Избранное

Расписал мороз окно

Серебристою травой.

В доме пусто и темно,

В доме только я живой.

Тлел бы в печке огонек,

С ним вели бы мы беседы,

Я б забыл, что одинок,

Позабыл бы я про беды.

Ведь у нас одна дорога:

Искра — он, я — пепел черный.

Рассказал бы много-много

Сказок мне огонь проворный.

Неотвязна злая дума.

Где тоске найду конец?

Печь холодная угрюма,

Как неубранный мертвец.

Взвыла бешеная вьюга,

Разорвав ночную тишь.

Ударяясь друг о друга,

Падают сосульки с крыш —

Так стучат о кости кости.

Ветер, словно зверь, рычит

И, напрашиваясь в гости,

В двери яростно стучит.

Мутной темноте на смену

Лунный луч скользнул сквозь мглу

А мороз коробит стену,

Досками трещит в углу.

Как бы мне приятно было,

Словно зверю, спать зимой,

Чтобы дрема усыпила

Чувства и рассудок мой.

Головой склонюсь усталой

И засну в глухой ночи!

Если б бабочка порхала

Возле пламени свечи!

1884

Тьма окутала долину. Спит деревня. Тишина.

У огня в землянке бедной мать проводит ночь без сна,

Убаюкивает сына, мучась смертною тоской,

Щечки, алые от жара, гладит трепетной рукой.

Уж давно малыш не плачет, воздух ротиком глотает.

Мать глядит, как в слабом тельце пламя жизни угасает.

Вот на мутные глазенки веки падают устало,

Сон его сковал тяжелый, и дыханье чаще стало,

Словно он бежит от смерти — но все ближе смертный холод.

Вздрогнув, слышит мать — хрипит он. Будто молнией расколот

Мрак души ее смятенной. Ужас кровь морозит в венах.

Трепеща, как крылья гаснут отблески огня на стенах…

Вот стремглав бежит в долину мать, измучена, бледна,

Сына к сердцу прижимая. И глядит на храм она

Богородицы Пречистой. Третий день она в пути:

Чтоб спасти от смерти сына, целый свет могла б пройти.

Грудь ее полна слепою, непоколебимой верой…

Не постигнуть, не измерить никакой земною мерой

Веру, что вмещает сердце, от тоски изнемогая.

«Не спасти его не может божья матерь всеблагая.

Даже если бы из камня сердце светлой Девы было,

Жалость к моему страданью и его бы растопила.

Муку всю солью в молитве я горячей и усердной,

Буду я рыдать смиренно, преклонясь пред милосердной,

И не встану я, покуда ясных глаз он не откроет,

Светлой, нежною улыбкой сердце мне не успокоит.

Не отвергнет Пресвятая просьбу правую мою:

У меня один сыночек — много ангелов в раю».

В серебре оклада Дева, излучая благодать,

Смотрит с ласковой улыбкой на измученную мать,

Обнимая Иисуса. Словно все понятно ей.

«Смилуйся над ним, лучами глаз своих его согрей!

Знаешь ты, безмерно счастье прижимать к груди ребенка

И смотреть, не отрываясь, слушать, как смеется звонко!

А как вздрагивает сердце, если он зовет тебя,

Чтоб пришла, и защитила, и спасла его, любя!

Посмотри, какой красивый! Он уснул, устав от муки.

Он умрет — и я погибну, не снесу я с ним разлуки!

Смилуйся, источник жизни, жизнь скорей ему верни,

Чтоб он шею мне ручонкой обнял, как в былые дни!

Ты, как я, ласкаешь сына и весь мир в нем обнимаешь.

Черный мрак объял мне душу, ты же видишь, ты же знаешь.

Глазки милые мутнеют. Как мне жить совсем одной?

Если ты все это видишь, смилуешься надо мной…»

Вдруг несчастная умолкла, замерли ее рыданья,

Обратила на ребенка взор, исполненный страданья.

Умер! Сына обнимая, мать стоит, окаменев,

Смотрит прямо на икону, и в глазах пылает гнев.

«Так тебя, святая Дева, я не тронула мольбой?

Я о жалости молила, преклонившись пред тобой.

Умереть ему дала ты, не вняла моим слезам.

Знать, язык тоски и боли недоступен небесам.

Нет надежды! Равнодушно с недоступной высоты

Деревянными глазами на меня смотрела ты.

Не вняла моей ты боли и не сжалилась над ней,

Так бери же эту глину, что тебя не холодней!»

И швырнула в лик спокойный сына труп, захохотав.

Со стены сорвался образ, тяжело загрохотав.

Боль в душе ее сменилась беспросветной чернотой,

В исступленье задрожала, яростью полна слепой.

«Хоть младенца обнимаешь, это ложь — не мать ты, нет!

Ложь! Пред глупою доскою я молилась столько лет!»

Отшвырнув ногой икону, — «Ложь!» — вскричала в третий раз

И опять захохотала — разум в ней навек угас.

1884

Знай, любовь свое возьмет,

Не лишай ее свободы.

Погляди, проходят годы,

Так и молодость пройдет.

Догорит любовь, увянет,

Станет пыл ее золой.

Отблеск радости былой

Невесомой тенью станет.

Все проходит без следа,

Впереди нас ждет прощанье,

Лишь одни воспоминанья

Нам останутся тогда.

Пролетит мгновенье счастья,

Красоту твою губя.

Растопил бы я тебя,

Как снежинку, жаркой страстью…

Как прекрасна ночь! Приди!

Подчинись порывам властным!

Мир становится прекрасным,

Если встреча впереди.

Поплывем мы, как в тумане,

В мягком сумраке лесном,

И овеет сладким сном

Нас на шелковой поляне.

Сказочна поверхность вод,

Мир мечты над речкой сонной,

В синем зеркале затона

Пляшет звездный хоровод.

Гибкий ствол склонила ива,

Слышен тихий всплеск волны,

Просочился луч луны

Сквозь навес листвы шумливой.

Так приди же поскорей

В этот сумрак тенью зыбкой,

Озари мой мрак улыбкой,

Сердце лаской отогрей!

На речной дрожащей глади

Рой созвездий поплывет,

И полночный небосвод

Я в твоем увижу взгляде.

Я почувствую щекой

Век любимых трепет нежный.

И, как дети, безмятежны,

Будем мы в тот миг с тобой…

1884

Я неразлучен с дивной книгой,

Хотя я помню каждый стих.

Брожу по строчкам, как по всходам,

Живым посевам дум твоих.

В мир красоты я погружаюсь,

Что, утренней звезды ясней,

Горит на темном небосводе

В ночи твоих печальных дней.

О, как понятны мне, как близки

Задумчивый и нежный взгляд,

И на лице твоем усталом

Печать страданий и утрат!

Не диво, что твой жребий грустен,

Что, боль таких страстей тая,

Ты к тем испытываешь зависть,

Кто сбросил бремя бытия;

Что мысли черные копятся,

Бушуют под твоим челом,

Ведь сумрачные тучи — сестры

Вершин, покрытых вечным льдом!

О, если б гений твой, который

Сокровище певучих строк

Со дна расколотого сердца,

Как из морских глубин, извлек, —

Не сжег тебя, виски обуглив

Глухими всплесками огня,

В необозримом царстве мысли

Все ярким светом осеня,

И если бы тебе достался

Простого смертного удел, —

Как ты легко б мятежный разум

Смирил и боль преодолел!

С каким бы черствым равнодушьем

Ты слушал безответный стон,

Взирал на бедствия, в которых

Мир задыхаться осужден!

Но нет, ты выше этих мелких

Сердец, остуженных давно.

Боль, не замеченную миром,

Всю выстрадать тебе дано,

И выплакать все наши слезы,

И в буре жизненных тревог

Стихи, как вспышки молний, высечь, —

В них сердца твоего кусок,

И взлетом дум зажечь светила…

О пламя!.. Свету дела нет,

Что ты само себя сжигаешь,

Во мраке порождая свет!

1884

Хороша ты несравненно,

Безупречно черт блистанье.

Как Венера ты, созданье

Волн морских, жемчужной пены.

Только жизнь рожденной морем,

Как поток, течет бесплодно.

Белый мрамор ты холодный, —

Нету счастья, нету горя.

Не владеешь ты сердцами,

Пылких чувств не возбуждала.

Не царишь над гордецами,

Не была царицей бала.

Никого ты не пленила,

В душах не зажгла горенья,

Только зеркало дарила

Мимолетным отраженьем.

Кто бездушную приветит,

Кто полюбит изваянье,

В ком пробудишь ты желанье, —

Только фат тебя заметит.

Коль его ты повстречаешь,

Все окажется обманом,

Безлюбовным, безжеланным, —

Хмеля страсти ты не знаешь.

Никому не шлешь ты взгляда,

Никого с ума не сводишь,

Путь к сердцам ты не находишь,

Не даруешь им отрады.

Неподвижен лик унылый,

Нет в нем неги, нет пыланья,

Нет призыва, нет мечтанья,

Нету жизни, нету силы.

Ведь любовь к тебе мгновенна,

Ты ж не властна над судьбою,

Пусть красой ты несравненна,

Кто ж останется с тобою!

Искры чувств в тебе не сыщешь,

Мир разгадан твой отныне,

И души твоей жилище,

Как прекрасный храм в пустыне.

И дивиться ты не смеешь,

Что победы миновали.

Ты сердцами не владеешь,

Не царишь ты в бальном зале.

Сердце жаждет жизни, власти,

Пропадать не хочет даром, —

Не найти у камня страсти,

Лед не может вспыхнуть жаром.

Но, дитя жемчужной пены,

Ты мечтанья не знавала, —

Жаль, что женщиною стала,

Что прекрасна несравненно!

1886

О, как должно смущать тебя

Томленье по любви чудесной.

Увидя в зеркале себя,

Сама поймешь, как ты прелестна!

Испугана собою ты,

Твоих очей очарованье

Горит восторгами мечты,

В нем первой страсти трепетанье.

Ты в возрасте, когда порой,

Касаясь жарко плеч точеных,

Желаний прилетает рой,

Неведомо кем порожденных.

Порою дума осенит,

И пылкий взор к скитаньям рвется,

А все, что рядом, — не дивит,

Лишь в сердце болью отзовется.

Чужая ты в семье родной,

Все в уголке своем таишься,

Грустишь, не обретя покой,

И в одиночестве томишься.

И в тягость ты самой себе,

Порабощенная печалью,

И не с кем нежной быть тебе, —

Манящей ты влекома далью.

Когда же хочешь ты заснуть, —

Тебя знобит, ты в лихорадке,

И стук в висках, и ноет грудь

В мечте мучительной и сладкой.

Лежишь ты долго в темноте,

Недвижная, как изваянье,

Служа несбыточной мечте,

Любви не знав очарованья.

Любовь близка душе твоей,

Как бы возникнув в ней заране.

Ты платишь дань сердечной ране

Героев старых повестей.

Вновь миг раздумия настанет,

В тревожном ожиданье ты:

Красавец пред тобой предстанет,

Глаза его полны мечты.

Но кто ж он, сказочный герой,

Его ты раньше не видала,

И все же любящей мечтой

Его мгновенно ты узнала.

Глядишь в прекрасные глаза

И понимаешь их горенье,

Какие скрыты в них боренья,

Какая мучит их гроза.

За дни его, за дни свои

Почуяла к себе ты жалость,

О, как бы, верно, разрыдалась,

Поведав другу о любви!

Тревогой ты побеждена,

И сердце — бурею слепою.

К стене прижавшись головою,

Ты плачешь, бредишь ты без сна.

Душе, сдружившейся с тоской,

Чудесно и смятенье это.

Лишь ей, что дышит чистотой,

Знакомо счастье без ответа.

И скоро на своем пути

Любимого ты повстречаешь.

Его стремишься ты найти,

О нем грустишь, о нем вздыхаешь.

Вы оба вздрогнете тотчас,

Зардевшись, вспыхнут ваши лица,

Прочтете тайну нежных глаз,

Но вдруг опустишь ты ресницы,

И руки задрожат сильней

В тот миг, одним пожатьем живы,

И станут жарче и нежней

Неукротимые порывы.

Влюбленно будет он смотреть,

Твоею близостью томимый.

Отрадно милой замереть

Надолго на груди любимой!

Как зачарованная сном,

Ты вымолвить не в силах слова,

И разгоревшимся лицом

К его лицу прильнешь ты снова.

Увы, тебе не победить

Часов неумолимой власти,

Чтоб нескончаемо продлить

Тобой достигнутое счастье!

1886

Проходишь ты, как я, в молчанье,

Но взор твой нежный я ловлю,

И вижу я: ты ждешь признанья,

Ты ждешь заветное «люблю».

Пусть мимолетны наши встречи,

Но счастье мне они сулят.

Язык бессилен человечий,

Куда красноречивей взгляд.

В твоих глазах мольба немая,

Я в глубь твоей души проник,

И смущены мы, понимая

Невысказанных чувств язык.

И ты в моих глазах читаешь

Все побужденья и мечты,

Ты взор стыдливо опускаешь,

Краснеешь, как невеста, ты.

Ты ласки ждешь и не случайно

Улыбку шлешь мне каждый раз.

Я знаю: вечной жизни тайна

Колышется, трепещет в нас.

И с каждой встречей все яснее

Своих сердец мы видим связь,

И каждый раз молчим, краснея,

Простых и нежных слов стыдясь.

Когда в короткий час свиданья

Сижу с тобой наедине,

Я чувствую: ты в ожиданье,

Но слово не подвластно мне.

О, если б ты сама рискнула!..

Приди на помощь мне, приди!

Когда б ты руку протянула,

Тебя бы я прижал к груди.

Захочешь — не смогу сдержать я

Души стремительный порыв,

И ты придешь ко мне в объятья,

Свои объятья мне открыв.

Но ты противишься напрасно

Сближенью наших двух сердец,

Ты прячешь дар любви прекрасный,

Как прячет золото скупец.

Твоя душа огнем согрета,

И так нежны твои черты.

К чему благоразумье это?

Наступит срок — увянешь ты.

Неужто жажда поцелуя

Навек твоей душе чужда?

Но ведь желанье, кровь волнуя,

Тебя пьянит, как никогда…

Живи же, сердцу не переча!

Ты слышишь молодости зов?

Я жду тебя, я жажду встречи,

Не замечая бег часов…

С тобою быть, с одной на свете!..

Мой друг, прекрасный миг лови!..

Мы были б радостны, как дети,

Познав безумие любви.

Приди! Я у тебя во власти.

Хозяйкой стань судьбы моей!

Ты в силах подарить мне счастье,

Вернуть мне радость детских дней!..

1887

Юноша, виски сжимая, ты склонился над тетрадкой,

Ум твой мечется, охвачен некой страстной лихорадкой,

Словно пламя ты трепещешь средь безмолвия ночного,

С поразительным упорством каждое шлифуя слово;

Верю, — выразить стихами ты мечту иль горечь смог,

Но не очень-то прельщайся чистым звоном этих строк

И не строй себе иллюзий, если гул хвалений сладок! —

Мысль отважно погружая в жизни вечный беспорядок,

Зерна ненавистей давних ты найдешь и злоб глубоких,

Расколов тот слой эмали, что обманчиво облек их, —

Если взмыл ты над толпою, окрылен талантом смелым,

Станет ненависть собратьев роковым твоим уделом, —

Ведь огонь твоих творений, дум избыток, чувств излишек

Нарушает копошенье их поверхностных мыслишек!

Их, чаруя, усыпляет щебет приторно-слащавый,

Мудрый стих не будет понят этой пошлою оравой,

И простит ли люд привычный к лени, к жизни полусонной,

Коль развеешь обаянье пышной фразы пустозвонной?..

Нет, не розами усеян путь правдивого поэта,

Труд его тяжел и горек, жестока награда света.

Непрерывно ты снедаем вечных форм бессмертной жаждой,

Но в стихах осуществиться может замысел не каждый.

Омрачен душой, томится жрец высокого искусства,

Постигая, что бессильны воплотиться в рифмах чувства,

Что строфа твоя бледнеет перед замыслом могучим!..

В сердце чувство цепенеет, ты сгибаешься, измучен,

И вздыхаешь, понимая, что в строфической темнице

Радости, тебя объявшей, никогда не уместиться!

Коль душе твоей явился образ истинный и ясный,

Существом твоим взращенный, полный нежности прекрасной,

Как ты хочешь, чтобы всеми был он понят — и при этом

Не утратил обаянья, тем же был окутан светом?

Совершенным стал твой образ — путь к нему тернист и долог,

Но читатель равнодушный, точно зеркальца осколок

Исказит его, дополнит мутной глупостью своею…

Ах! Счастливей те писаки, чьей сноровкой не владею,

Те, что явно захотели звоном рифмы интересной

Искупить однообразье плоских мыслей, прозы пресной!

Упиваясь барабанной тарабарщиной риторик,

Ждут они, что упомянет их словесности историк!

Что ж, за ними и победа: лица их светлы отменно,

Покровительство готовы оказать тебе надменно,

И толпа глупцов их вирши восхваляет, словно эхо,

И жиреют стихоплеты от дешевого успеха!

Болтовня их — наслажденье для девиц и для старух,

Всем приходится по вкусу, всем ласкает нежно слух.

Но и ты, в чьем сердце пламень благородного томленья,

Выслушаешь не однажды похвалы и одобренья, —

Будешь во дворцы допущен, в приглашеньях упомянут,

Дамы знатные поэту руку белую протянут,

И прищурятся, взирая с напускною добротою;

В разговор приятный вступят сливки общества с тобою:

Не один из этих важных делом занятых господ

Спросит, сколько ты примерно зарабатываешь в год?!

Если будешь зван на вечер, зван читать в ином салоне,

Постарайся быть учтивым, помни о х о р о ш е м т о н е.

Не забудь об их ревнивом и утонченнейшем вкусе,

Не перечь их мненьям строгим даже и в пылу дискуссий!

Анекдотцам, каламбурам там прием всегда хорош:

Разыщи их в альманахах — остроумцем прослывешь.

А пока блеснуть не можешь ты заемной остротою,

Не болтай — но из приличья оброни словцо порою…

После званого обеда, соизволивши откушать,

Дамы света непременно захотят тебя послушать;

Ты поэму извлекаешь, честью тронутый такою,

И бледнеешь, окруженный невнимательной толпою, —

Застегнув пиджак, читаешь ты, тирады извергая,

Но одна вздыхает дама, усмехается другая,

Начинаются беседы: о прислуге, платьях, детях…

«Что-то есть, — хозяйка шепчет, — что-то есть в поэтах этих!»

Дамы шепчутся: «Напрасно пригласили виршеплета!»

«У меня от этих сказок начинается зевота!»

«Уф! Окончил! — и, беседу прерывая на момент,

Каждый слушатель поэту преподносит комплимент:

«О, вас музы вдохновили!.. Чудное стихотворенье!»

Не забудь — теперь обязан ты изобразить смущенье;

Долг твой выполнен — и можешь ты спокойно удалиться,

Чтобы дать прекрасным дамам досыта наговориться.

Можешь ли подобной жизни предан быть душой и телом,

Счесть ее весьма завидным, восхитительным уделом?

Здесь поэта унижают каждый словом, даже видом.

Ах, бедняк! Ты счет утратил оскорбленьям и обидам;

Ведь всего на свете горше та презрительная жалость,

Что на лицах толстосумов не однажды отражалась!

Стоит ли душе поэта изливаться в скорбных звуках,

Образов осуществленье обретать в немалых муках,

Побеждать преграды волей, мыслью, творчеством упрямым,

Чтоб доставить развлеченье господам и светским дамам?

От стыда б ты содрогнулся, задрожал от омерзенья,

Если б знал, с какой улыбкой апатичного презренья

Свысока тебя трактуют люди алчности паучьей!

Думал ты, что так вот сразу победит их стих твой жгучий?

Здесь царит билет кредитный, здесь греметь — напрасный труд;

Чем пронять болванов светских ты решил, несчастный шут?

Не грязни своих талантов в ослепительных салонах,

Средь голов, лишенных мыслей, средь машинок заведенных,

Что стучат совсем как сердце, но бесчувственно и жестко:

Там не люди — манекены! Вместо жизни — холод лоска!

Так беги от их улыбок и от их притворной ласки,

Там не лица человечьи — разрумяненные маски.

Это бал марионеток: куклы там смешны и прытки,

Но незримый балаганщик тянет их за кончик нитки!

Пусть душа твоя святая, в озаренье мысли вечной,

Не становится преградой милой жизни быстротечной,

Жизни, за собой влекущей струи солнечного света!

Если хочешь, чтоб искусством жизнь твоя была согрета,

Оставайся, как отшельник, в жалкой келье, в шатком кресле,

Чтоб умолкшие желанья не восстали, не воскресли.

Мир, о коем ты мечтаешь, как о самом дорогом, —

Этот мир — покой и счастье — ты найдешь в себе самом.

1888

Слабей колоколов звучанье,

И отзвуки дрожа плывут.

И слышно быстрых струй журчанье,

Бурливо реки с гор бегут.

У стен обители старинной

Прохладой дышит темный лес,

И на притихшие долины

Ночь опускается с небес.

Закрылися ворота гулко,

И звезды смотрят с вышины, —

Чья тень скользит по закоулку,

Как призрак бродит у стены.

Всплывает месяц над холмами,

Его прозрачный, бледный лик

Мелькнул за синими лесами

И в келью узкую проник.

Покровом ночи скрыты дали,

Во всей обители покой.

Не спится девушке в печали,

Душа ее полна тоской.

И как уснуть тебе, сестрица,

В оковах душной тесноты.

Свет лунный из окна струится,

Кого-то ждешь в смятенье ты!

Ты не зажгла свою лампаду.

Кротка, безмолвна и тиха,

Ты ждешь с невольною отрадой

Возлюбленного жениха.

Того, кто всех тебе дороже,

В ночи зовут глаза твои.

Охвачена ты жаркой дрожью,

Уже мечтаешь о любви.

В тебе восторг желаний грешных

Вокруг покой и тишина,

Но тень приблизилась неспешно

И молча стала у окна.

Напрасно древние запреты

Взывают к совести твоей, —

Ты силою любви согрета,

И жизнь законов всех сильней.

Сияют звезды сквозь туманы.

Он близок, тот, кого ждала, —

Жених любимый и желанный,

Привет ему, ему хвала!

Он, как фантом в сиянье лунном,

Как будто бы подарен сном,

С его страдальческим и юным,

Любовью дышащим лицом.

Он близок, — ты не понимаешь,

Что это явь, но он идет,

За сновиденье принимаешь

Его таинственный приход.

Вокруг становится светлее.

Как молод он, как ласков он!

Обвил тебя рукой своею,

В твоей душе огонь зажжен.

И ты изведала истому,

Что б ни грозило впереди!

И тихо погружаясь в дрему,

Приникла ты к его груди…

Уже шуршат в притворах тени,

И громкий благовест зовет,

И прогоняет сновиденья,

Но пробуждение гнетет.

Твое терзанье бесполезно,

Вошла ты в черных мыслей круг, —

Как будто бы открылась бездна

И берег ускользает вдруг.

Отныне станешь безутешна.

Была ты, как лесной цветок,

Чиста, невинна и безгрешна,

Но грех тебя осилить смог.

Твой стыд гнетет тебя сильнее,

Укором дышит все окрест,

И хочешь ты рукой своею

С груди сорвать священный крест.

И все любовью захлестнуло,

Она нахлынула волной,

И в свете солнца потонуло

Свершенное во тьме ночной.

О нет, теперь грустить не время,

Жить невозможно не любя,

От века страсть владеет всеми,

Она коснулась и тебя.

Двоих любовь соединила,

И ваших рук не разомкнуть.

Она, как солнце, осветила

Ваш молодой, прекрасный путь!

Да, жизнь течет, бегут минуты,

Дана недаром красота,

И нужно юным сбросить путы

Молитв, запретов и поста!

1889

Я не знаю, грусть ли это уходящего столетья,

Тень, что на закате солнца прячется в багровом свете,

Иль обманутая вера, боль проигранных сражений,

Или горе, что рождают горы братских погребений.

Как печальное наследье всюду нас оно встречает,

Темнотою и тоскою наши души омрачает,

И, развеявшись по ветру, сеет тайное томленье,

Словно пробил час и вправду близко светопреставленье;

Что звучит — я вопрошаю — в этих жалобах и стонах?

Что за призраки толпятся с мрачным блеском глаз бессонных —

Утомленная бездельем юность — жертва увяданья,

Сонмы лириков, поющих выдуманные страданья,

Жалкие сердца пустые, малодушные уродцы,

Не умеющие даже верить, чувствовать, бороться?!

Что за немощные руки? Дети, у которых лица —

Как плоды, что рано ссохлись, не успев еще налиться?

В час, когда стенает столько душ измученных и сирых,

И грустят больные барды, разуверясь в скудных лирах,

Тягость мира, серость жизни в ослепленье проклиная,

И мечту их о бессмертье провожает скорбь людская, —

Ты, художник, повелитель столь божественного слова,

Что сумел бы ширь земную, красоту всего земного,

Неизведанную радость щедро так раскрыть пред нами,

Даже ты стремишься ползать проторенными тропами

И наркотиком унынья одурманить дар природный,

Чтоб на родине казаться странной тенью чужеродной!

Как случилось, что твердишь ты в молодые годы эти,

Будто стар и жизнь постыла, безразлично все на свете,

Что увлечь тебя не может никакая в мире сила,

Что напрасны все сомненья и ничто тебе не мило?

Что такое жизнь, ты знаешь? В наши дни, когда в орбите

Вечного миропорядка, в бурном хаосе событий

С мишурой обманных зрелищ, вьющих сети заблуждений,

Время, лишь крылом ударив, вносит столько изменений, —

Ты пытался ли проникнуть, пусть не в суть вещей, в сознанье,

Но хотя бы в трепет сердца, в мимолетное мерцанье?

Ты лишь на пороге жизни. Мысли гибкой — нет предела,

В гущу жизни окунувшись, сколько б струн она задела!

Вам, счастливые поэты, — все под солнцем вечно ново,

Только вы с красот незримых совлекаете покровы!

Сколько образов блестящих пред тобой скользят без края,

Ты же, как в воде стоячей, мысли сонные качая,

Равнодушно упускаешь формы, звуки, краски, пятна,

Тьму невысказанных истин ты теряешь безвозвратно.

Знаю. Как и ты, я тоже был обманут верой вздорной,

Что мой жалкий бунт в искусстве — путь к бессмертию бесспорный

Вымученными слезами, — мне отвратно вспомнить ныне! —

Я оплакивал прилежно вздор, казавшийся святыней!

Но когда я осмотрелся и узнал, что это горе

Начинающих поэтов — только нечто вроде кори,

Что, вчера покинув школу, в цвете лет они хиреют,

Тратят юный пыл и силы, что еще в них только зреют,

На пустые перепевы, где штампованные звуки

Заказную скорбь мусолят и надуманные муки,

И когда я понял ясно: это гибельная мода,

Что высасывает соки юной поросли народа, —

Я велел незрячим мыслям, что летучими мышами

Над могилами кружатся, — не возиться с мертвецами,

Но из цвета бурной жизни извлекать ее щедроты,

Собирая мудрость, правду в нестареющие соты!

О, как много можно в жизни написать! Какие драмы

Нерассказанными тонут, поглощенные валами

Моря жизненного! Сколько в тьму унесено волною

Непрославленных героев, обездоленных судьбою!

Сколько мучеников стойких и сердец, разбитых гнетом,

Предано навек забвенью, забрано водоворотом!

Весь наш мир — в движенье вечном. В мировом круговращенье

И у самой малой силы есть свое предназначенье.

И когда, поэт, ты видишь, как вокруг страдают люди,

Бьются, мечутся и стонут, и надсаживают груди,

Ты же низким дезертиром сторонишься поля брани,

Тем, кто ждет твоей подмоги, веруя в тебя заране,

Шлешь отчаянье и горечь в песне скорби беспробудной, —

Знай, на то ты тратишь слепо дар свой редкостный и чудный,

Чтобы люди стали втрое злы, печальны и жестоки!

Это ли призванье ваше, песнопевцы и пророки?

Где мечтатели, где наши трубадуры и рапсоды,

Песнопевцы смысла жизни и величия природы?

Где всеведущие маги, звездочеты и предтечи,

Наши сеятели блага и жрецы высокой речи?

Под обвалом ложной веры и законов обветшалых

Схоронив былую горечь и печаль сердец усталых,

Пусть они своею песней в нас вдохнут отвагу снова,

Пусть их пламенные взоры, мощь пророческого слова

Разметают волны мрака и откроют перед нами

Новый мир — большой и светлый, весь сияющий огнями!

1892

Даниил, суровый старец, —

В кресле кожаном весь день.

По лицу его проходит

Беспокойных мыслей тень.

В тишине благочестивой

В кресло набожный аскет

Глубоко ввалился, будто

В раму втиснутый портрет.

Лишь на подлокотнях кресла

Правая его рука

Уносящимся минутам

Отбивает такт слегка.

А под пальцами худыми,

Вереницею подряд,

Кипарисовые четки

Усыпительно стучат.

И под эти звуки тени

Выползают из угла,

И гремят былые речи,

И звенят колокола.

И виденья целой жизни

У него встают в мозгу,

Словно волны в час прибоя

На пустынном берегу.

Крики пьяного веселья,

Полуночный шум и чад,

В бесконечных проявленьях

Человеческий разврат!

Похотливые объятья,

Сладострастные уста,

И глумление над Девой,

Породившею Христа.

Исхудалые монахи

От постов, проповедей,

Деньги, вырванные с мясом

У обманутых людей.

Он ругает эконома:

«Ты бездельник, шарлатан.

То, что мне людьми дается, —

Ты кладешь себе в карман!

За обедни и за требы,

И за всякий обиход,

И за тех, кто проживает,

И за тех, кто не живет.

Жадность — грех незамолимый!

Ты, брат, лучше не крестись,

А снеси на рынок утварь

Да с деньгами воротись!»

Вдруг раскрыл пред иереем

Ад клокочущую ширь!

«Даниил, читай молитву!

Даниил, возьми псалтырь!»

Он, склонившись на колени,

Смотрит с ужасом немым

На того, кого считает

И всесильным и благим.

«Боже, я к тебе не смею

Вознести мольбу свою,

Как попавшийся мошенник,

Пред тобою я стою!

Я погряз в разврате плотью,

Я душою пал во прах,

Я и в помыслах виновен,

И виновен я в делах!

Но твоя безмерна благость,

Ты прощаешь все и всех,

Ты не дашь, о правый боже,

Мне погибнуть во гресех.

Ты своею благодатью

Осени меня, господь,

Ты овей своим дыханьем

Душу грешника и плоть.

Ты, читая наши мысли,

В наши души загляни

И незримую десницу

Мне с престола протяни!

И спаси меня от муки,

Ждущей грешника в аду!

У кого еще другого

Я спасение найду!..» —

Так, лицом уткнувшись в землю

Дряхлый старец дряблым ртом

Молит бога, так дрожит он,

Так он трусит пред судом!

Он сменил разгул и похоть

На келейное нытье…

Если б видела Глафира

Покаяние твое!

Вышел Мишу на прогулку —

Что за превосходный вид!

В летнем клетчатом костюме —

Напомажен и завит.

Изгибаясь элегантно,

На прохожих смотрит он,

И улыбку шлет направо

И налево шлет поклон.

Образ жизни на курорте

Ведом в тонкостях ему.

С первого же дня приезда

Он завел знакомых тьму.

Вот идут навстречу дамы.

Он стремится к ним в упор

И врывается с налету

В легкий светский разговор.

Он, покручивая усик,

Шутит мило и резво,

И они смеются дружно,

Томно глядя на него.

— Мне сегодня на рассвете

Кто-то в ставни постучал…

Как милы вы в этом платье,

Я вас даже не узнал!

Я вчера с NN расстался,

Проводил ее домой,

А она, представьте, нынче

Чуть не кончила с собой!

Ну, конечно, жить с подобным

Мужем… в этом счастья нет.

Все забудется, конечно,

А на шейке будет след!

Вот наш юный друг Борческу!

До чего же он устал —

Потому что в клубе в карты

Напролет всю ночь играл!

Как мигрень? У вас бывает?..

Я недавно тет а тет

С нею встретился, с мигренью,

И она вам шлет привет.

Говорят, что мсье Моргулис

С некой немкой укатил

И за ужин в ресторане

Второпях не заплатил!

А вот этот! Полюбуйтесь —

Зайце-чучельный субъект!

— Этот Мишу! — Ну и скажет!

Что ни слово, то эффект!

Вот проходит день воскресный,

Небо ясно, воздух чист.

Мишу грустен почему-то,

Он сегодня пессимист.

«Жизнь моя полна страданий

Горек жребий, свет не мил —

Деньги, что имел я ночью,

Я к утру не сохранил!

Шла мне карта поначалу,

Выиграл я денег тьму,

Почему тебя, о жадность,

Я послушал? Почему?

Все пропало, всем я должен,

Даже и тебе, лакей!

Значит, удочки отсюда

Надо сматывать скорей!»

Так он канул в неизвестность

И ключи с собой унес,

А вернется ли обратно —

Не отвечу на вопрос.

Он привык к большим дорогам

И, изменчивость любя,

Не одно еще местечко

Облюбует для себя.

А приветливые дамы

Об ушедшем слезы льют,

Не догадываясь даже,

Что он шулер, вор и плут»

О служебных повышеньях

Прочитавши полосу,

Данку волосы взъерошил

И поковырял в носу.

Денщика затем он кличет,

По зубам ему дает

И кричит: «Подай фуражку!

Да скорее, идиот!

Что ты смотришь, полоумный!

Тыща бомб! — я не шучу —

Будь веселым! Или саблю

В глотку я тебе ввинчу!»

Мой герой довольно нервен,

Но его ли в том вина —

У него на кепи только

Три несчастных галуна!

И куда сейчас идет он

В настроении дурном —

Мы легко по цвету носа,

Как посмотрим, так поймем.

Не имеющий ни гроша,

Кредиторами гоним,

Чем утешиться он может?

Лишь стаканчиком одним!

В обстоятельствах подобных

Он раздумывает так:

Чтоб поправились делишки,

Нужен подходящий брак!

Вот под окнами он ходит,

Гордо выпятивши грудь,

И как будто предлагает:

«Полюбите кто-нибудь!»

И, конечно, все невесты

Из богатых, важных сфер

Под окошком так и тают

От изысканных манер.

Только Данку в этом деле

Будет действовать с умом:

Наведет сначала справки,

А полюбит уж потом.

Все доходы и ресурсы

Сопоставив до конца,

Узнает он, что влюбился

В дочь такого-то купца.

И, как истинный военный,

Он к осаде приступил,

Но с досадой замечает,

Что его опередил

Некий подлый арендатор!

Что такое? Капитан,

От одной подобной мысли,

Диким гневом обуян.

Дальше дело вот какое:

В парке, на исходе дня

Восседала Дульцинея,

И поклонник, и родня.

Мрачно вертелом бряцая,

Входит Данку в их кружок,

Чтоб «зарвавшемуся хаму»

Дать внушительный урок.

Оскорбительно и едко,

На него смотря в упор,

Он смертельным поединком

Разрешить желает спор!

Ну, а тот вполне спокоен,

Ногу выставив, сидит.

Даже, не подозревая,

Что беда ему грозит!

Данку, наконец, заметил:

«Слишком длинная нога».

И ему своим ботфортом

Отдавил полсапога.

Но расчеты капитана

Оправдаться не смогли —

Оказался арендатор

Не особенно пуглив.

И в ответ на замечанье

Оплеуха раздалась,

И наш Данку не заметил,

Как лицом ударил в грязь!

И в стремительном порыве

Улепетывая, он

Сам себя уверить хочет,

Что все это только сон.

А придя домой, он снова

Денщика к себе зовет

И ему четыре звонких

Зуботычины дает.

И кричит ему при этом:

«Грязный лодырь, где ты был?

Сапоги с меня ты снимешь?

Почему не постелил?»

Сандер — истинный красавец —

Кавалер, спортсмен, пострел.

Смотрит в зеркало и видит,

Что он очень постарел.

А его жена под слоем

Ярких красок и румян

Перелистывает томно

Поучительный роман.

И с презреньем вдруг посмотрит

На него, наморщив лоб,

И прошепчет еле слышно:

«Омерзительный холоп!»

Он в зеркальном отраженье

Видит мелкие черты,

Что когда-то принимал он

За образчик красоты.

И плывет в его сознанье

Книга прожитых годов;

И читает он, вздыхая,

Строчки выцветших листов!

Сын богатого торговца,

Не нуждался он ни в чем,

В лучших школах заграничных

Всем наукам обучен.

Стал он светским борзописцем

И, строча статьи в журнал,

Из порожнего в пустое

Без конца переливал.

Стиль его настолько пышен,

И настолько легок дух,

Что при чтенье дрожь проходит

Меж лопаток у старух.

Сандер весел, Сандер счастлив,

Все ему — почет и честь,

И его наследным принцем

При желанье можно счесть.

Каждое его хотенье,

Каждый данный им приказ

Без малейшего нажима

Исполняется тотчас.

Перед ним хоромы настежь,

Он повсюду на виду,

То, за что другие бьются,

Он хватает на ходу.

Он взобрался на высоты,

Постижимые едва,

И когда посмотрит вниз он,

Ходит кру́гом голова,

Свет следит за ним с восторгом,

Даже батюшка его

Признает с трудом в нем сына

Собственного, своего!

Но счастливчиком не может

Он признать себя никак,

Ибо Сандерово сердце

Точит пагубный червяк.

Что за польза — так он мыслит —

Оттого, что я богат,

Если я при всем при этом

Не совсем аристократ.

О Аспазия! Богатство

Мне не радость, а ущерб.

Все к твоим ногам я брошу

За девиз твой и за герб!

Так пришлось ему немало

Оскорблений испытать,

Чтоб на свадебном контракте

Четко имя подписать!

А теперь над ним смеются,

То намеки, то укол…

Кто тому виною? Разве

Он не знал, на что пошел.

И наедине с собою,

Не барон, а жалкий шут,

Он подводит лишь итоги

Истекающих минут.

Ощущает все обиды

И испытывает стыд,

И о предках, тех, которых

Не имеются, — грустит.

Все вокруг темно и мрачно —

Нет ни флейты, ни цимбал…

Канделябры оплывают

Стеарином… Кончен бал…

И герой великосветский,

Кавалер, шалун, пострел,

Смотрит в зеркало, вздыхая, —

Как он рано поседел!

Кончен день. Рамзес ложится,

Тушит свечку в фонаре

И бормочет, засыпая:

«Вот еще один… Помре…»

А во сне он видит: будто

В упоении страстей

Он в подвале самолично

Душит маленьких детей.

Но опять же эти дети

Не желают помирать

И вокруг него, как бесы,

С визгом носятся опять.

Он очнулся от кошмаров

Ровно в семь часов утра

И припомнил моментально

То, чем занят был вчера,

И хватает он газету

И читает без конца

Ту статейку, что состряпал,

Где зарезал молодца!

Вы, наверно, догадались,

Кто таков он, сей Рамзес.

Это критик, что поэтов

Обрекает на зарез!

Как он гордо выступает,

До чего он убежден,

Что читается он всеми

И считается вождем!

Он идет и что же? — Видит,

Перед ним с поклоном снял

Шляпу тот, кого вчера лишь

Он в газете закопал!

И Рамзес в негодованье:

«Это негодяй вдвойне!

Я его подверг разгрому,

Он же кланяется мне!»

Он идет, а люди смотрят

Мимо или свысока

И его обходят, словно

Должники ростовщика.

Но когда на свет выходит

Новый молодой поэт, —

Таковому от Рамзеса

Никакой пощады нет.

Одержимый озвереньем,

Он хватает словари,

Он листает фолианты

От зари и до зари.

Он и русских и французов

Всех по пальцем перечтет, —

Всех за шиворот он тянет,

Всех в свидетели зовет.

И находит, что в поэте

Нет таланта ни-ни-ни,

Что он богу Аполлону

Не приходится сродни.

А затем пойдут в цитатах

Древний римлянин и грек

Для того, чтоб все сказали:

«Вот ученый человек!»

И при этом он с презреньем

Всех глупцами объявил,

Кто к таланту молодому

Благосклонность проявил.

Как жалка страна, в которой

Не признают нипочем

Тех мыслителей, что бьются

С разным грязным дурачьем!

Если ж кажется, что сразу

Не добит еще юнец, —

Он немецкую цитату

Пустит в дело и — конец!

Поздний час. Рамзес склонился

Над столом с пером в руках

И заснул тореадором

В собственных своих глазах.

Барабел сидит в унынье,

Барабел совсем иссяк —

Все, за что он ни берется,

Не идет ни так ни сяк.

«Нет! Какое невезенье!

Прямо бейся в стенку лбом!

Кем я в этой жизни не был?

Не был разве лишь попом!

Был суфлером, педагогом,

Был писцом, держал кабак,

Даже сиживал в кутузке —

И всегда, всегда бедняк!

Но не стоит тратить время

И утраты вспоминать,

Надо что-нибудь придумать,

Надо что-то предпринять!

Осенило! Есть идея!

Я утешен! Я спасен!

Этой осенью ребячий

Открываю пансион!»

Барабел к себе сзывает

И сажает за столом

Тех, кто пайщиками будет

В предприятье деловом.

Есть у каждого занятье,

Роли есть у них у всех!..

Все друзья! Все компаньоны!

Обеспеченный успех!

С той поры пять лет промчалось —

Средь огромного двора

Против здания большого

Веселится детвора!

Шум, конечно, несусветный,

И на этот гам и крик

В грозном облике директор

Неожиданно возник!

Он грозит, он что-то пишет

В книжке и в конце концов

Отдает приказ по кухне:

— Без обеда сорванцов! —

А настанет час обеда —

Приказанье он дает,

Чтобы повар накормил их,

Но тайком, за ихний счет.

И в конечном результате

Он проводит точный план:

Их карманные расходы

Переправить в свой карман.

Что ж касается ученья,

Мы о нем не говорим.

В институте Барабела

Люди заняты другим.

Дисциплина! Все на свете

Для нее лишь для одной.

Днем и ночью сам директор

Ходит с книжкой записной.

Все проходит в этом мире,

Все на время, все пока…

Кто узнает в Барабеле

Барабела-бедняка!

И не спрашивайте: кто он?

Где он взял свой аттестат?

Не мешайте! Он внедряет

Дисциплину меж ребят!

Экий гордый! Экий важный!

Я взглянул — и оробел!

Отойдите! Дайте место!

Вот директор Барабел!

Дамиан, поэт нежнейший,

Наш скорбящий трубадур,

На открытую дорогу

Смотрит, горестен и хмур!

В мире подлом и жестоком

Средь лишений и невзгод

Он, увы, своим талантам

Примененья не найдет.

— О старуха, ты румянишь

Бородавки и прыщи,

А любви моей не ценишь.

Ты такого поищи!

Я ль не бегал за тобою, —

Так твердит он ей в уме, —

Я ль все ночи под балконом

Не простаивал во тьме!

За одну твою улыбку,

В том признаться не грешно,

Шел на холод я и голод,

Повторяя лишь одно:

«Ты стара, зато богата,

Я бедняк, зато красив.

Ты — ничуть не прогадаешь,

Молодость мою купив!»

Но мольбы мои ответа

Не нашли, увы и ах!

На курорт старуха едет,

Я остался на бобах.

Карта бита, и другой мне

Остается интерес:

Где подписчиков найти бы

На журнал мой, на «Прогресс».

Подтянувшись, в путь-дорогу

Отправляется герой,

Хоть залатаны ботинки,

А брючонки с бахромой.

Но, однако, суть не в этом,

Если пред тобой пиит —

Ты смотри ему в глаза: лишь

В них талант его сквозит.

Дамиан легко и бодро

В дверь отеля постучал,

Где вчера остановился

Богатей провинциал.

Дамиан тихонько стукнул,

Кто-то молвил: «Пусть войдет!»

Дамиан с листом бумаги

Сделал два шага вперед:

«Ваша милость, мы в журнале,

Чтоб постигнуть жизни суть,

Выбираем путь прогресса

Ровный, гладкий, мирный путь.

И поскольку патриотом

Вас признал народа глас,

Мы вас просим быть почетным

Председателем у нас!

Протокол… Единодушно…

Не оставьте нас своей

Милостью… благоволите

За подписку… Двадцать лей!..»

Но в ответ ему: «Позвольте!

Я об этом уж слыхал.

Мне вчера о том же самом

Говорил другой нахал!»

И поэт с убитым взором

Шаркнул ножкой и ушел,

Ощущая уходящий

Под его ногами пол.

Город кажется пустыней

С раскаленной мостовой…

Что теперь с тобою будет,

Человечек молодой?

Дамиан, поэт нежнейший,

Наш скорбящий трубадур,

На открытую дорогу

Смотрит, горестен и хмур!

1892

Она в своем углу хозяйка

Над кучей разных пустяков.

Из хлама этого настроит

Она и парков и дворцов.

Но всех поломанных игрушек

Ей кукла старая милей,

И, прислонив ее к коробке,

Она ведет беседу с ней.

Не блещет кукла красотою,

Отломан у бедняжки нос,

Но хороша она для «мамы»

И без руки и без волос.

И я гляжу, с какой заботой

Ей Ми́ми с ложечки дает

То сладкой каши, то варенья,

Но кукла крепко сжала рот.

«Ну, крошка, кушай, не упрямься.

Хотя бы ложечку одну», —

И, накормив, умыла куклу

И приготовила ко сну.

Постель для дочки в старой туфле,

Там так уютно: «Спи, бай-бай,

Чего ты, глупенькая, хнычешь,

Скорее глазки закрывай!»

Но избалованная кукла

Не хочет глазки закрывать,

И хорошо еще, что Мими

Такая опытная мать.

Поцеловать бы эту маму,

Но не дается нипочем —

Ей некогда — так много дела,

Подумать надо обо всем!

И вот, чтобы привлечь вниманье,

Я притворяюсь, что держу

В кармане маленькую птичку

И ни за что не покажу.

И говорю я сам с собою,

Что никому, мол, невдомек,

Какие глазки у пичужки,

Какой забавный хохолок!

Мне эта хитрость удается,

Две ножки бойкие бегут,

И не успел я оглянуться,

Как мама кукольная тут!

От любопытства замирая,

В карман заглядывает мой.

«Я обманул тебя, девчурка,

И птички нету никакой».

Не верит. Влезла на колени.

«Дитя, прости мне эту ложь,

Благодаря обманной птичке

Немало истин ты поймешь».

1894

Крут подъем, и спуск тяжелый.

Край мой бедный, край мой голый!

Нищие усадьбы.

Что народ! — сидят без денег

Акушерка и священник —

Ни крестин, ни свадьбы.

Власть кричит: «Даешь налоги!»

Просит есть бедняк убогий,

Хлеба — и того нет.

Строятся дворцы в столице

По примеру заграницы,

А деревня стонет.

Реки быстрые мелеют,

На полях никто не сеет,

На лугах не косит.

По миру пошли крестьяне,

Дети просят подаянье,

Христа ради просят.

С каждым годом жизнь плачевней,

Денег негде взять деревне,

Чтоб отдать богатым.

Села бедствуют, но вскоре

Нищета придет и горе

Во дворцы к магнатам.

1894

Сижу, задумчиво смотрю в окно.

Заходит солнце, и горит закат.

Плывет по небу облако одно,

Его края рубинами горят.

Уже темнеет неба синева.

Как эта форма облака странна!

Какие для нее найти слова?

Вот словно встал из мрака сатана

В плаще серебряном, могуч и прям,

Со знаменем в руке. А вот — медведь.

Но все меняется. Священник там,

И в волосах его пылает медь.

Воздета вверх грозящая рука,

Но языки огня встают — и вот

На смену пламени издалека

Ночная мгла медлительно плывет.

О, как печальны звезды в вышине!

Не счесть горящих в небесах огней.

Часы бегут. И жить на свете мне

Все бесприютнее и холодней.

1894

Хочешь ты, чтоб в звучном слове

Скорбь раскрыл я пред тобой, —

Иль не видишь ты любови,

Встретив взор приветный мой?

Нет, в глазах моих читая,

Ты поймешь, о чем грущу, —

Не о рае я мечтаю

И не святости ищу!

Так не требуй, чтоб стихами

Я раскрыл мечту свою, —

Ту, что выдал я глазами,

Ту, что я давно таю.

Много жертв ты принимала,

Все в плену твоем всегда.

Погибали идеалы

Ради сладкого плода!

На меня, как бы в неверье

Взор бесенка устремлен, —

Убедись же на примере

Из прадедовских времен.

Камадева, бог зиждитель,

Первенцев пронзил стрелой,

И с подругой райский житель

Изгнан в дальний мир земной!

Поднимали меч герои,

К битвам вел их жаркий спор.

Яблоко сгубило Трою,

Страсть посеяла раздор.

Нет, ни в чем не ошибется

Дьяволенок разбитной, —

С нами новый мир начнется,

Если взор полюбишь мой.

Как при первом обольщенье

В райских сладостных садах, —

Вереницы поколений

Вижу я в твоих глазах!

1895

Хочу я радостного пенья,

Что мне, поэт, твои мученья!

Знать не желаю я о горе.

Пускай в трудах ты день-деньской,

Пусть скорбь в душе и боль во взоре, —

Рожден поэтом, значит пой!

Пусть ты гоним, что мне за дело,

Пусть ты устал душой и телом,

Улыбкой скрой живые раны,

Прельщаясь звездами, луной,

Прощай удары и обманы, —

Рожден поэтом, значит пой!

И что мне до родни поэта,

Пусть гибнут без тепла, без света.

Иди проторенной тропою,

Мир безмятежный нам открой.

Пленяй нас легкостью живою,

Рожден поэтом, значит пой!

И пусть в пути, где ты в раздумье,

Взметнется черный смерч безумья,

Пускай обрушится лавиной, —

Ты грозною порой ночной

Любуйся звездочкой единой,

И улыбайся нам и пой!

1895

Лишь песни да ненужные сказанья

Нам оставляет миг, когда-то милый.

Лишает времени полет унылый

Слова — тепла, цветы — благоуханья.

И как сухие листья на могилы,

Не нарушая скорбного молчанья,

Ложатся в сумерках воспоминанья

На сердце, что давно лишилось силы.

От боли в мысли прятаться напрасно —

Лишь сожаленье или ужас в каждой.

Клянем тебя, но все же в муках жажды

Напиток твой мы ищем ежечасно.

Его не позабыть, испив однажды.

О жизнь, всегда влекущая нас властно!

1896

На пашне — сеятель трудолюбивый.

Он в борозду, что от росы влажна,

Бросает новой жизни семена,

Они взойдут в грядущем тучной нивой.

Шуршит зерно, и снова горсть полна…

И сеет он рукой неторопливой

Свою святую веру в мир счастливый,

Надежду на иные времена.

Трудись прилежно, благодетель скромный!

Вослед придут другие и в степи

В дни жатвы снимут урожай огромный.

Готовый к славной жертве, все стерпи.

Чтоб семя зрело силой неуемной,

Своею кровью землю окропи.

1901

Ложь восседает рядом с королем…

Ну что ж, с тех пор как завелись на свете

Властители и Ложь, они, заметьте,

Прекрасно уживаются вдвоем.

Король — в трудах, он озабочен вечно;

Все надо знать и видеть, что к чему,

Поэтому в советники ему,

Конечно, не годится первый встречный.

«О государь счастливейшей из стран! —

Болтает Ложь. — Поведаю без лести:

Венец добра, и мудрости, и чести —

Ты в пастыри народу богом дан.

Народ пришел бы к гибели бесславной,

Судьбою обездолен и гоним,

Но спасся он под скипетром твоим

И воском стал в руке твоей державной!

Кого застал ты здесь? Одних глупцов,

И дикарей, и подлецов отпетых,

Да полчища голодных и раздетых…

Ты подал знак — и вспыхнул блеск дворцов.

Войска пошли под гром победных маршей, —

То обновленной жизни торжество;

Везде растет богатство, и его

Ты раздаешь со щедростью монаршей.

И с завистью на край обильный твой

Глядит весь мир. Сюда из-за границы

Голодный люд с надеждою стремится, —

Прославлен ты всемирною молвой.

Смотри: везде садов благоуханье,

Где ты ступил ногой — цветы горят!

Дарует людям свет один твой взгляд.

Поют и пляшут в деревнях крестьяне!..»

Доволен сладкой речью государь.

Кто из владык не околдован ложью?

Она — услада тронов, их подножье.

Так водится теперь, так было встарь.

. . . . . . . . . . . . . . .

«К вам незнакомка, государь… Одета

В отрепья, но достоинства полна.

Как будто… Правдой назвалась она…

Не здешняя просительница эта…»

И, побледнев, вскричала Ложь тогда:

«Гоните прочь непрошеную гостью!

Притворщица на все глядит со злостью,

И всюду ей мерещится беда.

Поверь, она — крамольница, кликуша,

В ней зависть черной желчью разлита,

Проклятьями осквернены уста,

Ты болтовни ее пустой не слушай…»

«И все-таки впустить ее скорей!» —

Решил король. Из этого нам ясно,

Что Ложь и во дворцах не так всевластна,

Что нет границ причудам королей…

Вот, на груди скрестив бесстрашно руки

И в короля вперив горящий взор,

Сказала чужестранка: «С давних пор

Страдает твой народ. Но стонов муки

Не слышишь ты, — оркестры глушат их.

Ты за стеной льстецов медоточивых

Не видишь подданных трудолюбивых,

Несчастных, добрых подданных своих.

Скажи, пытался ты найти причины

Их тяжких мук? Тебе милей была

Угодливая, льстивая хвала,

Ты видел только согнутые спины!

А тех, кто не сгибался пред тобой,

Ты прогонял, за честность их карая.

Бойцы седые гибнут. Но другая

Вступает рать в неравный, правый бой.

Пиры, парады, празднества с балами, —

Приманка для толпы и для детей, —

Предел ничтожной доблести твоей,

Но пустоту не скроешь орденами!

Считаешь раем ты свою страну, —

Увы, тебя обманывает свита:

Сусальным золотом труха покрыта,

Гирлянды украшают гниль одну.

Но счастлив ты. Льстецы слагают гимны,

Стараясь песню горькую убить, —

Ведь для того, чтоб голод усыпить,

Нужда поет в своей лачуге дымной.

Ты не любил народа, иль души

Его не понял, что одно и то же…

Здесь правит Ложь. Народ опутан Ложью,

И все в стране подведомственно Лжи.

Она твердит: ты счастье дал отчизне!

И, рассыпая блестки и цветы,

Тебя дурачит…

Но поймешь ли ты

Когда-нибудь, в чем правда страшной жизни?

А помнишь, как встречал тебя народ?

В сердцах надежды светлые кипели.

Все вышли с хлебом-солью… Песни пели…

Все думали: спаситель наш идет!

Тебя народ приветствовал, как друга…

Но все надежды рухнули опять:

Народу ты руки не мог подать,

Так тяжела надменности кольчуга!»

. . . . . . . . . . . . . . .

Не ясно ли, чем кончился прием?

Король был к речи этой глух сугубо,

А Правду слуги вытолкали грубо

И с лестницы спустили кувырком.

Года идут. Как сладок яд обмана!

И Лесть, в старинном кресле развалясь,

Плетет усердно золотую вязь:

«Ты божество средь королей! Осанна!»

Веселый бал сменяет бал другой,

И музыка гремит, не умолкая…

Брильянтами сверкай, страна святая,

Чтоб язвы скрыть под яркой мишурой!

. . . . . . . . . . . . . . .

Но, боже мой, каким-то гулом странным

Встревожен слух! Откуда этот гром?

Земля дрожит, вздувается бугром,

Как море, вздыбленное ураганом.

В пустых, холодных, темных небесах

Отчаянье спешит найти опору.

Безумья ветер завывает, гору

Грехов низвергнув. Рушится в слезах.

Прогнивший мир… Но ярость-то какая!

Какой буран! Во мгле глаза горят —

Как зверь, бросается на брата брат.

Вновь жаждет крови борозда сухая.

И женщин дух безумья обуял:

Они детей своих в остервененье

К убийству подстрекают. Наводненье.

Плотины рушит ненависти вал!

Седой король в смятенье. Кто тревожит

Его покой? Кто трон его потряс?

. . . . . . . . . . . . . . .

Но знамения времени не может

Понять он даже в этот грозный час.

1907

Волшебна сила слова! Грезы трепет

Оно преображает в сущий мир,

Вчера — в сегодня, вечный образ лепит

Из тени, ускользающей в эфир.

Оно из гроба мертвых может кликнуть,

Оно — источник власти. В миг любой.

Куда захочешь, можешь ты проникнуть,

Сто жизней пережив в своей одной.

Оно тебя коснется лишь — пылинки

В водовороте вечности, — и ты

Взираешь свысока на поединки

Миров, познав тщету их суеты.

Оно к любви или к вражде взывает.

Жизнь утверждает или смерть несет.

Оно народами повелевает,

Когда — погубит, а когда — спасет.

Вы, облаченные священным саном

Жрецов великой силы, чьи сердца

Прибоем потрясают непрестанным

Глухая боль, и думы без конца,

И выстраданные народом муки, —

Не отдавайте дар своей души

В нечистые, кощунственные руки!

Как таинство причастия в тиши

Святого алтаря, — в благоговенье

Готовьте слово, освящайте стих,

Чтоб тысячи сердец слилось биенье,

Чтоб голос ваш в столетьях не затих!

1907

В Путне[2] древняя обитель в солнечных лучах сияет,

Колокольный звон широко ей осанну возглашает,

Чтоб воскресла предков вера из могилы величавой:

«Щедры были властелины, именам нетленным — слава!

Их не съесть червям могильным, живы добрые дела,

Властелины были щедры», — все поют колокола.

Слышит звон Штефан Великий (тяжкий меч в его деснице),

Проникают славословья под гранитный свод гробницы,

Но томят обиды сердце благородного героя,

Громким голосом из гроба говорит он про былое:

«Я владыкой был Молдовы, защищал свой край родной,

Я любил луга и рощи, воду рек считал святой…

Кто ж их все оберегает бескорыстною заботой,

Кто страну обогащает неустанною работой?

Кто же он, не знавший славы, но отважнейший воитель?

Есть один. Он — самый добрый, самый щедрый повелитель.

То — бедняк. Он дал Молдове стены, храмы, царский дом;

Все, чем родина гордится, создано его трудом.

В жизни мирной и сраженьях был он верным и могучим.

А когда, победой счастлив, приношеньем самым лучшим

Я хотел увековечить наши подвиги и славу, —

Золото, алмазы, жемчуг он принес ко мне в Сучаву.

В дни же мира он на нивах, увлажненных ливнем слез,

Вырастил своей любовью купы драгоценных роз».

Он умолк. Штефана имя пусть и нас хранит от зла.

«Щедр бедняк!» — ликуя, в Путне все поют колокола.

1908

Когда ни слов, ни мысли, — одно спасенье стих.

Тяни же нитку строчек, разматывая их;

И вот клубок словесный распутан и размотан,

Широкой, звонкой песней он тянется, растет он, —

О, этот стих, как чудо, рожден из ничего,

И не затем он создан, чтоб поняли его.

Когда ни слов, ни мысли, — одно спасенье стих.

Гремят ступеньки-стопы под грузом фраз пустых.

И как младенец, критик с торжественною миной

Спит, убаюкан рифмой, в пустотах зрит глубины.

Прославлен стих неясный — мираж, паренье, взлет,

В бессмертье, словно пропуск, он даст свободный вход.

Слогов чередованье немного измени,

Чтоб не напоминали знакомых слов они.

Переверни всю фразу ты вопреки науке,

Чтоб мудрыми казались бессмысленные звуки, —

Так тесную каморку в большой просторный зал

Искусно превращает обманчивость зеркал.

Долой же смысл!.. Иначе раскроется секрет,

Тогда любой узнает, что думает поэт.

Ведь все, что непонятно, — значительней намного,

Предстанет бог явленный — и нет величья бога.

Меняй размер почаще и слог меняй притом,

Чтоб твой язык казался не нашим языком.

А главное — заглавье должно туманным быть,

Немного замогильным, чтоб сразу поразить,

Должно звучать фанфарой, должно сигналом взвиться:

«Жизнь в сумасшедшем доме», «Душа в огне», «В гробнице»,

Или: «Цветок кровавый», — победа за тобой!

А связи с содержаньем не нужно никакой.

Мистический эпиграф пусть разгоняет мрак

Над первою строкою, как над водой маяк.

И пусть под ним резвятся, как волны в белой пене,

Изысканные слоги в азарте псалмопений.

А если кто захочет добиться смысла, тот

Пускай стихотворенье навыворот прочтет.

Недолговечный плевел ты создал или слово

Для пленума ученых в твоем мозгу готово,

Поспешно излагаешь ты мысли или нет, —

В любой словесной пляске не забывай, поэт:

Слова, чем легковесней, тем меньше проку в них,

И человек подобен словам в делах своих.

1910

Неутомимы заводские печи,

Заводы смерти устали не знают.

Как траурные факелы пылают,

Отряды труб и адский пламень мечут.

Нам говорят, все в этом мире бренно,

Год новый роет старому могилу.

Везде царит закон железной силы,

Везде слабейший гибнет неизменно.

Падут твердыни, верованья, троны.

Те, что казались прежде нерушимы.

Промчится смерч огня неутолимый.

Разрушатся преграды и законы!

О, горькие суровые уроки,

Что принесло губительное пламя, —

Страх новых войн, владеющий сердцами,

И черный гнев неистовый, жестокий.

Лихой враждой ослеплены народы,

Мечи они повсюду видят вражьи,

Стоят на грозных рубежах на страже

И чуют неминучие невзгоды.

Не заживают раны лихолетья,

Кровоточа и принося страданья, —

И ринутся опять на поле брани

Средь ненависти выросшие дети.

И снова твердь земная содрогнется,

Покроется могильными холмами.

Все, что взлелеяно любовно нами,

Сотрется, мелкой пылью разметется.

Как длинной заржавевшей цепи звенья,

Людская дружба узы порывает.

Смолкает злобный Каин в утомленье,

И тщетно Авель к мщению взывает.

1916