Избранное

Глава 1 Иерусалим, 1933

Великий иерусалимский покер, игра, в которой на кон была поставлена тайная власть над городом, игра, приведшая к краху столь многих искателей приключений в период меж двумя мировыми войнами, продолжалась двенадцать лет, пока наконец не исчерпала себя.

За это время тысячи игроков со всего света разорились, пытаясь выиграть Священный город, но в конце концов за столом остались всего трое — те же трое, что и в самом начале.

Двенадцать лет отчаянной игры в покер на самые высокие ставки — после первой случайной раздачи холодным декабрьским днем 1921 года, казалось бы, просто чтобы убить время в тот серый день: небо было сплошь затянуто облаками, и ветер завывал в переулках, а в воздухе определенно пахло снегом.

Дешевая арабская кофейня в Старом городе, где юный О'Салливан Бир сидел в углу, скрючившись над стаканом никудышного арабского коньяка, — разочарованный ирландский патриот, в шестнадцать лет участвовавший в Пасхальном восстании.[75] Позже его прозвали эльфом-переростком за то, что он партизанил против «черно-рыжих»[76] в холмах южной Ирландии, а еще позже он бежал в Палестину, переодетый монахиней-паломницей ордена Бедной Клары.

Одинокий герой, которому от роду было всего лишь двадцать один, в тот день был довольно неправдоподобно переодет офицером легкой кавалерии экспедиционных сил ее величества в Крымской кампании 1854 года. Медали на его груди свидетельствовали о том, что он пережил знаменитую самоубийственную атаку легкой бригады и был удостоен Креста королевы Виктории. Вдали от дома, съежившись над стаканом арабского коньяка, толку от которого ровным счетом никакого, холодный декабрьский день, и жизнь пуста и бесцветна, такие вот дела.

В дымной комнате стучали кости.

Чертова арабская пародия на паб, пробормотал он. Просто кошмар, да и только. Даже пинты порядочного пива не дождешься — и все равно выпить не с кем.

Вдруг в лицо ему ударил ветер. Дверь открылась.

Высокий негр в роскошном арабском плаще и арабском головном уборе, черный до синевы, укрылся от ветра и теперь стоял, потирая замерзшие руки. На его плече свернулся маленький шарик белого меха — какое-то крохотное существо. Человек оглядел кофейню в поисках свободного столика, но их не было, сплошь потные арабы, увлеченные триктраком. Тут он увидел уголок, где в тусклом свете одиноко ссутулился О'Салливан Бир. Он подошел к столу, сел и улыбнулся.

Кофе, сказал он официанту.

Прокатились кости. О'Салливан вздрогнул. Улыбающийся негр смотрел на него светло-голубыми глазами.

Это еще что такое, подумал О'Салливан. Если по-хорошему, так не бывает. В Священном городе намечаются новые фокусы? И что это за белый зверек у него на плече? Белый как белок, пушистый как облако, ни головы, ни хвоста не видно.

Он кивнул чернокожему арабу.

Вот холодно-то снаружи, а?

Точно.

Вот-вот. А кого вы это носите с собой? Ручного зверька? Вы ему достопримечательности показываете? Это ваш добрый попутчик? Кажется, дрыхнет без задних ног, и ветер ему нипочем. Злой у него укус, у этого ветра.

Это обезьянка, сказал чернокожий.

Ах вот оно как.

Обезьянка-альбинос.

О'Салливан снова кивнул. Лицо у него было серьезное.

А почему бы, собственно, и нет, подумал он. Черный араб с белой обезьяной на плече? Штука не хуже других. Почему бы, собственно, и нет.

Несколько минут спустя в кофейню, спасаясь от холода и ветра, вошел еще один человек, на сей раз европеец, национальности неопределенной. В руках у него был лук изысканной работы.

А это что еще за номер? подумал О'Салливан. Что это здесь происходит? Час от часу не легче, все выходит из-под контроля. Точно не англичанин, не француз и не немец, и вообще он какой-то странный. И у него не что-нибудь, а лук, не больше не меньше, на случай, если зимним днем вдруг подвернется возможность пострелять. Что за чертова штука, ни к чему она в Святой Земле, это уж точно. Ей-же-ей, готовится какая-то пакость.

Вошедший окинул взглядом столики и направился прямо в угол, где сидели О'Салливан и чернокожий араб. На его плече висел длинный цилиндрический футляр из красного лакированного дерева. Он щелкнул каблуками с легким поклоном и сел. Стол заволокло облако безошибочно чесночных паров.

Извините, что прерываю ваши размышления, джентльмены, но, кажется, это единственный столик в кофейне, который пока не пал жертвой триктрака. С другой стороны, день безотрадный. Вы играете в покер?

Он посмотрел на О'Салливана. Тот равнодушно кивнул.

Да, готов поклясться, вы научились этому в армии. А вы, друг мой?

Чернокожий араб приятно улыбнулся и заговорил, демонстрируя изысканное произношение.

До войны мне случалось играть, но не уверен, что теперь вспомню правила.

Вот как? Что ж, может быть, освежим воспоминания?

Европеец достал колоду карт, перетасовал и сдал пять чернокожему и пять себе. Он перевернул карты и отложил двух королей. Затем перевернул карты араба и отложил его пару тузов.

Вы выиграли — проще простого. Не хотите сдать сами?

Чернокожий араб неуклюже собрал колоду, медленно перетасовал и сдал. Когда карты раскрыли на этот раз, у него были те же два туза, что и раньше, и еще один. К двум королям европейца добавился третий.

Чернокожий улыбнулся.

Кажется, я опять выиграл.

Да уж, задумчиво пробормотал европеец. Отличная память. Я Мунк Шонди. Из Будапешта.

Ну конечно, подумал О'Салливан. Пакости подкрадываются из туманов Центральной Европы, и не знаешь, откуда вылезут. Все верно, жди неприятностей.

Каир Мученик, сказал чернокожий араб. Из Египта, очень приятно. А скажите, что это у вас за футляр?

Колчан.

Для стрел?

Да. В средние века такие были у японских самураев. А эта маленькая зверушка у вас на плече?

Обезьянка. Обезьянка-альбинос.

Мужчины окинули друг друга оценивающим взглядом. Потом венгр повернулся к О'Салливану, который печально сгорбился над своим бокалом, поигрывая Крестом королевы Виктории. Взглядом профессионального военного он окинул ряды медалей на груди ирландца.

Крымская война, если мне не изменяет память.

Не изменяет. Она самая.

Сочувствую, поистине ужасная трагедия. Эта атака под Балаклавой — чистое безумие. Но вы таки выжили в конце концов. И поскольку дело было в середине прошлого века, может быть, скорби о павших товарищах пора притупиться? Ваша печаль не вернет их к жизни, ведь правда?

Не вернет, это уж точно. Но, даже так, мне все равно сегодня грустно. Грустно и гадко, по правде сказать.

Почему же, друг мой?

Да почем я знаю. Впрочем, если задуматься, сдается мне, что дело здесь вот в чем: я слишком многое пережил для своих лет. В смысле, непомерный опыт. Он истощил меня и состарил. И что в итоге? Мне двадцать один год от роду, а я уже ветеран войны, закончившейся, почитай, семьдесят лет назад. С этаким грузом жить нелегко. Понимаете?

Думаю, да, сказал Мунк Шонди. Вы, случайно, не ирландец?

Нет-нет. Случай здесь ни при чем. Там наверху все четко рассчитали, перед вами результат непостижимых решений, которые Творец принял за моих многострадальных отца и мать. Отец был бедный рыбак, питался одной картошкой, и было у него тридцать три сына — я самый младший. Зовут меня, коротко, Джо, но, произнесенное над пинтой крепкого, имя мое расцветает и превращается в Джозеф Инда Колумкилле Киран Кевин Брендан О'Салливан Бир. Это все святые с моего острова — вот уж не то место, куда бы вам сильно захотелось. Моя родина — голые Аранские острова, они ведь вымыты дождем и выглажены ветром, да вот бедный Господь не озаботился одарить их хоть какой-нибудь почвой, а оставил сотворение почвы верующим, если уж она им так нужна. Наверное, думал, что должен же в Его вселенной кто-нибудь истинно веровать. Просто торчат в Атлантике десятки скал, вот и все, они первыми встречают ужасные приливы и штормы западных морей. И вот теперь, когда вы все это знаете, поймите, что не только из-за погоды я тоскую. Я молод, но жизнь у меня была штормовая и беспочвенная, если вы понимаете, о чем я.

Что, совсем худо?

Очень. Так погано, что не выкарабкаться. Честно говоря, я думаю, для меня все кончено.

В вашем-то возрасте?

По-моему, вполне подходящий возраст. Дух, живущий во мне, — ветеран по меньшей мере восьмидесяти пяти лет от роду, он ужасающе стар и скрипит. Атака легкой кавалерии в Крыму, помните? Мне приходится более или менее соответствовать возрасту.

Чернокожий араб прервал их разговор, повернувшись к О'Салливану.

Да, бывают минуты отчаяния, но их можно преодолеть. Вы слышали об английском исследователе по имени Стронгбоу?[77]

Слышал. Слышал несколько невообразимых историй и забавных легенд, и не раз. Но если по правде, не было такого человека. Не мог он существовать, никак не мог. Англичанин просто не может быть таким ненормальным. Обычная байка, в окрестных пабах и не такое услышишь. Стоит местному арабу воспарить на своем ковре-самолете, и вот нате вам, готова очередная невероятная история. А это их основное времяпрепровождение. Называется опиум. Прошу присутствующих не принимать это на свой счет.

Чернокожий араб улыбнулся.

Не принял.

Вот и славно. Так при чем здесь этот мифический Стронгбоу, которого, собственно, никогда и не было?

Чернокожий собирался ответить, но венгр прервал его. Он повернулся к О'Салливану.

Покер, друг мой. Мы о покере говорили, а не о левантийских сказках прошлого века. Кстати, о прошлом веке: почему бы вам не отрешиться от болезненного крымского опыта и не попытать счастья в Иерусалиме с колодой карт? Кто знает, может, это хороший способ начать все заново. Ну так как? Присоединитесь?

Начать заново? сказал Джо. Я, кстати, думал, что уже взвалил на себя этот груз, и кажется мне, он чертовски давит на спину.

Он посмотрел на свои руки, загрубевшие от постоянной возни с громадным каменным скарабеем, которым он пользовался в своих контрабандистских странствиях. Несколько дней назад он вернулся в Иерусалим со скарабеем, секретная полость внутри которого была начинена грузом оружия для Хаганы.[78] Впереди еще одна тайная поездка, еще один груз разобранных чешских винтовок, еше одна порция британских фунтов за оказанные услуги.

Но сегодня заняться ему было нечем.

И еще кое-что заинтриговало его — новые возможности. Чернокожий араб был, естественно, мусульманин, а венгр, кажется, иудей, о чем свидетельствовала звезда Давида на лацкане.

Ну и что они думают? Что им в Иерусалиме все позволено? Договорились по-тихому, так, что ли? Воображают, что могут облапошить бедного христианина только потому, что погода холодная, серая и мерзкая, а вовсе не та, что должна быть в земле, текущей молоком и медом? В Священном городе начинают фокусничать? И они думают, что выведут его из игры, со своими обезьянками-альбиносами и самурайскими луками и стрелами?

Постойте, сказал Джо. Я на все согласен. Но может быть, будем играть «по времени»? Чтобы все было по-честному?

Каиру Мученику было, кажется, все равно. Но Мунк Шонди явно обдумывал проблему; он взял стакан Джо, понюхал его, скорчил гримасу и вылил его содержимое на пол. Затем он попросил три пустых стакана и наполнил их коньяком из фляжки, которую достал из кармана пальто.

У меня как раз с собой первоклассная вещь.

Ну конечно, сказал Джо. Так что насчет времени? Я как-то недопонял. У меня иногда в ушах позванивает, и слышно худо. С самой войны.

А почему? спросил Мунк Шонди.

А я неплохо приложился с лошади, когда ее подо мной убили во время атаки легкой кавалерии. Приземлился как раз на голову, и с тех пор она уже не та, что раньше, моя бедная перекроенная голова. Такое впечатление, что ее кто-то постоянно держит в осаде, а кто — непонятно, и в ней все время свистит, кричит, воет и все такое, а я тут как бы ни при чем. Но, с другой стороны, я только потому и выжил, что лошадь упала, а я даже встать не смог. Наши рвались дальше на позиции русских, а я остался. Да благословен будет шум в моей голове, без него меня бы здесь не было. Так как насчет «по времени»?

Венгр достал крохотные золотые карманные часы и положил на середину стола. Он нажал на кнопку, крышка открылась, и все трое наклонились вперед.

Им открылся пустой эмалевый циферблат, полная луна, не оскверненная ни стрелками, ни четвертями, ни цифрами. Мунк Шонди снова нажал на кнопку, и пустой циферблат откинулся, открывая другие часы, с обычным циферблатом, но минутная стрелка двигалась по нему со скоростью секундной, а вместо секундной была стремительно движущаяся тень.

Вот, сказал Мунк Шонди.

Он еще раз нажал на кнопку, и открылся третий циферблат, тоже, казалось бы, обычный, но будто с застывшими стрелками. На самом деле секундная стрелка двигалась, вот только медленно-медленно. Все трое смотрели на нее несколько минут, и за это время она продвинулась на пару секунд, не больше.

Каир Мученик откинулся назад и оглушительно захохотал. Даже О'Салливан вяло улыбнулся. С тем же торжественным видом Мунк Шонди щелчком закрыл все три циферблата и убрал крохотные золотые часы в жилетный карман. Он собрал карты и начал тасовать.

Я так думаю, джентльмены, что у нас впереди долгий унылый день. Я не знаю, что привело нас в Иерусалим. Могу только предположить, что для всех нас это Священный город. В любом случае, вот мы сидим в последний день декабря, в холодный день, в воздухе определенно пахнет снегом, а завтра грядет новый год. Так что мне все равно, быстро или медленно идет время. А вы что скажете?

Каир Мученик засмеялся и снял карты. О'Салливан нехотя улыбнулся и в свою очередь снял. Мунк Шонди отложил лук и стрелы, и первые карты их двенадцатилетней игры легли на стол в Старом городе, в дымной арабской кофейне, где все и началось.

Уже с самого начала стало очевидно, что трех более непохожих друг на друга стилей игры, чем стили трех основателей, не могло и быть.

Стиль Каира Мученика был наиболее оригинальным, поскольку он никогда не смотрел в свои карты, пока не сделаны все ставки, опираясь при этом на какой-то собственный закон больших чисел, приносивший ему выигрыш. Конечно, ему приходилось все время блефовать, но люди со стороны едва ли перехитрили бы человека, который мог честно заявить, что не знает, какие карты у него на руках.

Мунк Шонди пользовался своими широкими познаниями в области левантийских потребительских товаров. В соответствии с его правилами все мало-мальски ценное годилось для ставки. Таким образом, если на стол ложились горка талеров Марии Терезии и расписка, служившая эквивалентом срочных контрактов на египетскую вяленую рыбу, Шонди готов был обремизиться, лишь бы рыба досталась ему.

Шонди откуда-то точно знал, что персидские динары через несколько дней подешевеют по отношению к вяленой рыбе и что он получит солидный доход, если дисконтирует талеры Марии Терезии в Дамаске, увеличит вдвое стоимость своих срочных контрактов на рыбу, дешево купив динары в Бейруте, продаст четверть своих срочных контрактов и треть динаров в Багдаде, чтобы подмазать таможню на персидской границе, и, наконец, проследит, чтобы его курьер оказался в Исфахане в пятницу, в базарный день, как раз когда срочные контракты на рыбу будут пользоваться особенным спросом.

И только О'Салливан играл или говорил, что играет, руководствуясь математическим расчетом. Он заявлял, что приспособил к условиям покера баллистические таблицы, которые в свое время выучил наизусть в холмах южной Ирландии. Он был тогда в бегах, и знание дистанций требовалось ему, чтобы охотиться за «черно-рыжими». О'Салливан не мог близко подойти к врагу и вместо этого издали стрелял из своего старого мушкетона высоко в воздух, на манер гаубицы, так что правое дело, воплощенное в его пулях, описывало крутую параболу и низвергалось на врага, словно кара небесная.

На непостижимом блефе строилась игра Каира Мученика.

На невероятном знании левантийских торговых рынков — игра Мунка Шонди.

На баллистике, описывающей траектории пуль небесных, — когда ставил О'Салливан.

Чрезвычайно необычные методы игры да еще вызов, который игроки бросали слепому случаю, — все это сбивало с толку людей со стороны. А еще неистощимые финансовые ресурсы, которыми располагали три игрока-основателя.

Говорили, что Каир Мученик годами грабил могилы фараонов и теперь в его распоряжении огромный запас мумий. Как известно, порошок из мумий фараонов — надежный левантийский афродизиак, если его вдыхать или курить в виде мастики.

Этот порошок, если ежедневно употреблять его в достаточных количествах, дарил бесплодным женщинам стайку детишек, давал долголетие и мудрость мужчинам и вообще мог с успехом заменить собой что угодно.

И хотя запасы подлинного порошка из мумий фараонов, естественно, рано или поздно должны были истощиться, оставалось еще множество заботливо мумифицированных египтянами царских кошек. Наконец, никто не сомневался, что теперь, став главным поставщиком молотых мумий на Ближнем Востоке, Каир Мученик без зазрения совести будет производить порошок хоть из старых тряпок.

Что касается Мунка Шонди, хазарского еврея, никто не мог взять в толк, каким сокровенным чутьем он угадывает, что нынешняя стоимость йеменских ковриков и дамасских смокв как-то повлияет на стоимость грядущего весеннего приплода левантийских ягнят. Эти цены — и цены на тысячи других товаров — сплетались в сложные, запутанные законы, доступные ему одному.

И наконец, совсем недавно обретенное богатство О'Салливана, дела огромной важности, которые он вел, торгуя религиозными амулетами; наибольший доход приносили деревянные рыбы, грубо вырезанные из цилиндрических кусков дерева. Ассортимент был велик, но наибольшим спросом пользовались рыбы размером с ладонь. Ирландец заявлял, что эти абстрактные деревянные изображения — точная копия тех, которыми пользовались первые христиане, чтобы в те опасные времена тайно опознавать друг друга, не привлекая чужого внимания.

Но если это были просто примитивные амулеты, почему они вдруг стали столь популярны в современном Иерусалиме и распространились оттуда по всему Ближнему Востоку? И если это были христианские символы, то почему они пользовались равным спросом среди иудеев, мусульман и неверующих?

Женщины предпочитали носить их с собой тайно, пряча в сумочках и смущаясь, если продавец в магазине замечал амулет, когда они искали мелочь. Но мужчины достаточно открыто демонстрировали их на рынках, где амулетам находилось куда более конкретное применение, — приветствуя друг друга, мужчины с видимым удовольствием помахивали деревяшками в воздухе. В кофейнях они громко колотили ими по столам, чтобы подозвать официанта.

После кофе и табака деревянные рыбы ирландца были главным предметом спроса на Ближнем Востоке. Их можно было найти повсюду, в хижинах и дворцах, у людей всех национальностей, даже у бедуинов, которые и рыбы-то никогда не видели.

Порошок из мумий. Торговля, основанная на знании будущего. Религиозные символы.

С таким тылом эти трое были непобедимы. Год за годом они до нитки обирали приезжих — сбитых с толку эмиров, европейских контрабандистов и враждующих шейхов, набожных священников и разного рода коммерческих агентов, праведных фанатиков, всех странников-мечтателей, великое множество которых стекалось из разных краев в вечном стремлении покорить вершины Священного города и в поисках духовного золота, — Мученик, Шонди и О'Салливан Бир неумолимо сдавали карты, тасовали и сдавали вновь, безжалостно ввергая Иерусалим в пучину величайших беспорядков со времен Первого крестового похода. Бесконечный покер в комнате со сводчатым потолком, куда они перебрались уже в первую ночь, когда закрылась кофейня.

Не стоит прерываться только из-за того, что наступила полночь, сказал тогда Мунк Шонди.

Не стоит прерываться только из-за того, что приходит новый год, согласился Каир Мученик.

Что ж, джентльмены, если вы оба так считаете, сказал Джо, я знаю в Старом городе место, где мы всегда сможем играть без помех. Это бывшая лавка древностей, которой владеет мой друг, почти заброшенное местечко, поскольку он теперь вершит дела только в голове, странный бизнес, как вы сможете убедиться.

И так Великая иерусалимская игра началась в задней комнате пустой лавки, принадлежащей неприметному продавцу времени по имени Хадж Гарун

В тот последний день, спустя двенадцать лет игры, сдавал О'Салливан. Он предложил классический вариант покера, сбрасывать по три карты, и Каир Мученик и Мунк Шонди согласно кивнули, когда он объявил условия. Классический способ, стандартные карты на руках, ничего необдуманного и ничего случайного, — лучший и достойнейший способ закончить игру.

Они сознавали, что тот самый миг наконец настал, и потому играли неспешно и спокойно. О'Салливан распечатал бутылку нелегального ирландского самогона и начал неторопливо потягивать. Каир Мученик заправил кальян солидной дозой мастики из мумий и удовлетворенно затянулся. Мунк Шонди поставил на стол глубокую миску, наполненную головками чеснока, и принялся методично прогрызать путь ко дну.

Воинам-друзам,[79] охранявшим игру, дали денег и распустили по домам. На середине стола — колода карт, заказанная из Венеции специально ради такого события. Прежде чем аккуратно снять целлофановую обертку с колоды, все трое по очереди сделали на ней надрез.

Начали тасовать, каждый возился с колодой по пятнадцать-двадцать минут, чтобы прочувствовать ее, а потом еще двадцать минут они по очереди снимали. Но если учесть, что играли они уже двенадцать лет, никто не торопился. Мошенничество ушло в прошлое. Сейчас требовалось нечто большее, чем ловкость рук.

Пустой кальян, пустую бутылку из-под самогона и пустую миску из-под чеснока отложили в сторону. Каир Мученик уставился в потолок и объявил свою ставку.

Козы Мусульманского квартала, сказал он.

Остальные взглянули на него.

Предназначенные для содомии, торжественно добавил он.

Глаза О'Салливана сузились.

Козы Христианского квартала, парировал он. Мясо.

Козы Еврейского квартала, сказал Мунк Шонди. Молоко.

Они глядели друг на друга. За все эти годы они привыкли открывать карты именно так, чтобы люди со стороны не забывали: только настоящие товары и услуги имеют окончательную ценность в Священном городе. Ведь рано или поздно армии завоевателей придется отступить, и тогда пошатнется и рухнет созданная ею империя, как и все империи от сотворения мира, а имперская валюта станет в Иерусалиме чужой и ненужной.

Но, как беспечно заметил однажды кроткий Хадж Гарун, даже Священному городу нужны услуги. По правде сказать, гораздо больше, чем большинству мест на земле.

О'Салливан сдал. Он и Мунк Шонди медленно подняли свои карты к груди и одновременно заглянули в них. Поизучав их несколько минут, они сбросили по три. Каир Мученик, как всегда, и не подумал прикоснуться к своим картам. После некоторого размышления он сбросил первую, третью и пятую.

Каждый получил еще по три карты. Мунк Шонди с мрачным выражением быстро сопоставлял курсы всевозможных левантийских товаров на тот день. О'Салливан несколько лихорадочно высчитывал баллистические траектории патриотизма. Только Каир Мученик, с присущей ему самоуверенностью, сохранял совершенное спокойствие.

И поскольку он сидел слева от сдающего, он имел право первым открыть карты. Как всегда, он даже не заглянул в них.

Нечего медлить, сказал Каир Мученик. Не сейчас. Я не намерен терять время, поднимая ставки по крохам. Я начну с максимума, а вы сами выбирайте, играть вам или нет. Я думаю, вы оба согласитесь, что бизнес у меня разнообразный, не всегда законный, и что через него я контролирую Мусульманский квартал этого города.

Король молотых мумий сейчас нанесет удар, пробормотал О'Салливан. Но в то же время это была чистая правда, такая же, как его собственный контроль над Христианским кварталом и контроль Мунка Шонди — над Еврейским. Религиозные символы и торговля будущим так же необходимы Иерусалиму, как порошок из мумий.

Ну так как, да или нет? спросил Каир Мученик.

Да. Согласен.

Правильно. Так вот моя ставка. Контроль над Мусульманским кварталом. Я кладу Мусульманский квартал на стол. Если кто-то из вас выиграет — а этого не случится, — он ваш. Но для начала ваша ставка должна сравняться с моей. Не раскрываемся. Все всерьез.

О'Салливан негромко присвистнул.

Вот нахальство, а? пробормотал он. Ты хочешь сказать, Мусульманский квартал целиком?

Правильно. До последнего высушенного на солнце кирпича.

Люди? спросил Мунк Шонди.

До последнего нерожденного младенца, не знающего, во что его втянули.

Что ж, честно, сказал Мунк Шонди и пристукнул по столу. Коли так, ставлю Еврейский квартал.

Господи, черт с вами, заорал О'Салливан. Черт с вами! Если так, то я ставлю Христианский квартал.

Два последних слова он произнес по-гэльски, но его отлично поняли. Они достаточно изучили родные языки друг друга, чтобы распознать ставку на любом из них. Вот оно. Все трое откинулись, чтобы насладиться этим мгновением, шансом, который выпадает лишь раз в жизни, если выпадает вообще. Каждый поставил все, чем владел, и без слов было ясно, что четвертый район города, Армянский квартал, отойдет к победителю.

Вот и все. На стол лег Иерусалим. Победивший забирает вечный город.

Но прежде чем открылись карты, прошли двенадцать азартных лет в бывшей лавке древностей Хадж Гаруна, древнего защитника Иерусалима, который даже в тот знаменательный момент рассеянно бродил по комнате. До его трехтысячного дня рождения оставалось всего несколько дней.

Глава 2 Каир Мученик

Каир Мученик был рабом и с ранних лет собирал хлопок в дельте Нила бок о бок со своей прабабкой по материнской линии, женщиной гордой и неукротимой, впервые в жизни испытавшей страсть аж в 1813 году.

В тот год молодая женщина из деревни на краю Нубийской пустыни приютила у себя в хижине обворожительного странника по имени шейх Ибрагим ибн Гарун. Бойкий молодой шейх говорил, что он знаток исламских законов, а голубые глаза унаследовал от предков-черкесов.

Но позже Каиру Мученику доведется узнать, что его прадед-бродяга на самом деле был переодетый европеец, весьма одаренный швейцарский лингвист со страстью к деталям. Его прочим потомкам, известным и неизвестным, спустя век тоже суждено будет сыграть важную роль в Великом иерусалимском покере.

Юный шейх Ибрагим, как и положено, скоро затосковал в деревеньке на краю Нубийской пустыни. Со слезами расстался он со своей новой женой, дабы возобновить странствия, обещав вернуться через три месяца. Однако, вернувшись через положенный срок, он обнаружил, что деревня разрушена, а ее обитателей увел отряд мамелюков.

Этих вырождающихся преемников средневекового воинства, бывших монгольских и тюркских рабов, позже ставших правителями Египта, примерно за пятнадцать лет до того Наполеон оттеснил на юг, в пустыню. И хотя они уже девять веков назад покинули суровые русские степи, воспоминания о холодном северном ветре навечно запечатлелись в их вялых умах, и даже в ужасную нубийскую жару они носили толстое шерстяное нижнее белье. В роскошных одеяниях и огромных, расшитых самоцветами тюрбанах, с мечами, инкрустированными драгоценными камнями, с седельными сумками, набитыми золотом, возя при себе все свои богатства, они сквозь дымку тумана тяжело скакали на битву, а их катамиты бежали рядом, размахивая зелеными знаменами Пророка.

Мамелюки не могли продолжить свой род, потому что они все-таки были педерасты. Пока они правили Египтом, они покупали мальчиков на юге России и раскармливали их, чтобы те со временем их заменили, но этот канал закрылся, и каста воинов-мусульман потихоньку стала вымирать.

Те, кто еще держался, были стареющие обрюзгшие толстяки, пожилые астматики, которых изводил рак прямой кишки и кожные инфекции, особенно в паху и подмышках. Несмотря на столь буйный телесный распад — настолько ощутимый, что ветер, если дул в нужную сторону, мог предупредить местные племена об опасности, — мамелюки наслаждались варварской роскошью, все еще разоряли земли и продавали захваченных африканцев арабам-работорговцам. Немного возбудившись после очередной вылазки, они возвращались на свои нильские барки и снова впадали в подобный смерти ступор под навесами, которые их прислужники денно и нощно поливали водой в бесплодных попытках остудить их громадные храпящие тела.

Они никогда не снимали белья, а потому и чесаться смысла не было. Даже отмахиваться от мух было бесполезно. Вместо этого они лежали, тупо глядя в пустыню и удивляясь, как могло случиться, что их когда-то роскошная жизнь на Средиземноморье, с его легким ветерком, благоуханием и прочими наслаждениями, сжалась до рептильного существования в пропеченном солнцем забвении, в этой глуши.

На одной из этих барок в 1813 году прабабка Мученика родила девочку, черную, как она сама, но со светло-голубыми глазами ее обожаемого шейха Ибрагима. Мамелюкам девочка была ни к чему, и мать с дочерью продали арабскому работорговцу, а тот отправил их в дельту Нила собирать хлопок. В свой черед дочь родила дочь, а та — сына, такого же чернокожего со светло-голубыми глазами. Обе умерли от дизентерии вскоре после рождения детей, и мальчика воспитала прабабка. Но и она в 1892 году, вытерпев почти восемьдесят лет рабства, пала жертвой дизентерии.

После ее смерти хозяин освободил маленького Каира, проявив исламское милосердие.

И вот, в двенадцать лет выброшенный в широкий мир, неграмотный и ничего не умеющий, мальчик сделал то, что во второй половине девятнадцатого века в Египте сделал бы на его месте любой чернокожий ребенок. Он обернул голову куфией и по пыльным дорогам побрел в столицу, искать помощи бывшего раба по имени Менелик Зивар.

Менелик Зивар занимал среди чернокожих в Египте весьма необычное положение.

Рабы воспитывались в религии своих хозяев, и абсолютное большинство исповедовало ислам. Но ветвь рода Зиваров, которой принадлежал Менелик, ухитрилась оказаться коптами, и Менелик принял на себя тяжкий труд изучить коптский язык, это мертвое египетское наречие, на котором говорили в Египте во времена первых христиан.

Такими знаниями мог похвастаться еще только один человек — глава коптской Церкви, он же патриарх Александрийский. В его обязанности входило назначение главы Церкви в Эфиопии, единственной стране, где эта христианская секта имела статус государственной религии, и единственной стране в Африке, которой не управляли европейцы.

Поскольку никто, кроме Менелика и патриарха, не знал коптского, они предпочитали обсуждать дела именно на этом языке. Конечно, понять, что они говорят, было невозможно, но чернокожие в Египте были уверены, что уж если у Менелика такие взаимоотношения с коптским патриархом, то он уж точно влиятельнее всех чернокожих в мире.

Даже его имя играло ему на руку, поскольку исторический Менелик был первым императором Эфиопии.[80]

Но не только его политические связи определяли его статус в черном сообществе. Кроме всего прочего, Менелик Зивар был виднейшим египтологом девятнадцатого столетия.

Прежний хозяин Менелика, зажиточный торговец хлопком по имени Зивар, отправил своего юного сына в Англию получать образование. Зивар-сын вернулся в Александрию, неплохо изучив археологию, но, прожив вдали от дома так долго, не имел никакого представления о современной египетской коррупции. Для полевых работ ему понадобился квалифицированный драгоман, то есть проводник и переводчик, который присматривал бы за вороватыми рабочими и раздавал бакшиш направо и налево по всему нильскому бассейну. Патриарх Александрийский заметил археологу, что не стоит далеко ходить достаточно обратить внимание на собственного домочадца, проницательного раба Менелика.

Зивар-сын и Менелик объединили усилия и начали копать по всей дельте. Менелик быстро научился разбирать иероглифы и скоро стал сам предлагать, где вести раскопки. Здесь вполне проявился его природный ум, и вскоре раб стал учителем, а хозяин — учеником.

Но даже получив свободу, Менелик сохранил все качества превосходного драгомана. Он всегда скромно держался в тени. Поэтому, хотя открытия сделали знаменитым хозяина Менелика, ни один белый в Египте и никто в Европе не слыхивал о том Зиваре, который действительно заслуживал славы, — о Менелике, тайном ученом и африканском народном герое.

Когда маленький Каир пришел к Зивару просить совета, чернокожий египтолог был уже стар. Годы, проведенные Менеликом в тесных могилах, напоминали о себе артритом, и теперь он уже не участвовал в раскопках лично. Вместо этого он объяснял, где искать, и оценивал археологические находки. Он давно привык сохранять инкогнито, и поэтому надиктованные им монографии публиковались под чужими именами.

Между тем бесконечным потоком со всех концов Африки к нему стекались юные почитатели чернокожие мальчишки и девчонки, которые только начинали жизненный путь и жаждали его совета.

Из-за артрита Менелику было удобнее всего лежать на спине. А поскольку большая часть его жизни прошла в могилах, совсем не удивительно, что своей спальней он избрал самый любимый саркофаг, чрезвычайно массивный монолит, прежней обитательницей которого была мумия матери Хеопса. Отойдя от дел в 1880 году, Менелик велел опустить саркофаг в гробницу, которую сам же и обнаружил под городским садом в Каире, недалеко от Нила. С тех пор именно там собирался его двор, которым престарелый патриарх управлял со дна саркофага. Просителей по одному проводили в гробницу для бесед, которые могли продолжаться от нескольких минут до целого дня, в зависимости от того, насколько часто старый ученый задремывал в своем звуконепроницаемом и почти безвоздушном подземном склепе.

Маленький Каир стоял в очереди в городском саду несколько недель, прежде чем служитель подвел его к крутой лестнице, которая вела в склеп. Ему приказали сразу закрыть за собой дверь, потому что глаза учителя успели отвыкнуть от света. Он на цыпочках спустился по лестнице, сделал глубокий вдох и проскользнул в дверь.

Он оказался в маленькой угрюмой комнате. В темноте проступали очертания гигантского саркофага, в изголовье горела всего одна свеча. Он снова глубоко вдохнул, на цыпочках пересек комнату и заглянул внутрь.

Он даже приоткрыл рот от удивления. В самом низу, в полых глубинах камня, среди стопок книг и загадочных надписей, которым на вид было не меньше пяти тысяч лет, лежала иссохшая мумия с огромным увеличительным стеклом на груди. Маленький Каир был ошеломлен. Внезапно сморщенная рука мумии поднялась и схватила увеличительное стекло. Стекло гигантской линзы увеличило немигающий глаз, воззрившийся на него из древности, дюймов до двух, не меньше.

Попался, хихикнула мумия.

Маленький Каир затрясся. Его зубы застучали, лицо залил пот. Губы мумии исказила злорадная кривая улыбка.

Ну-ну, сынок, перестань. Я всего-навсего тот, к кому ты пришел. Как тебя зовут?

Маленький Каир прошептал свое имя.

Серьезно? спросила мумия. Ты уж точно получил это имя не от своего хозяина. Где ты его взял?

От прабабки, господин.

Ее фамилия была Мученица?

Нет, господин. У нее не было фамилии, господин. Но она дала мне это имя, господин.

Странно. Почему?

Я не знаю, господин.

Она тебе этого никогда не объясняла?

Нет, господин.

Она воспитала тебя?

Да, господин.

Все остальные рано умерли?

Да, господин.

От дизентерии?

Да, господин.

Хм, вот загадка. Нил дает нам землю, но требует за это жертв. Хорошая вода — в то же время плохая вода. Согласись, сынок. Секунду назад я поймал тебя на страхе перед прошлым, а это не лучший способ жить дальше, особенно если ты черный, вот как мы с тобой. И кстати, о прошлом: что ты знаешь о своем?

Я знаю, откуда была родом моя прабабка, господин.

Из Нубии, я бы сказал, глядя на тебя. За исключением глаз. Откуда они у тебя такие?

От моего прадеда, господин. Странствующего черкеса, господин.

Ах, вот что он ей сказал. Что еще ты о нем знаешь?

Он был знаток исламских законов, господин.

И это он ей тоже сказал, так?

Да, господин.

Ясно. А имя у него было?

Да, господин. Его звали шейх Ибрагим ибн Гарун, господин.

Губы мумии снова искривила усмешка.

Ах так, понятно. Этот молодой человек и вправду был путешественником, сомнений нет. В любом случае, он собрался и пошел своей дорогой, а твою прабабку после этого продали в рабство?

Да, господин.

Мамелюки?

Да, господин.

Все они уроды. Вялые жирные педерасты. Она их не жаловала, правильно я говорю?

Да, господин.

Точно. Но все это случилось в начале века, а начало века вряд ли можно считать прошлым. Истинное прошлое, которое может интересовать археолога, заканчивается в момент разрушения Нового Царства. Знаешь, когда это было?

Нет, господин.

Тридцатая династия. Несчастливое время. Да, теперь понятно.

Мумия закрыла глаза. Помолчав минут десять, она встрепенулась и почесала нос, потом снова подняла увеличительное стекло, и за линзой опять появился двухдюймовый глаз.

Ты сказал, ты ищешь работу, сынок?

Да, господин.

Говоришь хоть немного по-английски?

Нет, господин.

Ничего, нахватаешься. Ты мусульманин, я так понимаю.

Да, господин.

Конечно. У твоей прабабки была долгая память, и она хотела отдать кое-какие долги. Очень гордая женщина?

Да, господин.

Я так и думал, но это на будущее. Сейчас тебе нужна профессия, и, пожалуй, ты можешь начать драгоманом, как начинал я. Для нас многие профессии закрыты, а это хорошее дело на первое время. Тебе нужны связи.

Да, господин.

Правильно. Начнешь подручным и потихоньку будешь пробиваться. Теперь слушай внимательно, вот правила. Веди себя достойно, не льсти, не хнычь и не закатывай глаза. Будь учтивым, но заботливым и предупредительным с дамами, учтивым, но не столь чопорным с господами. Если ты чего-то не понимаешь, всегда говори Да, господин, бодро кивай и притворяйся, что понял. Получая вознаграждение, низко кланяйся и бормочи, как счастлив оказать эту услугу. Выполнив работу, давай понять, что, если попросят, ты можешь оказать еще более сложные услуги, для этого вполне достаточно секунду многозначительно помолчать. И прежде всего улыбайся. Улыбайся и улыбайся, пусть по тебе будет видно, что ты наслаждаешься своей работой, даже если она глупа и утомительна. В то же время будь очень сдержанным — иногда разве что можешь тонко намекнуть, как европейцев бодрит пустынный воздух. И будь мягок. Никогда никому не вреди. Твоя прабабка тебе об этом говорила?

Да, господин.

Я так и думал. Прикидывая, как ты будешь отдавать долги, она помышляла только о высоком. Так вот, о тебе. Служитель у входа даст тебе адрес. Скажи им, что тебя послал я, и через неделю возвращайся с отчетом о своих успехах. А потом возвращайся каждую неделю до получения дальнейших указаний.

Да, господин.

И знай, что я не спал, когда ты вошел, и несколько минут назад, когда внезапно замолчал, тоже не спал. Люди думают, что я сплю, хотя на самом деле я просто путешествую. Надо побывать в эпохе династии, чтобы ее уразуметь. Понимаешь?

Да, господин.

Бодро кивай, когда так говоришь.

Да, господин.

Хорошо. Приходи на следующей неделе.

Да, господин, прошептал маленький Каир, на цыпочках удаляясь от массивного каменного саркофага.

Он стал учеником драгомана и, к своему удивлению, обнаружил, что его работа заключалась вовсе не в том, чтобы водить туристов по окрестностям или торговаться за них на базарах. Вместо этого оказалось, что в его обязанности входили прежде всего услуги сексуального плана.

Большинство европейцев, зимовавших в Египте, казалось, редко покидали просторные веранды своих отелей. Там они грациозно бродили, похваливая погоду и поругивая вялость и неопрятность местных жителей. Иногда попадались и те, кто шастал по окраинным улочкам в поисках сексуальных отношений, на европейский взгляд ассоциирующихся с Востоком, возможности поразвлечься вдали от дома, как раз того, что мог обеспечить драгоман.

В атмосфере безучастности, где викторианское пуританство скрывало имперские пороки, юный Каир без особенного интереса познавал азы своей профессии. Каждый день к полудню он являлся в контору Первого секретаря, главного драгомана в городе, в обязанности которого входило обучать новичков и раздавать задания. Поработать удавалось нечасто, что вполне соответствовало неторопливому ритму жизни, которую вели англичане в Египте. И в любом случае клиенты драгомана в основном спали, потому что и жара изнуряла, и опиум не вселял бодрости.

Так что в первые одинокие месяцы в городе юному Каиру выпадало много тихих часов, когда, прислушиваясь к храпению мужчины (или женщины), он мог помечтать о будущем, и его грезы неизбежно возвращались к невероятному событию, которое так часто вспоминал Менелик, к беседе длиной в сорок лет, которую старик вел со своим задушевным другом, английским лордом и легендарным исследователем, Плантагенетом Стронгбоу.

Менелик впервые повстречал Стронгбоу летом 1838 года, через несколько недель после того, как исследователь вернулся из, пожалуй, самой загадочной своей поездки, на сей раз по окраинам Персии.

Гигант семи футов и семи дюймов роста,[81] в тяжелом засаленном черном тюрбане и черном халате из немытой и нечесаной козьей шерсти (говорили, что одежду ему подарили где-то в Персии, в диком горном племени) — словом, на пыльных улицах Каира надменный английский герцог представлял собой несколько странное зрелище. Несмотря на юный возраст, его лицо было уже покрыто шрамами. Вдобавок на его внешности отразилась недавняя схватка с холерой, чуть было не стоившая ему жизни.

Но больше всего Менелика поразили, конечно, переносные солнечные часы, болтавшиеся у Стронгбоу на поясе, — невероятно тяжелый бронзовый гномон, выгравированная на котором легенда особо отмечала, что часы сделаны в Багдаде во времена пятого халифа из рода Аббасидов.

Менелик никогда не видел, чтобы европеец, пусть даже и английский герцог, был так диковинно одет, и уж точно никогда — чтобы костюм столь возмутительно не соответствовал удушающей жаре египетского лета. Он сразу заинтересовался Стронгбоу.

Говорили, что молодой английский герцог презирает соотечественников, но уважает компанию настоящих левантийцев, в особенности бедняков и бродяг, зарабатывающих на хлеб фокусами и свежими сплетнями. Памятуя об этом, Менелик однажды подошел к Стронгбоу на базаре и представился. Стронгбоу был, как всегда, настороже: под мышкой он держал отполированный изогнутый корень, короткую тяжелую дубинку, угрожавшую всякому, кто осмеливался обсуждать вопросы, непосредственно Стронгбоу не интересовавшие.

В то время Менелику было двадцать — на год больше, чем Стронгбоу. Он все еще был рабом и простым драгоманом, но уже говорил по-коптски и проявил наблюдательность, позволившую ему впоследствии раскрыть тайны столь многих могил. Не многие каирцы смогли бы рассказать о жизни низов родного города с такой точностью и вкусом, как Менелик.

Улыбаясь, он шагнул к Стронгбоу. Когда тот машинально поднял дубинку, Менелик выкрикнул грубое коптское приветствие, которого на Ниле не слышали уже больше тысячи лет, трехэтажное вульгарное выражение, которое употребляли только нильские лодочники, бывшие друг с другом на самой короткой ноге. Конечно, Стронгбоу не понял языка, но почувствовал общий настрой, и тот ему понравился. Он опустил дубинку и улыбнулся, а Менелик тем временем перешел на низкопробный арабский диалект и очаровал Стронгбоу еще больше, принявшись на чем свет стоит честить некоторых англичан, которые занимались в Каире темными делишками.

Жара базара невыносимо давила. Молодые люди решили, что неплохо бы чего-нибудь выпить, и вошли в первое заведение, которое обнаружили у берега Нила. Это оказалось убежище ничем не занятых в данный момент драгоманов, грязный ресторанчик на открытом воздухе, увитый диким плющом, утопающий в цветах, с бассейном, в котором плескались сонные утки, и клеткой, приютившей крикливых павлинов, время от времени равнодушно раскрывающих хвосты. Дешевое вино оказалось крепким, барашек с приправами — вкусным, а сморщенные арабы-официанты попыхивали опиумом и с каждым часом все менее уверенно передвигали ноги.

Там, под успокаивающий напев тени, Стронгбоу и Менелик провели длинный летний воскресный день. Они ели и пили, кормили невозмутимых уток, наблюдали, как спариваются нервные павлины, восторженно обсуждали все, что приходило на ум, и так надрались к вечеру, что им пришлось прыгнуть за перила и освежиться в мутной реке, перед тем как отойти ко сну.

В тот день у Нила завязалась крепкая дружба. И с той поры, когда бы Стронгбоу ни оказался в Нижнем Египте, он посылал гонца к Менелику, и они вновь встречались по воскресеньям в том же грязном ресторанчике на открытом воздухе, увитом плющом, утопающим в цветах, всегда за одним и тем же столиком, там же, где они сидели развалившись в первый раз, охрипшими голосами подхватывая нить бесед, словно те никогда и не прерывались, почесывая павлинов и прикармливая уток, наслаждаясь барашком с приправами и бесконечными кувшинами вина, с которыми им приходилось управляться самим, потому что ослабевшие от опиума официанты не могли считаться серьезным подспорьем, Менелик — делая блестящую научную карьеру, Стронгбоу — вечно расширяя географию своих путешествий, уже простиравшихся от Тимбукту до Гиндукуша.

Каждую неделю приходя в гробницу под городским садом, маленький Каир восхищенно слушал истории из арсенала Менелика Зивара, истории о невообразимых приключениях и удивительных превратностях судьбы, которые и не снились одинокому мальчику двенадцати лет от роду, чужаку в великом городе.

Так, по крайней мере, казалось маленькому Каиру. Старый Менелик думал иначе.

Не так, говорила сморщенная мумия со дна саркофага, улыбаясь и подбадривая мальчика. Сейчас тебе, может, так и кажется, сынок, но никогда нельзя быть уверенным, что уготовила нам судьба. Подвиги и открытия? Удивительные превращения? Вот только вспомни о Камне Нумы.

Маленький Каир стоял, упираясь подбородком в край каменного саркофага. Чарующие имена, нездешние воспоминания — так было всегда в тихом склепе Менелика Зивара. В глазах мальчика появилось отрешенное выражение.

Камень Пневмы? прошептал он.

В глубине саркофага, из-за стопок книг и странных надписей, мумия подняла увеличительное стекло, и вновь на мальчика взглянул из древности гигантский глаз. Мумия сухо усмехнулась.

Как ты сказал? Нумы или Пневмы? Дыхание тоже играет свою роль в этой истории, особенно свежий воздух, но с греками это связано лишь косвенно. Короче, речь идет о Камне Нумы, и Стронгбоу рассказал мне о нем однажды в воскресенье, сорок или пятьдесят лет тому назад. Он шел из кухни с новым кувшином вина и еще одним блюдом барашка со специями, а его переносные солнечные часы весело болтались на поясе, когда он пробирался среди официантов-паралитиков, и вдруг на его лице появилась дьявольская усмешка. Мы сидели в ресторане уже давно, и я захмелел настолько, что едва ее различил. Но когда он рухнул на стул и надо мной нависло его огромное лицо, я ее увидел. Это была злобная усмешка. Воплощенная дьявольская хитрость.

Эй, говорю я, что это за штуки?

Менелик, ты, кладбищенский вор с Нила, заорал он, хватая меня за руку, и шмякнул блюдо с барашком об пол. Менелик, ты, чертов черный копт, обещай мне, что, если тебя спросят о Камне Нумы, ты будешь нем как рыба.

Это почему? спросил я, хотя никогда про этот камень не слышал.

А Стронгбоу тем временем заулыбался еще более жутко. Так жутко, что если бы я знал его похуже, то подумал бы, что у него начинается горячка. Вот какая сумасшедшая была ухмылка. И вдруг он сделал резкий жест, и его солнечные часы полетели через комнату, сметая все на своем пути. Кувшин упал в бассейн с утками, и вода покраснела от вина, стаканы разбились о клетку с павлинами, и спаривающиеся птицы в испуге разлетелись под дождем сверкающих осколков. Он стукнул кулаком по столу и захохотал так, что все затряслось, даже, кажется, официанты, хотя, может быть, и нет, кто его знает. Может, конечно, это вино сыграло шутку с моим зрением, но я видел своими глазами, как в ту минуту они в первый раз за долгие годы подали признаки жизни.

Почему? загремел Стронгбоу. Для блага Европы. Мы спасем Европу от ее собственного невообразимого лицемерия.

Маленький Каир слушал, затаив дыхание.

Да, прошептала мумия, Камень Нумы — вызвавшая ожесточенные споры в научных кругах каменная плита, названная по имени ее первооткрывателя, Нумы Нуманция. Немецкий исследователь сексуальности — и защитник однополой любви, кстати. Недоброжелатели презрительно называли его Тетушкой Магнезией. Но надо признать, в те времена в Европе никто не осмеливался высказываться об этой стороне жизни с такой прямотой, как Нуманций, что, конечно, не могло не вызвать сочувствия Стронгбоу.

Неделя за неделей, продолжал Менелик, этот Нума Нуманций, он же Тетушка Магнезия, исследовал руины в верховьях Нила, у Карнака, пытаясь найти некую маленькую надпись, которая бы подтвердила, что у древних египтян не было наказаний за гомосексуализм. Но тщетно. Иероглифы на колоннах запечатлели неисчислимые дела на благо общества, совершенные фараонами, и неисчислимые добродетели этих фараонов, и при этом ни слова о сексе.

В тот вечер, когда Стронгбоу набрел на Нуманция, тот совсем упал духом, сидел в руинах храма и все вздыхал. Стронгбоу был тогда переодет нищим бедуином-землекопом из окрестностей первого порога и разговорился с Нуманцием, как со всеми, кого встречал на пути. Когда он узнал, что нужно немцу, то решил прервать странствие и помочь ему.

На следующее утро Нуманций перенес раскопки на другой берег реки. Тем временем Стронгбоу зарылся в несколько близлежащих могил, чтобы подыскать подходящую базальтовую плиту. Он несколько раз высек на плите надпись, пока не удовлетворился результатом, обработал ее химикалиями и закопал перед входом в храм, оставив один угол торчать над зыбучим песком, ну, чтобы открытие приписали случаю и работе ветра.

Через несколько дней Нуманций вернулся в Карнак, вздыхая еще тяжелее, чем прежде, решив напоследок помечтать у залитого лунным светом храма. Край базальтовой плиты с надписями бросился ему в глаза, и он быстро выкопал ее. Стронгбоу наблюдал за процессом из-за колонны.

Нуманций захлопал в ладоши. На базальтовой плите было три длинных ровных ряда надписей иероглифы, демотический египетский и греческий, — параллельные переводы законодательного акта времен Тридцать первой династии. Во впечатляющих деталях статут гарантировал право совершеннолетних на гомосексуальные контакты при взаимном согласии в полном соответствии с их физическими возможностями и мастерством, в том случае, если таковые контакты осуществляются в виду Нила в присутствии бабуина, или скарабея, или другого священного животного, в том случае, если указанные физические возможности и мастерство не идут вразрез с божественным правом фараона объявлять и вести войны с целью приобретения рабов для устройства общественных работ для приумножения фараоновой славы.

Статут был формально обнародован жрецами Птолемея V, дабы возродить закон, издавна бытовавший в стране, но снискавший за предыдущее тысячелетие дурную славу, поскольку повторяющиеся набеги варваров с севера привели к зарождению в царстве солнца нецивилизованных сексуальных отношений.

В особенности не свойственных для Египта сексуальных отношений, подчеркивали вырезанные надписи. Слова эти были выделены зубилом в греческом и демотическом текстах и жирно обведены в иероглифическом.

Нуманций торжествовал. Со своей драгоценной плитой он спустился по Нилу и сразу вернулся в Европу со щитом. Там его уникальная находка потрясла ученый мир и породила жаркие дискуссии. Хотя Камень Нумы в конце концов признали подделкой, Нуманций успел обеспечить себе репутацию знатока в сфере античного гомосексуального права и гомосексуалистской египтологии.

Да, вот именно, задумчиво сказал Менелик Зивар со дна саркофага, улыбаясь маленькому Каиру через свое увеличительное стекло и глядя на него немигающим двухдюймовым глазом.

Да, сынок. Судьбоносный камень из прошлого, найденный в храме на берегу Нила. Судьба вносит в жизнь разнообразие.

Каиру уже исполнилось двадцать, когда Менелик Зивар решился поговорить с ним о книгах, стопками громоздящихся в его саркофаге. Эти книги оказались не чем-нибудь, а тридцатью тремя томами монументального исследования левантийского секса. Труд этот вышел из-под пера Стронгбоу, был опубликован в Базеле примерно в год рождения Каира и навечно запрещен на всей территории Британской империи за низкое, презренное забвение английских традиций.

Когда старик рассказывал Мученику, как он несколько месяцев контрабандой переправлял полное издание труда в Египет внутри гигантского полого каменного скарабея, которого ему для этих целей одолжил Стронгбоу, в глазах у него стояли слезы. А еще он поведал о том, как в тот день, когда все тридцать три тома были надежно спрятаны в саркофаге, из Константинополя прибыл нарочный с огромным увеличительным стеклом Стронгбоу и запиской от него. Это были прощальные подарки старого друга. В записке говорилось, что Стронгбоу хотел бы оставить Менелику увеличительное стекло на память, тогда как сам он решил навсегда исчезнуть в пустыне и зажить жизнью святого.

В записке была просьба вернуть каменного скарабея одному человеку в Иерусалиме, одолжившему его Стронгбоу, что Менелик и сделал.

Но никогда его больше не увидеть? каркнула мумия, и по ее щекам побежали слезы. Никогда больше не услышать, как он ревет от смеха и стучит по столу, рассказывая о недавних открытиях? Забыть чудные воскресные вечера у берега Нила, когда мы были молоды и перед нами открывался весь мир? Вместо этого — только увеличительное стекло, хотя бы оно проехало тысячи миль и видело множество чудес?

Слушая всхлипывания старика, Каир понял, как глубоко ученый тоскует по другу даже сейчас, спустя два десятилетия. Но он сознавал также, что Менелик Зивар навсегда сохранит в памяти беседу со Стронгбоу длиной в сорок лет, длинные воскресные дни, наполненные вином и непристойностями, сплетавшимися под сводами плюща и цветов, среди безмятежных сонных уток и статуеобразных официантов, среди крикливых павлинов, в грязном ресторанчике на берегу Нила, дни, которые всегда заканчивались прыжком в прохладную отрезвляющую воду.

У Менелика есть эти воспоминания, думал Мученик, и великолепное исследование Стронгбоу. И увеличительное стекло, чтобы его прочитать.

На дне саркофага мумия отерла слезы. Наступил новый, 1900 год. Мумия вздохнула и открыла один из томов. Она быстро взглянула на Мученика через увеличительное стекло и приникла к странице.

Настал новый век, сказала она. Я думаю, стоит прочитать тебе несколько выдержек из прошлого.

С удовольствием послушаю, Менелик.

Хорошо. Начнем, том первый.

«Предисловие автора, в коем последний предпринимает попытку обсудить в объеме трехсот миллионов слов общеинтересную историческую тему, каковая до сей поры замалчивалась и существование каковой отрицалось: тему секса в Леванте, или, для точности выражения, левантийского секса, около двух третей каковой попытки отражают личные опыты автора с нежной персиянкой, в свое время его возлюбленной гражданской женой, ныне покойной, но незабвенной».

Держа в руке увеличительное стекло, Зивар читал дальше.

И следующие четырнадцать лет Каир еженедельно приходил в склеп под городским садом у реки, а старый египтолог читал вслух со дна саркофага отрывки из исследования Стронгбоу и посмеивался, узнавая в книге воскресные рассказы друга, а Мученик в это время слушал, раскрыв рот, мечтательно прислонившись к массивной каменной глыбе, слушал и слушал о невероятных событиях героического прошлого.

Истории Стронгбоу, как волшебные грезы, неизменно сопровождали юность Каира Мученика, но он, в отличие от легендарного исследователя, не властвовал над своей судьбой. Проходили десятилетия, а он оставался обычным драгоманом.

Причина же, по которой Менелик Зивар с самого начала заинтересовался Каиром Мучеником, заключалась в давнем любовном приключении, в первом чувственном опыте Менелика, когда ему было шестнадцать.

Она была гораздо старше него. Вообще-то даже ее голубоглазая дочь в ту пору была старше Менелика. Она тоже была рабыней в дельте Нила, хотя происходила из деревеньки на краю Нубийской пустыни. И он всегда тепло вспоминал, как нежно и ласково она помогла ему впервые познать любовь.

Женщина рассказала ему о своем потерянном муже, и о том, как вскоре она попала в плен к мамелюкам, и о том, как после рождения голубоглазой дочери ее продали в рабство.

Такое не забывается, сказала она тогда. Однажды она отплатит мамелюкам за зверства.

Спустя много лет, когда у Менелика появились широкие возможности, он выяснил прошлое ее любимого мужа, в свое время известного в Египте знатока исламских законов. Оказалось, что странник, известный под именем шейха Ибрагима ибн Гаруна, на самом деле был швейцарским лингвистом.

Так что когда перепуганный нубийский мальчик, бывший раб по имени Каир Мученик, спустя шесть десятков лет пришел к нему за советом, Зивар сразу понял, откуда у него это необычное имя, дарованное прабабкой. Ее правнуку предстояло стать орудием мести, избранным этой гордой и нежной женщиной, которая некогда сделала шестнадцатилетнего Зивара мужчиной.

Зивар решил почтить ее память и, когда придет время, помочь Мученику. Но он был терпелив, зная, что миссия, тайно возложенная на Мученика его прабабкой, под силу лишь зрелому, опытному человеку.

Зивар решился действовать только в 1914 году и даже тогда подошел к делу издалека.

Это случилось во время одного из еженедельных визитов Мученика. Менелик только что окончил чтение примечания о нежной персиянке, той, что Стронгбоу любил в юности несколько недель, не больше, пока ее не унесла эпидемия холеры. Зивар вздохнул и отложил увеличительное стекло. Он задумчиво облизнул губы. Молчание продолжалось несколько минут, а потом Мученик встрепенулся и вышел из транса.

Что случилось, Менелик?

Да вот, одна фраза повторяется на всем протяжении труда Стронгбоу — несколько недель, не больше. Разве не удивительно, что столь краткое мгновение может так много значить? Только подумай, из десятков тысяч путешествий на протяжении этого хаджа длиною в жизнь он всегда возвращается в эти несколько недель. Тебе это не кажется странным?

Кажется, сказал Мученик.

Вот и мне кажется. Но, с другой стороны, в самом времени достаточно странностей. Я понял это, работая в могилах, я тогда был младше тебя. Ты знаешь, что у мумий могут отрастать волосы?

Нет.

Могут, еще как. Неожиданно обнаруживаешь молодой волос, растущий из лысой голове, которой уже три-четыре тысячи лет, не меньше. Это тоже странно. Кстати, Каир, сколько тебе было, когда умерла твоя прабабка и ты впервые пришел сюда?

Двенадцать.

Вот-вот, а теперь тебе уже далеко за тридцать. Ты был драгоманом, им ты и остался. Ну и что же нам делать? Чтобы не завязнуть во времени?

Не знаю. Я, кажется, уже завяз, но не знаю, что делать.

Ты, надеюсь, не хочешь стать Первым секретарем? Не хочешь к старости сделаться главным драгоманом города? К чему ты стремишься?

Уж точно не к этому.

Вот и я так думаю. Мне кажется, тебе бы хотелось жизни поинтересней, чем эта, и если так, самое время начать. Когда я был в твоем возрасте, мое имя было уже известно по всей Европе. Вот только никто не знал, что это мое имя.

Но ты ведь Менелик Зивар.

Правда. Но правда и то, что слава, добрая ли, дурная, — пустой звук. Может случиться, что никто и не услышит о тебе, когда ты найдешь себе дело по душе. И может статься, именно поэтому тебе удастся достичь в нем больших успехов.

В каком, Менелик? На что я способен? Что мне делать?

Хм, давай-ка подумаем. Но пока не мог бы ты оказать мне небольшую услугу?

Конечно.

У меня есть одна теория. Недавно я задумался, а не существует ли некий тайный склад царских мумий. За прошлый век мы неплохо продвинулись в этом направлении, но мне все равно кажется, что фараонов выкопали маловато. Ты можешь время от времени ездить в Фивы по работе? То есть в Луксор?

Да.

На западном берегу есть одна гробница, ее сейчас раскапывают. Если сможешь, поводи туда своих клиентов и поковыряйся возле входа. Ночью, конечно. Без свидетелей. Нам лишний шум не нужен.

Разумеется.

Ну вот. Посмотри, может, найдешь что-нибудь вроде тайного хода. Если честно, я уверен, что не ошибаюсь.

Следующие несколько месяцев Каир Мученик возил всех своих клиентов в Луксор, на раскопки на западном берегу. В лунном свете, говорил он, вход в гробницу выглядит особенно романтично. Он обслуживал клиентов сидя на корточках, стоя и в самых невероятных позах и копал за спинами и над головами, копал и копал, но так ничего и не обнаружил.

Ничего не обнаружил до той ночи, пока одна грузная итальянка не повернулась лицом к стене из необожженного кирпича и не шепнула ему, чтобы он взобрался на нее сзади. Он подчинился. Потом она приказала ему проникнуть в другое отверстие, повыше, а чтобы сильнее ощутить его толчки, уперлась массивными кулаками в стену, и первые ответные толчки ее сотрясающихся ягодиц были настолько яростны, что Мученику пришлось самому схватиться за стену, чтобы не рухнуть наземь.

Он ухватился за стену, и его кулак пробил ее насквозь, уткнувшись во что-то плотное и тяжелое.

Теперь он опирался на стену, больше ему не нужно было держаться. Пока женщина взбрыкивала и постанывала, он извлек это что-то из отверстия в стене и уставился на серебряные кольца, сияющие в лунном свете, на золотые и сердоликовые браслеты, инкрустированные лазуритом и светло-зеленым малахитом.

Рука мумии. Может быть, царицы?

Каир Мученик снял рубашку и осторожно завернул в нее руку. Тем временем итальянка пять или шесть раз взвыла и содрогнулась, выкрикнула «Матерь Божья!», рухнула на землю и тут же захрапела. Каир заложил дыру в стене кирпичом и заделал щели.

Неужели он правда нашел тайное захоронение фараонов?

Ну конечно, нашел, сказал Менелик Зивар. Он был настолько взбудоражен, что даже сел в своем саркофаге, дабы с помощью увеличительного стекла как следует изучить руку. В последний раз старый ученый поднимался с подушек четырнадцатью годами раньше, когда начал читать Мученику труды Стронгбоу.

Если быть точным, продолжал Зивар, это рука третьестепенной наложницы фараона по имени Джер. Слышал когда-нибудь? Нет? Не важно, он был просто пьяный болван. Эта гробница стала усыпальницей Озириса во время XVIII династии, и с тех пор тысячи людей проходили мимо той кирпичной стены, где ты нашел руку, и даже не подозревали, что она там. Кто был твоим клиентом, кстати?

Итальянка.

Грузная и толстая?

Очень.

С огромными ягодицами?

Да.

Со средиземноморскими предпочтениями?

Да.

И тебе пришлось держаться, чтобы эта массивная задница не сшибла тебя с ног? Твой кулак пробил кирпичную стену? И ты нашел руку наложницы?

Да.

Менелик Зивар кивнул и засмеялся.

Я так и представляю себе заголовок в научном журнале. Вообрази, таким впечатляющим шрифтом:

Что ж, остается только поздравить эту итальянку. Она доказала правильность моей теории.

Да?

Ну конечно. Видишь ли, мумии Джера и его женщин так никто и не обнаружил. Больше усыпальница Озириса нас не интересует. А интересует нас то, что около тысяча трехсотого года до нашей эры разграбление могил стало серьезной проблемой и жрецам пришлось действовать. Без мумии фараон не бог, он ничто. И вот они собрали все мумии, какие только смогли, и перезахоронили в тайной усыпальнице. Ее выкопали напротив Фив, как раз там и живут наши пропавшие мумии. Такая у меня была теория, и вот видишь, она подтвердилась.

Но что рука наложницы делала там отдельно от тела?

Ждала итальянскую толстуху, чтобы она постонала и побрыкалась в лунном свете. Для истории. В тысяча трехсотом году до нашей эры верховные жрецы предприняли все возможные меры предосторожности. Знаешь, когда они убивали рабочих, строивших усыпальницу, процесс жертвоприношения сопровождался ритуальными песнями. Но все равно, какой-то смышленый кладбищенский вор, видимо, узнал о новой тайной гробнице. Он как раз удирал с награбленным, когда жрецы несколько удивили его своим появлением. Он поспешно запихал руку наложницы в отверстие и заложил кирпичом — наверное, думал вернуться, но был убит на месте. И тайна осталась тайной еще на три тысячелетия, пока твоя итальянка не оказалась с нею лицом к лицу и не открыла ее нам.

Утомленный и взбудораженный, Зивар опустился на подушки и скрестил руку наложницы и увеличительное стекло у себя на груди.

Теперь слушай. Если мои расчеты верны, в этой усыпальнице должно быть не меньше тридцати трех фараонов, не считая женщин, слуг и кошек. Короче, самое большое известное хранилище мумий.

Он прикрыл глаза.

Какое открытие. Какое завершение моей карьеры. Теперь слушай внимательно, Каир. Я хочу, чтобы ты вернулся туда один — и побыстрее. Начинай копать сразу за тем отверстием, где нашел руку. Там должен быть подземный ход, ведущий в тайную усыпальницу. Нет, только подумай, тридцать три фараона. Мне придется много попутешествовать по разным эпохам. Эта толстуха-итальянка даже и не подозревает, какой вклад в изучение древней истории внесут ее анальные аппетиты.

Конечно, не подозревает, пробормотал Каир. Даже наоборот.

Почему ты это сказал?

Она мне подарила кое-что. Обезьяну.

Менелик Зивар открыл глаза. Казалось, он был разочарован.

Обезьянку? И ты позволяешь итальянке дарить тебе, африканцу, обезьяну? Так она оценивает твои способности? А мне казалось, у тебя есть чувство собственного достоинства.

Обезьянку-альбиноса, самца, весело добавил Каир. Он совершенно белый, за исключением гениталий цвета морской волны. Он умеет выделывать штуки — сворачивается на плече в маленький комок белого меха, притворяется, что спит, прячет голову и хвост так, что нельзя догадаться, что это за зверь. Но если прошепчешь его имя, он вскакивает и сразу приступает к делу.

И что он делает?

Энергично дрочит. И обеими руками, ни больше ни меньше. Впечатляющее зрелище.

Менелик Зивар сухо улыбнулся.

И как же его зовут, этого веселого паренька?

Бонго.

Старый ученый фыркнул со дна саркофага.

Что ж, Бонго, может быть, и прелесть, Каир, но все равно тебе нужна другая работа. Теперь я убежден в этом больше, чем когда-либо. Ты просто несерьезно относишься к жизни.

Менелик Зивар многозначительно кивнул и прикрыл глаза. И как толстуха-итальянка под луной, немедленно захрапел.

Темной ночью, убедившись, что у гробницы никого нет, Каир Мученик отодрал от стены верхний слой кирпичей и принялся копать. Через несколько футов лопатка провалилась в пустоту.

Он расширил отверстие и посветил внутрь. Впереди был ход высотой три фута и достаточной для взрослого мужчины ширины. Он пополз на животе.

Мумии лежали по обеим сторонам туннеля, и пролезть мимо, не задев лицом их лиц, носом носов и ртом рта, было невозможно. Проход получился ужасно тесный, но туннель шел под уклон, и потому Каир Мученик невольно заскользил вниз под тяжестью собственного веса. Только так ему удавалось продвигаться вперед.

Он скользил, набирал скорость и в конце концов упал, увлекая за собой кости, ноги и руки, пролетев триста ярдов. Вслед ему катились головы, под его подбородком расплющивались кошки. Туннель резко расширился, и Каир свалился в усыпальницу, пробив телом слежавшиеся тряпки и деревянные ящики, в удушающее облако обломков.

Когда пыль улеглась, он зажег свечу и попытался разглядеть почерневшие стены и мумии, в смущении столпившиеся по углам. Они лежали и стояли в самых разнообразных позах, некоторые скалились, стоя на головах, другие ссутулились у стен, держась за камни иссохшими руками. Там были золотые креслица и носилки, золотые чаши и блюда, драгоценные камни и ожерелья, а на одной из пыльных голов даже красовалась золотая диадема в виде кобры, знак фараона.

Мученик поднял свечу и увидел, что длинная, узкая погребальная камера завершается квадратным отверстием. Он протолкался к нему и протиснулся внутрь другого купе той же формы и размера, тоже забитого мумиями.

Мученик протер глаза от пыли. А что в дальнем конце этой комнаты? Еще одна дверь?

Он неуклюже протиснулся в третье купе, затем в четвертое, пятое, шестое, седьмое. Или он сбился со счета? Все комнаты были одинаковы. Он пошел назад, с трудом дыша в невыносимом зловонии.

В одном дверном проеме он остановился, прислонился к стене и задумался. Есть ли дверь с другой стороны первой комнаты? Интересно, идут ли купе в обоих направлениях? Сможет ли он найти выход или придется вечно бродить спотыкаясь по набитым купе этого подземного поезда?

Вдруг свеча стала тускнеть. А вдруг от недостатка воздуха он скоро потеряет сознание? А вдруг этот неподвижный скорый поезд у Нила — ловушка?

Он усмехнулся. Куда идет скорый?

В вечность, конечно. Здесь, под пустыней, фараоны и их свита едут в вечность, и хотя бы ненадолго он к ним присоединился.

Мумия рядом с ним пошевелилась. Она была зажата между четырьмя-пятью другими пассажирами и выглядела утомленной.

Далеко едем? спросил Каир.

До самого конца, смиренно прошептала мумия.

Каир фыркнул, кивнул и начал протискиваться через купе. На его пути попалась кошка, получила пинок и растворилась. Он подошел к выложенному золотом креслу, загораживавшему проход.

Извините, мадам, сказал он, стараясь обойти царицу. Она чопорно сидела на своем троне, улыбаясь надменной улыбкой. На том, что, возможно, было когда-то пышной, а ныне увядшей грудью, сиял изумруд.

Каиру захотелось потрогать ее грудь, и он не удержался. Сквозь шитые золотом лохмотья его пальцы провалились в пустую полость. Он зажал нос от хлынувшего смрада, и улыбка королевы померкла. Челюсть отвалилась, явив миру плохие зубы и пенек на месте языка. Мученик засмеялся и стал протискиваться дальше.

Начальник!

Он остановился и обернулся. На него смотрела зажатая в углу мумия, маленький сгорбленный человечек со скорбным лицом.

Почему-то Каир не удивился, услышав простецкий говорок английского рабочего. Кажется, мумия и вправду была обычным работягой, и в любом случае, заговори она на древнеегипетском, понять ее было бы сложно.

Узкая впалая грудь мумии свидетельствовала о слабых легких, а вполне возможно, и о туберкулезе. Рабочему классу, подумал Каир, во все времена жилось нелегко. Мумия почтительно прикоснулась пальцами ко лбу. Она, кажется, старалась выказать ему уважение.

Не хотел вас беспокоить, начальник, светом не поделитесь? К нам сюда гости редко заглядывают.

Каир опустил свечу на уровень изможденного лица мумии и увидел, как она со вздохом что-то втягивает в ноздри. В твоем состоянии тебе это на пользу не пойдет, подумал Каир.

Ох, хорошо! сказала мумия. Спасибо, начальник. Не представляете себе, как тут скушно. Мы пытались поддерживать компанию, но несколько веков проторчали тут вместе — и говорить вроде как больше и не о чем. Вот какое дело. Мы замолкли уже три тыщи лет тому назад.

Каир кивнул.

И на самом деле я этот тур не покупал, они меня заставили, вот как. Я, в смысле, понимаю, зачем это фараону, он же вроде как бог, но я — то? Видите, как мы тут теснимся, воздуха уже почти не осталось, и все хужеет и хужеет с течением времени. Вы ведь вроде понимаете, о каком тут времени речь идет.

Мумия с отвращением оглядела комнату.

Вот я и говорю, начальник, мне-то это на что? Ежели ты не бог, какой смысл жить вечно? Но им-то все равно, им плевать, каково тебе. Ты вот метешь себе прихожую в квартирке какой-то третьеразрядной фараоньей бабы, тебя и послали-то туда на замену, все путем, делаешь свое дело, и все, а тут тебе говорят, фараон, мол, перекинувшись и теперь ты царский домочадец на том свете, и тебя спешно мумифицируют, пока объявлен траур. Вот потому-то я здесь, и конца не видно, без конца конца не видно, и все потому, что я делал себе свое дело. Это нечестно, ну вот не могу я не возмущаться.

Каир кивнул. Мумия скорчила гримасу.

А еще, начальник, верховные жрецы все напутали. Фараон умирает, и они его посылают в вечное странствие, как он есть бог. Правильно. Но что это им взбрело в голову, будто он захочет ехать вместе со своей царицей, с друзьями и со слугами? Хорошая компания? Да они сбрендили. Мы вот тут внизу толпимся, и ничего в этом нет ни нормального, ни естественного. Неужто они и вправду думали, что мы будем тут ему на цыпочках прислуживать, наложницы — на спины хлопаться, царица — улыбаться, а кошки — кренделя выписывать? Не-а. Вот нет, и все. Так оно не бывает. Он, может, и бог, и привык жить вечно, а вот мы до смерти устали от этой поездочки. Скажите правду, вы где-нибудь видели столько унылых лиц?

Каир покачал головой.

Ну конечно не видели. Все тут возмущаются этой поездкой не меньше моего. Ни одна наложница за все три тыщи лет даже в его сторону не взглянула. Ни одна кошка о ноги не терлась, ни один слуга и пальцем не шевельнул. А зачем? Любая наложница скажет, пусть сам с собой развлекается. А уж царица… — вы сами видели, что было, когда вы ее ткнули. Вонючие газы внутри и зубы плохие, и языка у нее больше нет. Улыбка у нее ненастоящая, ты же понял. Можно же догадаться, из-за чего у нее зубы сгнили, а от языка один пенек остался? Правильно, это потому, что вот такой уж у нас был царь Джер, ну, и пьянство, конечно. У нее всегда улыбка была ненастоящая. Но теперь, когда Джер странствует, ему нельзя даже маленькую, чтобы набраться смелости и встретиться с правдой лицом к лицу. Он сухой, сухой как я, вам и невдомек, какой это сушняк. Вот такая шуточка, но вы же не остаетесь здесь, начальник? Дурак будете, если останетесь. Может, вам кажется, что жить вечно — малина, но я вам скажу, ничего хорошего у нас тут нету.

Я заблудился, сказал Каир. Где выход?

Пройдете еще два вагона. Слева там будут большие носилки, как раз под туннелем. Их туда давно поставили, вроде стремянки. Хотя тот, наверное, получил свое, мы его больше не видели. Смылся с правой рукой моей хозяйки, а больше толком ничего не взял.

Спасибо, сказал Каир, я пойду. Кстати, а сколько здесь всего фараонов?

Я посчитал всю эту деревенщину, на которую работал, — их ровным счетом тридцать три. Наконец-то Египет избавился от этого сброда. Они ничего не делали, только смотрели, как мы строим им памятники. Только о себе и думали, а сейчас им больше ничего не остается, зато — вечно, и знаете, дядя, это очень греет душу. Удачи, дядя.

Свеча мигнула. Мумия скорбно наклонила голову. Каир помахал ей с другого конца купе и начал проталкиваться к носилкам через два вагона. Он подтянулся, влез в шахту и начал взбираться сквозь обломки рук, ног и голов, через облака пыли — в пустынную ночь.

Следующее утро застало его на борту парохода, идущего вниз по Нилу. Когда пароход наконец пришел в Каир ясным весенним днем 1914 года, он сразу помчался в гробницу под городским садом у реки, чтобы поделиться своими впечатляющими новостями. И обнаружил, что на массивном саркофаге, возле которого так часто стоял, — незнакомая крышка, а на месте сухой кривой улыбки мумии — раскрашенное резное изображение мамаши Хеопса.

Менелик Зивар, бывший раб и блестящий ученый, заочно обнаруживший мумии тридцати трех фараонов, тихо умер во сне. Каир Мученик стал единственным владельцем самого большого священного хранилища в истории, пантеона древних богов. Мумии помогут ему отплатить за несправедливости, причиненные его народу.

Последний день декабря, 1921 год.

Громадные снежинки то влетали, то вылетали из грязных окон арабской кофейни, где Каир Мученик, Мунк Шонди и О'Салливан Бир играли в покер. Они заигрались до вечера и не разошлись даже на следующее утро. В полночь они переместились в странное жилище в Мусульманском квартале, принадлежавшее другу ирландца.

В нем были две комнаты с высокими сводчатыми потолками. Все убранство первой составляли гигантские солнечные часы, вделанные в стену у двери. К ним были зачем-то приделаны куранты. Во второй, задней, комнате, где и шла игра, один угол занимал высокий узкий антикварный сейф, другой — огромный каменный скарабей с хитрой улыбкой на морде, и больше ничего.

Первого января они сделали перерыв на несколько часов, но вернулись к игре вечером того же дня. Еще не успело стемнеть. Они сидели на полу между сейфом и скарабеем, подстелив пальто. Мученик и Шонди играли в перчатках, О'Салливан Бир — в рукавицах. В комнате было не теплее, чем на улице, но, казалось, никто этого не замечал. Каир Мученик банковал. Он повернулся к О'Салливану.

Кто на самом деле этот твой друг, хозяин этой норы?

Зовут его вроде Хадж Гарун, сказал Джо. Раньше он был торговцем древностями, теперь на вечном посту, патрулирует Старый город.

Зачем?

А вдруг кто-нибудь нападет? Сейчас его беспокоят вавилоняне, а потом, смотришь, римляне или крестоносцы. Он за ними пристально следит. Что делать, говорит, приходится. Знает, какую заваруху они могут поднять в Священном городе.

И давно он на страже?

Почти три тысячи лет, ответил Джо, изучая свою раздачу. Каир улыбнулся и оглядел рубашки своих нетронутых, лежащих лицом вниз карт. Он выбрал одну и сбросил.

Мне тут кажется, сказал Джо, что вы мне верить не хотите, ну, насчет трех тысяч лет, — не верите, что служба может длиться так долго, я имею в виду. Многие не хотели верить. Вообще-то он говорит, что я единственный, кто ему поверил за последние две тысячи лет. Неплохая полоса невезения, а? Я возьму еще две, чтоб вы знали.

Каир улыбнулся еще шире и сдал дополнительные карты, три — Шонди, две — О'Салливану и одну себе. Он наклонился и почесал нос каменному скарабею.

Настоящий?

А то. Шестнадцатой династии, как говорит один старый тип.

Какой старый тип?

Тот самый Хадж Гарун, великий человек.

Вот оно что. А почему у него такая хитрая улыбка на морде?

А мне откуда знать? Может, он знает секрет, которого не знаем мы? Хитроумная штучка, это точно. Вы говорите, на валетах, не меньше? Я, наверное, начну прямо с этой аккуратной стопочки неподдельных фунтов стерлингов.

Вдруг куранты, приделанные к солнечным часам в передней комнате, громко крякнули и начали бить. Каир и Мунк подняли головы, считая удары.

Двенадцать? спросил Каир. В половине седьмого вечера?

Не обращай внимания, сказал Джо. У этих часов привычка — бьют, когда им вздумается, а на нас им плевать. Они теряют счет времени, это да, из-за темноты и облачных дней и тому подобного, а потом нагоняют. Со дня на день они перегонят время, чтобы потом вздремнуть. Это сильно осложняет дело. Вот мы слышали двенадцать ударов, а что это за время, было оно уже или еще будет — кто знает.

Каир кивнул.

А раньше они были переносными?

Интересно, что ты спросил, потому что так оно и было. Тяжелая штука. И я тому, кто с ней таскался, не завидую. Зачем это надо было, понять не могу.

Откуда они?

Мне сказали, из Багдада. Сделаны в какую-то эпоху, вроде как пятого халифа из рода Аббассидов, так говорит мой старик. То есть они, наверное, помнят события «Тысячи и одной ночи». Любимых сказок Хадж Гаруна. Это ему в прошлом веке подарил один человек. Снял эту комнату, чтобы тут писать исследование.

О'Салливан улыбнулся.

Хадж Гарун мне все говорил, что этот человек снял комнату на один день. Но старик, кажется, опять намудрил со временем, это я понял, когда он мне рассказал про то, какой большой был труд. Он его писал, поди-ка, лет десять, не меньше.

Почему? Большое было исследование?

Чтобы его отсюда целиком перевезти, потребовался караван, который перекрыл полпути отсюда до Яффы. Когда парень дописал, что хотел, он послал свой караван в Яффу, а оттуда и рукопись, и сам караван отправились в Венецию. Ее потом опубликовали где-то в Европе. Но у нас-то Новый год в Иерусалиме, и вы не хотите присоединиться ко мне и сыграть в эту увлекательную азартную игру?

Каир Мученик рассмеялся.

Переносные солнечные часы Стронгбоу? Стронгбоу писал свои тридцать три тома в этой самой комнате? Полый каменный скарабей, которого Стронгбоу позаимствовал в Иерусалиме для Менелика Зивара, чтобы тот смог переправить его труд в Египет?

Интересный расклад, вдруг подумал он, для покера в Священном городе.

Не заглядывая в карты, Каир Мученик поднял ставку.

Глава 3 Пирамида Хеопса

После смерти Менелика Зивара в 1914 году, машинально продолжая выполнять обязанности викторианского драгомана, Каир Мученик обдумывал, что ему делать со своим внушительным мумиехранилищем.

Перед смертью Зивар рассказал пораженному Каиру, что давным-давно у него была недолгая любовная связь с его, Каира, прабабкой. В ту пору она дала обет отомстить за все унижения рабства, и поэтому, когда испуганный и одинокий двенадцатилетний мальчик пришел искать совета и помощи чернокожего ученого, Зивар сразу понял, что означает его странное имя.

Гордая женщина — долгая память, сказал тогда Зивар. Тупые и злобные мамелюки продали ее в дельту Нила, и ей хотелось вернуть им кое-какие долги. Но время шло, в рабстве умерли ее дочь и внучка, она знала, что и сама умрет в рабстве. Не многое было в ее власти, вот разве что дать тебе это имя, в надежде, что ты отомстишь за причиненное ей зло. Не отрекайся от нее, Каир. Она всю жизнь была сильна духом наперекор судьбе. Выполни ее желания, если сможешь.

Мученик и хотел бы, но как? Он все еще был простым драгоманом, пусть даже теперь ему принадлежал целый склад мумий. Но на что ему мумии?

А потом, ранним летом 1914 года, в первом свете дня на вершине Великой Пирамиды неожиданно произошло то потрясающее событие.

Английский триплан везет утреннюю почту в столицу. Неизвестный пилот в летных очках и кожаном шлеме весело скалится, белый шарф трепещет на ветру. Триплан царапает брюхом верхушку пирамиды и весело машет крыльями, радостно приветствуя самый поразительный монумент из всех, когда-либо возведенных человеком. И начисто сносит головы стареющему обрюзгшему немецкому барону и его стареющей обрюзгшей жене, тем самым как бы обозначая конец ленивых старых порядков, конец девятнадцатого века. С рассветом того дня Мученик с головокружительной ясностью осознал, что его викторианское рабство навсегда закончилось. И понял, почему Зивар послал его в Луксор именно тогда, а не раньше. Старый ученый, конечно, знал, что тайная усыпальница фараонов существует, и знал где. И все же он только перед самой смертью просил Мученика найти усыпальницу, чтобы тот стал единственным владельцем мумиехранилища и чтобы в его руках оказалось бесценное орудие возмездия, — и все ради памяти женщины, которую старый ученый когда-то любил.

Терпение.

Невероятное терпение.

Его прабабка ждала справедливости весь девятнадцатый век. Менелик Зивар ждал до 1914 года, скрывая от Мученика историю своей юношеской любви, и не торопился послать его на поиски тайного пантеона, который тоже ждал.

Терпение рабов и бывших рабов. И теперь ему придется запастись столь же огромным терпением, чтобы понять, как же с помощью этих орудий добиться власти.

Каир Мученик улыбнулся. Он стоял на вершине Великой Пирамиды. Несколькими ярдами ниже упокоились безголовые обнаженные тела жирных немецких аристократов. Солнце на горизонте, и он на вершине Великой Пирамиды. Новый век настал.

Мумии, орудия власти. И чтобы поразмыслить над их будущим, нет места лучше, чем единственное и неповторимое убежише, завещанное ему старым Менеликом, мудрейшим из мудрых.

Ко второй неделе августа его караван был готов: верблюды навьючены огромными запасами мясных консервов, только мясных, — чтобы пережить тяготы драгоманства, Мученик с давних пор питался исключительно белковой пищей.

У основания Великой Пирамиды верблюдов разгрузили, и носильщики два дня перетаскивали запасы на вершину. Когда наверху уже не осталось места для консервных банок, Мученик расплатился с десятником.

Оно тебе здесь зачем? спросил пораженный десятник, пытаясь отдышаться.

Мученик улыбнулся.

Меня завтра утром заберет аэроплан. Везу это мясо в свою деревню в Судане. Там этим летом жуткая засуха.

Бригадир втихомолку посмеялся — хороший ответ, чего еще ждать от чернокожего.

А что это за зверек спит у тебя на плече? спросил бригадир. Вылитый комок ваты.

Мученик улыбнулся еще шире.

Это только кажется, что он спит. Это дух, охраняющий меня. Он присматривает за мной и предупреждает об опасности. Бонго, пожми руку этому вороватому феллаху.[82]

Услышав свое имя, обезьянка вскочила на плече у Мученика и принялась энергично дрочить, выставив яркие гениталии цвета морской волны и перехватывая их то одним крохотным кулачком, то другим.

Десятник завопил и кинулся бежать вместе с носильщиками. Но Мученик следил за ними в бинокль до тех пор, пока они не скрылись из виду. Вечное проклятие Египта — носильщики, которые сначала доставляют поклажу к гробницам, а потом сами же возвращаются грабить.

Когда стемнело, он нажал на рычажки, спрятанные в трещинах одного из камней на вершине пирамиды.

Скрипнули тугие пружины. Огромный каменный блок повернулся на невидимой стальной оси и мягко отошел в сторону. Мученик вошел в вестибюль, чиркнул спичкой и зажег лампу.

У подножия короткой лестницы располагалась гостиная просторной квартиры Менелика Зивара. Мученик осмотрелся: роскошная тяжелая мебель темного дерева, ручка к ручке и спинка к спинке, везде кисточки, тесьма и салфеточки; ножки с когтистыми лапами на концах, вдавливающие головы деревянных грызунов в толстые ковры; покрытые пылью лампы, стоящие всего в нескольких футах Друг от друга среди бесчисленных охотничьих гравюр на стенах; десяток лакированных китайских ширм, неизвестно зачем разделявших комнату; мебель стоила дороже, чем целый туземный квартал любого африканского города.

Жилище было выдержано в тяжеловесном викторианском стиле. Мученик прошел далее и обследовал большую библиотеку, затем — так называемую столовую уровнем ниже, хорошо оборудованную археологическую мастерскую двумя уровнями ниже, а потом — спальню хозяина и две гостевые спальни на четвертом уровне, кухню и буфетные — на пятом, комнаты для слуг — на шестом и кладовые на седьмом.

А в самом низу был подвал, где хранились дрова. Просторная семиэтажная квартира, прочная и уютная перевернутая пирамида на вершине пирамиды Хеопса.

Мученик провел остаток ночи, перетаскивая консервы в свое новое жилище.

Завещая Мученику свою квартиру всего за месяц до смерти, Менелик Зивар легко восстановил ее историю, будто сам был свидетелем событий, произошедших три с половиной тысячи лет назад.

Мои находки говорят сами за себя, сказал тогда старый египтолог. Попробуй перенестись в эпоху XVI династии. Эра беззакония. Царство завоевали таинственные гиксосы,[83] их еще называют царями-пастухами, и хотя об их происхождении ничего не известно, это определение, кажется, очень им подходит. Они, видишь ли, умом не блистали, как станет ясно позднее. Когда чужеземцы приходят в Египет, им нужно одно — добыча. Кладбищенские воры бродят тут и там, ищут, где бы поживиться. А с тех пор ситуация не сильно изменилась — во все времена не было куска лакомее, чем пирамида Хеопса. Внутрь пирамиды уже ведет множество туннелей их прорыли в поисках сокровищниц, но они всегда идут горизонтально или в гору. Я это особо отмечу не потому, что прорыть их — тяжелая работа, а потому, что для нашей истории важно, куда копать.

Так вот, Каир. Однажды ночью мы с тобой оказываемся в мемфисской таверне, где банда крепких, но туповатых гиксосов строит козни за кружкой пива. Хозяин таверны, коренной египтянин, слышит, что они говорят об утраченном сокровище. И вот, поскольку хозяин коренной египтянин, эти безродные пастухи, а ныне вольные охотники за сокровищем испытывают к нему естественное уважение. Он же не просто какой-то гиксос, который пришел в историю неведомо откуда и неизбежно так же вернется в пустоту. Они готовы с ним считаться, а от этого добра не будет, потому что так уж случилось, что он идеалист. Сейчас это кажется невероятным, но в те времена существовали египтяне-идеалисты.

Ну, шепчет хозяин таверны, подавая новую порцию пива на всех, если у вас на уме сокровища, что, если вам попытать счастья в Великой Пирамиде?

Гиксосы угрюмо качают головами. Кто только там не искал, говорят они, и все без толку.

Правильно, говорит хозяин таверны, но все потому и потерпели неудачу, что копали исключительно вверх. А фараон, как он есть бог, ни за что бы не согласился, чтобы его мумию возносили в усыпальницу. Естественно, что ему бы скорее понравилось сойти туда со скрещенными на груди руками — гораздо более достойное положение. Если уж ты бог, ты не ползешь вверх, ты нисходишь с небес.

Другими словами, говорит хозяин таверны, мумию, скорее всего, спустили сверху вниз. Вот как надо копать.

Менелик Зивар тихонько хихикнул.

Это, видишь ли, бедняга все из чистого идеализма, — что поделаешь, иллюзии. И как это ни глупо, тупые пастушеские головы поверили ему. Они выпили еще по кувшину пива и в ту же ночь пошли с хозяином таверны к Великой Пирамиде, взяв все свои инструменты.

Первое, что он им велел, — это оборудовать базовый лагерь, то есть в данном случае не базовый, а вершинный, откуда они могли бы тайно рыть шахты. И вот они начали копать вниз и дорылись до каменной скалы, служившей фундаментом пирамиды. Но в усыпальницу они не попали, а вместо этого провалились в подземную речку.

Что нам хорошо, то гиксосам смерть. Нил разлился, а если бы он не разлился, как знать? Они все копали бы свои туннели до тех пор, пока не разрушили бы несущие структуры и пирамида не рухнула бы.

Менелик Зивар улыбнулся.

Великая Пирамида вдруг рушится сама по себе? Просто сдувается, как шарик? Ты вообще понимаешь, что там шесть с половиной миллионов тонн камня? Представляешь, какой был бы шум?

Он вздохнул.

Нас спасло загрязнение окружающей среды. Снова нильский парадокс. Нил разлился, и мемфисские стоки попали в подземную речку. Гиксосы и хозяин таверны, сходя с ума от жажды после долгого и пыльного пути с вершины, бросились в мутный медленный поток, чтобы напиться… — и все.

Зивар задумчиво покивал.

Я думаю, они умерли всего через несколько минут. Дизентерия в притоках Нила особенно опасна. У них еще хватило сил доползти в верхний лагерь, а вот чтобы отодвинуть камень от выхода — уже нет. Там-то я и нашел их скелеты. Кости гиксосов были невыразительны и тупы, как они сами, но вот хозяин таверны, к тому времени распрощавшийся с идеализмом, провел последние минуты, выписывая в пыли иероглиф пиво.

И Менелик Зивар быстро досказал историю.

О верхнем лагере и вертикальных туннелях никто не знал до тех пор, пока в 1844 году Зивар не догадался об их существовании, обратив внимание на необычные потоки воздуха в известных к тому времени помещениях пирамиды. Теперь, когда он понял, что туннели существуют, найти их было проще простого. Он осмотрел верхний лагерь и решил, что виднейшему египтологу-инкогнито в мире не найти более подходящего загородного дома и удачного места отдыха. Тогда он занялся оборудованием жилища и расходов не жалел.

Ремонт занял шестнадцать лет. За это время, объявляясь в Нижнем Египте, Стронгбоу часто останавливался в незаконченной квартире и неизменно ею восторгался, о чем свидетельствует его письмо из Адена, написанное в середине века.

И Менелик Зивар был действительно уверен, что нашел идеальный загородный дом. Настолько уверен, что решил перебраться в новое жилище, только когда все будет готово.

Он приурочил это событие к своему сорок третьему дню рождения, к Рождеству 1860 года. Он был бы рад, если бы Стронгбоу провел этот знаменательный день вместе с ним, но исследователь в облике араба снова где-то бродил, и найти его было невозможно.

Целый день Зивар радостно обследовал новое жилище. Вечером его ждал праздничный стол — ростбиф, йоркширский пудинг, к нему три сорта вина и два вида овощей, печеная картошка и чабер. Ужин увенчался большой бутылкой шампанского и огромной порцией его любимой зелени — сорняка, хорошо известного в бедных кварталах Александрии, где он растет на пустырях. Ностальгическое воспоминание о голодной юности.

После ужина Зивар поставил брезентовый стульчик на вершине пирамиды и наслаждался закатом, покуривая сигару.

Похоже, день удался. Осоловев от еды и вина, он рано удалился в хозяйскую спальню и быстро уснул. Уснул только затем, чтобы несколькими минутами позже проснуться от ощущения падения, от бессознательного страха высоты, следствия жизни в потаенных подземельях.

Зивар понял, что еще одной ночи на насесте ему не вынести. Спать высоко в воздухе, над землей, он не мог. Когда придет время удалиться от дел, решил он, он укроется в уютном подземном саркофаге, предпочтительно в том, который раньше занимала Хеопсова мамаша. Все лучше, чем небесные палаты самого Хеопса.

Вот сюда-то 14 августа и переехал Мученик со своей обезьянкой-альбиносом и консервными банками. Днем он спал, читал и обследовал пирамиду, а ночью сидел на вершине, строя планы. Чудовищная война в Европе, гигантские армии, с неслыханной жестокостью уничтожающие друг друга в наполненных жидкой грязью окопах, совершенно его не трогали.

Там, на древней вершине над Нилом, Каир Мученик методично и безжалостно взвесил все страдания. которые за сотни лет пришлось пережить африканцам, все преступления, за которые он собирался отплатить сполна.

Учитывая, где теперь обитал Каир, неудивительно, что для начала он решил разобраться с пирамидами. Для фараонов, вообразивших, будто они боги, их воздвиг рабский труд. Но что за бог из фараона без мумии, а Мученик владел величайшим хранилищем мумий в мире.

Примерно во время первой битвы при Марне он перенес все свои мумии на вершину пирамиды. Там, в археологической мастерской Зивара, он перемолол их в тонкую пыль.

С древними богами Египта покончено. Он низвел их в прах, но этого ему показалось мало. Длительные раздумья, совпавшие со второй битвой на Ипре, ознаменовались решением осквернить даже эти некогда священные останки фараонов.

Во время наступления при Сомме он превратил мастерскую Зивара в аптеку и осторожно перемешал половину порошка из мумий с мастикой, составив бальзам, который собирался продавать под видом афродизиака с многочисленными магическими свойствами. Так воздвигшие пирамиды тираны найдут свой постыдный конец. Щепотку порошка из них запустит в ноздри сопящий старик, жадный до долгой жизни, другой щепоткой обмажет свое немытое лоно бесплодная женщина, третья покроет коркой дряблые половые органы нервных купцов-импотентов.

Некогда славные фараоны, продающиеся в виде жалкого порошка в переулках. Доступные любому безграмотному балбесу, который сможет за них заплатить, такому же подонку общества, какими раньше были африканские рабы.

Теперь Мученик перешел от древних к современным тиранам Египта. Педерасты мамелюки попросту исчезли из истории. Но что касается работорговли, арабы с мамелюками — одного поля ягоды, и поэтому главная мишень — ислам. Мученик номинально мусульманин и может попасть во все святые места.

Осквернить и эти святыни? Сотворить какую-нибудь штуку, способную всколыхнуть весь мусульманский мир?

Каир Мученик улыбнулся. Он закурил сигарету. Вторая битва при Марне только что завершилась, и великая война скоро закончится. И ночь тоже. Близился рассвет, и он сидел на вершине пирамиды, созерцая последние минуты тьмы, когда на него снизошло откровение. Он нарочно сел лицом на восток.

Разумеется, Мекка. Исламский центр мироздания в Каабе. Святая святых, черный метеорит.

Он глубоко затянулся.

Черный. Ислам, лишенный главной святыни. Камень, поклониться которому приезжают паломники со всего света. Украсть черный метеорит из Каабы и оставить Святая святых опустевшим. Абсолютно пустым.

Абсолютно.

Каир Мученик засмеялся. А как поступить с самим черным камнем?

Увезти в Африку, конечно. В Африку, где арабы веками богатели на черном золоте, на его народе. За черное золото они заплатят черным метеоритом.

Справедливость.

Четыре года он разрабатывал свой замысел, но план того стоил, лучше не придумать. Он решил похитить с небес черный метеорит и похоронить его в жирном африканском черноземе, где ему и место.

В конце Первой мировой войны задумчивый Каир Мученик, лоснящийся от четырех лет мясной диеты, покинул уединение на вершине Великой Пирамиды и окунулся в хриплые толпы и рои мух на базарах Ближнего Востока. Там он нанял оптовых торговцев, в обязанности которых входило получать контрабандный нерасфасованный порошок и мастику из мумий, перемешивать порошок с хинином, а мастику — с клеем или виноградным сахаром. Затем товар поступал к розничным торговцам, которые должны были продавать его на черном рынке в крохотных клеенчатых мешочках по пять фунтов стерлингов за каждый.

Доза была маленькая, и мужчине-импотенту или бесплодной женщине требовалось несколько мешочков в день. Три-четыре мешочка в день считались нормой, но не редкостью стала и доза в восемь-девять.

Цены зависели от сезона. В целом весной, когда пробуждались обманчивые надежды, спрос был выше некуда, а зимой, когда всеми овладевала апатия, мумии шли хуже всего. Но если начинался новый местный военный конфликт, от покупателей не было отбою независимо от сезона. Летом подобное происходило с острыми блюдами, а осенью с кулачными боями.

Потребление товара напрямую зависело от региона и этнической принадлежности покупателей. Бедуины, кочевавшие в пустыне, яростные курды и ортодоксальные евреи, казалось, вовсе не поддавались действию порошка из мумий и были в этом отношении полными абстинентами. Зато оседлые арабы в городах, богатые персы и ленивые турки приносили немалую прибыль.

Сбыт существенно увеличивался у больших рек, у мечетей, субботним вечером и в полнолуние, драматически снижаясь в недели перед весенним закланием агнцев.[85] Порошок из мумий предпочитали мужчины и женщины до тридцати, мастика из мумий пользовалась повышенным спросом у людей пожилого возраста. Но убежденный мумиеман был счастлив получить мумии в любом виде.

Как только до европейских властей на Ближнем Востоке дошли слухи о новом нелегальном секторе рынка, они сделали все возможное, чтобы подавить торговлю. И порошок, и мастика были объявлены опасными препаратами, а судам даны соответствующие указания. Однако продажа мумий приносила такие доходы, что у Мученика не возникало проблем с развитием рыночной сети, вскоре проникшей во все уголки Леванта.

Попадались в основном только мелкие дилеры. Если при них обнаруживали порошок из мумий, то сажали в тюрьму. Однако меры предосторожности, принятые Мучеником, помогали избежать наказания крупным оптовикам.

И в тех редких случаях, когда власти все-таки арестовывали оптовиков, английский или французский полицейский судья, ведущий дело, немедленно получал большую взятку от неизвестного лица. К взятке прилагались детальные досье на десяток криминальных королей данного города, которым легко можно было предъявить любое обвинение, потому что они были замешаны в любом преступлении.

Тогда оптовик освобождался за недостатком улик и исчезал за границей, на Французской Ривьере. После организованного Мучеником отпуска он под новым именем возвращался в другую арабскую столицу, где его ценный опыт использовался в рамках той же операции.

Всего через три года тайная сеть Каира Мученика без сбоев функционировала по всему Леванту, а хозяин получал немалые средства. Теперь настало время приступить ко второй части хитроумного плана, к серии убийственных шагов, результатом которых станет похищение черного метеорита из Каабы в Мекке.

С присущим ему терпением Мученик решил приближаться к цели постепенно. Сначала он получит нелегальный контроль над Иерусалимом, третьим священным городом ислама. Получив его, он обратится ко второму городу ислама, Медине. И только тогда, создав себе крепкий тыл, он переведет свою кампанию в Мекку, где даст финальное сражение.

Но когда Мученик прибыл в Иерусалим осенью 1921 года, он обнаружил, что он не единственный, кто стремится достичь тайной власти над городом. В неразберихе и хаосе, последовавших за мировой войной, орудовали и другие комбинаторы, в частности хазарский еврей из Будапешта по имени Мунк Шонди, у которого, кажется, были свои собственные неиссякаемые ресурсы.

Если бы ему противостоял всего один противник, Мученик смог бы заключить с ним сделку добычу пополам. Он даже в деталях разработал компромиссный договор. И вдруг столкнулся с Шонди в иерусалимской кофейне, куда случай занес их обоих, — был холодный декабрьский день, в воздухе определенно пахло снегом.

Но сделать предложение Шонди он тогда не смог, потому что в переполненной кофейне оказался третий, молодой ирландец, тоже изъявивший желание сыграть с ними в покер, — на взгляд Шонди, самое подходящее развлечение в такой угрюмый холодный день.

Покер. Развлечение в холодный день. На улице ветер дует по переулкам. В воздухе определенно пахнет снегом.

Странно сплелись их судьбы в ту ночь, когда они перенесли игру в странную, опустевшую лавку Хадж Гаруна. Там Мученик вскоре сделал новое открытие. По какой-то причине, пока непонятной, ирландцу тоже нужна была тайная власть над городом.

Случай свел их в последний день 1921 года, но теперь, казалось, никто не сможет выйти из игры, избегнуть загадочных чар, которые приковали их к карточному столу.

Почему? Что это за чары? Было ли это как-то связано с Хадж Гаруном?

Каир Мученик пожал плечами и улыбнулся.

Появились осложнения, которых он пока не понимал, но он был терпелив, как всегда, терпелив, как была терпелива его прабабка, как Менелик Зивар. Так терпелив, что никогда не смотрел в свои карты, прежде чем ставить. Он знал, что в конце концов не упустит удачу.

В конце концов он выиграет, потому что должен выиграть.

Потому что его дело правое. Потому что не может быть дела более правого, чем у него.

Даже если это означает, что ему придется выдержать в Священном городе осаду, каких не было со времен Первого крестового похода.

В последние дни января 1922 года, после месяца непрерывной игры, трое игроков стали осознавать, что втянулись во что-то позначительнее обычного хронического покера. И еще стало очевидно, что если они хотят зарабатывать хоть какие-то деньги, то придется привлекать к игре людей со стороны, ведь они были равными соперниками, и ни один не мог выиграть у другого.

Эту идею предложил однажды ночью Мунк Шонди, сдавая карты.

Ну так как, Джо?

Я согласен.

Каир?

Идея отличная.

Тасуя карты, Мунк разглядывал высокий антикварный турецкий сейф в углу.

Смотрю я на него и удивляюсь, сказал он.

Да что ты, пробормотал Джо. Я вот вспоминаю, что я тоже удивлялся, когда вошел сюда в первый раз. Смотрю, стоит, такой из себя высокий и стройный. Не похож он на сейф, говорю я себе. Это скорее неприступная будка часового из службы местной охраны.

Джо кивнул сам себе. Он улыбнулся, вспоминая тот день почти два года назад. Он тогда постучал по сейфу и услышал эхо далеко из-под земли. Хадж Гаруну пришлось сказать ему правду.

Сейф был без дна. Внутри была лестница, которая вела вниз в пещеры прошлого, к руинам десятка Старых городов, двух десятков Старых городов. Хадж Гарун объяснял: Иерусалим находится на возвышенности, и с давних пор его бесконечно часто разрушали и восстанавливали. И почему-то никто не догадался раскопать то, что осталось от прошлого. Вместо этого строили всегда поверх руин, и священная гора вздымалась еще выше. И только Хадж Гарун знал о существовании пещер. Потому что он один жил во всех этих Иерусалимах прошлого.

Но он поделился тайной с Джо, поскольку Джо не только стал ему другом, но и поверил в его рассказы, — первый человек, поверивший Хадж Гаруну за последние две тысячи лет, Джо сразу поразил старика.

Почему ты мне веришь, спросил он тогда, а не просто бьешь, едва только я заговорил об этом? Все остальные так и делают. Они зовут меня старым дураком и бьют.

Нет причин тебе не верить, отвечал Джо. Я давно не был в Священном городе, нашем общем Священном городе. Но я вполне способен понять, что здесь все выверты надо принимать как есть. Это просто место такое, вот и все. Вечный город и так далее, обезумевшее время, которое вырывается из-под контроля на вершине священной горы. И вот ты говоришь, что ты прожил здесь три тысячи лет, а кто я такой, чтобы говорить, что это не так? Никто, вот кто. Человек вроде должен сам отвечать за свою память, иначе все вообще рухнет к чертовой матери. Если ты говоришь, я тебе верю, вот оно как должно быть.

Глаза Хадж Гаруна тогда наполнились слезами, и с тех пор он охотно делился воспоминаниями со своим юным другом. Вот только Хадж Гарун был так стар, что годы, казалось, сливались у него в памяти и он нечасто мог припомнить даже то, что знал.

Мунк Шонди все еще смотрел на высокий турецкий сейф в углу.

Что старик в нем держит? спросил он.

Да есть там одна вещь, сказал Джо, ты мне не поверишь. Прошлое. Вот как. Он в этом сейфе держит не что-нибудь, а прошлое.

Мунк улыбнулся.

Правда?

А то! Конечно правда. У него там внутри три тысячи лет истории, истории Священного города, вот хочешь — верь, хочешь — нет. Видишь ли, он вроде как считает себя стражем Иерусалима, единственным настоящим стражем. И я вот думаю, что он прав, знаешь ли.

Мунк Шонди перетасовал карты.

И кто же назначил его на эту высокую должность?

Он сам себя назначил. Пришлось. Никого рядом не случилось, чтобы оказать ему эту честь. Но и не то чтобы его совсем не избрали на эту должность. Под шумное одобрение граждан, сопровождаемое громкими аплодисментами.

Это когда было? спросил Мунк.

Ну-ка, дайте вспомнить, это вроде было около семисотого года до Рождества Христова. Примерно когда проклятые ассирийцы на своих чудовищных колесницах собрались пошерстить северные земли, перед тем как завоевать Иерусалим. Ну и естественно, все в городе перепугались. Коммерция и религиозная жизнь замерли, понимаешь? А вдруг скоро здесь не будет Священного города, вообще ничего, кроме скрежета зубовного и горестных стенаний. Следишь за рассказом, Мунк?

Да.

Тут надо иметь в виду, что тогда Хадж Гарун был совсем не то, что сейчас. Он был уважаемой личностью, истинным местным героем и особенно славился своими речами. Запоминаешь, Мунк?

Да.

Ну так вот. Он расправляет плечи и идет на рынок, чтобы решить проблему ассирийского нашествия и убедить всех, что бояться не стоит, ну, чтобы горожане его поддержали. В общем, он идет туда, чтобы принять на себя всю ответственность, просто чтобы его могучий голос и воинственный вид вселили в горожан мужество накануне ассирийского нашествия.

Граждане, кричит он, мужайтесь, я с вами.

И вот он стоит и все повторяет эти слова, но его сограждане иерусалимцы не внемлют. Они просто ужасно напуганы, слезные жалобы да скорбные плачи все множатся.

Ассирийцы идут, рыдают горожане. Но мы можем спастись, восклицает Хадж Гарун.

Как? вопят горожане. Мы спрячем наши святыни, кричит в ответ Хадж Гарун.

Ну конечно, святыни, об этом как-то никто и не подумал. Если им удастся на какое-то время, скажем на несколько веков, спрятать городские святыни, то ассирийская угроза исчезнет, как исчезали до того все угрозы, и ассирийцам придется отволочь свои чудовищно тяжелые колесницы обратно на север. И тогда горожане достанут свои святыни и будут процветать, как раньше. Нормальный Священный город, все святыни на месте.

Ну вот, святыни, и могучий вздох облегчения проносится по рынку.

Хорошо, кричат горожане, давайте спрячем их на два-три века. Но где?

И тут все испугались. Все кругом засомневались. Все знают, что у ассирийцев отвратительная привычка ломать и крушить все вокруг, лишь бы наложить лапы на священные предметы, особенно в Священном городе. Потому что если ассирийцы не святотатцы, то святотатцев вообще не существует. И толпа снова кричит.

Спрятать их любой ценой. Но где?

Здесь, победно кричит Хадж Гарун, распахивая накидку. На животе у него повязан гигантский пояс для денег, а на спине огромная пастушеская сумка, о существовании которых до той поры никто не подозревал, хотя горожанам в то утро и показалось, что их герой что-то слегка толстоват и горбат.

Отличная уловка, кричат они. А она сработает?

Хадж Гарун улыбается. Сработает, кричит он. Эти пояс и сумка помогли нам в свое время, когда на нас шли египтяне.

Египтяне, кричат горожане в смятении, да ты тогда был помоложе и посильнее. Помоложе — да, кричит Хадж Гарун, но я все еще силен.

Привередливый народ иерусалимцы, что тогда, что сейчас. Через город всегда проходит так много пророков, да еще все время говорят, в чем суть бытия, и всегда противоречат друг другу. Неудивительно, что горожане стали слегка недоверчивы.

А этот пояс, он достаточно велик? кричат они. А пастушья сумка? А квитанции ты будешь выписывать?

Ну, Хадж Гарун кричит, что будет и что размер проверен, и тут же изо всех уголков города к нему начинают сносить священные предметы, драгоценные камни и золото всех форм и расцветок и даже немного дерева, а Хадж Гарун набивает всем этим свой пояс и сумку и выписывает квитанции. А потом он пытается подняться на ноги.

Стоны толпы, стоны со всех сторон.

Ты даже подняться не можешь? кричат они. Если тебе придется просидеть здесь ближайшую пару веков, это, знаешь ли, не лучшее укрытие.

Бог свидетель, это тяжело. Это самая трудная вещь, которая выпадала на долю нашего парня, но он это делает — ему удается подняться на ноги. В конце концов, он должен, будущее вечного города зависит от него. Он поправляет накидку и делает один нетвердый шаг, потом еще. Посмотреть на него, так эта жирная бесформенная громадина похожа на иерусалимского купца, который пытается уползти с рынка, сгибаясь под весом выручки.

И как раз вовремя, потому что на крепостном валу уже звучат рога, возвещая неотвратимое наступление передового отряда ассирийцев, точнее, яростной и вызывающей заслуженный страх кавалерии.

Толпа рассеивается, спеша в укрытие. Рынок пустеет. Только Хадж Гарун остается, потому что не в силах идти быстро. Спотыкаясь под своим грузом общественного спокойствия, он протискивается в переулок. Понимаешь, Мунк?

Да.

Хорошо. Так вот, ворота со стуком распахиваются, и ужасная ассирийская конница грохочет по мостовой, выворачивая булыжники. И вот теперь наш парень понимает, почему их проклятая конница неизменно вызывает такой страх. В смысле, можешь поверить? Ассирийцы скачут не на лошадях, вот почему. Они скачут на крылатых львах, прямо как на картинке. Огромные львы ревут и скачут, крылья распростерты, гривы развеваются по ветру. Вот они, чертовы ассирийцы. Ты следишь, Мунк?

Да.

Так я и думал. Но тут возникла одна проблема. Наш парень только думал, что протискивается в боковой переулок. На самом деле он не протиснулся. На самом деле переулок оказался слишком узким, чтобы вместить его да еше и набитый пояс с огромной сумой. На самом деле он все еще на открытом пространстве, этакий переносной иерусалимский алтарь, прямо посреди улицы, а на него скачет конница, эти злобные крылатые львы дышат пламенем и ищут, где бы слопать кусок свежего мясца. Слопать мясца? Да они это с легкостью, со своим-то огненным дыханием. И что потом, как ты думаешь?

И что потом, Джо?

Чудо веры, вот что. Он не собирался сбросить товар и побежать, как сделали бы мы с тобой. Нет, он остался, где стоял, и быстро думал. Слушай, сказал он себе, если Валтасар смог сделать это, то и я могу. У него была вера, и у меня есть. Я всегда служил Священному городу и теперь его не брошу, с крыльями эти львы или без. Иерусалим навсегда, и все тут. Вот его слова. Ты еще слушаешь, Мунк?

Да, но кто этот новый персонаж на сцене?

Ты про этого парня Валтасара? Очевидно, тот, кого несправедливый царь бросил львам, но он выжил, потому что был невинен и знал это, прямо как Хадж Гарун. Вера, видишь ли. В любом случае, вот он Хадж Гарун, отстаивает свою землю посреди улицы, а ассирийский авангард приближается устрашающими темпами. Кавалерия, грохоча, налетает на него, и передовой лев, изголодавшийся по иерусалимятинке, разевает пасть и вцепляется в Хадж Гаруна.

Что ж, охрани нас святые угодники, очень легко можно представить, как клацнули эти челюсти. Лев решил перекусить Хадж Гаруна пополам, вот так, и его злобный укус пришелся на пояс, который был так плотно набит святынями, что стал крепче камня. И вот львиные зубы сделали хрусть, челюсть сделала клац, и зверюга покатилась по булыжникам у ног Хадж Гаруна, жалобно повизгивая.

Что ж, это слегка задержало атаку. Следующий лев кусал более продуманно, метил в то, что ему казалось огромным мясистым наростом, растущим из спины Хадж Гаруна, и обломал себе все передние зубы о пастушескую суму. Услышав вой, перемежаемый рыком, остальные львы поняли, что этот предмет посреди улицы кусать явно не стоит.

Что ж, не будем удаляться от темы, еще пара львов попробовала Хадж Гаруна на зуб, и зубов как не бывало. Атака кавалерии разбилась о сопротивление Хадж Гаруна, кругом прыгали беззубые львы, и Хадж Гаруну удалось уползти в отдаленный уголок Старого города. Через несколько десятилетий или веков ассирийцы утеряли свое могущество и, в полном соответствии с предсказанием, украдкой удалились на север вместе со своими колесницами. Хадж Гарун достал святыни и, покопавшись в памяти, как смог раздал их горожанам. Коммерция и религия снова начали процветать, и в Священном городе все опять наладилось. Горожане наградили Хадж Гаруна продолжительными аплодисментами и признали его неофициальным спасителем Иерусалима, поскольку официальный статус — явление временное и присваивается только пророкам до той поры, пока не придет время усомниться в них и убить.

Вот что я имел в виду, Мунк, когда сказал, что он не сам назначил себя на эту должность. Сначала он сам назначил себя, но потом это назначение было одобрено всеми заинтересованными лицами, ты сам только что слышал. На время по крайней мере. А вот позже, когда город захватили персы, дела Хадж Гаруна пошли под откос. Если честно, в его делах наступил упадок, от которого он так никогда и не оправился.

Упадок? Почему?

Да разве я знаю? Потому что время коварно, потому что любые времена коварны, все может быть. Но думаю, дело в этом его поясе. Во время ассирийского бедствия, когда Хадж Гарун служил переносным Иерусалимским алтарем, пояс ужасно давил на почки и бедняге приходилось мочиться каждые пару минут. И так продолжалось несколько десятков лет или несколько веков, а это уже свидетельство упадка, тебе не кажется? Я имею в виду, кто может достигнуть благоденствия и совершенства, если приходится каждую минуту бежать в сортир? В этих зловещих обстоятельствах, я думаю, любому не поздоровится. Вот так, Мунк. Ты в целом-то что думаешь об этом потрясающем случае с ассирийцами?

Я думаю, Хадж Гарун выказал невероятное мужество.

Конечно выказал.

Но тут одна маленькая деталька не на месте.

Да ну? И что же за деталька?

Да вот, когда львы приближались, Хадж Гарун вспомнил, как один парень по имени Валтасар спасся верою.

Ну да.

И это воспоминание помогло ему выстоять.

Твоя правда. Ну и?

Валтасар — это вавилонское имя того парня. На Западе он больше известен как Даниил. Его увели в Вавилонию в начале Пленения.[86]

Джо смутился.

Я знаю про Даниила в логове льва, Мунк, у меня просто как-то не связалось с тем именем, которое назвал Хадж Гарун. К чему этот вопрос?

Потому что, к сожалению, так уж получилось, что Даниил жил в шестом веке до Рождества Христова. Ты об этом знал?

Не знал и всегда рад узнать что-нибудь новенькое, но я все равно не понимаю, при чем здесь это. При чем, Мунк?

При том, что ассирийцы завоевали Палестину в восьмом веке до Рождества Христова. Как мог Хадж Гарун вспомнить Данииловы деяния, если они еще случатся двумя веками позже?

Джо улыбнулся и постучал себя по носу.

Ах, так вот что у тебя на уме. И все? Давай-ка я сниму, а ты будешь сдавать.

Мунк положил колоду на стол, и Джо снял. Карты зашуршали по столу.

Джо?

А?

Ну и где же решение этой загадки?

Какой загадки? Что Хадж Гарун вспомнил о том, чего еще не случилось? О том, что еще только произойдет через два века?

Да.

Да в этом-то вся и суть, Мунк. Хадж Гаруну это не важно. Я в смысле, прошлое — это то, что прошло, и все оно для него — часть Иерусалима. Он всегда защищал Священный город, хотя шансов на победу толком никогда и не было. Так всегда случается, когда защищаешь Священный город. Вавилонский царь кого-то бросил львам? Ассирийцы появляются на этих улицах верхом на здоровенных зверюгах? Все это просто этапы одного большого дела, Иерусалим защищать. Задача, как он говорит, одновременно огромная и вечная, поэтому-то он всегда и терпит поражение. Ты вроде сказал меньше чем на валетах не раскрываемся?

Нет.

Ну да ладно, я все равно раскроюсь. Эй, что это ты смеешься, Мунк?

А мысль веселая — ну, что Хадж Гарун держит прошлое в сейфе.

Нечего смеяться, ты же сам все слышал. Ты теперь должен понимать, почему он этот сейф не отпирает. Если каждый начнет делать с прошлым что захочет, ну там, вспоминать события до того, как они случатся, и творить с памятью, что ему вздумается, то Иерусалим превратится в кровавую кашу, ты уж поверь, и перестанет быть Священным городом. Поэтому, черт возьми, и неудивительно, что старик держит время под замком. Так хотя бы нам более или менее ясно, что происходит. Да ты взгляни только на эти карты. Не по заслугам мне сплошь короли на руках, но уж поскольку они мне достались, пусть наш кон будет поцветистее, а потом посмотрим, что ты там замыслил, а, Каир?

Глава 4 Соломоновы копи

Жарким июльским днем 1922 года О'Салливан Бир лежал в задней комнате лавки Хадж Гаруна, прислонившись спиной к стене. Карточный стол опустел, игра почти прекратилась из-за ужасающей жары. О'Салливан вяло изучал пустой стакан из-под ирландского самогона и наконец решил, что легче остаться на месте, чем пересечь комнату и вновь наполнить стакан.

В комнату, волоча ноги, вошел Хадж Гарун, как всегда босой. Его внимание привлекло одно место на стене, где штукатурка начала осыпаться, и он остановился, чтобы взглянуть на себя в несуществующем зеркале. Затем, что-то бормоча под нос, Хадж Гарун поправил свой ржавый рыцарский шлем и перевязал зеленые ленты под подбородком. Потом он попытался поправить свою линялую желтую накидку, сплошь в лохмотьях и невообразимо измятую.

Черный день, пробормотал он. Черный. Черный для меня день. Черный. Черный день для Иерусалима. Черный.

Да ну? сказал Джо из угла. Мои соболезнования, хотя ничего удивительного, по такой-то жаре. Просто немилосердно жарко, вот что я тебе скажу.

Хадж Гарун подпрыгнул и удивленно уставился на Джо.

А я и не знал, что ты здесь.

А я вот он тут, хотя большего утверждать не стану — уж слишком жарко.

Что ты делаешь на полу?

Сила тяжести меня подкосила, тяжело мне сегодня. И потом, камни на полу все-таки прохладнее, чем стулья. И потом, теплый воздух поднимается вверх, а значит, чем ниже, тем лучше, что вполне соответствует моему упадочническому настроению. Присоединяйся. Здесь не так уж плохо.

Не могу, сказал Хадж Гарун. Не могу сегодня сидеть спокойно. Тревога меня гложет. Черный день сегодня. Черный.

Вижу.

Хадж Гарун кивнул своему отражению в несуществующем зеркале, шлем снова съехал, и на глаза ему посыпалась солидная порция ржавчины. Слезы потекли у него лицу, и он, все так же бормоча себе под нос, выплыл за дверь.

Черный, подумал Джо, вытирая лицо рукавом. Черный, и это еще только цветочки.

Всего два с небольшим года назад он сражался с «черно-рыжими» в холмах южной Ирландии, и все потому, что его отец сказал ему кое-что. Его отец, седьмой сын седьмого сына, и посему обладающий даром предвидения.

Было слишком жарко, чтобы пошевелиться, слишком жарко, чтобы жить в Иерусалиме.

Джо закрыл глаза и перенесся назад, на выглаженные ветром Аранские острова, в холодную июньскую ночь 1914 года.

В эту ночь был праздник, один из немногих в году. Как обычно, бедные рыбаки собрались в доме Джо попеть, потанцевать и выпить. А отец Джо был бесспорным королем маленького острова, потому как у него был дар , да и тридцать три сына в придачу. Четырнадцатилетний Джо был младшим и последним, кто еще оставался дома. Это должен был быть великолепный вечер пророчеств и сказок о гоблинах, банши[87] и маленьком народце.

Но не та июньская ночь в 1914 году. В тот прохладный вечер отец уставился на дно кружки, не произнося ни слова, потом, все так же молча, угрюмо разглядывал пол и наконец в полночь начал пророчествовать.

Ладно, сказал отец, хорошо. Если хотите знать, что оно и как, я вам скажу, что вижу. Я вижу великую войну, она начнется через два месяца. И семнадцать моих сыновей будут сражаться в этой войне и падут на этой войне, по одному в каждой армии, участвующей в этой заварухе. Они уже взрослые и пусть решают сами за себя. Одно гложет это старое сердце — то, что никто из них не умрет, сражаясь за Ирландию. Вот они, наши люди, — готовы умереть за любое дело, лишь бы не за свое.

Ужасно, перешептывались соседи.

Да, ужасно, сказал отец. Но подождите, еще кое-что. Я вижу, как через два года ирландцы воспрянут, и тогда наконец у меня появится один сын, который будет сражаться за свою страну. Простой паренек, что и говорить, но все равно это он, маленький темненький мальчик, стоит со своей судьбой прямо позади вас.

И потом, добавил отец, паренек выполнит свой долг там, и пойдет дальше, и почему-то станет царем Иерусалимским.

Не богохульствуй, предупредили соседи, слегка опешив.

Никто и не думал, сказал отец, моментально раздражаясь. Я же не знаю, почему я это сказал.

Джо тоже не знал. Но Пасхальное восстание 1916 года наступило, как и было предсказано, и Джо был среди тех, кто удерживал дублинский почтамт. Когда тот пал, Джо скрылся на юге и четыре года сражался в одиночку в холмах Корка, пока «черно-рыжие» не выследили его и ему не пришлось бежать. Ему ничего не оставалось, как только переодеться монахиней ордена Бедной Клары, и среди десятка таких же монахинь он отплыл в паломничество в святую землю.

В Иерусалим. Там он лежал в канаве у францисканского монастыря в Старом городе, без гроша и без друзей, шепча в грязь по-гэльски имя ирландской революционной партии, «Мы сами»,[88] и моля Бога, чтобы один из проходящих мимо священников оказался ирландцем и сжалился над ним.

И один действительно оказался ирландцем. Бывший МакМэл'н'мБо, дряхлый старик и большой оригинал, в безрассудной юности служивший офицером легкой кавалерии в британской бригаде в Крыму. Он пережил знаменитую самоубийственную атаку, потому что под ним убили лошадь, и в результате первым в истории получил Крест королевы Виктории. Последние шесть десятков лет он выпекал хлеб в пекарне францисканского монастыря в Иерусалиме.

Кто ты, парень? — спросил престарелый священник у умирающего от голода в иерусалимской канаве изможденного Джо. Тот нашел в себе силы только прошептать девиз клана О'Салливан Бир.

Любовь протянет победе руку прощения.

Отец-писторий спас Джо из той канавы и дал ему свою армейскую форму и бумаги, чтобы Джо смог поселиться в Доме героев Крымской войны в Старом городе. Ему было по меньшей мере восемьдесят пять, отцу-писторию, а он все приплясывал и напевал у печи, выпекая хлебы четырех форм, символизирующих четыре дела его жизни: Крест символ Господа, Ирландия — его дом, Крым, где он отрекся от войны, и Иерусалим, где он нашел мир.

Приплясывая и напевая у печи, он убеждал Джо, что ни к чему волноваться из-за даты рождения в его армейских бумагах. Возраст здесь мало что значит, ведь в этом общем для всех Священном городе то, что есть, — не обязательно то, что кажется.

Он что, пек-пек хлебы да и сам спекся? удивлялся Джо. Шестьдесят лет потел, пел и танцевал у печи в Иерусалиме, а потом потихоньку спятил?

Но он понял, что отец-писторий[89] не ошибался насчет Иерусалима, когда завел там второго друга. Иссохший старик в линялой желтой накидке и ржавом рыцарском шлеме, подвязанном двумя зелеными лентами под подбородком, полуголодный, он едва ковылял на длинных и тонких ногах. Кроткий рыцарь по имени Хадж Гарун скитался сквозь века и помнил приключения Синдбада-морехода и других героев прошлого, он рассказывал о постройке Соломонова храма и последние три тысячи лет безнадежно защищал свой Священный город от всех врагов, всегда выступая на стороне побежденных.

В тот день, когда они впервые встретились перед лавкой Хадж Гаруна, старик лишь взглянул на Крест Виктории на груди Джо и решил, что встретил пресвитера Иоанна, легендарного царя-священника, правившего древним царством, затерянным где-то далеко в Азии.

Заходи сюда, сказал тогда Хадж Гарун, счастливо улыбаясь. Я ожидал тебя, пресвитер Иоанн. Я знал, что в поисках твоего загадочного царства ты так или иначе объявишься в Иерусалиме. Все так делают.

И потом Мод. Американка и первая женщина в его жизни. Мод и весенняя любовь.

Они встретились в Иерусалиме весной и ушли в пустыню, чтобы остаться там наедине. Крохотный оазис на берегу Синайского полуострова. Для Джо тот месяц у Акабского залива стал счастливейшим в жизни. Но когда они вернулись в Иерусалим, Мод изменилась. И отказалась выйти за него замуж, хотя и ждала от него ребенка.

В горах к осени стало прохладно, и он нашел для них дом в теплой долине реки Иордан, маленький домик с цветами и лимонными деревьями у Иерихона, — и Джо показалось, что он нашел новый оазис, где к концу зимы родится их ребенок.

Но оказалось, что этой мечте не суждено сбыться. В Иерихоне ее постоянно что-то раздражало, ничто ее не радовало. Что бы он ни делал, Мод все равно сердилась и даже целыми сутками молчала.

Джо ничего не понимал. Да, он частенько бывал в отлучке — контрабандой переправлял оружие. Ему приходилось оставлять ее одну, а как еще беженцу свести концы с концами? И эти отлучки, казалось, приводили Мод в ярость. Отлучки и его мечта найти Синайскую библию, ту самую Библию с картами, на которых показано, где под Старым городом зарыты сокровища. Он услышал об этой Библии вскоре после приезда в Иерусалим.

Та самая Библия? Та, которую нашли в Синае в девятнадцатом веке? Даже мысль о том, что она существует, не давала Джо покоя и вселяла в него несбыточную надежду. Найти Синайскую библию стало для него, как и для многих его предшественников, заветной мечтой.

И так в Иерихоне все меж ними разладилось. Двадцатилетний Джо был совершенно потерян, а Мод совершенно от него отдалилась. Она, кажется, боялась чего-то, но не могла поговорить с ним, и он сидел поздно ночью в садике за домом и пил в одиночестве, пока не засыпал. Пил, пока не приходило время снова переправлять оружие в Палестину.

А ближе к концу зимы Мод бросила его. Ушла из их маленького домика в Иерихоне, даже не оставив записки, подумать только… Забрала с собой их сына, которого он так никогда и не увидел. Он родился, пока Джо таскал ружья, чтобы заработать денег.

Деньги. Вот что ему нужно, понял он тогда. Деньги не давали ему надолго вернуться в Иерихон. Если бы у него только были деньги, все вышло бы иначе, так он, по крайней мере, думал. И он не потерял бы единственную женщину, которую любил. Так он, по крайней мере, думал.

Деньги. Карты сокровищ из Синайской библии, той самой Библии, которая лежит себе сейчас где-нибудь под Старым городом. Чтобы найти ее, ему нужна тайная власть над Иерусалимом. И с тех пор, как Мод оставила его, ключи к прошлому из Библии стали главным и единственным интересом его жизни, так он, по крайней мере, думал.

Много лет назад отец напророчил, что ему суждено стать царем Иерусалимским. Отец не знал, почему так сказал. Но пророчества отца всегда сбывались, и Джо знал, что может стать тайным царем города. Он знал, что может выиграть в Великий иерусалимский покер и тогда станет искать Синайскую библию. Надо только очень-очень захотеть.

И он этого очень сильно хотел, он не хотел ничего больше. Деньги, власть и Синайская библия стали для него всем.

Так он, по крайней мере, думал.

Черный день, загрохотал Хадж Гарун, неожиданно врываясь в комнату и рассерженно топнув босой ногой об пол.

Черный, черный, самый черный, крикнул он. Черный, как кишки дьявола. Черный. Черный.

Джо встрепенулся и удивленно взглянул на него. Он не помнил, чтобы кроткий рыцарь когда-нибудь говорил с таким жаром.

Слушай, парень, почему ты все повторяешь это по такой-то жаре?

Хадж Гарун угрюмо уставился в стену и перевязал зеленые ленты у себя под подбородком.

Потому что мне этого не забыть, сказал он. Я этого никогда не забуду, а это случилось в такой же июльский день, как сегодня.

Когда это случилось?

Хадж Гарун нахмурился.

Около восьмисот лет назад? Так?

Может быть. А ты про что, собственно?

Хадж Гарун застонал. Джо понял, что ему не хочется даже говорить об этом, настолько отвратительно для него само воспоминание о тех днях. И когда старик, ежась от страха, наконец заговорил, он выплевывал слова, как самое ужасное проклятие в мире.

Крестоносцы взяли Иерусалим.

Джо запнулся — ему стало жаль старика. Он мрачно кивнул.

Ах, это. А я — то только что воображал, будто это мне гаже всех. Даже и не вспоминал об этой ужасной резне.

Хадж Гарун, нахмурившись, уставился в стену.

Я вот думаю, хватает ли у них заносчивости до сих пор праздновать победу.

Где?

В пещерах.

Джо поднял голову и улыбнулся.

В пещерах, ну конечно. И как я об этом не подумал? Там, наверное, гораздо прохладнее, чем здесь. А ты говоришь, они праздновали победу?

Еще как. Бесстыдно наслаждались своими жестокостями.

Ну-ну, а все ж таки там прохладнее. Давай-ка туда спустимся и посмотрим, что там творится. Согласен?

У подножия лестницы, которая вела куда-то вниз из турецкого сейфа, в полной черноте неожиданно сверкнула слабая старческая улыбка Хадж Гаруна. Он зажег факел. Джо подпрыгнул от неожиданности.

Господи боже мой, не надо пугать бедную душу вроде моей в этом подземном мире. Откуда я знаю, настоящий ты или нет? Вдруг ты — наскальный рисунок пещерного человека, или блуждающий призрак, или кто-нибудь еще похлеще?

Нет большего счастья, пробормотал Хадж Гарун, чем быть слугой света. К крестовым походам сюда. Только, пожалуйста, не шуми, пресвитер Иоанн. Лучше будет, если они нас не услышат.

Это уж точно, прошептал Джо. И в туннелях прошлого я молчалив и благоговеен есмь. Только, пожалуйста, не уходи слишком далеко с этим своим факелом. Я-то, в отличие от тебя, не знаю, куда нам. И хоть там наверху и жарко, мне бы все-таки не хотелось остаться навечно в каком-нибудь уголке истории.

Они спускались по туннелям и все время куда-то сворачивали. Джо занервничал.

Ты уверен, что помнишь дорогу?

Да. Мы уже близко.

Откуда ты знаешь?

Понюхай!

В воздухе и в самом деле ощущался странный запах, Джо уже успел учуять его. Запах был кислый и усиливался с каждой минутой. Линялая желтая накидка Хадж Гаруна исчезла за углом, и вдруг они оказались в темноте. Джо врезался в стену.

Господи, спасибо, что все уже кончилось, пробормотал он. Надо же, слепой, в подземном мире и с проводником-призраком.

Он на ощупь завернул за угол, и вдруг в лицо ему ударил холодный воздух.

Господи Иисусе!

Где пресвитер Иоанн?

Здесь, боже мой, здесь! Где этот чертов факел?

Ветер его задул. Подожди минутку.

Джо услышал скрежет. Где-то совсем рядом с ним откашлялся Хадж Гарун. И вдруг громкий скорбный крик разорвал черноту. Джо чувствовал, как он вибрирует на коже.

Иисусе и святые угодники, да что ж это?

Снова зажегся факел. В нескольких ярдах от Джо стоял Хадж Гарун, победно улыбаясь. В руках у него был бараний рог.

Понравилось? спросил он.

Понравилось? Ты говоришь, понравилось? Нет, черт возьми, не понравилось. Я до смерти перепугался.

А он для этого и предназначен. Я его держу здесь, чтобы при случае отпугивать рыцарей. Они, кажется, пока не пронюхали про этот подвал, но лучше перестраховаться.

Перестраховаться, вымолвил Джо и поперхнулся зловонием, о котором было позабыл. Хадж Гарун уже обвязывал лицо платком, и Джо сделал то же самое. Они попали в большую сводчатую комнату, где рядами стояли врезанные в скалу шкафы, уставленные рядами пыльных бутылок. Хадж Гарун взял одну и показал Джо этикетку с необычным гербом белый крест на черном поле. Крест был составлен из наконечников стрел, кончики которых почти сходились в центре. Под крестом римскими цифрами была написана дата — год от Р. X. 1122.

Узнаешь?

Нет. Но я бы сказал, что она принадлежала средневековому пьянице, который исповедовал христианство.

Вот именно, все они такие. Ни больше ни меньше как рыцарям святого Иоанна. Они же рыцари Иерусалима, рыцари Родоса и, наконец, рыцари Мальты, потому что именно там им пришел конец, а их настоящее имя — госпитальеры. Этот орден со временем стал самым могущественным из всех рыцарских орденов, но изначально их послушанием было печься о госпиталях для паломников.

Что в бутылках?

Коньяк.

Правда, что ли?

Да, они привезли его из Франции восемьсот лет назад. В медицинских целях. Чтобы облегчить страдания паломников.

Джо тихо присвистнул.

Ах вот оно что, коньяк, который крестоносцы привезли в святую землю, дабы облегчить страдания паломников. Ну и каков он на вкус? Не выдохся за восемьсот-то лет?

Боюсь, что выдохся, сказал Хадж Гарун. Коньяк вроде бы должен только улучшаться с возрастом, но это, кажется, не тот случай. Но я — то хорошо знаю, что в свое время он был хоть куда.

За все эти эпохи успел ухватить глоток-другой?

Ну, не регулярно. Я не могу пить по-настоящему с тех пор, как посадил себе печень, сразу после смерти Александра Македонского.

Чем это?

Испорченными моллюсками. Грек-торговец сказал, что устрицы только что получены с Кипра, и. вполне вероятно, не соврал — суп из них получился великолепный. Но моллюски все равно уже подгнили.

Ах вон оно что, гниющие мускулы — так ты сказал? Что ж, я думаю, нам всем приходится мириться с тем, что со временем в нас накапливаются всякие яды. Вот если бы моя печень сдала двадцать два века назад, думаю, я бы сейчас был жуткой развалиной.

Но было время, задумчиво сказал Хадж Гарун, когда этот коньяк спас мне жизнь. Это когда у меня была чахотка.

Вот погано. А когда это было?

В шестнадцатом веке, когда пришли турки. Их дыхание источало столь нестерпимое зловоние, что ослабило мои легкие.

Неужели тяжелое дыхание так опасно?

Такое тяжелое, как у них, — опасно. Даже не могу себе представить, в каком состоянии у них были желудки в шестнадцатом веке. Упоение победами повлияло, так мне кажется. Турки наняли меня торговать гашишем и козами, мои покупатели дышали мне в лицо, и в результате у меня началась чахотка.

Ужасно.

Я обратился к местному врачу, и он посоветовал мне побольше отдыхать, пить много жидкости и не поднимать тяжести.

Хороший совет.

И вот я спустился сюда и провел здесь год, отдыхал, попивал коньяк и курил сигары, восполнял пробелы в образовании и не брал в руки ничего тяжелее книги и бутылки. И к концу года я был совершенно здоров.

Естественно.

И с тех пор ни одного рецидива. Ни одного.

Да уж, точно. А бутылок-то в этом крестоносном погребке, видать, не одна тысяча.

Так оно и есть.

Да, подумал Джо, отец-писторий хорошо знает латынь, и ничто не помешает ему подделать письмо от кого-то кому-то, датированное тысяча сто двадцать вторым годом от Рождества Христова, из которого станет ясно, что эта штука — подлинный коньяк крестоносцев и стоит целое состояние? Это большие деньги, точно, и у нас тут нарисовалось сокровище, хотя карту я еще не нашел.

Кто управлял орденом госпитальеров?

У них был великий магистр.

Письмо от великого магистра, вот наша цель. Соблюдающее все условности этикета, но изящное по стилю послание великого магистра королю Франции, в котором он тепло благодарит монарха за рождественское пожертвование на добрые дела, совершаемые нашими мальчиками в Иерусалиме. Позвольте смиренно поблагодарить вас, сир, за то, что теперь мы имеем честь принять десять тысяч бутылок ценного редкого коньяка для жаждущих паломников в Священном городе.

Хадж Гарун отбил горлышко бутылки о стену.

Хочешь глотнуть?

Пары ударили Джо в лицо. Он подавился и согнулся пополам, закашлявшись, потому что то, что пять или шесть веков, очевидно, было уксусом, сейчас стало единственным в своем роде ядовитым газом. Он вытащил Хадж Гаруна из комнаты, и старик последовал за ним, все еще сжимая бараний рог. Они молча шли две-три минуты, потом Хадж Гарун остановился и шепнул, что это сразу за углом.

Что это?

Большой Зал собраний крестоносцев. И нужно быть поосторожнее, у них всякие копья, мечи и шипастые булавы. Ужас, страшнее, чем у вавилонян.

Джо взглянул на свою потрепанную, испятнанную униформу. Он нерешительно потрогал Крест королевы Виктории.

Это, конечно, крест, и все такое, ошибиться нельзя, это может помочь установить его религиозную принадлежность. Но мундир? Откуда им знать, что это форма офицера легкой кавалерии времен Крымской войны? Форма героя, пережившего знаменитую самоубийственную атаку в войне, начатой во имя христианской добродетели? Да они и не слышали об этой атаке.

Ты готов? шепнул Хадж Гарун.

Безоружен, пробормотал Джо. Но готов, если вообще можно противостоять мощи Первого крестового похода.

Хадж Гарун опустился на четвереньки и знаками велел Джо сделать то же самое. Факел потушили. Джо вгляделся в темноту туннеля и заметил в конце его слабый свет.

Потолок туннеля постепенно становился ниже, и вскоре они стали задевать его головами. Наконец Джо и Хадж Гарун протиснулись в отверстие и залегли на гладком уступе. Джо заметил, что из соседних скал когда-то вырезали четырехугольные блоки. Они подобрались к краю уступа.

Глаза Джо сузились. Перед ним открывался квадратный зал с высокими сводами, не естественный, а рукотворный. По стенам горели факелы, а в каких-нибудь десяти футах под ними расположились несколько сотен человек в одеждах ярких цветов и удивительных шляпах, по большей части высоких и остроконечных.

Повсюду были развешаны знамена и флаги. В дальнем конце подземного зала возвышался деревянный помост. На нем сидели человек шесть столпов ордена в особенно роскошных одеяниях и внимательно слушали, как один из них обращается к собранию.

Улучшенный, исправленный и дополненный конклав кардиналов, подумал Джо. Рим в конце концов потерпел неудачу. Они переехали сюда и сейчас, наверное, только что выбрали нового Папу. В конце концов Иерусалим победил.

Хадж Гарун прикоснулся к его руке.

Тот, кто говорит, — Готфрид Бульонский, прошептал он.

Голос у него прямо как у английского сержанта на плацу, подумал Джо.

А человек справа от него, прошептал Хадж Гарун, это его брат, Болдуин Первый, — первый католический правитель Иерусалима. Остальные на помосте — это Раймунд Тулузский, Роберт Нормандский, Роберт Второй Фландрский, Боэмунд и Танкред. Вон и те двое, которые и заварили эту кашу, Петр Пустынник и Вальтер Голяк.[90]

Грязный сброд, пробормотал Джо, пытаясь прочесть девизы на знаменах.

Он не многое мог разобрать из загадочных символов, но понял, что в пещере собрался Орден тайного храма, общество вольных каменщиков, в которое входили люди с высокими степенями масонского посвящения. Оратор говорил, что множество масонов из лож самых разных стран проделали долгий путь в Иерусалим, чтобы принять участие в этом международном тайном конклаве, в первом конклаве, который видят эти палаты, вырезанные в скалах под западной крепостной стеной Старого города, давно и широко известные как Соломоновы копи, место, где, как гласит предание, древние каменщики вырезали и обрабатывали камни для Соломонова храма.

И поскольку мы таким образом можем проследить историю вольных каменщиков, начиная с тех, древних, продолжал оратор на помосте, сейчас настал воистину великий момент в истории, хотя мир никогда о нем и не узнает. Мы собрались здесь, чтобы в этих палатах, там, где Соломонов храм восстал из недр земли, совершить тайные обряды нашего орденского братства. Это место с полным правом можно назвать Соломоновым храмом, воздвигшимся в вечности, а эти просторные палаты, где мы с вами сейчас находимся, однажды вырезанные в скалах нашими братьями, есть не что иное, как материальная форма духовного Храма, которую все мы храним в душе и безмерно почитаем.

Знамена затрепетали. Раздались крики да-да, слушайте-слушайте, верно-верно. Оратор снисходительно улыбнулся и поднял руки, призывая к молчанию.

Богом клянусь, вот здорово, подумал Джо. Вот он, тайный язык камней. Довольно лицемерный язык, а вместо голов — опустевшие копи. Да уж, загадочно, по крайней мере для меня. Что бы все это значило?

Хадж Гарун уже давно настойчиво тянул его за рукав, и Джо никак не мог понять, что он так горячо шепчет.

Что ты говоришь?

Я говорю, надо их остановить, пока еще не поздно, пока у них не появился шанс вернуться к своим армиям. Больше такой возможности может и не представиться — все вместе в одном зале, можно покончить с ними одним ударом. Пошли. Надо спускаться.

Мы в осаде, прошептал Джо. Кругом «черно-рыжие».

Когда защищаешь Иерусалим, ты всегда в осаде.

Но силы неравны. Нас только двое, а их сотни.

Когда защищаешь Иерусалим, силы всегда неравны, скороговоркой прошептал Хадж Гарун. Просто перевес врагов всегда то больше, то меньше. Пошли.

Нет, я все равно предлагаю подождать развития событий. Может быть, они сожгут себя сами, ну или там что-нибудь. Ну, например, эти остроконечные шляпы могут легко заняться от факелов.

Хадж Гарун тихо застонал.

Но в последний раз они убили тысячи наших. Мы просто не можем допустить, чтобы это повторилось. Я когда об этом думаю, у меня в голове шумит.

Спокойно, прошептал Джо, все нормально. В решающий исторический момент в голове шуметь не должно — это явно лишнее.

Шумит, отчаянно повторил Хадж Гарун, я слышу, как они приближаются. Звенят мечи по булыжной мостовой, и они убивают невинных, все убивают и убивают, пока по улицам не польются потоки крови, — это ужасно. На улицах было по колено трупов.

Хадж Гарун затрясся. Потом выражение его лица переменилось и он вызывающе поднял голову.

Они первыми заставили меня носить желтую накидку. Я теперь припоминаю.

Зачем?

Чтобы я не забывал, что я — собака-еврей.

Джо был в замешательстве.

Ты хочешь сказать — ты еще и еврей ко всему прочему?

Хадж Гарун неопределенно помахал рукой.

Если бы ты жил в Иерусалиме столько, сколько я, и видел те времена, когда людей не разделяли по всем этим признакам, ты бы знал, что ты только тот, кем хочет тебя считать враг. Но я наотрез отказался унижаться. Вместо этого я с достоинством носил свою желтую накидку. Я всегда носил ее с достоинством. Но все равно, пресвитер Иоанн, у меня в голове шумит все сильнее.

Нет, подожди. Закрой глаза, и они исчезнут.

Шумит, прошептал Хадж Гарун и вскочил на ноги. И тут он оглушительно затрубил в рог. Все лица в зале изумленно повернулись к ним. Хадж Гарун потряс рогом в воздухе и закричал на весь зал.

Вальтер Голяк. Я же вижу, как ты прячешься там внизу, ты и все твои интриганы франки. Вы хотите вновь завоевать Иерусалим. Но этого не случится, хватит! — это я тебе говорю, и не упорствуй в своих пороках. Этот город вечен, и его не завоевать ни тебе, ни кому бы то ни было еще, когда ты это наконец поймешь? Так что уводи отсюда свои орды и никогда больше не осаждай нас, не мори голодом и не убивай. Нас тебе не завоевать. Мы не сдадимся!

Хадж Гарун вновь затрубил в рог.

Слушайте меня, вы, там внизу! Если вы наотрез отказываетесь уйти, я вызываю храбрейшего из вас на поединок. Выступай вперед тот, кто осмелится. Танкред? Боэмунд? Петр Пустынник? Поднимайте мечи — любой из вас. Я готов.

И Хадж Гарун в третий и последний раз затрубил в рог. Джо попытался было остановить его, но поздно — длинные и тонкие ноги Хадж Гаруна уже болтались в воздухе, взметнулась его желтая накидка, он соскользнул с уступа и обрушился прямо на изумленную толпу внизу.

Послышался тяжкий удар и жуткий треск костей.

Джо в ужасе заглянул за край уступа. Хадж Гарун лежал, скорчившись на каменном полу и все еще пытаясь размахивать рогом. На его ржавом шлеме виднелась свежая блестящая вмятина.

Масоны в смятении закричали. Знамена и остроконечные шляпы сгрудились возле невероятного видения на полу. Один легонько пнул Хадж Гаруна ногой, и старик с тихим стоном вздрогнул. Казалось, он хочет поднести рог к губам и вновь затрубить, но было совершенно очевидно, что он не может даже пошевелиться.

Хорошо хоть жив, подумал Джо.

Вдруг он понял, что их лица все еще закрыты повязанными в винном погребе платками.

Боже, спаси и сохрани, подумал Джо, два чертова бандита в подземном мире, вот что они о нас думают. Кто-то нанял двух подземных головорезов, чтобы помешать их глупенькому веселью и шпионить за их идиотскими играми. Мы на это подписались, и что бы нам здесь посоветовал отец-писторий? Да что угодно, вот как. Что угодно, лишь бы оно быстро.

Джо вскочил на ноги и поднял сжатый кулак.

А ну охолони, заорал он, охолони, вы, масонский сброд. От моего лица с вами говорит Ирландская республиканская армия, и вы видите специальную, слышите, сволочи, специальную форму, в которой ИРА ведет подземные военные действия в Иерусалиме. Мы эти копи заминировали такой взрывчаткой, что вам и не снилась, ждали только вашего прихода. Ждали, чтобы вы произнесли вслух вашу дьявольскую хулу на иезуитов, и теперь, услышав ее, мы поднимаемся наверх и идем прямиком к Папе. И плохо придется тому фанатику, который попытается нас остановить. Считайте, что в ту самую секунду, как эта грешная мысль взбрела в его слабоумную башку, он уже покойник. Стоять, или я велю этому старику в четвертый раз затрубить в рог, а это будет сигналом к наступлению конца света, — святая правда, как и то, что Иоанн написал Откровение. Еще один звук из рога — и бомбы взорвутся, и тогда вы уж точно встретитесь с Соломоном, это я вам обещаю, а католики всего мира будут избавлены от ваших черных козней. А ну замерли, если хотите жить.

Джо мягко спрыгнул на пол и медленно осмотрелся, окинув недобрым взглядом оцепеневших масонов. Он опустился на колени и подобрал несчастного Хадж Гаруна, который беспомощно ползал кругами, потому что шлем съехал ему на нос. По лицу его катились слезы, ведь глаза ему засыпала ржавчина.

Мы победили, прошептал Джо ему на ухо.

Победили?

Да. Никто из них не решился принять твой вызов. Ни Боэмунд, ни Танкред, ни этот интриган и мерзавец Вальтер Голяк. Они оцепенели от страха и теперь убираются домой, даже не обнажив мечи. Ты это сделал. Иерусалим спасен.

Спасибо, Господи, бормотал Хадж Гарун, пока Джо поднимал легкое тело старика на спину и проталкивался через массы знамен, остроконечных шляп и мерцающих факелов. Вскоре они уже выползали из-под северо-западной стены Старого города, а жаркое июльское солнце как раз проваливалось за крыши нового.

Глава 5 Мунк Шонди

Человек с трехслойными часами и самурайским луком не в путешествиях обрел свои широкие познания в области левантийских потребительских товаров. Вместо этого он изучал уникальное собрание писем, хранящееся в архивах дома Шонди.

Эти письма написал его предок, появившийся на свет в Базеле в 1784 году, — Иоганн Луиджи Шонди. Его отец, наполовину швейцарец, наполовину немец, был педант, зарабатывавший на хлеб насущный изготовлением крохотных часов. Чем меньше были часы, тем больше они нравились отцу. Часто отец делал такие маленькие часы, что невозможно было разглядеть циферблат. Поэтому только немногие экземпляры имели шанс стать чьей-то собственностью. Большинству суждено было остаться на стенах в доме часовщика. Там они висели, точно крохотные бусины, неслышно тикали и с бесцельной точностью отмеряли время.

Но, к счастью, мать Иоганна Луиджи, наполовину итальянка, наполовину швейцарка, обладала непревзойденным талантом пекаря. Лучше хлеба в Базеле было не найти, и поэтому, пока отец Иоганна Луиджи занимался сведением времени в точку, мать ходила по городу, продавая огромные батоны горячего хлеба, и семья не голодала.

В конце века родители умерли, и сразу стало понятно, что Иоганн Луиджи не обычный швейцарец. Он начал изучать химию, медицину и языки, а чтобы как-то прокормиться, рубил дрова. Не по годам развитой и бойкий юноша с бледно-голубыми глазами, всего восемнадцати лет от роду, он год изучал арабский в Кембридже, а потом решил пройти пешком весь Левант.

Иоганн Луиджи был невероятно обаятелен, а значит, легко находил ночлег. В Албании ему довелось постучать в ворота замка, принадлежавшего главе могущественного клана Валленштейнов. Его пригласили переночевать как раз вовремя. Хозяин замка с христианским именем Скандербег[91] был последним в длинной череде Скандербегов и отсутствовал по случаю очередной войны, что, впрочем, неудивительно, поскольку на протяжении последних ста пятидесяти лет его предки, кажется, ничем больше не занимались.

Поэтому Иоганна Луиджи занимала милая супруга отсутствующего хозяина. После ужина над замком разразилась страшная буря, и молодая женщина пригласила гостя полюбоваться молниями из окна своей спальни. Проливной дождь хлестал по стенам замка весь остаток ночи.

К утру буря утихла. Одарив молодую хозяйку очаровательной улыбкой, Иоганн Луиджи взвалил свой мешок на спину и продолжил путешествие. Он и не подозревал, что заронил в нее семя, из которого в будущем произрастет набожный отшельник, человек, который столь искусно подделает первую Библию, что все примут ее за подлинник, траппист-отступник и лингвистический гений, последний из Скандербег-Валленштейнов.

Иоганн Луиджи быстро обошел Левант, и то, что он увидел, ему понравилось. К началу следующего года он уже дошел пешком до Будапешта, где начал изучать медицину, вновь зарабатывая на жизнь рубкой дров. Он получил медицинскую степень и основал частную практику. Особое его внимание привлекали случаи истерии. Вскоре он перешел в иудаизм, чтобы жениться на одной из своих бывших пациенток, молодой хазарской еврейке. Ее семья еще с девятого века промышляла в Будапеште мелкой торговлей.

Вскоре у них родился сын, и его назвали Мунк, по странной традиции, вывезенной предками жены из Закавказья еще до того, как в восьмом веке вся семья дружно перешла в иудаизм. По этой традиции старшему отпрыску мужского пола в каждом поколении давалось одно и то же имя. В семье Сары это традиционное имя было Мунк, хотя припомнить его значение не мог уже никто. Сам Иоганн Луиджи был более чем доволен таким именем, поскольку слышал в нем какой-то отзвук собственных монашеских устремлений.

Примерно в то же самое время Иоганн Луиджи задумал новую краткую поездку по Леванту. Он посуху доедет до Алеппо, сказал он жене, и проведет там несколько недель, совершенствуясь в арабском. Потом он спустится по Тигру к Персидскому заливу, найдет корабль, идущий в Египет, и оттуда вернется в Европу. В целом он будет отсутствовать три месяца, сказал он и пообещал писать каждый день. Он, правда, не сумел объяснить ни как его письма дойдут до Будапешта, ни как покрыть с такой скоростью предполагаемые расстояния.

Но о географии Ближнего Востока в те времена было известно чрезвычайно мало, а уж тем более в будапештской семье, занимающейся мелкой торговлей.

И все же Сара и ее семья просто должны были что-то заподозрить хотя бы исходя из того, как молодой врач готовился к поездке. Вместо того чтобы оформлять бумаги, Иоганн Луиджи исчез в венгерской глубинке. Там он в любую погоду ходил босым, спал на открытом воздухе без одеяла, питался исключительно травами и приехал в Будапешт только в середине года, чтобы побыть с женой, когда родилась их дочь Сара.

Но никто не комментировал его странное поведение. Женщины в семье Сары всегда искренне любили своих мужчин. Пусть Иоганн Луиджи занимается чем угодно, лишь бы был счастлив, считала Сара, даже если это означает, что на какое-то время им придется расстаться.

И вот прохладной осенью 1809 года Иоганн Луиджи нежно обнял жену и двоих детей и отбыл в краткую поездку по Леванту. Его путь отмечали ежедневные письма домой, Саре.

Вот так все и получилось. Иоганн Луиджи действительно писал домой ежедневно, иногда по пять раз на дню.

Детали были его страстью, и потому неудивительно, что его письма представляли собой подробные отчеты обо всем, что он повидал, вплоть до мелочей. Вперемежку с лирическими пассажами о вечной любви к Саре в Будапешт поступала бесконечная информация о сельскохозяйственных культурах и торговле, а также анализ местных обычаев. Все сплеталось в этом своеобразном и обстоятельном дневнике его странствий.

Два года тяжелые пачки писем регулярно приходили из Алеппо. За это время пытливый молодой швейцарец успел отрастить длинную бороду и выучить сто пятьдесят арабских слов, служащих для обозначения вина. По всему он теперь был образованным арабским купцом: носил богатую турецкую одежду и именовался шейх Ибрагим ибн Гарун, а свои голубые глаза объяснял примесью черкесской крови.

Он настолько проникся арабским образом мыслей, что перед отъездом в Сирию для забавы переложил отрывок из «Гаргантюа» на арабский и вставил его в опубликованное за свой счет издание «Тысячи и одной ночи», столь искусно его стилизовав, что ее немедленно объявили утраченным багдадским подлинником.

Следующие два года письма Иоганна Луиджи приходили в Будапешт нерегулярно. Иногда о нем ничего не было слышно месяцами, а потом на Сару в один день обрушивались сотни писем. Теперь он был в Египте, на пути туда посетив Петру.[92] Со времен средневековья он был, пожалуй, первым из европейцев, кому довелось увидеть этот опустевший каменный город.

Он розовый, моя любовь, написал он Саре о Петре. И всего вдвое младше времени.

В Каире он приобрел репутацию знатока исламского права. Его соблазняли высоким постом в исламском суде, но он вежливо отказался — у него, мол, неотложное дело в верховьях Нила. Следующая весточка была из Нубии — он питается финиками и проходит пешком по десять часов в день и по девятьсот миль в месяц.

Но в 1813 году, в Нубии, неутомимый Иоганн Луиджи все-таки прожил несколько недель в безмятежном спокойствии. Там, в деревеньке на краю пустыни, он полюбил гордую молодую женщину, которая однажды станет прабабкой Каира Мученика.

Потом он отправился на юг, от Шенди[93] до Красного моря, а потом в Джидду.[94] Там он исчез — только для того, чтобы однажды утром Сара увидела у своего дома процессию повозок, нагруженных конвертами. Оказалось, что за то время, пока от него не было вестей, Иоганн Луиджи в облике шейха Ибрагима ибн Гаруна проник в Мекку и Медину и поцеловал черный метеорит в Каабе.

Он был одним из первых, кому довелось увидеть Абу Симбел, в те времена почти полностью похороненный под песками. Он писал, что Рамзесово ухо трех футов и четырех дюймов в длину, его плечи двадцать один фут в ширину, и таким образом по мало-мальски приблизительной оценке рост фараона должен составлять где-то шестьдесят пять семьдесят футов, несмотря даже на все излишества, которым он предавался при жизни.

И Иоганн Луиджи опять поехал в Каир, чтобы прочесть там курс лекций по исламскому праву. Но на город обрушилась чума, и, спасаясь, он удалился в монастырь Святой Екатерины в Синае. Там в 1817 году, за два года до рождения на юге Англии великого английского исследователя Стронгбоу, Иоганна Луиджи быстро сразила дизентерия, и он был похоронен без отправления обрядов в безымянной мусульманской могиле у подножия горы Синай. От могилы открывался вид на ту пещеру, где неведомый ему сын, последний из Скандербег-Валленштейнов, со временем изумительно, мастерски подделает подлинную Библию.

Иоганн Луиджи умер всего в тридцать три, посетив Мекку за добрых пятьдесят лет до Стронгбоу следующего европейца, которому это удастся. Замечательные открытия Стронгбоу затмят исследования Иоганна Луиджи. Но, с другой стороны, хадж англичанина растянется на целых сорок лет, а не на какие-то восемь.

Еще долго после смерти Иоганна Луиджи письма, написанные знакомым почерком, все приходили и приходили в Будапешт из всех уголков Африки и Ближнего Востока. Нежные письма дышали любовью и всегда обещали, что их автор вернется домой самое позднее через три месяца. Так они и приходили год за годом — последнее через сорок лет после смерти Иоганна Луиджи.

Но Сара не знала, что он мертв, и кто мог предположить, что новое письмо — последнее?

Вдруг еще одно письмо найдет дорогу в Будапешт из какого-нибудь захолустного уголка Леванта, где Иоганн Луиджи доверил его сонному купцу, который медленно движется сквозь время на спине верблюда?

Поэтому Сара, оглядываясь на прошлое, считала свой брак идеальным. Она дожила до восьмого десятка, и большинство ее сестер и кузин давно овдовели, потеряв своих домоседов мужей. А вот ее муж все еще посылал ей любовные письма. И даже слегка загуляв, не забывал писать домой.

И Сара умерла, обнимая свои воспоминания. Она слушала, как одна из внучек читает ей вслух то, что потом оказалось последним письмом Иоганна Луиджи. Его принесли утром того дня, когда она умерла, — чудесное описание заката у горы Синай, а в конце — привычное обещание, что скоро, теперь уже совсем скоро, они с возлюбленной Сарой снова будут вместе.

И вот это случилось. Нежно улыбаясь, она закрыла глаза. Последнее, что она услышала в жизни, были ласковые слова мужа.

Не перечесть любовных писем Иоганна Луиджи, отправленных Саре за все эти годы. Но не успел он далеко отъехать от Будапешта, как Сара поняла: во-первых, письма начали заполнять книжные шкафы от пола до потолка, которые она поставила на кухне, чтобы хлопотать по хозяйству в незримом присутствии мужа.

Во-вторых, эти письма оказались самым полным в Европе источником информации о Ближнем Востоке.

Сара была женщина предприимчивая и талантливая, а домашние хлопоты не доставляли ей большой радости. Поэтому, как только ее дети вышли из младенческого возраста, она начала подумывать о том, как бы найти применение своим способностям.

Однажды в пятницу она перечитывала письмо мужа о столовых приборах дамасской стали, и тут ей в голову пришла любопытная мысль. Коммерции в письмах мужа уделялось явно не меньшее внимание, чем любви. Что мешает ей использовать эти сведения для собственного дела?

Она втайне от всех пошла к ростовщику и заложила дом, обеспечив тем самым начальный капитал. Столовые приборы были успешно проданы, и на выручку от дамасской стали она приобрела партию персидских ковров, исчерпывающее описание которых содержалось в другом письме. Доходы от продажи ковров позволили ей выкупить дом, а за коврами последовали египетский хлопок и багдадские драгоценные камни.

Бизнес расширялся, и Сара начала нанимать сестер, тетушек и кузин, чтобы те вели бухгалтерию.

Письма от странствующего Иоганна Луиджи все приходили и детально информировали Сару о возможностях новых рынков. Дело набирало обороты. Вскоре Саре показалось, что выплачивать проценты банкам — бесцельная расточительность, и она решила основать собственный торговый банк.

Банковское дело вскоре увлекло ее не меньше, чем торговля, и она открыла коммерческий банк. Его операции множились, и вскоре она купила еще несколько банков. Когда ей исполнилось сорок, ее банковские активы стали крупнейшими в Будапеште, а к пятидесяти годам отделения ее банка в Вене, Праге и в других городах контролировали там львиную долю финансов. Активы росли, и рос товарооборот с Левантом.

Росли так, что ко времени ее смерти дом Шонди, как его начали называть, стал самым могущественным финансовым учреждением в Центральной Европе.

Способ управления домом Шонди остался без изменений и после смерти Сары. С самого начала в советы директоров банков входили ее родственницы, сначала сестры и тетушки, а потом племянницы — родные и внучатые.

Генеральный совет директоров всех банков, получивший коллективное имя «Сары» в честь своей основательницы, собрался после ее смерти и, естественно, решил, что новым главой дома будет дочь, а не сын.

Сара Вторая охотно приняла пост директора-управляющего. Но, будучи менее целеустремленной, чем мать, она обратила свой взор и на мужчин семьи. Учитывая богатство дома Шонди, мужья, сыновья и отцы членов совета директоров не могли по-прежнему заниматься мелкой торговлей.

Даже старший брат директора, Мунк, все еще владел магазином дешевой мануфактуры в восточной части Будапешта. Там он работал от зари до зари, складируя второсортные простыни и наволочки.

Сара Вторая знала, что ее брат всегда втайне любил играть на скрипке. Иногда он играл дома, в маленькой, не больше шкафа, комнате без окон. Играл таясь, потому что музыка в среде, где предполагалось, что интересы мужчин должны ограничиваться только практической сферой, считалась легкомысленным, пустым времяпрепровождением.

И вот Сара Вторая предложила брату сделать тайное явным и полностью посвятить себя своей настоящей страсти, — и тогда она будет обеспечивать его до конца дней. Естественно, Мунк с радостью согласился.

На следующем собрании «Сар» она объявила о нововведении, в результате которого возникла новая семейная традиция. Совет директоров быстро последовал ее примеру, и среди мужчин семьи объявились новые тайные музыканты. К Мунку тут же присоединились три его кузена, люди с такими же недюжинными музыкальными талантами и дешевыми магазинами в восточной части Будапешта. Вместе они оказались замечательным струнным квартетом, которым быстро заинтересовались антрепренеры.

Следующее мужское поколение Шонди уже с самого детства было окружено музыкой. Братья, племянники и двоюродные дедушки репетировали вместе под управлением Мунка, и через несколько десятилетий мужской симфонический оркестр Шонди стал не менее знаменит в музыкальных кругах Центральной Европы, чем женский дом Шонди в мире финансов.

Так, пока женщины делали деньги под руководством царствующей Сары, мужчины исполняли музыку под началом царствующего Мунка. Но в соответствии с новыми матриархальными традициями семьи первый мальчик в каждом поколении, новый Мунк, был сыном не Мунка, а Сары и, следовательно, старшим племянником последнего Мунка. Эту сложную нисходящую линию родства не понимал никто, кроме самих Шонди.

Естественно, женщины рода Шонди подолгу изучали семейные архивы с целью улучшить деловую хватку, но и у мужчин Шонди были в этом отношении особые обязательства.

Каждую весну они откладывали в сторону инструменты и возвращались в просторную старую кухню Сары Первой. Там они месяцами избавлялись от иллюзий, уйдя с головой в изучение источников материального и артистического благосостояния семьи. В саду щебетали птицы, в комнату на спинах нежных ветерков врывались ароматы цветов, а мужчины внимательно читали тысячи и тысячи любовных посланий, которые странствующий Шонди-муж однажды отправил своей верной Шонди-жене.

Тот Мунк, которому доведется сыграть в Великий иерусалимский покер, родился в 1890 году. Своим музыкальным инструментом он избрал виолончель и, разумеется, овладел ею в совершенстве. Но он 1 был неправильным Шонди, потому что не довольствовался одной музыкой. Он смутно стремился к чему-то, хотя точно и сам не знал к чему.

Еще ребенком Мунк перепробовал все мыслимые занятия, жадно увлекаясь каждой новой ролью. Какое-то время он был почтальоном, потом пожарником, потом проводником. Свою девятую весну он встретил хирургом и оперировал у себя в спальне. А уже летом он начал охотиться на тигров и слонов в городских садах. К последовавшей за этим осени он уже попробовал быть садоводом, живописцем и плотником, уже не говоря о том, что успел побыть выдающимся судьей.

Когда ему исполнилось одиннадцать, он подпал под очарование писем своего прадеда, Иоганна Луиджи Шонди, и все время воображал его поразительные странствия по Нилу и всему Ближнему Востоку. Он тоже восхищался каменным городом в пустыне и пересекал Нубию, питаясь финиками, проходя по девятьсот миль в месяц, а потом останавливался, чтобы измерить длину Рамзесова уха — три фута и четыре дюйма, — перед тем как отправиться из Шенди на Красное море.

Но вышло так, что ни одно из этих поприщ его не удовлетворяло, даже великолепные путешествия прадеда, — быть может, потому, что эти путешествия на самом деле проделал не он. Он начал понимать, что хочет отойти от семьи и ее традиций, которые в последнее время угнетали его. Но никто из Шонди не замечал этого, потому что юный Мунк почти всегда был сдержанным и замкнутым. Если бы они присмотрелись к нему получше, то поняли бы, что он удивительным образом соединял в себе черты первой Сары и ее странствующего мужа — энергию, воображение и страсть к деталям.

Чем ты собираешься заниматься, юный Мунк? в отчаянии спрашивали его родственники.

Но Мунк только улыбался, пожимал плечами и говорил, что не знает. А потом возвращался к семейным архивам, пытаясь разгадать тайну, которая там точно таилась, он был в этом уверен. Секрет необычной жизни, которая стала уникальной, потому что прошла согласно ее собственной природе и ничему больше.

Что за тайна заставила прадеда совершить все эти невероятные вещи? Простое любопытство? Восхищение чужими обычаями? Желание увидеть то, чего никто не видел?

В удобной кухне Сары Первой, среди огромных шкафов с тысячами и тысячами любовных писем, юный Мунк сидел, смотря в окно, а точнее, на что-то далекое-далекое. Конечно, прадед наверняка все это ощущал, как же иначе. Но что двигало Иоганном Луиджи? Где секрет?

Когда ему исполнилось восемнадцать, семья настояла, чтобы он выбрал себе профессию, и он наконец принял решение. Решение это изумило всех до крайности.

Но почему именно это, юный Мунк? Хорошо, ты не хочешь быть музыкантом. Мы бы поняли, если бы ты выбрал торговлю. Этим, по крайней мере, мы занимались с давних пор. Или ученую карьеру, или какое-нибудь ремесло. В конце концов, твой прадед был одновременно ученым и врачом. Или химию и языки, он и этим занимался. Но Шонди в армии? В австро-венгерской армии? Это неслыханно.

Да, тихо сказал Мунк, улыбаясь. Я так и думал.

Но, прослужив недолго в драгунском полку под Веной, Мунк понял, что армейская рутина не для него.

Он попросил перевести его на службу за границу, и на его счастье в ту же самую неделю, отведав несвежего мяса, умер адъютант военного атташе Австро-Венгрии в Константинополе. И вот летом 1908 года Мунк был откомандирован в столицу Османской империи.

Он успел пробыть там чуть больше месяца, когда Австрия аннексировала Боснию, вызвав тем самым еще один балканский кризис. Турки начали тайно готовиться к войне. Отчеты с места событий, вышедшие из-под пера лейтенанта Шонди, были признаны настолько ценными, что уже в начале декабря он получил звание капитана.

А на Рождество атташе и все сотрудники миссии ели дикого вепря. Мунк избежал отравления, потому что с самого начала пребывания в Турции ел много чеснока. О таком простом, но эффективном средстве он узнал из писем своего прадеда, который успешно пользовался этим лекарством во всех своих путешествиях.

Немногие из офицеров дотянули до Нового года, но к Крещению умерли все поголовно. Поскольку в Константинополе не оставалось никого, кто мог бы занять высокую должность, посол объявил Мунка исполняющим обязанности военного атташе невероятная ответственность для столь юного офицера.

Но быстрый взлет Мунка только начинался. Бывший атташе не нашел времени отослать начальству годовой отчет о положении дел в Османской империи, и Мунк воспользовался возможностью полностью пересмотреть его.

Конечно, его начальство и не подозревало, что тайные архивы Шонди в Будапеште — неисчерпаемый кладезь информации. Начальство знало только, что угроза, которой подвергались все без исключения европейцы в Константинополе, — испорченное мясо — неожиданно открыла им глаза на блестящего молодого офицера, знающего Османскую империю как свои пять пальцев.

Мунк получил рекомендации. Его представили к чину майора и сделали постоянным исполняющим обязанности атташе.

Теперь у Мунка наконец появился интерес в жизни. Следующие четыре года, горстями поедая чеснок и удовлетворяя свою страсть к деталям, он без устали путешествовал по Балканам, где как раз началось невероятное смятение — Османская империя распадалась. Никто из европейских военных атташе не мог с ним соперничать, поскольку несвежее мясо косило их десятками. За заслуги Мунка вскоре произвели в подполковники.

Весной 1912 года турки объявили о проведении маневров под Адрианополем, а все балканские государства провели спешную мобилизацию. Первая Балканская война началась, когда болгары, сербы и черногорцы, албанцы и македонцы выступили вместе против турок. Тем временем Россия и Австро-Венгрия готовились к войне.

В запутанном лабиринте интриг, угроз и неожиданных нападений молодой Мунк неустанно перемещался с фронта на фронт, собирая информацию. Попутно он с равным энтузиазмом проводил тайные встречи в Константинополе, да и не только там.

Неутомимый и дерзкий молодой подполковник Мунк Шонди приобретал известность, которая скоро станет невыносимой для главного врага Австро-Венгрии.

Одним из его частых спутников в те последние лихорадочные недели 1912 года был японский военный атташе в Константинополе, некий майор Кикути,[95] миниатюрный аристократ. Он стал героем Русско-японской войны потому, что приказал своим солдатам выстроить баррикаду из громоздившихся на маньчжурской равнине трупов казачьих лошадей, чтобы защититься от атак казаков. Этот отчаянный ход позволил его батальону пережить резню, устроенную русскими, за восьмифутовой стеной разлагающегося мяса.

То ли потому, что майор был буддистом, то ли потому, что память о зловонии маньчжурских равнин была неизгладима, но Кикути совершенно не ел мяса и поэтому был в Турции столь же мобильным, как и Мунк.

И вот они часто путешествовали вместе, сравнивая свои заметки и засиживаясь за полночь в неуклюжих вагонах покачивающихся на ходу поездов, переезжая с фронта на фронт. Между ними завязалась краткая, но крепкая дружба, которая однажды позволит Мунку найти то, что всегда искал, в странной музыке монастыря в пустыне.

В конце ноября Мунк раздобыл документы, положившие конец Первой балканской войне, — достоверные секретные сведения из Москвы, подтверждавшие, что Россия не станет воевать за балканских славян. Сербам пришлось отказаться от территориальных претензий, несмотря на то что русские уже объявили мобилизацию.

Эти разоблачения привели русских в ярость, и они согласились принять участие в мирных переговорах только в обмен на жестокое и необычное возмездие. Они потребовали, чтобы печально известного австро-венгерского военного атташе, столь удачно действовавшего на Балканах, изгнали из армии. Более того, чтобы он больше не влиял на военную политику на Балканах, изгнать его потребовали в Османскую империю. А уж там за ним присмотрят русские агенты.

Приказы пришли в начале нового года, и Мунк с грустью сел в Восточный экспресс до Вены, где должен был пройти последний день его военной службы.

Гвардейцы в парадной форме салютовали ему на вокзале. В сопровождении эскорта кавалерии его отвезли в штаб-квартиру командующего и с соблюдением всех подобающих воинских почестей произвели в полковники. Он стал самым молодым полковником австро-венгерской армии — ему было всего двадцать два года. Его наградили орденом Золотого руна.

После официального обеда с офицерами полка состоялся торжественный парад в его честь. Только на закате он вернулся в штаб-квартиру командующего, снова в сопровождении эскорта кавалерии. Там ему прочитали вслух приказ о его увольнении из армии, а заодно послание императора, в котором тот выражал соболезнования и обещал в случае заключения мира вернуть его из ссылки в течение недели.

В тот же вечер Мунк прибыл в Будапешт, чтобы попрощаться с родственниками. Дома были только мужчины, потому что совет директоров дома Шонди по какому-то важному поводу собрался на экстренное заседание.

Получив инструкции от родственников, полковник в отставке Шонди помчался в старый дом над Дунаем, где некогда жила Сара Первая.

«Сары» заседали в конференц-зале совета директоров — в кухне с высокими шкафами, скрывавшими семейные архивы. Сквозь широкие окна можно было наблюдать за движением торговых судов по реке.

Мунк по-армейски четко остановился посреди кухни и замер по стойке «смирно», оказавшись лицом к лицу с бабушкой, царствующей председательницей Сарой Второй. Справа от старухи сидела будущая глава дома, мать Мунка Сара Третья. Далее по рангу разместились тетушки, кузины и прочие родственницы Мунка, весь совет директоров дома Шонди.

Добрый вечер, бабушка, сказал он, щелкнув каблуками и изящно отдавая честь. Приятно видеть вас в добром здравии. Вы замечательно выглядите.

Старуха поморщилась.

Замечательно? Перестань молоть чепуху, выгляжу я ужасно и знаю об этом. В этой сырости и волосы-то толком не уложишь. Что это за гадостью пахнет у тебя изо рта?

Чесноком.

Ты ешь чеснок, ничем не заправляя?

Да.

И сколько?

Большую головку до еды и две после.

Я вижу, ты завел какую-то грязную средиземноморскую привычку?

Ни в коем случае. Это строго в лечебных целях.

Из-за несвежего турецкого мяса?

Да.

Ах да, теперь я вспоминаю, об этом упоминалось в одном из писем. Что ж, постарайся не дышать на нас, насколько это возможно, и поздоровайся со всеми.

Добрый вечер, мама, сказал Мунк. Добрый вечер, повторил он, вежливо кивая собранию «Сар»; у всех до единой на коленях лежало вязание.

Те, чьи спицы сейчас не мелькали сердито в воздухе, нервно приглаживали волосы или оправляли лифы платьев. Несколько десятков женщин — все в черном, без косметики, волосы забраны назад в тугой пучок, скрепленный единственной заколкой с треугольной бриллиантовой головкой. На каждой была черная шляпа, черные перчатки и скромная бриллиантовая брошь треугольной формы над левой грудью, обычный наряд для официального заседания совета директоров «Сар».

Возмутительное безрассудство, воскликнула его бабушка, открывая заседание. Мы долгие годы не требовали от наших мужчин ничего, — пусть занимаются музыкой, лишь бы нам не мешали, вели себя прилично и раз-другой выступили на семейных собраниях. И что мы видим? Что ты делал на этих Балканах? Выставлял себя на посмешище. Привлекал всеобщее внимание. Мы банкиры, юный Мунк, а банкирам ни к чему сплетни на каждом углу.

Комната огласилась яростным щелканьем спиц. Крещендо уже оглушало, и тут бабушка откашлялась. Щелканье тотчас замолкло. Старуха подалась вперед. Все взгляды были прикованы к ней. Она прищурилась.

Мы слышали, тебя сегодня наградили орденом Золотого руна. Поздравляем.

Спасибо, бабушка.

Как прошел парад в твою честь?

Очень эффектно.

А обед? Сколько было перемен блюд?

Двенадцать.

Ты уж, конечно, не упустил своего.

Конечно.

Ты все равно бледненький. Ешь побольше, вот что я тебе скажу. Правда, что тебя встречал и провожал кавалерийский эскорт?

Да.

И сам командующий прочел приказ о твоем изгнании? И его императорское величество прислал тебе свои личные соболезнования?

Да.

Старуха откинулась назад и мечтательно прикрыла глаза. Она причмокнула губами. Спицы застучали мягко и ритмично.

И все это мой внук, пробормотала она, только подумайте. Самый молодой полковник в императорской армии. Ты гордишься собой?

Да. Очень.

Конечно, так и надо. Русские — варвары, им нельзя доверять. Ты поступил с ними так, как они того заслуживают. Что ж, теперь перейдем к делу.

Старуха задумчиво почесала подбородок. По всей комнате ее родственницы мрачно изучали свое вязание. Когда бабушка вновь заговорила, спицы тихо защелкали.

Если честно, юный Мунк, твоя военная карьера закончилась в самое подходящее для нас время. Дом Шонди оказался в очень печальном положении. Женщина просто не может заниматься делами в арабских и турецких странах, это тебе не Европа. И хотя ты провел там некоторое время, я не рассматривала твою кандидатуру всерьез — ты еще слишком молод. Но когда мы узнали, что ты отправляешься в ссылку, то сразу поняли, что это не простое совпадение. От наших музыкантов мало проку в такой миссии. Но я надеюсь, что твой военный опыт позволит тебе добиться успеха, а твоя молодость не станет в этом помехой. В любом случае, я решила, что это будешь ты.

Мунк отдал честь.

К вашим услугам, мадам.

Бабушка внезапно нахмурилась, а лицо его матери вдруг омрачилось. Остальные были то ли растеряны, то ли испуганы. Щелканье спиц вновь стихло. Когда бабушка заговорила, в кухне воцарилась тишина.

Никто из мужчин нашей семьи не знает об этом мы не хотели волновать вас. Но мы уже довольно давно стоим на пороге серьезного кризиса. Первые угрожающие сведения стати поступать лет двадцать назад и, очевидно, были случайны, но тем не менее на всякий случай мы приняли их во внимание. В бизнесе нельзя быть слишком осторожным. Ты не сведущ в тонкостях банковского дела, и поэтому я не буду вдаваться в детали. Я просто скажу, что есть совершенно определенные способы узнать, когда консорциум или другая финансовая группа покупает предприятие. Особенно если предприятие настолько большое, что его можно приобрести только частями. Тебе не трудно следить за моей мыслью?

Нет, бабушка.

Хорошо. Именно так и произошло в нашем случае. Все двадцать с небольшим лет, что мы следим за процессом — и, очевидно, еще до того, как мы об этом узнали, — кто-то мастерски скупал куски этого предприятия. Прямо у нас из-под носа. Анаши базовые капиталы с давних пор размещены там, и для дома Шонди это может плохо кончиться.

Какое предприятие купили у вас из-под носа?

Старуха мрачно взглянула на него поверх очков. Ее лицо потемнело.

Османскую империю, прошипела она.

Что?

Ты не ослышался. У нас есть доказательства, несомненные. Как бы странно это ни звучало, чуть больше тридцати лет назад кто-то принялся тайно скупать Османскую империю.

Вы имеете в виду, что русские опять сговорились с французами или англичанами? Заключили тайный союз с немцами?

Нет, не это. Политика здесь ни при чем. Это исключительно деловое предприятие, и оно в руках только одного человека. Один человек купил Османскую империю.

Но это невозможно, бабушка.

Конечно невозможно. Все эти годы мы только это себе и повторяли. Правда, девочки?

Она сурово оглядела комнату. Мать, тетушки и кузины живо закивали. А потом они враз заговорили, громко и быстро, не слушая друг друга.

Хватит, девочки, крикнула бабушка. В комнате тут же воцарилась тишина.

Так вот, молодой человек, ситуация, в которой мы оказались, более чем странная. Положение критическое и, возможно, фатальное. Основа дома Шонди — торговля со странами Леванта, и вдруг мы узнаем, что один человек скупил весь Левант. Кто он и что ему нужно? Почему он его купил? Что он собирается с ним делать?

Вы уверены, что это он? Почему не она? спросил Мунк.

Бабушка презрительно фыркнула.

Конечно, это мужчина; женщина не стала бы действовать так грубо. У женщины может быть какая-то значительная закулисная роль. Но не целая же империя в одном беспощадном кулаке. Это работа мужчины.

Мунк щелкнул каблуками.

Да, бабушка.

Пожалуйста, не перебивай.

Да, бабушка.

Теперь продолжим. Мы постарались восстановить события с самого начала. Самая ранняя стадия туманные отчеты о том, как в тысяча восемьсот восьмидесятом году в Константинополе египетский эмир, багдадский банкир и правитель Персии начали теневые переговоры. Сидя. Запомни это: сидя. Этот человек, кажется, огромного роста, но наши информаторы не знают, какого точно, потому что он ни разу не встал. Я говорю человек, а не люди, потому что нам совершенно ясно, что и эмир, и банкир, и правитель — одно и то же лицо. Притворщик, который может изменять внешность. И только посмотри, кем он переодевался. Всегда левантинцем, а это значит, что он европеец и очень хитрый. Итак, вот какими фактами мы располагаем. Это европеец, невероятно богатый и настолько высокий, что он боится, как бы рост его не выдал. Он очень умно поступил, когда сидя, ни разу не встав с места, скупал все колодцы в Мекке и все колодцы на пути паломников в Мекку, приобретал должность тайного казначея турецкой армии и флота, скупал все правительственные долговые обязательства и выписывал новые. Сидя держал совет с пашами и министрами и принимал опекунство над их внуками. Сидя увольнял, нанимал и перенанимал всех духовных лидеров на Ближнем Востоке. Он одновременно совершал сотни таких сделок, и все ради одной цели — сделаться единственным владельцем Османской империи. Только один европеец в девятнадцатом веке подходит под это описание. Знаешь, кто он?

Нет, бабушка.

Стронгбоу. Плантагенет Стронгбоу. Англичанин, двадцать девятый герцог Дорсетский. Рост семь футов и семь дюймов. Он получил в Кембридже степень по ботанике и был признан величайшим фехтовальщиком и ботаником викторианской эпохи. Но променял растения на путешествия. В тысяча восемьсот сороковом году он исчез из Каира после торжественного дипломатического приема в честь двадцать первого дня рождения королевы Виктории. Он просто обожал нарушать приличия и появился на этом приеме абсолютно голым. На нем были только переносные солнечные часы, они висели у него на поясе и мало что скрывали. Во второй раз он объявился лет сорок спустя. Ровно перед тем, как он возник из небытия в Константинополе, в Базеле вышла его книга. Странно, но его книга не имела никакого отношения ни к бизнесу, ни к банковскому делу. Если бы он написал об этом, мы, возможно, догадались бы, что готовится в Константинополе.

А чему была посвящена книга?

Бабушка слабо улыбнулась и подняла подбородок.

Сексу. Это исследование левантийского секса в тридцати трех томах.

Старуха замолчала. Щелканье спиц в комнате переросло в какофонию. Мунк стоял, внимательно глядя на бабушку, а она наконец опустила глаза и вынула из рукава кружевной платочек. Медленными изящными движениями она промокнула капельки пота, выступившие у губ.

Мда, юный Мунк. Мда-мда. В любом случае, это к делу не относится, но ты, кажется, ждешь объяснений, и я тебе объясню, но только потому, что тебе многое предстоит для нас сделать. Так вот. Труд Стронгбоу был опубликован в Базеле, и, естественно, дом Шонди приобрел один экземпляр. Это было совершенно необходимо. Все, что относится к Леванту, становится предметом нашего самого пристального внимания. Мы не можем проигнорировать даже небольшую научную статью, а исследование Стронгбоу уж точно не относится к этой категории. Но оно все же было запрещено, и к тому же это довольно-таки откровенная работа, вот мы и решили держать ее под замком и не слишком распространяться, что она у нас есть.

Мунк в изумлении взглянул на бабушку.

Вы хотите сказать, что никто из мужчин в семье никогда о ней не знал?

Не знал, и ты им не говори. Такие вещи могут только навредить музыканту. Музыканту нужна дисциплина и концентрация. Его жизнь должна быть упорядочена, чтобы он мог творить. А сведения, изложенные в труде Стронгбоу, невероятно беспорядочны, скажу я тебе. Они определенно не способствуют концентрации и уж точно отвлекают от дисциплины.

Я в этом не сомневаюсь, сказал Мунк. Но неужели вы хотите сказать, что годами тайно почитывали все эти тома?

Исключительно в профессиональных целях, юный Мунк. Исключительно потому, что это мы занимаемся делами в семье. А если мы не будем вести дела добросовестно, то наши мужчины не смогут заниматься музыкой. Если дом Шонди хочет и впредь процветать, мы просто обязаны быть в курсе всех последних событий в Леванте. Вот в чем неизбежный долг «Сар». И еще я могу добавить, что к концу рабочего дня нам необходимо отвлекаться от работы. Монография Стронгбоу весьма способствует рассеянию и отдыху.

Начинаю понимать. Другими словами, вы имеете в виду, что после важных заседаний вы здесь читаете вслух отрывки?

Бабушка убрала кружевной платок. Она выпрямилась на стуле.

Достаточно, юный Мунк. Повестки дня собраний совета директоров не имеют к тебе никакого отношения, и обсуждать все это на нашем сегодняшнем чрезвычайном собрании совершенно ни к чему. Наш предмет — сам Стронгбоу, а не его труды. Точнее, Стронгбоу в Константинополе тридцать три года назад. В какие дьявольские игры он тогда играл? Что это он о себе возомнил, бродит, видите ли, по окрестностям и похищает у нас из-под носа Османскую империю?

Старуха затряслась от злости, голос у нее стал низкий и угрожающий.

Да. Дьявольские игры. Наши мужчины и представить себе не могут всю глубину их мерзости. Мы всегда щадили вас и скрывали от вас жестокие стороны жизни. Мы оберегали вас от печального опыта, неизбежного, когда имеешь дело с деньгами. Но жизнь — не только музыка, мой мальчик, не только прекрасный концерт в исполнении ансамбля виртуозов в чудный летний день. У жизни есть и грозная сторона, и этот англичанин — ее представитель. Этот бывший герцог, исследователь и сексолог, который всегда притворялся, что бизнес его не интересует! Не интересует? Тогда к чему весь этот константинопольский маскарад тридцать три года назад? Он очень умно привел в движение всевозможные финансовые инструменты, чтобы купить Османскую империю. И что он сделал после этого? Дьявольский ход!

И что он сделал после этого?

Снова исчез, просто исчез. Я уже говорила тебе, что банкир остерегается известности. Чем меньше люди знают о банкире, тем лучше, тем проще ей работать и совершать сделки. Но исчезнуть бесследно, как Стронгбоу? Так действуют только банкиры-пройдохи, у которых совести вовсе нет. В дьявольские игры он играет. Что за жестокий план? Почему он покупает империю, не раскрывая карт, а потом исчезает, будто у него нет никакого интереса в этой империи? Этого мы не знаем, а хотелось бы знать. И ты должен выяснить это для нас. Юный Мунк?

Мунк щелкнул каблуками и отдал честь.

Мадам?

Моя яхта ждет тебя на пристани. Ты должен отправиться немедленно. Как и муж твоей прабабки, ты отплываешь в Левант, и я хочу, чтобы твои отчеты были не менее подробны, чем его. Теперь иди. Ешь побольше чеснока, и удачи тебе.

Все женщины в комнате встали. Мунк шагнул вперед и уважительно поцеловал бабушку в щеку. Он поцеловал мать и пошел по кухне, по очереди обмениваясь поцелуями с тетушками и кузинами.

Поздний ужин, судя по запаху, уже поспевал, когда он строевым шагом вышел из кухни и направился к Дунаю, улыбаясь ясному воспоминанию детства — мать подзывает его и говорит, что не вернется домой к ужину, пусть ее не ждут. Дел слишком много, и «Сарам» приходится допоздна засиживаться в конторе.

Дождливым днем в 1924 году — прошло уже больше двух лет после того, как к покеру были впервые допущены посторонние, благодаря чему слава о нем разнеслась по всему Ближнему Востоку, — в заднюю комнату, где шла игра, вошел Хадж Гарун со стремянкой.

Хадж Гарун приставил стремянку к высокому турецкому сейфу, забрался наверх и уселся. Он поправил ржавый рыцарский шлем и перевязал зеленые ленты под подбородком, расправил испятнанную желтую накидку и задумчиво уставился в пустоту перед собой.

Каир и Мунк улыбнулись ему. Джо махнул ему рукой. Но игра остановилась, потому что остальные игроки повернулись посмотреть на иссохшую фигуру, оседлавшую сейф, которая как раз болтала в воздухе длинными, тонкими ногами.

Он настоящий? испуганно шепнул иракский принц.

Никаких сомнений, сказал Джо, изучая свои карты.

А кто он такой?

Джо поднял глаза.

Вполне вероятно, что он — судьба. А почему бы и нет. То есть я думаю, это ничуть не противоречит тому, чем мы тут с вами занимаемся. Игре случайностей. Судьба на страже случая и все такое.

Так что он там делает? Стоит на страже?

Кто знает! Может, разглядывает века, чтобы вспомнить то, что нужно вспомнить. Настоятельно необходимо. Чья ставка, джентльмены?

Но что он оттуда видит? Спроси его, что он видит.

А что! Эй там, наверху! Хадж Гарун, что ты видишь?

То есть, пресвитер Иоанн?

Мне просто интересно, что нас сегодня может поджидать за дождливым горизонтом. Как пейзаж?

Хадж Гарун повернулся и долго изучал кусок обвалившейся штукатурки на стене в двух футах от своего лица. Он кивнул.

Не хотелось бы мне в это верить, но, кажется, могут нагрянуть мидийцы.[96]

Ты уверен? Снова этот сброд?

Может быть.

Плохо, что дождь. Как крепостные стены? Держатся? Крепки, как всегда? Ворота закрыты надежно? Не мешало бы проверить, чтобы нам легче дышалось.

Я проверю, пресвитер Иоанн.

Хадж Гарун снова посмотрел в угол. Он прищурился, шлем съехал, а в глаза ему вновь пролился дождь ржавчины. По морщинистому лицу потекли слезы.

Почему он тебя все время называет пресвитером Иоанном? спросил сириец, чьим главным ремеслом была кража драгоценностей.

Потому что в первый раз, когда он меня увидел, у меня на шее был Крест королевы Виктории. Я тогда был в отставке и жил в Доме героев Крымской войны, вот он и принял меня за этого легендарного царя. У него большое царство, где-то в Азии.

Где именно в Азии?

Я не знаю — он, правда, тоже не знает. Я думаю, можно спросить скарабея, он-то наверняка осведомлен. Но что-то я сомневаюсь, что он сегодня будет разговаривать. Они, скарабеи, зимой обычно впадают в спячку. Так вот, как я есть пропавший царь, он и подумал, что я пришел в Иерусалим, чтобы найти себя. Ну и чья ставка?

Сириец усмехнулся.

Вы оба сбрендили. Он просто уставился в стену.

Ни в коем случае, сказал Джо. Он смотрит не в стену, а в зеркало. Зеркало разума называется. Верьте — не верьте, а это правда.

Сириец по-прежнему усмехался.

Ну а про него он что думает? спросил он, указывая через стол на Мунка Шонди.

Он не думает, сказал Джо, он знает. Вот смотри. Эй там, наверху, Хадж Гарун, или Аарон, как зовут тебя евреи и христиане. Кто этот тип тут, внизу?

Старик вытер слезы с глаз и поглядел на стол.

Это Бар-Кохба.[97]

Эй, Мунк, похоже, он тебя раскусил, прошептал Джо. Кажется, он тебя пришпилил к конкретному историческому периоду. Он прав? А какой момент истории был уготован этому джентльмену Бар-Кохбе?

Первая половина второго века, ответил Мунк, изучая свои карты.

Роль? спросил Джо.

Защитник иудейской веры, сказал Мунк.

Будущее?

Смерть в битве. Погибну, взбунтовавшись против непобедимых римских легионов.

А это правда? обратился Джо к Хадж Гаруну. Римские легионы и вправду непобедимы? Что тебе оттуда видно?

Хадж Гарун повернулся спиной к стене. Он улыбнулся.

Только поначалу, пресвитер Иоанн. Потом их тоже громят.

Ну вот. Видишь, Мунк, видишь, как оно выходит? Римляне-то, оказывается, вполне победимые. Время опять все определяет. Время как оно есть или как оно будет. Время — это все.

Время — это да, мечтательно пробормотал Хадж Гарун со своего насеста на сейфе.

Что-нибудь еще видишь? спросил Джо.

Для Бар-Кохбы — да. Я провижу, что эта игра случая будет для него очень удачной. В конце концов, в лунном цикле девятнадцать лет.

Джо удивился.

По еврейскому календарю, прошептал Мунк.

И поскольку, продолжал Хадж Гарун, вы начали эту игру в год по еврейскому календарю пять тысяч шестьсот восемьдесят второй, Бар-Кохбе действительно очень повезет.

Джо удивился еще больше.

А почему бы это?

Потому что тот год был первым годом трехсотого лунного цикла, отвечал Хадж Гарун. И я думаю, это добрый знак, в свете того, что эту игру начали вы трое.

Джо мягко присвистнул.

Кругом одни факты, джентльмены. И насколько можно доверять этой лунной прикидке с вершины сейфа? Снова метим в судьбу: как всегда. Ну-ка, погодите. Мне кажется, сейчас мы услышим, как о себе заявит не столь отдаленный момент времени.

Куранты, приделанные к солнечным часам в передней, крякнули и начали бить. Было четыре часа пополудни. Они пробили двенадцать раз.

Полночь, сказал Джо. Я думаю, через час стоит сделать перерыв. Мы ведь согласились играть «по времени»?

Хорошая мысль, сказал Мунк. Я что-то приустал.

И я, добавил Каир, проглотив зевок.

Другие игроки, которым последние три часа крупно не везло, запротестовали. Богатый французский купец из Бейрута был особенно зол.

Мошенники, взвизгнул он, потрясая кулаками. Откуда вы знаете, что сейчас полночь? С таким же успехом сейчас может быть и полдень.

Может, но сейчас-то полночь, сказал Джо, улыбаясь. Куранты пробили полдень за час до твоего прибытия. А ты что думал, когда ты сюда пришел?

Я-то знаю, когда я пришел, завизжал француз. Был час дня.

Ну вот видишь. Теперь ясно как день, что куранты пробили полночь, а не что-нибудь. Кто-нибудь собирается делать ставки? У нас все равно впереди добрый час игры. Мунк, не ты сдаешь?

Наверное, я. И поскольку Хадж Гарун говорит, что луна ко мне благоволит, я собираюсь воспользоваться своими преимуществами и утроить ставку, которую только что объявил наш высокородный гость из Багдада. Джентльмены, во имя лунатизма ставки повышаются.

Отлично, сказал Джо, просто великолепно. Не надо отступать только потому, что в дождливый февральский день между полуднем и полуночью всего три часа. Это все время случается в плохую погоду. Но скоро весна, и мы наверстаем упущенное.

Глава 6 Монастырь Святой Екатерины

В начале 1913 года Мунк вернулся на Ближний Восток и начал заниматься делами «Сар». Не прошло и года, как он смог отрапортовать, что хотя кто-то когда-то и мог владеть Османской империей, сейчас ею точно никто не владеет, и меньше всего сами турки.

Старая кляча ковыляет к своей могиле, написал он в одном из писем в Будапешт. Когда-то величавая, а ныне изнуренная, стенает и плачет она в сумерках, оскорбленная и униженная всеми. И скоро ее поглотит ночь.

Мунк догадывался, что описывает и приближающееся падение Австро-Венгрии, хотя и предположить не мог, как быстро это произойдет. И уже через несколько лет не только империю «Сар», но и когда-то могущественный дом Шонди сметет Вторая мировая война.

Мунк наблюдал за всем этим издалека, не интересуясь более делами военными. Он, как обычно, искал смысл жизни и обдумывал вопрос, который волновал его с детства: он размышлял над загадочной силой, двигавшей его прадедом, Иоганном Луиджи.

В годы войны, ведя дела по всему Ближнему Востоку, Мунк путешествовал один. Он делился мыслями лишь с одним человеком — с необычным, но самым близким на тот момент его другом, со старым богатым греком-распутником из Смирны.

На первый взгляд это действительно была необычная дружба: Сиви тогда было уже за шестьдесят, и он был на сорок лет старше Мунка. Но в свое время он знал всех и вся, был в курсе всех левантийских интриг и, несмотря на свои знаменитые сексуальные излишества, стал мудрым и заботливым другом Мунку просто и естественно, будто в этом и заключалась цель его жизни.

И вот Мунк раз за разом возвращался на прекрасную виллу Сиви в Смирне с видом на море скрываясь от эпохи, которая скоро перестанет существовать.

Вот, считай, почти все и кончилось, сказал он Сиви однажды весной 1918 года. Моя семья жила в Будапеште с девятого века, но эта война унесет с собой весь привычный уклад жизни.

Они сидели в саду, и Сиви разливал чай. Как всегда, он выглядел необыкновенно элегантным в длинном шелковом халате, из тех, что обычно носил до заката, переодеваясь потом, чтобы ехать в театр или оперу. Он замер, любуясь крупными рубинами на пальцах. Как всегда, он едва заметно улыбнулся одними глазами, а в голосе у него послышалось лукавство.

Как же это, Мунк? Неужели ты впадаешь в меланхолию? Я бы на твоем месте по-другому воспринимал вещи. Десять веков взаперти, в дождях и туманах Центральной Европы? Пора от всего этого удирать, сказал бы я, и сейчас для этого самое подходящее время. Да, весна, моря и далекий берег. Вот что нужно, чтобы ощутить радость жизни, когда ты уже о ней и забыл. Ты же всегда говорил, что хочешь удрать, и вот ты удрал. И к лучшему, поверь мне. Ностальгия гложет, да?

Мунк пожал плечами.

Думаю, да.

Конечно, и ничего страшного здесь нет. Но если позволишь мне высказать собственное мнение, это приступ ностальгии не по Будапешту. Скорее уж по времени, я подозреваю. Ты ведь был там ребенком, не обремененным виной, под защитой близких. Это редкое состояние, по нему любой может испытывать ностальгию. Я прав?

Да уж. Но я действительно чувствую, что старею.

Сиви озорно засмеялся.

Конечно стареешь, юный Мунк. Далеко за двадцать? Глубокая старость. У меня был друг, который почувствовал то же самое, когда приблизился к тридцати. Юность осталась позади, а единственным выходом казалось самоубийство. Он попросил меня достать яд, и я сказал, что достану, но это займет несколько часов. Тем временем я предложил ему сходить куда-нибудь и купить себе новое шляпу и платье — причем достаточно экстравагантное, — расположиться в одном из лучших кафе в гавани и ждать меня там. Я сказал, что уж если он собрался умереть, то должен выглядеть блестяще.

И он купил одежду?

Конечно. Но когда я пришел в кафе, его там уже не было. Кажется, симпатичный молодой морячок проходил мимо и подмигнул ему, и они вместе выпили, а там одно за другим — и я не мог разыскать его три дня. Когда я все-таки его нашел, то сказал, что достал яд. Какой там яд, откликнулся он, я влюблен. Вот как оно было, хотя, конечно, в тысяча восемьсот восьмидесятом году, одежда тогда была гораздо более пышной, чем сейчас, и некоторые особенности покроя — да хотя бы турнюр — гораздо легче могли возбудить мужчину.

Мунк рассмеялся.

Этот твой друг, он был высокий?

Да.

Высокий и статный?

Пожалуй.

И время от времени покручивал свои весьма эффектные усы?

Конечно, именно это, кажется, и привлекло морячка.

И долго длилась эта любовь?

Неделю или около того, — до тех пор, пока морячок снова куда-то не уплыл. А когда все закончилось, сердце моего друга было разбито.

И ты опять решил оприбегнуть к яду?

Конечно нет. Я уже знал, что делать. Я купил новое пышное платье и снова засел в одном из лучших кафе. Не прошло и часа, как события начали развиваться по заранее намеченному сценарию, и меня увлекло новое захватывающее приключение. Видишь ли, в этой истории есть мораль, хотя она, конечно, не ко всем применима. Я хотел покончить с собой, потому что моя юность прошла, но вдруг нашел самое простое решение. Мне надо было просто пройти еще через одного юношу.

Мунк снова рассмеялся, а Сиви счастливо закивал.

Это ужасно, Сиви. Что за гадость.

Правильно. Но я все еще следую этой мудрости, и она неплохо ведет меня по жизни.

Сиви изящно поднес ко рту чашку и пригубил чай.

Какие новости от «Сар», Мунк? Чем они собираются заниматься после войны?

Они собираются эмигрировать.

Что? Сразу все?

Да, сразу все.

Невероятно. Куда?

Некоторые — в Канаду, Австралию и Штаты. Большинство — в Южную Америку.

Сиви вздохнул.

Новая диаспора, конца им нет. Да, не так уж это невероятно. Банкам пришел конец, так я понимаю? Война?

Да.

Сиви слегка кивнул.

Это бывает, конечно. Для некоторых Старый Свет уж слишком устарел. У меня в Аргентине есть двоюродные братья, которых я никогда не видел. А что мужчины? Теперь во всех уголках Нового Света будет много-много мужских симфонических оркестров?

Не думаю. Им придется бросить музыку и снова торговать мануфактурой по сниженным ценам, чтобы прокормить «Сар». Снова мелкая торговля, только теперь в Сан-Паулу, Сиднее и Нью-Йорке.

Но только на время, Мунк. «Сары» очень умны, так что это продлится недолго.

Пожалуй.

Да, дела у них пойдут, я уверен. Я в основном о тебе беспокоюсь. Могу я быть откровенным?

Мунк улыбнулся.

Ах ты, старый греховодник. Да ты ведь и не умеешь по-другому.

Сиви одобрительно покивал и полюбовался ниспадающими складками халата, кое-где их расправив.

Во всяком случае, в последние лет сорок-пятьдесят не могу. Не могу с тех пор, как в детстве решил познакомиться поближе с существом, что косилось на меня из зеркала. И потом, у меня было преимущество — я вырос в прекрасной Смирне, где свет так чист и море так сверкает — здесь все кажется естественным, даже я. Оказалось, что похотливый зверь, глядящий на меня из зеркала, — вовсе не зверь, а просто я, по большей части безобидный и влюбленный в любовь, просто ненасытный, когда речь идет об удовольствиях, которые можно найти на укрытой от посторонних взоров полоске пляжа, где солнце стоит высоко, и белый песок мягко согревает кожу, и сверкающее синее море шепчет теперь и потом, теперь и всегда, — любовь, и жизнь, и всеисцеляющее море.

Мунк улыбнулся. Он театральным жестом отвел левую руку и начал читать стихи.

Сиви рассмеялся.

Вот именно, сказал он. Стареющий трубадур, вечный скиталец, вечно поет о том, что грехи — и не грехи вовсе, когда они лежат обнаженными на солнце, о том, что только тьма и отчаяние превращают любовный акт в акт сожаления и печали. Но мы говорили о тебе, юный Мунк, и я собирался быть откровенным. Все очень просто. Ясно, что ты хочешь чего-то и сам не знаешь чего. Я хочу сказать, чего-то большего, чем просто работа, дом, семья, друзья или что там еще бывает. Это так, не правда ли?

Конечно.

Да, кровь говорит внятно. Моя кровь — это кровь древних греков, веселившихся в ясном солнечном свете, твоя — кровь твоего замечательного прадеда, Иоганна Луиджи Шонди, судя по одному его имени, заметь, у него были самые невероятные предки. Этот загадочный исследователь, неустанные путешествия которого так и остались для тебя загадкой. Все это всего за восемь, кратких лет? Проникнуть в Мекку и Медину и измерить Рамзесово ухо? Питаться финиками в Нубии и проходить по девятьсот миль в месяц? Разглядывать камни опустевшего розового города лишь вполовину младше времени? Да, удивительные деяния.

Я не хочу уходить, резко оборвал его Мунк. В его словах слышалась такая решимость, что Сиви даже растерялся.

Уходить? Да и я не хочу. Но откуда? Из жизни? Из Смирны? Из этого сада, утопающего в весенних цветах?

Из этой части мира, сказал Мунк.

Сиви расслабленно откинулся на спинку стула.

Ах да, Восточное Средиземноморье. Никто в здравом уме и не захочет отсюда уходить. Но разве тебе кто-то предлагал такую глупость?

Ты.

Я? сказал Сиви, еще более пораженный, чем прежде. Я? Быть такого не может. Даже и говорить не о чем.

Да, ты. Ты говорил о весне, и море, и о далеком береге, но я не собираюсь уезжать в Америку и вообще никуда не собираюсь.

Сиви наклонил голову и счастливо рассмеялся.

Ах, так вот в чем дело. Кажется, ты совсем не так меня понял, юный Мунк. Пойдем, и я покажу тебе кое-что. Как всегда, смысл всего в нескольких шагах от нас.

Мунк и Сиви прошли через сад и поднялись в дом. На третьем этаже виллы Сиви распахнул балконные двери. Солнце затопило гавань, где все еше теснилось множество кораблей. Толпы гуляющих наводнили набережные.

Вот что я хотел тебе показать, юный Мунк. Эгейское море. Ты уже на далеком берегу, холод и сырость Европы остались далеко-далеко на севере. А ты уже поставил парус, здесь и сейчас, среди солнца и света, вот и все, что я имел в виду. Теперь понимаешь?

Сиви улыбнулся. Мунк улыбнулся в ответ.

Да, понимаешь. Вот и хорошо. Мне говорили, что ты добился особых успехов, торгуя срочными контрактами. Что ж, если ты уже, по сути, торгуешь будущим, почему бы тебе не попробовать поторговать своим?[98]

Торговля для меня мало что значит, сказал Мунк. У тебя есть твоя мечта о Великой Греции. Но ты же сам сказал: я не знаю, чего хочу.

Сиви рассмеялся. Он раскинул руки, будто хотел обнять море.

Чего ты хочешь? Ну конечно же ты знаешь, чего хочешь. Тебе нужна мечта, как и любому. Но неужели мечта — это все? Просто посмотри, что лежит у твоих ног, посмотри и успокойся. Потому что был ли когда-нибудь человек, который стоял на этих берегах и не мечтал? Это Восточное Средиземноморье, юный Мунк, здесь рождаются все мечты. Люди, давшие западному миру его богов и цивилизацию, пришли отсюда, и тому есть веская причина.

Какая причина?

А я уж испугался, что ты никогда меня об этом не спросишь. Странно, как это молодежь отрицает мудрость старости и хочет дойти до всего своим умом. Духовный опыт не может быть передан, только пережит, и с мудростью то же самое. А в чем причина, Мунк? В свете. В чистоте здешнего света. В этом свете человек чувствует, что для него нет пределов. Здесь он учится видеть, и зрелище, что предстало ему на здешних берегах, опьяняет его. Оно вдохновляет на странствия и подвиги. Не останавливаться на достигнутом, идти дальше, проникать глубже, еще и еще. Отсюда любопытство древних греков и бесстрашие, с которым они познавали человеческую душу. Драмы, которые разыгрывались на этих берегах двадцать пять веков назад, три тысячи лет назад, навсегда останутся непревзойденными. Это был смех, это была трагедия, и вот такой-то мы и знаем жизнь. Даже сегодня мы знаем о жизни ничуть не больше. И странно, что они скромно объясняли свой смех и свои трагедии вмешательством богов. Это было совсем не так. Это чудо принадлежало только им. Они и были этим чудом. Они стояли на этих берегах, плакали, смеялись и жили этими жизнями.

Старик улыбнулся и погладил усы.

Ну и что ты думаешь обо всем этом?

Ты бесстыжий романтик, Сиви, вот что я думаю.

Может быть. Все равно свет здесь другой. Его можно ощутить, его воздействия не избежать. Поэтому-то Греция всегда была скорее идеей, чем местом. Когда в прошлом веке появилась современная нация, Александрия и Константинополь были великими городами, а Афины — просто пустынной равниной, на которой горстка пастухов пасла стада у подножия Акрополя. Но это не важно. Идея не умирает. Она только дремлет, и ее всегда можно разбудить. Скажи мне, услышал бы кто-нибудь когда-нибудь о дорийцах, если бы они остались у себя на севере, кочуя вдоль Дуная? Всего-навсего очередное ничего не значащее племя в Центральной Европе три тысячи лет тому назад, которое заботится только о своем зерне и домашних животных и замышляет очередной набег на несколько миль вниз по течению? Этого вполне достаточно, чтобы школьник уснул над учебником. Но дорийцы там не остались. Они сообразили, что надо мчаться сюда, а здесь они научились мечтать — и мечтали, — и результатом стала Древняя Греция во всем ее блеске. Да, Мунк, дорийцы должны послужить тебе уроком. Кстати, когда ты выполнял задание «Сар», до каких пор тебе удалось проследить следы Стронгбоу?

До южных окраин святой земли, вот и все. Ничего более конкретного.

Вот как? Что ж, могу тебе сообщить, что его путь закончился в Йемене. Там он умер.

Стронгбоу мертв?

Да, уже четыре года. Это случилось как раз перед войной. Вовремя, ты не находишь? Одна из крупнейших фигур девятнадцатого века, наследник Иоганна Луиджи в этой части мира, умирает накануне великой войны, которая положит конец его веку.

Откуда ты все это знаешь?

Откуда? промурлыкал Сиви. Разве я не знаю все чужие тайны? Такая уж у меня репутация, но в этот раз все оказалось куда проще. Мне сказал сын Стронгбоу.

Сын? Я не знал, что у него есть сын.

Тем не менее он есть, но я не могу открыть тебе, кто это. Он носит другое имя.

Мунк рассмеялся.

В этой части света вообще существует хоть кто-нибудь, кто не откровенничал бы с тобой?

Они вернулись в сад. Сиви откупорил бутылку узо, стоявшую на столе, и принюхался к горлышку. Он одобрительно кивнул и наполнил стаканы.

Чай нам сегодня не поможет. Определенно нужно узо, замутим прозрачную жидкость солидной порцией льда.[99] Очистим сознание перед наступлением вечера. А пооткровенничали со мной еще не все. Но я не удивлюсь, если кто-то, кто еще не успел собраться с мыслями, решит воспользоваться моими услугами сегодня вечером, разумеется после того, как стемнеет. Видишь ли, дело в том, что, когда я сопоставляю факты, это вселяет в людей уверенность и спокойствие. С одной стороны, мой отец был вождем войны за независимость Греции и большим другом Байрона. Мужественная героика, иными словами, звуки горна, атака, развевающиеся плащи, занесенные мечи и сурово сдвинутые брови, поэт-воин в стремительном галопе и все такое. И есть другая сторона: все знают, что когда я приду в оперу и сниму плащ, то мое платье и мои украшения окажутся столь элегантны, что ни одной женщине и не снилось. Я, короче говоря, есмь воплощение причудливых противоречий жизни. И потому достоин доверия.

Мунк рассмеялся.

А почему ты вспомнил о Стронгбоу, Сиви?

Мечты, разумеется. Мечты, грезы молодости.

Да, задумался Сиви. В твоем возрасте я мечтал стать великим ученым, и все из-за труда Стронгбоу.

Что? Ты хочешь сказать, у тебя тоже есть экземпляр?

Конечно. Тридцать три тома, посвященные левантийскому сексу, и чтобы у меня их не было? Это немыслимо. Но почему «тоже»?

Выяснилось, что у «Сар» хранился экземпляр. Никто из мужчин в нашей семье об этом не знал.

Сиви весело хихикнул.

Правда? Что ж, очевидно, их жизнь прошла не так однообразно и нудно, как я думал. Кажется, дождливыми вечерами на берегах Дуная, когда «Сары» допоздна засиживались в конторе, они не без приятности проводили время. Но может быть, они просто были немного сентиментальны. Ведь этот труд — далеко не то, чем его обычно считают. Вообще-то две трети его посвящены описанию любовной связи Стронгбоу и нежной персиянки, когда ему было девятнадцать, и это наиболее совершенная история любви, которую я знаю, пастораль, идиллия, она любую женщину способна довести до обморока. Я хотел сочинить парный к этому труд о византийском сексе. Левантийский — это одно, но византийский? Книга у меня получилась бы действительно захватывающая.

А что случилось?

Я написал ее план на двух страницах, и меня начали терзать сомнения. Стронгбоу правильно замечает, что существует девять полов, а поскольку я могу похвастаться принадлежностью лишь к нескольким из них, как бы, по-твоему, мне удалось соблюсти точность? Я понял, что не смогу быть равно компетентен во всем, и отказался от этой затеи. Время великих свершений, кажется, прошло. Теперь Александр Великий стал бы гораздо тщательнее готовиться к своим подвигам. Кстати, об Александре: мы знаем, что он любил нескольких женщин и нескольких мальчиков, свою лошадь, одного-двух друзей и по меньшей мере одного евнуха. И если мы знаем все это, только представь себе, чего мы не знаем. Конечно, в те времена у людей были куда более разнообразные вкусы.

Сиви рассмеялся. Он поднял почти опустевший стакан с узо и наклонил его, разглядывая молочно-белый осадок. Мунк покачал головой.

Ты не просто бесстыжий романтик, Сиви. Ты бесстыжий стареющий романтик, а хуже и быть ничего не может. Быть молодым романтиком — это понятно. Но в твоем-то возрасте? После всего горя и всех мук, которые ты изведал в жизни?

Сиви кивнул. И погладил кончик седого уса.

Твоя правда. Я пытался бороться с этим, вставать каждое утро, проклинать эту жизнь и погружаться во мрак. Тут колет, там ломит? Ни ум, ни тело не работают так, как вчера. Это вроде бы доказательство, что мир и в самом деле ужасное место. Да, у меня были благие намерения проклясть свою жизнь раз и навсегда, но этим намерениям ни разу не удалось выйти за дверь спальни, в которой я просыпался, не важно, насколько отвратительной была эта спальня. Я просыпался и думал, боже милосердный, что ты наделал? Во что ты ввязался на этот раз? Как ты мог так себя вести прошлой ночью? Вчера в этот час ты был полной развалиной, но во что ты превратился сегодня? Это невозможно. Это конец.

И так далее. Рассветная мгла, иными словами. Полнейшее отчаяние на восходе солнца. Более скверных мыслей не приходило на ум еще никому в этой грешной земной жизни. Ну и что же мне помогало, когда я лежал в каком-то жутком логове без всякого проблеска надежды? Что же, как не окно. Даже в самых ужасных спальнях в Смирне есть окна. И вот я подходил к окну, поднимал ставень и высовывал голову, вернее то, что от нее еще осталось, и как ты думаешь, что ждало меня там? Эгейское море и свет Эгейского моря. И в такие минуты я понимал, что любое отчаяние в сей день обречено на сокрушительную неудачу. Снаружи было слишком много всего, на что стоило посмотреть, что стоило почувствовать, услышать, понюхать и попробовать. И со временем я перестал с этим бороться. У меня не было выбора — я мог только принять мою любовь к жизни и любви. Это неизлечимо.

И еше я был ленив: вот настоящая причина, по которой я никогда бы не справился с фундаментальным научным трудом. Мне бы пришлось ради этого отказаться от множества вещей, добавил Сиви, покачивая головой и сладострастно глядя на молочного цвета осадок в стакане узо.

Мунк рассмеялся.

Все, что попадает тебе в руки, становится неприличным.

Нет, сказал Сиви. Просто в моих руках все обретает свой истинный облик, а истинный облик всегда обнаруживает свою особую чувственность.

Боюсь, солнце с его истинным светом уже село, слышишь, старый плут. Поставь стакан — он у тебя вызывает какие-то непристойные ассоциации.

Прошло почти три года, прежде чем Мунк нашел свою мечту — как и предсказывал Сиви, — но не у моря, а в пустыне. И нашел он ее по странному стечению обстоятельств, благодаря неожиданному посредничеству старого товарища по лихорадочным неделям Первой балканской войны, миниатюрного офицера, бывшего японского военного атташе в Константинополе.

Тогда майор, а ныне полковник, Кикути вернулся в Японию перед Первой мировой войной. В конце зимы 1921 года он прислал Мунку письмо из Токио: он только что узнал, что его старший брат-близнец, бывший барон Кикути, эстет, коллекционировавший полотна французских импрессионистов, по пути из Европы заехал в Иерусалим и там принял иудаизм. Сейчас он в Сафаде,[100] в Палестине.

Полковник объяснял, что у его брата всегда было хрупкое здоровье, и поэтому условия жизни в Палестине представлялись ему не совсем подходящими для брата. Более того, в последние месяцы письма его брата дышали какой-то непривычной экзальтацией, обеспокоившей полковника, — тот хорошо помнил, как в дни Османской империи болезни косили иностранцев, и в его памяти была еще свежа угроза, исходившая от турецкого мяса.

Так же ли опасно положение, как и до войны? писал полковник своим изящным четким почерком. Или союзники уже добили врага на Ближнем Востоке? Пока мой брат был буддистом, он, конечно, не ел мяса, но я даже представить себе не могу, что едят иудеи. Пожалуйста, дорогой Мунк, не мог бы ты съездить в этот Сафад, который на картах кажется удручающе маленьким, и посмотреть, как там мой брат?

Мунк немедленно телеграфировал, что выезжает в Сафад. Нежные воспоминания о майоре Кикути в любом случае заставили бы его поехать, но обстоятельства этого дела и без того возбудили его любопытство.

В Сафаде он узнал, что бывший барон Кикути готовился стать раввином и для этого серьезно изучал средневековый еврейский мистицизм. Он теперь был известен под именем рабби Лотмана и в оккультных кругах считался очень уважаемым, но в высшей степени эксцентричным человеком. Оказалось, что он несколькими неделями ранее покинул Сафад, хотя никто не мог вспомнить, когда именно. Никто не мог сказать также, когда он вернется или куда он уехал. Когда Мунк расспрашивал ученых, ему показалось, что они уклоняются от ответа.

Почему? Что такого он мог обнаружить?

Я же еврей, уверял Мунк, и конечно, им это тоже известно, уж слишком приметная у меня фамилия, спасибо «Сарам». И все равно талмудисты ничего ему не сказали. Тогда Мунк пошел к верховному раввину Сафада, чтобы ему объяснили, почему ему был оказан такой прием.

Если речь идет о рабби Лотмане, торжественно объявил старик, недостаточно того, что вы еврей.

Недостаточно?

Да.

Но почему?

Потому что в наше время этого недостаточно. И я ничего больше не скажу.

Мунк был совершенно сбит с толку и поехал в Иерусалим, чтобы встретиться там еще с одним человеком. Он познакомился с ним во время Первой балканской войны, с этим евреем арабского происхождения по имени Стерн. Тот торговал оружием, которое в дальнейшем обращалось против англичан и французов на Ближнем Востоке, и знал все о темных делах в Палестине да и во всем остальном мире.

К счастью, Стерн оказался в Иерусалиме. Как всегда, он попросил у Мунка денег, и Мунк ему не отказал. Потом Мунк объяснил, кого он ищет, и рассказал, как его встретили в Сафаде.

Стерн кивнул. На лице у него медленно появилась улыбка.

Японский раввин? Да, слышал о нем. Подпольный сионист. Неофит, но очень ревностный.

Мунк был потрясен. Стерн заулыбался шире.

Согласен, Мунк. Может быть, и происходили в последнее время более странные вещи, но я не слышал. Тут вроде бы англичане начали за ним следить, и там решили, что он должен на какое-то время скрыться.

Куда? В Европу? В Турцию?

Стерн покачал головой.

Только не он. Скрыться он еще может. Но убежать — нет. Он все еще здесь, на Синае. В монастыре Святой Екатерины. И советую приближаться к нему с осторожностью. Говорят, он отлично стреляет из лука. Попадает в шиллинг со ста ярдов.

Что?

Стерн рассмеялся.

Дзен и лук, путь японского воина. Кажется, бывший барон Кикути получил старомодное воспитание. Да, Мунк, и возьми с собой пальто, когда отправишься на Синай. Ночи там по-прежнему очень холодные.

Это был первый приезд Мунка в монастырь Святой Екатерины. Он узнал, что рабби Лотман живет в монастыре под своим японским именем, чтобы информаторы не узнали в нем оккультиста Лотмана из Сафада, подозреваемого в сионизме. Поэтому он представился греческим монахам как христианин-несторианин[101] из Китая, паломник в святую землю. Свое желание остановиться в монастыре он объяснил тем, что ему очень хочется помолиться у горы Моисеевой.

Монахи этой отдаленной обители никогда не слышали восточных имен, история этого бренного мира была им незнакома, или они просто до нее не снисходили, и поэтому они с готовностью приняли у себя набожного христианина-китайца по имени барон Кикути, не подозревая, что имя у него вовсе не китайское и что несториане в Китае перевелись несколько веков назад.

Мунку сказали, что в светлое время суток китайский паломник уходит на дальнюю сторону горы, чтобы там в одиночестве молиться у складного алтаря, который сам туда и относит. Молитва у складных алтарей определенно была частью несторианского ритуала.

Возвращаясь на закате, китайский паломник ужинал и допоздна сидел у себя в келье, славя Господа музыкой. Он играл на необычном струнном инструменте, который лежал на полу. Определенно еще один несторианский обычай. Этот странный восточный ритуал ночного поклонения Богу, сказали монахи, продолжался по три-четыре часа каждый вечер.

Из описания Мунк понял, что барон Кикути играл на кото,[102] японской цитре, как и майор Кикути в Константинополе. Что такое складной двустворчатый алтарь, Мунк понял, только впервые увидев возвращение рабби Лотмана. На плече у него висел деревянный футляр, покрытый красным лаком, а в руке он нес легкий полотняный чехол более шести футов в длину.

Самурайский лук и колчан.

Очевидно, бывший барон Кикути воспользовался пребыванием в монастыре, чтобы поупражняться в стрельбе из лука.

После ужина Мунк присоединился к монахам в темном коридоре у кельи Кикути, где они собирались каждый вечер, садились на пол и внимали экзотической музыке. Отрывки, исполненные в тот вечер, были очень разнообразны — от священной японской придворной музыки до Но.[103] Кикути сидел поджав ноги держась очень прямо, в настоящем японском кимоно, и перед исполнением объявлял название каждого музыкального номера ошеломленной братии.

Заключительный отрывок звучал в ушах Мунка особенно прекрасно — кагура[104] тринадцатого века, предназначенная для самых торжественных японских религиозных обрядов. Блюдя инкогнито, Кикути объявил, что сейчас исполнит странное китайское музыкальное сочинение. В любом случае, греческим монахам оно показалось совершенно непостижимым.

Концерт завершился, монахи перекрестились и удалились. Только тогда Мунк вышел из тени и встал у входа в келью Кикути, освещенную единственной свечой. Он решил говорить по-немецки, на случай, если заплутавшему в коридорах монаху станет любопытно, о чем они беседуют.

Барон Кикути, это было прекрасно.

Спасибо, сэр.

Полагаю, это была самая странная музыка, какую только можно услышать в монастыре Святой Екатерины.

Полагаю, вы правы.

Особенно последний отрывок. Ваше странное китайское музыкальное сочинение, как вы его назвали.

Странное, пробормотал Кикути. Именно так, вы правы.

Из-за полутонов?

Что?

Полутона. Вы весь вечер исполняли хроматическую музыку, построенную на полутонах.

Вот теперь действительно странно. Но вас-то что навело на эту мысль?

Мне говорили, что в китайских гаммах нет полутонов. А в японских — есть.

Правда? Вы хотите сказать, что, хотя я китайский паломник, я исполняю японскую музыку? Еще более странно… Как вы думаете, что, если от Священной горы исходит какое-то божественное излучение и разделяет мои тона? Просто разрубает их пополам прямо на месте, так сказать?

Кикути весело рассмеялся.

Да уж, это и впрямь странно. Странно. Вот оно, верное слово. Кстати, откуда вы знаете о тонкостях восточной музыки?

От друга. Он герой Русско-японской войны, спас свой батальон на голой маньчжурской равнине, соорудив баррикаду из трупов казачьих лошадей. Позже, могу добавить, мы оба служили военными атташе в Константинополе, а турецкое мясо немногим лучше разлагающейся лошади.

Маленький японский аристократ вскочил на ноги.

Значит, вы Мунк? Брат часто рассказывал о вас.

Кикути в восторге затряс руку Мунка. Они проговорили большую часть ночи, а на утро, не прекращая разговора, пошли прогуляться. Кикути иногда останавливался, целился в какой-нибудь едва заметный вдали островок песка и пускал в него стрелу.

Изящный и хрупкий новоявленный рабби Лотман унаследовал звание главы могущественного клана землевладельцев на севере Японии. Но когда он принял иноземную веру, и титул, и многочисленные имения перешли к младшему брату-близнецу. Подобное бескорыстие всегда свидетельствует об искренности неофита, но Мунка еще больше потрясло то, что Кикути на этом не остановился и стал ярым сионистом.

Сам Мунк хотя и понимал привлекательность сионизма для угнетенных евреев Восточной Европы, никогда им особенно не интересовался. Это было как-то неуместно в империи Габсбургов перед войной.

А тут аристократ из далекой страны, богатый эстет, принадлежащий к уникальной древней культуре, посвятивший первые тридцать пять лет своей жизни стрельбе из лука и живописи, теперь топчет подножие горы Синай и с удовольствием цитирует на память «Юденштаат»,[105] чтобы доказать абсолютную необходимость существования еврейского государства.

Мунк был поражен. Пыл маленького человечка был абсолютно искренним, а его аргументы — убедительнее некуда. Сионистская идея все больше и больше захватывала Мунка.

На третий день его пребывания произошло то, что он запомнил на всю жизнь. Ближе к вечеру они вдвоем шли вдоль пологого склона горы, по песку. Поднялся сильный ветер и хлестал их с востока.

К тому времени Мунк слегка отупел от долгой беседы. Ветер отвлекал его, и он понял, что прислушивается к ветру. Кикути заметил это и ненадолго замолчал.

Неожиданно Кикути остановился и концом лука стал чертить на песке иероглифы. Он быстро ходил по склону и взметал песок, позади него оставались длинные колонки замысловатых кривых, сходящихся линий и смягченных углов, без усилий перетекавших из одного знака в другой. Потом он вернулся, скользя по склону, и встал рядом с Мунком, опершись на лук и улыбаясь своему мастерству.

Это скоропись, сказал он. Теперь ею редко пользуются, к сожалению. Даже мы с трудом ее понимаем.

Что здесь написано? мечтательно спросил Мунк.

Кикути рассмеялся.

Несколько вещей. В начале вот оттуда направо — это хайку, написанное бедным поэтом на смерть младшей дочери. У него было двенадцать детей, и все умерли прежде него, но эта малышка была его любимицей. Это переводится Мир росы есть мир росы, и все же. И все же. Под хайку — название знаменитого синтоистского храма на севере Японии, там, где земли наших предков. Вверху — несколько технических терминов, использующихся в эстетике. Под ними — имя седьмого мудреца Дао, а ниже — имя моей матери, она научила меня играть на кото. А следующая колонка — это завтрак.

Завтрак?

Да, завтрак, который нам с братом неизменно подавали в детстве. Рис, маринованные овощи и белая рыба, жареная, ее едят холодной. Барон Кикути и рабби Лотман. Этот склон — я, если говорить коротко. Смотри.

Он положил стрелу на тетиву и прицелился. Она вонзилась глубоко в склон посреди лабиринта иероглифов. Мунк смотрел на стрелу в песке. Через секунду Кикути тронул его за рукав.

Ну?

Извини, я что-то не улавливаю. Что ты сказал?

Склон, Мунк, Что ты видишь?

Мунк вгляделся в склон. Ветер стирал иероглифы, заполняя линии песком. Они уже почти исчезли. Оставалось всего несколько растворяющихся на глазах штрихов. Кикути громко засмеялся и потянул его за рукав.

Все исчезло так быстро, и ничего не осталось, кроме моей стрелы? Что случилось с моей изящной каллиграфией? Все эти прекрасные иероглифы, о которых можно размышлять бесконечно, тысячи значений и воспоминаний, сокрытых в них для меня? Куда они делись?

Бывший барон Кикути вынул стрелу из песка, и склон снова опустел, разглаженный ветром. Нынешний рабби Лотман фыркнул и рассмеялся. Они повернули назад к монастырю.

Когда ты рассказал мне о своем прадеде, Мунк, об исследователе, ты думал, что какая-то тайная сила двигала им, иначе он не смог бы совершить столь многое за восемь кратких лет. Но я думаю, что никакой тайны нет. Он просто решил пустить стрелу в склон, вот и все, и сделал это. Твоя семья помнит эту стрелу — это были его письма к жене. Но как бы замечательны они ни были и как бы важны ни стали для твоей семьи, я думаю, для него все было по-другому. Его стрелой была гордость. Он гордился этими восемью годами.

Кикути снова фыркнул и рассмеялся.

Да. Несмотря на непостижимость Вселенной, есть одна маленькая истина, из которой мы можем черпать силы. Выбор. Никогда не принимать покорно то, что преподносит нам жизнь, или то, что мы унаследуем, а выбирать. Это, может быть, странная аналогия, но смыслы и воспоминания, растворяющиеся в песке, не похожи на те, что в песке не растворяются. Выбор — вот стрела. Потому что тогда мы сможем хотя бы отчасти создавать самих себя.

На следующее утро Мунк сказал, что уезжает на несколько дней — побыть наедине с собой. В ответ Кикути только кивнул. Лицо его ничего не выражало.

Когда Мунк вернулся в монастырь, ночной концерт для кото уже начался. Мунк тихо прошел по коридору к келье Кикути, неся с собой стул и большой чехол, и уселся у двери. Греческие монахи удивленно взглянули на него, но Кикути, казалось, не обратил на него внимания.

Первые звуки виолончели Мунка не сочетались со звуками кото, но через несколько минут они подстроились друг под друга, и диссонанс перерос в гармонию.

Кикути блаженно ему улыбался.

Мудрое решение, Мунк, стрела, вонзившаяся в склон. Нет лучшего дела, чем родина, для людей, у которых ее нет. И сегодня вечером, я думаю, мы определенно слышим самую странную музыку, когда-либо звучавшую в монастыре Святой Екатерины.

Начав свою сионистскую деятельность в Иерусалиме, Мунк возвратился в монастырь, чтобы повидаться с рабби Лотманом. Он догадался, что японец плохо себя чувствует, и наконец Лотман признался, что страдает какой-то тяжелой болезнью и что из его организма выделяется слишком много жидкости. Врачи в Палестине оставляли желать лучшего, и за последние несколько недель японец заметно сдал. Мунк уговорил своего учителя вернуться в Японию, где за ним будут должным образом ухаживать. Рабби Лотман скрепя сердце согласился, что это лучший выход.

В последний день мая они стояли на пирсе в Хайфе. На глазах Мунка выступили слезы, но лицо Лотмана было невозмутимо.

Я скоро вернусь, прошептал он.

Конечно.

Не позже чем к началу будущего года.

Хорошо.

Крохотный рабби Лотман потянулся к своей тележке с багажом и достал красный колчан из лакированного дерева и знакомый полотняный чехол.

Я никогда с ними не расставался, сказал Кикути. Я не знаю точно, сколько им лет, но они издавна принадлежат моей семье. Теперь мой настоящий дом здесь, и я хочу, чтобы здесь они и остались. Ты сохранишь их до моего возвращения?

Разумеется.

Лотман улыбнулся и достал из жилетного кармана крохотные золотые часы. Он вложил их в руку Мунка.

Я нашел их несколько лет назад в антикварной лавке в Базеле. Что мне понравилось, так это их потрясающие размеры. Ты представляешь, какие крохотные здесь детали? Но взгляни, они даже меньше, чем кажется. Внутри этих часов спрятано больше, чем можно предположить. Как во Вселенной, правда?

Кикути рассмеялся и открыл крышку. Мунк увидел черный эмалевый циферблат. Лотман снова нажал на кнопку, и пустой циферблат откинулся, открывая другие часы, с обычным циферблатом, но минутная стрелка двигалась на нем со скоростью секундной, а вместо секундной было размытое пятно. Кикути еще раз нажал на кнопку, и открылся третий циферблат, тоже по виду обыкновенный, но со стрелками, которые, казалось, совсем не двигались.

Они движутся, сказал рабби Лотман, но очень медленно. В зависимости от погоды, приливов и твоего настроения секундная стрелка может описывать полный круг за два-три часа.

Он фыркнул и рассмеялся.

Сохрани и это для меня, Мунк. Мне они всегда нравились, и мне будет приятно знать, что они ждут меня. Ждут моего возвращения.

Пароход загудел. Кикути поднялся на борт и стал у поручня. Когда отдали концы и корабль отплыл, Мунк вскинул самурайский лук в воздух, салютуя другу. Он долго глядел вслед уменьшающемуся кораблю, а крохотные золотые часы почти неслышно тикали у его уха, отсчитывая быстрое, медленное и несуществующее время.

Антикварная лавка в Базеле.

Один из шедевров отца Иоганна Луиджи Шонди?

В то лето Лотман написал, что ему поставили диагноз диабет и он удалился в свой дом в Камакуре. Там он прожил еще четверть века, переводил Талмуд на японский и с удовольствием получал ежемесячные отчеты Мунка об успехах сионистов в Палестине.

Но добрых близнецов Кикути ожидал страшный конец. В 1938 году Мунк узнал, что генерал Кикути нелепо погиб в ночь, когда его армия заняла Нанкин. А в 1945 году вдова генерала написала, что рабби Лотман убит американской зажигательной бомбой в конце войны. Загадочным образом он исчез вместе со всеми своими переводами, поглощенный внезапно взорвавшимся огненным шаром, который, как ни странно, пощадил дом и сад, где он работал.

Мунку смерть Лотмана невольно напомнила об огненной колеснице, на которой любимый пророк рабби, Илия, вознесся на небеса в вихре ветра.

Ветер посвистывал в переулках Старого города в начале марта 1925 года, когда патриарх Сирийской православной церкви в Алеппо[106] встал из-за карточного стола. Остальные игроки со стороны — богатый работорговец с острова Суматра и двое бельгийцев расхитителей помощи голодающим родом из Фландрии, — выбыли еще до рассвета. Игра началась вчера в полдень, и все успели подустать. Каир и Мунк расслабленно вытянулись на стульях, полуприкрыв глаза.

Очень любопытно, пробормотал патриарх, грузный человек с окладистой седой бородой и водянистыми глазами. Джо в знак уважения тоже встал вместе с патриархом и теперь потягивал из стакана стоя и очень внимательно слушал.

Что именно, батюшка?

Симметрия. Те трое, что выбыли из игры, потеряли огромные деньги, но суммы разнились в несколько тысяч фунтов. А вы трое выиграли почти по столько же, и лишь я ничего не получил, но и не потерял. Как это странно. Если честно, уже давно было видно, что этим все и кончится, но я все равно не могу поверить.

Игра случая, батюшка. Нельзя предугадать, как карты себя поведут.

В моем случае это божественное вмешательство, задумчиво сказал патриарх. Потрясающе.

Может быть, батюшка. Я вот и не подумал бы, что игрой руководят высшие инстанции.

Истинно божественное вмешательство, задумчиво проговорил патриарх. Это перст Божий, Господь в неизреченной мудрости своей указует мне на тщету и развращенность такого образа жизни. Велит мне отринуть сей недуг.

Недуг, батюшка?

Азартные игры. Выбрасываю церковные деньги на карты. Диавольский и погибельный карточный стол манит меня, и я иду, и пожертвования на бедных расточаю на мои собственные греховные удовольствия. Годы грешил я так, но более не стану.

Ой не знаю, батюшка. Насколько я могу судить, карты приходят и уходят, как ветер на улице. Чистый случай в иерусалимских переулках — а больше ничего.

В водянистых глазах патриарха появилось мечтательное выражение.

Может быть, для тебя, сын мой, но не для меня более. В эту ночь, Его неизреченной милостью, навсегда избавился я от своего порока. Это божественное вмешательство. На мне была десница Всемогущего.

Слишком возвышенно для меня, батюшка. Но у нас же на холмах Священного города все равно ветреное мартовское утро. Весна наступила, я так думаю.

Весна души, задумчиво промолвил патриарх. Моей души.

Каир почесался. Когда начался разговор, он беспокойно заерзал. У него на плече, как обычно, свернувшись клубком, лежал маленький пушистый зверек. Судя по всему, он спал — ни головы, ни хвоста не видно. Когда патриарх произнес моей души, Каир ни с того ни с сего громко испортил воздух. Затем поднял глаза и осклабился.

Вы знаете, что я думаю, батюшка? Я думаю, что некоторые люди ничем не лучше обезьян. Вот вы, например. Смешно.

Патриарх был ошеломлен, но, поскольку этого требовало его новое состояние просветления, быстро обрел самообладание. Мягко улыбнувшись в ответ, он осенил Каира крестным знамением.

Нет уж, спасибо, батюшка. Кстати, об обезьянах — у меня есть одна. Она мне постоянно напоминает, что на самом деле имеют в виду люди, когда говорят возвышенные вещи. Бонго, поздоровайся с этим набожным скрюченным уродцем, который называет себя патриархом.

Услышав свое имя, шарик белого меха на плече у Каира взорвался. Маленький альбинос немедленно вскочил на ноги, выставил вперед свои гениталии цвета морской волны и принялся энергично дрочить сначала одним кулачком, а потом вторым, меняя ручки каждые несколько секунд, в яростном ритме не пропуская ни единого движения.

Патриарх в ужасе отпрянул. Мунк рассмеялся. Джо взял патриарха под руку и подтолкнул его к двери.

Да смилуется Господь над этим человеком, пробормотал патриарх.

Не берите в голову, батюшка, сказал Джо, никогда не знаешь, какие извращенцы появятся за карточным столом. Шли бы вы лучше отсюда. Есть такие люди, они сбились с пути, вот и все, это я в том смысле, что случай это безнадежный. Сбрендивший араб с белой обезьяной на плече, только и всего. У него свои проблемы, у них обоих, иначе бы их здесь не было. Забудьте о них, говорю я вам, всех спасти все равно не удастся. Должны же хоть некоторые сбиваться с пути, как вы считаете? Те, о ком и говорить-то нечего, безнадега. Здесь полно таких безнадежных, здесь — особенно, Иерусалим их к себе приманивает. Они, конечно, ищут исцеления, они же помешались раз и навсегда, им всем от Священного города нужно только одно: быстрое и по возможности чудесное исцеление. Порченые, вот они какие, лучше о них сразу забыть. В Алеппо все будет по-другому, точно. Уверен.

Джо вывел патриарха в переулок, вернулся и рухнул на стул. Обезьянка вновь свернулась на плече Каира.

Наглая ложь, сказал Мунк, улыбаясь. Рука Господня? Я тут вспоминаю, что всего минуту назад видел в руке Всевышнего стакан с ирландским самогоном.

Господи, да что ж это такое, почему твое сердце сегодня недоступно благодати? И ты с ним заодно, Каир?

Представление затянулось на целых три часа, пробормотал Каир. Его надо было вышвырнуть отсюда еще до рассвета, вместе с тремя другими мерзавцами.

Ну конечно, сказал Джо, я знаю, виноват. Но этот жирный скользкий тип с водянистыми глазками просто не замечал рассвет, и все тут. Все надеялся, что скоро ему привалит удача, пока ваш болотный житель раскидывал по всему столу карты, изо всех сил стараясь его разубедить. Ну что ж, наконец-то все кончилось, но Господи Иисусе, это чертовски трудно — вот эдак ходить по краю.

Какая там была разница? спросил Мунк, протирая глаза и зевая.

В его деньгах, ты хочешь сказать? Двадцать часов от приезда до отбытия, и у него два шиллинга в запасе. Но он столько же потратил на минеральную воду, так что наш парень вышел вчистую. Ни полпенни больше, ни полпенни меньше.

Великолепно, Джо.

Но стоило ли тратить на него лишние три часа? спросил Каир, позевывая.

Мне, черт возьми, кажется, да. По-моему, любая чертова церковь в этом воровском логове под названием Алеппо, одновременно сирийская и греческая, нуждается во всевозможной поддержке, и особенно в реформации церковных иерархов, — мы положили хорошее начало. По-моему, там творятся какие-то темные делишки, а об их истинном размахе мы даже не подозреваем. Сирийские штучки с греческими штучками вдобавок да еще и с именем Господа нашего на фасаде? Лично меня это пугает. Настоящие извращенцы, и все эти дела просто криком кричат, что на самом верху нужно что-то менять.

Каир улыбнулся. Мунк рассмеялся. Они сгорбились в креслах — слишком устали, чтобы куда-то идти. И вдруг откуда-то издалека донесся зловещий лай и наполнил собой комнату.

Что это? спросил Мунк.

Просто ветер на улице, быстро сказал Джо, выпрямился в кресле и присвистнул. Слышите? Просто ветер на улице, такой интересный акустический эффект — это все из-за узких извилистых улочек.

Он не снаружи, сказал Мунк. Клянусь, он звучал откуда-то отсюда.

Из угла, добавил Каир.

Вот и я о том же, сказал Мунк. Из угла, где сейф.

Сейф? спросил Каир.

Голову даю на отсечение.

Из сейфа, Мунк?

Мне так показалось.

Ну-ну, сказал Джо. Я думаю, мы все очень устали, это просто у нас в головах шумит. Скоро с нами каменный скарабей заговорит. А что, не бывает такого? Давайте навострим уши — что там?

Джо сложил ладонь лодочкой, прикрыл рот, и из угла, откуда огромный скарабей смотрел на них с хитрой улыбкой на морде, зазвучал голос, больше похожий на скрежет.

«Ага, проклятые смертные. Вы и вправду думали, что можете узнать тайну скарабея? Никогда, говорю вам. Она заперта здесь, в моем черном сердце, навечно, тайна — камень в улыбающемся скарабее вечности».

Со скрежетом рассмеявшись напоследок, голос умолк. Мунк и Каир застонали. Джо задумчиво кивнул.

Ну и какой мы из этого делаем вывод? Довольно-таки очевидно, что нам всем нужен отдых после утомительной ночи у карточного стола. Ах, я вас задерживаю? Давайте-ка я все тут уберу, а вы оба пойдете по домам, вы заслужили отдых. Нет-нет, никаких возражений, я свои обязанности знаю. Пошли-ка, Мунк, мой дорогой. Давай-ка, Каир, детка. Господи боже, какие ж вы тяжелые, когда двигаться не хотите.

Джо поднял обоих на ноги и вытолкнул в переулок. Он стоял в дверях, улыбался и смотрел, как они уходят, махнув им рукой на прощание, но как только они завернули за угол, он проскользнул внутрь и плотно закрыл за собой дверь. Он рухнул на стул и взгромоздил ноги на стол, бормоча про себя.

Господи, еще чуть-чуть — и… Еще минутка — и наш старик показался бы на поверхности, и пришлось бы все это расхлебывать — тайна пещер раскрыта, и ничего уже не вернешь.

Он встрепенулся. Ручка на высоком сейфе начала поворачиваться. Скрипнули пружины. Дверь открылась, и из сейфа вышел Хадж Гарун, держа в руках стопку аккуратно свернутого белья, а под мышкой — рог.

Здравствуй, пресвитер Иоанн. Я-то думал, ты уже в постели.

Я тоже думал, но меня занесло прошлой ночью, возился с десницей Божией и все такое.

Что-то случилось? Ты чем-то расстроен?

Только из-за себя самого. У нас тут едва не произошла катастрофа.

Что случилось?

Ранним утром пошли слухи, что крестоносцы возвращаются.

Что? Снова? А мы-то здесь сидим! Быстро, мы должны подать сигнал и занять посты.

Охолони, это просто слухи, оказалось, что никто на нас не нападает. Хорошо, правда?

Хадж Гарун вздохнул, шлем у него опять съехал. На глаза старику пролился дождь ржавчины.

Конечно. Какое облегчение.

Вот и я о том же.

Расскажи-ка мне.

О чем?

О слухах.

Ах да. Что ж, все предзнаменования были правильными. Крестоносцы экипировались как следует, с ног до головы в доспехах, с чудовищными лошадьми и неуклюжими осадными машинами, мечи звенят, палицы болтаются, шипастые булавы и тяжелые копья, все звенит, грохочет и лязгает, словом, при полных регалиях.

На глазах у Хадж Гаруна выступили слезы.

Не нужно, прошептал он. Я знаю, как они выглядят.

Ой, прости, конечно знаешь. Ну так вот, эти благородные христианские рыцари дошли аж до Константинополя и решили там отдохнуть, а заодно разграбить этот добрый христианский город, как положено добрым христианским рыцарям, и всласть повеселиться, поубивать, пожечь, пограбить, а потом делили добычу, как пристало добрым христианам, — упоительно, такая интересная игра, но вот зверства им прискучили, они сказали: «Хватит!» и решили: да и бог бы с ним, с Иерусалимом.

Это был Четвертый крестовый поход, сказал Хадж Гарун, вытирая слезы и улыбаясь. Ему явно полегчало.

Конечно. Он самый.

А все походы с пятого по девятый не принесут большого вреда.

Рад слышать. Значит, у нас с тобой есть время расслабиться и отдохнуть. Я вижу, у тебя с собой твой надежа-рог. Ну и мощный сигнал ты подал несколько минут назад.

Я был в конце туннеля, как раз подходил к лестнице.

Ясно. Так ты просто возвещал о себе или в этом сигнале была необходимость?

Мне показалось, кто-то промелькнул за скалой.

Ага.

Но это была игра воображения.

И все?

Да, это была тень от моего факела.

Уж это они запросто, я — то знаю. И как там внизу? Что-нибудь необычное было?

Нет, я просто стирал белье на персидском уровне.

Почему именно на персидском?

Там горная вода, кристально чистая и свежая.

Ясно.

И потом я ждал, пока белье высохнет. Я обычно вывешиваю белье просушиться на ночь.

Да ты что. А почему?

Становится гораздо белее.

Да ну. А почему?

От луны.

Конечно. Я и позабыл.

Белье в лунном свете делается гораздо белее.

Теперь я понял, хотя раньше даже и мысль такая мне в голову не приходила. Ты просто кладезь новых сведений.

Смотри, пресвитер Иоанн. Ты когда-нибудь видел такие белые кухонные полотенца?

Конечно нет. Они просто удивительно белые, вот что я тебе скажу.

Спасибо. Не хочешь прогуляться?

Отличная мысль, просто замечательная. Мне позарез нужен свежий воздух, надо освежить голову после ночи у карточного стола в табачном дыму. Прогулка, да, вот именно то, что нам сейчас нужно.

Они заперли рог в сейф и вышли. Хадж Гарун прихватил с собой кухонные полотенца и гордо нес их, демонстрируя людям на улице.

Вот оно как, подумал Джо, очередное доказательство безумного вмешательства луны в дела смертных. Просто никуда от них не деться, от этих новых доказательств, а время-то все идет, раз — и настало. Прямо-таки удивительно. Впечатляюще. Чем дольше я живу, тем больше впечатляюсь.

Глава 7 Хадж Гарун

Хадж Гарун и О'Салливан брели по Мусульманскому кварталу, в целом придерживаясь восточного направления.

Прямо перед нами, сказал Хадж Гарун, знаменитая церковь крестоносцев. Ты ее знаешь?

В смысле, Святой Анны? Знаю.

А ты бывал в гроте?

Это где родилась мать Пресвятой Девы? Бывал.

Хадж Гарун задумчиво кивнул.

Может, тогда ты мне объяснишь, почему в Писании так много важных вещей происходит в фотах. Почему так? Почему все всегда случалось в пещерах? Просто потому, что там уютнее?

Пещеры, пробормотал Джо. Христианство поначалу было гонимой религией, как и большинство других, я полагаю. Слушай, а почему ты так редко разговариваешь при Каире и Мунке? Они тебе не нравятся?

Да нравятся, застенчиво отвечал Хадж Гарун. Вообще-то очень даже нравятся. Они добрые и честные, и мне нравится их целеустремленность. Они хорошие люди.

Ну и что? Почему же ты не хочешь при них разговаривать?

Хадж Гарун повернулся к Джо и открыл рот. Большинства зубов у него уже не было, во рту оставалось всего несколько пеньков.

Камни, прошептал он. Две тысячи лет люди кидали в меня камнями, кричали на меня и оскорбляли, потому что считали, что я безумец. Что ж, может, оно и впрямь так.

Джо обнял старика за плечи.

Ну что это такое, так сразу вдруг? Ты не безумец и не дурак, мы-то знаем. Город полагается на тебя, он выжил только благодаря тебе. Кто патрулирует стены и защищает ворота, кто трубит тревогу, когда враг близко? Если бы не ты, кто бы восстанавливал город каждый раз, когда его разрушали? Как бы иначе росла гора? Кто бы обходил дозором пещеры?

Хадж Гарун опустил голову. Он тихо всхлипывал.

Спасибо, пресвитер Иоанн. Я всегда был неудачником, но все равно хорошо, когда кто-то знает, что я, по крайней мере, пытался делать свое дело.

Не пытался, парень, сказал Джо, ты делал. Теперь возьми себя в руки, и давай забудем про эти глупости.

Хадж Гарун вытер глаза. Как только он сделал это, шлем тут же съехал и в глаза ему пролился дождь ржавчины. Слезы снова потекли у него по лицу.

Спасибо, прошептал он. Но мне все равно нужно время, чтобы привыкнуть к тому, что у меня могут быть друзья. Чтобы снова поверить в людей. Столько насмешек и унижений, столько пинков и затрещин — после этого невольно приучаешься бояться. Когда мы с тобой познакомились и ты поверил моим словам, а не побил меня за них — это было чудесно, ничего лучше со мной не случалось за последние две тысячи лет, с тех самых пор, как я утратил доверие Иерусалима. Но в случае с Мунком и Каиром я не хотел торопить события, мне нужно снова немного побыть наедине с собой. Я очень боюсь, как бы они не подумали, что я безумец, а когда люди так думают, это ужасно, и это ранит больше, чем пинки и затрещины. Ты ведь понимаешь? А? Ну хоть немножко?

Конечно понимаю, целиком и полностью. А теперь давай-ка расправим плечи. Мартовское утро, впереди весна, и мы идем по улицам твоего города. Улыбнемся и мы.

Хадж Гарун попытался, и застенчивая кривая улыбка скользнула по его лицу. Два хорошо одетых молодых человека проходили мимо, и он в порядке эксперимента развернул и показал им одно из своих только что выстиранных кухонных полотенец. Одним взглядом они окинули кухонные полотенца, линялую желтую накидку старика, тонкие босые ноги, ржавый рыцарский шлем и две завязанные под подбородком зеленые ленты.

Как по команде молодые люди громко харкнули и сплюнули старику под ноги. Они развернулись и зашагали прочь, один при этом зажал нос, а второй сделал неприличный жест.

Хадж Гарун отшвырнул полотенце и с тяжелым вздохом съежился у стены.

Видишь? грустно прошептал он. Молодое поколение больше не верит в меня. Совсем. Они думают, что я просто бесполезная старая развалина.

Что? Эти жирные оборотни из купеческих семей? Да кому они нужны? Уже приняли по кальяну с утра и сейчас под таким кайфом, что вряд ли поверят хоть во что-нибудь. Черт с ними, мы ведь говорили о Мунке и Каире, двух очень милых ребятах. Я в том смысле, что тебе не стоит беспокоиться, они ведь такие славные ребята.

Может быть, но я все равно пока очень их стесняюсь. Время придет, пресвитер Иоанн, и я лучше подожду, пока не найду в себе мужества сблизиться с ними. Они мне уже нравятся. Разве этого не достаточно?

Достаточно, вполне достаточно, так что пусть все будет, как ты хочешь. Слушай, а я тебе когда-нибудь рассказывал, что у меня было настоящее имя до того, как пять лет назад я приехал в Иерусалим?

У всех были другие имена до того, как они здесь оказались.

Верю. Но что, если ты время от времени будешь называть меня этим именем?

Хадж Гарун был озадачен.

А зачем?

Да просто чтобы я не путался — я ведь с этим именем родился. Бывает, что мы с тобой разговариваем и я начинаю путаться. Знаешь, время и все такое, иногда это такой кавардак, что просто ужас.

Время — это да, пробормотал Хадж Гарун.

Да я уж знаю. Ну хотя бы иногда. О'Салливан Бир, вот оно, имя. Или просто О'Салливан, если это слишком длинно.

Ирландское.

Оно самое. Можешь меня так называть, чтобы я почувствовал твердую почву под ногами?

Если хочешь.

Будет славно.

Они вошли в садик возле церкви Святой Анны и присели на скамью. Хадж Гарун развязал зеленые ленты под подбородком, снял ржавый шлем и протянул его О'Салливану.

Видишь эти вмятины рядком, О'Рурк? Они появились пять или шесть веков назад, когда я выходил из этого самого грота.

Ты бился до последнего? Выходил из пещер, а крестоносцы перегородили все выходы?

Нет-нет. Я и правда выходил из пещер, но никого кругом не было, к несчастью для меня. Ты помнишь, какой низкий потолок на лестнице, ведущей к выходу из грота? Мой факел погас, была ночь, и я бился головой о свод на каждом шагу. Наконец я так разозлился, что боднул потолок, и застрял.

Застрял?

Мой шлем, О'Бэнион, шлем застрял в расщелине между двумя камнями в потолке. И тут я потерял опору и повис в воздухе, зацепившись шлемом. Мне казалось, будто у меня сейчас оторвется голова.

Ну, это чувство нам знакомо. У меня так иногда с утра бывает. И как ты выбрался?

Никак. Мне пришлось провисеть там остаток ночи. На следующий день пришли паломники и освободили меня. Они тянули меня за ноги, а это было еще ужаснее. Тогда я и впрямь почувствовал, что у меня отрывается голова.

Хадж Гарун нерешительно замялся.

О'Доннелл?

Да?

О'Дрисколл?

Я здесь, от ушей и до самого хвоста.

Знаешь, мой разум вдруг совершенно опустел.

И почему?

Не представляю себе. Я должен это обдумать.

Хорошо.

Но это не поможет, потому что разум-то у меня опустел. Не с чего начать. Господи, мне кажется, что я сегодня заплутал, бродя по кругу.

Неожиданно Хадж Гарун рассмеялся.

Я знаю почему. Это потому, что мы здесь. Это для меня особенное место.

Старик хихикнул и снова водрузил шлем на голову. Он побрел к церкви и начал изучать стену. Он внимательно оглядел себя в маленьком несуществующем зеркале и отступил на шаг, чтобы осмотреть себя в полный рост. Все это время он что-то бормотал, улыбался и поигрывал бровями.

Кажется, серьезно озабочен собственной внешностью, подумал Джо.

О'Брайен?

Да?

Я никогда не видел шлема, на котором было бы больше вмятин, чем на моем. Не похоже ли это на самое историю? Всегда наготове очередная порция ударов по голове? Неизбежных и неотвратимых?

Вроде бы так.

Но есть и другие минуты в жизни, О'Коннор, действительно незабываемые минуты. Вот, например, в этом самом саду, во времена моей юности.

Твоей юности? Ничего себе крюк. Куда тебя на сей раз занесло?

В эпоху персидского вторжения. Вот были времена, ты и представить себе не можешь.

Хадж Гарун мягко рассмеялся.

Такие длинные, неторопливые дни, О'Дэйр. Пока мы жили под персами, я без конца ел чеснок и всегда носил кожаный браслет, в который было вшито правое яичко осла.

Да ты что. Что за странный обычай?

Чтобы умножить мою мужскую силу.

Ах вот как.

Да. И когда это было необходимо, я мог вызвать у женщины выкидыш через рот.

Это как?

Да вот так. В те времена такое все еще было возможно.

Понимаю.

И я тогда очень часто общался с дамами, поэтому мне приходилось этим вплотную заниматься. Горячие были деньки, О'Кейси, когда персы были здесь.

Горячие?

Секс. Только секс и еще раз секс. Секс без правил. Я был ненасытен.

Жар в паху, другими словами. Все не мог утолить жажду?

Да, не мог. До тех пор, пока царевна наконец не взяла меня в любовники. Я даже год помню. Четыреста пятьдесят четвертый до Рождества Христова.

Да иди ты! Чеснок и правое яичко осла в четыреста пятьдесят четвертом году до Рождества Христова сделали свое дело? Это поразительно уже само по себе, ведь такая точная датировка тебе, мой друг, не свойственна. Обычно мы с тобой можем разве что определить эпоху, да и то приблизительно.

Но здесь я не ошибаюсь. Тот год был действительно особенный. Давай покажу, где все начиналось.

Джо последовал за ним в сад. По дороге Хадж Гарун останавливался, и восхищался цветочками, и все называл Соломоновой печатью.

Что ты такое несешь? спросил Джо. Они же все разные. Разве они не по-разному называются?

Не здесь. Здесь каждый цветок есть печать Соломонова. Видишь эту купель, О'Нолан?

Провалиться мне на этом месте, ежели не вижу.

Вот здесь-то я ее и встретил, прямо на этом самом месте. И в руке у нее была Соломонова печать.

У кого?

У царевны.

Куда делось солнце? спросил Джо. Почему мне кажется, что сейчас пойдет дождь?

Джо уселся у купели и скручивал самокрутку, а Хадж Гарун бродил у воды, иногда по рассеянности ступая в грязь. Каждый раз он останавливался и вскрикивал.

Вот здесь, О'Райен. Тогда купель называлась Вифезда, ты знал?

Теперь я еще и О'Райен, пробормотал Джо. И все в одном лице. Какое созвездие, если, конечно, от этого есть хоть какой-то толк, когда иерусалимское время напрочь вышло из-под контроля. Бессмысленные небеса над нами и бессмысленная возня кланов здесь, внизу, в Священном городе. В городе, священном для всех.

Он расслабился и закрыл глаза.

В воздухе пахнет дождем, но все равно неплохо было бы сейчас вздремнуть. Прошлой ночью игра шла такая, что даже патриарх из Алеппо прозрел. Солидная порция ирландского самогона, а потом хороший послеобеденный сон, почему бы и нет.

Сигарета выпала у него из пальцев. Голова склонилась на траву. Тихий стон пришел в его сон издалека.

Я тону, О'Мира. Тону.

И впрямь тонет, подумал Джо, и все мы вместе с ним. Час за часом, день за днем, вот что с нами происходит.

О'Бойл, глиняные ноги , стонал голос все громче и ближе.

Точно, подумал Джо. Уж этого-то у нас не отнять, что есть, то есть.

О'Хэллоран, прошу тебя.

Глас отчаяния? Джо открыл глаза и увидел Хадж Гаруна посреди купели. Старик вошел в купель, чтобы посмотреть на свое отражение в воде, и попал ногой в вязкий ил. Он увяз по колено и не мог пошевелиться. Джо поискал шест, нашел и вытянул старика.

Еще бы чуть-чуть — и в самое яблочко, прошептал Хадж Гарун.

Да не так все страшно, сказал Джо. Тут не глубоко.

Не глубоко? Две тысячи четыреста лет назад это, по-твоему, не очень глубоко?

Ах да, а я уже и забывать начал. Садись-ка рядом со мной, тут ты, по крайней мере, в безопасности.

Хадж Гарун улыбнулся и сел.

Все равно, прошептал он. Мне не надо было оттуда кричать, это во-первых. Нехорошо, когда слышат чужие люди. Это может их перевозбудить. Видишь ли, сексуальные подвиги вроде моих в наше время — вещь неслыханная.

Ты прав.

Ну, прошептал Хадж Гарун, и с чего же мне начать?

Ты начни сначала. Прямо отсюда, от купели, где ты ее встретил.

Хорошо, гордо сказал Хадж Гарун. Ты не забудешь, что в те времена я был другим человеком?

Не забуду.

Не то что сейчас? Сильным и энергичным, юным? В расцвете своей сексуальной мощи?

В самом расцвете, а как же еще.

Ну что ж, я встретил эту персидскую царевну, и она была так прекрасна, что я немедленно в нее влюбился. Я сказал ей об этом, и она разделяла мои чувства. Но вначале, сказала она мне, она должна убедиться, что я действительно смогу ее удовлетворить. Конечно, у меня уже была отличная репутация соблазнителя, но она все равно хотела убедиться, тем более что она все-таки была персидская царевна, а я — простой юноша из покоренного Иерусалима.

Само собой. А как же иначе. Что было дальше?

Она сказала, что я должен пройти три испытания. И для начала в следующее полнолуние прийти к ней во дворец и лишить девственности восемьдесят невинных дев из ее приближенных, не кончив ни разу.

Охрани нас святые. Ты в те дни действительно был на коне.

И это было только первое задание из трех. Ты следишь, О'Маккарти?

В том или ином облике, и некоторые из них столь же неслыханны, как сексуальные приключения твоей молодости.[107] Продолжай, пожалуйста. Как же ты совершил это героическое деяние?

Как положено. Наевшись чеснока, в кожаном браслете, сгорая от любви к царевне, я сделал все, что от меня требовалось.

Это правый причиндал осла сработал, я это прямо-таки воочию вижу.

Вот именно. И на следующее утро царевна назначила мне новое испытание. Я должен был целый месяц стоять совершенно обнаженным во дворце, в полной боевой готовности, а придворным дамам было спущено распоряжение посещать меня в той степени обнаженности, которую они сочтут уместной, и ласкать меня, как захотят и сколько их душе угодно, а я все это время не должен был ни кончить, ни обвиснуть. Это испытание, О'Гара, должно было начаться в следующее полнолуние.

И здесь без луны не обошлось. И что потом?

Пришло полнолуние, и я занял свой пост. Это была адова мука, но так велика была моя любовь к царевне, что я выдержал. Наконец месяц закончился, и я видел, что царевна смягчается.

Я бы тоже увидел.

В ее взгляде даже появилось некое благоговение.

Неудивительно. А третье и последнее испытание?

Она скрывала от меня, что это будет. Возвращайся в следующее полнолуние, сказала она мне, для деяния, которое займет сорок дней.

Так, подтверждается присутствие луны и намечается сюрприз. И как же ты готовился к этому хроническому сексу неизвестной природы?

Хадж Гарун улыбнулся.

Ел чеснок.

Ах да, я было и забывать начал.

Я ел чеснок.

Ел, правда.

Целыми мисками.

Конечно целыми.

И еще.

Конечно.

И больше.

Ну разумеется.

И еще больше.

Хорошо.

И еще.

Отлично.

И еще, еще и еще, все ел и ел.

Господи, да хватит, у меня уже изжога. Давай перейдем к самому событию. Наконец наступила ночь, сияла полная луна. Каково у тебя было на душе?

Никакой души, прошептал Хадж Гарун. Внутри меня было слишком горячо. Внутри меня бушевало пламя, и огонь полыхал из каждого отверстия, клянусь.

Не клянись, я и так это отчетливо себе представляю. Ты был готов взорваться, когда принцесса назначила тебе третье и последнее испытание.

Да, я был готов. Любовь переполняла меня.

Господи Иисусе, да продолжай же. Триста женщин? Сразу? Я этого не переживу.

Нет, прошептал Хадж Гарун. К чему-то подобному я был готов, но оказалось, что мне придется быть лишь с одной женщиной.

С одной? Правда? И все?

Да, но этого оказалось достаточно, О'Донахью. Среди придворных дам царевны была одна огромная женщина, вся сплошь круглая и толстая, ее прелести были безмерны и желание наполнить их — неутолимо. Целыми днями она лежала с полузакрытыми глазами и не могла думать ни о чем другом, и все почему? Потому что, к сожалению, никто не мог наполнить прелести этой огромной, круглой и толстой женщины, и никто никогда не мог насытить ее. Никогда. Ни разу. Можешь себе представить, каково ей было?

Не могу. Многие пытались, но эта огромная круглая женщина даже не моргнула? Никакого удовлетворения? Сохрани нас Господь.

Вот именно, так все и было. И мое третье и последнее испытание было неустанно трудиться над этой женщиной сорок дней и ночей подряд и добиться успеха.

Обычному бабнику такое не по плечу.

Никоим образом, О'Салливан.

Кто? Как ты сказал? В смысле, О'Рейли. Что ж, дыша испепеляющими парами чеснока, я подошел к роскошной кровати этого громадного существа женского пола и увидел. Что это было за создание! Ее груди были как барханы в пустыне, ее животы громоздились как горы, а у подножия этой гряды был огромный колтун, окутанный паром и источающий сок девственных джунглей. Хотя, если честно, я никогда не видел джунглей.

И вкратце?

Вкратце, она была великолепна, великолепна как любое божье творение, и она-то уж точно могла проверить мою силу.

Я уже притомился.

Ха! Я приступил к делу, и через десять дней одна из служанок царевны на цыпочках вошла к нам, чтобы посмотреть, как идут дела. Мой материк женского пола, кажется, слегка приоткрыл глаза.

Он уже устал? шепнула девочка на ухо материку.

Не-е-е-е-е-е-е-е-е-ет, вырвался из недр громовой звук.

Это правда?

Да, О'Ши. Девочка вернулась, когда прошло двадцать дней, и уже без слов было видно, что глаза моего материка выпучились, остекленели и уставились в пустоту.

О господи. Через месяц дело еще немного сдвинулось?

Тогда-то все и началось. Сначала глухой стон из-под земли, потом центральный хребет сотрясся в долгом спазме. И так продолжалось следующие десять дней, О'Флаэрти, десять дней без отдыха и без перерыва. Глаза зажмурены, вскрики, бульканье и икота потрясали джунгли, горы и пустыни целых десять дней. И так долго она ждала минуты, когда оно придет, что оно пришло, сильное и долгое.

Поразительно.

Да, О'Риган. И на сороковой день, изнуренная, она перекатилась на бок и наконец захрапела.

Захрапела наконец? Вот это да… Какое испытание. И после этого царевна приняла тебя?

Приняла.

Очень мило.

Очень, О'Лири. Вообще-то это было несравненно.

Могу поверить.

Джо встал, закурил сигарету и пошел прочь от купели.

Думаю, скоро пойдет дождь, сказал он.

Хадж Гарун повернулся и уставился на него. На его лице появилась улыбка.

О чем ты, О'Терати? Дождь уже идет.

Джо пожал плечами.

Ты прав. Знаешь, будет лучше, если ты опять станешь звать меня пресвитером Иоанном. Может быть, тогда я смогу уследить за собой.

Если хочешь — пожалуйста.

Да.

Видишь ли, начал Хадж Гарун, взбираясь на берег и оглядываясь на илистую купель. Понимаешь, о подвигах, которые я совершил, чтобы завоевать сердце царевны, в Иерусалиме говорили несколько веков.

Я не знал, но могу понять. Твои подвиги и впрямь удивительны.

Потом их записали и опубликовали. Но знаешь, ни разу не упомянули моего имени. Ни разу. Они всегда приписывали эти подвиги другим, людям, чьи имена сами же и придумали.

Может быть, так оно и должно быть, сказал Джо. Может быть, это и есть судьба героя.

Как вмятины на моем шлеме, ты хочешь сказать?

Как это?

Никто, кроме меня, не знает, как они там появились.

Гляди-ка, так оно и есть.

Любопытно, пробормотал Хадж Гарун.

Ну-ка постой-ка, сказал Джо, мне тут вот что в голову пришло. Разве не ты мне говорил, что именно во времена персидского нашествия ты начал терять влияние в Иерусалиме?

Правильно.

Это из-за царевны и подвигов? Тебя перестало хватать или что-то вроде этого? Это все же довольно утомительно.

Хадж Гарун вздохнул.

Да я себя неплохо чувствовал во времена персидского нашествия. Просто из-за тогдашних своих сексуальных опытов я век-другой был несколько не в себе. Я был полностью поглощен сладострастными видениями, и это сильно сократило мой словарный запас. Когда я открывал рот, все, что я мог сказать, было письки и сиськи, трахни и отсоси. Эти слова были такие чудные, когда мы с царевной шептали их друг другу, но на публике они как-то меняли смысл. Они становились прямо-таки неприличными. Если честно, я оперировал десятком слов, не больше.

Действительно, запасец не ахти.

И после того как я сто лет вел себя таким образом, естественно, все перестали принимать меня всерьез. Особенно мои выступления на базарной площади. Раньше мои речи потрясали воображение, мое влияние на жителей Иерусалима было безгранично, но за те сто лет, пока я произносил всего десяток слов, люди привыкли смеяться надо мной.

Понимаю.

И когда я наконец смог говорить по-человечески, всякое доверие ко мне уже было утрачено. Я не то чтобы упрекаю в чем-то сограждан, что поделаешь, сам виноват. В конце концов, когда ты говоришь человеку доброе утро, а он всегда отвечает письки, а потом ты говоришь добрый день, а он отвечает сиськи, а потом ты говоришь добрый вечер, а он отвечает трахни, а потом желаешь доброй ночи, а он тебе на это — отсоси, как ты начнешь относиться к этому парню через какое-то время?

Без особой теплоты.

А через сотню лет?

Скорее враждебно.

То-то и оно, со вздохом сказал Хадж Гарун, и вот так со мной и вышло. Но если бы я мог прожить жизнь заново, я бы снова поступил именно так, не изменил бы ничего. Я бы любил царевну точно так же, как тогда, даже зная, что это разрушит мою жизнь.

Правда?

Хадж Гарун застенчиво улыбнулся. Он кивнул.

Да, пресвитер Иоанн, чистая правда. Сейчас мы с тобой святые люди, ты и я, и нас заботят только духовные ценности. Но даже одна-единственная ночь с царевной стоит того, чтобы целый век быть не в себе.

Вот что я называю истинным чувством.

И стоит двадцати трех веков оскорблений, насмешек и унижений.

Истинное, ей-богу.

Да, пресвитер Иоанн. Если бы к нам снова вернулась молодость, дамы узнали бы об этом, я уверен. Они бы слышали, как мы стучим в двери, увидели бы огонь у нас в глазах и узнали бы, для чего мы явились.

Мы были бы решительны, да? Не слушали бы никаких нет? Сладострастие мы превратили бы здесь, в Иерусалиме, в восхитительную обязанность и ни разу не увильнули бы от ее исполнения!

Оделяли бы милые души даром Божиим, промурлыкал Хадж Гарун. Не дрогнув, давали бы им любовь.

Не дрогнув, ух ты. А почему бы и нет.

Но мы, к несчастью, уже немолоды, Иоанн пресвитер, и у нас своя миссия.

Да, у нас своя миссия, и впереди дождливый мартовский день тысяча девятьсот двадцать пятого года. Я, конечно, не всегда чувствую себя на свои лета, но ты знаешь, сколько мне на самом деле?

Ты уж точно моложе меня.

Правильно. Если быть точным, скоро отмечу двадцать пятый день рождения.

Но это настоящий возраст, а он, знаешь ли, здесь ничего не значит.

Я-то знаю. Мне уже сообщили в мои первые голодные дни в Священном городе. Мне сказал монах, чье послушание — печь хлебы в пекарне при монастыре, он же дал мне этот мундир, наградил меня Крестом королевы Виктории и поселил в Доме героев Крымской войны. Возьми форму и медаль «За отвагу», сказал он, и твой настоящий возраст перестанет быть проблемой в Иерусалиме. Так сказал бывший МакМэл'н'мБо, монастырский пекарь и мой первый здешний благодетель.

Хадж Гарун наклонился и подобрал плоский стершийся камень. Он вгляделся в него.

Монастырский пекарь, ты сказал?

Да, именно, он самый. И когда, приехав сюда, я скинул рясу монахини ордена Бедной Клары и стал одним из иерусалимских бродяг и отщепенцев на вершине горы, именно он поставил меня на ноги.

Я его знаю, сказал Хадж Гарун, вглядываясь в камень.

Знаешь?

Это ведь он печет хлебы четырех разных форм?

Да, это он.

Одни — в форме его родины, другие — в форме его бога, третьи — в форме земли, где он осознал всю бесплодность своей борьбы, четвертые — в форме Иерусалима, где он обрел мир.

Все это так, это он. Ирландия, крест, Крым и Иерусалим.

Он больше ничего не делает. Печет и печет свои хлебы в Старом городе — и доволен.

Точно. Но откуда ты его знаешь?

Я с ним знаком уже очень давно, с тех самых пор, как он появился здесь. В Иерусалиме всегда есть кто-то, кто играет такую роль.

Вот оно что. И когда он появился?

В первом веке нашей эры. Вскоре после смерти Христа.

Ух ты.

Да. Пек свои хлебы в Старом городе — жизнерадостный парень, что тогда, что сейчас. Приплясывал у печи, месил тесто, и сандалии стучали по камням, когда он плясал.

Он весь в этом.

Свои хлебы он приправлял, точно тмином или имбирем, мудростью — смехом, весельем и стихами, — он бормотал сказки, и всегда в его глазах горел веселый огонек.

Господи, да точно это он.

Веселый он человек, жизнерадостный, наш монастырский пекарь, мы всегда на него полагались. Конечно полагались. Мы бы без него не смогли.

Хадж Гарун поднял глаза от каменного зеркала. Он улыбнулся.

Да. У Иерусалима должен быть свой монастырский пекарь со своей закваской и смехом — со своей закваской и танцами у печи. Он дает нам что-то, без чего нельзя обойтись в Священном городе, что-то простое, но особенное, без чего нам не прожить. И мы благодарны ему за это.

Я готов, прошептал Джо. И что это за кое-что?

Хадж Гарун мягко кивнул.

Хлеб, пресвитер Иоанн. Даже здесь люди не могут жить одною пищей духовной.

Глава 8 Дикий джокер

Опять Старый город, священный для всех. В лавке Хадж Гаруна, в задней комнате, на высоком круглом столе громоздятся банкноты, драгоценные камни, золото и серебро. Великий иерусалимский покер отметил девятый день рождения, и слава о нем распространилась по всему Ближнему Востоку. Здесь можно с легкостью разбогатеть и с такой же легкостью проиграться в пух и прах. У кормила по-прежнему стоят трое основателей — загадочный африканец, хитроумный венгр и лукавый ирландец.

На дальнем конце стола Мунк Шонди прищелкнул пальцами, чтобы воин-друз, приставленный следить за порядком, заново наполнил миску головками чеснока. Воин пошел в угол, где висели связки чесночных головок, отсек одну саблей и поставил полную миску на стол.

Мунк немедленно вгрызся в чесночную головку и зевнул. Вечер был длинный, играли по семь карт, и дело двигалось медленно. Перед Мунком лежала маленькая горка расписок, которым предстояло воплотиться в срочные контракты на иерихонские апельсины, сирийское оливковое масло и кое-что еще по мелочи. Мунк вздохнул — его карты прогнулись под чесночными парами — и устало оглядел стол.

Слева от него — сухощавый, выдубленный солнцем британец, бригадный генерал, командир Бомбейской уланской дивизии в бессрочном отпуску.

Рядом с ним — хромой подобострастный ливиец, торговец коврами. Проездом в Иерусалиме: задержался, чтобы помолиться у Храма в скале,[108] а незадолго до этого где-то на востоке он бесстыдно насмерть забил палкой своего умирающего двоюродного брата, чтобы заполучить принадлежавшую тому уникальную коллекцию бухарских ковров.

Далее по часовой стрелке разместились:

Француз, торгующий крадеными византийскими иконами, — хитроглазый педераст, которого поиски доступных мальчиков по всему Леванту частенько заносили в Иерусалим.

Пожилой землевладелец-египтянин, толстый, как тюк хлопка, который начинал нервически подергиваться, стоило ему хоть немного взволноваться. О нем говорили, что его одолевает импотенция, если его любимый ловчий сокол, в клобучке, не сидит на огромном зеркале в спальне.

Двое огромных, наголо бритых русских, переодетых фарсовыми кулаками; они ковыряли ножами в зубах и притворялись горными инженерами, ведущими разведку месторождений серы на берегах Мертвого моря; это, естественно, были большевистские агенты, присланные насаждать в святой земле атеизм.

Другими словами, ничем не примечательная компания, кто-то приходит, кто-то выбывает из игры.

Где-то справа от Мунка сгорбился над кальяном Каир Мученик. Он тоже был не в лучшей форме перед ним лежала небольшая горка крон Марии Терезии, к которым африканец время от времени прикасался, вяло полируя обширные груди бывшей австрийской императрицы гладким большим пальцем.

А Где-то слева от Мунка, как всегда, сидел О'Салливан Бир, который для разнообразия держался тихо и, пожалуй, больше интересовался не столько своими картами, сколько древней коньячной бутылкой, содержимое которой уже сменил огненный виски домашней выделки. Ирландец рассеянно водил пальцем по необычному кресту, нарисованному на всех его бутылках; перед ним лежала скромная кучка турецких динаров и вдобавок совершенно ни на что не годный запас польских злотых.

Мунк снова зевнул и посмотрел в свои карты. Ставить выпало ему.

Я пас, проговорил он, сунув руку под стол, чтобы почесаться. Джо тоже решил спасовать, Каир присоединился.

Подобострастный торговец коврами и французский иконокрад уже почти выигрывали. Но и бригадир-британец, и нервный египтянин крепко держались весь вечер, а двое шумных большевиков так и вообще были на грани прорыва. Удача уходила к чужакам.

Эй, Мунк, позвал Джо через стол. Как у нас со временем в сей безнадежно нудный вечер?

Мунк вынул свои трехслойные часы и защелкал циферблатами. Наконец он нашел нужный и взглянул на него, а потом содрогнулся от оглушительной чесночной отрыжки.

Эй, Мунк, позвал Каир со своего конца стола. Что там?

Медленно, ответил венгр.

Правильно, сказал африканец.

Похоже на правду, пробормотал Джо.

Все трое неопределенно кивнули друг другу и вернулись к своим развлечениям: к чесноку, виски и грудям бывшей австрийской императрицы. Когда тасовали карты, Джо произнес вслух несколько строчек по-гэльски.

Не узнаешь, Мунк? Каир? Я этот стих все про себя повторял, пока отплясывал джигу вокруг «черно-рыжих». Он, грубо говоря, про то, что человек не должен сидеть сложа руки, когда дела идут туго. Вся суть в том, чтобы сменить точку зрения. Если ты у моря, вали в горы. Если ты в горах, вали на берег. Следишь за мыслью? Надо попасть туда, где ты побывал или мечтал побывать, вот тогда-то и появится шанс, что что-нибудь да произойдет. И вот это, джентльмены, и есть, вкратце, смысл моего стиха.

Хотя было всего одиннадцать вечера, Мунк и Каир закивали чрезвычайно сонно. Мунк зевнул и отпихнул стул, собирая немногие оставшиеся апельсиновые и оливковые расписки. И тут куранты, приделанные к солнечным часам, проснулись и пробили двенадцать раз.

Ранняя полночь — мне пора в кроватку, сказал Мунк. Думаю, никто не станет возражать, если проигравший выйдет из игры?

Никто не возразил. Мунк выплыл из комнаты, как раз когда снова начали сдавать. Ливиец сыграл по-крупному и выиграл, француз сыграл по маленькой и тоже выиграл. Каир спасовал на следующей партии, и в его собственности остались всего две груди Марии Терезии.

Это вы в азарте так проигрались? промычал британский бригадир. Тоже не ваш денек?

Каир пожал плечами и вышел, прошуршав пышным арабским одеянием и оставив после себя сладковатый дымок последней кальянной затяжки. Куранты в передней комнате крякнули и удивительным образом снова пробили полночь, хотя была только четверть двенадцатого. Сначала спасовали русские, потом египтянин И бригадир. Следующий банк поделили педераст-француз и хромой ливиец, причем ковровый вор сыграл по маленькой, а иконокрад — по-крупному.

У Джо осталось всего три польских злотых, когда воин-друз, стоявший на посту в переулке, вошел и встал по стойке «смирно» позади Джо.

Кажется, к вам вестовой, промычал бригадир.

Джо поднял голову, и воин-друз вручил ему визитную карточку с золотыми буквами. Джо только взглянул на нее и от удивления открыл глаза. Он выпрямился и негромко присвистнул.

Что такое? спросил кто-то.

Гос-споди.

Новый игрок? спросил один из русских.

Во имя Отца, Сына и Святого Духа.

Три новых игрока? спросил другой русский.

Уже поздно, промычал бригадир, но все равно, если у кого-то есть лишние деньги, место найдется, даже с избытком.

Джо присвистнул еще тише и постучал карточкой по столу, а потом откинулся на спинку стула и жадно облизнул губы.

Какая жалость, пробормотал он, что Мунк и Каир собрались и ушли. Хотел бы я сейчас посмотреть на их обалделые рожи.

Ну и? спросил кто-то.

Ну потрясен я, что вы на меня так уставились, протянул Джо. Я только хочу сказать, кто бы мог поверить, что этот тип осмелится вновь показаться здесь, проиграв огромные деньги в двадцать четвертом? Уж не я точно, я и представить себе такого не мог. Сидел прямо вот здесь, на вашем месте, господин бригадир, и с самым что ни на есть невозмутимым выражением лица проиграл три виллы в Будапеште и две в Вене, со всеми сокровищами, картинами и статуями без числа — настоящие дворцы, понимаете? Да что там, он швырнул на стол поместье с охотничьими угодьями в Чехии, целый лес в Богемии и хорватское озеро, в котором рыба не переводится, а все из-за двух тузов, представляете? Два туза! Так вот, он чертовски расточителен. Можно подумать, он бывший владелец Австро-Венгерской империи, и пожалуй, это недалеко от истины. А еще в ту ночь он не поскупился и поставил на карту инструменты.

Что? промычал бригадир.

Вот-вот, скрипки, виолончели и все такое. Того, что он проиграл, хватило бы на десяток струнных оркестров. Лично я не рискнул бы поставить даже жалкие два злотых на двух тузов в игре вроде нашей, но он просто удержу не знал. Он совсем голову теряет, как завидит хоть одного туза. У него, наверное, что-то навсегда повредилось в башке, если он решил вернуться в игру, ведь огребет-то он все то же самое.

Джо недоверчиво помотал головой. Все за столом наблюдали за ним. Он открыл жестянку ирландского масла и щелкнул пальцами. Воин-друз, следивший за порядком, подтащил к столу тяжелый бесформенный мешок. Джо порылся в нем — там оказалась холодная вареная картошка, — выбирая штучку себе по вкусу.

Кто же этот сумасшедший богач? спросил кто-то.

Джо разломил картофелину пополам, потыкал в нее пальцем и щедро намазал маслом.[109] Он попробовал, решил, что маслица стоит добавить, и принялся задумчиво жевать. Наконец он наклонился к слушателям и произнес заговорщическим шепотом.

Кто он, спрашиваете? Не хочу посеять ни в ком зерно тревоги — Господь ведает, у нас за столом попадаются всякие-разные мошенники и головорезы. Но этот парень — покруче будет, и если бы у меня шла сегодня карта, я бы поставил все против этого дуралея. Смекаете, о чем я? Когда он видит туза, то просто теряет всякий здравый смысл. Всегда ставит на туза, а на остальное и не смотрит. Сбрасывает по три короля в надежде получить хоть одного туза, вот что это за сумасброд. Конечно, это преступление — вот эдак швыряться деньгами, но он чертовски богат, так что ему все равно. Просто обрушивает на стол деньги, вроде как урожай оливок будущего года. Говорю вам, эх, если бы мне только сегодня везло.

Никто не пошевелился. В комнате стояла полная тишина. Джо шумно высморкался и изучил свой носовой платок. Он откусил еще кусочек холодной картофелины и начал жевать.

Какой шанс, пробормотал он с набитым ртом. Человек, который поставит такие деньжищи на двух одиноких тузов? Я рассказал об этом моему другу, монастырскому пекарю, и тот немедленно послал меня к мессе. Берегись, сказал он мне, твоя душа в смертельной опасности. Любой, кто так швыряется деньгами, наверняка продался дьяволу. Искушает бедные души грязными деньгами и низвергает их в бездну, вот что он делает. Иди-ка ты и хорошенько покайся, хотя обычной мессы тут будет маловато. Так сказал священник-пекарь, чтоб мне провалиться.

Джо энергично кивнул. Остальные шестеро не спускали с него глаз. Он вытащил остатки масла из жестянки, намазал на картофелину и закрыл глаза, чтобы насладиться мгновением.

Замечательно, пробормотал он. Лучше не бывает.

Но кто он? прошептал кто-то.

Простите, не понял?

Господи, да новый игрок. Кто он такой?

Ах, этот. Хуже разбойника не выползало из Центральной Европы, вот он кто. Не то чтобы он был родом из Центральной Европы, начнем с этого, его черная душонка для этого слишком порочна, а Центральная Европа — это слишком просто для такого, как он. Нет, он родом откуда-то с востока, с Волги, говорят. Или даже из Закавказья, кто его знает.

Двое русских едва заметно прищурились.

В любом случае, впервые он появляется в Будапеште перед войной, а потом переезжает в Вену, где делает карьеру с помощью лжи и еще раз лжи и каким-то образом входит в доверие к императорской фамилии. Как? Во-первых, он вроде как исцеляет молитвами. Потом начинает советовать, куда вкладывать деньги. И все время интригует, наушничает, тут намекнет, там умаслит. Может быть, чтобы дела шли легче, он добавлял немного зелий в безобидную чашечку чаю, и вот уже герцоги и герцогини и шагу без него ступить не могут. Я в смысле, если вы слышали, что в туманах Центральной Европы рыщут оборотни и вампиры, забудьте. Это дьявольское чудовище будет похуже. Так вот, он вел свои темные делишки решительно и, говорят, связался с Троцким. Расширял свои горизонты, что называется — ловил момент. Вот такая картина.

Русские, кажется, даже дышать перестали. Их бритые головы покрылись бисеринами пота. Джо нырнул в мешок и вылез с очередной вожделенной а картофелиной.

Планы, прошептал он. Дьявольские планы на будущее, вот что он лелеял, а что ожидало мир в будущем? Великая война,[110] вот что. Это уж не он ли так все устроил, чтобы Австро-Венгрия сковырнулась, а он на ее жалких развалинах подобрал все, что пожелает? И поэтому-то он и договаривался с Троцким? Знаешь, Лева, старина, у нас тут война намечается, бери что хочешь там у себя, а я возьму что захочу здесь? И просто чтобы все начиналось как полагается, знаешь, Лева, хрен моржовый, давай-ка я позабочусь, чтобы наш эрцгерцог получил пулю в лоб? Естественно, это будет делом рук патриота, ха-ха.

Бригадный генерал был в смятении.

Да-да, прошептал Джо. Есть люди, которые клянутся и божатся, что так все и было, но я не настаиваю ни на одной версии событий, потому что предвоенные интриги для меня — тайна за семью печатями. Но факт остается фактом — ему хватило времени награбить чертову кучу и вывезти все в Бразилию, где добро будет в безопасности. А потом он просто уселся поудобнее и стал наблюдать, как старая слабоумная империя Габсбургов рушится и разлагается, что твой труп. И вы думаете, он хоть на секунду задумался о герцогах и герцогинях, которым, по сути, был обязан всем? Да ни хрена он не задумался. Идите к черту, сказал он с дьявольской улыбкой на лице, когда старая империя рухнула. Извини, старушка, но теперь тебе пора на кладбище. Понимаете, к чему я? Он получил то, что хотел, и ушел со своей добычей. Настоящий имперский шакал, вот я о чем. И конечно, он все это время торговал направо и налево, теперь-то мы об этом знаем.

Оружием? в изумлении шепнул француз.

Вот так хладнокровно следил за падением империи, тоскливо пробормотал египтянин, лихорадочно пытаясь дрожащими пальцами разложить громоздящиеся перед ним купюры по двум стопкам — валюты, имеющей хождение в Британской империи, и валюты, такового не имеющей.

И он честно играет? бодро спросил бригадир.

Это да, сказал Джо, карты — единственное, во что он играет честно. И еще у него любопытная привычка — любит играть с «диким»[111] джокером. Говорит, ему нравится, что в игре есть лишняя карта. Может быть, потому, что у него появляется шанс заполучить целых пять тузов.

Честная игра, сказал бригадир, это очень важно, а откуда у него деньги — не наше дело, в конце-то концов.

И что, после войны он стал влиятельным человеком в Бразилии? спросил один из русских.

Влиятельным? Слабо сказано. Половина этой чертовой страны принадлежит ему, а второй половиной он управляет железной рукой. Но никто об этом не догадывается, потому что он работает под прикрытием женщин, они совершают для него все финансовые операции. Он называет их «Сары», всех без разбору, и притворяется, что они ему тетушки, двоюродные бабушки и всякие кузины и тому подобное, хотя, конечно, никто не осмелится состоять в родстве с таким дьяволом. И он всегда переодевается, вот еще что. Обычно — в своих врагов. Я вот помню блондинистый паричок и яркую военную форму. Знаете, вроде он — чертов прусский аристократ.

Мать твою, сказал француз, да кому какое дело, пусть он хоть десять париков напялит.

Управляет Бразилией железной рукой, задумчиво прошептал один из русских.

Габсбурги платили огромные деньги за хорошие ковры, пробормотал ливиец. Особенно за бухарские. Бухарские они любили.

Самая большая страна в Южной Америке, прошептал второй русский. Когда-нибудь она разбогатеет не хуже Штатов, а он управляет ею железной рукой.

Мне он не нравится, сказал Джо. Этот его монокль и надменная ухмылочка прусского аристократа, все смотрит на тебя свысока. Простые люди для него вроде крепостных, и все дела.

Джо недовольно фыркнул и скорчил гримасу. Он залез в мешок, не глядя, достал оттуда еще одну картофелину и шумно прожевал ее в три приема. Остальные молча смотрели на него. Одни замечтались, других загипнотизировал его жующий рот.

И вдруг француз взорвался и хрястнул кулаком по столу.

Мать твою, что ж это мы здесь сидим? Он, может быть, уже устал ждать и ушел. Быстро. Зовите его, пока не поздно.

Все дружно закивали. Джо пожал плечами.

Если вас это устраивает. Мерзавец из Центральной Европы вступает в игру, хорошо, сказал он, визируя карточку с гербом и отдавая ее воину-друзу, несущему службу в переулке.

В комнату строевым шагом вошел новый игрок, державшийся весьма надменно, в форме драгунского полковника австро-венгерской императорской армии со всеми регалиями, какую, по воспоминаниям английского бригадного генерала, носили как раз перед войной. Самая высокая награда вошедшего, орден Золотого руна, тоже была знакома генералу. На боку у полковника позвякивала парадная сабля, а из-под мышки у него торчала слоновой кости рукоять кожаного хлыста.

Он носил блондинистый парик, как и предсказывал Джо, по виду немецкий и очевидно фальшивый, и коротко подстриженную блондинистую бородку, тоже фальшивую. У него был не один монокль, а целых два, со стеклами разных цветов, так что угадать настоящие черты его лица было почти невозможно. Посреди комнаты он резко остановился и щелкнул каблуками.

Мое почтение ирландскому крестьянству, сказал он Джо. По-английски он говорил с сильным акцентом. Джентльмены, сказал он, отвесив остальным придворный поклон.

Ливиец уже вскочил на ноги и с льстивой улыбкой освободил для полковника место рядом со своим. Тот поправил парик и принял стул; на лице у него было написано безграничное презрение к ливийцу. Генерал тем временем изучал многочисленные награды на груди полковника. Он многозначительно откашлялся.

Чрезвычайно эффектное собрание медалей, полковник. Но вы, надеюсь, простите мне мое невежество, когда дело касается старых наград империй, канувших в Лету. Вот эта маленькая черная ленточка, например…

За верную службу на Балканах, сказал полковник. За особые заслуги в боснийском кризисе тысяча девятьсот восьмого года.

Ах так. А эта, пурпурная с черным?

Снова за Балканы — опять Босния. За кризис одиннадцатого года.

А оранжево-пурпурно-черная?

Еще раз Босния. На сей раз за кризис двенадцатого года.

Очень интересно, полковник. У вас, кажется, была узкоспециализированная карьера.

Полковник щелкнул под столом каблуками.

Мелкие местные дела, сэр. Не вызовут никакого интереса вне ныне несуществующей империи Габсбургов.

Да, признаться, эти утомительные балканские кризисы большинству из нас наскучили немилосердно. Но когда вашего эрцгерцога убили в Боснии несколькими годами позже, у всех нас на руках оказались совсем другие карты, не так ли? По крайней мере у большинства.

Полковник вновь щелкнул каблуками под столом.

На первый взгляд это так, сэр. Но ведь в Боснии с самого начала не было стабильности. Босния как самостоятельное государство — что за бред, смех да и только! Вот о чем свидетельствуют мои награды, не более. Перейдем теперь к более насущным делам.

Полковник достал из-под мундира толстый пакет и положил его на стол, а потом повернулся к Джо, который мрачно жевал очередную картофелину.

Возможно, обстоятельства моего последнего визита сюда, молодой человек, позволят вам вспомнить — я придерживаюсь мнения, что не деньги красят человека, а наоборот. Я не сноб. Но сейчас я обращаюсь к вам. Выньте эту отвратительную овощную массу изо рта немедленно, или я ухожу.

Джо положил картофелину на стол. Остальные следили за ним. Неотесанный ирландский крестьянин, негромко пробормотал полковник. Джо пригладил бороду возле губ, вытряхнув крошки картофеля себе на колени.

Теперь начнем сначала, сказал полковник. У меня здесь документы, подтверждающие владение золотыми копями в Южной Америке, в основном в Бразилии. Сойдет за ставку? Да или нет?

Джо хотел что-то сказать, но остальные уже взорвались.

Мать твою, заорал француз, да конечно.

Истинное наслаждение, взвизгнул египтянин.

А почему бы нам не сыграть с диким джокером? нервно предложил ливиец. Просто чтобы оживить нашу игру хай-лоу[112] по маленькой?

Хай-лоу на бразильские золотые копи, прогремели русские, в возбуждении вскочив из-за стола и чуть не сбив друг друга с ног.

Отличненько, сказал генерал. Давайте начнем игру, пока есть время.

Джо неохотно отодвинул от себя картошку. Он вытер руки о рубашку и начал сдавать. Полковник крупно проиграл на единственном тузе до короля египтянину и одному из русских. В следующей партии он опять же солидно проиграл еще на одном-единственном тузе до валета, на сей раз французу и ливийцу. В третий раз генерал разделил выигрыш со вторым русским.

Никто не был уверен в том, играет ли полковник со своим единственным тузом по-крупному или все-таки по-мелкому. Но все, кроме Джо, вдруг стали выигрывать такие суммы, что забыли обо всем на свете. Они не обратили внимания даже на то, что полковник обнаружил миску чеснока, оставленную Мунком Шонди, и теперь грыз головки горстями. Когда на столе такие деньжищи, остальное не важно.

Игра теперь шла быстро, карты и золотые копи разлетались по столу. Джо как раз обменял свой последний польский злотый на сто ни на что не годных польских грошей, когда воин-друз из переулка появился вновь еще с одной визитной карточкой.

Снова ваш вестовой, промычал генерал.

Джо вгляделся в карточку и вслух прочел имя.

Ивлин Бэринг? Это он или она?[113] Кто-нибудь знает?

Не все ли равно, если при деньгах? хихикнул египтянин, нервно ткнув Джо под ребра.

Мать твою, впустите это, кем бы оно ни оказалось, весело вскричал француз, поглаживая пачку бумаг в кармане.

Я, кажется, где-то слышал это имя, промычал генерал.

Еще! взревели русские, которые уже успели откупорить бутылку водки и теперь опустошали ее ударными темпами.

Решение должно быть единогласным, хмуро сказал Джо, таковы правила. Вы играете только с теми, с кем хотите играть. Слово ливийской стороне.

Согласен, проклокотал ливиец.

Мнение учтено и зафиксировано. Полковник?

Мне все равно.

Тогда хорошо. По результатам референдума Ивлин принимается в игру.

Джо завизировал карточку, и воин-друз удалился. В комнату с достоинством вошел высокий неф в темных очках, длинной черной мантии и белом парике, очень напоминавшем те, что носят английские судьи на заседаниях. На плече у него, свернувшись, спал маленький зверек, белый как снег и пушистый — ни головы, ни хвоста не видно.

Чернокожий судья положил на стол пачку английских банкнот и уселся рядом с французом. Выражение лица у него было высокомерное и даже дерзкое. Но особого внимания на него никто не обратил. Все изучали только что выигранные документы на золотые копи.

Или делали вид, что изучают. К этому времени все европейцы за столом были пьяны. Ливиец и египтянин заправили кальян Каира Мученика и теперь лениво передавали друг другу мундштук, глядя друг на друга остекленевшими глазами. Русские товарищи гладили друг друга по головам и мурлыкали «Третий Интернационал».

Джо проиграл свои сто грошей и встал из-за стола. Он протер глаза и вынул из мешка на полу последнюю оставшуюся картофелину. Генерал криво ухмыльнулся ему.

И с тебя уже хватит, старина? Ух ты, неужели знаменитый спец по хай-лоу, О'Ураган из Иерусалима, наконец-то разнообразия ради проиграл.

Боюсь, и вправду проиграл. Вроде как еще один нищий ирландский засранец склоняется перед могущественным британским львом.

Хочешь, верну тебе сто грошей? спросил бригадир. Мог бы отдать их нищему, который не знает, что такая валюта вообще существует, а теперь…

Джо покачал головой. Вид у него был измученный и унылый.

Нет, спасибо, поплетусь-ка я лучше домой. Играйте сколько хотите, парень у двери присмотрит, чтобы к вам не нагрянули незваные гости.

Когда он выходил, куранты на солнечных часах в передней комнате удивительным образом пробили полночь, в третий раз за этот вечер.

В следующие полчаса надменный чернокожий судья в белом парике присоединился к безрассудному полковнику в парике блондинистом — их ставки все возрастали, а проигрыш все увеличивался. Уже прошел по крайней мере час после очередной полуночи, когда воин-друз из переулка вошел опять и объявил об очередном желающем вступить в игру. Француз, кончиком пальца теребивший волосы в одной ноздре, прочитал карточку и хихикнул.

Что это вы там делаете со своим носом? вопросил полковник.

Это очень чувственно, уверяю вас, промурлыкал француз.

Тогда прекратите немедленно, приказал полковник, или я прикрою все золотые копи, которые вы выиграли.

Француз неохотно вытащил палец из носа. Он снова хихикнул.

Эта карточка — розыгрыш. По крайней мере, похоже на то.

Что там за имя, сэр?

Никакого имени. Просто нацарапан рисунок карандашом, медведь с бутылкой в лапе. Вот и все.

Полковник перегнулся через стол и взял карточку. Потом он мрачно добавил:

Не карандашом, идиот, а углем. И эта бутылка его постоянная визитная карточка. Перестаньте хихикать как последний болван.

Кто это он?

Я имею в виду, что узнал его символ. Большинство жителей Нового Света узнали бы. Удивительно только, что он оказался так далеко от дома.

От дома?

Его дом — на западе Северной Америки. Древние земли, которыми испокон веку владели вождь Пьяный Медведь и его предки. Ни одному американскому индейцу такая власть и не снилась. К тому же он наследник семи затерянных городов Сиболы.[114]

Затерянных городов чего? изумленно промычал генерал, наливая себе очередную порцию виски.

Разумеется, сэр, сказал полковник, вы наверняка слышали подобные истории в Индии. Семь затерянных городов Сиболы — это легендарные золотые города, сокрытые где-то в сердце юго-западных пустынь США. Их искали конкистадоры, но так и не смогли найти, потому что их перехитрил Пьяный Медведь, который в ту пору правил племенем. Со своей стороны, я как эмигрант могу только приветствовать за нашим столом столь знаменитого игрока.

И я, быстро сказал египтянин. В затерянных городах на Ниле сокровищ всегда было не перечесть.

Историческое наследие, взревели русские. Введите угнетенного краснокожего.

Ливиец присоединился, подозревая, что если уж американские индейцы живут в пустыне на манер бедуинов, то у них наверняка найдется какое-то количество ковров. Бригадир признался, что ему всегда любопытно увидеть новую породу туземцев. Что касается чернокожего судьи по имени Ивлин Бэринг, он просто выразил одобрение, стукнув по столу.

Единогласно, вскричал француз, приглашаем вождя Пьяного Медведя из Нового Света.

Интересно, перепил бы он О'Салливана? шепнул полковник суровому Ивлину Бэрингу, который на секунду расплылся в широкой улыбке, блеснув белыми зубами, особенно выделявшимися на фоне иссиня-черного лица.

Дверь со стуком отворилась. Вид у странной личности, появившейся в дверном проеме, был, конечно, не аристократический, но и не дикарский, как можно было бы заключить из комментариев полковника. На деле это оказался довольно безобидный оборванец.

Он был маленький, темноволосый, грудь и лицо у него были беспорядочно расписаны тускло-коричневыми вертикальными полосами, а всю его одежду составляла набедренная повязка, подвязанная на поясе веревкой. Его мокасины напоминали сильно поношенные дешевые арабские сандалии, а обветшалая накидка, которой он укутал плечи, — какой-то предмет армейского гардероба столетней давности, из второсортной шерсти. Головная повязка с перьями была какая-то кособокая и все съезжала на один глаз, так что его легко было принять за артиста дешевого варьете или жалкого шарлатана. Перья тоже были не орлиные и, скорее всего, выдранные из хвоста какого-нибудь грязного городского голубя.

За веревочным поясом вошедший носил грубый томагавк — камень, прикрученный к деревянной дощечке, которая, по-видимому, в прежней жизни была палкой от метлы. А вот лук у него в руках был изысканной работы — изящное грозное оружие с искусной отделкой. Да еще колчан из дерева, покрытого красным лаком, — под стать луку. Непонятно, как такое изысканное оружие попало в руки жалкого индейца.

И такие доставили столько неприятностей белому человеку? хихикнул француз.

Он безнадежен, пробормотал египтянин.

Коротышка, промычал генерал. Да, взгляни на него — и поймешь, что империя нам нужна как никогда.

Если он это считает накидкой, то интересно, что у него за ковры, сказал ливиец.

Угнетенный краснокожий, мрачно пробормотали русские.

Полковник застонал и в отчаянии покачал головой. Чернокожий судья вздохнул и уставился в потолок сквозь черные очки, словно ожидая вмешательства какой-то высшей силы.

Однако, несмотря на свою сомнительную внешность, индеец, кажется, решительно не стеснялся. Он нахмурился и закрутился в медленном танце вокруг стола, шаркая, подпрыгивая, поднимая колени и потрясая луком. Он запел военную песнь на каком-то варварском языке. Генерала особенно заинтересовал колчан.

Я такие видел, изумленно шепнул он.

Да ну? удивился ливиец.

Да, на Востоке. Это японский. Такими пользовались самураи.

Ценный? спросил француз.

Да уж, не дешевка. Ему наверняка шесть-семь сотен лет.

Самураи? пробормотал один из русских. Их время настанет.

А разве в Америке живут японцы? в растерянности спросил египтянин.

Вот-вот, поддакнул генерал. На что он ему?

Чепуха, перебил полковник, неожиданно вновь обретая хладнокровие. Все знают, что американские индейцы родом из Азии, а предки Пьяного Медведя всегда были бесстрашными воинами — в лучших самурайских традициях. Наследие предков.

Эти сандалии, засопел ливиец, точь-в-точь как те, что носят мои слуги.

Но отпустить еще несколько замечаний по поводу нового игрока они не успели, потому что вождь заставил всех замолчать внезапным воинственным кличем. Военная пляска вокруг стола подошла к концу. Вождь потряс луком в воздухе, снова издал клич и уставился на игроков.

Мой — Пьяный Медведь, великий вождь Запада. Хау.

Полковник стукнул хлыстом по столу, призывая к порядку. Он поднялся и щелкнул каблуками.

Само собой. Хау. Добро пожаловать, вождь. Мы играем в семикарточный стад, хай-лоу, с диким джокером. Мы хотим увидеть цвет твоего вампума.

Индеец достал из колчана кожаный мешочек. Внутри оказался золотой слиток величиной с голубиное яйцо. Он вынул из мешочка еще три таких же слитка и положил их на стол вместе со своим томагавком. Француз хотя и был пьян, с удивлением заметил, что дикарь случайно разложил слитки и томагавк на столе в форме креста.

Вот камешки из Сиболы, проворчал индеец, ударяя себя в грудь и отчаянно закашлявшись. Вся Сибола из таких, мой подобрал на улице — вот он вампум.

Отлично, вождь, с этим проблем нет. Скажи мне, как ты оказался в этой части света?

Мой приходить смотреть Святой город Востока. Завтра уезжать обратно на закат, вигвам ждет. Но теперь играть дикий джокер, Святой город Востока.

Что ж, хорошо. Устраивайся поудобней.

Вождь заметил коньячную бутылку, забытую Джо, и, завладев ею, лихо присосался к виски.

М-м-м, огненная вода хорошо, Пьяный Медведь любить огненная вода. Сегодня играть покер, получать деньгу. Завтра танцевать солнечный пляска на закат, идти домой. Теперь давай карта.

Он довольно заворчал и снова потянулся к своему колчану, на сей раз достав оттуда початок кукурузы.

Еда Нового Света, сказал он, оскалившись и вгрызаясь в початок. Одновременно он подозрительно оглядел стол и поднял томагавк.

Нет карта для великий вождь? Нет карта — мой вступить на тропу войны. Нет играть с индейцем?

Остынь, старина, сказал генерал. Никто тут ничего против индейцев не имеет.

Правильно, добавил полковник. Это дружеская игра.

До поры до времени, неожиданно загремел чернокожий судья, пока не проронивший ни слова. В его суровом голосе слышалась такая сила, что все невольно обернулись к нему. И в тот же момент впервые заметили маленькое белое пушистое существо, свернувшееся клубком у него на плече.

Я ставлю, объявил чернокожий судья. Да, пришел мой черед, и я думаю, что именно сейчас время познакомиться с моим духом-хранителем. Это только кажется, что он дремлет у меня на плече, потому что он не спит — никогда. Бонго, поздоровайся с этими жадными мошенниками.

Услышав свое имя, маленькая обезьянка немедленно вскочила на ноги, выставила вперед свои яркие гениталии цвета морской волны и замолотила кулачками, в сумасшедшем темпе меняя ручки.

Этот зверь из джунглей, зловеще сказал судья, любит огурцы. И хотя он маленький, съесть их может на удивление много. Ставка на следующую партию повышается на три сотни фунтов стерлингов или их эквивалент. Хочу взглянуть на блеск ваших денег.

Чернокожий судья с размаху пристукнул рукой по столу.

Время, джентльмены. Заседание суда продолжается. Вождь Пьяный Медведь? Сделай что-нибудь, чтобы эта бутылка не танцевала у тебя перед глазами, уйми ее. Полковник? Ваша Босния для меня пустой звук, поэтому не дышите чесноком мне в лицо. Что касается остальных, я предлагаю вам покрепче держаться за свою удачу. Она вам пригодится.

У сидящих за столом поотваливались челюсти, а чернокожий судья захохотал. Маленькая обезьянка жизнерадостно спрятала свои пылающие причиндалы — и карты вновь полетели в неверной дымке алкогольных паров и облаков гашиша, которые заволокли стол, увлекая умы в странствие по темной иерусалимской ночи. А солнечные часы в передней неожиданно поймали призрачный лучик света, и куранты пробили невидимый час.

Сразу после трех утра оцепеневший ливийский торговец коврами, обмякнув, соскользнул со стула под стол, по пути вцепившись в штанину своего соседа, бывшего австро-венгерского драгунского полковника.

Извините, я на минуту отлучусь, сказал полковник, не обращаясь ни к кому в отдельности и наклоняясь, чтобы выяснить, что происходит. Ливиец мешком лежал под столом, сжимая одной рукой сапог полковника.

Ну, ну, прошептал полковник. Так не пойдет.

Разорен, тихо взвыл ливиец. Вы видели расписки, которые я ему давал?

Давал кому?

Этому черному.

Нет, я был занят собственной игрой. Сколько вы проиграли?

Все. Сначала бухарские ковры, мои драгоценные ковры — я их только неделю назад купил. Потом все ковры в моей лавке в Триполи, потом саму лавку. Потом мой городской дом и другой, у моря. Потом моих жен, детей и слуг.

Именно в этой последовательности?

Да.

А ваша борзая?

Он и ее забрал. Потом он забрал мой билет на пароход, так что я здесь застрял и теперь полностью от него завишу. И наконец — та фатальная ставка.

Какая?

Козы. Я подписался служить пастухом весь следующий год. Уже завтра вечером я буду стоять на склоне холма, есть простоквашу и болтать с козами.

Полковник попытался шевельнуть ногой. Слезы ливийца затуманили блеск его сапог.

Другими словами, он вас вымел вчистую? Хм, да. Что ж, он, кажется, судья, если судить по этому парику и черным одеждам. Предположим, он судил вас и признал виновным в том, что вы получили эти бухарские ковры от своего умирающего двоюродного брата бесчестным путем.

Он судья?

Подозреваю. Только взгляните.

Ливиец поднялся на колени и через край стола впился взглядом в чернокожего.

Видите, как сурово он сжал губы? прошептал полковник. Какой у него крупный орлиный нос? Угрюмый пристальный взгляд?

Я не вижу его глаз. Он же в очках.

Нет, но вы, конечно, можете себе их представить. Холодно-голубые и неумолимые. Даже безжалостные, я бы сказал.

Голубые глаза? У негра?

Да, голубые. Готов поклясться жизнью. И только взгляните, каким царственным жестом он сдает карты. Как фараон, взмахивающий волшебным божественным жезлом.

В испуге и смущении ливиец скользнул обратно под стол. Полковник вдруг ударил его рукоятью кнута по голове.

Что случилось? прошептал ливиец.

Это невероятно. Только взгляните, что он надел на голову.

Ливиец осторожно выглянул из-за края стола. Чернокожий надел поверх парика золотую диадему а в виде кобры, знак фараоновой власти.

Ивлин Бэринг, прошептал полковник, конечно. Я должен был вспомнить. Он теперь больше известен под именем графа Кромера.

Кто это?

Вы не знаете? Современный фараон, генеральный консул в Египте. На рубеже веков он лет двадцать пять, по сути, правил страной.[115] В этой части мира не было человека могущественнее.

Англичанин?

Конечно.

Английский лорд? Не знал, что они бывают черные.

О да. Его родословную можно проследить до тех времен, когда на островах еще не было никаких англосаксов.

Кого?

Да вот этих людей, которых вы привыкли считать англичанами, этих светлокожих. История его семейства начинается еще в те времена, когда финикийцы плавали в Англию за оловом. По пути они останавливались на севере Африки, чтобы пополнить запасы питьевой воды, и, очевидно, один из его предков вступил в такое торговое предприятие.

И вот поэтому-то у него на плече белая обезьяна? Потому что его предки родом из Африки?

Может быть. В любом случае, однажды в Англии один его предок вплотную занялся оловом и стал Титулованным магнатом. Вот так-то и появилась в английской голубой крови черная струйка. У него и помимо этого было много знаменитых предков. Вот Мерлин, например.

Кто это Мерлин?

Волшебник и, в общем, умелец по части магии. Королю Артуру без него пришлось бы туго.

Кто это — король Артур?

Мой милый, по вашим речам нельзя усомниться в том, что вы пастух. Ваши познания в истории просто потрясающи.

Ливиец вновь скользнул вниз к сапогам полковника.

История? Да как я могу думать об истории, когда я потерял все, даже будущее.

Ах, будущее, срочные контракты, я и забыл. Я очень люблю срочные контракты, а на столе как раз лежит кое-что интересное.

Полковник выпрямился, заглянул в свои карты и три раза стукнул рукояткой хлыста по столу в знак того, что утраивает ставку.

Часом позже русские нетвердо вышли из комнаты, поддерживая друг друга и шумно всхлипывая. Они не только промотали фонды, выделенные на поддержку атеизма в Иерусалиме, но и продали все секреты большевиков. Теперь им ничего не оставалось, как только вернуться в Москву и подписать признание в том, что они тайные троцкисты и что их услуги щедро оплачивали Рокфеллер, Крупп и украинские националисты. Далее им предстояло удушение в подвале ОГПУ, недавно отведенном для казни преступников, обвиняемых именно по этим статьям.

В переулке чернокожий судья в диадеме, изображающей кобру, только что помочился у стены. Он уже застегивал одежду, когда русские, пошатываясь, вышли в переулок, одновременно споткнулись и вповалку рухнули на брусчатку под ноги судье, рыдая друг у друга на плече.

Время вышло, джентльмены?

Разорены, выпалили русские одновременно.

Действительно, я видел, что полковник просто непримиримо настроен против вас сегодня. Но знаете, австро-венгерская армия всегда стремилась укрепить восточный фронт.

В четыре пятнадцать нервный египтянин-землевладелец трясущимися руками вцепился в руку индейского вождя.

Ты понимаешь по-английски?

Индеец перестал жевать початок кукурузы, который торчал у него изо рта, и ткнул им себя в грудь.

Плохо английский, но мой великий вождь, понимать слова сердцем. Огненная вода хорошо, твой пить.

Спасибо, но у меня голова кружится. Тот черный с белой обезьяной, почему он так жестоко меня обыграл? Почему я ему не нравлюсь? Он выиграл у меня урожай хлопка на десять лет вперед. Со мной все кончено. Почему?

Хлопок. Черный думать только про хлопок. У твой есть хлопок, он брать.

Все кончено, застонал египтянин. Он откуда-то прознал даже о моем соколе и забрал его.

Ты уже старый, старый для зеркала, старый для сокола. Твой уходить на покой, смотреть, как солнце садится за пирамиды. Хау.

Что?

Сердце. Сердцем понимать. Пьяный Медведь знает.

В пять тридцать английский генерал упал грудью на стол, уронив голову на руки. Полковник подтолкнул его локтем.

Вас что-то волнует, сэр?

Это катастрофа. Просто поверить не могу. Вы понимаете, что в последней партии я просто проиграл все мои полки? Этот оборванец в набедренной повязке, хлещущий огненную воду и завернутый в старую армейскую плащ-палатку, теперь командует бомбейскими уланами.

Полковник задумчиво погладил свою фальшивую блондинистую бороду.

Катастрофа, я вас понимаю. Конечно, я всегда знал, что вождь славится своей хитростью, но и подумать не мог, что он хитер настолько, чтобы завладеть целой британской бригадой в Индии.

Но что мне делать?

Ничего, вот разве что найдете ирландца, который сумеет его уболтать и вернуть ваши полки. Это, кажется, единственная надежда. Вам надо найти ирландца и умолять его помочь.

Ирландца?

Да. По какой-то странной причине у этого вождя всегда была слабость к ирландцам.

Почему, ради всего святого?

Кто знает. Может, он думает, что они любят огненную воду не меньше, чем он сам. В конце концов, его зовут Пьяный Медведь.

В шесть двадцать французский иконокрад и педераст вскочил из-за стола и стал биться головой об стену. Чернокожий судья схватил его в охапку и вывел на улицу.

Тихо, парень.

Мать твою, вы же видели, что этот жалкий дикарь сотворил со мной, жуя кукурузу? Он выиграл у меня все иконы, которые я уже украл, и все, которые мне еше предстоит украсть. Десять лет подряд я должен отдавать все ему и говорить, откуда я это взял. И мальчиков тоже. И вдобавок я должен провести какое-то время в чистилище.

Где это?

Где-то здесь, в Старом городе. Пожилой священнослужитель, больше известный как монастырский пекарь, заправляет там всем. Я должен прийти туда завтра после полудня, меня туда отведет ирландец, тот, что с нами играл. И каждый день, пока угодно монастырскому пекарю, я буду рабски трудиться у горячей печи, выпекая хлеб в форме креста и восхваляя в молитвах Святую Деву. Этот монастырский пекарь будет моим поручителем.

Чистилище, задумался чернокожий судья, рабство у горячей печи. И все из-за украденных икон. Кажется, индейский вождь и впрямь избрал тебя сегодня особой мишенью. Не кажется ли тебе, что, несмотря на свое примитивное мышление, он не пришел в восторг от того, что ты торгуешь крадеными святынями христианской религии?

Мать твою, да почему? Он же дикарь! Просто в голове не укладывается. Зачем только я приехал в Иерусалим и ввязался в эту чертову игру!

Многие, сказал чернокожий судья, многие говорили так до тебя, и подозреваю, еще многим суждено это повторить.

А в комнате, где играли в покер, вождь Пьяный Медведь плясал финальную джигу вокруг стола. Вошел чернокожий судья, подобрал мундштук кальяна и уселся рядом с драгунским полковником, который довольно хрустел зубчиками чеснока. Он затянулся. В комнате оставались всего трое.

Джокер — Святой — город — Востока, орал вождь. День приходит — ночь уходит, время помочиться, время смотреть — счастливые — сны — в райских охотничьих — угодьях, счастливо — спит — вождь — Пьяный — Танцующий — Медведь, вождь — Истинный — О'Салливан — Бир.

Издав счастливый воинственный клич, он, приплясывая, вышел за дверь. Чернокожий судья снял диадему в виде кобры и поправил белый парик.

Нам по пути, полковник?

Полковник кивнул и сунул хлыст под мышку. Они вместе вышли в переулок и побрели прочь от лавки Хадж Гаруна. На город спускался рассвет.

Длинная ночь, сказал Мунк.

Такие здесь часто бывают, отвечал Каир.

Они завернули за угол и столкнулись лицом к лицу с английским полисменом. Он в удивлении воззрился на их парики и маскарад. Мунк прикоснулся рукоятью хлыста к фуражке.

Офицер, мы вполне в состоянии найти дорогу. Это верховный судья Судана, а я его адъютант, откомандированный сюда покойным императором Францем Иосифом, согласно предпринимаемым в святой земле мерам безопасности. Мы вышли на утреннюю прогулку, чтобы взглянуть на некоторые достопримечательности, прежде чем соберутся толпы.

Сэр, гавкнул полисмен, отступая и отдавая честь. Каир милостиво кивнул, а Мунк улыбнулся. И пошли дальше.

Знаешь, сказал Каир, этой ночью стоило потрудиться хотя бы для того, чтобы разорить того француза.

Мерзкий негодяй, поделом ему. Но ты не хочешь ли сказать, что он к тому же из РБУ?

Да, около месяца назад его завербовали молодчики Нубара из Управления Мертвого моря. У меня 1 в тех краях есть дилер, он держит меня в курсе.

Мунк кивнул.

Нубару, наверное, это дорого обходится — все время посылать к нам игроков и терять такие суммы. Я уж думал, ему это поднадоест. Отчаянный он, этот маленький албанец.

Сумасшедший — будет вернее, сказал Каир. Но все равно. Не вечно же нам его терпеть.

А что с ним?

Сифилис. Лет десять назад заразился через задний проход. И кажется, переходит в третичную стадию.

Это кто тебе сказал, Каир?

Люди из РБУ доносят о нем моим дилерам в обмен на скидки. И это еще не самое страшное. Другая нездоровая страсть достанет его раньше. Очевидно, маленький Нубар Валленштейн — безнадежный ртутный наркоман.

Мунк улыбнулся.

В некоторых эзотерических областях твои познания просто потрясают. Каковы, черт возьми, симптомы ртутной наркомании?

В его случае, сказал Каир, тяжелая мания величия, осложненная галлюцинациями. На каком-то этапе он добровольно откажется от пищи. Это, конечно, необычный способ в наше время. На самом деле в Европе с шестнадцатого века и не слыхивали о ртутных наркоманах — а вот в то время их было довольно много среди алхимиков. А до того та же напасть одолевала алхимиков арабских — в двенадцатом веке. Другими словами, редкая болезнь.

Мунк снова улыбнулся.

Понимаю. Кстати о двенадцатом веке: тебе не показались странными коньячные бутылки, в которых Джо держит самогон?

Ну разве что они ручной работы и даты на этикетках написаны римскими цифрами. Я вспоминаю, что на бутылке, из которой он пил сегодня, стояла дата: тысяча сто двадцать второй год от Рождества Христова. И что?

А то, что на всех этикетках — одна и та же надпись и белый крест на черном фоне, а составлен он из наконечников стрел, почти сходящихся в центре. Тебе знаком этот крест?

Нет.

Так вот, сказал Мунк, это эмблема рыцарей Святого Иоанна Иерусалимского, более известных под именем госпитальеров, потому что их орден был основан вскоре после Первого крестового похода, чтобы открыть госпитали для паломников. Но вскоре они стали одним из самых могущественных орденов и на несколько веков подчинили себе все Средиземноморье. Они награбили невероятные богатства.

И что?

А то, что мне интересно, откуда у Джо коньячные бутылки с их эмблемой.

Каир неожиданно улыбнулся. Он-то знал, что это значит. В конце концов, у него был широчайший опыт исследования тайных хранилищ истории.

Ты говоришь, рыцари в свое время держали госпиталь в Иерусалиме?

Просто побочное занятие, отвечал Мунк, некий способ начать свое дело. Вскоре они превратились в мародеров и богатых угнетателей.

Фараоны тоже были богатыми угнетателями, сказал Каир. И были не рыцарями, которые притворялись, что сражаются за какого-то бога. Они действительно были богами.

Ну и что?

А теперь они — просто порошок из мумий, который можно купить на любом ближневосточном базаре. За большие деньги, конечно, если хочешь отменного качества, но все равно любой, кто осилит определенную сумму за одну понюшку, может себе это позволить.

Ты все о своем, сказал Мунк.

Нет, я о бутылках Джо. Разве в госпитале можно обойтись без коньяка — в медицинских целях?

Каир улыбнулся еще шире. Мунк остановился и уставился на него.

Ты хочешь сказать, что бутылки подлинные?

Да.

И рыцари привезли их в святую землю в двенадцатом веке?

Исключительно в медицинских целях, отвечал Каир, смеясь.

Мунк вынул свои часы и открыл циферблат, показывающий несуществующее время. С минуту он смотрел на него.

И тогда получается, что Джо раскопал тайный винный погреб, который когда-то принадлежал рыцарям?

Да.

Но где?

Ногой в изящной лакированной туфле Каир слегка притопнул по булыжнику.

Там внизу? Где-то под городом?

Глубоко-глубоко под городом, я бы сказал. За все это время Иерусалим несколько раз успели разрушить и восстановить.

Мунк остановился и в изумлении уставился на булыжную мостовую.

Пещеры прошлого? Но как он в них пробрался? Да если бы стало известно, что они существуют, то многие авантюристы готовы были бы головы прозакладывать, только бы туда попасть!

Может быть, всего один человек знает, что они существуют, и поведал этот секрет Джо. Человек, которому никто никогда не верил и которого никто никогда не слушал.

Мунк спрятал часы. Они немного прошли в молчании.

Очевидно, Хадж Гарун, сказал Мунк.

Очень вероятно.

Но он сумасшедший.

Конечно.

Он ведь даже говорит, что прожил три тысячи лет.

И поэтому его никто не слушает. Но скажи мне, Мунк, ты бы заинтересовался этими пещерами, если бы они и вправду существовали?

Не очень-то. Моя специальность — разного рода будущее, ты же знаешь.

Да, новое еврейское государство. Знаю.

А ты? спросил Мунк.

Тоже не моя стезя. Я по-своему тоже смотрю в будущее.

Зачем?

Чтобы свершить правосудие, сказал Каир с улыбкой.

Он достал из-под одежды маленькую золотую коробочку, вынул из нее щепотку порошка, втянул порошок ноздрями, и зрачки его прозрачных голубых глаз расширились. Мышцы у рта привычно расслабились. Мунк и Каир вышли из переулка у Яффских ворот.

Порошок из мумий потрясающе на тебя действует, сухо прокомментировал Мунк.

Каир улыбнулся в пространство и нежно кивнул. Они разошлись — каждый побрел своим путем.

Глава 9 Нубар Валленштейн

В башне албанского замка, где в начале девятнадцатого века его дед заучивал Библию наизусть, Нубар Валленштейн задумчиво сидел над отчетом. Отчет гласил, что найден еше один, до сей поры неизвестный трактат, принадлежащий перу самого известного алхимика за всю историю человечества, Бомбаста фон Гогенгейма, он же Парацельс.

В библиотеке Нубара хранились все без исключения труды, обычно приписываемые великому швейцарскому магистру шестнадцатого века, и в дополнение к ним — тысячи засаленных листов неразборчивых подделок. Эта собранная за последние шесть лет коллекция была результатом неимоверных усилий сети его агентов на Балканах.

Парацельс Бомбаст фон Гогенгейм.

Гогенгейм Парацельс фон Бомбаст.

Для Нубара эти слоги таили в себе мистический смысл. Эти сочетания звуков манили его тайными знаниями, в которые он с головой нырнул, как только в 1921 году, в пятнадцатилетнем возрасте, впервые на них натолкнулся.

София, его бабушка, баловала его. И он списался с книготорговцами и библиофилами по всем Балканам, предлагая огромные деньги за любые работы Парацельса, которые только удастся раздобыть. Великая война круто поворачивала судьбы. Могущественные семьи приходили в упадок, исчезали огромные состояния. Фолианты и трактаты все прибывали, и к концу войны, благодаря невероятному богатству и влиянию Софии, Нубар оказался владельцем самой большой коллекции трудов Парацельса в мире.

Но этого Нубару было мало. Нубар подрастал в родовом замке Валленштейнов в Албании и рано пап жертвой наследственной подозрительности и безотчетных страхов, которые обуревали первого Валленштейна еще в семнадцатом веке. Эти страхи унаследовали все поколения Скандербег-Валленштейнов, кроме последнего, деда Нубара. Этот фанатичный вероотступник, монах-траппист, нашел на Синае ветхий манускрипт, в действительности оказавшийся древнейшей Библией в мире. К ужасу своему, дед понял, что эта Библия противоречила всем религиозным истинам всех верующих на свете. Движимый благочестием, дед подделал ее и создал текст, способный служить верующим хоть какой-то духовной опорой.

Парабаст Гогенцельс фон Бомбгейм.

Первого Валленштейна обуревал страх, что враги его давно убитого дяди, в свое время всемогущего генералиссимуса Священной Римской империи, пытаются убить и его руками своих агентов.[116]

Следующие Скандербеги, эти неграмотные воины, всю жизнь проводившие вдали от замка, сражаясь в любой армии, которая желала их принять, были неспособны совмещать любовь с чувственным наслаждением и поэтому бессильны со своими женами. Страсть в них возбуждали только маленькие девочки, не старше девяти лет. От Скандербегов Нубар унаследовал подозрительность.

Подозрения питались самими собой и в конце концов порождали отдельную реальность. Последующие Скандербеги в юности всегда ощущали, что их отцы — им чужие, и, вырастая, понимали, что отцами их собственных сыновей будут чужие люди. Ужасное бремя изоляции, неуверенность и подозрительность длиною в жизнь, сыновья без отцов и отцы без сыновей — поколение за поколением они обитали в темном и сыром замке, мрачно примостившемся на дикой албанской скале. В продуваемом ветрами неуютном форпосте на ненадежной границе, отделяющей христианскую Европу от мусульманского царства турок.

Гэгенбомб фон Цельс Парагейм.

Невероятные сомнения и наследственные страхи изводили Нубара, как веками мучили всех мужчин рода Валленштейнов, этих не связанных родством друг с другом подозрительных воинов. Дома они изводили себя яростным недоверием ко всем подряд, а вдали от дома воображали самые немыслимые заговоры. Весь миропорядок можно было объяснить этими неопределенными, но вездесущими кознями. В их сознании вся вселенная тайно точила ножи против небогатых хозяев отдаленного албанского замка.

То же самое чувствовал и Нубар, несмотря на то что замком, как и семьдесят пять лет назад, все еще правила его бабушка, София, — с тех самых пор, как ее гражданский муж, дед Нубара, вернулся домой из святой земли, сломленный и обезумевший. Нубар нутром чуял все эти козни прошлого, и его попытки преодолеть свои страхи увенчивались не бо́льшим успехом, чем попытки подчинить левое веко, чтобы оно не дергалось от возбуждения, — еще один недуг первого хозяина замка, который впоследствии поражал всех мужчин-Валленштейнов.

Что было совершенно необъяснимо. До того как родился дед Нубара, ни один мужчина-Валленштейн не состоял с другим в кровном родстве. Почему же все они были так похожи друг на друга?

Ответить на этот вопрос никто не пытался, и по вполне разумной причине. Ведь это означало бы признать, что на Балканах причинно-следственные связи дают сбой, уступая место хаосу, бесчеловечно сложной алогичной круговерти, так что от подобного признания благоразумно шарахались.

Гогенбаст фон Гейм Парабомб.

Или, вкратце, Парацельс, величайший алхимик всех времен и народов.

В начале шестнадцатого века он недолго состоял профессором медицины в Базеле. Его вынудили покинуть этот пост из-за того, что он отрицал традиции — объяснял веши, которые никому и в голову не приходило объяснять, связывал то, что никто никогда между собой не соединял, и, наоборот, отрицал связь между вещами, которая другим виделась нерасторжимой. А проще говоря, сеял смуту по той сумеречной области, что раскинулась промеж причиной и следствием.

Он был блестящ, эксцентричен и любил поспорить; он взял себе имя Парацельс, потому что имя, данное ему при рождении, показалось ему недостойным его честолюбивых замыслов. Он получил замечательное образование, в спорах был язвителен, саркастичен и патологически самоуверен; он верил в четыре элемента греков — землю, воздух, огонь и воду, и в три начала арабов — ртуть, соль и серу. Он открыл философский камень, позволяющий жить вечно. Он был известным ученым, геологом, он соединял металлы в мрачных подвальных лабораториях, он был путешественником-мечтателем, политиком-радикалом, босоногим христианином-мистиком.

И наконец, он был маг во плоти, Фауст, первый современный исследователь человеческой души. Этот гений первым начал использовать минералы, чтобы лечить внутренние болезни, он презирал такие знахарские средства, как кровопускание, слабительные и потогонные.

Неустрашимый поборник опиума и соединений ртути как средства в поисках духовных озарений.

Цельсгейм Парагоген фон Бомб.

Нубару мало было того, что он владеет величайшим собранием трудов мага, — ему нужны были все труды. Потому что если упустить хоть одну книгу, значит, любой сможет использовать неизвестную страницу трудов магистра алхимии, чтобы навредить ему.

И София снова баловала его, на этот раз снабжая неограниченными финансовыми средствами, чтобы нанять агентов, чья работа, как невинно объяснял им Нубар, будет заключаться в отыскании и скупке всех малоизвестных трудов Парацельса.

Восхитительно, думала София. Ему всего шестнадцатый год, а он уже проявляет такие научные склонности — весь в деда.

Но Нубар на самом деле был мало похож на ученого. Склонности у него были несколько иные, и сеть его литературных агентов вскоре превратилась в частную разведывательную службу со своими информаторами и региональными филиалами. Это была колоссальная преступная группировка, действовавшая по всему Балканскому полуострову, ни больше ни меньше, причем ее участники отбирались лично Нубаром исключительно за умение интриговать и запугивать, вымогать и воровать.

Эти навыки, безусловно, требовались в работе, так как труды, которые теперь разыскивал Нубар, были настолько редкими или же столь высоко ценились владельцами, что купить их за деньги не представлялось возможным, — только выманить у владельцев или, в случае неудачи, похитить.

И вот последние шесть лет, начиная с конца 1921 года, сидя в своей албанской штаб-квартире, в башне родового замка Валленштейнов, Нубар регулярно получал тайные отчеты. Эти отчеты он тщательно изучал, а затем давал своим агентам ежедневные указания, а потом в библиотеке Нубара появлялся новый экземпляр, результат шантажа или удара дубинкой, доставленный из македонского монастыря, или от болгарского книготорговца, или даже из какой-нибудь частной библиотеки в Трансильвании.

Цельс Геймбомб фон Бает.

Основав в 1921 году свою организацию, Нубар решил назвать ее Разведывательным бюро уранистов, потому что с удовольствием отождествлял себя с греческим Ураном, воплощением небес и первым властителем Вселенной, а заодно отцом этих странных древних существ — циклопов и фурий.

Неуклюжие глупые пастухи, которые провожают единственным круглым глазом овечьи зады? Буйные женщины, настолько нелепые, что даже вместо волос у них змеи?

Да, эти образы немало радовали Нубара. Их скрытая суть была близка его сердцу, и поэтому именно Уран дал название его тайной сети.

И еше потому, что он знал: если какая-то планета и управляет его судьбой, то это Уран, отдаленный и таинственный, природа его неизвестна, а астрологическое его обозначение — вариация мужского символа, перекрученного, проткнутого черной дырой.

Параго фон Бомб фон Гейм. Вечный Бомбаст.

Поскольку агентов РБУ набирали из людей, пользующихся самой дурной славой на Балканах, не все они могли быть профессиональными преступниками. Естественно, попадались среди них и хитрые шарлатаны, всегда готовые обмануть новую жертву, дилетанты и жулики, елейные изготовители всякого рода фальшивок, с помощью замысловатых и фантастических схем умело выманивающие Нубаровы деньги.

Нубар догадывался об этом. Он отлично знал, что благодаря ему в 1920-е на Балканах возникла целая индустрия — недобросовестные предприниматели продавали ему поддельного Парацельса, притворяясь, что получают деньги за переводы подлинных, давно утерянных работ.

Чтобы обмануть Нубара, эти подделки, естественно, были состряпаны на малопонятных языках вроде баскского и латышского, а иногда и на местных мертвых языках, например на церковнославянском. Однажды ему предложили Парацельса на наречии настолько древнем, что никто из говоривших на нем не мог и слышать о Парацельсе, — нелепая тарабарщина из Средней Азии, известная ученым под названием тохарский-Б.

И все же Нубар был настолько страстно увлечен Парацельсом, что в конце концов всегда платил, чтобы эксперты могли проверить подлинность этих наглых подделок. Для ученых это стало еще одним источником доходов, и в послевоенный период на Балканах образовалась еще одна отрасль экономики. Нубар неизменно предпочитал потратить огромную сумму на мятую пачку неудобочитаемой чепухи, чем упустить хоть одно творение великого магистра.

Бомбаст Парагейм фон Цельсго.

Нубар отвернулся от своего рабочего стола и посмотрел на огромный меч, стоявший в углу комнаты, — точную копию меча, который великий доктор привез из путешествий по Ближнему Востоку, перед тем как уехать на какие-то венецианские ртутные копи на берегу Далмации, — точное положение было неизвестно, может быть, это совсем недалеко от замка Валленштейнов.

Великий доктор говорил, будто получил меч от палача. В полой рукояти он хранил запас своего чудесного лекарства, настойки опия, сделанной по рецепту, найденному в Константинополе. Настойка опия была главным сокровищем Парацельса, и он никогда, даже во сне, не расставался с мечом.

Нубар тоже хранил настойку опия в полой рукояти и тоже никогда не ложился спать без меча. Холодный и твердый, тот лежал в его постели по ночам и на удивление его успокаивал.

Парабаст Цельсен фон Геймбомб.

На его рабочем столе громоздились тома Парацельсовой «Проницательной философии» и «Архимудрости». Эти работы имелись у Нубара по меньшей мере в нескольких десятках экземпляров каждая, и все экземпляры жестоко противоречили друг другу. Абзацы в них могли быть переставлены или искажены, от чего смысл полностью менялся. Формулы не согласовывались, и одна пропозиция отменяла другую. Где выпущено несколько страниц, где вставлено несколько глав. Короче говоря, лабиринт расхождений.

Вся проблема была в том, что великий доктор никогда не перечитывал написанное, оставляя эту задачу другим.

И потом, многие работы, опубликованные под его именем, были просто конспектами лекций, которые записали сонные студенты, или материалом, надиктованным тупым секретарям, неспособным уследить за блестящими диатрибами мастера. Кроме того, ученые никак не могли сойтись во мнении, какие именно работы следует считать подлинными.

Казалось, великий целитель людских душ, маг и Фауст, проникнув во все загадки, рассеял составляющие своего знания в воздухе, чтобы на протяжении веков они подверглись череде бесконечных превращений и вечно обретали новую форму, — неоспоримые истины, глубокие и противоречивые, как сама жизнь.

А еще напускал туману алхимический шифр.

Как все алхимики той эпохи, великий швейцарский магистр замаскировал свои открытия и описал последовательные методы превращения основных металлов в золото посредством метафор. Так, душа и хаос могли означать золото. Хаос мог означать смысл и газ. Но и сера могла означать газ. Или хаосом назывался элемент, о котором мастер предпочитал в данный момент умолчать. В то же время ртуть была первым грядущим метафизическим раем, за которым следовало множество других.

Геймбомб Цельсгоген фон Пара.

Расхождения, догадки, тайнопись.

Пропущенные в шестнадцатом веке звенья цепи.

Сонные писцы в тусклом свете свечи, ослабев от недоедания, с неожиданно идущими кругом головами, старались не заснуть над пергаментом в сводчатых средневековых лабораториях и безнадежно тщились записать бормотание великого доктора, произнесенную шепотом сокровенную мудрость, витавшую в парах, что поднимались от бесконечных рядов пеликанов и перегонных кубов,[117] от тиглей и атаноров.[118] По какому принципу следовало отделять зерна от плевел в книгах мастера, так и оставалось загадкой.

Подавляя головокружение, усталые писцы корпели в дыму, а великий доктор то появлялся из тени, то вновь исчезал в ней, а не то, бормоча, совершенно растворялся во тьме за своим рабочим столом, чтобы через минуту опять возникнуть, выкрикивая вечные формулы и потрясающие истины, которых на земле еще никто никогда не слышал. Он объяснял секреты Меркурия, бога знаний и торговли, и ртути — его символа, лекарства от сифилиса, ртути, матери металлов, которую надо было очистить перед тем как через семь стадий трансформации она превратится в золото, в седьмой рай. Газ, хаос и душа.

Газ — маг. Хаос — душа. Фауст в дыму вглядывается в пеликаны и перегонные кубы, воспламеняя все новые и новые тайные растворы в тиглях и атанорах времени.

Гогенбаст фон Гейм фон Го.

Газ с ревом взорвался внутри Нубара. Он пернул так мощно, что рвущийся изнутри газ поднял его со стула. Он болезненно и громко рыгнул и рухнул обратно на стул, содрогаясь в утихающей отрыжке и извержениях, которые во все стороны исходили из его живота, наполняя воздух его собственным газом.

Отравление ртутью. Результат его постоянных алхимических экспериментов с этим металлом. И это только один из симптомов. Конечно же, вредно, а может быть, даже опасно годами вдыхать пары ртути. Но Нубар принимал такое положение, зная, что иначе ему не разгадать тайны великого доктора.

Только один из симптомов. Были еще другие. Воспаление пищеварительного тракта. Обильное слюнотечение и отхождение газов. Урологические осложнения. Дрожание конечностей. Язвы на коже. Депрессия.

Магистр, хаос. Душа тайных паров, газообразное золото, которое обретет совершенство в седьмом раю. Вкратце, маг и загадка.

Го Парабаст фон Гейменбомб.

Проработав в своей лаборатории шесть лет, Нубар иногда мрачно размышлял, сможет ли он когда-нибудь достичь поставленной цели. Как же ему заполучить все труды мастера, если исследователи так и не сошлись во мнении, какие именно работы считать подлинными? Если подделка работ магистра стала на Балканах доходной отраслью экономики? Если проверка этих подделок на подлинность стала отраслью экономики не менее мощной? Оба этих гигантских предприятия были замкнуты на Нубаре и полностью финансировались из его кармана. Целые армии шарлатанов и ученых жили за счет его страсти.

Вот, например, «Проницательная философия». Какая версия подлинная? Есть ли вообще правильная версия или все они истинные? Или одинаково фальшивки?

И сам ты станешь проницательным, коли помыслишь себя таковым? Проницательный, как вам это нравится?

Полон пеликан дрожи, газа и язв? Перегонный куб, в котором душа смешалась с урологическими осложнениями? Целый тигель слюны? Атанор хаоса и депрессии? Архимудрость, стремящаяся к бесконечности?

Нубар встряхнулся. Нет. Осторожнее, он снова плывет. Точно соскальзывает в это смутное состояние неуверенности, часто наступающее за кислой отрыжкой и внезапными извержениями газов, за новым мучительным приступом. Надо работать, до обеда еще нужно многое сделать. Для человека двадцати одного года от роду задачи, которые он перед собой ставил, были просто грандиозны.

Был теплый декабрьский день 1927 года. Нубар выпрямился на стуле. Он решил разобрать бумаги на рабочем столе. Его внимание привлекла брошюра, переплетенная в бледно-сиреневый велюр, удобно помешавшаяся в кармане пальто и при этом остававшаяся незамеченной.

Это уж точно не великий доктор. Он вытащил брошюру из стопки документов, в которой она пряталась.

Неофициальный путеводитель странствующего болгарина по сиротским приютам для мальчиков на Балканах. С иллюстрациями, подробными схемами пожарных выходов и множеством разнообразных маршрутов. Анонимно, 1924.

Нубар улыбнулся и запихнул брошюру в яшик стола. Он никак не мог понять, почему один из агентов РБУ счел необходимым послать ему этот сомнительный путеводитель в качестве дополнительного материала к разведывательному отчету. Нубар прочитал отчет и не нашел никакой связи с брошюрой, вышедшей из-под пера странствующего болгарина. Ошибся ли агент или это хитрый выпад в адрес Нубара? Ладно, схемы пожарных выходов можно будет изучить и вечером, пока он будет проводить эксперименты со ртутью. Сейчас на повестке дня более насущная проблема.

Уже в третий раз за это утро Нубар перечитывал загадочный документ, прибывший сразу после завтрака, — приложение к ежемесячному отчету о деятельности управления в болгарском порту Варна, отслеживавшего всю деятельность организации в черноморском регионе.

Приложение будто бы являло собой стенограмму разговора, который произошел между одним из агентов Нубара в Болгарии и информатором из преступного мира с Брача, острова в Адриатическом море. Агент поехал на остров, чтобы разузнать, верен ли слух, переданный конфиденциальным источником в Варне.

По слухам, безработный хорватский крестьянин с острова Крк в Адриатическом море украл у одного туриста изрядно потрепанный манускрипт и скрылся на Браче. Похищенный манускрипт якобы не что иное, как «Три главы о французской болезни» Парацельса, труд, созданный магистром в 1529 году и изданный в Нюрнберге в 1530-м.

Информатор из преступного мира говорил, что основное времяпрепровождение хорватского крестьянина — напиваться сливовицей до скотского состояния. Но, несмотря на то что сливовица изрядно затуманила его мозги, он все равно упрямо требовал три тысячи болгарских левов — иначе не разрешит агенту взглянуть на манускрипт.

Агент добавлял, что информатор из преступного мира, хотя и был пьян не меньше крестьянина — и, кстати, хлестал ту же сливовицу, — проявлял столь же ослиное упрямство и требовал три тысячи болгарских левов — иначе не покажет место, где на Браче прячется крестьянин, и агент не сможет лично с ним побеседовать.

В заключение агент рекомендовал выплатить обе суммы, и его начальник в Варне не возражал. У Нубара просили, как обычно, разрешения приступить к действиям.

Как обычно?

Нубар фыркнул. Что может быть обычного в старинной рукописи, если, возможно, это подлинный Бомбаст? Вообще-то чем дольше Нубар обдумывал отчет, тем больше подозрений закрадывалось в его душу.

Почему, например, эта информация с Адриатики не поступила через белградское управление? Управление в Варне должно следить за черноморским бассейном — так зачем они затевают операцию на другом краю Балкан?

А кстати, хорошо ли агент владеет стенографией? Он болгарин? Хорошо ли он говорит по-хорватски?

На первый взгляд всяких несоответствий и противоречий тут немало.

Зачем, например, нужен информатор из преступного мира на крохотном острове Брач? Что он там вообще делает?

Почему крестьянин, украв манускрипт, бежит с острова Крк на Брач? Что это его вдруг заинтересовали написанные по-латыни труды шестнадцатого века о французской болезни? Откуда пьяному хорватскому крестьянину знать, что такое французская болезнь? Или крестьянин сам болен и болезнь уже в той стадии, когда наступает помрачение рассудка?

А вот турист, он-то зачем повез с собой на каникулы на крохотный островок Крк такой ценный документ?

Или, если взяться с другого конца, откуда конфиденциальному источнику в Болгарии знать о слухах, которыми полнится Брач? И как мог безработный хорватский крестьянин, во-первых, позволить себе роскошь бродить по острову Крк, а во-вторых. I напиваться допьяна импортной сливовицей? В-третьих, оставался непроясненным тот факт, что сливовица, которой пьяны были, кажется, все без исключения в этой истории, оказалась болгарской.

Далее, почему все в этой истории просят расплатиться болгарскими левами, хотя оба островка принадлежат Югославии? Чем их не устроили добрые югославские динары?

Нубар выпрямился на стуле, держа наготове карандаш и отчетливо осознавая свою роль в истории. Великий доктор скрыл свои исследования завесой тайны, чтобы недостойные устрашились трудностей, но Нубар намеревался стать достойным гения, и его так просто не проведешь. Можно ли доверять хоть кому-то на острове Крк? Чего на самом деле добиваются его люди на Черном море, прося разрешения «действовать» на Адриатике?

Крк-Брач. Вкратце, где правда?

Нубар записал множество вопросов, на которые нужно было получить ответ, прежде чем финансировать операцию Крк-Брач. Суммировав их, он почувствовал себя гораздо лучше. Он встал из-за стола и подошел к окну — вдохнуть свежего воздуха.

Вдалеке простиралась Адриатика. Нубар посмотрел вниз, на долины, где крестьяне обрабатывали земли Валленштейнов. В нескольких сотнях футов внизу рабочие очищали ров замка, чтобы заново наполнить его водой — прошло чуть больше века после того, как его дед исчез в святой земле и замок пришел в запустение.

Это была идея Нубара, и София с энтузиазмом поддержала ее, но он внес предложение не для того, чтобы почтить память деда. Теперь, когда ему исполнился двадцать один год и с юридической точки зрения он стал совершеннолетним, он мог предпринимать любые перестройки в замке, а успокоительная защита рва была ему необходима, чтобы в гигиенических целях отгородиться от внешнего мира.

Он оперся на подоконник и заметил, что один из камней в стене расшатался. Левое веко Нубара резко задергалось от возбуждения. Он вытащил камень из стены и высунулся в окно, метя в работающего во рву крестьянина.

Вниз, сильней размахнуться, вниз, вниз. Камень не ударил крестьянина по голове, как он надеялся, а попал в плечо. Но этого было достаточно, чтобы сбить его с ног. Внизу раздался рев боли, сменившийся ревом ярости. Последнее, что увидел Нубар, было то, как ушибленный рабочий карабкается из рва, грозя киркой рабочим наверху.

Нубар хихикнул и втянул голову обратно в окно.

Порядок. Точность. Гигиена.

Остаток утра Нубар приводил в порядок книжные шкафы, поправляя книги так, чтобы их переплеты выстроились в абсолютно прямую линию. Чтобы облегчить эту ежедневную работу, он придумал хитроумное устройство: в корешки всех его книг были вмонтированы маленькие металлические пластины, края которых соприкасались со встроенными в шкафы контактами, которые, в свою очередь, вели к рубильнику. В оба конца каждой полки были встроены керамические изоляторы. Нубару нужно было просто включить рубильник, чтобы проверить, насколько совершенен порядок.

Ж-ж-ж-ж .

Нубар вдвинул книгу-нарушительницу на миллиметр и перешел к следующему шкафу.

Ребенком, сидя на унитазе, он любил наклоняться вперед и смотреть, что происходит. Сначала появлялась коричневая круглая головка, она медленно становилась все длиннее и длиннее. Он задерживал дыхание. Плюх. Еще одна. Внизу уютно сворачивались маленькие коричневые червячки. Тогда он тянул за цепочку и, пока они в вихре воды уносились вниз, махал им рукой.

До свидания, мои маленькие друзья.

Когда ему было девять, он увлекся бабочками и захотел научиться их засушивать. София написала в Венецию, и вскоре в замок приехал стройный молодой итальянец, специалист по чешуекрылым, и принял возложенные на него обязанности учителя. Но итальянец научил его еще кое-чему, когда Нубар наклонялся над подносом с бабочками, широко открыв глаза и нежно прикасаясь губами к чудесно окрашенным крыльям.

По воскресеньям учитель-итальянец возил его на концерты в разные города Адриатического побережья. Морщась от боли на жестких деревянных стульях, но блаженно счастливый, Нубар сидел, загипнотизированный эффектным видом оркестрантов в униформах. Особенно ему нравилась форма дирижера, украшенная золотым шитьем.

Когда-нибудь, решил он, у него тоже будет роскошная форма.

В ту зиму ему неожиданно понравился один из их, замковых, механиков. Это был волосатый увалень, вечно перемазанный машинным маслом. К тому времени Нубар уже освоил, как засушивать бабочек, и итальянца отослали обратно в Венецию. Долгими промозглыми дождливыми днями Нубар стоял в ремонтной яме гаража, упершись руками в холодные липкие стены, а волосатый механик взбрыкивал и хрюкал позади, и эксперименты маленького Нубара были гораздо более неистовы, чем томные летние сношения со стройным молодым итальянцем над подносом с бабочками.

К концу Великой войны Нубар превратился в невысокого подростка с необычайно большой головой, узкой впалой грудью и заметным брюшком. У него было круглое маленькое лицо и крохотные близорукие глаза, очень близко посаженные. Он носил круглые очки в золотой оправе, отчего глаза казались еще ближе друг к другу. Два передних зуба были золотые.

У него был маленький нос и маленький рот и такие тонкие губы, что он не мог свистеть. Он отрастил короткие прямые усы и низко зачесывал прямые черные волосы на лоб, чтобы скрыть лысину, потому что, как только Нубару исполнилось пятнадцать, волосы у него начали редеть.

Теплый декабрьский день 1927 года, башня родового замка Валленштейнов.

Нубар выровнял все книги. Он хмурился, вспоминая сон, от которого недавно проснулся в холодном поту. В этом сне он вошел в ресторан с младенцем на руках и велел шеф-повару зажарить его с кровью. Шеф-повар в высоком белом колпаке уважительно поклонился, а за столом сидели трое молодых людей, они жевали цыпленка и похотливо ухмылялись Нубару, с рук и подбородков у них капало масло. Его разбудил мерзкий хруст цыплячьих костей, и ему смертельно захотелось помочиться.

Неужели и это отравление ртутью?

Парабомбгейм фон Го фон Цельс. Бессмертный Бомбаст.

Во внутреннем дворе прозвенел гонг; пора обедать, его ждет София. Нубар собрал свои заметки по операции Крк-Брач и спустился вниз по длинной винтовой лестнице.

Глава 10 София Черная Ручка

Когда София вошла в столовую, на балконе в дальнем конце комнаты загремел орган: раздались первые ноты Мессы си-минор Баха. Это была любимая музыка ее гражданского мужа, деда Нубара, и София распорядилась, чтобы ее всегда исполняли в замке во время обедов и ужинов. Нубар мазнул губами по губам бабушки и сел на свое место посреди стола. На дальнем конце, лицом к Софии, ближе к органу, было место покойного деда.

Софии шел восемьдесят шестой год. Она уже полвека носила только черное с тех самых пор, как последний из Скандербег-Валленштейнов перестал узнавать ее после того, как родился их незаконный сын, Екатерин, в конце концов потерявший рассудок, а ныне покойный отец Нубара. На ней была плоская черная шляпа, черные перчатки и тонкая черная вуаль, которую она поднимала только за едой. Но ее лицо не было изборождено морщинами, и она казалась гораздо моложе своих лет.

Судя по фигуре, ее тоже можно было принять за молодую женщину. София была миниатюрна, а годы сделали ее еще меньше — она все уменьшалась и уменьшалась с возрастом, и сейчас была ростом с большую куклу. Вообще-то Нубар иногда гадал, что же с ней произойдет, если она проживет еще лет десять-пятнадцать. Если она уже давно постепенно исчезает, вдруг она когда-нибудь умалится до росточка младенца?

А может быть, дело не в этом. София, безусловно, женщина с причудами. Когда-то она росла, так не логично ли предположить, что теперь она решила пройти все этапы собственной жизни в обратном порядке?

У Софии был специальный высокий стул со встроенной складной лесенкой, чтобы без помех садиться за стол. Она без конца курила через проделанное в вуали отверстие черные турецкие черуты[119] — очень мягкие сигары, которые специально для нее привозили из Стамбула. В детских воспоминаниях Нубара нежное белое лицо в черной вуали склонялось над его колыбелькой, и его неожиданно окутывал аромат лаванды в сочетании с едким дымом сигар.

Тогда она казалась Нубару огромной, но он, конечно, не знал, что она стояла у его колыбельки на стуле.

Давным-давно, когда она потихоньку, не особо распространяясь об этом, взялась восстанавливать растраченное дедом Нубара состояние Валленштейнов, ее прозвали Софией Молчуньей. В юности Нубар еще слышал это прозвище, но теперь ее всегда называли София Черная Ручка.

Происхождение этого прозвища все объясняли по-разному. Местные крестьяне считали, что она постоянно носит черные перчатки, отсюда и прозвание. В более отдаленных районах Балкан подозревали, что она играла какую-то важную роль в террористической организации. «Черная рука»[120], действовавшей до войны на территории Сербии. Остальная Европа полагала, что это вполне уместное прозвище для дамы, которая столь масштабно и успешно торгует нефтью на мировом рынке.

Все эти объяснения были по-своему верны. София действительно носила черные перчатки, а до войны поддерживала националистические движения на Балканах. Более того, ее влияние на Ближнем Востоке позволило ей стать самым влиятельным нефтяным магнатом в мире.

Но на самом деле ее прозвище родилось на тайном собрании, которое состоялось в 1919 году на барже, перевозящей лимоны, — почти никто в мире об этом не знал.

По мнению его участников, распространяться о нем явно не следовало, так как его организовал гигантский международный нефтяной картель, действительно существовавший в Европе после Первой мировой войны.

История этого в высшей степени секретного собрания началась десятью годами раньше. После смерти своего дорогого мужа в 1906 году София три года прожила в замке затворницей, воспитывая Нубара, который родился недоношенным на следующий день после смерти деда. Но потом унаследованная ею от предков жизнерадостность возобладала над скорбью.

Хотя никто в двадцатом веке ее в этом даже не заподозрил бы, София была не албанкой, а армянкой, прапраправнучкой женщины, которую два века назад привез в замок неграмотный воин Валленштейн, служивший в армии османского султана. Этот Скандербег участвовал в подавлении восстания в Армении и за доблесть, проявленную в жестокой бойне, получил несколько пленниц. Как и все Скандербеги — кроме последнего, — он, естественно, выбрал девочек в возрасте от восьми до девяти лет. Приторочив первую крошку к луке седла, а остальных привязав к первой, он возвращался в Албанию, предвкушая разгульное празднество победителя.

Но обратная дорога у этого Скандербега как-то не заладилась. Не успел он добраться до Черного моря, как горстке армянских патриотов удалось освободить трех девочек. Пока они ждали судна, которое переправит их в Албанию, четвертая девочка бежала на гребной шлюпке. На следующую ночь ускользнула и пятая, пока он напивался, чтобы возбудиться, перед тем как изнасиловать ее. И получилось, что до замка в Албании доехала только прародительница Софии, все еще оставаясь девственницей, потому что Валленштейн мог насиловать только в пьяном виде, а он теперь слишком боялся потерять ее, чтобы напиваться.

К тому времени, как показался родовой замок, желание совершенно измучило Валленштейна. Он заперся с девочкой в башне и в неистовстве опустошил бутыль арака.

После нескольких недель воздержания напиток возымел немедленное действие. Валленштейн утратил рассудок и истерически рыдал, комната расплывалась у него перед глазами, а разум превратился в пещеру, где вихрем летали летучие мыши. В экстазе он прополз на четвереньках через всю комнату к окну, у которого съежилась маленькая девочка.

Девочка была напугана, но не настолько, чтобы потерять самообладание. Она была готова выпрыгнуть из окна, но прежде хотела проверить, не сможет ли воспользоваться состоянием Валленштейна, как с успехом смогли другие до нее. В частности, она сразу заметила, что, когда у него начинает дергаться веко, движения его становятся неуверенными.

Поэтому она прочла хвалу его невероятной мужественности. Она сказала, что ждала этой минуты долгие недели, и предложила ему еще бутыль арака, в надежде, сказала она, что он проведет на ней вдвое больше времени, чем планировал. Доблестный воин, истерически смеясь над собственной доблестью, поднялся на ноги и залпом осушил бутылку.

Его левый глаз резко захлопнулся. Валленштейн рванулся и врезался в стену, слепо откинулся назад и провалился в окно, пролетев несколько сотен футов и упав в ров, где и остался лежать, безнадежно мертвый и безнадежно неудовлетворенный.

Маленькую армянку отправили работать на конюшне до тех пор, пока ей не исполнилось десять лет, — таким образом она счастливо избежала домогательств очередного Скандербега. Когда ей исполнилось пятнадцать, она начала по ночам рыскать по деревням, решив найти армянина, который мог бы зачать с ней ребенка и таким образом сохранить армянское наследие в чужой варварской стране, куда занесла девочку злая судьба. Вскоре через те места проезжал армянский торговец коврами и был счастлив сделать одолжение соотечественнице. Родилась девочка, а пятнадцать лет спустя еше один странствующий торговец коврами провел в деревне упоительную неделю с другой молодой армянкой.

Эти матери и дочери чистили стойла Валленштейнов и сохраняли чистоту армянской крови до середины девятнадцатого века, когда София решила нарушить традицию и стала гражданской женой последнего из Скандербегов — того, кто подделал Синайскую библию.

В 1909 году период официального траура закончился, и София нарушила свое уединение. Сельское хозяйство перестало ее интересовать, и она занялась вопросами энергетики. Для этого она открыла в своем поместье несколько мелких шахт по добыче бурого угля. А когда в 1911 году британские военно-морские силы перешли с угля на нефть, София решила поехать в Константинополь и узнать то немногое, что было известно о нефти на Ближнем Востоке. Там она прилежно училась и в конце концов преисполнилась уверенности, что в нижнем течении Тигра можно найти месторождения нефти.

В 1914 году она совершила второй блестящий маневр в своей карьере — собрала в Константинополе синдикат английских нефтяных компаний и немецких банков, чтобы получить разрешение османского правительства на добычу нефти в бассейне Тигра.

За посредничество в сделке София закрепила за собой семь процентов всех будущих доходов.

Следующие пять лет синдикат бездействовал из-за войны. Потом, в 1919 году, София созвала строго секретное совещание представителей синдиката.

Англичане и французы, новые партнеры по синдикату, откликнулись охотно, потому что София поступила очень умно, распределив между ними пакеты акций, которые раньше принадлежали побежденным немцам. На Ближнем Востоке теперь правили Англия и Франция. И нефтяные компании этих стран по настоянию Софии добились от своих правительств, чтобы те разрешили синдикату работать не только в бассейне Тигра, но и во всех бывших владениях Османской империи.

Совещание должно было пройти на барже посреди Скадарского озера, на границе Албании и Югославии, и представители синдиката по соображениям безопасности прибывали туда из разных стран. Сама София ночь перед совещанием провела в Шкодере.

Чтобы ее появление в городе не вызвало никаких подозрений, она договорилась с местным архиепископом об обеде, на котором предстояло официально объявить о щедром пожертвовании местному иезуитскому колледжу на учреждение кафедры моральной метафизики. Но с банкета она ушла рано, пожаловавшись архиепископу на камни в почках.

Задолго до рассвета рыбацкая лодка с обернутыми дерюгой веслами уже бесшумно несла Софию по озеру к барже.

Раньше на этой барже со Шкодера на Адриатику перевозили лимоны. Старые доски пропитались густым лимонным запахом, и по этой-то сентиментальной причине София выбрала место встречи.

Уже семьдесят лет она нежно любила аромат лимонов — с того давнего дня, когда она и ее Скандербег, держась за руки, бродили по лимонным рощам у подножия замка, улыбались, смеялись и в конце концов упали в траву и стали любовниками, впервые познав друг друга в пьянящем аромате той цветущей средиземноморской весны, давным-давно.

Баржу прикрыли землей, кустами и плющом, превратив ее в настоящий маленький остров, но внутри она была пышно обставлена. Великолепные восточные ковры и гобелены создавали изнеженную восточную атмосферу. Вместо стола для совещаний по полу разложили мягкие атласные подушки, на которых представители синдиката могли удобно устроиться, потягивая крепкий турецкий кофе. Приглушенный мерцающий свет, льющийся от тонких свечей по стенам, плошки, наполненные нежными ароматическими маслами, и сладкий всепроникающий запах цветущих лимонных деревьев создавали истинно восточную негу.

Над кругом подушек на тонких бечевках, невидимых в тусклом свете, был хитроумно подвешен маленький, но роскошный восточный ковер — словно ковер-самолет из арабских сказок. На нем София и принимала гостей — ковер был поднят на такую высоту, что она могла приветствовать вошедшего мужчину, глядя ему в глаза.

Стали прибывать англичане и французы, одетые, как джентльмены на рыбалке. Их доставляли к барже на веслах слуги Софии, одетые местными рыбаками. Они вручали Софии свои верительные грамоты, а та величаво указывала им на подушки. Когда все уютно устроились, София уселась на своем ковре-самолете и произнесла краткую приветственную речь, в которой особо отметила, что синдикат теперь владеет всеми запасами нефти в бывшей Османской империи, а потом обратилась к сидящим на полу с просьбой высказать свои соображения.

Тут же стало очевидно, что все прочие члены синдиката плохо представляют себе границы Османской империи. Посреди комнаты были разложены карты, но оказалось, что все они противоречат друг другу. Бывшая Османская империя имела в высшей степени туманные границы — уж слишком долго эта империя распадалась.

Прошел час. Англичане все так же изредка мычали, французы все так же страстно тараторили, но так никто ничего и не решил. Все это время София сидела на своем ковре-самолете, одну за другой куря черуты и наблюдая за ходом встречи. Но когда прошел час, она сказала слугам что-то на тоскском или гегском,[121] и ковер-самолет неожиданно сдвинулся с места.

Все разом замолчали. Расположившиеся на подушках мужчины в изумлении наблюдали, как ковер-самолет медленно опускается посреди комнаты и застывает в нескольких дюймах от пола. София, держась очень прямо, сидела на ковре в своей плоской черной шляпе и черных перчатках, в отверстии ее тонкой вуали торчала сигара. Оказалось, что она сжимает в руке что-то вроде изящной фарфоровой чашки.

София подняла чашку перед собой и склонилась к карте на полу. Потом она опустила указательный палец правой руки в чашку. И прикоснулась к карте.

Мужчины обомлели. От ее пальца на бумаге осталось пятно, черное, липкое, поблескивающее. Сырая нефть.

София кивнула сама себе и выпустила колечко дыма. Она замарала нефтью Константинополь. Теперь ковер-самолет изящно кружил по комнате, зависая в нескольких дюймах от пола, и ровная черная линия, проведенная пальцем Софии, начала удлиняться.

От Константинополя она уверенно проплыла к восточному побережью Средиземного моря.

Ковер-самолет замер. София опять окунула палец в молочно-белую фарфоровую чашку. Зачарованные делегаты подались вперед, затаив дыхание, а София уже повернула на Красное море и двинулась вправо, обходя Арабский полуостров, по морю к Персидскому заливу, и за ней тянулась нефтяная линия.

Участники собрания пристально вгляделись в карту. Ковер-самолет пролетел над Абаданом[122] и неуклонно следовал на север, по направлению к Черному морю. Пространство, захваченное Софией, постепенно приобретало форму эллипса — это была огромная территория, в которую войдут все нефтеносные регионы Ближнего Востока, кроме Персии.

Палец в последний раз окунулся в чашку с нефтью, и эллипс замкнулся. Ровная линия возвратилась в Константинополь, бывшую столицу Османской империи.

София торжествующе подняла вуаль, и единственный раз мужчины в комнате смогли увидеть ее лицо. Она счастливо улыбалась и попыхивала сигарой, но всем присутствующим запомнилось мечтательное выражение ее глаз. Она казалась едва ли не вдвое моложе своих лет, и это само по себе было удивительно. Но по-настоящему их поразил ее неожиданно мягкий взгляд, совершенно не вязавшийся с традиционным представлением о деловой женщине.

Казалось, она поставила этот замечательный спектакль с бесхитростной простотой ребенка.

Да, именно. Невинность. Вот что увидели присутствующие.

София застенчиво улыбнулась, и тут лицо ее посерьезнело. Еще один приказ на тоскском или гегском, и ковер-самолет пролетел в центр комнаты. Она окунула свой крохотный правый кулачок в хрупкую фарфоровую чашку с нефтью, поболтала там и вытащила. С руки падали черные капли. Властным движением, всеми пятью пальцами она припечатала центр карты.

Черный отпечаток в сердце Ближнего Востока. София выпустила колечко дыма. Мужчины на подушках замерли.

Теперь ковер-самолет изящно поднялся в воздух, унося Софию прочь. Обведя взглядом мужчин в комнате, София опустила вуаль. Она властно взмахнула сигарой и тихо заговорила.

Да, джентльмены, теперь вы сами все видите. Это бывшая Османская империя, в том виде, в каком ее можно использовать для наших целей. Это область, на которую распространяются наши полномочия. У нас есть согласие ваших правительств, и теперь я торжественно объявляю, что наш синдикат приступает к работе. Возвращайтесь к себе на родину и отдавайте соответствующие распоряжения. Копать, качать и продавать начнем немедленно.

Это был самый блистательный момент ее карьеры. Изящно скользя на ковре-самолете, крохотная София Молчунья в полной тишине быстро облетела комнату, навсегда превратив себя в Софию Черную Ручку.

В пышной восточной комнате на лимонной барже зародился гигантский международный картель. С тех самых пор немногие избранные в сумеречных коридорах высшей власти, знавшие, кто на самом деле эта крошечная армянка в черном, будут называть ее «мадам Семь-процентов-с-богатейших-нефтяных-месторождений-в-мире».

Нефть и невероятное богатство.

И все же в душе этой крохотной женщины продолжала жить ошеломительная невинность, которую заметили все на лимонной барже, бесхитростность и простота восьмилетней крестьянской девочки, которая нашла у ворот полуразрушенного замка умирающего — вернувшегося домой из невероятных странствий в святой земле последнего из Скандербег-Валленштейнов, и с невероятной для своих лет силой полюбила его навсегда.

Да, иногда София все еще просыпалась задолго до рассвета со странной мечтательной улыбкой на лице и молча спускалась по лестнице в маленькую заброшенную комнату в подвале, где она родилась и в бедности прожила первые годы жизни. В этой комнате она и ее мать заботливо ухаживали за лежащим на соломенном тюфяке последним Скандербегом, возвращая его к жизни, — а сами спали на голом каменном полу.

София сохранила комнату в первозданном виде голые стены и маленький очаг, горшки и соломенная постель, метла у стены.

Она брала метлу и гордо мела пол маленькой кухни. Она опускалась на колени в своем черном платье и черной шляпе и все скребла и скребла истертые камни. Она резала воображаемые овощи, разводила слабый огонек и ставила на огонь горшок, чтобы приготовить завтрак для хозяина разрушенного замка.

Потом она поднималась во двор и собирала там воображаемые дрова, шла в воображаемый огород, где росли воображаемые овощи, и снова опускалась на колени, стирая воображаемые тряпки и развешивая их просушиться, и напевала армянские песенки, выполняя ежедневные обязанности своего детства.

Опять на нее нашло, опасливо шептали слуги, выглядывая из окон.

София сломала бедро, кости срослись плохо, и поэтому она прихрамывала и ходила покачиваясь, балансируя, чтобы не упасть. В эти дни согбенная старая женщина бродила по внутреннему двору замка — такая крохотная и легкая, что казалось, будто в любую минуту пролетающий ветерок подхватит ее и унесет за стены, к лимонным рощам и солнечному свету ее воспоминаний.

Опять на нее нашло, опасливо шептали слуги, выглядывая из окон и проверяя, с ними ли их хозяйка или она уже летит, и странная нежная улыбка ее детской мечты наконец нашла путь на небеса.

Месса си-минор Баха еще звучала в столовой, и соло сменилось хором. София положила себе две бараньи отбивные, но не прикасалась к вилке до тех пор, пока еду не подали на пустующее место в дальнем конце стола. Нубар уже жевал кусок хлеба из непросеянной муки и резал вареные овощи.

Съел бы ты хоть одну отбивную, мягко сказала она, но Нубар не внял. В день, когда ему исполнился двадцать один год, он принял несколько важных решений, и одним из них был полный отказ от мяса.

Я наткнулся на замечательное историческое исследование, сказал он, чтобы переменить тему.

София вздохнула.

Что на этот раз?

Его написал шотландец. Оно называется «Доказательства козней против всех религий и правительств в Европе, строившихся на тайных собраниях вольных каменщиков, иллюминатов и обществ любителей чтения, полученные из надежных источников».[123]

София покачала головой.

Ох, Нубар, пожалей меня. И что сие должно означать?

То, что оно означает. Знаешь, выясняется, что рыцарей-храмовников не уничтожили в тысяча триста шестьдесят четвертом году, как всегда считалось.[124] Они выжили, создав тайное общество, цель которого заключалась в свержении всех возможных монархий и папства и создании мировой республики. С самого начала они отравляли королей и при том пользовались медленно действующими ядами, так что короли сходили с ума. Ведь многие короли были безумны. Потом, в восемнадцатом веке, они подчинили себе масонов. В тысяча семьсот шестьдесят третьем году они создали тайное литературное общество, которое якобы возглавляли Вольтер, Кондорсе[125] и Дидро. Но на самом деле всем заправляли храмовники. Они стояли за всем этим.

Козни? Опять козни и заговоры? Кто это они?

Евреи, разумеется.

Ох, Нубар, пожалей меня. Опять этот вздор.

Но это не чепуха, бабуля, это факт. И вся эта история началась задолго до храмовников. Я могу это доказать.

Теперь уже Софии захотелось сменить тему.

Что было в тех ящиках, которые рабочие носили в твою башню нынче утром?

Киноварь, бабуля.

Киноварь? Снова киноварь? Мне казалось, тебе привозили достаточный запас на прошлой неделе.

Да, но для опытов нужно очень много ртути.

Расскажи об опытах. Это интересно?

Хорошо, но как-нибудь в другой раз. Ты слышала когда-нибудь о Мани или Горном старце? Или об Осман-бее?

София смутилась.

Не уверена. Они местные?

Нет, что ты. Мани основал манихейство в Персии в третьем веке. Горный старец был полновластным правителем ассасинов[126], мусульманской секты, ее тоже основали в Персии. Оба они были евреи. А Осман-бей бесстрашно разоблачил еврейский заговор — евреи ведь пытались завладеть всем миром!

Ох, Нубар. Почему бы тебе лучше не почитать католикоса Нерсеса Четвертого?[127] Это такая нежная поэзия. Она успокоит твои нервы.

И основатель масонства, возбужденно продолжал Нубар, тоже был евреем, и многие итальянские кардиналы тоже. Ты знала, что Французская революция на самом деле была жидомасонским заговором?

Это смешно и глупо. Ты же только что сказал, что евреи подчинили себе масонов в восемнадцатом веке.

Это одно и то же. Они заключили секретный пакт с храмовниками, а потом одолели их и проделали то же с масонами. Великий магистр масонов всегда был евреем, и каждый масон приносит клятву убивать того, на кого ему укажет великий магистр, даже если это будет член внутреннего совета. Нельзя стать масоном тридцать третьей ступени, если ты не еврей. В своих ложах они используют символы змеи и фаллоса.

Тебе надо найти жену, Нубар.

Ты слышала о сэре Джоне Рэтклиффе?

Нет.

Этот англичанин написал автобиографический роман под названием «Биарриц». В нем есть глава — там описываются тайные собрания, которые двенадцать евреев, представляющие двенадцать колен израилевых, проводили на кладбище в Праге. У романа две версии. В первой версии сэр Джон главный раввин на кладбищенском собрании в тысяча восемьсот восьмидесятом году, и там он произносит речь, призывающую евреев стремиться к мировому господству. Он написал это, чтобы одурачить их, но ничего не вышло, и поэтому во второй версии он сказал правду.

Какую правду?

Что он английский дипломат, католик и что он легко может поплатиться жизнью за то, что рассказал о пражском заговоре.

Что с ним случилось?

Он поплатился жизнью.

София покачала головой.

Такие зловещие фантазии, Нубар. Ты же не знаком ни с одним евреем, так?

Ни с теми, кто открыто заявляет, что он еврей, ни с теми, кто это скрывает. Но у меня есть свои подозрения.

О господи, Нубар. Пора тебе, думаю, поехать на каникулы к мельхитаристам.

Нубар нахмурился. Мельхитаристы, монашеский литературный орден армян-католиков, писавших по-армянски, перенесли свою штаб-квартиру из Константинополя в Венецию. София восхищалась тем, как они совмещали литературу с монашеским благочестием, и, может быть, потому, что это напоминало ей о трудах деда Нубара в Святой земле. Каждый раз, когда ей казалось, что Нубар слишком увлекся, она предлагала ему поехать и посетить мельхитаристов. Они будут более чем счастливы принять его, поскольку никто не помогал им деньгами так щедро, как София. Но Нубар не хотел проводить каникулы с монахами ни в Венеции, ни где бы то ни было еще.

Я вот что тебе скажу, торжественно промолвил он. Я никогда не поеду в город, где прорыто метро.

Почему?

Потому что, когда настанет время, евреи именно так и взорвут города. Они захватят поезда метро и повсюду поместят бомбы.

Этот хлеб, он тебе не вредит, Нубар?

Нет, это новый сорт пшеничного хлеба.

Ты не выпьешь хотя бы немного вина? Это полезно для пищеварения.

Нет, спасибо, бабуля. Трезвость и вегетарианство должны идти рука об руку. Чистота внутри и снаружи — дело невероятной важности.

Ах, вздохнула София, я тебя просто не понимаю. Но я стара, а мир полон загадок.

Нубар с энтузиазмом кивнул. Он подался вперед.

Загадки, которые кажутся неразрешимыми?

Может быть, и так. Копать землю в поисках нефти легче, чем понимать живые существа.

Давай я процитирую кое-что тебе, бабуля. «Абсолютная истина заключена в этой формуле, которая содержит ключ к сонму загадок, на первый взгляд неразрешимых». Что ты об этом думаешь?

Я думаю, что это бессмыслица. Истину можно найти только в Боге, а он выше человеческого понимания. Что это за лозунг? Марксистский или фашистский, наверно?

Но Нубар неожиданно сделался уклончив.

Не совсем, сказал он и задал вопрос о своем деде, который незримо присутствовал за столом, — его тарелку отбивных теперь заменили блюдом с фруктами; рассказывая о нем, София неизменно забывала обо всем на свете, все глубже и глубже погружаясь в собственную память.

Через две недели вечер выдался темный. Собиралась гроза. Нубар сидел сгорбившись над рабочим столом в своей башне и вдыхал ядовитые пары ртути, а в голове у него царил хаос. Он уже полдня проводил эксперименты со ртутью, и к вечеру его рабочий стол превратился в сложную систему пеликанов и перегонных кубов, тиглей и атаноров, бурлящих, булькающих, шипящих и журчащих.

Нубар потянул носом и закашлялся.

Он знал, что хроническое отравление ртутью может привести к бредовому состоянию, а то и к безумию, но это ни в малой степени его не смущало. Кто ставит опыты, должен быть готов к опасности.

Парацельс писал, что опыт, возможно, придется повторить тысячи раз, чтобы добиться того единственного и неповторимого стечения обстоятельств, когда возникнет философский камень вечной жизни.

Философский камень. Бессмертие. Неужели он нашел к нему путь? Неужели этот странный отчет, который ему привезли из польского кибуца в Палестине?…

Нубар наткнулся на отчет после обеда под Новый год. Обычно после обеда он спал, а отчеты РБУ лучшее снотворное. Но в ту ночь заснуть ему не удалось. Вместо этого он понял, что сидит на кровати, читая и перечитывая необычный отчет под невероятно странным заглавием.

Грек, который потерялся, звался Одиссеем и возглавлял контору РБУ на Итаке. Прошлой осенью грек получил положенный ежегодный отпуск и заявил, что едет в Иерусалим посетить святые места. И исчез, причем бесследно. Про него ничего не было слышно до тех пор, пока этот самый отчет в коричневом конверте декабрьским утром не бросила в форточку кабинета главы конторы РБУ в Салониках какая-то темная личность. Это было одновременно покаянное признание и отчаянная мольба о помощи.

Потерявшийся грек начинал отчет с того, что поехал в Иерусалим вовсе не затем, чтобы посетить святые места. Святые места, хоть в Иерусалиме, хоть где, заботили его меньше всего. Он поехал только потому, что хотел выиграть крупную сумму в Великий иерусалимский покер.

Во что удивился Нубар, и слыхом не слыхивавший об этой игре. Заинтересовавшись, он стал читать дальше.

Потерявшийся грек стал играть, поначалу имея на руках солидную сумму денег. К концу дня он довольно много выиграл. И все же, начав пить во время игры, он совершил роковую ошибку, потому что алкоголь развязал ему язык, хотя в обычном состоянии это был хитроумный человек, известный своей проницательностью и лукавством. Захмелев, возможно, несколько больше, чем следовало, он начал хвастаться виртуозными кражами со взломом и легкими жертвами, которые попадались ему в Палестине. В частности, он упомянул о том, что по пути в Иерусалим ограбил некий кибуц. Это было маленькое, пыльное и очень бедное селение. Фермеры были в поле, и буквально за считанные минуты он обтяпал дельце и удрал со всеми их ценностями.

Если можно назвать старый чемодан, полный сломанных польских часов, ценностью, добавил он со смехом. У них больше ничего и не было, так что я обчистил их до нитки.

Большинство игроков за столом смеялись, но некоторые помрачнели. Того, который меньше всех был склонен веселиться, звали Шонди. И потерявшегося грека немедленно постигла катастрофа.

Сначала он проиграл этому парню, Шонди, все деньги, которые были у него при себе. Всего за две партии. Потом за одну партию, причем на руках у грека были лучшие карты во всей его жизни, он проиграл заначку, которая была спрятана в комнате отеля, и в придачу чемодан никому не нужных польских часов, ботинки и носки. Тогда он хотел отправиться домой на Итаку, несмотря даже на то, что ему пришлось бы идти босиком, но обнаружил, что не может подняться из-за стола.

Как только этот Шонди начал у него выигрывать, другой игрок стал подсовывать ему бутылку очень старого коньяку. По крайней мере, этот игрок, беззаботный ирландец, обещал, что там будет коньяк, и бутылка на вид была очень старая. Потерявшийся грек с горя ее опустошил. Напиток был довольно мягким, пока не дошел до желудка, но, очевидно, ирландец слукавил. Выяснилось, что в бутылке был вовсе не коньяк, а какой-то ирландский самогон. Внезапно у грека парализовало ноги.

Бывают такие ощущения, но это пройдет, весело заметил ирландец, потом привыкнете. Потом паралич обычно идет от шеи вверх, а не от пояса вниз. Вы следите за моей мыслью?

Потерявшийся грек покачал головой. Он знал, что уже ни за чем не следит, — это ловушка. Потом сдавал чернокожий в арабской одежде, он широко улыбался, и кожа у него была иссиня-черная. Сияющий негр быстро сдал карты, и потерявшийся грек быстро-быстро стал проигрывать Шонди, которому, казалось, доставляло особое удовольствие играть на срочные обязательства. Грек проиграл все оливковое масло, которое произведет его семья на Итаке за следующие двадцать лет. Потом он проиграл оливковое масло, которое произведут его братья и дядья за тот же период.

К тому времени потерявшийся грек уже шумно всхлипывал. Его семья в Греции лишилась будущего, следующие двадцать лет исчезли без следа. Он молил о пощаде и даже пытался встать на колени, но и в этом ему было отказано, потому что временный паралич ног все не проходил.

Наконец Шонди сделал ему деловое предложение. Они сыграют последнюю партию, и если потерявшийся грек выиграет, то ничего никому не должен. Но если он проиграет, то должен будет неопределенный срок работать в том месте, которое выберет для него Шонди.

У потерявшегося грека не было выбора, он это знал. Ему пришлось принять свою судьбу. И вот партия сыграна, и потерявшийся грек проиграл.

Выбранное Шонди место оказалось пыльным кибуцем, откуда Одиссей украл сломанные польские часы. И вот теперь он работает там в поле, на жарком солнце, и будет работать так вечно, если за него не заплатят выкуп.

К концу дня он валится с ног от усталости, но все же он, тайком, по нескольку строк в день, написал отчет, в тусклом свете свечи, забравшись с головой под одеяло, и все это время его заживо жрали комары. В начале декабря ему удалось уговорить кого-то переправить отчет из страны и бросить его в форточку кабинета главы РБУ в Салониках.

Отчет был написан карандашом и, если честно, не очень хорошим карандашом. Нубар заметил, что подпись была размыта, — возможно, слезами.

Под подписью глава конторы в Салониках испрашивал руководящих указаний.

Нубар тогда фыркнул и немедленно телеграфировал ответ.

В тот момент, под Новый год, Нубар не очень хорошо понимал, почему так быстро откликнулся на отчет. Но в подсознании у него явно происходили какие-то процессы, связанные с Иерусалимом и со святой землей.

В то утро наконец-то прибыл ответ на его телеграмму, внушительная папка разведданных, и эта информация потрясла Нубара.

Оказалось, что эта игра была известна всему Ближнему Востоку. Те, кто еще не участвовал в ней, хотя бы слышали об игре или хотели бы в нее сыграть. Ее репутация распространилась далеко за пределы Леванта, о чем красноречиво свидетельствовала история потерявшегося грека. Игра шла уже шесть с лишним лет, и конца ей не предвиделось. Деньги, переходившие из рук в руки, не поддавались счету.

Все трое игроков-основателей были упомянуты в отчете потерявшегося грека.

Шонди, заступник польских фермерских часов, оказался убежденным сионистом. И будучи сионистом, он, как правильно отметил потерявшийся грек, естественно, торговал будущим, поскольку в настоящее время родины у евреев не было. Его звали Мунк, может быть, потому, что он любил думать о себе как об аскете-подвижнике, монахе предстоящей еврейской революции.[128]

Ирландец, весело предлагавший парализующие напитки из старых коньячных бутылок, откликался на имя О'Салливан Бир. Он разбогател, продавая фальшивые христианские амулеты явно фаллической формы. Он и до сих пор торговал ими, причем успешно, потому что амулеты якобы благословил некий священнослужитель, наверняка вымышленный, которого звали священник-пекарь.

Чернокожий араб с сияющей улыбкой, а на самом деле суданец, носил странное имя Каир Мученик. Он также подрабатывал на стороне, торгуя порошком из мумий фараонов и мастикой того же происхождения, которые в Леванте считали мощными афродизиаками и эйфориантами.

Игра называлась столь напыщенно и высокопарно, потому что главным выигрышем в ней было не что-нибудь, а полный тайный контроль над Иерусалимом. К этой цели стремились все трое основателей и конечно же все, кто бросал им вызов, вне зависимости от того, насколько осознанно они действовали.

Нубар был ошеломлен.

Полный тайный контроль над Иерусалимом?

Теперь он понял, почему отчет потерявшегося грека сразу заинтриговал его. Именно в Иерусалиме его дед зарыл подлинную Синайскую библию, предварительно сочинив подделку. Подлинная Библия все еще там, и он, Нубар, — ее полноправный владелец.

Иерусалим, Священный город. Вечный город. А что, если Синайская библия и есть тот самый философский камень, который он так долго ищет? Библия, в которой содержатся все древние вечные истины, верный путь к бессмертию?

Не пора ли оставить туманные, запутанные опыты с ртутью, блажь юности, и дерзко взять то, что принадлежит ему по праву?

Нубар все больше утверждался в этой мысли. Он был на пороге важного решения. И поэтому чувствовал, что сегодняшний день, Богоявление, вполне может стать днем, который изменит всю его жизнь.

Пеликаны и перегонные кубы, тигли и атаноры бурлили и булькали, шипели и журчали на его рабочем столе, а он сгорбился над ними, окутанный ртутными парами. Близилась полночь. Вокруг его башни ярилась буря. Настало время. Сейчас оккультный третий глаз увидит невидимое во тьме.

Нубар вынул из потайного ящика стола маленький полированный обсидиановый шар. От шара тянулась почти невидимая золотая нить. Нубар улыбнулся черному вулканическому стеклу и потер им крыло носа. От кожного сала шар засиял еще ярче.

Он надел нить на голову, и обсидиановый шар его третий глаз — повис в центре лба. Теперь мощь его восприятия поистине сверхъестественна.

Могущество. Обдумать мироздание в целом и принять решение.

Нубар взболтал ртуть, нагрел ртуть, помешал ртуть, механически повторяя указания магистра-алхимика. Он опустил голову в пары, и его разум побрел сквозь бурную ночь от заговоров и козней к перспективе присоединиться к Парацельсу в избранном обществе бессмертных, к Зогу, к Черной книге, к мускулистому конюшонку с кудрявой головой, к трезвости, к «протоколам», к вулканическому глазу, началу начал.

К овощам и черному стеклу, к темному кладбищу в Праге, к Священной фиванской фаланге, к Библии, обнаруженной его дедом на Синае, ко рву вокруг замка и к гигиене в целом.

Разведывательное бюро уранистов, и хлеб из непросеянной муки, и Крк-Брач, и абсолютная истина, и Великий иерусалимский покер, ассасины и подземные поезда, и Горный старец.

Черное стекло, начало начал, вулканический глаз. Третий глаз, бомбы.

Черная книга. Составлена перед войной силами германской разведки. Содержит имена сорока семи тысяч гомосексуальных англичан, занимающих высокие посты, — и мужчин, и женщин. Поручена попечению приехавшего в 1914 году в Албанию и недолго процарствовавшего принца Вильгельма Вида.[129] Кто владеет Черной книгой сейчас? Можно ли ее купить или украсть? Знает ли Зогу, где она?

Зогу. При рождении получил имя Ахмет Зогу, из клана Зоголли, из Мати. Последние три года диктатор Албании, который скоро объявит себя королем Зогу Первым.[130] София приветствовала лидера либералов, епископа Фана Ноли,[131] но Нубар поддерживал дело реакционера Зогу. Какие пряники достанутся ему после коронации?

Разведывательное бюро уранистов. Его собственная частная сеть агентов и информаторов, наводящая ужас на все Балканы, а может быть, и на остальную Европу. Преступники высшего калибра — крупнейшая частная разведка в мире.

Священная фиванская фаланга. Три тысячи молодых героев благородного происхождения, связавшие себя клятвами, чтобы защищать свои идеалы и свой город-государство. Гомосексуальное братство избранных, которые жили, сражались и любили друг друга до тех пор, пока их не уничтожил Филипп Македонский. Можно ли возродить фалангу в Албании? Получит ли он такой царский подарок от Зогу?

Зажигая Нубарову сигарету (сам Нубар не мог курить, потому что в свой двадцать первый день рождения он принял и такое решение), конюшонок закатил глаза. Но Нубар все равно быстро затянулся, в тени, в задней части стойла, чувствуя головокружение, скользнул на охапку сырого сена — и почувствовал на себе неожиданный вес и яростную боль, которая рвалась вверх, чтобы очистить его.

Пары ртути, отравление, бред.

Нубар смешал в тиглях равное количество серы и свинца, железа и мышьяка, купороса, ртути и опиума. Он наливал и смешивал, он беспомощно бродил над рабочим столом, все повторяя и повторяя эксперимент в поисках единственного и неповторимого стечения обстоятельств, в поисках Парацельса и его тайного общества бессмертных.

А на темном кладбище в Праге старики с длинными толстыми носами склонились над маленьким мальчиком, они крепко его держали, они издевались над ним, их седые спутанные грязные бороды почти касались беспомощного обнаженного тельца, и Горный старец медленно вонзал тупой заржавленный нож между ног мальчика.

Нубар вздрогнул и понял, что перед ним выстроились воины, три тысячи красивых молодых людей, готовых с благоговением ему внимать. У них были древнегреческие шлемы, мечи и туники одинакового цвета и покроя. Мужественные непобедимые воины ждали, когда он обратится к ним и поведет их в новую победоносную битву, только он, их бессмертный командир Параштейн фон Го фон Гейм, Цельс Бомбастский, несравненный фон Валленбомб.

Красивые юноши вскинули в воздух сжатые кулаки, приветствуя его. Нубар торжественно кивнул и помахал рукой, призывая к молчанию. Его правая рука отточенным движением скользнула к правой ягодице. Колонны и шеренги смотрели на него, затаив дыхание.

Вдруг ряды взорвались дикими криками одобрения. Нубар криво усмехнулся и кивнул. На секунду он смог просунуть внутрь весь кулак вплоть до запястья. Молодые воины кричали в экстазе. Мускулистый конюшонок опустился перед ним на колени, склонив голову в ожидании. Нубар тщательно вытер кулак о кудри мальчика.

Хлеб из непросеянной муки и овощи, кудри и бомбы.

Пары. Опять ртутные пары и ров, и гигиена в частности, ассасины и подземные ходы. Брач. Тупой заржавленный нож. Взрывы.

А за морем — покер, в который играют три безжалостных преступника, а на кону — контроль над Иерусалимом. Синайская библия, которую нашел его дед, все еще скрыта где-то под Иерусалимом и теперь по праву принадлежит ему.

Настоящая Библия и тайное общество в Иерусалиме, которое хочет завладеть философским камнем. Троица игроков хочет похитить то, что принадлежит ему.

Своим третьим глазом Нубар видел все это очень отчетливо. Ничто не может ускользнуть от его обсидианового глаза в бурную темную ночь Богоявления.

Нубар упал лицом вниз. Он ударился головой о стол и остался лежать, а его отравленный мозг блуждал в бреду, и ему являлись видения бессмертия и Синайской библии.

На следующий вечер за ужином опять гремела органная Месса си-минор, а Нубар был необычно мягок.

Я тут проверила некоторые факты, сказала София. Думаю, тебе будет интересно, что я выяснила.

И что, бабуля?

Для начала тот английский дипломат и романист по имени Джон Рэтклифф. Его настоящее имя было Герман Гедше — простой почтовый служащий из Германии. Он потом признал, что «Биарриц» был полностью сфабрикован, в том числе, конечно, и та глава, действие которой происходит в Праге.

Нубар слабо улыбнулся.

А что Осман-бей?

Жулик еще пуще Рэтклиффа. Он еще звался Кибриди-Заде, но его настоящее имя было Миллингер, этакий мошенник еврейских кровей из Сербии. Он писал по-немецки и печатался в Швейцарии, торговал вразнос своими антисемитскими работами повсюду, от Константинополя до Афин. Его рано или поздно высылали из каждой страны, в которую он когда-либо въезжал, за всякие темные делишки. Он всегда был в бегах, его то и дело арестовывали. Его карьера началась в тысяча восемьсот семьдесят девятом году с высылки из Венеции и закончилась его смертью в тысяча восемьсот девяносто восьмом. Русская тайная полиция послала его в Париж с четырьмястами рублями, чтобы он добыл доказательства всемирного еврейского заговора. Он потратил эти деньги на то, чтобы состряпать «Завоевание мира евреями» и опубликовать его.

Раввины убивают христианских мальчиков? вяло пробормотал Нубар.

Так утверждал польский католический священник, которого лишили духовного сана за разные преступления, начиная с растраты и заканчивая изнасилованием. В тысяча восемьсот семьдесят шестом году он написал книгу про всемирный заговор, а потом предложил лидерам российского еврейства заплатить ему за то, что он опубликует опровержение. А за чуть более высокую плату он предложил даже выступить с опровергающей лекцией. Ты понимаешь, с какой компанией ты связался, Нубар?

Абсолютная истина, пробормотал Нубар, заключена в этой формуле, которая содержит ключ к сонму загадок, на первый взгляд неразрешимых.

Знаю. Это отсылка к «Протоколам сионских мудрецов». Их написал в Париже некто Рачковский, глава зарубежного отделения царской охранки. Он все стряпал обличительные работы и сам же их опровергал под именами реальных людей. А еще придумывал несуществующие организации, издавал брошюры от их имени, а потом некоторые из них опровергал от имени других несуществующих организаций. И так до бесконечности. Неужели ты не видишь, к чему это приводит?

Нубар пробормотал, что пересмотрит свою теорию исторических заговоров, но на самом деле его это больше не волновало. Теперь его увлек Великий иерусалимский покер, тайные причины игры и особенно трое злобных преступников, которые теперь пытались украсть у него бессмертие, — скрывая от него философский камень, лежавший где-то в Старом городе, там, где его зарыл дед.

София положила у его локтя тонкий томик стихов католикоса Нерсеса IV, армянского священника двенадцатого века.

Почитай немного, Нубар. Это успокоит твои нервы.

Нубар кивнул.

И обещай мне, что хотя бы обдумаешь возможность провести каникулы с мельхитаристами в Венеции, и в не очень отдаленном будущем. Я уверена, это принесет тебе отдохновение.

Обещаю, бабуля, сказал он. Нубар уже обдумывал, как бы перенести деятельность РБУ с Балкан на Ближний Восток.

Глава 11 Гронк

Нубар дал РБУ задание собрать самую исчерпывающую информацию о Великом иерусалимском покере. Вооружившись ею, он найдет способ прекратить игру и уничтожить трех ее преступных основателей. А потом он сам захватит тайный контроль над Священным городом, найдет Синайскую библию, которую скрыл там его дед, и завладеет философским камнем, дарующим бессмертие.

Перенести деятельность РБУ на Ближний Восток оказалось на удивление легко. Сеть Нубара на левантийских базарах функционировала гораздо лучше, чем в болгарских книжных магазинах или трансильванских частных библиотеках. Информация об Иерусалимском покере собиралась с энтузиазмом, которого агенты Нубара почему-то не проявляли, когда им приходилось иметь дело с Парацельсом и алхимическими тайнами.

Уже в самом начале агенты прислали сведения, которые обеспокоили Нубара. Речь шла о солнечных часах, висевших у двери в подвал, где проходила игра. Агенты сообщали, что в девятнадцатом веке эта чудовищно тяжелая бронзовая штука была переносной и принадлежала легендарному английскому исследователю по имени Стронгбоу, о котором говорили, что в конце века он тайно владел Османской империей.

Нубар немедленно понял, что это очень ценная информация. Не менее важно было и то, что куранты, приделанные к солнечным часам, били, когда им взбредет в голову, искажая всякое представление о времени и полностью дезориентируя пришлых участников игры. С другой стороны, враги явно благоденствовали в хаосе, который создавал сей противоестественный хронометр.

В чем же дело? Неужели враги хотят восстановить империю Стронгбоу с помощью этих часов? Неужели тайные игры со временем ведутся не просто для того, чтобы завладеть Иерусалимом, но и чтобы взять под контроль весь Ближний Восток?

Нефть. Они не только пытаются отнять у него бессмертие, но и хотят забрать все деньги, которые он унаследует. Эти трое чертовски коварны.

Нубар прищурился.

Игра в покер оказалась еще опаснее, чем он подозревал. Он и помыслить не мог, чтобы в Священном городе против него созрел настолько вероломный заговор.

Пухлые отчеты, которые агенты Нубара посылали в Албанию, оказались гремучей смесью слухов, туманных фактов и голословных утверждений. Каждый следующий отчет сумасбродством превосходил предыдущий. И даже если в них попадались надежные сведения, они почти сразу ускользали и терялись в извивающихся переулках Иерусалима с легкостью Хадж Гаруна, этого призрака, который каким-то образом воплощал дух мифического города, священного для всех.

Отчеты были настолько сложны, что просто лишали Нубара сил, и он проводил долгие дни, размышляя над неразберихой в вечном городе. Вначале он носился с идеей поехать туда под чужим именем, чтобы оценить ситуацию на месте. Приехав в Иерусалим, он бы даже мог сам принять участие в игре, взяв с собой самых сильных своих агентов в качестве телохранителей и хитро притворившись глухонемым, чтобы ничего не разболтать.

Но нет, думал Нубар. Еще не время. Сейчас слишком опасно появиться в Иерусалиме и выступить против коварных врагов, пусть даже под чужим именем и надежной охраной. Слишком многое поставлено на карту. РБУ должно подготовить почву, иначе поездка будет небезопасной. Сейчас необходимо сохранять инкогнито, сидеть в укрепленном замке далеко от Иерусалима, методически совершенствовать свои теории и аккуратно собирать стопки таблиц и расчетов.

А может быть, не только сейчас. Нубар уже ощущал, что миф Священного города может навсегда от него ускользнуть — как бабочка в полете, вечно бросающая вызов порядку мироздания. Когда он был ребенком, бабочки его восхищали — но только мертвые. Их беспорядочные зигзаги, свободный полет на крыльях ветра, неожиданно вспыхивающие и тут же гаснущие цвета всегда раздражали его, и он сам никогда не ловил бабочек для своей коллекции. Это делали слуги.

Так что, может быть, уже тогда Нубар понимал, что так и не осмелится поехать в Иерусалим и столкнуться лицом к лицу с реальностью мифа, с выглаженными временем булыжниками, не осмелится взглянуть в глаза массивным стенам, которые плыли сквозь годы, давая прибежище надежде и оберегая в своей тени лелеемую воду священных колодцев, не осмелится пройти тайными неизведанными путями веры и обета, не посмеет увидеть гору множества чаяний и упований, которую множество народов вознесли над прахом.

Нет, скрытые смыслы мифа претили Нубару, и сам миф был невыносим, он был слишком загадочен и слишком неуловим, слишком далеко превосходил любую власть и силу на земле. Так что уже с самого начала Нубар понимал, что не сможет справиться с мифом и игроками иначе чем издалека, чтобы игроки оставались безликими, а миф — отдаленным. Ловить меняющиеся цвета жизни должна сеть РБУ. Бабочки — да, но только засушенные. Порядок, и точность, и безопасность абстракций, и чувство защищенности — как с бабочками, так и с Иерусалимом.

Поэтому пухлые отчеты РБУ все приходили и приходили — месяц за месяцем; неудача бесконечно нагромождалась на неудачу, а три врага за морем смеялись над Нубаром и сдавали карты, и игра в вечном городе вертелась сквозь годы, а Нубар все размышлял над слухами, туманными фактами и голословными утверждениями в своей башне, в Албании, в безопасности, вдали от Иерусалима. Ему всегда именно этого и хотелось, и он сидел дома, под надежной зашитой, рассматривая таблицы и расчеты, безопасно расставляя по полочкам понятия, потому что слишком велик был его страх перед противоречивыми путеводными нитями Старого города, который возвышался над пустыней и временем.

Но в то же время ему было невероятно тяжело по вечерам, его томил груз противоречий в прочитанных днем отчетах. Чтобы расслабиться, Нубар решил, что надо отвлечься, противопоставить беспорядку и путанице святой земли что-то полностью подконтрольное. Чтобы противостоять далекому хаосу вечности, наведи порядок у себя.

Но что бы такое придумать? Нубар размышлял, и в его смятенном сознании теснились и толкались множество детских воспоминаний.

Воскресные концерты, на которые он ходил со своим первым любовником. Униформы оркестрантов и роскошная униформа дирижера, на которого все смотрели и которому все подчинялись. Вернуться домой к вечеру, нагнуться над подносом с ровными рядами бабочек и мягко прикасаться губами к чудесно раскрашенным крыльям, пока его любовник трудится сзади.

Оркестранты. Ровные ряды засушенных бабочек. Цвета и формы, дирижер.

Нубар улыбнулся. Конечно. Личная армия.

Элитное личное войско, в основе которого — великолепие, порядок и строжайшая дисциплина, он сам его создаст и сам возглавит. Войско, которое принесет страшные клятвы повиновения, войско, управляемое железной рукой генералиссимуса Нубара фон Го фон Гейма, Цельса Бомбастского, несравненного фельдмаршала фон Валленбомба, величайшего полководца, первого во всех смыслах слова, будущего верховного главнокомандующего Священной албанской фаланги.

Далеко за полночь Нубар блаженно умостился за своим рабочим столом, перебирая цветные карандаши. Не было занятия утешительнее, чем придумывать мундиры для своего войска и размышлять над церемониалом.

Кодекс поведения?

Естественно, он должен быть похож на кодекс Священной фиванской фаланги — этих благородных воинов Древней Греции с их честью и физической чистотой, гомосексуальностью и фанатичным братством. Но нельзя ли добавить чего-нибудь к процедуре инициации? Усовершенствовать ужасные преступления, которые спартанская аристократия уже довела до совершенства?

В древней Спарте каждый новоиспеченный офицер в конце обучения был обязан совершить ночную вылазку и тайно, со всей возможной жестокостью вырезать целую спартанскую крестьянскую семью. Это преступление против собственного народа должно было доказать, что воин достоин представлять в битве свою страну.

В современной Албании это, конечно, невозможно, подумал Нубар. Но все же идея связать своих людей тайными преступлениями ему очень понравилась.

Мундиры?

Нубар потратил больше времени на придумывание и раскрашивание своих набросков, чем на любую другую деталь, касающуюся будущей Священной албанской фаланги. В конце концов, мундир — дело жизненной важности. Что может быть важнее для армейской гордости и военной выправки? Процесс занял долгие месяцы, но наконец Нубар создал-таки серию набросков, которые его вполне удовлетворяли.

Облегающая черная кожаная туника с высоким черным круглым воротом. Облегающие черные кожаные штаны. Черные кожаные ботфорты с раструбами над коленями и черная кожаная фуражка с высокой тульей и массивным серебряным черепом над козырьком. Черный кожаный плащ, носить который полагалось постоянно, в помещении и на улице, как и черные кожаные перчатки, закрывающие запястья.

Через правое плечо будет переброшена звериная шкура, закрепленная на левом бедре застежкой в виде серебряного черепа. Рядовой состав — в леопардовых шкурах, офицерский — в тигровых, а сам он, король джунглей, — в львиной.

Плащ будет опоясан тяжелой серебряной цепью. На поясе — большая шипастая булава и ржавая бритва в цилиндрических футлярах черной кожи, кожаная дубинка и длинный черный кожаный жезл.

Тяжелая серебряная цепь будет обвивать грудь, украшенную медалями за доблесть, медалями, на которых будут изображены олени, жеребцы и быки, волки, шакалы и гиены. На серебряной шейной цепи будет висеть большой серебряный череп.

Его собственная форма будет украшена золотом вместо серебра.

Церемониал?

Только ночью, при свете факелов. Его люди замрут перед ним безукоризненным строем. Он будет разглагольствовать во всю мощь своих легких, важно расхаживая туда-сюда, а они будут слушать. Он будет произносить бесконечные речи, в деталях излагая все свои идеи и теории, говорить о чем захочет и сколько захочет, а многочисленное войско будет стоять не шелохнувшись и внимать ему совершенно бесстрастно. Малейшее движение — и позволивший себе пошевелиться будете позором изгнан. Потом, если ему захочется, он будет раздавать награды за исполнительность и дальнейшие задания.

Элитная частная армия. Шипастые булавы, черепа и жезлы, дубинки и черная кожа в свете факелов, железная дисциплина.

Нубар завершил разработку плана поздно ночью в воскресенье. Уже в третий раз за вечер он смешивал равное количество серы и свинца, железа и мышьяка, купороса, ртути и опиума. Завтра он вернется к сумбурным отчетам из Иерусалима, но хотя бы теперь он полностью собой доволен.

Нубар строевым шагом прошел к окну, встал там, уперев руки в бока, и дерзко уставился во тьму — в пустоту. Он был полностью поглощен видениями порядка и послушания и глубоко удовлетворен сам собой. Он еще не знал, что его старый друг Махмуд будет в ответе и за первоначальный успех, и за печальный конец Священной албанской фаланги.

Он познакомился с Махмудом, когда ему было двенадцать, а Махмуду — годом больше.

Весной того года София отдыхала на Родосе. Однажды на закате на стенах островной крепости крестоносцев София завела разговор с другой туристкой, пожилой принцессой из афганской королевской семьи. Две пожилые женщины сразу же понравились друг другу и отправились в номер Софии в отеле, чтобы отобедать вместе. Принцесса направлялась на Ривьеру, но обещала заехать в Албанию в сентябре, на обратном пути, и привезти с собой младшего внука, чтобы Нубару было с кем играть.

Когда они приехали в замок, Нубару показалось, что афганский принц старше его больше чем на год. Махмуд был на голову выше, голос у него уже ломался, и на слабой груди уже росли волосы. Нубар, все еще безволосый и с высоким голосом, в смущении спрятался в дальних комнатах и отказался выйти поиграть с гостем.

В то время Нубар был очарован плохой албанской поэзией. Он познакомился с человеком по имени Арноти, молодым французом албанского происхождения, который показал ему потрепанный томик собственных стихов, проезжая через страну по пути в Александрию. Поэмы были большей частью жутко сентиментальны, но заворожили Нубара, и он начал писать стихи сам, подражая Арноти, втискивая в строки названия редких минералов и самоцветов. Этот стилистический прием Арноти изобрел, чтобы обыденные цвета показались неискушенному читателю экзотическими.

Пропрятавшись несколько дней, Нубар наконец согласился показать Махмуду свои стихи. Махмуд сказал, что ему очень нравится. Мальчики начали хихикать, и вскоре они уже вместе задыхались на кушетке, пылко нашептывая друг другу о реальных и воображаемых приключениях с животными, предметами быта и слугами-мужчинами.

Из всех историй Махмуда больше всего Нубара поразил рассказ о закрытой частной клинике недалеко от Кабула. Нубар никогда не лежал в больнице, и истории о мрачных мужчинах в белых халатах, которые то входили, то уходили со странными инструментами в руках, взволновали его.

Оказалось, что, когда Махмуду исполнилось одиннадцать, у него проявились признаки нервного расстройства. Он истерически смеялся в неподходящие моменты, а потом вдруг разражался беспричинными слезами. Были призваны афганские специалисты и вынесен вердикт — раннее слабоумие с возможными наслоениями пубертатной кататонии. Для интенсивного наблюдения была рекомендована психиатрическая лечебница на окраине Кабула.

Махмуд провел там следующие полтора года. Клиника находилась в идиллической местности: ручьи и пруды, козы и овцы, множество диких цветов. Каждое утро врачи лечили его гипнозом, и мать преданно навещала его каждый день, чтобы прогуляться с ним по территории лечебницы. Но улучшений не было. Считать улучшением то, что Махмуд всхлипывал еще яростнее и смеялся в еще более неподходящих местах, было бы, в общем, неразумно.

День был прекрасный и солнечный, и Махмуд, как обычно, гулял с матерью, когда в кустах у бурливого ручья на них наткнулся доктор. Доктор неожиданно закричал на мать и сердито замахал руками.

Что ты делаешь, женщина? вопил доктор.

Махмуд лежал в траве на спине, неслышно хихикая, и глядел на пробивающиеся сквозь кусты лучи солнца, а его мать, стоя на коленях, делала ему минет. Мать, темная таджичка, на которой отец Махмуда женился по политическим соображениям, смущенно подняла голову и вытерла рот.

Но он заплакал, просто сказала она. Я всегда так делаю, когда он плачет. Смотрите, он опять улыбается.

И Махмуд действительно улыбался, хотя отрешенная ухмылка на его лице весьма напоминала слабоумную ухмылку идиота. Его мать немедленно выгнали из клиники без права возвращаться. Через месяц объявили, что Махмуд здоров, и послали его отдохнуть на Ривьеру к родственникам.

В конце октября афганская принцесса с внуком уехали. Они покинули замок и вернулись в Афганистан, а там пожилая принцесса вскоре умерла от сотрясения мозга, упав с лошади на скалах. Нубар несколько раз писал другу, но Махмуд был слишком ленив, чтобы отвечать. И поэтому Нубар ничего не знал о Махмуде до тех пор, пока осенью 1929 года тот неожиданно не появился в Албании. Тайное послание пришло из дешевого отеля в Тиране и гласило, что Махмуд только что прибыл в страну и ему отчаянно нужна помощь.

Нубар поехал в убогий отель в Тиране и нашел своего старого друга распростертым на грязной постели в бесформенном одеянии турецкого крестьянина. После десятилетней разлуки они со слезами обнялись. Потом Махмуд достал бутылку дешевой тутовой ракии и начал рассказывать о себе.

Казалось, надвигающийся экономический кризис уже ощущался во дворцах афганской королевской семьи. Различные спекулятивные предприятия рушились, и в конце концов Махмуд оказался замешанным в заговоре с целью отравить министра финансов, своего дядю по отцу, с которым он поддерживал тайные сексуальные отношения, чтобы иметь доступ к различной экономической информации.

Махмуду только что удалось инкогнито покинуть страну. Он проехал через Баку и Одессу, на всем пути раздавая солидные взятки — дядины самоцветы и другие ценности, которые удалось похитить в последний момент. У него все еще есть маленький доход от владений на Ривьере, но сейчас ему просто необходимо укрыться в каком-нибудь незаметном месте, пока скандал дома не позабудется. Он знает, что в Албании наверняка найдется такое местечко, и просит друга помочь.

Махмуд был столь же откровенен и в остальном. За последние десять лет он сделался алкоголиком, сказал он, и, преисполнившись низкого мнения о звериной натуре человека, теперь медленно морил себя голодом. Ему не хватало мужества уйти из жизни более грубым способом, а кроме того, он был вполне доволен распорядком, который придумал сам для себя. По средиземноморской привычке он теперь устраивал сиесту, чтобы насладиться возможностью напиваться до чертиков не один, а два раза в день.

Его распорядок дня был четок и строг. Проснувшись утром, он еще в постели выпивал несколько кварт теплого пива, чтобы успокоить желудок. К середине утра его желудок достаточно замирал, чтобы Махмуд мог вылезти из кровати и пойти в кафе, где до полудня бокалами пил тутовую ракию, почитывая литературные обозрения. Выполнив таким образом ежедневную норму интеллектуального труда, он шел в ресторан, где съедал одно жареное крылышко цыпленка. Ел он руками, потому что не мог удержать в бешено трясущихся пальцах нож и вилку и они громко стучали по тарелке.

После обеда он возвращался в кафе и пил неразбавленное вино до тех пор, пока не приходило время возвращаться в постель. Он снова просыпался около восьми вечера и повторял утренний цикл, за исключением, конечно, литературных обозрений. Его следующий выход заканчивался в забвении после полуночи, когда официант, которому он предварительно заплатил, оттаскивал его домой и сваливал на кровать.

Вот так, сказал Махмуд с улыбкой, опустошая бутыль тутовой ракии и ныряя под кровать в поисках следующей.

Нубар сочувственно выслушал и согласился сделать все от него зависящее. На следующее утро он уже надел белый пылевик и шоферские очки и уехал в горы на своей «испано-сюизе», чтобы приискать для Махмуда албанское убежище.

Он нашел его в тот же самый день, но не в горах. Несколько часов проездив по скучным деревенькам, Нубар решил пообедать жареными крабами, чтобы поддержать бодрость духа. Он спросил, где ближайшая рыбачья деревня, и ему указали на местечко под названием Гронк.

Оливковые рощи сменились апельсиновыми деревьями, когда он спустился с холмов и быстро поехал по ровной полоске песка на побережье — прекрасному пустынному пляжу не меньше пяти миль в длину. Потом он неожиданно увидел перед собой мыс и в изумлении остановил машину.

Изящный маленький Гронк. Почему он раньше о нем никогда не слышал?

Венецианская стена вокруг деревни, полуразрушенный венецианский форт на мысу. Минареты времен турецкого владычества поднимались над маленькой тихой гаванью, которую окружали благородные каменные арки высоких и узких домов венецианских купцов. Внутренние дворы позади домов прятались от зимних ветров за высокими стенами. Там разбегались от гавани крохотные переулки, а нависающие верхние этажи почти полностью закрывали небо.

Яркий осенний день, сверкающая голубая вода, ярко раскрашенные рыбацкие лодки тихо ударяются о пристань, несколько старых рыбаков чинят сети, или промывают морских ежей, или бьют о камни маленьких осьминогов. В гавани было только одно кафе, просторная площадка с расставленными вдоль воды столиками, огромной печью и внутренними арками, которые свидетельствовали о том, что при венецианцах это была корабельная мастерская. Нубар поел и выпил в спокойной маленькой гавани. греясь на солнце, мягкие рыжеватые отблески которого падали на истертые камни старых венецианских домов.

После обеда он поговорил с супружеской парой, которая держала кафе. Они рассказали, что в Гронке не бывает никого, кроме крестьян с окрестных ферм, которые привозят сюда продукты. Мужчины рыбачат и выращивают апельсины, женщины занимаются детьми и курами. Этот прекрасный забытый уголок Средиземноморья помнит венецианцев и турок. Половина домов в гавани пустует, и их можно купить за гроши, если кто-нибудь захочет, хотя на их памяти такого еще не случалось.

Нубар был восхищен; он сразу же вернулся к Махмуду и начал описывать красоты маленького Гронка. Махмуду понравилось то, что он услышал, но у него сразу появились практические вопросы.

Конечно, уверил его Нубар, в кафе ему будут дважды в день подавать крылышко цыпленка. И подвалы набиты пивом, тутовой ракией и вином, а большая печь внутри будет радовать и греть в дождливые зимние месяцы, а в остальные времена года столики у воды к его услугам. Здесь Махмуд сможет, как всегда, проводить часы бодрствования, следуя своему обычному распорядку. Нубар уже поговорил с владельцем кафе, и тот согласился каждый вечер относить Махмуда домой и укладывать в постель, при условии что иностранец всегда будет обедать только в его заведении.

Махмуд заинтересовался. Они вместе вернулись в Гронк, Махмуд купил одну из венецианских вилл в гавани и договорился, чтобы ее отремонтировали. Сидя в своей новой штаб-квартире — милом маленьком кафе у воды, — Махмуд с интересом выслушал I рассказ Нубара о Священной албанской фаланге.

Но у меня есть несколько соображений, сказал Махмуд в первый же длинный и хмельной день в кафе «Крабы», на мгновение сверкнув зубами в усмешке и наливая себе еще вина.

Для начала Махмуд решил, что униформы верховного фельдмаршала-генералиссимуса и его заместителя — то есть Нубара и его собственная — будут гораздо более эффектными, если вместо черепа, висящего на шее, взять большую маску из слоновой кости, закрывающую все лицо. Головы будут казаться черепами.

Как тебе, Нубар? Ухмыляющаяся голова смерти, вырезанная из холодной слоновой кости!

Нубар согласно кивнул.

И потом, сказал Махмуд, снова наполняя свой стакан, не стоит ли изменить название нашего элитного войска на Священная албано-афганская фаланга, подразумевая тем самым международное братство, простирающееся далеко за пределами Гронка? Наше братство будет охватывать пределы империи Александра Великого?

Нубар кивнул, хмелея.

Что касается тайных преступлений, необходимых для инициации, Махмуд согласился с тем, что полномасштабные спартанские зверства теперь ни к чему.

Нет, Нубар, времена меняются, и мы не можем убивать детей, сказал он, отмахиваясь от воображаемой летучей мыши, которая вилась у него над ухом. Но какое благородное видение! Воскресить Древнюю Грецию во всей ее славе и даже приумножить эту славу. Ты, наверное, безумный гений. Я всегда это подозревал, а теперь я в этом уверен.

Нубар засмеялся.

Я не сумасшедший, сказал он.

Махмуд осушил еше один стакан и отмахнулся от мыши.

Посмотри, у меня над ухом ничего не вьется?

Нет.

Странно. Я готов поклясться, что что-то покусывает меня за ухом, а вчера оно кусало меня в затылок. А, ладно. Ты готов заказать маски и мундиры сейчас же?

Конечно, немедленно.

Отлично, Нубар, мундиры жизненно важны. Я не знаю, почему именно, но они все равно важны. Мне всегда неуютно, если я ношу что-нибудь кроме мундира или чужой одежды. Понимаешь, о чем я?

Нубар кивнул, Махмуд улыбнулся, и, пока мир утопал в разрушительном отчаянии Великой депрессии, которая произведет на свет так много исторических крайностей, осенью 1929 года над ежедневной порцией пива и тутовой ракии, над жареным крылышком цыпленка и неразбавленным вином родилась элитная организация, основанная на принципах чести и физической чистоты, гомосексуальности и фанатического братства. Священная албано-афганская фаланга, которую два ее создателя нежно называли «АА», была основана в маленькой прекрасной гавани Гронка.

Следующие три года, длинными и ленивыми средиземноморским днями напролет — с ясных вечеров, наполненных пением цикад, сквозь мягкую тень ночи и до блестящего спокойного рассвета, — через изящную венецианскую виллу Махмуда проходила долгая череда крестьянских мальчиков, которых посвящали в чудеса «АА».

Чтобы на вилле постоянно царила тьма, ставни на всех окнах заколотили. Свет множества свечей играл на бледно-сиреневых драпри и мягких низких кушетках, где лежали мальчики, а Нубар и Махмуд, одетые по полной форме «АА», только иногда лениво поднимались, чтобы глотнуть тутовой ракии и поговорить о Древней Греции.

На практике мальчиков одевали лишь раз в году, на закате на Пасху, когда запертые шкафы виллы открывались и всем выдавались мундиры, цепи, кожаные дубинки и жезлы. Сначала приносили торжественные клятвы в подвале, потом в ямах на внутреннем дворе жарили барашков, а за этим следовала долгая пламенная ночь пьяных плясок на вилле безымянные черные фигуры двигались с этажа на этаж и из комнаты в комнату непрерывной цепочкой.

Но главным наслаждением для основателей «АА» были, конечно, летние празднества на окрестных пляжах, дерзкое пожирание арбузов в лунном свете. Празднества начинались с краткой лекции Нубара по одному из аспектов греческой философии, а Махмуд тем временем вспарывал первый арбуз и раздавал ломти. Но почти сразу они оба растворялись среди мальчиков, и над песками разносились густые шлепающие звуки, липкие пальцы выдавливали зерна, все было испачкано сладкой сочной массой, потому что все новые и новые корочки вспарывались среди ритмично жующих ртов и ритмично плещущих волн; нетерпеливые взгляды озирали ненасытные источники тьмы, а плеск волн замирал к рассвету, становился все мягче и в конце концов смывал летнюю ночь без остатка.

Горячечные годы на вечных берегах Гронка. Арбузы, ритуалы и наслаждения без конца, двое друзей и великолепные древние мечты.

Все это продолжалось до того зимнего утра, когда горничная зашла в венецианскую виллу в гавани и нашла изуродованный труп Махмуда в полной форме «АА», но без головы. Тело уродливо выделялось на фоне четких линий постели.

Истерические крики до смерти напуганной женщины потрясли маленькую гавань. Прибывшая полиция обнаружила выглядывающий из-под кровати осклабившийся череп слоновой кости, внутри которого и притаилась голова Махмуда. Полицейские взломали запертые шкафы и нашли кипы черных униформ и связки медалей «АА». Огромные знамена АА были развешаны по стенам между фотографиями массовых собраний при свете факелов длинные ровные ряды неподвижных безликих воинов, снятых со спины, к которым обращалась маленькая прохаживающаяся фигурка в черном, в маске из слоновой кости и золотых цепях, попеременно машущая в воздухе то жезлом, то бритвой, то дубинкой.

Полиция сразу обратилась в кафе «Крабы», чтобы выяснить подробности последних минут жизни Махмуда, но в тот момент, когда они вошли в кафе, бесстрастный крестьянский мальчик, который там завтракал, подошел к полицейским и признался в преступлении. Мальчика увели. Началось следствие.

Как только полиция покинула кафе «Крабы», спавшего в своей башне Нубара разбудил телефонный звонок. К счастью, София уехала в Стамбул по делам, и ему не пришлось ничего объяснять. Он немедленно отправил от имени Софии телеграмму мельхитаристам в Венецию, что едет к ним, дабы жениться, и что они должны подыскать ему жену. Незадолго до полудня, сделав несколько конфиденциальных звонков в Тирану, он взошел на борт наемной яхты, направлявшейся в Венецию.

К его прибытию мельхитаристы нашли ему достойную молодую женщину из армянской общины в Венеции. Церемония бракосочетания состоялась сразу же, как только Нубар сошел с борта корабля. В ту ночь, перепуганный событиями в Албании, он как-то ухитрился от ужаса ненадолго возбудиться, единственный раз в жизни. Таким образом брак был осуществлен, и впоследствии не могло быть и речи о разводе из-за импотенции, недуга, преследовавшего Нубара всю жизнь.

Случилось так, что его жена забеременела от этого минутного сношения.

Расследование в Гронке завершилось быстро. С самого начала албанские власти были склонны полагать, что иностранец, а в особенности принц из столь варварской страны, как Афганистан, вполне способен на самое постыдное поведение. Поэтому власти с готовностью возложили большую часть вины за убийство на самого убитого, безголового Махмуда.

Начался суд, и крестьянский мальчик объяснил, что нечаянно удушил Махмуда одной из цепей, которые Махмуд носил на шее. Они оба лежали в постели, заявил подсудимый, и он и сам не мог понять, как цепь обвилась вокруг его ноги. Когда он понял, что произошло, сказал мальчик, и что его обвинят в смерти Махмуда, им овладела даже не ярость, а исступление, и излилось на скалящуюся маску между ног подсудимого, поскольку ее застывшая ухмылка казалась нестерпимой насмешкой. В возбуждении подсудимый бросился на кухню и нашел там топор, при помощи которого и поступил с мертвой головой так, как она того заслуживала. После этого голова, очевидно, закатилась под кровать, все еще ухмыляясь, и там-то полиция ее и нашла.

Затем слово предоставили другим жителям Гронка, рассказавшим о делах и прошлой жизни Махмуда, хотя никто из них не решился произнести имя покойного. Вместо этого все без исключения называли Махмуда этим отвратительным афганцем, этой презренной восточной обезьяной или просто этим грязным иностранцем.

А потом на суде неожиданно выяснилось, что грязный иностранец по пути в Албанию заезжал в Баку и Одессу, где вполне мог вступить в тайные сношения с большевиками. Эта шокирующая информация почему-то прозвучала в свидетельствах неграмотных гронкских рыбаков, уже удалившихся от дел, пожилых бедных людей, имевших привычку околачиваться у кафе «Крабы» в надежде получить объедки.

К концу дня судья убедился в том, что в деле было множество смягчающих обстоятельств. Извращенность грязного иностранца была более чем очевидна, равно как и шокирующее побуждение к насилию, которое в момент совершения преступления воплотилось в его уродливом костюме и уродливом оружии и особенно в омерзительной маске смерти. В результате крестьянский мальчик был приговорен всего к двадцати годам заключения в сельскохозяйственной тюрьме, где выращивали помидоры, и каждый день труда засчитывался ему за два дня заключения, так что при хорошем поведении он мог выйти на волю уже через шесть лет.

А тем временем, во имя спокойствия нации, все, что обнаружили на вилле Махмуда, под охраной послали в Тирану для проверки высшими властями, а может быть, и самим королем Зогу I, дабы выяснить, не могла ли «АА» быть коварным большевистским заговором с целью захвата страны и убийства короля, ворота для которого открыли подкупленные юнцы в стратегически важном и уязвимом месте на побережье Албании.

Как только закончился суд, Нубар получил детальные отчеты о слушаниях. София вернулась из Стамбула и в изумлении написала ему, спрашивая, что это он делает в Италии. Нубар туманно ответил, что ему необходимо отдохнуть. Он так усердно проводил опыты со ртутью, писал он, что решил поехать отдохнуть в Венецию, послушавшись давнего совета Софии. Город так очаровал его, что он купил палаццо на Большом канале для будущих отпусков. София была в восторге от того, что он наконец-то выбрался из своей башни в широкий мир, и немедленно телеграфировала в ответ. За следующие несколько дней произошел быстрый обмен телеграммами.

ЧУДЕСНЫЕ НОВОСТИ, НУБАР, Я ТАК ЗА ТЕБЯ РАДА. ТЕПЕРЬ ГУЛЯЙ И НАСЛАЖДАЙСЯ ВИДАМИ. НЕ СИДИ В СВОЕМ ПАЛАЦЦО ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ, НЕ КИСНИ, ОСТАВЬ СВОЮ РТУТЬ ХОТЯ БЫ НА ВРЕМЯ. ЧИТАЙ СТИХИ. ЭТО ОЧИСТИТ ТВОЙ РАЗУМ.

МОЙ РАЗУМ ЯСЕН, БАБУЛЯ. БОЛЕЕ ТОГО, Я ГУЛЯЮ ОЧЕНЬ МНОГО. Я ПРОВОЖУ МНОГО ВРЕМЕНИ НА ПЛОЩАДИ САН-МАРКО.

ЧУДЕСНО. ЭТО ДЛЯ ТЕБЯ ЛУЧШЕ ВСЕГО. ТАМ ТАК КРАСИВО. ПЕЙ ПОБОЛЬШЕ МИНЕРАЛЬНОЙ ВОДЫ, ЧТОБЫ ТЕБЯ НЕ БЕСПОКОИЛИ ГАЗЫ, СПИ ПОДОЛЬШЕ И НАСЛАЖДАЙСЯ.

СПАСИБО. ГАЗЫ ПОД КОНТРОЛЕМ. ОТЛИЧНО ПРОВОЖУ ВРЕМЯ В ТАИНСТВЕННЫХ ЗИМНИХ ТУМАНАХ, КОТОРЫЕ ОКУТЫВАЮТ ГОРОД. ОЧАРОВАН ВЕНЕЦИЕЙ.

Если бы она только знала, думал Нубар, снова выходя на закате в холодный туман и направляясь к площади Сан-Марко со стопкой толстых тетрадей. Эти бессвязные признания самому себе он писал целыми днями, каждый день.

В тетрадях были лирические пассажи о том, до какой же степени его печалила судьба крестьянского мальчика, приговоренного за убийство в Гронке, кстати, сначала состоявшего в любовниках при нем, а не при Махмуде, хотя об этом в тетрадях и не упоминалось. Но большинство страниц было посвящено долгим поношениям в адрес различных особенностей поведения и характера Махмуда.

Вдобавок в тетрадях было полным-полно длинных лживых историй об «АА», которые красноречиво и убедительно доказывали, что именно Махмуд основал организацию и единолично ею управлял, а он, Нубар, не отдавал себе отчета в том, что она вообще существует. Он даже и не подозревал о ее существовании. Ему и в голову не приходило, что такая чудовищная организация, как «АА», могла действовать в сонном маленьком Гронке.

Более того, настоящее название этой грязной организации, написанное крупными буквами на каждой странице всех тетрадей, чтобы никто не перепутал, было Священная абсолютно афганская фаланга, а это доказывало, что всевозможные заговоры совершенно чужды албанскому образу жизни и национальному характеру, не говоря уже об албанских идеалах и албанской трудовой этике, и даже, в силу своего откровенного упадочничества, противоречат албанской национальной деловитости. В своих тетрадях Нубар ясно показывал, что идея «АА» могла родиться только в больном и совершенно ненормальном рассудке грязного иностранца.

В целом эта история, как следовало из записок Нубара, была не чем иным, как пугающим проявлением горного афганского сумасбродства, вырвавшегося на волю в маленькой, тихой, цивилизованной, уважаемой и законопослушной албанской рыбацкой общине.

И наконец, в тетрадях содержались многочисленные панегирики албанской пенитенциарной системе и в особенности сельскохозяйственным тюрьмам вместе с доказательствами того, что несколько лет, проведенных в одной из них за выращиванием помидоров, могут быть только благим опытом для крестьянского мальчика, который не знает ничего, кроме крошечного мирка рыбацкой деревушки.

Мальчик.

Это слово появлялось на обложках всех тетрадей Нубара. Целыми днями он неразборчиво царапал что-то в тетрадях, потягивая тутовую ракию, чтобы укрепить нервы, а в сумерках собирал тетради и шел на площадь Сан-Марко. Там он бродил по кафе и заговаривал с туристами, пытаясь прочесть им отрывки, или совал тетради в руки изумленным туристам и убегал, в надежде, что тогда они прочтут страничку-другую.

Весна сменилась летом, а лето — осенью. Ближе к зиме, когда город снова накрыли туманы, мельхитаристы сообщили ему, что его жена, которая оставила его в первую же ночь, поняв, что он собою представляет, и возвратилась в армянскую общину в Венеции, родила сына. Нубар написал им, чтобы мальчика назвали Мекленбург Валленштейн. Это было отчаянное усилие сохранить малую толику самоуважения, воспоминание о былой семейной славе, потому что император Священной Римской империи однажды, за выдающуюся военную службу во времена Тридцатилетней войны, наградил дядю первого албанского Валленштейна титулом герцога Мекленбургского.

Но слава предков не могла избавить Нубара от беспокойного отчаяния, овладевавшего им во время вечерних скитаний по кафе на площади Сан-Марко. Он прятался под арками, ожидая, пока официанты отвернутся, а потом быстро протискивался между переполненными столиками, чтобы раздать свои тетради, — пытаясь открыть им глаза, посвятить в абсолютно точные подробности рассказа о событиях в Гронке.

Где? спрашивал пораженный турист.

Нубар протягивал ему тетрадь.

Гронк, взревел он. Вы рехнулись? Вы оглохли? Гронк, я сказал. Гронк.

К тому времени встревожились даже самые светские и невозмутимые туристы. Случалось, что в него теперь летели липкие пирожные и чашки густого кофе — подручные средства официантов и владельцев кафе, которых бесили его вихляние вокруг столиков, его вороватый шепот, его манера проскальзывать у них за спиной и попытки уронить им на колени одну из тетрадей, пока они не опомнились.

И вот на него обрушивался дождь липких пирожных, над ухом со свистом пролетали чашки густого, обжигающе горячего кофе, и Нубар обращался в бегство, натыкаясь в темноте на стены, в зловещей туманной пустоте огромной площади, где отдаленные шаги звучали так, словно вот-вот его настигнут, в ночь по скользкой брусчатке, потерявшись в туманах и мороси венецианской зимы, спотыкаясь и падая, прижимая к груди свои драгоценные тетради, которые могли с исчерпывающей полнотой объяснить, что случилось в Гронке, если бы только кто-нибудь согласился их прочитать, если бы только.

Уже перед рассветом он мешком валился в гондолу и приказывал гондольеру плыть по Большому каналу, чтобы он мог попасть в свой палаццо до рассвета. К его лицу пристали крошки черствых булочек, его вечерний костюм был весь в грязи, оперный плащ изорван, а цилиндр продавлен, и он лежал на дне гондолы, с мучительно идущей кругом головой, дрожа, проваливаясь все глубже в оцепенение, ослабевший, потому что теперь он съедал только одно жареное крылышко цыпленка дважды в день весь последний год его томило болезненное желание уморить себя голодом. А еще он до бреда напивался тутовой ракии, которую всегда носил в деревянной фляге на плече и брал по вечерам на площадь, — еще один болезненный симптом тяги к саморазрушению, которая терзала его весь последний год.

Но вот наконец он дома. Нубар ступил на пристань и чуть не упал в воду, утопив ботинок и цилиндр. На пристани он потерял оперный плащ, он бессвязно бормотал, пробираясь по мокрым камням и срывая с себя одежду, и наконец исчез, уже почти нагой, в двери своего элегантного палаццо, чтобы прятаться там до тех пор, пока вновь не наступит вечер, и под покровом тьмы бродить по городу.

Так жил Нубар в последние дни 1933 года, безумный призрак, бродящий в зимних туманах Венеции. Никогда он еще не был так далек от вечного города своей мечты. Но все же скоро, очень скоро, он достигнет своей цели — бессмертия, прочитав последний ошеломительный отчет РБУ о Великом иерусалимском покере.

Глава 12 Мод

Неудивительно, что долгая дружба Мод и Мунка началась в Смирне. Много лет спустя, оглядываясь на сорок лет, прожитые в Восточном Средиземноморье, она вспоминала только два города. Смирну воплощение тайн чувственной любви, и Иерусалим, хранивший тайны святой мечты.

На самом деле Мод совсем недолго прожила в этих городах, полгода в Смирне и чуть больше — в Иерусалиме. И все же много лет спустя поток времени для нее стал столь изменчив — несколько лет сокращались до немногих смутно всплывающих в памяти мгновений, а день или вечер превращался в месяцы воспоминаний, — что ей казалось, будто она прожила гам дольше, чем в Афинах, Стамбуле и Каире.

Иерусалим, потому что там она встретила Джо. Смирна, из-за Сиви и Терезы.

Мунка она встретила в одном городе, но для нее он навсегда стал частью другого.

Итак, Смирна, 1921 год. Мод бежала из маленького иерихонского дома, утопающего в цветах, который нашел для нее обожавший ее Джо, чтобы ей не повредили зимние горные ветры. Их дитя было зачато прошлой весной, в первые дни и ночи их любви в крохотном оазисе на берегу Акабского залива. Месяц совершенного одиночества в том крохотном оазисе, бесконечный месяц в мире пламенеющих пустынных закатов и звездной тьмы, месяц напоенных солнцем часов на окаймляющих Синай сверкающих песках, месяц голубой воды, которая холодила пальцы их любви.

После этого — зима в другом оазисе, в цветущем Иерихоне, в ожидании рождения ребенка. Джо почти все время был далеко, он переправлял оружие в Палестину, потому что был беженцем и не мог иначе заработать на хлеб, он был далеко, потому что ничего иного не оставалось, и все же старые страхи Мод — а вдруг ее бросят? — возвращались из детства, без конца задавая ужасные детские вопросы.

Почему все уходят? Почему они все уходят?

Ушел ее картежник-отец, ушел с фермы в Пенсильвании, ушел на запад. Ушла ее мать, она в отчаянии проглотила парижскую зелень, и когда это не помогло, пошла в амбар и повесилась, как раз перед обедом. Ушла ее бабка, родом из индейцев-шайенов, вечно стоявшая за стойкой закопченного салуна, который она держала в шахтерском городке в Пенсильвании. Под конец старуха-индианка целыми днями молчала, а маленькая Мод училась арифметике, подсчитывая, сколько выпили шахтеры, и слышала от них, что ее дед осужден за убийство и сослан, ушел, чтобы никогда не возвращаться.

И потом мечта ее юности, мечта стать лучшей в мире фигуристкой. И она вполне могла бы ею стать в шестнадцать лет она сбежала в Европу и оказалась самой младшей в олимпийской команде по фигурному катанию. Но вместо этого, не зная абсолютно ничего о мужчинах, она сделала романтическую ошибку, за которой последовала катастрофа. Она вышла замуж за человека, которого совсем не знала. Он жил в албанском замке семнадцатого века и звался Екатерин Валленштейн.

Екатерина раздирали два безумных проклятия, наложенных на него отцом. Последний из Скандербег-Валленштейнов возомнил, будто он Господь, а его сын, следовательно, Христос, и назвал сына в честь того синайского монастыря, где обнаружил подлинную Библию. Этот двойной груз был для Екатерина Валленштейна невыносим, и он все глубже запутывался в символах святой Екатерины — меч, корона, колесо и книга. Колесо, чтобы мучить мальчиков в албанских лесах, меч — чтобы медленно их убивать, а сам он в это время истекал кровью в терновом венце и переплетал книгу своей короткой жестокой жизни в жертвенную человеческую кожу, в диком безумии вновь заставляя свои жертвы пережить мученичество исторической Екатерины и ее мистический брак с Христом.

Он был обречен с самого начала, Екатерин Валленштейн. Он был проклят, потому что его отец подделал Синайскую библию, дабы создать порядок из хаоса и дать верующим хоть какую-то духовную опору.

Мод спаслась от него благодаря загадочной старухе, которая странным образом держала в руках весь замок, Софии Молчунье, — в то время Мод еще не знала, что она мать Екатерина. В 1906 году, когда Мод вот-вот должна была родить, София помогла ей сбежать из замка. Она родила прежде срока, в крестьянском доме, а Екатерин во главе отряда из сорока всадников тем временем искал ее и нашел, перебив крестьянскую семью, приютившую Мод. Екатерин галопом мчался во главе отряда, он хотел убить Софию и отвезти новорожденного сына в замок. Но София положила конец проклятиям, лежащим на своем сыне, на месте убив его. Взглядом, как потом думала Мод, — и осенив сына крестным знамением.

И так сын Мод Валленштейн, Нубар, оказался потерян для нее в самый день его рождения. И семью годами позже, в Афинах — умершая дочка. Второй муж Мод, греческий патриот Яни, был где-то далеко, сражался на одной из бесконечных войн, но в 1916 году и он погиб на Македонском фронте.

После четырех долгих лет тоски — мечта в Иерусалиме. Там она встретила своего волшебного ирландца, как раз в тот момент, когда он впервые выходил из Хадж-Гаруновых загадочных пещер прошлого в тенистой подземной крипте Церкви Гроба Господня Джо — весь вихрь слов и видений. Там Мод удивленно, не проронив ни слова, опустилась на колени и безмолвно дала неофиту впервые причаститься тайн.

А за этим последовала прекрасная весенняя Акаба, летние истертые иерусалимские камни, и цветущий осенний Иерихон, и вечера на холмах, когда незаметно холодает. И Джо часто оставлял ее одну, хотя и против своей воли, и ужасный страх терзал Мод, когда она смотрела на течение Иордана, илистой реки чудес, как раз у их домика завершающей краткий и отвесный путь с сочных склонов Галилеи к пустыне Мертвого моря.

Страх, что Джо покинет ее. Что его любовь тоже уйдет. У ее ног бежала река, а Джо был слишком молод, чтобы понять ужасное безмолвное одиночество, которое охватывало ее той зимой у Иордана, — Мод не могла оторвать глаз от воды, не могла протянуть руку и прикоснуться к любимому.

И вот когда к концу зимы родился Бернини,[132] она сбежала. Она ушла, не дав Джо увидеть сына, не оставив записки, потому что тогда она никак не могла объяснить ему про амбар в Пенсильвании и албанский замок, про дочь, умирающую, пока Яни был на фронте, про смерть Яни. Все эти неумолимые демоны возвращались и сокрушали ее мирные мечты, которые она, казалось, обрела в безмолвии иерусалимской крипты.

Она в отчаянии бежала из домика в цветах в Галилею, где прожила несколько месяцев, пока не смогла путешествовать с Бернини. А в апреле, терзаемая печалью, поехала в единственное убежище, которое она знала в этом мире, — на прекрасную виллу у моря в Смирне, где жил пожилой сводный брат Яни, утонченный и добросердечный Сиви.

Сиви тогда было почти семьдесят. Он был необычайно высок для грека, как и Яни, — оба они унаследовали широкий сильный костяк и темно-синие глаза от отца, известного вождя войны за независимость Греции. Их отец родился в отдаленном уголке Крита, о котором говорили, что живущие там люди — прямые потомки дорийцев. Неистовый старик был женат дважды, и Сиви родился, когда ему было за пятьдесят, а Яни — когда ему было уже далеко за восемьдесят.

Так что сводных братьев разделяли почти тридцать лет и многое другое тоже. Яни был воинственный патриот, подчинивший свою жизнь девизу критян в войне с турками «Свобода или смерть!». Сиви — изысканный денди, светский ценитель искусства, и на его знаменитых чаепитиях в Смирне рано или поздно объявлялся каждый.

За последние годы Мод писала Сиви всего один раз, вскоре после возвращения с Акабы. В короткой записке говорилось, что в Иерусалиме она безумно влюбилась. Но потом страхи совершенно парализовали ее, и она больше не осмелилась писать. И потому в тот апрельский день Сиви не знал, кто стучится в дверь, когда впускал гостью, а она стояла под дождем, худая и измученная, с младенцем на руках и единственным потрепанным чемоданом у ног.

Мод долго обдумывала, что скажет при встрече, но все слова вылетели у нее из головы, когда она увидела возвышающегося над ней Сиви. Она не смогла вымолвить ни слова и разрыдалась.

Дальнейшее она помнила довольно смутно. Сиви обнял ее и провел внутрь, отдал младенца на попечение домоправительницы и велел Терезе, своей секретарше-француженке, приготовить ванну и принести одежду. Все это время он радостно болтал без умолку, будто бы только и ждал этого визита уже многие месяцы, а дождь был единственным несчастьем в тот темный апрельский день.

Потом они сидели у камина и пили коньяк. Сиви улыбался каждой морщинкой, качал массивной головой и болтал о Смирне и своих недавних приключениях, ни разу не упомянув о Бернини или о жизни Мод в этот последний год. Он просто принимал ее присутствие в его доме и трудолюбиво, как муравей, выстраивал все более изощренные детали своих историй, чтобы она могла отвлечься.

Константинополь, 1899-й.

Пока Сиви нежил молодого морячка в гостиничном номере, постоянный любовник морячка, неуклюжий таможенный инспектор, начал выламывать топором дверь, крича, что сейчас убьет Сиви. Единственным путем к отступлению было окно, и дверь подавалась так быстро, что одеться он уже не успевал. Сиви выпрыгнул из окна, раскрыв над головой зонтик вместо парашюта, в длинной красной ночной рубашке на голое тело — в гостинице было достаточно прохладно и без ночной рубашки не обойтись, не важно, чем они там занимались.

Рубашка раздулась парусом, открыв его наготу прохожим на улице. И что еще хуже, он даже не видел, куда падает.

Даже не знать, нараспев произнес Сиви, изящно взмахнув рукой, в какую именно могилу попадешь? Дьявольская насмешка судьбы.

Но он удачно, подняв огромный фонтан брызг, приземлился седалищем в кадку с водой на тут же накренившейся армянской повозке. Лошади в этот момент понесли, потому что на них набросилась брехучая собака. Таможенный инспектор потрясал топором в окне гостиницы, а повозка уже грохотала по улице, и за ней с лаем неслась собака, а Сиви сидел по грудь в воде и все еще высоко держал зонтик. Рубашка пузырилась вокруг него, как гигантская красная кувшинка, он улыбался и любезно кивал ошеломленным зрителям на тротуарах, которые видели, как он прыгал из окна в самый подходящий момент, чтобы спастись бегством.

Или Салоники, 1879-й.

В юности Сиви находил особую сладость в проказах и не появлялся в своей оперной ложе до конца первого антракта. Он представал перед публикой в огромной красной шляпе, убранной розами, в длинных красных перчатках и ниспадающем свободными складками красном платье с массивным турнюром, а в ложбинке груди у него красовалась брошь невероятных размеров с фальшивым рубином.

По ярусам оперы слышались яростные перешептывания, но Сиви, казалось, был сосредоточен на сцене и не обращал ни на кого внимания и медленно поглаживал указательным пальцем роскошные усы.

Поднялся занавес. Зигфрид строевым шагом прошел на середину сцены и распростер руки, чтобы объявить о том, что свершил подвиг. И в этот самый миг Сиви резко вскочил на ноги и глубоким басом прогрохотал первые ноты соло. Это не только потрясло Зигфрида так, что он замолчал, и ошеломило зрителей — в ту же секунду занавес упал.

Александрия и Родос, и Рим, и Венеция, и Кипр, и Флоренция. Чтобы позабавить Мод, Сиви вспоминал бесконечные истории давних лет до тех пор, пока Мод невольно не рассмеялась. Целуя ее на ночь, Сиви прошептал, что эта весна в Смирне обещает быть особенно прекрасной, намекая, что она может жить на его вилле у моря, сколько захочет.

И поздней ночью, пока дождь стучал в окна дома, она без сна лежала в кровати, тихо всхлипывая в темноте, думая об этом нежном и чутком человеке, который как-то научился принимать все и всех в жизни, ничего не спрашивая и ничему не удивляясь.

В ладу с самим собой. Интересно, сможет ли она когда-нибудь обрести такую безмятежность.

Она впервые встретилась с Мунком в июне и поняла, что Сиви он вроде приемного сына. Это поначалу удивило ее, потому что она давно знала Сиви, а он ни единым словом не обмолвился о Мунке. Но потом она подумала, что в этом весь Сиви. Никогда не скрывая того, что касалось его лично, он тем не менее был крайне щепетилен, говоря о других, поэтому один его друг часто даже не подозревал о существовании другого. Мунк был ничуть не меньше удивлен, узнав, что у Сиви есть невестка.

И она американка с прекрасными зелеными глазами, сказал Мунк, беря Сиви за руку. Почему ты мне никогда о ней не говорил, старый ты грешник?

Сиви покачал головой и хитро улыбнулся.

Сказать тебе? Почему это я должен был тебе сказать? Не хочется усложнять ваши жизни. Симпатичная молоденькая вдовушка из Нового Света? Странствующий холостяк из Будапешта? Нет, я никогда не возьму на себя ответственность за такое предприятие. Кто знает, что из этого выйдет? На самом-то деле мои шкафы просто набиты родственниками и друзьями, о которых ты никогда не слышал. Это нормальное состояние, тебе еще предстоит это понять, когда доживешь до моих лет и обзаведешься опытом вроде моего. Просто невероятно, как с годами растет количество окружающих тебя людей. Даже когда ты просто идешь прогуляться исключительно по своим делам. Пойдем-ка выпьем чаю. Юному Мунку просто не терпится сообщить нам что-то архиважное, готов поклясться.

На самом деле Мунк приехал в Смирну, чтобы рассказать Сиви о том, что недавно стал приверженцем сионизма, и когда весь первый день они просидели вместе в саду, он говорил только об этом. Сиви отечески кивал, внимая восторженным тирадам Мунка о грядущих политических пременах в Палестине, а секретарь Сиви Тереза безучастно слушала. Но к тому времени Мод знала молодую француженку достаточно хорошо, чтобы понять причину ее деланного равнодушия.

И давно кончился их роман? спросила она Сиви позже, когда они остались вдвоем и он начал готовиться к вечернему выходу в свет. Сиви счастливо улыбнулся и уселся поближе, с явным удовольствием задержавшись, как всегда, когда речь заходила о любви.

Но дорогая моя, сказал он, приглаживая короткие седые волосы, их роман до сих пор длится.

Не думаю. Он об этом, может быть, еще и не догадывается, но она-то знает.

Ты имеешь в виду этот новый интерес к политике — еврейскому государству и так далее?

Да.

Сиви величественно покачал головой.

Чепуха. Одна страсть пробуждает другую. Наш друг Мунк искал свое дело долгие годы, еще до того, как холодные туманы Центральной Европы стали исподволь разрушать его пышную империю. В его жилах течет кровь великого Иоганна Луиджи Шонди, в нем живет неутомимый дух познания, и теперь, когда Мунк нашел свое дело, его пламя будет гореть еще ярче, освещая все уголки его души. Короче, это любовь. У него целая жизнь впереди, чтобы исследовать всевозможные любовные ландшафты. Средиземноморье наконец поймало его.

Сиви, у тебя отлично получается. Ты должен вернуться на сцену.

Что-то не помню, чтобы я со сцены уходил. Ну что, поспорим на драхму? Я за то, что их страсть только разгорится. А ты говоришь — она уже ушла?

Хорошо, спорим на драхму.

Сиви неожиданно подался вперед. Его лицо посерьезнело. Он взял ее за руку.

Нет, Мод, не надо. Это неправильно, разве ты не видишь? Никогда нельзя так делать, ты так никогда не будешь счастлива. Даже если это всего лишь драхма. Ни одной драхмы. Ты разве не понимаешь, что ставишь против любви?

Понимаю.

Значит, отказываемся от ставки?

Да.

Сиви улыбнулся и сжал ее руку.

Отлично. Самое малое, что мы можем делать на прекрасных берегах Эгейского моря, это почитать наших языческих богов. А они всегда были на стороне любви, как же иначе. Небеса, на какие проделки они только не пускались. Облик лебедя или быка уж точно не мог им помешать. Мы можем им только завидовать, но нам до них далеко.

Это твои боги, Сиви, но не мои.

Нет, моя прелесть, это не так, и все тут. Они принадлежат всем, кто жил в этом солнечном свете, день или вечность, не важно. Видишь ли, нам ничего не изменить. Призывай — не призывай богов, они все равно здесь.

Это ты придумал?

О нет, для меня слишком глубокомысленно. Это сказал достопочтенный советчик древности, а точнее, Дельфийский оракул. С этими словами он обратился к спартанцам, когда они замышляли войну против Афин. Что ж, они начали войну и восторжествовали, но потом над ними восторжествовали фиванцы, и к чему они в конце концов пришли? Ах да, в конце концов. В конце концов, все мы содомиты.

Мод рассмеялась.

Сиви. Это ужасно.

Конечно ужасно. Для этого времени суток — так и вообще гнусная позиция. Но ты понимаешь, что я имею в виду? Ты видишь, как сложно избежать любви? Даже когда мы поворачиваемся к ней задом, мы все равно в опасности.

Сиви, хватит.

Старик умиленно покачал головой и поднялся на ноги.

Ты, конечно, права. В этом городе, где в любом кафе развратники головокружительными способами утоляют свои страсти, столь мягкие замечания как-то даже неуместны. Но мы-то здесь, у очага, и дух материнства витает в этой комнате, а наверху невинный младенец ждет, пока его покормят. Кстати, для него ты уже выбрала.

Выбрала что?

Будущее. Ты ведь назвала его Бернини. С таким именем языческие боги просто не могут его не заметить. Хочет он того или нет, но солнце Средиземноморья всегда будет ему родным, и я предвижу, что он получит благословение. Вот так, а материнские заботы зовут тебя наверх. Мунк с Терезой ушли, чтобы в лунном свете вкусить загадок гавани, а я, пожалуй, рискну и заберусь в какой-нибудь тенистый уголок Смирны и поищу пищи духовной, которую для меня этот утешительный июньский вечер приготовил. Не пожелаешь мне удачи? Я уже не так молод, как раньше.

Мод рассмеялась. Стоя в дверном проеме, Сиви пригладил усы.

Ну так как? Ни одного скромненького пожелания?

Тебе они не нужны, старый ты распутник.

Не нужны? Под конец-то? Хм. Я, значит, должен философски покориться судьбе. Но стоицизм для меня превыше всего, хотя я, собственно, привык быть сверху. Так что, если утром тебе послышатся шепотки, не беспокойся. Это может оказаться задумчивый молодой мерзавец, пришедший сюда в поисках Зенона из Смирны, которого справедливо почитают за то, что и во тьме, и при свете солнца он жил в гармонии со своей природой. И абсолютно последовательно. Без смущения смешанного общества. Итак, адье. Смирна вновь манит меня, и кто я такой, чтобы противиться нежному шепоту любви? Адье, моя милая Мод.

В то лето Сиви хотел побывать на Крите, в деревне своего отца. Он просил Мод поехать с ним, но она отказалась, потому что там родился Яни и ей вновь пришлось бы вспомнить всю боль утрат, которую она не до сих пор не преодолела.

Сам Яни никогда не рассказывал эту историю. После смерти Яни ее рассказал Сиви, пытаясь объяснить Мод, почему Яни жил так, как жил.

Мать Сиви умерла, производя его на свет. Богатая сестра, жившая в ту пору в Смирне, предложила взять ребенка на воспитание. Отец Сиви, которого сломила смерть жены, согласился. Он решил бросить политику и вернуться в далекую деревеньку на Крите, туда, где он родился.

Он снова стал пастухом, как в юности. Полгода он проводил в горах, наедине со своим стадом, гонял овец от рассвета до заката, чтобы найти им скудную пищу. Он в одиночестве ночевал в сложенных из широких плоских камней хижинах, которые стояли в горах веками, выдерживая яростные ветры этого лунного ландшафта. В холодные ночи горного лета он не снимал сапог и грубого шерстяного плаща. Тьма окружала его до восхода солнца и после заката, и во тьме он поспешно съедал козью простоквашу и принесенный весной из деревни дважды выпеченный хлеб, твердый как камень, пока его не размочишь в воде.

Иногда он замечал движение на далеком склоне и мог передать привет другим кочующим пастухам. Расстояния были слишком велики, чтобы донести слова, и они разговаривали не словами, а скорее напевом, в котором смыслом обладали интонация и ритм. Возможность поговорить с человеком лицом к лицу выпадала редко — лишь когда в конце октября ущелья засыпал снег, — тогда приходило время спускаться в деревню и ждать, пока в апреле снега сойдут.

Только через четверть века отец Сиви, уже восьмидесяти четырехлетний, взял вторую жену, девятнадцатилетнюю девушку из своей деревни. Она вскоре понесла, а к концу беременности появились осложнения. Когда она была на восьмом месяце, они оба пошли через горы к северному побережью, в ближайший город, где можно было найти врача.

Было начало октября, и снежные хлопья уже заметали ущелья. Через два дня они дошли до последней северной гряды и увидели распахнувшееся перед ними Критское море. В ту ночь у нее начались преждевременные роды, и к рассвету стало ясно, что ребенок идет ножками вперед и задыхается.

Они обменялись несколькими словами — старик, проживший долгую жизнь, и женщина, жизнь которой только начиналась. Уйти предстояло не тому, но ничего не поделаешь.

Он обнял ее. Они оба осенили себя крестом. Тогда он вложил ей в руки по камню, а перекрученный корень дикого тимьяна просунул между зубами, разрезал ей живот своим охотничьим ножом и достал ребенка, а она потеряла сознание и умерла.

В то утро он начал спускаться к северному побережью с младенцем Яни на руках и окоченевшим телом жены, привязанным на спине.

Да, я тебя понимаю, сказал Сиви, а она сидела, уронив голову на руки.

Это жестоко, и бесчеловечно, и кажется варварством, но ты и сама должна понимать, что за жизнь у этих людей. В горах все равно что на Луне. Там к скалам лепятся только несколько стебельков дикого тимьяна, и мужчина должен искать эти стебельки целыми днями, с пяти утра до десяти вечера, чтобы козам было что есть. И мужчины ищут, они ходят взад-вперед по горам. В это почти невозможно поверить, если не увидеть своими глазами. Жизнь там трудна и жестока, и хотя они доживают до глубокой старости, если им не мешать, но мешают им часто, так что они то и дело сталкиваются со смертью.

Не так давно один ребенок играл в одной из таких деревень и в шутку снял колокольчик с козы своего отца и повесил на соседскую. Украли козу? К ночи отец мальчика был уже мертв, и сосед был мертв, и трое других мужчин мертвы, а к следующему утру в деревне не оставалось ни души. Потому что, если бы все семьи не ушли разом, братья и дядья продолжали бы убивать друг друга, пока не погибли бы все мужчины деревни. Они знали это, и им ничего не оставалось, как только покинуть свои дома и уйти прочь.

И эта жизнь такова, что они знают — у каждого есть долг и нельзя страшиться смерти. Конечно, Яни мог бы приехать с фронта, когда должна была родиться дочь, мог бы приехать, когда она заболела, но я не сомневаюсь, что ему это и в голову не пришло. Он был там, где должен быть мужчина, и делал то, что ему надлежало делать. Горцы в этом уголке Крита, единственные из всех греков, никогда не знали власти турок. Двести лет турки жгли их деревни, но они уходили в горы и возвращались с новым поколением сыновей, чтобы сражаться, они спускались с гор, и сражались, и видели, как умирают их сыновья, и возвращались обратно в горы. Двести лет они жили так, и когда они сопротивлялись особенно отчаянно, турки сажали их на кол и ставили перед ними зеркало, чтобы они могли видеть, как медленно умирают на жарком солнце. Самым славным из их вожаков был капитан Яни, который умер именно так, он был на несколько лет младше твоего Яни. Вот откуда твой Яни, и вот кем он был.

Мод вздрогнула. Она поняла, что, наверное, можно жить и так. Но сама она не захотела видеть эти горы.

Когда Мод сказала, что этим летом хочет побыть с Бернини, Сиви предложил ей остаться у него на вилле в Смирне. Она сразу же согласилась, планируя отправиться в Афины и найти работу переводчицы осенью, когда Сиви вернется. А Тереза уже уехала на лето на острова, и ее роман с Мунком резко оборвался еще в июне, как и предвидела Мод.

Мунк дважды заезжал в Смирну тем летом, и когда он приехал во второй раз, Мод провела с ним ночь. Ее толкнули к нему вино и одиночество, его толкнули к ней вино и нехитрые желания. На следующий день они улыбались, вспоминая об этой ночи и зная, что она не повторится. Мунк был погружен в дела сионизма, а Мод, как и раньше, думала, что осенью ей придется начать новую жизнь в Афинах. Но оба они знали, что эта длинная теплая летняя ночь станет началом дружбы.

Поздно ночью они заговорили о Терезе и сразу же поняли, что совсем ничего не знают о ее прошлом. Сиви рассказывал, что три года назад девятнадцатилетняя Тереза сошла на берег в Смирне, одинокая, без друзей и без денег. Один из ее попутчиков, знакомый Сиви, привел Терезу на чаепитие, и, чтобы помочь Терезе, Сиви предложил ей место секретарши. Вскоре он очень привязался к ней и шутливо называл своей приемной дочерью.

Еще один обласканный бесприютный агнец, сказал Мунк, совсем как я перед войной. Сиви очень обрадовался, когда она здесь появилась. Что бы этот старый грешник ни говорил, у него тоже бывают приступы тоски и одиночества, и теперь, когда она рядом, ему гораздо легче. Она — его семья, он очень любит ее, и я думаю, что и она по-своему к нему привязана. Но в Терезе есть что-то, чего мне не понять. Какая-то тайна. Что-то, что не позволяет ей ни с кем сблизиться по-настоящему. Я не могу этого объяснить.

Сиви больше ничего о ней не знает?

Это все. Да, еще то, что она получила образование в монастыре во Франции, и, очевидно, очень строгое, хотя сейчас она в церковь не ходит. Но ничего не знает ни о ее семье, ни о том, живы ли ее близкие, ни о том, как она попала в Смирну. Конечно, он никогда никого ни о чем не расспрашивает. Если с ним хотят поделиться, он только рад выслушать, и лучшего слушателя не найти. Но если от него что-то скрывают, он просто принимает все как есть и ныряет в новое знакомство как в омут головой — он всем предлагает свою дружбу. Это невероятно, кажется, будто он совсем бесхитростный и ни от кого не ждет вероломства. Конечно, иногда он должен хитрить, как же иначе. Но сам я ничего подобного за ним не замечал. Что говорить, Мод, ты же, наверное, все это знаешь.

Она кивнула.

Да. Когда я приехала сюда впервые, еще женой Яни, — какая-то американка без семьи, неизвестно откуда родом, — он ничего не пытался обо мне узнать. И этой весной, когда он увидел в дверях нас с Бернини, он ведь целый год обо мне ничего не слышал, не знал, что у меня ребенок, и что же? он расплылся в улыбке, обнял меня — и все. Ах вот и ты, как мило. Это все, что он сказал. И это были не просто слова. Клянусь тебе, в его взгляде не читалось ничего, кроме радости.

Мунк поднялся с постели, чтобы налить еще вина. Мод отхлебнула и стала смотреть в окно на огни гавани.

А когда у вас с Терезой начался роман?

Около года назад. Я впервые приехал к Сиви после войны, и, по-моему, довольно естественно, что мы с Терезой полюбили друг друга. Но я всегда появлялся в Смирне всего на несколько дней и не думал, что для нее это серьезно. И уж Тереза-то точно вела себя так, будто это для нее ничего не значит.

Та самая дистанция, о которой ты говорил?

Да. Не то чтобы она была со мной холодна, а как будто ей было все равно, что из этого выйдет. Она меня даже ни разу не спросила, когда я вернусь. Когда я появлялся — что ж, хорошо, когда уезжал тоже ничего. Но когда я приехал в начале июня, она вдруг ни с того ни с сего ужасно расстроилась и сказала, что больше не хочет меня видеть. Правда странно? Когда она мне это сказала, у меня было ощущение, что она говорит как во сне. Словно она сейчас не со мной и говорит о чем-то другом. Если I честно, я думаю, что дело не во мне, я ей безразличен, и уж точно не я вызвал у нее такой всплеск эмоций.

Я знаю, сказала Мод.

Как это? Откуда?

Мы ведь тоже несколько раз разговаривали с ней перед тем, как она уехала отдохнуть. Она была ужасно сдержанна и осторожна, но все равно проговорилась. Это, конечно, довольно странно, но мне показалось, что те места, о которых ты все время рассказываешь, то есть Палестина, Святая земля и особенно Иерусалим, ее чем-то смутно беспокоят. Я не знаю, почему я так подумала. Может быть, это как-то связано с тем, что раньше она верила в Бога, а теперь утратила веру. Как ты думаешь, вдруг она почему-то боится Иерусалима?

Мод тряхнула головой. И внезапно рассмеялась: над собой.

Боится Иерусалима, ты только подумай. Вообще боится чего-то, мы-то давным-давно не боимся ничего на свете. Ты ничего не боишься, Мунк?

Нет. Наше дело требует времени, но все получится.

Мод улыбнулась. Она приложила палец к носу.

Да? Иначе и быть не может? Вера отцов?

Не только, милая моя, гораздо больше. Вспомни, я стал сионистом благодаря бывшему японскому барону. И я смог встретиться с рабби Лотманом только потому, что однажды я разговорился о кавалерийской тактике с его братом-близнецом, бароном Кикути, героем Русско-японской войны.

Ну и что?

И вот мне посчастливилось встретиться с бароном Кикути в Константинополе, откуда мы оба держали под наблюдением тайные нити Балканской войны. И вот десять лет спустя он пишет мне и просит проведать его брата-близнеца, который перешел в иудаизм и, возможно, в данный момент изучает еврейский мистицизм в Сафаде. Но брата там нет, и я прослеживаю его путь до монастыря Святой Екатерины в Синае. Он укрылся там потому, что кого-то слишком заинтересовала его сионистская деятельность, и притворяется христианином-паломником, несторианцем из Китая. В монастыре я слушаю вечерние концерты на кото в исполнении этого человека, который теперь зовется рабби Лотман, и в этом необычном месте музыка звучит так странно и пугающе, что я не могу спать по ночам. И вместо того, чтобы спать, мы с бывшим японским бароном все говорим и говорим, и в результате венгерского еврея на Синае обращают в сионизм, причем обращает не кто-нибудь, а землевладелец-аристократ с севера Японии, которого буддизм научил умирать, а рождаться — синто.

Мод снова засмеялась.

Ни словом не соврал. И что же дальше?

И вот со всей этой географической и расовой, религиозной и эстетической пестротой сразу становится ясно, что нас поддерживает нечто большее, чем вера отцов. Очевидно, что кто-то наверху принялся за это дело и дал мне веру для моей миссии.

Мод потянулась и дернула его за нос.

Хорошо иметь таких помощников, сказала она. Единственное, что ты мне еще не объяснил, так это почему этим японским близнецам отведена столь важная роль в промысле Божьем.

Но это же просто, сказал Мунк, в свою очередь дергая ее за нос. Японцы — уникальные люди, они пришли на свои острова более или менее цельной общностью и со своей собственной культурой, как раз во времена Христа. Но никто не знает наверняка, откуда они пришли. В прошлом веке, когда они открыли свою страну для Запада и начали европеизироваться, они сами несколько раз выдвигали предположение, что вполне могут быть потомками десяти исчезнувших колен израилевых. Никто никогда не воспринимал это всерьез, а вообще-то даже сроки сходятся, если предположить, что они неторопливо шли через Азию, по пути выращивая зерно и скот, как все кочевые народы. Чтобы развивать свою уникальную культуру, чтобы стать определенно азиатским народом, когда они наконец прибудут на свои азиатские острова, — на все это им нужно было время. И наконец, я, кажется, забыл сказать, что и барон Кикути, и его брат оба миниатюрные мужчины с очень короткими ногами. Ноги у них такие короткие, что если не торопиться, пересечение одного из величайших континентов с запада на восток займет несколько веков. И наконец, промысел Божий заключался в том, чтобы за последние два с половиной тысячелетия Его избранный народ утвердился на двух оконечностях Азии и следил, чтобы ничего предосудительного не происходило на внутренних территориях, как известно, породивших самых ужасных тиранов в истории. Таковы вкратце факты. Ну, и что ты думаешь по этому поводу?

Мод улыбнулась и наполнила бокалы. Она подняла свой, чтобы произнести тост.

Chapeau ,[133] Мунк.

Благодарю вас, мадам.

Мод увидела перемены в Терезе еще до того, как в сентябре переехала в Афины. Она не могла поверить, что все действительно так плохо, но на деле оказалось еще хуже, как сказал ей Сиви при встрече в Афинах в конце следующей весны.

Она погибает, печально сказал старик. Ей все стало безразлично. Наркотики, и алкоголь, и любой мужчина, который заговаривает с ней на улице. Она сказала мне, что в прошлом месяце их было тридцать пять и у большинства она и имени-то не спрашивала. Потом она рассмеялась и сказала, что, по крайней мере, все они были бородатые.

Бородатые?

Да, нелепость какая-то. Я не знаю, что это значит и значит ли это хоть что-то вообще. Но мне не понравилось, как она это сказала, а смех… не смех, а стон отчаяния — слышать жутко. Но она не хотела, чтобы я ей помог, она говорит, что это не моя забота и я ничего не могу для нее сделать. Что ж, если это не моя забота, то чья же тогда? У нее, кроме меня, никого нет. Ох, говорю тебе, Мод, мне при одной мысли об этом дурно становится. Так не может дольше продолжаться. Или она что-то изменит в своей жизни, или погибнет. И она так молода, почти ребенок.

Мод взяла его за руку и согласилась с ним, не зная, что конец действительно близок, потому что контрабандист Стерн, человек из Иерусалима, тот самый, что помог Мунку найти рабби Лотмана, в сентябре устроил для О'Салливана встречу с Сиви в Смирне.

Сиви давал Стерну оружие, а Джо тайком его переправлял. Сиви, подпольный патриот, мечтающий о великой Греции, — о его тайной жизни Мод не узнает еще долгие годы. И Стерн, оборванец-контрабандист, который через десять лет спасет Мод жизнь, когда она будет в отчаянии стоять под дождем на берегу Босфора, готовая бросить все, потому что ее истерзали воспоминания о прошлом, и кинуться в воду с наступлением ночи.

Сиви, Тереза, Стерн, Джо. Только несколько месяцев оставалось им пробыть вместе, до того дня, когда разразится ужасная резня, непоправимо изменив их жизни.

Резня навсегда сломает Стерна. Сведет с ума утонченного Сиви. А о мучительных видениях Терезы, огне и дыме той ужасной бойни, внезапно с болью узнает Джо, когда настанет время, на маленькой одинокой крыше в Старом городе, где Джо будет нести стражу.

Смирна и Иерусалим. Языческий и священный города, которые однажды так сложно переплетутся в памяти Мод.

Глава 13 О'Салливан Бир

За двенадцать лет игры бывали и моменты затишья, когда один из троих друзей исчезал на несколько дней и даже недель, преследуя свою мечту. Мунк Шонди трудился ради будущего еврейского государства, Каир Мученик искал черный метеорит ислама, а О'Салливан размышлял над загадками утраченной Синайской библии и своей утраченной любви. Он думал о Мод, женщине, которая в 1921 году покинула его, забрав с собою их новорожденного сына.

Когда на Джо накатывали воспоминания, он уезжал из Иерусалима в Галилею, где держал свой крохотный гидросамолет, «Сопвич Кэмел».[134]

Джо выиграл «Верблюда»[135] в покер во время большого бурана 1929 года. В ту весну он научился на нем летать и построил для него ангар на берегах озера. Первый его полет в ту весну определил сценарий для всех последующих.

Поздно вечером он ехал в такси к заводи. Он запускал мотор на полную мощность, и «Верблюд» взмывал над тем, что раньше звалось Бет Джара, или Храм Луны, а потом быстро скользил на юг над Иорданом и проваливался в долину, пролетал мимо Нахараима, Вифсаиды и Иависа Гилеадского, мимо реки Иавок и Адама, мимо Джунглей Иорданских, где когда-то рыкали львы, оставлял далеко внизу домик в цветах, в котором когда-то жили они с Мод, домик рядом с Иерихоном — в этом названии тоже слышалось имя бога Луны, — а потом скользил между Моавитскими холмами и Мертвым морем, вдоль склонов горы Нево, где Моисей узрел землю обетованную, на которую так никогда и не ступила нога его, взмывал над равнинами и наконец достигал Акабы.[136] Джо летел вдоль западного побережья, пока не показывались мыс и гора, а значит, вот-вот начнется Синайский оазис.

Тогда Джо снижался и сажал «Верблюда» на песок. Он выносил на берег маленькую плетеную корзинку и бутылку с крестом святого Иоанна, на которой стояла дата — 1122 год от Рождества Христова, садился по-турецки под пальмой, ел свежие фиги, попивал неочищенный самогон и ждал, пока не побледнеет ночь и первые лучи солнца не осветят Аравийские горы, согреют пески и засверкают над водами в тех местах, где он так давно провел месяц с Мод.

Однажды у него произошла в этом богом забытом месте встреча со странным человеком, настолько необычным, что он иногда думал, уж не сон ли это, не видение ли, навеянное алкоголем и темным одиночеством, в котором пребывала его душа.

В первых лучах солнца он увидел, как со стороны Синая возникает маленькая, почти неразличимая фигурка и направляется к нему. Через некоторое время фигурка превратилась в араба, все так же направляющегося к нему. Джо потом вспоминал, что поразился — откуда бы арабу знать, что он сидит там, во тьме, в последний безлунный час перед рассветом, во тьме такой кромешной, что даже гидроплан совершенно исчезал в ней на расстоянии больше нескольких сотен ярдов. И все же араб шел прямо на него. Он шел на Джо прямо из ночи, из огромных черных холмов пустыни.

Серый свет лег на песок. Араб все приближался, а когда до Джо оставалось не больше десяти ярдов, остановился и улыбнулся. В руках он нес пастушеский посох. На нем была изорванная накидка, он был бос, с головой, обвязанной старой тряпкой, — бедняк неопределенного возраста. Он жестикулировал, улыбался и дружелюбно приглашал Джо следовать за ним.

И это был, конечно, сон, потому что Джо поднялся на ноги. Зачем? Джо не знал, просто ему показалось, что по-другому поступить нельзя. Пастух ободряюще кивал, и вот Джо уже зашагал вслед за пастухом вдоль берега, удаляясь от гидроплана.

Какое-то время они шли по пескам, а потом араб остановился и протянул Джо посох. Он улыбнулся и указал на воду. Джо снял ботинки, рубашку и штаны и вошел в воду по колено, держа посох в руке.

У побережья были мели, и, пройдя пятьдесят ярдов, Джо все еще был в воде по пояс. Араб все кивал и улыбался с берега и показывал Джо, чтобы он шел дальше. Джо улыбнулся, сделал еще несколько шагов и тут погрузился в воду по грудь. Он добрался до конца мели, и дно у него под ногами резко ушло вниз.

Им овладели какие-то нелепые мысли. Что, если пастух так и будет указывать на восток? Далеко ему придется плыть? Через Акабский залив в Аравию? Обогнуть Аравийский полуостров и выйти в Индийский океан? А оттуда в Тихий?

Зачем? Где окончится его плавание? Может быть, ему придется плыть вечно. Плыть весь остаток жизни, пока не достигнет Аранских островов и не умрет. И что, интересно, подумают бедуины, когда найдут на берегах Синая брошенного «Верблюда», а рядом с ним — плетеную корзинку со свежими фигами и бутылку ирландского самогона с крестом святого Иоанна и датой: год 1122 от Рождества Христова?

Араб неожиданно возбужденно закричал. Джо услышал, что рядом кто-то испуганно скулит. Вода уже доходила ему до подбородка. Он обернулся и только теперь заметил, что слева от него, там, где кончалась мель, над водой возвышались скалы. Бедуин возбужденно показывал знаками, чтобы он подплыл к камням.

Джо повиновался. На скале сжался испуганный пес. Пастух кричал и размахивал руками, и Джо понял. Он протянул посох к скате, и пес вцепился в него зубами. Он поплыл назад к берегу, волоча за собой посох, а пес плыл за ним. Когда они добрались до берега, араб засиял от счастья. Джо улыбнулся и вернул ему посох. Он подобрал одежду, и они вместе пошли по берегу, а пес радостно вертелся в ногах у хозяина.

Джо предложил пастуху самогона, но тот понюхал бутылку и вежливо отказался. Он указал на крест на бутылке и засмеялся. Потом он торжественно положил руку на сердце, склонил голову и побрел туда, откуда пришел. Взобравшись на первую гряду, пастух обернулся и на прощание помахал Джо рукой, и в тот же миг встало солнце, осветив этого босоногого человека.

Пастух исчез. Джо уселся на песок и смотрел, как солнце поднимается и плывет над заливом, недоумевая, кто же это появился сто стороны Синая и лишь улыбками и жестами, без слов, заставил его войти в море — Джо и не знал, зачем подчинился, пусть это даже означало, что ему придется плыть вечно.

Бог восхода? Бог света?

Странные бывают встречи на берегах Синая, где они с Мод когда-то познали любовь.

Осенью 1933 года, под вечер, Каир прошел по тихим улицам Армянского квартала и постучал в дом, где жил Джо. В дверях появился пожилой армянский священник. Каир был изумлен.

Вы ищете ирландца? любезно спросил священник.

Да, сказал Каир. Я думал, он тут живет.

Вы не ошиблись. Поднимитесь по внешней лестнице и налево.

Каир поблагодарил священника, и дверь закрылась. Он стал подниматься по винтовой каменной лестнице. Очевидно, старый дом много раз перестраивался, потому что из стен в самых неожиданных местах выдавались какие-то пристройки. Лестница круто извивалась между этажами и наконец привела Каира к короткому каменному мостику, который вел из основного здания в маленькое строение на заднем дворе. Каир пересек этот мостик, перекинутый над узким внутренним двором, прошел последний пролет лестницы и остановился. Теперь он не знал, что и думать.

Он оказался на крыше, совершенно пустой, если не считать маленькой, низенькой квадратной каморки без окон. Он подергал дверь, но дверь была заперта. Ничего не понимая, он уселся на низкую стену, ограждавшую крышу, и, теряясь в догадках, стал смотреть на Старый город. Он не знал, сколько времени прошло, и вдруг услышал у себя за спиной знакомый мягкий голос.

Ну так что, нравится вид?

Каир обернулся и рассмеялся. На Джо был потрепанный мундир времен Крымской войны, очки-консервы на шее и летный кожаный шлем. Когда он быстро подошел к Каиру, почесывая бороду, очки постукивали о Крест королевы Виктории.

Эй, Каир, что тут такого смешного?

Твой костюм. Я и не знал, что в Крымской войне участвовали летчики-истребители.

Не знал он. Что ж, я тоже вроде как не знал, лет почти до тридцати. История так загадочна, пока ты молод. Так ты меня искал?

Да нет, что ты. Просто шатался по крышам Старого города, чтобы убить время. Отсюда, конечно, не так далеко видно, как с вершины пирамиды Хеопса, но вид здесь более разнообразный, что ли. Где ты живешь, кстати?

Здесь.

Но мне показалось, здесь живет пожилой армянский священник.

А, ты встретил внизу отца Зенона. Отличный старикан, лучше не бывает.

Не сомневаюсь.

Он библиотекарь в Армянском квартале и еще лепит отличные кувшины. Сначала мною занялся священник-пекарь, потом — священник-гончар. Отлично у меня все идет в Иерусалиме. Хочешь выпить?

Не откажусь. Так где, ты сказал, ты живешь?

Джо пожал плечами. Он отпер дверь каморки. Каир последовал за ним и остановился в дверях, оглядывая узкую железную койку, обшарпанный деревянный сундук, маленькое треснувшее зеркало над столиком, на котором стояли таз и кувшин, лежали кусок мыла, расческа и зубная щетка, а на крючке аккуратно висело полотенце. У книжной полки на стене стояла керосиновая лампа. В изголовье койки висело распятие. Потолок каморки был так низок, что Каир не мог в ней распрямиться, но он, конечно, был гораздо выше Джо.

В одном углу был приземистый буфет, в другом — маленький камин. Джо достал из буфета два стакана и бутылку и разлил виски. Они вернулись на крышу и уселись на стене.

Вот оно, Каир, детка, домашний, и лучший, кстати, самогон в Старом городе. Только не подумай, пожалуйста, что я верующий, только потому, что видел у меня это распятие. Это всего-навсего привычка, я с этим вырос. Тебе не кажется, что вид на север отсюда лучше всего? Я придерживаюсь именно такого мнения.

Каир кивнул.

И что все это значит?

Что?

Эта убогая лачуга. Эта монашеская келья.

О чем ты, не пойму. Я здесь живу, и ничего такого особенного это не значит.

Не значит? Ничего не значит, когда один из богатейших людей в Палестине живет вот эдак?

Ох уж это мое плутовство, вздор это все, Богом клянусь. Я родился крестьянином и не вижу причины, почему бы мне не жить так, как я живу.

Джо снял кожаный шлем и очки-консервы. Он закурил сигарету и отхлебнул из стакана. Каир обхватил колено руками, откинулся назад и, прикрыв глаза, помолчал.

Ты там небось еще и готовишь?

Да уж. Лучшая тушеная баранина к востоку от Ирландии. Плотная еда и питательная, особенно зимними вечерами.

И как ты согреваешься этими зимними вечерами?

Топлю торфом. Мило и уютно, лучше не бывает.

Могу себе представить, как здесь уютно, когда с севера идет зимняя буря.

А что, Каир, ты разве не богаче меня?

Может быть.

И Мунк тоже?

Был бы богат, если бы не раздавал все направо и налево.

Верно, это правда, Мунк, наш милый идеалист. Знавал я еше одного такого же, он тоже мечтал, чтобы у его народа была родина. Но его народ одновременно и арабы, и евреи, и христиане, если можешь представить себе столь безнадежную ситуацию. Я его ненавидел, но я тогда был такой молодой! И все равно я восхищаюсь нашим дорогим революционером Мунком и его трехуровневыми часами, у него всегда время есть время — в любой час дня и ночи, быстрое, или медленное, или вообще несуществующее. Он и этого добьется, наш Мунк. Надеюсь, по крайней мере. Хорошо, если в конце концов выиграет тот, кто верит не только в деньги. Но ты-то почему сюда забрел? Посмотреть, насколько я готов к зиме?

Мы беспокоились о тебе, Джо. Мунк решил, что одному из нас надо зайти и взглянуть.

Не о чем волноваться. Я просто летал на «Верблюде» полюбоваться прекрасными осенними закатами.

На Акабе?

Вот-вот.

На целых три недели?

Неужто так надолго? Да, кажется, надолго. Я, видишь ли, выпил там глоток-другой.

Другими словами, три недели не просыхал.

Не может быть, чтобы так долго.

Ты прав. Тебе пришлось хотя бы день не пить, чтобы долететь обратно.

Да не то чтобы я совсем не мог, проблема не в этом, просто очень уж падать страшно. Кому захочется погибнуть, навернувшись с небес? Не мне. Так что я просто не рискнул забираться в гидроплан в таком состоянии. Надо просто сидеть спокойно, смотреть на воду и держаться, пока все внутри не устаканится. Даже ходить и то страшно. Ужасное чувство, страшно боишься упасть.

Джо пытался улыбнуться, но лицо у него было грустное и измученное. Он опустошил стакан и закурил новую сигарету.

Есть один стишок, сказал он, который отлично описывает мои последние три недели, и вот как он звучит.

[137]

Нравится, Каир? В нем есть звук, в этом стихе, величавость в нем есть, и этот стих не умрет, пока люди не разучатся говорить. Но поскольку у нас в заведении крепкого нет, я вот думаю, а не налить ли мне еще стакан этого приятного напитка, который похож на воду, но гораздо ласковей. Присоединяешься?

Нет, спасибо. Для меня этот виски чересчур крепкий.

Да уж, думаю, в этом ты прав. Наверное, надо с этим родиться. Но все равно он отлично помогает, когда чувствуешь себя как последний горящий кусок торфа зимой, сплошь холодные серые ошметки и пепел. Что ж, тогда я сам за собой поухаживаю.

Каир покосился на свои руки, пока Джо ходил внутрь наполнять стакан. За его спиной били крылья, на маленькую крышу как раз под ними садился голубь. Этажом ниже виднелись две маленькие деревянные голубятни. К ним вела короткая лесенка.

Ты держишь голубей, Джо?

Для компании, понимаешь ли. Он поест и завалится спать, и все остальные тоже, как прилетят. Они устали, это же сразу по ним видать.

Откуда они прилетают?

Джо пожал плечами.

С Акабы, полагаю.

Ты их туда берешь с собой?

Хоть какая-то компания, и потом, когда я уезжаю оттуда, то машу им рукой, мол, можете лететь, куда хотите. Просто поразительно, как это они долетают сюда с Синая и находят эту малюсенькую крышу. Крохотная крыша, затерянная в Иерусалиме, а ведь перед ними целый мир. Я, когда это осознаю, начинаю думать о доме и вспоминаю, где он у меня.

Джо спустился по лесенке и насыпал голубям зерна. Когда Джо вернулся, Каир стоял в дверях каморки, разглядывая распятие.

Я так и знал, теперь ты будешь думать, будто я верующий, а ведь Христос — это просто выдумки. Почему ты так думаешь, а?

Каир кивнул. Он положил руку на плечо Джо.

Эй, к чему эта рука? Мне что, нужна поддержка или что-то вроде этого? Что, похоже, будто на меня сейчас накатит приступ и я вдруг забоюсь упасть?

Джо, почему ты мне о ней не расскажешь?

О ком?

О женщине, с которой ты однажды поехал на Акабу. Это было, когда ты впервые попал в Иерусалим, ведь так?

Да.

Ну и?

Ну и я встретил ее здесь.

Где?

Здесь. В Старом городе.

А конкретнее?

В церкви.

В какой церкви?

Просто в церкви, какая разница.

Скажи, Джо.

Ну ладно, боже мой, это был храм Гроба Господня. Я приехал в Иерусалим всего несколько недель назад, а до этого четыре года скрывался в холмах Корка, где не с кем было слова сказать, а до того всего несколько дней на дублинском почтамте, а до того я был просто мальчишкой с Аранских островов. Там-то мы и встретились, и она не сказала ни слова, она просто сделала это в крипте храма Гроба Господня. Я хочу сказать, что я до этого никогда не был с женщиной, я вообще ничего про них не знал. Ты понимаешь?

Да.

Ладно. И вот мы встретились. Я, только что с болот, где четыре года сражался с англичанами, в холоде и сырости, проваливаясь по колено на каждом шагу, и вдруг появляется эта женщина, и мы с ней отправляемся в пустыню. Это Хадж Гарун предложил. Тогда была весна; Хадж Гарун сказал, что весна — самое время для пустыни, там все цветет, а через две недели все цветы завяли. Благослови Господь его кости, благослови старикана за то, что он мне это посоветовал, потому что мы отправились на Акабу, прошли по побережью и нашли крохотный безлюдный оазис, и мы там были только вдвоем, с одной стороны — красная пустыня Синая, с другой — голубой залив, и песок такой горячий, и вода такая прохладная, и полно арака, и свежих фиг, и вообще — ночи и дни без начала и конца. Понимаешь, Каир? Мы пробыли там месяц, мне было всего двадцать лет, и я и подумать не мог, что бывает такое солнце, такое небо, такие ночи и дни. Господи, просто подумать не мог. Понимаешь?

Да.

А оказалось, что и ее я тоже не знал. Когда мы вернулись сюда, все изменилось. И шло все хуже и хуже, а я не понимал почему. И вот она ушла из нашего маленького домика в Иерихоне, где мы поселились на зиму, и забрала с собой нашего новорожденного ребенка, я был в отъезде, я так никогда его и не видел, пришлось разыскать повитуху, чтобы хотя бы узнать, что родился мальчик. Ну вот и все. Хватит. Двенадцать с половиной лет назад она ушла от меня, и вот так-то я оказался в нашей чертовой игре. Именно таким, черт меня побери, образом. После этого я хотел только денег и власти, а что еще-то бывает?

Ты все время возвращаешься в Акабу.

Да, еще бы. И еще я все время возвращаюсь в ту крипту, в храме Гроба Господня, все возвращаюсь и возвращаюсь, сам не знаю почему. Мне надоело возвращаться. До смерти надоело, Каир.

И что, у тебя больше не было женщины?

Была, но всего одна. Ее звали Тереза. И это странно, потому что Мунк познакомился с ней задолго до меня. Они одно время были вместе.

И что, она теперь изменилась?

Да, разница есть. Когда Мунк познакомился с нею в Смирне, она была молода и беззаботна. А когда я познакомился с ней в Смирне, она была все еще молода, но сходила с ума. А здесь она вообще другая.

Джо опустил глаза и осушил стакан.

Она сейчас живет внизу, сказал он тихо. Она живет у отца Зенона. Он о ней заботится, защищает ее и прячет ее от всех из-за того, что она такая. Хороший он парень. Поэтому он и взял ее под защиту. Чтобы люди не разевали на нее рты и чтобы уберечь ее от насмешек.

Из-за чего?

Из-за стигматов. У нее стигматы.[138] Только он да я, мы двое их видели, а больше никто.

Той осенней ночью небо сверкало звездами. Темнота поглотила просторы Иудеи над крышей в Армянском квартале, где сидели Джо и Каир, перебирая годы посреди куполов, шпилей и минаретов Старого города.

Тереза?

Одна Тереза была любовницей Мунка в Смирне после Первой мировой войны, а во время резни в Смирне в 1922 году Джо видел другую Терезу, она в муках кричала и билась головой об пол.

В Смирне?

Джо отправился туда, чтобы повидаться с человеком по имени Стерн. Он тогда переправлял оружие для Стерна, и Стерн хотел, чтобы он встретился с одним человеком в Смирне, пожилым греком, который поставлял Стерну оружие, с тем чтобы Джо мог вести с ним дела без посредников. Грека звали Сиви, Тереза была его секретаршей. Это было в сентябре 1922 года. Джо взял с собой Хадж Гаруна.

Но в Смирне у них не было времени говорить о делах: ни о делах Стерна, ни о делах Сиви, ни про то, как Джо переправлять оружие от одного к другому. Резня началась сентябрьским воскресеньем, турки стали убивать армян и греков, и Смирна превратилась в сплошную бойню, и в море пламени. Джо и Хадж Гарун остановились по адресу, который им дали, — на вилле Сиви у моря. И там они обнаружили Стерна и Терезу — они пытались утащить Сиви в безопасное место, у старика кровоточила рана на голове, он бредил, его избили турецкие солдаты, которые ворвались в дом и принялись грабить.

Стерну и Джо удалось вынести старика. Тереза тогда еще держалась, но потом она тоже стала валиться и бредить. И пока горел город и продолжались убийства, Джо застрелил напавшего на них солдата-турка, Хадж Гарун добил ослепленного старика-армянина, умиравшего от ожогов, а Стерн перерезал горло армянской девочке, чтобы прекратить ее невыносимые мучения. Крики и дым в переулках Смирны, крики и смерть повсюду, в этом кошмаре на берегу моря.

Им всем удалось спастись. После этого Джо перестал работать на Стерна. Никогда больше он тайно не провезет ни одной винтовки, ни для кого. Ни одно дело в мире не стоит такой резни.

А Сиви?

Он сошел с ума в ту ночь.

А Тереза?

Джо не знал, что с ней сталось после Смирны. Порвав со Стерном, он потерял связь со всеми, кроме Хадж Гаруна. Но, как оказалось, Мунк тоже знал Стерна и рассказал Джо, что Стерн по-прежнему занимается контрабандой оружия, а к Сиви так и не вернулся рассудок. Но о Терезе Мунк ничего не знал. Она просто исчезла.

Ее не было год. Через год после Смирны, ясным вечером в начале ноября, она появилась у Джо на крыше. Если быть точным, это было пятого ноября. Для измученного сознания Терезы выбор дня был неслучаен, как потом обнаружил Джо. Он не знал, зачем она его искала, и не расспрашивал ее. Она принесла с собой бутылку коньяку, и сидели они на том же месте, где они сейчас сидят с Каиром, пили и разговаривали, не вспоминая о Смирне. Будто случайные приятели, когда-то познакомившиеся на празднике или вечеринке, вот решили поболтать, разве не так?

Ясная ночь и коньяк, звезды, случайные звуки, доносящиеся из переулков. Джо той ночью казалось, что им лучше не иметь прошлого. Их прошлого. Тех ужасных часов, через которые они вместе прошли в Смирне. Лучше выпить еще и слушать шепот Старого города, который никогда не засыпает. Шло время, они занялись любовью. Она сама настояла на этом, но потом сидела на кровати и рыдала в истерике, и Джо подумал, что она пьяна. Он попробовал ее успокоить, но она так дико кричала, что ему пришлось дать ей пощечину, и другую, и третью, и только тогда она умолкла. Потом она начала что-то говорить, быстро, лихорадочно, как в бреду, и слышать ее голос было невыносимо. Она сказала, что она дурная, что она само зло. Перед тем как они встретились с Джо, она целый год спала с каждым бородатым мужчиной в Смирне, потому что помешалась на Христе, сказала она, истерически хохоча. Потому что ей надо было найти Христа, а единственное, что она помнила по картинам в монастырской школе, где воспитывалась в детстве, так это то, что Христос был с бородой. Борода. Я забыла его лицо, выкрикнула Тереза, истерически хохоча.

И что же — ни один из этих мужчин в Смирне не был Христом, сказала она. А в огне и дыму резни ей было видение, и тогда она не выдержала. Она видела, как Джо стоял над ней, с бородой, со сверкающими глазами, в которых горели огни Смирны, и она подумала, что наконец-то нашла лицо для Христа и поэтому пришла к нему той ночью. Чтобы заняться с ним любовью, чтобы использовать его, чтобы воплотить ее извращенные видения.

И как тебе это нравится? кричала она. Нравится?

Джо застонал.

Перестань, грустно прошептал он. Перестань.

Но она не могла. Она все кричала и насмехалась над ним до тех пор, пока он не смог этого больше выносить и тоже закричал, что она дурная и злая, закричал, что она навсегда проклята. Проклята навсегда.

Тереза услышала его и вдруг опомнилась, лицо ее посерьезнело, она взглянула ему в глаза.

Я правда проклята навсегда, сказала она просто. И вдруг она превратилась в маленькую голую женщину, сжавшуюся на его узкой железной койке, съежившуюся и напуганную, и зашептала голые слова, ужасные голые слова.

Нормандия. Замок, где родились Тереза и ее брат. Их отец, граф, был фанатично верующий человек, а их мать — простая и тихая женщина. Тереза когда-нибудь станет похожа на нее.

Шлюха, кричал их отец. Вот кем ты была, когда я тебя спас.

Маленькая Тереза и ее брат съеживались в углу, слушая все те же ужасные слова, он все повторял и повторял их, а мать, склонив голову, всегда молчала. Потом мать перестала вставать с постели, и они слышали, как слуги в кухне шептались об опиуме.

Отец рассчитал всех слуг. Он сказал детям, что его стыд перед Богом так велик, что он никому не может позволить увидеть их мать в таком состоянии. Они будут жить в замке одни и молиться об искуплении ее грехов, которое Господь обязательно дарует, если они будут молиться с должным усердием.

Но ничего им не было даровано. Вместо этого, когда дети играли однажды днем во дворе замка, они услышали глухой стук в кладовой. Они заглянули внутрь. К стене был прислонен крест, сколоченный из старых досок. Отец гвоздями прибивал к нему мать.

Они набросились на него, но он оттолкнул их. Они снова напали на него, но он замахнулся на них молотком. Они побежали через поля к ближайшему соседу, викарию, который помчался в замок вместе с ними. Отец сидел у подножия креста, всхлипывая. Голова матери бессильно упала. Она уже задохнулась.

Викарий пошел к епископу, и было решено из-за религиозной подоплеки не предавать скандал огласке. Епископ и магистрат договорились не высылать графа, поскольку он мог проболтаться о том, что сделал. Детей заставили положить руки на распятие и под страхом вечного проклятья и адских мук поклясться, что они никогда не расскажут о том, что видели. Свидетельство о смерти гласило, что их мать умерла от хронической болезни.

Викарий переехал в замок. Тереза и ее брат почти не видели отца, которого викарий водил в церковь семижды в день, соблюдая часы молитв. В остальное время, повинуясь приказанию викария, отец не выходил из своих комнат.

Отец нес епитимью, но никто не знал, что он соблюдал пост так строго, что почти совсем отказался от пищи и лишь пил неразбавленный кальвадос, — годы шли, и примеси древесного спирта в кальвадосе стали медленно пожирать его мозг.

Внезапный взрыв тщательно скрываемого безумия случился пятью годами позже, в семейной часовне, в годовщину убийства, на особой мессе, которую каждый год совершал епископ. Во время последнего причастия измученный старый граф неожиданно вскрикнул и бросился к алтарю. Его не успели остановить, и он взобрался на алтарь. Он распростер руки навстречу распятию, а слова, что он прокричал, были слова прокаженного на берегах Галилейских.

Господи, если хочешь, можешь меня очистить. [139]

Он подпрыгнул, чтобы обнять распятие, промахнулся — и выпал из окна, разбив яркий витраж, изображавший сад под Иерусалимом и встречу двух родственниц, которые однажды познают печаль, — Марии и Елизаветы.[140]

Окно исчезло, осколки цветного стекла перерезали графу горло, и только свечи тихо лили свет в часовне.

Тереза и ее брат вернулись в замок и продолжали жить как жили, каждый в своем собственном мире, в уединении своей любви. И постепенно под серыми небесами Нормандии, далеко от черных перекрученных корней прошлого, они начали мечтать о другой, вечной земле у Нила, где голубые небеса без изъяна и дальние горизонты — без конца и края, — древняя мечта о вечном фараоне, сочетающемся браком со своею вечной сестрой.

Однажды Тереза бросилась с лестницы. Брат отнес ее в комнату и в ту же ночь пошел в насквозь промокший лес, чтобы в рыхлой вонючей земле вырыть глубокую могилу их безнадежной любви и похоронить там маленький комок нерожденной плоти, завернутый Терезой в то самое платье, в котором она была на первом причастии, когда-то кипенно-белое, струящееся складками, а теперь пропитанное кровью до последней петли изящных кружев, обреченное сгнить в подлеске, между поваленных лоз и слепых обитателей сырой земли.

В ту зиму воющие ветры памяти, попавшей в ловушку, начали угрожать ее брату. В кладовой, где была распята их мать, он облил себя керосином и чиркнул спичкой.

И вот в девятнадцать лет Тереза оставила все позади и полетела на юг, на Средиземноморье, случайно оказавшись в прекрасной Смирне, где ее приютил Сиви и где благодаря ему она прожила несколько лет в мире и покое — но лишь для того, чтобы понять, что ей не убежать от ужасов прошлого, и предаться всем возможным грехам, скатываясь все ниже и ниже.

До тех пор, пока ужасная резня не объяла Смирну, пока Сиви не сошел с ума от боли и пока на их защиту неожиданно не встал морщинистый человек без возраста, призрак в ржавом шлеме и линялой желтой накидке, волочащий за собой длинный меч.

Кто это? вскрикнула она, и мягкий голос с ирландским акцентом прошептал ей, все хорошо, старик просто вообразил, что он архангел Гавриил и пришел, дабы сокрушить всех врагов Господних.

Она повернулась, подняла глаза и увидела склонившегося над ней маленького темноволосого человека с бородой и горящими глазами, как на картинах в монастыре ее детства.

Христос во мраке и дыму, с пистолетом за поясом. Христос в огнях Смирны.

Рассвет уже пришел на крышу в Старом городе, когда Тереза закончила свою историю. Джо погладил ее по голове и укутал ее, голую, еще одним одеялом. Она отказывалась одеваться, пока не расскажет ему все. Он поднялся и пошел к двери, а она осталась на узкой железной койке. Он открыл дверь и, стоя в сером утреннем свете, стал смотреть на север.

Джо?

Да.

Я раньше никому не рассказывала. Никогда. Ничего, что я тебе рассказала?

Ничего, грустно сказал он. Ничего. Такое лучше не держать в себе.

Джо? Тот витраж в Нормандии? Сад под Иерусалимом, где Мария встретилась с Елизаветой?

Джо неожиданно поник. Он прислонился к двери и вздохнул.

Да, я знаю, Эйн-Карем. Я был там. И вчера был День святой Елизаветы. Ты решила прийти сюда, ко мне, именно в этот день. Почему?

Потому что там я живу, Джо. Со Смирны, весь прошлый год, я живу там. Я там работаю, в колонии прокаженных. Джо, прошу тебя… Руки, что обнимали тебя ночью, обмывают прокаженных. Обмываютпрокаженных. Они ни на что больше не годны. Джо? Ты можешь простить мне все мои грехи? Я знаю, что Господь никогда не простит, но ты? Я так долго была дурной, и я знаю, что у меня нет права даже ходить по этим улицам, куда Он пришел страдать и умирать за нас. Вчера вечером, когда я вошла в ворота, я думала, что меня поразит молния. Но мне надо было рассказать кому-нибудь, а ты единственный человек, с которым я осмеливаюсь говорить, потому что ты меня по-настоящему не знал. Я так долго боялась Иерусалима, Джо, ты не можешь себе представить, и никто не может. И я слаба, я совершала один ужасный грех за другим, и так всю жизнь, и за это пострадала, но именно поэтому я и поехала в Эйн-Карем. Чтобы быть рядом с Иерусалимом, чтобы смотреть на него снизу, на Священный город, который никогда не будет моим. О Джо, пожалуйста? Я знаю, то, что я сделала с тобой прошлой ночью, ужасно, но если ты скажешь, что прощаешь меня, я уйду, и ты меня больше никогда не увидишь, клянусь. Я уйду и больше никогда не побеспокою тебя. Только здесь, один разочек, прости меня здесь. Разочек. Пожалуйста!

Он стоял в дверях. Новое солнце тронуло купола, шпили и минареты золотым перстом. По лицу Джо текли слезы, у него не прервалось дыхание, он не в силах был говорить.

Да, маленькая Тереза, да, моя маленькая, моя измученная. Конечно, я тебя прощаю.

Его словами, Джо? Пожалуйста! Я уйду, и ты больше меня никогда не увидишь. В Его городе? Пожалуйста!

Джо кивнул. Это были не его слова, но он все равно произнес их, потому что больше никто не мог произнести этих исцеляющих слов. И вот он, глядя в пол, прошептал то, что Христос сказал женщине в доме фарисейском.

Прощаются тебе грехи твои, вера твоя спасла тебя. Иди с миром. [141]

Вскрик, почти безмолвный вскрик как ножом прорезал его всей болью Смирны. Джо поднял глаза и посмотрел на койку. Тереза сидела, протянув перед собой руки, не отрывала от них взгляда и молча кричала.

Джо тоже смотрел. На ее ладонях появились отверстые Христовы раны, сочащиеся кровью.

Джо поднялся со стены и беспокойно заходил по комнате.

Я не знаю, сколько я так простоял, Каир. Казалось, что вечно. И она тоже не шевелилась. Она сидела на кровати голая, с нее упали простыни, и смотрела на свои ладони, глядя, как появляются раны, как течет кровь, мы оба смотрели, не в силах поверить. Я даже не помню, произнесли ли мы после этого хоть слово, и не помню, как и почему я потащил ее к отцу Зенону, но я это сделал.

Она была потрясена, но и я был не лучше. Отец Зенон перевязал ее, положил на кровать и молился подле нее весь день и всю ночь. Он просил меня никому не говорить об этом, и я, конечно, молчал, мы оба притворялись, что это все просто так, ничего не значит.

Но это было не просто так, Каир. Не просто так. Через несколько дней раны исчезли, но спустя месяц вновь появились, снова исчезли на месяц и теперь появляются все так же. С тех самых пор, как мы занимались здесь любовью, — появляются в течение десяти лет.

Что говорит отец Зенон?

Что он исповедует ее и что я не должен никому рассказывать о ее стигматах. Она никуда не выходит, просто не хочет выходить. У нее где-то внизу есть комната, я не знаю где, и она почти не выходит оттуда, а когда раны вновь появляются, она от всех затворяется, даже от отца Зенона. Я доверяю ему и уважаю его. Никто лучше него о ней не позаботится.

Ты с ней встречаешься?

Никогда.

А хотел бы?

Не знаю. Я виделся с ней первые три-четыре месяца. Мне казалось, что она этого хочет, что ей это нужно. Мы мало что делали, даже почти не разговаривали, просто сидели по вечерам во внутреннем дворе. Но однажды отец Зенон пришел ко мне и сказал, что она не придет и лучше бы мне к ней вообще не приходить.

Он сказал почему?

Нет.

А ты спрашивал?

Нет.

Каир кивнул. Джо снова сел. Луна зашла, и купола, шпили и минареты Старого города постепенно исчезли в мягком звездном отблеске полуночи.

Знаешь, сказал Джо, я, наверное, недолго пробуду в игре.

Почему?

Как тебе сказать — ведь игра идет уже почти двенадцать лет, так? В декабре будет двенадцать.

Последний день декабря, сказал Каир. Ты сидел в той кофейне, и на душе у тебя было горько, потому что тебе всего несколько месяцев назад исполнилось двадцать два, а тебе было уже восемьдесят пять лет от роду, и тут вошел я вместе с Бонго, чтобы спрятаться от ветра, а потом появился Мунк со своим самурайским луком и трехслойными часами, и так-то все и началось. Холодный зимний день, и в воздухе определенно пахло снегом.

Да. Ты знаешь, я тут, когда последний раз был на Акабе, поразмыслил. Думал, что, наверное, пришло время сняться с насиженного места. Думал, что вот последние двенадцать лет я говорил себе, что хочу того-то и того-то, а на самом деле, может быть, это совсем не то, что я хочу.

Джо широким жестом обвел рукой городские крыши.

Что мы знаем о том, что здесь происходит? Оно происходит, вот и все. Ты когда-нибудь слышал о Синайской библии?

Что это?

Ну, это вроде как подлинная, первая Библия. Она вроде была написана примерно три тысячи лет назад.

Каир улыбнулся.

Разве такое возможно?

Кто знает? Кто знает, что вообще возможно? Точно не я. Я всего-навсего сын бедного рыбака с Аранских островов, выглаженных ветром, голых, затерянных в глуши, таких бедных, что Господь даже не озаботился дать им хоть какую-то почву. Нам пришлось самим наносить вместо нее на скалы водоросли и навоз. Что ж, дело в том, что Синайская библия зарыта где-то здесь.

Откуда ты узнал о Синайской библии?

Ох, да я о ней слышал с тех самых пор, как приехал в Иерусалим. Это такая вещь, которая каждый раз меня поражает. И если искать доказательства, они всегда найдутся.

Джо рассмеялся.

Ох и наивен же был я, когда только приехал сюда. Я и правда верил, что эту Библию написал Хадж Гарун. Я слышал о ней и неправильно понял, и Хадж Гарун еще больше запутал меня, и вот я места себе не находил, все думал о ней. Ты знаешь, как Хадж Гарун любит называть то, когда у него в голове начинают путаться эпохи? История моей жизни. Это может быть и так, зависит от точки зрения. Это может быть так, а может быть и по-другому, ничего нельзя сказать наверняка. В конце концов, сколько он живет, столько это и длится, три тысячи лет или около того. Почему бы ему не называть Синайскую библию историей своей жизни?

Любопытное мнение, сказал Каир.

Да уж. И вот через какое-то время я узнал, что эту Библию действительно нашли в прошлом веке, догадываюсь, что на Синае, и поэтому-то она так и называется. Ее нашел какой-то монах-траппист, но это все, что я о нем знаю, и она, видимо, так разрушала все устои, что он ужаснулся и решил подделать ее, чтобы подделку затем нашли, а потом закопал настоящую Библию здесь, в Иерусалиме, в Священном городе, понимаешь? Что ж, он сделал это, и в прошлом веке подделку приобрел царь, а как раз в этом году большевики продали ее Британскому музею за сто тысяч фунтов. Хватит на полторы саги? Но настоящая — настоящая все еще здесь.

Где?

Прямо здесь, где-то в Армянском квартале. Спрятана в дыре в фундаменте одного здания.

И поэтому ты хотел жить здесь? Ты хотел быть к ней поближе? Хотел ее найти?

Да, хотел, очень хотел, но теперь я в этом не уверен. Я вовсе не уверен, что хочу узнать, что в ней написано. Увижу там что-нибудь между строк и испугаюсь, нет, я больше ни в чем не уверен. Может быть, лучше просто оставить ее в покое. Просто думать о ней как об истории жизни Хадж Гаруна и напоминать себе, что мне повезло быть другом этого человека почти тринадцать лет, и оставить все как есть. В его жизни загадок предостаточно, гораздо больше, чем мне под силу разгадать, так зачем продолжать?

Но почему? спросил Каир.

Джо улыбнулся.

Ну вот оно. Я думаю, что больше искать не буду. Пришло время оставить поиски потерянного сокровища и жить просто в Священном городе Запада, не важно, поблизости от Синайской библии или вдали от нее. Пришло время стать вождем Пьяным Медведем в доме заходящего солнца.

Нам теперь придется учиться солнечному танцу индейцев-зуньи?

Да ну тебя, Каир. До восхода еще далеко, и любой такой танец в этот час обречен на неудачу. Нет, перед нами открываются другие перспективы. Сейчас полночь, и нам еще надо кое-что услышать от блестящего оратора по имени Финн Мак Кул.[142]

Джо сложил руки рупором и притворился, что кричит.

Эй, Фин-н-н-н-н, прошептал он, мы в Иерусалиме. Сделай милость, протяни нам руку.

Думаешь, он меня услышал? прошептал Джо. Я, конечно, кричал, обратившись на запад, но не знаю, хорошо ли меня сегодня слышно. Как ты считаешь?

Каир рассмеялся.

Он тебя слышал, как же иначе. Это, наверное, какой-нибудь болотный бог ирландских племен?

Ну что за нелепая фантазия! Ну, он такой как есть, огромный, могущественный, настоящий гигант, и в такие ночи он обожает рассказывать истории. У него, в общем-то, много разных историй, большинство — о себе, и они никогда не кончаются. Он уже давно так живет, и кажется мне, что этак он и будет жить до конца времен. Так вот, если хочешь, чтобы Финн рассказал историю, надо сказать «Ну-ка, загни». Сделаешь?

Что?

А то, Каир. Я заметил, что ты сам подустал от игры. Все признаки налицо, и, конечно, от моих острых глаз им не укрыться, вот что я тебе скажу. Зачем ты вступил в игру? Зачем тебе контроль над Иерусалимом? Ну-ка, загни.

Да не стану я, и все.

Джо рассмеялся.

Ох, Каир, примитивный же у тебя английский, ужасный и лучше не станет. Но тебе даже в Африке не сойти за ирландца. У тебя слишком аристократическое произношение. Что ж, загнешь?

Я пойду на компромисс, Джо. Я расскажу эту историю так, как рассказал бы ее твой Финн Мак Кул.

То есть?

Затяну ее, запутаю и сдобрю подробностями поскандальнее.

Отлично, просто отлично. Только так и надо рассказывать истории, так получается правдоподобнее. Так что начинай, пожалуйста. И пока ты рассказываешь, я себе еще накапаю этого напитка — он на вид как вода, но совсем на нее не похож, совсем.

Ночью это не поможет.

Ты прав, Каир, не поможет, конечно нет. Старит хорошего человека прежде времени, а плохого делает молодым прежде, чем он успеет к этому подготовиться, — проклятие нации, это ты прав. Но если тебе это не в помощь, то, может быть, до конца ночи захочешь разок-другой затянуться. Так что, если желаешь, смотри, я кладу трубку и все принадлежности рядом с тобой на случай, если ты решишь незаметно подкрасться к ним в темноте, — поздно вечером в Священном городе не стоит слишком напрягаться. Итак, ты африканский Финн Мак Кул?

А я разве так сказал?

Да брось, Каир. Мы с тобой так долго играли в покер, что имя твое уж точно останется при тебе. Я всегда знал, что ты играешь не ради денег, а ради чего-то еще. Ради чего?

Сначала должен был быть Иерусалим, потом Мекка.

Звучит. А что в Мекке?

Святая святых.

Ах вот оно что.

Черный метеорит.

Ах вот оно что.

Ты, пожалуй, не знаешь, но этот метеорит величайшая святыня ислама. Он находится в Каабе. Я хотел похитить его, отвезти в Африку и зарыть в плодородной африканской земле. В черной земле. Где никто его никогда не найдет.

Зачем?

Тогда Каир помрачнел. Он рассказал о Джидде, которая долгие века была центром работорговли, он рассказал, что многие африканские дети, прибывавшие туда, уже прошли больше тысячи миль, прежде чем сесть в Джидде на арабские паромы и переплыть Красное море.

Он рассказал о маленьких колодцах, которые он видел по всей Сахаре. В радиусе целых миль от этих колодцев земля была усыпана иссохшими выбеленными костями, скелетами рабов, которые не пережили форсированных маршей арабов-работорговцев. И хотя там, где почва была твердой, следы рабов исчезли, ровные глубокие впадины все еще шли от горизонта до горизонта на пути бесчисленных караванов пустыни — желоба, которые протоптали неуклюжие верблюды, везущие арабов-работорговцев, их палатки, их еду и их воду — для них, а не для тех, кто, спотыкаясь, брел в пыли позади.

Джо молча слушал все это. И уже не в первый раз чувствовал невероятную грусть в душе Каира, грусть, которую сам Джо на месте сильного Каира не вынес бы. Но. Каир, с его блестящей улыбкой, Каир, который так тепло смеялся и с такой нежностью опускал огромные руки тебе на плечи, обнимая при встрече, и просто поднимал тебя с земли с естественной легкостью мужчины, берущего на руки своего ребенка, был сильным. Он был только таким, и не могло быть иначе.

И вот Джо молча слушал, и через некоторое время Каир справился с приступом тоски.

Это ты от злости, Каир?

Пожалуй.

И из мести?

И это тоже.

Что ж, Богом клянусь, я теперь понимаю, как ты все эти годы мог ставить, не заглядывая в карты. Одного твоего имени достаточно, чтобы это понять.

Его мне дала прабабка, суданская рабыня. Я собирался сделать это ради нее и ради всего моего народа, чтобы отплатить арабам за черное золото, которое они веками вывозили из Африки.

Но теперь ты не уверен, что хочешь этого?

Не уверен. Моя страсть порастерялась в пути. Лучше уж что-нибудь построить. Может быть, это из-за игры. Может быть, я научился этому за покерным столом.

От нашего Мунка?

Да, от Мунка.

Я понимаю тебя. Но что это у нас происходит? Глазам своим не верю! Ты правда набиваешь трубку и сейчас закуришь?

Верь глазам своим.

Забавно. Никогда я этого не понимал. Зачем кому-то все это, когда в заведении имеется настоящий ирландский самогон? Вот уж загадка, еще одна загадка из множества, что ставили меня в тупик. Но поскольку мы расслабляемся по-разному, не поговорить ли нам о будущем? Вот Мунк, например, только и занимается что будущим. А что мы? Не пришло ли время и нам взяться за будущее?

Каир улыбнулся. Время, сказал он.

Вот-вот. Кстати, какова эта дрянь на вкус?

Хороша.

Вот странно-то. Вот именно хороша, а на самогон совсем не похоже.

Уже рассвело, когда Каир и Джо обнялись на крыше, а потом Каир прошел по каменному мостику и спустился по крутой каменной лестнице на улицу, тихую в этот ранний час, но не пустынную, потому что нищие, безумцы и фанатики Старого города уже вышли на промысел, как делали тысячелетиями.

Каир медленно брел по переулкам к базару, думая, что неплохо бы что-нибудь съесть. Скоро он вернется в Африку, теперь он это понял. Они с Джо проговорили остаток ночи, строя планы, и решили, что тридцать первое декабря — вполне подходящий день, чтобы сыграть с Мунком последнюю партию. И еще договорились устроить Мунку сюрприз на последнем кону.

А Мунк обрадуется сюрпризу? засомневался Каир.

Может быть, и нет. Они к тому времени слишком хорошо изучили друг друга.

Рассвет после длинной осенней ночи. Десять лет, думал Каир, прошло с тех пор, как Джо и Тереза провели часы тьмы и света вместе на крыше в Иерусалиме и зачали ребенка.

Джо об этом знает?

Каир задумчиво покивал самому себе. Конечно, знает. Никто не сказал ему, но он знает. Он почти признался в этом, когда упомянул, что отец Зенон посоветовал ему не искать встреч с Терезой.

Он сказал почему? спросил тогда Каир.

Нет, ответил Джо.

А ты его спрашивал?

Нет, ответил Джо.

И Джо все эти годы знал тайну, хранимую ради других, и никому не открывал ее до прошлой ночи, пока наконец, вернувшись с Акабы, не разделил ее с другом.

И куда, удивлялся Каир, дел ребенка отец Зенон? Отдал в бездетную семью? В приют?

В любом случае, не в приют, в котором найденыши воспитываются в строгом соответствии с догматами той или иной веры. Это уж точно. Из того, что Джо рассказал об отце Зеноне, Каир понял, что щепетильный старый священник никогда бы не решился выбрать ребенку веру. Поэтому никто, кроме него, не знает о происхождении ребенка. Каир в этом уверен. Отец Зенон наверняка устроил все очень тщательно, и эта тайна умрет вместе с ним. И где-то в Иерусалиме или в лагере беженцев поблизости вырастет дитя, не ведающее, что оно родилось у Марии Магдалины от Христа.

Каир остановился перед слепым нищим и опустил медную монетку в его чашку. С той самой весны, когда он спустился по Нилу и увидел, что саркофаг Менелика Зивара закрыт массивной крышкой и морщинистое улыбающееся лицо исчезло навсегда, с тех самых пор он никогда не проходил мимо нищего, не подав ему монетки, — вспоминая доброту, с которой старик однажды встретил испуганного двенадцатилетнего мальчика, безграмотного, ничему не учившегося, неожиданно оказавшегося в этом мире в полном одиночестве.

Престарелый слепец прошептал слова благодарности, и Каир пошел дальше.

Только для того, чтобы, пройдя несколько ярдов, остановиться и оглянуться. Он долго смотрел на нищего, сидевшего в пыли на истертых камнях, а потом вернулся и положил в его исполосованную шрамами руку три золотые монеты, одну за другой. Нищий услышал звон монет и поднял незрячие глаза. Не поверив, он забормотал:

Золото?

Да. Я хочу, чтобы ты помолился за ребенка, если не возражаешь.

Помолюсь всем сердцем. Скажи мне имя ребенка, и я помолюсь.

Я не знаю имени и никогда не видел ребенка. Или, может быть, видел ребенка и не узнал его. В этом я так же слеп, как ты.

Как все мы, пробормотал нищий. Но Господь знает наши имена в настоящем и будущем, и я помолюсь, и Он услышит мою молитву.

Каир кивнул. Он сжал плечо нищего, а потом повернулся и вошел на базар, просыпающийся под хриплые криков купцов и воров, выкликающих свои бесчисленные товары, обманы и надувательство.

Но тот дом в Армянском квартале рядом с собором Святого Иакова хранил еше один секрет, неизвестный даже отцу Зенону, тайну, которую Джо открыл через несколько лет после того, как поселился там в 1921 году, когда старый священник подарил ему дом на крыше, обитель его иерусалимской мечты.

В начале девятнадцатого века, зимней ночью, в бурю, в доме появился молодой нищий и попросил пристанища. Нищий был в чем мать родила, даже без набедренной повязки. Он притворялся армянином, хотя священник, принявший его, сразу понял, что он не армянин. Ему дали одежду и отвели комнату.

На следующее утро нищий сделал предложение: если ему позволят прожить в подвале остаток зимы, он готов выносить нечистоты и делать другую черную работу. Движимые христианским милосердием, монахи приняли предложение.

Все сразу смекнули, что пришелец — необычный человек. Перед тем как спуститься в подвал на первую ночь, он застенчиво, но решительно сообщил, что он дал строгие обеты бедности, безбрачия и молчания. Если бы он упомянул еще обет послушания, он вполне мог бы оказаться тайным траппистом, выполняющим какую-то исключительную миссию.

Священник сначала был настроен скептически, но, когда пришелец переселился из подвала в узкую щель в фундаменте, чтобы терпеть еще большие лишения и истязать плоть, сомневаться перестал. Пришелец стал одним из тех отшельников, которые время от времени появляются в Иерусалиме, чтобы в уединении возложить на себя какой-то особый религиозный подвиг.

С тех пор никто ни разу не слышал, чтобы отшельник раскрыл рот. Следующие двенадцать лет он прожил в этой щели, смиренно выполняя свое послушание, и очень редко покидал подземную келью.

Так, по крайней мере, считалось. На самом деле в подвале была маленькая дверца, выходящая в переулок за пределами монастыря, через которую отшельник мог выскользнуть незаметно для священников. В отдельные годы его почти не видели. Отшельник оказался таким аскетом, что священники между собой стали называть его братом Зеноном, в честь основателя стоицизма.

А в 1836 году, когда отшельнику было, пожалуй, около тридцати, как-то утром он вышел из монастыря, воздев в умиротворяющем жесте руку, безмолвно повернул от ворот на юг и навсегда исчез.

Его неожиданное исчезновение заставило священников Армянского квартала задуматься, кого же они приютили на целых двенадцать лет. Теперь они говорили о брате Зеноне скорее с благоговением, чем с юмором. Куда он ушел и почему? Какую новую миссию возложил он на себя?

За девятнадцатый век эта история превратилась в одну из легенд собора Святого Иакова. Священники, уже не заставшие отшельника в монастыре, привыкли с теплотой думать о том, что под камнями, по которым они ходят, в щели фундамента, когда-то жил незнакомец с загадочной судьбой, равнодушный к запретам всех известных церквей, но живший самой суровой жизнью и связавший себя клятвами непроизнесенного обета.

Эта легенда настолько пришлась священникам по вкусу, что самому уважаемому из них отныне предоставляли дом, из которого можно было попасть в щель в фундаменте, а называли этого священника с той поры отец Зенон, в память о том целеустремленном человеке, который при загадочных обстоятельствах появился в монастыре в начале девятнадцатого века и при столь же загадочных обстоятельствах исчез двенадцать лет спустя.

Нынешний отец Зенон удостоился этой чести в 1914 году, в возрасте семидесяти девяти лет.

И мне кажется, сказал он однажды Джо, что больше всего пищи для воображения дает загадочное исчезновение этого человека. Все мы здесь в свое время открыто произнесли слова наших обетов. Поэтому мы и заняли свое место в жизни, и вот мы служим Господу и славим его, до тех пор, пока не истечет отпущенное нам земное время. Но он? Каков был его обет? Что он поклялся совершить и куда ушел? Есть ли призвания, о которых нельзя рассказать другим? А еще меня волнует возраст этого человека, ведь когда он ушел из монастыря, ему было столько же, сколько Христу, когда тот начал свой подвиг. Какой скрытый смысл здесь таится?

Отец Зенон улыбнулся своей мягкой улыбкой.

Священник вполне может счесть значимым такие совпадения. Особенно здесь, в Иерусалиме, где мы радеем о вере и свидетельствуем о Его жертве.

Понимаю, сказал Джо. Странная история, даже пугающая.

И потом, собрав воедино все, что он знал о жизни последнего из Скандербег-Валленштейнов, а знал он много, гораздо больше, чем рассказал Каиру или кому-нибудь еше, — даты исчезновений этого албанского фанатика-трапписта, который покинул свой орден и ушел в Синай, чтобы подделать Библию, — собрав все воедино, Джо конфиденциальным тоном задал отцу Зенону свой вопрос.

А чем занимался брат Зенон в фундаменте все эти двенадцать лет? Об этом что-нибудь говорят?

Он якобы проводил время в молитве, но больше ничего не известно. Не желая нарушать его уединение, никто из священников не входил к нему.

Да, конечно. А не посещал ли его кто-нибудь помимо священников, кто-нибудь из мирян?

Отец Зенон удивился.

Почему ты спрашиваешь?

Да без причины. Просто интересно.

Это странно, потому что к нему действительно приходили. Очень редко, но это запомнилось, может быть, именно потому, что бывало так редко. По слухам, раз в год. И еще потому, что священники удивлялись, как он общается со своим посетителем, особенно если вспомнить, что он принял обет молчания.

Может быть, им не были нужны слова. О посетителе что-нибудь известно?

Ничего определенного. Известно только, что он был очень стар.

Араб?

Теперь отец Зенон был поражен.

Да, прошептал он.

А во что он был одет, об этом ничего не говорили?

Говорили только, что он был в линялой желтой накидке. Это важно? Это что-нибудь значит? Ты не можешь себе представить, как нас это интересует. Если бы только мы знали больше. Если бы только я знал больше.

Отец Зенон сцепил руки и опустил глаза.

Извини меня, я забылся. Негоже разгадывать это, как ребенок — головоломку. Многого в этом мире мы не знаем, и еше больше мы не узнаем никогда, так уж повелось, это неизбежно. Никто из нас ни ты, ни я — не в силах противиться этому закону.

И вот отец Зенон смиренно опустил глаза и смиренно отринул вопросы, искать ответ на которые, возможно, было искушением. И Джо понял, что кроме тех, к кому Хадж Гарун заглядывал во время своих ежегодных обходов Священного города — кроме безымянного башмачника у Дамасских ворот, чью жалкую каморку Хадж Гарун все никак не мог найти, кроме безымянного безумца, который, бормоча себе под нос, беспрерывно бродил туда-сюда по ступеням храма Гроба Господня, он навещал и религиозного фанатика, гениального лингвиста, с которым говорил на арамейском — языке, последний раз звучавшем в Палестине две тысячи лет назад.

Последний из Скандербег-Валленштейнов двенадцать лет совершенствовал свое мастерство в щели фундамента в Иерусалиме — обучался писать обеими руками, потому что иначе на дело его, ждущее в пещере Синайской, не хватит сил человеческих. Он готовился создать самую выдающуюся подделку в истории человечества.

И вот под тем самым домом на крыше, обителью иерусалимской мечты Джо, прямо здесь, в щели фундамента, лежал подлинный манускрипт, который Валленштейн доставил с Синая, завершив подделку, — легендарное творение, цель множества поисков, документ, не упоминаемый ни в одной хронике, сложный и противоречивый, воплощение бесконечности, — подлинная Синайская библия.

За его спиной тихо ворковали и засыпали один за другим голуби. Джо лежал под звездами на животе, осторожно заглядывая через край каменного мостика, который вел на его крышу. Он задержал дыхание и посмотрел вниз, на узкий внутренний двор, где горела одна-единственная лампа. Отец Зенон стоял у гончарного круга, а перед ним, в мягком желтом свете, на земле сидела Тереза и смотрела на медленно обретающий форму кувшин.

Отец, шепнула она, оно снова приближается.

Следи за кругом, дитя мое. Следи за его вращением.

Но я боюсь. Я всегда так боюсь, когда оно приближается.

Следи за ним, дитя мое. Мы почти закончили, а потом пойдем в дом и помолимся вместе, и все будет хорошо.

Джо беззвучно перекатился на спину и стал смотреть в небо, слушая, как скрипит гончарный круг, медленно творящий глиняный кувшин, кружащийся, все кружащийся в безмолвии ночи.

Благослови нашу маленькую Терезу, подумал он, нашу маленькую измученную девочку.

Ночь, казалось бы, похожая на другие. Отец Зенон вращает круг, рядом святая Тереза, а над ними на крыше — Джо, молчаливый свидетель, и его спящие голуби, Джо, мечтающий о новых звездах над Иерусалимом.

Эта ночь неспроста, подумал он, в такой-то тишине. Неспроста такая ночь, ночь под шепчущими небесами.

Глава 14 Стерн

Сочельник, 1933 год.

Джо сидел в грязной арабской кофейне у Дамасских ворот, сгорбившись над опустевшим стаканом арабского коньяка. Хлопья снега бились в окна, в переулках стонал ветер. В тот час в кофейне кроме Джо был только один посетитель, арабский рабочий, который храпел за передним столиком, укрыв лицо газетой.

Открылась дверь, и в кофейню вошел грузный нескладный человек. Он секунду помедлил, а потом, шаркая, тяжело протопал через комнату. Джо встал и протянул ему руку.

Привет, Стерн.

Араб под газетой встрепенулся было, но тут же снова захрапел. В тишине громко тикали настенные часы. Небритый владелец заведения, перебравший гашиша и оттого пошатывающийся, принес Стерну коньяк и кофе. Поздоровавшись, они помолчали, глядя, как за окнами пляшут снежинки. Джо заговорил первым.

Снег. Совсем как в тот раз. Та же ночь и то же место, только двенадцать лет спустя. Знаешь, Стерн, тогда я говорил тебе, что хочу стать подпольным царем Иерусалимским. Мечтал только о власти. Июньской ночью в четырнадцатом году именно это мой отец мне и предсказал. Пророчество просто сорвалось с его губ. Он не знал, почему это сказал, но он это сказал и оказался прав, насколько вообще возможно. Понимаешь, о чем я, Стерн? Я бы мог, если бы очень хотел, но, наверное, я хотел недостаточно сильно. Забавная вещь пророчество. Даже если оно верное, все равно надо очень хотеть, чтобы оно сбылось.

Да.

Да. Ты только взгляни на эту бурую жижу у нас в стаканах. Они все еще заправляют ею масляные лампы, совсем как тогда. Как раз перед тем, как ты вошел, наш спотыкающийся хозяин бродил туда-сюда и заправлял лампы своим чертовым коньяком, который, думаю, стоит дешевле керосина и работает не хуже, — готовил эту развалину к Рождеству, хотя зачем бы мусульманину готовиться к Рождеству, мне как-то невдомек. По-твоему зачем?

Стерн улыбнулся.

Ты постарел, Джо.

Я? Да брось, какое там. Ты это сказал просто потому, что борода у меня поседела, а глаза такие, будто последний десяток лет стая голубей плясала вокруг них развеселую джигу? Не верю, но если бы это вдруг и оказалось правдой, я бы сказал, что виноват в этом разреженный воздух на вершине Священной горы и все такое. В Иерусалиме молодеют немногие, удел большинства — состариться до срока. С начала времен Иерусалим вспарывал человеку живот и рядком раскладывал кишки, чтобы высшие сферы глянули, как оно там, и вынесли вердикт. Слушай, я тебе хотел кое-что сказать. Прости меня за то, что я сказал тебе в Смирне в двадцать втором. Трудно мне тогда было, все у меня в голове перепуталось, уж и не знал, что к чему. Это было давно, так, может быть, забудем об этом? Просто я тогда сделал что-то не то.

Не ты один, Джо.

Сохрани нас святые, твоя правда. Что ж, прости, вот и все, я именно это и хотел сказать. Я был сам не свой, и мир тогда как будто взбесился. Ты все еще куришь эти ужасные арабские сигареты?

Стерн протянул ему пачку.

Хорошо, что мы с тобой встретились, Стерн, я и правда очень рад. И не просто потому, что я смог наконец попросить у тебя извинения, хотя и поэтому тоже. Господи, да я тогда был еще мальчишка и мало что понимал, да совсем ничего, полный был ноль. С тех пор я кое-чему научился. А как же иначе, если двенадцать лет играешь в покер в Иерусалиме…

Стерн взял сигарету, и Джо поднес ему огня и посмотрел Стерну в глаза.

Эй, как ты там?

Что ты имеешь в виду, Джо?

Ничего.

Нет, а все-таки?

Для сочельника освещение здесь так себе, вот что, но чего, спрашивается, можно ожидать, если они заправляют лампы тем же жидким дерьмом, что подают посетителям. Чертовы сочельники, никогда я их не любил. И последние дни старого года, та же фигня. Чертовы ожидания, а потом бум — и ты врезаешься лбом в реальность. Проблема в Еве, что ли? Миф в конце концов оказался реальностью, и мы должны винить во всех наших проблемах ее?[143]

Что ты хотел сказать перед этим, Джо?

Не помню. Но слушай, почему бы тебе не рассказать старому другу о том, как идут дела? Столько времени прошло, и я отстал от жизни. Ты везде бываешь, а я просто сижу вот тут, ничем особо не занимаюсь. Ну так что же?

Слушай, мы были там вместе. Что с тобой?

Ничего.

Ничего. Ты хочешь, чтобы я спросил тебя о Терезе, Джо? Она тоже там была. И чтобы я рассказал тебе о Сиви? Он тоже там был. Он наконец-то умер два месяца назад, слава богу. Так что с тобой?

Ну ладно. Это все твои глаза, Стерн.

Что у меня с глазами?

Спичка. Когда я зажег спичку.

Джо остановился и почесал голову. Спичка здесь, спичка в Нормандии. Он видел, как чиркнула спичка там, в Нормандии, в кладовой, пропитанной запахами керосина и гниющего дерева. Кончится Смирна когда-нибудь или нет? Неужели ты во всем так и будешь до конца дней своих различать ее страшные следы? День, и вечер, и ночь в Смирне, со Стерном. С Сиви, Терезой и Хадж Гаруном. Неужели от этого никогда не убежать?

Джо вздохнул.

Слушай, Стерн. Ты ведь в полном дерьме? В смысле, ты же знаешь, выход только один.

Стерн улыбнулся. Он отпихнул свой стул.

Выход всегда только один.

Джо кивнул. Он огромный, подумал он, я даже вроде и забыл, что он просто гигант. Грузный и мощный, просто огромный, и все тут, довольно-таки нескладный, но все же какой-то надежный, вот странно. А я маленький и хрупкий, что сейчас, что в молодости был. Мелкий, и все тут. Просто бедный рыбацкий сын, который в Старом городе научился играть в покер по маленькой.

Джо?

Да, черт побери, я знаю, все я знаю. Все время стравливаешь гребаных арабов и евреев и в этой сваре ведешь свою собственную игру. И твое происхождение, кстати. Йемен, отличная, черт возьми, родина. И почему ты мне никогда не говорил, что Стронгбоу — твой отец? Я всегда считал, что он выдумка, миф.

Он и был мифом, тихо сказал Стерн.

Я знаю, а тебе с этим пришлось жить. И до сих пор приходится. Слишком тяжелое бремя, черт возьми.

Откуда ты узнал, что он мой отец?

Каир Мученик сказал. Мы вместе играем в покер, помнишь?

Ах да, загадочный торговец молотыми мумиями. Но он-то откуда узнал?

От человека, который его усыновил, от еще одного мифа девятнадцатого века, звали его Менелик Зивар.

Зивар? Но это было до того, как Стронгбоу затерялся в Йемене. Задолго до моего рождения.

Точно, но они еще раз встретились незадолго до смерти. Ты разве не знал?

Нет, конечно не знал. Где это было? В Йемене?

Ничего подобного. У старины Менелика разболелись суставы, он уже с трудом передвигался. Это было в Египте, в Каире. В том же грязном ресторанчике на берегу Нила, где они вели свою беседу длиной в сорок лет.

Не верю.

А все-таки это правда.

Но я даже не знал, что Стронгбоу уезжал из Йемена. Он поклялся, что ноги его больше не будет ни в одном краю к западу от Красного моря.

Я думаю, он решил нарушить слово ради старины Менелика. И уехал ненадолго, они всего-то раз пообедали вместе в воскресенье. Кажется, они наверстывали упущенное.

Поверить не могу. Когда это случилось?

Пожалуй, в тринадцатом году. Стронгбоу писал, что вскоре им предстоит уйти, ведь им обоим было уже за девяносто, и поэтому они должны в последний раз протрубить в рог в своем обычном пристанище, напиться вина, наговориться допьяна и наесться барашка со специями, а в конце застолья в последний раз повторить свой знаменитый прыжок в реку, чтобы, так сказать, освежить голову, перед тем как уйти. Этим-то наслаждениям и предались старики спустя семьдесят пять лет после первой встречи. Жадно глотали вино и жевали барашка, ну и, в общем, неистовствовали, а потом прыгнули в Нил и пошли по домам более или менее трезвые. В любом случае, Каир Мученик вырос на мечтах о Стронгбоу и его открытиях, потому что Менелик рассказывал ему обо всем этом. Мечты, видишь ли. Мечты. Твой отец подарил их сироте-негритенку, выросшему на берегах Нила, и Хадж Гаруну тоже.

Да?

Конечно. Как насчет джинна, которого Хадж Гарун повстречал в пустыне в прошлом веке? Хадж Гарун совершает свой ежегодный хадж и неожиданно видит, что небо слишком потемнело для северной Аравии, сделалось такое темное и странное, что он сразу понял: происходит что-то необычное, да еще и божественной природы. Может быть, так: комета меняет ход истории? Разве не похоже на куранты времени, а?

Джо подмигнул.

Вот именно, Стерн. Джинн в пустыне, джинн и его чудеса, и Хадж Гарун тому свидетель. А потом Хадж Гаруну остались загадки и грезы.

Стерн откинулся на спинку стула и улыбнулся. Комета Стронгбоу. Это была одна из любимейших историй отца. Как он открыл комету в северной Аравии, и как, пока наблюдал за кометой, на него вдруг набрел испуганный араб, и как он рассказывал ошеломленному старику о комете.

Да уж точно, сказал Джо. Хадж Гарун рассказал об этом приключении мне, а я однажды пересказал историю Каиру, и она до мельчайших деталей совпала с рассказом о комете Стронгбоу, который Каир слышал в детстве от старины Менелика. Тогда-то мы и поняли, что джинн, которого давным-давно встретил в пустыне Хадж Гарун, — тот самый гигант и волшебник. Это все мечты, видишь ли. За джинном Стронгбоу несся шлейф мечты.

Стерн крепко сжал руки на столе. Он смотрел на них, хмурясь и уплывая вдаль. Джо вынул толстый конверт, подсунул его под локоть Стерна и пошел в туалет в дальнем конце кофейни.

Что это? спросил Стерн, не поднимая глаз.

Ничего. Спрячь и забудь.

Джо ушел. Конечно, Стерн знает, что это. Это деньги, много денег, гораздо больше, чем предполагает Стерн. Все знают, что у самого Стерна денег не бывает. Он всегда тратил то немногое, что имел, на свою безнадежную мечту об общей левантийской родине для арабов, христиан и евреев, его народов, потому что мать Стерна была йеменская еврейка, а отец — английский лорд, превратившийся в араба.

Такая родина? Такая мечта? Безнадежно. Этому не бывать.

Но Джо все равно хотел дать ему денег. Может быть, он потратит хоть немного на себя. Господи, сейчас сочельник, в конце концов, Стерн мог хотя бы купить себе новые башмаки. Те, что на нем сейчас, до ужаса похожи на башмаки, которые он носил в Смирне в тот ужасный сентябрьский вечер в двадцать втором. Джо помнил те башмаки, их он никогда не забудет. Он смотрел на них, когда рядом с ним о булыжники звякнул нож, покрытый кровью. Он лежал на мостовой со сломанной рукой, и возле этих башмаков звякнул о камень тот ужасный нож. Дешевые башмаки, поношенные уже тогда. Он хотел сказать Стерну, что именно на это и дает ему денег — целую толстую пачку купюр, чтобы Стерн купил себе новые башмаки, и тогда они смогут забыть о старых. Но конечно, Джо не мог этого сказать, не мог даже заговорить об этом. Когда не видел парня больше одиннадцати лет, вроде как не след говорить с ним о башмаках.

Поношенные, дешевые, куда они идут? Зачем? Обо что спотыкаются?

Безнадежно, подумал Джо. Эти чертовы идеалы каждый раз будут ломать человека, вот оно как. Разве что на том свете. В этом мире — нечего и надеяться.

Он вернулся за столик. Конверт лежал там, где Джо его оставил.

Джо?

Да не думай, просто спрячь его, и забудем. А этот чертов снег все идет и идет, а? Засыпает с головой эту землю, текущую молоком и медом, хотя ничем таким она не течет. И не злись на меня хоть в сочельник-то, я же знаю, что тебя сейчас беспокоит. Ты думаешь, что твоего отца принимали за джинна и чудотворца, а ты всего-навсего контрабандист, который катится вниз по наклонной со своим пристрастием к морфию или еше чему-то, — ну что там нужно, чтобы пережить боль и страдания? Но это еще не все, скажу я тебе. Есть еще одна сторона этой Божьей истории, и довольно-таки замечательная. От нее волосы встают дыбом, и, может быть, даже можно уверовать, таких-то чудес понаслушавшись. Ты понял, что Хадж Гарун узнал тебя, как только увидел в Смирне?

Быть того не может. Мы же никогда не встречались.

Встречались, еше как. Встречались вы, только ты тогда был не тот, кто сейчас. И не просто джинн в пустыне, который играет со своей кометой, это для нас мелочи. Не просто гигант-волшебник, который раскрашивает небо новыми красками, чтобы простой люд знал, что из пустыни идет новый пророк. Больше чем просто Стронгбоу. На самом деле ты удивишься, узнав, кем ты тогда был.

Стерн улыбнулся.

Ну и кем я был?

Ну что ж, скажу тебе. Он Самый, вот кто. Сам.

Кто это?

Бог. Как тебе этот случай ошибочной идентификации? Это будет покруче, чем Стронгбоу, ведь так? А я все время повторяю, что надо верить Хадж Гаруну, надо. Вот он похромал через пустыню, чтобы найти дорогу в Мекку, и видит всякие чудеса. А на рассвете случается с ним и вовсе не пойми что. Ты летишь на воздушном шаре со своими винтовками, и с рассветом решаешь приземлиться, и чуть не садишься на голову Хадж Гаруну, который, естественно, решает, что ты Бог, спустившийся с небес, чтобы вознаградить его за трехтысячелетние старания защитить Священный город, и всегда на стороне проигравших, заметь. Это было году в четырнадцатом, теперь вспоминаешь? Старый араб ковыляет по пустыне на тонких ножках? И глаза у него лихорадочно блестят, потому что он постоянно видит сны из «Тысячи и одной ночи»? И ты спускаешься на своем воздушном шаре, и он простирается перед тобой и вопрошает тебя, каково твое имя? Теперь припоминаешь?

Вроде бы.

Ну так как же теперь?

Стерн грустно улыбнулся. Он уставился на свои кулаки и промолчал.

Ну так что же?

Это не смешно, прошептал Стерн через секунду. В награду за все усилия получить вместо Господа Бога мелкого контрабандиста на воздушном шаре. Это не смешно. Не смешно, если веровать, как Хадж Гарун.

Постой-ка, ты все неправильно понял. Ты для него действительно был не контрабандистом, а Богом. Слушай, я в жизни не видел, чтобы у кого-нибудь глаза так сияли, как у Хадж Гаруна, когда он рассказывает о встрече со Стерном на рассвете в пустыне. Стерн, бормочет он, и его лицо озаряется внутренним светом, он обретает силы и может защищать Священный город еще три тысячи лет, хотя и знает, что обязательно проиграет. Стерн, говорит он, Господь, явившийся мне на рассвете в пустыне. И я сказал Ему, говорит он, знаю я истинно, что у Господа много имен, и каждое новое имя, что мы узнаем, приближает нас к Нему, и в тот день в пустыне на рассвете я спросил у Него Его имя, и Он снизошел ко мне, сказав его мне, Он счел, что я достойно выполнял свое предназначение, хотя я и терпел всегда неудачу. Стерн, бормочет он и готов на все, и ничто не может остановить его, ни сейчас, ни потом. И я говорю тебе, что таким он тебя увидел, а значит, так оно и было, и это сделал ты, Стерн. Он долго ждал этого мгновения и приближал его своими трудами и усилиями, и оно наконец пришло, он его заслужил. Ну и что, если Господь на поверку оказывается контрабандистом, который летит над пустыней на воздушном шаре в четырнадцатом году? Что ты на это скажешь? Боюсь, мы просто должны это принять как данность. Мы, может быть, и хотели бы видеть Бога другим, но этот Бог пришел к человеку, который действительно достоин узреть Бога. Что до меня, я всегда знал, что Хадж Гарун видит больше, чем все мы. Ты ведь не будешь спорить?

Нет.

Конечно не будешь. Потому что мы застряли во времени и пространстве, а он нет. Мы пытаемся верить, а он по-настоящему верит, и в этом-то вся разница. Мы сидим в Иерусалиме, но он-то единственный, кто действительно стоит в Священном городе на вершине горы. И ты же не собираешься и дальше горбиться в этом кресле и повторять, что кто-нибудь из нас проницательнее Хадж Гаруна? Воздушный шар? Мелкая контрабанда? Покер здесь или покер там, какая разница? Нет никакой разницы, потому что для того, чтобы запалить желудки в сочельник, мы все равно хлещем дерьмовое ламповое масло. Ты не осмелишься мне возразить, я знаю. Так или не так?

Так.

Правильно. Так что Хадж Гарун видел то, что видел, и понял то, что понял, вот и все. Одно из тайных имен господа — Стерн, вот к чему мы пришли. Хадж Гарун слышал имя произнесенное, а услышать однажды значит слышать вечно. Нельзя переменить прошлое, в этом мире нельзя отрицать факты, а это событие для него факт, значит, так оно все и есть. Всю свою долгую жизнь, говорит старик, он будет с любовью вспоминать это мгновение прежде всех остальных. Стерн. Одно из тайных имен Господа.

Стерн поднял глаза. Он расцепил руки, пожал плечами и улыбнулся, на сей раз без тени грусти.

Джо кивнул и рассмеялся. Это пока маленький шаг, но все же Стерн возвращался к жизни. Но им еще предстоит долгий путь этой ночью спустя одиннадцать лет и три месяца после той ночи в Смирне.

Вечер как раз для воспоминаний, сказал Джо, барабаня пальцами по столу. Ох уж эти мне пустынные переулки в метель, ох уж эта мне чертова арабская пародия на паб, ох скудость наша; эта дыра уж никак не подходит для радостного праздника. Теперь расскажи мне об этой говорящей мумии по имени Менелик. Этот Зивар спец по древностям, о котором всегда с таким восторгом распространяется Каир. Ты был с ним знаком? Вроде как должен был.

Конечно.

Ну и что?

Помимо прочего Стронгбоу оставил ему всю свою переписку, когда ушел в пустыню, чтобы стать святым.

Джо скорчил гримасу.

Переписка, говоришь? Старые письма? Я не знаю, от этого можно расчувствоваться, особенно под конец года, тихой снежной ночью в Иерусалиме. Может быть, лучше перенестись назад в прошлое и оказаться там, где я переправляю для тебя оружие в огромном каменном скарабее Хадж Гаруна. Тяжкий груз, ничего не скажешь. Я чуть спину не надорвал, потому что от товарища волшебника, навечно прикомандированного к Иерусалиму, было мало толку, ничего не поделаешь.

Но это была не обычная переписка, продолжал Стерн. Около двенадцати тысяч писем, и все от одного человека, Белого монаха из Тимбукту.

Джо стукнул ладонью по столу. И заорал от восторга.

Постой-ка. Вот с этого места помедленнее. Кажется, я об этом давно хотел услышать. Этот парень, вроде монах из Тимбукту, он, совершенно случайно, не звался ли еше отцом Якубой?

Так точно, он самый.

И когда у него родился девятисотый ребенок, твой отец послал ему караваном целый пайп кальвадоса в честь такого события? Примерно семь сотен бутылок промаршировали прямо в Тимбукту, за что вышеупомянутый уникум прислал твоему отцу благодарственное письмо, датированное летним солнцеворотом тысяча восемьсот сорокового года? Благодарил за этот в высшей степени желанный подарок в виде ста пятидесяти галлонов сока? Потому что Тимбукту — край сухой, как сама сушь, и жажду там утолить нечем, кроме бананового пива?

Стерн рассмеялся.

Я и не слышал об этом письме, сказал он. Но в Сахаре был всего один Белый монах, и он-то и дружил со Стронгбоу.

Джо снова хлопнул по столу.

Ух ты господи, вот оно. Давным-давно, когда я впервые оказался здесь, объявился Хадж Гарун с этим благодарственным письмом, он это умеет, он же раньше торговал древностями. Что ж, упомянутые числа меня потрясли и выбили из колеи, потому что я тогда все еще думал, что священники не должны вести себя как этот Белый монах из Тимбукту. И с тех пор меня заело любопытство, все хочу узнать, как этот монах преуспел в столь сладостных свершениях. Ты, случайно, не знаешь?

Стерн рассмеялся и кивнул.

Знаешь? Ах, вот история как раз для сочельника. Как раз чтобы холодной зимней ночью оживить эту жалкую пародию на деревенский паб. Я быстренько растормошу нашего хозяина, чтобы он принес нам новую бутылку своего замечательного топлива, и мы вспыхнем, когда пожелаем. Ну так как, Стерн? Кто был этот великий тип из Тимбукту? И, что еше интереснее, зачем он все это устроил?

Он начинал миссионером в Триполи, сказал Стерн, членом ордена Белого отца. Он был родом из Нормандии, крестьянин, и очень любил кальвадос. Что ж, однажды в Триполи приехал кардинал из Парижа, коллекционер предметов искусства да к тому же эпилептик. Кардинал приехал, чтобы контрабандой увезти оттуда несколько ценных мозаик, но, приехав, решил совсем-то уж не наглеть и для вида хотя бы прочитать проповедь. Местом проповеди была избрана пустыня недалеко от Триполи, потому что кардинал никогда не видел пустыни.

Джо поднял руку, прерывая Стерна.

Стоп. И проповедь предназначалась пастве священника-крестьянина? Проповедь должна была состояться под пальмой, хоть в какой-то тени? А кардинал вышел из тени и у него случился припадок?

Да. Прихожане были чернокожие, священник-крестьянин стоял к ним лицом и переводил, а кардинал стоял позади него. Я забыл сказать, что священник-крестьянин был карлик.

Джо снова прервал его.

Стой, я, кажется, уже воочию это вижу. Там чертовски жарко, и у кардинала начинается припадок, он замахал руками, чтобы сохранить равновесие, и голова нашего кальвадосного священника-крестьянина быстро превращается в своего рода аналой. И вот на него сыплются удары, кардинал все колотит и колотит беднягу по голове и за считанные минуты избивает его до полусмерти. Похоже?

Джо вскочил и замолотил кулаками по столу.

Я правильно понимаю? Просто бьет его по затылку, во имя Христово, а потом у кардинала начинается последний судорожный припадок и он выкрикивает слова молитв? Может быть, что плоть агнца на редкость вкусна? И вот последний удар, исполненный такой благодати, такой прицельный, нанесенный с такой страстной верой, что наш карлик падает и лежит ничком в пыли? Правильно или нет?

Ты слышал эту историю, Джо?

Нет, ни слова, но обычно чем чаще истории рассказывают, тем правдивее они становятся, а этот рассказ мало чем отличается от себе подобных. А потом кардинал поди-ка валится в свой паланкин и как по волшебству переносится в прохладный дворец в Триполи, где может выпить бокал вина, принять ванну и слегка вздремнуть. Другими словами, с ним все. Он сделал все, что должен был, и мы можем о нем забыть. Да или нет?

Да.

Тогда возвращаемся к нашему рассказу, к нашему герою, к нашему карлику, священнику-крестьянину, который почти без сознания лежит, распростершись в пыли. В голове у него звенит от ударов высшего начальства, и он изо всех сил пытается прийти в себя после кардинальского благословения тумаками. А его чернокожая паства стоит и смотрит на него, а он, естественно, смотрит на них, и никто не знает, что тут делать. Я в смысле, что страшновато вот так начинать утро. Правильно?

Да.

А эти бедные негры, сидящие в пыли, они же голодают. Любой из них был бы счастлив заполучить хоть кусочек агнца, как добродушно предложил кардинал, но надежды нет даже на то, что к ним в руки попадет хотя бы малюсенькая косточка. Правильно?

Да.

И вот мы видим эту немую сцену, живую картину, ежели угодно, и она продолжается весь бесконечный жаркий день, в мерцающем от жары мареве под пальмой — никто не шелохнется, и нет ничего, кроме миражей на горизонте, на небе ни облачка, чернокожая паства уставилась на священника-карлика из Нормандии, а священник-карлик уставился на свою голодающую паству, и они все смотрят и смотрят друг на друга, а солнце скользит все ниже и ниже, разрушая тени и сжигая всех и вся, пока тени совсем не остается, а только безнадежная жара и до волдырей обжигающая пыль, удушающая пыль, и это длится не меньше пяти тысяч часов или пока солнце не сядет как следует за горизонт. Так это было, Стерн?

Да.

Джо отхлебнул кофе и налил себе еще коньяку.

Хорошо. Закат. Вот мы где. Солнце садится, и когда совсем темнеет, люди поднимаются из пыли как призраки, с одной стороны — священник-карлик, с другой — голодающие негры, никто за весь день не произнес ни единого слова, никто не пошевельнулся, и они наконец расходятся в ночных тенях. Правильно?

Да.

Да, говоришь? Значит, я теперь вижу эту картину еще отчетливее. Что ж, той ночью священник-карлик скрывается у себя в хижине, совершенно одинокий, откупоривает бутылку кальвадоса и говорит сам себе: что это такое? Что это за хрень? Почему это кардинал-эпилептик из Парижа вбивает меня, бесчувственного, в пыль? Почему это кому-то позволено использовать мою голову в качестве аналоя? Почему я пролежал бесконечный день на этой мерцающей жаре, распростершись на земле, вокруг меня ничего, кроме миражей, и над головой ни облачка, а моя бедная черная паства уставилась на меня, а я на нее? Что в этом христианского? говорит сам себе священник-крестьянин, ублажая себя еще одной щедрой порцией кальвадоса. Такое было?

Было.

Тогда снова возвращаемся к повествованию. На следующее утро наш герой, все хорошенько обдумав над бутылкой кальвадоса долгой одинокой ночью, пришел к выводу, что ему просто необходимо не столь суровое, более дружественное будущее. И вот он смиренно выносит на суд глав Белого отца скромное предложение. Почему бы вам не послать меня одного в Тимбукту миссионером, и там я буду обращать язычников. Факт?

Да.

Хорошо, что факт. Хотя то, что на тысячу миль вокруг Тимбукту нет ни одного французского солдата и потому обращение язычников совершенно немыслимо, — такой же факт. Но начальство решает все же удовлетворить его просьбу, потому что крестьянина-священника из Нормандии им потерять не жалко, и еще потому, что такое миссионерское рвение далеко на юге должно немало порадовать кардинала в Париже, тем более что кардинал к тому времени понял, что украденные мозаики не так ценны, как казались. Правда?

Да.

Хорошо. И вот карликовый священник-крестьянин уезжает и после всех приключений, о которых можно рассказывать часами, наконец достигает Тимбукту. Там он выходит на пыльный внутренний двор и начинает мягко проповедовать любовь, которая озаряет все. Возлюби ближнего своего, это да. Но не останавливайся на этом. Возлюби дальнего и неближнего, возлюби всякого, кого встретишь. Так?

Да.

Трудись честно, но до этого и после этого, а также в перерывах люби всякого, кого сможешь найти поблизости?

Да.

Джо вскочил на ноги. Он отодвинул стул и забрался на него. Снег на улице повалил гуще. Араб, который спал за передним столиком, рыгнул, почесал в паху и рыгнул снова, недоверчиво глядя на Джо, который стоял на стуле, раскинув руки, в потрепанном мундире времен Крымской войны.

И особенно важно, нараспев произнес Джо, лаская ладонями зловонный воздух, чтобы никто не сидел в одиночестве в пыли днем, глядя на группу людей. И группа не должна смотреть на бедного одинокого человека, пусть даже карлика, который оказывается у них на пути один-одинешенек. Вместо этого обе стороны должны враз подняться и слиться в любви к Господу. Вкратце, занимайтесь любовью ради Христа. Не сидите и не смотрите, сразу и быстро, все вместе. Это ли ультрахристианское послание услышали в Тимбукту, Стерн?

Стерн кивнул, улыбаясь Джо.

Что ж, сказал Джо, тогда это довольно полный отчет о том, как бывший священник-крестьянин из Нормандии основал в девятнадцатом веке в затерянном краю, в Сахаре, огромную полисексуальную общину. И так отец Якуба, больше известный как Белый монах Сахары, со временем стал отцом девятисот детей. И по этому случаю легендарный исследователь Стронгбоу, твой вышеупомянутый отец, послал своему старому другу, вышеупомянутому карлику, из самых честных и благородных побуждений, целый пайп любимого напитка, что, по приблизительным расчетам, составило около семисот бутылок. Пока все верно?

Пока да.

Джо уронил руки. Он спрыгнул на пол, закашлялся и уселся. Потом он выпил и закурил сигарету.

Чертово пойло, это ламповое масло, сохрани нас святые. Но сегодня холодно, и нам без него не обойтись. Мне это все, кстати, Каир рассказал. А ему рассказал Менелик, который, конечно же, почерпнул информацию в ходе сорокалетней беседы со Стронгбоу. Но боже мой, какой гигантский карлик, этот Белый монах из Сахары. Ты знаешь, чего мне иногда хочется? Как бы мне хотелось знать хоть одного из героев прошлого века. Старину Менелика, Белого монаха, джинна Стронгбоу, хотя бы одного из них.

Джо пытался рассмеяться, но вместо этого закашлялся.

Я знаю, сказал он, когда приступ кашля прошел, почему я все время говорю о прошлом. Вредная привычка, придется мне когда-нибудь от нее избавиться. Когда-нибудь мне придется избавиться от всех моих привычек. И может быть, теперь, когда ты познакомился с Моди, ты захочешь поговорить со мной о ней. Как она пыталась найти Сиви во время резни в Смирне и не могла и только год спустя узнала, что он живет в Стамбуле. Если можно назвать это жизнью после того, что сделала с ним Смирна. Бедный старина Сиви. Господи, она, наверное, была потрясена, увидев его таким, в крохотной убогой комнатенке на берегу Босфора. Он работал в госпитале для неизлечимых больных и иногда даже забывал поесть. И я могу понять, почему она переехала туда, чтобы заботиться о нем. Она ведь так любила его и старалась сохранить хоть одну ниточку, связывающую ее с прошлым, а когда он умер, она вернулась в Афины. Сиви даже тогда придавал ее жизни какой-то смысл. Что делает с людьми жизнь, а? Как можно это себе объяснить и можно ли вообще? И надо же, чтобы это произошло именно с Сиви. Я слышал, что это был самый нежный и ласковый человек на свете. Всегда помогал всем и так страшно кончил. Что тут скажешь? Ничего.

Откуда ты знаешь про Мод?

От Мунка. Они с Мунком дружили с войны, знаешь ли.

Я не знал, но мог бы догадаться. Они познакомились у Сиви, конечно.

Да. И я пытался ей помочь, Стерн. Я передавал ей деньги через Мунка. Подарок, или ссуда, или что угодно — от него, не от меня, но она не брала. Она, должно быть, знала, что это мои деньги, и не могла заставить себя принять их после того, как меня бросила. Мунк тоже пытался ей помочь, но она всегда отказывается, думаю, считает, что это мои деньги.

Но Джо, почему ты не поехал повидаться с ней?

Думал, это пустое. Нельзя вернуть прошлое, Стерн, просто нельзя. Я знаю. Я никогда не полюблю другую женщину так, как любил ее, но все равно нельзя вернуть прошлое. Это было слишком давно, и я это как-то пережил, чего бы мне это ни стоило… Иначе нельзя.

А что твой сын?

Джо улыбнулся.

Бернини. Хорошее имя она дала пареньку. Я скоро с ним повидаюсь, но Моди не увижу и не хочу, чтобы она знала, так будет лучше. Ее жизнь как-то наладилась, и я не хочу расстраивать ее, особенно сейчас, почти сразу после смерти Сиви. В конце концов, он был ее семья. Отец, и брат, и все на свете. Другой семьи она не знала. И думаю, ей больно обо мне вспоминать. Нужно время. Так что когда-нибудь — может быть. В другое время, в другом месте. Слушай, я хочу попросить тебя об одолжении. Если ей понадобятся деньги, в смысле, если она когда-нибудь будет действительно отчаянно нуждаться, дай мне знать, напиши мне, и я тебе пришлю. От тебя она примет деньги, если не будет знать, что мы с тобой знакомы, а она не знает. В те дни, когда у нас был тот домик в Иерихоне, я никогда не говорил ей, для кого переправляю оружие. Так ты ей не скажешь? Сделаешь это для меня? Я смогу передать ей денег через тебя, если она будет нуждаться?

Стерн кивнул.

Конечно.

Спасибо, я очень это ценю. Теперь перейдем к невероятным местным новостям. Мы с Каиром через несколько дней выходим из игры. Мунк не знает, но все уже кончено.

Ты уезжаешь из Иерусалима?

Судьба, Стерн, судьба.

Куда?

Я? В Новый Свет, конечно, куда же еще. С тех пор как я познакомился с Моди и она рассказала мне о своей бабушке — из племени индейцев-шайенов, я просто очарован американскими индейцами. Хочу их увидеть. Может быть, даже попробую пожить с ними какое-то время.

Стерн улыбнулся.

А Каир?

Он вернется в Африку. Ты ведь с ним не знаком?

Нет.

Тем больше утрата. Чудный парень, просто чудный. Умеет хранить секреты, которые ему открываешь, а потом слышит те, что не открываешь, и хранит и это тоже. Кто бы ни был старина Менелик, его надо причислить к лику святых уже за то, что он так воспитал Каира. Кто он был такой, Стерн?

Лучший друг Стронгбоу.

Это уже немало.

Да.

Но зачем тебе влачить жалкое существование под этим бременем, Стерн, зачем. Ни один человек не может так жить.

Да уж.

Чертова дрянь это ламповое масло. Зажигает фитилек, но он сразу сгорает до конца.

Джо? Что насчет Хадж Гаруна?

Знаю, я об этом думал. Мунк за ним присмотрит. Если он так хочет заполучить этот чертов город, пусть берет ответственность за Хадж Гаруна.

Все будет в порядке?

Господи, да откуда я знаю. Думаю, да. Он прожил один три тысячи лет до того, как я его встретил. Почему бы ему и без меня не пожить?

Потому что времена меняются, Джо.

Так они всегда меняются. В Иерусалиме, в Старом городе. А ты? Будешь и дальше делать свое дело?

Да.

Не хочу тебя обидеть, но ты же знаешь, что не достигнешь цели.

Может быть.

Не может быть. Точно, ты сам знаешь. Вся соль в том, будешь ты продолжать или нет?

У меня нет выбора.

Джо подался вперед и положил руки на стол. Он смотрел на проступившие вены, которых еше несколько лет назад не было.

Нет выбора, Стерн? Нет выбора?

Стерн медленно кивнул.

Да. Так иногда кажется.

Джо закрыл глаза и покачал головой. Стерн говорил очень тихо.

Джо? Тот вечер в Смирне?

Я слышу тебя.

Дым и огни, ты помнишь?

У нас ведь не оставалось выбора, правда? Мы вместе приняли это. Да, я помню.

И Сиви сошел с ума.

Да, и больше не вернулся. Сентябрьское воскресенье в двадцать втором.

И Тереза билась головой об пол и кричала «Кто это?»

Я слышу. Я с той поры слышал это еще раз и до сих пор слышу этот крик — бедная малышка.

А Хадж Гарун?

Да, он волочил за собой длинный окровавленный меч, всхлипывал и все бродил по саду, теряясь в цветах, в дыму и пламени, он терялся, бедные кожа да кости, благослови его Господь. Сердце разрывается, как вспомнишь, — он, и его линялая желтая накидка, и ржавый рыцарский шлем, он стоял в саду, сжимая меч, с оружием в руках встречая турецкого солдата, который шел прямо на нас. Дуло винтовки смотрело прямо ему в грудь, но Хадж Гарун стоял насмерть, он был готов защищать невинных, защищать свой Священный город жизни старым мечом в ужасной Смирне, это было страшно, я успел умереть за него раз десять, не меньше, прежде чем достал пистолет и выстрелил солдату в голову. И ты знаешь, о чем он меня недавно спросил? Не вооружиться ли нам, потому что арабы и евреи пойдут войной друг на друга. Нам двоим, только представь себе. Мы двое, стоим плечом к плечу и защищаем Иерусалим. Что ты на это скажешь? Это бессмысленно, но похоже на реальность. Слишком похоже.

И еще одно, Джо. Еще кое-что.

Джо потер глаза и осушил стакан.

Да, и это тоже. Хорошо, тогда, воскресным вечером, мы должны были сделать и это. Эта маленькая армянка на набережной, в лучшем выходном платье, черном выходном платье, потому что было воскресенье. Не больше восьми лет, изнасилованная и истекающая кровью, она уже почти не дышала и лежала там одна, в этом адском дыму, среди криков и смерти. Одна только смерть кругом, вот и все, огонь с одной стороны и гавань с другой, и некуда идти, некуда отнести ее, и она умирала от невыносимой боли. И то, что сделал ты, Стерн, то, что должен был сделать я, — и хотелось бы мне, чтобы это сделал я, чтобы это тебя не мучило. Пожалуйста, сказала она по-армянски, и ты перевел это мне, но я не сделал ничего, и поэтому сделал ты, и это должен был сделать я, но я был слишком зол на тебя, и на Моди, и на весь чертов мир. Я был зол на себя, если честно. И в конце концов, что ты сделал, Стерн, если не прекратил мучения умирающего ребенка? Прекратил пытку. Она бы не пережила эту ночь.

Джо?

Я говорю тебе, Хадж Гарун сделал то же самое, и поэтому-то он и всхлипывал в саду. Там был старый армянин, ему выкололи глаза, и он шел прямо в огонь. Кровавые клочья свисали у него из глазниц. Кровавые слезы, Стерн. Неподвижные слезы. Ради Господа, кричал он, убейте меня, или я сейчас сгорю заживо. И Хадж Гарун убил его. Сама мягкость, он и мухи не обидит, а тут взмахнул мечом, а после этого мне пришлось взять его за руку и отвести в сад, а то бы он сам никогда его не нашел, так он плакал. И, Стерн, ведь он три тысячи лет защищал Священный город, всегда на стороне проигравших. В таких играх ты всегда на стороне проигравших, но он не сдается. Никогда. Даже проигрывая. Так что же ты такого плохого сделал?

У Стерна дрожали руки. Он схватил Джо за локоть.

Я скажу тебе, что я сделал. Я перерезал ей горло.

О Господи, закричал Джо, в этом нет твоей вины.

Стул Стерна с грохотом упал на пол. Он вскочил на ноги, взглянул на Джо дикими глазами и стал отступать к двери, неуклюже спотыкаясь.

Погоди, позвал Джо, нельзя же убегать просто так. Мы должны поговорить. Не убегай.

Стерн смотрел на него — затравленный зверь в ловушке, огромный, сгорбленный и нескладный. Он наткнулся на стул и, по-прежнему пятясь, ударился о стол и прижался спиной к двери, яростно дергая дверную ручку, пытаясь вырваться.

Стерн, ради Христа. Погоди.

Дверь с грохотом открылась. Пустой прямоугольник темноты, через который, крутясь, пролетали снежинки. Джо почувствовал на лице шквал холодного воздуха. Он сидел, глядя на ночь и снег в пустом прямоугольнике двери.

Не убегай. Однажды, в этой самой комнате, Стерн сказал то же самое ему. Это было двенадцать лет назад, еще до Смирны. Странно, подумал Джо, как это получается: когда хотим помочь кому-то, мы всегда произносим одни и те же слова. Кто-то пытался помочь тебе, когда ты тонул, и утешал тебя этими самыми словами, а двенадцать лет спустя ты говоришь то же самое ему. Говоришь и говоришь, и так без конца. Но иногда просто нельзя не бежать, просто нельзя, ты бежишь от себя, ты просто не можешь иначе, ты пытаешься выжить во тьме и холоде. Каждый рано или поздно становится жертвой, пытаясь выжить, — каждый.

Сколько еще Стерн протянет со своим морфием? Принимать морфий и жить безнадежной мечтой о родине, которой никогда не будет, о родине для арабов, евреев и христиан, — и верить в нее, несмотря ни на что. Сколько еще? Бежать.

Дверь со стуком захлопнулась. Ветер, рвущий переулки в клочки, захлопнул ее, запечатав тьму и холодный крутящийся снег, в земле, текущей молоком и медом.

Он был уязвим, Стерн, и поэтому его любили. Грузный и нескладный, он катился по наклонной плоскости, все еще пытаясь верить, и поэтому его любили. Все хотели верить и хотели прикоснуться к человеку, который имел мужество верить. Но ни у кого не достало на это сил. Никто не мог. Сколько еще осталось Стерну?

Бежать.

Араб за передним столиком снова захрапел под газетой. Джо оттолкнул стул и устало поднялся на ноги. Он пытался, но это не сработало. Сначала маленький шаг, а потом пустота. Но может быть, однажды Стерн вспомнит этот маленький шаг, может быть, когда-нибудь, он будет все глубже и глубже проваливаться в свои безнадежные мечты под действием морфия, но это ему хоть немного поможет.

Да, Стерн. Одно из тайных имен Бога.

Владелец кофейни вяло проковылял к столику, выдавив из себя масляную улыбку.

Почему бы и нет, подумал Джо. А ему самое время получить чаевые, если он, конечно, помнит, что такое чаевые. Это для него сейчас важнее, чем снег и безмолвие, чем тьма, у него свои заботы как бы прокормиться, как бы наладить жизнь. Стараться изо всех сил. Блуждающие глаза и гнилые зубы, хромота и попытки втереться к тебе в доверие — старается изо всех сил.

Хотите женщину, господин?

Нет, спасибо.

Мальчика?

Нет, спасибо.

Кого-нибудь еще? Сегодня холодно.

Знаю.

Снег, холодно. Не та ночь, когда стоит сидеть в одиночестве.

Знаю.

Гашиш?

Нет.

Так чего вы хотите?

Ничего, совсем ничего. Вот. Держи.

Араб взглянул на пачку банкнот. Он расплылся в улыбке.

Вы еврей?

Нет.

Христианин?

Да, родился христианином.

Тогда счастливого Рождества.

Гляди-ка, угадал. Спасибо.

Глава 15 Шейх Ибрагим ибн Гарун

Пришло Рождество, и Каир принес ведра омаров и шампанское на маленькую крышу в Армянском квартале, где жил со своими голубями Джо. Стоял промозглый холод, небо было затянуто облаками, но они выставили столик на воздух, чтобы в последний раз посмотреть на расстилающийся перед ними город, потому что их время в Иерусалиме истекало.

И вот опять мы в пальто, задумчиво сказал Джо, как в тот первый день, двенадцать лет назад, когда мы сидели на полу в задней комнате лавки Хадж Гаруна. Интересно, какие иногда бывают совпадения. Кстати, Каир, я рад, что ты пришел. Омары, роскошь-то какая, подумать только…

Знаю. Если бы не я, сидел бы ты в своей каморке, скрючившись над очагом, и любовно тушил потихоньку какой-нибудь мерзкий кусок мяса.

В самую точку, и это тоже было бы совсем неплохо, но омары гораздо лучше. Хорошая получилась встреча, такую здорово вспоминать, когда жизнь вроде подходит к концу и ты в каком-нибудь далеком уголке света ковыляешь на подкашивающихся ногах, скрипишь всеми суставами и проклинаешь тот день, когда родился, и уж конечно проклинаешь наступление еще одного Рождества, потому что какой смысл его отмечать и притворяться счастливым, когда все уже позади и ничего больше не будет? И может быть, даже пьешь в праздник из своей собственной посуды, как обычно под Рождество, ведь это черный день в Ирландии, не в последнюю очередь потому, что пабы закрыты. И вот ты сидишь один, грустишь, качаешь головой и сердито бормочешь что-нибудь вроде того, как плохо кончается жизнь, что все-то ты на свете перевидел, хотя по большей части это были только расплывчатые пятна. И тут ты неожиданно понимаешь, что стакан уже у губ, и заглядываешь в него, прямо в этот глиняный колодец своей души, и присматриваешься хорошенько, и говоришь сам себе: постой-ка, ты, мерзкий пройдоха, как ты мог забыть то прекрасное Рождество, давным-давно, когда ты сидел на крыше в Иерусалиме и вы с другом пировали, как лорды, а у ваших ног простирался сам Священный город? Прямо перед вами, ты, неблагодарный хмырь, старый брюзга. И когда тебе придется это признать, ты уже не проклинаешь все, что видишь, и улыбаешься пойлу в стакане. Может, я и несчастен, скажешь ты тогда, но ведь были в жизни такие минуты, были, эти прекрасные редкие минуты, и все того стоило только из-за них, все того стоило из-за этих сладчайших редких минут, просто сладчайших. Вот именно это ты и скажешь, и обретешь истину к концу потраченной впустую жизни. Так поднимем за это бокалы, Каир, детка! За эту минуту и никакую другую!

Каир рассмеялся. Он откупорил еще одну бутылку шампанского, и голуби взлетели от громкого хлопка. Они следили за тем, как голуби взмывали над крышей и медленно возвращались, устремляясь вниз сужающимися кругами.

Господи, им сегодня и отдохнуть-то толком не удастся, со всеми этими шампанскими выстрелами. Но приятно посмотреть, как они нарезают круги над головами и всегда возвращаются к дому.

Кто будет их кормить, когда ты уедешь?

Не знаю, но, наверное, найду какого-нибудь нищего или фанатика, на такое в Иерусалиме всегда рук хватало. Слушай, Каир, я тут думал, почему ты хочешь, чтобы Мунк выиграл все наши деньги?

Почему бы и нет? Разве это не естественно? Мы начали игру втроем, и мы двое выпадаем, так что он должен выиграть.

Да все в порядке, я не возражаю, но у меня все равно есть такое, знаешь, чувство…

Какое чувство?

Что это не просто так. Есть еще одна причина. Давай признаемся, Каир, детка, ты бесстыдно сентиментален. Так есть другая причина или нет?

Каир наклонил голову и улыбнулся.

По семейным соображениям. Вот тебе другая причина.

Джо кивнул. Он раскусил хвост омара. Сок брызнул ему в лицо, и он вытер его, облизывая пальцы.

Вот как, семья?

Да. Мы с Мунком кузены.

Джо помахал городу хвостом омара.

Слышишь это, Иерусалим? Слышишь, что здесь происходит?

Он повернулся к Каиру и усмехнулся.

Ну-ка, теперь поподробнее, со мной сегодня спешить не стоит. Я пиршествую, славлю Рождество и не очень хорошо соображаю. Ты, часом, не шутишь?

Нет.

Кузены? Вы с Мунком — кузены?

Да.

Что-то не очень вы похожи на кузенов, это уж к гадалке не ходи. Но если ты говоришь, значит, так оно и есть. Несколько лет назад я понял, что здесь можно верить всему. Ну, хорошо. Как это вы с Мунком оказались кузенами?

У нас общий прадед.

Джо тихо присвистнул.

А почему бы и нет. Да уж. Я-то всегда удивлялся, что у тебя глаза голубые. Что ж, он, должно быть, был путешественник. Светлокожий суданец? Или все-таки темнокожий венгр?

Каир рассмеялся.

Ни то ни другое. Он был швейцарец.

Ах да, конечно, мне бы догадаться. Традиционный нейтралитет и так далее, не хотел никого из вас ущемлять. Должно быть, хитрый был тип, не ограничивал семейное будущее пределами одной расы или континента. Но кто был ваш странствующий предок, зачинавший детей в столь отдаленных друг от друга странах, как Венгрия и Судан?

Добавь Албанию.

Еще один сын в Албании, говоришь? Мне это что-то не нравится. Единственные албанцы, которых я знаю, — Валленштейны. Ты же не собираешься мне сообщить, что этот вредный коротышка Нубар Валленштейн тоже ваш родственник? Нет? Скажи мне, что это не так.

Каир улыбнулся.

Боюсь, что так.

Так? Тогда боюсь, что я выпал за борт в штормовую погоду и держаться мне уже не за что. Или, еще хуже, в сумерках провалился в болото и не знаю, как теперь выбираться. Пожалей меня, Каир, как выбираться? Кто был этот странствующий швейцарец?

Его звали Иоганн Луиджи Шонди. Он родился в Базеле в тысяча семьсот восемьдесят четвертом.

При чем тут Базель?

Потому что именно там был опубликован и спустя век сожжен труд Стронгбоу.

Стой, Каир, хоть Стронгбоу-то сюда не приплетай. Вернемся к этому Луиджи. Кто он был?

Очень одаренный лингвист со страстью к деталям.

Детали? Верю. Он их повсюду оставил немало. Так, одаренный лингвист, и что же?

В тысяча восемьсот втором году студент Иоганн Луиджи пешком прошел весь Левант и однажды попросился переночевать в албанском замке. Хозяин замка был на войне, а жена хозяина скучала. Вот откуда албанский кузен. Потом Иоганн Луиджи стал врачом в Будапеште и женился на прабабке Мунка, Саре Первой. Вот откуда венгерский кузен. А потом он путешествовал по Ближнему Востоку и в деревеньке на краю Нубийской пустыни встретил мою прабабку. Вот откуда суданский кузен.

Эка сколько их, сказал Джо, я уже и притомился. Эти перемещения и делание детей в начале девятнадцатого века изрядно утомляют. Может быть, посидим минуточку спокойно и насладимся видом, а потом продолжим?

Конечно. Кстати, я именно это и хотел предложить.

Да ну?

Да. А теперь давай перенесемся на сто лет вперед и расположимся у виллы на берегу Босфора.

Зачем бы это?

Чтобы насладиться видом и заодно поразмышлять над весьма знаменательным событием. Скажи мне, откуда бы нам знать, что Иоганн Луиджи прошел пешком весь Левант в тысяча восемьсот втором году?

Может быть, Луиджи рассказал об этом своей жене, Саре Первой. Она могла передать сведения дальше по нисходящей линии, так что Мунк об этом знает.

Правильно. А та ночь, когда Иоганн Луиджи остановился в албанском замке? Когда его развлекала молодая веселая красавица, муж которой был на войне?

Думаю, Луиджи не сообщил бы об этом Саре Первой. Нечего ее расстраивать, потому что узы брака ведь священны и все такое. Просто юношеская опрометчивость, и, в конце концов, это же всего одна ночь.

Каир посмотрел на город.

Стоп, сказал Джо, встрепенувшись. Всего одна ночь в замке Валленштейнов, и он отправился в путь? Откуда Луиджи знать, что она забеременела?

Каир сверкнул улыбкой.

Правильно. Действительно, откуда?

Что ж, сам он знать не мог. Значит, не мог никому рассказать. Значит, информация может исходить только от молодой жены того Валленштейна.

Правильно.

Ну так и что?

Мы ведь уже стоим возле виллы на берегу Босфора, прошел целый век, и наслаждаемся видом. Точнее, тысяча девятьсот одиннадцатый год. И в последнем луче заката мы видим, что к вилле приближается экипаж с опущенными занавесками.

Какие занавески? В экипаже или на вилле?

И там, и там.

Ах вон оно что.

Итак. Посетители могут подойти к воротам так, что их не увидит посторонний наблюдатель вроде нас, а мы с тобой вроде бы стоим на берегу Босфора, уставившись на закат. Лицо или лица, живущие на вилле, явно стремятся скрыть, что там происходит.

Грязные делишки, сказал Джо, вот что. Прямо вижу, как они приближаются. Так ты сказал, на этой вилле происходят всевозможные мошенничества?

Возможно. Но мы-то с тобой не обычные наблюдатели, мы оба это знаем, и высшим, духовным зрением мы можем увидеть посетителя, который как раз выходит из зашторенного экипажа, чтобы войти в зашторенную виллу, хотя солнце уже село и вилла окутана непроницаемыми тенями.

Тени, пробормотал Джо, наливая себе еще шампанского. Кто бы ни встречался, их привело туда дело, которое не выносит дневного света. Определенно тайное дело. Конечно, я это заподозрил, как только услышал о занавесках и о всякой такой всячине.

Правильно, сказал Каир. Ну, и что ты можешь сказать о посетителе, который выходит из экипажа во тьме?

Я очень внимательно смотрю. Честно. Прищурился и развиваю ночное зрение.

И?

Я только с трудом различаю маленькую фигурку.

Очень маленькую фигурку? спросил Каир.

Да. Необычайно маленькую.

Это женщина?

Откуда ты знал, что именно это я и заподозрю? Подожди минутку, дай-ка я посмотрю, какая у нее походка и движения. Да, точно женщина. Нет сомнений.

Вся в черном?

В черном, как час ночной. Но ей меня не одурачить, даже в этих непроницаемых тенях.

На ней черная вуаль?

Вот-вот, сказал Джо. Прячет лицо, конечно. Хитрая и осторожная женщина, по всему видно.

А что, по-твоему, торчит из отверстия в ее вуали?

Так-так, посмотрим. Может, сигарета? Тяжелый случай никотиновой зависимости, раз уж она даже не может подождать, пока войдет в дом.

Ты уверен, что это сигарета?

Если честно, то нет. С такого расстояния сложно судить, одиннадцатый год ведь был давненько, и все такое. Мне было всего одиннадцать, и сигареты меня не очень-то интересовали.

Мне кажется, длинновата для сигареты, сказал Каир.

Украл мою мысль.

Но это может быть тонкая длинная сигара. Черута, например.

Должно быть, черута. Как раз собирался сказать.

Турецкая черута, сделанная по особому заказу?

Вроде да, пробормотал Джо. В конце концов, мы ведь в Турции.

Вот именно. Теперь осторожно, не открывается ли дверь виллы?

Да, и совершенно беззвучно. Все верно. Хорошо смазанные петли на зашторенной вилле, где делаются грязные делишки.

Не выходит ли оттуда человек, чтобы приветствовать крохотную женщину в черном?

Вот именно. Мужчина, и такой же осторожный и хитрый, как и крохотная женщина, которую он приветствует. Мошенничество отметается. Сдается мне, что это романтическое свидание.

Мужчина в мундире? спросил Каир.

Да, не ошибиться, ответил Джо. Я сам его часто ношу, тут меня не проведешь.

И хозяин в этом мундире выглядит молодцом?

Просто потрясающе. Женщины по берегам Босфора вполне могут совсем потерять головы, встретившись лицом к лицу с таким лихим воякой. Хотя почему мой собственный мундир не производит того же эффекта, я так и не понял.

По-твоему, он молод? спросил Каир.

Вот именно, хотя это и несколько неожиданно.

Ты узнаешь его мундир?

Пытаюсь, но дистанция в двадцать два года несколько затуманивает зрение.

А если на нем мундир кавалерийского офицера?

Джо повернулся и взглянул на Каира.

Да.

Драгунский?

Джо уставился на Каира.

Да.

Драгун — подполковник австро-венгерской императорской армии?

Джо тихо присвистнул.

Господи, ну и как вам это понравится? Мы шпионим за молодым Мунком.

А его посетительница, крохотная женщина в черном? Ты все еще не узнал ее?

Нет. На самом деле я совершенно уверен, что раньше никогда ее не видел.

Не видел, выразительно сказал Каир. И я тоже никогда ее не видел. В тот исторический момент, в одиннадцатом году, только немногие в этом мире могли бы узнать ее, и в основном крестьяне, потому что она уединенно жила в своем маленьком замке. Только год или два назад она перестала соблюдать строгий траур по своему гражданскому мужу и начала показываться на люди. А до этого много лет она жила так скромно и говорила так мало, что ее прозвали Молчуньей. Но дай ей еще несколько лет, и, говорю тебе, она станет известной. Люди в высших сферах власти будут называть эту крохотную женщину Черной Ручкой.

Джо присвистнул очень мягко.

София? Это и впрямь София пришла к Мунку?

Каир улыбнулся.

Когда истек срок траура, София подумывала было заняться угольными шахтами в Албании, а потом решила разрабатывать месторождения нефти. Она изучила ситуацию с нефтью по всему Ближнему Востоку и убедилась, что существенные ее запасы залегают по берегам Тигра. Она хочет организовать синдикат, чтобы разрабатывать эти месторождения, но для этого ей нужно разрешение правительства Османской империи, находящейся в полнейшем упадке и до основания разрушенной коррупцией. Кому давать взятки? Перед нею лежат многочисленные и извилистые пути. Ей абсолютно необходимо получить сведения от незаинтересованного наблюдателя, от источника вне правительства, настолько же осведомленного, насколько надежного. Она собирает сведения в Константинополе и понимает, что ей надо увидеться с блестящим молодым офицером австро-венгерской армии, военным атташе в столице. Правда, он невероятно молод для такой должности, но все сходятся на том, что он прекрасно осведомлен о всех интригах османского высшего чиновничества. Более того, он оказывается отпрыском самой влиятельной семьи в финансовых кругах Центральной Европы — уважаемого дома Шонди.

Это избавляет Софию от всех сомнений. Домом Шонди управляют исключительно женщины, и поэтому она ему доверяет. Итак, она решает пойти к их отпрыску, несмотря даже на то, что он ужасающе молод.

София тайно связывается с молодым подполковником и назначает ему встречу через несколько недель, у него на вилле, сразу после заката, из соображений безопасности. Молодой подполковник тем временем наводит справки о прошлом Софии и выясняет, что она глава могущественного клана албанских Валленштейнов. Политическая ситуация на Балканах, в настоящий момент особенно нестабильная, очень беспокоит Австро-Венгрию, а значит, и ее военного атташе в Константинополе. Что, если глава могущественного албанского клана поведает им что-то интересное? Что, если это окажется заданием особой важности?

Долг зовет. Конечно же, если это будет нечто большее, нежели скучная деловая встреча в скучной деловой обстановке, тем лучше. И вот мы видим, как на вилле идут некоторые приготовления.

Для начала, отвергнув официальную столовую, устраивают встречу в уютном алькове в конце выложенной деревянными панелями библиотеки. Здесь слуги сервируют всевозможные деликатесы, а потом их отпускают на всю ночь. Свечи отбрасывают мягкие отсветы. Огонь уютно потрескивает в камине библиотеки, а перед ним — два мягких кожаных кресла и мягкий кожаный диван. Джо? С тобой все в порядке?

Глаза Джо были удивленно распахнуты. Каир широко улыбнулся.

Ну так вот, сказал Каир. Перед нами, совершенно очевидно, приятный интимный ужин на двоих на уединенной вилле на берегу Босфора. Уют, сверкающее шампанское, уединение. Напоминаю тебе, наш юный военный атташе, руководствуясь исключительно соображениями долга, собирается выполнить свою миссию в самой непринужденной обстановке, пустив в ход все свое очарование.

Джо вышел из транса. Он стукнул кулаком по столу и, пританцовывая, запрыгал по крыше.

Наш милый Мунк, ха-ха-ха. Испытывает свои чары на Софии, ха-ха-ха.

Он неожиданно остановился прямо перед столом.

София? Постой-ка. Которую еше называют Софией Молчуньей? Господи, а сколько ей тогда было?

Шестьдесят девять, сухо сказал Каир. Мунку был двадцать один год.

Джо взревел от смеха и хлопнул по столу. Он уселся было, но тут же снова вскочил.

Это невероятно, просто невероятно. Слушай, я-то думал, я смогу выпутаться из этого потрясающего Луиджи еще до того, как солнце совсем сядет, а оказалось, что я проваливаюсь все глубже и глубже. Свечи и шампанское в Константинополе, говоришь? Лихой юный Мунк в своей лихой кавалерийской униформе, беззаботно выполняющий свой долг во время роскошного ужина на двоих на вилле у Босфора? В камине гостеприимно потрескивают поленья, свечи отбрасывают отсветы? Мягкие кресла и диваны? Деликатесы в уютном алькове? Продолжай, ради Христа, а не то я досмеюсь до колик.

Каир откашлялся.

Может быть, у тебя нет опыта в таких делах.

Господи, да конечно нет, ты же знаешь. Так что не расслабляйся, продолжай.

Ну, ладно. Что ж, видишь ли, когда я задолго до войны тянул лямку драгомана в Египте, я понял, что бывают случаи не столь редкие, как ты можешь подумать, когда пожилая женщина, и даже очень пожилая женщина, может испытывать сильное влечение к молодому мужчине. И если София была мудра, а она, без сомнения, была мудра, то у нее по этому поводу не было никаких иллюзий. Она отлично понимала, что происходит, и почему, но это вовсе не значит, что она не могла получить от этого удовольствие.

Ох, сохрани нас святые. Ты не хочешь сказать, что ужин с глазу на глаз превратился в ужин двух любовников?

Хочу. Именно это я и имею в виду.

Тогда давай еще по маленькой. Тебе, может, оно и не надо, но мне просто необходимо. И не останавливайся. Давай выкладывай эти невероятные новости.

Что ж, короче, мы видим, что вечер перерастает во что-то новое. Они отведали изысканных блюд, пробки вылетают из бутылок, слышен смех и комплименты. София вспоминает рискованные истории, в которых фигурируют странствующие армянские торговцы коврами, истории, которые в ее семье веками переходили от матерей к дочерям. Мунк, в свою очередь, излагает несколько игривых выдумок, на тот момент будоражащих константинопольский полусвет. Все это время София отлично понимает, что за внимание этого симпатичного молодого драгунского подполковника ей предстоит заплатить. Передав ему политическую и экономическую информацию о Балканах.

Нет, вскричал Джо, вскакивая и снова садясь. Больше ни одного чертова слова о Балканах. Быстро назад к ужину при свечах. Скажи мне, что было потом. Я знаю, что ты собираешься сказать. Что было потом?

Они занялись любовью, тихо сказал Каир.

Джо стукнул по столу и вскрикнул.

Ха. Я так и знал. Я просто знал, что ты это скажешь. Эти свечи на берегах Босфора, они тебя непременно во что-то вовлекут. Но господи, неужели это правда? Мунк и впрямь это сделал?

Да, и очень нежно. Более того, чтобы ее соблазнить, ему потребовалось некоторое время.

Что?

Ну, понимаешь ли, когда женщине уже под семьдесят…

Нет. Постой-ка, Каир. Я не понимаю, и мне сейчас нужны не эти сведения, и не это сейчас главное. Когда придет время, лет через сорок, я напишу тебе письмо, и ты мне все объяснишь. Но неужели Мунк способен на такое? А ты сам, еще в Египте, ты, бесстыжий экс-драгоман. Так вот откуда взялось твое безнравственное поведение, а? Вы что, оба унаследовали от этого парня Луиджи что-то такое особенное?

Каир улыбнулся. Джо курил сигарету за сигаретой и яростно затягивался.

Дай-ка я успокоюсь, сказал он, исчезая в клубах дыма. И перед тем как опять связаться с этим парнем Луиджи, намекни-ка мне, как все это закончилось на вилле. Как это закончилось?

Не закончилось до следующего утра. Ночка выдалась нелегкая, и никто не спал. К счастью, слугам было велено до полудня не возвращаться.

И что?

После нескольких финальных аккордов, сопровождавших рассвет, Мунк рухнул в постель и уснул. Он проснулся уже поздно и услышал, как где-то течет вода.

Вода?

София готовила ему ванну.

Ах и ах. Что еще?

Из кухни доносились замечательные запахи. Мунк заметил, что его свежевыглаженная униформа аккуратно сложена на стуле. Рядом стояли свеженачищенные сапоги. На ночном столике — букет свежих цветов из сада. София, видимо, успела изрядно похлопотать, пока Мунк урывал несколько часов сна. Когда он принял ванну, София появилась в спальне с подносом и подала ему завтрак в постель.

Что?

Я припоминаю, что это был свежевыжатый апельсиновый сок, глазунья и бифштекс, кувшинчик кофе с коньяком и гора свежих горячих плюшек, только что из печи. Невероятно нежных, сказал он. Просто легкие как пух, амброзия.

Как пух, надо же. Амброзия. Ну и?

А потом крохотная старушка улыбнулась ему в дверях, подмигнула и исчезла. Все вместе отлично смотрелось, сказал Мунк. Невероятный вечер, невероятная ночь, и потом — невероятное утро. Он считает, даже женщина пятьюдесятью годами моложе не могла бы с нею сравниться. Была только одна проблема.

Была, да ну? Какая?

Его спина. Сплошь в длинных глубоких царапинах. От ногтей, знаешь ли. Безумная страсть.

Понимаю.

Но он, конечно, был готов страдать, потому что немало получил взамен.

Конечно.

И еще ему было невероятно трудно ходить. Он сказал, что его ноги были как ватные.

Ватные, да.

И он никак не мог толком выпрямиться, такой он был вялый. Каждая мышца болела после этой ночи, хотя, естественно, и это ему тоже нравилось.

Джо осел на стуле.

Я просто ошеломлен, сказал он, не могу шевельнуться. Это все, я надеюсь.

Не совсем. Густой аромат ее сигар ощущался в спальне еще несколько дней. Мунк говорил, что стоило ему зайти туда, как он сразу понимал, что начинает грезить о ней. Он сказал, что только через несколько недель смог собраться с силами и вернуться к приличному рабочему ритму.

Приличному? заорал Джо. Что же тут приличного? Это все возмутительно, вот что, и грешно так мучить непристойными рассказами благоразумного христианина вроде меня. Действительно амброзия. Вот позор…

Каир рассмеялся.

Ну, в эту долгую ночь София говорила о разных вещах и, в частности, о человеке, которого любила всю жизнь, последнем из Скандербег-Валленштейнов. В тысяча восемьсот втором году ее мать была служанкой в замке, и когда молодая Валленштейнова жена завела мимолетный роман с чужестранцем, она была в таком восторге, что на следующий день, когда чужестранец ушел, не удержалась и рассказала об этом своим горничным. Поэтому София смогла описать швейцарца, отца ее возлюбленного Скандербега, молодого студента со страстью к деталям, который в том году ходил пешком по Леванту. Я хочу сказать, она точно описала его внешность, вплоть до самого интимного и специфического факта.

Какого факта? спросил Джо.

Каир откашлялся.

Кажется, что все мужчины рода Шонди унаследовали от Иоганна Луиджи одну особенность.

Какую особенность?

Физическую, которая невероятно пришлась по вкусу их женщинам.

Продолжай, Каир, какую?

Ну, она связана с пропорциями.

О.

И с переменой направления.

О?

Очень необычно. В самый разгар происходит крутой поворот. И поэтому движение распространяется сразу в нескольких направлениях, так что любовь, даримая мужчиной из рода Шонди, выражается сразу несколькими способами одновременно. Так что это не просто проникновение. Только одно слово может описать ощущения, которые испытывает женщина в этот момент.

А именно?

Взрыв. Мощный взрыв, который длится столько, сколько он пребывает внутри. Видишь ли, затрагивает все. Ощущения такие, как будто там, внутри, шепчет, поет и радостно кричит нечто размером с голову младенца.

Взрывы, пробормотал Джо. Эти откровения меня утомляют. Быстро назад к Софии и Мунку.

Хорошо. Что ж, когда София описала молодого студента-швейцарца, от которого в тысяча восемьсот втором году зачала молодая Валленштейнова жена, Мунк сразу понял, что это не кто иной, как его собственный прадед, неутомимый Иоганн Луиджи Шонди.

Неутомимый Луиджи, сказал Джо. Да, это он. Но постой-ка. Как насчет этой особенности Шонди, о которой ты говорил?

Что?

Ну, София ведь провела ночь с Мунком.

Да.

Ну и?

Ты хочешь сказать, что она не заметила сходства между Мунком и тем студентом-швейцарцем из девятнадцатого века? Конечно заметила. Женщина ни с чем не перепутает этот взрыв. На самом деле Мунк допускает, что, когда они легли в постель, по этой-то причине София так им увлеклась. Он скромен и не стал объяснять ее страсть своим очарованием. Нет, думает он, Софии, наверное, очень понравилось это сходство. Другими словами, это невероятно эротично — заниматься любовью с правнуком отца своего возлюбленного Скандербега.

Балканы навсегда останутся для меня загадкой, сказал Джо. Продолжай.

Что ж, София рассказала Мунку и то, как ее Скандербег, кстати бывший траппист, обнаружил в святой земле подлинную Библию, был потрясен ее запутанностью и распущенностью и решил подделать приемлемую версию. Новый оригинал.

Обнаружил что? прошептал Джо. То ли это здешний ветер, то ли у меня в голове шумит.

Подлинную Библию, медленно повторил Каир. Ты же знаешь, Синайскую библию.

Джо задохнулся. Он достал платок, но не успел поднести его ко рту вовремя. Слизняк темно-коричневой мокроты вылетел у него из горла и приземлился в бокал с шампанским. Джо рассеянно заглянул в бокал и выловил слизняка ложкой.

Ты слишком много куришь, сказал Каир.

Джо ошеломленно кивнул.

Да уж, верю. Вот во что я не верю, так во всю эту историю с Синайской библией, ну, что Мунк знал об этом все эти годы. Почему он мне никогда не рассказывал?

А ты ему когда-нибудь рассказывал?

Нет.

Ну и?

Понимаю. Но разве он не хотел найти ее?

Мунк неверующий, сказал Каир. Ты же знаешь.

Знаю. Но я тоже неверующий.

Ну и что?

Джо покачал головой. Он был сбит с толку.

Хорошо, Каир, вокруг меня болото, и я очень быстро проваливаюсь. Протяни руку и вытащи меня, а не то я с головой уйду под воду. Другими словами, когда ты узнал от Мунка обо всем этом? Об этом парне Луиджи, вашем общем прадеде, и про то, что он однажды провел ночь в албанском замке? Нет, не об этом, конечно. О Синайской библии. Когда ты узнал о Синайской библии?

Когда с ним познакомился.

Как? В самом начале игры?

Да.

Как это случилось? Сейчас я увязну, и уже навсегда.

Я спросил у Мунка о его имени. Менелик Зивар сказал мне, что настоящее имя моего прадеда было Шонди.

Он? Старая мумия Менелик? Снова увидел прошлое со дна своего саркофага? Что ж, я — то думал, что сейчас утону и уже не выберусь, но, кажется, мне суждено вечно погружаться в это болото. Ну в смысле, откуда старина Менелик это знал? Я-то думал, что он всю жизнь шарил по могилам вдоль Нила, а не шлялся по деревенькам на краю Нубийской пустыни, запрашивая отчеты о странниках-швейцарцах, которые проходили там под чужим именем за много лет до его рождения.

Менелик знал мою прабабку в молодости, они оба были рабами в дельте Нила. Она рассказала ему об отце своего ребенка, который в свое время был известным знатоком исламских законов. Потом Менелику удалось проследить его путь до Алеппо, а там уже обнаружилось и его истинное имя. В Алеппо, видишь ли, Иоганн Луиджи прожил несколько лет, совершенствуясь в арабском, перед тем как замаскироваться и начать странствовать.

Ах, конечно, истинное имя. Так скажи мне хотя бы теперь, когда все уже близится к концу, что это за игру мы ведем, Каир? И где она на самом деле началась?

Каир рассмеялся. В одном из вышеупомянутых мест?

Да, полагаю. И когда. Когда она началась?

В какой-то из вышеупомянутых моментов?

Да, верю, всем сердцем. Все эти годы я кружил туг, как мои голуби. Почему бы не распить еще одну, чтобы я наконец понял, как оно все на самом деле в Священном городе?

Каир откупорил еше одну бутылку шампанского, и голуби взмыли в воздух. Они смотрели, как голуби устремляются вниз и начинают кружить.

Ах, вот это лучше, как-то успокаивает. В какой-то момент я по-настоящему взволновался. Я последние лет десять, даже больше, все думал, как бы мне найти Синайскую библию, полагая, что никто из участников игры не знает о ее существовании, один я храню великую тайну — и что я вдруг обнаруживаю? Вы с Мунком оба знали, вот что. И ты, Каир. Всего пару месяцев назад мы провели целую ночь здесь, на крыше, разговаривали, решили прекратить игру, я соловьем заливался о Синайской библии, а ты слушал как ни в чем не бывало. Разве ты после всего этого не прохвост?

Каир улыбнулся.

Нет, никогда ничего подобного не делал.

Не делал? Неужели ум мой плывет и странствует, как у Хадж Гаруна? Я-то думал, что да.

Нет. Я просто спросил, где ты о ней услышал. И, что гораздо важнее, что она значит для тебя.

И все?

Да.

И после этого я пел и пел и про то, и про это? Да-да, знаю. Но почему ты меня не прервал и не сказал, что все знаешь о Синайской библии? Что все участники игры о ней знают? Конечно, а как же еше, это же самая старая штучка в Иерусалиме.

Около трех тысяч лет от роду? сказал Каир, улыбаясь.

Джо застонал.

О да, я просто говорил и говорил, а ты просто слушал с умным видом. Но скажи мне вот что, Каир. Когда ты услышал о Синайской библии, почему не захотел найти ее? И Мунк?

Думаю, у нас в игре были свои цели.

Ах да. И что в конце концов оказывается? Все, что мы знаем, так это то, что игра заканчивается в Иерусалиме. Естественно, в Иерусалиме. Конечно, в Иерусалиме. Здесь развяжутся все узлы. В Иерусалиме как он есть и будет. И вот вы тут, ты, Мунк и эта мелкая сволочь Нубар — все кузены, друзья и недруги, — все в родстве, а как же я? Я, часом, никому не прихожусь родственником?

Да уж наверное. Ты ведь младший из тридцати трех братьев, и поэтому у тебя должно быть множество племянников и племянниц, не говоря уже об их детях.

Да, наверное. Довольно много. Хотя семнадцать моих братьев погибли в Первую мировую, без определенного количества племянников, племянниц и их детей мне не обойтись.

А где остальные твои братья?

Большинство в Америке, расселились в местечке под названием Бронкс. Когда-нибудь я их отыщу. Но ты, Мунк и малыш Нубар, даже век спустя вы троюродные братья. Неплохо потрудился ваш известный прадед, неутомимый Иоганн Луиджи. Что с ним сталось?

Умер от дизентерии в монастыре Святой Екатерины в тысяча восемьсот семнадцатом. Ты знаешь что-нибудь об этом монастыре?

Только то, что там тихо и он далеко. Я там однажды бродил, хотел взобраться на гору. Хотел понять, каково это стоять там, наверху, но никто, конечно, не говорил со мной и не дал мне никаких скрижалей.[144]

Джо с хрустом надломил хвост омара.

О господи, уж не хочешь ли ты сказать, что именно там Скандербег-Валленштейн нашел Синайскую библию?

Конечно.

Действительно, а где же еше, место самое то. Что-нибудь еше?

Там же он ее и подделал. В пещере как раз на вершине горы.

Джо тихо присвистнул.

Полный круг, без остановок. Святая Екатерина везде оставила знак, все сплелось воедино, и ничего не пропущено, чудо горнее, а почему бы и нет. Луиджи дал жизнь всем, кому только можно, и умирает там, успев побывать и христианином, и мусульманином, и иудеем, и потом именно там один из его сыновей находит подлинную Библию и подделывает ее. А еще позже один из его правнуков, наш милый Мунк, конечно, находит там дело своей жизни, разумеется, не без содействия японского барона, как же иначе, и вскоре вышеупомянутый Мунк выиграет в Великий иерусалимский покер, само собой. Вот какая она, наша игра, и теперь, когда я выхожу из игры, мне все ясно. Этот мошенник Луиджи свел все воедино, и отлично свел. Но он, пожалуй, был изрядный пройдоха, вот кто, раз он сделал все так, как сделал, так мастерски сделать, чтобы веком позже все перепуталось, — это надо уметь. Ах да. Кстати, Каир, эта мелкая сволочь Нубар… ты о нем что-нибудь слышал?

Он в Венеции, и не сказать чтобы в лучшей форме. Не исключено, что скоро о нем придут довольно радикальные вести.

Вот уж не удивлюсь. Никогда мне не нравились его методы, он нам только мешал. Я считаю, ты либо сам садишься за стол и играешь, либо нет.

И наконец, сказал Каир, есть еше одно имя, под которым странствовал Иоганн Луиджи.

Да ты что? Я-то надеялся, что хоть одна маленькая деталь от нас ускользнет. И какое же имя?

Шейх Ибрагим ибн Гарун.

Да ты что. Ну-ну-ну. Я думаю, он заслуживает за это тоста, равно как и за все остальное. Так поднимем же бокалы за шейха Луиджи и за прочие его имена. Мне нравится, что он назвал себя Авраамом, сыном Гаруна. В конце концов, кто знает? По пути на юг из Алеппо он вполне мог остановиться в Иерусалиме, и познакомиться там с необыкновенным стариком по имени Гарун, и решить, что уж если он собрался странствовать в этой части света, то лучше всего будет назваться его приемным сыном, почтив старика, а может быть, заодно и подцепить у старого волшебника немножко магии, просто на случай, если без чуда будет не обойтись, а таких ситуаций в его странствиях, кажется, возникало немало. А как же, потрясающая возможность и вполне достойная тоста на нашем рождественском празднике.

Они поднялись из-за стола, загроможденного панцирями омаров и бутылками. На Джо были варежки, Каир надел перчатки. Наступала ночь, похолодало. Небо потемнело, и казалось, вот-вот опять пойдет снег. Они стояли, закутавшись в шарфы, и смотрели на Старый город.

За шейха Луиджи, сказал Джо. Без него никогда не было бы самой долгой на свете игры в покер в задней комнате бывшей лавки древностей Хадж Гаруна.

Они выпили, вошли в маленькую каморку и разбили стаканы об узкую решетку камина, который Джо топил торфом.

Хорошее было Рождество, правда, Каир?

Пожелаем всем нам добра, Джо. Всем нам.

Джо опустил глаза и уставился в пол.

Или, с Господня соизволения, по крайней мере некоторым из нас. Да будет с нами мир.

Глава 16 Венеция, 1933

Холодным декабрьским днем 1933 года Нубар лежал в постели и дрожал, глядя, как плотный зимний туман клубится за окнами его венецианского палаццо. София теперь почти каждый день присылала ему телеграммы — расспрашивала о здоровье, о планах и удивлялась, отчего это его короткие венецианские каникулы растянулись почти на год.

ЧТО ТЫ ТАМ ДЕЛАЕШЬ, НУБАР?

Это ужасно. Не может же он рассказать Софии, чем он на самом деле здесь занимается.

ЕСЛИ ЧЕСТНО, ТО Я ПРЯЧУСЬ. МНЕ ПРИШЛОСЬ БЕЖАТЬ ИЗ АЛБАНИИ ИЗ-ЗА ПРОИСШЕСТВИЯ В РЫБАЦКОЙ ДЕРЕВНЕ, И Я НЕ МОГУ ВЕРНУТЬСЯ ПРЯМО СЕЙЧАС, ПОТОМУ ЧТО МЕНЯ МОГУТ ОБОЛГАТЬ. МЕНЯ ОБЯЗАТЕЛЬНО ОБОЛГУТ. НО КАК БЫ ВОЗМУТИТЕЛЬНО МЕНЯ НИ ОКЛЕВЕТАЛИ, БАБУЛЯ, Я КЛЯНУСЬ, В КОНЦЕ КОНЦОВ ПОБЕДА БУДЕТ ЗА МНОЙ.

Он совершенно точно знал, что она напишет в ответ.

КЛЯНЕШЬСЯ, НУБАР? ПОЖАЛЕЙ МЕНЯ, НЕ НАДО КЛЯСТЬСЯ. ПРОСТО РАССКАЖИ, КАК ТЫ ПРОВОДИШЬ ВРЕМЯ. ЧАСТО ЛИ ТЫ ГУЛЯЕШЬ, ДЫШИШЬ ЛИ СВЕЖИМ ВОЗДУХОМ И ТЕПЛО ли ОДЕВАЕШЬСЯ?

И еще одно признание.

ЧТО Ж, ОПЯТЬ-ТАКИ ЕСЛИ ЧЕСТНО, БАБУЛЯ, ДНЕМ Я ВООБЩЕ НЕ ОДЕВАЮСЬ, ПОТОМУ ЧТО НЕ ВСТАЮ С ПОСТЕЛИ. МЕНЯ ПУГАЕТ ДНЕВНОЙ СВЕТ. Я ЛЕЖУ В ПОСТЕЛИ ЦЕЛЫМИ ДНЯМИ, ПОТЯГИВАЯ ТУТОВУЮ РАКИЮ — АБСОЛЮТНО ОМЕРЗИТЕЛЬНЫЙ НАПИТОК, ДЛЯ МОЕГО СКЛОННОГО К ОБРАЗОВАНИЮ ГАЗОВ ЖЕЛУДКА ХУЖЕ И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ. НО Я ЧУВСТВУЮ, ЧТО ПИТЬ МНЕ ПРОСТО НЕОБХОДИМО, ЭТО НАВЯЗЧИВАЯ ИДЕЯ. И ВОТ Я УЖЕ МНОГИЕ МЕСЯЦЫ ЛЕЖУ В ПОСТЕЛИ И РАБОТАЮ НАД СВОИМИ ДНЕВНИКАМИ, Я ОЗАГЛАВИЛ ИХ «МАЛЬЧИК».

И еще один воображаемый ответ.

ПОЖАЛЕЙ МЕНЯ, НУБАР, Я ЗНАЮ, КАК ТЫ ПИТАЛСЯ, КОГДА БЫЛ МАЛЬЧИКОМ. ПЛОХО. ТАК ЧТО, ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ЗАСТАВЛЯЙ МЕНЯ ВЫТЯГИВАТЬ ИЗ ТЕБЯ ВСЕ КЛЕЩАМИ. ТЫ НОРМАЛЬНО ПИТАЕШЬСЯ ИЛИ НЕТ?

И еше одно признание, и потом ответ, и так без конца.

Я ДВАЖДЫ В ДЕНЬ СЪЕДАЮ ПО ЖАРЕНОМУ КРЫЛЫШКУ ЦЫПЛЕНКА, БАБУЛЯ, ОДНО ОКОЛО ПОЛУДНЯ И ЕЩЕ ОДНО ВЕЧЕРОМ, И ЭТО ВСЕ. Я ПРИЗНАЮ, ЧТО ЭТО НЕМНОГО, НО У МЕНЯ НАВЯЗЧИВОЕ ЖЕЛАНИЕ ЕСТЬ ТОЛЬКО ЭТО И НИЧЕГО БОЛЬШЕ. ЭТО СТРАННО, СОГЛАСЕН. Я, ПОХОЖЕ, ПЫТАЮСЬ УМОРИТЬ СЕБЯ ГОЛОДОМ.

ПОЖАЛЕЙ МЕНЯ, НУБАР, ИЗБАВЬ МЕНЯ ОТ СВОИХ ЗЛОВЕЩИХ ФАНТАЗИЙ И РАССКАЖИ, ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ ПО ВЕЧЕРАМ. НЕ НАЧАЛ ЛИ ТЫ СНОВА ПИСАТЬ СТИХИ?

НЕТ, БАБУЛЯ, ТО, ЧТО Я ДЕЛАЮ ПО ВЕЧЕРАМ, НИКАК НЕ СВЯЗАНО С ПОЭЗИЕЙ. ПОСЛЕ ЗАКАТА Я ВСЕ ТАК ЖЕ ПЬЮ ТУТОВУЮ РАКИЮ, НО НА СЕЙ РАЗ ИЗ ДЕРЕВЯННОЙ ФЛЯГИ, КОТОРУЮ БЕРУ С СОБОЙ НА ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД СОБОРОМ СВЯТОГО МАРКА. ТАМ, ПОД МОРОСЯЩИМ ДОЖДЕМ, Я ВСЕ БРОЖУ И БРОЖУ ПО ОКУТАННЫМ ТУМАНАМИ УЛИЦАМ, БЕЗУСПЕШНО ПЫТАЯСЬ НАЙТИ КОГО-НИБУДЬ, ХОТЬ КОГО-НИБУДЬ, КОМУ Я МОГ БЫ ВСУЧИТЬ МОИ ТЕТРАДИ.

ТЫ ХОДИШЬ В ШАПКЕ ИЛИ В ШЛЯПЕ, НУБАР? И ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ЗАБЫВАЙ БРАТЬ С СОБОЙ ШАРФ, ДАЖЕ ЕСЛИ ТЫ НЕ ВЫНИМАЕШЬ ЕГО ИЗ КАРМАНА.

БОЛЕЕ ТОГО, БАБУЛЯ. ТЕПЕРЬ Я УЖЕ НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ОНИ БРАЛИ МОИ ТЕТРАДИ. МНЕ ТЕПЕРЬ УЖЕ И НЕ НУЖНО ТАК МНОГО. Я БЫЛ БЫ ПРОСТО СЧАСТЛИВ, ЕСЛИ БЫ КТО-НИБУДЬ, ХОТЬ КТО-НИБУДЬ ПОЗВОЛИЛ МНЕ ПРОЦИТИРОВАТЬ ХОТЬ КОРОТЕНЬКИЙ ОТРЫВОК ХОТЬ ИЗ одной ТЕТРАДИ.

ХОРОШО, НУБАР. Я РАДА, ЧТО ТЫ БЕРЕШЬ С СОБОЙ ШАРФ ПО ВЕЧЕРАМ.

НЕУЖЕЛИ Я ТАК МНОГО ХОЧУ, БАБУЛЯ? НЕУЖЕЛИ ЭТО МНОГО — ОСТАНОВИТЬСЯ НА МИНУТКУ, ЧТОБЫ УСЛЫШАТЬ ИСТИННУЮ ПРАВДУ О ГРОНКЕ? ИСТИННУЮ ПРАВДУ О КОШМАРНЫХ ЗЛОДЕЯНИЯХ, КОТОРЫЕ ТВОРИЛ В ГРОНКЕ ПОДЛЫЙ И НЕВЕРОЯТНО САМОДОВОЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК, СТОЛЬ ПРЕЗРЕННЫЙ, ЧТО В АЛБАНСКОМ СУДЕ ОН ОФИЦИАЛЬНО ИМЕНОВАЛСЯ ТЕМ ГРЯЗНЫМ ИНОСТРАНЦЕМ!

ПОЖАЛУЙСТА, ПОЩАДИ ИНОСТРАНЦЕВ, НУБАР. Я ЗНАВАЛА ТОЛЬКО ОДНУ ПРИНЦЕССУ ИЗ АФГАНИСТАНА, ОНА ДАВНЫМ-ДАВНО ГОСТИЛА У НАС, И ОНА БЫЛА НИЧУТЬ НЕ ХУЖЕ НАШИХ СООТЕЧЕСТВЕННИКОВ.

НЕТ, БАБУЛЯ, Я НЕ ВЕРЮ, ЧТО ТЫ ТАК ДУМАЕШЬ, НО, НАВЕРНОЕ, Я ВСЕ-ТАКИ ХОЧУ СЛИШКОМ МНОГОГО. ОЧЕВИДНО, НЕТ В ЭТОМ МИРЕ НИ ЕДИНОЙ ДУШИ, КОТОРАЯ СОГЛАСИЛАСЬ БЫ ВЫСЛУШАТЬ ИСТИННУЮ ПРАВДУ ОБ «АА».

ЧТО ЭТО ЗА СЛОВО, НУБАР? ЭТО В ТЕЛЕГРАММЕ СЛОВА ПЕРЕПУТАЛИСЬ ИЛИ ЭТО Я ЧЕГО-ТО НЕДОПОНИМАЮ?

ЭТО АББРЕВИАТУРА, БАБУЛЯ, И НАЙДУТСЯ ДАЖЕ БЕЗУМЦЫ, КОТОРЫЕ ЗАЯВЯТ, ЧТО ОНА ОЗНАЧАЕТ «СВЯЩЕННАЯ АЛБАНО-АФГАНСКАЯ ФАЛАНГА». БЕССТЫДНАЯ ЛОЖЬ. ЭТА ПЕЧАЛЬНО ИЗВЕСТНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ СО ДНЯ СВОЕГО ОСНОВАНИЯ НАЗЫВАЛАСЬ СВЯЩЕННАЯ АБСОЛЮТНО АФГАНСКАЯ ФАЛАНГА. ОТВРАТИТЕЛЬНЫЙ ЗАГОВОР ГРЯЗНЫХ ИНОСТРАНЦЕВ, ПОБУЖДАВШИЙ НЕВИННЫХ АЛБАНСКИХ МАЛЬЧИКОВ К СОВЕРШЕНИЮ ОМЕРЗИТЕЛЬНЫХ АФГАНСКИХ ПОСТУПКОВ. НЕ ДОВОДИЛОСЬ ЛИ ТЕБЕ СЛЫШАТЬ, ЧТО АФГАНЦЫ ГОВОРЯТ О ЖЕНЩИНАХ, МАЛЬЧИКАХ И КОЗАХ, ИМЕННО В ЭТОМ ПОРЯДКЕ?

ПОЖАЛУЙСТА, НУБАР, ДОВОЛЬНО ЗАГОВОРОВ.

НО РАЗВЕ ТЫ НЕ ВИДИШЬ, ДО ЧЕГО Я ДОКАТИЛСЯ, БАБУЛЯ? КОГДА Я ПО ВЕЧЕРАМ ТЕРЯЮСЬ В ДОЖДЕ И ТУМАНЕ НА ЭТОЙ ОГРОМНОЙ ПЛОЩАДИ И ВСЕ БРОЖУ И БРОЖУ ТАМ ВСЮ НОЧЬ, НА МЕНЯ БЕССТЫДНО НЕ ОБРАЩАЮТ ВНИМАНИЯ И ДАЖЕ ИЗБЕГАЮТ МЕНЯ, ТОЧНО КАКУЮ-ТО МЕРЗКУЮ ТВАРЬ. Я ГОЛОДАЮ, ОСЛАБ ГЛАЗАМИ, И ХУЖЕ ВСЕГО, ЧТО У МЕНЯ ВНОВЬ ПОЯВИЛИСЬ МОИ СТАРЫЕ СИМПТОМЫ РТУТНОГО ОТРАВЛЕНИЯ. ПОЙМИ, МОЯ ЖИЗНЬ ПОЧТИ РАЗБИТА ИЗ-ЗА ГРЯЗНОГО ИНОСТРАНЦА, КОТОРЫЙ НА САМОМ ДЕЛЕ ОДИН ЗА ВСЕ В ОТВЕТЕ. ЭТО ИСТИННАЯ ПРАВДА — В МОИХ ДНЕВНИКАХ ВСЕ ЭТО ОБЪЯСНЕНО ЯСНО И ЛАКОНИЧНО.

ПРИМИ ГОРЯЧУЮ ВАННУ, НУБАР. ВЫСПИСЬ ХОРОШЕНЬКО, И НАУТРО ЖИЗНЬ ПОКАЖЕТСЯ ТЕБЕ НЕ ТАКОЙ ПЕЧАЛЬНОЙ.

Говорить Софии правду? Это совершенно невозможно. Он никогда не сможет ей объяснить, что он делает в Венеции. Он может только выдумывать себе разнообразные занятия и получать обеспокоенные послания Софии. Обмен телеграммами, казалось, будет продолжаться вечно.

Я ХОЖУ ПО ДВОРЦАМ, БАБУЛЯ, ИЗУЧАЮ ТВОРЕНИЯ ВЕРОНЕЗЕ.

ТЫ УВЕРЕН, НУБАР? Я И НЕ ЗНАЛА, ЧТО ТЫ ИНТЕРЕСУЕШЬСЯ ИСКУССТВОМ. КУДА ДЕЛАСЬ РТУТЬ?

И ЕЩЕ Я ХОЖУ ПО МУЗЕЯМ, БАБУЛЯ, ХОЧУ НАПИСАТЬ ИССЛЕДОВАНИЕ О РАСЦВЕТЕ И УПАДКЕ МОРСКИХ ДЕРЖАВ НА СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ.

МОРСКИЕ ДЕРЖАВЫ — ЭТО ОТЛИЧНО, НУБАР, НО ПЬЕШЬ ЛИ ТЫ МИНЕРАЛЬНУЮ ВОДУ, ЧТОБЫ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ ГАЗООБРАЗОВАНИЯ?

ОТЛИЧНАЯ МИНЕРАЛЬНАЯ ВОДА, БАБУЛЯ. ГАЗЫ ПОД КОНТРОЛЕМ.

Я ТАК РАДА, НУБАР. ОБЕЩАЙ МНЕ, ЧТО БУДЕШЬ ХОРОШО ПИТАТЬСЯ. ХОРОШИЙ КУСОК РЫБЫ ИЛИ ТЕЛЯТИНЫ ХОТЯ БЫ РАЗ В ДЕНЬ? НЕ ПРОСТО СЫРЫЕ ОВОЩИ И ЭТОТ ТВОЙ УЖАСНЫЙ ХЛЕБ ИЗ НЕПРОСЕЯННОЙ МУКИ?

Я НЕ ПРИКАСАЛСЯ К ХЛЕБУ УЖЕ НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ. ЗАЧЕМ, КОГДА К МОИМ УСЛУГАМ ВСЕ ЭТИ ИТАЛЬЯНСКИЕ ВКУСНОСТИ. НЕ БЕСПОКОЙСЯ.

ТЫ УВЕРЕН, НУБАР?

АБСОЛЮТНО. СЕЙЧАС В ВЕНЕЦИАНСКИХ РЕСТОРАНАХ КАК РАЗ ПОДАЮТ МЯСО ДИКОГО КАБАНА, И Я, НАВЕРНОЕ, НАБРАЛ УЖЕ ФУНТОВ ДВАДЦАТЬ.

ОТЛИЧНО, НУБАР, ТАК ДЕРЖАТЬ.

ОБЯЗАТЕЛЬНО, БАБУЛЯ, ОБЯЗАТЕЛЬНО. Я СТАЛ ТОЛСТЫЙ И ГЛАДКИЙ, И ВСЕ ПРЕВОСХОДНО, ВОТ ОНО КАК. ТВОЕ ЗДОРОВЬЕ.

НУ НЕ СЕРДИСЬ, НУБАР. ПРОСТО ДИКИЙ КАБАН ОЧЕНЬ ЖИРНЫЙ, И Я ДОЛЖНА ЗНАТЬ, ЧТО ВСЕ В ПОРЯДКЕ. КАК ТВОЕ ЗДОРОВЬЕ? ТЕЛЕГРАФИРУЙ ДА ИЛИ НЕТ.

ДА.

ОТЛИЧНО. ХОРОШИХ ТЕБЕ ВЫХОДНЫХ.

Но в выходные от Софии пришли новые обеспокоенные телеграммы. Конечно, она перестала бы посылать их, если бы Нубар сообщил ей, что по приезде в Венецию женился и стал отцом. Но тогда София поспешила бы в Венецию, чтобы познакомиться с женой Нубара и увидеть правнука, и что бы она обнаружила? Что жена и не взглянула на Нубара с самой их свадьбы, так как Нубар, вконец напуганный недавними событиями в Албании, неожиданно начал терзать молодую жену бесконечными речами, которые он привык произносить в Гронке, — он распространялся о жезлах, ритуалах и дисциплине «АА» и даже в деталях описывал мундиры собственного изобретения, и молодая женщина в ужасе тут же убежала, крича, что больше и словом с ним не перемолвится, и сразу вернулась в армянскую общину Венеции и, когда пришло время, родила там сына Мекленбурга.

Поэтому Нубар не осмеливался рассказать Софии ни о своем браке, ни о своем сыне. Не мог он и признаться, что ужасающе опустился со времени своего приезда в Венецию, а особенно с тех пор, как купил мрачный палаццо на Большом канале.

Он медленно умирал с голоду в своем палаццо, среди буйной оравы неряшливых слуг, которые каждую неделю, когда выдавалось жалованье, умудрялись получать его не только на себя, но и на толпу своих родственников. Поначалу они просто уносили картины и серебро, а потом потеряли всякий стыд и стали беззастенчиво растаскивать целые комнаты, и наконец в палаццо не осталось почти совсем ничего, кроме кое-какой мебели в собственной спальне Нубара.

Его вороватые слуги вели себя совершенно недопустимо — поняв, что Нубар полностью поглощен своими навязчивыми фантазиями, они мгновенно обнаглели настолько, что начали сдирать со стен электропроводку и выламывать канализационные трубы, чтобы продавать все это на лом на материке.

Канализации не было. Даже канализации. Уже примерно месяц Нубар был вынужден воровать из кафе, по которым он бродил, цветочные горшки и тайком проносить их к себе в спальню, чтобы на следующее утро было куда сходить в туалет.

Туман. Всепроникающий туман, холодный и сырой туман венецианской зимы. Вместе с этим городом грез Нубар плыл в море, затерявшись в дожде и мороси, переживая приливы и отливы безбрежных грез, и промозглым декабрьским утром, съежившись в позе зародыша, прятался в кровати в своем пустом палаццо.

Нубар вскочил. Одно из окон спальни хрустнуло, затряслось и упало на него — вероятно, потому, что ночью банда слуг, выбираясь из окна, чтобы украсть ценный лепной карниз, расшатала оконную раму.

Стекло с грохотом разбилось и осыпало кровать Нубара продолжительным дождем осколков. Нубар содрогнулся. Когда все закончилось, он выглянул из-под покрывала. Облака плотного тумана лавиной вливались в зубчатый зияющий провал окна, наполняя комнату ледяной сыростью.

Туман, зародыш. У Нубара закружилась голова. Его зимние мечты превращались в кошмар. Скоро туман в спальне так сгустится, что он даже не сможет увидеть камин у дальней стены. Пока лавина тумана не поглотила все и не заперла его в кровати, как в ловушке, до конца зимы, — пока еше есть время, нужно выбираться из спальни. Ценой невероятных усилий он отбросил покрывало.

Голый. Он этого как-то не осознавал. Неудивительно, что ему так холодно. Он начал ощупью пробираться туда, где, как он смутно вспоминал, должны были быть платяные шкафы.

Их нет. Ночью слуги унесли их, чтобы продать его рубашки и носки. Ощупью, держась за стену, он прошел к чулану.

Пусто. Ничего, кроме груды зловонных цветочных горшков. Они забрали его костюмы, ботинки и пальто, чтобы и их продать. Он опустился на четвереньки, пытаясь отыскать ту одежду, в которой он на рассвете вернулся в палаццо, но не успел он проползти и нескольких футов, как порезал большой палец. Он засунул кровоточащий палец в рот. Здесь везде стекло из разбитого окна. Придется поискать одежду где-нибудь еще.

И вот 22 декабря 1933 года, около полудня, голый Нубар Валленштейн, единственный наследник величайшего нефтяного состояния на Ближнем Востоке, посасывая большой палец и яростно дрожа в клубящемся тумане, вышел из спальни в просторном венецианском палаццо, где корчился на постели в позе зародыша, и побрел по коридору третьего этажа в поисках одежды — в день, которому суждено было стать самым длинным днем в его жизни. Под мышкой у него была стопка путаных и бессвязных дневников, озаглавленных «Мальчик».

В коридоре было темно, потому что светильники исчезли уже несколько месяцев назад. Нубар пососал палец и стал пробираться вперед, держась за стену. За его спиной в коридор лавиной перетекли из спальни огромные разбухшие клубы тумана.

Туман. Из помещения по коридору, которое раньше было музыкальной комнатой, лился тусклый желтый свет. Нубар на цыпочках подкрался поближе и заглянул внутрь.

С десяток слуг и их родственники, вооруженные ломами, кружили по комнате, громко препираясь по поводу того, кто должен держать факелы, а кто взламывать мраморные полы.

Одна женщина оставила за дверью пару ветхих коричневых галош. Нубар надел их. Они порвались и растрескались и были ему не впору — чуть ли не в два раза больше его маленьких ног, — но все-таки это лучше, чем ходить босиком по холодному мраморному полу.

Нубар прошаркал дальше, медленно удаляясь от тускнеющего желтого света. За его спиной в музыкальной комнате вандалы разразились страстными итальянскими проклятиями, налетая друг на друга и валясь на пол, так как перестали что-либо видеть в плотном тумане, неожиданно вползшем в комнату из коридора.

Где-то позади раздался крик, за ним последовал другой и третий. С глухим стуком ломы били по чему-то твердому. Они крушат черепа? Устроили свару над добычей? А что, воры вполне это заслужили. Нубар пососал палец и хихикнул. Он заскользил наверх по главной лестнице, туда, где в стене торчал факел.

Он взял факел и рассмотрел палец. Палец все еще немного кровоточил. Нубар снова засунул палец в рот и, пошатываясь, побрел вниз по лестнице на первый этаж, к главному входу, крепко прижав к впалой груди тома «Мальчика».

Везде беспорядок. Дыры в стенах, отверстия в полу. Там и сям в углах валялись ломти гниющего хлеба, обглоданные кости и до блеска обсосанные скелетики цыплят, вонючие шкурки салями и искореженные жестянки из-под оливкового масла, высились курганы затвердевших макарон — развалины, неизбежно остававшиеся возле самодельных очагов, которые слуги Нубара поспешно разводили, а потом бросали во время своих разрушительных рейдов по палаццо.

Буйные вестготы, думал Нубар. Остготы-грабители. Идиоты. Неужели они не понимают, что, грабя его, они подрывают самые основы западной цивилизации? Идиоты. И когда они только поймут?

Нубар осторожно пробирался через тлеющие бивачные костры к некогда пышному, а ныне лежащему в руинах помещению под названием «салон», через опустошенную саванну, в которой некогда располагалась библиотека.

Безумные дикари, бормотал он и шаркал дальше. Он направлялся в маленькую комнату за кухней, где несколько месяцев назад, перед тем как приступать к своим обязанностям, переодевались повара. Нубар думал, что там еще можно найти брошенную одежду, но, дойдя наконец до маленькой комнаты, превратившейся в мрачную пещеру, у входа в которую были живописно набросаны разномастнейшие косточки и черепки, он обнаружил на крючке только женское белье невероятных габаритов, даже по стандартам итальянского рабочего класса меркам.

Женское белье. Чудовищно. Нубар изучил отсыревшие предметы туалета и увидел, что они сплошь покрыты плесенью. Наверное, провисели здесь много месяцев, уж по крайней мере с весенних дождей. Не важно, должен же он во что-то одеться.

Огромные коричневые чулки, слишком большие, чтобы надеть их куда полагается. Шарф? Нубар обматывал чулки вокруг шеи до тех пор, пока не соорудил себе плотное кашне.

Огромные коричневые панталоны. Когда Нубар попытался их натянуть, оказалось, что они доходят ему до подмышек. Он завязал панталоны на груди несколькими узлами, пока они не перестали падать. Он пососал палец и осмотрел следующий предмет.

Огромный коричневый холстинный корсет на косточках. В корсет могло бы поместиться три, а то и четыре Нубара. Нубар продел руки в завязки корсета и закрепил их под мышками. Корсет доходил ему до колен и приятно грел. Он сковывал движения, и в нем Нубар мог только семенить мелкими шажками, но это было не важно, потому что в коричневых галошах Нубар все равно не смог бы оторвать ноги от пола.

Коричневый холстинный бюстгальтер, в каждую чашечку которого могла бы поместиться мужская голова.

Нубар хихикнул.

А что? У него болят уши от холодного сырого тумана, который преследовал его на всем пути по главной лестнице из спальни. Непроницаемый туман. Скоро он так сгустится, что скроет своей пеленой и второй этаж.

Нубар надел одну из чашечек на голову, уютно пригладил ее на ушах и завязал лямки под подбородком. Одна из чашечек превратилась в ермолку, а вторая свободно болталась на спине, как просторный рюкзак.

А что? подумал Нубар. Он пропустил одну из лямок бюстгальтера в петельку корсета, чтобы из рюкзака впоследствии ничего не вываливалось.

Спокойно. Нубар вошел в буфетную и достал из-под сломанного тележного колеса деревянную флягу. Он наполнил ее из большой оплетенной бутыли, спрятанной под разлагающейся овечьей тушей. У овцы был такой вид, будто ее убили в ритуальных целях.

Варвары. Осторожность здесь не лишняя. Все ценное придется прятать от этих мародерствующих орд.

Спокойно. Приближаются голоса. Патруль?

Нубар прижался к стене буфетной и задержал дыхание, пока варварская орда слуг-разрушителей не продефилировала через кухню, громко переругиваясь. Они, очевидно, шли из главной столовой, волоча мимо него что-то длинное и тяжелое, может быть несущую балку, и направлялись к задней двери. Шумная банда прошла всего в нескольких ярдах, но Нубар, темно-коричневый и неподвижный, почти сливался с клубами густого тумана.

Он забросил флягу в рюкзак и вошел в комнату для мытья посуды, где и обнаружилась самая замечательная находка этого утра — длинный засаленный халат, повешенный на шест, как звериная шкура, посреди мертвых углей бивачных костров. Очевидно, его оставила здесь какая-нибудь женщина, которая сейчас бесчинствует в другом крыле палаццо. Нубар снял халат с шеста и увидел, что это прекрасное одеяние блекло-сиреневого цвета, с большим мягким воротом, который изжевали и изгрызли годы. На бедрах красовалось по глубокому карману, а еще один карман, поменьше, был вшит на груди.

Длинный, теплый и засаленный халат, что может быть лучше в холодный зимний день? Нубар обшарил карманы.

Большая коричневатая тряпка, на которой, кажется, засохла кровь. Нубар закрыл глаза и втянул ноздрями воздух.

Сырая конина, ошибиться невозможно. В эту тряпку была завернута конина. Может быть, мясо из-под седла татарского наездника, который мчался галопом из степей Центральной Азии; едкий лошадиный пот и вес всадника вялили мясо, и в конце дневного перехода всадник мог оторвать кусок конины. Варвары. Отвратительно.

Почти полная пачка македонских сигарет «Экстра» и коробок спичек.

Губная помада и баночка румян.

Одна сережка с подвеской — круглым камешком поддельного лазурита.

Три монетки по одной лире.

Медальон, на одной стороне которого было изображено лицо Муссолини, а на другой Дева Мария.

Варвары. Дикарская рухлядь. Нубар сложил обратно в карман халата все, кроме окровавленной тряпки, которую снова понюхал. Он вытер тряпкой нос и сунул ее в рюкзак, чтобы она была под рукой. Потом он надел халат и понял, что тот действительно великолепен, — пышное одеяние шлейфом волочилось за ним по полу, вроде свадебного платья или даже коронационной мантии королевы.

Нубар хихикнул. Он несколько раз торжественно обошел кухню, надменно улыбаясь своим воображаемым восхищенным подданным. В дверях он остановился, откупорил флягу, сделал большой глоток огненной ракии и немедленно ощутил прилив сил. Он заглянул в туманную тьму коридора и хитро прищурился.

Сойти в подземный мир? А что, если пришло время познать истину?

Да, пришло, и Нубар был готов к бою. Цивилизация должна выжить, несмотря на все зверства варваров.

Пока он надевал огромный коричневый бюстгальтер, именно в тот момент, когда он натянул одну из чашечек на голову, как ермолку философа, его осенило. В самом деле блестящий план — выбросить из головы неудачи последних месяцев, эти жалкие усилия, эти ночные шатания с «Мальчиком» в одиночестве, в дождях и туманах, среди ухмыляюшихся незнакомцев на площади перед собором Святого Марка.

Уже примерно год в подвале палаццо скапливались отчеты Разведывательного бюро уранистов, регулярно приходившие с Ближнего Востока и хранившиеся в строгом соответствии с данными раз и навсегда инструкциями. Нубар был слишком занят распространением «Мальчика», чтобы найти время заглянуть в подвал, но знал, что в отчетах содержится вся информация об Иерусалимском покере за прошлый год.

И, что гораздо важнее, он найдет там подробное описание козней, на которые пускались хитроумные преступники Мученик, Шонди и О'Салливан Бир, чтобы захватить Иерусалим и лишить его законного наследства, принадлежащего ему по праву, подлинной Синайской библии, которую около века назад нашел и зарыл в Иерусалиме его дед, — философского камня, призванного обеспечить ему, Нубару, бессмертие.

Какие новые интриги, какие дьявольские заговоры эти три зловещие личности против него замышляют?

Нубар намеревался это выяснить. А потом он издаст приказ, который положит конец их дьявольской двенадцатилетней игре и навсегда уничтожит всех троих.

Наконец-то утвердятся порядок, железная дисциплина и четкий сортирный тренаж и его, Нубара, абсолютная, непререкаемая власть. Окончательное решение.

Он больше не будет тонуть в воспоминаниях о Гронке, перестанет отчаянно пытаться разъяснить кому-нибудь, хоть кому-нибудь, значение «Мальчика». Все это теперь позади. Волевым решением он совершит то, что должно совершить в зимних туманах Венеции. Он должен пресечь Великое иерусалимское мошенничество. Он объявит им войну не на жизнь, а на смерть, и эти дураки увидят, к чему приводит непослушание, и поймут, что такое истина, — его правление, которое будет длиться тысячу лет.

Кривая улыбка Нубара превратилась в ухмылку. Он поднял факел перед кухонным зеркалом и одобрительно покосился на свое отражение.

Корсет, бюстгальтер и панталоны, чулки, засаленный теплый халат — все велико ему и выглядит солидно. Внушительный этюд в коричневых тонах, изящно окаймленный блекло-сиреневым.

Все еше криво ухмыляясь, с «Мальчиком» под мышкой, он тихо побрел дальше по коридору к двери, которая вела в подвал.

Двадцать ступенек вниз. Нубар открыл подвальную дверь у подножия лестницы и спустился вниз по тридцати крутым ступенькам до лестничной площадки. Из глубин поднимался слабый свет. Внимательно глядя под ноги, он свернул и прошел последний пролет в сорок крутых ступенек.

И только дойдя почти до самого низа, он различил в темноте смутную фигуру. В подвале, орудуя мотыгой и совковой лопатой, рыл яму человек в голубой атласной ливрее — один из его лакеев. На жаргоне генуэзских моряков он бормотал что-то про богатых иностранцев, вечно норовящих зарыть сокровища в самых глубоких подвалах.

Неграмотная, темная свинья, подумал Нубар. У варвара даже и мысли не возникало, что сокровища таятся не в земле, а в отчетах Разведывательного бюро уранистов.

Лакей вынул несколько булыжников, которыми был вымощен пол, и выкопал квадратную яму шириной фута в четыре. Он уже стоял в яме по пояс и жизнерадостно выбрасывал глину лопатой. Рядом с ямой валялась атласная ливрея. Укрепленная в глине свеча роняла восковые капли на золотое шитье ливреи, и Нубар немедленно разъярился, увидев, как мало почтения оказывается золотому шитью. Он затопал ногами и закричал как можно громче, в ярости обрушившись на всех разрушителей цивилизации, сколько их ни есть в мире. Своды подвала зловеще искажали его голос.

Вылезай, темная свинья. Вылезай, злобная тварь.

Лакей обернулся и в ужасе уставился на Нубара. Не в силах оторвать от пола ног в тяжелых галошах, Нубар медленно покачивался на месте, длинный засаленный халат трепетал от сотрясавшей его ярости, чашечка бюстгальтера на голове негодующе дрожала.

Лакей завопил и в ужасе метнулся из ямы. Он стрелой понесся вверх по лестнице в кухню, а там выпрыгнул в окно и рухнул в темную воду у дворца, где его подхватил медленный поток нечистот, под непроницаемым покрывалом тумана плывущий по Большому каналу.

Тем временем Нубар остановился у подножия лестницы, чтобы подобрать свои пожитки, и осмотрелся. То, что он там увидел, его поразило. Весь подвал был забит стопками аккуратно сложенных бумаг, досье и папок, картонных и бумажных, — непрочитанными отчетами Разведывательного бюро уранистов за последние одиннадцать месяцев.

Невероятно, подумал Нубар, глядя на тысячи и тысячи отчетов, на горы накопившихся сведений, впервые осознавая, какие плоды принесла деятельность его Бюро.

Нубар прошаркал к дыре, выкопанной лакеем, и укрепил в глине факел. Он спихнул на пол несколько стопок отчетов и соорудил себе удобную кушетку. Свернутую лакейскую ливрею он подложил под локоть. Отхлебнул из фляги тутовой ракии и нечаянно откусил кусочек дерева — так ему не терпелось поскорее приступить к делу. Он был настолько сосредоточен, что не замечал щепок во рту. Пожевав горлышко фляги, он проглотил кусочки дерева вместе с тутовой ракией. Потом поудобнее устроился на своей кушетке из бумаги, поуютнее запахнул полы халата и, глубоко затянувшись, закурил македонскую сигарету «Экстра».

На нос ему упала капля. Он слизнул ее.

Соленая вода?

Нубар взглянул на потолок. Он прикинул высоту подвальной лестницы, понял, что она поворачивает сначала на север, потом на восток, а затем и высоту предыдущей лестницы, которая шла в северном направлении. Он вспомнил, в какой части палаццо находится дверь в подвал, и высчитал расстояние от причала до входа в палаццо.

Нубар улыбнулся. Сомнений не было.

Архивы Разведывательного бюро уранистов лежали прямо под Большим каналом. И именно здесь, под Большим каналом, суждено ему составить план уничтожения Великого иерусалимского мошенничества и вынести приговор трем преступным его основателям.

Глаза Нубара сузились.

Иерусалим, священный горний город, вознесшийся над равнинами и пустынями? Вечный город на вершине горы — в безопасности? Что ж, пожалуй, они не удерут со своей добычей, эти преступники-варвары. Порядок, точность и истина восторжествуют, он освободит Иерусалим и возьмет то, что принадлежит ему по праву.

Нубар слизнул с носа еше одну капельку соленой воды. Он подобрал первый попавшийся отчет и начал читать.

Может быть, в подводном подвале просто не хватало воздуха, но Нубару отчет показался необычно интересным — гораздо интереснее большинства материалов РБУ.

С самого начала невозможно было даже предположить, чему он посвящен.

Отчет был прислан Управлением Мертвого моря, которое отвечало за Иерусалим. Из соображений безопасности Управление располагалось на некотором расстоянии от города, среди залежей серы и соли на южном берегу Мертвого моря. Это была горстка крохотных хижин, построенных ныне не существующей горноразведывательной компанией. Хотя хижины были неплохо спрятаны от постороннего глаза среди обычных на берегах Мертвого моря соляных столпов, большую часть года там царила невыносимая жара, что, весьма возможно, и объясняло характерную бессвязность большинства приходящих оттуда отчетов.

Сначала вполне подходящим местом для Управления, которое отвечает за Иерусалим, был выбран Иерихон, но потом по личному указанию Нубара Управление, несмотря на жару, переехало на серные разработки. Нубару было приятно думать, что самый важный полевой лагерь РБУ разместился в самой нижней точке мира, среди причудливых геологических формаций, которые обычно считают развалинами Содома.

Управление Мертвого моря присвоило этому отчету индекс ПОНОС. Это означало, что отчет написан информатором, который проявил достаточно инициативы, чтобы рассматриваться в качестве потенциального нашего особого сотрудника. Под официальным названием было уведомительное сообщение, необычно таинственное по стандартам РБУ.

Нубар фыркнул. Неужели его агенты думают, что им платят за чтение длинных романов? Он мысленно отметил, что надо обязательно телеграфировать на Мертвое море, как только он закончит читать отчет.

Он читал дальше.

Непредвзято? Нубар умел непредвзято относиться к сообщаемой информации, и идея прочитать что-нибудь любопытное очень его порадовала, особенно после всех этих месяцев ежедневного лежания в постели и рыскания ночами под дождем в бесплодных попытках заставить хоть кого-нибудь воспринять «Мальчика» всерьез.

Он перевернул страницу.

Первое, на что наткнулся Нубар, были копии документов из налогового управления Иерусалима за период с 1921 по 1933 годы. Однако для чего они прикладывались к отчету или что именно облагалось налогом, указано не было.

Далее следовали иерусалимские счета за телефон и воду, очевидно краденые, за тот же период, а за ними — накладные на дешевую, но прочную соковыжималку чешского производства, рычаг соковыжималки, чашу и фильтр, все в разобранном состоянии — для того чтобы ее удобнее было перевозить и чистить.

Накладные были датированы 1921 годом и прослеживали путь соковыжималки от завода в Праге по железной дороге до магазина на Черном море. Далее на болгарском судне в составе сборного груза, соковыжималка отправилась в Константинополь. Далее, по суше, в повозке, соковыжималка достигла Бейрута и на борту греческого каика спустилась вниз по побережью в Яффу. Откуда поездом прибыла в Иерусалим — конечный пункт назначения.

Нубар прижал пальцем последнюю накладную и осмотрел темные углы подвала.

Иерусалим. Схема начинала вырисовываться.

Он потуже затянул колготки вокруг шеи, чтобы защититься от холода, задумчиво почесался и вернулся к отчету. Документы кончились.

На следующей странице был нарисован план крохотной комнаты. Стены были кривые. Наблюдалась дверь — одна, окно — одно, прилавок и два стула. На конце прилавка, рядом с дверью, нарисована эмблема РБУ, , символ планеты Уран. За дверью, в месте, помеченном словом переулок, был номер 18 и стрелочка с буквой С на конце. Шкала рядом со стрелочкой размечала футы и ярды.

Нубар измерил комнату большим пальцем, и оказалось, что она около восьми футов в длину и пяти в ширину, в одном конце комната сужалась до трех футов.

Нубар перевернул схему. Теперь, из соображений безопасности, страницы были пронумерованы.

Хорошо, подумал Нубар. Вот она, полнота и предельная четкость — девиз, который он придумал для РБУ еще в 1921 году, когда впервые стал нанимать книготорговцев, чтобы собирать все труды великого доктора и магистра алхимии, Парацельса, настоящее имя — Бомбаст фон Гогенгейм.

Нубар едва не подавился сигаретой и обжег пальцы и губы. Он облизнулся и глубоко вдохнул.

Лавка Хадж Гаруна? Именно то место, где эта зловредная игра шла все последние двенадцать лет? Нубар закрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Он глубоко вдохнул и продолжал читать.

Да уж, увидим, подозрительно подумал Нубар.

Отлично, подумал Нубар. Твердо и по-деловому. Почему надо кого-то жалеть? Это может только нарушить социальный порядок, а порядок важнее всего.

Нубару начинал нравиться этот информатор и его прямой, без обиняков, подход к делу. Неудивительно, что Управление Мертвого моря сочло возможным присвоить ему индекс ПОНОС. Им-то он и был. Нубар тут же сочинил телеграмму, которую необходимо отослать сразу по окончании чтения.

Нубар улыбнулся. Ему это понравилось. Хорошо. Он стал читать дальше.

Отлично, подумал Нубар. Может быть, огромные деньги, пожираемые РБУ, все-таки хотя бы отчасти себя окупят.

Замечательное внимание к деталям, подумал Нубар, дочитав страницу до конца. Он остановился и поплотнее натянул ермолку на уши, чтобы защититься от холодных сквозняков, то и дело пронизывающих подвал. Не пора ли слегка освежиться? А почему бы и нет?

Он вынул флягу из рюкзака и отхлебнул, рассеянно обкусывая остатки деревянного горлышка. Он был полностью поглощен тем, насколько методически информатор излагает свои мысли. Отчет развертывался с железной логикой, и он видел, что информатор предан своему делу и сообщает только истинную правду.

Нубар жевал и глотал щепки.

Нубар, увлекшись, продолжал читать.

Информатор оказался, по собственному заявлению, персом, адептом зороастризма, религии, о которой, как он, впрочем, признавался, уже давно никто ничего не слышал. Он вырос в маленьком горном племени в персидской глуши и считал, что ему вообще повезло, что он родился, — племя почти целиком вымерло во время эпидемии холеры в начале девятнадцатого века.

В то время в этом племени гостил юный иностранец, который влюбился в одну из девушек племени. Эпидемия разразилась всего через несколько недель после того, как они познакомились, и она вскоре умерла. После этого молодой человек терпеливо и самозабвенно ухаживал за больными.

Этот легендарный иностранец был, по рассказам, семи с половиной футов ростом. Он обследовал пациентов через огромное увеличительное стекло, такое большое, что его немигающий глаз за ним казался двух дюймов в ширину. Поставив диагноз, он обычно прописывал лекарства, глядя на циферблат своих переносных солнечных часов, чудовищно тяжелой бронзовой штуки, которую носил на бедре. Познания иностранца в лекарственных травах были просто невероятны, и не будь его, все племя вымерло бы поголовно.

Нубар беспокойно встрепенулся. У него было ощущение, что все это он уже где-то и когда-то слышал.

Когда эпидемия кончилась, продолжал информатор, молодой иностранец уехал, и его больше не видели в персидской глуши. Вполне естественно, что в благодарность за исцеление этого милосердного и благородного гиганта стали называть Ахурамазда — именем главного доброго бога древнего зороастрийского пантеона, который соблаговолил сойти к ним в горы, чтобы спасти их от сил мрака и смерти.

Потому-то с тех пор все племя искренне уверовало в зороастризм.

Информатор сообщал, что приводит все эти сведения, дабы объяснить свое необычное вероисповедание, которое иначе могло бы показаться анахронизмом и в наше время вызвать справедливые подозрения, а потому поставить под вопрос его пригодность для РБУ в качестве стажера. Испытательный же срок должен будет закончиться по рассмотрении настоящего отчета, после чего он, информатор, сможет пройти все испытания на звание дежурного офицера, прикомандированного к опасной зоне, Иерусалиму, а это последнее позволит ему получать надбавку за вредность, в дополнение к обычному офицерскому жалованью и полному медицинскому и пенсионному обеспечению.

Нубар ухмыльнулся и покачал головой.

Это что еще за своекорыстие, кто это печется только о собственных интересах? Неужели это пустое место, этот сокопродавец-огнепоклонник, действительно считает, что один коротенький абзац может превратить мелкого информатора в полноценного офицера РБУ? Неужели он думает, что Нубара так легко одурачить, пусть даже он, Нубар, сидит здесь в сыром подвале под Большим каналом?

Нубар фыркнул. Нет, до этого еще далеко. Как положено, он мысленно отослал еще одну телеграмму Управлению Мертвого моря.

Так-то лучше, намного лучше. Осторожность явно не помешает. Необходимо держать их в железном кулаке, дисциплину нельзя ослаблять ни на минуту. Если хотя бы один лизоблюд начнет требовать себе чинов и званий, все сотрудники организации сочтут это знаком слабости со стороны Нубара. Тогда они все начнут требовать себе чинов и званий.

Надо пресечь эту опасную тенденцию прежде, чем она наберет обороты. Нубар подготовил новую телеграмму Управлению Мертвого моря.

Неожиданно Нубар нахмурился. Информатор сообщил что-то такое, что обеспокоило его и копошилось где-то в подсознании.

Да, теперь он вспомнил и чуть было не присвистнул от удивления, но, разумеется, свистнуть ему не удалось. Все началось с тех ранних исторических отчетов, с самой общей информации о покере, которую ему присылали в то время, когда РБУ только развертываю операции на Ближнем Востоке.

Огромное увеличительное стекло, а за ним — немигающий двухдюймовый глаз?

Менелик Зивар, загадочный черный копт, приемный отец Каира Мученика, кажется, смотрел на мир сквозь такое же стекло, удалившись от дел в саркофаг мамаши Хеопса.

Но это увеличительное стекло Зивар получил в подарок от своего дорогого друга, безымянного гиганта, который носил огромный засаленный черный тюрбан и лохматый черный халат из немытой и нечесаной козьей шерсти, — говорили, что это дары какого-то горного племени из персидской глуши. Этот друг Зивара таинственным образом внезапно появлялся по воскресеньям, чтобы продолжить беседу длиной в сорок лет, которую вел с Зиваром за вином и яствами в грязном арабском ресторанчике на берегу Нила, за обедом, который всегда оканчивался одним и тем же — оба прыгали в реку, чтобы поплавать и как следует освежиться.

Переносные, чудовищно тяжелые солнечные часы?

Те самые, которые в девятнадцатом веке носил на бедре гигант-исследователь Стронгбоу? Те самые часы, что теперь висят в Иерусалиме, на стене бывшей лавки древностей, где играют в покер? Те самые, к которым приделаны куранты, бьющие как им вздумается и путающие время?

В обоих случаях — гигант. Гигант. Неуловимый и загадочный, и, кажется, это он на рубеже веков владел всем Ближним Востоком.

Нубар схватился за горло. Ему стало трудно дышать. Он был такой маленький, что невольно испытывал ужас перед призраком человека семи с половиной футов ростом.

Да и человек ли он? Или больше чем человек? Как иначе объяснить его рост и его странности, неожиданные появления в грязном ресторанчике на берегу Нила и такие же внезапные исчезновения? В далеком персидском племени, когда пришла беда?

Ахурамазда, главное доброе божество зороастрийцев?

Нубар без сил свалился на свою бумажную кушетку, остекленевшими глазами уставившись в потолок.

Он приступил к основному отчету сокопродавца. Логику повествования можно было проследить лишь с большим трудом — настолько извилист был путь через весь Старый город, и ни единого намека на пункт назначения. Нубару, сидящему под Большим каналом, этот мифический Иерусалим на далекой горе казался все более и более призрачным.

Рассказ информатора начинался сообщением о некоем паломнике, упомянутом в самом начале, чье имя, расовая принадлежность и гражданство оставались тайной за семью печатями.

Однажды, в жаркий августовский день, паломник заблудился в Иерусалиме. Он пытался найти хоть какие-нибудь ворота, которые вывели бы его из Старого города, но окончательно запутался в неразберихе переулков. Он забрел в тупик, где находилась лавка сокопродавца, и свалился в дверях. Выпив несколько стаканов гранатового сока, паломник в конце концов воскрес. И, воскреснув, начал рассказывать о том, как потерялся в пространстве.

Первой остановкой на пути паломника в то утро оказался монастырь Святого Спасителя, францисканский анклав в Старом городе, по сути тоже настоящий город, только маленький. Паломник пришел как раз вовремя, чтобы успеть присоединиться к проводившейся по расписанию экскурсии, но вскоре его очаровала одна статуя в нише и он отстал от группы.

Паломник открыл ближайшую дверь и понял, что попал в монастырскую пекарню. Это была его первая за тот день ошибка.

Дойдя до этого момента, сообщал информатор, паломник судорожно задрожал. Он громко хохотал, пока на его глазах не выступили слезы, и тут неожиданно перестал смеяться и застонал, словно от невыносимой боли. Информатор подумал, что у посетителя солнечный удар или истерическое расстройство. В любом случае, только выпив несколько стаканов свежевыжатого гранатового сока, паломник смог продолжить свою историю.

Нубар задумчиво пожевал губами. В голове у него родился текст очередной телеграммы. Главное выражаться точно, поскольку стоит допустить неточности на письме, и в умах тоже воцарится хаос.

Нубар милостиво улыбнулся. Он поплотнее запахнул халат и стал читать дальше.

Безымянный паломник, писал информатор, оказался в дверях монастырской пекарни. Там перед печью отплясывал джигу, вынимая свежевыпеченные хлебы, старый-престарый священник. Хлебы были четырех форм. Паломник отметил это, предварительно поздоровавшись, и священник с готовностью согласился.

Как раз четыре, весело сказал старый священник, вы совершенно правы. И эти четыре формы есть не что иное, как крест и Ирландия, Иерусалим и Крым, что вы на это скажете?

Здесь паломник совершил вторую серьезную ошибку. Он не хлопнул дверью и не убежал. Вместо этого он остался, покачал головой и сказал, что не знает, что и подумать.

Что ж, крест — по очевидным причинам, сказал старый священник, все еще отплясывая джигу, и Иерусалим по столь же очевидным причинам. А Ирландия не только потому, что там я родился, но и потому, что это самая прекрасная страна на свете. А Крым — потому что я там однажды воевал, и пережил самоубийственную кавалерийскую атаку, и, пройдя сквозь все это безумие, увидел свет и понял, что призвание мое — в служении Господу, потому что веление Господне во все времена превыше всех других, а особенно превыше приказов командования легкой кавалерии. Вот так, и последние семьдесят лет я верно служу Господу именно там, где вы меня видите, у этой самой печи, выпекая вкуснейшие хлебы четырех форм, символизирующих четыре главные радения моей жизни. Семьдесят лет длится мое послушание, и неудивительно, что все, кто меня знает, знают меня под именем монастырского пекаря.

Нубар дернул головой.

Монастырский пекарь. Человек, который спас О'Салливана, когда тот впервые оказался в Иерусалиме. Загадочный священник, которого никак не могли найти агенты Нубара. Существует ли он на самом деле или О'Салливан его выдумал?

До этой минуты Нубар не знал. И раз такой секрет открылся с самого начала, то что же за ним последует? И представить себе страшно!

Нубар счастливо хихикнул. Он поздравил себя.

Наконец-то картинка складывается.

В возбуждении Нубар укусил горлышко фляги. Он прополоскал горло тутовой ракией, пожевал дерева и зажег намокшую македонскую «Экстру». Он знал, что в конце концов его ждет успех. Он всегда это знал.

Иерусалимский информатор тем временем продолжал свой неторопливый рассказ о беседе безымянного паломника и пожилого францисканца, известного как монастырский пекарь.

Был август, и в пекарне стояла невыносимая жара.

Пугающе жарко? спросил священник-пекарь. Потом он сказал, что, естественно, привык к жару печи, но вполне может понять, каково приходится другим. Поэтому он сказал паломнику — чувствуйте, мол, себя как дома и, если хотите, снимите с себя одежду и повесьте ее на крючок у двери.

И это была третья серьезная ошибка паломника, и притом уже катастрофическая.

Ему следовало бы понять, рассказывал он позже информатору-сокопродавцу, что в пекарне было так невыносимо жарко и потому его рассудок долго не выдержит. Несомненно, ему надо было сразу бежать без оглядки, поняв, что выслушивать старика почти ста лет от роду, который уже семьдесят лет весело приплясывает у раскаленной печи в Иерусалиме, выпекая хлебы одних и тех же четырех форм, — чистой воды безумие.

Но несчастный пилигрим, сильно вспотевший и уже теряющий сознание от жары, сделал, как ему посоветовали. Он снял всю одежду и повесил ее на крючок у двери.

Обнажившись, он немедленно свалился около большого чана с водой, так как настолько ослабел, что едва-едва мог зачерпнуть воды и освежить пылающую голову. Он был совершенно беззащитен перед любым наваждением, которое престарелому францисканцу, прыгающему по комнате и рассовывающему по ее четырем углам хлебы четырех форм, вздумалось бы на него наслать.

Паломник вы, не так ли? пел старый священник. Позвольте ж вам сказать, что есть здесь чудеса, ах, чудеса чудесные в Священном городе, и ничего нет чудеснее, чем эпическая сага о старом иерусалимце, который в прошлом веке видел джинна, а в нашем веке — Бога. Знаете его? Нет, наверное, но это сведения из надежного источника, а именно от бывшего кошмара «черно-рыжих» и графства Корк, а из уважения к такому послужному списку нам ничего не остается, как верить любому его слову.

Старый священник наградил беззащитного голого паломника безумным взглядом. Безумным, да. Лучше и не скажешь. Семьдесят лет у горячей печи не прошли даром — глаза старого священника явно горели беспокойным блеском.

Так вы готовы? спросил паломника старый священник. Так что же, готовы? Хорошо. Вот как звучит эта эпическая сага, если ее рассказывать с умом. Но перед тем как начать, думаю, неплохо бы ее как-нибудь назвать, и название пусть будет «Бог и джинн». А если приплюсовать к ним человека, который видел их обоих, человека, о котором повествует эта сага, и немного подумать об этих удивительных чудесах, и в конечном счете дать волю воображению, то окажется, что это, возможно, Святая Троица. Это все одно лишь предположение, повторяю я. Никто не захочет выставлять себя дураком и утверждать, что все это было на самом деле. Ну да ладно. Дан сигнал к нашей безумной атаке, так что держитесь. Мы немного проскачем захватывающим дух галопом, которого мир не слышал с тех времен, как равнины Балаклавы дрожали от ударов копыт величавых скакунов обреченных героев. Эй, говорю я. Эге-ге-ге-гей!

Но перед тем как изложить, что было дальше, писал информатор, думаю, необходимо упомянуть о поминках, которые прошли весной в задней комнате лавки Хадж Гаруна. Хоронили маленького любимца Каира Мученика, обезьянку-альбиноса с гениталиями цвета морской волны, которая любила сворачиваться клубочком на плече Мученика и притворяться, что спит, до тех пор, пока не произнесешь ее имя.

Зверек умер от старости, во сне, и был похоронен со всей возможной пышностью. Гроб несли Мученик, Шонди, О'Салливан Бир и Хадж Гарун, потому что, по-видимому, все они были очень привязаны к зверьку и горько оплакивали его кончину. Игру в покер на две недели отменили из уважения к памяти зверька, а могила его известна только им четверым. Поминки проходили в тайне, безлунной ночью, а участники их весьма остерегались соглядатаев.

Я прилагаю эту информацию, добавил информатор, потому что она может иметь какое-то не совсем ясное мне самому значение.

Бонго, взвизгнул Нубар.

И немедленно пожалел об этом, потому что на звук этого имени своды подвала откликнулись громким радостным эхом и вокруг головы Нубара, как ни пытался он заткнуть уши, заметались вопли, бонгобонгобонго.

Если отчет будет продолжаться в том же духе, Нубара ждет разочарование, а может быть, даже и досада. Необходимо немедленно телеграфировать сокопродавцу в Иерусалим.

Нет. Неправильно. Неужели это симптомы отравления ртутью и мозг переставляет слова, как ему вздумается? Или это мерзкое имя вынырнуло в телеграмме потому, что эхом отдается в голове Нубара?

В любом случае это опасно. Осторожнее. Одно неверное слово может привести к нарушению иерархии и даже к хаосу. Его абсолютная власть может поколебаться. Он мысленно вычеркнул последнюю строчку телеграммы и написал вместо нее ГЛАВНЫЙ ЛИДЕР.

Но это показалось ему слишком коротко. Он с минуту размышлял и решил подписаться не стесняясь.

Нубар почесывался и переворачивал страницы.

Монастырский пекарь так описал старого жителя Иерусалима, ставшего свидетелем всех событий саги, что информатор сразу понял, что это его сосед по переулку, Хадж Гарун. Он один в Иерусалиме носит линялую желтую накидку и ржавый рыцарский шлем, завязанный под подбородком зелеными лентами.

Оба необычайных происшествия в саге, пел священник-пекарь, джинн в прошлом веке и Бог в этом, предстали старику-очевидцу во время хаджа.

Здесь информатор прервал повествование и сделал несущественное замечание. Невозможно узнать, писал он, ходит ли Хадж Гарун в Мекку каждую весну, как заявляет. Он исчезает и в другое время, говоря при этом, что отправляется исследовать пещеры прошлого, находящиеся под Старым городом, и добавляет, что поступает так уже три тысячи лет. Тут информатор добавлял к отчету собственный комментарий.

Нубар яростно фыркнул. Это им с рук не сойдет. Он тут же мысленно отметил, что необходимо отослать на Мертвое море еще одну телеграмму.

Нубару немного полегчало, но этот эпизод только подтверждал, что их надо держать в кулаке. Все они готовы перебежать к врагу, если хоть в чем-то проявишь мягкость, если хоть слегка ослабишь железную хватку.

Что-то покусывало его за ухо, наверное летучая мышь. Он отмахнулся от нее и вернулся к отчету.

Теперь повествование вернулось во францисканскую пекарню, где паломник с пылающей головой растянулся голый на полу, а монастырский пекарь приплясывал в невыносимой жаре, распихивая свои хлебы по углам.

И вот ушел он в Мекку, пел священник-пекарь, и твердо вознамерился туда дойти, и не было в этом сомнений ровным счетом никаких, как нет сомнений в том, что дует ветер, так он и шел, этот старичок, направляясь в Мекку в первой половине девятнадцатого века. Что ж, в ту весну он ушел далеко в пустыню, далеко в Аравию, и удалился от протоптанных тропинок, как обычно, когда совершал хадж, и что же обрушивается на него в Аравии? Что, спрашиваете вы? Однажды утром он видит, что небо необычайно потемнело, вот что, просто необычайно. И он настораживается, и это естественно, потому что со всех сторон его окружает пустота, в которой нет места человеку, и что же потом? А потом он возьми и натолкнись на призрак добрых семи с половиной футов росту, и что же делает этот призрак? Не что-нибудь, а с помощью каких-то сложных астрономических инструментов наблюдает за небесными телами. Вам это пока как, нравится?

Нубар застонал и закрыл глаза.

Семь с половиной футов роста. Уж не Ахурамазда ли опять?

Он отхлебнул побольше тутовой ракии, кашлянул и стал читать дальше.

Что ж, пел монастырский пекарь, хлопая в ладоши и постукивая сандалиями по полу, что ж, что ж и что ж. Это было не совсем то, на что рассчитывает набрести честный странник, и вот он увидел этот призрак, а призрак маячит перед ним со своими небесными инструментами, и тут же темное небо и все такое, и, естественно, странник очень испугался.

Почему, спрашиваете? Потому что он знает кое-что о мире, и одно он знает точно, а именно, что ему повстречался джинн. Но, к счастью для нашего старика, это оказывается добрый джинн, он решает пожалеть его и сделать добро, а не зло. И ют джинн сразу говорит ему, почему так темно. Темно, говорит он, потому что над нами пролетает комета. Но никто о ней не знает, кроме него, джинна, потому что, конечно, у джинна может быть собственная комета, если он захочет, а этот джинн, кажется, очень хочет иметь в своей власти комету. И вот джинн идет в пустыню и там рассчитывает цикл кометы, который составляет ни больше ни меньше как шестьсот шестнадцать лет, и наблюдает за этой своей, так сказать, небесной игрушкой. И все это гигантский добрый джинн рассказывает нашему старику.

Священник быстро повернулся на пятках перед печью. Его ряса взвилась, и, прежде чем продолжить рассказ, он вытащил из печи еще один полный противень.

Что ж, это уже кое-что. Но хотя тьма в небе и получила объяснение, наш герой, кажется, еше больше запутался.

Ровно шестьсот шестнадцать лет? спрашивает он джинна, смиренным шепотом, разумеется, выказывая величайшее уважение. Почему именно столько?

Есть на то причина, отвечает гигантский добрый джинн и тут же срывает покров тайны с этой истории. Видите ли, он, кажется, открыл и присвоил себе именно ту комету, которая как-то связана с необъяснимыми событиями в жизни Моисея, Навуходоносора, Христа и Магомета, а также с некоторыми малоизвестными отрывками из «Тысячи и одной ночи» и туманными упоминаниями в «Зохаре»[147], куда эти эпизоды включены исключительно ради красоты и гармонии.

То есть эти события нельзя было бы объяснить, если бы не комета, которую открыл джинн. Эта комета всегда возвращалась вовремя, чтобы сделать свое дело, а именно — дать небесное доказательство того, что в жизни тех пророков и мудрецов происходит нечто важное.

Следите за мыслью? Джиннова комета вернулась, чтобы объяснить необъяснимое, хотя никто об этом не знал, и джинн пришел в пустыню, взяв свои астрономические инструменты, чтобы следить за небесной историей, как он всегда делает, когда приходит комета, каждые шестьсот шестнадцать лет, ни больше и ни меньше, представляете? Можете теперь представить?

Настоящее джинново небесное доказательство, добавил священник. Тут есть над чем подумать, не так ли? За время, которое прошло с момента встречи, человек, рассказавший мне все это, выяснил имя этого джинна. Имя его Стронгбоу. Поэтому-то небесное тело, которое объясняет необъяснимое и доказывает, что в жизни пророков и мудрецов случаются важные события, должно называться не иначе как комета Стронгбоу.

Небесное доказательство? Нубару это совсем не понравилось. Кто все эти люди и чем они себя возомнили там, в Иерусалиме и в Аравии, раз изобретают такую чепуху? Его дед нашел подлинную Библию, и теперь она по праву принадлежит ему, Нубару, у него есть свой собственный философский камень. Все проще некуда. Нужны решительные действия.

Главный-то главный, но все равно надо вести себя осторожно. Везде предательство. Везде измена. Он-то знает, чего они хотят добиться всеми этими кометами, джиннами и безумными приплясывающими священниками. Это новый дикий натиск варваров, мысли которых примитивны, а инстинкты неподконтрольны, нападение варваров, которые в своем чудовищном невежестве верят в небеса и гигантов, что толпами бродят в пустынях, и в камлающих по пещерам просветленных шаманов, — мрачные видения примитивного сознания, только оскорбляющие рациональный ум. Но им это с рук не сойдет. Если они и дальше собираются его обманывать, то как бы им скоро не увидеть воочию, к чему это приведет.

Страница отчета соскользнула у него с колен и поднялась в воздух. Ввысь и вдаль. Нубар смотрел, как она растворяется во мраке.

Сквозняки. Ледяные сквозняки. В подвале было холодно и постепенно становилось все холоднее. В этой сырой пещере под Большим каналом ему нужен свет. Ему нужно тепло.

Он сидел на краю ямы, которую выкопал лакей. Дикие варвары, но даже они знают, что нужно по вечерам. Конечно, огонь. Яркий ревущий огонь согреет и ободрит яростных всадников, у которых позади — еще один день безжалостной бойни на пути в Европу. Здесь ведь тысячи отчетов РБУ — больше, чем он сможет прочитать. Сжечь несколько, почему бы и нет. Нубар засунул несколько отчетов в яму и чиркнул спичкой.

Свет, тепло, взметнулись языки пламени. Так-то лучше. Он подбросил еще отчетов и устроился поудобнее у потрескивающего огня. Теперь Нубар видел гораздо отчетливее, а мысли стали яснее, когда отступили ледяные сквозняки.

Тутовая ракия, крепкая и живительная. Он снова глотнул и задумчиво пожевал горлышко деревянной фляги.

Македонская «Экстра», конечно, вот что сейчас нужно. Они думали извести его своими шутовскими кривляниями, но никогда еще это сборище безумцев так серьезно не заблуждалось. Варвары верят в свою примитивную магию, но Нубару-то лучше знать. Он со всем справится, и он ко всему готов.

Он хитро улыбнулся, не скрывая презрения, и подобрал еше одну страницу.

И вот, пел священник, увидев в прошлом веке джинна, мы продолжаем нашу эпическую сагу и переносимся в наш век — как раз перед Первой мировой. Снова наш старик совершает ежегодный хадж, он решительно пробирается через Аравийскую пустыню, пустыню и равнины, он идет в своем ржавом рыцарском шлеме, потому что носит его всегда — на всякий случай. Он неутомимо продирается через пустыню, потому что хочет наконец дойти до своей Мекки, его линялая желтая накидка вздувается и тащит его за собой, тянет и толкает, а это большое подспорье, если он хочет противостоять всем превратностям судьбы.

Священник открыл дверцу печи и заглянул внутрь. Поток горячего воздуха сбил паломника с ног, повалил на пол, и вот он уже распластался на полу в еще большем изнеможении, чем раньше, если это, конечно, возможно. Дверца с лязгом затворилась.

Вот-вот, вот именно. Так где мы нынче? Да, в Аравийской пустыне, конечно, и наш герой как раз закончил ночной переход. Перед рассветом, усталый, он забирается под скалу, чтобы вздремнуть, чтобы, так сказать, урвать свой кайф, а его длинные тонкие ноги торчат из-под скалы и похожи не на что-нибудь, а на двух древних утомленных ящериц, которые уже совсем было собрались помирать. И тут совершенно неожиданно он слышит шум, совершенно необычный для этих краев, эдакий сссвист, как будто по воздуху летит что-то очень большое, и он высовывает голову из-под скалы. Что бы это могло быть? удивляется он.

Священник завертелся перед печью в пляске. Его ряса развевалась, сандалии шлепали по полу, а он все вертелся и вертелся.

Что бы это могло быть? Я скажу вам что. Пожалуй, счастливая минута его жизни, мгновение исступленного восторга, вот что. Потому что кто же нисходит к нему, в месте, которое, по общему мнению, Забыто Богом? По общему мнению — да, но он так не считает, потому что за его спиной — века преданного служения. Кто нисходит на его изорванную и потрепанную душу, на этого голодного, измученного, хромого старого героя? Кто заглядывает в этот отдаленный уголок пустыни, до сего времени прочно забытый Богом?

Он Сам, вот Кто, следите за мыслью? Наш Господь Бог и Создатель.

Сказав это, священник перестал вертеться. Он остановился, торжественно перекрестился и посмотрел на голого паломника на полу.

И воображения не хватит, чтобы описать, как мрачно было его лицо, и голос был самый благоговейный. И все же паломник увидел лукавую искорку в глазах священника даже тогда, когда он говорил о своем Создателе. Семи десятков лет перед огненной печью в Иерусалиме вполне достаточно, чтобы испечь самые стойкие мозги.

Паломник не шевельнулся. Он не мог шевельнуться. Он лежал на полу, безмолвный и обнаженный.

Вы следите за моей мыслью? пел священник, выгружая из печи полный противень горячих хлебов и пританцовывая.

В этой части рассказа, писал информатор, голый паломник на полу пекарни наконец поддался жаре, и у него начались галлюцинации.

Из того, что между стаканами гранатового сока рассказывал паломник о дальнейших речах, или, скорее, песнях священника-пекаря, было невозможно извлечь хоть какой-то смысл. Большей частью это был непонятный вздор, а остальное — бессвязные сплетни.

И тем не менее во имя полноты, присущей отчетам РБУ, информатор приводил остаток саги.

Вкратце, вот о чем рассказал священник-пекарь.

Нубар чуть было не выронил лист. Он был вне себя от ужаса. Стерн? Стерн? Он знает, кто это, — это имя впервые попалось ему в отчетах несколько лет назад и потом всплывало еще пару раз. Стерн неудачливый контрабандист, так, мелкая сошка. Более того, он морфинист. Тогда Нубар немедленно выбросил это ничтожество из головы.

Нет, даже не так. Выбросил его из головы, потому что это было пустое место, он не существовал. Такие забытые развалины ковыляют по всему свету. Денег — нет, власти — нет, может быть, есть какие-то идеалы и несколько друзей. Но эта развалина бредет неизвестно куда, спотыкается, катится по наклонной плоскости, со своим-то пристрастием к морфию. Полный ноль, ничто, истребить и забыть.

Так что же это за наглость — ни с того ни с сего объявить себя Господом Богом?

Нелепо. Просто нелепо. Больше ему этот бред не выдержать. Он уже подготовил телеграмму, лаконичную, но при этом глубокую и емкую:

Нубар устало потер глаза. Еще одна страница отчета уплывала от него во мрак. Он потянулся и поймал ее, пока она снова не улетела. Он понемногу начал уставать от всего этого. Почему бы не решить все одним махом, раз и навсегда?

Это его немного утешило. Он прочтет еще несколько страниц, а потом пойдет наверх и уволит заодно всех слуг. Он не знал, который час, но чувствовал, что потихоньку приближалось время для жареного крылышка цыпленка. Ага, вот где он остановился.

Нубар лежал на своей самодельной кушетке, положив руку на сердце, и на него капала вода Большого канала. Сердце его трепетало, голова кружилась. Тупая боль бродила где-то за глазными яблоками. Он начал было читать отчет, лежавший у него на коленях, но уже понял, что слишком ослабел, чтобы продолжать.

Он бросил отчет в огонь.

Ослабел, да. Слаб как цветок, хрупкий албанский цветок, увядающий в ледяном подвале под Венецией, куда загнала его орда варваров, которая стремится к разрушению и хаосу. Хрупкий цветок, подвергающийся постоянным и жестоким оскорблениям примитивных умов, они сидят там у себя в Иерусалиме, абсолютно для него недосягаемые. Слаб от голода, вот-вот умрет от голода. А во фляге еще есть хоть глоток?

Он полез в рюкзак и вытащил то, что еше оставалось от фляги, теперь размером с крохотную кружечку, в которой еще было на донышке тутовой ракии. Он допил ракию и пожевал края кружечки, нервно откусывая щепки, прогрызаясь ко дну этого последнего воспоминания о Гронке, — из такой фляги пили крестьянские мальчики, работая в полях.

Нубар пристально всматривался в огонь. Варвары наступают по всему фронту, угрожая цивилизации, и все же нечего опасаться вздорных бредней, которые он только что прочел. Это все бессмысленные фантазии, паутина шутовских историй, не имеющих ничего общего с реальностью.

Сокопродавец-огнепоклонник из Старого города? Голый безымянный паломник, распростертый на полу монастырской пекарни? Безумный священник-пекарь, громоздящий повсюду хлебы четырех форм?

Смешно.

И потом, промежуток времени немыслимый. С жаркого августовского дня в Иерусалиме в 1933 году до Смирны в 1922-м, от Бога на воздушном шаре как раз перед Первой мировой до джинна-астролога в первой половине девятнадцатого века. И наконец, долгий путь в прошлое, к 930 году до Рождества Христова, к пыльным обочинам дорог Ханаана.

Абсурд.

И главный центр притяжения, не кто иной, как Хадж Гарун. Его эпическая сага тысячелетиями ткалась в переулках Иерусалима, переходя от нищего к нищему на базарах, обрастая новыми подробностями. Очередной вороватый бродяга, очередной хитроглазый араб, или бессовестный еврей, или бредящий христианин вплетал в эту сагу свои нити в мифическом городе на вершине горы, где под землей лежала Синайская библия.

Нубар в бешенстве сжал кулаки.

Ложь. Все ложь.

В двадцатом веке — Бог, Стерн? В девятнадцатом — джинн, Стронгбоу? И их глаза говорят, что они отец и сын?

И, хуже всего, это видение — Хадж Гарун в 930 году до Рождества Христова. Хадж Гарун, маленький мальчик, заглядывает через плечо слабоумного писца и замечает, что писец радостно добавляет несколько своих мыслей в подлинную Библию.

Нубар сжал кулаки и взорвался. Он, шатаясь, вскочил на ноги и закричал.

Ложь, все ложь. Они думают, что уничтожат меня, но не выйдет. Я их сам уничтожу.

В ярости он швырнул еще несколько отчетов в огонь, который ярился в яме у его ног. Вокруг него заклубился дым, и он в изнеможении повалился на кушетку.

Он так устал воевать со всеми эти долгие годы, а особенно с тремя злобными преступниками, которые затеяли Великое иерусалимское мошенничество, чтобы лишить его бессмертия. Неужели только потому, что ему нравились игры с переодеваниями, ему суждено было пережить эту катастрофу в Гронке? Трое жутких преступников в Иерусалиме тоже любят переодеваться, он уже давно читал об этом в отчетах. Они все переодевались и веселились, так почему же ему нельзя поносить мундир? И почему он должен всегда бороться со всеми? Бесконечно бороться?

Шаря по карманам халата, Нубар дрожащими пальцами нащупал баночку с румянами и губную помаду. Он вынул их и начал безучастно поигрывать с ними, намазывая лицо то здесь, то там и размышляя, что бы стал делать Парацельс в этом сыром, темном подвале ют таким мрачным вечером. Не обращал бы внимания на ледяные сквозняки и капающую воду и все повторял бы свои опыты с ртутью в поисках уникального стечения обстоятельств, тысячу раз? Две тысячи раз? Три тысячи раз?

Вновь и вновь вдыхал бы тяжелые пары ртути мрачным зимним вечером в Венеции? Вновь и вновь дышал бы своими любимыми парами глубоко под Большим каналом? Мечтал бы о философском камне бессмертия?

Взгляд Нубара упал на ящик, до той поры скрытый горой отчетов, которые он бросил в огонь. Ящик был смутно знакомой формы. Нубар подполз к нему и заглянул внутрь.

Киноварь. Ртутная руда.

Полный ящик киновари из его алхимической лаборатории в башне албанского замка. Воспоминание о тех временах, когда он ставил опыты с ртутью, — яшик прислали сюда вместе с архивами РБУ. Странно, что стоило ему подумать про ртуть, как она тут же объявилась.

Алхимия, по стопам магистра. Неужели это было всего шесть лет назад?

Он хорошо помнил эти счастливые дни и ночи. Долгие часы в одиночестве за рабочим столом в башне замка, где он приобщался к ртути вместе с магистром Бомбастом Фонгеймом Цельсом Парагогенским.

Или Бомбастом фон Го фон Геймом?

Парабомбаст? Парафон? Парагейм и Параго?

Нет, нет, конечно, Параштейн, Нубар Валленцелье Параштейн. Несравненный Параштейн. Что сталось с ним за шесть коротких лет? Куда он делся?

Нубар подтолкнул ящик к яме и смотрел, как киноварь нырнула в ревущий огонь. Дым, туман, мечты. Пары ртути. Новые пары заклубились в подводных архивах Разведывательного бюро уранистов.

Нубар нашел в кармане халата медальон, изображающий Муссолини и Деву Марию, и все вертел и вертел его в пальцах, выискивая сходство между двумя лицами. Он достал три монетки по одной лире, закинул их в рот и стал сосать. Подбросил в огонь еще несколько стопок отчетов.

Чего-то не хватает. Чтобы ясно видеть в клубящемся дыму и парах ртути, ему нужен третий глаз. Но где его маленький обсидиановый шар, драгоценная сфера из черного вулканического стекла, его примитивный третий глаз?

Потерян. И никогда не отыщется. Он нащупал что-то круглое в кармане халата — и выхватил.

Сережка, из поддельного лазурита, цвета неба. Камень был похож на яйцо малиновки.

Нубар укрепил сережку на своей ермолке так, чтобы яйцо малиновки свисало ему на лоб. Да, так лучше. Его голова стала увеличиваться в размерах, к нему начала возвращаться сверхъестественная мудрость и проницательность. Он чувствовал, как его мозг растет, разбухая, как яйцо, чтобы объять всю Вселенную и жизнь.

Последние мысли в подземном мире, время пришло. Его левый глаз, глаз, столетиями изводивший мужчин из рода Валленштейнов, автоматически захлопнулся, когда Нубар вспомнил о заклятых врагах, что смыкали вокруг него плотное кольцо.

Ахурамазда, главное доброе божество, тайный владелец Ближнего Востока, известный под именем Стронгбоу, гигантский джинн, который неотступно преследует его с девятнадцатого века. Почему? Почему именно его, Нубара, должен наказать гигантский добрый джинн?

Бог сын его, отец джинна, Сам, в двадцатом веке переодетый мелким контрабандистом и морфинистом по имени Стерн. Несколько лет назад Нубар счел Стерна слишком ничтожным, чтобы всерьез им заняться.

И наконец, Хадж Гарун, этот призрак, живущий вне времени и видевший все, даже создание подлинной Библии.

Нубар улыбнулся, и его правый глаз тоже захлопнулся. В дыму, в клубящихся парах ртути, поднимающихся из ямы, закрыв оба глаза, он наконец мог своим третьим мистическим глазом узреть Вселенную как она есть.

И что? Неужели все окажется так, как предполагал безумный приплясывающий священник, монастырский пекарь, в начале эпической саги? Неужели заклятые враги, теснившие его, и есть Святая Троица? Отец, Сын и Дух Святой?

И тут его осенило. Пусть Святая Троица на него ополчилась, но все еще остается Дева Мария, и где же Дева Мария? Не он ли сам, Нубар, и есть Дева Мария, только переодевшаяся Нубаром? В конце концов, верят же в некоторых областях Греции, что, когда Христос родится снова, он родится от мужчины, и поэтому все мужчины там носят штаны с большим мешком на заду, чтобы поймать Спасителя, когда он появится на свет.

Невероятно. Потрясающая новая перспектива, безграничные возможности не только для него, но и для мира в целом. Он перевернул медальон в руке, и черный вулканический глаз у него на лбу слепо уставился в ревущий огонь, не различая ни дыма, ни пламени, ни пара под сводами.

Сразу перенестись в Грецию? Солнце и море, свет и Спаситель.

Нубар оскалился, и оскал застыл.

Невероятное событие, о котором в Венеции судачили всю зиму, произошло ровно в полдень 22 декабря. Одни связывали его с тем, что предыдущая ночь была самой длинной в году. Другие опровергали мнение первых как предрассудок и говорили, что если уж чем и объяснять это странное происшествие, то не ночью и тьмой, а скорее полднем и светом.

В любом случае, что так, что этак, не будь этого события, Нубара никогда бы не нашли, и его странная судьба навсегда осталась бы неизвестной.

Густой туман, уже несколько дней окутывавший Венецию, начал рассеиваться к утру 22 декабря. Туристы, жаждущие увидеть прекрасный город, быстро улучили момент, и к половине двенадцатого нечастые, но постепенно все прибавлявшиеся гондолы уже лавировали по Большому каналу.

В одной из гондол находилась группа аргентинцев немецкого происхождения, которые всецело поддерживали фашистскую политику Муссолини. Они-то и стали единственными свидетелями происшествия.

Особенно зловещим, говорили они потом, им показалось то, что роскошный палаццо обрушился беззвучно.

Секунду они восхищались его прекрасными очертаниями, проплывая мимо, — пышная и величественная деталь венецианского пейзажа, именно так они себе и представляли венецианский палаццо на Большом канале, — а в следующую секунду он пропал, просто тихо исчез в клубах дыма прямо на глазах.

Все произошло в мгновение ока. Они не могли в это поверить. Когда они открыли глаза, на том месте, где только что стоял палаццо, не было ничего, кроме неба, неба и таинственного клуба дыма, который быстро развеял ветер.

Башенные часы по всей Венеции били полдень. Палаццо рассеялся как сон, пустая мечта.

Это было так зловеще, говорили аргентинцы. Несколько минут они просидели в гондолах молча, слишком ошеломленные, чтобы говорить, уставившись в новый клочок пустоты.

Конечно, палаццо не мог рухнуть совсем беззвучно, но шум поглотил перезвон церковных колоколов. Инженеры позднее утверждали, будто именно эти объединенные усилия колоколов могли нарушить баланс хрупких конструкций палаццо. Даже клубы дыма объяснили с железной логикой, хотя поиски этого объяснения и заняли двадцать четыре часа.

Пока пораженные аргентинцы застыли в гондоле, со всего Большого канала стали подтягиваться новые группы туристов. Гондольеры высадились на берег, и то, что они увидели, поразило их ничуть не меньше, чем полицейских, прибывших уже через несколько минут.

Оказалось, что странные впечатления аргентинцев были совершенно верны, хотя и основаны на легкомысленной метафоре. В палаццо не обнаружили ни полов, ни внутренней отделки. Внутри не осталось совершенно ничего.

Рухнувший дворец действительно был пустой мечтой, рассеялся как сон.

Полиция быстро выяснила, что произошло. Когда начали допрашивать слуг, стало ясно, что все они, а заодно и многие их родственники живут в роскошных виллах, которые им совершенно не по карману. Слуги один за другим признавались в содеянном.

Они признались, что начали грабить, как только их наняли на работу в палаццо. Сначала уносили отдельные предметы, а потом стали вычищать целые комнаты, выдирать трубы и провода, выламывать из полов мрамор, а из стен — дерево и лепнину.

Прошлой ночью слуги наконец завершили работу. Они унесли с собой то, что еще оставалось от полов и стен, превратив палаццо в пустую раковину.

К вечеру 22 декабря скандал приобрел невиданный размах, в особенности потому, что, как оказалось, дворец принадлежал иностранцу. Таким образом, была поставлена под сомнение способность фашистского правительства поддерживать порядок и законность, и туристы толпами покидали Венецию — по суше в Швейцарию, морем в Патру. Все были возмущены тем, что в Италии, оказывается, так обращаются с иностранцами. Полиция вынуждена была действовать немедленно, чтобы предотвратить нежелательное развитие ситуации.

Поэтому к десяти вечера перед судьями стояли семнадцать бывших слуг и несколько сотен их родственников. Все они кричали, всхлипывали и шумели, им тут же предъявили обвинение по совокупности преступлений, от непредумышленной кражи и равных по степени тяжести преступлений, совершенных в состоянии аффекта и заканчивая систематическим нанесением ущерба национальному памятнику архитектуры. Дело в том, что сразу после заката была получена телеграмма из Рима, в которой говорилось, что палаццо последние сто лет имел статус памятника архитектуры национального значения, о чем в Венеции до сих пор никто не догадывался.

Тем временем стали разыскивать жертву этого ужасного заговора, владельца палаццо. Слуги пояснили, что это албанский миллионер двадцати семи лет от роду, весьма эксцентричного поведения.

Гондольеры, которые уже много месяцев отвозили маленького миллионера домой на рассвете, рассказали, что он и есть тот нелепый безумец, что уже почти год бродит ночами по площади перед собором Святого Марка. Обычно он одет во фрак, цилиндр и оперный плащ и совершенно пьян, поскольку постоянно прихлебывает некий крепкий алкогольный напиток из деревянной фляги, которую носит на ремне через плечо.

Суть ночных блужданий миллионера по площади также выяснилась сразу. Тысячи свидетелей были готовы подтвердить, что видели, как этот коротышка бродит между туристами в кафе и пристает к ним в самой дерзкой манере — бесконечно нашептывает им что-то о каком-то Гронке, будто в этом никому не известном слове содержится не только бездна смыслов, но и бесконечные возможности неизвестной природы. И в руках у него всегда была кипа тетрадей, озаглавленных «Мальчик».

Эти нелепые ночные представления разыгрывались в Венеции перед тысячами людей. Но больше никаких фактов из публичной жизни миллионера полиция установить не смогла, за исключением одного. Несколько владельцев ресторанов заявили, что албанец обычно приходил к ним около полуночи и заказывал одно жареное крылышко цыпленка, которое затем уносил во тьму в бумажном пакете.

Хотя миллионера и не было на площади перед собором Святого Марка в ночь перед тем, как обрушился его дворец, слуги заявляли, что его не было и в пустой мечте, когда они выносили оттуда последнюю несущую балку. Тела не нашли и в руинах.

Вопили заголовки газет.

Утром 23 декабря полиция стала вести поиски в усиленном режиме. Списки арестованных перепроверили, и оказалось, что в них отсутствовал лакей. Домой он не возвращался, а в последний раз его видели в то утро, когда рухнул палаццо, где-то возле кухни. Он был одет в голубую атласную ливрею, а в руках держал мотыгу и совковую лопату.

Полицейские начали искать его, и еще до полудня поиски привели их в дешевое кафе на материке, в котором сидел, напившись граппы, рабочий-коммунист в голубых атласных панталонах. Поначалу рабочий мрачно заявлял, что происхождение атласных панталон ему неизвестно, объясняя это тем, что существование панталон вообще и атласных панталон в частности в коммунистическом государстве не планируется. Однако фашисты-полицейские, столпившиеся вокруг его столика, пригрозили ему рукоприкладством, и рабочему пришлось сознаться, что он снял панталоны с помешанного человека, которого два дня назад выбросило на берег. Мотив преступления он описал просто — он полагал, что голубые атласные панталоны способны внести яркое цветовое пятно в его жизнь. Спрятав приобретение под рубашкой, он подозвал проходившую в тот момент мимо группу монахов нищенствующего ордена. Монахи с радостью забрали помешанного в монастырь, чтобы окружить его заботой.

Монахов тут же нашли, а заодно с ними — и лакея. Он лежал в углу монастырского гаража, едва-едва оправившись от комы, вызванной чрезмерным употреблением воды из Большого канала. Полицейские надавали ему оплеух, чтобы привести в чувство, и лакей приступил к сбивчивому рассказу.

Однажды утром, рассказал он, несколько дней, недель или месяцев назад, — он не помнил, когда на него обрушилась трагедия и сколько времени он провел в коме, — он выполнял свои обычные обязанности в подвале палаццо. Там он и встретил призрак женщины столь ужасающего вида, что в страхе взбежал по лестнице и выпрыгнул в окно, чтобы уплыть подальше и спастись. Когда он оказался в воде, его окутали миазмы Большого канала, он потерял сознание и больше ничего не помнил.

Но тот ужасный, кошмарный призрак, который увидел в подвале в свете факела, он запомнил навсегда.

И никогда, никогда до того дня, клялся лакей, вновь и вновь осеняя себя крестом, подергиваясь, как припадочный, и пуская ртом вонючие пузыри, — никогда я и представить себе не мог, что по земле может ходить такое чудовище, Пресвятая Дева, Матерь Божия.

Под палаццо есть тайный подвал? Полицейские были удивлены, но вот один из нищенствующих монахов, слушавший вместе с ними рассказ лакея, не удивился ничуть.

Ну разумеется, заметил монах. В этом дворце в свое время жил Байрон со своим любимым катамитом, Тито-гондольером, которого я отлично помню, потому что это мой двоюродный дед с материнской стороны. Где бы ни жил Байрон, его всегда осаждали толпы женщин и мальчиков, и поэтому он выстроил тайный подвал, чтобы скрываться там и писать стихи. Уж не поэтому ли палаццо объявили памятником архитектуры, о чем никто, правда, до вчерашнего вечера не знал? Уж не там ли Байрон написал некоторые известнейшие свои произведения?

Полицейские кинулись к своему катеру и, взревев моторами, быстро умчались с материка. Под вой сирен они вылетели на Большой канал. Среди руин легко отыскали вход в подвал. Двадцатью ступеньками ниже лежал вход в тайный подвал, низкая узкая дверь, скрытая за занавесом, в точном соответствии с описаниями лакея. Полицейские распахнули дверь.

И тут эта мрачная пещера изрыгнула огромные клубы тяжелого едкого дыма, которые, крутясь, поднялись над городом и затмили солнце. Чтобы согреться самой длинной ночью в году, Нубар успел сжечь в своем ртутном очаге все архивы Разведывательного бюро уранистов.

Прибыли пожарные с кислородными масками и оборудованием. Они спустились вниз и увидели, что Нубар, вытянувшийся около тлеющего ртутного очага, жив, но без сознания. Его бесчувственное тело вынесли на поверхность, где уже собрались толпы любопытных. Канал перед разрушенным палаццо заполонили покачивающиеся на волнах лодки, в которых замерли зеваки со всего света.

Фашистские пожарные с мрачной торжественностью поставили носилки с Нубаром на помост, который был спешно воздвигнут у воды, — чтобы зрители могли наблюдать за происходящим не только потому, что итальянцы вообще любят спектакли, но и, учитывая конкретную обстановку, чтобы толпы туристов отдали должное эффективности фашистских спасательных операций.

Зрители вздохнули и умолкли. Волны нежно плескались о борта собравшихся лодок и гондол. Кислородное оборудование тихо посапывало у помоста, который был ради особого случая украшен национальными флагами и фашистской символикой.

Тогда фашистский мэр, фашистский начальник полиции и фашистский глава пожарного департамента по очереди громко пояснили толпе смысл сего печального зрелища. Они орали так, что факты разносились по всему Большому каналу. Они в подробностях описали толстые слои румян и помады, невероятных размеров коричневые одеяния и еще одно, огромное, сиреневое, голубую сережку на лбу Нубара и три монетки по одной лире, обнаруженные у него во рту; в одной руке — медальон с изображением Муссолини и Девы Марии, в другой самый интересный для полиции предмет, иерусалимский счет за воду, оплаченный, от 1921 года, на котором Нубар, перед тем как потерять сознание, успел нацарапать несколько слов: покер и Иерусалим, Хадж Гарун, Парацельс, Бомбаст и бессмертие, Ахурамазда и Стерн, джинн и Бог, Синайская библия.

Монетки, обнаружившиеся во рту Нубара, навели власти на мысль, что в его желудке тоже могут найтись какие-нибудь интересные инородные тела, которые он проглотил в подвале. Их немедленно попытались отыскать с помощью желудочного зонда, но он не вынес на обозрение публики ничего, кроме жеваного дерева, пропитанного алкоголем.

Этот факт, совершенно загадочный для большинства зевак, очень многое прояснил одному из зрителей, французу — юру и продавцу икон, после продолжительного пребывания в святой земле лишь недавно приехавшему в Венецию.

Действительно, Нубар уже успел поприставать к французу на площади перед собором Святого Марка поздно ночью, что уже само по себе показалось вору оскорбительным. Но настоящая причина страстной нелюбви француза к Нубару была проста: РБУ наняло его, чтобы внедрить в Великий иерусалимский покер, а в результате ему пришлось провести немалое время в чистилище. Француз, в соответствии с приказом, попробовал играть и проиграл все до нитки вождю американских индейцев — не в последнюю очередь потому, что вождя краснокожих возмутило то, как француз торгует крадеными произведениями христианского искусства. Часть проигрыша французу пришлось отрабатывать в чистилище, у горячей печи в Старом городе, причем на поруки его должен был взять некий священник, монастырский пекарь.

Печь была очень горячая. Француз не мог забыть ни одной пропитанной потом минуты мучений в этой невыносимой жаре, когда он выпекал хлеб одних и тех же четырех форм, как указывал ему священник. Сам-то священник только знай себе пританцовывал как ни в чем не бывало, и это больше всего бесило француза.

Во всех этих ужасных испытаниях, выпавших ему на долю, он винил в первую очередь Нубара, потому что кто же, как не он, послал его играть в покер. Так что неуемная радость прозвучала в пискливом крике француза, пронесшемся над Большим каналом:

— Так и разэтак, он сожрал свою флягу.

В последний день года в госпитале к Нубару вернулось сознание, но сразу стало ясно, что полноценным человеком ему не бывать. Тупо оскалившись, он уставился в потолок, словно пригвоздив взглядом какую-то невидимую добычу. Каждые двенадцать минут он выходил из транса и тихо шептал части слов, которые нацарапал на иерусалимском счете за воду, оплаченном, от 1921 года.

С тех пор Нубар произносил только эти слоги, бесконечно переставляя их в бессмысленных ртутных анаграммах, которые почему-то его радовали: Парабаст Бомбхадж и Синайсалим Бомбпокер, Ахурахадж Парамазда и Стернпокер Библисмертие, Иеруджинни Бесгарун, Хаджстерн, Иерупокер.

Перемешанные тайны, секретные ключи в состоянии хаоса, кажется, утешали его в безвоздушном безмолвии вечной нерушимой скалы, в которую была заключена его голова, — тайного, единственного в своем роде философского камня, в который никому никогда не проникнуть.

Наконец-то безопасность, наконец-то мир, наконец-то бессмертие. Все враги побеждены, и Стерн обращен в прах, и Ахурамазда рассеян в пространстве, и Хадж Гарун забыт в каменном сне, который навсегда скрыл Нубара.

Глава 17 Крипта, башмачник

31 декабря 1933 года, ночь. Двенадцать лет прошло с того дня, как они трое случайно встретились в дешевой арабской кофейне в Старом городе — на первый взгляд случайно, — все они пытались укрыться от ветра в тот холодный зимний день, когда небо было затянуто облаками, а в воздухе определенно чувствовался снег. И вот они сидели за карточным столом в задней комнате лавки Хадж Гаруна, и то один, то другой тасовали карты, а потом передавали колоду по кругу.

Неспешные и легкие шаги, сказал Джо. Наступают иногда такие вечера-скитальцы. Я в смысле, сегодня же последний день года. Естественно, хочется оглянуться на прошлое — просто посмотреть, как там шли дела, если они вообще шли, конечно.

Вот именно, сказал Джо, тасуя карты. И уж точно новость так новость — то, как нехорошо кончил наш малыш Нубар. Это ж надо — потерять голову не где-нибудь, а под Большим каналом в Венеции и найти-таки камень, которым можно заделать брешь в стене. Слушайте, так ведь раз он больше не стоит у нас на пути, похоже, мы можем играть в покер вечно, если, конечно, сами захотим. Не могу, правда, сказать, что мне его жалко. Мерзкая тварь, как ни крути. Но я вам вот что скажу — мне жалко Софию, хотя я с ней и не знаком. Все, что я о ней слышал, как-то к ней располагает. Могу себе представить, как ей сейчас тяжело, бедняжке.

Да уж, сказал Мунк. Но она ведь сама знает, что слишком избаловала его с детства.

Привычка одновременно полезная и вредная, пробормотал Джо. Если баловать мужчину, это может обернуться чем угодно, в зависимости от человека, — как, впрочем, и все в этом мире. Эй, Мунк. Ты уж не вспоминаешь ли завтрак в постели на берегах Босфора, а? Лихой драгунский офицер, которому подают бифштекс, глазунью и кувшинчик крепкого кофе с коньяком? Не говоря уже о горе горячих булочек, прямо из печи, и легких как воздух? Ах да, просто амброзия, не меньше, вспомни-ка свою развратную молодость. И выглаженный мундирчик, и начищенные сапоги, и наполненная ванна? Неужели за все эти годы ни разу не вспомнил?

Мунк улыбнулся.

Я с нею вчера разговаривал, сказал он.

Ох господи, ты — что ты делал? Как это? Ты говорил с Софией?

Да, по телефону. Я подумал, что должен ей позвонить, вроде как старый друг. Это было двадцать с лишним лет назад, и всего одна ночь, но все равно.

Конечно все равно. Так, парень, быстро выкладывай. Что она сказала?

Она в Венеции. Мы не говорили о Нубаре. В основном — о его маленьком сыне. Оказалось, что есть там такой и София сама только что узнала о его существовании. Она так радовалась, так была счастлива и особенно обрадовалась, узнав, что мать ребенка — армянка. Так что, может быть, хорошие новости как-то перевесят плохие. Она хочет забрать их обоих в Албанию.

А ты? Что она говорила о тебе?

Она попросила меня весной навестить ее в замке. Я сказал, что обязательно приеду.

Джо ухнул. Он наклонился через стол и перебросил колоду Мунку.

Твоя очередь тасовать. И ты уловил, Каир? Уловил, что наш бывший лихой драгунский офицер снова приступает к действиям? Нашей даме уже за девяносто, и как же следует в таком случае поступить? Нанести дружеский визит во имя старых добрых времен, вот что, утешить милую старушку, отдать дань прошлому. Это амброзия на тебя так действует или что еще? Всего один раз, но ты никогда не позабудешь? Никогда-никогда? Ах, да как же это славно, просто славно и все, мне эта мысль страшно нравится. И когда приедешь к ней, немножко повспоминайте, Мунк, повспоминайте. В ее возрасте это должно быть приятно.

Мунк улыбнулся и стал тасовать карты.

Дела у нее идут неважно, сказал он. Синдикат разваливается, но ее это теперь не очень-то и заботит. Начать — вот что было важно, а уж деньги зарабатывать — это так, мелочи. Так что да, я увижусь с ней, и она просветит меня насчет положения на Балканах, я вновь вдохну аромат черут и вспомню молодость.

Забудь ты про Балканы, сказал Джо. Я вот, например, так и не смог запомнить, где они вообще находятся. Но в общем, это чудесно, просто чудесно, мне ужасно нравится. Ты навестишь ее и всем нам расскажешь. Господи, неужели же мы иногда бываем счастливы и время не уходит? Или все-таки уходит, но не уносит с собой то, что нам дорого. Хотя бы иногда, но все равно приятно думать, что это возможно. И кстати, о твоей молодости, Мунк. Есть какие-нибудь новости от «Сар», которые собрались на своих многочисленных аванпостах по всему Новому Свету, а в основном в Бразилии?

У них все хорошо. Дела снова идут в гору.

Да мы и не сомневались, что так оно и будет. А мужские ансамбли Шонди? Они тоже идут в гору и репетируют, это поторговав-то мануфактурой по сниженным ценам лет десять-двадцать?

Да, кажется.

Что ж, Мунк, тогда ты правильно выбрал диспозицию, готовься продолжать свое дело, создавай родину и все такое. Во всяком случае, это разумное и трезвое дельце, особенно после той карточной блевотины, в которой мы валялись последние двенадцать лет. Начал ты с торговли будущим — скупал срочные контракты, сумасшедший на рынке. Эй, куда это ты, Каир?

Каир поднялся на ноги. Он, покачиваясь, прошел в переднюю, вернулся с каменным ларцом и поставил его на стол. Он улыбнулся и протянул руку за картами. Мунк дал ему колоду, и Каир начал тасовать.

Что это? спросил Джо.

Ларец, сказал Каир.

Да уж вижу, что ларец. А почему каменный?

Их делали из камня, чтобы выдерживали удары времени. Его мне однажды дал Менелик. Он нашел его в королевской гробнице во время раскопок.

Ну и что в нем?

Прах и пепел.

Пепел чего?

Пепел сорокалетней беседы на берегах Нила. Длинные воскресные дни за вином и барашком со специями в грязном ресторанчике на открытом воздухе у Нила, бассейн, в котором плескались сонные утки, клетка, приютившая крикливых павлинов, которые без конца спаривались, и яркие непристойные истории, вытканные под сенью плюща и цветов, и официанты, которые так высоко воспаряли на своих коврах-самолетах над годами, что просто не шевелились больше, не могли пошевелиться, не могли себе представить, зачем шевелиться. Длинные воскресные дни, а в конце — блаженное опьянение и прыжок в прохладную воду.

Конечно, сказал Джо, это мы знаем. Но пепел?

Это пепел двух друзей, которые встретились на египетском базаре в начале девятнадцатого века. Они тогда оба были молоды и едва вступили на разные пути. Один — черный раб, другой — английский лорд.

Джо тихо присвистнул.

У тебя там прах старины Менелика и Стронгбоу? Да.

Где ты его взял?

Просто пошел и взял.

И что ты собираешься с ним делать?

Ранней весной, когда Мунк уедет к Софии, я увезу этот яшик в Египет. Дождусь подходящего воскресенья и пойду в тот грязный ресторанчик на берегу Нила, где они вели свою беседу длиной в сорок лет, а если его больше не существует, найду похожий. Там я закажу вино и барашка со специями, наемся до отвала, откинусь на спинку кресла и скоротаю день, слушая, как беседуют Менелик и Стронгбоу. Я снова послушаю, как они рассказывают историю потрясающего Белого монаха Сахары и его девятисот детей, и ту, которая наделала шуму в Европе, историю Камня Нумы, который Стронгбоу закопал у входа в карнакский храм, и буду стучать по столу и требовать еще и еще вина и барашка, и буду вместе с ними реветь от смеха над этими старыми историями, над всеми этими чудесными историями. Как Менелик провозил труд Стронгбоу в Египет во чреве гигантского каменного скарабея, и как Стронгбоу бродил по Гиндукушу и возвращался, чтобы побродить по Тимбукту, и как Менелик строил просторный дом на вершине пирамиды Хеопса, и как он понял, что боится высоты, и вместо этого удалился от дел в саркофаг Хеопсовой мамаши, сжимая в руке увеличительное стекло Стронгбоу. И как Стронгбоу в конце концов нашел мир в холмах Йемена, в простом шатре дочери пастуха-еврея. Империи купленные и империи проданные, и неизвестный ученый, величайший мудрец своего века, бывший раб, настолько умный, что говорил на языке, исчезнувшем более тысячи лет назад; и молодой исследователь, который решил начать свой хадж длиною в жизнь с того, что оповестил весь мир о том, как он однажды полюбил в Персии. И все остальное, все чудесные старые истории, которые они рассказывали друг другу. Тогда им обоим было за девяносто, и они знали, что скоро уйдут. Они и ушли, почти одновременно, всего за несколько месяцев до Первой мировой. Все-все. Вино, еда и истории, которые никогда не кончались, потому что им все было мало.

Каир остановился. Он посмотрел на стол и медленно перетасовал карты.

А потом? спросил Мунк, помедлив.

А потом, к вечеру, придет время прыгать через перила в реку, как некогда они. И я вместе с ними в последний раз перепрыгну через перила и поплыву в последний раз, чтобы освежить голову или, может быть, чтобы просто порадоваться жизни. А когда я вынырну, в руках у меня больше не будет ларца. Я отдам его Нилу.

Каир торжественно кивнул.

В свое время я думал, что не это я повезу в Африку. Я думал, что повезу в Африку черный метеорит из Каабы, святая святых. Я хотел похоронить его в жирном африканском черноземе, чтобы арабы расплатились за черных рабов, которых в свое время вывозили из Африки. Но я увезу с собой только этот ларец и отдам его Нилу. Им обоим это понравилось бы, я знаю. И мне кажется, что это будет правильно.

Каир перестал тасовать карты. Он улыбнулся и положил колоду перед Джо. Джо взглянул на него и тихо присвистнул.

Так, это уже что-то. И все только потому, что эти двое научили тебя мечтать. Только поэтому. Я рад за тебя и за них тоже. Хорошо, что ты знаешь, куда идешь и зачем. Когда приходится оглядываться на прошлое, лучше так, чем как-нибудь по-другому. Чем хоронить что-то, лучше пойти к реке и отдать ей свой дар.

Джо повернулся к двери.

Эй, а это что еще?

Они услышали, как куранты, приделанные к солнечным часам в передней, начали бить. Пока они били, в комнату шаркая вошел Хадж Гарун и начал рассеянно бродить туда-сюда.

Двенадцать раз, сказал Джо, когда куранты смолкли. Как раз девять вечера. Эй, постой-ка.

Куранты начали бить снова. Они пробили еще двенадцать раз, крякнули и повторили, крякнули и повторили.

Всего четыре раза, по разу на рыло. Богом клянусь, эти переносные солнечные часы ни грамма не упустили за те двенадцать лет, что мы здесь играем в карты. Вот это бизнес. Легкомысленное время вышло из-под контроля, как всегда в вечном городе. Хадж Гарун?

Старик остановился.

Пресвитер Иоанн?

Я тут просто подумал, мы, трое скитальцев, должны сегодня сыграть маленькую дружескую партию, чтобы ознаменовать приход нового года. Не хочешь ли ты занять свое место на вершине сейфа и послужить официальным наблюдателем?

Старик робко улыбнулся.

Что ж, если хочешь.

Хочу, все мы хотим. Не можем же мы сыграть маленькую дружескую партию, если нашего рыцаря-хранителя нет на месте.

Старик кивнул и медленно взобрался по лесенке на вершину высокого турецкого сейфа. Он уселся, разгладил свою линялую желтую накидку, поправил ржавый рыцарский шлем и перевязал зеленые ленты под подбородком. Потом он повернулся и уставился в несуществующее зеркало на стене.

Странники эпохи, объявил он. Путешественники, сограждане иерусалимцы, я готов.

Отлично, сказал Джо, просто отлично. Что ж, джентльмены, я с радостью принимаю оказанную мне честь, поскольку карты лежат передо мной. Посмотрим, как вам классический покер с пятью картами, ничего необдуманного и ничего случайного, сбрасываем по три. Всего одна партия, так что сделайте умные лица; вот они, родимые.

Джо сдал карты, и они с Мунком погрузились в изучение раздач. Каир, как всегда, и не прикоснулся к своим. После некоторого размышления он решил сбросить первую, третью и пятую.

Постой-ка, неожиданно сказал он Джо. Ты не объявил ставки.

А зачем? Мы же сегодня играем просто дружескую партию. Ночь перед Новым годом, просто символически. Не стоит деньгам переходить из рук в руки.

Не пойдет, твердо сказал Каир. Я так в покер не играю. Если ты не будешь ставить, поставлю я.

Да? И что ты поставишь?

Коз Мусульманского квартала, сказал Каир.

Мунк и Джо взглянули на него.

Тех, что предназначены для содомии, торжественно добавил Каир. Джо заухал, а Мунк безудержно рассмеялся.

Да что ты, Каир, детка. Что ж ты нам раньше не говорил, в чем тут дело? Ну да ладно, дружеская партия — и я только рад буду предложить свою дружескую ставку. Да, ну-ка посмотрим. Ставлю коз Христианского квартала. Мясо. Что оставляет тебя не у дел, Мунк. Есть ли тебе чем подсластить наше варево? Или ты собой настолько не владеешь, что и сказать ничего не можешь?

Мунк все еще смеялся, вытирая слезы с глаз.

Козы Еврейского квартала, смог он выдохнуть наконец. Молоко.

Хорошо, сказал Джо. Даже лучше, чем просто хорошо. Это похлеще, чем играть на глупые деньги. Какой вообще прок в деньгах в вечном городе? Никакого, вот что я вам скажу. Здесь противоречие в терминах, вот что. В вечности деньги не нужны. С другой стороны, вечный город всегда серьезно нуждается в товарах и услугах, и не в последнюю очередь потому Хадж Гарун почти всю свою долгую жизнь удовлетворял именно эту потребность. В Священном городе услуги нужны больше, чем где бы то ни было, и это факт. Особенно если вспомнить обо всех этих паломниках, и все эти армии-завоевательницы, и просто любопытных, которые всегда стремятся к вершине горы, чтобы оглядеться и полюбоваться видами.

Джо хитро оглядел стол.

Конечно, так не положено, господа хорошие, это против всяких правил, да-да, я знаю. Но один раз я все-таки перестану корчить бесстрастного игрока в покер и выложу вам все без обиняков. Следующие несколько минут потребуют от вас Предельной осторожности. Я хотел сказать, следите хорошенько. Не дайте себя одурачить, держите поводья крепко и не витайте в облаках. Почему, спросите вы? Что ж, я скажу вам почему. Потому что я думаю, что выиграю. На меня как-то вдруг нашло это чувство — сначала я подозревал, сейчас я уверен, — что судьба бросает в мою сторону сладострастный взгляд. Так что вот как, я вас предупредил. Сколько вам еще карт?

Он отпихнул сброшенные карты.

Три тебе, Каир, хотя ты и не знаешь ни что у тебя на руках, ни что ты сбросил. А вот три твои новые красотки, Мунк, и, наконец, вот три сдающему. Ну и?…

Ха, заорал Джо. Разве я вас не предупреждал? Этот сладострастный взгляд обернулся улыбкой, а улыбка развернулась в усмешку, которая ничего не скрывает. Другими словами, мне повезло, и вы оба отдыхаете. Сворачивайте палатки и поберегите силу для других свершений. Судьба поймала меня в свои объятия, вот оно что. Спокойной ночи вам обоим.

Каир откашлялся.

Я еще не смотрел в свои карты, но я никогда не смотрю в карты, пока не сделаны все ставки. До этого — нет нужды, нет нужды и сегодня. Я все равно выиграю.

Джо фыркнул.

Богом клянусь, вот уж самонадеянность. Ты слышишь, Мунк? И это после того, как я его предупредил. Не заслужил ли он проигрыша, с таким-то отношением к делу? Он мне напоминает того полковника из Центральной Европы, что сидел здесь несколько лет тому назад, того, с двумя моноклями и в блондинистом паричке. Ну, тот, который любил играть с диким джокером и готов был выбросить на ветер все, только бы дорваться до туза. Он тоже был чертовски самонадеян.

Мунк кивнул. Он слабо улыбнулся и промолчал. Когда он подобрал свои карты, на лице у него появилось недоумение. Теперь он хмурился и слегка потирал подбородок, о чем-то задумавшись.

Чертовская самонадеянность, пробормотал Джо, вот что. Что ж, твоя ставка, Каир, ты у нас на первое. Какие товары и услуги ты поставишь для начала?

Нечего медлить, сказал Каир. Не сейчас. Я не намерен терять время, поднимая ставки по крохам. Я начну с максимума, а вы можете играть или не играть, выбирайте. Я думаю, вы оба согласитесь, что бизнес у меня разнообразный, не всегда законный, и что через него я контролирую Мусульманский квартал этого города.

Король молотых мумий сейчас нанесет удар, пробормотал Джо.

Ну так как, да или нет?

Да. Согласен.

Правильно. Так вот моя ставка. Контроль над Мусульманским кварталом. Я кладу Мусульманский квартал на стол. Если кто-то из вас выигрывает-а этого не случится, — он ваш. Но для начала ваша ставка должна сравняться с моей. Не раскрываемся. Все всерьез.

Джо тихо присвистнул.

Вот нахальство, а? пробормотал он. Ты хочешь сказать, Мусульманский квартал целиком?

Правильно. До последнего обожженного на солнце кирпича.

Со всеми жителями? спросил Мунк, пытаясь стряхнуть с себя оцепенение.

До последнего нерожденного младенца, не знающего, во что его втянули.

Что ж, честно, сказал Мунк, вздрогнув. Коли так, я ставлю Еврейский квартал.

Черт с вами, заорал Джо. Черт с вами! Если вы так, то я ставлю Христианский квартал. И без слов ясно, что Армянский квартал отойдет к тому безрассудному дьяволу, у которого на руках окажутся лучшие карты. Другими словами, победивший забирает вечный город, так, что ли? На столе лежит Иерусалим, и через несколько минут один из нас его подберет? Так или не так?

Мунк улыбнулся и кивнул. Каир кивнул и нахмурился.

Что ж, тогда время настало, сказал Джо. Что ж, сей миг подкрался к нам незаметно, просто подкрался из ночной тьмы — кто же будет за ним наблюдать в последний день года. Ну, очень жаль вас разочаровывать, но вам не стоило этого делать, не стоило заходить и вполовину так далеко. Вот. Только посмотрите на мой расклад.

Джо перевернул свои карты. Четыре валета и дама. Он слегка потыкал в каждую карту указательным пальцем.

Нравится? Разве это не подарок судьбы? Небо наконец сжалилось над ирландцем, которого окружили враги? Я так думаю. Только посмотрите на эту группу царственных особ. Принц унаследовал корону, а дама — это королева, она облегчит переходный период и даст нам знать, что в королевском дворце все хорошо, престолонаследник получит и власть над страной, и сокровища короны. Неплохо, скажу я вам, и я вполне готов продолжить династию. Так что, Каир, детка, побил я тебя или нет?

Каир медленно, по одной, перевернул свои карты.

Король. Дама. Король, король и еще король.

Он поднял глаза и взглянул на Джо. Тот вздохнул.

Что ж, Господь видит, не побил я тебя, даже и не начинал. Кажется, принц крови все-таки не взойдет на трон, потому что на троне все еще сидит регент. Чертов произвол, вот как это называется. Неплохо бы провернуть цареубийство, но уже поздно. И, главное, некого винить, кроме себя самого. Я должен был заподозрить, что у тебя на уме именно эта комбинация, особенно если вспомнить, как ты долгие годы толкал на базарах фараонов щепотками и понюшками. Погиб, погиб, и все дела. Король сохранил свое королевство, а принц крови должен искать себе другую корону. У короля даже дама осталась, так что о веселенькой восходящей линии тоже можно забыть. Так что, Мунк, теперь твой черед. Пора. Покажи и пасуй.

Мунк смотрел на них почти минуту. Наконец он перевернул карты и выложил их на стол.

Джо присвистнул тише некуда.

Да ты что. Кажется, Каир, в Иерусалиме действуют высшие силы. Кажется, наш Мунк позвал их на подмогу и они ему пособили. Даже особы королевской крови, пожалуй, остаются на бубях перед лицом высшего дела Мунка. Четыре туза, поверишь ли. Тузы — это уже не человеческий уровень. И даже при всем этом Мунк кладет рядом с ними даму. Чтобы они у него как-нибудь расплодились, не иначе, так что его тузы могут обернуться лебедем, быком, или зефиром, или бог знает чем — и заронить в даму семя героев будущих поколений — каким-нибудь восточно-средиземноморским способом. Это уже нам знать не дано, Каир, и вот они мы: богатства потеряны, амбиции забыты, двенадцать лет честного труда и бесчестных стремлений просто кончились, и все тут. Пора нам возвращаться на базары. Мунк забирает Иерусалим, а мы просто можем идти, куда нам вздумается.

Каир задумчиво кивнул. Джо почесал бороду.

Эй, Мунк, сказал он, не мог бы ты вынуть на минутку свои замечательные часы?

Зачем?

Да знаешь ли, на тот случай, если нам придется в спешке выяснять, какое сегодня время — быстрое, медленное или вообще не существует. Ничего особенного.

Мунк вынул свои часы.

Так вот, сказал Джо, не пришла ли пора услышать официальное заключение с вершины сейфа? Окончательное решение по поводу нашего отчаянного соперничества за этим столом? Эй там, Хадж Гарун?

Да?

Мы все вытянули свой жребий, и пора его изречь. Правое дело побеждает. Мы здесь сыграли последнюю партию. Двенадцать тягостных лет подошли к концу, и, если не сложно, вынеси окончательное решение.

Хадж Гарун поправил шлем.

С вершины сейфа, сказал он, я вижу, что тот, кто держит в руке трехслойные часы, — победитель.

Вот оно как, пробормотал Каир.

Игра случая, добавил Джо. Иногда удача приходит, а иногда уходит, и, кажется, она пришла к нашему партнеру, к нашему милому Мунку. Кажется, он в ударе и забирает все. Ах, ну все равно, должен же был кто-то выиграть, в конце концов. Не так ли, Каир?

Да.

Мунк оттолкнул стул и зашагал по комнате.

Что вы там говорили насчет того, что это была наша последняя партия? Вы же это несерьезно? Или нет?

Богом клянусь, совершенно серьезно. Нет никого на свете серьезнее нас с Каиром.

Но что происходит? Не понимаю.

Что тут понимать? Это игра, и ты выиграл.

Правильно, Мунк. Вот и все.

Все равно, сказал Джо, меня пугает мысль, что можно вот так выбросить на ветер больше миллиона фунтов. Я никогда больше не увижу таких денег. Но, с другой стороны, это все началось с мошенничества, с рыб в форме чего? Просто страшно и подумать, что в Старом городе можно заниматься такими вещами, я и не отрицаю. Священник, монастырский пекарь, помогал мне по доброте душевной, одно благословение тут — другое там. Говорил, что в этом нет греха, но я же и не из первых христиан, в общем-то.

Хадж Гарун встрепенулся и посмотрел на Джо.

Что это? спросил старик. Уж не сомневаешься ли ты в себе? Не спрашиваешь ли себя, что ты вообще здесь делал?

Если честно, то да.

Но ты помогал защищать Иерусалим.

Джо пошевелился — ему было явно не по себе.

Я Что-то не помню, чтобы уж очень помогал. Не могу сказать, что именно этим я и занимался.

Но это правда, я — то знаю, что помогал. Ты верил в чудо Иерусалима. У тебя была вера.

Что ж, ты готов простить мне многое, не то что большинство людей. Послушай-ка, а как ты отнесешься к тому, что я уезжаю?

Навсегда?

Навсегда.

Старик грустно потряс головой наверху, дрыгая длинными и тонкими ногами. Его шлем съехал, на глаза ему пролился дождь ржавчины.

Он начал тихо всхлипывать.

Я буду скучать по тебе, пресвитер Иоанн. Но я всегда знал, что однажды тебе придется уйти, вернуться в твое затерянное царство на Востоке.

Ах да, мое затерянное царство, я было и позабыл. Но если мне придется уехать, и Каиру тоже, ты ведь найдешь с кем поговорить?

Хадж Гарун взглянул на Мунка. Он улыбнулся.

Конечно, ведь Бар-Кохба-то остается. Он поймет.

Да, сказал Джо, я уверен, что он поймет. Так что, сделаешь это для нас, Мунк? Сделаешь?

Мунк перестал ходить вокруг стола кругами. Он замер, глядя на Джо и Каира.

Так вот оно что, вот что вы имеете в виду. Значит, это и правда была последняя партия. Вы оба уезжаете из Иерусалима?

Да, уезжаем, и Каир, и я. Мы здесь и так подзадержались. В конце концов, я и попал-то сюда случайно, потому что грузовой пароход вез монашек из Корка в святую землю, а мне в то время как раз случилось оказаться монашкой.

А ты, Каир?

Вот проведу воскресенье на Ниле и вернусь в Судан. Найду деревеньку на краю Нубийской пустыни вроде той, в которой Иоганн Луиджи повстречал мою прабабку. В конце концов, я старше вас. Мне уже пятьдесят три, и если я хочу завести семью, самое время начать.

А я просто пойду по жизни легким шагом, поищу потерянное царство пресвитера Иоанна. Сначала на старушку родину, думаю я. Выкопаю там мушкет, что я зарыл на заброшенном погосте. А потом и в Новый Свет, как «Сары». На Запад, скорее всего, вы же знаете, как мне всегда нравились индейцы. Как ребенку, право слово. Поразительно, как это получается, что человек вырастает, а внутри у него все сидит ребенок, но так оно со мной и случилось. А Синайскую библию я почему так долго хотел найти? Да ведь там же карты сокровищ, понимаете?

Джо улыбнулся.

Просто поразительно. Карты сокровищ? Это во мне говорил тот ребенок. Но пришло время покаяться. Я ведь точно знаю, где Библия, — уже довольно давно. Я сейчас вам не скажу, как узнал, но попрошу не особенно об этом распространяться. Видите ли, я решил, что она должна остаться там на какое-то время, а потом, когда настанет нужный момент, Хадж Гарун пойдет туда и возьмет ее для меня.

И когда настанет нужный момент? спросил Каир.

Ха, сказал Джо. Да не знаю я. Не то чтобы я совсем не знал, но когда настанет время, это будет как-то связано с семьей. Не ты один за этим столом, Каир, подумываешь о семье.

А карты сокровищ, которые ты так хотел заполучить? спросил Мунк.

Хотел, конечно, сказал Джо, и они существуют. Но их не найти в книгах, уж это я понял. Не сразу, правда, понял, я же был такой юный и наивный, ты ведь, Мунк, старше меня лет на десять, а ты, Каир, на добрых двадцать, а уж Хадж Гарун-то и вообще на три тысячи, а то и с гаком. Но я наконец понял суть вещей, и она в том, что карты здешних сокровищ — в голове Хадж Гаруна, как раз в глубине этих сияющих глаз, и это единственное место, где такие ценности могут чувствовать себя в безопасности. Они лежат там уже давно, с тех самых пор, как Мельхиседек, верховный священник древности, стал первым и последним царем Салима, города мира. Мельхиседек царствовал здесь задолго до того, как Авраам пришел со своим стадом с востока, и нашел его, и получил его благословение, и стал в этой земле отцом Исмаила и Исаака. Это все было задолго до того, как здесь вообще появились арабы и евреи со своими распрями, и задолго до того, как им были наречены имена, которые навсегда разделили их. Задолго до всего этого здесь, на вершине горы, Мельхиседек уже испытал свою нежную мечту, мечту Хадж Гаруна, и подарил ей вечную жизнь — без отца, без матери, без потомков, — мечта без начала и конца.

Хадж Гарун застенчиво улыбнулся сверху.

Это я сказал тебе, прошептал он. То были мои слова. Однажды вечером мы сидели на склоне холма к востоку от города и смотрели на закат.

Именно так, сказал Джо, и это случилось только этой весной, и, когда солнце село, ты указал на город и сказал мне это. И ты сказал, что ты и есть Мельхиседек, потому что у вас обоих была и есть одна и та же мечта, и я сначала ничего не мог понять, и решил, что ты опять все перепутал, опять заплутал во времени. Но ты не заплутал. Ты был прав. Время работает так, как хочешь ты, и я не сразу свыкся с этой мыслью, не сразу ее понял, но теперь точно понял и принял. Теперь я знаю, в чем здесь правда, и понял правду о картах сокровищ. Мир — вот сокровище, искать нужно мира — нежной горней мечты Мельхиседека. Так что время Синайской библии настанет, джентльмены, но не здесь и не сейчас. Здесь и сейчас ты забираешь выигрыш, Мунк, и позволь мне отметить, что ты получишь его в достойном виде, вот именно в чистом и достойном — уж мы об этом позаботились.

Достойном?

Да, вот именно. Что касается меня, я знаю, что ты не хочешь заниматься торговлей ужасными религиозными сувенирами, которые я толкаю на стороне. Так что я уступлю концессию пройдохе-французу, который в свое время сидел за этим столом. Вся выручка от сделки идет тебе и будет выплачена в течение следующего года. И более того, он будет работать в Бейруте, так что в Иерусалим и носа не покажет. Я убедил его, что это более надежный бизнес, чем торговля крадеными иконами, и безопаснее, кстати, а он мне на это — он, мол, все равно не стал бы жить в Иерусалиме. С ним для него связаны тяжелые воспоминания, видите ли. Особенно о двадцать девятом, когда за этим самым столом вождь Пьяный Медведь его обчистил и послал в чистилище, к священнику, монастырскому пекарю, на поруки. Так что жизнь в Иерусалиме ему не по вкусу, сказал он, этот пройдоха-француз.

А молотые мумии… пробормотал Каир.

Мунк улыбнулся.

Да?

Я знал, что ты и с этим связываться не захочешь. По сугубо философским причинам, разумеется. В конце концов, мумии — это давнее прошлое, а ты устремлен в будущее, и чем более непосредственное будущее, тем лучше. Так что тебе не придется иметь дело с фараонами, Мунк, ни в виде порошка, ни в виде мастики. Я нашел человека, который покупает все мои мумии и мумийный бизнес целиком, за очень высокую цену. Он будет руководить делами из Александрии, так что и он не станет путаться у тебя под ногами.

Может, я с ним тоже совершенно случайно встречался?

Совершенно случайно — встречался. Он участвовал в игре в тот же самый вечер, когда француз так слабенько держал удар Пьяного Медведя. Пожилой землевладелец-египтянин, толстый, как тюк с хлопком, который дергался от возбуждения, тот самый, который, чтобы побороть импотенцию, сажал на огромное зеркало в спальне своего любимого ловчего сокола в клобучке.

Я его помню, сказал Мунк. Чернокожий английский судья признал его виновным в том, что он нажил состояние на эксплуатации рабочих. Насколько я помню, судья выиграл у него весь урожай хлопка за следующие десять лет.

Вот именно. Что ж, теперь он неожиданно объявился с деньгами, на которые можно купить весь мумийный бизнес на Ближнем Востоке. Хотя он временами и выдает судороги, у него цепкая деловая хватка. Он, конечно, в летах, но у него большой выводок так называемых племянников, а их можно и нужно приставить к делу. Проблема с соколом, кажется, — просто причуда прошлых лет.

Понимаю.

И вот оно как, сказал Джо. Мы, кажется, со всех сторон правы, Мунк, и тебе не о чем беспокоиться. Ты просто забираешь эти деньги, честно выигранные в покер, строишь на них свои любимые оросительные каналы. А уж деньги тебе раздобудем мы с Каиром, и тот судорожный старикан в Александрии, и тот ушлый французик из Бейрута. Будь уверен. Деньги пойдут на то, чтобы выкопать оросительные каналы в пустыне, так что в пустыне можно будет собирать урожай, и это ли не лучший способ вложить деньги, если их нужно куда-то вложить? Так что остается только наш обход.

Обход? удивился Мунк.

Ты не ошибся. Сегодня последний день старого года, правильно? Я в Иерусалиме обнаружил помимо всего прочего вот что: здесь существует такой ритуал — обходить Иерусалим под Новый год. Так что сегодня вечером мы вполне можем сделать это вместе, все вчетвером.

Каир улыбнулся. Мунк был озадачен.

Какой обход?

Ежегодная инспекционная проверка Хадж Гаруна. Скажи ему, Аарон.

Я скажу, сказал сверху дряхлый старик. В последнюю ночь года я всегда обхожу Старый город, чтобы засвидетельствовать почтение старейшинам Иерусалима и спросить, как прошел у них год.

И все?

Да, сказал Джо, но это задача потруднее, чем может показаться на первый взгляд. Хотя остановок всего две.

Всего две? спросил Мунк.

Правда что хиленько звучит. Звучит хиленько, но это не так. Далеко не так.

Первое место, куда мы пойдем, — это к храму Гроба Господня, к началу лестницы, что ведет в крипту. Наверху лестницы один человек бродит туда-сюда, бормоча что-то под нос. Хадж Гарун говорит, что он так бродит уже две тысячи лет, и сначала мы поговорим с ним.

О чем? спросил Мунк.

Получается, что ни о чем.

Нет, я имею в виду, что он скажет?

Вот именно, что ничего не скажет. Совсем ничего. Эта таинственная личность даже не видит, как мы к ней подходим. Он просто все бродит туда-сюда и бормочет, он целиком в своем мире. Это какое-то призвание свыше, видишь ли. А вторая остановка — в каморке неподалеку от Дамасских ворот. В этой каморке работает башмачник, и, как говорит Хадж Гарун, работает там гораздо дольше, чем тот парень бродит по верху лестницы, на самом деле — с начала времен. Он уже был взрослым, когда Хадж Гарун был ребенком, так что он явно мужчина в возрасте, спорить не приходится. Словом, он большой человек, вот как. Но странно то, что мы не можем его найти.

Почему? спросил Мунк.

Потому что Хадж Гарун никак не может вспомнить, где его каморка. Она возле Дамасских ворот, но где именно, он не помнит. Конечно, топография переулков с той поры слегка переменилась. Последний раз Хадж Гарун нашел башмачника как раз перед вавилонским пленением. Но башмачник все равно здесь. Он должен быть здесь. Это его дом. Так что мы и дальше будем искать.

Джо улыбнулся и забарабанил пальцами по столу.

Правильно, Мунк. Именно крипта и башмачник. И этот башмачник, по воспоминаниям Хадж Гаруна, один из самых разговорчивых парней на свете. Он все говорит и говорит и способен за минуту вывалить на тебя все события за прошедший год. А что удивительного, он же ничего не видит, кроме подошв! Он здесь всю жизнь, с самого начала времен. Для него мир — башмак, который все идет и идет и никак не хочет постоять спокойно, как он еще может его вообразить? Не одинокой безмолвной криптой. Он там, где суета, где кричат разносчики, там, где торгуют предприятиями и империями, там, где всегда толпы людей, а он сидит себе в своей каморке неподалеку от Дамасских ворот и все это видит.

А тем временем Мунк, тот другой парень, та загадочная личность, он все бормочет и бродит во мраке, вроде никуда и не двигается, но на деле он сторожит свою крипту. Думаю я, он там размышляет над тьмой. И кто же они тогда — соперники в игре? Может, партнеры?

Я задался этим вопросом, Мунк, а когда задался, ответ нашел быстро. Джо, ты, неспокойный болотный житель, сказал голос внутри меня, прислушайся к своей собственной неспокойной совести. Ты такой потому, что совесть тебя мучает. Вот будешь жить с совестью в ладах, тогда и сможешь заполучить вечный город, иначе не пойдет. Загадочная крипта, говоришь ты, и человек, вечно стоящий там на страже? Просто первоклассно, все отлично и мило. А как насчет обычных людей с их ежедневными заботами? Это тоже мир, в этом своя правда.

Согласен, говорю я. Убедительно. А потом внутренний голос возвращается и говорит мне: вот и ладненько, и какой же у нас открывается вид с противоположной стороны болота? Если бы в мире не было ничего, кроме суеты и криков, ничего, кроме предприятий, разносчиков, и императоров, и всего такого прочего, и мир бы просто шел и шел себе, куда он там идет, что ж, мы бы таким миром и довольствовались?

Ну уж нет, отвечаю я не задумываясь. Если честно, то нет.

Ну и? Говорит внутри меня голос, и у этого голоса свои мысли. Ну и?

Ну и — ты меня убедил, отвечаю я. Просто идти и идти — не пойдет. Нужен и тот, другой парень, который охраняет крипту. Или шахтерит там, докапываясь до сути, или что еще. И все это описание ситуации закручено вензелями, Мунк, я только это и могу сказать. Но и эти переулки у Дамасских ворот, где Хадж Гарун ищет своего друга башмачника последние две тысячи пятьсот лет, тоже закручены вензелями ого-го как. Другими словами, когда имеешь дело с вечным городом, надо знать два его основных занятия. Две профессии — башмачник и шахтер-мыслитель из крипты.

Головокружительно простые профессии, а, Мунк? У меня-то точно от этого голова кружится, особенно здесь, на вершине горы. Конечно, все бы немножко по-другому смотрелось, если бы я сидел, как Хадж Гарун на сейфе, на самом верху, и обозревал бы виды подолгу, как он, но не думаю, что мне захочется. Я так думаю, тут и одного вторжения вавилонян хватит. Мне кажется, один разок посмотреть, как тебя окружают крестоносцы со своими чертовыми мечами, будет более чем достаточно. Я лично не хочу снова бегать по холмам южной Ирландии. Не хочу ползком пробираться обратно на ту жуткую набережную в Смирне и смотреть, как Стерн берет нож и из сострадания перерезает горло маленькой девочке. Не могу с этим справиться. Я болотный житель, и на этой горе мне неуютно уж слишком высока. Я никогда не смогу на нее забраться, никогда не достигну вершины. У меня нет призвания, которое позволит мне сделать это. У тебя здесь есть дело, но здесь я был просто гостем — и вот я нагостился и теперь уезжаю.

Мунк задумчиво глядел на Джо. Неожиданно Каир рассмеялся. Джо посмотрел на него и притворился, что хмурится.

Господи, да как это у тебя язык поворачивается смеяться над такими нежными чувствами да прямо в лицо человеку? Ты, мумийный вор, ты, мерзавец, все знают, что ты со своей торговлей мумиями украл времени не меньше, чем я. Что такого смешного?

Каир рассмеялся еще громче. Джо взмахнул руками.

Ты слышал это, Мунк? Никакого такта, просто никакого. Ржет и хихикает, как император, глядя на простой люд. Ну, давай, ты, нильский кладбищенский вор, что такого смешного? Постарайся взять себя в руки. Мы ждем.

Наконец Каир перестал смеяться. Он потер грудь и широко улыбнулся.

Ждем, да, все мы ждем. Сейчас Мунк начнет думать, что ты и есть этот самый таинственный башмачник.

Я? Это еще почему?

А потому что ты себя ведешь прямо как он, все болтаешь и болтаешь. Ты говоришь Мунку, что мы сегодня вечером должны пойти с Хадж Гаруном, но не говоришь почему. Не объясняешь всей сути вещей.

Ох, сказал Джо, притворяясь, что опять корчит недовольную рожу. Суть вещей и всего-то? Что ж, я как раз к этому подбирался. По пути я просто вроде как присматривался к местности. Что за смысл путешествовать, если нет возможности полюбоваться достопримечательностями? Что за смысл готовить тушеную баранину, если не наслаждаешься ароматом, если не можешь лизнуть подливку, чтобы понять, как чудно она пахнет? Что вы от меня хотите? Чтобы я тушил баранину и сократил путешествие до одного слова?

У Хадж Гаруна это получается, сказал Каир, вновь начиная смеяться.

Что ж, конечно получается, но это только потому, что он смотрит уже очень долго, не то что мы с тобой. А Мунк не такой, как мы, — у него есть призвание, которое подымет его на вершину горы. И так оно и будет, я, кажется, сейчас провижу будущее. Хадж Гарун и Бар-Кохба отражают натиск римских орд и их чудовищных осадных машин, которые катятся прямо на них и громыхают, — просто чудовищные зверюги. А они вдвоем возводят укрепления и носятся по стенам, мчатся по переулкам Старого города, решительно и непоколебимо, и не останавливаются, потому что движущуюся цель сложнее поразить, чем неподвижную, я теперь это отчетливо вижу. И вот наступают римляне и готовятся забросать город камнями и оскорблениями, это я тоже вижу.

Джо, постой. Куда ты теперь идешь?

Я? Никуда. Кто вообще об этом заговорил? Ты, расхититель мумий, как ты можешь так говорить, знаешь ведь, что я трезв как стеклышко. Просто я не хочу смотреть, как заканчивается эпоха. Мне нравилась наша игра.

Мунк рассмеялся.

Хватит с вас обоих. Давай свое одно слово. Почему мы сегодня идем с Хадж Гаруном?

Джо вздохнул.

Господи, вот правильные вы с Каиром ребята, ничего, кроме фактов, вам не надо, и прямо к делу, сухие факты и ничего больше. Не даете по-человечески насладиться тушеной бараниной. Что ж, в любом случае, Мунк, ты уже знаешь это слово, но чтобы придать ситуации характер официальной церемонии, просто чтобы подвести итог двенадцатилетнему покеру, надо услышать мнение официального источника. Официальное уведомление о том, что игра за этим столом окончена. Хадж Гарун, хранитель прошлого и будущего?

Да?

Ты сидишь наверху, и тебе оттуда видно лучше, чем нам. Что за слово подводит итог всему Иерусалиму?

Хадж Гарун расправил свою линялую желтую накидку, дрыгая длинными тонкими ногами. Он поправил ржавый рыцарский шлем и уставился в несуществующее зеркало на стене, там, где штукатурка начала осыпаться.

Мечты, блаженно произнес он.

Да, вздохнул Джо, вот оно что. И знаешь, почему мы идем сегодня с Хадж Гаруном поискать этих двух стариков? Потому что так уж вышло, что это они — тайная движущая сила этого города. Один, тот, что бродит и бормочет на ступеньках у входа в крипту, а другой, его товарищ по времени — словоохотливый башмачник? С одним не поговорить, а другого — не найти? Ну так вот видишь ли, Мунк, сегодня им снится сон, особый сон, и нам надо пожелать им спокойного сна. Сегодня им снится, что Иерусалим есть. И раз им это снится, значит, когда мы проснемся завтра поутру, Иерусалим будет потому что их мечта, их сон, сохранит его еще на год. Так что, если в двух словах, — вот наша миссия на сегодняшний вечер.

Мунк кивнул. Хадж Гарун наверху встрепенулся.

Пресвитер Иоанн? Я долго не мог вспомнить, где именно каморка башмачника, но сегодня у меня такое чувство, что я смогу ее найти. Честное слово, сегодня я вполне могу вспомнить, где она.

Конечно можешь. Я и не сомневался.

И он вам понравится, башмачник, должен понравиться вам всем. У него всегда есть в запасе забавные истории, и он не путается в датах так, как я, и может порассказать о действительно давнем прошлом — ведь когда я был еще мальчишкой, он был уже мужчиной.

Нам понравится. Я уверен, что понравится.

Хадж Гарун отрешенно улыбнулся.

Что ж, пора мне спускаться. Пора начинать обход.

Правильно, пора. Бывшие переносные солнечные часы сообщают из передней, что какой-то час уже почти наступил.

Глава 18 Бернини

В конце зимы, ясным утром, какие бывают только в Аттике — солнечный свет заливал сверкающее море, — маленький темноволосый человек медленно шел по кромке песка в окрестностях Пирея к тому месту, где маленький темноволосый мальчик пускал по воде «блинчики». Остановившись ярдах в пяти от мальчика, человек сел на песок и прикрыл глаза.

Эй, привет.

Сам привет.

Хороший день. Море как раз подходящее.

Вот именно.

Какой у тебя рекорд?

Пока девять, но я дойду до одиннадцати или даже до двенадцати, мне всегда удается. Что это на тебе за смешной старый мундир?

Это форма офицера легкой кавалерии, добыта на войне.

Это, наверное, давно было — она такая старая и потрепанная, и на ней столько пятен.

Давно. Я как раз об этом думал, гуляя по пляжу.

И она тебе не по росту. Она широка в плечах, и тебе даже пришлось закатать рукава.

Знаю. Может, я раньше был больше.

То есть ты стал расти назад?

Что ж, вообще-то меня бы ни капельки не удивило, если бы оказалось, что я расту вперед или назад, но вероятнее всего, со мной будет и то и другое. В конце концов, у джиннов-то получается, почему бы не получиться и у нас? То они огромные гиганты и ходят по земле от Тимбукту до Гиндукуша и чуть ли не со всеми разговаривают по пути, а то они уже маленькие и молчаливые, такие молчаливые, что по семь лет сидят в крохотной пещере на Синае, заговорив всего раз, да и то с кротом. Вот именно, так они и поступают.

Мальчик рассмеялся. Он пустил еще один камушек и затаил дыхание. Он захлопал в ладоши.

Ты видел? Одиннадцать, что я говорил?

Отличный бросок. Ты приближаешься к цели.

У тебя странный акцент. Это тоже с войны?

Иногда я думаю, что да, с одной из многих. Похоже на то, а?

Ты всегда так разговариваешь?

Как?

Все вокруг да около.

Вроде бы не замечал, но может быть, это и так. Может быть, иногда приходится окружать вещи со всех сторон, а то не сможешь до них дотянуться. Скажи мне, а ты не знаешь ли, часом, ту женщину, что живет в домике у пляжа? Ее зовут Мод.

Конечно знаю, это моя мама. Ты работаешь с ней в городе или что?

Нет, я ее знаю очень давно. Познакомился с ней в Иерусалиме. Да, вот именно, дружок. Я твой отец.

Рука Бернини с камнем замерла в воздухе. Он улыбнулся, и его лицо осветилось радостью.

Ты правда папа?

Да, дружок. Он самый.

Бернини вскрикнул и рассмеялся. Он рванулся к Джо, а тот подхватил его на руки и закружил. Они оба упали на песок, задыхаясь и хохоча.

Я знал, что ты скоро придешь. Я никому не говорил, но я знал.

Конечно знал, дружок. Что бы я еше, по-твоему, мог делать?

Ты отличился на войне? На которой это войне?

Ничего подобного. Когда я сражался, еще до того, как повстречал твою маму, никто не знал моего имени и даже не догадывался, что оно у меня есть. Я тогда носил плоскую красную шляпу, зеленую куртку и башмаки с пряжками и жил в холмах южной Ирландии, не видел ни души, днем прятался, а в часы тьмы бегал по округе со своим старым мушкетоном. И вот видишь ли, хотя я и был одет как маленький народец, окрестные жители-то видели меня, если им удавалось, конечно, совсем недолго и издалека, а я ведь был более или менее нормальных человеческих размеров — ведь я же человек все-таки, — и вот они стали называть меня эльфом-переростком. Видишь ли, у эльфов не бывает имен, и фермеры не знали, кто им помогает, шагая по холмам и пуская пули с огромного расстояния на манер гаубицы — так, что пули поражали врага сверху и зароняли в его сердце страх перед небесами, а может быть, даже страх Божий, если они верили в Бога, конечно. Нет, фермеры не знали, кто это был, но им, безусловно, нравилось, что я где-то поблизости, вроде есть, а вроде и нет меня, так что они оказали мне любезность и назвали меня так.

Но кто такой этот маленький народец, папа? Это эльфы?

Ну, им не очень-то понравится, если их называть просто эльфы, потому что они гораздо красивее, величественнее и мудрее, чем может себе позволить быть любой эльф. Кто же они тогда? Они чудесные создания, они духи, и повадки у них самые загадочные. И кроме того, это они на самом деле правят страной.

Любой страной?

Джо задумался.

М-м, сомневаюсь. Я бы так не сказал, в это я не верю. Но они правят той страной, откуда вышли твои предки с моей стороны. Тайно, конечно. Не стоило бы мне тебе об этом говорить.

Почему тайно?

Потому что так устроен мир, дружок. Разве когда-нибудь бывает по-другому?

Я не знаю. Я думал, что странами правят короли, парламенты и президенты.

Так оно и есть, так кажется на первый взгляд, но только для приличия, только на поверхности. На самом деле в ответе за все всегда был и всегда будет маленький народец. Когда ты бродишь по лесам, ты можешь услышать их шепот, услышать, как они танцуют и играют, но даже тогда ты не осмеливаешься проследить за ними, потому что им это не понравится. Так что ты на цыпочках крадешься прочь и возвращаешься обратно на следующий день, чтобы посмотреть на эту долину или лощину, и одного взгляда достаточно, чтобы понять: они здесь были. Это ты вполне можешь увидеть, но, конечно, ты не увидишь и х. И так оно всегда и бывает. Ты никогда в жизни не увидишь их наяву, но это вовсе не значит, что их нет, они просто невидимы, они шепчут, бормочут, поют и вообще как-то живут, играют и шалят целые годы, как положено существам вроде них, они празднуют и танцуют и не таясь играют в ирландский хоккей у моря — ночью, разумеется, в мягком свете луны, когда ты спишь себе в своей кроватке дома и не можешь их поймать. И они там не одни. Там есть домовые и банши, и их целая куча, и все они живут так, как им нравится. Но скажи мне кое-что честно, дружок. До того как я заговорил о маленьком народце, разве ты уже не знал о них?

Бернини улыбнулся.

Почему ты спрашиваешь?

Просто интересуюсь. Ну и как же?

Я никогда никому не говорил, серьезно прошептал Бернини.

Конечно не говорил.

Это был секрет.

И хороший секрет. Ну и что?

Бернини кивнул. Он улыбнулся.

Ты прав, я знал, что они есть. Я не знал, что они так называются, и не знал, во что они одеты, но он их я знал.

Что ж, симпатичная у них экипировка, а? Как раз для таких красивых, и величественных, и мудрых существ, которые призваны за нами присматривать. Хотя вполне может быть, что те, которых знаешь ты, носят совсем другую одежду. Разумеется, они могут себя вести по-всякому.

Бернини теперь восторженно улыбался.

Ты расскажешь мне о них, папа? О том, как они играют, танцуют и поют — обо всем?

Расскажу, дружок. Мы обсудим их хитрые шалости, все-все, и то, как они всегда стараются не попадаться людям на глаза, когда веселятся, подмигивая небу, когда они так весело задирают головы и, крутясь, взлетают в джиге, такой прекрасной, такой великолепной, что сам солнечный свет трепещет и смеется.

Бернини захлопал в ладоши.

Да, да, все крутятся и крутятся в своих башмаках с пряжками. А что тогда значит эта форма? Эта, странная, та, что ты носишь?

Ах, дружок, это еще одно место и время. Мы и до этого дойдем. Человек, которому она принадлежала до меня, известен под именем монастырский пекарь, и это лучший из всех людей, которым доводилось топтать мостовые Священного города. Спас мне жизнь, вот что он сделал, когда я был в бегах и приехал в Иерусалим, полуживой от голода и без гроша, бежав от несправедливости, — я тогда был гораздо младше любой из Бедных Клар, которые в том году совершали это невероятное паломничество.

А кто такая Бедная Клара?

Монахиня, дружок, монахиня одного из самых суровых орденов. Поэтому-то паломничество и было чем-то неслыханным. Обычно Бедным Кларам даже не разрешается покидать пределы монастыря — никогда, — а тем более поехать в такое место, как Иерусалим, где столько чудесных видов, звуков и запахов, И тем не менее я приехал в святую землю монашкой.

Но разве мужчина может быть монахиней?

Правильно, не может. Никак не может. Но очевидно, Сам решил в том году сделать для меня исключение, чтобы я смог убежать из Корка, поехать в святую землю и исполнить пророчество моего отца.

Кто это Сам?

Господь Бог. Он решил вмешаться, собственной персоной, а мне обо всем этом рассказал священник, монастырский пекарь, когда сделал меня героем Крымской войны и наградил первым в истории Крестом королевы Виктории, которым до того наградили его. Крест королевы Виктории достался мне за то, что я защищал Ирландию от англичан.

Так что ты теперь очень богат?

Вовсе нет, ни капельки. Я простой рыбацкий сын с Аранских островов, я четырнадцать долгих лет был вдали от дома, в святой земле. Просто такой О'Салливан Бир, который случайно оказался в Иерусалиме, хотя известно, что мы иногда зовемся О'Салливаны Лисы, — ума не приложу почему. Но с именем Бернини, с таким прекрасным именем, ты когда-нибудь построишь фонтаны и лестницы, теряющиеся в небе, и прекрасные колоннады для Папы Римского. Это хорошо, дружок. Если бы это зависело от меня, я бы назвал тебя Донал Кам[148], а это и вполовину не так звучно.

Кто такой Донал Кам?

Знаменитый медведь и лис из твоих предков с моей стороны, известный в свое время как О'Салливан Бир. Несколько веков назад он вел несколько тысяч людей с юга Ирландии на север, в самую зимнюю стужу — он все время сражался, спасаясь от англичан и так же голодая, как я три века спустя, когда был монахиней. Что ж, он ковылял, дрался и вел свой народ, и через две недели они пришли туда, куда шли. И теперь они были в безопасности, те тридцать пять, что остались из тысяч. Так что он совершил подвиг, сделав то, что сделал. Но, несмотря на все это, мне все равно больше нравится Бернини.

А тебя зовут Джо.

Вот именно, так меня и зовут, просто до невозможности. А после Джо имена еще пяти святых, такие же, как у моего отца, у которого был дар.

Какой дар?

Дар пророчества. Он видел мир таким, какой он есть, и таким, каким он должен быть. Он был седьмым сыном седьмого сына, а когда ты седьмой сын, у тебя есть дар. А я был тридцать третьим сыном — и последним.

Глаза Бернини засияли, когда он услышал цифры. Джо взглянул в них и кое что увидел. Тень пробежала по лицу Джо.

Ты умеешь считать, дружок? Быстро, сколько будет пять плюс восемь?

Одиннадцать или двенадцать, ответил Бернини.

Вот-вот. А как это? Как это может быть и то, и другое?

Потому что иногда у меня получается одиннадцать «блинчиков», а иногда двенадцать. Я знаю, мама говорит, что так не учат арифметику, но я так делаю. Мне кажется, что каждое число хорошо в свое время. Я чувствую, что это число здесь так и просится, и говорю. Но если у меня нет этого особенного чувства, все равно какое-нибудь число возьмет и вылезет само собой. Ты понимаешь, о чем я?

Джо посмотрел на сына, медленно перестал хмуриться и улыбнулся.

Да ты что. И с тобой так всегда? И в других вещах, кроме арифметики?

Да, боюсь, что так. Ты сердишься?

Ничего подобного, дружок. Я пришел, чтобы любить тебя и принимать тебя таким, какой ты есть. И вот что удивительно — ты ведь вполне можешь оказаться поэтом, ты никогда не задумывался? В поэзии все скользит и течет, как когда слышишь шепот маленького народца и знаешь, что они прямо за стеной, но не видишь их.

Я не думаю, что я буду поэтом. Мне все время кажется, что я никем не буду. Понимаешь? Чаще всего я просто сижу здесь, у моря. И даже когда я не здесь, я все равно здесь сижу, гляжу на море и слушаю. Ты знаешь, куда оно течет?

Иногда. А иногда я становлюсь такой же, как ты. Просто сижу, смотрю и слушаю. Я делал это на берегах Синая, в маленьком оазисе на заливе Акаба. Я летал туда на своем «Верблюде» и целыми днями сидел, смотрел и слушал, просто сидел на страже в часы света и тьмы.

Бернини рассмеялся.

Ты летал на верблюде? Как на коврах-самолетах в сказках?

Звучит странно, а? Но так назывался мой аэроплан — «Сопвич Кэмел». А скажи-ка мне, тебе ведь больше всего на свете нравится смотреть и слушать? Да.

Джо встал на колени в песок и обхватил Бернини за пояс.

Ну, дружок, я и вправду очень рад, что нашел тебя здесь. Именно на этом пятачке у моря.

Бернини запустил пальцы в бороду отца.

Я тоже рад, и неспроста. Я знал, что ты скоро придешь, но не знал, что сегодня, и это был чудесный сюрприз. Именно сегодня. Сегодня мой день рождения.

Я знаю, дружок, поэтому-то я и здесь. Ровно тринадцать лет назад ты родился в Иерихоне, в месте, где было много солнечного света и цветов, у реки Иордан, еще в одном оазисе. И рядом с рекой был наш маленький домик — на пути к реке, мы были совсем от нее недалеко. Так близка была она, эта река чудес, так близка она казалась, почти у наших ног. И правда то, что говорит старик. Годы, они просто ускользают и скользят вдаль вместе.

Почему ты плачешь, папа?

На самом деле я не плачу. Я просто счастлив, что нашел тебя здесь, у моря. Просто счастлив. И все.

Кто сказал это? Ну, о ком ты говорил?

Старик? Это особенный человек. Мой друг из Иерусалима. Он показал мне мир и показал, что к чему в этом мире. Его зовут Хадж Гарун. Он такой кроткий и хрупкий, так что непонятно, как ему это удалось.

Удалось что?

Прожить три тысячи лет в Иерусалиме. Удалось, видишь ли. Может быть, здесь, вдали от Священной горы, это и трудно себе представить, но это правда. Ты мне веришь?

Да. Хадж Гарун. Человек, который прожил в Иерусалиме три тысячи лет.

Джо улыбнулся. Улыбнулся и Бернини.

Может быть, когда ты подрастешь, дружок, он тебе понравится. Как считаешь?

Не знаю. Может быть.

Джо вздохнул.

Чудо, вот что.

Папа?

Да.

Ты теперь останешься с нами?

Что ж, дружок, скажу тебе честно: нет, не останусь. Пришло мое время, видишь ли, ничего не поделаешь. Так что я уезжаю посмотреть на новые места, может быть в Новый Свет, то есть в Америку. Я разузнаю кое-что про эти новые места, и когда разузнаю, мы с тобой это обсудим. А пока у тебя есть мама, и она замечательная, Господь не создавал лучше.

Я ее люблю.

Я знаю, и я ее тоже люблю, по-своему.

Тогда почему ты уезжаешь?

Ах ты, маленький хитрюга, это у тебя с лисьей Салливановой стороны, сказал бы я. Но ответ ты получишь прямой. Я должен уехать. Я родился сыном рыбака, а следую в направлении пустыни. Может быть, сейчас ты этого не поймешь, но ты поймешь позже.

Нет-нет, я понимаю.

Да? Как это?

Мне сказал человек по имени Стерн. Новый друг мамы.

Да ты что? И что он сказал?

Он однажды уезжал, и я спросил его то же самое, и он сказал, что иногда мужчина должен уезжать.

Ну-ну, я думаю, он прав. Ну разве ж ты не умница — знать все эти вещи в твоем возрасте!

Бернини повесил голову.

Я не умница, прошептал он.

Почему ты так говоришь?

Потому что я не умница.

Бернини замялся, уставившись в песок.

В чем дело? быстро спросил Джо. Ты хочешь сказать, что не умеешь читать? Это я уже знаю.

Бернини кивнул.

Это и еще другие вещи, прошептал он. Я не могу считать как полагается.

Эй, эй, мягко сказал Джо, не вешай-ка ты голову и лучше посмотри на море. Есть уйма способов быть умницей, мы оба это знаем. Вот возьми, к примеру, Хадж Гаруна. Он чаше всего даже и не знает, в каком он веке. Ты идешь с ним прогуляться по иерусалимским улицам, а он вполне может быть где-нибудь пару тысяч лет назад, бродить по переулкам, которые не распознает ни один умник на свете. Он совсем не с нами, как может показаться, но это не так, совсем не так. Он просто видит то, чего не видим мы. Все мы видим только то, что нас окружает, а он видит больше. Так что нельзя сказать, что есть ум, а что — нет, есть куча разных способов быть умницей. Многие скажут, что Хадж Гарун — не умница, и точно, продавать фунтами овощи или ткань ярдами — в этом он не силен. Тут он безнадежен, он никогда не сможет заработать денег. Но если ты захочешь узнать, кто такие святые люди и что они думали или, еще лучше, что было у них на сердце, или кто такие богохульные ассирийцы или кто угодно, прогуляйся с Хадж Гаруном по иерусалимским улицам и ты узнаешь, ты поймешь. Он наш кроткий рыцарь, что стережет вечный город.

Бернини поднял глаза. Он улыбнулся.

Ты говоришь так, будто Иерусалим — это не место.

Да нет, это место, но, кроме того, он больше чем просто место. Это что-то такое, что ты носишь внутри, то, что всегда с тобой, куда бы ты ни пошел. А что касается этих путешествий, и у тебя однажды будет свое путешествие.

Надеюсь.

Будет, я знаю. Когда я был в твоем возрасте, я просто изнывал, так мне хотелось попутешествовать. Просто умирал от желания выбраться в этот мир и испытать себя.

И ты испытал.

Да, испытал. Интересно, что я это и до сих пор делаю.

На лицо Бернини неожиданно легла тень. Он посмотрел на маленький дом у кромки песка. Джо быстро отвел глаза и снова посмотрел на Бернини. В его глазах была боль.

Говори, прошептал он.

Бернини покачал головой, сжав губы.

Нет, дружок, говори, прошептал Джо. Ты же знаешь, всегда лучше говорить вещи вслух. Люди все равно их услышат. В чем дело?

Ну, я просто хотел сказать, что она будет дома часов в пять-шесть.

Да.

Ну, разве ты даже не пойдешь повидаться с ней?

Джо глубоко вдохнул.

Нет.

Даже на несколько минут?

Нет.

Но мы будем праздновать день рождения, и у нас очень красивый торт. Я видел на шкафу.

Нет. Не могу, дружок.

Всего на несколько минут? Просто съешь кусок торта и все?

Какая разница, несколько минут или вся жизнь. Кажется, разницы никакой.

Значит, ты не хочешь ее видеть?

Не в этот раз. Придет такое время, но не сейчас.

Но почему? Ты даже не скажешь мне почему? Она моя мама, а ты мой папа. Почему?

Я попробую тебе объяснить, но это трудно. Видишь ли, у нее теперь своя жизнь, и меня нет в этой жизни. Есть ты, есть старые друзья вроде Мунка, новые друзья вроде Стерна, люди, с которыми она работает, и другие, они теперь — ее жизнь. Особенно ты. Но я — я где-то в другом месте. Я хочу сказать, что слишком долго был где-то в другом месте, я где-то в другом месте и сейчас.

Но она хочет с тобой увидеться.

Я так не думаю.

Ты боишься увидеть ее?

Не боюсь, нет, я просто не думаю, что это сейчас кстати. Когда-нибудь, но не сегодня. Мы с твоей мамой не виделись тринадцать лет, а у нас есть свежие раны. Шрамы заживают только со временем. С прошлым нужно обращаться бережно.

А какие это раны?

Смерть Сиви, конечно.

Но он был такой старый. Он почти не говорил и никогда не улыбался, ни разочка не улыбнулся. Он просто сидел, уставившись в стену, и смотрел в пустоту. Мне было не по себе с ним в одной комнате.

Это с тобой, но так было не всегда. Все меняется. Было время, когда давным-давно его знали Мунк, твоя мама и Стерн, и тогда он все время улыбался, смеялся и рассказывал разные истории, забавлял всех и делал мир добрее, чем он был до него. Я не знал его тогда, но говорят, что не было никого, кто бы наслаждался жизнью больше. Он просто принимал все так, как есть, и люди чувствовали себя с ним непринужденно с самого начала, и он умел их рассмешить, и был добрый и великодушный, и всегда говорил смешные вещи. Но потом он пережил пожары в Смирне, резню и вопли, и солдаты били его прикладами, и с тех пор он навсегда, непоправимо изменился. Я к чему веду? Он был хороший человек, и твоя мама дружила с ним очень давно, задолго до того, как я с ней познакомился, а это ужасно больно — когда старый друг так уходит от тебя. Когда старый друг умирает. Тогда кажется, что в мире нет справедливости, просто нет, и ты чувствуешь, что в этом мире больше ничто никогда не наладится. Чтобы это преодолеть, нужно время. И ты знаешь, как она заботилась о нем последние годы.

Бернини кивнул.

Да, знаешь, ты видел это. Он много для нее значил. А до того было наоборот. До того он помогал ей, как и все остальные. Сиви был ее ниточкой, ведущей в прошлое, к радостям и горестям, но все равно ниточкой, он придавал ее жизни целостность, важность, смысл. В конце концов, он был братом ее мужа, того, что погиб на войне еще до того, как мы с твоей мамой познакомились, и потом Сиви принял ее у себя, когда она уехала из Иерихона вместе с тобой, когда ты только что родился. Он сделал для нее так много и разделил с нею так много воспоминаний. Так что его уход значил для нее больше, чем может показаться, больше, чем ты можешь себе представить. Когда ты теряешь такого человека, кажется, что вместе с ним у тебя отняли все эти годы. Отняли твое собственное прошлое. Тебе кажется, что тебя обманули и ограбили, это просто ужасно — пройти через такое. Сынок?

Да?

Я так об этом распространяюсь потому, что думаю, ты должен это понять. Ты не мог понять это сам, потому что видел Сиви только таким, каким видел. Ты никак не мог понять, что значила для нее его смерть. Так что сейчас — хватит с нее прошлого. Ей не нужен еще и я.

Бернини кивнул. Он поглядел на море.

Почему она уехала из Иерихона со мной?

Что ж, вот вопрос в лоб. Она тебе на него ответит по-своему, но мой ответ будет такой: я слишком мало знал. Видишь ли, у меня не было опыта с женщинами. Мне было всего двадцать, когда я встретил ее, и мы были вместе меньше года, и я многого не понимал. Я не знал, почему люди поступают так или эдак. Так что я все перепутал и понял неправильно. И обидел не кого-нибудь, а твою маму.

Чем обидел?

Не понял ее молчания, не понял ее злости. Я был такой тупой, что думал — это я сделал что-то не так. Мы всегда так думаем, пока молоды. Мы думаем, что если что-то происходит, то это происходит из-за нас. Вот я и подумал, что я причинил ей какую-то боль и она больше не любит меня. Конечно же, все было совсем наоборот. Она любила меня, но боялась, потому что раньше любовь всегда причиняла ей боль. Так что она замкнулась в себе, и я не знал почему. Она оставила меня, потому что любила. Нам обоим было ужасно больно, и эту боль причиняла нам любовь, которую мы испытывали друг к другу. Жизнь бывает и такой, она может повернуться к тебе и этой своей стороной. Обратной стороной. Это очень странно. С любимым человеком надо вести себя так осторожно. Если подобраться к человеку так близко, окажется, что он очень хрупкий. В этом мире гораздо легче жить одному или даже жить с кем-то, но все равно оставаться в одиночестве. Тогда ты ничем не рискуешь — но это всегда тебя обедняет. Кто не рискует, тот не выигрывает, и это правда, и, по правде говоря, выигрывают, оказывается, только те, кто рискует. Только они, и я это отлично знаю.

Я все равно не понимаю, что ты понял не так.

Джо улыбнулся.

Не понимаешь? Я понял все, кроме себя самого. Так всегда и бывает. Все, что ты делаешь, и все, чего ты не делаешь, — ты в любом случае или сделал это, или нет. Ты знал, что на гербе клана О'Салливан Бир есть очень славная надпись?

Какая?

Это пословица, девиз. Любовь протянет победе руку прощения. Вот такой девиз, и я не знаю девиза красивее. В нем сказано все, что нужно. Ну, слова-то эти я всегда знал, но когда я был моложе, я их по-настоящему не понимал. Я судил о людях по тому, что они о себе говорили и что они делали, а в нашем мире этого недостаточно. Надо еще судить о людях по тому, чего они о себе не говорят и чего не делают. Звучит вроде просто, но сначала эту простоту нужно понять.

Мне кажется, я уже понимаю.

Лицо Бернини стало серьезным и сосредоточенным. Джо кивнул.

Как это, дружок?

Ну, я не очень-то слушаю, что люди говорят. Я слушаю то, что внутри.

Бернини засунул руку в песок. Он подвигал ею взад и вперед, сделав канавку. И внезапно словно ушел куда-то далеко-далеко.

Что внутри, дружок?

Ты когда-нибудь видел, как рыбаки швыряют об скалы маленьких осьминогов?

Видел.

Осьминоги такие маленькие, никогда бы не подумал, что они могут оказаться такими твердыми. Но рыбакам приходится швырять их об скалы снова и снова, а иначе их не заготовить для сушки. Но потом, если их зажарить на углях, нарезать маленькими кусочками и полить оливковым маслом, разве из них не выйдет самое вкусное блюдо на свете?

Конечно выйдет. Каждый кусочек — как праздник.

Да, сказал Бернини, начиная копать вторую канавку в песке. Джо смотрел, как она растет.

Но мне кажется, я не понял, что ты имел в виду, дружок. Что ты говорил мне о том, что внутри?

Вот именно это. Это же очень просто. Пусть даже осьминоги маленькие, нужно серьезно поработать, чтобы они стали вкусными. Но если поработаешь они станут самой вкусной вкуснятиной на свете.

Джо улыбнулся. Он начертил на песке линию, пририсовал сверху короткую черточку и на самом верху нарисовал кольцо.

Знаешь, что это?

Крест с кружком наверху?

Нет, это не совсем крест и не совсем кружок. Это древний символ, который называется «анк».[149] В Древнем Египте он означал жизнь или, может быть, солнце, это одно и то же. Мне рассказал об этом мой друг, Каир, а он узнал об этом от живой мумии по имени Менелик.

А бывают живые мумии?

Оказывается, да. А почему ты спрашиваешь?

Потому что я всегда хотел в это верить.

Ну, теперь ты знаешь. А почему?

Мне хочется, чтобы люди не умирали.

Да? Тогда тебе должна понравиться история о том, как моего друга Каира воспитал приемный отец, который на самом деле был живой мумией.

Погоди. Каир — это город, а не человек.

Для разных людей по-разному. Для меня Каир никогда не будет городом. Он всегда будет человеком, огромным черным человеком, таким сильным и дружелюбным, что он оторвет тебя от земли, если захочет поздороваться. Обнимет тебя и сожмет, и неожиданно ты поймешь, что дрыгаешь ногами в воздухе. Так он и здоровается.

Правда?

Да. Ну так вот, эта живая мумия, старина Менелик, воспитал Каира. С сухой усмешкой на лице, сухой, как сама сушь, он лежал на дне саркофага у берегов Нила, там он провел долгие годы, и без конца разговаривал с Каиром, и рассказывал ему то, что полагалось знать о тайных гробницах и храмах, и о том, что происходило внутри пирамид, не говоря уже о его друге джинне по имени Стронгбоу, у которого была вечная игрушка — своя собственная комета.

Бернини захлопал в ладоши.

Старина Менелик? Джинн Стронгбоу?

Именно, дружок. Материя, из которой ткутся мечты,[150] вот кто они. Люди падали от усталости у обочины, стараясь походить на них. В этих историях есть магия, которая летает и проносится сквозь время в окружении сияющих видений, магия, которая приходит в одно и то же время — из песен давних лет и прекрасных мелодий, которым только суждено быть пропетыми.

Бернини поднялся и начал ходить кругами, выискивая камешки. Он на секунду остановился и поднял голову.

Неужели все так и есть?

Как — так?

Никогда не кончается?

Нет, и да будет оно благословенно, — никогда не кончается. Все продолжается и продолжается. Я тебе это скажу, и это же тебе скажут Хадж Гарун, и священник — монастырский пекарь, и священник-гончар, и все остальные. И Стерн, и Мунк, которых ты знаешь, и Каир, которого ты не знаешь, и башмачник в Иерусалиме, которого я и сам не знаю, хотя мы искали его под прошлый Новый год, искали долго и в тот раз не нашли, но будет и другой раз, потому что Хадж Гарун не забывает его, не забывал и не забудет. Так что да, спроси любого из них, и ответ будет всегда один и тот же. Они все скажут тебе именно это, честно и без обиняков. Мы входим прямо в жизнь других, и конца этому не будет — никогда.

Почему?

Ах, теперь ты подбираешься к этому, и я начинаю понимать, почему ты так любишь сидеть здесь, на берегу, просто смотреть и слушать, пока не увидишь и не услышишь все. И море прошепчет ответы, дружок, оно сделает это для тебя. Нежно, понимаешь ли. Тихо, знаешь ли. Прошепчет только для тебя. Потому что оно здесь только ради этого.

Бернини улыбнулся.

Ты не хочешь бросить камешек, папа? Ты не пустишь хотя бы один «блинчик»?

Хочу. Для этого я и пришел. Чтобы посмотреть на тебя в твой день рожденья и бросить в воду камешек. Хочешь узнать еще кое-что, пока я ищу камень?

Конечно.

У тебя в Иерусалиме есть брат или сестра.

Бернини улыбнулся.

Да ну.

Честное слово. Конечно, это только сводный братишка или сестренка.

А кто именно?

Я не знаю.

А сколько ему или ей лет?

Почти одиннадцать. Но ты не против иметь брата или сестренку?

Нет конечно. А почему такая таинственность?

А так иногда бывает. Кажется — некоторые вещи всегда таинственны.

А кто его мать?

Святая. Поэтому я и не могу с ней больше видеться, и я ничего не знаю о ребенке. Она святая и живет с Богом.

Бернини нахмурился и рассмеялся.

Кажется, не стоит верить всему, что ты говоришь.

Ах вот как? Не представляю, с чего бы это тебе пришла в голову мысль сказать мне это. Мир, конечно, полон фактов, но только мы выбираем, чему верить.

Бернини все еще смеялся.

Папа, ты все еще не нашел камень? Они здесь повсюду.

Я знаю, и я ищу. Я ищу. Вот одна возможность, а вот другая, но мне не жалко времени, я хочу найти камень, который будет в самый раз именно сейчас. Помни, это не всегда та возможность, какую ты хотел. Зависит от высоты волн, и от направления ветра, и от того, как падает свет, тоже. Иногда достаточно простой гальки, быстрой и легкой, а иногда подойдет та, в которой больше веса. Никогда не знаешь заранее. Просто надо мечтать.

Ты опять говоришь загадками, папа.

Ну да. Просто шутки, загадки и наброски стихов? Но, понимаешь ли, жизнь без мечты — и вовсе не жизнь, потеря, и жаль, что потеря. Или, как говаривал Хадж Гарун, время — это да. И всегда говорил это в самой изысканной манере.

Что это должно значить?

Ой, не знаю. Может быть, что вот они мы с тобой, вдвоем у моря? Что мы поделились друг с другом солнцем и морем и ищем камешки, чтобы они летали над водой? Это немного, то, что мы делаем. С другой стороны, это все. Пускать «блинчики» вот вся история.

Какая история?

История Хадж Гаруна, наверное. И священника-пекаря, и священника-гончара, и Каира, и Мунка, и Стерна, и твоей мамы, и моя, и твоя. Все эти истории подойдут к концу, когда я найду камень, который ищу.

Иногда ты так странно говоришь, папа.

Да, правда что так. Это еще с тех времен, когда я был мальчишкой и так жадно прислушивался, чтобы услышать шепот маленького народца, так пытался уловить звуки их пения и танцев, хотя я и знал, что никогда их не увижу. Шепот, вот оно. Шепот и все. Но когда ты услышишь этот шепот, дружок, ты никогда его не забудешь и никогда не станешь прежним. Потому что он напоминает о птицах, которые свободно парят под солнцем, о чайках, скользящих за тобой следом, и о прекрасном сильном приливе, который мчит тебя домой в твоей маленькой лодке после ночи в море, мчит тебя домой к новым цветам, которые улыбаются из зеленой-зеленой травы. И потом ты наконец дома на своем маленьком острове, и ты думаешь о пении и танцах и о том, как ты взлетишь в лучах солнца, и, может быть, потом, когда взойдет мягкая луна, захочешь не таясь сыграть в хоккей на берегу. И праздновать годы напролет, даже это. Ах да, об этом-то ты и думаешь. И ты так стараешься услышать этот шепот, а годы идут. Ты так хочешь услышать его снова, и ты пытаешься, все пытаешься и пытаешься, несмотря на то что в этом году шепот звучит глуше, дальше, чем в прошлом, а в прошлом — дальше, чем за год до того. Ах да, правда, хотя ты и знаешь, что чудеса их мира далеко от тебя — всегда были и всегда будут. Ты никогда их не увидишь, никогда-никогда, но ты все равно верь в них и пытайся услышать, как они танцуют и что за песни поют на своих празднествах, пытайся услышать загадочный шепот в сияющем солнечном свете, шепот, который ты слышал, когда был ребенком, давным-давно. Так давно.

Бернини снова увидел слезы в глазах Джо. Он хотел обнять его, но внезапно им опять стало хорошо. Джо уже подпрыгивал и смеялся, бегал по песку и смеялся — человек, о котором ему рассказала мама, волшебный ирландец, которого она однажды встретила в Иерусалиме.

Нет, не рассказала. Не этими словами. Но он все равно слышал.

Что, папа? Что ты нашел?

Джо ухнул. Он подскочил и поднял вверх камень.

Видишь, дружок? Плоский и тонкий, так и просится? Настоящая пластинка, и как она полетит! Ну а теперь угадай-ка, сколько раз она блеснет на солнце, прежде чем мы потеряем ее из виду? Прежде чем она скользнет в волны и помчится вдаль быстро, словно рыба, которая плывет с одного конца света на другой? Просто плывет себе и плывет за морем. Сколько раз, Бернини?

Девять?

Девять — легко. Одиннадцать и двенадцать — легко. И потом еще раз в честь этого особенного дня. Смотри и увидишь, что я прав, дружок, и так будет всегда, камешек будет сверкать в солнечном свете и плыть и плыть прочь отсюда, от нас, — ты ведь уже научился делать так, ты смотрел и слушал уже тринадцать раз — легко — в твой день рождения, как делал Хадж Гарун уже три тысячи лет в Иерусалиме, и как сказал священник-пекарь прямо там, в Священном городе, замешивая четыре радения своей жизни, четыре ветра и четыре угла своего святого царства. Да, нашего святого царства. Созданного доя нас, если только в него верить. Так что смотри, как взмахнет моя рука. Смотри, Бернини, дружок. И смотри, как этот драгоценный камень заглянет для нас во все уголки мира в солнечном свете.

Он не может улететь так далеко, папа.

Да нет, может, и может гораздо больше. В два раза больше, если уж начистоту. На самом деле он помчится так далеко, что облетит землю и вернется к нам. Вот так, именно это он и сделает. И если завтра ты как следует поищешь, то найдешь этот драгоценный камень прямо здесь, на песке, у моря, там, где ты слушаешь и смотришь, — он вернется к тебе, облетев вокруг света, побывав в долгом странствии и увидев немало замечательных чудес, вот как. Так что смотри. Это в свете солнца летит наша мечта.