Избранное

О ПАРМЕ, О КОМИ-ЗЕМЛЕ

Нет, не забылась та отцовская лодка, выдолбленная из мощного тела осины, остро пахнущая свежестью раскрытого дерева, спокойно лежащая в разнотравье лесной поляны… «Будто белорыбица какая, только что вытащенная из воды…»

Не развеялась в памяти двенадцатилетнего коми мальчугана эта картина, не затерялось в череде жизненных воспоминаний ощущение праздничности добротно сделанной работы и не раз позднее окатывало душу нечто более высокое, более святое, открывшееся в те раннелетние дни 1941 года. «…Я, наверно, впервые в своей жизни, по крайней мере впервые более или менее осознанно, ощутил ВЕЛИКОЕ ЧУВСТВО ОТЦА. Всеми фибрами юной души своей почувствовал одно из самых прекрасных чувств на земле, во всей живой природе…»

Это уже потом, спустя несколько тревожных военных месяцев, ворвалось в сознание глухое и слепое понятие — БЕЗОТЦОВЩИНА, это потом, надорвавшись, умерла мать и детей захлестнуло СИРОТСТВО, это потом… А пока — такой доверчивый на добро, на строгую ласку и светлую печаль открывался мир, какими неяркими красками он лучился, сколько в нем было неизведанных тайн и радостных открытий!..

Вот на таком немыслимом срезе светлого и горестного, праздничного и печального, полнокровного и обделенного и родился на берегах северной Сысолы-реки талант коми писателя, лауреата Государственной премии РСФСР имени М. Горького Ивана Торопова. Именно ему довелось в нашей строгой и честной литературе сказать свое заветное слово о целом поколении советских людей, чье отрочество и юность пришлись на военные и послевоенные годы. Именно ему — Ивану Григорьевичу Торопову — и по своей судьбе, и по своей природной одаренности удалось достовернее других, пронзительнее многих описать то суровое время, выразить с сердечной искренностью и душевной наполненностью народную беду и народную жизнестойкость. О таких талантах, об их главном творческом устремлении как-то верно заметил Александр Твардовский: «Так память горя велика, глухая память боли. Она не стишится пока, не выскажется вволю».

Почему же не «стишилась» она на коми-земле, на которую не ступал враг? Почему коми писателю, представителю немногочисленного народа России, выпал такой заветный удел — стать летописцем тыловой страды, не смолкавшей долгих четыре года в Сибири и на Урале, в Средней Азии и на Дальнем Севере?..

Война, конечно, не обошла никого, ни один народ. Всей своей нечеловеческой силой она ударила и по коми — издавна лесному, мирному народу, жившему охотой и рыболовством, в мудрой гармонии с природой, не помышлявшему никогда о захвате чужих территорий (своей земли за глаза хватало!), не искавшему своей судьбы в войнах с соседями. Такова была историческая доля коми людей, и она в своей многовековой истории взрастила терпеливый, умелый, выносливый народ, соседствовавший с русскими, крепивший общую государственность. «Перед нами, — писал в конце прошлого века известный русский писатель-народник П. В. Засодимский, — широко и далеко развертывается картина совсем глухого, дикого края — громадное зеленое пространство, почти сплошь поросшее дремучими лесами. На севере эти леса доходят до мшистых болот Архангельской губернии; далеко-далеко на востоке эти леса вползают на отроги Уральских гор, за ними уже темнеет Сибирь; на юге они примыкают к пермским и вятским, а на западе и на северо-западе они сливаются с устюгскими и яренскими волоками».

Где-то здесь развернул во второй половине XIV века свою миссионерскую деятельность знаменитый просветитель Стефан Храп, прозванный Пермским, один из сподвижников Сергия Радонежского, о судьбе которого поведал в житие — выдающемся памятнике древнерусской литературы — Епифаний Премудрый. Стефан составил древнепермскую[1] азбуку в «24 буквы, по числу букв греческой азбуки и по речи пермского языка», перевел на древнепермский язык некоторые молитвы и песнопения, основал на коми-земле первую школу, где обучались грамоте дети местного населения. Память о подвижничестве Стефана Пермского, современника Дмитрия Донского и Андрея Рублева (кстати, бытует легенда, что в Сыктывкаре еще до войны можно было увидеть иконы «рублева письма», привезенные с собой Пермским), жива и поныне, в чем убеждаешься, побывав в коми селе Усть-Вымь, бывшей «резиденции» Стефана, где в местном музее немалое место отведено деятельности великого просветителя.

Азбука Стефана Пермского бытовала более трех столетий — срок сам по себе немалый! Она была популярна как среди священнослужителей, так и среди простого люда. Правда, с введением грамоты жизнь коми народа не изменилась — крестьянские привычки и традиции, обряды и обычаи по-прежнему имели свою власть над лесными жителями. Интересно, что даже в первом коми календаре XVII века, в названиях месяцев достоверно прослеживается связь предков современных коми с природой, с тем земным миром, который их повседневно окружал: февраль в переводе на русский язык означал охоту на белок, март — вороний месяц, июль — месяц созревания злаков, август — время уборки, сентябрь — заяц, ноябрь — месяц первого снега и т. д.

Такая поэтическая предрасположенность коми людей не могла не сказаться на богатом фольклоре, на сказаниях и песнях, на обрядах и легендах. Она же выдвинула в прошлом веке и первых профессиональных коми поэтов, писателей, среди которых достойное место занял основоположник коми национальной литературы Иван Куратов (1839—1875). При жизни он увидел в печати лишь пять своих стихотворений, да и то названных народными песнями. Но от них, а так же от других, сохраненных временем, зажегся тот огонь коми-литературы, который несут дальше и современные писатели этого края. Сбылось предвидение Ивана Куратова:

Это близкое, понятное сердцу читателя можно найти и в книгах Ивана Торопова. Нет, он начинал как писатель не с повествований о своем детстве или о юности его поколения, что в общем-то традиционно для его литературных сверстников. К своей теме он шел несколько лет. Работая корреспондентом, я «вдоль и поперек изъездил нашу республику, побывал на шахтах и заводах, полях и леспромхозах, встречался со многими людьми, и мое давнишнее желание — писать — усилилось во много раз», — говорит о себе Иван Торопов.

Жизненные наблюдения, журналистские поездки рождали первые очерки о людях труда. Дебютом Торопова-прозаика стала в 1962 году повесть «Девушка пришла в парму», рассказывающая о судьбе молодой украинки Гали Горицвет, приехавшей в далекий северный край на заработки. Здесь на таежном лесопункте происходит взросление героини, переосмысление ценностей жизни, приобщение девушки к труду. Повесть написана еще неопытной рукой (позднее Иван Торопов переработал ее и, назвав «Земля зовется пармой», включил в одноименную книгу, которая была в 1980 году удостоена поощрительной премии на Всесоюзном конкурсе ВЦСПС и Союза писателей СССР на лучшее произведение художественной литературы о современном советском рабочем классе и колхозном крестьянстве).

Еще раз подчеркнем, что это были первые литературные шаги молодого коми прозаика. В них он пока что шел не от фактов своей биографии, хотя в отдельных эпизодах той же повести «Девушка пришла в парму» мы угадываем биографический момент, а от того, что увидел журналист в своих поездках, что питало тогда молодежную прозу. И лишь почувствовав крепость пера, приобретя необходимый литературный опыт, Иван Торопов вышел на свою главную тему, выплеснул свою боль и радость на страницы народного сказания (именно так можно определить жанр книги «Избранное») о Федоре Мелехине, коми пареньке, своем сверстнике и жизненном двойнике.

И вот здесь-то нам важно процитировать одно принципиальное высказывание Сергея Залыгина, которое как бы вводит творчество коми прозаика в общий контекст современной советской литературы. И хотя эти слова вроде бы об ином творческом опыте (Залыгин писал об азербайджанце Акраме Айлисли), но — смотрите! — сколь близки они Ивану Торопову. «Полностью либо только отчасти автобиографическая и, если так можно выразиться, «мальчишеская» повесть пред-, после- и собственно военных лет оказалась совершенно необходимым этапом для многих и многих современных прозаиков… Этап не случайный — детство и юность этого поколения писателей слишком значительны и необычны: время потребовало от них серьезной взрослости, сразу же поставило вопрос о жизни и смерти, подвергло подростков и детей величайшим испытаниям. И конечно же, когда эти писатели, уже как писатели, обратились к художественному отображению жизни, они попросту не могли, да и не вправе были миновать это суровое начало своего сознательного существования, и вот герой-мальчишка тех лет все еще шагает из книги в книгу, из литературы одного в литературу другого языка нашего Союза. Будучи как бы всеобщим и универсальным, этот герой в то же время несет тем более индивидуальные черты, характер, да и образ в целом, чем талантливее его создатель. В эту индивидуальность, в необщее выражение лица и внутреннего облика входят, разумеется, и черты национальные, присущие только данному народу и только его обстоятельствам жизни».

Это придает «мальчишеским сагам», по определению того же Залыгина, черты высокой правдивости, обнаженного трагизма и естественной для воспоминаний о детстве (даже о таком!) легкой дымке поэтической лиричности. Надо добавить, что этот сплав является единственным в своем роде для отечественной прозы, сформировавшим целую литературу, общее мировоззрение различных по мастерству художников, давшим жизненный и творческий отблеск на все, что было создано тем или иным писателем до или после своих «заглавных» по теме произведений.

И в первую очередь эти наблюдения относятся к Ивану Торопову, который шел своей дорогой в литературу и сам открыл то, что стало позднее всеобщим. «Часто у меня спрашивают, — пишет в автобиографии коми прозаик, — насколько автобиографичны эти произведения? Моя авторская биография в те годы была длиннее, богаче и труднее. Но образ Феди, созданный мною, получился убедительным, впечатляющим, потому что в него вложено самое значительное из жизни сверстников». Да и как можно было не открыть эту тему, если она, спаянная с жизнью писателя, с судьбой его земляков, односельчан, утвердила в нем главнейшие нравственные и духовные ценности, сделала его писателем, а сначала и помимо всего — человеком.

Все обнаженно просто и возвышенно трагически описано в первых повестях и рассказах «мелехинского цикла» — «Пшенная каша» (1966), «Где ты, город?» (1967), «Шуркин бульон» (1967), «Скоро шестнадцать» (1971). Это позднее — к выходу книги «Вам жить дальше» в переводе на русский язык Станислава Панкратова в 1977 году — рассказы и повести о Федоре Мелехине сложатся в законченный и единый рассказ о том времени. Думается, что вначале сам Торопов не ставил перед собой такую задачу — просто по воспоминаниям писал отдельные эпизоды, восстанавливал события тех лет. Но чем дальше он работал, тем естественнее рождалось это сказание, тем цельнее складывалась судьба его героя-двойника. И автор решил проследить ее от самого трагического момента до обретения полной самостоятельности, когда, как говорится, Федя Мелехин твердо встал на ноги.

В любом произведении важна первая фраза, которая как бы настраивает и все дальнейшее повествование, вводит нас в действие. Об этом, в частности, интересно говорил автору этих строк Виктор Астафьев, для которого начальный период дается всего труднее. Здесь важно попасть в некий музыкальный ряд, в котором бы органично и естественно звучала мелодия прозаической речи, соотнесенная и с темой произведения и с внутренней настроенностью души рассказчика.

Книга Ивана Торопова «Избранное», посвященная памяти родителей (а что может быть более святым для сына!), начинается с горьких и тревожных слов, сразу же настраивающих читателей на правдивый и суровый рассказ о пережитом: «Весной сорок четвертого померла наша мама, и стало нам совсем трудно жить. Осталось нас четверо — три брата и сестренка маленькая. Мне, самому старшему, шел пятнадцатый, а меньшой, сестренке, исполнилось четыре. Отца на фронт взяли в самом начале войны, и пропал он под Ленинградом».

И здесь началась борьба за выживание, за сохранение того, что раньше называлось семьей. Но этот суровый жизненный закон толкает отнюдь не к проявлению эгоизма, спасению себя во что бы то ни стало за счет других. Нет! Подросток Федя Мелехин даже в эти трагические минуты думает о сестренке, о Шурке-Ангелочке, младшем из братанов, который на глазах угасает, наевшись гнилой картошки. Рассказ «Шуркин бульон» служит как бы высоким нравственным запевом книги, ее камертоном.

Всё в этом небольшом рассказе сводится к проявлению естественных жизненных ценностей. Феде и его «семейству», чем может, помогает сельский мир, соседи. «Сбегал я к тетке молока попросить. Они с соседом пополам корову держали. Дали мне. Потом побег в леспромхоз, в ихнюю пекарню, — может, хлеба свежего дадут. Дали. Бегу обратно, до того рад, что все достал, до того рад, даже соль есть не хочу, только хлеб понюхал, братану тащу». И еще радость — соседский дед рыбки на ушицу принес, да фельдшер таблетки прописал… Но ничего не помогает: помирает Шурка.

Тогда-то и остается последняя надежда — сходить в тайгу на охоту, попытаться добыть лесной дичины на бульон, который может оживить брата. И Федя, не бывавший до того дня на охоте один — без отца — не раздумывая отправляется в лес, где после разного рода мытарств, недетских потрясений подстреливает-таки глухаря. «И счастливый я был, и ног не чуял, а руки все дрожали, дрожали. Потом я ружье подобрал, глухаря приторочил и домой пошел. Там ведь Шурка ждет, больной весь, и Митя небось ждет не дождется. Глухаря всем хватит».

Таков, вкратце, сюжет этого рассказа. Но есть еще в нем небольшой вставной эпизод, в котором скупо рассказывается о смерти матери. Его так же невозможно читать без душевной боли. Не могла уклониться Марья, больная, от работы на колхозном поле, оставила детей, выходя за порог, сказала: «Война ведь. Я не работаю, другая да третья, — глядишь, война-то и еще затянется…» Вот в этой личной сопричастности к судьбе народной и кроется та нравственная сила, которая — единственно! — оправдывает героев книги, жертвующих собой во имя общего ратного и трудового дела.

«Война-то и еще затянется…» — так мог думать Федя Мелехин, когда в рассказе «Где ты, город?» вызвался сплавлять по Сысоле плоты с маркировкой «авиа», то есть наиболее ценные, идущие для фронта, для общей победы. «Война-то и еще затянется…» — и не размышляя долго, идет Федор работать статистиком на лесоучасток (рассказ «Пшенная каша»), делает мужицкую работу, не требуя к себе никакой поблажки, наоборот — взваливая на себя самое трудное, самое тяжелое.

И война — конкретна, как народное бедствие, и семья — одна, ибо роднее не осталось никого в этом мире. С большой художественной силой показывает Иван Торопов эти тяжелейшие для юной души своего героя испытания, эту проверку характера Феди на прочность, на выдержку. Когда уж совсем стало невмоготу, когда все было поставлено на кон, Федор стал подумывать о женитьбе. И опять-таки подумывать основательно, по-мужицки взвешивая все за и против, прикидывая — а станет ли лучше, не для себя, конечно, а для братьев и сестренки, отданной по малолетству в приют.

Когда мы говорим о проблеме положительного героя, то невольно обращаемся к признанным авторитетам прежних лет, вспоминаем действительно честнейших и подлинных вожаков масс, людей, отдавших свою жизнь во имя правого дела. Но мы не должны забывать, что и в нашей литературе, если ее внимательно обозреть, есть немало народных характеров, которые могли бы взять на себя всю ответственность за свое время. По своим человеческим качествам они — эти положительные герои современной литературы — совсем не одномерны, в своих поступках — не однолинейны, а оттого человечны и одухотворены. По-моему, к такого рода персонажам, к истинным открытиям отечественной литературы можно причислить и Федора Мелехина, коми паренька, труженика тыла. Иван Торопов воссоздал этот образ живым и запоминающимся, действующим в конкретной национальной среде, на конкретном историческом отрезке времени, но не оторванным от лучших традиций отечественной литературы. Разве не бьется в Феде корчагинская жилка, тот рабочий энтузиазм, когда забываешь о самом себе, выкладываясь весь, без остатка? Разве не та же воля к жизни сквозит в поступках молодых героев Ивана Торопова, которая определяет и лирический пафос, высшую романтику фадеевской поэмы о молодогвардейцах? Корни здесь общие, единые, но у коми прозаика, равно как и у других писателей-северян, работающих на этом героическом материале, чувствуется, подспудно ощущается и свое, раскрытое в образах персонажей на новом витке художественного осмысления времени. Такое новооткрытое качество можно определить как возвращение к тем высшим нравственным идеалам, вечным ценностям, которыми крепился сельский мир, любой рабочий коллектив, семья.

Посмотрите — какое поистине центральное внимание уделяется в современной северной прозе (это понятие — «северная проза» — мы берем условно, очерчивая круг писателей, работающих на близком материале) семье. По преимуществу проза Белова и Абрамова, Личутина и Юшкова семейная, рассматривающая все вопросы жизни народа, отталкиваясь от семейного очага. Крепость малой ячейки общества во все времена была залогом успешной работы, твердого «самостояния» северного крестьянина, жившего в трудных природных условиях, на скудных почвах, в окружении лесов и болот. Начни она разрушаться — и человек встанет перед суровым выбором — что делать, как жить дальше? Порываются традиционные связи, нарушается лад жизни. На этом «разрыве» и завязываются все основные конфликты северной прозы.

Поэтому самые пронзительные страницы книги Ивана Торопова как раз и обращены к чувству семьи, к ощущению семейности, к сохранению во что бы то ни стало этого очага жизни. Трудно без горечи читать те страницы «Избранного», на которых повествуется о коротких отлучках Феди в родное село, к своим братанам, оставленным под присмотром тетки. Именно в этих эпизодах кроется эмоциональный пик рассказов и повестей «мелехинского цикла», здесь угадывается за скупым и «хроникальным» повествованием вся житейская судьба человека, которого как ни корежит, ни гнет, ни ломает жизнь, безотцовщина и сиротство, а он все равно восстает, тянется душой к теплу семьи, родного дома, к отчей земле.

«Когда дошагал я до своего дома, ноги мои совсем подкосились, не хотят дальше идти, а к крыльцу нашему даже тропиночки нет. И в окнах никого не видно… Только капель, как и в те, безвозвратно ушедшие, дни, так же весело и звонко бежит с крыши. Но кто это так мчится со стороны Кулиги? И кричит. Шурик? Шурик! Мой меньшой! В одной рубахе и без шапки. Ой, как летит, в снег не упал бы!

Я растерянно шагаю ему навстречу. А он уж — вот он, бросился, повис, плачет. И я с силой глажу его белую головку, успокаиваю его и себя, глажу вздрагивающую спину меньшого, и снова чувствую себя большим, совсем взрослым, снова — старшим братом. Самым старшим в нашей семье».

Верность шолоховским традициям в прямом показе жизни, в «правде сущей» глубоко сказывается в нашей литературе. Можно ведь, казалось бы, и дать немножко послабления, «присочинить» нечто такое, что разгрузило бы сюжет, вывело его из тяжелых и горестных впечатлений, жизненных картин. Но все это было бы изменой правде, ибо она одна в своем откровенном развитии дает жизнестойкий оптимизм, уверенность в правоте общего дела. Как здесь не вспомнить тот эпизод из рассказа «Где ты, город?», когда плот Феди Мелехина проносит мимо засевшего на мели его товарища Микола? Что сделать, чем помочь? «И вдруг подумалось мне: налечу я сейчас на него, с ходу толкану, он и выскочит… А я останусь на его месте… и там засохну… Представил это, и увиделись мне растерянные лица братишек, провожающих меня. Тоскливо подумал о далеком городе, которого ни разу не видел. И… начал изо всей силы толкать свой плот вправо, от Микола. Но я толкался не сбоку плота — тогда бы Микол сразу разгадал меня. Я толкался с хвоста, и издали не понять, в какую сторону я правлю. Стыдно мне было и жалко Микола. Но и занять его место на мели я не хотел…»

Ничего не утаивает ради правды Иван Торопов, не сглаживает в своем герое, ведь ему еще расти, набираться мудрости жизни. Поэтому чувствуя подчас, что он делает что-то не то, Федя Мелехин впитывает в себя опыт и разумение таких людей как Шура Рубакин, его друг-фронтовик, с которым судьба свела на лесоучастке. Искусство жить среди людей, оставаясь человеком, никому не давалось само по себе.

Такие уроки добра и справедливости сам автор брал у родных, стариков, немало поживших и повидавших на своем веку. Журналистка Маргарита Ломунова в своем очерке «Корни свои знать надо», рассказывающем о поездке с Иваном Тороповым в его родные места, приводит один интересный случай, раскрывающий, как и в какой обстановке давались эти жизненные уроки подростку-сироте.

Речь зашла о работе молодого Вани Торопова в лесу при отборе ценной авиасосны, годной к валке. Юный работник был подмастерьем у своего дяди. «Вот, скажет, авиа». У меня на боку банка с сажей висит. Я смеряю толщину дерева, с комля соскоблю кору, пояс сделаю и пишу кисточкой: «Номер дерева такой-то, авиа, пять метров…» А когда пойдет рубка — эту сосну выделят и в специальные штабеля сложат. Мы хаживали с дядей в день километров по пятьдесят, отбирали этот лес. И обратно столько же. Старики были честнейшие. Ему-то зарплата шла, а мне, подмастерью, — лишь проценты от количества отобранных сосен. Месяц живешь в лесу, непогода… Хорошо, если год глухариный… Порой и скажешь: «Дядя, да припиши мне несколько сосен, пусть мне побольше денег дадут». — «Да что ты, Ваня», — скажет. Никогда не надбавит…»

Такие лесные уроки Иван Торопов, как и его любимый герой Федя Мелехин, брали не только у родных и близких, но и у природы, у коми пармы. Впрочем, повествование книги не ограничивается родной северной землей. Автор выводит своего героя в большой мир, дает читателю возможность проследить судьбу Феди за пределами Коми края. Об этом рассказывается в повестях «мелехинского цикла» «Ну, залетные!..» и «Прощай, мушкетер!»

Первая из них — о поездке рабочих леспромхоза за «демобилизованными» лошадьми в Прибалтику, о том, как перегоняли на север табун. Перед глазами Федора Мелехина и его сотоварищей проходит развороченная войной Россия, земля, по которой прокатился огненный вал войны. Только здесь довелось им до конца познать, ради чего «робили» они на лесных делянках и на молевом сплаве, ради чего принимали неимоверные лишения, терпели стужу и голод. Да, там, на отвоевавшей земле, было еще труднее, смертельнее, горше. А ведь еще нужно все восстановить, вдохнуть жизнь, залечить фронтовые раны…

И вновь Мелехина ждет работа до седьмого пота, вновь еще с большим усердием он трудится, бригадирит на лесосплаве. «Лес, лес, лес… Я, протопав с табуном лошадей почти всю Россию, знаю теперь, что такое наш коми лес… для всей страны…»

Так, год за годом, взрослеет Федя, про него уже не скажешь — подросток военной поры. Отгремели победные салюты, отплясали оставшиеся в живых на скромных торжествах. Пришла к Мелехину повестка на службу в армии, в армии-победительнице. И не где-нибудь служить, а в самой Германии, в бывшем, так сказать, логове… Но уже другими глазами смотрит Федор на поверженную в недавней войне страну, иные чувства испытывает он и к немецкому народу. И здесь нужно строить новую жизнь, поднимать хозяйство, оказывать помощь. Повестью «Прощай, мушкетер!» заканчивается «мелехинский цикл», мы прощаемся с нашим героем, ибо в его судьбе многое определилось, встало на свои места. Жить ему дальше!..

Сразу после появления книги Ивана Торопова читатели и критики были единодушны — в советскую многонациональную литературу пришел новый герой, само имя которого — Федор Мелехин — стало нарицательным для целого поколения, заменившего отцов, старших братьев у заводских станков, на колхозных полях, лесоучастках, на лесосплаве, одним словом — в тылу. Ирина Стрелкова, в частности, писала, что в судьбе героя Торопова обобщен «тип времени», «перед читателями предстает юноша, не обожженный войной, необобранный, а взращенный войной». В «Истории коми литературы» подчеркивается, что «И. Торопов обостренно вглядывается в доброе начало в человеке и умеет показать влияние этого начала на формирование личности» (И. Ванеева). Известный коми критик Анатолий Микушев подытожил эти наблюдения: «…Мастерство писателя и, может быть, прежде всего его возросший мировоззренческий уровень, как, впрочем, и возросший качественный уровень прозы 70-х годов в целом, обеспечили главное: помогли ему избежать сентиментальной абстрактно-гуманистической неопределенности, преодолеть тот недостаток, который не до конца сумела преодолеть национальная проза 60-х годов. Это был существенный вклад писателя в литературный процесс, в утверждение национальной литературы».

Но нельзя сказать, что в своих поисках, если мы будем говорить о современной коми прозе — а она представляет сегодня одно из интереснейших явлений в литературе страны — Иван Торопов одинок, работает в «отрыве» от других писателей. Выступая на VII съезде писателей Коми АССР, Геннадий Юшков, думается, совершенно справедливо обозначил единое творческое направление коми прозы, близкое по своей тематике и внутреннему пафосу: «Тот, кто прочел «Вам жить дальше» Торопова, «Зачем живем, зачем нужны» Шахова, «Горсть солнца» Куратовой, другие книги наших прозаиков, согласится со мной, что коми писатели поступили честно и правильно, отдав свои сердца тем, кто вынес войну, не растеряв при этом человеческих достоинств, обогатив новыми чертами — стойкостью перед тяготами судьбы, верностью себе и Родине, порядочностью в жестких обстоятельствах — коми национальный характер».

Итак, закончена эта книга, которую мы не случайно назвали народным сказанием. Да, именно народное сказание, как сага, как былина… Пройдет время, протекут в поспешном движении десятилетия, а мы вновь и вновь будем судить о том далеком уже и сейчас времени войны не только по книгам фронтовиков, по той военной литературе, которой мы можем гордиться, но и по «тыловой» прозе, описавшей трудовые подвиги советских людей во имя общей Победы. «Прощание…» Слово во многом ключевое для внутреннего состояния нашей литературы. «Прощай, мушкетер!» — говорим мы вместе с автором Феде Мелехину. «Последним поклоном» провожает и своих героев Виктор Астафьев. Прощается с жителями сибирской Матёры и Валентин Распутин. Лишь бы мы все в дальнейшей своей дороге не растеряли всего того доброго, что дали, привнесли в нас, бескорыстно подарили нам эти уходящие от нас люди, герои современной прозы. В том-то и видят авторы этих и других книг свою задачу, свой долг. Вам жить дальше, вам и доказывать своей судьбой это право на жизнь.

писал в ранних стихах Иван Торопов, обращаясь к своему погибшему отцу Григорию Кирилловичу. «Не пропали!..»

Плывет по жизненным волнам та отцовская лодка. О ней не раз вспоминает и двойник автора Федя Мелехин в рассказе «Шуркин бульон». Видится она ему как светлый луч из довоенной, счастливой жизни. «…Вокруг пело и благоухало теплое, духмяное северное лето, щедро наливалось к осени всякими лесными плодами. И был вокруг нас первозданный покой. О чем-то задумчиво шептался могучий лес. И беззаботно переговаривался с нами звонкий ручей…»

Нет, все-таки как талантлива и притягательна эта проза Ивана Торопова!.. Плыть ей, как песне, по родным северным рекам дальше!

ВАДИМ ДЕМЕНТЬЕВ