осанка, багровое лицо холерика, хорошо подстриженный и завитой хвост. Так вот этот лаггнежец, возвращаясь домой поздно ночью немного навеселе, — здесь я впервые узнал, что в Уибробии все-таки есть алкогольные напитки, но найти их можно только ночью, — остановил свой вездеход на многоуибробном сквере и, исполненный патриотических чувств, воскликнул: «Я думаю, ледиз энд джентльмен, думаю… что мы все, дети Уининима Однокопытного, должны… да, должны все, как один, потрясти тишину этой ночи нашим громким «ура» в честь Летающего острова… Гип-гип!»

«Ура!» — вскричала толпа, после этого сквер быстро обезуибробел, поскольку все осознали, что совершено преступное деяние, и не хотели оказаться соучастниками преступления.

Так по крайней мере прокурор описал происшедшее в начале своей обвинительной речи.

Сперва я подумал, что чего-то не понял, но мистер Шпик кивком головы уверил меня в обратном. Тогда я решил, что слова подвыпившего джентльмена были истолкованы как насмешка над властью, но снова ошибся: прокурор, прежде чем перейти к прямому обвинению, не забыл поблагодарить подсудимого за его патриотический пыл и поставить его в пример всем присутствующим.

Потом, однако, узкие глаза обвинителя засверкали, и он гневно взмахнул гривой. По его словам, мнение, публично высказанное джентльменом, несмотря на его патриотическое содержание, было очевидным посягательством на основы свободы и Конституции. Я не успел записать всю речь прокурора, но запомнил заключительные слова:

— Господа судьи, этот во всем прочем уважаемый джентльмен не только позволил себе выразить свое мнение, но и употребил слова «думаю» и «должны», которые закон категорически квалифицирует как отягчающие вину обстоятельства… Дикси!

Прокурор снял красную круглую тапочку, промокнул пот батистовым платочком и в изнеможении опустился в кресло.

Защитник обвиняемого, бледный от волнения и противоречивых чувств, не мог не поддержать требование прокурора о самом тяжелом наказании. Только полное признание своей вины и глубокое раскаяние спасли подсудимому жизнь. Он был осужден на десять лет заточения в Энсестрел касл.

Мы с женой взмокли не меньше прокурора и защитника, хотя и по другим причинам. Заметив это, мистер Шпик обратился к нам с утешительными словами:

— Что, в сущности, представляет собой м н е н и е как таковое? — развел он двуперстыми руками. — Это не что иное как суждение, родившееся в голове того или иного уибробца. Конечно, каждый может иметь какие угодно суждения, закон этого не запрещает, но в тот момент, когда вы делаете их достоянием других, они превращаются в мнение, и вы совершаете беззаконие. Почему? Потому что ваше мнение может повлиять на суждения других. И что тогда остается от их свободы мнений?

— Но это их дело, — наивно сказал я и впоследствии горько об этом пожалел. — Пусть думают собственной головой.

— То-то и оно, мистер Драгойефф, — усмехнулся мистер Шпик. — Можете ли вы показать мне уибробца с собственной головой?

Такого уибробца я не мог ему показать. Шпик воспользовался моим замешательством, чтобы процитировать одно из основных положений уибробской Конституции: «Любое мнение, выраженное устно, письменно, посредством жеста, ржания, фырканья, телодвижения или каким-либо другим образом, является преступлением против свободы мнений и наказуемо».

Возразить было нечего. Идя пешком к дому Броба и Нэг Уининимов, я не замечал, куда ступаю, ничего не видел и не слышал. Я чувствовал себя, неизвестно почему, обиженным ни за что ни про что… Нечто подобное однажды случилось в моей жизни. Мне было десять лет, когда по нашему селу разнесся слух, что самая красивая и честная девушка, которую всегда держали в доме взаперти, а если она выходила, то лишь в сопровождении двух братьев, и ни один парень не отваживался подойти к ней — так вот разнесся слух, что именно эта девушка родила сына. Нас, мальчишек, эти дела не очень касались, но меня — коснулись. В тот же день вечером я с двумя нашими козами возвращался домой с вырубки под Геновыми лугами. Дедушка, как всегда, сидел у калитки, опираясь на кизиловую палку. Я сказал «добрый вечер», но он вместо ответа огрел меня палкой по спине. Я так обалдел, что даже и почесаться-то не сообразил, а он сказал: «Это тебе, сукин сын, чтобы не лишал девушек чести». И упомянул что-то о Ходже Насреддине и каком-то кувшине… С тех пор стоит мне вспомнить о напрасно полученном ударе палкой, как мне хочется кого-нибудь обесчестить.

Пусть читатель извинит меня за сухую материю, преподнесенную ему в этой главе, и не винит меня за мое временное замешательство. Взяв себя в руки, я все-таки не мог не сказать мистеру Шпику, что культура и правовой порядок в Уибробии не являются чем-то исключительным, так как все хунты мира давно поступают так же и различия в этом отношении между Уибробией и ими чисто формальные. К счастью, мистер Шпик не знал, что такое хунта, а я благоразумно уклонился от объяснений.

В тот же вечер, руководствуясь шестым чувством, я не только запер дверь спальни на ключ, но и воздвигнул целую баррикаду. Я выломал два умывальника для питья, схватил ночные горшки, вазы с семенами вики, пырея и сои, предназначенными для утреннего завтрака, два горшка с ромашками, Линину сумку с носовыми платками, кремами и дезодораторами и все это сложил у дверей. К сожалению, единственными более тяжелыми предметами, которые могли бы мне пригодиться, были кровать и стол, но они с учетом закона о присвоении, обогащающем нацию, были прочно прибиты к полу.

Шестое чувство меня не обмануло. Всю ночь мы слышали беспокойный топот и ржание мистера Шпика в непосредственной близости от нашей спальни, и временами я должен был напрягать свои богатырские плечи, чтобы подпирать баррикаду. Мистер Шпик, как видно, вбил себе в голову, что под влиянием уибробских обычаев и законов мы уже достаточно уибробизировались для того, чтобы он мог стать Третьим в нашей семье. Но он ошибся.

Утром мы снова были цивилизованными существами, любезными по отношению друг к другу и до отказа преисполненными братских чувств. Только моя жена была не в духе и упрекнула меня в том, что я деспот. Я, не моргнув глазом, согласился с ней, и она успокоилась.

Впрочем, все это были пустяки по сравнению с событиями, которые ожидали нас в последующие дни.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Визит вежливости к Грейтполисмену Лаггнегга. Автор и его жена присутствуют на утренних занятиях Грейтполисмена, после чего принимают уибробское подданство и соответствующий внешний облик. Как они себя чувствуют после этой процедуры.

Наконец наступило 2 ноября, день, на который был назначен визит к лаггнеггскому Грейтполисмену. Я сшил костюм по европейскому образцу, какие уибробцы носят только в торжественных случаях, а Лина смастерила себе отличный туалет из полуметра материала. Когда я заметил ей, что она могла бы использовать ну хотя бы целый метр, жена сослалась на лаггнежскую моду — платье уибробок обычно покрывало лишь пупок и часть бюста. Я, правда, указал ей, что это будничная одежда, однако Лина осталась глуха к моим увещеваниям.

Мы отправились. Наши хозяева Броб и Нэг проводили нас до вездехода. Они, по-видимому, привязались к нам, потому что я заметил, когда они на прощанье подали нам руки, что ногти их побелели, а сами они ободряюще улыбались. Это меня немного смутило, но в то же время подготовило к более мужественной встрече возможных ударов судьбы. Лина ничего не заметила, поскольку исследовала свой маникюр.

Вездеход мистера Шпика быстро помчал нас по авеню и стритам Лаггнегга и через несколько минут остановился перед Грейтполисмен-сквером. Движение транспорта по скверу было запрещено, и мы вышли из вездехода, чтобы далее следовать пешком.

Площадь была красивая и величественная, вся покрытая золотоносным лазуритом, а посредине сверкали, затмевая дневной свет, пять искусственных солнц. Шпик сообщил нам, что энергия для этого вида освещения добывается путем распада нейтрино, чего уибробская наука уже достигла, и что каждая милливатт-секунда этой энергии стоит около трех миллионов спруг, то есть столько, сколько стоило бы содержание тысячи уибробцев в течение десяти лет. Искусственные солнца окружали коллективный памятник Вице-губернаторам Уибробии. Памятник состоял из трех статуй, отлитых из стекла, чтобы можно было видеть и внутренности Их Превосходительств: это было сделано с той целью, чтобы уибробцы могли быть уверены в совершенстве Их органов и в Их долголетии. За солнцами и памятником была видна сама резиденция Грейтполисмена — великолепная постройка с центральным корпусом и двумя крыльями общей длиной в полмили.

Когда я сказал, что мы должны были перейти сквер пешком, я забыл уточнить — в сущности, нам надлежало пересечь его на четвереньках, а возле памятника ползти по-змеиному на животе — так полагалось передвигаться по Грейтполисмен-скверам.

Я с тоской смотрел на свой новый костюм. Но мистер Шпик меня успокоил: дескать, чем грязнее и потрепаннее будет наша одежда, тем ласковее нас примет мистер Рольф. В подобных случаях некоторые уибробцы заблаговременно рвут брюки и рукава и нарочно наносят себе ужасные раны, но наметанный глаз Грейтполисмена распознает жульничество. Посему наш приятель посоветовал нам попросту ползти, как ползут все.

Так мы и поступили и кое-как добрались до парадного входа в резиденцию. Мистер Шпик, не охнув, выполнил всю процедуру лучше, чем любой солдат или кандидат на высокую должность, но мы с Линой находились в самом жалком состоянии. Особенно досталось Лине, поскольку ее ноги были оголенными. У меня только порвались брюки на коленях и рукава на локтях, а колени и локти были ободраны.

Поднимаясь по малахитовой лестнице парадного входа в сопровождении офицера-полисмена, я восхищался двуногими киберами с темными окулярами, расставленными у перил, а также стенами здания, облицованными множеством крупных блестящих стеклышек. Впоследствии оказалось, что это объективы и что мы с женой сфотографированы со всех сторон, даже со стороны пяток. Техника эта тоже произвела на меня сильное впечатление.

Когда мы входили в парадную дверь, со мной произошла маленькая неприятность. Лина и Шпик прошли беспрепятственно, но только я переступил порог, как раздался сильный звон. Две железные руки в бархатных перчатках, появившиеся неизвестно откуда, схватили меня; и я отчаянно заболтал ногами в воздухе. Офицер-полисмен спросил с улыбкой, нет ли у меня чего-либо металлического. Я моментально достал часы и перочинный ножик и отдал ему, но железные руки не отпускали меня и сжимали все крепче.

— Мост! — простонал я.

— Мост? — спросили офицер и мистер Шпик. — Какой мост?

Из последних сил я показал на рот, где у меня был мост с двумя золотыми коронками. Офицер-полисмен тут же щелкнул пальцами. Появился уибробец в белом халате и мгновенно вырвал мост. Руки отпустили меня, и я перевел дух.

— Что я буду теперь делать? — прошамкал я полубеззубым ртом.

— Сэр, будьте покойны, здесь ничего не пропадает, — сказал офицер. — Вам все вернут при выходе. Ит’с ол райт?

А мистер Шпик выразил сожаление, что по своей философской рассеянности не предупредил меня об этих деталях приема в Грейтполисменстве. От боли я не мог ему ответить с необходимой любезностью и только пробормотал «пошли вы все к дьяволу» на своем родном языке. Шпик, однако, услышал знакомое слово и спросил, играет ли дьявол какую-либо роль в нашей европейской мифологии. Я ответил утвердительно, и он что-то продиктовал в свою манжету.

Нас ввели в зал, где мы должны были подождать, пока Грейтполисмен закончит свои служебные дела. Окна зала смотрели на огромный парк позади резиденции, и я подошел к одному из окон. Мистер Шпик последовал за мной и остановился за моей спиной, как тень Вергилия, а Лина села в кресло и принялась слюнить пораненные колени и локти, как когда-то ее учила бабушка.

Из окна открывался красивый вид. Обширный парк был засажен гигантскими баобабами, пиниями, кедрами, вязами, кизиловыми деревьями, секвойей и другими экзотическими растениями, каких в Уибробии не было нигде, кроме Западной резервации. Кусты были подрезаны, и им была придана форма геометрических фигур. Цветы росли в изобилии, но понять, пахнут ли они, я не мог, так как меня, отделяло от них бронированное стекло окон, непроницаемое для любого острия или космического луча и не боящееся взрыва. Между деревьями виднелись аллеи и живописные зеленые лужайки.

На одной из лужаек два десятка уибробцев обоих полов, опустившись на четвереньки, хрупали клевер. Между ними прохаживался высокий русогривый уибробец с коротко подстриженным кудрявым хвостом. Одет он был в роскошную уибробскую национальную одежду: короткая юбочка, вышитая золотыми лотосами, сапоги с высокими, твердыми голенищами, золотые эполеты на плечах и длинная, до земли, серебряная сабля, привязанная к поясу. Время от времени русогривый уибробец свистел и стегал спины пасущихся уибробцев хлыстом из конских жил. Подобные картины можно было наблюдать и на других лужайках с той лишь разницей, что там надзиратели были одеты в обычную форму полисменов и в руках держали обыкновенные палки.

Смысл этих сцен был мне неясен, и я взглянул, как всегда, на мистера Шпика.

— Воспитательная мера, — сказал он. — Эти уибробцы уличены в тайном мясоедстве, а лужайки — тренировочные пастбища, где они вновь привыкают к уибробскому образу жизни.

— Ага… А кто этот русый жеребец?

— Молодец? Какой молодец? — не понял мистер Шпик.

Я не стал объяснять, что между жеребцом и молодцом есть некоторая разница, и указал на уибробца с эполетами.

— Но это же сам мистер Рольф! — ответил почтительно Шпик.

Действительно, это был Грейтполисмен Лаггнегга. Я его не узнал, потому что видел его всего лишь раз на параде уининимов, к тому же в военной форме. Сейчас я имел возможность полюбоваться им вблизи.

Тем временем мистер Рольф покрутился еще немного между согбенными спинами уибробцев и, убедившись в том, что все чинно и послушно пасутся, зашагал по аллее. Аллея привела его к низкой стеклянной постройке, подобной нашим парникам. Под прозрачной крышей постройки виднелись стойла с деревянными перегородками, устланные сухим сеном. Перед стойлами — охапки свежего клевера, маленькие миски с соей и ведра с водой, а в стойлах шевелились и брыкались маленькие жеребята… И опять я ошибся. Это были не жеребята, а уибробята в возрасте от двух до пяти лет. Гривки их сверкали чистотой, хвосты, к которым еще не прикасались ножницы, вольно стлались по сену, и вообще вид у них был самый счастливый.

При появлении Грейтполисмена все уибробята встали, подняли правые ручки и своими пальчиками показали латинское V, что на всех языках означает «виктория», то есть победа. Кого собираются побеждать уибробята, не знаю, но зрелище было умилительным. Грейтполисмен ответил на их приветствие, отечески улыбнулся им и сделал знак, чтоб они продолжали свои занятия. Они продолжили: одни склонились над учебниками математики, другие — над мисками с соей, третьи стали бороться.

Мистер Рольф собрался было уйти, но что-то его остановило. Он внимательно наблюдал-за одним уибробенком, который, увидев, что его товарищ выпил воду, пододвинул тому свое ведро. Тот наклонился, чтобы попить, но мистер Рольф оттолкнул ведро, а щедрого уибробенка отодрал за уши. Потом подошел к фонтану, наполнил пустое ведро и поставил его перед яслями испытывающего жажду уибробенка. На этот раз тот напился.

— Наш Грейтполисмен — прекрасный педагог, — восхищенно прошептал мистер Шпик. — Мы имели удовольствие наблюдать один из моментов его воспитательной деятельности.

— Я только не понял, — сказал я, — в чем провинился уибробенок, которого отодрали за уши.

— Разве вы не видели, что он дал свое ведро другому?

— И отлично сделал, — ответил я.

— Боже Уининиме! — рассмеялся мистер Шпик, — Да вы, европейцы, совсем отсталые.

Мальчуганы, сказал он, с шестимесячного возраста воспитываются в Грейтполисменствах, и это одно из самых замечательных изобретений уибробской педагогики. Здесь они отвыкают от молочной пищи и привыкают к растительной. Здесь они все получают из рук Грейтполисмена и таким образом сызмальства проникаются благодарностью и уважением к государству, в частности к Великой фирме, представителем которой по совместительству является каждый Грейтполисмен. Вот почему воспитательные меры еще в зародыше пресекают малейшую попытку взаимопомощи, которая могла бы подменить грейтполисменскую благотворительность и создала бы у детей ошибочные представления об их будущих возможностях как граждан.

— Кроме того, — добавил мистер Шпик, — мальчуган проявил сочувствие, а это признак порочной наследственности. Когда он вырастет, он будет непригоден для жизни. И вообще сочувствие к другим рассматривается у нас как огромное социальное зло. Да, да, мистер Драгойефф, если хотите преуспеть в Уибробии, вы должны рассчитывать только на себя, точнее на свои копыта… Извините, я забыл, что у вас нет копыт.

Он смутился, и я, чтобы помочь ему выйти из неловкого положения, спросил, сводятся ли функции Грейтполисмена к тому, что мы видели на лужайках и в парнике. Да, ответил мистер Шпик, почти. Остальные его функции не имеют особого значения, поскольку управлять уибробцами, прошедшими через стойла и пастбища Грейтполисменств, не представляет никакого труда.

— По существу управлять нам некем, — с гордостью заключил мистер Шпик.

Тем временем Грейтполисмен направился к резиденции, и мы поспешили привести себя, насколько это было возможно, в порядок. К сожалению, мои колени по-прежнему торчали из брюк, а локти — из рукавов.

— Хау ду ю ду! — весело произнес мистер Рольф, входя быстрым военным шагом и постукивая хлыстом по голенищам своих сапог. — Чувствуйте себя как дома, миссис и мистер… ммм…

— Драгоевы, — поклонился я.

— Йес, Драгойефф.

В зале сильно запахло лошадиным потом. Мистер Рольф действительно являл собой великолепный образец уибробца: молочно-белая кожа, как у ирландца или шведа, раскосые глаза, большой породистый нос. Крупные, как тесла, зубы делали его улыбку очень привлекательной, а величина копыт, хотя и скрытых сапогами, внушала благоговейное уважение.

Грейтполисмен галантно поцеловал Лине руку, стиснул мою двумя перстами, словно двадцатью, и пригласил нас в свой кабинет. Это было очень просторное помещение. Посредине до самого потолка возвышались три известные уже нам статуи Их Превосходительств. Напротив статуй стоял огромный письменный стол — на нем были размещены семьдесят радиотелефонов, маленькая, но мощная радиостанция, обеспечивающая круглосуточную связь с Уиброб-сити и Великой фирмой, и телеэкран средней величины, то есть пять на восемь ярдов. Этот телеэкран, как заметил мистер Рольф, позволял ему просматривать в любое время дня и ночи всю Лаггнеггскую область, а также каждого отдельного жителя, где бы тот ни находился в данный момент, включая постель и ванну.

— Лояльность уибробцев не подлежит сомнению, — шутливо сказал мистер Рольф, — но не мешает подкреплять ее последними достижениями слухово-зрительной техники.

Он рассмеялся. Шпик сразу заржал изо всех сил, а мы с женой из учтивости вынуждены были улыбнуться.

Было странно, что Грейтполисмен сам затронул тему, возможность существования которой в Уибробии я не допускал. Позднее я убедился, что крупнокопытные уибробцы — необыкновенно остроумные существа, позволяющие себе шутки, из-за которых обыкновенный уибробец немедленно оказался бы в Энсестрел касл или на электрическом стуле. Впрочем, крупнокопытные тоже боялись, но не законов, а друг друга.

Грейтполисмен угостил нас засахаренным ячменем, соленым просом и несколькими видами настоек из трав и любезно спросил, как долго мы уже в Уибробии и понравился ли нам ее воздух. Я отвечал, а мистер Шпик меня дополнял и деликатно направлял мои ответы. Только Лина молчала и слюнила раны на своих коленях.

Грейтполисмен заметил это и сочувственно потряс гривой:

— Ай’м сори, мадам, вы не привыкли к посещениям Грейтполисменства… Ю си, наши уибробцы уже в раннем детстве приобретают полезное уплотнение эпидермиса колен и локтей, нечто вроде… да, весьма полезных мозолей. Вот посмотрите, например, на мистера Шпика, нашего философа. Но я вас приятно удивлю, мадам…

Он открыл один из ящиков письменного стола и достал оттуда пару мягких пластмассовых наколенников, подобных тем, которые надевали одно время вратари, а также и пару налокотников и преподнес их моей жене.

— На память о нашей встрече, мадам, — сказал он и со смехом повернулся ко мне. — Вы, предполагаю, не нуждаетесь в таковых приспособлениях? Ха-ха-ха! Мы, мужчины, легче приобретаем мозоли, не так ли? Ха-ха-ха! С нами меньше церемонятся, и мы их приобретаем, не правда ли?

Он просто умирал от смеха. Однако, заметив, что он в то же время рассматривает нас холодными глазами, я спросил, не допустили ли мы ошибок в этикете.

— О нет, мистер эээ… Вовсе нет. Но, откровенно говоря, я не могу привыкнуть к вашему виду. Извините, но кроме еху я не встречал в жизни существ с вашими внешними признаками. Впрочем, видел. Одного англичанина, знаете ли… Минуточку!

Он подошел к стене за письменным столом, нажал там что-то, и из стены выскочило несколько металлических ящиков. Мистер Рольф с гордостью показал на них и заметил, что в этой картотеке хранятся биографические и другие данные о всех родившихся и еще не родившихся жителях области. И поскольку в свое время англичанин попал прежде всего в их область, картотека имела честь хранить данные и о нем.

— Да вот, — сказал, порывшись в картотеке, мистер Рольф и протянул мне фотографию размером семь на двенадцать дюймов.

Я не в первый раз слышал об англичанине, единственном европейце, посетившем до нас Уибробию, и с любопытством рассматривал снимок. На нем был изображен молодой человек с открытым лицом, в широкополой шляпе. Одет он был в какой-то старинный костюм: что-то вроде распахнутого сюртука из толстой кожи, узкие штаны немного ниже колен с завязками у конца штанин, а ниже — шерстяные чулки и нормальная человеческая обувь. Широкий шарф, повязанный бантом, прикрывал шею англичанина. Его одежда показалась нам необычной, и мистер Рольф объяснил, что это форма капитана английского торгового флота, бороздившего моря более двух с половиной веков назад.

— Но тогда не было фотографии! — воскликнул я.

— Это не фотография, — сказал мистер Рольф. — Это рисунок, выполненный другом его молодости. Был найден у него во внутреннем кармане, прежде чем… Но это неважно. Вот и фотография, последняя. Она сделана здесь, у нас.

На снимке я узнал костюм англичанина, хотя он был порядком истрепан и разорван. Но его самого я не узнал. Отчетливо была видна страшная, уродливая голова без носа, ушей, без волос, с одним глазом. Другой был перевязан черной лентой. У урода была к тому же одна рука и одна нога… Лина даже вздрогнула и отвернулась, чтобы не смотреть.

— Сфотографирован незадолго до казни, — объяснил с улыбкой Грейтполисмен. — Переверните снимок, там есть надпись.

Я перевернул фотографию. Надпись была сделана на староанглийском и гласила: «Лемюэль, англичанин, по его утверждению, капитан торгового флота Ее Величества. Прибыл во второй и последний раз в Уибробию в 1716 году. Приговор от 30 января 1745 года. Дело закончено».

Нет необходимости говорить вам, какие чувства волновали нас с женой, пока мы рассматривали эту фотографию и читали надпись на обороте. Между прочим, мы тоже, как тот англичанин, попали прежде всего именно в Лаггнеггскую область.

— И за что он был… так сказать… — начал заикаться я.

— Какое это имеет значение? — пожал плечами мистер Рольф. — Думаю, что за обиду, нанесенную Величию Уибробии. Никогда не знаешь заранее, за что тебя могут казнить, не так ли? — добавил он со зловещей, как мне показалось, улыбкой. — А теперь займемся вами.

Пока я пытался взять себя в руки, Грейтполисмен спрятал рисунок и фотографию англичанина в картотеку. Потом повернулся к нам и попросил встать.

Мы встали. Я решил, что нам будет прочитан приговор, и действительно все было похоже на это, потому что мистер Рольф взял с письменного стола папку с гербом Уибробии. Но, прежде чем ее раскрыть, произнес глубоким басом, постепенно перешедшим в баритон и в тенор:

— Миссис и мистер, эээ… — он быстро посмотрел в папку. — Йес, Драгойефф. Имею честь уведомить вас от имени Вицегубернаторства Уибробии, что Оно, руководствуясь уиброболюбивыми чувствами и демократическим духом нашей Конституции, разрешает вам оставаться на нашей территории до конца жизни. Лично я надеюсь, что вы оцените великодушие и уибробность Их Превосходительств и поступите как разумные существа.

Мы с Линой переглянулись и с облегчением вздохнули. Гора свалилась с наших плеч. В то же мгновение, однако, нами овладели противоречивые чувства: это решение обеспечивало нам жизнь, но оно глубоко ущемляло наш патриотизм. Вот почему, поколебавшись, я решился высказать свое мнение, несмотря на риск попасть под удар уибробского закона, защищающего свободу мнений.

Мистер Рольф сделал вид, что не расслышал моих возражений, и ласковым голосом сказал, что нам и впредь ничто не помешает чувствовать себя европейцами сколько нашей душе угодно, только не следует об этом распространяться, а что касается нашего будущего, то существует только две возможности: или остаться в Уибробии в качестве ее подданных, или быть в ней о с т а в л е н н ы м и. Эту альтернативу он подкрепил твердым желанием Уибробии — не быть открытой человечеству, а достичь этого можно было, лишь не выпуская нас из своих рук.

Мы с женой обменялись мыслями относительно сути этой альтернативы и, поскольку слово «оставленными» произвело на нас глубокое впечатление, поспешили кивнуть в знак согласия. Тогда Грейтполисмен раскрыл папку с государственным гербом и торжественно прочитал документ, который мы должны были подписать, чтобы стать уибробскими подданными.

Полагаю, что читателю будет интересно познакомиться с этим документом, и потому приведу здесь его полный и точный текст.

Мы с Линой собрались с духом и подписали документ. Мистер Рольф с любезной улыбкой попросил нас оставить внизу также и отпечатки пальцев, что мы и сделали.

Излишне, как мне кажется, упоминать, что подписание такого документа доставило бы истинное удовольствие любому цивилизованному человеку. К тому же после подписания мистер Рольф произнес блестящую речь, в которой превознес документ как образец любви не только к нам с Линой, но и ко всему живому под семью небесными сферами.

Надлежащую присягу мы приняли прежде всего по нашему европейскому обычаю, подняв руку к небу и призывая его в свидетели. Значительно труднее было принять уибробскую присягу. Нужно было схватить правую ступню левой рукой и одновременно приставить средний палец правой к темени, а большим прикоснуться к кончику левого уха.

К нашему удивлению мы безупречно принесли обе присяги. Я и сейчас горжусь этим, потому что это показывает, как легко европейцу приспособиться к обычаям уибробчества.

Церемония требовала, как ясно было сказано в разделе Б. ПРАВА, и посвящения в подданство. Для этой цели мы с женой должны были сжевать и проглотить по охапке пырея, а затем Грейтполисмен должен был лягнуть нас по мягкому месту своим правым копытом. Правда, Лина завизжала, а я прорычал от боли и даже попытался в свою очередь лягнуть высокого сановника, но в конце концов все обошлось благополучно, так как сановник с пониманием отнесся к нашей житейской неопытности.

Все было выполнено достойно и в соответствующем темпе. Мистер Рольф, а вслед за ним и мистер Шпик бросились пожимать нам руки. Мы расцеловали их в обе щеки, в известной мере вынужденно, потому что, как известно, у болгар не принято, чтобы мужчина целовался с мужчиной. Разумеется, это не относится к болгаркам, но и Лина, которая все еще поскуливала после удара копытом, выполнила ритуал без особого желания.

Итак, мы были уже уибробскими подданными и поспешили оставить Грейтполисменство. У выхода нас встретил тот же офицер-полисмен, который встречал нас у входа. Он вернул мне часы и перочинный ножик, зубной врач поставил мне мост с двумя золотыми коронками, и мы удалились от Грейтполисменства так же, как и приблизились к нему. На этот раз моя жена, несмотря на наколенники, едва это вытерпела, и из уст ее вырывались неприличные слова, которых я до той поры от нее никогда не слышал.

Утешил ее до некоторой степени следующий этап нашего уибробизирования, так как мистер Шпик привел нас в ближайшую гривмахерскую, чтобы мы немедленно выполнили параграф 3 документа о подданстве.

Здесь следует отметить, что в Уибробии гривмахерские полностью заменяют наши парикмахерские с той лишь разницей, что процесс приукрашивания у уибробцев противоположен нашему: главное у них не в бритье и стрижке, то есть не в уменьшении волос, а в увеличении их. И это естественно: чем длиннее и подвижнее хвост уибробки, тем большим успехом пользуется она в обществе и тем больше ее шансы выйти замуж за высшего сановника; чем богаче грива уибробца, тем смелее он ведет себя среди дам и среди властелинов, поскольку, по словам мистера Шпика, буйная грива — бесспорный признак как половой, так и патриотической энергии.

В гривмахерской нас с поклоном встретил главный гривмахер. Когда он выпрямился и посмотрел на нас с Линой, он икнул и оцепенел. Но мистер Шпик отвел его в сторону и прошептал ему что-то на ухо, после чего Лина была приглашена в гривмахерское кресло.

Я стал счастливым свидетелем превращения моей жены в уибробку под ловкими руками гривмахера. Прежде всего он выбрал богатую дамскую гриву цвета Лининых волос и, разрезав ее платье на спине, прирастил гриву, волосок по волоску, специальным аппаратом, которым в Уибробии пользуются все плешивые мужчины и женщины. Затем прирастил к соответствующему месту хвост, тот самый, что фигурирует сейчас среди вещественных доказательств нашего путешествия, и расчесал все это элегантной скребницей. В завершение он попросил мою жену: встать и потрясти гривой, а хвост без помощи рук задрать кверху — все это Лина исполнила с неподражаемой грацией. Мистер Шпик не мог удержаться от восхищенного ржания и даже забил копытами.

Вскоре был готов и я. Моя грива была достаточно буйной, чтобы я мог рассчитывать на приличное будущее. Я хотел было задрать хвост, но гривмахер заметил, что для мужчины эта процедура необязательна.

Из гривмахерской мы вышли отлично уибробизированными. На улице к нам уже никто не присматривался. Линин хвост мел мостовую на целый метр за ней, а она сама ступала грациозным нервным шагом породистой кобылы. Я в свою очередь помахивал своим подстриженным хвостом, словно отгоняя мух от своих боков, и это доставляло мне невыразимое удовольствие… В самом деле, что такое человек! Достаточно небольшой перемены во внешнем облике, чтобы он неузнаваемо изменился и почувствовал себя по-новому. Помню, что в свое время, сбросив с себя сельские штаны из грубого сукна и натянув брюки, я не мог узнать себя в зеркале: мое лицо сразу стало более интеллигентным, глаза смотрели с орлиной строгостью и свысока даже на мой собственный облик. Я встретил одного своего друга детства, и он меня не узнал, а я его тем более, поскольку он был в деревенских портках и не мог быть мне ничем полезен. Позднее он стал большим начальником, и, встретившись с ним, я его едва узнал, а он меня — тем более. А детьми мы вместе играли в орехи и ловили головастиков в сельской канаве…

Наше уибробизирование не прошло совсем безболезненно. У нас расстроились желудки от пырея, проглоченного во время церемонии в Грейтполисменстве. Шпик помог нам, дав толченый уголь, и уверил, что и впредь мы можем есть молочную кашу и вареный ячмень, но, разумеется, не на публике. Тем удивительнее было, что спустя всего лишь несколько дней мы с Линой почувствовали неудержимое влечение к городским и загородным лугам. Мы начали регулярно пастись, и это оказалось очень легким делом. Наши новые соотечественники убедились в том, что как биологический вид мы стоим не ниже их, больше того — у меня постепенно возникло желание лягаться не только на конкурсе, но при встрече с любым прохожим. Я приложил огромные усилия к тому, чтобы себя обуздать.

Все это меня очень озадачило, и я задумался. Силясь познать себя, как нам советуют древние греки, и думая о том, что я увидел и услышал в Уибробии, я задал себе вопрос: что же это за существа — уибробцы?

Найти ответ на этот вопрос оказалось сложным даже для такого квалифицированного зоолога, как я. Если исходить из учения Линнея, Ламарка, Кювье, Дарвина и других классификаторов животного мира, уибробцев, хотя и не безоговорочно, можно было отнести к типу позвоночных. Я условно принял этот признак и, сопоставив остальные биологические черты уибробцев, причислил их к классу теплокровных, семейству млекопитающих, виду травоядных, разновидности однокопытных.

Да, но некоторые особенности их быта и способов размножения повергли меня в недоумение: они, например, питались травой и зерновым фуражом, ржали и фыркали, но не были настоящими лошадьми; умели брыкаться и лягаться, но отличались в известной степени и от ослов, мастерски ползали на животе, но было бы преувеличением причислить их к пресмыкающимся; сносно рычали и кусались, но внешне не походили ни на обезьян, ни на тигров; воровали, убивали, замышляли войны, клеветали и доносили, беспорядочно совокуплялись, совершали всякие свинские поступки и обладали членораздельной речью, но все же не были людьми… Как я ни комбинировал их признаки, не получалось прямого родства ни с одним из известных видов животных.

Одно было несомненно: они являлись в целом интеллектуальными существами, наделенными разумом, так как строили дома, имели высокоразвитую технику и почти идеальное государство. Тем не менее это не давало мне достаточных оснований, чтобы отнести их к потомкам хомо сапиенс.

Я был весьма озадачен, но не терял надежды с помощью дополнительных наблюдений в будущем найти более точный ответ и, может быть, сделать открытие, которое прославило бы наш научно-исследовательский институт и порадовало его директора.

Что же касается Лины, колени и локти ее быстро зажили, и она в новом своем обличье уибробки чувствовала себя превосходно.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Автор и его жена оставляют Лаггнегг и по пути в Уиброб-сити посещают Западную резервацию. Там они вступают в соприкосновение с еху, а затем знакомятся с некоторыми сторонами быта и религиозным культом уибробцев. Автор беседует с одним священным уининимом.

В Лаггнегге мы с супругой жили более года, точнее до 15 ноября 1971 года. Этого времени было достаточно, чтобы приспособиться к новым условиям жизни и почувствовать преимущества уибробского подданства. Многие явления, которые человеческое общество считает неестественными и недопустимыми, здесь, благодаря их повседневности и всеобщему применению, начали казаться нам естественными и необходимыми. Так, мы очень скоро стали рассматривать массовые публичные совокупления как обязательную меру для поддержания демографического уровня уибробской нации, а кражи и подкупы — как разумную финансовую политику, романы о Рэде Уининиме теперь казались нам интересным и серьезным чтением, поскольку их не с чем было сравнивать; даже лошадиный запах уибробцев стал нравиться нам больше собственного и так далее.

Мы не могли привыкнуть только к процедуре дойки. Правда, следуя чувству гражданского долга, после каждого посещения пастбища мы регулярно подставляли себя автоматическим доилкам, но старания наши были напрасны — молочные железы отказывались активизироваться. Не давали молока, и только. И хотя мистер Шпик считал, что в самих наших попытках отдать молоко содержится глубокий патриотический смысл, мы с Линой в конце концов должны были исключить себя из общего движения по сдаче молока. Наши уибробские друзья встретили это деликатным, но явно неодобрительным молчанием.

Наша жизнь в Лаггнегге текла спокойно и без осложнений. В этом не было ничего удивительного, поскольку Уибробия — спокойная страна, чуждая каких бы то ни было психических или социальных катаклизмов. Вчерашний день походит там на нынешний, нынешний — как две капли воды на завтрашний. Уибробец спит, работает, ест, посещает уборные. Уибробка регулярно раз в два года рожает и каждый день ходит в гривмахерскую. Каждую неделю в кино показывают новые фильмы, чрезвычайно полезные для здоровья и морали. События культурной жизни исчерпываются какой-либо символической экзекуцией древнего поэта или философа или реальной, но уже кого-либо из современных литераторов, а политическая жизнь — ежедневными бюллетенями о здоровье Их Превосходительств. Даже климат в Уибробии удивительно постоянный и мягкий: температура в тени всегда 26 градусов по Клейтону (соответствует нашему Цельсию), на три солнечных дня приходится один умеренно дождливый, и раз в год для очищения воздуха проносится приличный ураган. О причинах такой климатической стабильности я узнал значительно позже.

Все это время через мистера Шпика я получал от государства ежемесячно как безработный по 20 спруг. Этих средств нам с Линой хватало на корм, одежду и гривмахерскую, но безделье начало мне надоедать. Мистер Шпик посоветовал мне подать прошение о работе в Великую фирму. Мне показалось, что неловко тревожить великих людей по мелочам, и я спросил, нет ли какой-либо более мелкой фирмы. Шпик ответил отрицательно. Раньше существовали три фирмы, но впоследствии, во имя народного блага, договорились между собой и объединились в одну Великую фирму, возглавляемую Их Превосходительствами. Теперь Уибробия в целом, а также и в частностях представляет собой собственность этой фирмы, и уибробцы, все без исключения, где бы они ни жили и какая бы ни была у них профессия, работали на нее. Это наилучшим образом обеспечивало свободу, демократию и единство нации.

— Но если кто-нибудь не хочет работать в Великой фирме? — спросил я.

— Не хочет, пусть не работает, — ответил мистер Шпик.

— А где же он тогда будет работать?

— Нигде.

— А что он будет есть?

— Это его дело.

Я поспешил подать прошение в один из филиалов Великой фирмы, указав свою профессию и трудовой стаж. Через три месяца я получил ответ, что такой профессии в Уибробии не существует. Только тогда я вспомнил, что в Лаггнегге нет зоологического сада, а дикие животные водятся только в Западной резервации и в охотничьих парках Грейтполисменов, но те, что в парках, нуждаются скорее в дрессировщиках, чем в зоологах. В крайнем случае я мог бы переквалифицироваться в зоотехника, но, к несчастью, в Уибробии нет домашних животных, если не считать кошек и так называемых универзоо — помеси, полученной от скрещивания верблюда, осла, черного буйвола и уибробского тапира, и используемой больше для забавы детей, чем для хозяйственных нужд. Что же касается лошадей или уининимов, как предпочитают называть их уибробцы, о них заботятся врачи, а не ветеринары, поскольку они не считаются животными.

Пока я раздумывал, какую же новую профессию мне выбрать, проблема разрешилась сама собой. Нам с Линой улыбнулось счастье.

Однажды, когда мы вернулись с файф-о-клока, состоявшегося на близлежащем граси-сквере, Нэг и Броб, наши хозяева, встретили нас глубоким поклоном и необычайно подобострастными улыбками. Зная, что Броб и Нэг представляют приятное исключение среди уибробцев и любят шутить, я ответил еще более глубоким поклоном. Но на этот раз они сохранили и далее свое благоговейное поведение, и Броб протянул конверт, адресованный мне лично. На конверте был отпечатан герб Уибробии. Я хотел было разорвать конверт, но Броб в ужасе остановил меня, а Нэг сбегала за серебряным кинжалом, предназначенным, как она сказала, для таких конвертов. Уже испытывая трепет, я аккуратно вскрыл конверт, достал из него тонкую золотую пластинку. На пластинке был выгравирован следующий текст:

Броб и Нэг, пока я читал, со счастливой улыбкой кивали после каждого слова. Они были настоящими друзьями.

Естественно, мы с женой были чрезвычайно польщены Высочайшим приглашением, но истинное его значение постигли лишь вечером, когда пришел мистер Шпик. Узнав о происшедшем, он поклонился нам еще более пылко, чем Броб и Нэг, и громко заявил, словно рассчитывал еще на чьи-то уши, что это самое великое счастье, о каком уибробец только может мечтать. У Вице-губернаторов есть обычай, сказал он, каждый год 15 января, в день рождения Уининима Однокопытного приглашать по нескольку уибробцев. Для приглашенных это начало блестящей карьеры: перед ними открываются все двери и кассы, им становятся доступны любые службы, должности, посты и саны в Уибробии, за исключением, разумеется, Вицегубернаторских.

От непонятного мне самому восторга волосы у меня поднялись дыбом. Хотя по природе я человек не честолюбивый и никогда не мечтал ни о чем большем, чем место старшего научного сотрудника, тут я почувствовал трепет в горле и щекотку в желудке и решился спросить, может ли уибробец после такого приглашения стать, к примеру, министром.

Ответ был положительным. Тогда неожиданно для самого себя я расправил плечи, выпрямился на стуле и бросил взгляд в зеркало, висящее на стене. И обнаружил, что, в сущности, Я красивый и внушающий уважение человек. Я нашел, что у Меня отличная фигура и что Моя лысина, которую уибробская грива не прикрывала, не только, слава богу, Меня не портит, но с ней Я выгляжу значительно солиднее, чем выглядел бы без нее. Из этого следовало, что в моем прежнем отечестве Меня ужасно недооценивали и что Я способен и предназначен… и что Я бы мог… и что Я не мог бы не быть… и что Мне предопределено… в связи с чем Я… Я, Я, Я…

Я откинулся на спинку стула, обессиленный бурным изъявлением своего Я. Лина, со своей стороны, вела себя уже как гранд-дама, разрешала себе лишь сдержанные улыбки и держала на расстоянии наших недавних уибробских друзей. Уибробские друзья считали все это естественным, и только Шпик, который должен был сопровождать нас в Уиброб-сити, нашел в себе силы напомнить о себе: он выразил надежду, что мы и после восхождения по уибробской лестнице не забудем о нем. Я великодушно обещал ему это, так как подумал: рыба еще в реке — не в руке, а Шпик еще может быть нам полезен.

Теперь я называл его просто Шпик, а он меня — сэр. Но кто может предвидеть все превратности судьбы? Наступит время, когда я буду обращаться к нему «сэр», а он ко мне просто — Цено… Но не надо спешить.

До ужина на Летающем острове оставалось целых два месяца, а путь до Уиброб-сити на скором вездеходе должен был занять только два дня. Тем не менее Шпик настоял на немедленном отправлении, чтобы мы, чего доброго, не опоздали. Кроме того, он предложил по дороге заглянуть кое-куда и познакомиться еще с некоторыми особенностями страны.

15 ноября 1971 года в девять часов утра мы сели в вездеходный лимузин первого разряда. В нем была оборудована гостиная, где стояли столики для карт и шахмат, маленькая кухня, конечно с поваром, столовая и три спальни. Лимузин был предоставлен нам Грейтполисменом Лаггнегга, симпатичным мистером Рольфом, а сам он провожал нас на расстоянии двухсот — трехсот миль. На прощанье был дан торжественный салют из всех орудий его мощного вооруженного вездехода.

Удобно расположившись в гостиной, мы наслаждались пейзажами, открывавшимися под нами, и беседовали. Я попросил Шпика рассказать нам подробнее о гео-демо-этнографии Уибробии, и он с удовольствием это сделал.

Географические координаты Уибробии Шпик сообщить нам не мог, ибо это было государственной тайной. Но я, вспомнив место катастрофы «Локхида-1011» и последующие перипетии, сумел достаточно точно определить место Уибробского материка: он несомненно находился где-то между Америкой и Австралией, и, может быть, на одной широте с Японией… Остальные данные об Уибробии Шпик отлично знал, и я привожу их в том виде, в каком они сохранились в моей записной книжке.

Итак, Уибробия находится на Уибробском материке. Материк образовался вследствие поднятия морского дна во второй половине нашей эры, поэтому он и не открыт еще человечеством, которое после эпохи великих географических открытий решило, как видно, что на земном шаре открывать больше нечего, и устремилось в Космос. Общая площадь материка — 268 миллионов 934 тысячи квадратных миль, или свыше 400 миллионов квадратных километров, а население превышает 3 миллиарда. Площадь и население поровну поделены между собственно Уибробией и ее соседкой Бробдингуйей — двумя странами, совершенно похожими во всех отношениях; единственным отличием одной от другой, кроме головных уборов, о чем я уже упоминал, является то, что бробдингуйцы употребляют молочную и отчасти мясную пищу. О каком-либо сходстве уибробчества с человечеством не может быть и речи.

Собственно Уибробия имеет равнинный характер. Только западная ее часть гориста и покрыта эвкалиптовыми лесами и секвойей; ниже растут кедры, бук, клен и кизил, а еще ниже пальмы и баобабы. Самая большая вершина этих гор Монт Монти поднимается на 21 387 метров над уровнем моря. В горах, объявленных заповедником, водятся дикие животные, как, например, змеи, тигры, крокодилы, волки, шакалы и еху. Эти животные живут в удивительном согласии между собой, нарушаемом лишь еху, которые отличаются необыкновенно свирепым нравом.

В остальной части Уибробии лесов нет. Они давно вырублены, чтобы не мешали движению транспортных средств и обзору из них и не препятствовали вентиляции воздуха.

В индустриальном и аграрном отношении уибробцы опередили человечество приблизительно на один век. Главный показатель этого — получение нейтринной энергии, чего мы, люди, еще не добились. О силе и эффективности этой энергии красноречиво говорят вычисления атомного «Уиброб Акедеми Сентер», согласно которым один миллиграмм расщепленных нейтрино может с легкостью превратить солнечную систему в первичную туманность, а Сириус, Плеяды и другие близкие созвездия — во вторичную. Но для хозяйственных нужд и освещения уибробцы до сих пор используют главным образом электричество, добываемое путем трения шкур универзоо между громадными янтарными плоскостями, а также полезный коэффициент ветряных мельниц.

Не меньших высот достигла и уибробская культура. В этом отношении Шпик привел несколько убедительных цифр, которые не нуждаются в комментариях. Так, ежегодно на душу населения приходится по 600 книг о Рэде Уининиме и еще столько же философских и научно-популярных книг, по пять кинотеатров, по три театра и по семь библиотек; в армейских научных институтах работает четверть миллиарда ученых-оружейников; фермеров-изобретателей свыше семидесяти миллионов; академиков-солдат, то есть молодых уибробцев, вышедших из рядового состава армии, свыше пяти миллионов и т. д.

В этом месте беседы я позволил себе спросить Шпика, чем является уибробская статистика — наукой или искусством, а он, неизвестно почему, обиделся. Тогда я, чтобы сгладить неприятное впечатление, произведенное моим вопросом, и развеселить его, рассказал анекдот о том нашем земляке, который еще во время османского владычества отправился в Стамбул, чтобы пожаловаться на местного судью. Судья отказался выдать ему какую-то бумагу, поскольку он по ошибке попал в список умерших. «Но, эфенди, я жив, стою перед тобой», — недоумевал человек. «А ты видишь здесь свое имя?» — показал судья на список. «Вижу, но и себя вижу…» Судья погладил бороду и задумался. «Ничем не могу тебе помочь, — сказал он наконец, — иди к султану и спроси, жив ты или нет». Набросил человек на плечи домотканую одежонку и отправился к султану правду искать. А султан был мудрым человеком. Вместо того чтобы отрубить побеспокоившему его посетителю голову, он рассмеялся и вздохнул: «Ох, уж эта райя![27] Сколько веков правим ею и учим уму-разуму, а ей все чего-то надо… Ты, непутевый, вместо того чтобы поле пахать, отправился по свету попусту время тратить. А вернешься, с тебя и десятину, и барщину, и дишхак[28] потребуют, откуда ты их возьмешь, коли ты время на поиски правды извел? Что, дурачина, тебе своих забот не хватает? А теперь выслушай и запомни: что сказал тебе судья, это правда, что сказал я — сказал Аллах». Понял человек, вернулся в село и повинился перед судьей. «Прав ты, эфенди, не живой я». «Как ни крути — обрадовался судья, — а я прав — сказал, что нет тебя в живых, а ты — йок! Дуралей ты, дуралей, иди теперь домой и вели жене, чтоб испекла сладкую баницу, дело-то и уладим. Догадался бы раньше позвать меня, и в Стамбул не надо было бы ходить».

Шпик вежливо улыбнулся, но ничего в анекдоте не понял, потому что уибробцы не изучают тюркологию.

Между тем Шпик направил наш вездеходный лимузин к Западной резервации. Он полагал, что, если мы не заглянем туда и не увидим пресловутых еху, у нас никогда не будет полного представления об Уибробии. Мы с Линой уже наслышались об этих интересных животных и с радостью приняли его предложение.

Мы пролетали над уибробскими равнинами. Под нами колыхались на ветру нивы и луга. На них паслись небольшие стада уибробцев и универзоо. Универзоо, растревоженные тенью нашего вездехода, поднимали к небу рогатые верблюжьи головы с хоботками тапиров и размахивали ослиными хвостами, а их черная буйволиная шерсть блестела на солнце. Маленькие уибробята ездили на них верхом или кормили их шоколадом. Кое-где видны были и лошади, но они держались от остальных травоядных в стороне.

Вскоре вдали показалось несколько белоснежных горных вершин, а затем и сами горы Западной резервации. Шпик направил вездеход к их подножью. Там среди густой тропической и субтропической растительности открывались живописные полянки, испещренные цветами и папоротником. Шпик долго кружил над полянками, пока не выбрал одну из них и не остановил вездеход в ста метрах над нею.

Выбор Шпика был не случаен, и мы смогли наблюдать любопытное зрелище. Внизу в траве двигались какие-то странные животные. Одни бегали туда-сюда и суетились без какой-либо видимой цели, другие, наклонившись к убитому зверю, отрывали передними лапами кусочки мяса и набивали ими рты, третьи просто висели на ветвях деревьев, кричали изо всех сил и кидали друг в друга отломанные ветки. С поляны доносилась невыносимая вонь, и нам пришлось прикрыть носы носовыми платками.

Все-таки мой долг зоолога заставил меня высунуться из окна вездехода, и я смог как следует рассмотреть животных. Тела их были голыми, покрытыми бледно-желтой кожей. Хвостов у них не было, не было и грив, и они стояли вертикально на своих задних ногах, а передними вершили безобразия, о которых я говорил. Самки были ниже самцов, с более гладкой кожей и на голове у них росли длинные волосы, но лица были без волос, в то время как у самцов волосы были короче, но зато у многих виднелись бороды. Кроме того, волосяной покров у самцов был и на груди, а у некоторых и на спине, и это делало их еще более безобразными. И самцы и самки имели на передних и задних лапах по пять пальцев с крепкими, острыми ногтями — это позволяло им ползать и скакать по деревьям с ловкостью обезьян.

— Еху, — произнес за моей спиной мистер Шпик.

Я вздрогнул. Значит, вот они какие. Я вспомнил, как нас с Линой несколько раз принимали за представителей этих отвратительных существ, и по спине у меня поползли мурашки. Страшное подозрение, а может быть, и прозрение, заставило меня еще внимательнее всмотреться в животных, и, признаюсь, я был очень смущен. В ту же минуту на поляне случилось нечто, усилившее мое смущение.

Из леса выбежал самец. Он, запыхавшись, остановился и с криком дикой радости поднял правую руку вверх. На ладони его сверкало несколько блестящих камушков.

Тут же все стадо сгрудилось вокруг него, и наступила тишина. Животные, уставившись на блестящие камушки, не произносили ни звука. Одни тяжело дышали, и из их ртов текла отвратительная слюна. Другие начали скулить от зависти, третьи, избавившись от гипноза, уже тянули к камушкам лапы. Только теперь их обладатель в испуге огляделся, сжал ладонь и спрятал руку за спину. Но было поздно. Стадо с дружным ревом набросилось на него. В одно мгновение счастливец был повален, затоптан и почти растерзан. И так как камушки разлетелись и упали в траву и все бросились их подбирать, началась всеобщая свалка… Господи! Никогда я не видел таких алчных, свирепых и подлых животных. Они царапались длинными грязными ногтями, кусались, рвали друг друга огромными клыками, подкрадывались и наносили удары по затылку, выражая свое бешенство рычанием и пронзительным воем. В слепой ярости некоторые забывали даже, за что дерутся и где их враг, и били сами себя, рвали на себе волосы и расцарапывали кожу.

Вскоре большинство еху были ранены и залиты кровью, а кое-кто лежал на земле почти без признаков жизни. Те, кто успел схватить какой-нибудь камушек, сбились в плотную кучку спинами друг к другу и грозно рычали, потому что их уже окружали остальные. И кто знает, не завершилось ли бы все это взаимным истреблением, если бы из леса не показался еще один еху.

Это был крупный и сильный самец, намного выше других еху, с длинными волосатыми руками и величественной осанкой. На голове у него было что-то вроде венца из пальмовых листьев, в правой руке — жезл из бедренной кости огромного животного, а в левой ладони, поднятой вверх, — зеленый кокосовый орех, напоминающий по форме земной шар. Нос этого еху, сплюснутый, по-видимому от удара, имел широкие хищные ноздри, изо рта торчали клыки, длинные и желтые, как у старого кабана. За ним шли несколько других еху — самцы и самки. Четыре самца несли на плечах огромные дубины и не сводили глаз со своего повелителя. Двое-трое из прочих грызли жирные кости, а те, у кого не было костей, время от времени протискивались между йог еху с дубинками и лизали кто пятки, кто зад венценосца. Самые усердные, как видно, ему надоедали, и он время от времени давал им по зубам. Впрочем, так он поступал и с теми, кто был недостаточно усерден. Самки, со своей стороны, бесшумно и злобно щипали одна другую, дергали за волосы, и в то же время каждая из них старалась прикоснуться к венценосцу рукой или бедром… Вообще поступки еху из этой группы не были поступками животных в прямом смысле этого слова.

Величественный самец в сопровождении своей свиты приблизился к месту побоища и остановился. Несколько мгновений он ориентировался в обстановке. Затем взревел, жезл его превратился в булаву, и он бросился вперед, раздавая удары налево и направо. Еху с дубинами ему помогали. Остальные, которым в данный момент лизать было нечего, участвовали в происходящем, издавая подбадривающие крики.

Сражение на этот раз кончилось в несколько секунд, и мир в стаде был восстановлен. Стадо почтительно расступилось по краям поляны, а посредине, не выпуская жезла из рук, величественный самец пересчитывал камушки, которыми он завладел. Он взял три из самых маленьких и сунул в руку одной из самок и двум лизунам. Другие высыпал себе в рот, проглотил с некоторым усилием и сел на пень баобаба.

— Но он подавится, — забеспокоился я. — Эти камни разорвут ему желудок.

— Не волнуйтесь, — отозвался Шпик, — у этих животных железные желудки.

— Разве они питаются камнями? — спросил я.

— О, нет. Этот приятель боится, как бы у него не украли добычу, пока он спит… Хотите взглянуть на него поближе?

Я колебался. Лина спросила, не растерзают ли они нас, если мы выйдем из вездехода.

— Нет, мадам, — усмехнулся Шпик. — Нас, уибробцев, они боятся.

Это звучало убедительно. Вездеход приземлился. Лина все-таки осталась за бронированными стеклами, а мы со Шпиком вышли на поляну.

Вонь была страшная. Я почувствовал, что меня тошнит, но храбро последовал за Шпиком. Около нас раздавалось угрожающее рычание. Но Шпик вышел вперед, посмотрел на еху, махнул хвостом, и все стихло. На всякий случай я положил в карман камень.

Мы направились к огромному самцу с жезлом. Еху окружили нас и с любопытством разглядывали. Они скакали, ломались и гримасничали, но перед нами расступались. Самец с жезлом встал со своего пня, шагнул нам навстречу и вытянулся по стойке «смирно».

— Номер стада? — повелительно спросил Шпик.

— Тридцать пять ноль два, — ответил самец и ударил себя в грудь. — Вождь Адольф Мванга Лопес Сауд.

Я едва не лишился чувств. В довершение всего эти животные владели членораздельной речью и объяснялись на староанглийском… Еще больше я приуныл, когда те, кто был ближе ко мне, вдруг сгрудились вокруг меня и начали удивленно и дружелюбно принюхиваться. Один из них даже протянул ногтистую, покрытую нечистотами руку и прикоснулся ко мне, а я невольно отпрянул назад.

— Не бойтесь, — сказал Шпик. — От вас не пахнет уибробцем, и это вызвало их любопытство.

Действительно, я не обладал лошадиным запахом, но не испытывал желания, чтобы меня щупали эти животные. Когда любопытный еху попытался второй раз прикоснуться ко мне, я достал из кармана камень и ударил его по лапе. Еху взвыл. Большая часть стада забралась на деревья, другие убежали, а вождь со своей свитой скрылись в лесу.

— Вы их испугали, — засмеялся Шпик. — Стадо, ничего не поделаешь. Стоит ударить одного, убегают все.

Вдруг вонь стала такой сильной и ужасной, что я почти потерял сознание: еху расселись на ветвях деревьев и дружно испражнялись. Некоторые пытались направить испражнения на мою голову, и я со всех ног бросился к вездеходу…

Когда я пришел в себя, мы были уже в воздухе. Лина держала у моего носа флакон с нашатырем. Я спросил Шпика, почему они каким-нибудь способом не избавятся от этих гнусных животных, чтобы те не портили воздух материка. Но он покачал головой и сказал, что еху им необходимы: самим своим существованием они доказывают, что уибробцы не имеют с ними ничего общего, наперекор утверждениям некоторых психически неполноценных академиков. Кроме того, в резервацию к еху отправляют уибробцев, уличенных в антиуибробских замыслах.

— Но как же живут уибробцы среди еху?

— А они не живут, — зевнул Шпик.

— Еху их убивают?

— О нет, — сказал Шпик. — Еху просто закидывают их нечистотами, и те задыхаются.

Бесспорно, такой способ экзекуции очень удобен и ничего не стоит государству, не так ли? Вот как экономично уибробцы разрешили одну из самых насущных своих проблем.

После посещения Западной резервации мы приземлились и в течение нескольких дней продолжали путешествовать по шоссе. Это позволило нам пополнить наши знания о быте, нравах и религии в Уибробии. Поделюсь некоторыми своими наиболее интересными наблюдениями.

Уибробцы очень любят природу и ценят ее красоты. При этом они освоили и победили ее полностью. Об этом можно было судить, например, по отсутствию каких бы то ни было диких животных и птиц, а также и домашних животных в населенной части страны. Первые были истреблены потому, что поднимали шум, а вторые — ввиду их бесполезности. С особой заботой здесь относятся к озерам и рекам, куда спускаются промышленные и бытовые отходы, — это делается с целью придать их водам более современную окраску. Соответственно изменены и названия рек. Так, бывшая Брильянтовая река, одна из наиболее длинных и полноводных в Уибробии, теперь называется Кемикл ривер[29], бывшая Синяя небесная лента носит выразительное название Экскремент ривер и т. д. По этим причинам речные воды уже не загрязняются рыбой, а питьевая вода добывается из артезианских колодцев глубиной в две-три тысячи ярдов; трава во многих местах имеет странный черно-коричневый цвет, спаржа — цвет окиси меди, а огурцы и салат пахнут серой и машинным маслом. Как, впрочем, и уибробцы, которые употребляют их в пищу…

Еще больше здесь заботятся о воздухе. Во время путешествия нас с Линой удивляли странные сооружения, разбросанные по равнине, — высокие пирамидальные конструкции, которые наверху заканчивались чем-то вроде воронок. Эти воронки выбрасывали вверх фиолетовые облака дыма и иногда что-то изрыгали с вулканическим гулом; извергнутое медленно опускалось на равнину и населенные пункты в виде редкого тумана — то почти черного, то серебристого, сверкающего молниями.

Я вначале подумал, что это установки военного предназначения, и запретил Лине задавать вопросы, но потом сам не выдержал и спросил Шпика, что это такое.

— О, самые обыкновенные пульверизаторы дыма, пыли и нейтринных отходов.

— Понимаю, — сказал я. — Без этого не может обходиться производство соответствующего оружия.

— Мы не производим оружия, — заметил Шпик.

— Как так?

— У нас оно есть. Мы произвели его в достаточном количестве для войны любого масштаба.

— Но тогда зачем вам эти пульверизаторы?

— Я уже сказал — для распространения пыли, дыма и нейтринных отходов.

— Но зачем вам тогда пыль, дым и прочее?

— Для повышения качества атмосферы до уровня прогресса в целом, — с досадой сказал Шпик. — Что в этом удивительного? Жесткое излучение пока лишь в три раза превышает излучение донейтринной эпохи, а мы стремимся увеличить его по крайней мере в десять раз.

Я невольно разинул рот, и, поскольку долгое время не мог перевести дух, Шпик похлопал меня по плечу.

— Ну, мистер Драгойефф, не будьте ребенком. Какая культурная страна, скажите мне, позволила бы себе дышать обыкновенным воздухом? Как мы сможем хотя бы отчасти обуздать демографический взрыв, если не будет инфарктов, лейкемии, уродства, идиотизма и других полезных заболеваний? И представляете, какая безработица постигла бы комиссии и комитеты по охране природы, дипломатов, духовных пастырей, социологов и прочих, если бы не от чего было спасать уибробчество. Как видите, эти сооружения необходимы нам больше, чем зерновой корм и фураж.

Это объяснение заткнуло мне рот. Наконец-то я услышал разумный ответ на вопросы, которые давно не давали мне покоя. И когда Шпик добавил, что в некоторых местах, куда не доходило действие гигантских пульверизаторов, уибробцы носили с собой маленькие карманные реакторчики без защитной изоляции, я уже не удивился.

На меня также произвело впечатление хорошо развитое фермерство в этой стране, чему, кроме отличной механизации частных хозяйств, способствовало умение, с которым здесь сажали зерновые и травяные растения. Говоря «сажали», я не ошибся, потому что в Уибробии поля не засеивают, а засаживают. Этот плодотворный метод, научно обоснованный Уибробской академией наук, был обязан своим появлением благотворной языковой ошибке, которую однажды допустил Вице-губернатор мистер Ричард Фокс. Хвастаясь в частной беседе своим хобби — садоводством, он оговорился и вместо «посеял райграс» сказал «посадил райграс». Это было воспринято присутствующими как знамение великих перемен в уибробском земледелии, и спустя два дня в Парламенте проголосовали «Закон о посадках зерновых и травяных растений». С того дня фермеры начали сажать не только райграс, но и ячмень, овес, просо, маниоку, люцерну и прочее.

Правда, сначала новый закон поставил фермеров в трудное положение, но в то же время он блестяще разрешил важную социальную проблему, дав работу большому числу чиновников и сановников. Чтобы продемонстрировать сказанное, Шпик остановил вездеход возле поля, где в этот момент сажали сорго.

Поле принадлежало двум братьям Брету и Майклу и было отлично вспахано автоматически управляемым трактором. Теперь братья повесили себе на шею по торбе с семенами сорго. Делая шажок, они наклонялись, протыкали указательным пальцем рыхлую землю, опускали в ямку семя и взмахом хвоста закрывали его. Пока они работали, двадцать чиновников, по десять на каждого из братьев, шли за ними и проверяли, соответствует ли посадка установленному стандарту. По краям поля стояли двадцать сановников, контролировавших действия чиновников, а над полем кружил служебный вездеход. В нем сидели пять уибробцев с завитыми гривами и с сигарами во рту. Они контролировали контролеров.

— Так сажают сорго, — сказал Шпик и предложил нам продолжить путь.

Есть нечто общее между этим сельскохозяйственным методом и способом, каким уибробцы строят свои жилые и прочие здания. В отличие от нас, европейцев, уибробские строители не воздвигают здание, а, так сказать, опускают. Они начинают строительство с крыши. Прежде всего они монтируют деревянные части постройки, то есть двери и оконные рамы, потом строят стены и, наконец, специальными машинами-кротами выдалбливают снизу место для бетонного фундамента и подвалов. Этот метод стал применяться повсеместно, потому что двери и окна, а также крыша являются, как сказал Шпик, важными составными частями любого здания, а раньше случалось, что по рассеянности строителей здание оставалось без какой-либо из этих частей.

Я высказал мнение, что такая строительная технология, наверное, очень рациональна, но весьма сложна и требует тяжелого труда, как и посадка сорго. Но Шпик заявил, что главный уибробский национальный девиз — «чем труднее, тем лучше» и что неуклонное следование этому девизу — величайшая национальная гордость Уибробии. В противном случае, сказал он, уибробец не почувствовал бы сладости земных благ.

Этот философский комментарий мне понравился, и я стал еще пристальнее приглядываться к повседневной жизни Уибробии. И убедился в том, что уибробцы во всем следуют упомянутому девизу. Они ничего не делают просто и ничего не добиваются с легкостью. Так, решив купить кошку или универзоо, они идут не в местный супермаркет, а отправляются за тысячу миль, в самый дальний район страны, и делают приобретение в тамошнем супермаркете, который ничем не отличается от местного. Собравшись посетить соседа, уибробец сначала обойдет весь город, а потом уж постучится к нему. По той же причине уибробцы любят читать желто-зеленую книжку, стоя на голове или со страшной скоростью кувыркаясь по полу и т. д. Что касается уибробок, они до такой степени прониклись духом вышеупомянутого девиза, что предпочитают зачинать детей левой пяткой, а рожать через правое ухо — каждый может представить себе, какой долгий и трудный путь проделывает эмбрион. Таким образом дети приобщаются к главному уибробскому девизу еще до рождения.

Пора сказать несколько слов и о религии этого странного народа. Как и у большинства народов в мире, культ предков перерос у уибробцев в культ верховного и всесильного божества, по имени Уининим, по прозвищу Однокопытный. В отличие от верховных божеств христианской, магометанской, иудейской и других религий, их Уининим имеет не человеческий, а лошадиный образ. Дело в том, что уибробцы, как уже было отмечено, верят, что происходят от лошадей и что только кони, точнее кастрированные кони, могут быть истинно честными, непорочными и праведными — качества, крайне необходимые для каждого божества. Если иметь в виду, какое участие фактически принял Саваоф в рождении Иисуса, лицемерно прикрываясь голубиными перьями, или какую жизнь вел Будда, прежде чем на него снизошло просветление, то уибробской лошадиной религии нельзя отказать в логике.

Несмотря на то что бог уибробцев един и неделим, в ходу у них два вероисповедания, и они соответственно делятся на две церкви — бичелюбцев и копытолюбцев, в зависимости от того, какая церковь и как причащает их телом Уининимовым. В противовес людским церквам уибробские отличаются невероятной терпимостью и до сих пор ни разу не доходили до кровопролития.

Нам посчастливилось присутствовать при совершении религиозного обряда в маленьком городке с населением около двух миллионов жителей. Вездеход остановился на Черч-сквере, то есть на церковной площади, каковая имеется в каждом населенном пункте. Когда мы приехали, паства уже собиралась, а церковные колокола исполняли кавалерийский марш.

По случаю теплой погоды богослужение проходило на церковном дворе под сенью двух огромных баобабов. Жрецы обеих церквей стояли каждый под своим баобабом, одетые в длинные белые сутаны, а вместо епитрахилей на шеях у них были конские недоуздки. Один из них размахивал большой лошадиной ногой с огромным копытом, а другой щелкал длинным бичом из конских жил, как щелкают пастухи, чтобы стадо не разбегалось. Между двумя баобабами дремал их общий тотем — дряхлый и тощий гнедой конь; такого коня должно было содержать каждое церковное попечительство.

Оба жреца произносили одну и ту же проповедь, смысл которой исчерпывался сообщением о том, что уибробцы смертны и, значит, каждый должен думать не об Этом, а о Том свете. Приверженцы обеих церквей прежде всего опускались на колени перед конем, которого называли «уининим милый», а потом шли к жрецу, чтобы получить причастие. Бичелюбцы получали его по спине, а копытолюбцы по лбу. Я заметил, что последних было больше, чем первых.

— Естественно, — услужливо отозвался Шпик. — Копыто играло в нашей истории значительно более существенную и благотворную роль.

Я согласился. В сущности, чем лошадиное копыто хуже ослиного хвоста, которому генуэзцы поклонялись немало веков под предлогом, что это хвост осла Иисуса? Чем оно хуже христианского креста? Так или иначе, копыто только бьет, в то время как на кресте в течение многих веков распинали разбойников и народы, чтобы обратить их в истинную веру.

Между прочим, и уибробские причастия производили сильное впечатление. Паства обоих жрецов расходилась либо с сине-красными шишками на лбу, либо с кровавыми полосами на спине, и, когда Шпик спросил нас с Линой, не хотели бы мы причаститься, мы вежливо отказались. Я объяснил свой отказ тем, что еще не выбрал вероисповедания, а Лина просто махнула рукой и пошла к вездеходу. Мне показалось странным, что Шпик тоже не стал причащаться.

Церковный двор опустел, и только конь-тотем остался на своем месте. Опустив голову, он уныло пощипывал выгоревшую пыльную травку у своих ног. Я с умилением посмотрел на него, потому что вспомнил нашего тощего Дорчо, которого отец когда-то заставлял меня расчесывать скребницей. Кроме того, согласитесь, что в лошади есть нечто трогательное и страшно наивное, особенно если принять во внимание ее преданность человеку.

Я попытался погладить коня по шее. Но он махнул головой, словно отгоняя мух, посмотрел на меня и недовольно пофыркал:

— Что вы себе позволяете, сэр? Не видите, что я священный уининим?

Хотя я был очень удивлен его враждебной реакцией, я все же ответил, что лошади всегда были моей слабостью.

— Ваши слабости, сэр, это ваше дело, — резонно произнес священный конь. — Но с посторонними вы должны держать себя как воспитанный уиб… нет, не уибробец. Не могу назвать вас уибробцем.

— Как вы догадались, что я не уибробец?

— Истинный уибробец никогда не поступит так, как вы, — покачал головой конь. — Истинный уибробец хоть и поклоняется мне, но гнушается прикосновений. Он лицемер, сэр.

— Но уибробцы — искренние существа, — попытался защитить я свое новое подданство.

— Ах, сэр, — сказал тотем. — Ох, сэр! Римляне с их римской доблестью тоже были искренними, но Лукиан писал, что искренни они только в своих завещаниях.

Этот конь меня действительно смутил, потому что, как всякий научный работник, я в жизни не слышал ни о каком Лукиане.

— Этим животным, — продолжал жаловаться конь, — и в голову не приходит бросить мне охапку сена. Они держат меня вон в той конюшне. — Он кивнул головой в сторону церкви со скульптурным копытом на крыше. — А разве на мраморном полу найдешь что-нибудь съедобное? Скажите, сэр, что, кроме плесени, которую и собаки в рот не возьмут, растет на мраморных плитах?… Простите, могу ли я спросить, кто вы, сэр?

Я ему не ответил, потому что Лина и Шпик махали мне из вездехода, чтобы я поспешил, и, подняв на прощанье руку, я пошел. Но конь вынул своими мягкими губами из моего кармана носовой платок и попытался быстро его проглотить.

— Что вы делаете, милый уининим? — воскликнул я.

Конь сразу выплюнул носовой платок к моим ногам и, утратив гордый вид, уронил слезу.

— Ай’м сори, сэр, ай’м сори, — виновато проржал он и опустился на правое колено. — Я снова украл, простите меня… Ах, сэр, ох, сэр, чему только не научится в Уибробии почтенный конь?

Я спрятал носовой платок и бросился к вездеходу. Вслед мне неслись последние слова коня-тотема:

— Прощайте, сэр, прощайте… И берегитесь их. Берегитесь, говорю вам, сэр, вы их не знаете…

Я не мог не обернуться еще раз. Конь смотрел на меня большими печальными глазами и кивал головой, словно провожал друга на кладбище.

Эта история подтвердила мое впечатление от парада уининимов в Лаггнегге: кони в той стране умели говорить, но воздерживались от этого. Очевидно, они безропотно подчинились судьбе. Какая-то странная тайна окутывала их прошлое, и я дал себе клятву раскрыть ее.

Шпик, почтительно улыбаясь, продиктовал что-то в запонку манжеты и нажал кнопки вездехода. Мы поднялись над двумя баобабами, чтобы взять курс на Уиброб-сити. Несчастный тотем махал внизу правым копытом, словно прощался с жизнью… Смешной тотем, вы согласны?

Было 13 января 1972 года. Только два дня отделяли нас от приема на Летающем острове, и я уже беспокоился, хватит ли у нас времени как следует приготовиться к Высочайшей встрече.

К вечеру вдалеке под нами заблестели первые огоньки Уиброб-сити. Очарованный прекрасным видом вечерней столицы, я поспешил забыть напутствие священного коня; «Берегитесь, говорю вам, сэр…»

Лина ушла в спальню вездехода, чтобы переодеться, и через два часа появилась перед нашими восхищенными взорами в самом элегантном уибробском туалете.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Прибытие в Уиброб-сити. Автор и его жена очарованы столичной жизнью. Они получают интересные сведения об общественном и государственном устройстве Уибробии, Ужин в Резиденции Летающего острова, где автору и его жене выпадает счастье беседовать с Их Превосходительствами Вице-губернаторами Уибробии.

Мы приземлились еще за чертой города и поехали по шоссе № 287 — одному из тех, которые вели к городу с юга. Не удивляйтесь, уважаемый читатель, большому номеру шоссе, ибо уибробская столица, как все в Уибробии, громадна: она занимает территорию, равную площади Болгарии, и насчитывает 92 миллиона 300 тысяч жителей. Наше приземление позволило нам еще до прибытия в столицу полюбоваться ею с близкого расстояния.

Подъезды к Уиброб-сити представляют собой систему цветущих садов и зеленых лугов. Эта система служит маскировкой другой системы — нейтринно-ракетных баз, лазерных орудий крепостного типа и ангаров для боевых вездеходов, единственная задача которых, как нам сообщил сопровождающий нас Шпик, демонстрировать могучее и неотразимое миролюбие Уибробии. Именно поэтому мы с Линой, приближаясь к огромному городу, испытывали приятное чувство, будто мы прогуливаемся по кратеру Везувия незадолго до гибели Помпеи и Геркуланума.

В столицу мы въехали на малой скорости и были поражены чистотой роуд, стрит и авеню, высотой небоскребов и особенно тем, что скверы не были покрыты травой и никто на них не пасся. Вместо этого возле скверов и на перекрестках стояли специальные закрытые кормушки из мрамора разных цветов в соответствии с едой, которая в них лежала. Во избежание недоразумений над кормушками горели неоновые надписи: «Шницели из кормовой свеклы», «Бифштексы из белой репы», «Ласточкины гнезда с фаршем из пшеницы, вареного сорго и печеной спаржи», «Сладкие свекольные отбивные», «Зеленый пырей с соусом из маниоки и мака», «Витаминизированный ячмень в зернах и порошке», «Каша из муки и натуральный куколь — смесь» и прочее. Кормушки, внешне прекрасно оформленные, с малахитовыми корытами, представляли собой шедевр уибробской архитектуры. Единственным их недостатком было то, что в корытах лежала лишь крупа из пшеницы и пырей с маком. Из-за этого многие столичные жители предпочитали пастись за городом, а сюда приходили поесть мака, который обладает свойством навевать сладкие сны и дает возможность воспринять мечты, как реальность. Шпик сказал, что регулярнее всех его употребляют поэты, социологи и футурологи.

Столица славится отличным порядком и изысканными нравами. Здесь, например, мы не видели массовой любви под открытым небом, столь неудобной с точки зрения уличного движения: любовью занимались в специальных закрытых помещениях, называемых «Бордели целомудрия». Больше того, уличных конкурсов, задевавших наше эстетическое чувство, здесь также не было видно — они проходили в подземных этажах небоскребов, носящих великолепное спортивное название «Конкур-рингс» и снабженных рядом вспомогательных средств: железными палками, стилетами, стальными кастетами и арбузными корками, увеличивающими эффективность копыт, кулаков и ногтей. Самым странным из этих приспособлений были арбузные корки, поскольку в Уибробии арбузы не выращивают. Но Шпик объяснил, что корки ввозят из Бробдингуйи. Сами бробдингуйцы в тех же целях предпочитают подставлять ножку.

Вообще Уиброб-сити понравился нам с первого взгляда. Особенно приятно поразила Лину столичная мода. Вся одежда уибробситчан состояла из сандалий и экзотического фигового листка, прикрывающего пупок — поэтому у них не было необходимости, подобно провинциалам, подчеркивать свою мужскую силу неудобными узкими брюками, да и вид у них был совсем античный. Туалет столичных дам был еще более скромным: помимо сандалий они носили по кусочку материи на левом ухе и на мизинце правой ноги. Такой туалет, правда, чисто символический, весьма практичен, потому что дешево обходится мужьям и обеспечивает целомудрие их левой барабанной перепонки. Отсюда собственно и происходит уибробская поговорка: «Честная на уши».

— Ты видишь? — сказала мне жена, с завистью глядя на уибробситчанок, помахивающих хвостами на Герлз-роуд. — Видишь, что здесь носят? И мужья ничего не говорят… А ты? Деспот и только!

Этот комментарий, произнесенный по-болгарски, заставил Шпика прислушаться, и, как видно, слово «деспот» привлекло его внимание, потому что он спросил меня о его значении. Я ответил, что в моем бывшем отечестве жены, которые любят вертеть хвостом, называют так своих супругов.

— Но ведь у европейских женщин нет хвостов! — удивился Шпик.

Попробуй объясни уибробцу, как можно вертеть тем, чего нет? Эти существа понимают каждое слово настолько буквально, что, если сказать, например, кому-нибудь: «Ваше поведение меня задело», — он подумает, что толкнул вас, и извинится. Как, впрочем, и мы не поняли бы, куда идет какая-нибудь уибробка, если она скажет, что пойдет «попудрить нос».

После длительного путешествия по Уиброб-сити наш вездеход уже поздно вечером остановился перед «Уиброб эксельсиор пэлис» — самым выдающимся отелем в столице в том смысле, что он предназначен для выдающихся личностей, удостоившихся приглашения Их Превосходительств Вице-губернаторов. Распорядитель-компьютер, маленькая металлическая коробочка, висящая у входа в отель, за пять секунд оформила нас. За это время компьютер успел математически описать нас, зарегистрировать в своей электронной памяти и даже отпустить моей жене сотню комплиментов, вполне соответствующих ее физическим данным. При этом он допустил только одну ошибку — назвал родинку у Лининого носа «прелестной чернильной точкой», но Лина, слава богу, не расслышала, и это спасло его от скандала. Пока лифт поднимал нас на 585 этаж, где находились наши апартаменты, электронный служащий отеля исполнил в нашу честь тут же сочиненный торжественный гимн…

Следующие два дня мы готовились к приему на Летающем острове. Гривмахер первого разряда завил мою жену и художественно подрезал мой хвост в соответствии со стандартом для хвостов, предназначенных для того, чтобы размахивать ими перед Их Превосходительствами. Получили мы и новые официальные костюмы европейского типа.

Остальное сделал Шпик. Прежде всего он проинструктировал нас относительно церемониала приема и дал нам наставления, как держаться в присутствии Вице-губернаторов.

— С Их Превосходительствами можете свободно говорить обо всем, — сказал он, — но нужно запомнить только три правила. Во-первых, во время представления не сжимайте слишком сильно их пальцы, это считается недопустимой фамильярностью. Во-вторых, не поддавайтесь соблазну обращаться к Ним в единственном числе, как Они будут обращаться к вам. В-третьих, беседуя с Ними, смотрите Им в глаза не мигая — в противном случае может возникнуть подозрение, что вы таите недозволенные мысли и намерения. В-четвертых, имейте в виду, что употребление отрицательной частицы «ноу» в Их присутствии представляет прямое нарушение Конституции, и, следовательно, используйте чаще утвердительную частицу «йес», сопровождая ее многократными кивками; избегайте условного наклонения глаголов, потому что для истинного уибробца все в этом мире ясно, несомненно и недвусмысленно. В-пятых, никогда не задавайте один и тот же вопрос дважды — это означало бы, что Их Превосходительства туманно выражаются или говорят глупости, о чем и подумать недопустимо. В-шестых, не кашляйте, не чихайте и не озирайтесь, потому что это Их пугает и внушает мрачные мысли. В-седьмых, во время ужина держите руки над столом и избегайте брать нож и вилку. В-восьмых…

— Шпик, приятель, — прервал я его. — Вы говорили, что правил всего три.

— Да, но потом я вспомнил и другие, — невозмутимо сказал Шпик. — В-восьмых, поднявшись с колен, не отряхивайтесь, дабы не поднимать пыль. Это все.

Затем, чтобы как можно лучше подготовить нас к предстоящему разговору с Их Превосходительствами, Шпик посвятил целый день общественному и государственному устройству Уибробии. С необходимой философской беспристрастностью он изложил нам то, что я перескажу вам ниже.

Как социальная структура единая и неделимая уибробская нация делится на шесть групп или сословий, строго разграниченных по правам и обязанностям. Первое сословие образуют так называемые уокермены, то есть рабочие люди, имеющие высокую и исключительно выгодную привилегию производить все необходимое для себя и для остальных пяти сословий. Второе сословие состоит из низших чиновников; третье — из средних; четвертое — из полувысших; пятое — из высших; шестое — из бизнесменов Великой фирмы, политических боссов, дженералов, сановников и им подобных. Часть национального дохода, предназначенная для потребления, распределяется по справедливости, в соответствии с номером сословия, но в обратном порядке, то есть самая большая квота достается шестому сословию и самая маленькая — первому. Шпик объяснил это сильно развитым этическим чувством уибробцев. Первое сословие потребляет меньше всего, поскольку было бы неэтично, чтобы уибробец, который ставит угощение, ел больше своих гостей; кроме того, усиленное потребление и комфорт ведут к ожирению и различным заболеваниям, а уокермены должны быть здоровыми, поскольку им принадлежит также привилегия поставлять государству солдат. Зато вдохновленные все теми же этическими соображениями четвертое, пятое и особенно шестое сословие не жалеют своего здоровья. Смелым и беззаветным потреблением они приносят себя в жертву подагре, диабету, мигрени, воспалению печени, нарушению обмена веществ и подвергаются другим опасностям с единственной целью поощрить уибробскую промышленность и сельское хозяйство и ликвидировать излишки продуктов, которые могли бы вызвать экономический кризис. Так они жертвуют собой на благо народа и обеспечивают Уибробии разумную социальную гармонию.

Верховной власти в политической жизни страны домогаются две большие ассоциации — Лига заднекопытных и Лига переднекопытных. Но так как у уибробцев передних копыт нет, а есть только задние, то власть всегда находится в руках Лиги заднекопытных, разделенной на подлиги, которые борются между собой. Вот почему первым делом любой подлиги, дорвавшейся до власти, является расправа со своими солигинцами из остальных подлиг.

Все это нашло отражение в Уибробской конституции, согласно которой Уибробия — Свободное Демократическое Вицегубернаторство. Им управляют три Вице-губернатора и Парламент. Вице-губернаторы сами избирают себя от имени и во имя нации и после этого сами же избирают Парламент, состоящий из двух палат — Сената и Народного собрания. В далеком прошлом в обеих палатах заседали уибробцы, но, поскольку это оказалось очень дорогим и неудобным с технической точки зрения, они были постепенно заменены сначала наполовину, а затем целиком электронными киберами. В настоящее время этих кибердепутатов производит фирма «Уиброб демократик корпорейшн», и каждая из подлиг лиги может приобрести их в неограниченном количестве, если только в предвыборном состязании сумеет первой достигнуть склада, где их продают. После избрания кибердепутаты программируются упомянутыми выше избирателями. Интересной особенностью этого акта является то, что киберы встречают свое программирование жертвоприношением овцы, то есть овациями[30]. Само программирование носит название «тронное слово», или «программная речь». Министры и другие высшие администраторы Вицегубернаторства назначаются Киберсенатом.

Кибердепутаты получают мандат на один год, что делается с целью не допустить возможной их поломки при более длительном использовании, хотя они и продаются с гарантией на сто лет. Мандат Вице-губернаторов действителен пятьдесят лет с правом самоизбрания до трех раз. Статья первая, параграф первый, абзац первый Уибробской конституции запрещает кому бы то ни было из Вице-губернаторов, независимо от пола, возраста и вероисповедания, оставлять свой пост до истечения срока мандата. Тот, кто нарушит эту статью, — сказано в Конституции, — подлежит смертной казни и обречен на вечный позор: вместо того чтобы быть погребенным с почестями, он будет выброшен на свалку. Последняя мера применяется и в том случае, когда Вице-губернатор умирает преждевременно, потому что, как объяснил нам Шпик, бывает трудно установить, умер ли он невольно или со злым умыслом. Во всяком случае, подобный поспешный уход с поста рассматривается как плохой пример для будущих поколений Вице-губернаторов.

Для того чтобы нагляднее проиллюстрировать эту особенность Конституции, Шпик поведал нам следующую прискорбную историю. Один Вице-губернатор прежнего состава неожиданно умер за пятнадцать минут до определенного ему срока. Его тело было выброшено за городскую стену Уиброб-сити (тогда еще столицу окружали стены), и собаки (тогда еще были собаки) в два счета расправились с ним. Два года спустя один из придворных историков, главной задачей которых было поддерживать и множить реноме Вицегубернаторства, обнаружил трагическую ошибку: время восшествия опозоренного Превосходительства было помечено в протоколах только днем самоизбрания, а час, минута и секунда указаны не были. В действительности Превосходительство умер не з а 15 минут, а ч е р е з 15 минут п о с л е истечения срока мандата, что полностью его реабилитировало. Нынешние Вице-губернаторы, в то время еще молодые и чувствительные, были потрясены. По их распоряжению жители Уиброб-сити бросились на поиски останков покойного в радиусе ста миль вокруг столицы, но после двухлетних усилий нашли только одну косточку от двуперстой руки. Ученые долго спорили о подлинности кости, о том, достаточно ли тщательно перерыты мусорные ямы, но тут вмешался народ и с умилением доказал, что только кость такой сильной руки, какая была у обесчещенного Вице-губернатора, не смогли бы изглодать даже голодные собаки.

Кость была признана подлинной. Так как от нее воняло, ее положили в цинковый гроб и похоронили под звуки салюта и траурных мелодий. На следующий день молодые Вице-губернаторы издали эдикт о проверке вице-губернаторских мандатов. С тех пор проверка называется «джонизация» по имени невинно пострадавшего Вице-губернатора Джона и проводится не менее чем тремя историками и двадцатью экспертами-графологами.

— Думаю, что этого вам достаточно, — сказал Шпик под вечер. — Нам пора.

И действительно было пора — наступил двадцатый час 15 января 1972 года. Дата и час, которые останутся памятными в моей скромной биографии.

Мы сели в наш вездеход-лимузин и поехали по бульварам и авеню Уиброб-сити. Вскоре вездеход оторвался от Земли и полетел. Я испугался. Я знал, что полеты над Уиброб-сити запрещены, и ожидал, что в любой момент нас может сбить воздушная полиция. Но Шпик, похлопав себя по карману, сказал, что у нас есть разрешение долететь до Летающего острова.

Мы продолжали возноситься с невероятной скоростью. Через полчаса мы пересекли первый пласт облаков, и огоньки уибробской столицы исчезли. Затем мы пересекли еще три пласта и ровно в 20.30 опустились на остров, освещенный лучами заходящего солнца…

Здесь, уважаемый читатель, необходимо дать небольшое пояснение, без которого вы не сможете понять ни предыдущие, ни последующие мои описания и отчеты.

Резиденция Уибробского вицегубернаторства действительно находится на упомянутом острове. Остров летит, вернее парит, на расстоянии тридцати миль над Уиброб-сити и даже в солнечную погоду едва заметен с Земли. Он имеет форму правильного круга диаметром в семь тысяч восемьсот тридцать семь ярдов, или приблизительно четыре с половиной мили; следовательно, его поверхность равняется десяти тысячам акров. Толщина острова — триста ярдов, а основанием ему служит брильянтовая плита в двести ярдов в поперечном разрезе. Нижней стороной эта плита всегда обращена к Земле. Глубоко в центре острова помещается огромный магнит, положение которого меняется с помощью электронной техники; манипулируя этим магнитом и используя его взаимодействие с магнитными околоземными полями, островитяне направляют остров в воздушном пространстве вниз, вверх или по горизонтали — отсюда и его название Летающий.

На острове сосредоточены все рельефы, климаты, флора и фауна Уибробии, так что живущие на нем не ощущают ее отсутствия. Приятное состояние полуневесомости, с одной стороны, поддерживает и питает их врожденный демократизм, с другой — продолжительное пребывание в стратосферных условиях оказало влияние на их дыхание и речь, и они значительно легче находят общий язык с Вице-губернаторами Бробдингуйи, живущими в таких же условиях, чем со своими соотечественниками. Это, естественно, не мешает им чувствовать себя уибробцами до мозга костей.

Сама Резиденция воздвигнута в центре острова посреди огромного и тенистого парка баобабов. Три огромные башни — по одной на каждого Вице-губернатора — придают ей возвышенный вид. Верхние площадки башен всегда находятся в безвоздушном космическом пространстве и представляют собой хорошо оборудованные обсерватории; оттуда с помощью мощных электронных телескопов Их Превосходительства советуются со звездами, когда им предстоит решать какой-либо важный государственный вопрос; из обсерваторий они поддерживают и более непосредственный контакт с жизнью своих подданных, знакомятся с их нуждами и склонностями. Слева от Резиденции находится здание Парламента, справа — здание Академии наук, а позади — казармы двух дивизий, армейской и полицейской, которые помогают правильному функционированию Парламента и Академии.

Итак, мы приземлились на Летающем острове. Мистер Шпик предъявил наш пропуск страже, и мы отправились пешком к парадному входу Резиденции, торжественно сопровождаемые эскортом из нескольких танкеток и двух самоходных орудий ближнего боя. У парадного входа нас встретили два церемониймейстера, украшенные орхидеями и ручными лазерами, и ввели нас в Зал ожидания. Церемониймейстеры предложили нам сесть на стулья лицом друг к другу и сказали, чтоб мы не слишком шевелились.

Здесь нас ожидала первая неожиданность. Как я ни старался не оглядываться, в первые же минуты я заметил несколько маленьких зверюшек, бегающих в разных направлениях по мраморному полу. Сначала я подумал, что в Резиденции водятся суслики или крысы, но один из зверьков пробежал всего в нескольких метрах от нас, и я чуть не ахнул…

Зверьки были не зверьки. Это были крохотные человечки, настоящие, без грив и хвостов. Мне это не снилось, честное слово, я слышал их топотню по мрамору, а один из них бросил на нас надменный взгляд и что-то пропищал, но что — я не понял. Рост этих человечков был не больше четырех-пяти дюймов, то есть 10—12 сантиметров, и они носили весьма оригинальные костюмы: на голове большие чалмы вроде чалмы Маленького Мука, украшенные пестрыми перышками; яркие зеленые, синие или красные кафтаны, обшитые мишурой, широкие шаровары; на ногах — серебряные или золотые сапожки. Все они важно семенили или бегали с озабоченным видом, а под мышкой держали микроскопические портфели и папки.

Я взглядом спросил Шпика, что это за существа, и он шепотом ответил:

— Советники Их Превосходительств.

— Но это же настоящие лилипуты! — тихо воскликнул я.

— Вы недалеки от истины, — прошептал Шпик. — Вспомните книги во второй читальне Лаггнеггской библиотеки. Вы и тогда произнесли слово лилипут… Откуда вы его знаете?

Я не мог ему ответить, а схватил за руку жену, которая хотела поймать одного из человечков с намерением рассмотреть его поближе. Я шепнул ей, что подобный поступок может навлечь на нас неприятности, поскольку чем меньше человек, тем он более самолюбив, обидчив и мстителен.

Между тем мимо нас прошли и несколько уибробцев нормального роста, — разумеется, в черных официальных костюмах и с галстуками-бабочками на белых рубашках. Через левую руку у них были перекинуты салфетки, и я решил, что это, наверное, кельнеры, но цилиндры, которые они носили на голове, заставили меня усомниться. И действительно Шпик шепнул мне, что это министры Их Превосходительств.

— Но зачем им салфетки? — спросил я.

— Ш-ш-ш-ш! — ответил Шпик, так как один из церемониймейстеров косо посмотрел на нас.

Я должен был на время сдержать свое любопытство, а любопытство, должен признаться, главный мой недостаток и часто ставит меня в затруднительное положение. Однажды, например, вскоре после того, как мы с Линой поженились, ее мать приехала к нам из Ловеча в гости, и я услышал их разговор на кухне. Любопытство заставило меня прислушаться. «Как ты будешь жить, доченька, с этим мужланом? — говорила моя теща. — Какие у него манеры! Когда вы были у нас, он ни разу не вытер ноги о половик, просто испортил нам пол». Моя жена, однако, надо отдать ей должное, ответила так: «Ох, мама, и ты туда же! К чему уж так придираться, есть грубияны и похуже». Когда я вошел в кухню, Лина бросилась мне на шею и спросила, почему я так задержался в институте, она, мол, уже соскучилась, а теща с милой улыбкой упрекнула меня, что я редко приезжаю в Ловеч к ним в гости. Я поперхнулся, зацепился за что-то и опрокинул на пол кастрюлю с едой… В другой раз, еще будучи молодым неопытным зоологом, я полюбопытствовал, как будет реагировать лев, если я суну руку в его клетку. Потом я целых три месяца лечил руку, но от любопытства так и не вылечился…

Удар гонга прервал мои размышления. Из двустворчатой двери вышел Главный церемониймейстер фельдадмирал мистер Керик, как назвал его Шпик, и учтивым жестом пригласил нас войти. Дойдя до двери, Шпик упал на колени и пополз, мы с Линой последовали его примеру. Увидев, что он поднялся, встали и мы и оказались перед лицом трех Вице-губернаторов Уибробии.

Это были три старика весьма преклонного возраста, во фраках, окруженные двенадцатью министрами и целым роем миниатюрных советников. Старцы улыбались одинаковой благосклонной улыбкой, открывавшей их великолепные искусственные зубы, но я сразу различил их по их характерным приметам: мистер Гарри Хуф, известный своим умом, имел на лбу большую интеллектуальную шишку; мистер Ричард Фокс, отличавшийся хитростью и сообразительностью, был меньше ростом, хилый, с чувственным носом; мистер Черитебл Хорсхед был толстяком сангвинического склада с голубыми глазами, один из которых смотрел вниз в знак скромности, а другой вверх — в знак благочестия. У всех троих были большие круглые ботинки, скрывающие мощные копыта, вылезшие гривы и поредевшие хвосты. На фоне своих советников они выглядели величественно.

Мистер Керик церемонно представил нас, но Его Превосходительство Гарри Хуф бесцеремонно его отстранил и, демократично похлопав нас по плечу, сказал, что мы их друзья и можем для краткости называть их по инициалам или даже уменьшительными именами. Это меня вполне устраивало, потому что полные имена Их Превосходительств в переводе на болгарский язык звучали не слишком уважительно и я не знал, как буду их произносить. Посудите сами, дорогой читатель, как бы вы себя чувствовали, если бы вам пришлось обращаться к трем уважаемым людям, называя их: мистер Копыто, мистер Лисица и мистер Лошадиная голова… Попробуйте-ка!

Мы были представлены и министрам, но имена их я не смог запомнить. Запомнил лишь имена главных советников: мистер Рельдресель, мистер Флимнап и мистер Болголам. Их имена и имена других советников были такими же странными, как и внешний вид самих советников. Чтобы поздороваться с ними, мы должны были наклониться к полу и подать им мизинец, к которому они прикоснулись своими ладонями.

После этой церемонии мы все во главе с фельдадмиралом мистером Кериком, блистающим в своем белом мундире несуществующего уибробского флота, прошли в столовую. Я заметил, что при этом каждый из Вице-губернаторов взял своего главного советника и сунул его в верхний кармашек фрака так, что оттуда виднелась только его головка.

Мы сели за огромный круглый стол. На ужине, кроме нас с Линой и Шпиком, присутствовали два молодых академика, только что получившие это звание, два кибердепутата, несколько дам неизвестного предназначения, министры и советники. Впрочем, главные советники во время ужина оставались в кармашках Вице-губернаторов, а министры так и не садились ужинать. Сначала они стояли за своими властителями, по четыре на каждое Превосходительство, а затем отряхнули столы салфетками и начали подносить кушанья и наполнять бокалы. Время от времени они вытирали слюну, капавшую изо рта кого-нибудь из старцев. Всеми этими операциями руководил Главный министр.

Заметив мое недоумение, Шпик поспешил шепнуть мне, что все ол райт, поскольку по Конституции Совет министров отвечает прежде всего за здоровье Их Превосходительств, а затем и за все остальное в стране.

— За все? — усомнился я. — А за что же тогда отвечают Их Превосходительства?

— За Себя и за славу Уибробии.

— Перед кем?

— Перед Собой и перед Историей.

Эти ответы удовлетворили меня, и мое внимание переключилось на кибердепутатов, сидевших неподалеку. Их функции не вызывали вопросов. Они представляли собой два металлических ящика, немногим больше компьютера в нашем отеле, но снабженные дюралюминиевыми руками и ногами, чтобы иметь возможность самостоятельно передвигаться. Естественно, они и не прикоснулись к еде, а заряжались энергией от электрического аккумулятора, находящегося в их распоряжении. Поскольку оба кибера непрестанно издавали какие-то одобрительные возгласы и мешали беседе, мистер Ричард Фокс вынужден был пригрозить им, что сейчас отключит их аккумуляторы. Он посоветовал им сохранить энергию для заседания Парламента, и они умолкли.

Стоит сказать и два слова о самом ужине. Он начался с закуски из сорго, маниоки и пучка свежей полыни для поднятия аппетита; первое блюдо состояло из недоваренной крупы из пшеницы, побрызганной рапсовым маслом. Такая скромность вицегубернаторских вкусов внушила нам с женой уважение, но и боязнь остаться голодными. Какова же была наша радость, когда двенадцать министров во главе с Главным внесли на своих плечах громадный луженый противень, на котором дымился жареный универзоо. Универзоо был нафарширован десятью ягнятами, ягнята — цыплятами, а цыплята — рисом и потрохами. Не менее приятной неожиданностью явились бутылки с первоклассными винами, которые тоже пошли в ход назло сухому закону, принятому в Уибробии.

Только тот из вас, дорогие читатели, кто хотя бы один месяц в своей жизни питался травой и ячменем, может представить себе, какой это был пир для нас с женой. Измученные вегетариано-сыроедской диетой, мы наелись до отвала, не думая о том, сколь это вредно для здоровья. Но остались живы и даже не заболели.

Вскоре от фаршированных ягнят и цыплят не осталось ничего, а от самого универзоо — только бедренные кости, которые были переданы министрам для обгладывания. Их Превосходительства, лоснясь от пота, благодушно отрыгивали. Дамы неизвестного предназначения и академики, по уибробскому обычаю, вытирали руки о хвосты. То же проделали и мы с Линой.

Испытывая глубокую благодарность за чудесный ужин, я счел необходимым сделать Их Превосходительствам комплимент и обратился к мистеру Гарри Хуфу. Я спросил у него, каждый ли день они вынуждены съедать по фаршированному универзоо и как у них в таком случае хватает сил, чтобы управлять громадной страной с трехмиллиардным населением. Мистер Хуф приложил ухо к верхнему кармашку своего фрака, откуда торчала головка мистера Рельдреселя, и ответил мне так:

— Хорошие принципы и хорошие помощники, мистер Драгойефф. Это все.

На мой вопрос, какие принципы считаются в Уибробии хорошими, Его Превосходительство, снова посоветовавшись с мистером Рельдреселем, объяснил, что хорошими являются те принципы, которые удлиняют их жизнь, а также продлевают время их правления. Принципы, добавил он, должны быть гибкими и достаточно растяжимыми, чтобы они случайно не лопнули. Зато компромиссы, служащие той же цели, должны быть железными.

— В каком смысле? — удивился я.

— В прямом, — вмешался мистер Черитебл Хорсхед и погладил свой двойной подбородок. — Когда дело доходит до компромисса, употребление дубинок, лазеров, танкеток и других железных предметов, увы, неизбежно. Разумеется, необходима и небесная помощь Уининима Однокопытного, — добавил он, обратив на этот раз к потолку оба своих глаза.

Мистер Ричард Фокс, дополняя коллег, поспешил добавить, что все-таки самым важным в деле управления являются хорошо подобранные помощники. На мой вопрос, как происходит этот подбор, мистер Фокс вместо ответа остановил взгляд на Главном министре.

— Мистер Эллиот! — крикнул он.

Мистер быстро вытер руки и поднялся.

— Мистер Эллиот, алле гоп! — щелкнул двумя пальцами Его Превосходительство.

Мистер Эллиот внезапно подскочил и, перевернувшись два раза в воздухе, снова стал на ноги. Это было великолепное двойное сальто-мортале. Все зааплодировали. Я сделал комплимент министру по поводу его удивительного искусства, и он скромно, но не без известной гордости ответил:

— О, это пустяки, мистер европеец, действительно пустяки. В сущности, это моя исходная и основная профессия.

— Сальто? — уточнил я.

— О, йес. До прошлого года я был звездой «Юнайтед циркус оф Уибробия»… Но потерял форму. Среди моих коллег есть и лучше меня, — с улыбкой сказал Главный министр.

— Разве и ваши коллеги были звездами? — спросил я.

Тут снова вмешался мистер Гарри Хуф. Он любезно сообщил, что по закону подбор всех наиболее значительных должностных лиц в государстве, за исключением самих Вице-губернаторов, происходит только из среды цирковых артистов и служителей. Как только какой-нибудь пост освобождается, комиссия из сановников, также бывших артистов и, следовательно, сведущих в данном вопросе уибробцев отправляется в цирки. Она внимательно и объективно изучает артистов на самой арене, не пренебрегая при этом ни конферансье, ни клоунами, ни авторами реприз и прочими, и таким образом выбирает нужное лицо. Разумеется, специальность отобранного должна соответствовать специфике государственного поста: например, на пост министра благоденствия и на должности экспертов по хозяйству самого высокого ранга предпочитают брать иллюзионистов; акробаты и канатоходцы назначаются обычно на министерские, дипломатические и другие политические посты; судьи, прокуроры и грейтполисмены подбираются из импресарио и униформистов; для руководителей духовной жизни нации больше всего подходят клоуны, укротители зверей и им подобные. Но больше всего ценятся мастера двойного сальто, поскольку они, как сказал мистер Гарри Хуф, упав, тут же оказываются на ногах. Такие уибробцы имеют свойство оставаться на службе при всех Вице-губернаторах и своей незаменимостью олицетворять непоколебимость и великие традиции уибробской демократии.

Будучи рабом своего любопытства, я спросил еще, учитываются ли при этом, кроме профессиональных качеств артистов, их нравственные качества. На это три Вице-губернатора, со свойственной им уибробской искренностью, единодушно заявили, что за все время своего пребывания на Летающем острове они ни разу не назначили на государственную должность ни одного достойного уибробца. Если иногда, несмотря на их бдительность, такое случалось, это можно было объяснить только ошибкой или предательством кого-нибудь из министров. Достойные уибробцы, сказали они, только мешали бы в делах управления.

— А ваши советники — тоже артисты? — поинтересовался я.

— О, нет. Они рождаются такими, какими вы их видите. Это представители древней расы, появившейся задолго до уибробчества. Они не растут, не уменьшаются и, если их не лишить жизни насильственно, не умирают. Огромное их преимущество перед уибробцами состоит в том, что мы всегда можем носить их в кармашках.

При этих словах мистеры Рельдресель, Флимнап и Болголам, улыбаясь, наклонили в знак подтверждения чалмы.

Затем мы перешли в зал, предназначенный для курения и коньяка. По пути туда Их Превосходительства затеяли веселую коллективную игру. Они приказали собрать всех советников Резиденции числом около пятисот, а мистерам Рельдреселю, Флимнапу и Болголаму приказали построить их по двадцать в ряд — всего двадцать пять рядов — и самим возглавить колонну. Их Превосходительства приняли позу Колосса Родосского, мы, все гости, выстроились за ними в той же позе, и лилипутская дружина, отбивая шаг, проследовала церемониальным маршем под звуки микрофлейт и барабанов между нашими ногами.

Боже мой, какими счастливыми улыбками светились лица Их Превосходительств! Я сам, хотя и понимал, что это всего лишь Высочайшая шутка, почувствовал себя великаном и выпятил грудь. И пока маленькие человечки проходили у меня под ногами, я не мог сдержать распиравшего меня горделивого чувства превосходства. Я шевельнул ногой, и первые несколько рядов марширующих разлетелись в разные стороны. Мой остроумный поступок вызвал всеобщее одобрение и бурный смех. В этот момент я возвысился в собственных глазах и понял, почему Их Превосходительства так привязаны к своим советникам.

В зале для курения играл оркестр тимпанов, саксофонов и кеманч. Исполнялись преимущественно кавалерийские религиозные марши. Их Превосходительства незамедлительно были окружены блестящей толпой гостей и придворных, слышалось приветственное ржанье и нетерпеливый стук копыт. Развевались роскошные задранные хвосты, мужские и женские, и на всех лицах была написана готовность к самопожертвованию.

Во время этого задушевного торжества Вице-губернаторы нашли возможным уделить еще немного внимания мне и моей жене. Они спросили нас, как мы себя чувствуем в качестве уибробских подданных. Вопрос их был более чем излишним, ибо что может ответить человек, когда главы государства спрашивают его, как он чувствует себя в качестве их подданного, кроме как ол райт? Но Их Превосходительства были польщены.

— Вижу, что Уибробия вам нравится и что вас ждет у нас хорошее будущее, — с благосклонной улыбкой сказал мистер Гарри Хуф.

Я поклонился и спросил, как было достигнуто это процветание и это великолепие в управлении. Мне ответили, что уибробцы — это нация, которая умеет извлекать уроки из истории, а лично Их Превосходительства поддерживают с ней постоянный контакт. Увидев, что не все в этом ответе нам ясно, Вице-губернаторы, проконсультировавшись со своими советниками, пригласили нас в Академию наук на один сеанс, где нам будут продемонстрированы самые глубокие корни их политической мудрости. Сеанс был назначен на следующий день.

Аудиенция окончилась. Их Превосходительства удалились в свои покои. Перед их уходом в их честь была забита овца, так как из-за отсутствия ладоней и наличия всего двух пальцев уибробцы не могут аплодировать.

В сопровождении Шпика мы направились к нашему вездеходу, но путь нам преградила толпа придворных уибробцев и уибробок, их приближенных и приближенных их приближенных. Все они протягивали нам руки, приветствовали нас пронзительным ржанием и, чтобы засвидетельствовать свою любовь и готовность служить нам, закололи у нас на глазах четырех овец[31]. Мы едва пробились сквозь толпу.

Когда мы начали спускаться к Земле и из окна нашего лимузина повеяло легкой прохладой уибробской ночи, Шпик заметил, что повторное приглашение Их Превосходительств превзошло самые смелые его ожидания. Это приглашение означало нечто, чего еще ни один уибробец не сумел достичь.

— Шпик, — пошутил я. — Будь внимательным, на врежься в какое-нибудь облако.

Но у Шпика не было желания шутить. Он лишь сложил руки на груди и уверил меня в своей бесконечной преданности.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Продолжение беседы с Их Превосходительствами. Автор горячо защищает честь Европы и человечества, после чего он и его жена присутствуют на удивительном сеансе в Уибробской академии наук.

На следующий день в одиннадцать часов вечера мы вновь находились на Летающем острове. Признаться, визит в такое позднее время вызвал у меня тревожные предчувствия, но Шпик сказал, что сеанс, на который мы приглашены, не может состояться раньше полуночи. В ответ на мои вопросы он лишь загадочно улыбался. Очевидно, нас ожидал приятный сюрприз.

На этот раз мы были приняты Вице-губернаторами с еще более очаровательной непринужденностью. Они даже не позволили нам на подходе к ним ползти и сделали Лине комплимент по поводу завивки ее гривы.

До полуночи оставался еще целый час. Их Превосходительства предложили нам присесть у старинного камина, угостили различными сортами соленых и засахаренных зерен и поинтересовались, как протекает жизнь на пяти человеческих материках. Это меня смутило, поскольку уибробская география, с которой меня уже давно познакомил Шпик, была мне хорошо известна. Но мистер Ричард Фокс так рассмеялся, что у него изо рта чуть не выпали челюсти, и, подмигивая, похлопал меня по плечу: эта география, мол, предназначена для массового потребления, а хорошему политику придерживаться ее было бы смешно.

— Что ты хочешь, мистер Драгойефф, — сказал он, прислушиваясь к верхнему кармашку, — чтоб мы вместе с толпой верили, будто Уибробия единственный материк на Земле? О Дио, Уининиме Однокопытный!.. Да, да, семь небесных сфер, и все они вертятся вокруг нас, уибробцев, и звездочки, прикрепленные к ним, светят только нам, и крылатые кони поют осанну Уининиму, и через год-другой вся эта панорама, омываемая медом и маслом и присыпанная манной небесной, спустится в Уибробию… Ха-ха-ха! — Он едва удержал челюсти и доверительно наклонился к нам. — Шестьсот лет мы сидим на нашем Летающем острове, миссис и мистер Драгойефф, и, Уининим даст, посидим еще. Из всей нашей географии и космологии это единственная реальность, за которую мы держимся… Ох, и еще как держимся, как держимся!

Мистер Фокс даже заскрипел зубами, но, увидев, что мы вздрогнули, снова засмеялся. Мистеры Гарри Хуф и Черитебл Хорсхед, держась за животы, составили ему компанию. Затем один из Них, думаю, что это был мистер Хуф, предложил оставить глупости и рассказать Им, как себя чувствует добрая старая Европа. Я сообщил, что она чувствует себя отлично. Но, поскольку старцы явно мне не поверили, добавил, что вот уже более тридцати лет на нашем родном материке нет войны.

— Правда? — всплеснул руками мистер Хорсхед. — А что же в таком случае там есть? О, понимаю, и вас оставил Уининим…

Он был очень разочарован, а другие два Вице-губернатора вздохнули и покачали головой. Чтобы спасти честь Европы, я поспешил их заверить, что, хотя войны нет, материк очень щедро усеян ракетными базами, аэродромами со сверхзвуковыми самолетами, лазерными установками, и поклялся, что последние используются вовсе не для операций аппендиксов. Это улучшило настроение Их Превосходительств, и они сделали заявление, что, в сущности, прочный мир не может быть ничем иным, как хорошо вооруженным миром. Два советника сразу записали это заявление и передали его средствам информации.

Обрадованный успехом и стремясь еще больше возвеличить человечество в глазах Высочайших собеседников, я перечислил все локальные войны и войнишки, внутренние и внешние, которые имели и, слава богу, еще имеют место после второй мировой войны, и увидел, как глаза Их Превосходительств вспыхнули от нескрываемой зависти. А когда я уточнил, что за большую часть этих войн мы должны благодарить Великую Заокеанскую Демократию, они единодушно воскликнули, что всегда надеялись на Демократию и паче всего на Заокеанскую.

— А каковы жертвы этих маленьких войн? — поинтересовался благочестивый мистер Хорсхед.

— О, сущие пустяки, — скромно ответил я. — Мы еще не подсчитали, но вероятно, это миллионов пять-шесть. А может быть, и семь-восемь или девять-десять… Мирная эпоха, что поделаешь!

— Ах, — вздохнул мистер Хуф, — десять миллионов, говоришь? Пусть даже пять, лучше чем ничего. А мы, что мы можем при этом проклятом нейтринном равновесии, связавшем нам руки? Бробдингуйя, увы, продолжает существовать, и мы, по-видимому, так и умрем, не проявив себя великими стратегами и полководцами.

Я спросил, почему они враждуют с бробдингуйцами, если они принадлежат к одному и тому же племени и материк поровну разделен между двумя государствами. Старцы, переглянувшись, снисходительно улыбнулись.

— А с кем, по-твоему, нам враждовать, если на нашем материке нет других государств? — спросил мистер Ричард Фокс. — У нас, естественно, был бы более богатый выбор, если бы мы позволили человечеству нас открыть… Но на такой риск мы не можем решиться. Ноу, мистер Драгойефф, не можем, увы.

Я, как мне советовал Шпик, произнес «йес» и несколько раз кивнул, но все-таки намекнул на то, что контакт с человеческим родом мог бы оказаться полезным для мировой торговли. Однако Их Превосходительства остались непреклонными. Принцип «никаких контактов» был у них традиционным, и начало этой традиции было положено одним европейцем, неким Лемюэлем, еще два с половиной века назад. Этот Лемюэль распространил такие сведения о Европе и человечестве, что с тех пор ни одному нормальному уибробцу и в голову не приходит пожелать контактов.

Чрезвычайно заботясь о добром имени рода человеческого, я напомнил Их Превосходительствам, что этот Лемюэль был в конце концов казнен уибробцами, и высказал предположение, что человеческий род тоже бы его покарал, потому что, судя по всему, он был мизантропом и клеветником. После этого я приложил много усилий, чтобы обрисовать Европу и мир совершенно беспристрастно и в самых благоприятных красках. Я уверил благородных собеседников, что со времен того Лемюэля человечество прошло блестящий и славный путь материального и морального подъема, который ни в чем не уступает уибробскому. Правда, продолжил я с необходимой дозой объективности, за прошедшее время количество воров, убийц, развратников, властолюбцев, корыстолюбцев, взяточников, клеветников, грабителей, хулиганов, тиранов, шарлатанов и прочих не уменьшилось и даже появились некоторые новые модификации преступности, как, например, мафиози, ку-клукс-клановцы, цзаофани, гангстеры, морфинисты, сутенеры, фашисты и так далее, но все это, сказал я, естественно, поскольку человечество увеличилось в несколько раз, и соответственно увеличились его потребности и духовное богатство. Что же касается материального прогресса, он еще более несомненен: чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить ядра и кремневые ружья времен Лемюэля с разнообразным и совершенным вооружением современного человечества.

Мне показалось, что после моей защитительной речи Их Превосходительства усомнились в правильности своей уибробской изоляции, и если контакты с Уибробией когда-либо все-таки осуществятся, я буду очень горд, что внес в это свою скромную лепту.

Между тем приблизилась полночь. Ровно без пяти двенадцать мы направились к Академии наук, чтобы присутствовать на обещанном нам сеансе.

У входа в Академию нас встретил ее Президент, профессор Джон Андерхилл, старый, почтенный уибробец в длинной синей академической мантии. Кланяясь и вертя хвостом, он пошел в качестве хозяина перед Вице-губернаторами, а мы с Линой и Шпиком — за ними. Я обратил внимание на то, что если для каждого уибробца добавление Уининим к имени обязательно, то академик, как и Вице-губернаторы, такого добавления не имеет. Шпик объяснил, что это определяется эдиктом, в соответствии с которым правом на известную индивидуальность и даже на собственное лицо обладают в Уибробии только Вице-губернаторы и академики. Сам Джон Андерхилл был по специальности доктором богословия и магистром оккультных наук. Благодаря своим обширным познаниям в этой области Его Преподобие успешно руководил всей уибробской наукой, курируя более непосредственно математику, физическую химию и бионику.

Помня обещание Вице-губернаторов познакомить нас с корнями их политической мудрости, я ожидал, что нас поведут в какой-нибудь исторический музей или специализированную библиотеку. Но мистер Андерхилл ввел, нас в огромный пустой зал. Стены зала были выкрашены в черный цвет, и это придавало ему весьма зловещий вид. Потолок — очень высокий — не был виден, и с него спускались занавеси из черной вуали, которые, честное слово, напоминали о небытии. Возле одной из стен зала возвышался высокий подиум, а на нем стоял длинный стол из эбенового дерева, расписанный звездами, полумесяцами, летучими мышами, филинами, кругами, треугольниками и другими астрологическими знаками.

Вы уже догадались, уважаемый читатель, что мы должны были присутствовать не более, не менее как на спиритическом сеансе. Мы с вами, разумеется, люди интеллигентные и не верим ни в бога, ни в черта, а о том свете и о духах нечего и говорить. Даже мой покойный дедушка называл все это «пустой болтовней». Мой дед, здравомыслящий болгарин, любил запираться со своим приятелем отцом Алексием в церковном алтаре, где они в холодке попивали водочку. А когда в село приходили агитаторы разных буржуазных партий и обещали новые школы, мосты и молочные реки в кисельных берегах, они спускали во дворах волкодавов и ложились спать…

И все-таки то, что я видел и слышал в отделе некромантии Уибробской академии наук, я видел собственными глазами и слышал собственными ушами. Это не подлежит сомнению, и я расскажу вам все, как было.

Мы сели за стол с астрологическими знаками. Его Преподобие профессор доктор Андерхилл посмотрел на часы и сказал, что время настало. В нескольких словах он объяснил, что первыми будут вызваны любимые тени Их Превосходительств, а потом все прочие, кого бы мы ни пожелали — выбор достаточно богат и стесняться нечего. С тенями, предупредил он, можно беседовать, но нужно иметь в виду, что они говорят только правду, так как ложь — искусство, на Том свете совершенно бесполезное. Исключение составляют лишь отдельные чрезмерно самолюбивые тени, которые еще не привыкли к своему чисто духовному бытию.

Мистер Андерхилл достал из кармана мантии миниатюрный пульт и нажал кнопки. В зале погас свет. Сильный, леденящий душу потусторонний звук наполнил зал и постепенно затих. Вуаль над нашими головами заколыхалась. Запахло ладаном и благовониями. Бледное фосфоресцирующее облако опустилось к полу, и в нем постепенно стала вырисовываться большая группа величественных теней.

Меня бросило в дрожь. Жена изо всех сил сжала мою руку. Сначала видны были только контуры теней, похожие на детские рисунки, но потом проступили лица, краски и одежды всех эпох. Тени были совершенно натуральными, а осанка и манера держаться не оставляли никакого сомнения в их подлинности.

— Наши учителя, — прошептал с благоговейной гордостью мистер Черитебл Хорсхед.

Чтобы мы могли лучше рассмотреть тени, он предложил им приблизиться. Бросалось в глаза, что все эти тени были человеческими и среди них не было ни одной уибробской, но мистер Гарри Хуф пояснил, что это закономерно: уибробская история была слишком краткой, чтобы представить то изобилие великих дел и личностей, какое предлагает история человечества.

И действительно, я никогда не видел столько великих людей, собранных в одном месте. Некоторых из них я узнавал по иллюстрациям в учебниках, по памятникам и изображениям в музеях, но большинство было мне незнакомо. Среди последних был Ассургивелхур, шумерский правитель восьмидесятого века до нашей эры, который распорядился изобрести шумерскую письменность, чтобы его деяния были увековечены на глиняных пластинках, но именно пластинки с его деяниями были, увы, унесены и размыты первым потопом; Дун Цзе, китайский властитель, который первым изобрел короткий меч и секиру как средство беседы с политическими противниками — он обеими руками придерживал свою голову на шее, потому что его враги коварно воспользовались его собственным изобретением; здесь был и один фараон Второго египетского царства — он все жаловался, что археологи еще не обнаружили его саркофага, и потому мир еще ничего о нем не знает, а это весьма печально, и так далее. Вообще великих неизвестных было значительно больше, чем известных. И слава богу, подумал я, потому что представил себе, как в противном случае выглядели бы учебники истории, и так переполненные всяким царственным сбродом.

Конечно, здесь было множество известных и прославленных государственных мужей, начиная с Навуходоносора, Менелая, Рамзеса, Александра Македонского, Ганнибала, Цезаря и прочих и кончая Великими Моголами, Людовиком XIV, Наполеоном, королевой Викторией, Николаем II Палкиным, Муссолини, Гарри Трумэном, Гитлером и им подобными. Вся эта толпа теней в соответствии с их наклонностями и симпатиями была разделена на группы и группки. Так, Наполеон, Муссолини и Франко дружески спорили, кому из них принадлежит титул «великого полководца» — это было единственное, чего они не достигли при жизни; когда я удивился, что вижу на Том свете и Франко, он сам объяснил, что его приняли туда в качестве политического покойника[32]. Аттила, Гитлер и несколько пап показывали друг другу руки, как мясники, которые хвалятся хорошо выполненной работой, но папы и Аттила вынуждены были в конце концов признать первенство своего коллеги. Квислинг, доктор Гаха, Иуда Искариот, маршал Петэн и кое-кто еще составили любительский хор, исполнявший патриотические кантаты. Тиберий, Калигула, Чезаре Борджиа, Столыпин и Цанков, довольные друг другом, хлопали один другого по плечу, — впрочем, Калигула и теперь возмущался, что у популюса романуса нет одной общей шеи, которую можно было бы перебить одним ударом. Александр I и Меттерних с сожалением признали, что их Священный Союз в качестве орудия статус-кво был просто детской игрушкой по сравнению с Атлантическим и другими подобными пактами.

Я заметил, что Их Превосходительства жадно прислушивались к каждому слову, произносимому тенями. Моя плебейская кровь, взыграв, заставила меня спросить великих покойников, почему в конце концов после всех их великих дел столь немногие из них умерли своей смертью и столь многие — насильственной. Среди теней наступило оживление.

— Но кто поднимет меч, от меча и погибнет, — первым отозвался, приведя христианское изречение, язычник Домициан.

— И от яда, — отозвались многие.

— И от шелковой веревки, — добавил один магараджа.

— И от бомбы, — сказали два Александра — один русский, один сербский[33].

— И в водах Босфора, — произнесли несколько султанов и кандидатов в султаны.

— Домине, — неожиданно возвеличил меня Тиберий, — а меня задушили собственной подушкой. Я и так умирал, разъедаемый дурными болезнями, но у моих приближенных не хватило терпения… И они были правы, домине, были правы. Мы, римские императоры, все были убийцами, развратниками, педерастами и разбойниками на большой дороге, но со мной мало кто мог сравниться… И как произошло это, домине, как случается это с нами, смертными? В молодости я не был таким негодяем, даже в изгнании, на Родосе, злоба не жгла мое сердце. Но вот Август умер, и Рим перешел в мои руки. Я вкусил немного власти и почувствовал силу. А потом вкусил еще и еще и, наконец, вошел во вкус полностью… Легко ли управлять империей, домине, как ты думаешь? Регире нон фациле эст…[34] Рабов нужно держать железной рукой, плебсу давать хлеб и зрелища, с сенаторами заигрывать и льстить им, пока не найдешь случая подослать к ним центуриона с мечом или ядом. Нужно резать, домине, резать подряд, если не хочешь, чтобы зарезали тебя. И нужно начать со своей матери, своих братьев, своих сыновей… И я резал. Произносил добродетельные речи и резал, пока на старости лет, испугавшись, не скрылся на Капри, где и сгнил. Дикси.

— Вот почему мы меньше режем, а больше отправляем в Западную резервацию, — мудро заключил мистер Черитебл Хорсхед, пока Тиберий скромно удалялся.

— О, эти римляне очень грубы, — отозвался мистер Гарри Хуф. — Мы предпочитаем искусство Лойолы, Фуше и Талейрана, Победоносцева и Дизраэли.

Я только собирался восхвалить политический гений Их Превосходительств, как меня оборвала жена. Ей надоело смотреть на великих кровопийц, и она пожелала, чтобы ей показали что-нибудь более пикантное. Немедленно на передний план выступили Клеопатра, Мессалина, Поппея, Екатерина II, или царица Катька, как ее сердечно называл народ, мадам Помпадур, Жозефина и другие не столь известные в истории дамы того же толка. Они все были в неглиже и первым делом пожаловались на бесплотное существование в небытии, где нельзя отдаться своему призванию.

— Зачем нам эта долгая ночь? — заплакала Жозефина.

Они наперебой обзывали своих мужей олухами, рогоносцами, импотентами и пр. и не желали видеть их даже на Том свете. Только Пасифая была довольна своим священным быком и сожалела, что он и ее сын — полубык, получеловек — обитали в скотском Тартаре. Мессалина тоже похвасталась своим нумидийским рабом. Но остальные отвергли и быка и нумидийца и единодушно пожелали иметь при себе золотого осла Апулея.

Глядя на знаменитых развратниц, Лина вздыхала, а Их Превосходительства таращились, как раки, и изо рта у них текли слюнки. Я испугался, как бы их не хватил удар, и тихонько попросил мистера Андерхилла сменить панораму и показать нам что-нибудь из красивых и пышных зрелищ древности.

Перед нами возникла триумфальная золотая колесница божественного Юлия, возвращающегося с Галльской войны. Римская толпа ревела «сальвэ, император», патриции демонстрировали голые зады, матроны — декольте. Перед колесницей шли знатные галльские пленники, а за ней выступали ветераны и во все горло распевали веселую песню:

В этой песне содержался намек на греховную молодость триумфатора, когда божественный Юлий разделял с царем Вифинии Никомедом трапезу и постель. Теперь Юлий с улыбкой благодарил за приветствия и за песню и посылал воздушные поцелуи своим ветеранам… Боже, подумал я, какие демократические нравы в этой диктаторской древности! Какой глупый Цезарь! Да я бы на его месте отрубил бы головы этим ветеранам или, по крайней мере, лишил бы их земель и пенсии.

Глядя на Цезаря, я по ассоциации вспомнил о Марке Бруте и вызвал его. Вице-губернаторы выразили недовольство, но мое любопытство с этим не посчиталось.

При виде Брута я проникся к нему глубоким уважением и благоговением. От каждой его черты веяло истинной добродетелью, беспристрастностью и твердостью духа, горячей любовью к родине и доброжелательностью к людям. Вместе с его тенью появились и тени Юния, Сократа, Эпаминонда, Катона Младшего и сэра Томаса Мора. Один английский писатель утверждал, что это такой секстумвират, к которому вся история человечества не в состоянии добавить седьмого члена, но он не прав, потому что вскоре к их дружеской группе присоединились братья Гракхи, Марат, Делеклюз, Левский, Александр Ульянов, Жорес, Че Гевара, Альенде и еще несколько теней — тени тех людей, кто делает честь человечеству и до некоторой степени оправдывает его существование.

Увидев нас, Брут с презрением сощурил свои голубые этрусские глаза, но все-таки удостоил краткой беседы. Прежде всего, чтобы ему польстить, я сказал, что его подвиг вот уже два тысячелетия вызывает восхищение у всех, кто любит справедливость и свободу. Но он, к моему бесконечному изумлению, заметил, что сожалеет о своем поступке.

— Вы шутите, милый Брут?! — воскликнул я.

— Не думаю шутить, — ответил он и пожал плечами. — Цезарь был не из худших. Да и что я сделал, убив его? Открыл путь Тиберию, Нерону и Калигуле, этим ничтожным теням.

И он кивнул в сторону толпы царей, королей, императоров, президентов, дуче и фюреров разных эпох и разных калибров. Под его взглядом весь этот сброд сжался и отступил назад и только Гитлер уставился на него, поднял руку и проревел:

— Айн фольк, айн райх, айн фюрер!

Хорошо, что это была только тень… Я спросил его, неужели он не образумился после всего, что произошло с ним и его рейхом, но он пролаял на чистом верхненемецком: то, что произошло, ни в малейшей степени не опровергло его мнения, а именно: люди — стадо, которое не может жить без фюреров, кнут и ложь — единственные эффективные средства управления, цель оправдывает средства и прочее. Он быстро охрип, на губах появилась пена, и он бы упал, если бы его не поддержал Гарри Трумэн. Взяв фюрера под руку, он повел его в пекло.

— Вот видите, дружок? — усмехнулся Брут. — Всегда существует первый тиран и никогда нет последнего.

И, завернувшись в тогу, он медленно направился к Елисейским полям. Я окликнул его раз-другой, чтобы утешить достижениями нашей эпохи, но он не обернулся. В отличие от многих живых он сохранил свою гордость и на Том свете, и ни мистер Андерхилл — я попросил его о содействии, — ни даже Вице-губернаторы не имели власти над его тенью.

После пятнадцатиминутного отдыха, во время которого Их Превосходительства показались мне весьма подавленными, сеанс продолжился. Я имел возможность побеседовать еще с множеством видных представителей Того света и узнать истинное их мнение по ряду вопросов, а также подробности их жизни, оставшиеся тайной для истории. Так, например, Аристотель назвал своих наиболее ревностных последователей, перипатетиков, идиотами; он пожаловался, что эти чурбаны (определение Аристотеля. — Примеч. автора) так усердно его канонизировали, что люди перестали верить и в то, что было в его учении разумным. Наполеон признал свой печальный конец совершенно заслуженным — нечто, чего я не ожидал услышать из уст этого великого мужа, и под секретом сообщил мне, что Сто дней не обременили бы напрасно историю, если бы не одна прелестная графиня из Сен-Жерменского предместья, которую ему захотелось увидеть еще раз:

— Ах, месье, — со вздохом сказал полководец. — Никогда не покидайте один остров, чтобы попасть на другой. Не стоит. И уж во всяком случае не из-за женщины…

И он выразил сожаление, что не остался бедным лейтенантом артиллерии, а ради славы весьма неучтиво порвал с Вольтером и Руссо. Иллюзии молодости, сказал он, это единственная ценность на этом свете, компрене ву?

Не менее интересным было признание Канта, что его «нравственный императив» — всего лишь метафизическая конструкция, не имеющая ничего общего с природой человека, и что если бы он понял это при жизни, то написал бы трактат о «безнравственном императиве». Пуританка Елизавета назвала пуританство «самым отвратительным видом лицемерия» и поведала, что ее целомудрие часто подвергалось испытаниям и не всегда побеждало; говоря это, она нежно поправляла прическу шотландке Марии, слегка растрепавшуюся под топором палача; обе женщины находились в самых дружеских отношениях, поскольку на Том свете их соперничество уже не имело смысла. Доктор Гаха утверждал, что разница между ним и Каудильо заключалась в том, что тот был у власти лет сорок, а он только четыре, и жаловался, что ему еще не поставили памятник на Градчанах. Гегель пребывал в хорошем настроении, поскольку, как он выразился, многие пробуют снова поставить диалектику с ног на голову. Ламарк развил свою мысль о происхождении человека прямо от амебы, которая, попав на сушу, в целях самосохранения выпустила руки и ноги, но Дарвин ему энергично возразил; однако и он после дополнительных наблюдений в течение века подкорректировал свою теорию и теперь утверждал, что человек произошел не от высших антропоидов, а от собакоголовых павианов. Людендорф и Кейтель наконец пришли к заключению, что немецкий генеральный штаб не птица Феникс и едва ли снова возродится из пепла, но Гелен возражал, что на этом свете все преходяще и смертно, кроме генеральных штабов. Непостоянный, каким он был и при жизни, гражданин Бонном, он же маркиз де Сен-Симон, не мог себе простить, что в свое время ради своих утопий потерял несколько миллионов золотых франков; он попросил меня нанести ему сто ударив палками, но, к сожалению, духи неподвластны материальному воздействию. Очень занимательным было мнение Черчилля о современной эпохе: сделав беглый анализ, он доказал, что победа социализма в мировом масштабе неизбежна, и под конец заключил, что необходимо сделать все, чтобы этого избежать.

Я не буду перечислять все свои встречи с великими и не столь великими тенями. Они безусловно жили и умерли во имя блага народа и человечества, но когда я спросил у них, не трудно ли жить во имя этого блага, три четверти из них ответили, что, мол, не так уж трудно, поскольку они весьма успешно сочетали всеобщее благо со своим собственным.

Оставшаяся четверть теней молчала и зализывала раны, которые и стали причиной их смерти. В этой четверти я заметил Марата, которого сопровождала, к моему удивлению, Шарлотта Корде. Я не мог удержаться и спросил у него, почему он терпит возле себя эту истеричку. Саркастически улыбнувшись, Друг народа уверил меня в том, что она много сделала для его посмертной славы и спасла от худшей участи.

— Какая же участь хуже смерти? — спросил я.

— Не иметь возможности найти свою голову, — ответил Марат и, заметив мое недоумение, с чисто французским легкомыслием рассмеялся: — Уи, уи, мон ситуайен, возьмет да и затеряется в корзине, да еще среди голов ненавистных аристократов. Представляете, какая компания? Если бы не Шарлотта со своим глупым кинжалом, это могло бы случиться. Непременно бы случилось.

— Почему непременно?

— А, мерд… Когда гильотина разойдется, ей трудно остановиться, мон ами, ее ослепляет страсть… Впрочем, гильотина, нож или веревка, какая разница! Если ты друг народа, должен быть к этому готов… Молодец Шарлотта, — добавил он и похлопал спутницу по щечке. — Благодаря ей руки моих друзей остались чистыми, а моя голова все-таки на моих плечах.

И он удалился в сопровождении Шарлотты.

— Вот почему, — заметил мистер Ричард Фокс, — мы можем называть себя друзьями народа, но на самом деле не следует ими быть.

Их Превосходительства умело извлекали уроки из всех казусов истории.

Не знаю, как остальные, но мы с Линой устали, однако мистер Андерхилл продолжал сеанс и тогда я попросил вызвать четырех великих насмешников — Рабле, Свифта, Вольтера и Гоголя. Я надеялся, что их тени нас развлекут. Но великим мужам было не до смеха: именно в этот момент они спорили о том, кто из них наиболее жестоко высмеял свое время. Рабле ссылался на тот факт, что он едва не очутился на костре и ему пришлось отправиться аж в Рим, чтобы вымолить благоволение папы. Вольтер приводил в качестве аргумента Бастилию, ссору с Фридрихом Великим и изгнание в Ферне. Гоголь напомнил коллегам, что в конце жизни сам испугался своего смеха и даже дошел до душевного расстройства. Но самым убедительным оказался Свифт, установивший, что уже два с половиной века его родная критика и все благонамеренные люди в Англии непрерывно его ругают, не жалея эпитетов «сумасшедший», «мизантроп», «осквернитель отечества» и прочих. Три его собрата согласились, что это самая большая честь, на которую сатирик может надеяться, и пожали ему руку.

Я спросил у этих достойных теней, почему одни великие ругают их при жизни, другие — после смерти, третьи — и при жизни, и потом и почему история такова, какова она есть, и почему существуют великие и малые, причем одни понукают, а другие тянут воз, и до каких пор все это будет продолжаться. Но четыре тени насмешливо посмотрели на меня и не удостоили ответа.

Тогда я обратился с теми же вопросами к Шекспиру. Он был более любезен и сказал:

— Не знаю. Когда я был жив, думал, что знаю, но вижу, что заблуждался. Спросите философов.

— Но вы ведь Шекспир, вы должны знать, — почтительно сказал я.

Он неожиданно рассердился. Даже стащил со своей головы завитой парик и бросил его к ногам.

— Почему должен?! — гневно вскричал поэт. — Что из того, что я Шекспир? Не я, а вы должны, глупейшие из глупцов. О стольких истинах я вам поведал, а вы продолжаете делать вид, что к вам это не относится. Вы по-прежнему рабы своих страстей, вы гоняетесь за химерами, поклоняетесь золоту и мечу, целуете кулак, который бьет вас по морде, жестокую наглость называете силой, нахальную глупость — умом, маниакальность — величием, разум и добро — дурью и после этого ищете кого-нибудь, кто разжует для вас всю мудрость жизни и поместит вас на землю Обетованную… Ах, год дем! Вы, видно, никогда не откажетесь думать задницей и чувствовать пятками. Идиоты!

Этот взрыв ярости испугал меня, и я был готов отказаться от продолжения беседы. Но Шекспир, как видно, вспомнил о том, что он англичанин, и взял себя в руки.

— Икскьюз ми, сэр, — сказал он, снова надевая на голову парик. — Думаю, что я несправедлив. Йес, йес, несправедлив. Но что вы хотите, я человек в конце концов, человек театра. При жизни я был и Ромео, и Фальстафом, и Шейлоком, и королем Лиром, и Гамлетом, и Ричардом Львиное Сердце… Я смеялся и плакал, делал глупости и потом рвал на себе волосы, смеялся надо всем миром и над собой и рыдал за кулисами. Сколько раз я принимал надежду, как сестру, и отбрасывал ее, как врага разума, убивал себя и воскресал, пока не побратался с отчаянием… Я был гением, но не требуйте от меня последней истины, ее не существует… Гуд бай, сэр! Надеюсь, что скоро мы здесь увидимся. — Он оглянулся и бросил мне через плечо: — Я дам вам один совет: не терзайтесь бессмысленными вопросами. Се ля ви, как говорят наши соседи — французы.

Две тирады Шекспира, противоречивые и легкомысленные, как мне показалось, заставили меня разнервничаться и, если бы он задержался еще на минуту, я бы сказал ему, что нечего так важничать, поскольку к подобным констатациям приходили до него и другие, и что суть совсем не в них. Но он исчез прежде, чем я открыл рот.

Сеанс подходил к концу. Я понял это по зевкам и нетерпеливому постукиванию копыт Их Превосходительств. Мистер Андерхилл спросил нас, не хотели бы мы встретиться с тенями своих соотечественников. Я вежливо ответил, что не хотел бы больше задерживать Их Превосходительства. Но истинная причина была иной: я боялся, что наши покойные соотечественники обругают нас за то, что мы приняли уибробское подданство, а живые, если мы доживем до встречи с ними, уличат нас в недостаточном уважении к отечественным историческим личностям. При этом внезапно и столь своевременно возникший из фосфоресцирующего облака Счастливец Алеко[35] показал мне глазами на тень симпатичного усатого нашего земляка[36] в европейской одежде, под которой был виден, однако, красный пояс и несколько флакончиков розового масла, заткнутых за него. Земляк устроился среди великих теней — куда конь с копытом, туда и рак с клешней, — крутил ус, подмигивал то одному, то другому и время от времени выкрикивал: «Костентуция? Вот тебе костентуция!»

Я поспешил поблагодарить Их Превосходительства и попросил прекратить сеанс.

— Да, — сказали они. — Пора спать.

Я наклонился, чтобы на прощанье поцеловать им копыта, но они уже быстро и бесшумно исчезли, подобно теням Того света. Исчез и профессор доктор Джон Андерхилл, и даже Шпика не было видно.

Мы с женой, хоть и были озадачены, все-таки сохранили присутствие духа, и сами пошли к вездеходу.

— А интересно было, правда? — спросил я.

— Еще бы! — ответила моя жена.

Выйдя из здания, мы направились к вездеходу в сопровождении каких-то теней, отнюдь не потусторонних. Над головой мерцали созвездия Ориона и Южного Креста. Сириус подавал нам сигналы, — мол, не пытайтесь до меня добраться, я достаточно далек от земных дел, а Венера соблазняла своим ярким блеском. Увы, отраженным блеском.

У вездехода нас догнал Шпик.

— Садитесь, — сказал он нетерпеливо и, как мне показалось, довольно бесцеремонно. — Нам надо поспать, завтра нас ждет работа.

Я спросил, какая работа нас ждет, а он, таинственно усмехнувшись, заявил, что завтра мы с женой войдем в историю Уибробии.

Несмотря на то что мы с Линой не имели представления, что это значит, мы обрадовались, так как безделье в этой стране нам надоело. Да и в конце концов не каждому удается войти в историю, хотя бы и в уибробскую, Шпик невозмутимо устремил вездеход к твердой земной коре.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Пробуждение в Уиброб-сити. В дверь автора и его жены стучится судьба. Они попадают в беду, но их спасает великодушие Их Превосходительств. Они отправляются в Энсестрел касл и трогательно прощаются с мистером Шпиком.

Я никогда не просыпался в столь лучезарном настроении, как утром 17 января 1972 года.

«Уиброб эксельсиор пэлис» еще спал. Спала и Лина. В открытое окно нашего 585-го этажа струился аромат пиний и роз. В небе носились мухи и комары. Колибри и райские птицы, разводимые специально для нужд этого отеля, наполняли все вокруг многоцветным великолепием своего оперения. Отлично обученные столичные попугаи, единственные в Уибробии, возносили хвалу Уининиму Однокопытному и его земным Наместникам.

Было еще только шесть часов. Неслышно ступая, я подошел к открытому окну. Город утопал в голубоватой утренней мгле, а от близких кормушек уже доносилось жизнерадостное хрупанье и бодрое ржание: уибробситчане завтракали и поздравляли друг друга с новым счастливым днем.

Я испытывал беспричинную радость, меня переполняли чудесные предчувствия. Может быть, мной еще владело ощущение величия, вызванное парадом лилипутов у меня под ногами, а может быть, и слова Шпика о том, что сегодня я войду в историю Уибробии, возвысили мой дух. Во всяком случае, добрые предчувствия меня никогда не обманывали. Я вспомнил, что они владели мною в тот день, когда я познакомился с Линой, — хотя это знакомство и окончилось браком. Были они у меня и когда директор нашего института сообщил, что мне увеличена зарплата. Посетили они меня и в тот вечер, когда один большой человек пожал мне руку и спросил, как меня зовут, и незадолго до третьего инфаркта самого моего опасного соперника по службе, и когда я нашел на улице бумажник с тремястами левов и без каких бы то ни было сведений о его владельце… Ах, разве припомнишь все счастливые дни своей жизни!

Мои светлые воспоминания были прерваны троекратным миганием сигнала «стучу в дверь». Я спросил «кто там», и световые сигналы румбоя ответили, что нам доставлен завтрак.

Насвистывая арию Фигаро, я поспешил открыть дверь. К моему приятному изумлению вместе с завтраком в наших апартаментах появился Шпик, а за ним вошли три полисмена, которых он представил как своих друзей. Один из полисменов был самим заместителем Грейтполисмена Уиброб-сити. Шпик с улыбкой и приветливым ржанием подал мне руку.

— Мистер Драгойефф, вчера вечером я предупредил вас, что вас ожидают интересные события. Будьте любезны, разбудите свою супругу. Мы совершим небольшую прогулку по городу.

Моя супруга уже проснулась, и мы, чтобы освежиться перед прогулкой, пошли принять лучевые ванны. Потом я надел брюки и пиджак — к уибробской моде я так и не мог привыкнуть, — а Лина сделала особую прическу хвоста и расчесала гриву, придав ей вид испанской мантильи. Но когда мы вернулись к гостям, нам открылась странная картина: кровати были перевернуты ножками вверх, матрасы вспороты, кресла выпотрошены. Наш единственный чемодан с Линиными туалетами и находками с берега исполинов был открыт, и все в нем было перерыто.

Пытаясь сохранить свое уибробское достоинство, я собрался было спросить, что означает эта утренняя процедура, но не успел, так как заместитель Грейтполисмена подошел ко мне и двумя пальцами достал из верхнего кармашка моего пиджака лист бумаги, сложенный в восемь раз. Он развернул его, медленно, с серьезным видом прочитал, потом предложил прочесть и мне.

Меня чуть не хватил удар… В верхнем левом углу этой бумаги, довольно большой по размерам, был изображен герб моего бывшего отечества — лев, окруженный колосьями и передовой техникой. Текст, отпечатанный великолепным шрифтом на староанглийском, гласил, что отделение Х. У. Х. 418 Внешней разведки Болгарии посылает меня вместе с женой в Свободное Демократическое Вицегубернаторство Уибробию с целью поднять уровень океана и немедленно вызвать потоп; в случае, если по той или иной причине это окажется невозможным, я должен собственноручно и одновременно взорвать на уибробской территории все нейтриновые склады. В последнем абзаце моей жене давалось детально разработанное предписание, с целью облегчить мне проведение диверсии, развратить генералов уибробской армии, а по возможности и самих Вице-губернаторов…

Хоть я и был в политике невеждой, мне было ясно, что ждет человека, у которого найдут подобные документы, поэтому я бросил лист и расхохотался во все горло. Это не могло быть ничем иным, кроме как нелепой шуткой, и я, состроив лукавую гримасу, сказал, что меня, мол, не проведешь. Однако замгрейтполисмена немедленно возразил мне. Он сурово посмотрел на меня и спросил: во-первых, признаю ли я, что документ обнаружен в верхнем кармашке моего пиджака, и, во-вторых, признаю ли я его подлинность.

Я посмотрел на мистера Шпика — он опять стал для меня мистером, но он ковырял зубочисткой в своих лошадиных зубах и внимательно изучал паутинку на потолке. Это означало, что дело серьезное. Тогда на первый вопрос замгрейтполисмена я ответил, что документ действительно был найден в верхнем кармашке моего пиджака, где все шпионы носят свои секретные инструкции, а на второй — что у нас такие инструкции пишутся только на староанглийском, притом открытым текстом, чтобы не затруднять при чтении замгрейтполисменов.

К несчастью, замгрейтполисмена был интеллигентным уибробцем и, подумав немного, уловил абсурдность моих признаний. Он доброжелательно предложил мне отбросить шутки в сторону, если я не хочу, чтобы они вышли мне боком.

— Не намекаете ли вы, что это мы подбросили вам уличающий вас документ? — Замгрейтполисмена был возмущен до глубины души. — Советую вам, мистер м-м-м-м… не испытывать наше терпение… Мистер Шпик, что вы скажете?

— Мистер Ченоу, — философски произнес мистер Шпик. — Судьба постучала в вашу дверь. Откройте ее, и вы не промахнетесь. Вам предопределено оказать Уибробии неоценимую услугу… Идемте.

Я ничего не понял. Но на приглашение пойти откликнулся, поскольку полисмены встали за моей спиной, а замгрейтполисмена передо мной. Лина, сообразуясь с текстом документа и своей ролью в диверсии, тоже посчитала себя приглашенной и только сказала:

— Цено, эти люди спятили.

Я кратко объяснил ей, что эти люди не люди, а уибробцы, к тому же полисмены, и мы отправились.

Перед парадным входом в «Уиброб эксельсиор пэлис» нас поместили в элегантный открытый черный вездеход, куда сели и наши ранние гости, и мы поехали по главным авеню столицы. Впереди и позади нашей машины следовало по четыре вездехода, набитых полисменами в красивом боевом снаряжении, а на тротуарах выстроились целые толпы уибробситчан с женами и детьми. Под управлением своих задне- и переднекопытных боссов они скандировали свои пожелания, а именно: чтобы мы с Линой были брошены им под копыта, чтобы мы были отправлены к еху или, в крайнем случае, чтобы мы были хотя бы зарублены в официальном порядке. Из этих криков я заключил, что наше преступление стало известно уибробской нации за четыре-пять часов до его раскрытия. Нельзя было не восхититься технической оперативностью уибробских властей.

Наш вездеход в сопровождении эскорта, подобающего скорее главам государств, приехавшим с визитом, нежели скромным преступникам вроде нас с женой, под рев толпы медленно следовал по центру Уиброб-сити, и я, честно говоря, впервые в жизни почувствовал себя значительной персоной. Даже на долю моего деда не выпадало такого счастья. Два раза староста, с которым дедушка не ладил, посылал к нему сторожей с дубинками, но дедушка скрывался от них в горах или в алтаре у отца Алексия и ни разу не удостоился таких почестей…

Кортеж остановился перед величественным зданием Великого уибробского суда. На строгом фасаде была высечена надпись из четырех слов: «Дура лекс, сэд лекс»[37]. Это меня в известной мере успокоило, потому что я подумал — действительно, самый плохой закон лучше самого хорошего беззакония. У меня появилась надежда, что судьи защитят нас от произвола полисменов.

Но в зале, куда нас ввели, я не увидел ни судей, ни прокурора, ни хотя бы официального защитника. Даже мухи не было в этом зале. Просто нас поставили лицом к судейской трибуне, полисмены стали позади нас, а мистер Шпик взял с прокурорской кафедры красную шапочку, надел ее и достал из кармана обвинительный акт, Акт он протянул мне и вежливо попросил прочитать его. Дабы вы не подумали, что это выдумка, привожу его полный текст.

По прочтении обвинительного акта Лина и не подумала обозвать уибробцев одним из своих любимых словечек. Она просто разревелась. Я бросился ее утешать, подумав, что в этой странной Уибробии никогда не знаешь, что с тобой случится. Сегодня — существо без хвоста, завтра — уибробец с хвостом; сегодня — почетный гость Их Превосходительств, завтра — шпион, диверсант и предатель; сегодня — собеседник великих теней, стоящий на пороге великого будущего, завтра — сам рискуешь стать тенью без будущего… Чем мы с женой заслужили этот оригинальный обвинительный акт? Где допустили роковую ошибку?

— Мистер Ченоу, — обратился ко мне мистер Шпик. — Прошу вас, успокойте миссис Лину. Ознакомились ли вы с обвинительным актом?

— Ознакомился.

— В таком случае у вас есть пять минут, чтобы обдумать и изложить свои возражения.

— Они готовы.

— Изложите.

— Вашу уибробскую мать!..

— Я рад, что вы упоминаете уибробскую мать. Хотите ли вы сказать еще что-нибудь?

— Поздравляю вас со званием академика и с новым именем.

— Благодарю. Можем приступить к делу.

Он поднялся на судейскую трибуну, заменил красную прокурорскую шапочку черной судейской и торжественно произнес:

— Слушается дело Драгойефф. Прошу свидетелей войти и принести присягу.

Он снял шапочку, сошел в зал и повернулся лицом к несуществующему составу суда. Он поклялся именем Уининима Однокопытного говорить «правду и только правду». Потом снова поднялся на трибуну, надел черную Шапочку и начал задавать вопросы свидетелям, которых представлял опять же он в единственном числе. Таким образом путем смены шапочек и мест он был одновременно прокурором, судьей, свидетелями, а позднее стал и защитником, для чего надевал серую шапочку.

Итак, судья Шпик Полисменмейстер и прокурор Шпик Полисменмейстер, с помощью защитника Шпика Полисменмейстера задавали точные и лаконичные вопросы, а свидетель обвинения, как и свидетель защиты — Шпик Полисменмейстер, — отвечали лаконично и точно. Это упростило, удешевило и значительно ускорило ведение процесса: всего за несколько минут наше преступление было безоговорочно доказано. Кроме этого и благодаря свидетельским показаниям, к главному нашему преступлению был присовокуплен и ряд второстепенных, каждого из которых было достаточно, чтобы нам был вынесен самый суровый приговор. Так, например, тем, что мы сошли на берег Уибробии без разрешения, мы нарушили закон об иммиграции; наша встреча с Бробом и Нэг Уининимами на берегу Лаггривер оказалась преступной попыткой завербовать уибробских граждан в иностранную разведку; наше предположение, что уибробцы произошли от обезьяны, а не от лошади, высказанное тем же гражданам в первое же мгновение, наносило оскорбление величию уибробской нации и было наказуемо в соответствии со всеми пунктами кодекса, поскольку последний был создан существами, происшедшими от лошади, а не от обезьяны; этим мнением, как и многими другими, высказанными по самым различным поводам, мы неоднократно и нагло посягали на свободу мнений и выступали против самой Конституции; преступлениями, опасными для существующего порядка, были и наши сетования по поводу переползания грейтполисмен-скверов под предлогом, что в нашем бывшем отечестве мы не привыкли к подобным упражнениям, а также наш отказ сдавать молоко в доильни, оскорбительное слово «мальчишка», которым я посягнул на честь одного видного уибробского драматурга, и т. д.

Особенно тяжкой провинностью оказалось мое демонстративное нежелание быть обгаженным еху при посещении нами Западной резервации; подобное нежелание могло быть истолковано только как дерзкая обструкция возможному моему заключению в качестве наказания в упомянутой резервации, то есть как протест против самой уибробской юрисдикции.

Но самой серьезной уликой, свидетельствующей о наших преступных замыслах, как выразился прокурор мистер Шпик, было, безусловно, мое поведение на спиритическом сеансе в Академии наук. Эта улика блестяще доказывала, что наша подрывная деятельность соответствовала документу, обнаруженному в верхнем кармашке моего пиджака.

— Да, — подтвердил и свидетель обвинения мистер Шпик, обращаясь к судье мистеру Шпику. — Я присутствовал на том сеансе, сэр. И что вы думаете? Вместо того чтобы удовольствоваться приглашением любимых теней Их Превосходительств, обвиняемый, с молчаливого согласия обвиняемой, позволил себе вступить в контакт с тенями разных цареубийц, философов, писателей и других опасных потусторонних элементов… Сами можете представить себе, сэр, как чувствовали себя Их Превосходительства. После сеанса у мистера Гарри Хуфа наступил коллапс, и он готов был сложить с себя все полномочия, мистер Уильям Фокс на всякий случай лег спать под кроватью, а мистер Черитебл Хорсхед получил микроинфаркт.

Прокурор в обвинительной речи только повторил вышеупомянутые обвинения. Зато речь нашего защитника отличалась оригинальностью. Остановившись на тех преступлениях, которым прокурор не уделил достаточного внимания, он совершил экскурс в историю Уибробии и напомнил, что за значительно меньшие преступления один англичанин более двух веков назад был приговорен к смерти — его должны были растоптать копытами, повесить и разрубить топором…

Нам было дано последнее слово. Лина, по обыкновению, разревелась и назвала судью, прокурора и защитника идиотами, дураками, скотинами и чурбанами, но они ничего не поняли, поскольку она говорила на нашем родном языке. Увидев, к чему клонится дело, я удовольствовался переводом этих слов на английский.

Судья мистер Шпик удалился на совещание. Спустя мгновение он вышел из двери позади судейской трибуны и огласил приговор: Великий суд Уибробии многократно приговаривал нас к смерти самыми различными способами, а в совокупности — к смерти, лишению гражданских прав на пятьсот лет и конфискации за неимением другого имущества Лининого чемодана. Приговор подлежал немедленному исполнению.

Мы с Линой не лишились чувств лишь потому, что держали у носа флаконы с нашатырным спиртом. Больше всего меня возмутило лишение прав на такой долгий срок, и я хотел было протестовать, но моя жена сказала, что гораздо более возмутительна конфискация ее туалетов.

Тем временем мистер Шпик достал из кармана новый лист бумаги, украшенный печатями и гербами. Я подумал, что нам огласят еще какой-нибудь приговор о смертной казни, но, к нашему изумлению, он огласил эдикт Вицегубернаторства, согласно которому смертная казнь заменялась вечным заточением в Энсестрел касл. Пункт второй эдикта предписывал вернуть нам чемодан.

На этот раз мы с Линой лишились чувств. От радости, естественно. Когда мы пришли в себя, мистер Шпик пожал нам руки, поздравил с образцовым процессом и со счастливым избавлением и сообщил, что мы немедленно должны отправиться в Энсестрел касл.

Выйдя из суда, мы сели в черный вездеход. Мы снова поехали по Уиброб-сити, сопровождаемые неистовыми воплями толпы, но теперь она восхваляла мудрость и милосердие Их Превосходительств и желала нам приятного времяпрепровождения в Энсестрел касл.

Вездеходы с полисменами за пределами города оставили нас и вернулись в казармы, а наш с мистером Шпиком и замгрейтполисмена поднялся в воздух и взял нужное направление. Мистер Шпик объяснил нам, что Энсестрел касл находится на расстоянии нескольких сотен миль от Лаггнегга в южной части страны, возле цепи Черных скал, отделяющих Уибробию от океана. Нам предстояло два с половиной дня пути, и я использовал это время, чтобы выяснить некоторые вопросы. Прежде всего я спросил, почему нас судили, в то время как он, мистер Шпик, и его начальники прекрасно знают, что мы с Линой невинны, как младенцы.

— Приятель, — с философской улыбкой сказал мистер Шпик. — Что значит «невинны»? Невинны только животные, которые не осознают свои поступки и у которых нет законов. А каждый из нас, разумных существ, совершает в жизни какую-либо мерзость, явную или тайную, следовательно, каждый может быть наказан и без приговора, и при этом нечего бояться ошибки.

— Допустим, что вы правы, — согласился я. — Но почему вам был нужен именно этот процесс?

— Прошлый год был неурожайным, — ответил Шпик, — и теперь мы испытываем некоторые затруднения финансового характера.

— Да, но мы-то здесь при чем?! — воскликнул я.

— О дио, вы ничего не смыслите в политике, — рассмеялся мистер Шпик. — Для шпионов, способных вызвать потоп, погубить урожай — просто детская игра, не так ли?

— Черт бы вас побрал, — сказал я. — Вы что, не могли вместо нас найти других шпионов?

Мистер Шпик терпеливо объяснил, что, конечно, шпионов можно было найти сколько угодно, но как иностранцы мы для этой цели были самыми подходящими и, кроме того, на том сеансе сами напросились на это, поскольку Вице-губернаторы очень на нас рассердились.

Я почувствовал, что начинаю разбираться в политике, и в душе поклялся никогда больше не присутствовать на спиритическом сеансе. Попробуй угадай, какие загробные тени нравятся Их Превосходительствам, а какие нет? Правда, этот урок я извлек для себя с небольшим опозданием, но подумал: пока бьется сердце, не следует терять надежду, как, впрочем, говорят все неудачники на свете, когда им ничего другого не остается.

Но моя жена не могла примириться. В отчаянии от перспективы провести остаток своих дней в Энсестрел касл, она адресовала мистеру Шпику, Уибробии и всем уибробцам несколько пожеланий, самым мягким из которых было, чтобы все они до единого сдохли. Убедившись в том, что уибробцы продолжают жить и пастись, — это мы наблюдали из нашего летящего вездехода на протяжении всего пути, — она обратила свой гнев на меня и осыпала градом упреков: она, мол, знала заранее, что моя дурацкая идея о кругосветном путешествии не приведет к добру, и отправилась со мной только для того, чтобы не стать жертвой моего невыносимого характера; она не напрасно возражала против путешествия в Гонолулу и еще на аэродроме в Сан-Франциско поняла, что мы попадем в катастрофу, но была вынуждена отступить перед моими идиотскими соображениями, среди которых не последнее место занимал секс гавайских женщин; если бы в свое время я не обольстил ее, она никогда не вышла бы замуж за такого чурбана и вообще, как только мы вернемся в Болгарию — что я должен ей обеспечить, если я мужчина, а не дубина стоеросовая, — она сразу же подаст на развод и возбудит дело об умыкании ее в Уибробию. И так далее.

Я подождал, пока она не выдохнется, и рассказал ей о своей бабушке по материнской линии. Моя бабушка была маленького росточка, к тому же прихрамывала на правую ногу, но обладала крутым и властным характером и командовала, нисколько не робея, тремя сыновьями и двумя дочерьми плюс моим дедушкой. Все хорошее в жизни всегда происходило в е е доме, в то время как все плохое в е г о, то есть в дедушкином доме. Если у нее подгорала еда или разбивался горшок для фасоли, она неделями ждала, когда дедушка вернется с пастбища, чтобы свалить всю вину на него. И он — высокий, сильный горец, медведя мог одолеть — безропотно принимал все на себя… Да, заключил я, но моя милость не склонна отвечать за разбитый горшок, и, когда Лина снова открыла рот, я подкрепил свою позицию, показав ей кулак, полученный по наследству от того же деда. Это ее успокоило, и мы продолжили наше путешествие в мире и согласии.

К месту назначения мы прибыли в темноте. Ночь была безлунной, и я успел лишь заметить, что мы спускаемся в какую-то обширную котловину, со всех сторон окруженную горами. Кое-где под нами мерцали огоньки, но сколько я ни всматривался, никакого замка видно не было.

Наш вездеход приземлился на поляне перед красивым мраморным порталом — главными воротами Энсестрел касл. Я предполагал, что увижу высокие крепостные стены, но и их не увидел. При свете фар вездехода по сторонам от портала я заметил высокую ограду из колючей проволоки, впрочем, довольно редкую, которая дальше терялась во мраке. Несколько оборванных уибробцев с дымящимися факелами в руках стояли перед порталом и приветливо нам махали. Они вовсе не походили на тюремщиков.

Это было все. Замгрейтполисмена любезно попрощался с нами и даже снял кепи, как снимают шапку перед покойником, а Шпик, верный старой дружбе, задержался подле нас еще на минутку.

— Извините, если что не так, — сказал он, горячо пожимая нам руки.

— Да что там, все в порядке, — сказал я.

— Вы на меня не сердитесь, не правда ли? — вздохнул мистер Шпик. — Если бы не я, был бы кто-нибудь другой. А я только погубил бы свою карьеру… Вы ведь меня понимаете?

Лина фыркнула и повернулась к нему спиной, но я уверил его, что вполне его понимаю, и добавил, что чувствовал бы себя последним подлецом, если бы он из-за нас погубил свою карьеру, и что я бесконечно счастлив, раз этого не случилось. Я готов, сказал я, не только в Энсестрел касл просидеть до конца своих дней, но и отправиться в ад, лишь бы он продолжил свое продвижение по службе.

Мистер Шпик Полисменмейстер прослезился и, руководствуясь добрыми чувствами, дал нам некоторые напутствия на будущее. Он сказал, что наше поведение впредь должно быть образцовым, как и подобает узникам Энсестрел касл, являющейся образцовой тюрьмой. При этом он уверил нас, что, хотя через портал можно свободно входить и выходить, никто не стремится оттуда выйти, поскольку в замке есть все необходимое для уибробца, включая удобные стойла и комфортабельное кладбище. И пожелал нам в нашем новом доме веселого времяпрепровождения.

Так трогательно простились мы с нашим незаменимым сопровождающим-философом мистером Шпиком. Затем он сел в вездеход рядом со своим коллегой и улетел.

Мы с женой продолжали стоять перед красивым порталом. Тут же один из оборванных уибробцев подошел к нам, взял чемодан и сделал знак, чтобы мы следовали за ним.

Через портал мы прошли беспрепятственно и зашагали по узкой улочке. Пламя факела освещало с обеих сторон улочки какие-то продолговатые помещения из досок, немного выше человеческого роста. Я предположил, что это склады или конюшни, но, к нашему удивлению, проводник нырнул в одно из этих помещений и мы — вслед за ним.

Внутри было тихо и темно. Пахло лошадиным навозом и потом, слышалось тихое сонное ржание. Я решил, что в Энсестрел касл свирепствует жилищный кризис и потому, пока не освободится камера в замке, нас временно поселяют в хлеву. Мое предположение подтвердилось, потому что наш проводник впихнул нас между двумя дощатыми перегородками, сказал «гуд найт» и удалился.

В темноте я нащупал подстилку из ржаной соломы. Уложил Лину, которая едва держалась на ногах, и лег сам. И хотя в голове у меня мелькнула мысль о том, что в Уибробии, если хочешь уцелеть, лучше не спать, заснул как убитый.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Автор и его жена убеждаются в том, что Энсестрел касл в сущности — Энсестрел стейбл. Единственная республика на Уибробском материке и что она собой представляет. Автор и его жена снова встречают мистера Аймсори Плиза. Они знакомятся с одним старым англичанином. Странная внешность и еще более странное поведение англичанина.

Проснулся я от щекотки — что-то щекотало мое лицо, и я спросонья подумал, что это румбой из «Уиброб эксельсиор пэлис», имевший обыкновение будить нас пером райской птицы. Увы, это был не румбой, а слепень. Я прогнал его, но он, как любой слепень, все время возвращался и садился на прежнее место. Наконец мне удалось его прогнать, но при этом я прогнал и сон.

Мы находились, как я и подумал еще вчера вечером, в обыкновенной конюшне. Стойло, в котором мы спали, имело размеры 3,5 на 2,5 ярда и было отделено от соседних дощатыми перегородками. Я насчитал сорок таких стойл, из чего сделал вывод, что владелец Энсестрел касла до того, как он передал свой замок государству, наверняка занимался разведением лошадей.

Конюшня была заселена, о чем свидетельствовали одеяла, полотенца и белье, развешанные на деревянных перегородках. Но самих обитателей не было. Только в стойле с правой стороны кто-то ворочался и охал, и время от времени до нас доносились цветистые проклятия на староанглийском. Там, наверное, жил какой-нибудь старик.

Я размышлял о том, куда же наши соквартиранты могли так рано уйти, и тут вспомнил об утренней проверке — слышал, что в тюрьмах так заведено — как вдруг где-то поблизости запел хор. Хор был смешанным, но преобладали мужские голоса. Так как позднее я выучил эту песню и не раз пел ее вместе с другими заключенными, приведу ее текст:[38]

Я подошел к одному из маленьких окошек, пробитых в дощатой стене конюшни, высунул голову и посмотрел по сторонам. Узкая пыльная улочка, разделяющая два ряда конюшен, похожих на нашу, вела к небольшой площади, где собралось сто пятьдесят — двести уибробцев. Счастливо улыбаясь, подняв головы к небу, они пели. Они были босиком и стучали копытами в такт песне. В отличие от прочих жителей Уибробии, кое на ком были лишь лохмотья, кое на ком — ветхие пиджаки и брюки. Кроме того, у них отсутствовали гривы и хвосты, и это придавало им вполне человеческий вид. Я подумал, что здесь вместо того, чтобы стричь под нуль, наверное, удаляют гривы и хвосты. Впоследствии это подтвердилось. Но самым странным казалось то, что нигде не было видно тюремщиков.

Сгорая от нетерпения узнать как можно скорее, что представляет собой Энсестрел касл или с т е й б л[39] — так называли его в песне заключенные, — я пошел будить Лину. Проходя мимо стойла нашего соседа справа, из любопытства приостановился. Но сосед что-то бормотал, укрывшись с головой старым одеялом, и я не смог его рассмотреть. Широкополая шляпа с порванными полями и трость лежали на соломе возле него, а в глубине стойла я увидел бутыль из зеленоватого стекла вместимостью около десяти пинт[40], на две трети наполненную какой-то жидкостью.

За час-полтора Лина закончила свой туалет, и мы вышли на улочку. Ворота конюшни были открыты, и нас никто не остановил — это был добрый знак, а, как я уже говорил, мои предчувствия никогда меня не обманывали. Уибробцы обоих полов, которые утром пели на площади, разбрелись кто куда, и каждый занялся своим делом: одни подметали улочку, другие доставали деревянной бадьей воду из обыкновенного колодца, третьи, устроившись в тени конюшен, писали что-то на своих ногтях (как я узнал впоследствии, интеллектуалы в Энсестрел касл пишут иглами на своих ногтях, поскольку вносить бумагу сюда запрещено). Множество детей разного возраста играли в поезд и били копытцами по пыли. Увидев нас, они на мгновение прекратили игру и уставились на нас, а взрослые учтиво поздоровались с нами и продолжили свои занятия. Кто знает почему, я почувствовал себя из-за наших с Линой хвостов и грив ужасно неловко. С ними мы, наверное, выглядели более ретивыми уибробцами, чем сами уибробцы.

Мы вышли на маленькую площадь. Оттуда открывался широкий простор, и мы надеялись увидеть наконец пресловутый Энсестрел касл, то есть Замок предков, где мы по приговору должны были находиться вечно. Но никакого замка не было видно ни вблизи, ни вдали. Взгляд наш, устремленный на юг, упирался в цепь Черных скал, уже известную нам, а на запад, север и восток — в полукруг не менее крутых и высоких гор…

Но я уберегу вас, уважаемый читатель, от излишних описаний, потому что знаю — вы не выносите описательную литературу. В наш технический век вы привыкли к синтетике, и это вполне естественно: в синтетику вы обуваетесь, одеваетесь, из синтетики строите жилье, скоро ею, будем надеяться, начнете и питаться. Вы уже не знаете, ни как выглядит овца и натуральная шерсть, ни как шьют одеяла из ситцевых лоскутков, а колбаса в оболочке из натуральной кишки своими септическими свойствами повергла бы вас в ужас. Вот почему, чем ближе я подхожу к финалу моих путевых заметок, тем чаще преподношу вам синтетические сведения, отражая тем самым тенденции исторического развития.

Итак, Энсестрел касл в действительности не что иное, как Энсестрел стейбл, то есть Хлев предков. Это система конюшен, занимающая почти все пространство между цепью Черных скал и полукругом прочих гор на площади диаметром примерно в сто миль. Система включает в себя около двух с половиной миллионов уибробцев — ничтожную часть трехмиллиардного населения Уибробии. Факт, что этот город конюшен носит официальное название Энсестрел касл, вроде бы убедил меня в лошадином происхождении уибробцев… Но, как увидим, я снова ошибся.

Пока мы стояли и с удивлением смотрели на этот несуществующий замок, к нам приблизился старый-престарый уибробец. Он был худ, как дистрофик, с лысой головой, в накинутой на плечи длинной академической мантии, кое-где залатанной, но все-таки мантии. На носу его сидели очки в восемнадцать диоптрий. Он долго всматривался в нас, ходил вокруг, разглядывал со всех сторон и после этого представился как старейшина нашей конюшни. К этому он добавил свое имя и титулы.

— Аймсори Плиз, бывший профессор древних языков и академик, бывший гражданин Уибробии, лишенный прав на две тысячи лет, бывший кавалер четырех орденов, пяти премий и двадцати поощрений.

— Ваша ученость! — всплеснула руками Лина, опередив меня. — Ведь мы с вами уже знакомы!

— Йес, йес, — жизнерадостно ответил старец. — Лаггнегг, библиотека, читальня джайент букс… как вы меня узнали?

— О, Ваша ученость, — сказала я. — Вы не изменились.

— А вы изменились, — сказал Его ученость и снова посмотрел на нас. — Да, именно, именно… Когда вам успели присадить эту мерзость? И копыта у вас есть?

— Нет, Ваша ученость.

— Удивительно… Без копыт уибробский подданный никакой не подданный.

Он рассмеялся и в это мгновение совсем не походил на того растерянного, испуганного академика, каким был в Лаггнеггской библиотеке. Потом он предложил нам вернуться в нашу конюшню и побеседовать.

Мы вернулись. Первым делом мистер Аймсори Плиз отправился в глубину конюшни и принес торбу ячменя.

— Держу пари, что вы проголодались, — сказал он. — Пусть меня вернут в Лаггнегг, если это не так.

Мы с Линой набросились на ячмень, и мистер Аймсори выиграл пари. Он выразил сожаление, что не может предложить нам свежей травы.

— Дети уничтожили ее до стебелька, — вздохнул он. — Придется подождать, пока снова вырастет.

После этого он спросил нас, как мы попали в Энсестрел стейбл, и я, хрупая ячмень и волнуясь, рассказал о наших злоключениях. Я полагал, что мистер Аймсори возмутится. Но он выслушал меня настолько равнодушно, что я даже обиделся и спросил, не попал ли он сам сюда таким же образом.

— О нет, — гордо произнес мистер Аймсори. — Я доброволец. Но урожайные шпионские процессы мне хорошо известны.

— Что значит доброволец? — спросил я.

Выяснилось, что мистер Аймсори сам подал прошение о том, чтобы его отправили в Энсестрел стейбл, и прошение было незамедлительно удовлетворено. На мой вопрос, почему он так поступил, он ответил:

— Мне опротивело дрожать. Всю жизнь я дрожал на свободе, мне захотелось отдохнуть в тюрьме. Мне как-никак восемьдесят.

Я попросил его объяснить подробнее.

— Ах, мистер Драгойефф, — вздохнул он. — Заниматься этими джайент букс совсем небезопасно. Я всегда боялся вдруг расшифровать эту письменность… Ну а если бы какая-нибудь буква оказалась бесполезной или, не дай Уининим, вредной для государства? Нет, благодарю, пусть другие роются в джайент букс.

Я спросил у него, давно ли он здесь, и он сказал, что прибыл сюда сразу после нашей встречи в библиотеке Лаггнегга.

— Тогда вас сопровождал философ Шпик, — добавил мистер Аймсори Плиз. — Если бы я добровольно не поехал сюда, то попал бы в Западную резервацию.

Потом он приступил к обязанностям старейшины и объяснил нам устройство и распорядок в Энсестрел стейбл. Мы должны быть счастливы, сказал он, что попали в эту тюрьму. Здесь не так уж плохо. Правда, здесь нет граси-скверов и специальных кормушек, нет театров, борделей целомудрия, философских диспутов и других удобств цивилизации; но отсутствие всего этого компенсируется рядом преимуществ, самым значительным из которых является то, что Энсестрел стейбл — единственное место на Уибробском материке, где нет полиции, войск, священников и тюремщиков. Это объясняется абсолютной неприступностью окружающих долину гор, из-за чего никто не может отсюда убежать.

В Энсестрел стейбл, продолжал мистер Аймсори, отсутствуют многие уибробские нравы и обычаи. Здесь нет грейтполисмен-скверов и никому не приходится ползать. Вообще здесь нет иерархии, высоких должностей и прочего в том же роде, а посему подслушивание, клевета, доносы, конкурсы и т. д. не находят здесь применения — они так же излишни здесь, как и на Том свете. Больше того, энсестрелстейблские заключенные имеют приятную возможность шутить по поводу всего, что в остальной Уибробии пользуется уважением, включая моду, конституцию и печеных универзоо Их Превосходительств. С особым удовольствием они выстраиваются друг другу в затылок и по очереди писают на желто-зеленые книжки с мудростями короля Джорджа Франсуа Александра Мухаммеда и т. д. де Торероса XXXI, — эти книжки грейтполисменские грузовые вездеходы спускают на парашютах вместе с мешками ячменя для пропитания. Кроме того, заключенные время от времени организуют игры в стачки и демонстрации, посвященные разным политическим вопросам, и кричат сколько их душе угодно — нечто немыслимое в свободной части Уибробии. На эти игры власти не обращают внимания, даже поощряют их, поскольку они возвышают реноме уибробской демократии в глазах бробдингуйцев.

У заключенных Энсестрел стейбл учреждено самоуправление. Каждая конюшня выбирает старейшину, который следит за порядком и разрешает мелкие споры между соконюшенниками. Сто конюшен образуют нечто вроде административной единицы, называемой стоконюшником. Общего руководства всего Энсестрел стейбла нет. Каждый стоконюшник избирает Комитет Глав, состоящий из пяти душ, путем прямого, равного и открытого голосования на площади, и каждый избиратель имеет право созвать собрание с целью замены одного из Глав или всего Комитета… Но этого почти никогда не происходит, так как Главы имеют чисто моральную власть, им нечем злоупотреблять, да и мандат им выдается на один год. Таким образом Энсестрел стейбл, как сказал мистер Аймсори, — единственная демократическая республика на территории материка и в истории Уибробии, а по его мнению, и единственная возможная в космическом масштабе.

Несмотря на эти приятные объяснения перспектива провести остаток жизни в хлеву меня никоим образом не радовала.

Ах, подумал я, нам, людям, никак нельзя угодить. Если даже не конюшню, а целый стоконюшник дать нам в распоряжение, все равно нам чего-то будет не хватать, все нам будет не так… Когда наконец человек будет доволен миром? Когда заживет на этой земле без забот, тихо и сытно, словно муха на навозе, как любил говорить мой дед? Он любил также говорить, что человек — зверюшка, какой и свет не видывал, и даже если рай дадут ему в пользование, он и его испоганит.

Эти размышления не помешали мне спросить старейшину нашей конюшни, случались ли все-таки попытки побега и чем они оканчивались. Он ответил, что они ничем не оканчивались, потому что и не начинались: большинство заключенных здесь добровольцы, а другие после первой же недели свободной жизни в Энсестрел стейбл перестают и думать о побеге.

Наша беседа была прервана соседом справа. За перегородкой послышался хриплый кашель курильщика, а затем и несколько старинных ругательств вроде «гром и молния», «триста чертей и одна дохлая ведьма», «пусть вас вздернут на гроте», «тысяча двести небес», «пусть вас выпотрошит сатана» и прочее. Потом над перегородкой появилась голова настолько безобразная, что Лина икнула и подавилась ячменем. О дио! Голова старика была округлая и голая как яйцо: не было ушей, не было носа, а правый глаз перевязан черным платком…

Мистер Аймсори сделал нам знак молчать. Мы увидели, как несчастный надел свою широкополую рваную шляпу, а когда он вышел из своего стойла и прошел мимо нас, постукивая тростью, мы были потрясены дополнительно: у этого уибробца была только одна рука — левая, а вместо другой висел пустой подвернутый рукав; вместо правой ноги от колена торчал обыкновенный деревянный кол, обитый жестью. Несмотря на это он шел очень быстро, подскакивая, как марионетка, которую невидимый кукловод дергает за нитки. На нем было надето нечто вроде сюртука или мундира из изрядно потертой кожи: от пояса полы мундира свободно расходились, широкий кожаный ремень перехватывал талию. На здоровой его левой ноге были видны узкие панталоны, подвязанные под коленом веревкой, а ниже — шерстяной чулок и башмак. Это были остатки одежды, какую теперь не носят ни люди, ни уибробцы, и старик очень походил на какого-то вышедшего на пенсию пирата из романов Стивенсона.

Он покинул конюшню, но мы с Линой долго не могли прийти в себя. Мистер Аймсори посмотрел на нас поверх очков и рассмеялся:

— Интересный старик, не правда ли?

— Страшный, — сказал я.

— Не страшный, — заметил мистер Аймсори. — Просто человек.

— Человек?

— Да, он вашей расы. — Наш старейшина почесал лысую голову, которая по сравнению с головой старика казалась прекрасной. — Все его здесь называют Молчальник, потому что он никогда ни с кем, кроме как с собой, не говорит.

— Но кто он, откуда?

— Этого никто не знает, — сказал мистер Аймсори. — Самые старые заключенные уверяют, что застали его здесь и что самые старые до них утверждали то же самое… Я не верю в эту легенду, потому что, если ей верить, этому человеку должно быть по крайней мере сто пятьдесят лет. А в Уибробии никто столько не живет, особенно если это человек.

— А вы не пытались с ним поговорить?

— Пытался, но напрасно. Он обошел меня и удалился. Все считают его сумасшедшим, но я думаю, что дело не в этом.

— А в чем?

— Как вам сказать… Все, что делает или чего не делает этот человек, противоречит законам природы.

— Не понимаю.

— И я, — сказал бывший академик. — Например, никто до сих пор не видел, чтобы он ел, хотя он получает свой паек. Кроме того, он не спит по целым неделям и часто прогуливается за оградой Энсестрел стейбл. Некоторые даже утверждают, что он любит перепрыгивать через нее.

— Перепрыгивать? Этот инвалид?

— Глупости, разумеется, — рассмеялся мистер Аймсори. — Но как видите, одна легенда порождает другую, другая третью, и так создается мифология.

Мистер Аймсори извинился за затянувшийся визит, который, наверное, нас утомил, и оставил нас отдыхать, предупредив, что нам необходимо обесхвоститься и обезгривиться как можно скорее, согласно здешним правилам. Лина кивнула и, опечалившись, уронила несколько слезинок, а я сказал себе: в этой Уибробии никогда не знаешь когда, кому и как угодить.

На следующий день мы отправились в местную антигривмахерскую, испытывая немалый страх: обычно оторвать от себя что-либо — операция значительно более болезненная, чем что-то приживить. К счастью, антигривмахер даже не пожелал заниматься нами и посоветовал просто выдернуть присаженные волосы. Оказалось, что это и легко и безболезненно… Боже, как на самом деле хорошо — избавляться от того, что не присуще твоей природе! Даже Лина, немного подумав и оглядевшись, согласилась, что голый зад ничуть не безобразнее прикрытого лошадиным хвостом. Свой хвост она на всякий случай спрятала в чемодан…

Жизнь в Энсестрел стейбл текла потихоньку между стойлом и утренней песней о старом Джеке, и так прошло несколько месяцев. Мы включились в общий ритм жизни, и скоро нам начало казаться, что мы никогда и не жили ни в каком другом месте. Но в начале июля произошло событие, которое нас взволновало.

Был ясный солнечный день. Мы с Линой дежурили по конюшне и, покончив с уборкой, присели на скамейке на нашей улочке. Мистер Аймсори грел на солнце свои ревматические копыта. Одна молодая пара, отказавшаяся отдать своего уибробенка в сад соответствующего грейтполисменства и по этой причине попавшая сюда, учила своего отпрыска ходить. Остальные наши соконюшенники лениво беседовали, обмениваясь незначительными сплетнями по адресу соседней конюшни. На площади пять-шесть заключенных слушали стихи престарелого поэта, о котором говорили, что он в Уибробии последний; поэт был отправлен сюда вполне заслуженно — он потерял в одной своей поэме, посвященной дню рождения мистера Гарри Хуфа, шестую стопу гекзаметра. Сейчас он исправил свою ошибку и читал поэму громким голосом в надежде, что Его Превосходительство услышит и вернет его в Уиброб-сити.

Слушали и мы с Линой и в ожидании обеда позевывали, как вдруг мать делающего первые шаги уибробенка взвизгнула, схватила его и бросилась к конюшне. Кто-то крикнул:

— Птица Рух!

Площадь и улочка мгновенно опустели. Мы с Линой тоже хотели было бежать, но из ворот нашей конюшни вышел наш сосед Молчальник, спокойно остановился и уставился своим единственным глазом на цепь Черных скал. Это придало нам смелости, и мы посмотрели туда же.

Над гребнем гор появилась огромная птица. Она медленно кружила в вышине, как у нас кружат ястребы, прежде чем камнем броситься вниз и похитить цыпленка или полевую мышь. И действительно, пока мы дивились, чего так испугались уибробцы, птица со страшной скоростью начала спускаться. С каждой секундой она падала все стремительнее и увеличивалась на наших глазах, приобретая чудовищные размеры.

Бежать было поздно. Мы зажмурились и втянули головы в плечи… Нечто громадное, свистящее и хлопающее закрыло солнце и подняло сильный ветер, конюшня за нами затряслась, а мы повалились на землю.

Мы лежали ни живы ни мертвы, но голос мистера Аймсори заставил нас открыть глаза.

— Она улетела, — сказал он. — Можете встать.

Бывший академик сохранил присутствие духа, а может быть, ревматизм не позволил ему бежать. Во всяком случае, он был здесь и внимательно осматривал скособоченную крышу конюшни.

— Опять надо ремонтировать, — вздохнул мистер Аймсори. — Проклятая Рух… Нам она не опасна, но вот какой от нее урон.

— Неужели она никого еще не похитила? — спросил я.

— Нет, конечно. Она не выносит запаха уибробцев. Как только почувствует его, улетает. — Он усмехнулся. — Вот вам косвенное доказательство того, что за этими скалами жили великаны.

Мне стало ясно, что эта птица Рух, как ее называли, была тот самый гигантский кондор, которого мы уже встречали два раза. Я рассказал мистеру Аймсори и о других гигантских животных, которых видел на берегу океана два года назад.

Его ученость кивнул.

— Это только подтверждает мою гипотезу.

Птицы Рух нигде не было видно. Мы успокоились. Из конюшен начали выходить заключенные и тотчас принялись чинить поврежденную крышу. Молчальник поспешил вернуться в свое стойло, размахивая тростью, которую держал уцелевшей рукой.

Между тем этот одинокий старый человек, живший в Энсестрел стейбл так, словно никого другого здесь не существовало, был интересен не менее, чем птица Рух. Его изуродованное лицо и тело, тайна его судьбы непрестанно занимали мое воображение. К этому добавлялось еще странное чувство, что я его уже где-то встречал, что он мне знаком, и это чувство, каким бы нелепым оно ни казалось, постоянно усиливалось.

Итак, я стал наблюдать за ним: вначале от случая к случаю, а затем более систематически и уже достиг некоторых результатов. То, что мне сообщил о нем мистер Аймсори, соответствовало истине. Я, правда, не видел, как он перепрыгивает через ограду из колючей проволоки, но то, что он не спал по целым неделям и не клал в рот ни одного зернышка — это я, наблюдая за ним в течение двух месяцев, установил совершенно точно. А паек он, как и все заключенные, получал каждый месяц. Что он делал с ним? Куда девал? Один раз я видел, как он убрал его — большой мешок ячменя — в свое стойло, а утром мешок был пуст. Невероятно было, чтобы он съел весь этот мешок за одну ночь.

Я обнаружил и другое: хотя Молчальник не ел, но воду он пил — я видел его большую бутыль на десять пинт то полной, то полупустой, то совсем пустой. Разумеется, ни одно живое существо не может жить, если пьет одну лишь воду, и это было столь же странно и неестественно, как и все поведение старика.

Однажды, вероятно было около двух часов ночи, я проснулся от какого-то продолжительного звука, очень похожего на бульканье льющейся жидкости. Я осторожно заглянул в стойло соседа. Он сидел в глубине стойла, прислонившись к стене, и пил из бутыли. Опорожнив половину бутыли чуть ли не одним духом, заткнул ее, поставил возле себя и тихо промурлыкал песенку. Потом, уставившись единственным глазом прямо перед собой, произнес свирепым шепотом: «Быстрее, черти, год дем! Или хотите, чтобы мы провалились в преисподнюю? Руль по ветру! Убрать блинд и бизань! Спустить стеньги! Грот и фок вниз, и все паруса вниз, сто тысяч молний! Поправить брам-стеньгу, левую, чтоб вас проглотил сатана, не видите, что ветер ост-норд-ост? А-а-а, зашевелились! Если, негодяи, не справитесь за минуту, всех вздерну на рее!» Глаз Молчальника сверкал в темноте. Потом взгляд его потух, и он со вздохом пробормотал: «Стар ты уже стал, приятель, никуда не годишься, капитан… Год дем!» И Молчальник, часто прикладываясь к бутыли, — из чего я заключил, что жидкость в ней не вода, поскольку ни один нормальный человек на свете не пьет так много воды, — продолжал охать и бормотать. Дальше я уже не все мог разобрать, но несколько раз уловил слово «уининим» и совсем ясно расслышал: «О, мои милые уининимы, мои добрые, умные уининимы, где вы?» Это навело меня на мысль, что когда-то старец владел табуном и сейчас тоскует о своих лошадях… До рассвета он бодрствовал. Когда в бутыли не осталось ни капли, он взял ее и вышел из конюшни. Вернулся он только к обеду. Бутыль снова была полна…

Все знали о странностях нашего соседа, но проникнуть в его тайну не было никакой надежды. При этом наши отношения едва ли можно было назвать добрососедскими. Он не только не отвечал на наши приветствия, но вскоре я заметил, что он отличает нас с Линой от остальных заключенных, к тому же не в нашу пользу. Еще издали старался обойти нас, даже не взглянув в нашу сторону, а при каждой встрече, если они все-таки случались, морщил свое безобразное лицо и с гримасой отвращения демонстративно отворачивался. Эта дискриминация раздражала меня, я не мог понять ее причины. Даже мистер Аймсори с его академическим умом не в состоянии был дать этому разумное объяснение.

И вот однажды, примерно через месяц после нападения птицы Рух, произошло событие, о котором, вероятно, и до сих пор еще говорят в Энсестрел стейбл.

Дело было к вечеру. Мы с женой возвращались с прогулки вдоль ограды из колючей проволоки, отсюда мы смотрели на цепь Черных скал и мечтали о побеге. Возле нашей конюшни нас догнал Молчальник. В здоровой руке он держал трость, под мышкой сжимал заветную бутыль, на этот раз полную. Он прошел мимо нас и уже входил в ворота конюшни, как вдруг оттуда неожиданно выскочили два уибробенка и налетели на старика. Трость его откатилась в сторону, и он потерял равновесие. Я поспешил его поддержать, а Лина подала ему трость.

В первое мгновение Молчальник выругался на своем шепелявом староанглийском и посмотрел на бутыль, словно не веря, что она уцелела. Потом замолчал, посмотрел на нас своим голубым глазом и опустил голову, словно пытаясь что-то припомнить. Затем снова посмотрел на нас, приподнял поля шляпы тростью — другой возможности у него не было, — и отвесил Лине легкий поклон.

— Сэнкью, мадам…

Мы растерялись. Молчальник заговорил. Он обратился к нам, а не к самому себе. Но пока мы собирались что-то ему сказать, он пошевелил остатком того, что когда-то было носом, и не удержался от своей обычной гримасы. Он хотел было войти в конюшню, но я его задержал.

— Мистер Молчальник, — сказал я. — Не понимаю, почему при встрече с нами вы корчите гримасы? Разве это вежливо?

Прежде чем ответить, он посмотрел на меня и пожевал губами:

— Сожалею, сэр… Воистину сожалею, но от вас… от вас пахнет еху.

— А чем еще может от нас пахнуть? — сердито сказал я. — Если вы заметили, здесь нет бани. Предполагаю, что и от вас пахнет так же.

Я думал, что он рассердится и начнет, по своему обыкновению, ругаться, но он рассмеялся. Смех его был дребезжащим и безобразным, как он сам, но это был настоящий смех.

— Вы правы, сэр, хо-хо-хо! Совершенно правы… Кто хоть когда-нибудь почувствовал собственный запах? Хо-хо! О дио, а я забыл об этом. Вы мне напомнили, сэр, сэнкью, человек никогда не слышит свой запах… Гуд найт, мадам, гуд найт, сэр.

И он, громко смеясь, удалился в свое стойло.

В тот же вечер слух о том, что Молчальник заговорил, разнесся по всему Энсестрел стейблу. Из самых дальних стоконюшников приходили заключенные проверить, правда ли это, и мы с Линой, сидя в холодке перед нашей конюшней, должны были повторять одно и то же десятки раз.

Когда любопытные разбрелись и мы вернулись в конюшню, пришел мистер Аймсори. Он подробно расспросил нас о событии и, кто знает почему, очень встревожился. Я спросил, что его беспокоит.

— Не могу сказать вам точно, — ответил академик, — но у меня предчувствие: случится что-то нехорошее.

— Мистер Аймсори, вы суеверны.

— Нет, — сказал мистер Аймсори. — Но когда и молчальники начинают говорить, всегда что-нибудь случается… Полтора века назад один уибробец, немой от рождения, заговорил, и первым его словом был крик о помощи. Тремя днями позже вышел эдикт, по которому уибробцы лишались клыков.

— Разве это такое большое несчастье?

— Ах, мистер Драгойефф, — мрачно вздохнул академик. — Чего можно ожидать от нации, которая только пасется и совокупляется? Чем мы отличаемся от универзоо?

На последний вопрос я ответить не мог, но мне стало жалко старого уибробца, и я попытался его утешить. Может быть, сказал я ему, то, что наш Молчальник заговорил, — это доброе предзнаменование. Может быть, на этот раз уибробцы вернут себе клыки и сведут счеты с Великой фирмой и этими старыми клячами Вице-губернаторами. И может быть…

— О, только не это, — прервал меня в отчаянии мистер Аймсори. — Не дай Уининиме! Это бы, друг мой, означало катаклизм, понимаете? Куда нам без Вице-губернаторов, как стали бы мы жить без порядка и тишины? Бробдингуйя только того и ждет, чтобы нас погубить… Что вы говорите, мистер Драгойефф!

Мистер Аймсори был в ужасе, а придя в себя, развил нам теорию, согласно которой только реформы — осторожные, постепенные, к тому же предложенные Их Превосходительствами и проводимые под Их покровительством — могут преобразить жизнь уибробцев и даже прекратить всеобщую дойку. Все прочее — ересь. Даже самые радикальные уибробцы, включая обитателей Энсестрел стейбл, убеждены в этом.

— В конце концов Их Превосходительства — уибробцы, — продолжал наш старейшина. — Ведь это их дело думать об Уибробии? Когда они станут более умными и добрыми, они непременно подарят уибробцам свободу…

Он вынужден был остановиться — в стойле нашего соседа Молчальника раздался такой гомерический хохот, что вся конюшня проснулась и беспокойно заворочалась. Молчальник умерил свой хохот, но его деревянная нога еще долго била по перегородке стойла… Мистер Аймсори приложил палец к губам и, прошептав, что старый инвалид, наверное, сошел с ума, поспешил вернуться к себе.

Однако я не разделял его мнения. Когда смех прекратился, мне очень захотелось обратиться к Молчальнику с приветливым словом: я был уверен, что он в своем уме и даже не поглупел, как положено старым людям. И лишь из-за позднего часа я этого не сделал.

С того дня, а точнее с той ночи, начался заключительный этап наших приключений в Уибробии, и он самым непосредственным образом оказался связанным с прошлым, настоящим и будущим Молчальника. Потому что у этого безобразного и несчастного старого инвалида было и будущее…

Целую неделю он молчал и снова оставлял без ответа наши приветствия. Разве что, проходя мимо нас с Линой, воздерживался от гримас. По ночам я не слышал ни его бормотания, ни обычного бульканья жидкости, льющейся из бутыли. Затем я увидел, что он спит, укрывшись с головой рваным одеялом, и так он непробудно спал в течение двух недель, даже не меняя позы.

Велико же было наше удивление, когда однажды утром мы проснулись от настойчивого стука в дощатую перегородку. После моего сонного «плиз» над перегородкой показалась голова Молчальника, и он спросил, можно ли к нам заглянуть. Я предложил ему чуть-чуть подождать, пока Лина снимет пижаму и наденет утренний туалет.

Через час он вошел в наше стойло. Сел, пристроил, охая, деревянную ногу, поправил черную повязку на глазу и извинился, что разбудил нас. Сказал, что решился на этот шаг, потому что вот уже две недели ему не дают покоя кое-какие мысли.

— Мысли? — переспросил я. — Неужели вы думаете и во сне?

Он улыбнулся, если это можно было назвать улыбкой, и почесал голую, как яйцо, голову.

— Я не спал, сэр. Я никогда не сплю. Этим глупым уибробцам неведомы человеческие привычки, и, когда я думаю, они воображают, будто я сплю. Год дем, для них это одно и то же… Не рассказали бы вы мне что-нибудь об Англии, сэр?

— Об Англии? — удивился я. — Почему именно об Англии?

— Простите, мадам, — спохватился Молчальник. — Я вам еще не представился. — Он хотел было встать, но я предложил ему представиться сидя, и он лишь поклонился. — Капитан Лемюэль, англичанин. Бывший судовой хирург и капитан торгового Ее Величества флота.

— О! — смог только воскликнуть я.

— Что вас удивляет, сэр?

Я тут же взял себя в руки. Вот почему мне казалось, что я знаю этого старика. Лемюэль, капитан корабля… Фотография! Фотография из картотеки Грейтполисменства Лаггнегга, которую мистер Рольф показал нам в день нашей уибробизации… Но ведь тот Лемюэль был казнен два с половиной века назад?!

К счастью, я уже знал по опыту, приобретенному во время спиритического сеанса, что живые могут быть мертвыми, а мертвые — живее живых, и это спасло меня от необдуманных вопросов.

— Ничего, мистер Лемюэль, — ответил я и официально представил ему Лину и себя. — Мне очень приятно, что я встретился с вами.

Так я выиграл время и пришел в себя. Я знал: кого уибробцы казнят, у того нет шансов воскреснуть, но как спросить у человека, почему он еще жив? Притом он сидел перед моими глазами, а я всегда верю своим глазам больше, чем картотекам.

— Извините, но я хотел бы объяснить, почему я вас разбудил, — сказал мистер Лемюэль. — Я очень взволнован. В первую же минуту, когда я увидел вас здесь, я понял, что вы европейцы, а я покинул Англию так давно… Расскажите мне хоть что-нибудь о ней, если это вас не затруднит.

Меня это очень затрудняло. Плохо было мое дело, поскольку о Мозамбике и Уганде, где я не был, я знал больше, чем об Англии, где был. Все-таки я мог сообщить нашему соседу, что Англия по-прежнему там, где была раньше, и что через нее, как всегда, проходит Гринвичский меридиан.

Кто знает почему, мистер Лемюэль встретил это сообщение с обидным безразличием. Таким же образом он отнесся и к моему сообщению, что Лондон расположен возле устья Темзы, а по Пиккадили прогуливаются джентльмены, проститутки и хиппи. Рассказал я ему и как выглядит Трафальгар-сквер при вечернем освещении и об адмирале Нельсоне, который там стоит и которого перевязанный глаз делает, между прочим, очень похожим на нашего собеседника. Но Лемюэль, по-видимому, слишком уж давно покинул свою родину, потому что имя Нельсона не произвело на него ни малейшего впечатления, и он заметил, что не знает такого адмирала. Единственный адмирал, какого он помнит, это мистер Фрэнсис Дрейк, бывший морской пират, а впоследствии фаворит королевы Елизаветы.

Тогда, припомнив, как старик сокрушался ночью о своих лошадях, я рассказал ему о многочисленных обществах, которые в нынешней Англии покровительствуют животным, включая и домашних. Я сообщил ему, что в его отечестве запрещено плохое обращение с какими бы то ни было животными, а что касается лошадей, то они пользуются уважением и любовью, каким может позавидовать любой английский государственный деятель.

Этим сообщением мистер Лемюэль остался доволен и сразу спросил, не мог ли бы я сказать что-нибудь о Ноттингемшире. Я догадался, что Ноттингемшир — это какое-нибудь село, город или местность в Англии, но откровенно признался, что ничего не могу о нем сказать.

— Это моя родина, — меланхолически произнес старец и ушел в свое стойло.

В последующие дни мы с женой ломали голову над загадкой: что представляет собой старый капитан? Возможно ли на самом деле, чтобы это был именно тот англичанин, о котором по разным поводам мы столько слышали? Тот самый человек, изображение которого хранится в Лаггнеггском грейтполисменстве? Что он каким-то образом избежал казни, это можно было допустить, тем более что и надпись на том изображении гласила: «Дело закончено», а законченное дело еще не означает того, что закончена жизнь. Однако дожить до такого возраста, какого не достигают даже курды и кавказцы, представлялось нам совершенно невероятным. К тому же в Уибробии, да еще в Энсестрел стейбл!.. Но мы надеялись вскоре добраться до истины, — ведь контакт с нашим соседом был уже установлен.

Так и произошло. Первый шаг к нашему дальнейшему сближению сделал сам мистер Лемюэль. Однажды он сказал, что не хотел бы, чтобы уибробцы хоть что-либо узнали о его личности, а меньше всего — о его имени, и взял с нас честное слово, что мы будем хранить все в тайне. Мы дали ему слово, и он пригласил нас к себе в гости.

Мы отправились к нему в тот же вечер. Капитан радушно встретил нас. Пригласил сесть на солому, справился о нашем здоровье и расспросил о нашей родине. Мы подробно рассказали ему, где она находится, что представляют наши соотечественники в биологическом и гражданском отношении, чем питаются и какова их потенция. Особенно восхищен был старый капитан, когда узнал, что у нас не овцы поедают людей, а наоборот, что у нас нет бизнесменов, графов и палаты лордов и что у нас идет научно-техническая революция. Он просто не мог представить себе, что возможно государство, где нет голодных, раздетых и разутых, нет нищенства, подкупов, злоупотреблений, проституции и прочего в том же роде.

— Но это остров сэра Томаса Мора! — воскликнул капитан. — Город Томмазо Кампанеллы!

Он достал из-под соломы свою огромную бутыль, наполнил два сосуда из тыквы — в Энсестрел стейбл нет бокалов, а используются тыквы, которые в изобилии растут на ограде из колючей проволоки, — и предложил выпить за наше отечество. Я подумал, что он угощает нас какой-то уибробской настойкой, но, поднеся сосуд ко рту, почувствовал клопиный запах. Капитан кивнул и засмеялся.

— Виски, мистер Драгойефф. Скоч. Чистой пробы.

— Виски? Здесь?

— А как, по вашему мнению, я использую свой ячмень? Не набивать же им брюхо? — Он отпил из своей тыквы и довольно крякнул: — К-х-х-х-х-а! Да я за всю свою жизнь выпил не больше одной пинты воды, мистер Драгойефф. По воде я плавал, а не пил ее. Не пил, честное слово.

Я не стал спрашивать его, как и где он делает виски, но воспользовался его хорошим настроением, чтобы задать ему вопрос, который давно не давал мне покоя.

— Мистер Лемюэль, могу ли я спросить у вас…

— Спрашивайте, не стесняйтесь, — сказал мистер Лемюэль, наполняя снова наши сосуды.

— В результате какого несчастного случая вы так пострадали?

Он отнесся к моему вопросу так, словно ждал его, и только хихикнул:

— Вы хотите сказать, кто превратил меня в чучело? О, это долгая история. Она началась с самого моего рождения.

— Неужели ваши родители…

— О, нет. Отец меня очень любил.

— Тогда, наверное, ваша мать?

— У меня не было матери, у меня был только отец.

Мы с Линой переглянулись. Отцы действительно бывают часто столь небрежны, что не принимают участия в создании собственных детей, но чтобы не принимала участия и мать? Черт знает что… Я высказал предположение, что в таком случае причина несчастья мистера Лемюэля кроется в плохой наследственности. Он неожиданно побагровел и нахмурил брови.

— Мистер Драгойефф, если бы вы не были моим гостем и если бы вас не извиняла ваша неосведомленность, я бы вызвал вас на дуэль и убил бы как паршивую собачонку… Мой отец был самым почтенным человеком в Англии, если не во всей Европе. Он был философом, с ним советовались министры и короли. Он умер в звании декана кафедрального собора святого Патрика в Дублине.

— О! — воскликнул я.

— Да, да, мистер Драгойефф. В своей жизни мой отец совершил одну-единственную ошибку и, когда осознал ее, удалился в Дублин…

— А в чем состояла его ошибка, разрешите спросить?

— Он советовал королевским правительствам сочетать политику с моралью… Хо-хо, оригинал, не так ли? Хо-хо-хо!

Смех капитана, да еще в тот момент, когда он говорил о своем любимом покойном отце, меня смутил, но он добавил, уже серьезно, что эта ошибка дорого обошлась его отцу: в конце жизни он сошел с ума, и его враги использовали этот факт, чтобы объяснить им появление сына, то есть самого Лемюэля.

— Неужели вы родились… таким?

— О, ноу! — воскликнул капитан. — Я был нормальным ребенком своего века… Но именно поэтому многие джентльмены считали, что я урод и незамедлительно должен быть предан публичному сожжению. Среди них был и мистер Ричардсон, весьма культурный джентльмен, который строчил романы для набожных старых дев. Он был самым свирепым, черт бы его побрал… Икскьюз ми, мадам.

Лина любезно кивнула, а я снова задал свой вопрос.

— Все-таки кто вас так изукрасил, капитан?

Мистер Лемюэль молчал, и в голове его, как видно, мысли сменяли одна другую и уносили его далеко-далеко. Потом он сказал:

— Их было много, мистер Драгойефф, мне даже трудно всех припомнить… Но первым был лондонский издатель, мистер Бенджамен Мотт, вероятно, вы о нем слышали.

Я ответил, что не слышал такого имени, и мистер Лемюэль согласился с тем, что это возможно, хотя в свое время мистер Мотт был весьма известным человеком. Именно поэтому отец маленького Лемюэля подбросил его к дверям мистера Мотта.

— Вы же говорили, что ваш отец был почтенным человеком, — удивился я.

— Да. Но мой отец был и умным человеком, — твердо сказал капитан. — Он знал, что из Лондона мне легче будет увидеть белый свет, да и свету легче будет увидеть меня…

Вся эта история показалась мне запутанной и сомнительной, но мистер Лемюэль, наверное под влиянием виски, разговорился, и я не хотел ему мешать. Он брал реванш за свое долгое молчание. Так мы узнали еще, что после краткого пребывания у мистера Мотта маленький Лемюэль попал в руки одного французского аббата по имени Пьер Франсуа Гюйо Федонтен и что этот аббат произвел над ним главные операции. Аббат вознамерился сделать Лемюэля французом и даже ввести его в королевский двор, но прежде обработал его в соответствии с утонченными вкусами общества. Вначале аббат вырвал у него зубы, чтобы он не мог кусаться, затем отрезал длинный нос, чтобы он не развратил демуазелей мадам Помпадур, очень чувствительных к подобным носам, потом ампутировал ему правую ногу, чтобы он никого не пинал, правую руку, чтобы не мог боксировать, и т. д. В виде компенсации аббат заставил его носить напудренный парик, а на здоровой руке — перстни и лайковую перчатку, научил реверансам и различным «па».

— Остальное довершили некоторые мои покровители в разных странах Европы, — вздохнул капитан и поковырял там, где должно было бы быть ухо.

— Неужели вы объездили всю Европу? — спросил я.

— Да, приятель. И везде находился какой-нибудь благочестивый идиот или сверхпатриот — это все равно, который резал и кромсал меня, как ему вздумается.

Я закашлялся. Все это звучало слишком фантастично, и я невольно вернулся к мысли о тяжелой наследственности. Если отец в конце жизни сошел с ума, то почему это не могло случиться и с сыном? Чтобы проверить свое заключение, я спросил у мистера Лемюэля, сколько ему лет. Он ответил, что не знает, так как потерял счет времени, но что родился он между 1715 и 1726 годами.

— Мистер Лемюэль, — сказал я осторожно. — Уважаемый мистер Лемюэль, сейчас 1972 год. Таким образом, вам сейчас около двухсот пятидесяти лет?

— По-видимому, так, — и глазом не моргнув, сказал старик.

— Интересно, как вы достигли такого рекорда?

Мистер Лемюэль добродушно усмехнулся и похлопал по бутыли, стоявшей возле него.

— Виски, мистер Драгойефф, виски… Ничто так не продлевает жизнь, как виски. Только пуритане, ослы и уибробцы не понимают этого. И знаете что? — Он доверительно наклонился к моему уху. — Такова уж моя судьба. Я бессмертен как струльдбруги… Да, да, пока на земле будут говорить на английском языке, мне суждено жить.

С каким трудом мы, люди, верим в фантастическую истину и с какой легкостью — в правдоподобную ложь! Лина толкнула меня ногой, и я поспешил переменить тему разговора, подумав, что любой человек в конце концов может на чем-нибудь свихнуться и что старик не является исключением… Но я могу поклясться, что мистер Лемюэль прочитал мои мысли. Не говоря ни слова, он разрыл солому в дальнем углу стойла и извлек из углубления несколько предметов: подзорную трубу, складной нож, большие карманные часы и секстант. Подзорная труба несомненно была старинной, длиною около ярда, с широкими медными кольцами с двух концов. Часы были серебряные, а на крышке выгравировано название фирмы и дата: «Лесингтон, Джонс энд Ко, лимитед, 1699». Мистер Лемюэль объяснил, что эти часы были подарены ему его учителем медицины, лондонским врачом мистером Джемсом Бетсом, когда он, Лемюэль, отправился в первое свое плавание хирургом на судне «Ласточка», капитаном которого был Авраам Паннель.

Я прикусил язык. Эти подробности, как и почтенный вид старого инвалида, никоим образом не походившего на человека, способного ограбить какой-нибудь музей, заставили меня изменить свое мнение. Я поверил в его возраст. Поверил и во многое из того, что слышал своими ушами. Но многое в странном поведении и образе жизни нашего нового приятеля оставалось неясным, и я с неослабевающим интересом продолжал наблюдать за ним.

Как бы это ни было неэтично, я просто ходил за ним следом. Сначала я решил узнать, куда он отправляется и что делает по ночам, и обнаружил поразительные вещи. Первая же из них заставила меня усомниться в собственном разуме, потому что мистер Лемюэль на самом деле перепрыгивал… через что бы вы думали? Он перепрыгивал через ограду из колючей проволоки, пятнадцатифутовую ограду Энсестрел стейбл! А это ведь более пяти метров…

Если бы я не увидел этого своими глазами, я никогда бы этому не поверил, как, впрочем, не верил и мистер Аймсори. Да, да, дорогой читатель! Вместо того чтобы пролезть между двумя нижними рядами проволоки, — а ему ничего не стоило бы это сделать, или пройти в ворота, которые никогда не запирались, наш двухсотпятидесятилетний инвалид с деревянной ногой и одной рукой выполнял прыжок с места, какого не мог бы выполнить ни один чемпион мира в расцвете сил. Увидев это, я прежде всего подумал, что капитан не реальный человек, а кибернетическая игрушка, хитро сконструированная каким-то большим шутником.

Но это было не так, потому что после прыжка он обычно садился шагах в двадцати от ограды, смотрел на цепь Черных скал и что-то бормотал, как самый обыкновенный старик. Однажды, например, он на протяжении пяти-шести часов повторял со вздохом одну и ту же фразу: «О Лорд, верно ли, что ты создал мир? Кто из нас двоих глупее?» И прибавлял словечки, каких ни один англичанин не позволил бы себе произнести в дамском обществе. В другой раз он держал целую речь, как видно воображая, что находится в Палате общин. Он обращался к депутатам, называя их «многоуважаемые еху», и доказывал им, что никакое просвещение и никакая церковь в мире не в состоянии вытащить Англию из бездны пороков. Самих депутатов он называл бесхарактерными рабами и алчными животными, готовыми продать за тридцать сребреников собственную мать. В конце он неожиданно заявил, что Англия, в сущности, оправдала его ожидания и что он очень доволен, ибо мир оказался не лучше его самого.

Но больше всего я был изумлен, когда как-то ночью увидел, что он разговаривает с вороном. Не веря своим глазам, я пролез между рядами проволоки и подполз поближе. Ворон сидел на плече старика, слушал с большим вниманием и время от времени повторял свое привычное: «невермор, невермор». Это, как видно, нервировало старого капитана, потому что на этот раз он выражал, хотя и тихо и робко, надежду, что ирландцы завоюют свободу, а человечество, которое в конце концов состоит не из одних ослов, может последовать их примеру. Когда ворон, не знаю уж в который раз, повторил свое «невермор», старик с досадой сбросил его с плеча, вскочил и побежал с такой быстротой, что я отказался следовать за ним… Он вернулся в стойло на рассвете, слегка запыхавшись, и я услышал, как он ругает свою деревянную ногу и восклицает: «О дио, чтоб тебя черти подрали, как мал этот загаженный мир! И пройтись негде… О Лорд, сделай так, чтобы твое высшее творение так не воняло».

Да, вероятнее всего, у нашего приятеля не все были дома. Но я по опыту знал, что вероятное не всегда совпадает с действительным, и продолжал следовать за мистером Лемюэлем подобно его тени. Пока как-то раз ночью не установил, что у него нет собственной тени…

Это было самым удивительным моим открытием. Было полнолуние, и капитан на этот раз не перепрыгнул через ограду, а остановился посредине маленькой площади неподалеку от нашей конюшни и, опершись о трость, уставился в небо. Все тени были ясно очерчены, даже маленькие камешки отбрасывали тень, а у старика тени не было. Я подождал некоторое время, надеясь, что он двинется с места и тень появится. Но она не появилась.

Тогда я решился на рискованный шаг — открыто подошел к нему и спросил, почему у него нет тени.

— Вы ее заменяете, — усмехнулся он. — Почему вы непрестанно следуете за мной?

— По-видимому, такова уж моя судьба, — шутливо процитировал я его.

Мистер Лемюэль уставился на меня своим единственным глазом и задумался. Он не ответил мне на вопрос, почему у него нет тени, но после недолгого колебания предложил выслушать историю его жизни.

Я достиг своей цели. До этой минуты я был уверен, что люди, которые не едят, не пьют воду и не имеют тени, встречаются только в плохих романах. Но, выслушав рассказ о жизни мистера Лемюэля, убедился в том, что не прав. Несмотря на все его странности и необыкновенные способности, которым в самом недалеком будущем, вероятно, будет дано научное объяснение, он был реальным человеком. Его история была совершенно достоверна. Достовернее даже тех мешков с ячменем, которые Уибробское государство спускало нам каждый месяц с неба.

Рассказ старого Капитана я изложу в следующей главе.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Замечательная история мистера Лемюэля. Автор и его жена привыкают к жизни в Энсестрел стейбл, в результате чего автор замышляет побег. Он преодолевает возражения своей жены и колебания мистера Лемюэля и находит единственный способ побега из Уибробии. Автор и мистер Лемюэль приступают к необходимой подготовке.

Как я уже упоминал, было полнолуние. Энсестрел стейбл вместе со всей Уибробией сладко спал, ночное небо дышало покоем. Время от времени из конюшен доносился прерывистый шепот или страстное ржание. Эти звуки придавали обстановке большую поэтичность и, я бы сказал, бо́льшую реальность рассказу мистера Лемюэля, который вполне можно было бы озаглавить:

Старик предложил присесть на скамью в конце площади, зажег трубку и начал:

— Я родился в Ноттингемшире, где у моего отца было небольшое поместье…

— Минуточку, мистер Лемюэль, — прервал я его. — Ведь раньше вы говорили, что родились в Дублине.

— Я родился в Дублине, — невозмутимо сказал мистер Лемюэль. — Но отец мой настаивал на том, что я родился в Ноттингемшире, и из уважения к его памяти я придерживаюсь этой версии. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, отец послал меня в колледж Эмануила в Кембридже. Там, прилежно занимаясь науками, я провел три года. Однако отцу было не по средствам дальше держать меня в колледже, и он определил меня на учение к известному лондонскому врачу мистеру Джемсу Бетсу, у которого я пробыл четыре года. Отец время от времени присылал мне немного денег, и я расплачивался ими за обучение навигации и другим отраслям математики. Эти науки могли оказаться мне полезными в будущих путешествиях, а я был убежден, что судьба определила мне стать путешественником. Позднее я поехал в Лейден, где в течение двух лет и семи месяцев изучал медицину.

Когда я вернулся в Англию, мой добрый учитель мистер Бетс помог мне устроиться хирургом на судно «Ласточка». На этом судне я совершил несколько путешествий в Левант и другие страны. По возвращении я женился на мисс Мери Бертон, второй дочери мистера Эдмунда Бертона, чулочного торговца с Ньюгет-стрит. Приданое моей супруги составляло четыреста фунтов. Спустя два года мой добрый учитель мистер Бете скончался, мои доходы уменьшились, и я был вынужден снова стать судовым хирургом.

В течение нескольких лет я объездил Ост- и Вест-Индию и имел возможность наблюдать жизнь и обычаи туземцев, а в свободное время читал самых лучших авторов — древних и более новых. Все мои попытки осесть в Англии, используя мою профессию врача, не имели успеха. В один прекрасный день я принял выгодное предложение капитана Вильяма Причарда, владельца «Антилопы», и отправился с ним в Южное море. Мы отплыли из Бристоля 4 мая 1699 года и сначала…

— Извините, мистер Лемюэль, — я вынужден был снова его прервать. — Два месяца назад вы сказали, что родились между 1715 и 1726 годами, а сейчас утверждаете, что после многократных путешествий вы отплыли из Бристоля в 1699 году… Нет ли в ваших воспоминаниях известного противоречия?

— Нет, — ответил с некоторой досадой мистер Лемюэль. — К вашему сведению, я прежде объездил мир, а потом уж родился. И вообще советую вам меня не перебивать, если не хотите, чтобы я усомнился в вашем джентльменстве… Так на чем, бишь, я остановился? Да, с этого путешествия, можно сказать, и начались мои необыкновенные приключения и мои несчастья.

Вскоре мы взяли курс на Ост-Индию, но буря отнесла нас к западу от Вандименовой земли[41]. Мы находились на 30°2′ южной широты, когда 5 ноября того же года налетели на подводные скалы. Судно затонуло. Только один я спасся — может быть, потому, что незадолго до кораблекрушения выпил полпинты джина, а, как известно, спирт легче воды и держит человека на поверхности, даже если бы он и хотел утонуть…

Волны вынесли меня на неведомый берег, и так я попал в Лилипутию. Оттуда позднее мне удалось бежать и спастись благодаря некоторым противоречиям между этим государством и соседним — Блефуску… Впрочем, мое пребывание среди маленьких человечков, рост которых не превышал нескольких дюймов, имело и свою приятную сторону: в течение почти двух лет я чувствовал себя настоящим великаном… На подробностях я не буду останавливаться. Если хотите с ними познакомиться, поищите описание моего путешествия, где вы найдете и другие интересные сведения.

Так или иначе, я сумел вернуться в свое отечество и некоторое время был почти счастлив. Но моя страсть к путешествиям не угасла, и всего лишь через два месяца я ступил на палубу «Адвенчера» с капитаном Джоном Николесом из Ливерпуля — они отплывали в Сурат. Мы достигли мыса Доброй Надежды, где перезимовали, а затем через Мадагаскарский пролив поплыли на север. Но тайфун, продолжавшийся двадцать дней, отнес нас далеко на восток, в Великий океан, потом к берегам Великой Татарии или черт знает куда, и мы почувствовали себя затерянными в водной пустыне.

Когда тайфун стих, мы сошли на неизвестный остров, чтобы пополнить запасы пресной воды. Воду мы нашли, но и повстречали людей, которые были в двенадцать раз выше нас. Мои соотечественники, храбрые моряки торгового Ее Величества флота, удрали на лодке к судну и спаслись, а я остался в руках существ ростом с колокольню Дублинского кафедрального собора… Ах, какие муки и унижения перенес я там, мистер Драгойефф! В Бробдингнеге, как называлась эта страна, я был лилипутом среди великанов. Представляете? Меня показывали на ярмарках и заставляли на забаву публике проделывать всякие шутовские номера. Все удивлялись, когда обнаруживали признаки разума в такой ничтожной букашке, как я. Я должен был вести настоящие сражения с их громадными мухами и крысами, чтобы продемонстрировать свою храбрость; должен был играть на клавикордах, прыгая ногами по клавишам, чтобы доказать, что и в Европе понимают музыку; один младенец как-то засунул меня в рот и едва не оторвал мне голову… Но при дворе короля, куда я в конце концов попал, ко мне относились сравнительно хорошо. Король, образованный бробдингнежец, даже спросил однажды у меня о моем отечестве, и я предпринял отчаянные усилия, чтобы представить его в самом благоприятном свете. К моему удивлению, выслушав меня, король сказал, что мы, европейцы, просто отвратительные букашки, самые зловредные из всех когда-либо ползавших по земле. Я, разумеется, вознегодовал, но что, кроме смеха, мог вызвать у этих великанов протест маленького человечка?

Счастливая случайность помогла мне покинуть Бробдингнег. Королевский плотник сделал мне ящик-домик со всеми удобствами внутри, а сверху привинтил железное кольцо, чтобы Глюмдальклич, девочка, которая заботилась обо мне, могла просовывать в кольцо мизинец и носить меня во время прогулок. Однажды она разрешила пажу прогуляться со мной к морю. Паж оставил мой домик на морском берегу и ненадолго удалился. В то время как я, сидя у окна, наслаждался чистым воздухом, какой-то бробдингнегский орел ухватил кольцо клювом и унес меня в вышину… Впрочем, подробности моего спасения вы можете прочитать в описании моих путешествий.

Да, мистер Драгойефф, я путешествовал и потом уже как капитан торгового судна, но со мной каждый раз приключалась какая-нибудь беда, которая забрасывала меня в далекие неведомые страны. Так я посетил Лапуту, Бальнибарби, Лаггнегг, Глаббдобдриб и Японию. Одно из этих путешествий было для меня особенно несчастливым. Моя судовая команда, состоящая из негодяев, взбунтовалась, превратила торговое судно в пиратское, а меня высадила на один, как всегда, неизвестный остров.

О, мистер Драгойефф, это оказался интереснейший остров. Это была единственная страна в мире с разумным устройством и благородными нравами. Ее жители по внешнему виду очень походили на лошадей и, мне кажется, действительно были лошадьми — только этим можно объяснить их необычайно здравый разум. Уининимы, как они называли себя сами, вели простую и нравственную жизнь и управляли своей страной сообща, без королей. Они не знали, ни что такое ложь, ни что такое лицемерие, они не ругались, у них не было ни полиции, ни судов, им были неведомы политические и религиозные распри, и держались они с необыкновенным достоинством. В качестве рабочего скота они использовали диких и мерзких двуногих животных, впрочем известным вам, — еху. Вам будет любопытно услышать: первое, что сделали еху при нашей первой встрече, — они залезли на деревья и стали испражняться на мою голову…

— Они и со мной попытались это проделать, — заметил я.

— Увы, со мной дело не окончилось лишь попыткой. И если бы не уининимы… Но оставим это. Сначала уининимы приняли меня за еху и даже привязали к ехувязи, но потом, благодаря моей одежде и способности говорить, освободили. Между прочим, сейчас еху тоже научились говорить… В общем, я был совершенно очарован превосходными качествами уининимов, их красотой и справедливостью. Когда потом кто-нибудь мне говорил, что я т о п а ю к а к л о ш а д ь, или что я н е с м е ю с ь, а р ж у, я не только не обижался, но переполнялся гордостью. Самым большим моим желанием было до конца дней моих остаться в Стране уининимов. К сожалению, их совет решил, что недостойно держать в своей среде еху, хотя и до некоторой степени окультуренного, и постановил меня выслать. Они боялись, что при моих врожденных пороках зачатки разума, проявляемые мною, могут оказаться особенно опасными для их общества.

Я снова вернулся в Англию, но это было последнее мое возвращение. Я с ужасом констатировал, что от моих соотечественников пахнет еху и что я их не выношу. Даже когда моя жена поцеловала меня при встрече, я не смог этого перенести и лишился чувств.

Тогда я купил двух лошадей, построил им комфортабельную конюшню и бо́льшую часть времени проводил с ними. Увы, английские родичи уининимов слишком долго общались с человеком: они не умели мыслить, посматривали на меня краем глаза и брыкались с таким остервенением, что однажды чуть не сделали меня калекой. Они безнадежно деградировали…

Я решил снова отправиться на поиски Страны уининимов, чтобы провести там остаток своих дней. Я хотел просить их принять меня на правах обычного вьючного еху. Но прежде я должен был скопить немного денег и с этой целью описал мои прежние путешествия. К моему изумлению, эта книга произвела фурор не только в Англии, но и во всей Европе. Одни смеялись, другие бранились, третьи предавали меня анафеме как мизантропа и хулителя отечества. И почему? Потому что сравнение Европы со Страной уининимов, которое напрашивалось само собой, было не в пользу Европы… Но разве я был в этом виноват? Критика меня бичевала, а издатели и переводчики спешили меня поправить, сократить и урезать, пока я не стал таким, каким вы меня теперь видите… То есть пока книга не стала похожей на меня самого.

Тем временем мой отец скончался, и в Англии меня уже больше ничто не удерживало. В результате всего, о чем было сказано выше, моя жена оставила меня. Дети выросли и сами зарабатывали себе на хлеб. В том же году я сел на судно, чтобы отправиться на поиски уининимов. Когда мы достигли той широты и долготы, куда нас ранее отнес тайфун, я попросил, чтобы мне дали лодку и немного провианта, расплатился за это последними своими фунтами и поплыл куда глаза глядят. Я не знал, где точно находится желанный остров, к тому же течение увлекло меня на тысячи миль от предполагаемых мест. И если я все-таки попал во второй раз в Страну уининимов, то только благодаря провидению: эта страна тоже уплыла на тысячи миль и в том же направлении…

— Да ну? — не сдержался я. — Как это уплыла?

— А так… Оказалось, что остров уининимов не остров — я невольно ввел в заблуждение и себя, и своих читателей, — а материк. Плавающий материк, мистер Драгойефф. Тот самый, на котором находимся и мы с вами.

— Боже! — воскликнул я. — Неужели он и сейчас плывет?

— Конечно. Если у вас нет навигационных приборов, вы никогда не сможете определить, где находится Уибробия. Сегодня она здесь, завтра там, сегодня возле Флориды, завтра около Гренландии, на следующий день неподалеку от Филиппин или за Северным полярным кругом. Она неуловима, и человек может попасть сюда только случайно.

— Но здесь такой постоянный климат! — удивился я.

— О, для уибробцев это не проблема. У них есть, как это называется… да, материковая климатическая установка… Итак, я снова оказался в благословенной Стране уининимов. Вы ведь так подумали, да? Увы, год дем! Увы, двести тысяч ведьм… Это была уже не Страна уининимов. Это была страна уибробцев….

— Но, боже мой, что же случилось?

— Приблизительно то же, что произошло с лошадьми в Англии. — Капитан тяжело вздохнул и зажег свою трубку. — Правду я узнал от одного уининима, еще не потерявшего дара речи. Может быть, от того же самого, с которым говорили и вы… Пока меня не было, плавающий материк каким-то образом собрал на своей территории лилипутов, бробдингнежцев, глаббдобдрибцев и остальные народы, о которых я упоминал. И произошло смешение рас. Как бы невероятно это ни выглядело, первыми приступили к смешению мои прекрасные и добродетельные уининимы. Развращенные сожительством с еху, они начали без разбора совокупляться со всеми прочими, и главную роль в этом играли, естественно, ненасытные кобылы — уининимки.

Только лилипуты из-за своих маленьких размеров не участвовали в смешении. Большинство из них было растоптано в свалке и лишь немногим удалось укрыться в кротовых и мышиных норках; позднее их оттуда вытащили уибробские правители, которые нуждались в советниках. В своем первоначальном виде сохранилась и одна группа уининимов. Но от великанов-бробдингнежцев не осталось и следа. Часть из них участвовала в столпотворении, другие — вымерли от загрязнения воздуха, остальные просто уплыли в глубь океана и утопились…

Охваченный грустными воспоминаниями, старый путешественник умолк и почесал правую ногу, забыв, что она деревянная. Потом внезапно изверг несколько староанглийских морских ругательств, которые я лучше не стану приводить, и продолжил свой рассказ. Я передам его своими словами.

Теперь мы знаем, как появилась новая раса уибробцев. Из признаков своих многочисленных прадедов и прабабок они лучше всего сохранили признаки еху, из-за чего я вначале, при встрече с Броб и Нэг на берегу Лаггривер, по ошибке причислил их к человеческой расе. Однако, вопреки очевидности, они называли себя у и б р о б ц а м и от у и (н и н и м) и б р о б (д и н г н е г), чтобы выглядеть как потомки лошадей и великанов.

Вначале капитан Лемюэль был свидетелем истинного хаоса — того самого, что предшествует возникновению любой цивилизации. Уибробцы жили стадами и обитали в ямах, вырытых в земле, потому что копыта и двуперстые руки мешали им лазить по деревьям. В те времена они еще были мясоедами и питались, преимущественно поедая друг друга. Позднее одно из стад, отличавшееся наиболее крупными и тяжелыми копытами, подчинило себе более легкокопытных, заставило их работать на него, и так возникло Уибробское государство.

Среди самих крупнокопытных, разумеется, тут же началась междоусобная война. Долгое время они убивали друг друга камнями, перегрызали горло, протыкали стрелами, копьями и прочим оружием, которое нужды прогресса заставили их изобрести, резали и душили друг друга, как могли. На эту борьбу были мобилизованы и легкокопытные, которые, собственно, и понесли больше всего потерь по принципу: паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Наконец, материк был разделен на две части — Уибробию и Бробдингуйю, и внешне мир был восстановлен, но в самих государствах грызня продолжалась, и нависла угроза исчезновения всех их подданных о лица земли. Именно тогда, полагал мистер Лемюэль, был издан эдикт об удалении клыков и обязательном вегетарианстве.

В этот период истории Уибробии Лемюэль уцелел только потому, что его внешний вид и возраст не вызывали у новой расы активности слюнных желез. Введение вегетарианства вселило в него новые надежды. Но вскоре он увидел, что копыта делали то же полезное дело, что и прежние клыки, и, движимый христианскими чувствами, попытался разъяснить уибробцам десять божьих заповедей. Они выслушали его с интересом, согласились с ним и по-прежнему продолжали убивать, прелюбодействовать, красть без зазрения совести и т. д.

Лемюэль подумал, что причиной такой невероятной невосприимчивости является невежество уибробцев — у них не было письменности, и они объяснялись между собой только при помощи ржания и фырканья — и научил их человеческой речи, чтению и письму. В знак благодарности уибробцы украсили его изображениями фасады первых уибробских библиотек, а в Уиброб-сити ему еще при жизни поставили памятник.

Но как убедился немного спустя наш просветитель, каждое доброе дело в Уибробии обладало свойством незамедлительно оборачиваться бедой. Членораздельная речь вместо того, чтобы объединить уибробцев, еще больше ожесточила их, а от уибробской печати разнеслось такое зловоние, что даже еху начали подыхать в своей резервации. «Вот видите?» — сказали власти и тут же запретили печать. Пытались отменить эдиктом и членораздельную речь, поскольку она часто посягала на честь королевского двора (Уибробия еще была королевством), но было уже поздно. Тогда ввели закон, по которому за оскорбление величия уибробского народа не только вольностью словесной, но и малейшим непочтительным подмигиванием в сторону дворца полагалась смертная казнь.

Ирония судьбы тут же дала о себе знать. Первым попал под юрисдикцию нового закона тот, кто дал возможность уибробцам писать законы: капитан Лемюэль был обвинен в оскорблении величия путем предумышленного внедрения в стране устной и письменной речи.

Несчастный капитан, оказавшись перед Великим судом, ссылался на Конституцию, по которой законы не имеют обратной силы. Но ему ответили, что, когда создавалась Конституция, его казус случайно не был принят во внимание, и за это упущение, между прочим, трое ее создателей были повешены, и закон по отношению к ним тоже имел обратную силу.

Пока шел процесс, изображение капитана-просветителя на фронтонах было выковыряно или замазано уибробским навозом, а его статуя в Уиброб-сити была торжественно опрокинута и вдребезги разбита. Огромные толпы уибробцев под предводительством своих шефов и боссов осаждали суд и свирепо били копытами по мостовой. В толпе возник спор по поводу того, какому виду казни предать преступника, и это чуть не привело к междоусобицам. Правительство поспешило объявить, что капитан будет подвергнут последовательно всем возможным видам казни. Народ успокоился.

— Все — от короля до последнего оборванца — были очень ожесточены, — усмехнулся в этом месте своего рассказа мистер Лемюэль. — Они были особенно беспощадны, потому что знали, что я невиновен. Они знали, что в своих бедах виноваты сами — и тем более строгие указания давал суду король, и тем более свирепо ревела толпа.

Приговор был оглашен. У Лемюэля спросили о его последнем желании. Корректный, как немногие из англичан, он прежде всего принес извинения: королю — за то, что невольно причинил ущерб его высокому авторитету; суду — за напрасно потраченное им время; нации — за то, что подарил ей слово, не подумав о том, к каким печальным последствиям может привести столь поспешный поступок. Потом он выразил свое последнее желание — попросил приготовить ему бифштекс и дать пинту виски.

Это поставило власти в затруднительное положение. Но иногда закон является законом даже в Уибробии — и через несколько дней, постигнув с помощью самого Лемюэля, что такое бифштекс, ему доставили кусок полусырой конины. Но уибробцы ничего не знали ни о висни, ни о способе его приготовления. И разрешили осужденному сделать все самому. Лемюэль попросил дубовый бочонок, торбу ячменя, воды и еще кое-какие мелочи. Потом он оставил виски бродить, а для этого требовалось немало времени.

Последнее желание мистера Лемюэля спасло ему жизнь. Пока виски доходило по шотландской технологии, народ забыл о процессе, гнев короля поутих, а министры начали пожимать плечами, показывая тем самым, что они абсолютно не причастны к этой истории и что если когда-нибудь потребуется отвечать… И вот один из придворных лилипутов, тайный советник первого ранга, воспользовался ситуацией, чтобы выпросить у короля помилование Лемюэлю. Этот лилипут случайно обладал чувством благодарности и вспомнил, что однажды капитан спас ему жизнь. Это произошло на одном из ежегодных парадов уининимов в Уиброб-сити. Лемюэль еще не был преступником и любовался парадом из-под балдахина короля и его сановников. В самый торжественный момент один из дефилирующих коней, белый в яблоках, при команде «голову направо» вырвался из рядов, устремился галопом к балдахину и пустил струю к высочайшим ногам Его Величества. Возникла паника. От нее пострадали, в сущности, только советники-лилипуты: одних конская струя утопила, других только сбила с ног, третьих намочила с головы до пят. Лемюэль успел вовремя схватить одного из них и, обтерев о полы своего сюртука, поставил обратно к ногам короля. За свою верность лилипут был награжден «Золотым копытом Уининима» и Подковой к нему, а мистер Лемюэль — медалью за гражданские заслуги.

Таким образом, старому путешественнику была дарована жизнь и он был отправлен навеки в Энсестрел стейбл.

— А конь? — спросил я. — Что стало с конем белым в яблоках?

— Я ждал этого вопроса, — мистер Лемюэль улыбнулся своим беззубым ртом и поднялся со скамьи. — Сначала с конем ничего не сделали. В ту эпоху лошади сохраняли кое-что из нравов уининимов и поспешная расправа с ним могла вызвать в столичном гарнизоне бунт. Но проступок не был забыт, о, нет, мистер Драгойефф, это не входит в обычай королей. Мой процесс был использован, чтобы расправиться и с несчастным конем. Одним словом, именно из его левого бедра и был приготовлен мой последний бифштекс.

— Бифштекс оказался вкусным? — поинтересовался я.

— Среднего качества, — ответил капитан и выбил трубку.

Он окончил свой рассказ и не пожелал добавить больше ни единого слова. И поскольку уже светало, мы отправились спать, то есть я — спать, а капитан Лемюэль — бодрствовать.

После этой ночи, приобщившей меня к странному житию мистера Лемюэля, я начал в еще более ускоренном темпе привыкать к жизни в Энсестрел стейбл. Если примирился такой много испытавший и выстрадавший путешественник, то почему бы не примириться и мне? Да и уибробские обитатели конюшен стали мне вроде бы милее. Правда, я теперь видел в их лице просто модифицированных еху, но этот факт, вместо того чтобы меня оттолкнуть, еще больше сблизил меня с ними, и, в отличие от капитана, даже и не смотревшего на них, я со многими подружился. Лина, со своей стороны, привыкла спать на ржаной соломе, купаться вместо ванны под дождевыми каплями и болтать на припеке с уибробками из соседних конюшен. Мы были почти счастливы.

Чего нам на самом деле не хватало? У нас было теплое и удобное стойло, ежедневный корм, приобрели мы и приятелей… Правда, Энсестрел стейбл был окружен колючей проволокой и неприступными горами — но где в мире найдешь место без ограды? Разве наше тело не ограждено кожей, из которой мы при самом большом желании не можем вылезти? Разве жилища наши не ограждены стенами, улицы — жилищами, города — законами о прописке, государства — границами и барьерами, земной шар — холодным космическим пространством? Разве без оград человек остается человеком? К ним он привыкает еще в пластмассовой детской коляске, в которой его катает мама, и это уже подготавливает его к последней, столь же тесной ограде из сосновых досок. И только глупцы пытаются перепрыгивать через ограды — или чтобы навестить жену соседа, или чтобы возвыситься в обществе, или чтобы предпринять кругосветное путешествие… Всуе, разумеется, поскольку человек не может быть свободен от самого себя.

Этот научный подход к проблеме свободы всегда обеспечивал мне душевное равновесие, которому завидовали мои приятели. И я был очень удивлен, когда вдруг ночью, уже весной 1973 года, я проснулся от какого-то странного беспокойства. По моему лицу прогуливались слепни, но не это меня разбудило. К ним я уже привык, и мне даже доставляло удовольствие, когда они ползали по мне. Осознав это, я подумал, что если бросить человека голодным львам и они, вместо того чтобы съесть его сразу, примутся откусывать каждый день по бифштексу а л’англе от его бедра, то он, человек, и к этому привыкнет…

Я вскочил с соломы и бросился на улицу. Прогуливаясь под звездным уибробским небом и вдыхая весенний аромат уибробского навоза, я принял решение как можно скорее убраться отсюда и вернуться в свое отечество. Держите карман шире, слепни и львы! К черту ограды — хотя бы те, через которые можно перепрыгнуть! Если не хочешь окончательно и бесповоротно уибробизироваться, такими вещами шутить нельзя.

Я вытер со лба пот и вернулся в стойло к Лине. Моя идея ее взволновала. Я поделился с ней мыслью, что мы могли бы как-нибудь добраться до Лаггривер и на том же плоту, на котором приплыли со стороны океана, к океану и вернуться. Или попытаемся во время какой-нибудь инспекции в Энсестрел стейбл украсть полицейский вездеход.

— Э, нет, — неожиданно воспротивилась Лина. — Ни по воде, ни по воздуху. С меня хватит. Обеспечь мне сухопутный побег.

— Но мы отделены от океана горами, — сказал я и патетически добавил: — Неужели снова упасть в океан и быть съеденными рыбами не более достойно, чем смерть в этом мерзком хлеву?

К сожалению, перспектива героической смерти во имя свободы и отечества не соблазнила мою жену. Ее патриотизма хватало только на сухопутный побег.

Это заставило меня задуматься. Верно — все это было связано с риском. За жизнь в конце концов можно не цепляться, но я вспомнил и другое — этот дьявольский подвижной материк! Как знать, в какую сторону направиться, если не знаешь, где находишься? То ли доберешься до какого-нибудь берега, то ли нет… Да и где гарантия, что после всех мучений и усилий этот проклятый материк снова не встанет на твоем пути? Плывешь, плывешь или летишь, летишь и, наконец, — бах — снова в Уибробии. Или в Бробдингуйе, что одно и то же. Нет, благодарю.

Надо было посоветоваться с кем-нибудь поумнее. Я пошел к старейшине нашей конюшни мистеру Аймсори Плизу. Бывший академик, нацепив на нос очки с толстыми стеклами, чинил свою мантию волосом из хвоста, вдетым в большую иглу. Он вежливо меня выслушал и сказал:

— Странные люди вы, люди… Что представляет собой живое вещество, к которому мы с вами принадлежим, кроме системы иерархически построенных управляющих систем, которые принимают информацию, кодируют ее и вырабатывают защитные реакции? Что мешает вам заниматься обменом веществ и устранять энтропию и здесь, в нашем Энсестрел стейбл?

— Мистер Аймсори, — сказал я как можно более академическим тоном, — мне мешает запах. Мне мешает конюшня. Мешает проволочная ограда. Все мне мешает, уж извините… Я предпочитаю быть капелькой в моем отечестве, чем системой управляющих систем здесь.

— Уининиме Всеблагий, — повысил голос мистер Аймсори. — Да вы огорчите Их Превосходительства, вы не думаете об их здоровье! Их Превосходительства учат, что дух должен закаляться в испытаниях или хотя бы в Энсестрел стейбл. Их Превосходительства, кроме того, говорят, что…

— Эй, земляк! — взревел я, забыв в тот момент, что разговариваю с уибробцем. — Неужели вам еще не обрыдли эти Превосходительства? Неужто не осточертели? Вас от них не тошнит?

— Их Превосходительства указывают, — ответил мистер Аймсори, — что они никогда не должны нам осточертеть. И что тем более нас никогда не должно от них тошнить.

Случай был безнадежный. Я встал и бросился наутек.

— Ай’м сори, — крикнул вслед мне мистер Аймсори. — Извините, плиз, вернитесь.

Но я не вернулся. Решил, что человека может понять только человек. Вечером, когда конюшня заснула, я вошел в стойло капитана Лемюэля. Он держал в руках сосуд из тыквы и мурлыкал песенку о пенни, которое когда-то его отец дал ему, чтобы он купил жареный картофель. Он даже не выслушал меня до конца.

— Дио, все ли у вас дома? — таков был его ответ.

Я сказал — предполагаю, что все, но его это не тронуло. Тогда я добавил, что надеюсь лишь на него, на его мудрость и опыт мореплавателя. Он взглянул на меня более благосклонно. Я приободрился и намекнул ему, что и он мог бы вместе с нами удрать из этой проклятой Уибробии.

— Мистер Драгойефф, — произнес он, дирижируя тыковкой. — Если бы у меня было желание совершить такую глупость, я бы уже давно был в Англии.

— Неужели? — встрепенулся я и даже ухватился обеими руками за его пустой рукав. — Вы знаете способ убежать отсюда?

— Когда чего-нибудь хочешь, средства находятся, — уклончиво ответил он. — Но какого черта мне возвращаться? Ох, мистер Драгойефф, не ожидал я от вас такого. Да на этот раз они не дадут мне улизнуть, они сожгут меня вместе с моей книгой. Вы этого хотите?

Было очевидно, что мистер Лемюэль руководствуется понятиями, имевшими хождение более двух веков назад. Я объяснил ему, что сейчас нигде в мире живых людей не сжигают, за исключением случаев, когда кто-нибудь где-нибудь пускает в ход напалм, а книги и вовсе нигде не сжигают за исключении Чили и еще некоторых мест, где власть находится в руках хунт.

— Хунт? — удивился мистер Лемюэль. — Разве они снова появились?

Я подробно объяснил ему, что такое хунта и какие виды хунт имеются в мире, добавив, что Англия еще к ним не принадлежит. Последнее обстоятельство окончательно его потрясло. Оно вызвало у него старые воспоминания и новый интерес к утраченному отечеству.

Он засыпал меня вопросами. Первым вопросом было, какой сейчас в Англии король. Я откровенно признался, что не помню, ибо в Англии сейчас короли царствуют, но не управляют.

— А какая партия у власти — виги или тори?

— Извините, мистер Лемюэль, но о таких партиях я не слышал. Сейчас в Англии две партии — лейбористы и консерваторы.

— Проклятые партии, — вздохнул мистер Лемюэль. — Вечно меняют названия.

Затем я должен был ответить на следующие вопросы: как поживают джентльмены Сити и Вест-энда; по-прежнему ли бывших лакеев лендлордов назначают министрами; много ли крадут депутаты обеих палат; сидит ли все еще лорд-канцлер на мешке, набитом нестираной шерстью; пьют ли все еще в Англии много пива и как это влияет на половые функции англичан; существуют ли еще морские пираты и как их используют в государственных интересах и пр. Немного погодя, пока я ломал голову над тем, что ему ответить, он спросил еще: хорошо ли идет торговля неграми; объединились ли немецкие курфюрства и герцогства; существует ли Россия; как здоровье папы; продолжают ли французы говорить по-французски; улыбаются ли дипломаты, высок ли уровень шпионажа между государствами; цивилизовали ли наконец дикарей и т. д., и т. п.

На все эти вопросы я ответил ему так, чтобы по возможности привлечь его к нашему побегу. Я сообщил, что джентльмены Сити и Вест-энда живут не так хорошо, как нам всем бы хотелось, но, слава богу, не голодают, потому что о них заботится вся английская нация; что министрами сейчас назначают не лакеев лендлордов, поскольку таковых почти нет, а лакеев бизнесменов, поскольку таковые имеются в изобилии; что лорд-канцлер сидит на пустом мешке, а на набитом, наоборот, сидят американские сенаторы, да и то до поры до времени, потому что овцы, способные давать шерсть, что-то заволновались и как будто не хотят больше мирно пастись…

Мистер Лемюэль тоже оживился, и лицо его просветлело. А когда я сообщил ему, что пиво действительно не самое подходящее питье для мужей империи, но что зато уже нет торговли неграми, что функции морских пиратов успешно принял на себя боевой флот некоторых государств, а немецкие герцогства и курфюрства благодаря усилиям гитлеровцев снова разъединены, от волнения старый путешественник чуть не вскочил на ноги.

Но я посчитал, что этого недостаточно. Я успокоил его относительно здоровья папы и информировал о том, что конклав Его Святейшества собирается реабилитировать Галилея, а может быть, даже и Джордано из Нола, при условии, разумеется, что это не бросит ни малейшей тени на непогрешимость Святой церкви. Сказал ему еще, что Россия цела и даже выросла. Что же касается бывших дикарей, населявших Азию, Африку и прочие страны, я с восторгом уверил его, что они уже вполне цивилизовались, доказательством чего являются многочисленные перевороты и массовая резня в их почти независимых государствах.

В ответ на остальные вопросы Лемюэля я лишь утвердительно кивал. Но он задал мне еще один вопрос, который поставил меня в тупик: спросил, играет ли какую-либо роль в международных спорах кулачное право.

Я ответил, что Устав Объединенных Наций исключает использование этого права, кроме тех случаев, когда им пользуются крупнокулачные державы. Более четверти века, сказал я, мир живет в мире и согласии, и этот мир ни в коей мере не смущают небольшие несогласия в Корее, Вьетнаме, Алжире, Лаосе, Камбодже, Пакистане, Конго, Биафре, Ирландии, Анголе, Эфиопии и др. и незначительные недоразумения в Судане, ЮАР, на Кипре, в Чили, Индонезии, на Ближнем Востоке и т. д.

Я был очень удивлен и опечален, когда после моих столь благонамеренных объяснений капитан заерзал и пробормотал несколько неприличных слов.

— Капитан, — выложил я последний козырь, — неужели, наконец, вам не надоело это стойло? Что вас здесь удерживает?

— Воспоминания, — меланхолично произнес мистер Лемюэль. — Воспоминания о моих милых уининимах.

— Так бы и сказали… Честное слово, лошадей в мире сколько угодно. В Африке до сих пор пасутся на воле очень красивые полосатые лошадки, совершенно простодушные, не испорченные человеком.

— Правда? — спросил капитан, и в голубом его глазу блеснула надежда.

— Уверяю вас. Да и не любопытно ли вам, когда прошло два с половиной века, снова встретиться с миром людей? Есть на что посмотреть, капитан.

Старик продолжительно высморкался, взял свою трость и, не оказав больше ни слова, удалился. Я был в отчаянии.

Через два дня он сам пришел в наше стойло и сказал:

— Мне любопытно. Я решил. Отправляемся.

В таком стиле мог выразиться сам Юлий Цезарь. Но сказать «отправляемся», естественно, легче, чем отправиться. Я сразу изложил свои планы и соображения, но мистер Лемюэль отбросил их как смешные и абсурдные: горы вокруг абсолютно непреодолимы, да если мы их каким-либо чудом и преодолеем, уибробская полиция нас, безгривных и бесхвостых, немедленно поймает — мы и глазом не успеем моргнуть. Кроме того, переплыть океан на плоту тоже дело не легкое.

Я должен был согласиться с доводами старого мореплавателя. Лина сияла, а я злился, как всегда, когда она сияла. Тем более что она предложила очень простой и доступный план: прорыть туннель под горами, а затем и под океаном и так, по суше, добраться до Европы. Капитан нашел саму по себе идею весьма оригинальной.

— Мистер Лемюэль, — вспомнил я, — два дня назад вы намекнули на то, что, если чего-нибудь очень хочешь, находятся и средства. Имели ли вы в виду что-нибудь конкретное?

— Имел, — прокряхтел капитан и печально посмотрел на меня. — Имел. Но что это было, черт возьми? Проклятый склероз! Как видите, он губит и бессмертных, вроде меня, год дем! Икскьюз ми, мадам…

Ничего не попишешь. Нужно было ждать, когда мистер Лемюэль вспомнит. Он был удручен, а я целыми днями ходил по Энсестрел стейбл и не мог найти себе места. Знаете, как бывает, когда заведешься. Однажды в Болгарии мне втемяшилось совершить экскурсию на Элтепе, причем в определенный день. Была зима, шел снег. Родопы утонули в сугробах. Я отправился рано утром, а к вечеру меня подобрали лесорубы и едва отогрели в своей избушке. Один из них деликатно намекнул, что только полный обалдуй в такое время может пойти в горы. Но на следующий день я снова двинулся в путь и достиг цели. Потом три месяца лежал с воспалением легких…

Капитан Лемюэль продолжал напрягать память, но это нам не помогло. Помогла случайность. Как-то в середине апреля я лежал в тени нашей конюшни и слушал, как на ее крыше щебечет случайно уцелевшая уибробская пташка. Так же случайно щебетание ее вызвало в моем мозгу представление о крыльях, о птичьем полете и затем о птице Рух. И я вспомнил, как когда-то капитан покинул страну Бробдингнег… Я вскричал «ура» и бросился искать мистера Лемюэля. Когда я сказал, что мне пришло на ум, он ударил себя по лбу.

— Силы небесные! Гром, молния и ливень! Будь я трижды проклят! Пусть меня повесят на рее вниз головой! Пусть мне не глотнуть больше виски!

— Капитан, что с вами? — с тревогой спросил я.

— Именно это я хотел вспомнить.

В ту же ночь, пока Лина спала, мы сели в его стойле с сосудами из тыкв в руках, и к утру план наш был готов. Чтобы сохранить все в тайне от конюшни, Энсестрел стейбл и всей Уибробии, мы дали клятву посвятить в свои планы Лину только накануне побега.

Подготовку надо было проводить в ночное время. Мы рьяно принялись за работу. В первую же ночь осмотрели ближайшие предгорья Черных скал в двух милях от Энсестрел стейбл и выбрали для нашей цели небольшой участок джунглей на полгектара, где мы могли работать, никем не тревожимые. В джунглях росли все виды деревьев, но мы остановились на ливанском кедре как на самом подходящем для нас материале. К тому же кедр — дерево, богатое смолой, то есть непромокаемое, а наше будущее сооружение именно в этом и нуждалось.

За несколько недель мы с капитаном расчистили рабочую площадку в полгектара и срубили три громадных кедра. Проделали мы это с помощью топора, который украли из ремонтной мастерской нашего стоконюшника. Хорошую службу сослужили нам и наши перочинные ножики. Из той же мастерской мы унесли и гвозди различных размеров. Потом на нескольких хвойных деревьях сделали надрезы и набрали двадцать пинт высококачественной смолы.

Строительный материал был готов. Оставалось превратить кедры в доски и планки и затем построить наше спасательное сооружение. А располагали мы только одним топором и двумя перочинными ножиками. Сами можете себе представить, сколько труда, сил и изобретательности требовала эта работа. Начали мы ее в конце апреля, а закончили в общих чертах к концу августа.

Наконец 20 сентября 1973 года наше сооружение было готово, и мы с капитаном долго любовались им при лунном свете. Это было нечто среднее между сараем, курятником и Ноевым ковчегом, а точнее — деревянный ящик для трех человек, крепко сколоченный и просмоленный. Ящик был шириной около двенадцати футов, каким был и ящик-домик Лемюэля, когда он в свое время покидал Бробдингнег, а в высоту — пять футов. Внутри в нем помещались три гамака, сплетенные из лиан и подвешенные к потолку, стол и три двуногих стула, прибитых к полу. Окошечко и дверь старый путешественник смастерил так, что они закрывались почти герметически. В передней части ящика мы пробили отверстие и в него просунули длинную, легкую и прочную липовую жердь. Две трети жерди находились в ящике, а одна треть торчала снаружи и жердь свободно могла двигаться во все стороны: это была, в сущности, простая, но эффективная система управления, о которой речь пойдет дальше. К крыше домика-ящика, точно посредине, мы привинтили большое железное кольцо; сделал нам его кузнец в ремонтной мастерской, — мы его обманули, сказав, что кольцо послужит Лине ожерельем.

Запаслись мы и провизией. Я стащил мешок ячменя из запасов нашей конюшни, а мистер Лемюэль, пробежавшись по джунглям, всего за десять минут поймал за уши четырнадцать крупных зайцев. Он их ободрал, нарезал на тонкие ломтики и положил вялиться на солнце. Одному из зайцев мы сохранили жизнь и привязали к внешнему концу нашей системы управления, то есть к жерди.

На следующую ночь мы разбудили Лину и повели ее в джунгли, чтобы продемонстрировать наше творение. О его предназначении сначала мы ей ничего не сказали. Она осмотрела ящик и заметила, что наша идея прекрасна: конечно же, нам очень нужна дачка и это — гениальная мысль, на которую я едва ли способен. Она благодарит мистера Лемюэля. Но когда он, не сдержавшись, открыл ей, что это не дачка, а летательный и, быть может, плавательный аппарат, она ограничилась одним-единственным замечанием:

— Идиоты!

С той ночи на мою голову обрушились бесконечные семейные свары. Лина не хотела поверить, что я уходил по ночам из нашего семейного стойла только для того, чтобы сколотить этот «несчастный ящик», и начала с подозрением смотреть на каждую уибробку, приближавшуюся к моей милости менее чем на пять шагов. Кроме того, она клялась, что никакая сила не заставит ее войти в наше предприятие «выживших из ума самоубийц».

Беда никогда не приходит одна. В последующие дни, вместо того чтобы использовать свою энергию на преодоление упрямства Лины, я должен был преодолевать сопротивление и самого мистера Лемюэля. По неизвестным причинам он охладел к нашему предприятию и даже избегал говорить о нем. Я молил и так и этак, чтобы он объяснил мне свое поведение, и наконец он признался:

— А где гарантия, что птица Рух ухватит клювом наше кольцо?

— Но ведь в Бробдингнеге кто-то из ее родственников ухватил кольцо? — спросил я, чтобы его подбодрить.

— Ну да, — ответил он с ужасающим безразличием. — Но где гарантия, что Рух появится тут и к тому же заметит наш ящик?

Действительно, за последние десять месяцев Рух показалась всего два раза и даже не спускалась к Энсестрел стейбл. Но разве это могло поколебать такого старого, испытанного воздухо- и мореплавателя, как мистер Лемюэль?

— Ю си, мистер Драгойефф, — сказал он мне 29 сентября, нервно подергивая веком. — Я подумал и пришел к заключению, что орел, который в свое время так благополучно унес меня из Бробдингнега, был шизофреником. Потому что какая нормальная птица схватит клювом железное кольцо? На кой черт ей железо? Напрасно тратим силы, приятель. То мое избавление было чистой случайностью. Да, да, чистой случайностью.

Старый инвалид, несомненно, был прав. Но он не знал, насколько ушла вперед современная наука. Я задумался над его словами, и в моей голове тотчас родилась еще одна блестящая идея.

— Хорошо, — сказал я. — В ваше время, капитан, все было случайностью. Но в наше все — железная необходимость. Ведь человек для того и познал природу, чтобы пользоваться ею, как он пользуется ножом и вилкой. Я зоолог, мистер Лемюэль, и знаю хищных птиц, как вы знаете королей и депутатов. Почему бы нам в наших целях не использовать науку?

— Я вас не понимаю, — холодно произнес мистер Лемюэль, но я видел, что он заинтригован.

— Очень просто. Мы убьем еще двух-трех зайцев, привяжем их к кольцу нашего ящика, и пусть они как следует протухнут. Какой хищник, спрашиваю я вас, останется равнодушным к запаху падали?

— О! — только и мог произнести мистер Лемюэль.

Еще до наступления вечера он поймал трех зайцев, зарезал их, и мы крепко-накрепко привязали их к кольцу. Вскоре от них стала разноситься такая вонь, что не только Рух со своим мощным обонянием, но и самый обыкновенный наш ворон учуял бы ее на расстоянии многих километров. Все обитатели Энсестрел стейбл, с недоумением переглянувшись, прикрыли носы марлевыми повязками.

Нужно было внимательно следить, чтобы птица Рух, внезапно появившись, не унесла наш ящик до того, как мы устроимся в нем. Мы организовали дежурство: один из нас всегда стоял возле ограды из колючей проволоки и не спускал глаз с неба над цепью Черных скал. Разумеется, большую часть вахты нес мистер Лемюэль, поскольку он не нуждался ни в сне, ни в еде. Я должен был лишь ежедневно наполнять его десятипинтовую бутыль из дубового бочонка, зарытого в потаенном месте за оградой. Я испытывал гордость, что старый путешественник открыл мне и эту тайну.

Что касается моей жены, мы с капитаном держались так, будто ее вовсе не существовало. Это подействовало на нее сильнее всяких доводов и увещеваний. Ее тут же охватили подозрения, что весь побег я организовал с единственной целью избавиться от нее, и она безапелляционно заявила, что нечего мне питать пустые иллюзии — сделать это будет не так легко, как я это себе представляю: дело в том, что она решила отправиться вместе с нами и даже с риском для жизни помешать исполнению моих бесстыдных намерений.

Так было устранено и последнее препятствие.

Да, но где же птица Рух?

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Появление птицы Рух. Автор и его жена в сопровождении мистера Лемюэля бегут из Уибробии. Что они видят с огромной высоты. Мистер Лемюэль исправляет и дополняет некоторые пассажи в своих сочинениях. Час спасения и первые контакты с человеческой цивилизацией. Второе спасение. Мистер Лемюэль омолаживается и возвращается в Англию, а автор и его жена — на свою родину.

Птица Рух несомненно учуяла запах падали. Или — это тоже не исключено — она сообразила, что наше пребывание в Энсестрел стейбл исчерпало себя и что вообще мы уже получили достаточно полное представление об Уибробии. Во всяком случае, Рух не заставила себя долго ждать.

Это произошло на рассвете 14 октября 1973 года, то есть спустя три года и три месяца после того, как мы ступили на уибробскую территорию.

Нас разбудил условный сигнал — троекратный крик совы. По-видимому, мистер Лемюэль повторил его несколько раз, пока мы наконец не появились, — птица Рух уже кружила над самыми джунглями. Она была еще высоко в небе, но мы знали, что за этим последует.

Я крикнул жене и капитану, чтобы они бежали к джунглям, а сам вернулся, чтобы попрощаться с мистером Аймсори Плизом и взять Линин чемодан — мы его чуть не забыли. Я разбудил мистера Аймсори и сказал ему, что мы отбываем.

— Ай’м сори, — с грустью произнес бывший академик. — Я все знаю. Я тоже страдаю бессонницей, мистер Драгойефф… Уэлл, доброго пути.

В последний раз я пожал двуперстую руку.

— До свидания, мистер Аймсори. Вы мудрый и милый уибробец, но, прошу вас, перемените имя. С таким именем далеко не пойдешь.

— Йес, йес, это идея… Благодарю. Я передам от вас приветы всей конюшне.

— Непременно! — крикнул я уже с улицы. — И всему Энсестрел стейблу. И не будьте таким кротким, Ваша ученость, за свободу надо сражаться.

— Йес, йес… Сражаться…

Когда я подбежал к нашему ящику, Рух уже стремительно пикировала на него. Мы быстро закрыли двери и захлопнули ставни окошка, заперли их на щеколды и задвижки. Потом улеглись в гамаки, чтобы при первых толчках не удариться о какой-нибудь твердый предмет. Мистер Лемюэль как человек, имевший опыт такого рода путешествий, посоветовал нам обвязать головы чем-нибудь мягким, потому что в прошлый раз он набил себе огромную шишку.

Так мы и сделали. С каждым мгновением наше напряжение нарастало. Рух устремилась к падали. Мы это поняли по ее остервенелому крику. Но захочет ли она ухватить кольцо клювом или уцепиться за него когтями? Вдруг она просто оторвет кусок зайчатины и улетит к своим пещерам, а мы останемся на бобах?

Ответом на наши вопросы был сильный толчок. Мы утонули в своих гамаках и почувствовали, как увеличивается наша тяжесть. Наверное, так чувствуют себя космонавты после сигнала «старт», только нас очень уж беспорядочно и бестолково трясло. Слава богу, вскоре движение нашего ящика приобрело более плавный характер, а гамаки стали равномерно покачиваться, из чего мы заключили, что летим по горизонтали. Шум крыльев гигантской птицы напоминал шум трехсот кузнечных мехов и свидетельствовал о необычайной мощи нашего полета.

— О’кей, герл, о’кей, бой! — шутливо крикнул из своего гамака капитан, но я попросил его избегать этих оптимистических восклицаний, поскольку они напомнили мне о командире «Локхида-1011» и о том, что последовало за его восклицаниями.

Да и положение наше отнюдь не было о’кей, если иметь в виду привычку хищных птиц бросать свою добычу с высоты, чтобы убить ее и потом с большей легкостью растерзать. Как поступит наша Рух?

Лина, не любившая задавать бесполезные вопросы, первая оставила свой гамак и открыла окошко. Мы с капитаном последовали ее примеру и высунули головы наружу, но тут же отпрянули назад и ухватились за подоконничек, потому что чуть не вылетели в пространство — такой сильной была воздушная тяга. Ее создавали скорость полета, а еще больше громадное крыло, которое вращательными движениями поднималось и опускалось над нашими головами. Крыло было не менее двадцати пяти ярдов в длину, а в ширину, у основания, не менее чем в семь ярдов. Мы успели также заметить, что Рух держала кольцо нашего сундука своими когтями, а не клювом — именно так, как и требовалось, чтобы мы могли управлять ее полетом.

С большой осторожностью мы все же выглянули в окошко и посмотрели на Землю. Мы еще находились над цепью Черных скал. Под нами было хаотическое нагромождение гигантских камней. Я вспомнил о гладких стенах, ограждавших этот хаос с двух сторон — со стороны океана и со стороны Уибробии, — и высказал предположение, что они построены рукой человека.

— Вы правы, — подтвердил мистер Лемюэль. — Последние бробдингнежцы, прежде чем утопиться, пытались изолировать себя от Уибробии. Весь этот горный хребет создан ими, чтобы уибробцы не могли достичь берега.

Черная цепь осталась позади. Под нами заблестел океан.

Мы с женой задумались о печальной судьбе бробдингнежцев, и мистер Лемюэль это заметил.

— Да, да, мои юные друзья, — добавил он, устремив взгляд к исчезающим берегам Уибробского материка. — В прежние века существовали великаны. Да, да, существовали.

— Мистер Лемюэль, — неожиданно обратилась к нему Лина, хотя обычно она не интересовалась метафизическими беседами. — А вы не преувеличиваете? Я заметила, что все старые хры… икскьюз ми, все старые люди идеализируют прошлое. Мистер Аймсори и тот говорил о великанах.

— Они существовали, мадам, честное слово. Ваш покорный слуга видел их своими собственными глазами.

Я подмигнул мистеру Лемюэлю, мол, не стоит напрасно тратить порох. Более молодое поколение не верит ни в лилипутов, ни в великанов. Особенно в великанов. Иногда оно верит в бога и, может быть, именно поэтому убеждено, что, создавая мир, бог воспользовался современной технологией и сконструировал его по принципу оптимальной экономичности. На кой черт ему было создавать гигантские мозги, во много раз превышающие размеры счетной машины, которая так хорошо делает свое дело?.. Мистер Лемюэль понял смысл моего подмигивания и замолчал.

Между тем птица Рух начала резко набирать высоту, Словно ее что-то испугало. Мы выглянули в окно и заметили в синих водах океана два белых парохода. С высоты они казались детскими игрушками. Мгновение спустя под нами внизу пролетел реактивный самолет типа «Каравелла».

Мы с Линой крикнули «ура» и обнялись. Наконец-то люди! Или хотя бы что-то, созданное людьми… Мистер Лемюэль тоже подпрыгнул на своей деревянной ноге. Затем мы все трое бросились к нашей системе управления, то есть к жерди, просунутой в отверстие.

Наши расчеты были гениально простыми. Если вы помните, к внешнему краю жерди мы привязали живого зайца. Этот заяц своим верещанием должен был послужить Рух приманкой, направляющей ее движение в желаемом нами направлении; так, если внутри мы переместим жердь влево, заяц снаружи переместится вправо и Рух, протянув к нему клюв, тоже полетит направо; если мы поднимем жердь вверх, Рух устремится вниз и т. д. Наша система управления работала по принципу двуплечего рычага с различной длиной плеч. Думаю, что интеллигентному читателю это не трудно понять.

Итак, мы дружными усилиями подняли находящийся у нас конец жерди вверх с намерением направить полет Рух вниз, к пароходам. При этом заяц внизу точно по программе пронзительно заверещал. И мы уже торжествовали, когда спустя несколько минут убедились, что Рух не только не интересуется заячьим визгом, но продолжает с еще большей энергией возносить нас в небеса.

Должно быть, в своих расчетах мы допустили какую-то ошибку, и я признался в этом капитану Лемюэлю, но он только улыбнулся и сказал, что птица — живое существо. Кроме того, он закрыл ставни окошка, потому что мы уже летели в разреженной атмосфере и начали задыхаться.

— Ничего, — произнес мистер Лемюэль. — В конце концов Рух устанет и где-нибудь сядет. Или выронит нас.

Успокоенные подобным образом, мы с Линой сели обедать, и капитан охотно присоединился к нам. Мои часы показывали 13.05. Потом мы легли спать, убаюканные мечтой о приземлении и недостатком кислорода.

На следующий день мы проснулись около полудня. Погода была ясной и солнечной, следовательно очень подходящей для навигационных измерений. Капитан Лемюэль воспользовался этим, чтобы определить наше местонахождение. С помощью компаса, моих часов и своего старинного секстанта он установил, что наши координаты 53° северной широты и 31° западной долготы. Секунды нас не интересовали, поскольку Рух преодолевала их двумя-тремя взмахами крыльев. Направление нашего полета было ост-норд-ост.

Было ясно, что мы проспали американский материк и приближаемся к воздушному пространству Европы. Мистер Лемюэль был необычайно взволнован. Он просто бегал по нашему ящику, наталкиваясь на гамаки.

Вскоре в синеве Атлантики показались очертания Британских островов. Как ни ругая их капитан за свою долгую-предолгую жизнь, сейчас он кинулся к системе управления, но тут же вспомнил, что она не действует. Мы все трое высунулись из окна, надеясь разглядеть что-нибудь в Великобритании, но почувствовали лишь запах дыма из труб и сигар.

Немного погодя мы уже неслись над европейским материком. К сожалению, взглянуть на Болгарию нам не удалось, потому что Рух отклонилась на юг. Мы пролетели над итальянским сапогом и над восточной частью. Средиземного моря. Кипр кипел. Над Мальтой колыхался разорванный ветрами британский флаг. Море между архипелагами кишело авианосцами и атомными подводными лодками, и мы поразились, как эти морские суда избегают столкновений и катастроф.

Вскоре показалась желтеющая суша Ближнего Востока. Мы снова попытались направить полет Рух к Земле, но тут же более чем вовремя отказались от этого: внизу во всех направлениях летали ракеты — не увеселительные, естественно, и пески пустыни поднимались к небу с такой силой, что мы боялись, как бы они нас не засыпали. Мистер Лемюэль, со своим примитивным складом ума человека восемнадцатого века, испугался. Но я его успокоил, объяснив, что просто израильтяне заняты урегулированием своих добрососедских отношений.

Потом мы пролетели над нефтяным Кувейтом и над Ираном, единственными довольными собой странами мира, миновали Хайдарабад, откуда над Индией поднимался мусульманский дымок, мельком глянули на Индокитай, пускавший в небо умиротворенные облака тротила и пороха, и оказались над прекрасными островами Индонезии. Архипелаг, освободившийся наконец от голландских империалистов, расцвел на воле, получив благодаря своим родным полковникам и генералам удобрения из трех миллионов трупов. Особенно выделялись своей тропической зеленью острова Ява и Суматра. Мистер Лемюэль, восхищенный их видом, спросил у меня, как индонезийцы добились такой красоты, и я объяснил, что, в сущности, эта красота обязана главным образом китайским дождям в этом районе.

Мы снова мчались над бескрайними синими водами Тихого океана. Птица Рух неслась вперед как сумасшедшая. Над нами пролетали попискивающие спутники, созданные, к нашей непомерной гордости, человеком, а под нами летали самолеты и плавали корабли. Но какая нам от этого была польза?

Мы решили скоротать время и попросили мистера Лемюэля рассказать нам какую-нибудь интересную историю из его жизни. Он сначала заупрямился, сославшись на свои книги, где он все уже рассказал с начала и до конца. Но я заметил, что все мы люди и что наверняка он что-нибудь да пропустил. Он кивнул и засмеялся.

— О май френд, не думаете же вы, что в Англии доброй королевы Анны легко было писать книги? Достаточно было послушать тех придворных скотов!.. Они держались и говорили так, словно никогда не испражнялись… Икскьюз ми, мадам.

Лина, к ее чести, поспешила заметить, что испражняться дело естественное, предопределенное самой природой. Капитан рассмеялся и стал припоминать некоторые подробности своих путешествий, что доставило нам истинное удовольствие.

Так, например, мы узнали, что король Лилипутии был покрыт струпьями и соплив, но капитан Лемюэль не стал рассказывать об этом своим читателям, чтобы они не подумали ничего подобного о своем короле. По тем же причинам он воздержался от более подробного описания того, с каким ужасом, смешанным с любопытством, придворные лилипутки и королева встретили его благородные усилия потушить пожар в королевских покоях; в сущности, эти дамы были потрясены не столько пожаром, сколько средством, которым Лемюэль воспользовался, чтобы его погасить… Икскьюз ми, мадам!

Храбрый капитан, чтобы его не обвинили в безнравственности, был вынужден умолчать и о некоторых событиях в Бробдингнеге, героем которых был он сам. Он и словом не упомянул о том, что великанша того фермера, который нашел его на своем поле, первой попыталась с ним переспать. Эта грубая селянка едва не раздавила его в своих объятиях, но он сумел проползти между ее пальцами и отсиживался в старом башмаке до возвращения ее мужа… Не меньший интерес проявили к нему фрейлины Ее Бробдингнегского Величества. Если охранявшей его Глюмдальклич приходилось ненадолго отлучиться, они бесцеремонно вытаскивали его из ящика-домика, пытались раздеть и отнимали одна у другой. С самой влиятельной из них он в конце концов вынужден был переспать, потому что она пригрозила ему, что навлечет на него гнев короля. А в Бробдингнеге это было столь же ужасно, как и во всем остальном мире.

— Но каким образом? — спросила страшно заинтересованная Лина. — Вы с фрейлиной были такими разными… В смысле размеров.

— О мадам, позвольте мне избежать объяснений. Я лишь признаюсь вам, что имел у великанш необыкновенный успех, — скромно сказал мистер Лемюэль. — Молодость, молодость, триста тысяч чертей! Когда однажды муж фрейлины слишком рано вернулся домой и едва не застал меня на брачном ложе, она очень испугалась и в суматохе запихнула меня…

— Куда? — спросила Лина с искрящимися глазами.

— В ухо. Потом с большим трудом извлекла меня оттуда. Но скажите, как я мог об этом писать? И так читательницы мистера Ричардсона падали в обморок еще до того, как брали мою книгу в руки.

Он не описал и некоторые случаи, происшедшие с ним в Стране уининимов. Например, при встрече с первым уининимом капитан принял его за обычную лошадь и попытался сесть на него верхом. Но уининим сильно взбрыкнул, и капитан Лемюэль, упав на камни, здорово ушибся. Об этом мистер Лемюэль умолчал из патриотических чувств: боялся бросить тень на способности англичан к верховой езде, поскольку сам был англичанином. И так далее.

Эти и им подобные истории по своему характеру, конечно, не украшали репутацию капитана, но он был слишком стар, чтобы стесняться своего прошлого, и несколько дней неплохо нас развлекал.

Целых две недели, с 14 по 28 октября, мы с бешеной скоростью носились вокруг Земли, а птица Рух не проявляла ни малейших признаков усталости. Вяленая зайчатина кончилась. Кончался и ячмень. Мы начали беспокоиться, что не дождемся живыми приземления Рух. На самом деле было бы ужасно смешно, если бы после всего пережитого мы умерли от голода и спустя годы непромокаемый ящик с тремя мумифицированными существами был бы найден то ли на Памире, то ли среди водорослей в Саргассовом море. Безусловно, возникла бы какая-либо новая гипотеза о «горном человеке» или о «морском человеке», а может быть, и об инопланетянах. Я поделился этими мыслями со своими спутниками, чтобы их развеселить, но моя жена нашла мой юмор грубым. Она уже посматривала на меня с теми людоедскими искорками в глазах, которые я заметил три года назад у берегов Уибробии…

Но суждено нам было иное. 3 ноября к 10 часам утра наконец произошло то, что должно было произойти.

Мы, обессиленные, лежали в своих гамаках, когда несколько внезапных и продолжительных раскатов грома заставили нас вскочить. Последовал сильный тревожный крик птицы Рух. Раздались новые раскаты грома… Боже, это был не гром, а рев реактивных двигателей, который то приближался, то отдалялся. Охваченные радостью и надеждой, мы бросились к окошку.

Три сверхзвуковых реактивных самолета проносились над нами и под нами и подавали какие-то попискивающие сигналы. По сравнению с нашей Рух они казались мухами, но мы с женой знали, на что они способны, да и капитан понимал это, потому что нагляделся на уибробские вездеходы. Мы принялись кричать и махать руками, но поняли, что летчики едва ли нас слышат. Тогда мы с Линой достали носовые платки с болгарской вышивкой, сохраненные нами на память об отечестве, и вывесили их за окно.

Увы, очень скоро нам пришлось разочароваться. Самолеты были беспилотными и на наши сигналы не отзывались. Это были самолеты-автоматы. Они все больше в больше сужали кольцо вокруг птицы, вероятно намереваясь заставить ее опуститься в воды Атлантики, над которыми мы в тот момент находились.

Рух начала было снижаться, но потом попыталась вырваться из ревущего обруча самолетов: она то пикировала, то вертикально взлетала вверх, то делала мертвые петли, так что мы в нашем ящике кувыркались, как игральные кости, и едва не вылетели из окошка. Но самолеты не хотели упускать свою добычу и ревели все сильнее.

Вдруг над нашими головами что-то сверкнуло и прогремело. Рух издала крик ужаса и на несколько мгновений застыла в воздухе. Затем снова захлопала крыльями и попыталась набрать высоту, но полет ее стал неуверенным, а крики — все более паническими. Снова возле нас сверкнуло и прогремело — самолеты-роботы обстреливали Рух ракетами воздух-воздух. Она выронила наш ящик, и мы полетели к океану. Последнее, что мы увидели, — была птица Рух, которая бросилась в атаку на самолеты…

Мы падали с головокружительной быстротой и готовились к концу. Напрягая последние силы, мы закрыли окошко. Раздался всплеск сильнее шума Ниагарского водопада, мы ударились об пол и потеряли сознание… Когда мы пришли в себя, тьма вокруг нас начала постепенно рассеиваться, и мы догадались, что наш непромокаемый ящик поднимается на поверхность океана.

Мы всплыли и почувствовали, как наш ящик легко покачивается на волнах. Я открыл маленький люк на потолке, чтобы дать доступ воздуху, и мы увидели часть неба: высоко в ясной синеве птица Рух продолжала свою безнадежную борьбу с автоматами. Она бросалась то к одному, то к другому, клевала их броню и хлестала своими гигантскими крыльями, а они с близкого расстояния расстреливали ее. В океан струились потоки крови. Потом птица сложила остатки своих крыльев и рухнула в морскую бездну.

— Бедная Рух, — сказал капитан Лемюэль и снял свою старомодную шляпу. — Она была последней из своего рода. Нет больше птиц Рух.

Я открыл и боковое окошко. Нас ослепила синяя бескрайность океана. Вдали виднелось громадное плавающее сооружение светло-серого цвета. Мы были спасены…

Через полчаса авианосец «Крокдайл», серии «Х», под номером «Б-86» поднял нас вместе с нашим ящиком на борт. Мы расплакались. Люди, люди наконец-то!

Моряки и летчики стояли строем перед рядами самолетов и вертолетов. Они махали беретами, кричали «ура» и свистели в знак одобрения. Духовой оркестр заиграл что-то торжественное, но пока мы сообразили, что надо было стать по стойке «смирно», гимн сменился бешеным, джазовым ритмом, и вся палуба затанцевала. Командир «Крокдайла Б-86» в сопровождении какого-то типа в блестящем плаще и надвинутой на лоб шляпе вышел вперед и пожал нам руки. Трое моряков преподнесли нам орхидеи.

Здесь, безусловно, отлично подготовились к встрече с нами, и мы приняли это как должное, заслуженное нами после стольких мук и страданий. Даже мистер Лемюэль прослезился. Он от имени всех троих поблагодарил капитана за великую честь, оказанную трем потерпевшим крушение.

— Потерпевшим крушение? — рассмеялся командир «Крокдайла». — Ловко придумали… Ну как там наша старая Луна, бойз?

Его вопрос нас озадачил. Я подумал, что это какая-нибудь шутка, которой на родине этих моряков встречают гостей, потому что вслед за командиром рассмеялись и все остальные.

Только тип в блестящем плаще, наблюдавший за нами с большим интересом, остался серьезным. Он приблизился к нам и, еще раз оглядев нас с головы до пят, спросил очень ласковым голосом:

— Кто вы собственно, бойз? Ваши имена, плиз?

Словно по волшебству обстановка моментально изменилась… Спустя полчаса нас снова запихнули в наш ящик, ящик — в вертолет, и еще через полчаса мы очутились на материке, в столице одного цивилизованного государства. Там нас доставили в одно учреждение, где первым делом наших хозяев было обыскать нас в шестьдесят первый раз и оставить отдыхать за решетками из первосортной стали, на которой красовалась солидная марка «Стандарт стил корпорейшн».

И здесь недоразумение разъяснилось. Сначала нас приняли за космонавтов, которые должны были приводниться в той же акватории, куда упал и наш ящик. Наш внешний вид и особенно вид мистера Лемюэля очень развеселил моряков «Крокдайла». Они приняли все это за остроумную маскировку шутки ради и были уверены, что даже Лина — это умело замаскированный мужчина.

Да, уважаемый читатель, в жизни не все, что начинается хорошо, хорошо и завершается. И наоборот. Но до «наоборот» было еще очень далеко…

Впрочем, не хочу отнимать у вас время и трепать вам нервы и не буду описывать наши переживания в учреждении, куда мы попали. О подобных вещах вы можете прочитать в сотнях столь же документальных книг, как эта. Упомяну лишь, что две разведки соответствующего государства, а именно СРГ и РГС вели долгий спор, кому из них принадлежит честь нашего задержания, разоблачения и возможной вербовки в их тайные, но мощные ряды. Но в одном вопросе они были единодушны — что самым опасным шпионом среди нас является мистер Лемюэль, поскольку он нарочно, чтобы успешнее скрыть свою миссию, сам себя изувечил. Наивный вид Лины, которая плакала и кляла все на свете, также внушал им уважение. Самым бездарным казался им я.

Обе разведки нас часто допрашивали, потом к ним присоединилась и третья, которая формировалась как раз в это время для борьбы против возможного в будущем межпланетного шпионажа, — это показывало, сколь предусмотрительна в этой стране футурология. Нам не раз намекали, что упорствовать не в наших интересах и что с нами не будут церемониться. Однако мы с женой уже привыкли в Уибробии к подобным вещам, а мистера Лемюэля, уверенного в своем бессмертии, это нисколько не смущало. Несмотря на это вырваться из лап СРГ и РГС, казалось, не было надежды, потому что люди здесь были гораздо умнее уибробцев.

Мы спаслись, как всегда, по чистой случайности. Тип в блестящем плаще, разоблачивший нас как псевдокосмонавтов и с тех пор к нам приставленный, оказался человеком страстей, а стало быть, ему были свойственны и слабости. Однажды, после того как он по собственной инициативе долго размахивал перед нашими носами пистолетом, чтобы вырвать у нас признание и предстать перед начальством в лучшем свете, он упал в изнеможении на стул и стал жаловаться, какая, мол, у него нелегкая служба, как она ему опротивела, но что делать — у него двое детей. Я посочувствовал ему, и он раскис. У него уже, мол, есть кое-какие сбережения, и он мечтает купить ранчо в Калифорнии или еще лучше в Мексике, чтобы откармливать мелкий рогатый скот и собирать редкие монеты. Страсть к нумизматике овладела им после одной туристической поездки в Италию, где он вместе с шефами был гостем видных мафиози. У него уже были монеты с ликами Клавдия, Веспасиана, Лоренцо Медичи и им подобных, но еще не было ликов Абдул-Азиса, Хайле Селасие и Бориса III. Я снова его пожалел и сказал, что сам коллекционирую оторванные пуговицы от моих брюк, рубашек и кальсон. Это показалось ему весьма оригинальным. А когда я обещал при случае раздобыть ему какого-нибудь Бориса III, мы почти достигли духовного братства.

Пока я обдумывал, каким образом использовать благоприятную ситуацию, мистер Лемюэль опередил меня. Из потаенного уголка своей одежды он извлек носовой платок, завязанный узлом, развязал его и, не говоря ни слова, выложил перед нашими изумленными взорами сорок восемь миниатюрных кошелечков из прекрасной кожи, тонкой, как фольга. Затем сообщил, что эти кошелечки ему более двухсот пятидесяти лет назад подарил император Блефуску и что в каждом из них содержится ровно по двести золотых спруг.

Наш тип вытаращил глаза. Он никогда не слышал ни о стране Блефуску, ни об ее императоре. Чтобы его доконать, капитан высыпал на стол содержимое одного кошелька — кучу золотых монет диаметром в два с половиной миллиметра. Дрожа от волнения, тип достал сильную лупу и склонился над монетами.

— О дио! — минутой позже воскликнул он и поднял умоляющий взгляд на капитана. — О сэр, это подлинные монеты. Уникальные монеты, сэр!..

— Разумеется, — спокойно отозвался мистер Лемюэль. — Кошельков было пятьдесят, но два из них я подарил мистеру Джону Бидлю, капитану корабля, который подобрал меня в море, после того как я оставил Блефуску.

— Сэр, — прошептал поверженный тип. — За один кошелек я готов продать душу дьяволу, только за один, сэр…

Но капитан Лемюэль сказал, что заключенный не имеет права ничего дарить своим тюремщикам, и хладнокровно спрятал кошельки.

Предполагаю, что интеллигентный читатель уже догадался, как окончилась эта история, За два кошелька блефусканских спруг мы с Линой и мистером Лемюэлем в один прекрасный вечер оказались на свободе, а тип, вместо того чтобы сесть на электрический стул за измену и предательство, поспешил уехать в Мексику.

Остальное сделал наш посол в той стране, симпатичный человек, снабдивший нас средствами, чтобы мы могли вернуться на родину. Он поверил, что мы три года были в когтях СРГ и РГС, — рассказать всю правду мы не решились, ибо он счел бы нас сумасшедшими. Посол помог и мистеру Лемюэлю, представив его английскому посольству, и соотечественники капитана разрешили ему до выяснения его личности временное пребывание в Англии.

Со старым путешественником и нашим сердечным другом мы расстались в Дувре, куда приплыли на не слишком комфортабельном пароходе. Мистер Лемюэль окинул взглядом порт, посмотрел на белые скалы на берегу и сказал, что он узнал свою старую Англию, хотя она порядком изменилась. Он выразил надежду, что скоро вдохнет туманный воздух Лондона, а затем услышит запах лугов своего родного Ноттингемшира.

Мы обнялись.

— До свидания, мистер Лемюэль, — сказал я. — Точнее, прощайте… Есть ли у вас адрес, куда мы могли бы написать?

— Конечно. Ноттингемшир, Лемюэлю Гулливеру.

— Как вы сказали? Лемюэлю Гул…

— Гулливеру, — с улыбкой произнес старик.

Я стоял как громом пораженный. Как же я, черт меня подери, слушая все его истории и наблюдая все его чудачества, сам не догадался! Да это же знаменитый английский путешественник, которого и дети знают! Это сын декана Дублинского кафедрального собора мистера Джонатана Свифта… Даже Лина была взволнована — в детстве она читала кое-что из его путевых записок.

— Мистер Гулливер, — сказал я со всей почтительностью, которую заслуживал этот человек, — уважаемый мистер Гулливер, позвольте мне, прежде чем мы расстанемся, преподнести вам один подарок, но не вещественный.

— О, — произнес он.

— Ваши путевые записки, — сказал я торжественно, — наконец-то изданы в вашем отечестве в полном и неисправленном виде.

— Дио мой! Не может быть! Когда?

— В тысяча девятьсот сороковом году, мистер Гулливер. Одно академическое и одно популярное издание.

— Вы убеждены?

— Абсолютно, — заверил я его. — Не сделать мне ни глотка виски, если я лгу.

Мистер Лемюэль Гулливер по привычке почесался и поохал, но моя клятва, как видно, была достаточно сильной, чтобы мне поверить. Он слегка выпрямился, расправил плечи и задорно топнул деревянной ногой.

И произошло чудо.

Он сбросил черную повязку с левого глаза и — о, три миллиона чертей! — посмотрел на нас двумя нормальными голубыми глазами. Затем провел пальцами по лицу и — о, тысячи небес! — у него появился нос! Правда, не очень красивый, но большой и вполне солидный!.. И пока мы с Линой в изумлении моргали, он обзавелся уже и двумя здоровыми руками и двумя ногами, а когда сбросил порванную широкополую шляпу, на его голове появились длинные, до плеч, светлые волосы. Пусть меня проглотит Люцифер, если это было не так.

Перед нами стоял мужчина средних лет с умным и насмешливым взглядом, в старомодном, но совершенно целом и даже выглаженном костюме. Мистер Гулливер помахал нам рукой и быстро пошел по шоссе, которое вело к городу. Но еще раз обернулся.

— Гуд бай, миссис Драгойефф, гуд бай, мистер Драгойефф. Вы скоро услышите обо мне. Прочтете, может быть, какие-нибудь новые путевые записки.

И исчез за первым поворотом. «Он неисправим, — подумал я, — мало ему, как видно, двух с половиной веков приключений…» Мы с женой направились к нашему пароходу, на котором должны были переплыть Ла-Манш, и потом в Париже сесть на самолет….

На софийском аэродроме, куда мы ступили дрожащими ногами и с мокрыми от слез глазами, нас встретили представители нашей родной милиции. Это были два молодых человека, интеллигентных, любезных и предупредительных, с великолепным чувством юмора, так прекрасно описанным многими авторами. Они представились: Александр Захов, сын известного нашего криминалиста, и Борис Райнов, племянник не менее известного нашего разведчика. Второй был на вид несколько грубоват и хмур, но на самом деле у него было золотое сердце. Они осведомились о нашем здоровье и извинились перед нами за то, что нам придется провести некоторое время в карантине, ибо мир полон микробов и заразных болезней.

Спустя два месяца эти же молодые люди вошли в нашу камеру. Я подумал, что последует один из тех деликатных допросов, к которым мы уже привыкли. Вместо этого Захов еще в дверях попросил нас высморкаться в наши носовые платки. Это показалось нам странным, но мы выполнили его просьбу. Гости взяли наши платки и долго рассматривали национальную вышивку.

— Идите домой, вы свободны, — сказал Борис Райнов и первым поздравил нас с новой счастливой жизнью.

Я догадался, в чем дело. Наши носовые платки с национальной вышивкой, которые мы носили у сердца более трех лет, к тому же при самых невероятных обстоятельствах, явились последним и, может быть, самым надежным доказательством нашей верности отечеству. Более того, те же молодые люди посоветовали мне описать пережитые мною с женой приключения в книге, что я и сделал.

Добавлю еще, что коллеги из нашего института встретили меня исключительно сердечно. Трое-четверо из них даже предложили уступить мне свои места старших научных сотрудников, но директор не дал им договорить и сказал, что на протяжении всего времени моего отсутствия он хранил как зеницу ока штатную единицу. В тот же день он подписал приказ о моем повышении, и таким образом я достиг вершины своей карьеры.

Теперь мы с женой счастливы. Под воздействием родного воздуха мы быстро пришли в себя после нашего кругосветного путешествия. Единственным темным пятном, оставшимся от нашего пребывания в Уибробии, оказалась травоядность. К сожалению, мы и до сих пор предпочитаем сырой ячмень жареному барашку и желтый огурец — копченому свиному окороку. Зато мы живем в мире и согласии, и наши начальники нами довольны.

Нет худа без добра.

Перевод Т. Карповой.