Избранное. Том первый

1

Мягкие, мглистые сумерки тихо спускались по мерцающим огненным нитям первых звезд. Неуловимое дуновение шевельнуло верхушки потемневших деревьев, скользнуло вниз по ветвям и всколыхнуло духоту догоревшего летнего дня. Пыльное село притаилось и замерло в сладкой дремоте под перезвон медных колокольчиков пасшихся вдалеке стад и глухой стук запоздалых телег.

К этому стуку напряженно прислушивался Юрталан, прилегший в палисаднике перед домом.

«Едут», — вздрагивал он то и дело, жадно ловя всякий звук, всякий шум на дороге. Но телеги проезжали мимо, и Юрталан снова ложился, сосал одну цигарку за другой и следил, как белые клубы табачного дыма растворяются в густой паутине сумерек.

Он ждал сына. Ждал Стойко с поденщицами. Юрталан опять нанял Добру Цырвенакову с тремя дочерьми: из всех, кто работал по найму на чужих полях, они были самые проворные и самые добросовестные. Сегодня чуть свет они отправились срезать верхушки на двух кукурузных полях в Козьем доле. Хорошо коли срезали, а может, так себе время тянут. Юрталан знал: Стойко — парень дельный, кабы все от него зависело, они б уже управились, а вот на чужих людей никак нельзя полагаться. Мешкают, прохлаждаются по целым дням, то и дело приникают к баклагам и надуваются водой, а то в кусты спрячутся, что растут по межам. За ними нужно смотреть в оба, покрикивать да подгонять, когда совсем забудутся, поглядывать построже…

Все они такие, ничего не поделаешь. Почитай лет десять возится Юрталан с издольщиками да поденщиками, насквозь видит этих людей, изучил как свои пять пальцев.

«Если они не закончили обрезку на обоих полях, придется завтра самому туда тащиться, целый день терять! — ворчал он про себя, думая о том, как много еще работы его ждет. — А надо бы посмотреть, выстоит ли кукуруза у Эминагова ключа еще день-другой…»

От сеновала засеменили босые ноги. Это возвращалась жена Юрталана — весь день обдирала она на гумне грубые сухие стебли скошенной вики. Сбоку, ухватившись за ее подол и хныкая, бежал сонный и голодный Алекси, их младший сынишка.

— Сейчас, сыночек, сейчас, — говорила, кивая головой, Юрталаниха. — Вот пришел бы Стойко, все вместе и поужинали бы…

— Накорми ребенка и уложи спать! — распорядился Юрталан, сердито посмотрев на нее.

— Ох, как они запоздали, Тошо! — Остановившись, она с тревогой посмотрела в садик.

— А, леший их не возьмет! — буркнул Юрталан.

— Когда еще поужинают бабы, когда до дому доберутся, — робко заметила она.

— Ты о чужих не беспокойся! — насупился он и угрожающе приподнялся на локте. — Корми Алекси да укладывай.

— Сердитый какой! — Юрталаниха быстро потащила ребенка на кухню. — И все-то он злится, господи боже, ничем ему не угодишь.

Наконец стук последней подводы оборвался у их ворот.

— Они! — Юрталан вскочил и бросился навстречу. — Ну что, срезали? — дернув Стойко за рукав, спросил он, прежде чем тот успел распрячь волов.

— Срезали.

— Вот и хорошо! — вздохнул Юрталан с облегчением.

— Там, на краю, у суковатой груши, среза́ли уж в сумерках, не знаю, что вышло…

— Дело сделали и ладно… Хоть и задержались, да не задаром…

— Добрый вечер, дядя Тошо! — вступила в разговор Добра и, подобрав подол, ловко спрыгнула с подводы. — Ох, и много же сегодня срезали, магарыч с тебя…

— Добрый вечер, добрый вечер! — ответил Юрталан. — Никуда не денешься, придется угостить… Идите вот сюда! — пригласил он и крикнул, обернувшись к кухне. — Гина! Эй, Гина! Вынеси-ка фонарь.

Юрталаниха показалась в дверях, приветливо поздоровалась и, повесив мигающий фонарь на балку, указала на разостланную перед домом рогожу:

— Сюда проходите. Уж и не знаю, чем угощать вас, я ведь тоже целый день промучилась на этом проклятом гумне… Вот, думаю, еще малость, еще малость, да так до сих пор и провозилась… Ничего и не варила, накормлю чем бог послал.

— В такое горячее время, сестрица, к еде особенно придираться не приходится, — сказала Добра, кивком приглашая своих дочерей.

Три девушки подошли вслед за нею.

— Постой, жена, погоди! — вмешался Юрталан. — Послушай, что я скажу. Дай им хлеба полкаравая да кусок брынзы, а уж они как знают: хотят — едят, хотят — выбросят…

— Выбросить не выбросим, а только… — запнулась женщина. — О другом хотела я тебя просить, дядя Тошо, да не знаю… ты…

Юрталана передернуло. Он поглядел на Добру и нетерпеливо махнул рукой.

— Ну, что, говори!

— Праздник ведь подходит, правда? — смущенно улыбнулась она. — Дочкам принарядиться надо, так ты, если можешь, уплати нам сегодня.

Девушки насторожились и смотрели на Юрталана со страхом и надеждой.

Юрталан помолчал, почесал лоб, поморщился и вскинул голову.

— А может, завтра рассчитаемся?

— Завтра… почему же завтра? — спросила женщина, умоляюще взглянув на него. — Зачем нам завтра время терять?

— Ну ладно, ладно! — смягчился он. — Уж ради праздника… да для девчат… Давай сначала тебе посчитаем. У тебя два дня по двадцать пять левов…

— Почему по двадцать пять, дядя Тошо? — побледнела Добра. — Ты ведь обещал по тридцать?

— Обещал! — нахмурился Юрталан. — Ничего я не обещал… Кто это нынче платит по тридцать, а?

— Платят, дядя Тошо, как не платят? Еще и больше платят.

— Да вы что, шутки шутить вздумали? — он сердито нахмурился. — В нынешние времена по тридцать левов — с ума вы сошли? Не видите — денег ни у кого нет, хлеб не уродился, налоги и те платить нечем.

— И-и, дядя Тошо… С пяти левов ты не обеднеешь! — угодливо подхватила Добра.

— Мало ли что! Денежки счет любят… Здесь пятерка, там пятерка, — я ведь не печатаю их, проклятых.

— Ну, ладно! За кукурузу посчитаем по двадцать пять, а за жатву — по тридцать.

— А разве я не заплатил?

— Да что ты, дядя Тошо! — испуганно вскрикнула женщина. — Просила я тебя тогда, а ты сказал — пустяки, мол, после сосчитаемся. Не помнишь нетто?

— Всего не упомнишь, не одна у меня эта забота! Ладно, верю тебе. Так вот, за два дня посчитаю тебе пятьдесят пять левов.

— Дядя Тошо! — взмолилась Добра. — Не надо так, сделай милость… Ты же…

— Ш-ш-ш! Ничего. Из-за пяти левов ссориться? Значит, так: двадцать пять и двадцать пять — пятьдесят, да пятьдесят пять — сто пять. Правильно?

— Нет, не правильно… Да ладно уж, где наше не пропадало…

— Ну, Станка, и тебе столько же, — обернулся он к старшей дочери Добры.

— Я жала у вас три дня.

— Ага! Стало быть, расчет другой. Ну, так и быть, за третий день уплачу тебе тридцать левов. Значит, за два дня, как и твоей матери, пятьдесят пять левов, да тридцать — восемьдесят пять, и за два дня на кукурузе по двадцать пять — всего сто тридцать пять левов. Что-то больно много ты получишь.

— Я и работала много, — покраснев, ответила Станка.

— Ну, с вами разобрались, теперь посмотрим, как с этими вот девицами поладим, — сказал Юрталан, взглянув на двух других девушек и насмешливо покачав головой.

— Поладим, дядя Тошо, почему не поладить! — смело глянула на него младшая. — Заплатишь нам, как и сестре.

— Капиталов у меня не хватит, Кичка, — усмехнулся Юрталан. — Тебе заплачу по пятнадцать левов, а сестренке постарше — по двадцать. Хватит вам?

— Но ведь я не отставала от сестры и мамы! — нахмурилась девушка.

— Видишь ли, Петричка, платят не только по работе, но и по годам.

— Ну так и по годам — на успенье мне шестнадцать исполнится.

— Когда исполнится, тогда и разговор будет другой! — полушутя сказал Юрталан.

— Не обижай ты девушек, дядя Тошо! — дрогнувшим голосом проговорила мать. — Хорошо они работают, лучше и быть не может. И не потому хвалю, что они мои дети, а потому, что правда это…

— Дети остаются детьми! — ответил Юрталан, строго посмотрев на нее. — И работа их — детская.

— Детская? — нахмурилась мать. — Поглядел бы ты на эту вот младшую! Как примется жать — полосой в тридцать шагов идет. Вторую такую днем с огнем не сыщешь!

— Ну и ну! Тебе бы торговкой быть — ловко нахваливать умеешь.

— Да разве жать, дядя Тошо, легче, чем торговать? Тяжелее нашей работы не найти, да ничего не поделаешь: впрягся, так тяни из последних сил. Хорошо, у кого хоть малая толика земли есть, а такие, как мы… все по чужим до по чужим…

— Ну ладно, ладно! — махнул рукой Юрталан и так сморщился, будто кислицу проглотил. — Ладно, и Петричке дам по двадцать пять, а уж Кичке по двадцать.

— Дядя Тошо! — обиженно сказала младшая, — ни в жизнь больше работать на тебя не стану, так и знай!

— Э-э, теперь работа твоя уже кончилась, а на тот год, если живы-здоровы будем, заплачу и тебе как старшей сестре. — И, уже отойдя от них, Юрталан остановился и крикнул по направлению к кухне: — Жена, дай им целый каравай… пусть поужинают как следует…

При расчете Юрталан удержал из общей суммы еще пять левов, проводил женщин до самой дороги, крепко запер за ними ворота на засов и возвратился повеселевший.

— Почему это ты целый каравай велел отдать, Тошо? — накинулась жена, едва он переступил порог. — Нешто уплели бы они здесь столько? И как назло, одна только большие караваи остались. Господи, прямо сердце у меня разрывалось, когда заворачивала хлеб…

— Хлеб-то ладно, а вот с какой радости ты им целое кило брынзы отвалила, черт возьми!

— Сам же сказал: дай им кусок…

— Кусок куску рознь, неужто котелок не варит? Из всей бочки самый большой кусок выбрала! Дурья голова!

— Велел дать кусок, я и дала, — оправдывалась жена, пятясь назад.

— Мели Емеля!.. — прикрикнул Юрталан и зло посмотрел на нее. — Прикинула бы в башке, сколько стоит каравай хлеба и сколько кило брынзы. Я велел дать им побольше хлеба, значит брынзы поменьше, а ты… Ну, ничего, я доволен, что дело сделано… И подавай на стол — умираю с голоду. Где Стойко? Зови его…

— Почем я знаю, куда он провалился! — Юрталаниха высунулась наружу и закричала: — Стойко! Стойко! — крикнула еще раза два, прислушалась и снова вернулась в кухню. — Опять, видно, туда умчался…

— Куда?

— К Казылбашевым. Любовь проклятая…

— Умчался, и ладно. А завтра я покажу ему любовь — подниму с петухами.

— Охо-хо, давай скорей поедим да ляжем, совсем я закружилась с этими хлопотами домашними, ни конца им, ни края.

— Потерпи еще немножко, — усмехнулся в усы Юрталан и, повернувшись, хитро посмотрел на жену. — Скоро приведет он тебе сноху, тогда и отдохнешь…

— Эх! — притворно вздохнула Юрталаниха. — Какую еще бог пошлет?

— Да известно ведь какую, — заметил он.

— Севду Казылбашеву?

— А что, плоха разве?

— Хороша… да только бесприданница…

— Зато девушка что надо. Такую поискать! — сказал Юрталан и, кинув на жену гордый взгляд, важно подошел к столу.

2

Стойко привязал волов в просторном хлеву позади дома, ласково похлопал их по холкам и пошел проверить остальной скот. Обе коровы, закрыв глаза, жевали жвачку; буйволица, лениво развалясь, лежала на боку; буйволенок равнодушно взглянул на него, тяжело взмахнул хвостом, прислонился головой к поперечной доске стойла и глубоко вздохнул; телка, завидев Стойко, живо вскочила на ноги; сивый бычок вздрогнул, потянулся и начал было подниматься, но опять лег, лишь поглядев на него боязливо и как-то подозрительно. «Били его сегодня, — покачал головой Стойко, — от пастухов, верно, досталось…» Ну, в хлеву все в порядке, скотина привязана, больше тут болтаться нечего, да и поторопиться надо, потому что он и без того запоздал сегодня из-за этой проклятой кукурузы, а Севда, наверное, давно уже ждет его.

Он постоял у колодца в густой тени развесистой груши, подождал, потоптался на месте, но потом увидел, что отец не скоро окончит разговор с Доброй и ее дочерьми. Если б они сели ужинать в прихожей перед кухней или в палисаднике, он мог бы пройти к калитке и незаметно улизнуть. Но они и ужинать не ужинали, и с места не двигались. Отец с поденщицами не то ругались, не то спорили. А времени терять нельзя было.

Стойко пробрался вдоль амбара, нагнулся, как бы ища что-то, крадучись достиг калитки, а выйдя со двора, тихо притворил ее и широко зашагал по глубокой пыли глухой улицы. Изнуренное работой и жарой село спало. Только изредка, словно резкое и отрывистое бормотанье спросонок, проскрипит где-то запоздавшая телега, и опять все утихнет. Стойко пробирался мимо обшарпанных оград и по ударам сердца чувствовал, сколько оставалось ему пройти до плетня у реки. Он был уверен — она его ждет, взволнованная, как и он сам, притаившись, по обыкновению, за высоким тростником у колодца.

«А вдруг спит уже? — встревожился он. — Не сумасшедшая она, чтобы ждать так долго».

И, задыхаясь от волнения, он заторопился. Может, подождет еще минутку? Она ведь не знает, почему он опоздал, — что же она подумает, как уйдет, не повидавшись с ним!..

В другие вечера, когда не надо было торопиться, Стойко шел не прямо к плетню, а сворачивал к реке и, прячась в густой тени верб, осматривал ее двор и дом, соседние дворы и, только убедившись, что никого нет, быстро, как суслик, перебегал разбитую песчаную дорогу и прижимался к высокому плетню. Тогда, тоже словно из-под земли, выскакивала она, легко, будто перышко, открывала тяжелую плетеную калитку и затем так же легко и быстро ее притворяла. Под защитой тростника они обнимались, не спуская глаз друг с друга, до боли сжимая друг другу руки, и долго молчали, не зная что сказать… Но в этот вечер Стойко некогда было думать о посторонних, и он пошел не под вербы, а прямиком к Казылбашевым; открыв калитку, пробрался внутрь и, как ястреб, оглядел заснувший двор. Он не боялся собак, ничего не боялся. Севду он увидел не сразу — она притаилась за телегой, истомленная сомнениями, прислушиваясь к четким, размеренным ударам своего сердца.

Два раза мимо нее прошла мать.

— Севда, ложись, дочка, устала ведь ты.

— Нет, я не устала, мама.

Знала старая, почему Севда не чувствует усталости и кого ждет так поздно; сама тревожилась и то и дело посматривала на плетень, надеясь увидеть Стойко, услышать его легкие и осторожные шаги. Но обе так задумались, так погрузились в свои заботы, что не увидели и не услышали его — он вошел во двор и очутился у самого колодца неожиданно, никем не замеченный. Когда он тихонько окликнул Севду, она вздрогнула как ужаленная и бросилась к нему. Ее юбка прошелестела, словно ветерок в сухой кукурузе, и обвилась вокруг его ног. Одной рукой Севда обняла Стойко, а другую вложила в его широкую, сильную ладонь. Они поздоровались, но не разняли рук. Не промолвив ни слова, отошли к колодцу и скрылись за высоким тростником. Прижавшись к его плечу, она упрекала себя в глубине души за тяжкие сомнения и тревогу. Стойко крепко обнял ее и, закрыв глаза, чувствовал лишь легкий запах помады и еще какой-то запах, который пьянил его. Она жадно прильнула к его губам, и тепло ее молодого стройного тела зажгло его кровь. И когда она медленно оторвалась от его губ, он стоял еще, полуоткрыв рот, покоренный, забывшийся от страсти, его увлажненные глаза светились счастьем.

— Стойко!

— Севда!

И они снова обнялись, и снова стали целоваться, еще более страстно, еще более ненасытно.

— Почему так поздно?

— Срезали верхушки в Козьем доле, нужно было кончить. Как я торопился, если б ты знала…

— А я тут чего только не передумала! — промолвила она, прижимаясь к его руке и глядя на него глубоким нежным взглядом. — Что только в голову не приходило!..

— В полночь ли, за полночь — все равно я приду, запомни это! — Стойко притиснул ее к своей груди, и она поняла: тут нет обмана.

— А ждать-то каково!.. — прошептала она, прильнув к нему, словно кошечка, которую приласкали, обессиленная от счастья, сгорая от желания.

Крепко сжимая ее в объятиях, Стойко зарылся подбородком в легкие кудри над ее ухом. Он долго стоял так и хотел лишь одного: чтобы она всегда была рядом с ним, всегда была только его… Утомленный поцелуями, спешкой, страхом а тревогами, он понемногу приходил в себя и только теперь увидел мерцающие звезды над молодыми вербами, склонившимися к реке, услышал доносившееся с мельничной запруды монотонное кваканье лягушек и вспомнил, что находится на чужом дворе, утонувшем в сонной тишине короткой и благодатной летней ночи… Было спокойно, тепло и таинственно. Все спали, сморенные усталостью и жарой.

Бодрствовала только старая Казылбашиха. Она притаилась на амбарном крытом крылечке, где в летнее время устраивала себе постель, и глаза ее горели, как у ловкой, умной и опытной кошки. Она знала о любви Севды, догадалась с первого же мгновенья, как ни скрывала дочь свою тайну, и стала следить, чтоб не расстроилось это дело, трепеща от страха, как бы не упустить самого богатого и видного жениха на селе. Редко выпадает такое счастье, — здоровый, красивый, тихий парень, работящий и примерный, из богатой семьи — голова может закружиться от всего этого. Два сына и дочка были у Юрталана — он устроит их как нельзя лучше. Говорят, он своему зятю построил и дом и лавку, денег дал, сколько тому понадобилось. Зятю нечего больше и требовать, все остальное сыновьям достанется. Да и еще денег наживет старый Юрталан. Про него люди говорят — он хоть весь свет проглотит, все равно не насытится. «Ну и пускай, — думала Казылбашиха, — теперь нельзя жалеть других, коли хочешь сам подкопить и детей устроить. Пусть говорят что хотят, человек делает свое дело, и все тут! Этакое богатство само нам в руки плывет, только бы не упустить!» Рассуждая так, она покачивала головой, довольная и озабоченная.

И Казылбашиха следила, подстерегала каждый шаг влюбленных, читала их мысли, вникала в их тревоги, оберегала их покой, охраняла свидания. Однако она боялась, как бы Стойко, погуляв с Севдой, не обманул ее и не навострил лыжи в другую сторону… Все село знало об этой любви, все на их улице толковали об их свиданиях… По тому, как Севда пела, смеялась и работала, старуха понимала, что все идет как надо. Однако она не знала, что на уме у Юрталана, согласится ли он. Если упрется, тогда…

Казылбашиха поднялась с постели и набросила на плечи тяжелый черный платок.

— Куда? — насторожился старик.

— Лежи себе! — огрызнулась жена.

— Ушел?

— Нет еще. У колодца стоят.

— Слушай, — прошипел он сердито, — не нравятся мне эти гулянки.

— Ладно, ладно, не болтай!

— Не нравятся, я сказал. Пусть крутят друг другу голову в хороводе, на посиделках… Но не на моем дворе, не хочу я этого, слышишь?

— Молодые они, любят друг друга… Много ты понимаешь.

— Кабы это только от них зависело, тогда еще… А почем ты знаешь, что тот думает… Помнишь, как парни со всего села бегали за его дочкой, а он взял да и выдал ее в Эново.

— Значит, так ей суждено было, — ответила Казылбашиха по-прежнему строго, но уже не так уверенно. — Да согласится он, что ему останется… Теперь другие времена… Я свое дело знаю, ты только не мешайся… В воскресенье я видела в церкви Юрталаниху — подошла ко мне, поздоровалась, обо всех расспросила и о тебе тоже, а Севде поклон передала… — приврала старуха. — Чего тебе еще? Дело верное, самим бы только не упустить.

— Опять тебе скажу: парни с девушками в хороводах пусть любезничают… А то как спутаются, тогда…

— Спи себе! — ткнула его в спину Казылбашиха и осторожненько спустилась вниз.

Сперва она повернула к гумну и, подойдя на цыпочках, заглянула под навес риги, где спала семья Андона, ее старшего сына. Затем прошла на другую половину дома и увидела, что и Димо, младший ее сын, с семейством, тоже похрапывает. Динко, средний сын, на все лето переселялся с женой и ребятишками в сад около Тополовой мельницы, но его старший сын остался на эту ночь здесь и улегся на кухне, где было прохладней. И на него посмотрела Казылбашиха — мальчик спал, раскинувшись на конопляных снопах, отбросив в сторону легкое лоскутное одеяло.

Выйдя из кухни, старуха пошла уже не так сторожко, и ее шаги отзывались в глубокой тишине. Сухо, предупредительно покашливая, она вытащила из кучи дров два сухих полена, отнесла их в большую комнату, где в зимнее время вся семья собиралась у очага, сняла баклагу с перекладины у лестницы, внесла ее туда же без всякой надобности, потом опять вынесла и направилась с ней к колодцу.

— Мама! — стыдливо прошептала Севда и сняла руки с плеч Стойко. Они слегка отстранились друг от друга и уставились в землю. Казылбашиха подошла к колодцу и, сделав вид, что не замечает их, поставила баклагу и взялась за бадью. Потом, будто случайно взглянув на тростник, спросила:

— Севда, ты?

— Я, мама.

— А это Стойко?

— Стойко, — вспыхнула Севда.

— Хорошенькое дело! — сказала Казылбашиха, притворяясь удивленной и рассерженной. — Такой дорогой гость, а ты держишь его во дворе! — И, опустив бадью, она подошла к ним и подала Стойко руку. — Добро пожаловать, Стойко, как там ваши? Живы ли, здоровы отец твой, матушка? Алекси подрос? Что от сестры слышно, хорошо ли ей живется, как здоровье? Говорят, у нее наследник появился, а? Твоя мать мне сказала, похвалилась первым внуком, дай бог ему здоровья, пусть растет-подрастает. Так, так! Пойдемте-ка в дом… Грешно, — в кои-то веки пришел к нам в гости, а стоишь на дворе… Не догадайся я замочить баклагу — протекает она малость, — ты бы так и простоял здесь…

Стойко смущенно и невнятно бормотал что-то, испуганно оглядываясь, словно его поймали в чужом винограднике. На вопросы отвечал невпопад, не зная — идти ему к ним в дом в такой поздний час или отправиться восвояси.

— Ну, доченька, веди гостя наверх в горницу, а я следом за вами — поглядим друг на друга при свете… Вот только баклагу налью.

Севда, оправившись от смущения, потянула Стойко за руку и усмехнулась: баклага ничуть не рассохлась, просто мать искала случая принять его как гостя и будущего зятя.

— Севда, зажги лампу, спички на шкафу.

— Знаю, мама, знаю.

В горнице было жарко и душно; пахло старым сеном, деревом и нафталином. Севда торопливо зажгла лампу и раскрыла оба окна. Стойко сел на лавку, заваленную пестрыми тканями и вышитыми подушками, и оглянулся удивленно и растерянно, как человек, попавший в незнакомый, но желанный мир. На стенах висели фотографии в рамках, украшенных ракушками, — их делал старший брат Севды, когда был в солдатах; календари — прошлогодний и нынешнего года; картина времен балканской войны, которую хозяин дома бережно хранил, утверждая, что среди солдат в заднем ряду можно узнать его самого. На столике между окнами лежал старый вытертый альбом. В переднем углу висел искусно сплетенный венок из крупных потемневших колосьев пшеницы. Потому ли, что Севда открыла окна, или уже успев привыкнуть к духоте и затхлости, Стойко дышал глубоко и свободно. Даже запах лежалого сена был ему как-то особенно сладок. Он распространялся от подушек, а едва уловимый запах нафталина — из старого шкафа, в котором, вероятно, были сложены шерстяные вещи всего семейства.

Закрыв одно окно, Севда опустила белые вышитые занавески. Расправила кремовые прошивки, сплетенные два года тому назад по образцу, полученному от одной молоденькой учительницы. Эти плетеные полосы с изящной крученой бахромой по краям были ее гордостью. Они отличались тонкой работой и стоили немалых денег. Отец Севды не разрешал тратиться на городские вещи, но мать украдкой продала на базаре несколько килограммов шерсти, немного масла да сотню яиц и купила ей дорогих ниток и пряжи. Стойко смотрел на все это и удивлялся: у них богатый дом, но в их горнице нет таких украшений. Его сестра тоже была рукодельница, но не такая искусная.

Севда еще что-то поправила тут-там, и всякая вещь нашла свое место. Потом, сложив подушки в угол, усадила Стойко поудобнее на это уютное местечко, обняла его за шею и поцеловала долгим, горячим поцелуем.

— Вот окончим работы, и я посватаюсь к тебе, — сказал Стойко, преданно и решительно взглянув ей в глаза.

Этого она давно ждала, это хотела услышать. И верила в то, что они будут вместе, только боялась его родителей.

— А ваши согласятся? — спросила она, испытующе на него глядя.

— Почему же не согласятся? — как будто с досадой ответил он. — Как скажу, так и будет.

— Ох, кабы и вправду так!..

— Так и будет.

— Правда? — спросила она, потому что ей хотелось без конца говорить об этом.

— Правда.

Снаружи послышались шаги. Казылбашиха поднялась наверх, легонько кашлянула за дверью и, потоптавшись немного, вошла в соседнюю комнату. Севда быстро вскочила, пригладила волосы перед зеркалом на столике и помахала ладонями возле лица, чтобы охладить пылающие щеки. Стойко тоже поднялся.

— Я уж пойду.

— Почему? — удивленно посмотрела на него Севда. — Рано еще.

— Нет, не рано.

— А хоть бы и не рано… Останься! — капризным тоном приказала она и, схватив его за руки, опять усадила в угол между подушками. — Сиди, сиди, успеешь еще.

— Севда, — вкрадчиво позвала старая свою дочку. — Иди-ка сюда.

Севда вышла, но ненадолго. Она вернулась с маленьким круглым столиком, уставленным посудой. На одной тарелке дымилась яичница с брынзой, на другой горкой возвышалась теплая овечья сыздырма[11], на третьей — стручки печеного перца, приправленные чесноком, а между тарелками лежали куски хлеба. Немного погодя вошла и старуха, осторожно неся большую синюю миску, до краев наполненную густой простоквашей из овечьего молока.

— Ты, может, не ужинал? — с улыбкой сказала Казылбашиха. — Вот я и решила угостить тебя чем бог послал.

— Зачем это? — смутился Стойко, не в силах оторвать взгляд от стола, уставленного едой. — Столько хлопот…

— Хлопоты! — опять улыбнулась старуха. — Какие же тут хлопоты! Все, можно сказать, готовое… Поджарила вот только яичек — великое дело… Ну, Севда, садись давай и ты, принеси стульчики — там они, за дверью. Ну-ка, ну-ка начинай. И у вас, конечно, есть простокваша да брынза, но наши — из овечьего молока, мы ведь овчары, — сыпала словами Казылбашиха, без нужды передвигая тарелки.

Стойко примостился к подносу и принялся за яичницу. Он устал, проголодался, а ужин был богатый и вкусный. Склонившись над столиком, он даже не заметил, когда старуха выскользнула из комнаты, оставив их вдвоем. Он старался есть медленно, не торопясь, но не мог удержаться, забывался и с жадностью набрасывался на вкусные яства. Ломал хлеб на мелкие куски, но глотал их один за другим. Севда едва что-то отщипывала и то и дело поглядывала на него с любовью и глубокой радостью.

— Завтра я сама приготовлю тебе ужин, — лукаво промолвила она.

— Что же ты приготовишь?

— Только приди. Сам увидишь.

— Приду.

— Пораньше, смотри.

— Постараюсь.

Стойко вернулся домой очень поздно. В котором часу, он не знал, да и не хотел знать…

3

Юрталан не любил мешкать и не откладывал дела с вечера на утро. Летом он часто обходил поля, прикидывал в уме, что, как и когда надо сделать, строил планы, распоряжался. Случалось, охал, жаловался на тяжелую простуду, на какое-нибудь недомогание, но не сдавался и продолжал работать не покладая рук.

— Ты бы лег, Тошо, отдохнул! — жалостливо просила жена.

— Будет время — належусь — в гробу! — сердито отвечал Юрталан.

Он вставал очень рано, раньше, чем кур выпускали во двор, смотрел на нежный румянец наступающего дня и старался угадать, какая будет погода. Когда Юрталан ждал хорошего, ясного дня, а лил дождь, он матерился, но тихо, чтобы не услышали небесные силы, в могущественную волю которых он верил, как в силу богатого, власть имущего человека.

Около получаса, пока Юрталан не выкуривал свои четыре-пять цигарок, он надсадно и хрипло кашлял. Рассказывали в шутку, будто каждое утро, при первом же приступе кашля, его дед Атанас, сосед Юрталана, ленивый и злой старикан, поворачивался на другой бок и толкал свою старуху:

— Вставай, вставай! Наш Тошо с каких уж пор дрова колет, а ты все спишь!

Юрталан осматривал двор, заходил под навесы, в хлев и овчарню, на гумно и сеновалы, внимательно проверял, все ли на месте и в порядке, сам задавал корм волам; если батрак, услышав его шаги, поднимался, Юрталан махал ему рукой, говоря:

— Лежи, лежи! Я подыму тебя, когда придет время.

По бодрому, веселому кудахтанью кур, по алым полосам восхода, натянутым широкой каймой меж ветвей суковатого вяза, по тарахтенью телег на селе и глухому прерывистому шуму на гумнах Юрталан судил, кому из домашних пора браться за работу. Сначала он подходил к жене, которая вечно недосыпала, потому что ложилась поздно и засыпала еще позднее, и, строго глядя на нее, окликал:

— Гина!

— А! — вскакивала она как ошпаренная, отлично зная, что он не любит повторять. Потом Юрталан будил Стойко и, наконец, батрака.

Сейчас батрака не было дома — он уже третий день поднимал пары у Широкого моста и, чтобы работать по холодку, ночевал в поле. Но сегодня Юрталан не разбудил жену раньше всех, не стал кормить волов, как делал каждое утро, а пошел прямо под навес нового сарая, где спал Стойко. Он кашлянул раз-другой, потом подошел ближе и окликнул сына, но тот даже не шевельнулся. Усталый, разомлевший, погруженный в глубокий и сладкий сон, он жил еще волнениями минувшей ночи. Душой он и во сне все еще был там, в маленькой горенке, где пахло сеном и нафталином и где хозяйничала самая красивая на свете девушка. Юрталан окликнул сына еще раз, наконец рассердился и растолкал его. Стойко вздрогнул и стал испуганно вглядываться в высокую костистую фигуру отца, но в первый момент ничего не мог понять. Чувствовал только, что веки его сладко слипаются и какая-то неудержимая сила тянет его вниз, к теплой постели.

— Слушай! — строго глянул на него Юрталан. — Перестань шляться по ночам, а то худо будет. Кончатся работы, тогда шатайся сколько хочешь.

Стойко потянулся, вскочил и молча пошел к колодцу. Это рассердило Юрталана еще больше.

— Ты слышал?

— Слышал.

— А сегодня, — добавил отец уже мягче, — к Димитру пойдешь, поможешь ему пахать. Да только не болтайте попусту, не лодырничайте… К вечеру кончить нужно…

— Кончим, — лениво и безучастно ответил Стойко.

— Посмотрю, — хмуро буркнул Юрталан и пошел к высоким скирдам пшеницы. Окидывая их взглядом сверху донизу, он проверял, нет ли развязавшихся и съехавших снопов, осмотрел также ячмень и остановился у того места, где вчера целый день работала его жена. Недавно ему пришло в голову перевезти вику, обмолотить ее и смешать эту солому с ячменной, чтобы корм для скота получился вкуснее и питательнее. Но молотилка была еще очень далеко — тарахтела на другом конце села. Говорили, что на этом краю будут молотить в последнюю очередь. Многие из крестьян не стали ждать и молотили диканей[12] — плата за обмолот казалась им слишком высокой, да и нужда сильно их подгоняла — зерно требовалось и для еды и на продажу. Молотилка принадлежала кредитной кооперации и не могла при таком большом количестве собственных членов обмолотить урожай Юрталана вне очереди. Юрталан злился, но делать было нечего. «А не купить ли мне молотилку? — вдруг подумал он, хлопнув себя рукой по лбу. — Село наше большое, люди привыкнут молотить на моей машине, а кооперативная мешать не будет…» Эта мысль приковала его к месту. Он соображал быстро, по-деловому, старался предусмотреть все трудности, прикидывал, во что обойдется ему эта затея. «Около полумиллиона! — прошептал Юрталан, будто стараясь запомнить эту цифру. — Много! — подумал он уже с меньшим пылом. — Много!»

Но пугали его не расходы. Если б дело было только в деньгах, он как-нибудь бы выкрутился. Внес бы все свои наличные, взял бы в банке небольшую ссуду, подписал два-три кредитных векселя, и дело с концом. Но кому и как доверить эту молотилку, кто будет следить за ней, кто станет ее обслуживать? Вот что его пугало. Будь это земля, плуг, вол, он знал бы, как с ними поступить. Но машина! Никогда в жизни он не имел дела с машиной. Он испытывал какой-то непонятный страх перед машинами, они ему казались чем-то слишком мудреным и ненадежным. «Чертова штучка!» — качал он головой, стоя перед какой-нибудь машиной, и все же не мог оторваться от них. Машины — это сила, большая сила, невиданная и неслыханная. Если только в них разбираться. Но чужим людям Юрталан не доверял, а среди своих знающих не было. Давно, очень давно, еще в детские годы, он смотрел на механиков и машинистов как на каких-то кудесников, как на людей из другого, чудесного мира, о которых рассказывалось в сказках. Так оно и осталось, — Юрталан и теперь смотрел на них с недоверием и даже с какой-то ненавистью. Все они казались ему хитрецами, обманщиками, ворами, которые надувают простаков, грабят их и потешаются над ними. Испортится машина — механики лезут к ней под брюхо, что-то щупают, ковыряют, стучат, и никто не может понять, вправду они работают или же валяют дурака. Даже речь их пугала его — вроде бы и по-болгарски говорят, а ничего не разберешь.

Другое дело, думал Юрталан, если бы Стойко знал толк в машинах или хотя бы имел желание их изучить. Юрталан послал бы его в город, он бы пообтесался немного, попривык к ним, освоился. И тогда уж коли выкладывал бы Юрталан деньги, так знал бы по крайней мере на что. Но Стойко был необразованный, туповатый, не умел даже винт завинтить. «И откуда только взялся такой чурбан? — злился Юрталан. — Научился пахать да копать, с тем и остался, нет чтоб разобраться малость в технике, освоить другое какое дело!..» Оставалась одна надежда — Алекси. «Его я пошлю учиться по механической части, — дал себе зарок Юрталан, — там теперь заработать можно…»

Молотилка не выходила у него из головы, и он не заметил, что уже рассвело, что ветви большого вяза порозовели и аисты с радостным курлыканьем зашевелились в высоком гнезде, хлопая крыльями. Кое-где на гумнах уже насадили снопы, и дикани стрекотали монотонно и глухо. На улицах тарахтели повозки, во дворах хрюкали свиньи, кукарекали петухи, восторженно кудахтали хохлатые сытые куры. Юрталан ничего не видел, ничего не слышал, он забыл даже про табак, до того размечтался об этой молотилке. Жена прервала его размышления. Она вдруг появилась из-за скирды с метлой и мотыгой в руках.

— Ты еще не ушел? — воскликнула она, удивленно глядя на мужа.

— А что такое? — спросил он, поморщившись.

— Ничего. Думала, ты уже ушел. И Стойко спрашивал про тебя.

— Он еще здесь шляется? Когда же он с места сдвинется, когда пахать начнет…

— Ушел он, не обижай его. Еще затемно ушел.

— Ах, черт побери, ведь я опоздал! — спохватился Юрталан.

— Куда еще опоздал?

— Да собирался поглядеть на кукурузу у Эминагова ключа!

— А куда тебе спешить?

— Не по жаре же идти!.. — проворчал он и торопливо зашагал к дому.

Когда Юрталан вышел, засунув за пояс краюху хлеба в набросив на плечи безрукавку, калитка медленно приоткрылась, и во двор просунулась крупная небритая голова в грязной, вытертой папахе.

— Что это тебя принесло, Делчо, в такую рань? — шутливо спросил Юрталан.

— Плохи дела, Тошо, ох, плохи! Недаром говорится: где тонко, там и рвется.

Делчо, сыну известного в селе музыканта-волынщика деда Адама Сертлиева, в это утро было не до шуток. Он и прежде, случалось, заглядывал к Юрталану, но тогда он спрашивал, не найдется ли какой работенки для него и для его ребят.

— Что такое? Что у тебя стряслось? — участливо спросил Юрталан.

— С просьбой я к тебе, Тошо: дай мне тысячу левов.

— Тысячу левов? Что ты мелешь?

— Тысячу, Тошо. Сегодня вол пропорол моего Колю. Димо-фельдшер перевязал его и велел в город везти, к доктору. А оттуда, если доктор скажет, в Пловдив…

— Тысячу левов в такое трудное время! — воскликнул обиженно Юрталан. — Да что я вам — банк?

— Не банк, а денежки водятся. Меня вот хоть банком назови, все равно ни гроша дать не смогу, — ответил Делчо, печально покачав головой.

— Почему в кооперации не попросишь?

— Сын у меня умирает, а ты ни свет ни заря посылаешь меня в кооперацию! — с сердцем сказал Делчо, укоризненно глянув на Юрталана. — Батрачил он и заработал малость, да вот у Балю, его хозяина, тоже, слышь, нет сейчас денег.

— Чтоб ему пусто было, — криво усмехнулся Юрталан. — Подожди-ка, у жены ведь были кой-какие деньги, давал я ей на днях. Если не успела потратить, я тебе помогу. Почему не помочь? — Он медленно повернулся и неторопливо пошел в дом, глубоко задумавшись о чем-то.

Делчо сел на камень у ворот и, глядя на узкую, костистую спину Юрталана, с угрозой прошептал:

— Это у тебя-то, у тебя-то нет денег! Схватить вот тебя за горло, так наверняка золото изо рта полезет.

Юрталан долго пропадал где-то. А может, так казалось Делчо, потому что телега, на которой лежал его раненый сын, уже ушла и ему предстояло догонять ее.

— Вот, нашлась тысчонка на твое счастье, — еще издали похвалился Юрталан. — Только того… отдай, смотри, как воротишься.

— Известное дело…

Делчо протянул руку за деньгами, но Юрталан еще крепко держал новенькую бумажку.

— Вот еще что, — медленно проговорил он, — на днях моя очередь молотить, — так ты поможешь немного… Услуга за услугу, так ведь?

— Тут и говорить не о чем! Все как есть к тебе придем!..

4

Над землей струился зной ясного летнего дня, заливал примятое жнивье и редкие участки паров, угасая в зелени кукурузных полей, чуть тронутой желтизной. Тут и там срезали верхушки, и над оголенными, усыпанными зерном початками, клонящимися над глубокими межами, мелькали белые платки, сверкали серпы, порой звучали песни, монотонные и печальные.

Чернозем, утоптанный у края дороги, был весь в трещинах, как будто земля, измученная страшным зноем, жаждущая дождя, собиралась вздохнуть. Над холмами сплетались первые дрожащие потоки марева, и нивы пропадали, терялись, подернутые бескрайней и неуловимой пеленой, простиравшейся от голубоватых вершин Стара-Планины до фиолетовых очертаний Родоп.

На извилистых проселочных дорогах скрипели возы, нагруженные снопами. Снопы были с самых дальних полей и доставлялись в последнюю очередь. Юрталан то кивал старательным хозяевам, то махал им рукой, крича:

— Бог в помощь! Бог в помощь!

А встретив кого познакомей, с кем хотелось поговорить, ненадолго останавливал его, угощал сигаретой и, кивая в сторону груженого воза, спрашивал:

— Хороша пшеница?

— Так, средняя.

Усталый, вспотевший, добрался он до Эминагова ключа и бросился в тень одинокого куста шиповника. Когда-то — он хорошо помнил — этот источник был большим и прозрачным родником. Его заключил в трубу и выложил водоем тяжелым тесаным камнем некий Эмин-ага. Никто не помнил благородного турка — все турки выселились из этой местности давно, еще во время сербско-болгарской войны 1885 года, — но имя неизвестного благодетеля так и осталось в названии источника и окрестных полей. Во время первой мировой войны этот источник был разрушен; однажды ночью сельский староста увез камни, и ключ теперь слезился, как мутный, гноящийся глаз. Две-три жабы барахтались в его позеленелой воде, по мелкому дну ползали черви, водяные насекомые.

Юрталан нагнулся, и хоть поморщился, но все же попил воды. У водоема не было ни кружки, ни баклаги, — всё крали и ломали эти проклятые люди. Грубо выругавшись, он поднялся и пошел к своему полю, которое начиналось от Орлова дуба и спускалось до Змеиного дола.

На здешнюю кукурузу он возлагал в этом году главные свои надежды. Она была посеяна немного позже, чем на остальных участках, но потому ли, что почва была влажная или погода оказалась для нее подходящей, — трудно сказать, — уродилась она на диво. Зеленые верхушки срезать еще было рано, можно было подождать с неделю. Как раз к этому времени Юрталан перевезет вику.

Он давно не был здесь и еще не видел своими глазами, как буйно разрослась кукуруза, какое на ней завязалось крупное, ядреное зерно. Смотрел он, и легко ему делалось, и плечи расправлялись, и дышалось глубоко и сладко. Двадцать два декара — целое поле! Он глаз не мог оторвать от высокой стены плодоносных стеблей, не чувствуя от радости страшной духоты, не вытирая пота, который, стекая по лбу и глубоким бороздкам морщин, щипал ему глаза и застилал взгляд. Он только моргал, и перед ним мелькали груды початков, верхом нагруженные телеги, зерно, рассыпанное на гумне, набитые мешки и стопки новеньких, еще хрустящих банкнот. «Да тут будет… будет… — считал он, потирая лоб, — не меньше пяти тысяч килограммов». Теперь он не станет продавать кукурузу, нет, он придержит ее до весны, когда цены вздуются. И тогда продаст ее за настоящую цену, тогда уж он ею насладится. Но сколько бы времени ни прошло, какую бы цену ни дали, все равно двадцать пять тысяч левов у него в кармане.

Юрталан углубился в поля. Густая листва сплелась над бороздами, крупные початки, махрясь ржаво-коричневыми волокнами, торчали во все стороны и били его по ногам и груди.

— Эй, вы, полегче! — ворчал он на них. — Дайте пройти!

Юрталан задумался, вспомнив, как он купил эту ниву, и улыбнулся. Повезло! Ему просто насильно всучили ее. До тех пор это место считалось малоплодородным. Он только что пришел с войны, и ему еще не думалось ни о ниве, ни о хозяйстве. Как и все фронтовики, он не мог нарадоваться тому, что после трехлетних мук и сражений вернулся жив и здоров. Но в один прекрасный день к нему нежданно-негаданно заявился младший сын старого попа Тодора Иванчо Поптодоров, — он продавал свою часть земли, собираясь переехать в город. Там он покупал себе домишко, и ему не хватало денег. Юрталан предложил ему двадцать тысяч левов, — так себе, в шутку. А парень взял да и согласился. Какие времена были тогда, — участок он приобрел, так сказать, за два воза пшеницы! За много лет до этого, еще до балканской войны, Поптодоровы обрабатывали эту ниву, но потом забросили, и она превратилась в целину, бесплодную и запущенную.

Купив поле, Юрталан глубоко вспахал его и, созвав на помощь знакомых и соседей, вывез туда более тридцати подвод навозу и разбросал по всему полю. Окончив работу, съели, как положено, барашка, зажаренного на вертеле, и разошлись. Потом Юрталан снова впряг волов и еще раз перепахал участок, теперь уже помельче. И когда засеял его пшеницей, не зерно уродилось, а золото. Однако он не успокоился на этом. Собрав пшеницу, предложил жнивье Райко Мурджеву, самому крупному овчару на селе, под кошару, пообещав за это два воза вики. Райко пригонял овец на ночлег несколько месяцев, поле обновилось и, как сказало хозяину: «Ты только сей, а я буду тебе родить!» — так ни разу его и не обмануло.

Юрталан спустился под пригорок, багровый от жары и волнения, уселся на крутой меже под раскидистой грушей и устремил взгляд в сторону рощи, на Змеиный дол. От противоположного голого ската до низенького дубового леска все было под кукурузой. Белесые султаны ее высоких стеблей покрывали это зеленое море нежной, пушистой пеной. Более поздние посадки отчетливо выделялись, и опытный взгляд мог различить их тонкие межевые линии. Юрталан обводил взглядом границы самой молодой посадки. Это был участок, оставшийся ему от отца. Он разделил его со своим братом — темно-зеленое пятно справа было его частью.

«Взгляну и на него! — решил он вдруг. — Тут уж недалеко, а в другой раз когда еще соберешься сюда».

Пробираясь к своему полю, Юрталан словно в бездонное море погрузился. Было тихо, спокойно и душно, ниоткуда не доносилось ни единого звука, ни малейшего шума, не чувствовалось даже легкого дуновения ветерка. Только проходя по межам, заросшим травой, он вспугивал порой юркую ящерицу. Один, в глухом месте, вдали от чужих глаз, он чувствовал себя как дома. Переходя с одного поля на другое, он по сорнякам, по глубоким бороздам, по густоте стеблей мог судить — трудолюбивый тут хозяин или лентяй, беспечный или рачительный. Ему ли было не знать каждый уголок этой местности, если он вырос среди ее рощ и полей!

— А-а-а, дядя Стойо, — вслух рассуждал он, остановившись на какой-нибудь меже. — Слабо ты здесь нажимал на соху, слабо!

В другом месте он, закусив губу, смотрел с завистью:

— Ишь ты, Пышин Гого, будешь ты есть мамалыгу!

Перед одним небольшим участком он стал как вкопанный и долго стоял, не спуская с него алчного, ревнивого взгляда.

— Вот это урожай! — сказал он наконец а потихоньку двинулся дальше.

Юрталан вошел в низкую пожелтевшую кукурузу.

— Динё Дрындавелов, — сказал он, окинув поле ястребиным взглядом. — Мелко пахал ты, Динё! — пожурил он хозяина, будто тот стоял сейчас перед ним. — На этих палках не разбогатеешь!

Добравшись до межи своего участка, Юрталан снял шапку, медленно вытер пот с лица и радостно вздохнул. Его кукуруза выделялась из всех других — буйная, отяжелевшая от ядреных, длиной с хороший валек, початков.

— И по кукурузе я первый! — промолвил он, переводя дыхание; он устал от жары и долгого пути. — Хорошо сделал, что зашел сюда.

Правда, соседи хвалили его кукурузу, но он им не очень-то верил. Таковы уж люди — чужое им всегда кажется лучше. Он посеялся позже других, и когда на других участках кукуруза уже стала сохнуть, его, политая славным дождем, снова начала буйно расти, выбросив листья длиннее прежних.

Юрталан посмотрел на один высокий стебель и вдруг загорелся гневом:

— Кто-то ломал початки!

И не на одном стебле — початки были обломаны подряд, вдоль всей межи.

— Какой-то негодяй хозяйничал здесь. Погоди же ты! — погрозился Юрталан. — Попадись только мне в руки, покажу я тебе, где раки зимуют!

Следы вели в глубь участка. Вор обошел весь нижний край поля и везде напакостил. Он чистил початки прямо на стебле, и, если ему не нравилось зерно, так их и оставлял.

— Ну нет, я комиссию позову! — решил Юрталан, позеленев от злости. — Это волчья повадка: один съел, а сотню испортил…

Он направился к большой груше посреди поля, чтобы посидеть в тени и посмотреть, нет ли спелых плодов. Шел задумавшись, расстроенный опустошениями на участке, и вдруг замер на месте: ему почудились шаги, он уловил какой-то шум, словно кто-то раздвигал широкие зеленые листья кукурузы.

«Наверное, скотина!» — подумал Юрталан, поднявшись на носках и вглядываясь.

Но ничего видно не было, все снова затихло, только где-то далеко на дороге монотонно тарахтел груженый воз.

В жаркие летние дни тощие пастушьи собаки ищут прохлады и защиты от мух в скирдах на сжатых полях и под тенистыми деревьями на кукурузных участках. Коровы, спасаясь от слепней, портят посевы. Ослы будто бы невинно пасутся на межах, а потом быстро и хитро шмыгают в гущу кукурузы. Но они обыкновенно останавливаются в тени и лениво объедают рубашки початков.

«Собака, должно быть», — решил Юрталан. Только собаки исчезают так быстро и бесшумно.

Но со стороны груши опять послышались шаги, опять зашуршали листья.

Нет, надо поймать вора, кто бы он ни был, отвести в общину, и потребовать, чтобы он возместил убытки. Кто попадется, тот пусть и платит. Нужно только осторожно подкрасться, чтобы не спугнуть. Если это корова — коровы-то очень пугливы, она как наставит рога, как помчится — попробуй догони. Но куда бы она ни убежала, Юрталан этого так не оставит. Если это осел, с ним легче управиться, — и поймает быстро, и не придется до села пешком тащиться…

В густой листве вдруг мелькнула пестрая рубашка. Лица вора не было видно, он стоял спиной к Юрталану. Очистив початок, он теперь старался сорвать его так, чтобы ножка не оказалась слишком длинной, пыхтя при этом, потому что дело было, видно, не такое легкое. Юрталан осторожно пробрался через два ряда кукурузных стеблей и пригнулся к борозде. Ему были видны босые ножонки и оборванные штанины полинявших бумажных шаровар. Руки работали быстро. Мальчишка! Чей же он? Может быть, свой, кого-нибудь из родни? Нет! Среди высоких стеблей показалась головенка с щетинистыми волосами. Сквозь густые листья смотреть было трудно, но за два-три раза, когда мальчик появлялся в просвете между рядами, Юрталан сумел разглядеть его лицо. Он был из их села, но с нижнего края; Юрталан не знал тамошних детей, но они все же примелькались ему на улицах, свадьбах и в хороводах. Крадучись, как кошка, миновал он еще один ряд, но мальчик почуял его легкие шаги, опустил руки, оглянулся и прислушался. Оба насторожились и будто утонули в глубокой тишине душного летнего полдня, когда не чувствуется ни малейшего дуновения ветерка и даже листья висят, как прикованные. Затаив дыхание, хозяин следил за своей жертвой, кровь стучала у него в висках. Надо торопиться: воришка может заметить его и убежать. Знай Юрталан, чей он, нашел бы его и в селе. А комиссия установила бы, что он тут натворил. Но Юрталан не знал его. Мальчик все прислушивался. Он, видимо, не понимал, откуда грозит ему опасность, потому что повернулся в сторону рощи. Было тихо, спокойно и нестерпимо жарко. Слышалось поскрипывание нагруженных телег. Но вот и оно как-то заглохло. Так резко останавливаются возы при поломке или когда нужно поправить снопы.

Наклонив русую голову, мальчик снова стал сдирать с початков зеленые рубашки. «Ах, разбойник! — думал Юрталан, кипя от злости. — Как он мое добро портит!» Он не мог больше этого вытерпеть, и, пригнувшись, шагнул к мальчику, но зацепился за ботву тыквы и упал в борозду. Мальчик вскочил будто ужаленный, оглянулся вокруг, как заяц, и, увидя Юрталана, бросился бежать к роще.

— Стой! — грозно крикнул Юрталан и кинулся за ним.

Его больно били увесистые початки, по лицу хлестали султаны и широкие острые листья. Он бежал зигзагами, перепрыгивал из одного ряда в другой, ломал стебли, спотыкался. А мальчик пробирался понизу, как суслик, быстро перебирая своими босыми ножонками и все дальше уходя от Юрталана. За плечами у него болталась большая серая торба с наворованными початками. Вот с этой торбой за спиной и с этими початками в руках его проведут по улицам под барабанный бой. Всему селу покажут воришку, в назидание, чтоб неповадно было другим. Скажут — он маленький? Так что из этого! Пусть и старый и малый поучатся на его примере. А разбойники и воры, где бы они ни были, пускай спрячутся подальше. Все увидят, кто такой Юрталан, на что он способен. Он поймает парнишку, как бы тот ни бежал и куда бы ни скрылся. В мышиной норке спрячется, и оттуда его вытащит.

Но мальчик уже приближался к роще. Если он шмыгнет в кусты, поймать его будет трудно. Он будет пробираться сквозь кустарники, как ящерица, укроется в зарослях, съежится, притаится где-нибудь, как куропатка. Вот он мчится вихрем, еще немного — и нырнет в рощу.

— Стой! — заорал Юрталан, и голос его, свирепый, страшный, напугал мальчонку еще больше. «Черт! — злился Юрталан. — Только что телега где-то скрипела, а ничего не видать!.. Если бы кто перехватил мальчишку с той стороны, ему бы не уйти…» Но в эту пору поле сиротело, люди покидали его, словно зачумленное, оставались в селе — на гумне и дворах. Одни молотили диканями, другие, закончив молотьбу, убирались на току, третьи еще возили снопы с дальних полей и ждали молотилку. Пастухи, сторожа и те, кто еще случайно застрял в поле, прятались в это время в тени у колодцев и родников. Только сумасшедший мог сейчас бродить по роще или шляться по раскаленной дороге.

В расстегнутой рубашке, запыхавшийся, растрепанный и пыльный, Юрталан как безумный бежал по высокой кукурузе. Перед его глазами мелькали зеленые верхушки деревьев и большая русая голова маленького беглеца. Он уже не разбирал дороги, не щадил нежных стеблей, не раздвигал руками широкие остроконечные листья, которые хлестали его по лицу. Вот мальчик побежал медленнее — он настигнет его у дороги. Но Юрталан вдруг споткнулся и грохнулся лицом в борозду. «Изобью его!» — пригрозил он в бешенстве и опять ринулся вперед. Сделав дикий, нечеловеческий прыжок, он схватил острый камень. Мальчик опять ушел вперед, а до рощи оставалось всего шагов тридцать.

— Стой! — заревел Юрталан и бросил камень.

Мальчик упал ничком и не шевелился. Торба с початками переметнулась через его голову. Ладонь согнутой правой руки прикрывала глаза, как будто он хотел еще защититься от удара; левая рука была протянута вперед и сжимала комочек земли.

Юрталан подбежал к мальчику. «Знаем мы эти проделки, — злорадно усмехнулся он. — Станет теперь притворяться!» Много их, таких упрямых хитрецов, — ревут как резаные, хотя никто к ним не прикасался, притворяются избитыми, когда никто их не трогал, брыкаются и пищат, когда пытаются их поднять, расковыряв пальцем нос, размазывают по лицу кровь, вымаливают прощение и клянутся молоком матери, что никогда в жизни и не подумают даже шалить и пакостничать. И этот разбойник, он тоже прикидывается — не вздохнет, не охнет, будто без сознания. Надеется, что все обойдется одной воркотней. Нет! По селу его прогнать, по селу. Пусть все его увидят и запомнят.

Юрталан схватил мальчика под мышки и грубо тряхнул.

— Вставай!

Но рука мальчика опустилась и безжизненно повисла. Пестрая ветхая рубашонка задралась к плечам, полинялые штанишки прилипли к телу, потрескавшиеся пятки и задубевшие черные ступни были изранены. Он лежал неподвижно, и ни один мускул у него не шевелился. «Что ж он, когда падал, так здорово ударился? — подумал Юрталан, озадаченно поглядев на него. — Но как можно удариться о рыхлую землю?.. Может, он без памяти?.. Или я попал в него камнем?.. — Смутный, леденящий страх резанул его сердце. — Дурака он валяет!» — храбрился Юрталан, и, оглядев мальчика с головы до пят, схватил его за руку и за ногу.

— Вставай, разбойник! Я тебя научу, как воровать чужую кукурузу! — рявкнул он и повернул его лицом вверх.

Большая русая голова с щетинистыми волосами откинулась в сторону, как оторванная. В левом уголке рта скопилась слюна и налипла земля. Глаза были полуоткрыты, длинные рыженькие ресницы опустились, будто желая спрятать холодный, стеклянный блеск зрачков. Юрталан отшатнулся и застыл; по ногам, по спине у него прошла дрожь ужаса, на лбу выступили мелкие капли холодного пота.

— Эй, мальчик! — позвал он, тупо глядя перед собой, и потряс его безжизненную руку. — Вставай, брось шутить!.. Слышишь? Вставай, я ничего тебе не сделаю. — И, осторожно подняв, Юрталан положил его к себе на колени. Мальчик был широкоплечий, коренастый, тяжелый.

— Встань! Ну, встань же! — твердил Юрталан, задыхаясь от волнения, похлопывая мальчика по щеке. — Ну же!.. Посмотри на меня! Это я, дядя Тодор… Бери свою торбу. Я дам тебе кукурузы сколько хочешь!

Ребенок словно бы шевельнулся. У Юрталана вспыхнула надежда. Но мальчик вытянулся, зевнул едва заметно и затих.

Скончался.

Юрталан пристально смотрел на него, часто моргая, и ему казалось, что это лишь страшный, мучительный сон. Такие сны он нередко видел в детстве. И чем мучительнее и страшнее были они, тем сильнее радовался он, проснувшись. Не сон ли и все это, такой же ужасный?

Лицо ребенка быстро бледнело, кожа будто натягивалась на торчащих скулах, глаза совсем застыли и остекленели, точно у отравленной рыбы. Даже носишко стал тонким и заостренным, как заострялись носы у всех мертвецов, которых Юрталану приходилось видеть в жизни. Ошеломленный, потрясенный, сразу обессилевший, лишенный мысли и воли, Юрталан положил мертвого ребенка в глубокую борозду, словно собирался его зарыть, и опустился на колени рядом. Его округлившиеся неподвижные глаза смотрели безотрывно на одну из пуговиц пестрой, прилипшей к груди мальчика рубашки. Пуговица была ярко-синяя, островерхая, старомодная. Юрталан вспомнил: давным-давно, когда он был еще маленьким, у него на рубашке были такие же пуговицы. Он как сейчас видит эту рубашонку, такую же пеструю, узкую, надставленную снизу. Шила эту рубашку мать, она выбрала и синие пуговицы. Тогда они были в моде, и он очень им радовался. Затем таких пуговиц не стало в продаже. Сколько лет прошло с тех пор? И на скольких рубашках побывала эта пуговка? Вначале ее носил дед, потом отец этого мальчика, потом… Кто же его отец?

Юрталан потер лоб, приходя в себя, словно после неожиданного и тяжелого удара. Все, казалось ему, уладилось бы легче и лучше, знай он, чей это мальчик. И по лицу он не мог его узнать. У кого были такие густые и жесткие волосы? И такая крупная голова с широким и низким лбом? Скулы, глаза, подбородок? Видел он у кого-то такие скулы, глаза и подбородок, только не может вспомнить, у кого. Ум мутился у Юрталана, мысли разбегались, он еще не мог опомниться.

Скрип груженой подводы привел его в чувство. Он пугливо осмотрелся и опасливо встал. На повороте у рощи действительно ползли два воза со снопами.

«Еще увидят меня!» — ужаснулся Юрталан и, пригнувшись, бросился к груше. Но вдруг будто прирос к месту, охваченный сомнениями. Там, в тридцати шагах от дороги, лежит убитый мальчик. Лежит в борозде, и его могут заметить в просвете между рядами.

«Плохо будет, если его найдут на моем поле! — подумал Юрталан и вернулся. — Прежде всего заподозрят меня, начнутся допросы, освидетельствования, следствие, суд, мучения, штрафы — разорение. Иди рассказывай им, как это произошло, оправдывайся, коли делать не чего. Нужно его убрать!» И с твердой решимостью он подошел к трупу, поднял его и, все так же согнувшись, поспешил назад. Он торопливо пробежал свой участок, потом другой, третий. Измученный, задыхающийся от усталости, жары и страха, он остановился на какой-то меже.

Что же дальше? Оставить труп здесь и уйти? Сам он будет помалкивать, а никто не знает, что он здесь был, никто его не видел, никто не слышал. «Оставлю!» — решил Юрталан, охваченный вдруг усталостью, ужасом и отвращением. Какие неприятности свалились на его голову! А ведь всего час тому назад он беззаботно и радостно расхаживал по своей кукурузе. Какой дьявол заставил его притащиться сюда, так далеко от Эминагова ключа!.. И зачем ему понадобилось гнаться за этим воришкой? Пусть бы набрал кукурузы, хоть бы все поле утащил домой, пропади оно пропадом!..

Юрталан так и сяк раскидывал умом. Можно оставить труп здесь, укрыв травой и ботвой, но его все равно найдут, когда придут обрезать верхушки. А не придут обрезать верхушки, обнаружат по запаху… Станут расспрашивать родителей, соседей, товарищей мальчика. И тогда всему конец.

Юрталан прикусил губу: именно парнишек допросят прежде всего! А их-то он совсем упустил из виду. Вряд ли мальчик был один. Утром он ушел из села с ватагой детей. Вот эти дети и расскажут, где они пасли днем скот, как договорились печь кукурузу и как он вызвался принести молодые початки. А откуда? С Юрталанова поля, что у рощи. Они знают это поле, — видно, не впервые ломали здесь кукурузу. Отсюда и начнут разматывать клубок.

Поле Тодора Юрталана у рощи! Здесь будет начало, а где конец — один господь ведает.

«Что я наделал? Что наделал?!» — схватился он за голову.

И он опять поглядел на труп, содрогаясь от муки и страха, отвернулся, сам бледный как мертвец, и процедил сквозь зубы:

— Надо его спрятать.

Как ни был Юрталан растерян и испуган, он сообразил, что́ надо делать. Никто не должен знать, куда ушел мальчик и что с ним произошло. Родители будут ждать его день-два, может, даже неделю, надеясь, что он вернется. И только после этого бросятся искать сына. Где его будут искать? По шалашам на бахчах, на мельницах и в овечьих кошарах. Будут бродить по окрестным полям. Потом отправятся в соседние села, в села других околий.

«Но кто эти бедняги, которые станут бегать как обезумелые по дорогам и перекресткам? — Юрталан опять схватился за голову. — Каким несчастным я сделал зло?

Немало пришлось ему шагать по трупам во время войны, — почему он тогда не дрожал, как теперь? Потому ли, что там он не знал ответственности?

Никогда не сотрется в его памяти один ужасный случай. Это было в начале балканской войны. Их полк наступал вдоль берега мутной полноводной Марицы. Вдруг на близлежащем холме появились конные турецкие разъезды, а немного погодя с другой стороны, через седловину перевалил, как туча, отряд турецкой кавалерии. Солдаты замерли. «Ребята, — сказал взволнованно, но твердо командир, — мы должны дорого продать свою жизнь!» Но в следующий же миг, когда один из солдат указал на противоположный берег, началась паника: там стояли две батареи полевой артиллерии, повернутые в их сторону. Никто не мог разглядеть, чьи это батареи, но все знали, что болгарских частей там не было. Растерянные солдаты сбились в одну кучу, как стадо, — им нечем было бороться с убийственным артиллерийским огнем. И как же они были удивлены и обрадованы, когда артиллерия с необыкновенной точностью открыла огонь по густым рядам турецких кавалеристов! Эскадроны повернули вспять, но заградительный огонь рассеивал а сметал их повсюду. Оказалось, что за холмами было много и турецкой пехоты. Через час она превратилась в кучу трупов. Юрталан видел целые груды турок, спящих вечным сном. Долго смотрел он на них, ему стало даже страшно и жаль их, но о том, что у этих людей были отцы и матери, он тогда не подумал.

А теперь вот он думает о родителях этого ребенка. Что скажут они, если узнают, кто убил их мальчика? Мать будет отчаянно рыдать и проклинать Юрталана изо всех сил. Он знает, как она будет плакать и проклинать его, — как плачут и проклинают все матери. Отец же только насупится. «Эх! Из-за двух горстей кукурузы убил мальчонку!» — скажет он. И эти слова будут тяжелее и страшнее всех проклятий. Потому что отец будет прав: за две горсти кукурузы!

Все село поднимется против Юрталана, взвоет, налетит на него, как стая волков, и не будет ему спасения. И как он объяснит им, что скажет?

«Как все это произошло?! — Он опять стиснул виски. — Как попал мне под руку этот проклятый камень, зачем я бросил им в мальчишку?»

Во многих своих поступках человек не сразу отдает себе отчет… Так вот и с ним — он не хотел убивать, а ребенок мертв.

«Да правда ли, что я убил его?» — с сомнением подумал Юрталан.

Если бы его убил камень, была бы рана и кровь, — от такого удара обязательно должна быть кровь. Но крови нет и раны не видно.

Бледный, дрожащий, испытывая слабую надежду на то, что этот страшный грех не будет лежать на его душе, Юрталан приподнял большую русую голову мальчика а впился в нее пристальным взглядом. На затылке, повыше шеи, где, говорят, находится место, куда достаточно уколоть иглой — и человек умрет, был синяк и царапина, больше похожая на ссадину, чем на след удара. Сюда, в это опасное место, и угодил камень.

Медлить больше нельзя. Надо действовать быстро и осмотрительно, пока родители мальчика не пустились на розыски.

Юрталан знал, что́ его ждет, если дело раскроется. Все живое восстанет против него, и добро его останется без хозяина, будет он беспокоиться о нем издали, из тюрьмы. А то и прахом все пойдет — Стойко еще молод, Алекси — дитя, дело затянется: свидетели, судебные издержки… Да только ли это — а как он на люди выйдет, как заговорит с ними? Переселяться придется, переезжать, бежать куда-нибудь подальше, где никто его не знает…

Юрталан вытряхнул из торбы початки, натянул ее на голову убитого мальчика, подхватил его на руки и, пригнувшись, как вор, пошел искать место, где можно было бы оставить его до вечера. Он спрятал труп в густой тыквенной ботве, утонувшей в сорняках. Поле было Дечко Голколева, место приметное — с высоким молодым дубком посредине.

Сгорбленный, перепуганный, бледный, как перегорелый на солнце кукурузный лист, Юрталан пошел вверх, к Эминагову ключу. Оттуда он решил пройти через пары — сказать батраку, чтоб ночью перешел на другой участок и начал его перепахивать, а Стойко отправить с другой парой волов в село: завтра они будут перевозить вику. Тогда все удобно устроится: батрака не будет дома, и он не увидит, что Юрталан выходит и приходит в неурочное время, а Стойко будет у него под рукой.

5

В этот вечер все у Казылбашевых суетились, как перед пасхой. Старуха озабоченно хлопотала в кухне, то о дело приподнимая раскаленную крышку, под которой жарился цыпленок с рисом. Она солила, пробовала, хватает ли черного перца, раздумывала, не добавить ли еще красного или так хватит. Готовить для будущего зятя — дело нелегкое.

Обе снохи, замесив тесто, топили печь. Севда подмела двор и поднялась наверх, в горницу. Она снова все переставила, перечистила, вымыла пол, лавку, стол, стулья, полочки. Всю старую посуду на полках тщательно перетерла и аккуратно расставила по местам. Подушки и одеяла выбила и разложила, как на свадьбу. Даже дети — и те шалили и веселились больше, чем обычно. Они и не знали и не понимали, из-за чего в доме и на дворе такая суета, но она им нравилась. Они вертелись около печки и ждали, скоро ли вынут горячие калачи и дадут им. И позже, когда бабка усадила их ужинать за столик, они опять наелись до отвала, потому что мягкий теплый хлеб в этот день был белее и слаще, кушанья — вкуснее и обильнее, чем обычно. Детей одолевала усталость, но они до поздней ночи бегали, как сорвавшиеся с привязи жеребята, и не хотели ложиться спать.

Старик сидел на амбарном крылечке и курил, спокойно и мечтательно глядя на реку. Со стороны могло бы показаться, что старик ничем не интересуется и не знает, что творится в его доме. Словно он был поглощен какими-то своими делами и совершенно равнодушен к приготовлениям, которые начались еще до захода солнца. На самом же деле он был взволнован, горд и очень доволен. Разве это пустяк — не ударив палец о палец, переплюнуть столько богачей и первых людей в селе, которые не знали, как бы еще вырядить своих дочек, чтоб только породниться с Юрталаном. Дочь он вырастил красивую, умную, если и за богача выйдет, лицом в грязь не ударит. Он уже представлял себе, как вскорости — через месяц-другой — о нем заговорит все село, с какой завистью, лопаясь от злости, будут смотреть на него женщины, когда он пойдет по улице…

Старик сосал одну цигарку за другой, мечтая о близких счастливых и радостных днях, и не заметил, как выкурил добрую половину табакерки, а на улице стало совсем темно. Кое-где еще тарахтели веялки, но скрип телег на дороге почти умолк, с соседних дворов все реже и реже доносились гневные выкрики, ругань и воркотня. Вечером, изморенные жарой и тяжелым трудом, люди ругались из-за всякого пустяка. За долгие годы старик привык к этим распрям, которые на следующий же день испарялись с утренней росой.

Мимо дважды прошла Севда, но он не заметил ее. И лишь тогда очнулся, пришел в себя, когда перед крыльцом появилась Казылбашиха.

— Илия! — сердито окликнула она его. — Что ты расселся, как нищий на паперти? Встал бы да помог!..

— А тебе глаза колет, когда я вот так… присяду… Чего тебе помогать, ну?

— Пригляди хоть за скотом, волов напои… Мужское это дело, не наше, мы и так с ног сбились…

— Кто же вас заставляет? — пожал плечами старик.

— Рассуждаешь, как дитя малое! — нахмурилась она. Кто нас заставляет — дело заставляет!

— Заварила кашу, сама и расхлебывай! — Он радовался дружбе Севды с сыном Юрталана, но не одобрял этих гостеваний. — Мечетесь как угорелые, будто невесть какое чудо с неба свалится… Придет — добро пожаловать, милости просим, угостим чем бог послал… Жениху и то так не угождают…

— Да он… можно сказать…

— Можно, можно, ан и нельзя еще женихом-то считать, — вскинулся старик, заметив ее нерешительность. — Пока Юрталан в моем доме не повесит Севде на шею алтын[13] и не отсчитает мне агырлык[14], дело еще не сделано.

— Теперь по-другому дела делаются.

— Ладно, ладно, толкуй.

— Не о чем мне с тобой толковать, — прикрикнула она. — Иди напои скотину, пропадает ведь без питья, а в бабьи дела не вмешивайся… Молодые нынче так к согласью приходят…

— Чего это я должен поить волов? — рассердился Казылбаш. — А Димитр с Андоном куда подевались?

— И-их, вон ты какой!.. — старуха с досадой махнула рукой. — Слова тебе не скажи, пустяковой работы не хочешь сделать.

Все-таки он сошел с крыльца, потушил цигарку, громко зевнул и осмотрелся вокруг. Со стороны реки, оттуда, где вербы сплетали свои пыльные ветви, уже надвигалась тьма и прохлада тихой летней ночи.

Сумрак, спускаясь с глубокого звездного неба, накапливался в молчаливой массе ветвей, которая впитывала его, как губка, и, как губка, выдавливала дальше, вниз. Оттуда он растекался по селу, заливал улицы, дворы, строения… Все реже проносились летучие мыши, окна гасли, дома затихали.

Облокотясь на сруб колодца, покусывая кончик косы, Севда ждала, все более тревожась и волнуясь. От старых верб шел только мрак и прохлада, а шагов — знакомых, желанных шагов — не было слышно. Небо в этот вечер казалось чернее и выше обычного, и звезд было больше — рассыпаны в беспорядке, словно раскаленные угли. Изредка проезжали телеги, проходили запоздавшие путники. Севда медленно подходила к калитке, прислонялась к плетню и долго, печально и пристально вглядывалась в темную стену прибрежных верб. Почему его нет до сих пор? Может, не придет? Может быть, его послали на работу? Но куда бы его ни послали, — он все равно прошел бы мимо двора, сказал бы. Ах, как ей дожить до утра!

Удары ее сердца отмеряли мучительные минуты этого вечера. Как она готовилась к встрече! Ничего не знает человек и не может знать, что случится с ним через час. Вот она ждет у калитки, прислушивается. Только от реки доносится неизменное кваканье лягушек. И чем глубже, таинственнее становится тишина над селом и полем, тем пронзительнее и ожесточеннее звучит лягушачий хор. И, кто знает почему, ее начинает охватывать странный, непонятный страх. Не случилось ли с ним чего плохого? Иначе он не задержался бы так долго, не заставлял бы весь дом тревожиться…

Встревожена была и старуха. Сначала она поддерживала огонь, чтоб не остыли кушанья, но потом и у нее опустились руки. Ей хотелось рассердиться, сказать что-то обидное, но она молчала, подавив досаду и огорчение. Парень, видно, и в ус не дует — надо с ним построже, чтоб не вздумал гулять на стороне.

— Севда, — она тихонько подошла к дочери, — ты звала его прийти вечером?

— Звала, мама.

— А он?

— Он… Хоть в полночь, все равно, говорит, жди меня…

— Ладно, подождем еще, только что-то уж больно он долго.

Позади них засветилась цигарка старика.

— Не слушаете вы меня! Не слушаете! — развел он руками. — Говорил я вам!

— Ну, ты! — набросилась на него жена. — Кричи громче, чтобы полсела слышало.

— Говорил я вам! — повторил он совсем тихо. — Коли сегодня не придет, надо хоть завтра ему уши надрать; а то людям одно беспокойство!

— Знаешь ведь его папашу! — злобно процедила Казылбашиха. — Небось опять услал его куда-нибудь, проклятый…

— Вот его-то я и боюсь! Парень — что? Смирный, покладистый…

— Это самое важное и есть.

— Не только это важно! — опять повысил голос старик. — Молодые — что вода: запрудишь ее — сюда идет, отпустишь — туда потечет…

Севда вдруг отбежала к повозке, облокотилась на нее и разрыдалась.

— Эх ты, болтун! — набросилась на мужа старуха. — До старости дожил, а ума не нажил…

Казылбаш нахмурился.

— Нечего тут плакать, но и надеяться особенно нечего, — назидательно продолжал он. — Парни — как ветер: сегодня здесь, завтра там… На то они и парни.

6

Они выбирали узкие и заброшенные дороги, где редко, и то лишь днем, можно встретить подводы и пешеходов. И все равно шли с опаской — Юрталан впереди, Стойко за ним. Озирались, потому что во мраке ночи пугали и куст и деревце. Казалось, на каждом шагу их подстерегает опасность. Они ступали осторожно: на изрытой дороге валялись камни и комья засохшего навоза. Спотыкались, бормотали ругательства, но шли торопливо. Нужно было попасть на место, пока не взошла луна.

С собой они захватили кирку и заступ, чтобы можно было копать вдвоем. Стойко спрятал кирку под тонким ямурлуком[15], чтобы не вызвать подозрений у случайных встречных. Юрталан зажал заступ под мышкой, — нес будто бы тяжелый пастуший посох.

Село осталось за рекой — молчаливое, притаившееся, неразличимое во мраке тихой летней ночи среди темной массы деревьев. Его отдаленный шум совсем умолк, заглушаемый их шагами, и порой долетал только резкий рев осла или сиплый лай собаки.

Стойко был потрясен, взволнован, растерян. Минутами ему казалось, что все это лишь страшная и таинственная сказка, которая скоро кончится, и он, вздохнув с облегчением, посмотрит на все просветленным взглядом, счастливый оттого, что он дома. Нечто подобное он переживал в детстве, когда покойная бабушка рассказывала жуткие истории о пропавших детях и колдуньях, которые ловят их и губят.

Сейчас бы он был у Севды. Там, конечно, ждут его. Севда смотрит на дорогу, изнемогая от обиды и невыносимых сомнений. Она будет ждать его долго и, только когда минует полночь, вернется к себе, измученная ожиданием, и без сна, в слезах станет ждать утра. Что они подумают о нем? Обманщик. Вчера вечером обещал прийти, и вот нет его. И будут правы, если назовут его обманщиком. Как ему завтра оправдаться? Что сказать, какую выдумать причину?

Он уже готовится к этому. Да, он скажет ей, что отец послал его на Череповскую мельницу, отвести воду из запруды и полить левады. Всю ночь, мол, торопился, работал как сумасшедший, глаз не сомкнул, у него и сегодня вот веки слипаются, но он прибежал к ней повидаться и все рассказать. До этого она будет сердиться — ну и пусть посердится. Как только он придет — сменит гнев на милость. Лишь бы скорее покончить с этим страшным делом. Все остальное уладится.

Чем ближе они подходили к тому месту, где должны были взять труп, тем сильнее волновался и пугался Стойко. Что будет, если отца схватят и упрячут в тюрьму? Все заботы по хозяйству лягут на его плечи, а это дело трудное, сложное. Поля, расчеты, векселя, расходы, штрафы… Нелегко ему будет справиться, да если и справится, все равно прощай молодость… А может, и его посадят в тюрьму? Соучастник. Помогал зарывать убитого мальчика. И чей он, этот мальчик? Стойко дрожит и холодеет при одной только мысли, что ему нужно будет нагнуться к желтому лицу мертвеца и при бледном пламени спички опознать его. От этого становится тошно, противно и страшно. А потом хоронить…

Об этом, о погребении, думал и Юрталан. Немало страшного видел он в жизни, ждал смерти под градом пуль и снарядов, но ему казалось, что больших мучений, чем эти, он никогда не испытывал. «Скорей бы все кончилось!» — думал он и прибавлял шагу, замирая от волнения и страха. Он молил бога уберечь его от злого глаза и обещал, если все пройдет благополучно, принести дар пресвятой богородице. «Лишь бы скорей все кончилось!» — повторял он, озираясь по сторонам. Если кто-нибудь встретит их сейчас и узнает, они пропали. Ведь и по этим дорогам шляются ночью разные бродяги.

— Далеко еще? — на ухо спросил отца Стойко.

— Иди! — сердито прошипел Юрталан.

Они шли уже не дорогой, а прямиком через пары, по стерне и кукурузе. Посреди поля, где, вероятно, весной выкорчевали дерево, Юрталан споткнулся и упал в яму. Он заохал, крепко выругался и остался в яме, не в силах подняться.

— Что такое? — склонился к нему Стойко и схватил его за плечо. — Ушибся?

— Ничего, ничего. Присядь.

— Устал ты? — пригляделся к нему Стойко.

Юрталан не ответил, пригнулся и закурил. Понурый и молчаливый, он держал цигарку в горсти, как курят на фронте. Вспыхивая, она слабо освещала его испитое лицо. Ему хотелось забыть обо всем, что случилось, и не думать о том, что предстоит ему скоро делать, но образ убитого мальчика глубоко врезался в его душу. С каждой минутой Юрталан чувствовал себя все хуже, взгляд его испуганно блуждал, он вздрагивал от всякого звука, всякой тени.

— Идет кто-то? — спросил вдруг Юрталан, приподымаясь и показывая куда-то в низину.

— Где? — обернулся Стойко.

— Вон там… что там такое?

— Деревце, — успокоил его Стойко. — Мы же только что прошли мимо.

— Да, да, — смущенно пробормотал Юрталан и снова закурил.

Они молча думали об одном и том же.

— А… где мы его… зароем? — растерянно спросил Юрталан.

— Я вот соображаю… Нельзя ведь где попало… Надо схоронить так, чтобы следов не осталось…

— Чтобы следов не осталось, — повторил, как эхо, Юрталан, качая головой.

— Где-нибудь на склоне Змеиного дола, а?

— Где?

— Посмотрим. Копнем сверху и…

Вдруг Стойко взмахнул рукой и радостно уставился на отца.

— Знаешь где? В роще, где был большой дуб. На прошлой неделе его выкорчевали и увезли. Там теперь большая яма, куда больше этой, и земля свежая, — никто не догадается.

— Подходяще, — отозвался Юрталан и словно бы приободрился. Они нашли, где похоронить мальчика, а это была не малая забота.

Немного погодя они опять двинулись прямо по полю, и шаги их были теперь тверже, взгляд увереннее…

«Скорей бы все кончить!» — думали оба.

Труп был тщательно спрятан в шелестящей кукурузе, Так тщательно, что Юрталан блуждал довольно долго, пока его нашел. Стащив торбу с головы убитого и осветив спичкой его желтое застывшее лицо, он весь содрогнулся от тревожного любопытства: кто этот мальчик?

Стойко внимательно пригляделся, потом дунул на догоревшую спичку и выпрямился, сам бледный как мертвец.

— Это сынишка Гочо Астарова, Томик, — сказал он тихо и скорбно.

— Гочо Астарова! — раздельно промолвил отец, сокрушенно качая головой. — Подумать только…

С Гочо Астаровым они были дальние родственники. Но родству по женской линии в деревне придавали мало значения, и никакой близости между ними не было.

Стойко завернул труп в ямурлук, взвалил себе на спину и, согнувшись, пошел к роще. За ним, как тень, плелся Юрталан.

— Господи! — беззвучно стонал он. — Что свалилось на мою голову.

Окруженная молодыми дубками и густым кустарником поляна, посреди которой остановился, обливаясь потом, Стойко, была в глубине рощи. Вблизи пролегала дорога, но ночью по ней никто не ходил. Она была очень крута, размыта ливнями и усеяна крупными валунами. В течение трех-четырех лет, когда здесь начали вырубать лес, по этой крутизне и ухабам спускались груженные хворостом расхлябанные телеги. Несколько дней — это были обычно лучшие дни поздней осени — здесь стоял гул от стука топоров, песен и споров. А затем опять все затихало — так вот глухо было и теперь. Но Юрталан был настороже. Вдруг дьявол принесет незваного гостя. Что они ему скажут?.. Юрталан вздрогнул.

«Я ему навру! — быстро решил он. — Скажу, что мы клад ищем».

И все же необъяснимый страх не покидал его. Глаза его блуждали, зубы стучали как в лихорадке.

— Стойко!

— Что?

— Брось кирку! — приказал он. — Заступом копай.

— Почему?

— Потому что аж на дальней дороге слышно. Не понимаешь?

— Заступом долго.

— Успеем.

— Провозимся здесь до рассвета, — сердито пробормотал Стойко и бросил кирку.

Юрталан сел в стороне и закурил. Его одолевала слабость, ноги подкашивались, руки дрожали. Ему хотелось растянуться на голой земле и уснуть. Как хорошо сейчас дома! Не встреться ему этот проклятый мальчишка, был бы он сейчас в постели и спокойно ждал бы рассвета. А теперь? Что ждет его завтра? Нападут ли на его след? Или ему удастся спастись, избежать суда, штрафа, тюрьмы?

Раздумывая о том, что ему предстоит еще вытерпеть, Юрталан ужом сполз в яму, прильнул к уху Стойко и прошептал сдавленным от волнения голосом:

— Мы клад ищем, запомни!

Выбравшись назад, он схватил труп и оттащил его в кустарник. Сердце у него бешено билось, жгучими иглами кололо под ложечкой.

— Что такое? — испугался Стойко.

— Показалось… кто-то идет!

— Где?

— Вот там… зашуршало…

Стойко впился взглядом в темные кусты, которые казались теперь таинственными и зловещими. Не наблюдает ли кто-нибудь оттуда за ними? Там и впрямь что-то зашуршало.

— Подожди, я посмотрю! — Стойко поднял заступ и стал подбираться к кустам. Вскоре он вернулся успокоенный, сдержанно улыбаясь.

— Черепаха, — сказал он.

— Ух, провалиться бы ей, как она меня напугала! — с досадой махнул рукой Юрталан и сел снова.

Из-за тонких ветвей выплыла луна, и все преобразилось: в лесу стало тихо и таинственно, деревья отбросили темные полотнища густых теней. Под легким ветерком затрепетали листья и травы, словно это было не просто дуновение, а волшебное пробуждение природы. Небо побледнело, мерцающие звезды отступили в его бескрайнюю глубину.

— Может, хватит? — выпрямился Стойко, вытирая рукавом красное, потное лицо.

— Глубоко?

— Да по пояс.

— Хватит.

Юрталан никогда не забудет этих последних минут.

Он подтащил трупик, осторожно спустился в яму, потом поднял его и развернул. И когда собрался опустить в свежую могилу, мешок с головы мертвеца каким-то образом сполз, и пожелтелое личико, маленькое и заострившееся, блеснуло при мягком свете луны. Луч упал на зрачок полураскрытого глаза, и Юрталану показалось, что покойник подмигнул ему. Он опустил труп, бросил на него мешок и свалился в бесчувственном оцепенении.

7

Уже светало, когда Юрталан с сыном возвращались в село. Они шли садами, задворками, пробирались через проволочные изгороди и вернулись домой никем не замеченные.

— Ну, кончили? — встретила их испуганная Юрталаниха.

— Слава богу! — вздохнул Юрталан. — Пока все обошлось благополучно, посмотрим, как дальше… — Потом, запалив цигарку и глубоко затянувшись, он добавил со вздохом: — Пообещал святой богородице барана…

— И хорошо сделал! — одобрила жена. — А то мы, по правде сказать, ничего не жертвуем… Другие куда бедней — и то дарствуют кто теленка, кто барашка…

— Ну, ладно, теперь и мы дадим! А сейчас приготовь хлебца и баклагу наполни, нужно ехать за викой…

— А отдыхать не будете?

— Нет! — коротко ответил Юрталан и махнул ей рукой. — Иди, иди!

Ему хотелось выехать как можно раньше, чтобы на них не пало никакое подозрение, а она тут с отдыхом… Несообразительность жены страшно злила Юрталана, иногда он немилосердно ругал ее за это. Но сейчас, после таких волнений и тревог, ему было не до крика. «Бабий ум», — только и бросил он с презрением.

В это утро Юрталан был очень доволен сыном. Тот, ни о чем не спросив, быстро умылся, приготовил телегу, напоил волов и запряг их. Он знал, что если выехать попозже, все станут удивляться: «Э-э-э! Чем же это был занят Юрталан, что в хвосте остался?»

А по улицам уже тарахтели подводы, раздавались быстрые и четкие шаги, громкие споры, приветственные оклики. Скорчившись в телеге, Юрталан напряженно прислушивался: о чем говорят люди? Не шепчутся ли о пропавшем мальчике Астарова? «Пока еще ничего не слышно, но уже сегодня все село зашумит!» — думал он с трепетом в душе. Ему очень хотелось услышать первые разговоры об убитом, узнать, в какую сторону устремились людские подозрения. Несколько раз он слезал с телеги, вроде бы для того, чтобы прикурить у старательного хозяина, возвращавшегося с поля уже с нагруженным возом, и мельком, осторожно спрашивал о сельских новостях. «Еще ничего не слышно!» — успокаивался он и все равно дрожал от страха.

Солнце уже поднялось, когда, нагрузив воз, они привязали волов в тени и легли в сторонке поспать. Их одолевала усталость, сон смыкал веки. Стойко сразу же захрапел. Юрталан глубоко и часто затягивался табачным дымом, зажигая одну сигарету от другой, временами закрывал глаза, но тут же снова устремлял взгляд в ясную, ослепительно чистую синеву неба. У него болела голова, неспокойно билось сердце, он тяжело дышал. Ему хотелось передышки, хотелось уснуть хоть ненадолго, забыть страшную тревогу минувшего дня, но сон, как назло, не приходил. В голову лезли всевозможные дурные предположения, опасения и догадки. Он обдумывал, что ему говорить, если его позовут в общину. А позовут — значит, дети, которые были вместе с погибшим мальчиком, рассказали, что он пошел ломать початки на Юрталаново поле. Хорошо, если мальчик никому не говорил, куда и зачем он идет. «Не признаюсь! — решил Юрталан. — Что бы ни было — не признаюсь. Не знаю, не видел и ничего не слышал!..»

В общине и околийском управлении ему поверят — там знают, кто такой Тодор Юрталан. Но как ему быть, если дело пойдет выше? Его будут расспрашивать хитро, умело, по-ученому, начнут ставить ловушки: где ты был от такого-то часа и до такого, что делал, куда ходил, зачем ходил?.. Будут отмерять секунды, взвешивать его слова, читать его мысли. Собьется на чем-нибудь — пропал. Начнут тогда запутывать, сбивать с толку, пока не сделают из человека безрассудную овцу. Обследуют руки и ноги, осмотрят одежду и обувь — все, все… А в человеческой душе копаются, как в куче навоза…

Наука им помогает, машины. Вот это и плохо. Там, как говорится, и невиновного виновным сделают, а уж если согрешил — пиши пропало!.. И к тому же у них собаки — сущие дьяволы. Тебя, например, спрашивают: виделся ты с таким-то? Ты думаешь, что тебя не заметили, когда ты с ним разговаривал. Запираешься. Они зовут собаку, говорят ей что-то на ее собачьем языке, она обнюхивает тебя, обнюхивает одежонку того, которого ты якобы и во сне не видал, и прыг тебе на грудь. Значит, врешь! Вот приведут такую собаку к нему, к Юрталану, и попробуй тогда докажи, что не видел и не знает Астарова сына.

Он бледнел от страха, и в душе его усиливалась старая неприязнь к ученым. «Они испортили мир!» — злобствовал Юрталан. Он полностью соглашался с дедушкой Крыстаном Куцпанайотовым, когда тот говорил в кооперативной кофейне, что, с тех пор как появились ученые, нет больше ни урожаев, ни порядка. «Вот, — негодовал он про себя, — не выдумай адвокаты этих законов, меня бы вызвали только в общину и в околийское управление, я угостил бы начальство, и все было бы шито-крыто…»

Измученный страхами и мыслями, Юрталан так и не сомкнул глаз. Только на закате они тронулись домой, — он хотел въехать в село затемно, потому что ему казалось, что люди уже знают о пропаже мальчика, и если он вернется засветло, все, кому он попадется на глаза, бог знает что о нем подумают…

Подъехав ближе к селу, Юрталан оставил на возу одного Стойко, а сам пошел домой садами.

— Меня не спрашивали? — едва ступив в кухню, шепотом спросил он жену, пожелтев как стерня.

— Кто тебя будет спрашивать?

— Мало ли кто! — пробормотал он себе под нос, разозленный ее бестолковостью.

— Никто не спрашивал, — повторила жена, повернувшись к нему. — Да и зачем — ты ведь ни с кем не уговаривался.

— Эх ты, гусыня! — свирепо бросил он жене и отошел, но не стерпел и опять спросил: — А о том… не слыхала?

— Нет, ничего не слыхала… Я и не выходила никуда.

Юрталан поглядел на нее с сожалением и злостью и, тяжело вздохнув, зашагал к воротам.

— Господи, боже мой, — взмолился он, беспомощный и подавленный, — помоги мне и на этот раз!..

А в селе уже заговорили о пропавшем мальчике. Прождав его до полуночи, родители всполошились и стали бегать по соседним домам. Будили мальчишек, его товарищей, расспрашивали со страхом и надеждой, не знают ли они, где Томик. Заспанные ребятишки отрицательно мотали головенками и опять роняли их на подушку.

Некоторые до полудня были с ним вместе — пасли скотину у Калинтановой мельницы, но потом Томик ушел со своей коровой к роще. Сказал им, что погонит ее на их кукурузное поле, — там, мол, и она подкормится, и он испечет себе початок. Гочо кинулся к роще. Он бежал, задыхаясь от волнения, и про себя грозился выпороть сына, как только его найдет. На вспаханном соседском участке он увидел привязанную корову. Она спокойно лежала и кротко пережевывала жвачку. Перед ней валялись объеденные и ослюнявленные кукурузные стебли. Видно было, что они срезаны недавно.

«Может, уснул где-нибудь?» — подумал озабоченный отец.

И он стал обходить соседние поля, заглядывая под каждое дерево, всматриваясь в каждый куст, вздрагивая перед каждой кучей земли. Обошел и верхний край рощи, время от времени звал сына и долго прислушивался, охваченный тяжелыми мыслями и мрачными предчувствиями, вернулся к корове, отвязал ее и медленно погнал к селу.

Некоторые из соседей успокаивали его, уверяя, что мальчик просто убежал куда-нибудь и, когда как следует проголодается, вернется домой.

— Только бы вернулся! Увидите, что я с ним сделаю! — грозился Гочо.

— Да не говори ты так! — упрекала его жена, растрепанная и бледная, измученная бессонницей и горем.

— А ты сама его не бранила? — спросила ее соседка.

— Нет, сестричка, нет, не бранила! — оправдывалась она. — Позавчера он принес полторбы груш, чужих груш, у нас таких нет; ну, я отругала его маленько, другой раз, говорю, не смей приносить мне таких подарков, и высыпала груши поросенку, вот и все.

— Что-то здесь нечисто, узнать бы только, в чем дело, — сердился Гочо.

— Может, в колодец свалился! — высказала догадку мать, и ноги у нее подкосились.

— Ты придумаешь! — выбранил ее Гочо. — В колодец! Чепуху мелешь.

В уме у него промелькнули все колодцы на окрестных полях, и холодный пот выступил на лбу.

До середины следующего дня он обходил эти колодцы, спускался по камням до самой воды, всматривался, проверял палкой дно и, ничего не обнаружив, вылезал, чуточку обнадеженный.

Но мальчик не вернулся и к следующей ночи, никто не принес о нем никакой вести. На третий день Гочо поднял своих братьев, позвал шурина, и вместе, рассеявшись по полю, они начали обыскивать все подряд: мельницы, сторожки, шалаши, овчарни — нигде мальчика не нашли, никто ничего о нем не знал. Отправились по соседним селам.

— Не встречали мальчика десяти лет, русого, в рубашонке, босого, в полинялых штанишках, с пестрой торбой? — спрашивали они прохожих.

Люди удивленно смотрели на них, пожимая плечами, и шли дальше.

Наконец обратились в общину. Поисками мальчика занялись полевые и лесные сторожа. Обошли всю окрестность, исходили вдоль и поперек рощу, раздвигая каждый куст, еще раз проверили все колодцы, облазили все омуты в реке и вернулись ни с чем, растерянно разводя руками: не превратился же этот мальчик в оборотня, не провалился же он сквозь землю!

Сообщили в околийское управление. Зазвонили телефоны, заработал телеграф, описали приметы пропавшего, распорядились, где бы его ни нашли, немедленно доставить родителям.

— Буду ждать, может, еще сам вернется! — уныло сказал Гочо, измученный поисками, горем и слезами жены. У нее теплилась еще одна надежда: ребенка, наверное, увели или бродячие цыгане, или пастухи, но он уже не маленький, убежит от них, придет. Об этом толковали ему и в поле, и в кофейне, и в корчмах, где только и разговору было, что о пропавшем…

Юрталан следил за слухами и разговорами о мальчике, дрожал и худел от страха. Он курил сигарету за сигаретой. Засыпал, чуть успокоенный, но рассвет встречал с новыми тревогами и предчувствиями. Иногда он заглядывал в корчмы и кофейни, беспокойно прислушивался к разговорам, изредка сам вставлял слово, но голос у него срывался, в горле пересыхало, он менялся в лице, и люди сразу умолкали, пристально глядя на него, как только он раскрывал рот.

В воскресенье он зашел в корчму Куцого купить сигарет. В глубине маленького мощеного дворика, подметенного и политого водой, под старой виноградной лозой сидело в холодке несколько крестьян. Спустившись по деревянным ступенькам, Юрталан огляделся, и, вздрогнув, попятился, но было поздно — все уже увидели его, увидел и Гочо Астаров, который сидел ссутулившись, в сторонке, худой, небритый, всклокоченный. Куртка на нем, вся в заплатах, была облеплена мякиной. Когда Юрталан поздоровался, ему кивнули в ответ, подвинулись, чтобы он сел, подали стул. Люди говорили о кукурузе, о молотьбе, о многих других делах, но Юрталану показалось, будто речь идет о нем… «О чем это они?» — обомлел он и сел сам не свой. Чтобы скрыть волнение, он вынул из-за пояса широкий синий платок, медленно вытер лицо и сказал со вздохом:

— Ну и жара! Ганю, — обратился он к Куцому, — дай-ка сто грамм водки да закуски побольше.

— Вот те на! — усмехнулся Куцый. — В такую жару — водки!

— Э, водочка прохлаждает, — сказал Киро Тырчиложи и опрокинул в рот свою рюмку.

Юрталан вынул сигареты, угостил всех подряд; подал и Гочо Астарову.

— Что, братец? — притворно небрежным тоном спросил Юрталан, с трудом проглотив слюну. — Говорят, мальчик твой сбежал?

— Сбежал или другое что случилось — кто его знает! — развел руками Гочо.

— Сбежал, конечно, что же еще может быть! — уже решительнее сказал Юрталан и, глубоко затянувшись, помахал рукой. — Вот и мой Стойко, уж на что был кроток и боязлив, а один раз закатил я ему пару оплеух, он и сбежал, дурачок, две ночи не возвращался. Ганю, подай-ка вот брату сто грамм!

— А где же он был? — заинтересовался Гочо.

— Две ночи ночевал в пустой сторожке.

— Это пустяки, — вмешался снова Тырчиложи, — через две ночки домой прибежал, а об его молодце с каких уж пор ни слуху ни духу.

— Как, значит, не вернулся еще? — спросил Юрталан, глядя на Гочо с участием. — Ах ты, беда какая… По селам пойди да расспроси…

— Измучился уже человек от хождений да расспросов, — прервал его Куцый, ставя перед Гочо водку. — И телеграммы околийское управление везде рассылало.

— Околийское! — пренебрежительно махнул рукой Юрталан. — Жди, когда оно тебе поможет! Самому надо искать.

— Я уж совсем отчаялся, — страдальчески щурясь, проговорил Гочо. — Куда я только не ходил, чего только не делал…

— Куда же ты ходил? — открыто и с упреком посмотрел на него Юрталан.

— Все села обошел.

— А в Пловдиве был?

— Нет. Что мне там делать?

Юрталан криво усмехнулся, тряхнул головой:

— Посмотрите на него — что ему делать в Пловдиве?.. Да это же большой город, море! Ступай туда, подай заявление, посмотрят, поищут, может, он работать где пристроился или в какую мастерскую подмастерьем нанялся.

— Подмастерьем?! — выпучил глаза Гочо.

— Ну да, — спокойно подтвердил Юрталан. — В таком возрасте, сам знаешь, взбредет что-нибудь парню на ум, он и убежит — иди догоняй. А с голоду он не умрет — известно ведь, какой спрос там на деревенских парнишек! Послушные, крепкие, расторопные и работают за один харч…

— А где же он там может быть? — нетерпеливо и взволнованно спросил Гочо, поднимаясь.

— Ну вот — где? — с улыбкой посмотрел на него Тырчиложи. — Человек говорит тебе, где-то, мол, там, а ты должен поехать и поискать.

— В кофейне может оказаться в прислугах… или в какой-нибудь гостинице, — добавил уверенно Юрталан.

— Может, может! — ввязался и Куцый. — Бывал я в Пловдиве и видел — там кофе по конторам разносят все вот такие мальчонки.

— В Пловдиве, говорю тебе! — еще настойчивее заявил Юрталан и, подцепив на вилку полпомидора, медленно прожевал его и, с трудом проглотив, принялся рассказывать тут же выдуманную им историю о неком уроженце Северной Болгарии, который десяти лет убежал от родителей и возвратился в родное село только тогда, когда стал первым богачом в городе…

— Не знаю, что мне делать и куда идти, братец! — сокрушенно покачал головой Гочо. — И работу забросил, и в долги влез, ломаного гроша теперь у меня нет.

— Ну… что касается денег… раз такое положение… — запинаясь, проговорил Юрталан, — люди же мы в конце концов, поможем как сумеем…

А когда все поднялись уходить, Юрталан отвел Гочо в сторону.

— Ты загляни завтра ко мне насчет того дела… насчет денег…

— Загляну, загляну, — с благодарностью отозвался Гочо. — И в город поеду, там еще поразведаю…

Юрталан вернулся домой успокоенный. Но сердце его было все еще в тисках. «А если клубок размотается? — содрогался он, но опять успокаивался. — Никто не догадается… Самое главное — могилу прикрыть получше».

Теперь это было главной его заботой. На другой день после убийства Стойко тайком пошел в рощу и осмотрел место, где был закопан труп. Если хорошенько приглядеться, можно было догадаться, что здесь копали уже после того, как был выкорчеван дуб. Однако для чего здесь копали, понять было трудно. Вся яма была покрыта хворостинками и травой. В сторону отскочили свежие комочки земли, но Стойко аккуратно собрал их и забросил далеко в кусты. Потом принес хворосту и разбросал по яме. Через несколько дней, несмотря на то, что полевые сторожа и лесничии прочесывали рощу, Стойко снова пробрался туда и укрыл все старой гнилой листвой. Все были заняты молотьбой, в рощу никто не ходил, но когда Стойко пришел туда в третий раз, он увидел на могиле недогоревшай костер. По головням и сухому коровьему навозу он догадался, что здесь прятались мальчишки-пастушата и пекли тыкву.

Во время уборки кукурузы туда заглянул и Юрталан. Он пересек рощу, будто желая проверить, срезана ли кукуруза у мельницы, и, подойдя к страшной яме, заглянул в нее. Действительно, никаких следов могилы не было заметно. «Только когда начнутся дожди, — подумал он, — нужно будет понемногу подбрасывать землю…»

8

Подошла очередь молотить и Юрталану. К нему на двор хлынули родственники, соседи и разные другие люди, которых он при случае ссужал деньгами и договаривался, что они, помимо всего прочего, помогут при молотьбе. Целым отрядом на гумно примчались ребятишки, принялись носиться среди копен, карабкаться на скирды. Молотилка, как вихрь, опустошила гумно — смела тяжелые снопы пшеницы, быстро расправилась с перезрелой рожью, проглотила длинноусый ячмень. Юрталан оживился, на лице его вновь появилось бодрое выражение, опять радостно и довольно заблестели глаза. Работа захватила, увлекла его. Он бегал с места на место, расставлял людей, наблюдал за обмолотом, командовал, ругал работников, когда они этого стоили, и хвалил, когда дело шло хорошо. То и дело бегал смотреть, какая идет солома — достаточно ли она мягкая и мелкая, взвешивал на ладони зерно и, замечая битые зерна, грозно махал рукой машинисту. Он записывал на коробке с сигаретами, сколько мер ссыпали в амбар, прикидывал, много ли сумеет выделить зерна на продажу, почем продаст и сколько выручит денег. Среди шума и гама, под рев молотилки и треск мотора он вдруг останавливался как вкопанный. Он уже видел перед собой груженые возы и длинные закрома с узкими окошечками, через которые сыплется зерно мера за мерой.

«Тысяча, две, три…»

Этому научили Юрталана отец и дед — меряя зерно, начинать счет с тысячи, чтобы и богатство шло тоже тысячами.

Так, занятый молотьбой, увлеченный непрестанной лихорадочной работой, распоряжениями и подсчетами, он оторвался от недавнего прошлого и как будто забыл о том ужасном дне, о своих тревогах и страшной опасности, которая еще висела над его головой. Что говорили люди об исчезновении мальчика Астарова, как его объясняли в кого обвиняли, об этом он ничего не знал и не хотел знать в эти лихорадочные часы постоянной беготни и хлопот.

Вечером, когда работники сели за общую трапезу и он, как хозяин, занял место во главе стола, слово за слово начался разговор и о мальчике Астарова. Чего только не наплели тут люди, как только не объясняли этот случай!

— Утонул где-нибудь в реке! — заявила одна из женщин.

— Глупости! — уверенно возразила другая. — Он удрал в Пловдив, нанялся там в подмастерья. Отец же поехал за ним.

Юрталан насторожился. Молва, которую он пустил в тот вечер в корчме Куцого, обошла уже все село. И Гочо поехал в Пловдив. Он походит, потолкается там, порасспрашивает и, когда истратит все деньги, одолженные ему Юрталаном, снова вернется в отчаянии, но все же сохранит в душе маленькую надежду. А для Юрталана это выигрыш времени. Никто не догадается, никто не узнает, где мальчик и что с ним стало. Юрталан вспомнил тот миг, когда он нагнулся над упавшим мальчиком и понял, что убил его. Им овладело тогда отчаяние, казалось, что жизнь его кончена. Он думал: разнесется страшная весть, его поймают, будут допрашивать. А он чистосердечно расскажет, как это произошло, произошло помимо его воли. В своем отчаянии Юрталан надеялся, что его поймут и пощадят. Но затем он рассудил здраво. Убийство! Этого не простят, этого так не оставят. Его посадят в тюрьму, ограбят, разорят штрафами, всякими поборами. Все село поднимется против него. И тогда, решив скрыть убитого, он горячо помолился, просил святую богородицу помочь ему и обещал ей в дар барана. Она услышала его мольбу, и вот все пока благополучно, но не все еще кончилось. Одна какая-нибудь неудача — и тайна может раскрыться. «Нет, откладывать нельзя, — сказал себе Юрталан. — Надо дать обещанное!» Близилось успенье. Тысячи мужчин и женщин, стариков и детей уже начали стекаться в Бачковский монастырь, чтобы там отпраздновать этот день. По пыльным дорогам тянулись повозки и телеги из дальних сел, расположенных по берегам Стремы, Тунджи и Марицы. На лошадях, мулах и ослах двигались люди по узким и крутым тропинкам бесконечных родопских отрогов. Одни шли помолиться богоматери, чтобы она исцелила их от недугов или спасла от несчастья. Другие несли дары, обещанные в момент тяжких испытаний. А третьи сопровождали сыновей и дочек, которым хотелось людей посмотреть и себя показать.

У Юрталана работы было еще на неделю, но теперь с ней он мог справиться сам с помощью нескольких подручных. Жена, Стойко и Алекси повезут дар, а батрак будет пахать.

— Ты, жена, со Стойко и Алекси поезжайте в Бачковский монастырь! — сухо и строго распорядился Юрталан.

— Некогда, Тошо! — вздохнула та в ответ. — Хлебы вот надо месить, одеяла стирать.

— Хлебы испечешь сегодня ночью, а с одеялами успеется. С утра пораньше выезжайте.

В таких случаях Юрталаниха терялась и не знала, на что браться. Она сновала по дому, по двору и гумну, хватала не то, что нужно, клала вещи не на свое место а не переставая бормотала себе что-то под нос.

— О боже, боже! — сетовала она. — Одна в этаком хозяйстве, света белого не вижу…

Она сказала Стойко, чтобы он собирался и помог ей истопить печь, так как завтра рано утром они отправятся в Бачковский монастырь, а парень, уловив только, что отец велел готовиться в дорогу, выбежал на улицу и, хотя было еще совсем светло, пошел похвастаться Казылбашевым. Там тоже поднялась суета — загремели квашнями, ситами и лопатами. Засучив рукава, снохи принялись готовить ловко и быстро все, что требовалось для такого большого путешествия.

Казылбашиха вызвала мужа на амбарное крылечко. Хотя уже было известно, кто поедет в монастырь, но все же следовало еще раз договориться. Решили, что поедут Димо с женой и Севда с матерью. Да и следовало поехать в этом году. Прежде то работа не позволяла, то не хватало денег, а ведь надо хоть раз свезти дочь на этот прославленный праздник. Зимой, если бог дает, она выдадут ее замуж, и так она всю жизнь и будет жалеть, что не побывала там. Казылбаш заикнулся насчет поездки дней за десять до праздника, но старуха тогда неопределенно качнула головой и пробормотала:

— Рано еще… там посмотрим.

Хотя Севда еще не была помолвлена, без Стойко она уже не хотела ехать. А тот, допоздна засиживаясь у них по вечерам, разговаривал о чем угодно, только не о поездке в монастырь, и Казылбашевы заводить об этом речь считали неудобным. И вот теперь…

Было так заведено, что с незамужней золовкой всегда посылали младшую сноху, — пусть и она погуляет да порадуется, пока молода. Правда, если случалось, что невестка была красивее и лучше дочери, то злые и завистливые свекрови не выпускали ее за порог. Но Казылбашихе бояться было нечего — никто не мог равняться с Севдой по красоте.

На другой день рано утром обе телеги встретились за околицей на проселочной дороге и покатили к далеким синим вершинам Родоп.

Севда, онемев от радостного волнения, глубоко вдыхала свежесть чистого летнего утра. Впервые пустилась она в такой далекий путь к синим горам, которые всегда представлялись ей неведомым и заманчивым миром. Что там было, в том мире? Огромный монастырь с огромным храмом, куда стекались на богомолье чуть ли не со всего света. И вот она тоже ехала туда вместе с тем, кто завладел ее сердцем.

Все вокруг казалось ей новым, особенным и прекрасным, даже кукуруза, верхушки которой она так ловко и проворно умела отсекать. Севда старалась представить себе монастырь, шумный праздник, леса вокруг монастыря, и ей казалось, что всего она себе представить не может, что на самом деле там еще гораздо красивее, удивительнее и чудесней.

После обеда они проехали Станимаку и влились в поток телег, ползущих, как большие неторопливые черепахи, по белому шоссе вдоль реки Чая. Пестрые верхи на телегах, понурый усталый скот, шапки, платья, зонтики, женские платки на дороге… И над всем этим караваном несутся громкие песни, шум, гам… И густая белая пыль вьется в ущелье, застилая все вокруг.

Севда шла по обочине дороги и смотрела то налево, где по обрывистым склонам над рекой дремали в зное ясного летнего дня темно-зеленые леса, то направо, где тянулись каменистые холмы, поросшие держидеревом, испещренные небольшими нивами, виноградниками, хижинами и часовнями. Кое-где виднелись старые, угрюмые смоковницы, все запорошенные белой придорожной пылью.

— Поле-то как высоко! — кричала она, указывая рукой и глядя украдкой на Стойко, который погонял короткой палкой уставших волов и сдержанно улыбался.

— Здесь так, — отвечал он, радостно глядя на нее. — И вон на тех вершинах тоже поля! — кивнул он на горы, возвышавшиеся слева.

— А как же туда забираются? — удивлялась Севда.

— Привыкли уже, — серьезно отвечал Стойко с видом человека, который давно и хорошо изучил все эти странности.

— И дальше все горы? — не переставала удивляться Севда.

— Да.

— И за монастырем?

— И за монастырем.

— Господи! — изумленно оглядывалась она, словно бы в чем-то разочарованная.

Столько лет она смотрела издали на эту гору и всегда думала, что она высокая, как стена, и что за ней опять начинается такая же ровная и красивая равнина с низкими холмиками и небольшими курганами, как та, где жили они…

И монастырь оказался не таким, каким она представляла его себе. Для большого серого здания и для тысяч богомольцев, кишевших в долине реки, место было так узко, что Севда будто попала в глубокую и душную яму. Но через час, когда им удалось поставить свои повозки рядом с возами односельчан, она забыла обо всем и утонула в радостно гомонящей толпе. Из общего гула, пронзительных выкриков, песен и громких разговоров вырывались пискливые звуки кларнета и фагота. Как громыхание далекой грозовой тучи, сотрясали воздух глухие удары барабанов. Всюду толкались мужчины, женщины, бегали дети, глазели разинув рты старики; снисходительно улыбаясь, важно прогуливались нарядные и гордые девушки и парни в городской одежде.

Севда со Стойко шли впереди, а за ними пробивали себе дорогу Димо с Димовицей и Казылбашиха. Уже темнело, и молодые торопились хоть немного потанцевать. Плясали в нескольких местах сразу. И везде хороводы были буйные и быстрые, словно танцующие состязались между собой. Севда и Стойко разыскали девушек и парней из своей деревни — они танцевали отдельно от других в сторонке. Рядом с ними кружились в танце девушки и парни из каких-то равнинных станимакских сел. Еще ниже, почти у самой реки, отплясывали краснощекие рупцы в красивой забавной одежде. Стойко наблюдал за танцорами, любуясь их ловкими, свободными и легкими движениями, а Севда загляделась на женские наряды. Обойдя все хороводы, посмотрев и подивившись, они возвратились к своим и тоже вошли в круг. Казылбашиха смотрела на них, сияя от радости. После того как они сделали два-три круга, она, все еще не отрывая от них взгляда, собралась уходить: ведь у телег остались только Юрталаниха и Алекси.

— Смотри, невестушка, — сказала она Димовице, отведя ее в сторону, — не оставляй их одних.

— Знаю, мама, знаю, — прошептала Димовица и взглянула на мужа, ротозейничавшего поодаль.

Севда и Стойко вернулись поздно, запыхавшиеся от усталости и счастья. Они улеглись спать, мечтая о завтрашнем дне, который должен был оправдать их большие, прекрасные надежды…

Беспокойный человеческий муравейник медленно затихал. Где-то высоко в горах шумел густой зеленый лес; его тихий, спокойный шепот тонул в журчании шаловливой реки…

9

Вершины гор посветлели, мрак стал сползать книзу, где тысячи богомольцев, взбодренные коротким, но здоровым сном этой летней ночи, снова зашевелились. Над пестрым, в беспорядке раскинувшимся лагерем поднимались волны многоголосого шума. Мычала волы, ржали кони, ревели ослы. Пока дорожки к реке не были заполнены народом, хозяева торопились напоить скот. Со стороны монастыря, где раскинулись торговые палатки, уже долетали пронзительные и настойчивые зазывания лоточников. С монастырского двора неслись частые глухие удары деревянного клепала. Над ущельем, потонувшим в густой утренней тени, торжественно и благостно зазвучали колокола.

— Господи! — услышав протяжный звон, забеспокоилась Юрталаниха и, вскинув глаза, широко перекрестилась. — Встала чуть свет, а до сих пор ничего не сделала. Мне же надо пойти за бараном…

— За каким бараном, сватьюшка? — любезно и предупредительно спросила Казылбашиха.

— Мы обещали в дар святой богородице барана… Давно обещали, — солгала Юрталаниха. — Алекси маленьким был и болел, тогда еще…

— В монастыре купите?

— В монастыре, сватья. А коли тут не найдем, поищем в Бачкове. Трудно везти из дома…

— Так идите, а то как бы не распродали всех… А Севда поможет здесь… Да и мы с невесткой останемся…

— Эх! — вздохнула Юрталаниха. — Трудно мне одной в доме, сватья, не знаешь, за что и взяться!.. С Марийкой легко было, а как выпало ей счастье…

— С дочками всегда так, сватьюшка. Только станет настоящей помощницей, так и уходит в новый дом…

— Дал бы бог здоровья, сватья, скоро сообразим, как беде помочь… — неопределенно заметила Юрталаниха, но Казылбашиха поняла и, вспыхнув от радости, ласково посмотрела на Севду.

Стойко стал отвязывать волов, чтобы повести их на водопой, но Димо выхватил у него поводья.

— Идите делайте свое дело, я волов напою и сенца им подброшу, — сказал он, настойчиво и дружески его отстраняя.

Стойко улыбнулся и покорно отошел. Следом поплелась мать, а за нею, взявшись за юбку, семенил Алекси. Он ступал как по колючкам и, ежась от прохлады, смотрел по сторонам.

Путь к монастырю был забит народом. По шоссе тарахтели повозки; кое-где, прижатые к канавам, тревожно и нетерпеливо сигналили легковые машины, грузовики и автобусы. Стойко и Юрталаниха остановились на минуту, купили Алекси пончик и опять стали пробираться вверх. У главных монастырских ворот их остановил продавец библий, евангелий, житий святых и других религиозных книг, настойчиво предлагая свой товар. Юрталаниха, полагая, что здесь так заведено, уже запустила было руку за пазуху — достать деньги, но Стойко, ругнувшись, оттолкнул продавца.

— Сохрани нас, господи, и помилуй! — сердито проворчала старуха. — Прямо силой отнимают деньги.

Монастырский двор был переполнен народом. На длинных галереях рядами выстроились паломники, собравшиеся из разных краев и сел, — их можно было различить по разноцветным одеждам. По высоким лестницам вверх и вниз непрерывно сновали, точно муравьи, мужчины, женщины и дети.

— Подождите меня здесь, я пойду в церковь, куплю свечей, — распорядилась Юрталаниха, проверяя, на месте ли деньги. — Смотрите же, не трогайтесь с этого места! — еще раз наказала она, прежде чем скрыться в куче народа, толпящегося перед входом в церковь. Она с трудом протолкалась внутрь, купила три свечи, две из них зажгла, горячо помолилась, смиренно склонив голову, и выбралась наружу, красная и замученная толкотней.

У встречного монаха они спросили, где принимают дары. Он осведомился, о каком приношении идет речь, и направил их в конец двора. Стойко знал, что монахи перепродают принесенных в дар овец и телок, но думал, что при этом соблюдается какой-то порядок, что люди тихо и смиренно ждут своей очереди, а монахи вежливо и предупредительно встречают всех приносящих дары. Но порядка там не было: чтобы добраться до монахов, принимавших и перепродававших приношения, нужно было силой пробивать себе дорогу, браниться, толкаться. Монахи подозрительно смотрели на обступивших их людей и разговаривали с ними сердито, грубо. Они были похожи друг на друга, как близнецы, — все грязные, со свалявшимися бородами, с длинными нечесаными космами, свисавшими из-под истрепанных и замызганных камилавок. Рясы на них были рваные, на коленях висели лохмотьями.

Торговля шла бойко. Овцы, телки, бычки переходили из рук в руки, возвращались на старые места, тупо и безучастно ожидая новых покупателей. Стойко осматривал баранов и колебался, не зная, на каком остановиться. Медлить было нельзя, потому что сзади непрестанно напирали и в любой момент могли его оттеснить, а он никак не мог найти подходящего.

— Выбирай получше! — наказывал ему отец перед отъездом. — Денег не жалей, слышишь?

Но вот откуда-то вытолкнули вправду хорошего барана, и Стойко тут же схватил его за рога.

— Сколько за этого? — спросил он, крепко держа крупное упрямое животное.

Окинув барана взглядом, монах испытующе посмотрел на Стойко, опять взглянул на барана и отрезал:

— Восемьсот левов.

Стойко рот раскрыл.

— Ух ты, как дорого!

— Для чего покупаешь? — спросил монах.

— В дар богородице.

— Тогда можно и за семьсот.

Стойко вспомнил наказ отца, да и ждать было больше нечего.

— Ну, берешь, а то некогда мне!

— Ладно, держи! — И Стойко полез за кошельком.

Барана отвели в сторону. Юрталаниха зажгла и прикрепила к его рогам свечку, потом подняла кусок черепицы и из монастырской печи подцепила на него несколько горящих угольков. Осторожно и старательно раздувая их, она вернулась обратно. Потом, посыпав угли ладаном, еще раз подула на них и замерла в смиренном ожидании. Она молилась о том, чтобы святая богородица приняла их дар и защитила от грозящей беды, как оберегала и защищала их до сих пор.

Кусочки ладана растаяли, и тонкие кудрявые струйки ароматного дымка взвились кверху. Юрталаниха подняла черепок и крест-накрест покадила над бараном. Затем поднесла черепок к горящей свече и держала так, пока не догорел весь ладан.

Придерживая животное за один рог и за шею, Стойко молча смотрел на мать и невольно прислушивался к оживленному торгу, который шел за их спиной. Зачем они приносят в дар этого барана и чем может им помочь святая богородица?.. Он догадывался, чем все это вызвано, хотя старики ничего ему не говорили. И был уверен, что обещание дано совсем недавно и не имеет никакого отношения к выдуманной матерью болезни Алекси.

Ладан догорел, угли погасли, со свечи на рога капал горячий воск. Юрталаниха, выпрямившись, трижды перекрестилась, отбросила закоптившийся черепок и махнула рукой:

— Веди.

Стойко погнал животное, вытащил его из людской толпы и передал монаху. Несколько человек сразу накинулись на одуревшую скотину, схватили за рога, смяв догоревшую свечу, и заспорили, кому она достанется.

10

Все в селе заговорили о Севде и Стойко. О том, что они вместе ездили в монастырь, что Стойко среди бела дня, как жених, забегает к ней в гости, судачили женщины у калиток, в гостях, в церкви, на крестинах и посиделках; об этом же толковали мужчины в корчмах и кофейнях.

Но, зная характер Юрталана, лишь немногие верили, что свадьба состоится. И односельчане заранее жалели и Илию Казылбашева, и его красавицу дочь.

— Болтайте что хотите, а дело сделано, — объявил Куцый. — Теперь надо дядю Тодора заполучить, магарыч с него потребовать…

— Юрталаново угощение поперек горла станет! — заметил Делчо Сертлиев, на которого обыкновенно никто не обижался.

— Если что и выйдет из этого, так магарыч скорее Казылбашев поставит, хоть он и бедняк, — вмешался Христо Усталыче.

— А почему б и не выйти? — спросил Куцый с напускной горячностью. — Говорю вам, что дело в шляпе.

— А откуда ты знаешь, уж не от Юрталана ли? — насмешливо спросил Христо, многозначительно подмигивая. Все сдержанно улыбались, отлично зная, что о подобных вещах Юрталан никому ничего не скажет.

— От Юрталана! — отрезал Куцый.

— Слушай, Ганю! — наставительно сказал Делчо, и все в корчме насторожились. — Не вяжись ты с Юрталаном, он мягко стелет, да жестко спать…

— Ну ладно, не кидай тень на человека, — дружески попрекнул его Куцый, — Он уже слово дал, а от слова он не отступает…

Между тем Юрталан никому никакого слова не давал. А если заговаривал порой о женитьбе Стойко, то только с женой. Но Юрталаниха боялась его и на людях не смола рта раскрыть. Напрасно Казылбашиха каждый праздник охаживала Юрталанову родню в церкви, всячески стараясь выпытать, что они намерены делать и не готовятся ли к сватовству. Она подослала двух сватов — расспросить на селе, каковы у Юрталана планы, но так, чтобы тот не догадался. Однако и им ничего не удалось пронюхать.

— Ну как, Севда, — спрашивала Казылбашиха свою дочь, когда та, проводив Стойко, возвращалась в дом. — Ничего не сказал?

— А что он может сказать, мама?

— Долго он к нам гостем будет ходить?

— А как же еще, мама? — Севда делала вид, будто не понимает матери, но и у нее болело сердце.

— Скоро ли женихом станет? Давно пора, все село об этом толкует…

— Ничего не говорит, мама, — грустно отвечала Севда.

— А ты намекала ему?..

— Нет… Да и как намекнуть, когда…

— Поторопи его… так… будто ненароком… как случай подвернется.

— Зачем же его торопить, мама? Он и так все время говорит, что женится на мне…

— Он-то говорит, а вот отец его что думает, это бы узнать.

— Стойко сказал, что по его будет, мать с отцом вмешиваться не станут…

— Эх, молодые все так говорят, а как нажмут на них дома, они и на попятный.

— Стойко не такой! — уверенно отвечала Севда.

Открытая любовь между Севдой и сыном Юрталана была для Казылбашевых тяжелой заботой. Люди не уставали болтать об этом, распускали всякие слухи и ждали. Даже родня Казылбашевых, завидуя, уверяла, что Юрталан не согласится взять сноху без приданого. А Стойко приходил каждый вечер, сидел допоздна, разговаривая о всякой всячине. Только о сватовстве и свадьбе не заикнулся ни разу. Старая Казылбашиха любезно улыбалась и, желая угодить, готовила ужины, один другого сытнее и лучше. «Взялся за гуж, не говори, что не дюж», — успокаивала она себя, устав от страха и тревог. А беспокойство нарастало с каждым днем, надежды иссякали. Многие сверстницы и подруги Севды были просватаны, другие готовились к свадьбе, третьи уже вышли замуж. А что будет, если Юрталаново семейство от нее откажется?

Казылбашиха видела, как изводится от беспокойства старик, и решила сама, улучив удобный момент, поговорить со Стойко. Это не стыдно и не грешно. Коли уж чему быть, так чтоб было вовремя. Но однажды вечером неожиданно для всех Стойко сказал:

— В воскресенье придут сватать.

Севда расцвела, старики облегченно вздохнули, в доме стало сразу радостно и весело. Но Казылбашиха все еще не верила старому Юрталану. Скрытен и корыстен он был — мог прийти, а мог и не прийти в воскресенье. На другой день вечером она встретила Стойко и как бы случайно спросила его:

— Как же там сваха, готовится?

— Готовится, — широко улыбнулся Стойко. — Отец дал ей денег и послал письмо зятю и сестре, чтобы приехали, если могут.

— Приедут, грех не приехать, — сказала, задыхаясь от радостного волнения, старуха. — Уж если в такой день не приехать, то когда же…

И Казылбашиха велела домашним не болтать о сватовстве. Она хотела сделать дело, а тогда уж и говорить.

Сваты пришли в субботу.

Их встретили так, как встречают самых дорогих гостей. Юрталан шел со своим зятем, и было видно, что он гордится им. Зять, молодой и видный мужчина в городском костюме, гладко выбритый и причесанный, был очень разговорчив и общителен. Он всем роздал подарки, подружился с детьми, пообещал им принести еще по большой плитке шоколаду. Дети потом долго говорили о нем и спрашивали, когда он приедет в гости. Жена его также была празднично разодета: подстриженная и завитая, в красивом платье, в тонких шелковых чулках и туфлях на высоких каблуках.

Но и старая Казылбашиха не ударила лицом в грязь. Еда была обильная и вкусная, доброе старое вино было из своего винограда, крепкая и чистая как слеза водка — собственного изготовления. Юрталан знал, что эти приготовления и расходы сделаны только ради него, и потому был доволен, весел и на редкость шутлив и разговорчив.

Казылбашиха всячески старалась угодить ему и показать всем, как она уважает свата.

— Севда! — говорила она, следя за каждым шагом дочери. — Прибавь-ка свату Тошо еще… Ты, сват, смотри не останься голодным!.. Положи себе цыпленка, мясцо у него нежное, осенний он…

Юрталану подносили в первую очередь, раньше всех подкладывали кушанья — и суп, и яхнию[16], и жаркое из цыпленка… Перед ним поставили поднос с изумительно испеченной баницей[17], самую глубокую миску с самой жирной простоквашей, самую полную тарелку сладкого риса с овечьим молоком. Под конец принесли котмач[18], и опять самую глубокую и самую полную тарелку поставили перед Юрталаном. Что бы ни ел человек и сколько бы ни ел, от котмача он никогда не сможет отказаться, стоит только его попробовать. А какой котмач приготовила Казылбашиха! Сваты не забудут его пока живы.

Затем начались приготовления к свадьбе. Юрталан сказал, что времени терять нечего, но пока день свадьбы еще не назначили.

Казылбашиха припасала подарки и приводила в порядок приданое Севды. День и ночь снохи ткали полотенца, полотно для рубашек. Братья невесты привезли с реки песок и посыпали двор. А старик Казылбаш все подсчитывал, сколько надо продать овец и по какой цене, чтоб хватило на свадебные расходы. Лишних овец не было, семья большая, только овцы и были источником средств то на еду, то на одежду, то на расходы по дому. Но в свадьбу надо было сыграть так, чтобы перед людьми не было стыдно. И сколько ни кроил Казылбаш, как ни подсчитывал, — все выходило не менее пятнадцати тысяч левов. Если бы этим делом занимался только он сам, было б легче. Но тут командовала еще и жена — она с ума сошла с этой свадьбой. Когда он начинал убеждать ее, что не к чему так много тратить и что прием с невестиной стороны не так уж важен, она стояла на своем:

— Никак нельзя! По гостю и угощение, а сваты у нас вон какие!

— Да ты послушай, — уговаривал он, — вина и водки, что у нас осталось, хватит на свадьбу, зачем же еще покупать?

— Я одну дочь выдаю замуж! — обрывала его Казылбашиха.

— Коли одну, так надо разориться совсем? — сердился он.

— А по-твоему, нам сложа руки сидеть, чтобы Севда потом со стыда сгорела перед людьми?

— Почему же со стыда? — удивленно моргал он глазами.

— А что скажет сват Тошо, — сердито и назидательно продолжала она, — если мы встретим его гостей одной бутылкой водки? Да и у нас есть родня, она тоже придет… Что же, по-твоему, выгнать людей?

— Делай как знаешь! — говорил совсем сбитый с толку старик и уходил.

Как-то вечером они опять разговаривали на кухне о свадьбе, о расходах и очень смутились, когда Севда вдруг вошла со своим будущим свекром.

— Извините, я так зашел, — принялся Юрталан оправдывать свой неожиданный приход, но хозяйка не дала ему говорить.

— Что это ты, сват! — любезно и как бы даже слегка обиженно сказала Казылбашиха. — Наш дом — твой дом, заходи когда захочется. Что ж ты, приглашения будешь ждать, как чужой?.. Скрывать нам от тебя нечего.

— Я насчет свадьбы, — начал польщенный Юрталан. — Решить нужно, когда справлять будем, чтобы покончить с этим…

— Давай решать, сват, давай решать, — закивала головой Казылбашиха.

— Я кое-что надумал, хочу вот посоветоваться с вами.

— Делай как надумал, сват.

— Если будем живы-здоровы, давайте сыграем через воскресенье…

— Сыграем через воскресенье, — отозвалась, как эхо, старуха.

— И отпразднуем экономно, зачем деньгами швыряться, — сказал Юрталан, испытующе глядя на них.

— Правильно, сват, правильно! — подхватил ободренный Казылбаш и торжествующе посмотрел на жену. — Видишь? Говорил я тебе!

— Поедем в город, — продолжал Юрталан, — обвенчаем их там — и все. Мы, старики, назад, а они на поезде в Софию… погулять, свет посмотреть…

— Хорошо, сваток, хорошо! — совсем согласилась старуха. — Очень хорошо придумал.

11

Севда жила как в сказке. Любовь к Стойко, игры на посиделках, хороводы, встречи у колодца, за тростником, вечера в горнице, путешествие в Бачковский монастырь. Потом сватовство, о котором шумело все село, свадьба и поездка в Софию. Из этой поездки она вернулась ошеломленная, очарованная. В Софии они нашли Паню, двоюродного брата Стойко. Он учился там на адвоката. Паню повел их по городу, показал все городские чудеса. По приезде Севда целых два дня рассказывала матери об этом чудесном городе, где не разберешь, когда день, а когда ночь.

А после свадьбы чередой потянулись праздники, именины, угощения, каждый праздник молодые ходили в гости к Казылбашевым. Мать угощала их вкусными и обильными кушаньями, вином, годами хранившимся для таких случаев, суетилась около них, проворная и неутомимая, как девушка. После обеда ходили поглядеть на хоровод, стояли в сторонке, гордые и неприступные, потому что знали, что все смотрят на них и только о них и говорят. К Севде подходили то одна, то другая из старых подружек, поздравляли ее. В этих поздравлениях, в притворной любезности она улавливала злобу и зависть. «Пусть! — радовалась она. — Завидуют ведь не плохому, а хорошему».

У Юрталановых ей и вправду было хорошо: не так весело, как прежде, но зато теперь она жила в богатом доме, и все село указывало на нее пальцем. Просторный двор был обнесен высокой каменной стеной. Ночью его охраняли два больших злых пса. Когда забывали накормить этих верных сторожей, Юрталан сердился и кричал.

Юрталаниха была простая, глупая, бестолковая женщина, поэтому Севде не трудно было с первых же дней взять все хозяйство в свои руки. Она преобразила кухню, привела в порядок горницу, прибрала комнату, в которой днем находилась вся семья, а ночью спали старики. Она выбила пыль из их неряшливой постели, постлала им чистую простыню, на подушки надела наволочки. Видя эти перемены, Юрталан молчал, но Севда замечала, что он доволен. Хотя свекор был скрытным и неприветливым человеком, она догадывалась, о чем он думает, знала, что ему нравится и что нет.

— Нельзя выносить сор из избы, — говорил он при случае в присутствии снохи. — Подрались, поцапались — за порог ничего не должно выходить…

Однажды Стойко рассказал, как вызвали в общину Минко Коларова и как староста при всех срамил его за то, что он выгнал жену.

— Она жаловалась своей матери, за это он ее и прогнал! — бросил Юрталан, хмуро посматривая исподлобья. — Раз невестка начала плакаться матери на то, что было и чего не было, добра от нее не жди.

Он был скуп, дрожал над каждой копейкой, но на одежду денег не жалел.

— Надо одеваться как подобает!.. — сердился он, когда замечал, что кто-нибудь выходил из дома одетый кое-как. — Я не хочу, чтоб зубоскалили, глядя на ваши отрепья. На людях вы всегда должны быть наряжены, как на пасху. Когда-то человека встречали по одежке, а провожали по уму. Сейчас встречают по одежке, по одежке и провожают… Ум береги про себя, а другим наряды показывай.

Гостей Юрталан не любил — разве только каких-нибудь богатых и влиятельных. Поэтому в день своих именин он всегда старался куда-нибудь исчезнуть.

— Гость — чужая собака! — говорил он. — Ты его кормишь, а он на тебя лает.

Алекси был слабостью Юрталана. Из-за него он постоянно пробирал жену. Севда приласкала ребенка, сумела расположить к себе, ухаживала за ним, одевала и кормила. Он привязался к ней и ходил за ней повсюду, как собачонка, не обращая внимания на мать. Юрталаниха не умела ни сшить ему костюмчик, ни даже пуговицу пришить как следует, ни завтрак приготовить. А в этом году Алекси пошел в школу, и Юрталан постоянно повторял:

— Ученым его сделаю. Пусть другие не кичатся передо мной.

«Другие» был брат Юрталана Иван, которого он не очень жаловал. Недолюбливал он и сына его Паню за то, что тот не оказывал ему особого почтения как своему дяде и богатому человеку. И не только за это: Паню дружил с разными проходимцами и часто пускал по адресу дядюшки обидные словечки. Раза два Юрталан одалживал Ивану деньги и любил заметить при случае:

— Собаку кормишь, а она все на тебя лает.

Тодор злился на брата и завидовал ему — был тот человеком среднего достатка, а вот смог дать сыну образование и теперь гордился этим. «Доживу ли до того дня, когда и я увижу в своем доме ученого сына? — мечтательно спрашивал себя Юрталан. — Стойко остался неучем из-за войны, но с Алекси этого не будет!»

К порядкам в новом доме Севда привыкла и приспособилась быстро, без особого труда. Ей было легко потому, что она умела лучше Юрталанихи стряпать и шить, быстрее и аккуратней подметать и чистить, вовремя мыть и прибирать посуду. Только одно ее тяготило: приходилось работать до полуночи, а глаза у нее в поздний час сами собой слипались, и она клевала носом. Вздумалось свекрови соткать три одеяла: одно для Стойко, другое для Марии и третье для Алекси. Они пряли, мотали клубки, распутывали пряжу, резали старые тряпки. Томительно и скучно тянулись часы долгих зимних вечеров. Стойко рано уходил в свою комнату, батрак являлся только к ужину и вскоре исчезал, Алекси перелистывал букварь, чиркал по своей грифельной доске и засыпал на коленях у матери. Свекровь работала медленно, неспоро, но с увлечением, все что-то подсчитывала шепотом и только иногда глубоко и громко зевала. Редко кто раскрывал рот, чтоб сказать хоть слово. Юрталан молча лежал на постели и непрерывно курил. Его мучил застарелый сухой кашель, тревожили какие-то думы, тайные думы. Севда наблюдала, как он курил, тяжело вздыхал, вскакивал, подбегал к двери и опять валился на свое место.

Когда этот человек спал? Севда оставляла его бодрствующим, с провалившимися черными щеками, погруженным в тревожное раздумье. И утром, хотя она поднималась очень рано, она ни разу не застала его в постели. Обыкновенно он сидел уже у холодной печки, завернувшись в толстый кожух, и курил.

— Почему ты не спишь, отец? — с участием спрашивала она.

— Ночь — год, невестушка, — отвечал он, — спал и выспался.

И днем Юрталан выходил из дома не часто. Он сидел у печки, слюнявил маленький карандашик и все время делал на коробке с сигаретами какие-то подсчеты. Только после Нового года он начал засиживаться в корчмах и кофейнях, а однажды вечером вернулся очень поздно. Впервые за все это время Севда увидела свекра веселым и довольным. Было заметно, что он выпил. Он благодушно посматривал на всех, словно ожидая, что с ним заговорят. Но свекровь молчала, склонившись над большим клубком, а Севда не осмеливалась начать разговор.

— Сделал одно дело, да не знаю, удачно ли, — сказал он наконец.

— Раз ты это сделал, значит, удачно, — заметила Севда и, выпустив веретено, поглядела на него с любопытством.

— О чем ты, Тошо? — подняла голову и старуха.

Он не взглянул на нее и не ответил.

— Не знаю, невестка, хороша ли затея, но я уж и задаток дал.

— Какой задаток? За что задаток, Тошо? — уставилась на мужа Юрталаниха.

— Завтра едем в город оформить сделку, — продолжал Юрталан, как будто в комнате никого не было, кроме Севды.

— Что оформить, папа? — спросила Севда.

— У Попчо поле купил в Сырненице, — ответил он, окинув ее гордым, победоносным взглядом.

— За сколько, Тошо? — встряла жена.

— За сколько бы ни купил, а купил! — сказал он, по-прежнему обращаясь только к снохе. — Ни дорого, ни дешево, а денег много отдал, так-то вот…

— По скольку за декар? — не отставала старуха.

— По семь тысяч двести левов… А просили по десять…

— Большое ведь поле-то.

— Тридцать декаров и четыре ара.

— Какую пропасть денег отвалить придется, — покачала головой Юрталаниха.

— Что поделаешь! — оглянулся на нее Юрталан. — Двести восемнадцать тысяч восемьсот восемьдесят левов. С расходами по передаче обойдется в двести двадцать пять, самое большее — в двести тридцать тысяч… Но и поле же! — воскликнул он, прихлопнув в ладоши.

— А близко ли от нашего Большого поля, папа?

— Еще как близко, невестка!.. Эта нива мне бельмом на глазу до сих пор была. Рядом с нашей нивой, через межу только… Прямо у нашего нижнего края. Самое лучшее поле во всей округе — жирное, богатое, с ума можно сойти! — загорелся Юрталан, и глаза его заблестели. — Большим называли мы наше поле, вот теперь-то уж оно и впрямь большим стало… Какая махина, ух!..

— Сколько же теперь декаров получится?

— Восемьдесят. — Юрталан широко раскинул руки. И больше ничего не сказал.

Но Севда поняла: теперь их участок земли самый большой и самый лучший.

12

Посреди Большого поля в Сырненице высился ветвистый вяз. Одинокий и приметный, издалека он виден был, и люда узнавали по нему не только участок Юрталана, но и все окрестные поля. Под его широкую тень летом сходились и жнецы и косцы, сюда, спасаясь от невыносимой жары, шли коровы.

Когда-то небольшую ниву с величественным вязом посредине получили в наследство два сына и две дочери старого Стойко Юрталанова. Сестры не взяли своей доли — они разделили между собой другой кусок земли. Иван и Тодор бросили жребий. Участок с вязом достался Ивану. На долю Тодора пришелся заросший бурьяном нижний край поля. В то же лето жена Ивана упала с воза, что-то повредила и долго пролежала в больнице. Иван потратился, залез в долги и в конце концов нашел цыган, которые согласились купить у него вяз. Сжалось сердце у Тодора, — такое дерево не скоро вырастишь.

— Братец, — попросил он Ивана, — коли тебе нужны деньги, возьми у меня, а вяз не трогай.

— Ладно, — согласился тот. — Только зачем тебе столько дров, торговать, что ли, думаешь?

— Нет, ты мне с землей уступи. Пусть вяз останется у межи, но на моем участке.

Иван дал согласие. Измерили землю, сторговались. Тодор выложил деньги и передвинул межу. Позже Иван сам предложил Тодору взамен на другую ниву остальную часть этого поля. Так Юрталан стал хозяином всего отцовского надела в Сырненице. Четырнадцать декаров наилучшей земли и недалеко от села — дело большое. Юрталан начал усердно, прямо с каким-то остервенением ее обрабатывать. Осенью он вывез туда весь навоз со двора да прикупил еще навоза из общинного хлева. Купил за бесценок, но над ним смеялось все село — никто не слыхал и не видал до тех пор, чтобы за навоз платили деньги. А поле уродило такую пшеницу, что о ней долго потом толковали. На следующий год, еще не оправившись после покупки поля с вязом, Юрталан узнал, что продается еще пять декаров, которые как раз закруглили бы верхний край его надела. Он весь так и загорелся, разволновался и, не постояв за ценой, купил. Опорожнил дочиста свой амбар, продал монисты жены — об этих монистах, особенно о трех тяжелых дукатах, она вздыхала и посейчас — и выплатил все до копейки. Вскоре мир перевернулся, началась война и другие бедствия; он побывал на всех фронтах, воевал, гнил в окопах, но вернулся живым и здоровым. Злые языки уверяли, что, когда его полк стоял на отдыхе в Беломорье, Юрталан проявил расторопность и добыл у изголодавшихся богатеев того края изрядную толику золотых. Так ли это было точно, никто не знал, но слух такой ходил, и молва делала из соломинки бревно, а из мухи слона. Он был хорошим и рачительным хозяином, но как все же ему удалось скопить столько денег? Еще в мировую войну его жена сажала много табаку. После войны Юрталан занялся только новыми, доходными культурами. Четыре года подряд он выручал за табак по пятьдесят — шестьдесят тысяч левов. Когда в их крае запретили посадку табака — был он плохих сортов, — он первым начал сеять тмин, сорго, фисташки и американский виноград. Какой-то год он всю свою ниву в Сырненице засеял одним тмином.

— С ума ты сошел, Тошо! — изумлялась его жена.

— А что?

— Засеваешь все поле тмином, а вдруг не уродится?

— А если уродится?

И вышел тмин — золото. Он продал его по двести левов за килограмм. И все село бросилось после этого сеять тмин, но в один год он родился хорошо, на другой — плохо, да и цена на него сильно упала, и люди перестали его сеять.

Много денег выручал Юрталан, но и расходы у него были немалые — держал батраков, нанимал рабочих во время молотьбы и сенокоса, сзывал по целой роте поденщиц, а Добра Цырвенакова с дочерьми работала у него чуть не целое лето. И все же, как только проходил слух, что где-то продается нечто заманчивое, Юрталан являлся первым. Когда Николайчо-коробейник решил переселиться в город и стал уже продавать в селе свое добро — лучшую, самую дорогую его ниву в той же Сырненице купил Юрталан. Многие пытались помериться с ним силами, желая заполучить эту землю, но все норовили купить подешевле и в рассрочку. Юрталан дал за каждый декар на пятьсот левов больше, чем остальные, и выложил всю сумму наличными. Кто мог тягаться с таким покупателем?

Еще пятнадцать декаров прибавилось к его землям. Тридцать четыре декара в одном месте — это уже дело солидное. А работать Юрталан умел, знал, что посеять и когда. Не было у него отдыха ни зимой, ни летом, ни в будни, ни в праздник; он постоянно обходил поля, следил за посевами, пахал, когда было время пахать, боронил, когда надо было боронить, удобрял, когда надо было удобрять.

— У него денег куры не клюют, — говорили все, как только заходила речь о Юрталане. — Раскрыл пасть, как змей, кабы мог, все поля проглотил бы.

И все же Юрталан не был доволен своей судьбой.

— Видел кто-нибудь, чтоб человек на земле разбогател? — рассуждал он в корчме. — В машине, торговле и учении кроется богатство-то. Но попробуй ухватись за это дело — вот в чем закавыка.

Выгодно торговать, по мнению Юрталана, можно было только в городе. А город казался ему сложным, многоликим и коварным. Вдруг поскользнешься, потеряешь все, а потом куда деваться? Образования он не получил, поступить на службу в его возрасте было трудно. Оставалось попытаться купить машину. Юрталан все собирался приобрести молотилку, но побаивался: сам он в моторах не разбирался, а дело сезонное: достаточно чему-нибудь испортиться — вот лето и пропало. А стоила молотилка дорого. Не легко было очертя голову выбросить столько денег. И когда Юрталан начал встречаться с Гатю Поповым, шептаться с ним наедине и провожать его до самого дома, люди догадывались: опять что-то затеял. Однажды Юрталан отправился в Сырненицу на поле. И у Гатю была там земля, рядом с Юрталановой. Он тоже вышел посмотреть на свои владения. Сошлись они на меже, присели, закурили, разговорились о том, что было, и о том, что будет. Слово за слово, добрались и до машин и больших прибылей, которые они дают. И Гатю намекнул, что хорошо бы вдвоем купить хлопкоочистительную и чесальную машины. Долго размышлял Юрталан, долго примерялся, ходил в город и соседние села, где имелись такие машины, спрашивал, разузнавал, какая от них польза, и допытался: дело очень выгодное, если только заняться им всерьез.

И, договорившись обо всем, они купили машины. Расходы поделили, собирались делить и прибыль. Поставили машины в заброшенном постоялом дворе Гатю Попова, пустили их в ход — и работа пошла. Гатю понимал толк в технике и стал вроде мастера. К мастерской потянулись женщины с тюками и мешками, чуть не дрались, кому первой войти. Забот и хлопот оказалось много, а прибыли мало. Юрталан понял, — понял еще до того, как ему сказали другие, — что Гатю его обкрадывает. Но уследить было невозможно. Разве одному со всем управиться? Стойко гулял с парнями, к тому же в машинах он ничего не понимал, да и не хотел понимать. Юрталаниха целыми днями бегала за избалованным Алекси. Марийка, тогда еще девчонка, старалась помогать матери по хозяйству. А Гатю был у себя дома. У машин постоянно вертелись и он, и его жена, и сыновья. Между тем за ту и другую почти целиком уплатил Юрталан. Гатю под свою долю выдал ему векселя.

— Я сею, а другой жнет! — сказал однажды вечером Юрталан жене. — Уж черт с ними, с деньгами, но люди надо мной смеяться будут.

На другой день Юрталан сообщил компаньону, что продает машины.

— Почему? — с виноватым видом пробормотал Гатю. — Скоро наладится, пойдет лучше.

— У кого мед, тот и пальцы облизывает, — сказал Юрталан и остался глух ко всем просьбам и клятвам компаньона.

Но Гатю знал, какую прибыль дают машины, и решил ни в коем случае их не продавать. И уступил Юрталану свой лучший участок земли — пятнадцать декаров в Сырненице…

С тех пор сырненицкое поле Юрталана и стали называть Большим.

— Пуп всей округи, — хвалился он. — Не земля, а масло!

Но хвалился да оглядывался, — знал, что рядом с его полем есть участок получше — Попчева. Теперь и это поле досталось Юрталану.

13

Севда ждала праздников с таким же нетерпением, с каким дети ждут пасху. По старому обычаю, вечером в канун праздника и в самый праздник не работали. Женщины сидели сложа руки и отдыхали. В эти тихие и веселые предпраздничные вечера Севда сажала себе на колени Алекси, брала его ручонку и показывала, как пишутся буквы, как они выговариваются. И дожидалась счастливого момента, когда Алекси начинал дремать, утыкался ей под мышку и засыпал.

— Пора ложиться! — строго говорил Юрталан.

— Пора, пора, нечего попусту керосин жечь, — тяжело поднималась Юрталаниха.

Севда торопилась к себе в комнату, где ее ждали желанные и буйные ласки Стойко. Ослабевшая от волнения, сжигаемая чистыми и неутолимыми порывами любви, она не имела сил подняться и только повторяла со слезами на глазах:

— Люблю тебя! Люблю!

С тех самых пор, как она впервые ощутила трепет страсти, она мечтала о таком большом и полном счастье.

Теперь ее душа была полна упоением и нежностью. Она радовалась жизни и благословляла мир, в котором родилась. Даже счастью заморской красавицы, — той красавицы, о которой так много рассказывала ей покойная бабушка, Севда не позавидовала бы сейчас, появись она здесь. Душа ее была чиста и светла, ни одна тяжелая, горькая мысль не тревожила ее. Когда же, случалось, Стойко заговаривал о людской злобе, о зависти и наговорах чужих и близких, она зажимала ему рот ладонью.

— Не хочу ничего знать. Ты ведь любишь меня?

— Люблю.

— С меня этого довольно.

В праздничные дни они ходили в гости, на хороводы, на гулянья. А в одно из воскресений им довелось впервые с тех пор, как они поженились, пойти на свадьбу. Дядя Иван был кумом невесты. По обычаю, он приводил на свадьбу и свою родню — «кумово крыло» — и потому, как самого близкого человека, позвал брата Тодора. Юрталан знал, что на свадьбу обычно приглашают старших и что брат оказывает ему честь тем, что его зовет, но притворился больным и не пошел. Между братьями уже много лет кипела глухая, необъяснимая вражда. Как будто и не сделали друг другу ничего плохого, будто и уважали друг друга, — и все же оба избегали встреч и задушевных разговоров. Ивану хотелось, чтобы слово его имело такой же вес, как раньше, до раздела. «Так было и так будет: младший брат должен покоряться старшему, — думал он про себя. — Что из того, что он богаче! Кузнец Яшар тоже богат, а перед всеми шапку ломает!» Тодор же считал, что положение изменилось, что он богаче и умнее старшего брата, и ждал, что Иван постепенно начнет слушаться его как человека более влиятельного и сильного. И еще Тодор не мог простить брату, что у того образованный сын… Вот и пришлось Стойко вести на свадьбу свою молодую жену.

После венчания, после одаривания, угощения и танцев у жениха кум прихватил лучших музыкантов и со всей своей родней отправился домой, чтобы там повеселиться в ожидании сладкой водки, которую подадут после полуночи. Гости — все свои люди — расположились в большой комнате, выходившей окнами на улицу. Они молчали, переглядываясь друг с другом, и ждали, чтобы кто-нибудь завел песню или пустил бы шутку, которыми полагалось веселить кума.

Иван сидел на самом видном месте, смотрел важно, поглаживая свои длинные усы, и то и дело поднимал чарку с вином.

— Ну, за дорогих гостей! Дай бог каждому дожить до такой радости — повенчать всех своих крестников…

— Дай бог!

— Будем живы и здоровы, будем радоваться хорошим урожаям, и богатства наши чтоб не переводились!

— Благодарим!

От вина и гордого сознания своей роли на этом торжестве у Ивана развязался язык. Он говорил важно и веско, благословлял, словно владыка, ибо знал, что не каждый день дается человеку и такая власть и такая честь. «Кум — всему голова», — говорили люди. И правильно говорили.

После богатого угощения у молодоженов гости и тут должны были отведать вкусных кушаний, которые снохи непрерывно приносили из кухни. Музыканты поиграли немного, потом по знаку Ивана умолкли и придвинулись к столу. Попробовав того, другого, отошли в сторонку и закурили. Не курил только Коста Калцунче, первый певец и скрипач во всем селе. Он впился взглядом в сухое смеющееся лицо кума и ждал, когда тот подаст знак заиграть снова. Но Иван пока не обращал на музыкантов никакого внимания. Он размахивал руками, указывал гостям на полные блюда и призывал:

— Откушайте, откушайте! Стойко, племянничек, садись поближе, не побрезгуй! Невестка! Севда! Попробуй вот это, с рисом. Вот так. Будьте живы-здоровы! Отец ваш осел, заболел не вовремя, ну и пусть сидит в своей норе, теперь все для молодых!

И, взмахнув рукой, он вытянул шею и, уставившись куда-то в угол, затянул:

Он пропел это с чувством, взволнованно и, взглянув на музыкантов, кивнул им:

— А ну, давайте, бездельники!

Грянул марш, старинный, давно забытый марш. Кларнет запищал и поперхнулся, но быстро поправился. Гости оживились, задвигались, глаза у них заблестели. Коста, командуя музыкантами, подавал им знаки всем своим телом, и музыканты понимали его. После марша была исполнена новомодная городская песенка. Гости встретили ее холодно — было ясно, что она им не понравилась. Коста дал знак, и полилась ленивая и страстная забубенная песня.

— Хоро! — крикнул кто-то и порывисто вскочил. — Калцун, давай!

Мужчины переглянулись и как по команде поднялись из-за стола. Коста бросил быстрый взгляд на своих товарищей, музыка на мгновение замолкла, и в низкий задымленный потолок ударили задорные звуки легкого игривого хоро. По лицам женщин пробежала улыбка, некоторые взялись за руки. Иван тяжело поднялся, вынул большой с кружевами платок и, помахивая им над головой, топнул ногой. Его высокая худощавая фигура закачалась в такт музыке. Иваница открыла дверь, и он повел вереницу танцующих наружу.

— Давай! — кричал он с каким-то вдохновенным ожесточением. — Дробно, мельче шаг! Вот так! Старая, иди ко мне! — позвал он жену и схватил ее за руку.

Была холодная ясная ночь, в глубоком прозрачном небе зябли звезды и мигали, будто в удивлении. Скованная морозом земля звенела под тяжелыми шагами танцоров, их громкие густые голоса замирали где-то над заснувшим селом. Музыканты шли впереди маленьким кругом, и лишь надежда на то, что они получат от Ивана особую награду, согревала и заставляла шевелиться их застывшие от холода пальцы. Они заиграли знакомую всем мелодию, и движения танцующих стали более медленными и плавными, плечи сами собой заходили под музыку, и все сразу как по команде громко запели:

Вдруг кларнет дрогнул, всхлипнул, звуки оборвались, скрипки взвизгнули и замолкли. Танцоры остановились, разгоряченные, бодрые, сверкая глазами от радостного возбуждения, но никто не разжимал рук, все ждали, пока музыканты, подышав в кулак, согреют пальцы и заиграют снова.

— Рученицу![19] — крикнул кто-то.

— Рученицу! — подхватили все, и, не успела музыка заиграть, как ноги были уже готовы — правые немного выставлены вперед и чуть согнуты в колене, левые пружинисто откинуты назад.

При первом же звуке круг танцующих качнулся, понесся по широкому двору, извиваясь, как змея. Смешанная вереница стремительно распадалась — мужчины, расцепив руки, перебегали вперед и становились за Иваном. Женщины остались позади. Первой из них шла Иваница. Перегруппировка произошла быстро и как бы сама собой; никто не давал никакого знака, но все знали, для чего это делается.

Иван посмотрел на выстроившихся в ряд мужчин, крепко державшихся за руки, высоко взмахнул кружевным платком и отступил назад.

— Чаще! — крикнул он. — Хоп!

И мужчины все как один мгновенно и ловко пустились вприсядку. Иван продолжал командовать, обливаясь потом, быстрый и легкий, как юноша.

Каблуки взрывали заледеневший песок, колени сгибались, ноги сплетались и расплетались, будто в этом точном, красивом и безошибочном ритме ими двигала какая-то невидимая сила. Как только Иван расширял круг и взмахивал над головой платком, мужчины вытягивались в струнку.

— Давай! Хоп! — командовал Иван, и снова все пускались вприсядку в причудливом и быстром темпе рученицы.

Но вот кларнет снова захлебнулся и пискнул на прощанье, скрипки взвизгнули. Музыка смолкла.

Танцоры постояли минуту на своих местах, разгоряченные и запыхавшиеся, и, передернув плечами, толпой бросились в теплую комнату…

Последним вошел Иван, довольный и гордый собою, посматривая на всех свысока. Он вытирал лоб большим кружевным платком, будто хотел сказать: «Хоть вы и молодые, вам за мной не угнаться!» Переведя дух, он подозвал Косту, приколол к его шапке банкнот и сел на пеструю подушку.

— Эх, здорово оторвали! — сказал какой-то парень, оглядывая всех.

— Да, хорошо поразмялись, — промолвил Иван, подавая жене пустой кувшин.

— Пусть теперь молодые споют, — сказала она и посмотрела на свою младшую сноху.

Та, вспыхнув, приняла из ее рук кувшин и пошла за вином.

— Налей-ка его, — крикнул ей вслед свекор, — а как принесешь, споешь нам что-нибудь.

— Не могу я, — ответила сноха и, легко повернувшись, скрылась за дверью.

— Посмотрим, — покачал головой Иван, окидывая взглядом гостей. — Поет она, как жаворонок поет, только очень стесняется.

Все притихли и ждали возвращения молодой женщины, надеясь послушать, как она поет. Она подала кувшин свекру и стала с молодицами, опустив голову.

— Затягивай! — потребовал Иван.

И сноха запела. Она начала слишком высоко, голосу не хватило, она поперхнулась и еще больше смутилась.

— Не торопись! Потихоньку, спокойненько! — ободрил ее свекор.

И только тогда она собралась с силами. Овладела голосом — и песня полилась, сладостная, но приглушенная. Это была грустная песня, в ней рассказывалось, как муж был недоволен женой, потому что она потеряла свою прежнюю красоту. «Как же мне быть красивой, — отвечала жена, — когда я девятерых родила, девять зыбок качала, над девятью могилками плакала».

Сноха умолкла и спряталась за спинами женщин, и, хотя ее похвалили, она знала, что пела не так, как этого ожидал свекор…

Коста зашмыгал носом — это означало, что и он хочет спеть. Потом он откашлялся, оперся скрипкой о колено и начал… Коста пел с чувством, сам взволнованный песней:

Предупреждала мать маленькую красивую Киту, чтоб та одевалась похуже, не ходила часто по воду, потому что турки собирались ее похитить. Но Кита не послушалась матери, турки схватили ее у колодца и увезли. Вылко и Иван шли к святой горе на богомолье, но, услышав плач Киты в гареме, взломали дверь и спасли юную христианку. Петко Сандык-Эминя подговорил пашу отомстить за осквернение турецкой святыни и послал письмо в Константинополь. И повесили Вылко и Ивана, погубили их за то, что они спасли христианскую душу.

Песня была длинная, но в ней рассказывалось об интересных событиях, да и голос у певца был красивый, поэтому все слушали затаив дыхание.

Коста знал свою силу и, как все люди, привыкшие побеждать, делал вид, что относится к своему дару равнодушно и пренебрежительно.

— А ну-ка, молодухи и девушки! — крикнул Иван. — Спойте-ка что-нибудь вместе.

Они застеснялись, потупились, заулыбались, и только Севда прямо держала голову и не обнаруживала смущения.

— А ну, молодка! — взглянул на нее Иван. — Начинай, они подхватят, а то заснем тут, пока шаферы придут.

— Какую спеть? — неожиданно спросила Севда.

— Да любую…

Севда опустила руки и задумалась. Так стояла она некоторое время, серьезная, сосредоточенная, выбирая, какую же песню ей спеть. В большой низкой комнате стало тихо, все напряженно ждали, и каждый слушал удары своего сердца. Все дивились ее смелости — петь после такого прославленного певца. Дивились ее поступку, ее решимости. Удивлялся и Стойко и досадовал на нее — вот сейчас осрамится, и ему тоже хоть сквозь землю проваливайся. Многие смотрели не на Севду, а на него: он муж, он мог ее остановить.

Севда потупила глаза, глубоко вздохнула и запела:

Первоначальное удивление, оттого что Севда дерзнула мериться силами с Костой Калцунче, тотчас сменилось изумлением и восторгом. Первые же слова, первые звуки ее голоса покорили и мужчин и женщин. Они смотрели на нее и словно не верили своим глазам: неужели это та самая Севда, которая только что вызывала досаду? Мягкий, сильный, чарующий голос заполнял широкую, прокуренную комнату, вливался в сердца, как нечто бесконечно сладостное и милое, ласкал души, захватывал мысли и уносил их куда-то далеко-далеко, в прекрасный край, в какое-то большое и чистое селение, о котором мечтали во сне и наяву, незнакомое, но все же такое свое, близкое, родное… Все видели перед собой смелую и прекрасную Грозданку, празднично одетую, с длинной метлой в руках. На дворы и сады опускается тихий и мирный летний вечер, хозяева хлопочут по дому и готовят ужин, кое-где из труб лениво тянутся тонкие струйки дыма. А из далеких ущелий долетают трепетно-сладкие зовущие звуки гайдуцких свирелей. Красавица Грозданка вслушивается, вздрагивает, решительно смотрит на своих родителей; звуки манят ее, и она идет посмотреть, не любимый ли это со своей дружиной. Отец и мать молча глядят ей вслед и не смеют остановить ее. Кто может стать на пути любви?

Иван взялся было за ручку кувшина, чтобы наполнить чарки вином, да так и замер до конца песни. Иваница, опершись на руку, не отрывала от Севды глаз. Скрипачи сжимали скрипки, не смея шевельнуться. Наслаждение и зависть боролись в душе Калцунче. Но зависть постепенно утихала. Он забывал о том, что побежден… Талант! А с ним бороться трудно. Стойко, онемев от волнения, смотрел радостно и удивленно широко раскрытыми блестящими глазами. Он ловил каждое движение ее губ, игру лица.

Песня кончилась. Севда подняла глаза: все стояли пораженные, увлеченные, погруженные в раздумье.

— Спасибо, что послушали, — Севда поклонилась со сдержанной улыбкой.

Иван поднял кувшин и пристально посмотрел на нее, словно разбуженный от глубокого и сладкого сна.

— Спасибо, что попела, молодка, — восторженно воскликнул он и махнул рукой, как бы отстраняя всех остальных.

Мужчины вздохнули, женщины зашевелились, но никто не промолвил ни слова — тут не было нужды в похвалах и одобрениях.

Гулянье кончилось далеко за полночь. Шаферы угостили всех сладкой водкой и ушли. Вслед за ними быстро разбрелись гости, и их шаги заглохли в пустынных улицах.

Стойко и Севда шли молча. На душе у них было радостно. Съежившись в своем пальто, Севда семенила по замерзшей земле и время от времени взмахивала руками как аистенок, который учится летать.

— Дай я за тебя ухвачусь, — с укоризной сказала она. — Не видишь, сейчас упаду!

Стойко прильнул к ней и сжал ее руки.

— Хорошо было? — он нагнулся и заглянул ей в глаза.

— Очень хорошо.

Так, опьяненные шумом и весельем этой ночи, они вошли в свою комнату и, прежде чем лечь, посмотрели друг на друга, как в ночь их свадьбы, и долго, ненасытно целовались, прижавшись друг к другу.

Второй раз они переживали неудержимые и неутолимые порывы любви, словно они добрались до теплой и чистой постели, отпраздновав собственную свадьбу.

— Почему ты до сих пор не сказала мне, что так хорошо поешь? — укорял Стойко жену, восторженно обнимая ее, преисполненный нежности и покорности.

— А ты все рассказал мне о себе? — спросила она его с мягким и безобидным упреком.

— Все! Все! — повторил он с пламенной откровенностью и вдруг добавил шепотом. — Об одном только не сказал, тебе, но тогда…

Она вздрогнула.

— О чем?

— Нехорошо это… поэтому… да я еще тогда и не знал… поженимся ли мы… — смущенно пробормотал он.

— Все мне расскажи! — попросила Севда, сгорая от любопытства. — Все, все!.. Что бы ни было… Ни за что сердиться не буду…

— Тут не на что сердиться… Это было в ту ночь, когда я не пришел к вам и наврал, что ездил на луга.

Жгучая ревность пронзила ее, она откинулась как ужаленная. «С другой встречался!» — с ужасом подумала Севда, тут же смиряясь, готовая простить ему все.

— Рассказывай… Все рассказывай! — прошептала она, прижимаясь к нему.

— Тогда мы с отцом ходили в рощу…

И Стойко раскрыл жене страшную тайну исчезновения сынишки Астарова.

14

Несколько дней подряд Севда видела во сне убитого. Он снился ей в рубашонке, босой, такой, каким его описал Стойко — с восковым лицом, взлохмаченный, с запекшейся в волосах кровью. И, неизвестно почему, волосы ребенка казались ей мягкими, черными, как у его матери. Стойко сказал, что мальчику прошибли голову. Севда помнила, как однажды разбил голову ее племянник. Боже мой, сколько тогда вытекло крови!..

Долго Севда дрожала от страха и не могла смотреть свекру в глаза. Только весной, когда люди снова вышли на поля и их захватила работа, молодая женщина немного успокоилась. Теперь Севда думала об убитом мальчике очень редко, только когда работала на нивах у Эминагова ключа или у рощи. Она не смела глядеть туда, где до недавнего времени над мелкими дубками и густым кустарником возвышался вековой, дуплистый и замшелый дуб-великан. Севда боялась, что люди обо всем догадаются, если она станет смотреть в том направлении.

Что будет тогда? Свекра посадят в тюрьму, начнут таскать вместе со Стойко по судам, и все село восстанет против них.

Хозяйство их придет в упадок, и она не сможет больше радоваться и гордиться, что она сноха Юрталана…

«Боже! — думала иногда Севда. — И зачем Стойко рассказал мне об этом?»

Но лето вытеснило эти мысли из ее головы. Оно принесло тысячи новых забот, тяжелую работу, которой, казалось, не было конца. Севда возвращалась с поля усталая, сладко засыпала и просыпалась с отяжелевшими веками. Юрталан нанимал поденщиков, и она должна была работать больше и быстрее всех, чтобы подавать им пример. Чаще всех к ним приходила Цырвенакова Добра с дочерьми.

— Ты их не распускай! — наказывал Юрталан снохе. — Поденщики по тебе равняются: будешь ты работать, как требуется, и они будут поспевать.

И Севда работала до изнеможения, до головокружения — часто, когда она на минуту распрямлялась, в глазах у нее мелькали разноцветные круги. Работали с ней и поденщицы, только Кичка иногда останавливалась, скрестив руки, и с усмешкой говорила, глядя ей в спину:

— Потише, Севда, мимо своего счастья проскочишь!

Севда не знала, что отвечать, виновато и смущенно смотрела на нее, отставала и наконец приглашала работниц отдохнуть.

Однажды, вскоре после уборки кукурузы, к ним в гости приехала ее золовка с ребенком. Привезла с собой большую кожаную сумку, какие носили горожанки и учительницы, а в ней полно всяких кремов, губной помады, вазелина и разных карандашиков.

— Тоню из Пловдива мне привез, — объяснила гостья, будто желая оправдаться.

— И хорошо, что привез, — сказала Юрталаниха, с умилением глядя на сумку. — Сейчас самое время для этого, пока молода…

Золовка спала допоздна, завтракала одна в кухне, бесцельно слонялась по комнатам.

— Беда с этим ребенком! — говорила Юрталаниха. — Не может ни выспаться как следует, ни поесть спокойно.

И старуха нянчила внука, не отходила от дочери и все беспокоилась, не голодна ли она…

Отвеивая кукурузу, Севда со Стойко до того устали крутить тяжелую веялку, что даже соседи пришли им помогать, только золовка не вышла из дома, не показалась на гумне. Когда стали ссыпать зерно, Юрталан вошел в кухню и сказал жене:

— Пусть и Мика хоть немного подсобит.

— Вот еще, мало ей возни с ребенком! — резко ответила старуха.

— Я к тому, что, может, она соскучилась по работе, — стал оправдываться Юрталан непривычно мягко и кротко.

— Отвыкла она! — все так же сердито отрезала Юрталаниха.

Севда собирала в чулане мешки и слышала разговор между стариками. Она была вся в пыли, растрепанная, босая, но, как всегда, стройная, красивая, здоровая. «Отвыкла! — прошептала она с глухой, но глубокой обидой. — Когда это она так быстро отвыкла?» Пусть сидит себе дома, пусть нянчит ребенка, никому она не нужна, но зачем притворяться, будто забыла, как работают, — вот из-за чего Севда презрительно кривила губы.

Свекровь и золовка часто оставались в горнице вдвоем и подолгу тихо разговаривали. О чем они шептались? К ним иногда заходил Юрталан, играл с ребенком, щекотал его и громко добродушно смеялся. Севда слышала его смех и удивлялась — этот всегда такой строгий, скрытный и беспокойный человек постоянно был занят своими подсчетами и редко, очень редко улыбался…

— Мария с мамой все шушукаются, — сказала как-то Севда Стойко.

— За деньгами опять явилась, — безучастно ответил Стойко.

— Видать, она и отца охаживает…

— Деньги-то у него.

— Что ж, коли дает, пусть дает открыто. Он своему кошельку хозяин, — со скрытой болью заметила Севда.

— Эх, не знаешь разве, что тайком-то всегда слаще? — сквозь зубы проговорил Стойко, и на этот раз она поняла, что и он про себя недоволен.

В воскресенье Севда вышла на гумно выбивать семечки из сухих, сморщенных подсолнухов, сваленных в пыли под навесом старого сарая. Она тихо пела, так тихо, что ее трудно было услышать и в десяти шагах, задумалась и не заметила, как сзади к ней подошла золовка.

Севда повернулась, всплеснула руками, взяла мальчика и начала, покачивая его, нежно и ласково с ним разговаривать.

— Ах ты мой герой, какой же ты смирненький, какой же ты хороший да умный!..

— Ладно, ладно! — бросила будто в шутку золовка. — Пора бабе Юрталанихе еще одного внука завести.

Севда вспыхнула, лютая боль обожгла и сдавила ей грудь.

— Как бог пошлет, — пробормотала она, продолжая покачивать ребенка.

— Тут село, — наставительно продолжала золовка, — а у вас какая-то городская мода повелась — не хотите детей!.. Нужны ведь помощники…

— Эх… когда-то еще от них дождешься помощи… — прошептала Севда, еще не оправившись от удара.

— Ничего, вырастут… Раньше родишь — раньше вырастишь.

— Так-то оно так, — сказала сквозь слезы Севда, а про себя подумала: «Но не все зависит от воли человека…»

Она поняла — золовка не случайно подошла к ней и не случайно завела этот разговор о детях… Свекровь ее прислала: как видно, они и об этом толковали между собой. А свекровь беседовала со свекром.

«Чего я все жду! Жду и жду! — начала укорять себя Севда. — Надо бы сказать маме, посоветоваться, она старше, лучше разбирается в этих делах, может, чем и помогла бы мне… А то вот дождалась, прямо в глаза сказали, что и я вроде городских…»

Севда вернулась в дом бледная и грустная. Сегодня она не собиралась идти в гости к матери, но тут не утерпела. Побродив с места на место, она спросила разрешения у свекрови и, прямо в домашних своих шлепанцах, набежала к реке.

— Полно, — утешала ее мать. — Стоит ли из-за этого огорчаться! У Начовицы Кундураджийкиной четыре года не было ни ребенка, ни котенка, а потом как принялась наверстывать — каждый год, да все мальчиков. «Господи, боже ты мой, — говорила она, — что я буду делать с этими мужиками? Всем к свадьбе подарки нужно готовить, дома им строить…» А Дона Гидиева?.. Восемь лет детей не было, а потом дал ей господь сына — вон уж какой парнище вымахал… И не одни они, нечего расстраиваться из-за этого… А то позовем бабку Петру Саралийку — она опытна в этих делах, может растиранья какого тебе даст.

В следующее воскресенье пришла бабка Петра Саралийка. Крупная и здоровенная, как медведица, уродина с большими глазами навыкате, лохматыми бровями и усиками, которые она могла бы при желании подкручивать, Бабка Петра уединилась с Севдой в горнице, и там старая знахарка так принялась ее расспрашивать да выпытывать, что молодая женщина чуть не расплакалась от стыда.

— А что тут такого? — проворчала бабка. — Ты не девушка, нечего так извиваться.

— Так смогу я?.. — спросила Севда с надеждой в глазах.

— Ты? — уставилась на нее мутным взглядом Саралийка и закивала головой. — Ты такого молодца родишь, что на другой день он начнет с отцом драться… Только нужны растирания, молодка… побольше растираний…

И настали тяжелые, мучительные праздничные дни. Севда ходила к матери иногда одна, иногда со Стойко, и бабка Петра тискала ей живот так, что спирало дыхание, мяла ее, словно тесто, и говорила такие слова, будто помоями обливала. Старая знахарка хозяйничала у Казылбашевых, как у себя дома, обедала, ужинала, уносила с собой для внучат большие ломти хлеба, выпрашивала сала и брынзы, тащила шерсть и пряжу, собирала все тряпки, какие попадали ей под руки. Снохи на нее смотрели злобно, их мужья тоже косились, и даже старик сдержанно заметил однажды:

— Надо бы сначала посмотреть, какая польза из этого выйдет, а потом уж платить сколько нужно…

— Ладно, ладно! — оборвала его Казылбашиха. — Страсти какие, подумаешь… За эти дела всегда так платят…

А Севда ходила как побитая, при каждом движении чувствовала острую боль в животе. Но она верила и ждала. Прислушивалась к своему дыханию, считала удары сердца, вскакивала от радости при всякой дурноте и молилась:

— Боже милостивый, помоги мне!

Так, истомленная надеждами и радостными тревогами, она отсчитывала холодные зимние дни. Не помогли ей бабкины растирания, и в памяти остались только похабные и грязные присказки старой знахарки. Домашние хлопоты перед пасхой отвлекли Севду, а потом начались работы в поле. Буйно зазеленевшее, напоенное плодоносными соками, оно ждало неутомимых человеческих рук… Но и в эти дни непосильного деннонощного труда старая Казылбашиха не прекращала хлопот. Она обходила всех известных гадалок, отыскивала старых и опытных знахарей, лечивших травами, постоянно варила корешки, травы и кору и наполняла горькими противными отварами бутылку за бутылкой. Эти бутылки Севда приносила к себе домой и тайком пила настойки, морщась и надеясь.

15

Севда засыпала и просыпалась с одной мыслью, одним желанием.

Однажды вечером, во время жатвы, она обняла Стойко, взбудораженная радостным волнением:

— Наконец-то!

— Неужели? — порадовался он, нежно прижимая ее к себе.

— Лишь бы только… — не договорила она боязливо.

Но он понял и еще сильнее прижал ее к своей груди.

— Береги себя, — ласково и вместе с тем строго сказал Стойко.

Севда считала дни, — вот и сегодня с утра ей тошно. Давило что-то в животе, рвало, во рту был противный вкус. Она ела только таратор[20], все подбавляя в него уксусу, и все ей казалось недостаточно кисло. Она уже думала о том, как все обрадуются в доме, когда узнают об этом. Она хотела мальчика, Тодора. В честь свекра. Он оживится, обрадуется, подобреет. Внук! Севда будет дрожать над этим долгожданным сыном, будет вязать ему кофточки и штанишки, пылинке не позволит на него сесть. Она будет, не смыкая глаз, проводить дни и ночи у его люльки, о сне и думать забудет.

Но миновал месяц, и Севда поняла, что ошиблась. И опять двор показался ей пустым и неприветливым, и опять в доме было тоскливо и скучно. Юрталан ходил все такой же хмурый, вечно недовольный всем на свете, занятый расчетами, сделками, поглощенный планами новых покупок и барышей. Севде казалось, что он сердится на нее и потому так зол и раздражителен. Старуха ворчала, толклась в комнатах, только зря ворошила то, что Севда после работы в поле и на гумне успевала быстро и со вкусом убрать. Даже Стойко стал все чаще и дольше задерживаться по вечерам на улице и в кофейнях, где крестьяне, готовясь к собраниям и выборам, вели споры о политике. Один только Алекси ходил за ней как собачонка и радостно заглядывал ей в глаза. Севда давала ему пятачки и конфеты, варенье и сахар, а вечером сажала к себе на колени и баюкала его, отворачивая лицо, чтобы скрыть слезы. Засыпая, Алекси сквозь дремоту посматривал на эти темные задумчивые глаза, полные слез и скорби, но он был еще слишком мал и ничего не смыслил в жизни и судьбах людей…

Юрталан становился все злее и строже, слова его были суровы и резки, утренние распоряжения — отрывисты и кратки. Может быть, он и раньше был таким, только Севда не замечала этого. Теперь она всегда встречала его с тревогой и провожала со страхом. Они ужинали молча, говорили только, когда заговаривал Юрталан, одобряли или порицали то, что одобрял или порицал он. Севде опротивело это молчание, надоело смотреть, как все дрожат перед ним, хотя никто ни в чем и не провинился. Только иногда, после ужина, Юрталан клал руку на головку Алекси и начинал расспрашивать, где и с кем он был, во что играл. Алекси с азартом рассказывал, сердился, вспоминая промахи товарищей по играм, грозил задать им как следует, и тогда старик веселел, широко улыбался и одобрительно кивал головой. Остальные домочадцы также оживлялись, расспрашивали мальчика о том о сем, смеялись. «Боже мой! — думала Севда в такие минуты. — Почему не всегда у нас так?»

Но только дома она была робкой, боязливой и покорной. Стоило ей выйти на улицу, отправиться на хоро или к матери, как она поднимала голову, горделиво смотрела вокруг и свысока здоровалась со знакомыми. Женщины подолгу и с завистью смотрели ей вслед, мужчины поглядывали на нее с каким-то особым любопытством.

— Юрталанова сноха! — шептали за ее спиной.

Она слышала эти слова, выпрямляла стан и шла, словно не касаясь земли. В такие минуты Севда была счастлива и забывала о своей горькой жизни и притеснениях в кулацком доме.

Как-то вечером Севда торопливо проходила по улице, стройная, красивая, разодетая, аккуратно причесанная, с красной мальвой в волосах, уверенная, что все на нее оглядываются. Несколько парней околачивались у закрытой Балыковой кофейни, курили и болтали о чем-то. Увидев ее, они замолкли и переглянулись, подталкивая друг друга.

— Юрталанова яловица! — небрежно бросил один из них, и Севда заметила краем глаза, как парни многозначительно усмехнулись.

От обиды, боли и стыда она чуть не задохнулась. Не помня себя, прошла по приречной улице, распахнула калитку, вбежала в отцовский двор, позабыв закрыть ее. Она вошла в кухню, где мать прилегла отдохнуть на лавке и, всхлипывая, бросилась к ее ногам. Казылбашиха, обомлев от страха, принялась обеими руками ласково гладить дочь по голове…

Долго и неутешно плакала Севда. Задумалась Казылбашиха, встревожилась: нужно что-то делать, нельзя больше ждать сложа руки. Иначе изведется ее красавица дочь — от пересудов и домашних неурядиц…

В воскресенье, увидев в церкви Юрталаниху, она заговорила с ней, пригласила к себе, угостила и сначала осторожно, обиняками, а затем и прямо спросила сватью, что делать с Севдой. В следующее воскресенье они опять встретились в церкви и решили повезти ее в Козловец, чтобы она там пролезла сквозь богородицын камень.

Козловец — высокий, каменистый холм, оторванный от гряды гор и брошенный среди бескрайней равнины. На южной его стороне находились заброшенные карьеры, куда крестьяне из ближних сел приезжали иногда наломать себе камня. На восточном склоне холма у самой вершины приютилась маленькая часовенка с покосившейся ветхой пристройкой. Круглый год сюда шли богомольцы, а на успенье к этому месту стекался люд со всей Южной Болгарии. Сотни молодых женщин приходили с одной мольбой и одной надеждой: пробравшись через богородицын камень, избавиться от бесплодия. Богородицын камень — это была отвесная скала, высеченная долотом случая и стихий, которая стояла, точно ворота, как раз на дорожке, ведущей от часовенки вниз, к проселочной дороге. Время проело середину камня, а люди расширили и отшлифовали это отверстие настолько, что теперь сквозь него мог пролезть крупный, рослый человек.

Стойко, Севда и Казылбашиха приехали в Козловец перед закатом солнца, в канун успенья. Исцеление, по словам людей, можно было получить во всякое время, но в канун праздника средство действовало наверняка.

Синяя тень далеких старопланинских вершин надвинулась и закрыла все поле. Светлая солнечная волна взобралась на склоны Родоп, прячась в ущельях, достигла самых высоких скал и скрылась за ними. По извилистым пыльным дорогам двигались скрипя повозки, потом прямо по жнивью, через межи, подъезжали к подножию Козловца. Телеги размещались на полянке с западной стороны, в ряд одна за другой, одна к другой, серые и неуклюжие, как черепахи. Женщины сразу подымались по тропинке наверх, торопясь поклониться и занять места, а мужчины привязывали волов, задавали им корм и тоже шли на гору. Те, что успели приехать пораньше, уже вернулись к повозкам, и, разбившись на кучки, толковали о своих хозяйствах, заработках и курили. Люди здесь сближались быстро и просто, вели разговоры открыто и смело, потому что все знали, что одна и та же беда оторвала их от домашних очагов и собрала здесь в канун этого большого праздника.

Мужчины спали у повозок, а женщины оставались на холме. Стойко помог своим донести одеяла, еду и дары. Казылбашиха привезла целую торбу пшеницы, арбуз, бутылочку чистого оливкового масла, несколько мотков пряжи, большой бумажный платок и длинную женскую рубашку из домашнего полотна с тонкими кружевами и красной каймой. Все это она собиралась принести в дар святой богородице, чтобы та не отказала ее дочери в помощи.

Сторож и служитель часовенки был пожилой человек, с длинными грязными волосами и редкой нечесаной бородой, в измятой серой шапке и долгополом зипуне, истрепанном и выцветшем. Откуда он взялся, кем был послан сюда — никто не знал. Что он не монах и вообще не духовное лицо — было видно сразу. Однако одевался он и вел себя не как люди, смахивал на попа, и все считали, что это все же какой-то отрекшийся от жизни божий служитель.

Чудаковатый сторож встречал гостей с безразличным видом, даже пренебрежительно, и первой его заботой было указать, куда и как сдавать дары богородице. Прикидываясь простодушным, бескорыстным и бесстрастным, он, однако же, непрестанно зыркал во все стороны своими хитрыми глазками. С одного взгляда он оценивал добровольные даяния. Приношения не залеживались подолгу в часовенке и потому, что там не было места, и потому, что сторож не мог при них оставаться, а должен был выходить встречать гостей. Он относил все в пристройку, куда другим доступа не было. Этот таинственный и бездонный склад всегда был под замком. Сторож сердился и поднимал крик, если кто-нибудь пытался заглянуть туда или требовал, чтобы его впустили.

Стойко отнес самые тяжелые вещи наверх, положил их у камня богородицы и, обливаясь потом, глубоко вздохнул. За ним, нагруженные другими вещами, подошли Севда и Казылбашиха. Удивленно моргая, Севда недоверчиво смотрела вокруг, будто хотела спросить: «То ли это?»

Сторож окинул взглядом их ношу, поздоровался и спросил, откуда они и долго ли ехали. Потом пригласил их в часовню, в открытую дверь которой были видны мерцающие свечи.

— Нельзя ли будет переночевать в часовне? — спросила Казылбашиха, взглянув на его зипун.

По преданию, богородица лучше всего помогала тем, кто ночевал в часовне.

Стойко подошел и незаметно сунул сторожу сотенную.

— Да, — ответил служитель, покосившись на Севду. — Одно местечко, с божьей помощью, найдется для молодки… Для таких дорогих гостей…

Севда провела ночь в маленькой мрачной часовне, но как провела, лучше было не вспоминать. На ногах у нее лежали две толстые краснощекие тетки, тяжелые, как буйволицы, болтливые и бесстыжие. Всю ночь они выхвалялись и несли всякую чепуху. По разговору Севда поняла, что они были из одной местности, из соседних сел. На плечо к ней положила голову маленькая, средних лет женщина. У нее было круглое, веснушчатое, очень бледное личико, и стоило ей улыбнуться или нахмуриться, как от глаз ее разбегалось в стороны множество морщинок. Эта соседка тяжко-претяжко вздыхала и смотрела так, будто чувствовала себя в чем-то виноватой.

— Я не придавила тебя? — с покорной мольбой спрашивала она Севду.

— Ничего, ничего, — отвечала Севда, стараясь вытянуться. — Только вот ног совсем не чувствую…

— Эх! — протяжно вздохнула женщина. — Не случись того, не было бы меня здесь, но, видно, божья воля…

— Что же случилось-то?

И женщина рассказала. Она родила мальчика и после родов заболела. Пролежала долго, доктора привозили. Еле выжила. Доктор сказал, что пострадала она из-за бабки-повитухи. Больше не было у нее детей, да и первенца господь прибрал, когда ему три годика исполнилось. А как ждала она ребенка, и муж ждал, и свекор со свекровью — все домашние надеялись.

— Поможет ли нам тут? — с опаской, шепотом спросила она Севду.

— Если смилуется пресвятая богородица…

Севда все смотрела в узкое окошко, с нетерпением ожидая рассвета, когда можно будет расправить тело и свободно вздохнуть. Конца не было этой мучительной ночи, ни на минуту не могла она задремать, чтобы забыть о боли, тесноте и усталости. Ей казалось, что, если она полежит еще час-другой, ноги у нее совсем отнимутся. Они и теперь будто одеревенели. Как медленно шло время! И как была противна ей непрерывная и непонятная болтовня женщин за стенами часовни. Наконец некоторые из них стали заглядывать в открытую дверь часовенки, у самого порога которой, скорчившись, одна возле другой, лежали растрепанные богомолки.

— Не пора ли, молодки? — спросила какая-то старушка.

Все зашевелились, но выйти пока никто не решался.

— Спросите там! — крикнули из глубины часовенки.

Старуха исчезла, все снова затихли, измученные, в беспокойном ожидании.

— Пора уже, сторож сказал! — объявила старуха, вернувшись.

Женщины в часовенке разом стали подниматься, пошатываясь, опираясь друг на дружку. Все были усталые, растерянные, с отяжелевшими головами и посеревшими лицами. Широко раскрытые глаза ничего перед собой не видели. Женщины толпились у двери, выходили по две, по три, осматривались, как пьяные, и потом только начинали отряхивать свои измятые и запыленные платья. Одни морщились от боли в онемевших руках и ногах, другие сердились на то, что их толкнули или придавили; были и такие, которые смеялись и шутили. Однако смех и шутки оставались без ответа. Теперь, перед восходом солнца, предстояло совершить самое важное: пролезть сквозь камень богородицы. Сердца у всех бились тревожно, сжимаясь от необъяснимого страха и стыда.

Момент этот приближался — сторож вынес свечи.

— Ну, кто хочет купить, покупайте, некогда мне! — крикнул он, обращаясь к женщинам, толпившимся возле часовни и камня богородицы.

Самые дешевые свечи были по одному леву. Были свечи по два, по пять левов, а также по десять, по пятнадцать и по двадцать. Женщины в большинстве покупали по две-три маленьких свечи, по две-три средних, и лишь немногие решились взять две свечи по десять левов. Казылбашиха купила одну свечу за двадцать левов и одну за пятнадцать. Севда зажгла большую свечу на камне богородицы. Теперь этот камень был украшен горящими свечами, разноцветными нитками и лоскутками, которые паломницы отрывали от своих платьев. Чтобы бог исцеление послал, — так говорили старухи. Лоскутки были и шерстяные, и шелковые, и полотняные, и ситцевые, и отрывать их полагалось от одежды, в которой ночевали в часовне.

— Не лепите свечи у дыры! — строго кричал сторож. — Будто другого места нет… Вот полезет которая и опалится!..

По обеим сторонам камня вырастали большие и малые огоньки; пламя трепетало и потрескивало, словно свечи спешили догореть одна раньше другой.

Сторож посмотрел на восток, отошел в сторонку и сказал:

— Ну, пора, пролезайте!

Женщины переглядывались и не трогались с места. Ни одна не решалась пролезть первой.

— Давайте, давайте! — сердился сторож. — Потом опять сутолока начнется… Вот уже солнце встает…

Тогда, собравшись с духом, маленькая женщина с бледным личиком подошла к камню, трижды перекрестилась, пугливо глянула на румяную полосу на востоке и, подобрав одной рукой подол, оперлась другой о край отверстия и пролезла в него. Женщины зашумели, расступились, начали быстро креститься и кланяться, толпясь у камня.

— Тише… по одной! — пронзительно кричал сторож. — Говорил я вам!.. Будете толпиться, не скоро пролезете.

Казылбашиха подталкивала дочь:

— Иди, Севда, иди!

Севда подошла, ухватилась за край камня, нагнулась и неловко полезла, красная от смущения. «Будет ли какая польза от этого?» — мучило ее и здесь горькое сомнение, всегда тесно переплетавшееся с проблесками новой надежды.

Потом она зажгла меньшую свечу перед образом богоматери в часовенке, горячо, от всего сердца помолилась, отвесила три низких поклона и вышла, совсем измученная бессонницей и напряжением этой памятной ночи.

Солнце встретило их уже в пути. Козловец отодвигался все дальше и дальше, и его длинная тень таяла, приближаясь к полянке, где еще виднелись распряженные повозки. Севда потихоньку погружалась в дремоту, спокойная и довольная, как человек, добросовестно и усердно исполнивший свой долг. Она уже верила, что желанный ребенок наконец появится…

Всю осень она провела в горестных сомнениях и сладких надеждах, в радостном волнении и тяжких разочарованиях. Она с трепетом считала дни, замирала от счастья при самых слабых и случайных признаках, а потом опять ходила по дому как пришибленная. Вечерами она подолгу безутешно плакала на плече у Стойко, а он смотрел на нее, подавленный, не зная, что сказать и как ее утешить.

Не мог больше Стойко видеть ее слез, переборол смущение и спросил у отца, не повезти ли ему жену в Пловдив, к врачу. Юрталан кивнул головой и только спросил, сколько ему понадобится денег. Обнадеженная, вновь ожившая, Севда поехала с мужем в Пловдив. Они слушали советы докторов, смотрели на них с трепетным уважением и верили им. Накупили лекарств, истратили кучу денег. Но и тут помощи не нашли.

— Это придет со временем, доченька, — утешала Сведу Казылбашиха. — Если господь не даст детей до четвертого года, будешь ждать до восьмого. Сколько женщин, как и ты, плакали, а потом…

Миновал и четвертый год, а Севда продолжала жить маленькой надеждой. Эта слабая надежда не угасала, и Севда все ждала и плакала. Медленно тянулись серые зимние дни и холодные долгие ночи.

На следующий год в канун рождества Стойко сказал матери, что хочет повезти Севду в Софию.

— Попытаем счастья еще там, мама, — говорил он ей тихо и убедительно. — В Софии самые лучшие доктора, профессора, ученые, они больше знают, может, даст бог, и помогут. Вот бабка Пеевица совсем было ослепла, в Пловдиве не сумели ей помочь, ну, а как в Софию ее свозили да сделали там операцию, глаза у нее опять стали как у молоденькой…

Три дня выжидала старуха, когда Юрталан будет в более веселом расположении духа, чтобы попросить его об этом.

— Тошо, — сказала она, улучив однажды вечером подходящий момент, — совсем наша молодуха извелась… да и Стойко, смотрю, и он…

— А?

— Стойко с Севдой в Софию хотят съездить. Как ты?

— А что им делать в Софии?

— Там видно будет… Куда ни обращались до сих пор, толку не добились. Пускай съездят еще в Софию, может, там…

— Бог не дал, так от людей нечего ждать! — отрезал Юрталан, утопая в облаках табачного дыма.

16

Постепенно все полевые работы легли на плечи Стойко. Он вставал рано, осматривал навесы и сарай, кормил скот, будил батрака. А вечером, как бы поздно он ни вернулся, должен был все проверить, распределить работу на следующий день, подыскать и сторговаться с поденщиками. Стойко торговался долго, из-за каждой копейки, стараясь урвать как можно больше.

— Весь в папашу! — говорили люди, когда он ругался с поденщиками. — А пожалуй, еще и Тодору нос утрет.

Стойко любил деньги и не был расточительным, это правда, но, договариваясь с поденщиками, он боялся, как бы отец не упрекнул его в ротозействе и мотовстве.

Вот уже несколько месяцев, как Юрталан совсем отбился от полевых работ. Он потерял к ним интерес, поглощенный какими-то другими заботами, к тому ж увидел, что все и без него идет как следует, и предоставил хозяйство попечениям Стойко. Куда ходил Юрталан и что делал, — домашние не спрашивали и не смели спрашивать. Он уходил рано, забегал домой, только чтобы перекусить, и опять исчезал. Часто ездил в город, но ничего там не продавал и не покупал. Возвращался поздно вечером, ел молча, мрачный и сердитый. Непрестанно курил, зажигая одну сигарету за другой, с жадностью втягивая дым. И сидел так часами, задумавшись, сосредоточенный, не произнося ни слова.

— Что-то неладное с отцом, а? — спрашивала Севда у мужа.

— Дело какое-то затеял, но какое — никак не пойму.

— Может, купить что опять задумал?

— Кто его знает, — усмехнулся Стойко. — Только когда он к покупке подбирается, так все бормочет что-то, подсчеты ведет на сигаретной коробке… А тут…

Если возникали затруднения, в хозяйстве что-нибудь не ладилось, Стойко дожидался вечером отца и рассказывал ему, как собирается поступить. Старик слушал и только кивал головой. Севда хлопотала по дому, угнетенная, напуганная, тоскующая, и думала, что это она — причина всех раздоров в семье. Юрталаниха смотрела на мужа, вздыхала и думала о том, как бы хоть немного его расшевелить.

И вот однажды вечером, измученная сомнениями и дурными предчувствиями, она собралась с духом.

— Тошо, что это ты стал в последнее время такой… — проговорила она с заминкой.

— Какой?

— Ходишь куда-то… от дома отбился… все молчишь… Не случилось ли опять чего, а?

— Что могло случиться?

— Не знаю… может, из-за него что…

— Из-за кого?

Она нагнулась и прошептала:

— Да из-за мальчонки Астарова…

Юрталан весь затрясся, будто на него навалилось что-то холодное и противное.

— Ты занимайся своими делами! — сказал он тихо, но строго. — Хожу — значит, нужно.

Вскоре после этого Юрталан пришел домой пораньше, чем-то взбешенный — это было видно по тому, какой бросал сигареты, не докурив до половины. Сели есть, но никто не решался заговорить.

— Знаешь, какую свинью нам подложил этот пес Пандуров? — выпалил вдруг Юрталан, обращаясь к Стойко.

— Староста?

— Да, староста. Отчуждают луга.

— Как так? Почему? — удивленно воззрилась на него жена.

— Пойди у него спроси! Черт его знает, почему. Разбойники! А, да чего можно ждать от Пеню Пандурова!.. Выбрали в старосты полицейского какого-то… Тьфу, власть называется! — Задыхаясь от злобы, Юрталан сжал кулаки и крепко, мстительно выругался. — Сделай цыгана царем, так он первым делом отца повесит.

— Как! Разве они могут? — возмутился и Стойко. — Как это — «отчуждать»… Луг-то наш?

— Могут. Община.

— Прямо, без всяких?

— Ну, если потребуется, опрос населения проведут, — сказал чуть спокойнее Юрталан.

— Мы это так не оставим! — вспыхнул Стойко.

— Что ж ты станешь делать? — недоверчиво глядя на сына, спросил Юрталан.

— Бороться!

— Бороться! Как?

— На выборах в правление общины.

Юрталан махнул рукой:

— Ерунда! За чужим добром этот народ и в огонь полезет. Укажи только ему, где пограбить можно.

Луга эти, самые богатые и лучшие, находились чуть не у самого села. Длинная и узкая полоса земли между шоссе и ручейком с топкими берегами, берущим свое начало у часовни святого Ильи и никогда не пересыхающим.

Юрталанова часть находилась в излучине ручья и, чтобы ее не топтал скот, со стороны дороги была огорожена четырьмя рядами колючей проволоки. Десять возов сена собирал он с этого луга, не считая отавы. И какого сена! Мягкого, душистого — прелесть! Что будут делать Юрталановы, если луг у них отберут? Им останется только лужок Череповой мельницы, но что это за луг, какое с него сено? Можно ли его сравнить с этим благодатным местом, где всегда полно воды, и вода эта ничья…

Юрталан купил свой знаменитый луг с торгов. Этот участок был когда-то частью большого надела Батраковых. Наследники получили каждый свою долю, но долгие годы никто из них не платил налога за луг, и дело дошло до судебного пристава. Говорили, что в этой распродаже что-то было не совсем чисто, но что именно — никто не мог сказать. Какая-то часть луга принадлежала по наследству жене Пеню Пандурова. По старому неписаному закону, на торги, устраиваемые судебным приставом, могли приходить только наследники. И Пеню надеялся откупить это золотое место — занять деньги, взять под вексель, но обязательно откупить. И вдруг явился Юрталан, а с ним Пандуров тягаться не мог. Теперь Пеню мстил. В то же время он выдавал себя за защитника интересов села.

Юрталан захлопотал, обращался к адвокатам, искал поддержки в своей партии, советовался со сведущими людьми, и если одни его подбадривали, то другие совсем обескураживали. Он сбился с толку и уже не знал, как поступить, куда идти, потому что никто не сказал открыто и решительно, что это дело можно расстроить законным путем.

— Значит община может отнять луга? — прямо спросил он наконец адвоката.

— Да, может, если захочет.

Юрталан повесил голову, надо было искать другие пути, надо было выступить против Пеню и спихнуть его с места. Пеню был человек умный, искушенный в партийных делах, — справиться с ним было трудно. В прошлом, когда у власти бывала его партия, он служил старшим жандармом в околийском управлении. Пандуров был ленив, и эта служба пришлась ему по нраву. К тому же его ценили и большие люди, даже в Софии, потому что Пеню ловко умел проводить выборы. Когда его партия теряла власть, он возвращался в село, вел себя как богач, целыми днями торчал в корчмах и кофейнях и не брался ни за какую работу. А между тем богатства у него не было, и все удивлялись, как он мог так жить и сводить концы с концами. Но Пеню пользовался авторитетом и влиянием, к его слову прислушивались в «верхах». Юрталан знал об этом, и именно это беспокоило его сейчас и приводило в отчаяние. Спасение Юрталан видел только в одном — чтобы на ближайших выборах его выбрали старостой. До сих пор он не стремился к этой должности, хотя в те времена, когда его партия находилась у власти, ему стоило только шевельнуть пальцем, и он сел бы в кабинет старосты. А теперь надо было действовать, бороться, добиваясь этого самого высокого места в общине. Не так давно, после того как его партия лишилась власти, некоторые соседи, состоявшие в оппозиции к ней, насмешничали и подтрунивали над ним. Но это не смущало Юрталана.

— Не отцовское наследство, — говорил он, усмехаясь. — Пускай жалеют те, кто хапал.

Всех чиновников — из своей и чужой партии — он считал хапугами, вредными и ненужными людьми.

— И государство разорят, и нас съедят! — любил он повторять.

Но он был уверен, что, какие бы партии ни сменяли друг друга, его имущество останется неприкосновенным. Всем, чем он владел, он владел законно, по нотариальным и купчим крепостям. А оказалось вдруг не совсем так. Правда, ему должны заплатить за луг, или, как говорили, выделить взамен другое место, какой-то кусок общинного пастбища за рощей, но дело было не в этом. Они хотели взять луг против его воли, — вот что казалось ему несправедливым. «Что будут думать теперь всякие мерзавцы! — злился Юрталан. — Раз можно так луг отобрать, ни на что тогда запрета нет».

Но почему именно его луг, почему? Вот что значит держать власть в своих руках, хотя бы и общинскую, способную, по мнению Юрталана, только чинить людям пакости через сторожей да охранников.

Раньше Юрталан сердился на сына. Стойко был гораздо более рьяным политиком, регулярно ходил на партийные собрания, бегал по выборам и митингам, ожесточенно спорил в корчмах и на перекрестках. С одной стороны, Юрталан радовался, что Стойко немного пообтешется, привыкнет говорить с людьми, с другой — косился на него за то, что он запускает работу.

— Где был? — спрашивал Тодор сына с напускной строгостью, когда тот приходил поздно.

— На собрании.

— Собрание тебя хлебом не накормит!.. — сердился отец, но и Стойко понимал, что сердится он не всерьез.

Юрталан всегда считал, что политика, предвыборные дела отнимают слишком много времени.

«Подождите, — говорил он теперь. — Я покажу этой собаке Пандурову, он запомнит, кто такой Тодор Юрталанов!»

И он начал чаще захаживать в корчмы и кофейни, толковал в сторонке с соседями и приятелями, напоминал о себе старым друзьям по военной службе, по фронту. Теперь он охотно беседовал с людьми, на которых раньше и смотреть не хотел. Юрталан строил различные планы насчет выборов, угрожал Пеню Пандурову, распалялся и все сильнее и сильнее увлекался этой борьбой. «Время потеряю, истрачусь, но луг не отдам!» — грозился он кулаком.

— Как у вас там дела, молодежь? — спрашивал он у Стойко.

— Ничего дела, только вот… — И Стойко жаловался, что не все идет как следует, некоторые хотят увильнуть от борьбы, подлизываются к старосте, хитрят, чтобы получить хорошее местечко…

— Всегда так! — ворчал Юрталан. — У кого в руках кость, около того и собаки.

Выборы близились, и в село уже приезжали агитаторы из города, собирали мужчин, держали перед ними зажигательные, смелые речи. Народ зашумел, посыпались жалобы, наговоры, угрозы, брань.

Юрталан не очень доверял агитаторам своей партии, — они являлись как нежеланные гости, за которыми водились старые грехи, разражались потоками фальшивых и пустых фраз и уезжали, не оставив никакого огонька в сердцах своих слушателей.

— Давай мост, мост давай! — издевался над ними кое-кто из крестьян, намекая на старые невыполненные обещания.

Юрталан рассчитывал на свое слово, надеялся, что голоса ему принесет его личное влияние. Многие работали у него поденщиками, состояли издольщиками, многие занимали деньги под проценты и хлеб нового урожая. Теперь Юрталан, любезный и разговорчивый, заходил по вечерам к ним домой, оставлял по десятку бюллетеней и, указывая пальцем, говорил:

— Вот мой бюллетень, тут моя фамилия…

Как-то вечером он зашел к Цырвенаковым. Они встретили его как кума, не знали, куда и посадить. Добра засуетилась, натаскала подушек, осторожно подмела стареньким веником пол, твердя вполголоса, что они не ждали такого дорогого гостя, и глазами подавая знаки своим дочкам. Те бегали взад и вперед, подавали посуду, послушно и застенчиво помогали матери. Они понимали с одного ее взгляда, что и откуда принести, когда принести, куда поставить.

Накрыли на стол, и Юрталану пришлось откушать хлеба-соли — ничего не поделаешь. У Цырвенака был еще зять и четыре брата, и всем им Юрталан должен был дать по бюллетеню со своим именем. И не просто дать, а и заставить голосовать. Было у хозяина и еще много всякой родни: два шурина, дядья, двоюродные братья…

Поели, закурили, и Юрталан завел разговор о политике, о выборах в общину и о проделках старосты.

— Ты ведь меня знаешь! — Юрталан посмотрел на Цырвенака и ударил себя кулаком в грудь. — Мне власти не нужно, и в чиновники я не лезу, потому что все они захребетники и лодыри. Но как посмотрю я, до чего докатились наши общинные деятели, сердце у меня кипит от злости. Подожди-ка, думаю, дай мы соберемся с силами, а то те такую кашу заварят, что неизвестно, как ее расхлебывать.

Добра смотрела Юрталану в рот, Петра покусывала кончик платка и тоже слушала, чуть отвернувшись. Кичка поглядывала на него исподлобья, и на ее губах играла легкая, еле уловимая улыбка. Глаза щурились лукаво, недоверчиво и насмешливо. Сам Цырвенак, наставив ухо, медленно, с наслаждением затягивался и все наклонялся к Тодору, будто был немного глуховат.

— Этого пса Пандурова надо не только из общины выбросить, из села его надо выгнать… Попомни мое слово — он нас продаст и заложит со всеми потрохами. С чего это он столько лет жил припеваючи, когда у него всего пятьдесят декаров земли? Разбойничал!

Добра легонько и неопределенно кивнула головой, так же легонько и неопределенно кивнул и Цырвенак. Юрталан вытащил из-за пояса пачку бюллетеней и подал ему.

— Вот тут я! — ткнул он пальцем в свою фамилию.

Цырвенак нерешительно взял бюллетени и пожевал губами, пристально вглядываясь в напечатанные буквы.

— А… для чего так много? — спросил он вдруг, покраснев. — Мне одного хватит.

— Раздай их… Обойди родню, приятелей… Еще мало тебе будет, коли постараешься. Возьмем вот общину в свои руки, увидишь тогда…

— Да ведь… сказать по правде, и от вашей власти проку мало было, — вырвалось вдруг у Цырвенака.

— Ну, старое забудь! — махнул рукой Юрталан, с удивлением на него глядя. — Теперь другое дело — общинное, наши кровные интересы… Я… Уж ты-то меня знаешь…

— Да, Тошо, я тебя знаю, — веско заметил Цырвенак, — очень даже хорошо тебя знаю, но дело тут не в знакомстве и не в приятельстве… Важно, как человек думает…

— Что значит — «как человек думает»? — переспросил сбитый с толку Юрталан.

— А так вот, — усмехнулся Цырвенак, глядя ему прямо в глаза. — Убеждения другие…

Юрталан вскипел и еле усидел на месте, но сдержался.

— Хорошо, — с дрожью в голосе сказал он, — теперь я узнаю, кто мне настоящий друг.

— Правильно, — хитро поддакнул Цырвенак, — на выборах узнаю́т и друзей своих и врагов.

— Слушай, — внушительно и с легкой угрозой сказал Юрталан. — Я к тебе пришел впервые, а ты ко мне каждый день ходишь.

— Что верно, то верно… Нельзя человеку без людей…

— Если хочешь, чтоб мы больше не знались…

— Почему же нам не знаться, Тошо! — развел руками Цырвенак. — Одна груша, слышь, рассердилась на свои корни и в сильную жару засохла…

— Ты мне обещай, чтоб я знал…

— Нынче и тот, кто обещает, может подвести, — все так же хитро и двусмысленно ответил Цырвенак. — Времена такие, да и голосование придумали — тайное…

— Воля твоя! — проворчал Юрталан, собираясь уходить. — Но неужели ты за меня не опустишь, когда я тебе столько помогал…

— Ну, мы, пожалуй, больше тебе помогали, дядя Тошо! — откликнулась Кичка. — Сколько работали на тебя!

— Ладно, так и запишем! — пропыхтел Юрталан. — Вы мне помогали, а я вам нет…

Впервые, с тех пор как Юрталан втянулся в предвыборную суматоху, он вернулся домой, кипя от злости, неуверенный в своей победе… Уж если Цырвенак, которого он считал самым надежным своим человеком, так отвечал, чего тогда ждать от других… А до сегодняшнего вечера ему казалось таким простым и легким делом обойти избирателей, поговорить с ними, погладить по шерсти и пообещать то-другое, чтобы привлечь их на свою сторону. Теперь он понял, что угодливые улыбки, низкие поклоны и славословия при выпивках в корчмах да кофейнях были сплошным надувательством.

— Жулики! Неблагодарные! — грозился Юрталан. — Но и на моей улице еще будет праздник.

17

В день выборов Юрталан и Стойко домой не заглядывали с самого утра. В последний раз обходили они своих людей, раздавали бюллетени, убеждали, обещали, спорили и угрожали. Поздно вечером начали подсчитывать голоса. Юрталан не остался в общине — так измучили его страхи, волнения и тревоги… В голове шумело от табака, на душе было пусто и противно.

— Опять пройдет, собака, — кряхтел он, ворочаясь на лавке.

— Ну и пусть проходит, эка важность! — откликнулась Юрталаниха, озабоченно посматривая на Тодора.

— Не болтай зря! — оборвал ее Юрталан. — По-твоему, это не важность — такой луг упустить?

— А ты с ним судись.

— С кем?

— С этим мерзавцем — Пандуровым.

Юрталан с досадой махнул рукой.

— Отчуждает община, понимаешь ты это? Общину можно обокрасть, поджечь, ежели тайком… Но заводить с ней тяжбу — пропащее дело.

И все же Юрталан ждал Стойко с нетерпением: он еще надеялся выиграть. Голоса делились между столькими партиями, что возможность такая оставалась. А советников от других партий можно будет перетянуть на свою сторону, была бы голова на плечах…

— Ну? — так и впился он взглядом в Стойко, лишь только тот открыл дверь.

— Два советника, — уныло ответил сын.

— Объегорили меня, — растерянно произнес Тодор. — Врут, все до единого врут! — Он потрясал в бешенстве кулаками. — Но я их проучу, я им мозги вправлю!..

Всю ночь он курил, не смыкая глаз…

Тяжел и меток был удар, нанесенный Юрталану Пеню Пандуровым. Двенадцать декаров луга у самой воды — где еще найдешь такое? И в двух шагах от села — как говорится, залезь на забор и любуйся. Сена и для скота и на продажу хватало, а осенью, когда все вокруг пересыхало, туда скотину выгоняли — и легко и удобно. И вот у него отнимают это благодатное место, отнимают, как разбойники, отбирают, присваивают. Через месяц-другой, самое позднее через год-два, этот роскошный и зеленый участок сольется с серым общинным пастбищем…

«Не отдам я луг!» — решил Юрталан.

Пеню Пандуров тоже не получил большинства. Он надеялся привлечь на свою сторону советников из оппозиции. «А я куплю этих советников, — надумал Юрталан. — И куплю задешево — за две-три попойки».

Поздно вечером он обошел их всех, убеждал голосовать за него, обещал помогать в нужде и намекал насчет угощения, если все выйдет так, как нужно. Его слушали внимательно, никто не возразил ни словом. Обещали голосовать за Тодора, но на этот раз он не поверил. И оказался прав — на выборах старосты он получил два голоса. Голоса разделились — одни голосовали сами за себя, другие вообще не использовали права голоса, и Пеню опять остался старостой.

— Пропал мой луг! — заохал Тодор, с ненавистью глядя на своего врага.

Но Юрталан решил бороться до конца. Ну, выбрали Пандурова, а теперь и провалить его можно. Коли он староста, так не господь же бог. Кто его выбрал, тот и спихнет! И станет он посмешищем для всего села.

И снова Юрталан стал обхаживать советников. Чего только он не плел о Пеню Пандурове: что он вор и обманщик, пьет соки из крестьян, обкрадывает общину, что, если дело дальше так пойдет, он влезет в долги, за которые селу придется расплачиваться — всю сумму по душам и раскидают. Многие советники склонились на сторону Тодора, но не потому, что Пеню был плох и вороват, а потому, что Юрталан им кое-что подбросил и клялся поддерживать их, пока жив… Но и из этих хлопот ничего не вышло, потому что за спиной старосты стояли околийский и окружной начальники и даже министр внутренних дел.

— Ничего у тебя не получится, — сказал ему однажды в кооперации Пеню. — Зря порох тратишь.

— У меня не выйдет? Посмотрим! — вскипел Юрталан.

— Что ты сделаешь? Ну-ка, скажи, пусть люди послушают.

— Я тебе такое устрою, век будешь меня помнить.

— Хоть всех советников купи, озолоти их с ног до головы, все равно народ выбросит тебя с луга, который ты захватил разными… — Пеню вдруг замолчал, прикусив губу.

— Чем это… «разными»? — вспыхнул Юрталан.

— Сам знаешь. Но ты запомни, я лучше сто раз общину разгоню, а в старосты тебе не дам пролезть. Понял?

— Понял. Я и заставлю тебя общину разогнать, — пусть народ увидит, что вся твоя сила — в околийском управлении.

— Народ скорее увидит, как у тебя луг из-под носа уйдет! — язвительно прошипел Пеню. И, повернувшись к молчащим и хитро усмехающимся посетителям, он кивнул головой в сторону Юрталана. — Ишь забеспокоился! И как ему не беспокоиться, этому барину! Накашивал себе целый сеновал, а наш скот пусть выжженную траву щиплет.

— Верно, верно! — отозвалось несколько человек.

— Луг-то мой! — разозлился Юрталан. — Не украл я его, денежки отсчитывал.

— Знаю, как ты их отсчитывал, знаю! — качал головой Пеню, стоя против него. — Ох, прямо святой, охо-хо!

Раздались смешки.

— Много ты знаешь! — с презрением глянул на не-то Юрталан. — Я тоже знаю, кто столько лет бездельничал.

— А ты кормил меня, почтенный? — подскочил староста. — Может быть, я и бездельничал, это мое дело, зато не грабил в войну.

— Грабили в войну те, кто подолы своих баб охранял! — съязвил Юрталан.

— Я всю войну, я… — ощетинился староста.

— А ну-ка, скажи, где тебя застала демобилизация! — крикнул Юрталан, посмотрев на Пеню с презрительной и торжествующей улыбкой. — Скажи, чтоб все слышали!

— Лиса ты, лиса! — ухмыльнулся Пеню. — Думаешь, если мы молчим, так ничего не знаем… Тебе в тюрьме бы сейчас сидеть, а не хорохориться здесь да не соваться в общинные дела.

Зловещая мысль обожгла Юрталана. Он побледнел, с трудом проглотил слюну, но быстро оправился.

— В тюрьму надо сажать бездельников и дармоедов! — крикнул он с ожесточением. — А у нас их в старосты выбирают. Ну и порядки!

Сжав кулаки, Пеню двинулся к Тодору. Тот встал, и все его сухое, костлявое тело напряглось. Их успели разнять. Посетители оттащили старосту к прилавку, а Юрталана вытолкнули вон.

— Мерзавец! — кричал Пеню. — Вор! Разбойник! Бандит! Разинул волчью пасть. Дай тебе власть, — все село бы проглотил!.. Ничего, выблюешь все, что сожрал…

— Дармоед! — огрызался Юрталан с улицы. — Учить меня берется! Я его так проучу, что до смерти помнить будет, кто такой Тодор Юрталан!..

18

На что намекал староста?.. «Лиса… тебе в тюрьме бы сидеть…»

Юрталан ходил по двору сам не свой. А вдруг кто-нибудь видел или услышал что об убийстве сынишки Астарова? Может, Пеню знает об этом и скрывает до поры, ждет, когда они сцепятся как следует, чтобы донести и погубить его?

Юрталан отмахивался от этой мысли. Нет, он намекал на деньги, которые завелись у Тодора после войны. Если бы кто пронюхал что об убийстве мальчика Астарова — эге-е! — давно бы уж разболтали по всему селу. Нет, такие дела в тайне остаются, — подумал Юрталан и успокоился.

Месяца два он не показывался ни в корчмах, ни в кофейнях, больше крутился дома и во дворе, ездил в город и все разузнавал, что можно сделать, чтоб удержать за собой луг. Иногда к нему приходили владельцы других участков луга, которые община тоже собиралась отобрать, расспрашивали его о том о сем, просили и о них похлопотать, обещая взять на себя часть расходов.

— Ничего не выйдет, — злобно отвечал Юрталан. — Когда можно было выкинуть из общины эту собаку, вы в носу ковыряли, грызлись и за свои партии держались, а теперь — ох да ох!.. улыбнется нам наша земелька — вот и все!

От постоянной беготни, тревог и непрерывного курения Юрталан заметно ослабел, кряхтел, натужно ругался. Стоило ему прилечь, и встать уже было трудно. И хоть он часто по целым дням не выходил со двора, полевыми работами он почти не интересовался. Правда, он потому был спокоен, что видел, как носится и усердствует Стойко. Другое отравляло и подрывало силы Юрталана: он понимал, что Пеню плетет свои сети, посмеивается над ним и выжидает. И все село ждало — когда решится вопрос об отчуждении лугов. «Почему эти люди так радуются? — с удивлением и злобой спрашивал себя Юрталан. — Сельский выгон увеличится не бог знает как, за несколько дней скот вытопчет, загадит хорошее место и опять будет голодать». От зависти это, от ненависти? Но было и еще что-то такое, чего Юрталан не мог понять.

Наконец дело о лугах было закончено.

В этот день Пеню сидел в кооперативе, сдвигал шапку то на затылок, то на брови и с важным видом курил, торжествующе поглядывая вокруг.

— Доконали мы его! — потряс он кулаком. — Об заклад бьюсь, что лопнет от злости… Желчь у него разольется…

Но когда весть об отчуждении луга дошла до Юрталана, он уже смирился. Затаил в душе злобу, и не только против Пеню, но и против всех односельчан.

— Я их проучу! — говорил Тодор, сжимая кулаки. — Они у меня еще попляшут.

В один из праздничных дней Стойко, кликнув на помощь родственников и приятелей, расковал и снял с изгороди проволоку и вместе с кольями погрузил на повозку. Юрталан не видел, как разгораживали луг, но, когда проволоку и колья сгружали во дворе под большой навес, он почувствовал дурноту.

Взамен отобранных лугов община выделила их бывшим владельцам землю — декар за декар — на Сухом выгоне, за Домузским прудом. Помимо того, что это было очень далеко от села, Пеню и здесь ущемил Юрталана — мерили, делили, перемеряли и отвели ему самое плохое место, такую захудалую пустошь, что трава там вовсе не росла.

Юрталан простился с лугом, но не перестал думать о том, как отомстить Пеню. «С чертом подружусь, а ему отомщу!» — грозил Тодор. И когда он совсем было собрался попробовать свалить старосту, произошел правительственный переворот, и Пеню оказался не у дел. Юрталан оживился, снова поднял голову и уже не заискивал перед людьми, потому что голоса их не имели больше никакой цены. Он зачастил в город, охаживал там представителей новой власти, спрашивал и разузнавал, нельзя ли вернуть луг. Он подавал заявления, обивал пороги, умолял. На место старого околийского начальника назначили нового. Это был спесивый молодой человек, который снисходил до разговора лишь с некоторыми из горожан, а у себя в кабинете принимал только после доклада о посетителе. Юрталан дважды пытался попасть к нему на прием, и оба раза неудачно.

— Довольно разгильдяйства! — веско заявлял новый околийский начальник, когда, попивая холодное пиво с доброй закуской, приходил в хорошее настроение. — Пора навести порядок и дисциплину в нашем государстве!

Но и этого быстро сменили. Назначили другого, и, пока Юрталан разузнавал о характере и повадках нового начальника, его перевели куда-то в Родопы.

Сменили и в селе вновь назначенного старосту. Юрталан попробовал сблизиться с его преемником, но тот был парень молчаливый и замкнутый. Он одиноко бродил по полям, возвращался усталый, закрывался у себя в комнате и лежал часами. Сначала люди смотрели на него с уважением, но постепенно начали задевать его и расспрашивать, откуда он и кем был раньше.

— Учился в Софии, — обычно отвечал староста.

— А на кого ты учился? — спросил его однажды, вытянув шею, глуховатый дед Георгий Сапунджия.

— Математике.

— На владыку? — не разобрал дед Георгий. Староста снисходительно улыбнулся.

— Ма-те-ма-ти-ка! — сказал он раздельно.

— Не понимаю такого учения, сынок, — пожал плечами старик. — Одно время учились только на учителей да на попов, и мир по-другому был устроен, и жилось легче… А теперь… Теперь не знаю.

— Остался таким же! — прокричал ему староста.

— Нет! — решительно покачал головой дед Георгий. — Нет!

Третий староста был пенсионер, уроженец какого-то среднегорского городка. Полненький, кругленький, он вечно задыхался от усталости и неумолчно болтал.

— Трещотка! — сразу же окрестили его в селе, и это прозвище так за ним и осталось, точно он с ним родился.

Этот староста был кутила и весельчак, ходил в богатые дома на именины, званый и незваный являлся на свадьбы, приходил в церковь на крестины и вместе со счастливыми родителями увязывался к ним домой. Там он хвалил народные обычаи, ел и пил, пока не сваливался и не засыпал. Наутро просыпался в благодушном настроении, протирал глаза и удивленно оглядывался в незнакомой комнате.

— Э-эх вы! — упрекал он любезных хозяев. — Почему же вы не удержали меня? Почему не сказали: «Хватит! Довольно!»?

Юрталан приводил его раза два к себе в гости, угощал и подробно рассказывал о бесчинствах Пеню Пандурова, об их тяжбе и об отчуждении лугов.

— Ну? Отобрали луга? — удивился староста. — Как это так? В нашей стране нет таких законов! Ай-я-я-яй! Тут ошибка допущена. Самоуправство. Все будет исправлено.

— А это можно? — с упованием смотрел на него Юрталан.

— Что? Луга вернуть? Как дважды два — четыре. Частная собственность у нас неприкосновенна. Тут и говорить не о чем. Так это бесчинство Пеню Пандуров учинил? Прямехонько в тюрьму угодит, помяни мое слово.

— Вот это староста! Это власть! — не утерпев, поделился Юрталан с женой, заглянув в соседнюю комнату. — А другие были что? Пешки!

Староста даже сказал, на сколько лет строгого тюремного заключения осудят Пеню. Потом перевел разговор на дороговизну и трудности жизни, и Юрталан не успел оглянуться, как староста попросил у него взаймы две тысячи левов.

— До завтра! — горячо уверял он. — Как только придет секретарь, сразу же верну.

Ни слова не говоря, Юрталан отсчитал ему деньги и лег, успокоенный, спать. Позже староста занял у него еще тысячу, потом еще пятьсот и поклялся отдать ему все в ближайшее месячное жалованье, чтобы освободиться от этого долга, будто бы тяготившего его как мельничный жернов.

Хотя староста и задержался на своем месте в селе, но долга не возвратил. Луга слились с общим пастбищем. Пеню, виновник отчуждения, свободно ходил по селу. Не желая озлоблять общинную власть, Юрталан махнул рукой на свои деньги. Но при встречах со своим прежним приятелем и покровителем низко ему кланялся и цедил презрительно:

— Мошенник!

Теперь Юрталан окончательно распростился с лугом, но боль от этой потери то и дело напоминала о себе, как боль от глубокой старой раны. И когда ему случалось проходить мимо, он с тоской смотрел на истоптанный луг, с которого собирали когда-то лучшее сено во всей округе, закрывал глаза, и в его памяти вставали крепкие и высокие колья с четырьмя рядами колючей проволоки…

Занятый работой, дрязгами, политической борьбой, Юрталан и не заметил, как промчалось много дней, месяцев и лет. Алекси окончил четырехлетнюю школу и поступил в прогимназию. В самые тяжелые и грустные минуты он был единственным утешением отца. На двойках, на тройках он кое-как дотянул до седьмого класса. Юрталан уже начал строить планы, в какой город и в какое учебное заведение определить теперь сына. Ему очень хотелось отдать Алекси в техническое училище, но Тоню, его зять, настаивал на коммерческом. «Я часто езжу в Пловдив, — говорил он, — у меня там много друзей, мы будем присматривать за парнем, и дело дойдет… Торговля — это хлеб, это будущее…» Но Алекси испортил радостное настроение отца и расстроил все его расчеты, оставшись в седьмом классе на второй год.

— Эти паршивые учителя умеют только жалованье получать. Я бы всех их послал гусей пасти, попадись они мне в руки, — ревел Юрталан, почернев, как головня, от злобы и отчаяния. — А ты, осел, дармоед! — наскакивал он с кулаками на Алекси. — И тебя бы нужно выдрать как следует, показать, где раки зимуют! Держу двух батраков, оберегаю его от работы как от огня, — только бы учился, шел вверх, а он так осрамил отца!..

— Хватит, Тошо! — заступилась Юрталаниха. — Ну, остался и остался. Пускай подрастет… Мал он еще.

— Мал? Подрастет? — вскипел Юрталан. — В тебя, видно, пошел — тупица тупицей!.. Эх-хе-хе! А я хочу сделать из него человека, ученым сделать!..

19

Дни и месяцы проходили в труде, в мелких заботах. Юрталан снова проторил дорогу в город, возвращался молчаливый и сердитый и время от времени что-то подсчитывал, бормоча себе под нос. Стоило ему сесть, он сразу же вынимал карандашик, долго и сосредоточенно выписывал какие-то цифры. Люди говорили, что он собирается купить в городе дом и магазин для зятя. И правда, к нему стал часто наведываться Тоню. Они уединялись со стариком и часами шептались с деловым и важным видом. Говорили оживленно, но тихо. И сейчас же замолкали, если кто-нибудь подходил, не зная, на что перевести разговор. Дважды у них подолгу гостила и Мика с детьми. Старший мальчик ее уже поступил в школу, а двое младших еще цеплялись за подол. Она заметно постарела и стала еще ленивее и надменней. Севда с улыбкой прислуживала ей, но в душе ее проклинала. «Уселись на нашу шею», — негодовала она. Не зря, видно, люди говорили, что Юрталан купит зятю в городе дом. Юрталаниха нянчила внучат, ходила по пятам за дочерью, заглядывала ей в глаза.

— Мика, ты не проголодалась, доченька? — спрашивала она, хотя они только что встали из-за стола.

Работая по дому, Севда следила за каждым их шагом, прислушивалась к разговорам. Как-то Юрталаниха принялась перебирать в сундуке старые и новые платья, встряхивала их и разглядывала. Мика наблюдала за ней со стороны.

— Будет, мама! Дай мне вот это, я перешью для детей, — сказала Мика.

— Нет, доченька, нет, — важно и наставительно заметила старуха. — Ты ведь в город поедешь, так нельзя. Для деревни это хорошо, а в городе разве ты станешь в таком водить детей?

— Ну и в городе не все в телках ходят.

— Погоди, был тут у меня один отрезик для тебя, да что-то я его не вижу.

— Может, Севда взяла?

— Очень даже просто! — старуха развела руками и задумалась. — Давненько уж я его не вижу… а ничего из него не шила, нет, не шила.

Севда вся сжалась от обиды, из глаз ее хлынули слезы. «Пропадите вы пропадом!» — вырвалось у нее зло и беспомощно.

Огорчал ее и Стойко. Бегает дни и ночи, не зная ни сна, ни отдыха, с головой ушел в договоры да препирательства с батраками, поденщиками и издольщиками. Уходит из дома на заре, возвращается в полночь, валится в постель и тотчас же засыпает.

Севда, ласкаясь, обнимала его, целовала с жарким трепетом. Порой она впадала в отчаяние и мучилась страшными, жестокими сомнениями. Не отталкивает ли он ее? Может, не нужна ему больше? Почему он охладел к ней? Потому, что она не родит ему ребенка? Но в чем тут ее вина, от нее ли это зависит? О, если бы она могла! Она жизнь свою готова отдать за жизнь крошечного, желанного, бесконечно дорогого маленького существа!.. За что она так жестоко наказана? И чем другие лучше ее? Почему самая бедная женщина, бродячая цыганка — счастливые матери, а она, красавица, по которой вздыхали все парни в селе, она, гордая сноха Юрталана, уже столько времени ждет напрасно?.. А тут еще Стойко отворачивается, не хочет больше на нее смотреть…

«Нет! — слезы душили Севду. — Он устал, измучен работой, недосыпает!..» И тяжкая однообразная жизнь в кулацком доме становилась для нее невыносимой.

— Не могу, не могу больше! — жаловалась она своей матери. — Ни красы, ни радости нет в этом доме…

— В закромах там полно! — наставляла Казылбашиха. — Вот на что смотри!

— Ох! Ох! — всхлипывала Севда. — Всего там полно, только жизни нет.

— Было бы что есть и пить! — кипятилась старуха. — Чего тебе еще надо? Одета как царица, все расступаются перед тобой, уважают тебя, — стыдно и грешно жаловаться!

— Одета, говоришь? Зачем мне эти платья, когда свекор только сопит, как буйвол, мать молчит, даже Алекси и тот стал дуться… Ни от кого доброго слова не услышишь.

— Зато муж у тебя хороший! Разве он с тобой не носится как с писаной торбой? Ну! А остальные — бог с ними, пусть делают что хотят.

— Он хороший. Мой Стойко очень хороший, — тихо говорила Севда и вытирала покрасневшие глаза.

Но было за что жаловаться и на него. Много всего накопилось у нее на сердце, но с чего начать, как сказать об этом? Правильно, Стойко хороший, заботится о ней, не ругается, не грубит, не пьянствует и не гуляет по ночам… Если иногда и поздно возвращается, то из-за работы… Правильно, если так смотреть, Стойко хороший муж. Но Севде этого было мало, не могла она жить только этим… А если бы рассказать матери, как Стойко на нее глядит, как слова ей не скажет, старая не поверила бы своим ушам. «Золотой муж у тебя, доченька!» — сказала бы она.

Много горя лежало на сердце у Севды, но кому довериться, кому сказать об этом?

А Стойко день ото дня становился все молчаливее и равнодушнее к ее ласкам. Что с ним случилось? В первые зимние дни, когда на улице был холод и слякоть, у него заболело горло. В такую скверную, гнилую погоду все чихали и кашляли, но переносили болезнь на ногах. А Стойко слег; у него был жар, и целых две недели его мучила лихорадка. Поили его отваром ромашки, ставили горчичники, прикладывали горячие отруби — легче ему стало, поправился. Но долго ходил бледный, унылый и какой-то усталый. Потом постепенно начал все больше и больше полнеть.

Севда не очень присматривалась к нему — ему лучше, думала она про себя, ишь как потолстел. Только почему-то ленивым стал и сонливым… Севду заботило все одно и то же — восемь лет прошло со дня ее замужества. Теперь, говорила ей мать, если даст бог, появится ребенок… «Стойко я об этом не скажу, — решила она. — Только когда будет заметно…» По воскресеньям и каждый праздник она ходила в церковь, ставила большие свечи у иконы божьей матери и забывалась в долгой истовой молитве. Люди смотрели, посмеивались, но ее это не беспокоило. Только бы богородица ей помогла.

Весной Стойко сильно обрюзг, кожа на бледном округлившемся лице его натянулась и стала как будто прозрачной.

— Посмотри, какой ты толстяк стал, — говорила Севда ласково. — И не ешь, как прежде, а…

— От возраста это, — лениво отвечал Стойко. — В мои годы все полнеют…

По утрам он валялся в постели, в полудремотном, безучастном состоянии, словно бы подавленный чем-то. Севда осторожно тормошила его:

— Стойко! Стойко!

— М-м! — отзывался он. — Сейчас, сейчас.

— Вставай! — говорила она настойчиво. — Отец уже с каких пор на ногах.

— Сейчас я, ты иди, — просыпался он наконец и смотрел на нее усталым, тупым взглядом.

И продолжал лежать, словно придавленный к постели; голова у него была тяжелая, тело как деревянное. Раз по пять приходила Севда, прежде чем ей удавалось вытащить мужа из комнаты.

— Очень уж я устаю! — жаловался Стойко, когда она принималась его ругать за лень.

Севда приглядывалась к мужу, и все ей казалось, что он нездоров, но она гнала от себя дурные предчувствия.

— Почему ты все лежишь? — нежно корила она его, оставаясь с ним с глазу на глаз. — Перед отцом стыдно, по пять раз бужу тебя и добудиться не могу.

— Я просто умираю, до того спать хочется! — оправдывался он. — Отчего это может быть?

— Погода такая, — говорила Севда. — Бывает так, когда теплеет, да и растолстел ты…

Со скрытой, затаенной тревогой наблюдала она, как лицо Стойко все больше округлялось и бледность проникала все глубже и глубже. Он не охал и ни на что не жаловался, только очень уставал.

Сядет на борозде отдохнуть во время пахоты и готов так сидеть часами, уставившись в одну точку, словно забыв, зачем пришел. После обеда он засыпал и спал чуть не до вечера. Батрак, работавший с ним, безуспешно пробовал его поднять, а потом, махнув рукой, принимался за работу один. Соседние пахари окликали его, переглядывались, смеялись.

— Бастует! — кричал какой-нибудь шутник посмелее.

— И правильно делает! — отзывался другой. — Он тут батрачит, а тот, эновчанин, в городе скачет.

Однажды Стойко поехал пахать один. Два раза садился отдыхать, не заметил, как время к обеду подошло, а он и борозды не прошел. После обеда уснул и проснулся только на закате. И поле-то небольшое, а осталось невспаханным.

— Закончил? — мрачно встретил его Юрталан.

Стойко невнятно пробормотал, что вол заболел, а потом как-то получилось, что сломался плуг.

— Сколько же осталось? — зло глядя на сына, спросил Юрталан.

— Там… много еще там осталось…

— До старой груши дошел?

— До груши? — Стойко запнулся, будто стараясь припомнить, что это за старая груша и где она. — Нет, не успел…

— Да где тебе успеть, если ты целый день на боку пролежал, бездельник! Как тебе не стыдно! И еще врет. Мне все рассказали, дармоед паршивый! И десяти борозд не сделал… Лежал, прохлаждался целый день! Люди смеются над тобой и надо мной смеются, над всеми нами!.. Батрак вон на чужих работает, и то у него больше совести, чем у тебя. Не больно на плуг налегает, но хоть не лежит, а ты!..

Юрталан кинулся на сына с поднятыми кулаками. Стойко вытянулся, как на карауле, и смертельно побледнел. Раскинув руки, старуха стала между ними. Юрталан опустил кулаки и отступил, вне себя от гнева и отчаяния.

— Нет, в люди тебе не выйти! — с новой силой набросился на сына Юрталан, переведя дух. — Знаю, почему ты выкидываешь такие номера, не такой я простофиля, как ты думаешь!.. Знаю и все засекаю.

Стойко, будто только что опомнился, поднял голову и в упор посмотрел на отца.

— Почему?

— Скажу тебе! Скажу! — повторял Юрталан, задыхаясь от бешенства. — Хочешь моим кошельком распоряжаться, вот почему. Но пока я жив, буду давать кому хочу, и не тебе судить меня! Слышишь? — он топнул ногой и презрительно посмотрел на сына. — Знаю, что делаю, знаю, зачем даю!

— Давай! — пожал плечами Стойко. — Я в твои дела не вмешиваюсь.

— Хотел бы вмешаться, да я тебе не позволю, нет! Так и знай. Заруби себе на носу. Я всему веду счет! — брызгал слюной Юрталан. — Я дал ему и дом и лавку, а понадобится, еще дам. Ему, а не тебе. Потому что ты лентяй, дармоед, неблагодарный!.. Ты все равно все проешь, а он из копейки сто сделает. Две лавки ему куплю, так и знай…

Стойко понял, о чем идет речь, поднял голову, будто проснувшись от какого-то тяжелого сна, удивленно посмотрел на отца и сжал губы.

— Можешь пять купить, коли хочешь, воля твоя!

— Я знаю, кто тебя учит! — снова заорал Юрталан. — Знаю твоего адвоката! — И он бросил уничтожающий взгляд на Севду, которая стояла в стороне как в воду опущенная. — Я до всех доберусь.

Теперь Севда поняла, что в ссору впутали и ее, и в недоумении посмотрела на свекра. Лицо ее стало белее полотна. Потом взглянула на свекровь. «Это неправда! Скажи ему! Он ошибается! Скажи! Помоги мне!..» — молил ее взгляд. Но старая молчала, глядя исподлобья. И это молчание было яснее слов.

Севда глухо всхлипнула. Стойко передернуло, будто в лихорадке, и, глянув на жену, он желчно процедил:

— Ты нас съесть готов с твоим проклятым хозяйством!

Он пристально посмотрел на отца, и его глаза под опухшими веками наполнились слезами.

— Меня не проймешь такой политикой, — продолжал грозить Юрталан, но уже тише и даже чуть смущенно.

С этого дня дом совсем затих: женщины все делали молча, встречались и расходились как немые.

— Что случилось, почему ты не вспахал это окаянное поле? — допытывалась Севда. — Почему так расквасился, а?.. Видишь, до чего они додумались.

— Я только прилег, и вот… — оправдывался Стойко.

— Боже мой, боже, — тяжело вздыхала Севда. — Какая беда на мою голову!

— Будь у меня хоть плохонькое, да свое хозяйство, маленькое, только чтоб зацепиться, бросил бы я и дом его, и все на свете! — сказал Стойко. — Бегаешь, как лошадь, работаешь, словно каторжный, и тебя же еще ругают, ни во что не ставят…

Глаза Стойко на миг загорелись, но в словах его не чувствовалось ни решимости, ни воли.

— О-ох! — с тоской простонала Севда, уронив голову на руку. — Куда денешься, когда ничегошеньки у тебя нет, что сделаешь голыми руками! Стреножили, как скотину, хоть брани нас, хоть издевайся, наше дело — молчать да терпеть…

Но и после этой ссоры Стойко не изменился. Севда все так же по нескольку раз будила его по утрам; возвращался он еле живой от изнеможения, а дело делал наполовину.

Юрталан наблюдал за ним, кипя от злости, мучимый сомнениями.

— Значит, не хочет работать! — цедил он сквозь зубы. — Хорошо. Разберемся, что к чему…

— Все она, зараза! Кукушка проклятая! — шипела Юрталаниха. — Она его подстрекает, наставляет на ум.

— Все от нее! — грозно подтверждал Юрталан. — Отправлю вот ее туда, откуда пришла, да и ему спуску не дам… Закрутила его бабья юбка, слушается ее, дурень, бабьим умом живет!

Севда знала теперь, что о ней думают, мучилась от этого и работала целыми днями без передышки, лишь бы только смягчить их недовольство и наговоры. Она старалась все сделать вовремя и как можно лучше и постоянно следила за Стойко, чтобы он не отставал в работе, потихоньку упрекала его, поторапливала и подгоняла.

Утром в Юрьев день Юрталан, сидя за столом, попросил у Севды воды, осведомился у Стойко, какова пшеница на Большом поле, и неожиданно сообщил, что купил сад у Карагёза.

— Запишу его на тебя и на Алекси, — добавил он и, откинувшись назад, закурил с самодовольным видом.

— Как хочешь, — ответил Стойко с притворным спокойствием и безразличием, но сердце его застучало радостно.

Так, примиренные и поладившие, они закончили жатву.

В Петров день Юрталаниха все вертелась около снохи, ласково расспрашивала о том о сем и под конец посоветовала сходить в гости.

— Ты ведь все лето никуда не выходила, — сокрушенно качала она головой, — мать, наверно, заждалась тебя… Оно, конечно, работа нас держала, но теперь вот, пока не начали молотьбу, идите, идите, а то перед людьми стыдно.

Севда радостно забегала, охорашиваясь перед зеркалом, красивая и нарядная, как бабочка. Пусть люди на улице показывают на нее пальцем, пусть им и в голову не приходит, что дома она тише воды, ниже травы. «Юрталанова сноха!» — пусть так про нее и говорят. Сколько годков прошло, а она ходит по улицам все такая же горделивая и разодетая.

Стойко одевался в другой комнате, но даже во дворе было слышно, как он пыхтит и ругается, натягивая на себя одежду. Все стало ему тесно, особенно его новые шаровары, которых он давно не надевал. Три пуговицы у щиколотки так и остались незастегнутыми, сколько он ни бился. Севда зашла к нему и, увидев, как он мучается, нагнулась, чтобы помочь.

— Ох, как же ты обленился и какой ты стал толстяк! — сказала она с ласковой укоризной.

— Даже ботинки и те не лезут, — заявил Стойко немного погодя, испуганный и удивленный.

— А не Алексины ли ты взял?

— Да неужели я своих ботинок не знаю? Посмотри, нога никак не влезает.

— Вся толстая стала! — сказала Севда, пощупав подошву.

— Что за чудо! — говорил с одышкой Стойко. — Пальцы не помещаются. А ведь велики мне были ботинки-то.

— Дай-ка я посмотрю! — Севда стащила носок с его ноги, завернула штанину и долго смотрела на мягкую натянутую бледную кожу. Надавила на нее в нескольких местах, и пальцы ее утонули, как в тесте. Когда она отняла пальцы, кровь стала медленно приливать к вмятинке.

Стойко беспомощно глядел в землю.

— Боже мой, да у тебя обе ноги отекли.

— Обе! — глухо отозвался он, чувствуя, как в горле у него пересохло.

— Отчего это?

Он пожал плечами.

— Ты болен, Стойко!

— У меня ничего не болит.

— Надо к доктору пойти.

— Ну да, чтобы он страху нагнал! — шутливо ответил Стойко, хотя сердце у него упало. — Знаешь ведь, что все доктора врут.

— И лицо у тебя такое же, — все пристальнее вглядывалась Севда. — Иди, иди к доктору, к здешнему. Говорят, он знающий, хотя и молодой.

— Что ты, — замотал он головой. — Опять отец раскричится.

— А ты ему не говори. Сходи, и осмотрят тебя, недолго ведь.

Казылбашиха тоже посмотрела на Стойко внимательно и тревожно и принялась ругать его за то, что он до сих пор не показался доктору.

— Ясное дело, раз опух, значит, что-то неладно, — наставительно твердила она. — Сейчас же ступай к доктору, говорят, он в праздники принимает до обеда…

Стойко помялся, потоптался на месте, но все же пошел. Врач, молодой человек, разговорчивый и энергичный, недавно назначенный в местную амбулаторию, осмотрев его сосредоточенно и серьезно. Он понял все с первого взгляда, но захотел обследовать больного основательно.

— Болезнь серьезная, но если вы будете как следует беречься, то все пройдет, — сказал в заключение доктор.

— А как мне беречься? — растерянно уставился на него Стойко.

— Прежде всего — диета. Очень строгая диета. Только овощное, но без соли и без уксуса. Мясо — ни в коем случае. Курите? Бросьте курить, и сегодня же. Спиртных напитков — ни капли. Есть кому работать вместо вас? А, это хорошо! Поменьше движений. Теперь лето, жарко, выберите хорошее, тенистое место и лежите там, не двигаясь, только смотрите не простудитесь. По возможности меньше расходуйте сил. И побольше дышите чистым воздухом. Сейчас можно и спать на воздухе, а зимой необходимо жить в чистой, светлой, солнечной комнате. Понятно? Диета, отдых и чистый воздух.

Стойко слушал, перепутанный и расстроенный, и на вопросы отвечал так, как отвечал учителю, когда сестра впервые привела его в школу, чтобы записать в первый класс… По виду и повелительному тону доктора он понял, что тут не было никакого запугивания. Этот молодой человек рассказал ему все как по писаному: Стойко не хочется есть, хочется спать, он быстро устает и не может работать. Будто проник Стойко в голову и прочитал его мысли…

Врач написал рецепт и протянул ему.

— Три раза в день по столовой ложке после еды, — сказал он и похлопал его по плечу. — Ничего, все пройдет, только выполняй то, о чем я тебе говорил…

Стойко вернулся к Казылбашевым подавленный и унылый, весь в поту. Задыхаясь, он рассказал, как его осматривал врач и что велел делать.

— Все сказал, все, все! — не переставал удивляться Стойко. — Даже то, что у меня горло болело…

— Боже мой, боже! — вздыхала, всплескивая руками, Севда. — Кто поверит, что он болен? Кто позволит ему лежать и не работать…

— Хорошее дело! Позволят, как не позволить! — сердилась Казылбашиха. — Они ж ему родители.

Стойко слушал женщин, устремив взгляд в сторону колодца, и в его усталом мозгу рождались воспоминания о первых свиданиях в тени высокого тростника…

20

Юрталан сидел на кровати и пускал густые клубы дыма, отгоняя комаров, которые со звоном вились над его головой, и все время повторял:

— Он больной? Больной? Взять бы палку да… Ведь это у Казылбашевых сегодня подстроили… К доктору его послали… Смотрите, мол, Юрталан не заботится о своих детях, так мы их лечим!..

— Они плохого не хотели, Тошо, — успокаивала его жена. — Может, и вправду болен… Вон как он опух, и ноги у него отекли.

— Может! Может! Знаю, что может! — понизил он голос — По людям ходят болезни, а не по лесам. Но почему он к Казылбашевым бежит жаловаться, я-то ему отец или собака?.. Сказал бы мне, посоветовался, я послал бы его к лекарю, а то и в Пловдив, даже в Софию… Может, болезнь такая, что нужен знающий доктор. А он, смотрите на него, — ни тебе, ни мне ни словом не обмолвился, что у него болит, и сразу к доктору. Да и ходил ли он в амбулаторию, кто его знает? И что это за болезнь выдумал наш докторишка, — этого не ешь, того не ешь, этого не пей, того не пей!.. Ни горело, ни болело — ляг в тени и лежи, не шевелясь, живи в отдельной комнате, чистой да опрятной… Нет, не доверяю я ему, не знаю, бывают ли такие царские болезни.

— Может, он и вправду так ему сказал, что ты. Тошо?

— Может быть. Только почему это доктор велел ему делать все то, что он и без него делал, — спал по целым дням, от работы отвиливал, молчал, будто ему за слова деньги платить…

— А ты пойди да и спроси у доктора-то, благо рядом тут.

— И пойду, увидишь, что все подстроено… Старается обмануть меня, да ничего у него не выйдет… Я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь…

— Не знаю. Ничего не знаю, — пробормотала старуха.

— А я знаю! — сердито ответил Юрталан. — Советчица у него есть, только не далеко он уйдет с этой советчицей!..

— Если он и вправду это подстроил, так его тихоня эта накрутила, чума ее возьми! — сразу оживилась старуха.

На другой день, хотя еще был праздник, Юрталан спозаранку уже вертелся возле амбулатории. Он был уверен, что Стойко или обманул его, или совсем не ходил к доктору. И он уже предвкушал, как, вернувшись домой, изругает его последними словами. Но оказалось, что Стойко и правда был у врача и что болезнь его в самом деле серьезная и опасная, если, разумеется, не будут приняты быстрые и строгие меры. Молодой человек в белом халате, глядя прямо в глаза Юрталану, упрекал его: почему медлили до сих пор, почему не лечили? И настойчиво повторял: никаких резких движений, никаких усилий, совсем не работать, полный покой, чистый воздух и отдельный стол — овощи без мяса, без соли, без уксуса… Юрталан курил и молча слушал. Домой он вернулся сердитый и недовольный.

— Что это за болезни такие, что за чудеса? — ворчал он. — Я три войны прошел, ни о чем подобном не слыхал. И голод, и жар, и холод терпели, вши нас ели, мухи донимали, а все же вернулся я здоров и невредим. А этот… У него и постель как постель и пища хорошая, все как полагается, а он больной, хилый, лежать ему надо, диету соблюдать… Была бы болезнь как болезнь — ничего, полежал бы, поохал — и все бы как рукой сняло. Так нет, дело, говорит, серьезное, а когда поправится — ничего не сказал.

— Уж коли доктор говорит, то, видать, так оно и есть, — кротко проговорила старуха.

— Доктор! Молокосос, много он понимает в болезнях! Правду сказать, я и ему не больно верю, — признался Юрталан.

— Кому?

— Доктору.

— Почему?

— Да так! Почем я знаю, может он… — Юрталан проглотил слово, будто поперхнулся.

— Кто?

— Стойко… Может, он пожаловался доктору — завалили, мол, работой, вздохнуть не дают. А тому что? Слизнул деньги, да и прописал — лежать, пить, спать…

— Что ты, Тошо! — ужаснулась старуха. — Заболел парень, не бери греха на душу… Не выдумает он такого, где ему…

— Насчет выдумок ежели — есть кому за него выдумывать да науськивать, — бросил он в ответ.

— Та может, может!.. — закивала головой Юрталаниха. — Хитрющая, а он, простота, в рот ей глядит.

В Ильин день Юрталан с утра разбудил Стойко.

— Собирайся, поедем в город к доктору.

— Зачем?

— Пускай посмотрит тебя.

— Подожди, узнаем сперва, поможет ли то, что наш… — заикнулся Стойко.

— А я хочу, чтоб тебя как следует проверили. Тоню знает тамошних врачей… Да поторапливайся, надо выехать по холодку.

Но и в городе им сказали то же самое: есть только овощные блюда, без соли и уксуса, мяса — ни кусочка, лежать, жить в чистой комнате, как можно больше бывать на свежем воздухе… «Вот проклятые, — поразился Юрталан, — зудят одно и то же, как сговорились».

Возвращались под вечер — хотели тоже по холодку, но раскаленный воздух не успел еще остыть, было душно, и Стойко обливался потом, с трудом дышал.

— Что же это, — отдельно готовить тебе придется? — брюзжал Юрталан. — И кому досуг этим заниматься? Прямо беда, хоть бы выздоровел поскорей… С тех пор как завелись эти врачи, они только и знают, что пугать темных людей да обирать их. Коли б от меня зависело, разогнал бы я их всех до одного, и сразу болезней поубавилось бы…

Так говорил Юрталан, но гнать сына работать все же не решился. И Стойко лежал по целым дням в тени, переворачиваясь с боку на бок; когда надоедало лежать, бродил по саду, по двору, вертел в руках щепочки, не зная, как убить время. А дни стояли знойные, длинные, душные, тучи мух носились в воздухе, собаки забивались в копны, и все равно языки висели у них до земли; скрытые где-то в ветвях, пронзительно стрекотали цикады, от нагретых кирпичных стен несло жаром, ни малейшего дуновения не проникало за ограду. Стойко изнемогал, лежа на потертой рогожке, и думал о полях, где теперь кипит работа и где хоть слабый ветерок охлаждает порой разгоряченную грудь. По временам он сильно и надсадно кашлял, — застарелый кашель его мучил, от долгого курения. Он мечтал об одной только сигаретке, жаждал хоть разок-другой затянуться глубоко и сладко. Стоило ему задремать, как он видел во сне свое поле: широким, уверенным шагом идет он по борозде, потом останавливается на меже, любуясь простором, вынимает коробку с сигаретами — и просыпается. Нет ни поля, ни сигарет. Он опять забывался, и опять ему снилось: он уже вспахал половину, дошел до межи, повернул, опустил плуг в рыхлую землю и шагов через десять остановился. Волы отдыхают, кротко пережевывая жвачку, а он садится у плуга, вынимает коробку с сигаретами, берет огниво и ударяет как раз там, где вложен мягкий пушистый трут. И только вспыхивает искра и он хочет прикурить, глаза его широко раскрываются, он с испугом смотрит вокруг… Эти незабываемые минуты отдыха на борозде, минуты наслаждения и покоя тревожили его днем и ночью. Сколько раз снилось ему, как он выходит вечером на улицу, а там, под большим вязом, сидят уставшие мужики, толкуют о политике, спорят, сердятся, но все же протягивают друг другу полные табакерки. И Стойко берет щепотку табаку, свертывает цигарку, собирается закурить и — открывает глаза… Долго его мучила эта страшная и непреодолимая привычка курить, претила пресная еда, томило безделье. Опротивела ему эта жизнь, и видел он, что и другим стал в тягость.

— Ну как, легче тебе теперь? — спрашивал иногда Юрталан, глядя на него с каким-то особым выражением. Стойко что-то бормотал в ответ и отворачивался: его смущали холодные и безразличные глаза отца…

Зимой Стойко поправился немного, отечность прошла, лицо посвежело. Он стал подсаживаться к столу и, как кот, крадучись, подцеплял что-нибудь недозволенное.

— Возьми, возьми, ничего не случится! — уговаривала его мать, пододвигая тарелки.

— Смотри опять не разболейся! — строго останавливала Севда.

— Не говори так! — хмурилась свекровь. — А то и болезнь имеет уши…

— Ничего, я только чуть-чуть, — отвечал Стойко и опять тянулся к еде.

— Ешь, милый, ешь! — поощряла его мать. — Что было, то прошло, пусть зло под камнем лежит.

В начале весны у Стойко снова появились отеки.

— Что-то ты побледнел, — заволновалась Севда. — Ох, этот проклятый табак, опять ты за него взялся. Наберись терпенья, брось ты его.

— Пустяки! — успокаивал ее Стойко. — Я теперь здоров, это не от болезни…

А когда заболел старый батрак, Стойко поднялся и пошел пахать — нельзя же было в такое горячее время держать пару волов в хлеву. С этого дня он опять взвалил на себя все заботы по хозяйству. Вставал рано, работал целыми днями, возвращался поздно, усталый, изнуренный, ложился и засыпал как убитый. Он ел сало и брынзу, чеснок и лук — ведь другого с собой в поле не возьмешь!

И он опять обрюзг, опух, ноги отекли. Есть не хотелось, все время тянуло прилечь, отдохнуть. К лету он совсем ослабел, пожелтел, как дыня, стал неповоротливым и сонливым. Под конец не выдержал и слег.

— Так и я бы согласился поболеть! — едко замечал Юрталан. — Зимой здоровехонек, а летом сидит дома, как наседка.

Севда заволновалась. Нет, не выздоровел Стойко, вернулась к нему эта проклятая болезнь! А Юрталан хмурился, глядя на сына, который продолжал лежать в самую горячую пору, ворчал что-то про себя и уходил, не сказав ему ни слова. «Господи, какое же у него черствое сердце! — мучилась Севда. — Ладно, я буду работать за Стойко, лишь бы он его не трогал!» И она старалась изо всех сил, хваталась за все что ни попало, изводила себя работой. Но рука у нее была слабая, — где ей было заменить мужа в его каждодневных спорах с батраками, поденщиками и издольщиками…

— Мама, — просила она свекровь, — повезем его в Софию, пускай доктора скажут, что у него за болезнь.

— Не доктора ему нужны, нет! — нараспев отвечала старуха. — С каких пор твержу, — надо его к ходже отвезти, чтобы тот полечил наговором на расплавленной пуле, да нешто вы слушаете меня!

Севда молча, с болью в сердце уходила к себе в комнату и беззвучно плакала, обливаясь слезами.

21

Алекси учился плохо. Тоню целую неделю бегал, чтобы определить его в коммерческое училище. На квартиру он его устроил к своему приятелю-торговцу, тоже эновчанину, отец которого давно переселился в город. Этот торговец взялся опекать Алекси, следить за ним и спрашивать учителей об его отметках и поведении. На третий месяц Юрталан получил от него письмо, в котором он сообщал ему, что Алекси попал в плохую компанию, где-то допоздна шляется, тратит деньги и не учится. Письмо это оглушило Юрталана. Он сел за ответ, слюнявил карандаш, принимался было писать, но тут же отбрасывал карандаш. «Поеду сам и посмотрю! — решил он. — Волка ноги кормят!» И в тот же вечер поехал в Пловдив. Сына дома не оказалось, и, пока он ждал его, хозяйка, словоохотливая молодая женщина, наговорила ему кучу вещей о лености и испорченности Алекси. «По утрам спит долго, не разбуди его, так и в училище не пойдет, — щебетала женщина, вертя своей кудрявой головкой. — Не умоется сам, не позавтракает, не сменит белья в субботу… Все время надо следить за ним да подгонять…» Юрталан слушал, беспокойно курил, чувствуя, как теплая волна подкатывает к горлу. Он был сражен, раздавлен, сердце его разрывалось от боли. Алекси, который должен был стать его гордостью, превзойти в учености своего двоюродного брата, этот Алекси пошел плохой дорогой. Что с ним делать? Как обуздать? Какие слова сказать ему, чтобы он взялся за ум?.. Избить, изругать, задобрить подарками? «Эх! — злился на себя Юрталан. — Нет у меня образования, вот и не знаю, с какой стороны к нему подойти!» И решил попросить совета у учителей; как они скажут, так он и сделает.

Алекси возвратился поздно. Беззаботно насвистывая, он зашел сначала на кухню, но там, по-видимому, никого не было, потому что когда он открыл дверь в свою комнату и увидел отца, сидевшего за его неубранным столом, он побледнел и так растерялся, что забыл даже поздороваться.

— Ну? — уничтожающе посмотрел на него Юрталан. — Куда мы идем и до чего докатимся?

Отец смотрел на сына и словно ждал ответа.

— Погляди-ка на себя! Здоровенный детина стал! И тебе не стыдно? Я отправил тебя сюда, трачу пропасть денег, надеюсь, что ты учишься, стараешься меня к концу года порадовать, а ты околачиваешься где-то, лоботрясничаешь, в книжки даже не заглядываешь.

Алекси молчал, упершись взглядом в пол, удивленный и напуганный неожиданным приездом отца. Обеими руками он тискал и мял свою фуражку. Впервые попав в Пловдив, он подумал, что отец никогда не поедет в такую даль только затем, чтобы увидеться с ним. Город сначала ошеломил Алекси шумом и светом, сильное движение пугало его, но не прошло и десяти дней, как он ко всему привык, а легкая, беспечная жизнь пленила его и увлекла. Он забыл и думать о своем селе, о родителях и вспоминал о них только в конце месяца, когда ему нужно было получать деньги. В первый же месяц он научился тратить их быстро и легкомысленно. Вечерами он разгуливал по самым многолюдным улицам, пялил глаза на богатые витрины, время от времени заходил в какой-нибудь магазин и покупал ненужные и бесполезные безделицы. Потом он стал шататься по городу вместе с товарищами по училищу. Они покупали сигареты и курили, прячась в ивняке на берегу Марицы или в укромном уголке на городских холмах. Теперь Алекси напряженно думал: кто мог сообщить отцу? Иначе он не приехал бы в такую пору и не ждал бы его в комнате такой сердитый. Юрталан говорил долго, кричал, ругался, стращал, уговаривал, — мальчишка, все так же молча и насупившись, стоял, как прикованный, у двери, с фуражкой в руках.

Учителя — они, правда, мало знали еще своих новых учеников, — ничего хорошего об Алекси не сказали. Юрталан попросил их сообщать ему о всех проступках сына, о плохих отметках.

— Я его так не оставлю! — говорил он, умоляюще глядя на педагогов. — Хочется мне дать ему образование. Если нужны деньги, я не пожалею. Лишь бы учение шло.

Алекси окончил первое полугодие с четырьмя двойками, снижена была отметка и по поведению. Он приехал на несколько дней в село, но табеля не показал — забыл в Пловдиве. Юрталан догадался, что это вранье, хотя мальчишка придумал целую историю. «А может, и вправду забыл, — мал ведь еще», — успокаивал себя отец. Но письмо из Пловдива просто сразило его. Оказалось, что Алекси скрыл отметки и от опекуна и уехал, не предупредив его. Тот разузнал обо всем в училище.

— Не выйдет из тебя человека! — взревел Юрталан, потрясая кулаками. — Негодяй, ты отравишь мне старость, раньше времени в гроб загонишь!.. И зачем только я деньги на ветер выбрасываю? Почему не оставил этого дурака пахать землю, а насильно взялся сделать ему добро. Стойко помешала война, думал, хоть этого дурня выучу, чтоб легче ему кусок хлеба давался. И вот тебе…

Алекси опять стоял перед ним как вкопанный и молчал. Он с нетерпением ждал, когда утихнет буря, чтоб улизнуть в кофейню.

И все же Юрталан снова отправил сына в Пловдив с наказами и просьбами слушаться учителей и хорошо учиться. И все время думал о нем, ждал, что опять получит какое-нибудь письмо от опекуна или от учителей, но постепенно эти думы отошли от него, потому что на него свалились новые заботы. Стойко заболел тяжело. Он так распух, так изменился и пожелтел, что на него страшно было смотреть. Опять начали готовить ему отдельно, два раза вызывали врача, но лучше ему не становилось. Юрталан подходил к постели больного, смотрел на него с тоской и настойчиво спрашивал:

— Где у тебя болит?

— Нигде.

— А лекарства помогают?

— Помогают.

— Ну, ну, лишь бы помогали, чтоб поскорее отвязаться от этой проклятой болезни. — Подумав немного, опять склонялся к сыну и спрашивал: — По вкусу тебе консервы? Ешь их, ешь! Доктор сказал, что фасоль и помидоры очень полезны. Тоню прислал пятьдесят банок…

Больше всего смущало Юрталана то, что Стойко говорил тихо, устало, с каким-то грустным безразличием.

— Надо было полежать дома, раз ты видел, что тебе плохо, — вполголоса говорил он, будто про себя. — Кто гнал тебя на эту проклятущую нашу работу… Ан вон что получилось. Хворь пройдет, не может не пройти, только надо беречь себя. Ты все делаешь, как велел доктор? Смотри, исполняй все в точности… как он говорил.

Севда ходила по дому как тень. Не слышно было больше ни звонкого смеха ее, ни чудесных песен. День ото дня ее блузки и платья становились ей свободней и шире. Лицо ее осунулось и поблекло, резко обрисовались скулы.

— Вот, — говорила ей мать, — дал господь людям богатство, всем наградил, но пришла эта болезнь, и нет счастья в доме.

Казылбашиха часто забегала к Юрталановым, разговаривала со сватьей, присаживалась у постели Стойко.

— Что доктор говорит, сынок, все лежать велит? — спрашивала она озабоченно.

— Нет. Можно немного и ходить.

— Походи, походи. Небось, хочется размяться?

— Да… надоело лежать.

Юрталан подолгу сидел, задумавшись, в кухне. Теперь он не шептал себе под нос, не слюнявил огрызок карандаша, не исписывал цифрами сигаретной коробки. Он сидел повесив голову, с застывшим взглядом и думал. Отчуждение луга, болезнь Стойко, проделки Алекси — все шло подряд, одно за другим. Не было ли это наказанием божьим? Не нагрянут ли на него новые беды?.. Вот, скажем, болезнь Стойко. Что это за болезнь — лежать, не двигаясь, отдельно есть? Сплошная мука, а не болезнь! Вроде бы и здоровый, ничего у него не болит, а дела от него ни на грош. «Божья кара! — решил испуганный Юрталан. — Хоть бы на этом кончилось!»

— Что с тобой, Тошо? — робко спросила его как-то жена.

Она ждала, что муж разгневается, но он лишь посмотрел на нее кротко и смиренно.

— Знаешь что? — решился он вдруг поделиться своими терзаниями. — Большой грех лежит на моей душе, а я только раз принес дар пресвятой богородице… Господь мне знаки шлет. Одного раза мало…

Она растерянно посмотрела на него.

— Какие знаки, Тошо?

— Какие? Взять, к примеру, болезнь Стойко!..

— И что же ты думаешь делать?

— Думаю принести дар святому Георгию. Купить ему вола, что ли?

— Что ж, купи. И сразу в дар и определи, — поддержала она мужа.

— Да, тянуть тут нечего. Завтра же куплю…

Юрталан успокоился — ему казалось, что он открыл наконец источник бед, которые обрушились на него в последнее время. Ночью он спал лучше, утром заглянул к Стойко, ласково похлопал его по плечу и вышел. «Молодого вола, — обдумывал он, — хороший будет дар, чтоб помнили меня и знали».

22

Юрталана вызвали в общину. Севда сказала, что приходил рассыльный и велел явиться поскорее: приехал околийский начальник…

— Кто? — осипшим голосом спросил Юрталан. — Околийский начальник? Начальник? Ты не путаешь?..

— Так он сказал: околийский начальник.

Старик сжал губы и едва заметно покачал головой. Юрталаниха посмотрела на мужа, но не заметила его испуга.

— Иди, иди! — настойчиво повторяла она. — Может, какое дело.

Юрталан глянул на жену исподлобья и, обернувшись к снохе, спросил:

— Сейчас же велел идти?

— Сейчас.

Он выпрямился, едва держась на ногах, но никто не обратил внимания на то, как он напуган.

— Может, сперва пообедаем? — спросила жена.

— Вы ешьте, я, может, задержусь, — бросил Юрталан и вышел.

Он шел быстро, шел против своей воли, нервы его были натянуты, в голове мелькали самые мрачные догадки. Если бы его вызывал староста, или сборщик налогов, или кто угодно другой, он пошел бы, не моргнув глазом. Но раз приехал сам околийский и прислал за ним нарочного, — тут дело нечисто… Если бы, скажем, он не пошел, что бы тогда было? Нет, мол, его, отправился в город, не смогли известить… Нет, Юрталан не мог вытерпеть такой страшной неизвестности. Он пойдет, а там будь что будет. Часом раньше, часом позже — все равно. «Скорей бы все кончилось», — думал он.

В общине царило оживление. Писаря были в приподнятом настроении, суетился сборщик налогов с фиолетовой ручкой за ухом, стражники, рассыльные, полевые и лесные сторожа, напыжившиеся и важные, были одеты по всей форме. Проходя, Юрталан поздоровался со всеми, но того, как он бледен и испуган, и здесь никто не заметил. «Может, они уже все знают?» — с ужасом спрашивал он себя. Не издеваются ли они над ним, не смотрят ли ему вслед со злорадством и презрением?..

С бьющимся сердцем Юрталан стал подниматься по внутренней лестнице. Входя в знакомый тесный коридор, который вел в кабинет старосты, он повернулся и совершенно случайно увидел через боковое оконце двух жандармов. Они разговаривали, держа за поводья трех коней. Юрталан вздрогнул, дыхание у него перехватило, лоб покрылся мелкими капельками пота. У дверей старосты чинно стоял рассыльный.

— Здесь он? — тихо и покорно спросил Юрталан.

— Здесь они, — указал рассыльный, постучал, открыл дверь, и Юрталан застыл в высоком дверном проеме.

Староста вскочил.

— Дядя Тодор, заходи, заходи!

Юрталан вошел, снял шапку и осмотрелся. Он был напуган, сбит с толку, подавлен. Даже то, что староста встретил его так любезно, его не порадовало. Он и сам так встречал людей, если знал, что́ их ожидает. Тут же в кабинете сидел околийский начальник. Юрталан посмотрел на него с отчаянной решимостью человека, которому нечего терять, словно желая сказать ему: «Вот я пришел. Делайте со мной что хотите…» Староста моргнул рассыльному, выглянул в коридор, закрыл дверь и обнял Юрталана за плечи.

— Тодор Юрталанов! — представил он его ласково, даже с некоторой гордостью. — Самый примерный человек во всей округе.

Начальник встал, крепко пожал ему руку и указал на стул.

— Прошу, дядя Тодор! Проходи ближе, познакомимся, поговорим!.. Как жив-здоров? Как идут дела, хорошо?

Юрталан оторопело вертел головой, не в силах вымолвить ни слова, — ему все еще казалось, что эти люди шутят и сейчас скажут, зачем вызвали его.

— Да… слава богу! — пробормотал он сдавленным голосом. — И дела идут ничего, и все…

— О работе дядю Тодора не спрашивайте! — отозвался староста. — У него все идет как по маслу… Что бы ни начал, все село на него смотрит… В полевых работах он у нас вместо агронома.

Эта похвала немного подбодрила Юрталана. Так ведь оно и было: начинал он пахать под кукурузу — все бросались делать то же; сеял анис — люди шли за ним. Так было и с тмином, и с хлопком, и со всем, что бы он ни затевал.

Юрталан посмотрел на старосту, на околийского начальника и понял, что эти люди не за плохим его вызвали. Они засыпали его вопросами, старались расшевелить, расположить к себе. Но он все еще сидел как на иголках и подозрительно поглядывал на дверь.

Дверь открылась, и мальчик из кофейни подал кофе — староста заказал заранее. Следом вошел рассыльный, юркий, угодливый, расторопный. Юрталан взял чашку и, поставив ее, запустил руку за пояс, но, опередив его, околийский начальник мгновенно вытащил коробку с сигаретами и подсунул ее гостю под нос:

— Прошу!

— У меня есть! — смущенно сказал Юрталан.

— Таких у тебя нет. Это особые, только для хороших друзей.

— Ну что ж, раз для друзей! — сдержанно усмехнулся Юрталан и взял сигарету.

Они выпили кофе, выкурили еще по сигарете. Староста спросил его про Стойко, — доктор, мол, говорит, что он болен, потом завел речь о посевах, дорогах, о трудовой повинности и, наконец, добрался до общинных и сельских дел.

— Ну, дядя Тодор, — вмешался околийский начальник, — старосте нужны помощники, тяжело ему одному приходится…

— Помощники нужны, это правильно, — согласился Юрталан, не разобрав еще, о каких помощниках разговор. — Вот, к примеру, на нашей улице, — река размыла берег в одном месте, сколько там телег поломалось… Пусть только прикажет община, не пожалеем ни трудов, ничего — возьмемся за лопаты и заровняем… Только прикажите.

Околийский начальник чуть заметно улыбнулся.

— Вот видишь! — ткнул он в Юрталана пальцем. — А некоторые ведь скажут — староста, мол, действует по своему усмотрению, не знает сельских нужд. И правильно. Того, что вы знаете, староста не может знать, у него не одна ваша улица… И только ли улицы? Сколько еще надо всего переделать, а чтобы справиться со всем как следует и вовремя, нужно, чтобы и ваши люди, из села, в общине были…

— Нужно, нужно, — закивал головой Юрталан.

— Ну, а если нужно, согласен ли ты, скажем, стать его помощником?

— Как помощником?

— В общинные советники твою кандидатуру выставим.

— В общинные советники? — удивился Юрталан.

— Ну да. Ведь скоро выборы.

Юрталан помолчал, обдумывая сказанное, как бы докапываясь до его истинного смысла, и пожал плечами:

— Что ж, я согласен, если требуется.

— Требуется! Как не требоваться! — горячо подхватил околийский начальник. — Такие видные граждане и примерные хозяева, как ты, должны войти в управление сельских общин… До сих пор судьбой нашего народа распоряжались политиканы, насильники, погромщики, а теперь открыта дорога самым достойным сынам Болгарии…

Начальник говорил долго — о духе нового времени, об искоренении партийных раздоров, о морали, правах и обязанностях новых правителей… Общинные советники будут служить цементом в фундаменте новой власти… Их будут выбирать по-новому, — не списком, а каждого в отдельности, чтобы не было посторонних внушений, группировок и зловредных влияний.

— Но новые народные избранники не должны хранить в душе старые партийные свары, — заключил околийский начальник. — Они должны быть самыми видными, самыми честными и почтенными гражданами Болгарии…

Он замолк, посмотрел на Юрталана и, подавая ему сигареты, спросил:

— Не так ли?

— Так.

— Значит, ты согласен выставить свою кандидатуру в советники на предстоящих выборах?

— Согласен, отчего же не согласиться?

Только теперь Юрталан вздохнул свободно и уселся на стуле поудобнее. «Вот в чем, оказывается, дело! — радовался он. — Ах, чтоб им пусто было!..»

— Ты, дядя Тодор, — сказал наконец староста, — извини, если мы тебя от дела оторвали.

— Ничего, ничего, не оторвали.

— Общественное дело в своей основе является также и личным, — многозначительно протянул околийский начальник.

Юрталан собрался было уходить, но что-то еще мялся.

— А теперь, — решился он наконец, — пойдемте ко мне да подзакусим малость чем бог послал.

Староста и околийский начальник переглянулись.

— Нет, сейчас не можем, у нас еще много работы, — с сожалением ответил околийский, пожав плечами.

— Тогда милости прошу на ужин, — настаивал Юрталан.

Староста с начальником опять переглянулись.

— На ужин можно, только пораньше, — согласилось начальство.

— Когда пожелаете, — торжественно вскинул руку Юрталан.

Он вернулся домой гордый и веселый. Такое внимание — чтоб его вызвал околийский начальник и стал с ним запросто разговаривать, — Юрталану и во сне не снилось. Завтра все село заговорит об этом ужине.

Околийский начальник и староста действительно пришли рано, но у Севды и Юрталанихи все уже было готово. Посуда была вычищена золой, вымыта и расставлена на маленьком столике, за которым раньше Алекси готовил уроки. Столик, сделанный грубо из толстых, неоструганных досок, женщины старательно застелили, а сверху покрыли большой пестрой скатертью, сотканной Севдой незадолго до свадьбы. Сначала гости и Юрталан пили за здоровье друг друга водку, и только потом хозяйки начали подавать разные кушанья, которые Севда готовила с большим искусством, но замирая от страха, как бы не ударить лицом в грязь, не осрамиться перед знатными гостями. Весь вечер обе женщины, церемонно улыбаясь, стояли у двери и следили за каждым движением околийского начальника и старосты. Юрталан ел медленно, поглядывая из-под бровей в тарелки гостей и то и дело приглашая их кушать без всяких церемоний. Околийский начальник быстро все уплетал, шумно чавкал и одобрительно кивал головой. Он загляделся на Севду как раз в ту минуту, когда она задумалась и перестала обращать внимание на гостей, и, обратись к хозяину, спросил:

— А где же твой сын, дядя Тодор?

— У меня их двое, — сразу отозвался Юрталан. — Младший учится в коммерческом училище в Пловдиве, а старший здесь, только вот болен немного… — И, подумав, что, может быть, неприлично прятать его от гостей, сказал Севде, взглядом указав на другую комнату: — Невестка, позови Стойко, пусть познакомится с господами.

Стойко задержался — ясно было, что ради важных гостей он приводит себя в порядок. Когда он появился в дверях, гости были поражены его видом. Сильно отекший, желтый, как прогорклая солонина, он ступал медленно, осторожно, будто измеряя свои шаги.

— Добро пожаловать! — он неуклюже поклонился, словно его просто шатнуло, подошел к столу, подал руку сперва околийскому начальнику, а потом и старосте. Севда пододвинула ему стул, и он, неловкий, смущенный, сел на углу около отца.

Гости, охотно попивая винцо, которое Юрталан берег для особых случаев и дорогих гостей, разговорились снова о политике. Околийский повторил свою речь относительно властей и духа нового времени и, посмотрев на часы, вскочил как ужаленный. Было уже довольно поздно, но Юрталан проводил его до самой общины. Там во дворе ждали три оседланных коня и два жандарма, так напугавшие Юрталана в то утро.

Околийский начальник легко вскочил на коня. Животное завертелось, рванулось назад и, смирившись, стало грызть блестящие железные удила. Сторожа, стражники и рассыльные расступились, открыв путь к воротам, которые придерживали два писаря. На прощанье околийский начальник крепко взял Юрталана за руку, сильно потряс ее и поблагодарил хозяина за ужин, за гостеприимство.

— Когда будешь в городе, заглядывай ко мне, — наказал он Юрталану. И неожиданно вдруг спросил: — Давно болеет твой сын?

— Да… не так давно, года два, пожалуй.

— Два года?

— Но он недавно стал такой… — Юрталан поискал подходящего слова и, не найдя его, сконфуженно промямлил что-то.

— Ты его свези в больницу, слышишь? Иначе… — околийский начальник не договорил, но Юрталан понял.

На следующий же день он позвал врача. Врач был новый, только что принял участок, еще не познакомился как следует с людьми, и стал кричать, что народ губят тяжелые материальные условия и дорогое лечение.

— Ну, как? — спросил Юрталан, следивший за каждым его движением. — Надо его в больницу отправлять?

— Если у вас есть средства, отправьте, там за ним будут ухаживать гораздо лучше, — сказал врач и тут же прибавил: — Но только не в государственную больницу, государственные больницы — это морги. Врачи там работают, чтоб получать жалованье и ловить пациентов для своих частных кабинетов.

Юрталан решил отвезти Стойко в пловдивскую католическую больницу, но все откладывал. «Вот пройдут выборы, тогда…» — думал он про себя. К выборам он отнесся сначала безразлично. Но мало-помалу начал увлекаться — место советника в новой общинной управе стало его соблазнять. Как знать, может, от этого и будет какой-нибудь прок. А если даже и не будет бог знает каких благ, все-таки — власть, будет он вертеться около старосты, они будут вместе принимать решения, может, в землицу какую будут продавать, а тогда он сможет урвать себе участочек получше и подешевле. Юрталан заходил под вечер в корчмы и кофейни, говорил там о нуждах общины и о государственной политике, но говорил теперь, уже обращаясь к целым группам, как на собрании. Прошло то время, когда он бегал как ошалелый из дома в дом, с улицы на улицу и толковал с каждым в отдельности, убеждал, просил. Для новых выборов село было разбито на районы, и каждый район выбирал своего советника. В своем районе Юрталан был чуть ли не единственным кандидатом. Пять голосов получит — и с пятью попадет в общину.

Предвыборной деятельности его мешало лишь то, что дома опять все свалилось на его голову. За батраками присмотреть, уголь подвезти, дрова купить — обо всем должен был заботиться он сам…

Однажды, когда он чинил старую соху, топор сорвался и рассек ему руку. Зажав рану и ничего не сказав дома, он побежал в амбулаторию. Врач сделал ему перевязку.

— Ну как, получаешь весточки от Стойко из больницы? — спросил он, когда Тодор уже уходил.

— Да ведь… — запнулся Юрталан. — Он пока…

— Ты еще не отправил его?

— С делами замотался, ну и…

— Вот что, дядя Тодор! — остановил его врач. — Положение Стойко очень серьезное, необходимо принять меры. Здесь нет тех условий для лечения, какие он получит в больнице. Мой совет — отправь его, не теряя времени, пока не поздно…

Через два дня Юрталан отвез Стойко в Пловдив и поместил в больницу.

— Четыре-пять тысяч буду платить за него каждый месяц! — хвастался Юрталан в кооперации. — Ну, да не зря берут такие деньги. Не больница, скажу я вам, а дворец. Лучшие доктора там работают и чистота, порядок, — прямо голова кружится. Да и Алекси в Пловдиве станет навещать его.

Юрталан, обычно неразговорчивый, теперь везде распространялся о дорогой больнице, в которую поместил своего сына. Несколько раз рассказывал о больнице и дома. Севда слушала, не сводя с него глаз, и на сердце у нее немного полегчало. Она как-то ездила в Пловдив и знала, где находится эта больница, — новое большое здание было видно из вагона, когда подъезжаешь к вокзалу; но теперь оно выросло в ее воображении в нечто сказочно-волшебное, где все будто с неба падает, а за больными ходят не обычные лекари, а какие-то чародеи, дарующие им здоровье и жизнь… «Пять тысяч левов в месяц! — радовалась она. — Раз лечение такое дорогое, он поправится, не может не поправиться!» И плохое забудется, как всегда забывается, когда человек здоров и невредим…

Так же думал и Юрталан. Когда такие деньги уплачены, человека хоть в луже оставь, все равно должен поправиться.

Теперь Стойко выздоровеет, это ясно. Неизвестно только, как долго он там пролежит и сколько денег уйдет на его лечение. Вот что беспокоило Юрталана…

Но прошло много дней, а от Алекси вестей не было. Не давал о себе знать и Стойко. «Молчат — значит, к лучшему!» — успокаивал себя Юрталан. Близились выборы, и он увлекался ими все больше и больше. Бюллетени уже отпечатаны — чистенькие, новенькие, и на них только его имя. Совсем не похоже на старые бюллетени — целые поминальники. И буквы другие — крупные, красивые и более замысловатые. Он разносил эти маленькие белые листочки избирателям своего района, любезно и торжественно с ними здоровался, мельком замечал что-нибудь о погоде, о работе и уходил. Вечером, когда корчмы и кофейни наполнялись народом, Юрталан обходил их, отыскивал своих избирателей и вручал им по одному, по два бюллетеня. В том же районе выдвинул для вида свою кандидатуру один из приятелей Юрталана, но тот даже не отпечатал бюллетеней.

— Ты мне уже дал, дядя Тошо, — говорил какой-нибудь молодой парень.

— Может быть, может быть, — важно отвечал Юрталан. — Народу много, всех не упомнишь.

А некоторые, хоть и получали бюллетени второй раз, помалкивали. Они вертели в руках тонкую гладкую бумагу, всматривались в большие буквы и читали по слогам.

— Опустим, опустим, — обещали все. — Свой человек, как можно!

Юрталан знал цену этим обещаниям еще с прошлых выборов, но теперь он не беспокоился, избрание его было обеспечено.

В день выборов он роздал оставшиеся бюллетени, оставил одну пачку на избирательном участке и пошел домой. Измученный беготней последних дней, Юрталан прилег в кухне и, против обыкновения, вздремнул. Проснувшись, выкурил лежа несколько сигарет, потом встал и снова вышел. Ему не терпелось узнать, закончилось ли голосование. На кривой Трындевой улице, которая вела прямо к избирательному участку, он встретил рассыльного Бузу.

— Тебе телеграмма, — похвалился тот еще издали.

— Откуда? — с испугом спросил Юрталан.

— На, смотри сам.

Юрталан расписался и дрожащими руками разорвал сложенный и заклеенный листок. Сначала он ничего не понял, но, вглядевшись внимательнее, прочел неразборчиво написанные слова:

Юрталан как громом пораженный смотрел на листок бумаги, стараясь собраться с мыслями, чтобы решить, что нужно делать. Он прочитал сообщение еще раз, медленно, слово за словом, будто искал в нем какой-то скрытый смысл, тут же повернул обратно, заглянул ненадолго домой и вскоре опять вышел.

— Еду в город по делу! — крикнул он жене, которая шла из сарая с охапкой хвороста.

«Поезжай», — сказала она про себя, давно привыкнув к неожиданным решениям мужа. Даже удивилась слегка, потому что обычно муж не сообщал ей ни о том, где пропадает, ни о том, чем занимается.

Но теперь, видимо, случилось что-то особенное. Прошел день, два, пять дней, наконец целая неделя, а Юрталан все не возвращался. Куда он поехал, почему задержался? Если в город, до которого рукой подать, он прислал бы весть, — столько народа бывает там каждый день. В понедельник Юрталаниха поехала навестить дочь и справиться, что случилось с мужем. Дома осталась только Севда. Она села обедать одна, и вдруг ей стало страшно. Все кругом показалось ей незнакомым, будто она вошла сюда после долгого отсутствия. И как будто что-то подстерегало ее, что-то плохое, притаившееся в углах. «Куда делся свекор? — спрашивала она себя. — Почему нет писем от Алекси? Почему и Стойко, хотя бы открыткой, не даст о себе знать?.. Господи, как я останусь ночевать одна в этом пустом доме!..»

Севда собралась позвать к себе мать, но к вечеру вернулась из города свекровь.

— Уехал к Стойко и ничего не сказал! — злилась она. — А я тут с ума сходила, думала, у Марии что случилось…

— А почему… почему он к Стойко поехал, мама?

— Кто его знает, вздумалось ему…

Севда так и упала на скамью, ноги у нее подкосились, перед глазами завертелись желтые круги. Внезапный отъезд свекра, в самый день выборов, его задержка, молчание Алекси и Стойко — все это не предвещало ничего хорошего… Страх сковал ей сердце, сжимал горло, душил ее. «И Стойко, боже мой, и он! Почему, если он чувствует себя хорошо, не черкнет двух словечек: жив, здоров — и все!» Заставляет ее так томиться… «Мужские сердца! Боже мой, боже! — всхлипывала Севда. — Как они не могут понять!..»

В четверг приехал Тоню. Он был весь в пыли, усталый, небритый, рассеянный и старался не встречаться взглядом с женщинами. Особенно избегал он взгляда Севды. Почему он приехал ни с того ни с сего? И почему так подавлен, удручен и небрежно одет?

Теща встретила его радушно, но и ее обожгло смутное, тревожное предчувствие.

— Как Мика, дети? — спросила она, поздоровавшись.

— Хорошо, — ответил он растерянно.

— А Тошо? Где он?

— Скоро вернется.

— Ты тоже ездил в Пловдив?

— Ездил.

— Когда вернулся?

— Сегодня.

— Виделся там с отцом?

— Виделся.

Севда с замиранием сердца следила за малейшими изменениями в его лице.

— А как Стойко? — побледнев, уставилась на него старуха.

Тоню не ответил. Он медленно отвернулся и застыл, словно в забытьи. Севда вскочила и схватила его за руки.

— Тоню! — всхлипнула она. Ее широко раскрытые глаза молили об одном лишь слове утешения. — Прошу тебя! Скажи, как Стойко?

Он взглянул на нее, покачал головой и сказал твердо, отчетливо:

— Стойко… приказал долго жить!

Старуха с минуту продолжала еще смотреть на зятя, будто не расслышав как следует, но вдруг, поняв все, выкатила глаза, задыхаясь, и всплеснула руками. Потом дико взвыла и как подкошенная упала на пол. Севда замерла, обезумев, задыхаясь, потом пошатнулась как пьяная, словно хотела двинуться с места — и не могла. И вдруг, схватив себя за волосы, откинула голову назад, в страшный, душераздирающий вопль разорвал тишину над спокойным селом…

23

Поникла Севда, погрузилась в скорбь и траур. Глаза ее скрылись под черным вдовьим платком. Не слышно стало звонкого голоса, тихих ласковых песен. В первые дни после похорон Стойко она непрерывно плакала. Глава ее опухли, покраснели, еще резче выступили скулы. По вечерам иногда забегала мать, пыталась утешить. Севда слушала ее пустые уговоры, то нежные и трогательные, то строгие, внушительные и твердые.

— Хватит, хватит тебе! На то божья воля, против бога не пойдешь! — вразумляла ее Казылбашиха. — Посмотри на себя, на кого ты стала похожа?! Ты же погубишь себя.

— Не от бога это, мама, нет! — рыдала Севда. — Если бы его не теребили, он бы у меня и теперь был жив…

— От бога, доченька. Как он определил, так и случилось…

Постепенно слезы у Севды иссякли. Теперь она молчала и открывала рот, только если ее о чем-нибудь спрашивали. Работала целыми днями не разгибая спины, но в ее движениях и походке не было прежней ловкости и силы. За работой дни проходили незаметней и быстрее, но ночи, — только она одна знала, как трудно было дождаться зари. И в самую жару Севда должна была спать в комнате — так полагалось, спать молодой вдове одной снаружи считалось неприличным.

А дома день ото дня становилось все невыносимее. Юрталан высох и почернел как головешка, совсем замкнулся в себе и стал еще раздражительнее, легко вспыхивал и ругался как бешеный по самому ничтожному поводу. Порой он словно совсем терял силы, смотрел на все с полным безразличием и только курил. Но это были своего рода передышки. Потом он опять начинал бесноваться, ругался и сквернословил так, что окружающие готовы были провалиться сквозь землю. Старуха совсем одряхлела. Смотрела тупо, когда к ней обращались, словно не понимая, что ей говорят, и все время проклинала себя за то, что не свозила Стойко в какую-то часовенку, где от таких непонятных болезней якобы исцеляются моментально. Она старалась работать по дому, то и дело вздыхала и охала и часто искала по всем углам вещи, которые держала в руках.

Юрталан видеть не мог, какая она бестолковая и словно отсутствующая, набрасывался на нее с руганью и уходил из дому вон. Однажды вечером выскочил он так наружу и остановился в изумлении. Потихоньку открыв калитку, во двор вошел Алекси.

— Что, учебный год закончили? — недоверчиво спросил Юрталан.

— Закончили.

— Ну и как?

— Хорошо.

— Табель твой где?

— Нам еще не выдали.

— Что-то долго вы там задержались. Другие ученики из нашего села давно уж приехали.

— В гимназиях раньше заканчивают.

На другой день приехал Тоню и сказал, что Алекси исключили, — он подбросил в комнату одного учителя письмо с угрозами. От злости и отчаяния с Юрталаном случился припадок.

— Почему я не умер, почему не провалился в преисподнюю, чтобы не видеть этого разбойника, этого негодяя! — ревел Юрталан. — Он разорит меня, загонит в могилу до срока… Эх, хозяйство мое пропадет, все он промотает, все сожрет и все равно в люди не выйдет, весь наш род опозорит!..

— Перестань ты! Замолчи. Вся улица услышит! — останавливала его Юрталаниха.

— Пусть слышит! — надрывался он. — Пусть все село теперь узнает, что сын Юрталана будет свинопасом!.. Пусть услышат и запомнят, что отец хотел человека из него сделать, а он остался скотиной!

— Не говори так, Тошо! — успокаивала старуха, — Молод он еще, придет время — поумнеет, исправится.

— Исправится! Когда свиней пасти станет, исправится!

— Ну что ты говоришь, — кротко возражала старуха, боясь, как бы он не избил единственного теперь ее сыночка. — Ты вот первый человек в селе, все тебя уважают, а сколько в тебе учености?

— Хватит! — заскрежетал зубами Юрталан. — Суешься со своим куриным умом! Было бы кому меня учить, эге-ге, я бы теперь целым светом заправлял… А этому дармоеду, этому бездельнику насильно хочешь открыть глаза, а он… он… — Юрталан не нашел достаточно сокрушительного слова, захлебнулся, скорчился весь и посинел…

— Тошо! Тошо! — старуха бросилась к нему и обхватила его голову.

Алекси выскользнул со двора и убежал. Он вернулся через два дня. Мать это время бегала повсюду, разыскивая его, а отец мрачно курил и клялся, что никогда больше слова ему не скажет, лишь бы он не натворил какой беды. Юрталаниха смотрела на сына и не знала, бранить его или радоваться. Он вырос — стал здоровым парнем.. Из-под расстегнутой куртки виднелась красивая рубашка с отложным воротничком, брюки были сшиты из дорогого тонкого материала. Широкие штанины доставали до самых каблуков.

— Ах, сынок, сынок, разве можно так делать? — с кротким упреком заговорила старуха. — Отец послал тебя учиться, так на тебя надеялся, а ты вон как ведешь себя, осрамил его… Прямо-таки его убил, мало ему других забот, а тут еще ты своими глупостями тревожишь!..

Юрталаниха упрекала сына, а сердце ее билось радостно — вон он какой: крепкий, стройный, сильный, с едва пробивающимися усиками. Чего Тодор так сердится? Парень вырос, поучился в большом далеком городе, пусть теперь останется дома, они будут радоваться на него глядя, а он пусть погуляет с ребятами, потом они его женят, и уж от него, даст бог, пойдут внучата им на радость… Так думала Юрталаниха, отчитывая сына.

Юрталан уже смирился. Увидев, что Алекси сидит в кухне, притулившись у огня в эту жаркую пору, он подошел к нему и, не глядя на него, заговорил:

— Все, что ты ни делаешь, — делаешь для себя. Я старался, трудился, но насильно мил не будешь. Поумнеешь со временем — опять пошлю тебя учиться. А не хочешь — вот тебе земля, целое поле, иди паши, работай, мучайся, мне уже не о чем думать: моя песня спета…

Алекси молчал, уткнув голову в колени. Молчала и старуха и только настороженно посматривала на мужа, как бы он опять не вспылил и не раскричался. Севда разговаривала на дворе с целой толпой цыганок, которые два дня тому назад работали у Юрталановых. Когда она вошла в кухню, все сердито смотрели перед собой и молчали.

— Почему тебя исключили? — спросил совсем уже спокойно Юрталан, поворачиваясь к сыну.

— На меня наговорили.

— А ты, значит, святой? — Юрталан криво усмехнулся, покачал головой и больше не сказал ни слова.

— Не ругай его, — просила вечером жена. — Оставь его в покое.

— Я его научу: шкуру с него спущу в это лето! — грозил он. — Я покажу ему почем фунт лиха!..

Но вся работа легла на плечи старика. Он вставал рано, еще до зари, и сновал, как оборотень, по двору и на гумно. Его резкий кашель разрывал тишину раннего утра, цигарка вспыхивала то около хлева, то у сарая. Алекси валялся допоздна, притворяясь больным. А Юрталаниха дрожала над ним, тайком готовила ему повкуснее, продавала яйца и кур и совала ему в карманы деньги.

— Буди Алекси, надо идти на Большое поле! — говорил Юрталан жене.

— Неможется мальчику, пусть поспит, — отвечала она жалобно.

— Знаю я его болезни, да ладно уж! — смиряя себя, говорил Юрталан.

Один сын остался у них, и оба они пуще всего боялись потерять его.

Севда ходила на работу с поденщицами. Подымалась рано, надрывалась весь день в поле и возвращалась в темноте, без сил, без радости и без надежды. Юрталанов дом, Юрталановы поля и хозяйство стали для нее чужими. Теперь она чувствовала себя здесь как случайная работница, как гостья, которую могут в любой день выгнать. Да если и не выгонят, она сама должна уйти. Но куда? К матери? А что ей там делать? Что ее ждет, чем в как жить ей дальше?.. Десять лет прожила она в доме, где ее встретили с такой радостью, прожила как хозяйка. «Юрталанова сноха» — так называли ее все, и она уже привыкла, гордилась этим, смотрела на всех свысока, с пренебрежением. «Юрталанова сноха» — ради этого она выносила жестокую строгость злого скупердяя и глупые придирки сумасбродной свекрови. Все ее помыслы были устремлены к Стойко, он был ее опорой в этом доме. Теперь этой опоры больше нет. И она жила и ждала, растерянная, беспомощная. Если старик захочет дать ей что-нибудь, она будет ему благодарна. Но может ничего не дать, и тогда что у нее останется — обиды, накопившиеся за десять лет, да загубленная молодость. Она все же верила, что Юрталан не оставит ее с пустыми руками, постыдится выбросить сноху, как собаку, с которой содрали шкуру! Нет, он вознаградит ее, чтобы и ей было чему радоваться. Жизни все равно ей больше нет, но так или иначе жить-то надо. Пока смотрят глаза, нужно как-то перебиваться. Ее не ждет больше ничего хорошего, ничего светлого, но на то воля божья, а идти против бога, думала Севда, грешно…

Отдыхая после обеда где-нибудь под деревом, возвращаясь вечером домой или лежа на пустой постели в своей тихой душной комнате, Севда непрестанно думала о том, что было и что будет. Каждая борозда в поле, каждый уголок во дворе, каждый лоскут в доме напоминали ей о Стойко. Он жил, радовался, трудился — и ушел. И больше не вернется. Но что хорошего увидел он в этом мире? Рабом он был своего отца и его хозяйства. Как он хлопотал, бедняга, как старался угодить ему! А Юрталан всегда был хмурым, недовольным. Ни разу не похвалил его, ни разу не сказал доброго слова. Он, он, этот бессердечный человек, — вот кто сгубил ее мужа. Если бы он не косился на него, когда Стойко заболел, если бы сам посоветовал ему сидеть дома и заботиться о своем здоровье, Стойко не чувствовал бы себя так неловко и не ринулся бы раньше времени в поле, с куском брынзы и ломтем хлеба в торбе…

День ото дня сердце Севды полнилось ненавистью к Юрталану. С тех пор как умер Стойко, он словом не обмолвился с ней ни о чем другом, кроме работы. «Идите туда… постарайтесь закончить к вечеру… пусть поденщицы не прохлаждаются… раньше кончайте обедать…» Только это он и говорил. Насколько легче было бы эй, если б он хоть раз сказал, чтоб она не грустила, что им и самим тяжело, но, что произошло, того не изменишь, потерянного не вернешь…

Как ей протянуть здесь, в этом проклятом доме, до того дня, когда отметят год со дня смерти Стойко? До этого срока она не могла уйти из дома мужа — так говорили ей все. Такой был обычай. Перебраться к матери раньше времени стыдно. Стыдно и грешно. Что скажет свекор со свекровью? Не упрекнут ли ее в том, что она пренебрегла памятью Стойко? Изругают ее вконец и оставят ни с чем… Лето вот уже прошло, с грехом пополам пройдет осень, но как она проведет зиму под одной крышей с ними?.. Севда зажигала лампу, смотрела на фотографию Стойко, висящую над столиком, и, обливаясь слезами, шептала:

— Зачем ты оставил меня, милый?

24

Зарядили первые осенние дожди. Небо и земля слились в одну густую, противную слякотную массу. Небесный купол спустился низко и накрыл село. Трубы дымились лениво, и в воздухе носился острый запах горелого кизяка.

Юрталан смотрел в окно кухни и сердито бубнил:

— Никак не кончится эта батрацкая погода!

Дожди Юрталан считал «батрацкой погодой», потому что в ненастье ничего нельзя было делать, и батраки целыми днями спали.

Но и раньше, пока погода не испортилась и батраки пахали и сеяли от зари до зари, Юрталан был так же молчалив и хмур. С Севдой он уже давно не говорил, смотрел на нее косо и сторонился как чумной. В погожие дни, когда можно было работать на дворе и на гумне, Севда реже встречала свекра и не задумывалась над тем, почему он так зол и мрачен. Она всегда знала его таким — вечно чем-то недоволен и скуп на слова.

Но когда они из-за непогоды стали толочься в кухне на глазах друг у друга, Севда поняла, что свекор сердится именно на нее.

Как-то, оставшись после обеда вдвоем со старухой, Юрталан спросил, указав взглядом на верхнюю комнату, где были слышны легкие шаги снохи:

— Когда она уберется?..

— А куда ей убираться? — уставилась на него старуха, скрестив руки на груди.

— Куда хочет. Я не собираюсь ее кормить.

— Да ведь год еще не прошел, как Стойко…

— А-а, чепуха все это! — сердито махнул он рукой. — Год! Пусть идет к своему отцу, не хочу, чтоб эти старые хрычи околачивались у моих ворот.

— Как же быть? — растерянно спросила Юрталаниха.

— А вот как! — и Юрталан сгреб рукой воздух, будто хотел что-то выбросить вон. — Прицепись к чему-нибудь, и скатертью дорожка.

Старуха задумалась.

— Но как?

— Как? Поругайся с ней. Будет разговаривать с тобой — не отвечай, попросит чего — не давай… А сама-то она при таком обхождении никогда не уйдет.

По дому Севда ходила в тряпичных домашних туфлях на босу ногу. Но выйти так она никуда не могла, нужно было связать себе чулки. После смерти Стойко она покрасила в черное все платья и юбки, а окунуть в краску пару-другую чулок не догадалась. «Ничего, — думала Севда, — теперь работа кончилась, я попрошу пряжи и свяжу…» И, оставшись наедине со старухой, она спросила, можно ли ей взять черный клубок шерсти из большой корзины, которая висит на балке в кладовке.

— Зачем тебе? — повернулась к ней старуха.

— Не в чем на улицу выйти, мама. Я теперь посвободнее, связала бы себе чулки.

— А ты сиди дома, — ответила с притворным спокойствием свекровь.

Севда вскипела, но сдержалась.

— Все время дома… нельзя же… — пробормотала она.

— А к лицу ли молодой вдове шататься по селу?

Севда проглотила слезы, кинулась в свою комнату, упала на кровать и заплакала в голос.

— Из-за чулок! Из-за пары чулок из старой шерсти! — захлебывалась она слезами. — Как ей не грешно, столько я работала на них… И теперь… так мне сказать!

Наплакавшись вволю, она старательно вытерла глаза, посмотрелась в зеркало, растерла покрасневшие скулы, поправила волосы под надвинутым черным платком и опять принялась хлопотать по дому. Ужинать она не пошла. Она знала, что свекор спросит о ней, свекровь промямлит что-нибудь в ответ, и тогда он пришлет за ней. Севда собиралась пожаловаться ему. Но Юрталан никого за ней не послал, а поднялся наверх сам. Севда узнала его по пыхтенью и отрывистому кашлю. Сердце у нее забилось, она задрожала как в лихорадке. Вот сейчас старик ласково позовет ее и спросит, почему она спряталась здесь одна, не больна ли, не обиделась ли на кого-нибудь. И она готова была разразиться неудержимыми слезами при первых же его словах. Но он не вошел к ней в комнату, а только, осторожно приоткрыв дверь, отыскал взглядом Севду и строго сказал:

— Тебе, невестка, может, тяжко, я знаю, однако и нам не легче, и нам горько. Но от хлеба отказываться нельзя. Иди за стол и на будущее знай, я таких штучек не люблю.

И, сказав так, Юрталан ушел. Севда стояла не шевелясь; размеренные и тяжелые шаги свекра постепенно затихали.

— Ну, что? — встретила его Юрталаниха.

— Сказал.

— А она?

— Посмотрим, — нетерпеливо буркнул Юрталан.

Он прислушивался и ждал. Если Севда не придет, он опять поднимется и накричит на нее.

«Ах, так? — скажет он. — Не хочешь моего хлеба, так я не хочу больше видеть тебя в своем доме!»

Однако немного погодя Севда спустилась вниз. Не хотела идти, но не было сил ослушаться. Столько лет подчинялась она его суровой отцовской воле и не могла так сразу со всем порвать. Да и он, как ей казалось, не знал, почему она скрылась наверху. Свекровь, верно, наплела ему чего-нибудь. Может быть, внизу, за столом, он спросит Севду, и тогда она пожалуется ему.

Но в следующий праздник Севда поняла все.

Впервые после смерти Стойко Севда пошла в тот день в гости к матери. Она поплакалась ей, рассказала о чулках, о воркотне свекрови, о ругани и недовольстве всего Юрталанова рода, и, пока они наговорились, стемнело. Было еще не поздно — в это время темнеет рано, — но не успела Севда ступить на порог дома, как свекровь закричала на нее:

— Слушай, сноха! Я этого не потерплю, так и знай!..

— А что случилось, мама? — Севда смотрела испуганно: может, что без нее стряслось и придется оправдываться.

— Вот! От этого я и злюсь! — махнула кулаком старуха. — Все она удивляется, все ей невдомек. Богородица!

— Да… что случилось-то? — с запинкой спросила Севда, оглядываясь.

— Что случилось? А то, что ты шляешься в темноте по закоулкам да еще спрашиваешь.

— Меня брат Димо проводил, мама, до самых ворот проводил, я звала его зайти к нам, но он не пошел…

— Откуда мне знать, кто тебя провожал?

Свекровь измерила ее злобным взглядом, шагнула было к двери, но на пороге остановилась и, вывернувшись, как придавленная змея, выпустила яд:

— Дитяти не смогла родить, а теперь байстрюка хочешь в дом принести, чтобы мы со стыда сгорели…

Мгновение Севда стояла остолбенев, словно не поняв, что сказала старуха, потом раскрыла рот, пытаясь оправдаться, но обида и слезы задушили ее; она упала ничком в угол, уткнулась в ладони и глухо зарыдала. Дом словно вымер. Свекровь где-то притаилась, старика тоже нигде не было видно. Алекси вообще почти не бывал дома, занятый игрой в карты по кофейням. С улицы, будто из другого мира, доносились шаги и приглушенный говор. Иногда лаяли собаки, бросаясь к воротам, и снова все утихало.

Севда поднялась как пьяная, прикрутила лампу и пошла наверх. Она еще не легла, когда в кухне послышались шаги, а затем и резкий кашель Юрталана. Временами до Севды долетал глухой и таинственный шепот. О чем они говорили? Потом они ходили по коридору, открывали и закрывали двери других комнат. Но скоро все утихло — наверное, сели ужинать. Севда ждала, что старик опять поднимется наверх, позовет ее к столу. Но он не пришел. Внизу опять зашумели — видно, кончили ужинать, и скоро во всем доме наступила тишина.

«Улеглись! — подумала Севда, терзаемая горем, обидой и гневом. — Они гонят меня! И свекор — он тоже меня выживает!»

Были моменты, когда она ненавидела этого черствого и злого человека, но все же она верила, что он не замешан в кознях свекрови. Теперь так долго подавляемая ненависть наполнила ее сердце.

— Уйду отсюда! Завтра же уйду! — Севда заломила руки, содрогаясь от слез, муки и злости.

Она встала рано, перебрала свои платья, более легкие и дорогие вещи связала в узел и спустилась в кухню. Печь была недавно растоплена, сложенные в кучку щепки только начали разгораться, но старики уже вышли. Севда подождала, походила по кухне и опять поднялась наверх. Ей показалось, что внизу кто-то стукнул. Она быстро спустилась, но и на этот раз никого в кухне не застала. Куда все запропастились?

Один из батраков прошел мимо окна с полной корзиной мякины и исчез в хлеву. Севда присмотрелась — уже рассвело, по улице дети бежали в школу. Она еще раз поднялась наверх, взяла свой узел, сунула за пазуху фотографию Стойко, глухо всхлипнула и, быстро, как ласка, перебежав двор, вышла на улицу, красная от стыда и слез.

— Ушла! — промолвил Юрталан, появляясь из-под низкого навеса старого сарая. Он остановился и долго смотрел на посеревшие доски ворот. В застывшем взгляде его маленьких светлых глаз мелькнула на мгновение горечь стольких загубленных надежд…

25

В тот же день, к вечеру, Севда послала отца за своими вещами. Въехав к Юрталановым во двор, Казылбаш поставил телегу перед крыльцом, повесил поводья на ярмо, сухо, но почтительно, как в канцелярии, поздоровался: приподнял шапку и снова неловко нахлобучил ее. Юрталан и Юрталаниха встретили свата, стоя у низкой ограды палисадника; серьезные, надутые, они молча ответили на его поклон.

— Решил вот… — начал Казылбаш и запнулся, — сегодня, думаю, посвободнее… дай заберу вещи Севдины…

— Вещи… — отозвался Юрталан и тоже осекся, — они там… в доме…

— Вот… — продолжал Казылбаш, — горе и для нас и для вас, но… что поделаешь, так, видно, на роду написано.

— Так написано, сват, — как эхо повторил Юрталан.

— Плачет, горемычная, убивается, кому, говорит, я теперь нужна…

— Беда, сват, не приходит одна. Вот и мы: потеряли сына, теряем и сноху…

— Эх, божья воля, — вздохнул Казылбаш. — Такая уж у нее судьба… овдовела — заживо погребена, как говорится.

— Молода еще она, кто знает, что ее ждет, — осторожно возразил Юрталан, — а мы-то…

— С молодыми не молода, для стариков не стара. Будет теперь куковать — и все тут.

— Ну, она, может, и пристроится, — сказал Юрталан. — А вот мы своего уж не воротим, мы…

— И мы и вы — одно и то же на нас свалилось, только… Эх, сохрани нас господь и помилуй! — сокрушенно вздохнул Казылбаш.

— Никому не пожелаю такого, сват, — закачал головой Юрталан.

— Никому, никому…

Пока мужчины переговаривались, стоя возле телеги, Юрталаниха вынесла одеяла, тюфяки, коврики из козьей шерсти, подушки, старые платья и другое тряпье, насованное в широкую старую плетенку. К стене были приставлены пара старых стоптанных ботинок, пара рваных чувяк и маленькое зеркало в простой деревянной рамке.

— Остальное в сундуке заперто, — проговорила Юрталаниха, кивая наверх.

— Вот, сват, все здесь, — указал Юрталан. — Цветное одеяло и коврик здесь делались, от себя даем…

О нарядном праздничном одеяле он умолчал. Три таких одеяла соткала Севда на кривом деревянном стане, чуть горб себе не нажила, — одно для себя, второе — для Алекси, третье — для золовки. Севда наказала отцу, чтобы он потребовал это одеяло, если сами не вынесут. Но Казылбаш был так смущен и сбит с толку, что забыл о нем. Да и мог ли он помнить о каком-то одеяле, когда нужно было завести речь о куда более важных делах.

Вынесли сундук, поставили на телегу, и Казылбаш развернул волов. Хозяева собирались уже прощаться, но Казылбаш опять повесил поводья и оперся на ярмо.

— Ну, сват, а как… — опять начал он запинаться, — что ты скажешь насчет сада — Карагёзова сада?

— А что о нем говорить? — вздрогнул Юрталан, будто его обожгли крапивой.

— Ты вроде бы… переписал его на младшего и на Стойко, царство ему небесное?

— Эх, был бы Стойко жив, конечно, переписал бы, но теперь!.. — Юрталан пожал плечами, и сигарета запрыгала в его руке.

— Если вправду не отписал, так должен отписать теперь, — пристально глядя на него, сказал Казылбаш.

— Почему должен? — спросил Юрталан, передергиваясь от злости.

— Так ведь… ей-то полагается… по-человечески…

— То, что ей полагается, она получила! — И Юрталан показал на вещи.

— Десять лет она работала на тебя, сват! — повысил голос Казылбаш.

— Жила в моем доме! — сердито ответил Юрталан.

— Батракам — и тем платишь, а что же о ней говорить…

— Хорошенькое дело! — развел руками Юрталан. — Да нешто она как батрачка жила в моем доме, сват?

— А работала она как батрачка? — ощетинился Казылбаш.

— Как пасхальное яичко мы ее берегли! — вмешалась и Юрталаниха. — Нигде бы о ней так не заботились.

— Знаем мы эти заботы! — не уступал Казылбаш, глядя на нее с ненавистью.

— Тоже мне работница! — скривилась старуха.

— Бабья работа, что уж тут говорить, — примирительно заметил Юрталан.

— Душой кривишь, потому такие речи ведешь, — с сердцем ответил Казылбаш и снял поводья. — Эх, нет порядка на этом свете, да куда денешься…

— Э, ладно, ладно! — Юрталан подошел к нему поближе. — Что же еще ей дать? Сам знаешь, с чем она пришла, а посмотри, с чем я ее отправляю. — И он указал на пестрое одеяло и коврик.

— Вижу, — не оборачиваясь, сквозь зубы сказал Казылбаш и замахнулся на волов.

— Ну, хорошо! Ты скажи, что ей еще дать? — как бы недоумевая, проговорил Юрталан.

У Казылбаша опять появилась надежда.

— Будь она парнем, так и горя б мало, — сказал он. — Выпроводил бы из дому, обучил какому-нибудь ремеслу, и живи как умеешь. А женская доля — другая. Вот до вчерашнего дня она, как говорится, была твоей, а сегодня ты прислал ее ко мне — ни девушка среди девушек, ни молодка среди молодух…

— Судьба.

— Сам знаешь, семья у меня большая, а хозяйство невелико. Тебя господь добром не обидел, так хорошо б ты сделал, коли теленка ей подарил…

Юрталан кисло улыбнулся.

— У меня, сват, телята не на гряде растут! — внушительно сказал он и отошел в сторону. — Два-три кило хлопка могу дать, спрядет себе что-нибудь зимой…

26

Севда никуда не выходила со двора. Любопытные соседки заглядывали через забор, подслушивали, расспрашивали, что у них делается. Более смелые забегали на минутку — то будто за кусочком дрожжей, то за горстью муки или скалкой, а на самом деле чтобы посмотреть, действительно ли Севда вернулась в родительский дом.

— Сбежала! — говорили соседки. — Дома уже.

— Может, в гости пришла.

— Какие тебе «гости»! По неделе не гостят!

— И сундук ее привезли.

— А-а-а! — качали головами женщины. — Раз уж сундук привезли…

— Выгнали Севду! — разнеслось и в дальних концах села. — Юрталановы выгнали сноху.

Самые горячие пересуды шли по праздничным дням в церкви.

— Избил ее этот ирод! — возмущенно говорила Гюмюшгерданиха, злобно следя за женой Юрталана, которая клала поклоны перед алтарем. — Жалко им, что хлеб она их ест, чтоб их черви съели совсем! Целое лето работала на них молодка, иссушили всю, совсем извели!

— Она небось себя в обиду не дала, — многозначительно подмигивала Иваница Кабапиперова, — не думайте, что она дурочка.

— Да что ей там досталось? — презрительно оглядывала ее Гюмюшгерданиха. — Десять лет батрачила на них и шиш получила. Одно одеяло было — и то отняли.

— А что ей одеяло, когда она до денежек Юрталановых добралась, — отвечала Иваница, победоносно посматривая на соседку.

— Пустое болтаешь! — усмехнулась бабка Стана Белювкова. — Ушла от них невестка — и все тут. Да нешто у них можно жить, они с кого хошь шкуру сдерут.

В корчмах и кофейнях тоже часто болтали о Севде, но там больше намекали, не договаривая, и хитро переглядывались. Только Пеню Пандуров резал напрямик:

— Что вы там чешете языки — то было, это было! Мужик он крепкий, служба советника пришлась ему по вкусу, а невестка красивая, бездетная, потому и сбежала.

Некоторые из этих разговоров доходили до Юрталана, он злился, грозил, но ничего сделать не мог. Начни он допытываться, кто да что говорил, только подлил бы масла в огонь. Люди, как начнут болтать, и по другим селам раззвонить готовы.

— Чего только не наговаривают на нас из-за этой проклятой снохи, — жаловалась Юрталаниха.

— На чужой роток не накинешь платок, — отвечал Юрталан с притворным спокойствием.

— И как им не грешно! Господи, как им не грешно!

— Завидуют мне, вот что! Но они прикусят себе языки, прикусят!

Юрталан метался по кухне, курил одну сигарету за другой, думал, строил планы. Глядел на струйки табачного дыма, лениво плавающие над его головой, нервно махал рукой и разгонял их. Все ему было противно, все раздражало его. «Что делать? — спрашивал он себя. — Как заткнуть людям рты?»

Был только один выход: помириться с Севдой. Все село увидит это и замолкнет.

На девятимесячное поминание Юрталан послал за ней Алекси. Севда долго колебалась — идти или нет. Но мать убедила ее.

— Как же не пойти, дочка! — говорила она. — Ведь и перед людьми будет стыдно, и перед богом грешно. Ты на поминки мужа пойдешь, не ради прекрасных глаз филинов этих!

Севда вошла во двор Юрталана со страхом и глубокой необъяснимой тревогой. Сердце ее бешено билось, кровь стучала в висках. Все здесь было на своих местах, знакомое, близкое, милое. Собаки а те сразу узнали ее, запрыгали, звеня железными цепями, махали хвостами и повизгивали от радости. Кормила их всегда она, и как бурно, с какой признательностью они встречали ее, когда она приносила им теплое кукурузное месиво и оставшиеся куски хлеба. Что-то все-таки изменилось во дворе, но Севда смотрела и не могла понять, в чем перемена. Ах да, на месте навозной кучи теперь сложены дрова. Откуда взялись эти дрова? Из рощи!

Севда вдруг застыла, широко открыв глаза, — в памяти всплывало что-то глубоко запрятанное, долгое время таимое и почти уже забытое. Могила Стойко, на которой она сегодня утром пролила столько слез, тайная тоска по этому дому, воспоминания, ожившие на этом дворе, — все теперь завертелось у нее в голове, навалилось на нее, спутало мысли.

Она шла к дому Юрталана как тень, съежившись от холода и словно окаменев. Вот знакомая кухня, комнаты, все уголки, которые она тысячу раз подметала, и все, все… Она смотрела, и сердце ее наливалось скорбью, сознание прояснялось; нахлынули воспоминания — и хорошие, и плохие, но ей казалось, что плохих больше. Как игла, вонзилось в ее сердце воспоминание о последнем дне. С новой силой вспыхнули и обида, и горе, и гнев. Как они травили и выживали ее тогда, сговорившись между собой, а она еще надеялась получить от старика хоть что-нибудь! А теперь ее обхаживают, лебезят перед ней на глазах у других, не знают, куда посадить.

— Невестка, — то и дело обращался к ней Юрталан, — посмотри-ка, у сватьи Станки нет хлеба!

Севда хозяйничала проворно, ходила вокруг стола, угощала гостей, подвигала нарезанный хлеб, подкладывала кушанья.

Гости ели и толковали о сельских делах, о политике, о прошлогоднем урожае, о севе. Так, в беседах и пересудах, прошли поминки… Наконец и Севда собралась уходить. Юрталаниха с двумя родственницами пошли вперед, а Севда и Юрталан немного отстали.

— Ну, невестка, я тебя за разговорами ни разу и не спросил, — как там сватья, сват, все ли живы-здоровы у вас дома?

— Все хорошо, отец, дома все здоровы.

— Ну дай вам бог! Было бы здоровье, все остальное приложится.

— Одного здоровья мало, да ведь… — она не договорила.

— Главное — здоровье.

— Когда есть на что жить!

— Дает господь, невестка! — ответил он, слегка смутившись.

— Кому дает, кому не дает! — сказала Севда, и в голосе ее почувствовалась твердость.

— Ну, — он остановился, закурил и попытался улыбнуться, — раз есть у одного, перепадет и другим.

— Так только говорится! — покачала она головой. — На этом свете ничего не ценят.

— Ценят, невестка, ценят, — успокоительно заметил Юрталан.

— Ценят! — вдруг вспылила она. — Работала на вас десять лет… а было одно одеяло, и то отняли.

— Бабьи склоки, невестка. Я в них не вмешиваюсь.

— И еще… такого мне наговорила… — голос Севды оборвался.

— Не тревожься, — успокоил ее Юрталан. — Все по-хорошему уладится…

— Я и старалась, чтоб все по-хорошему, да вот как обернулось… А ведь стоит мне только словечко сказать про мальчика Астарова…

Юрталан вздрогнул будто ошпаренный, поперхнулся табачным дымом, горло что-то сдавило; прижав левую руку к сердцу, он с трудом перевел дыхание. Хотелось замахать на нее руками, сказать что-нибудь, остановить ее, просить, но не было сил. И пока он собирался с духом, женщины распрощались на улице и разошлись. Пошла и Севда. Онемевший, разбитый, Юрталан смотрел, как она удалялась по безлюдной, заледенелой улице. Он старался придумать что-нибудь, но в голову не приходило ни одной мысли. До этого дня он был уверен, что страшная тайна о мальчике Астарова не коснулась чужого уха. «Стойко ей сказал!» — простонал он, и на его губах застыло страшное проклятье.

Спасения нет. Она скажет об этом, непременно скажет! Откроется матери, отцу, а те разнесут по всему селу. Тогда?

Юрталан вошел во двор, открыл калитку, на минуту задумался и схватился за голову. Что делать? Куда деться? У кого искать помощи?

«Если б она умерла сейчас, на дороге, упала бы и умерла!» — подумал он о Севде. Умерла бы. Только тогда он вздохнет свободно. Но пока она жива, ему спокойно не спать. Вдруг он опомнился, словно проснулся. Губы его горько искривились. «С чего это она умрет? — покачал он головой. — Здоровая, крепкая женщина, с чего ей умирать?» Ему стало зябко. «Ах, если б я знал, если б только я знал!» — пробормотал он. Руки его невольно сжались в кулаки: «Я б ее научил, я б ей показал!»

Он еле дотащился до кухни, упал на лавку и закрыл лицо руками. «Лучше б я умер! — простонал он. — Чума б меня поразила, громом убило!»

Десять лет прошло с той поры. Он успел забыть об этом проклятом мальчишке. Только проезжая через рощу или осматривая поле у Эминагова ключа, он чувствовал, как сердце его сжимается.

«И зачем Стойко сказал ей? — корчась от ярости, думал Юрталан. — Почему он проболтался?» Он повернулся, обеими руками схватился за голову, его пробрала дрожь.

— Сынок, сынок! — глухо простонал он. — Что ты со мной сделал!

Вошла старуха с полным передником кукурузных початков, посмотрела на мужа и, оглядевшись по сторонам, подошла к нему.

— Что с тобой, Тошо?

Он глянул на нее из-под насупленных бровей и безнадежно закачал головой.

— Господи! Ты что, болен? Дать тебе воды?

Юрталан молчал.

— Тошо! — она потянула его за рукав. — Что с тобой?

— Ничего.

— Ничего? Посмотри, на кого ты похож!

— Пришла моя погибель!

— Что случилось? Господи!

Он тяжело дышал, согнувшись, глядя в одну точку.

— Позвать доктора, а? — растерянно спросила перепуганная старуха.

— Доктор мне не поможет… На кладбище пора.

— Да что стряслось? Отчего ты не говоришь?

Он помолчал, медленно поднялся и посмотрел на нее с глубоким и страшным отчаянием.

— Что с тобой сталось? — Она высыпала початки и склонилась над ним.

— Невестка знает про то!

— Про что?

— Про мальчика Астарова!

Юрталаниха так и застыла, раскрыв рот. Потом часто заморгала, будто стараясь вникнуть, лучше понять, что произошло.

— Кто тебе сказал? — глухо спросила она.

— Кто мог сказать! — пожал он плечами.

— Невестка?

— Да.

— Как она узнала? — старуха с трудом перевела дыхание.

— От Стойко, — откуда ей еще узнать!

— Когда сказала?

— Да вот… на прощанье.

— Ты… ты… остановил ее?

— Как ее остановишь? — беспомощно ответил он.

— Сказал бы ей… попросил, чтоб никому не говорила.

— Ничего я не сказал.

— Господи! — всплеснула руками старуха. — Так и дал ей уйти? Ах, пресвятая богородица! Пропали мы! Пропали!

— Пропали! — сдавленным голосом повторил Юрталан.

— Вставай, вставай! — принялась она трясти его. — Беги к ним! Уговори ее!

— А она станет молчать? — вяло и беспомощно спросил он.

— Скажи — и одеяло отдадим и хлопок…

— Ниву ей дам, лишь бы молчала.

— И ниву дай. Скорей иди, скорей, пока она еще никому не рассказала.

— А если уже сболтнула?

— Нет. Вставай, иди!

Он поднялся, бледный и сухой как хворостина.

— Боже, боже! — причитала старуха. — Чего нам еще ждать от этой суки проклятой, провалиться бы ей ко всем чертям!

— Ты заварила эту кашу! — сказал Юрталан.

— Почему я, Тошо? Почему я? Вместе ведь надумали…

— Надумали! А ты ее обзывала как?

— Обзывала! Откуда же мне было знать!

— И Стойко! И он!.. — скрипнул зубами Юрталан. — И чего ему понадобилось ей говорить?

— Чего понадобилось? Муж ведь! Ты вот мне сказал!

— Ох! — простонал он опять. — Разве говорят о таких делах, сынок, разве говорят!.. Какой гостинец ты мне поднес…

— Торопись, Тошо! Господи, пока мы собираемся, она по всему селу разболтает.

— Принеси кожух.

— Ничего не жалей! Лишь бы молчала! — наказывала шепотом Юрталаниха, провожая мужа.

«Телушку ей дам, — обдумывал Юрталан дорогой. — А мало покажется, еще и денег добавлю. Может, и кусок земли выделю. Заикнется насчет сада — и его отдам. Схватила меня за горло, придется танцевать под ее дудку!»

И все же строил планы, как бы полегче отделаться от снохи. «Припугнуть бы ее чем-нибудь, заткнуть ей рог! Нет ли за ней греха… хоть какого-нибудь греха! — размышлял он, напрягая память. — Может, сказала что или сделала».

— Отдам ей поле! — решил Юрталан. — За поле она согласится. — И снова разозлился: — Зачем нужно было выгонять ее из дома? Зачем?

Она работала бы при них и молчала. Добром надо было. Ошибся он. Господь отнял у него разум и наказал.

— Плохо мы обошлись с ней, плохо! — укорял себя Юрталан, полный страха, сомнений и надежд.

27

Юрталана ввели в ту самую горницу, где когда-то состоялось сватовство. Десять лет прошло с тех пор, а все тут осталось прежним. Одно только изменилось, и эта перемена бросилась гостю в глаза, как только он переступил порог. Пол был застлан не серым лоскутным половиком, а пестрыми рогожками из кукурузной соломы. Он неловко сел на скамью и оглянулся, как заключенный, который впервые входит в свою камеру.

— Добро пожаловать, отец! — поздоровалась Севда.

— Добро пожаловать, — протянул руку Казылбаш и сел рядом. — Как живете, сват? Как здоровье? — сдержанно спросил он.

— С божьей помощью, сват, живем хорошо.

— Что-то холодно, — сказала Севда, взглянув на печку. — Надо подтопить.

— Посиди, невестка, посиди, не нужно, — беспокойно зашевелился Юрталан.

— Ну, как же! В кои-то веки пришел к нам в гости, а мы будем в холоде тебя держать! — Севда засуетилась и выбежала вон.

Вскоре она вернулась с охапкой дров, в которые был заткнут пучок ржаной соломы, затопила, и дрова весело и бойко затрещали.

Юрталан и Казылбаш время от времени перебрасывались словом, спрашивали друг друга о том о сем, но разговор у них не клеился. А Севда ходила по комнате, берясь то за то, то за другое. Казылбаш поднялся.

— Севда, — сказал он будто бы небрежно, — ты свари свату кофейку, а я пока к овцам схожу, оставил их так… Ты, сват, извини, я, может, и замешкаюсь.

— Ничего, ничего! — приподнялся Юрталан. — «Неужели и этот знает?» — мелькнуло у него в голове.

Вернувшись с поминок, Севда обо всем рассказала отцу с матерью.

— Придет! — подскочил на месте Казылбаш. — Завтра же придет. На животе будет ползать, проклятый пес! Но ты держись, слышишь? — говорил он дочке. — Крепко держись! Требуй Большое поле!

Севда не верила, что свекор придет. Но вот он пришел. Она поглядывала на него украдкой и диву давалась: как он сдал, как осунулся всего за несколько часов! Оба молча глядели по сторонам, не зная с чего начать. Юрталану хотелось решить все как можно скорее. Казылбаш мог прийти в любую минуту и помешать разговору.

— Ну, невестушка, — заговорил он, подняв голову, — как ты тут перебиваешься?

— Как перебиваюсь, отец, — сам знаешь.

— Знаю, невестка, знаю. Тяжело. И тебе и нам тяжело. У нас ты к другой жизни привыкла… а здесь вас многовато… трудно…

— С добрым словом и сухой хлеб сладок.

— Правильно, невестка. В мире людям надо жить — вот что. Да не всегда так получается… Подлые мы, злые, едим друг друга, словно два века жить собираемся. Хорошо, что человек человеку простить может, иначе… и не знаю…

Севда уставилась в пол и молчала. Подождав ответа, Юрталан закурил и нервно затянулся.

— Может, мы тебе и сказали обидное слово — когда живешь под одной крышей, всяко бывает, только пусть все в доме и остается, — сказал Юрталан, посмотрев на Севду.

— В этом доме молодость моя осталась, а кто ж про это вспомнит! — взволнованно сказала Севда.

— Помним, невестка, все помним! — живо подхватил он. — Ты на меня надейся — я, пока жив, тебя не оставлю.

— Вижу, как вы помните! Одно одеяло было — и то не захотели отдать.

— Какое одеяло? — наклонился он к ней. — Твое одеяло? Забыли, невестушка, не иначе. Как можно! А ты сама бы пришла, да и забрала все, что нужно… Нешто упомнишь обо всем в такой сутолоке? Завтра же пришлю с батраком… Даже сегодня вечером.

— И с одеялом и без одеяла — один толк, — тяжело вздохнула Севда.

— Нет! — горячо запротестовал Юрталан. — Что твое, то уж твое. Я хочу, чтоб совесть у меня была чиста. И не только одеяло, еще и телушку тебе дам.

— Зачем мне одна телушка?

— Как зачем? — опешил Юрталан. — Через год отелится, а там сколько еще скотины разведешь…

— Эх, когда этого дождешься?

— Почему ж? — наклонился к ней Юрталан. — Дед Боню Юрталан, царство ему небесное, ты его не помнишь, от одного ягненка целое стадо развел, — всем на удивленье. И наше богатство оттуда пошло…

— Тогда можно было, а нынче пастбищ нет, — холодно заметила Севда.

— А что касается Карагёзова сада, то, как я сказал, так и будет: Стойкова часть остается тебе! — торжественно заключил Юрталан и испытующе посмотрел на нее.

Севда сидела все так же, опустив голову, не шевелясь, и только время от времени наклонялась к печке и притворяла дверку.

«Будет теперь меня мучить!» — стиснул зубы Юрталан.

— Не сад, а целое богатство, — продолжал он, чувствуя, как в горле у него пересохло. — Да ты сама знаешь, нечего мне его хвалить. Земля золотая, у воды, такое место теперь ни за какие деньги не купишь.

— Знаю, — сухо ответила Севда. — Да сколько его там!

Юрталан понял, что она избегает определенного ответа.

— Скажи, чего ты хочешь? — решительно спросил он, пристально глядя на нее.

Севда смутилась, покраснела, прикусила край своего черного платка и опять его выпустила.

— Если можно… — подняла она голову. — Если можно… если же нет…

— Говори! — хрипло сказал он, поворачиваясь к ней.

— Дай мне… Большое поле.

Лицо его исказила на мгновенье горькая, бессмысленная усмешка, потом оно вытянулось и застыло от ужаса и изумления. Ему все еще казалось, что она не понимает, о чем говорит. Может быть, Севда думала о каком-то другом большом поле — мало ли полей у Юрталана!

— Какое… поле? — спросил он слабым голосом.

— Поле в Сырненице.

— В Сырненице, — повторил он, как будто это название ничего ему не говорило и он теперь пытается вспомнить, что это такое. Вдруг Юрталан встал, бледный и дрожащий, словно собрался бежать. — Сношенька! Севдочка! — взмолился он, раскинув руки. — Что ты говоришь! Большое поле! Сердце мое! Мою жизнь!.. — и он грустно и умоляюще посмотрел на нее. — Не проси об этом! Грешно перед богом!

— Как хочешь! — сказала Севда, с трудом сдерживая волнение.

— Ты меня разоряешь! Хочешь убить меня! Пожалей — я тебе отец, ты десять лет жила у меня в доме, ела мой хлеб… Я… я! — Он задохнулся, и только глаза его говорили, просили пощады. — С какой охотой мы взяли тебя, с какой радостью встретили, и вот чем ты нам платишь!.. Нет! Нет! Нет!

Юрталан опустился на лавку, ссутулился и, казалось, заплакал, обхватив голову руками. Севда испуганно посмотрела на него и уже шагнула было к нему, но сдержалась.

— Если он сказал тебе, — снова поднял голову Юрталан, — то сказал как жене, сказал, потому что доверял, а ты, ты… Но если бы он знал, если б только знал… что ты так поступишь!.. Ох, Стойко, сынок!

— Зови его теперь, после того как сам же убил! — с воплем вырвалось у Севды.

— Кого? — со страхом глянул на нее Юрталан.

— Стойко! Его… ты его убил!

— Что ты говоришь, сноха! Перестань, не бери грех на душу! — испуганно отозвался он.

— Ты! Ты! Ты! — стиснув кулаки, повторяла Севда.

— Как я… почему я?..

— Ты! Если б ты оставил его в покое… Не гонял бы на работу, он бы у меня и сейчас был жив.

— Но я и не трогал его… Носились с ним, как с писаной торбой… и к докторам посылал, и на больницу столько денег истратил… Сама ведь знаешь, как я дрожал над ним, зачем же теперь попрекаешь? — тихо, умоляюще говорил Юрталан, чуть обнадеженный ее слезами.

В комнате стало тихо, только прогоревшие дрова в печке с шумом развалились и затрещали с новой силой. Облокотившись о колено, Юрталан сосредоточенно курил. «Если она не отступится от Большого поля, я сам заявлю о себе прокурору! — решил он. И это твердое решение немного успокоило его. — Я пропаду, но и она ничего не получит».

Севда тоже понемногу успокаивалась. Тяжело и противно было ей торговаться, жалко стало свекра, этого старого, черствого человека, который всю свою жизнь маялся, чтобы накопить денег, разбогатеть. Если б это зависело только от нее, она согласилась бы молчать и за половину Карагёзова сада, но отец — он теперь не оставит ее в покое. «Зачем я сказала им, господи!» — сожалела Севда. Но сегодня она была так взволнована, так она обрадовалась, нанеся Юрталану удар, которого он меньше всего ожидал, что и сама не заметила, как рассказала обо всем матери. Старуха тут же потащила мужа в кладовку и все выложила ему. И вот что из этого получилось. Теперь даже если б Севда молчала, старики все равно разнесли бы тайну по всему селу…

Юрталан докурил сигарету, бросил окурок в печку, высморкался в широкий домотканый платок и встал.

— Пойду, — тихо и твердо сказал он. — Засиделся я.

Севда тоже встала. Только что она считала себя виноватой, плакала и даже как-то размякла, но сейчас, когда этот человек, заставивший ее так страдать, замолк и нахмурился, она снова возненавидела его. Губы ее опять строго сжались, в глазах появился сухой блеск.

— Подумай немножко, невестка, — кротко сказал Юрталан. — И о том — никому ни слова.

Севда, скрестив руки на груди, стояла возле него.

— Ни отцу не говори, ни матери, — все так же кротко наставлял он. — Если такое дойдет до чужих ушей…

— Ладно, — сказала Севда.

— Ну вот. А ты подумай, забеги к нам, потолкуем еще, сговоримся… Люди ведь мы, зачем нам из-за всякой ерунды волком друг на друга смотреть? Почему не жить по-свойски, как родные… Меня держись, а я тебя не оставлю… Без людей жить нельзя, невестка.

— Правильно, — ответила она механически.

— Ну вот! — обрадовался Юрталан и пошел к двери, но, взявшись за ручку, остановился и, оглянувшись, прошептал:

— Подумай, а если не захочешь идти к нам, я приду опять…

28

Юрталан шел как в дурмане. Смеркалось, от реки тянуло пронзительным, острым холодом. Слышалось тихое бормотанье оттаявшей быстрины и едва уловимое тарахтенье мельницы на том берегу, скорчившейся под своей белой крышей, за оголенными, взъерошенными вербами.

Он шел и озирался вокруг, будто не узнавая улицы. Все случившееся сегодня казалось сном. Старый страх, мучительный страх первых месяцев после убийства, охватил его с новой силой. «Что со мной будет?» — спрашивал себя Юрталан и раскидывал умом, как бы выпутаться из всего этого полегче и понадежнее. Позвать Севду в общину и запугать ее там? «Нет! — отбросил он эту мысль. — Нет у меня такой власти, чтобы вызывать и запугивать ее!.. Если б было что другое, для нее опасное, как это мое!..» Но что? Он искал, рылся в своей памяти и ничего не находил. «Наговорить на нее? — спросил себя Юрталан. — Оклеветать, подстроить ей что-нибудь! А потом — будет молчать она, промолчу и я!»

Но как ее оклевещешь? Он махнул рукой. Оставалось только просить ее и задабривать.

Юрталаниха увидела из окна кухни, как муж вошел во двор, и у нее сразу кольнуло под ложечкой.

— Ну, что? Уговорил? — спросила она еще с порога.

Юрталан криво усмехнулся.

— Мало ей телушки?

— Какая там к черту телушка! — вспылил Юрталан. — Звезду с неба ей подавай.

— Чего же ей надо, бесстыднице, мало ей этого?

— Схватила за горло — ей теперь всего мало! — раздраженно ответил он, садясь на лавку.

— Земли небось требует? — спросила Юрталаниха, испытующе глядя на мужа.

— Эх, какие бы она нивы ни попросила, я дал бы ей не моргнув глазом, да она…

— Какое же поле она хочет?

— Какое? Большое поле.

— Господи боже, пресвятая богородица! — всплеснула руками старуха. — Все ли у нее дома, у этой стервы, порази ее господь, ни дна ей, ни покрышки, чтоб у нее язык отнялся, руки отсохли, ноги не носили, чтоб ее черви в могиле сожрали, чтоб ей в смоле кипеть, змее проклятой, ишь разинула пасть, проглотить нас хочет… Большое поле, а?.. Не подавится ли она, шлюха проклятая, яловица распутная, сука паршивая!.. А-а-а! — закивала головой старуха. — Знаю, знаю, почему она хочет это поле, знаю! Хочет подыскать себе быка поздоровее, корова бешеная, чтоб ей на кладбище его найти, чтоб ей брюхо свое надорвать, ослепнуть и оглохнуть за то, что на наше добро зарится!.. На-кось выкуси! — И старуха, хлопнув себя по бедру, повернула к дверям.

— Довольно. Распустила язык! — прикрикнул Юрталан. — От твоей болтовни толку никакого, а повредить может. Еще, не дай бог, услышит кто…

Старуха боязливо осмотрелась кругом и притихла. Но немного погодя опять завертела головой.

— Господи, боже мой! За какие грехи ты нас так наказываешь? В церковь ли я не хожу, свечей ли тебе не ставлю, поклонов не кладу? Даров ли мы тебе не приносили?.. Стойко, Стойко, сынок мой дорогой! За столько лет не распознал ты ее, яловицу проклятую, столько лет с ней цацкался, чтоб ее черти забрали! Как же это ты, сынок, не подумал, рассказал ей все! — протяжно причитала Юрталаниха.

— Довольно выть! — гаркнул Юрталан. — Ты бы еще громче орала, чтобы все село услышало. Тут подумать надо да решить, как быть дальше.

— Надо, Тошо, надо подумать.

— Вот что! — начал он доверительно. — Поле все равно придется отдать, без этого не обойдешься, так решим, какое лучше отдать.

— Да, да, не обойдешься! — повторяла она, качая головой.

— О Большом нечего и говорить.

— Нет, нет, Тошо.

— Не отдам его, пусть меня хоть живьем сожгут.

— Не отдавай, Тошо.

— Дадим ей участок у двух дубов.

— Большой он, Тошо, жаль мне его! Какой овес родится на нем, да не только овес… Помнишь, в тот год, когда мы отделились, какая кукуруза там выросла — на диво…

— Помню, помню! — нахмурился Юрталан. — Ты лучше скажи, что мне ей отдать, не мели попусту.

— Может, отдать тот кусочек, что у кургана.

— Много ты понимаешь! — Юрталан презрительно посмотрел на жену. — Сказано — бабий ум. У кургана! Те двадцать декаров, что у двух дубов, можно купить за семь-восемь тысяч левов, а три декара у кургана теперь и за тридцать тысяч никто не отдаст. Поле у дубов ничего не стоит, а что оно побольше, так она скорей может на него польститься. А с половиной Карагёзова сада целое хозяйство выйдет.

— И полсада?

— А то как же! — пожал плечами Юрталан. — Ничего не поделаешь, этот сад они уж своим считают. Ты же помнишь — сват и тот его помянул. Сказал я как-то, что отпишу его Стойко с Алекси, ну она и уцепилась за это… Только б согласилась.

— Только б согласилась!

Юрталан сел на лавку и, закусив ус, задумался, глядя в угол. Во рту у него был противный вкус, в ушах шумело, как после хины, в голове толпились и наскакивали одна на другую разные мысли. Как перевернулась его жизнь за один день! Еще сегодня утром он чувствовал себя гордым, независимым, строил какие-то планы, собирался купить что-то в городе, послать туда Алекси — сначала к Тоню, чтобы немного поднаторел, а потом и на самостоятельное дело. А он со старухой сидел бы дома, смотрел бы за хозяйством. Заставить сына работать на земле не удавалось, а Юрталан старел, и ему становилось не под силу постоянно воевать с батраками и поденщиками.

Стемнело. Со двора доносился воловий топот и окрики батраков. «Поят скот, — подумал Юрталан. — Но почему так поздно?» В другое время он бы им глаза выцарапал за то, что в такую темень выпустили буйных волов на обледенелый двор — они же могут поскользнуться, ногу сломать. Но теперь ему и в голову не пришло подняться и их выругать.

— Тошо! — испуганно окликнула его жена. — А те старые упыри не знают про это?

— Думаешь, она сказала им?.. — Юрталан скривил губы. — Не знаю…

— Коли сказала, ничего не стоит ей давать. Все равно разболтают…

Юрталан побледнел.

— Нет, нет! Не так она глупа, чтобы сказать им. Знаю я ее, сама свои делишки обделывает.

— Сходи к ней завтра, опять сходи, — стала настаивать старуха, — обещай дать, что уж надумал, и скажи, чтоб молчала… чтоб никому ни словечка!

— Говорил я ей!

— А она?

— Она — ничего. Никому вроде бы не говорила, а там — кто ее знает.

— Пойди, пойди завтра! Да пораньше.

— Пойду! — в задумчивости покорно произнес Юрталан.

И старуху порадовало, что он хоть раз послушался ее…

29

Севда сидела согнувшись у очага и время от времени подправляла тлеющие сырые дрова. Слышно было их тихое шипение, желтая пена кипела на концах обуглившихся поленьев. Севда часто наклонялась и дула в печку, чтобы усилить колеблющееся пламя. Едкий дым бил ей в лицо, она морщилась, моргала и быстро отворачивалась в сторону. По щекам текли слезы, и она вытирала их концом фартука. Два-три полена посуше ярко вспыхнули, очаг запылал, и сырые головни зашипели еще громче. Севда откинулась назад. Щеки ее раскраснелись. Она сидела забывшись, губы ее нервно подергивались, в уголках красивых глаз блестела прозрачная влага. Горе томило ее, хотелось плакать. Как тяжела и противна была жизнь, та самая жизнь, которой она так радостно шла навстречу! С какой уверенностью мечтала она о том, что народит детей, будет растить их в своем доме и радоваться на них глядя, а муж станет вести хозяйство и по временам советоваться с ней! Она завидовала теперь своим подругам, которые были выданы в гораздо более бедные дома и давно уже обзавелись детьми. Они терпели нужду, работали до изнеможения, но были в тысячу раз счастливее ее. А с какой завистью они смотрели на нее, когда она выходила за самого богатого парня на селе! «Боже мой, почему все так обернулось? — спрашивала себя Севда, подавленная горем. — Почему и я не пожила, почему и я не порадовалась, как люди?» Как мало видела она хорошего в жизни! Школа, затем та пора, когда на девушек в доме смотрят, как на обузу, от которой надо своевременно избавиться, короткая пора девичества, первые проказы и шутки с парнями. В праздничные дни они стекались к ее воротам, как бараны к кормушке. Она еще не могла понять, почему они толпились возле нее и почему прощали ей, когда она лукаво водила их за нос или смеялась прямо в глаза. Другим девушкам и за более мелкие проказы они жестоко и без промедления мстили. Потом пришла ее любовь к Стойко. Почему она влюбилась в него? Он и впрямь был красивый и стройный парень, рассудительный и кроткий, но ей все казалось, что любовь пришла как-то сразу, неожиданно. Все кругом говорили о Юрталановом богатстве, и все девушки вздыхали по Стойко. Его первые взгляды, первые заигрывания и долгие ожидания у ворот подсказывали ей, что она победила всех девушек села. Севда знала, как они завидуют ей, и это радовало ее. Сердце у нее готово было выпрыгнуть из груди от волнения, когда он в первый раз попросил у нее платочек и она украдкой вложила его ему в руку. Целый год любовь их выражалась лишь во взглядах, вздохах и легких заигрываниях. Сначала Стойко приходил к их калитке только по праздникам и вместе с парнями, но потом стал пробираться один и проводил здесь целые дни. Хоро они танцевали плечо к плечу, на ярмарках вместе обходили палатки, радовались, смеялись. Он бывал только на тех посиделках и гулянках, на которые приглашали и ее. Встречи в тростнике, сватовство, свадьба и первые дни после нее — вот и все, что было хорошего в ее жизни. Потом все пошло через пень колоду. Десять лет она мучилась в кулацком доме, десять лет работала как скотина, унижалась перед свекром и свекровью, и все для того, чтобы они в конце концов ее выгнали. Свекор — вот от кого все ее муки, хоть он и притворялся вчера святым и плакал перед ней. Тяготила ее эта распря из-за имущества. Она согласилась бы взять, что ей дают, и отступиться от всего остального. Но отец не давал ей покоя. Вот он опять покашливает во дворе, радостно возбужденный и ухмыляющийся.

— Ох, когда же кончится этот проклятый мороз! — сказал Казылбаш, обивая царвули о порог и дуя в пригоршни. — Что ты там делаешь, Севда?

— Варю фасоль к обеду.

— Хорошее дело! — одобрил он, присаживаясь рядом с ней на корточки. — Дровец не нужно? А то пойду нарублю немного — не для этой, так для той печки понадобится.

— Зачем для той?

— А разве сват Тошо не придет?

— Может, и не придет, — ответила она сухо.

— Придет как миленький, что ему остается! — сказал он, потирая руки, — Только ты держись, слышишь? Стой на своем! Такой золотой птенчик раз в жизни на плечо садится. Большое поле — ничего другого тебе не нужно! Хочу я на нем покопаться, чтоб увидел он, что значит земледелие. Юрталан все знает! Все понимает! Только у него все ладится, только его земля родит! Как ему не знать, как не понимать! Да в такую землю головешку воткни и та корни пустит.

— Погоди, медведя еще не убили, а ты уже шкуру делишь! — строго, даже сердито заметила Севда.

— Освежеван уже медведь, и шкуру вот сюда, домой, мне принесут. Увидишь!

И верно — Юрталан пришел в тот же день перед самым обедом. Его встретили Казылбаш с женой, Севда и две снохи. Тут же вертелись дети, которые путались под ногами у взрослых и спешили тоже поздороваться с гостем.

Такая шумная и торжественная встреча смутила Юрталана. «Неужели и эти уже знают?» — подумал он. Вчера он приходил — что она им сказала, не проболталась ли? Сегодня вот опять он тут — даже если она им ничего не говорила, они сами начнут его в чем-то подозревать.

— Вот что, невестка, — сказал он тихо, как только они остались вдвоем, — если тебя будут спрашивать, зачем я прихожу, скажи, что хочу выделить тебе кое-что из имущества, только делаю это тайно от своих домашних… Так и скажи, потому что… ты и без того получишь что захочешь…

— Ладно, — ответила Севда.

Юрталан приободрился.

— Я так все устрою, что будешь благодарить меня до конца дней своих, — продолжал он. — Ты знаешь мой земли, сама поймешь. Это целое богатство для того, кто разбирается в таких делах. Во-первых — половина Карагёзова сада. Что тебе полагается, твоим и будет. Вторая половина Алексина, о ней нечего говорить. Потом — нива у двух дубов. Большая нива — эге-е, целое поле. Сей, что захочешь, и не робей. Сколько денег я с него выручил, сколько денег… Оно кормило нас, когда мы отделились, без него мы бы пропали. Но и отдых я ему давал, без вспашки да севооборота там никак нельзя. Еще дам тебе ниву у Помакского тракта, земля там — чистое золото. Телушка, которую я тебе обещал, тоже, считай, твоя. — Юрталан посмотрел на Севду. — Ну, что скажешь, а?

Севда молчала, опустив голову.

— Полное хозяйство, невестка! Уж куда лучше, — добавил он растерянно, замирая от страха.

Севда не подняла головы.

— Ты для меня — дитя родное, за десять лет ни в чем не поперечила, хочу тебя отблагодарить… Согласна?

Он весь напрягся в ожидании, даже уши у него будто подались вперед.

— Если дашь Большое поле, — тихо сказала Севда, не глядя на него.

Юрталан отшатнулся, горячая волна подступила к горлу, он с трудом перевел дух и махнул рукой.

— Невестка! — он опять наклонился к ней, умоляюще на нее глядя. — Не губи меня, дай и мне вздохнуть. Мало нешто мне горя оттого, что я сына потерял, а теперь и ты еще хочешь меня убить! Ты!

Севда хотела взглянуть на него, но не могла — глаза ее налились слезами.

Стоило ей вымолвить хоть слово, и она разрыдалась бы.

— Двадцать тысяч левов дам тебе сверх того! — сказал он и посмотрел на нее с надеждой. Но она стояла как одеревенелая.

Он резко откинулся назад и, облокотясь на пеструю подушку, стал внимательно разглядывать на потолке дырку от выпавшего сучка. Если она донесет, то ничего не получит, но какая ему от этого польза? Суд, тюрьма, судебные издержки, разоренье… Он не хотел и думать об этом, ему казалось, что он сойдет с ума. «Вот какую муку суждено было принять! — подумал он, по-прежнему глядя в одну точку. — Будь проклят тот день, когда в мой дом вползла эта мерзкая гадюка!»

Внизу подрались дети, слышался гам, кто-то заплакал, Юрталан вздрогнул, осмотрелся, будто просыпаясь, и встал.

— Как видно, больше мне тут делать нечего, — тихо и уныло сказал он. — Буду ждать тебя дома, подумай еще…

Хозяева и Севда проводили его до ворот, пожелали доброго здоровья, он простился холодно и безучастно, слегка кивнул всем головой, не переставая думать о том страшном ударе, который мог обрушиться на его голову…

30

После смерти Стойко и изгнания Севды Юрталан постоянно был занят делами и только теперь впервые почувствовал тишину и запустение своего дома. Батраки не появлялись по целым дням, он не видел их даже во время обеда и ужина. Алекси до полуночи пропадал в кофейнях, старуха, пришибленная, съежившаяся от холода, бродила по двору, копошилась в кладовке или погребе, изредка заглядывая на кухню. Когда Юрталан, очнувшись от тяжких дум, выходил на время из забытья, ему казалось, что наверху вот-вот раздадутся тяжелые шаги сына и тихие песни Севды. А раньше, при жизни Стойко, даже когда все уходили в поле и Юрталан, оставаясь один-одинешенек в доме, отдыхал где-нибудь в прохладном уголке, — он ощущал разлитое вокруг скрытое веселье, и сердце его полнилось довольством и радостью.

Теперь он часто задумывался о своем одиночестве и невольно содрогался от непонятного страха. Приходило ли ему когда-нибудь в голову, что он, как узник, будет лежать в кухне и, замирая от тревоги и сомнений, ждать прихода своей снохи! И придет ли еще она, протянет ли руку, чтобы спасти его, или столкнет в пропасть? Нет, она придет, он уверен в этом. Какой ей смысл отказываться от целого хозяйства? А выдав его, она теряет все. Но разве может разумный человек оттолкнуть такое богатство? Большое поле! Он не даст ей Большого поля, напрасно она мучает его, не соглашаясь на меньшее. Почему так получилось? Он размышлял об этом в эти тихие, тяжкие и мрачные часы, и ему казалось, что все это — божье наказание. Так на роду ему написано — потерять сына, а потом и все имущество.

До обеда Севда не пришла. Может, не смогла, занятая работой, и отложила до после обеда? Юрталан надеялся все уладить сегодня. Она уйдет от него богатой, он вздохнет с облегчением после таких мук, пойдет в корчму, увидится с людьми. У него нет больше сил терпеть, он стоит как привязанный у окна и дожидается, когда стукнет дверь. Но дверь не стукнула и после обеда. «Наверно, не хочет идти днем и ждет, пока стемнеет», — думал Юрталан. Но особенно поздно она тоже не придет, — позвать кого-нибудь с собой она не может, это вызвало бы подозрения.

Она должна прийти одна, пробраться, когда на улице меньше всего народу, как бы случайно зайти в гости. Да им и не о чем разговаривать — два слова, и дело с концом.

Но вечером Севда не может уйти из дому, не сказав матери, продолжал успокаивать себя Юрталан. А как она скажет, что пошла в гости к свекрови, когда та выгнала ее как собаку и наговорила ей столько обидных слов? «Она придет завтра! — решил Юрталан. — Скажет, что идет к кому-то другому, а зайдет к нам».

Юрталан лег рано, но его сигарета погасла только после полуночи.

— Довольно сосать эту отраву! — сердилась старуха. — Оставь ее, хоть пока лежишь.

Юрталан не отвечал ни словом, не шевелился, как будто не ему говорили. Нервы его были натянуты, он не переставал прислушиваться, словно все еще ждал сноху. Он слышал порой глухой топот тяжелых мужских шагов, вздрагивал от короткого и ленивого тявканья собак, улавливал легкие завывания студеного ветра за стеной. Около полуночи стукнула калитка, потом входная дверь — это Алекси виновато, на цыпочках возвращался домой. Он тихо поднимался по лестнице, медленно и осторожно переставляя ноги. «Не по хорошему пути пошел парень!» — подумал Юрталан, оторвавшись от своей неотвязной мысли, потому что и теперь, сквозь дремоту, он продолжал раздумывать над тем, найдет ли Севда время и повод зайти к нему. «Она и сегодня пришла бы, но, видно, не смогла!» — заключил он с уверенностью.

Юрталан проснулся очень рано с глубокой и смутной тревогой в душе. Он несколько раз моргнул и пришел в себя. Да, положение все то же. Прошли те спокойные утра, когда он просыпался с ясными планами работы на предстоящий день. Он встал, набросил на себя кожух и присел у печки.

— Что, уже рассвело? — сонно пробормотала старуха.

— Спи, рано еще.

Не зажигая лампы, чтобы не тратить попусту керосина, он тихонько отошел от печки, сел сгорбившись на маленький стульчик и закурил.

Медленно светало, морозные узоры на кухонном окошке оттаивали, пропуская первые проблески нового дня. Тяжелая и холодная зимняя мгла окутала молчаливое, озябшее село, и эта мгла не была похожа на густые и влажные туманы весны и осени, а напоминала ядовитый дым, пропитавший воздух. Покрытый льдом и изморозью двор был пуст. Печальным и унылым выглядело все в такое утро, даже голые, застывшие на холоде деревья казались поникшими от тоски. С улицы все чаще доносились быстрые и твердые шаги. Сквозь щели в воротах мелькали неясные фигуры прохожих. Юрталан знал, что Севда не придет так рано, и все же лихорадочно следил за этими фигурами, успевал даже различить, кто прошел — мужчина или женщина. Но почему сердце у него сжималось всякий раз, когда люди проходили мимо? И чем заметнее редела зябкая завеса морозной мглы и прояснялся день, тем сильнее Юрталан нервничал и беспокоился. По двору бродили куры и, размеренно кланяясь, выискивали, не завалялось ли где зернышко, потом бросались бежать, хотя никто за ними не гнался, словно просто хотели согреться, и укрывались под навесом. В будке у ворот лежали обе собаки. Время от времени они поднимали головы и прислушивались к каждому подозрительному шороху.

Впервые за многие годы у Юрталана нашлось время вглядеться повнимательнее во всех животных, населявших его двор. До сих пор они были для него лишь частью имущества — две собаки, сотня кур, коровы, волы, телушки. Он не знал их, не видел их привычек и характеров. Он не радовался им, как может радоваться человек живому существу, которое делит с ним тяжесть его труда. В молодости он знал своих волов, как пальцы на руке, дружески разговаривал с ними, и волы понимали его. Когда продавали вола или какой-нибудь из них подыхал, Тодор жалел о нем, как о потерянном близком человеке, ему подолгу бывало не по себе, особенно когда он попадал на те места, где недавно они работали вместе… Думая о прошлом и настоящем, Юрталан загляделся на черного петушка, горделиво и самодовольно шагавшего вдоль забора. Он был беззаботен и счастлив. Юрталан это видел и понимал. И почему-то особенно остро ощутил всю тяжесть своего положения, быстро и ясно осознав неизбежность страшного удара, который обрушится на его голову, если Севда донесет об убийстве мальчика Астарова. «Неужели донесет? — думал Юрталан, покачиваясь. — Может и донести, ничего удивительного!» Его сковал страх, он дышал с трудом и, глядя на улицу, думал, как было бы хорошо превратиться вдруг в нечто неодушевленное, бесчувственное, затерявшееся в этом мире…

Юрталан прислушался: старуха разговаривала в коридоре с Алекси. Она звала его завтракать, а тот отказывался. Юрталан окликнул его.

Алекси вошел в комнату и вытянулся у порога, как ученик, ожидающий наказания. Он был в своей ученической шинели, без фуражки, старательно причесан. Он искоса посматривал то на мать, то на отца и молчал.

— Почему не садишься есть? — спросил Юрталан, окидывая его сердитым взглядом.

— Не хочется.

— Где тебе захотеть, если ты приходишь домой среди ночи и выкуриваешь в день по три пачки табаку!

— К обеду его нет, к ужину нет, где ходит, что ест — один господь ведает! — пожаловалась старуха. — Да разве так можно, сынок, хоть разок побыл бы дома, чтобы мы могли посмотреть на тебя да порадоваться… Все по кофейням, все по кофейням… Погубишь ты себя этими картами.

— Постыдился бы! — вспылил Юрталан. — Не стыдишься нас, так людей постыдись! Такой здоровенный, а пальцем о палец не ударишь, никаким делом не интересуешься… — Юрталан засопел, не находя себе места от тоски и забот. — Смотри ты у меня! — погрозил он сыну. — Куда хочешь ходи, но чтобы к обеду и ужину был дома.

Когда Алекси спустя час шмыгнул со двора, старуха покачала головой:

— Не знаю, что будем с ним делать!

— Совсем распустился парень, но я его впрягу в работу, — сказал Юрталан. — Надо прибрать к рукам, пока не поздно, иначе не знаю, до чего он докатится…

Завтрак и разговор с Алекси немного отвлекли старика. Но потом он опять уселся у окна и устремил взгляд к воротам. Время тянулось мучительно долго. Ждать каждый миг и не знать, когда придет и придет ли вообще его сноха, — это состояние давило, угнетало и мучило Юрталана. Он курил одну сигарету за другой, и только теплый табачный дым немного успокаивал его.

— Хватит тебе курить, Тошо! — незлобиво ворчала старуха. — Погляди, как надымил, задохнуться можно.

Юрталан будто не слышал ее. «Может быть, Севда ждет, что опять приду я? — думал он. — Черта с два! Пускай теперь, если хочет, сама приходит, а если нет…» Юрталан храбрился, потому что все же был уверен, что она придет и согласится на то, что он дает.

Давно уже прошло время обеда, мороз опять начал крепчать, мрак стал собираться по углам кухни. «Вот сейчас, как только немного стемнеет, она придет», — твердил себе Юрталан. Но жгучее сомнение постепенно проникало в его голову и начало грызть его: что, если она уцепится за Большое поле и не уступит, что, если она пойдет в общину и там все расскажет? Что он будет делать, неужели позволит ей так запросто выдать его?..

Юрталан взялся за голову. Мысли его спутались, свет померк в глазах, какая-то тяжелая железная рука сдавила ему грудь и не давала дышать.

«Плакать, умолять ее? — Юрталан искал, за что бы ему ухватиться, и тут же нетерпеливо махал рукой. — Эх, такое добро, такое богатство! А за богатство человек и с чертом поладит!»

Второй день Юрталан не выходил из дому. Он боялся, что Севда может прийти как раз тогда, когда его не будет. Старик все пытался утешить себя. Усаживаясь с утра перед окошком, он говорил себе, что самое удобное время для нее — до полудня. После полудня он принимался думать, что она придет к вечеру. А когда начинало смеркаться, он приникал к стеклу и не отрывал взгляда от ворот.

Так, измученный тревогами и напрасным ожиданием, он дождался и третьего вечера. В сумерках ему чудилось минутами, что кто-то останавливается у дверей и щеколда слегка приподнимается. Он настораживался, часто-часто моргая глазами, готовый крикнуть: «Толкни сильнее, толкни!» Потом протирал глаза и долго не хотел верить, что это ему только показалось… Когда совсем стемнело, он задернул окно грязной ситцевой занавеской, лег на лавку у печки и с тоской уставился в серый потолок.

На другой день, когда Алекси собирался, по обыкновению, уйти, старуха остановила его и принялась журить:

— Посиди дома, бездельник! Не видишь, что за хозяйством некому присматривать.

— Отец же дома! — сердитым шепотом отозвался Алекси.

— Дома, — как-то растерянно обронила мать. — Дома, да толку мало.

— А что, заболел? — испуганно спросил Алекси.

— Заболел. Сам видишь, по целым дням лежит, никуда не выходит.

— Что с ним, мама?

— Что с ним? Да так вот. Старый человек, мало ли какая хворь пристанет.

— Давай доктора позовем!

— Доктора? Не по доктору его болезнь…

Алекси колебался — остаться ему или уйти, но, глянув на мать, озабоченную, измученную работой, вернулся в кухню и виновато, но не без любопытства посмотрел на отца.

Дни тянулись долго и мучительно. Юрталану все труднее было ждать, сидя у окна. Севда слишком уж медлила, и это смущало его все больше. А может быть, она ждет его с таким же нетерпением, с каким он ждет ее, и так же злится и про себя грозит ему. «Что она может мне сделать? — старался приободриться Юрталан. — Пойдет и расскажет в общине? Пусть рассказывает — никто ей не поверит!» Староста — приятель Юрталана, он его позовет, спросит, верно ли то, что говорят о сынишке Астарова. Юрталан отопрется. Но разве на этом кончится?

Закусив ус, он озабоченно опустил голову. Плохо, что весть разнесется по всему селу. Астаровы завопят, поднимется весь народ. Сообщат в околийское управление. Околийский начальник так и обомлеет, но он должен будет вызвать Юрталана и произвести дознание, — иначе нельзя, такой порядок. Как Юрталан станет отрицать? И поверят ли ему, если он начнет отпираться. Из околийского управления сообщат высшим властям. А как дело дойдет до них, то уж тут не отвертишься. Его возьмут в оборот разные ученые полицаи, начнут выпытывать, душу вывернут наизнанку.

Юрталан моргнул и вскинул голову, — у него возникла новая, спасительная мысль: не может ли он всю вину свалить на Стойко? Человек умер, пускай попробуют с ним поговорить. В первые минуты это показалось ему настоящим спасением, но, пораздумав, он опять повесил голову. Прежде всего проверят, когда был убит мальчик, потом, — где был и что делал в тот день Стойко, выяснят, где был и чем занимался Юрталан. Допросят Димитра, его бывшего батрака. А Димитр со Стойко были в тот день на парах. Это известно. Димитр скажет правду, потому что зол на него: Юрталан недоплатил ему при расчете пятьсот левов и не дал одежонку, как полагалось. Димитр скажет, что в тот день Стойко никуда не отлучался, а к вечеру пришел к ним Юрталан и увел сына с собой, якобы для того, чтобы на другой день возить вику. Подкупать и уговаривать батрака не имело смысла. Этим он еще больше запутает дело, попадет из огня да в полымя. Единственное спасение — поладить со снохой. «Но Большого поля я ей не дам ни в коем случае!» — поклялся себе Юрталан. И сразу вспомнилось, сколько труда, денег и времени стоило ему это поле. Собирал он его участок за участком, вертелся как белка в колесе, чтобы создать эту золотую ниву. И теперь расстаться с ней!.. Нет, этому не бывать! Реши он сегодня продать это поле, ему сейчас же дадут за него не меньше семисот — восьмисот тысяч левов. Восемьсот тысяч левов! Понимает ли она, что это значит? Видела она такие деньги? Юрталан прикрыл глаза, — это целый мешок банкнот, связанных в пачечки. И она надеется, что он подарит ей такое добро? Нет, пусть не надеется, что он столько золота ей в фартук бросит. Сумасшедшая баба!.. Нет! Нет! Пусть хоть тысячу раз предает его, повесит, бросит живым в огонь, он не даст ей Большого поля! Даже и того, что он обещал, для нее много… Чего она еще ждет, почему отворачивается от своего счастья?

Бывали минуты, когда Юрталан, поглощенный своими размышлениями, ясно видел, будто Севда сидит рядом и они пререкаются. А один раз он настолько увлекся этим мысленным спором, что сердито откинулся назад и громко крикнул: «Как хочешь!»

— Что ты кричишь, Тошо? — обернулась старуха, которая только что вошла в кухню и рылась в шкафчике за печкой.

— Ничего, — сконфузился он, но, подумав немного, добавил: — Дам ей, что пообещал, и больше ничего!

— А она тебе расписку какую напишет? — спросила старуха.

Юрталан изумленно посмотрел на нее.

— Какую расписку? В чем?

— А в том, что все получила, — наставительно заметила старуха. — А то после еще станет требовать.

— Как, то есть, еще? — удивился Юрталан, хоть и понял уже, на что намекает жена.

— А так вот! — рассердилась она. — Глаза у человека завидущие. Скажем, дашь ты ей то, что порешили, и она возьмет, но кто ей помешает еще требовать, когда она этим ублажится, а?

Юрталан смотрел растерянно, обескураженный новым и важным оборотом всего дела. Вот, сколько дней он обдумывал его со всех сторон, а такая простая мысль не пришла ему в голову! А жена, с ее бабьим умом, подсказала. «Смотри-ка, смотри! — усмехнулся он. — Как же, черт побери, я не подумал об этом?»

На следующий день Юрталан опять сидел у окна и смотрел на ворота, но теперь он не следил за прохожими и не вздрагивал, когда те проходили мимо, потому что в голове у него вертелась новая мысль: как связать сноху, если она придет и примет то, что он ей предлагает.

Всю ночь Юрталан не сомкнул глаз ни на минуту. Он смотрел на темные балки закопченного потолка и непрерывно курил. Когда в кухне стало холодно и его рука, не прикрытая одеялом, начала зябнуть, он встал, завернулся в кожух и сел понурившись на кровать. Бледный огонек его сигареты часто вспыхивал. Старуха беспокойно ворочалась во сне, стонала и причмокивала. Юрталан угрюмо и даже зло посматривал на нее: как она могла спать в теплой постели в эти страшные ночи, когда он исходил в тоске? И он ждал мутного зимнего рассвета, ждал нового дня, который мог быть еще тревожнее и тяжелее прожитых дней.

Юрталан заметно исхудал, глаза его лихорадочно горели, морщины на лбу и возле глаз резко углубились. С каждым днем он становился все более беспокойным, раздражительным и нетерпеливым. Он не мог усидеть ни у окна, ни на лавке, то и дело подходил к печке и начинал подбрасывать уголь.

— Я только что положила, зачем ты еще кладешь? — удивлялась жена.

— Холодно, — отвечал он.

Как-то после обеда Юрталан сидел, по обыкновению, у окна и смотрел на ворота. Вдруг — он и сам не заметил, как это произошло, — ворота слегка приоткрылись, и во двор заглянул полицейский. Сердце Юрталана забилось как рыба, выброшенная на берег, ноги ослабели, он попробовал было встать и не мог. Собаки залаяли, натянув крепкие цепи. Полицейский быстро захлопнул ворота, но снизу были видны носки его начищенных до блеска сапог.

— Гина! — слабым голосом позвал Юрталан. — Ну-ка выйди посмотри, кто там.

Старуха медленно прошаркала по двору, выглянула за ворота, потом совсем вылезла на улицу и стала о чем-то разговаривать. Зачем явился этот полицейский? Юрталан отсчитывал минуты, сердце его бешено стучало. Жена простояла за воротами минуту, но ему казалось, что прошли убийственно долгие часы. Вернувшись, жена подала ему измятый белый конвертик, который словно заключал в себе приговор. Письмо было от Тоню. Он послал его со своим земляком — полицейским. Тоню сообщал, что купил очень хорошие орехи, и спрашивал, сколько килограммов оставить на долю тестя. Юрталан вспыхнул, швырнул письмо на пол, но немного погодя нагнулся и поднял его.

Вот так же в любой день опять может прийти полицейский, но уже не за тем, чтобы принести такое глупое письмо, а чтобы арестовать и увести Юрталана. Его сцапают прямо в постели. Почему он ничего не предпринимает, почему он покорно ждет беды? Ясно, что эта сука к нему не явится. Она ждет, чтоб он пришел и на блюде поднес ей Большое поле. Но этого ей не дождаться, нет, скорее весь свет перекувырнется! Однако она может озлобиться и донести об убийстве мальчишки. Юрталан представил себе, как его уведут из дома, как зашумит все село, как его будут таскать по участкам и следователям, производить розыски. Розыски? И, вспомнив рощу, место, где был зарыт мальчик, поляну и кустарник вокруг, он весь затрясся. Потом его бросят в тюрьму и забудут о нем. Неясное представление о тюрьме немного успокоило его. Что ж, тюрьма так тюрьма. Живут же там люди.

Но что-то подсказывало ему, что Севда еще ждет и пока никому ничего не говорила. Он опять спросил себя, не пойти ли ему к ней еще раз, но тут же отбросил эту мысль. Она возьмет его добро, но не даст никакой гарантии, что будет молчать. Наконец она может вторично выйти замуж и все рассказать своему мужу. Они будут дергать его и запугивать до самой смерти. Не выдержать ему такого мучения, лучше разом со всем покончить, и будь что будет. «Чего я медлю? — смело спросил себя Юрталан. — На что надеюсь?» В любой день могут прийти и вытащить его из этой кухни, как хорька из норы. Нет, он не может больше терпеть, нервы не выдержат такой неизвестности.

«А что будет, если я заявлю о себе сам?» — подумал вдруг Юрталан.

Он вспомнил много судебных дел, много приговоров. Тех, кто сам на себя заявлял или признавался в преступлении, наказывали легче, судьи относились к ним более снисходительно. Если он все расскажет, судьи, наверно, удивятся: убийство было совершено неумышленно и к тому же десять лет назад. Примут во внимание давность, немного, может быть, потаскают его — и освободят.

Весь вечер, ночь и следующий день Юрталан думал только об этом — сознаться ли и, если он сознается, как отнесутся к нему и к чему присудят? Иногда он заносился в мечтах — представлял себе, как судьи хвалят его за добровольное признание, ставят в пример другим, выносят оправдательный приговор и отпускают на все четыре стороны.

Юрталан не выходил из дому, и ему уже казалось, что с того дня, когда он во второй раз был у Казылбашевых, прошла целая вечность. Разговор с Севдой, ее пугающее суровое молчание всплывали в его памяти, как далекие и смутные воспоминания о довоенном времени.

В воскресенье после обеда к ним в гости пришел Иван. Давно, очень давно не переступал он порога братнина дома, а если и приходил, то лишь на похороны да на поминки. Смущенный и какой-то растерянный, он вошел в кухню и сел на краешек стула, словно ожидая, что его выгонят. Юрталан весь передернулся от злости. Зачем пожаловал этот незваный гость, с которым он и на улице едва здоровался? Кто его звал, да еще в такое время? Это нежеланное и неожиданное посещение спутало весь ход мыслей Юрталана.

— Ты, говорят, болеешь? — спросил Иван, с любопытством и состраданием поглядев на брата.

— Нет! — хмуро ответил Юрталан. — Кто тебе сказал, что я болен?

— Позавчера встретил Алекси и спросил: что, говорю, отец делает, почему его не видно в кофейнях?.. Лежит, говорит, болеет.

— Болеет, — скривился Юрталан. — Много он знает.

— Вот я и решил заглянуть — может, думаю, и впрямь расхворался…

— Хорошо сделал, что пришел, — вмешалась старуха, робко глянув на мужа. — А то так и не собрался бы нас проведать.

— Нет, почему же, собрался бы… — пробормотал Иван.

— Что же это я не спрошу тебя, — всплеснула руками Юрталаниха, — как жена твоя поживает, невестки, ребятишки — все ли в добром здоровье?

— Слава богу, все здоровы, — ответил Иван и повернулся к брату. — Ну, а ты как, Тошо? Тебя что-то совсем не видать.

Юрталан помолчал, силясь придумать что-нибудь, но в голову ничего не приходило, и он пробормотал:

— Да ведь знаешь как… Возьмешься за какое-нибудь дело и уж не можешь его на середине бросить…

Юрталан надеялся, что брат не станет его расспрашивать, но Иван не утерпел.

— Что же ты такое затеял, что из дома выйти не можешь? — шутливо спросил он.

— Я выхожу, как это не выхожу, — ответил Юрталан.

— Так, так, — отозвался Иван, разглядывая ввалившиеся щеки брата, темные круги под глазами, глубокие морщины на лбу, так стягивавшие кожу, что лицо его казалось ссохшимся и маленьким, как у мертвеца. Никогда он не видел брата таким изможденным и измученным. Что-то с ним происходит, что-то жжет и сушит его изнутри.

Иван повел разговор о севе, о зиме, о полях и хозяйстве, но Юрталан только неохотно поддакивал и цедил слова сквозь зубы. Иван сидел как на иголках, понимая, что пришел некстати, неестественно закашлялся и, хотя просидел очень недолго, поднялся, собираясь идти. Но старуха сняла с полки кофейник.

— Посиди, куда тебе спешить? Посиди, кофейку выпьем, — настойчиво попросила она.

— Подожди, выпьем по чашке, — сухо проговорил Юрталан.

За кофе они закурили, разговорились и заспорили о политике. Юрталан оживился, почувствовал прилив сил, глаза у него заблестели, как в былые времена, когда он обходил своих избирателей и метал громы и молнии против Пеню Пандурова. Но как только Иван ушел, Юрталан опять опустился на стул у окна, и тяжелые мысли, как осы, снова закружились у него в голове.

Ужинали поздно, — всё ждали Алекси, но так и не дождались.

— Знаешь что, — сказал Юрталан жене, и та радостно дрогнула, потому что никогда он не говорил с ней так мягко и доверительно, — решил я пойти и сам заявить, а там будь что будет.

— Кому заявить, Тошо?

— Властям. Расскажу все прокурору.

— А если тебя посадят?

— Донесет та мерзавка, все равно посадят, — сказал он твердо. — А если я сам заявлю, может… может статься, что и оправдают.

— Оправдают? — переспросила она с надеждой.

— А и засудят, так полегче. Кто сам сознается, тому дают меньше.

— Что ж, раз так, — иди.

Но Юрталан опять задумался, повесив голову, и ничего ей не ответил. Старуха грустно смотрела на него, и глаза ее медленно наливались слезами.

— Боже мой, боже! — Она глубоко вздохнула и начала убирать со стола.

Юрталан не думал больше о том, как его арестуют и станут таскать туда-сюда, его не волновали злобные людские сплетни, не заботили предстоящие мытарства и расходы. Он думал только о том, как пойдет к прокурору и как расскажет ему обо всем… Доходя до самого убийства, Юрталан каждый раз останавливался. Ему хотелось повернуть дело так, что он не бросал камня, а просто погнался за мальчишкой. Тот упал, ударился неловко и умер на руках у Юрталана, когда он тащил его в село. А потом, мол, испугавшись, что его обвинят в убийстве, Юрталан ночью похоронил парнишку… Но как может человек убиться при падении? Чем он ударился — пахом или грудью? И как можно удариться на перепаханном кукурузном поле?

На месте поля когда-то была роща. Там и теперь еще есть дубовые корни, которые временами дают побеги, и их приходится обрубать. Вот на такой острый пенек и напоролся мальчик.

Уже третий день Юрталан в сотый раз обдумывал и переживал это место своего рассказа. Да, он помнит, близ дороги был такой пенек, может, он еще сохранился. Как раз там и упал паренек и убился. Никто этого не видел, не было никаких свидетелей. Как набожный человек, Юрталан кается в своем грехе — похоронил христианскую душу тайно и без отпевания. Пусть судьи решат, как велика его вина…

31

В эту ночь Юрталан не слыхал, когда вернулся Алекси. Но слабый скрип деревянной кровати в верхней комнате прервал его чуткий сон. Он широко раскрыл глаза, повернулся к окну и прислушался. Но его слух не улавливал ничего, кроме знакомого обманчивого шума холодных, тихих зимних ночей. Нет, то был не шум, а однообразный продолжительный звон, который как бы рождался в тишине. Юрталан вслушивался в этот звон, только когда бывал чем-нибудь озабочен. В эту ночь он спал мало, но короткий сон освежил его. Приятно было ему полежать так спокойно, в тепле. Мучило только вечное желание закурить — затянуться теплым табачным дымом. Но вставать было лень, не хотелось курить и в постели, тогда пришлось бы высунуть руку на холод. Который час? Печь давно остыла; в такие холодные ночи она остывала задолго до утра.

Уже третий день Юрталан чувствовал себя бодрее — он уже обдумал все, что расскажет о смерти мальчика Астарова. Теперь пусть его вызывают, он расскажет все от начала до конца как по писаному. То, что случалось десять лет назад, стерлось в его памяти. Камня не было, он никогда ничего не бросал в незнакомого мальчишку, который изо всех сил старался добежать до рощи, тот упал сам, сильно ударился и умер у него на руках. Это правда, больше ничего не было, никто другой этого не видел. Если его вызовут… А кто его вызовет? Вызовут только в том случае, если сноха на него донесет. Раз Стойко рассказал Севде об убийстве, он рассказал ей и как оно произошло. Если она донесет, ее заставят выложить все, что она знает. Юрталан с трудом перевел дыхание. И тогда ему не поверят. «Ты ловко все придумал, — скажут ему, — но, если ты невиновен, почему же ты сам не сообщил об этом?»

Юрталан представлял себе, как Севда явится в общину и скажет, что хочет поговорить со старостой наедине. А потом, выйдя из кабинета, будет болтать всем направо и налево. Тогда староста не сможет замять это дело, если бы даже и хотел. Страшная весть разнесется по всему селу, люди начнут злорадствовать, поднимутся против него… Нет, тогда уж его не оправдают! «Десять лет молчал, голубчик, — скажут судьи, — а как попал в капкан, так и начал сочинять, будто мальчик сам себя убил!» Да, так они и скажут. И он ничего не сможет ответить, ему не поверят, если даже он и станет отпираться. Найдут свидетелей, начнутся розыски, следствие. А он сам пойдет, — как расскажет, тому и поверят. Тогда в Севду не позовут в свидетели. А только она одна знает, как произошло убийство. «Может, и оправдают, если сам сознаюсь, — еще раз подумал Юрталан. — Наверняка оправдают, только бы опередить ее!»

Он быстро встал с постели, зажег лампу, посмотрел на жену, подошел к ней, постоял в нерешительности и, наконец, толкнул ее через толстые одеяла:

— Гина! А, Гина!

Старуха сонно пошевелилась, медленно подняла свою растрепанную голову и уставилась на него.

— Вставай! — лихорадочно-нетерпеливо приказал он.

— Что такое, Тошо? Уже рассвело?

— Вставай, растопи печку!

Она покорно встала, наскоро оделась, накинула на плечи старую, изношенную шаль и присела у кучи дров. Юрталан подождал, пока она растопила печь, потом взял спички и вышел. Старуха прислушивалась к его шагам — он поднялся по лестнице и вошел в комнату на другой половине. Дрова запылали, сгорели две лопаты угля, закипела вода в котелке, а Юрталан все не возвращался. «Что он там делает в холоде?» — удивлялась старуха. Она подождала еще немного, не вытерпела и пошла за ним.

Юрталан рылся в ее старом сундуке. На стуле рядом был навален ворох бумаг и документов.

— Что ты делаешь, Тошо? — спросила старуха, остановившись в дверях.

— Ничего.

Он был чем-то увлечен, неспокоен и хмур. Старуха и раньше видела эти бумаги — разные расписки, векселя, нотариальные акты и купчие крепости.

— Зачем это тебе, Тошо? — спросила она, указывая на бумаги. — Подождал бы хоть до утра…

Он промолчал, увлеченный своим занятием.

— Или снеси все вниз, там разберешь в тепле…

Он брал бумаги, быстро разворачивал их, читал, иногда на секунду задумывался, потом раскладывал на стуле в определенном порядке. Старуха стояла у порога, озадаченная, встревоженная, — она поняла, что происходит что-то необычное. «Что опять задумал этот человек?» — спрашивала она себя, дрожа от тяжелых предчувствий.

Часть бумаг Юрталан положил обратно в сундук и запер, а другую тщательно завернул в старую газету и спустился в кухню. Там он еще раз просмотрел документы, отделил векселя и еще некоторые бумаги, сложил их в бумажник и выпрямился — костлявый, худой а хмурый. Потом подошел к окну, откинув край занавески, посмотрел на улицу, вернулся к столу, взглянул на часы и вздрогнул.

— Пора, — сказал он.

— Что, Тошо?

— Пойду заявлю на себя.

— Господи, Тошо!

— Сам заявлю, чтобы та не опередила меня, — объяснил он. — Если сам сознаюсь, — меня наверняка оправдают, а если стану ждать…

— Порази ее господь! — простонала старуха. — Все напасти от нее пошли.

— От кого бы ни пошли, но пришли, — мрачно промолвил Юрталан. — Знаю, откуда все это, да ладно… видно, суждено.

— А вдруг тебя посадят, Тошо? — всхлипнула она.

— На то божья воля, — пожал он плечами.

Они замолчали, и в эту минуту, казалось, все и было решено. Потом он вышел во двор, обошел хлева, поглядел на скотину, заглянул в сарай, на гумно, под навесы, остановился посреди двора и еще раз посмотрел вокруг. Было темно, мрачно, холодно, кое-где на горизонте мигали бледные, озябшие звезды. Начинало светать, в соседних дворах слышались шаги, хлопали двери. «Пора!» — вполголоса, но решительно сказал Юрталан и вошел в кухню.

— Вот! — подал он жене пачку денег. — Тебе на расходы. Векселя я оставлю Тоню, дам ему и денег немного. Что понадобится, обращайся к нему.

— Тошо, Тошо! — она всхлипнула и повисла у него на шее.

— Слушай, что я тебе говорю! — строго сказал он, но не отодвинулся. — Алекси не давай ничего. Ничего — поняла? Если потребуется что продать, пусть это делает Тоню.

— А Алекси-то ничего не накажешь?

— Ничего.

— Сказать ему… когда встанет?

— Ничего не говори. Никому не говори, куда я пошел, поняла?

— Поняла.

Юрталан закутался в кожух, завязал большим платком уши, сунул за пояс краюху хлеба и вышел. Он слышал сдавленный плач жены, но не обернулся ни разу, только беспокойно передернул плечами и потонул в сумраке заиндевевшей улицы.

Светало уже, когда он вышел из села. Небо быстро бледнело, легкая мгла, поднимаясь вместе с последними хлопьями предутренних сумерек, открывала уснувшие поля, дремлющие оголенные деревья и низкие отлогие черные холмы вдалеке. Все, куда достигал взгляд, было знакомо Юрталану. Прежде он старался скорей увидеть свои нивы, свои деревья, — теперь же ему все было мило и дорого. Неведомая ранее боль сжимала его сердце. Забыв обо всем на свете, он быстро шагал, жадно и ненасытно любуясь красотой спящего поля, и глаза его наполнялись слезами.

Перевод И. Шептунова и А. Эмильева.