Избранные детективы. Книги 1-20

Луи Дюран, человек из Нового Орлеана.

Том, его слуга.

Тетушка Сара, сестра Тома.

Джулия Рассел, женщина, которая приезжает из Сент-Луиса, чтобы выйти за него замуж.

Аллан Жарден, его компаньон.

Симмс, банкир.

Комиссар полиции Нового Орлеана.

Берта Рассел, сестра женщины, которая приезжает, чтобы выйти замуж за Дюрана.

Вальтер Даунз, частный детектив из Сент-Луиса.

Гарри Ворт, полковник Конфедеративной армии в отставке.

Бонни, которая некогда была Джулией.

Персонаж, который не появляется в этой книге.

«Билли» — имя на обгоревшем клочке бумаги, невидимая фигура за окном, украдкой стучащая в дверь.

Заиграла беззвучная музыка. Появляются танцующие, медленно образуют пары. Начинается вальс.

Глава 1

Солнце светило ярко, небо сияло голубизной, время было — май. Новый Орлеан представлялся раем, а рай, должно быть, являлся еще одним Новым Орлеаном, ничего лучшего просто нельзя было придумать.

В своей холостяцкой квартире на Сент-Чарльз-стрит Луи Дюран облачался в одежду. Не впервые в этот день, ибо солнце поднялось уже высоко, и он уже несколько часов как встал и был на ногах; но по случаю знаменательного события. Это был день непростой, это был тот самый день. День, который однажды наступает в жизни мужчины, и теперь наступил для него. Поздно, но все-таки наступил. Вот он, этот день. Сегодня.

Он уже не молод. Он не от других это услышал, он сам так решил. Нельзя сказать, что он состарился. Но для такого события он уже не слишком молод. Ему тридцать семь.

На стене висел календарь, где за первыми четырьмя отодранными листочками открылся пятый. Наверху посередине было прописано: «Май». С двух сторон от этой надписи красовались наклонные витиеватые, причудливо оттененные цифры, сообщавшие, что идет 1880 год. Внизу грифельным карандашом были зачеркнуты находящиеся в маленьких квадратиках первые девятнадцать чисел. А вокруг двадцатого красный, словно бычий глаз, жирный круг, обведенный уже восковым карандашом. Карандаш несколько раз прошелся по одному и тому же месту — как будто уж и не знали, как сильнее выделить это число. А следующие за ним цифры никак не были отмечены — это будущее.

Он надел рубашку с накрахмаленными кружевными манжетами, которую с такой любовью выстирала и выгладила для него маман Альфонсин, превратившая каждую сборку в произведение искусства. На запястьях манжеты были схвачены серебряными запонками со вставками из граната. В кружевной воротничок-жабо, расходящийся веером вниз от подбородка, он продел булавку, традиционно необходимую деталь в наряде хорошо одетого мужчины. В данном случае она представляла собой нагромождение мелких бриллиантов, дополненное с обоих концов двумя рубинами.

Из кармана на правой стороне его жилета к карману слева, отягощенному увесистой глыбой часов, тянулась золотая цепь с толстыми звеньями, сразу бросавшаяся в глаза, как оно и было задумано. Ибо что же это за мужчина, если у него нет часов? И что же это за часы, если они не показывают достоинства их владельца?

Этот пышный воротник над плотно облегающим жилетом придавал ему вид напыжившегося голубя. Впрочем, в данный момент грудь его и так распирало от гордости.

На бюро, перед которым он стоял, приводя в порядок прическу, лежала пачка писем и дагерротип.

Прервав свои приготовления и отложив щетку для волос, он взял письма в руки и быстро, одно за другим просмотрел их. На первом стояло заглавие: «Общество Дружеской Переписки — Сент-Луис, штат Миссури — Ассоциация Благородных леди и Джентльменов», и начиналось оно написанными изящным мужским почерком словами:

Следующее начиналось фразой, выведенной еще более изящным почерком, на этот раз женским: «Любезный мистер Дюран…» — и заканчивалось так: «С уважением, мисс Дж. Рассел».

Следующее: «Дорогой мистер Дюран… Искренне Ваша, мисс Джулия Рассел».

Следующее: «Дорогой Луи Дюран… Ваш искренний друг, Джулия Рассел».

Затем: «Дорогой Луи… Ваш искренний друг, Джулия».

И затем: «Дорогой Луи… Искренне Ваша, Джулия».

А затем: «Луи, дорогой… твоя Джулия».

И наконец: «Луи, мой возлюбленный… Твоя нетерпеливая Джулия!»

В этом письме был еще и постскриптум: «Когда же наконец наступит среда? Я считаю часы до отплытия парохода».

Снова сложив их по порядку, он любовно и нежно похлопал пачку, чтобы подровнять. Потом положил их во внутренний карман пиджака, тот, что у сердца.

После этого он поднял с бюро небольшой дагерротип на плотной бумаге и долго, с восхищением созерцал его. Предмет его обожания был уже немолод. Не старуха, конечно, но и девочкой ее тоже не назовешь. Резкие, выступающие черты, отмеченные печатью прожитых лет и подступающих перемен. Четко очерченные губы скоро сложатся в язвительную усмешку. Глубоко запавшие глаза возвещают близкое появление «гусиных лапок». Пока еще их нет, но вот-вот появятся. Основа заложена. Нос с небольшим изгибом со временем сделается крючковатым. Слегка выдающийся подбородок резко выступит вперед.

Она не красавица. Ее можно назвать привлекательной, ибо ее привлекательность — в глазах того, кто на нее смотрит.

Ее темные волосы собраны на затылке в узел, а небольшая прядь, зачесанная на другую сторону, падает челкой на лоб — так уже давно вошло в моду. Собственно говоря, настолько давно, что потихоньку, незаметно начинает выходить.

Единственный видимый глазу предмет туалета — черная бархатная лента, плотно обвязанная вокруг шеи, ибо все, что ниже, тонет в коричневых разводах фотографической ретуши.

Итак, вот такую сделку он заключил с любовью, во внезапной, отчаянной спешке схватив то, что ему предоставила судьба, от страха вообще ничего не получить после слишком долгого, пятнадцатилетнего ожидания, в течение которого он упорно отворачивался от любви.

Та ранняя, та первая любовь (которой, как он тогда поклялся, суждено было стать последней) теперь превратилась лишь в неясную тень, полузабытое напоминание о прошлом. Маргарита… Теперь он может произнести это имя, и оно ничего не значит. Словно сухой и безжизненный цветок, сплющенный между страницами старой книги.

Имя из прошлого — даже не его собственного, а чьего-то другого. Ибо считается, что каждые семь лет мы полностью обновляемся, и от тех, кем мы были, ничего не остается. Так что он уже дважды стал кем-то другим.

Дважды отдалился от того двадцатидвухлетнего мальчика — с тем же именем, что и у него сейчас, Луи Дюран, и, кроме этого, их ничего не связывает — мальчика, который постучался в дверь дома своей невесты накануне их свадьбы, с букетом в руке и с сиянием в глазах. Который поначалу стоял и тщетно ждал ответа. А потом увидел, как дверь медленно распахнулась и из дома вышли двое мужчин и вынесли лежавшее на носилках под покрывалом тело.

— Эй, прочь с дороги!

Он увидел кольцо на волочащемся по земле пальце.

Он не вскрикнул. Не издал ни звука. Наклонившись, осторожно положил свадебный букет на проплывшее мимо ложе смерти. Потом повернулся и пошел прочь.

Прочь от любви на пятнадцать лет.

Маргарита — так ее звали. У него ничего не осталось, кроме ее имени.

Этому имени он остался верен до самой смерти. Ибо он тоже умер, хотя и медленней, чем она. Двадцатидвухлетний мальчик умер, превратившись в двадцатидвухлетнего молодого человека. Он тоже, в свою очередь, до самой смерти хранил верность тому имени, которому был предан его предшественник. А после смерти молодой человек двадцати девяти лет переродился в тридцатишестилетнего мужчину.

И вдруг в один прекрасный день копившееся в течение пятнадцати лет одиночество, до поры до времени сдерживаемое, прорвалось, нахлынуло на него, охватило пустотой, из которой он в панике стал искать выхода.

Какая угодно любовь, откуда угодно, на любых условиях. Быстрее, пока не поздно! Только чтобы не быть больше одному.

Если бы он тогда познакомился с кем-нибудь в ресторане…

Или даже если бы встретил кого-то на улице…

Но не познакомился. Не встретил.

Вместо этого ему на глаза попалось объявление в газете. Объявление из Сент-Луиса в новоорлеанской газете.

От любви не уйдешь.

Звук колес остановившегося прямо под окнами экипажа заставил его прервать свои размышления. Положив портрет в бумажник, он опустил его в карман. Затем вышел на веранду и поглядел со второго этажа вниз, наклонившись через окаймленные ярко-красными фуксиями перила. Внезапно брызнувшее на него солнце побелило ему спину — будто мукой посыпало.

Во внутренний дворик — патио — с улицы входил чернокожий слуга.

— Почему ты так долго? — крикнул ему с балкона Дюран. — Цветы купил?

Вопрос был совершенно риторическим, поскольку негр нес в руках конусообразный пакет, сквозь пергаментную обертку которого просвечивало что-то нежно-розовое.

— Да купил.

— Экипаж приготовил?

— Он вас ждет.

— Я тебя едва дождался, — продолжал он. — Ты ушел, как…

Слуга с философским добродушием покачал головой:

— Влюбленный мужчина вечно спешит.

— Ну поднимайся же, Том, — нетерпеливо позвал он. — Ты что, там целый день стоять собираешься?

Все так же благодушно улыбаясь, Том продолжил прерванное движение к фасаду дома и вскоре скрылся из виду. Минутой позже наружная дверь квартиры отворилась, и он предстал перед ее владельцем.

Последний, обернувшись, подошел к нему, схватил букет и поспешными нервными движениями развернул упаковку, не особенно церемонясь с содержимым пакета.

— Вы намереваетесь подарить ей цветы или разорвать их на кусочки? — сухо осведомился слуга.

— Послушай, надо же мне посмотреть. Как по-твоему, Том, ей понравятся розы с душистым горошком? — При последних словах в его голосе послышалась жалобная беспомощность, как будто он хватался за соломинку.

— А разве они не всем дамам нравятся?

— Не знаю. Я ведь с девушками только… — Он не договорил.

— Да, цветы подходящие, — снисходительно отозвался Том. — Продавец сказал, что девушкам нравятся, — продолжал он. — Продавец сказал, что все только их и покупают. — Он с хозяйским видом расправил охватывающий цветы фигурный ободок из бумаги, немного примятый упаковкой.

Дюран тем временем поспешно заканчивал сборы, приготовляясь к выходу.

— Я сперва хочу поехать в новый дом, — заявил он, немного запыхавшись.

— Вы же только вчера там были, — заметил Том. — Вы, наверное, боитесь, что если день пропустите, то он сорвется с места и улетит.

— Знаю, но мне больше не представится возможности проверить, все ли… Ты сказал своей сестре? Я хочу, чтобы она была там, когда мы приедем.

— Она там будет.

Дюран, взявшись за ручку двери, обвел комнату внимательным взглядом и вдруг замер, словно позабыв о спешке.

— Мы сюда больше не вернемся, Том.

— Здесь было так уютно и тихо, мистер Луи, — согласился слуга. — Во всяком случае, в последние несколько лет, с тех пор как вы с возрастом стали совсем домоседом.

Он встрепенулся, словно это невольное воспоминание о быстротекущем времени вернуло его к действительности и заставило продолжить сборы.

— Ты допакуешь вещи и проследишь, чтобы их туда доставили. Не забудь, когда будешь уходить, вернуть ключи мадам Телье.

Он снова замешкался, повернув до отказа ручку двери, но все еще не открывая ее.

— В чем дело, мистер Луи?

— Мне стало страшно. Я боюсь, что она… — Он с трудом сглотнул, покрутив заключенной в высокий жесткий воротничок шеей, и провел по лбу тыльной стороной ладони, вытирая едва ощутимую влагу. — Что я ей не понравлюсь.

— По мне, так вы неплохо смотритесь!

— Пока ведь ничего не было, кроме писем. В письмах все просто.

— Вы же ей посылали свой портрет. Она знает, как вы выглядите, — попытался приободрить его Том.

— Портрет — это портрет. А живой человек — совсем другое дело.

Том подошел к своему хозяину, который уныло стоял теперь, повернувшись боком к двери, и смахнул пыль с плеча его пиджака.

— Вы, конечно, не первый красавец в Орлеане, но и не первый урод.

— Да нет, я имею в виду не внешность. Общее впечатление…

— По возрасту вы друг другу подходите. Вы же сообщили ей, сколько вам лет.

— Я один год убавил. Сказал, что мне тридцать шесть. Это как-то лучше звучит.

— У вас есть верный способ ее ублажить, мистер Лу.

Дюран в ответ на это с готовностью кивнул, словно впервые почувствовав под ногами твердую почву.

— Бедность ей не грозит.

— Тогда бы я на вашем месте так не волновался. Когда влюблен мужчина, он смотрит на внешность. Когда влюблена женщина, вы простите меня, мистер Лу, она смотрит, как ее смогут обеспечить в будущем.

Дюран приободрился.

— Ей ни в чем себе не придется отказывать. — Он вдруг вскинул голову, словно его озарила новая мысль. — Даже если я и не оправдаю всех ее надежд, она ко мне привыкнет.

— Хотите — чтобы наверняка? — Том залез рукой под одежду, потянул за спрятанный где-то на груди шнурок, достал порядком потертую и обтрепанную кроличью лапку, обвязанную для красоты золотой ленточкой, и протянул ее хозяину.

— Ах, да я не верю в… — несмело запротестовал Дюран.

— Да вы, белые, просто-напросто боитесь признаться, — хихикнул Том. — Признаться боитесь, а взаправду верите. Ну да все равно — положите в карман. Вреда-то от нее не будет.

Дюран с виноватым видом засунул амулет в карман. Взглянув на часы, он снова захлопнул их со звучным щелчком.

— Опаздываю! Не хватало еще пропустить пароход! — На этот раз он широко распахнул дверь, ведущую прочь из холостяцкой жизни, и переступил порог.

— Да у вас еще добрых полчаса в запасе. И то к тому времени вы, дай Бог, только дымок от парохода на реке увидите.

Но Луи Дюран, без пяти минут жених, даже не дослушал. Его шаги уже отдавались гулким эхом на выложенной плиткой лестнице мадам Телье. Через минуту снизу раздался нетерпеливый окрик.

Том выскочил на балкон.

— Моя шляпа! Скинь ее вниз. — Дюран возбужденно перепрыгивал с ноги на ногу.

Том кинул шляпу и удалился.

Через секунду последовал еще более пронзительный окрик:

— Моя трость! Тоже кидай.

Этот предмет был ловко схвачен на лету. В дворике мадам Телье поднялось небольшое облачко окрашенной солнцем пыли.

Том, смиренно вздохнув, покачал головой:

— Влюбленные вечно спешат, уж это точно.

Глава 2

Экипаж мчался по Сент-Луис-стрит. Дюран сидел на самом краешке сиденья, обхватив обеими руками набалдашник трости и опершись на нее, как на подпорку. Вдруг он еще больше подался вперед.

— Вот этот, — воскликнул он, указывая рукой на дом. — Вот он, здесь.

— Вот этот новый? — восхищенно спросил кучер.

— Я сам его строю, — сообщил ему Дюран в запоздавшем лет на шестнадцать порыве мальчишеской гордости. И уточнил: — То есть его строят по моему плану. Я объяснил им, чего хочу.

Кучер почесал в затылке. В данном случае сей жест означал не замешательство, а почтительный восторг при виде такого великолепия.

— Красота, — изрек он.

Дом был двухэтажный, построенный из темно-желтого кирпича, с белой окантовкой над окнами и дверью. Хоть и небольшой, он занимал исключительно выгодное местоположение. Находясь на угловом участке, он был одновременно обращен фасадами в обе стороны, не выдаваясь при этом вперед. Более того, земельный участок продолжался и за домом, отделяя его от соседей на вполне достаточное расстояние. Спереди оставалось место для лужайки, а позади — для сада.

Дом выглядел, разумеется, еще не очень презентабельно. Перед ним были навалены кучей сломанные, выброшенные кирпичи, дерн для лужайки еще не положили на место, а оконные стекла были заляпаны пятнами краски. Но когда Дюран поглядел на него, на его лице появилось почти что благоговейное выражение. Рот его слегка приоткрылся, а взгляд потеплел. Он даже не думал, что можно построить такой красивый дом. Ничего прекраснее он в жизни не видел. Это был его собственный дом.

Кучер, вопросительно щелкнув кнутом, вернул его к действительности.

— Подожди меня здесь. А потом поедем на пристань.

— Да, сэр, не торопитесь. — Кучер понимающе усмехнулся. — Надо хорошенько оглядеть свой дом.

Дюран не сразу вошел внутрь. Вначале, чтобы растянуть удовольствие, он медленно и основательно прошелся мимо обоих фасадов. Легонько постучал тростью по фундаменту. Вытянув руку, распахнул один из ставней, затем снова закрыл. Ловко проткнув концом трости маленький грязный соломенный шарик, убрал его с дороги, проволочив по земле и оставив след из разбросанных травинок, что выглядело еще более неопрятно, чем лежавший на дороге мусор.

Наконец, гордо подняв голову, он вернулся к двери. Карандашные отметки на выкрашенной в белый цвет сосновой доске указывали, куда нужно было прикрепить чугунный дверной молоток. Он сам выбрал его, специально съездив для этого в литейную мастерскую. В таком деле мелочей быть не может, и никаких усилий тут не жалко.

Видимо считая, что человеку не подобает стучаться в дверь своего собственного дома, он взялся за ручку, обнаружил, что дверь не заперта, и вошел внутрь. Ему в ноздри ударил ощутимый — и в данном случае завораживающий — запах нового дома: свежеоструганных досок, добавленного в краску скипидара, оконной замазки и других, более трудно различимых компонентов.

В дальнем конце холла на верхний этаж поднималась кленовая лестница, прикрытая посередине полосой коричневой оберточной бумаги, чтобы защитить только что нанесенную полировку. Повернувшись, он вошел в гостиную, где на полу блестели лужицы золотого света, проникавшего через западное окно.

Он стоял там, и комната менялась у него на глазах. Цветастый ковер толстым слоем покрыл голые доски. Из-под каминной полки, пока еще ничем не заставленной, выглянули багровые языки пламени, в котором неспешно тлели дрова. На стене над камином замерцало призрачным светом круглое зеркало. Там, где теперь была пустота, возникли плюшевый диван, плюшевые кресла и круглый стол. Загорелась стоявшая на столе лампа на выпуклой круглой молочно-белой подставке, сначала едва заметно, а потом все ярче и ярче. И с ее помощью в одном из кресел появилась темноволосая головка, уютно откинувшаяся на прикрытую белым чехлом спинку. А на столе, под лампой, нечто вроде рабочей корзинки. Корзинки для шитья. Эта деталь была несколько более расплывчатой, чем другие.

Тут где-то наверху звякнуло ведро, и по комнате будто пронеслась опустошающая волна — ковер истончился, огонь погас, лампа потемнела, а вместе со светом исчезла и безликая темноволосая головка, и комната сделалась такой же унылой, как и прежде. Скатанные в рулоны обои, ведро на козлах, голый пол.

— Кто это там? — глухим эхом прозвучал в пустоте женский голос.

Он вышел в прихожую к подножию лестницы.

— А, это вы, мистер Лу. Кажись, к вашему приезду почти все готово.

Сверху на него глядело морщинистое лицо пожилой негритянки с обвязанной платком головой, склонившейся над перилами лестничной площадки.

— Куда девался тот парень, что здесь внизу работает? — раздраженно спросил он. — Ему уже пора бы заканчивать.

— Видимо, пошел за мастикой. Скоро явится.

— А как там наверху?

— Идут дела помаленьку.

Он вдруг сорвался с места и вприпрыжку взлетел вверх по лестнице.

— Меня в первую очередь интересует спальня, — объявил он, протискиваясь мимо нее.

— А то как же, ведь вы… жених, — хихикнула она.

Остановившись на пороге, он с упреком оглянулся на нее.

— Я имею в виду обои, — объяснил он в свое оправдание.

— Можете не рассказывать мне, мистер Лу. Я не вчера на свет родилась.

Подойдя к стене, он провел по ней пальцами, как будто цветы были настоящими, а не нарисованными.

— На стенах они смотрятся еще лучше, правда?

— Верно, в самый раз, — согласилась она.

— Самые подходящие из всего, что я смог найти. Пришлось за ними аж в Нью-Йорк посылать. Я выведал у нее, что ей больше всего нравится, не объясняя, зачем мне это нужно знать. — Порывшись в кармане, он вынул письмо и внимательно пробежал по нему глазами. Найдя наконец нужное место, прочел его, водя пальцем по строчкам: — «…мне нравятся спальни в розовых тонах, с маленькими голубыми цветочками вроде незабудок». — Он снова сложил письмо и, торжествующе вскинув голову, обвел глазами стены.

Тетушка Сара слушала его довольно рассеянно.

— Мне тут еще кучу работы нужно переделать. Вы уж меня простите, мистер Лу, но вы мне тут мешаться будете. Вот прежде всего постель нужно застелить. — Она снова хихикнула.

— Почему вы все время смеетесь? — возмутился он. — Не вздумайте только вести себя так же в ее присутствии.

— Боже упаси, я еще из ума не выжила, мистер Лу. На этот, счет можете не беспокоиться.

Он вышел из комнаты, но через минуту снова появился на пороге.

— Может, вы успеете повесить внизу занавески к ее приезду? А то иначе у окон очень голый вид.

— Вы ее, главное, привезите, а уж я приведу дом в порядок, — пообещала негритянка, расправляя на кровати простыню, словно огромный белый парус.

Он снова вышел. И снова вернулся, на этот раз остановившись на середине лестницы.

— Да, и хорошо было бы найти цветочков и расставить их по дому. Может, в гостиной, чтобы она сразу увидела их, когда войдет.

Она пробормотала что-то, подозрительно похожее на:

— Вот уж вряд ли у нее найдется время цветочки нюхать.

— Что? — в ужасе переспросил он.

Она благоразумно сочла за лучшее промолчать.

Он снова удалился. И опять вернулся. Теперь он уже не стал подниматься по лестнице.

— И не забудьте зажечь все лампы, когда будете уходить. Я хочу, чтобы, когда она впервые войдет в этот дом, здесь было светло и ярко.

— Если вы меня так каждую минуту будете дергать, — проворчала она без всякого, однако, раздражения, — то я вообще ничего не успею сделать. А ну, брысь отсюда, — приказала она, с презрительной фамильярностью тряхнув передником, как будто он был семи- или семнадцатилетним мальчишкой, а не тридцатисемилетним мужчиной. — Нет хуже помехи, чем когда тебе покоя не дают советами.

Он бросил на нее обиженный взгляд, но снова пошел прочь. И на этот раз больше не возвращался.

И все же, когда она, добрых пять минут спустя, сама сошла вниз, он все еще был там.

Он стоял спиной к ней, лицом к столу, случайно оказавшемуся у него на дороге. Стоял, положив руки на стол ладонями книзу и слегка наклонившись вперед. Словно внимательно разглядывая никому, кроме него, не видимые предметы мебели. Словно созерцая кружащуюся в танце маленькую фигурку, растущую по мере приближения к нему, увеличивающуюся до реальных размеров…

Он не услышал, как у него за спиной появилась тетушка Сара. Лишь при звуках ее голоса он обернулся, оторвавшись от невидимого зрелища.

— Вы все еще здесь, мистер Лу? Так я и думала. — Она стояла, подбоченившись, и снисходительно глядела на него. — Вы только на него посмотрите. Рад-радехонек. Давненько я не видела таких счастливчиков.

Он неуверенно провел рукой по подбородку, словно она именно там заметила нечто особенное.

— Неужели это у меня на лице написано? — Он робко огляделся, будто все еще не веря своим глазам. — Мой собственный дом… — едва слышно пробормотал он. — Моя собственная жена…

— Мужчина без жены — и не мужчина вовсе, это просто ходячая тень, которую никто не отбрасывает.

Его рука на мгновение поднялась к вороту рубашки, вопросительно дотронулась до него и снова опустилась.

— У меня все время звучит в ушах музыка. Здесь что, какой-то оркестр на улице играет?

— Точно, оркестр играет, — без улыбки подтвердила она. — Особенный такой оркестр, он всякий раз только для одного кого-нибудь играет. И только один день. Я такой однажды уже слыхала. А сегодня — ваш черед.

— Мне пора! — Он ринулся к двери, распахнул ее, пробежал по дорожке и впрыгнул в ожидавший его экипаж, который закачался, скрипя пружинами.

— К причалу на Канальной улице, — выдохнул он в блаженном предвкушении, — встречать пароход из Сент-Луиса.

Глава 3

Река была пуста, а небо — ясно. И то и другое отражалось в его напряженно вглядывающихся в даль глазах. Затем появилась струйка дыма, крошечная, словно след, оставленный пальцем обыкновенного человека на этом гигантских размеров небе. Дым шел оттуда, где, казалось, не было реки, а только набережная; казалось, он возник над сушей, потому что именно в том месте река делала поворот, прежде чем, распрямившись, понести свои воды к Новому Орлеану и его пристани. И тем, кто на ней собрался.

Он ждал вместе с другими, такими же, как он. Кое-кто стоял так близко, что едва не касался его локтями. Все это — незнакомцы, люди, которых он не знал, никогда раньше не видел и больше никогда не увидит, собравшиеся в ожидании прибытия парохода.

Он облюбовал возвышавшуюся над пристанью головку сваи и держался ее, никуда далеко не отходя и никого к ней не подпуская, так как знал, что судно воспользуется ею при швартовке. Некоторое время он стоял, положив на нее одну ногу. Потом облокотился, нетерпеливо наклонившись вперед. На какое-то время он даже попробовал сесть на нее, но очень быстро поднялся, словно ему пришла в голову мысль, что, оставаясь на ногах, он ускорит прибытие парохода.

Дымок теперь вскарабкался высоко в небо грязными страусовыми перьями, теснящими и толкающими друг друга. Под этим опереньем сплошной чернотой обозначилась продолговатая шишечка — дымовая труба. Затем — другая.

— Вот он! — крикнул какой-то портовый рабочий, и этот ненужный, совершенно излишний возглас немедленно подхватили и повторили еще двое или трое стоявших рядом людей.

— Точно, вот он, — эхом пронеслось над пристанью. — Да, вот он идет.

«Вот он», — пронеслось у Дюрана в голове. «Вот она», — отдалось у него в сердце.

Дымовая труба, словно тупой нож, рассекла сушу и появилась над водной гладью. Под ней — темно-желтая конструкция, прорезанная двумя ровными рядами крошечных углублений, а еще ниже — казавшийся на таком расстоянии тонкой линией черный корпус корабля. Работали лопастные колеса; лопатки, дойдя до верхней точки, переворачивались и с брызгами падали в бурлящую воду.

Судно вышло из-за поворота и двинулось вперед, разрезая носом воду. Теперь оно выросло с игрушечных размеров до настоящих и держало курс на пристань, словно намереваясь разнести ее вдребезги. Воздух разрезал пронзительный фальцет гудка, бесконечно жалобный, похожий на стон терзаемой мучениями души, а над трубой взвилось белое облачко и растаяло в воздухе. Пароход «Новый Орлеан», три дня назад вышедший из Сент-Луиса, снова возвращался домой в родную гавань, в порт, давший ему имя.

Колеса перестали вращаться, и он заскользил по воде, словно бумажный кораблик, словно призрак. Развернувшись бортом к причалу, судно двинулось вдоль него, и в таком ракурсе казалось, что скорость его возросла, хотя на самом деле было наоборот.

Как частокол, замелькали перед глазами прорези-углубления, затем замедлили движение и, наконец, остановились, а потом пароход, казалось потеряв управление, подался немного назад. Вода, загнанная в ловушку между корпусом корабля и причалом, словно взбесилась: заметалась, заплескалась и запенилась в поисках выхода. Наконец сузилась до тонкой, как расщелина, полоски.

Исчезла река, исчезло небо, и то и другое вытеснила из виду темно-желтая громада. Кто-то, склонившись над перилами верхней палубы, энергично помахал рукой. Не Дюрану, поскольку это был мужчина. И, скорее всего, это дружеское приветствие никому конкретно адресовано не было. Однако один из стоящих на пристани принял его на свой счет и, наверное, от имени всех остальных помахал в ответ.

Бросили канат, и маленькая толпа расступилась, чтобы не попасть под его удар. Настала очередь докеров показать свое искусство — они подхватили канат и ловко обвязали его вокруг сваи прямо под Дюраном. Матросы на корабле проделали такую же операцию. Пароход пришвартовался.

Вперед выкатили сходни и убрали небольшой участок ограждавших палубу перил. Перекинули мостик. Едва лишь он встал на место, как по нему сошел на причал корабельный офицер и приготовился наблюдать за высадкой. С обеих сторон вдоль перил потекли потоки пассажиров, которые один за другим сходили с парохода по узкому мостику.

Дюран придвинулся вплотную к поручню и положил на него руку, словно заявляя свои права; он беспокойно вглядывался в каждое лицо, мелькавшее лишь в нескольких дюймах от его собственного.

Первым широкими шагами сошел на пристань какой-то мужчина с чемоданами в обеих руках, видимо спеша по делам. Затем, медленно и осторожно переставляя ноги, женщина. Седая и в очках — не она. За ней другая. Опять не она; следом за ней шел ее муж, держа ее под локоть. Затем — целая семья, в порядке старшинства.

Затем — еще мужчины, несколько человек один за другим. Ничего не значащие для него бледные лица. Затем — женщина, и на мгновение… нет, не она: другие глаза, другой нос, другое лицо. Быстро скользнула по нему неузнающим взглядом и тут же отвела его в сторону. Рябая и рыжеволосая, не она.

Затем — пустота, перерыв, ожидание.

Его сердце на мгновение замерло в преждевременной тревоге, потом снова забилось. По доскам застучали шаги какого-то зазевавшегося пассажира. Судя по их звуку — женщина. Шуршание юбок, лицо — не она. Всплеск лиловой воды, презрительный взгляд в ответ на его собственный — призывный и вопросительный. Не она.

И все. На мостике пусто. Как будто все кончилось.

Он поднял глаза и изменился в лице.

Он стоял, вцепившись в поручень уже обеими руками. Отпустив его наконец, Дюран обошел мостик и схватил за рукав прогуливавшегося с другой стороны офицера:

— Больше никого?

Офицер повернулся и, сложив ладони рупором, гулким криком передал вопрос на корабль:

— Еще кто-нибудь есть?

На палубу вышел другой офицер, возможно капитан, огляделся по сторонам и, перегнувшись через перила, поглядел вниз на пристань.

— Все сошли на берег! — крикнул он.

Эти слова прозвучали похоронным звоном. Дюран вдруг оказался в одиночестве, за которым последовала внезапно наступившая тишина, хотя вокруг него шума было достаточно. Но для него — тишина. Оглушительная и ошеломляющая.

— Но там ведь… Там должна…

— Да никого там больше нет, — усмехнулся капитан. — Можете сами подняться и посмотреть.

Тогда он повернулся и отошел от перил.

Начали сгружать багаж.

Он ждал, надеясь непонятно на что.

Больше никого. Только багаж, неодушевленные тюки и чемоданы. А потом и это кончилось.

Он наконец отвернулся и поплелся вдоль пристани, затем сошел с нее на твердую землю и сделал еще несколько шагов. Он глядел в одном направлении и не в силах был повернуть голову, как будто находившееся с другой стороны могло причинить ему боль сильнее той, что он испытывал.

Когда он остановился, то не осознал это, а когда осознал — не мог понять зачем. Он вообще не понимал, зачем он здесь бродит. Парохода для него больше не существовало, реки не существовало. Для него больше не существовало ничего. Ни здесь, ни в другом месте.

В глазах его стояли слезы, и, хотя рядом не было никого, кто мог бы их заметить, он все же медленно наклонил голову, чтобы скрыть их от посторонних глаз.

И так он стоял с опущенной головой, словно безмолвный плакальщик над гробом. Гробом, которого, кроме него, никто не видел.

Греющаяся в соломенно-желтых лучах солнца земля расплылась перед его невидящими глазами в неясное бурое пятно. Такой же неясной и мрачной представлялась ему его дальнейшая жизнь.

Потом на землю беззвучно наплыла тень, круглая тень от маленькой головки, появившаяся у него из-за спины. За ней последовали шея и плечи. Изящный изгиб талии. Тень замерла на месте не двигаясь.

Его затуманенные глаза не заметили этого. Они вообще не видели ни землю, ни того, что на ней вырисовывалось; у него перед глазами стоял дом на Сент-Луис-стрит. Он прощался с ним. Он никогда больше туда не вернется, не войдет в этот дом. Он обратится в агентство и попросит его продать…

Он почувствовал, как его плеча коснулась чья-то рука. Коснулась легко и невесомо, ненастойчиво и необременительно, словно прозрачное, бархатистое крыло бабочки. Тень на земле подняла руку, на мгновение сомкнувшуюся с другой тенью — его собственной — и тут же снова опустившуюся.

Он медленно поднял голову. И так же медленно повернул ее в ту сторону, откуда последовало прикосновение.

Словно диск граммофонной пластинки, крутящейся вокруг своей оси, прямо перед ним возникла фигура, как будто повернулся не он, а то, что его окружало.

Фигурка была миниатюрная, но вместе с тем обладала столь совершенными пропорциями, что в отсутствие других людей, которые могли бы послужить эталоном величины, ее можно было бы принять и за великолепную классическую статую, и за крошечную фарфоровую куколку.

Повернув голову, Дюран встретился с ее ясными голубыми глазами.

Лицо ее обладало редкой, невиданной им раньше красотой, красотой мрамора, застывшая холодность которого скрашивалась розовым лепестком губ.

Ей, наверное, едва минуло двадцать. Из-за своего маленького роста она могла казаться моложе, чем на самом деле, но вряд ли намного. О ее возрасте говорили невинные, доверчивые детские глаза и гладкая кожа юной девушки.

На голове у нее, словно букет маргариток, красовалась копна тугих золотистых кудряшек, которые она без малейшего намека на успех попыталась уложить в традиционную прическу. Пресловутая кучка на затылке держалась только с помощью многочисленных шпилек, а челка на лбу походила на бурлящую морскую пену.

Она стояла, слегка подавшись вперед, в позе, известной под названием «греческий наклон». Платье ее имело покрой, вошедший в моду несколько лет назад. Сверху оно плотно облегало фигуру, словно чехол, надетый на сложенный зонтик. Спереди шла широкая планка, присобранная по бокам, что придавало платью вид фартука или нагрудника, а сзади объемная юбка с многочисленными складками и бантиками поддерживалась каркасом — новомодное изобретение, без которого задняя часть женского тела имела бы неприлично гладкий вид. Не придать ей должной выпуклости было бы столь же возмутительно, как выставить на всеобщее обозрение лодыжки или — не дай Бог! — голени.

На золотых кудряшках пристроилась крошечная плоская шляпка из оранжевой соломы, размером не больше мужской ладони, шаловливо сдвинутая набок с намерением прикрыть одну бровь, левую, однако шляпка была столь мала, что сделать этого ее владелице не удалось.

На мочках ее миниатюрных и ничем не прикрытых ушек блестели аметистовые капельки, а шею охватывала узкая бархатная ленточка. Над ее головой будто фиолетовый нимб нависал надетый на длинную палочку соломенный диск парасольки, диаметром не больше тарелки для супа. Рядом с ней на земле пристроилась маленькая позолоченная клетка, нижняя часть которой была обмотана фланелевой тканью, а сквозь прутья оставленного открытым купола видно было, как порхает ее ярко-желтый обитатель.

Он поглядел на ее руку, затем — на свое плечо, не в силах поверить, что это она к нему прикоснулась, не в силах вообразить причину этого прикосновения. Его шляпа медленно поднялась вверх, вопросительно застыв над его головой.

Ее губы, не разжимаясь, сложились в очаровательную улыбку.

— Вы ведь меня не знаете, мистер Дюран?

Он слегка покачал головой.

Ее улыбка поднялась к самым глазам, и на щеках обозначились ямочки.

— Луи, я — Джулия. Можно я буду звать тебя Луи?

Шляпа выпала из его пальцев на землю и, перевернувшись, встала на поля. Нагнувшись, он поднял ее, но при этом пришли в движение лишь его плечо и рука, глаза его не отрывались от ее лица, словно притянутые невидимым магнитом.

— Но нет… Как может…

— Джулия Рассел, — настойчиво повторила она, продолжая улыбаться.

— Но… не может… вы… — путаясь в словах, пробормотал он.

Брови ее поднялись. Улыбка уступила место сочувственному выражению.

— Нехорошо я поступила, верно?

— Но… портрет… темные волосы…

— Я послала портрет своей тетушки. — Она покачала головой в знак запоздалого раскаяния. Опустив парасольку и закрыв ее с легким щелчком, она начала концом палочки вычерчивать на земле замысловатые узоры. И, опустив глаза, она с печальным видом следила за своими движениями. — Да, теперь я знаю, что мне не следовало этого делать. Но тогда я не думала, что это так важно, ведь ничего серьезного еще не было — просто переписка. Потом я много раз хотела вам послать свой настоящий портрет, объяснить вам — и чем дольше я ждала, тем меньше смелости у меня оставалось. Я боялась, что тогда я… я вас навсегда потеряю. Меня так терзала эта мысль, и чем меньше оставалось времени… в самый последний момент, когда я уже поднялась на борт парохода, мне захотелось повернуться и сойти обратно на берег. Меня удержала Берта — она заставила меня продолжать путешествие. Берта — это моя сестра.

— Да-да, — кивнул он, еще не оправившись от потрясения.

— На прощанье она сказала мне: «Он тебя простит. Он поймет, что ничего дурного у тебя на уме не было». Но всю дорогу сюда как я сожалела о том, что позволила себе эту… эту вольность. — Она совсем поникла головой и закусила губу, обнажив при этом маленькие белые зубки.

— Я не могу поверить… не могу поверить… — продолжал бормотать он, не в состоянии больше ничего вымолвить.

Она стояла как прехорошенькая раскаявшаяся грешница, робко водя зонтиком по земле в ожидании прощения.

— Но вы такая молодая, — восхищенно проговорил он. — И такая хорошенькая, что я даже…

— И из-за этого тоже, — пролепетала она. — На мужчин очень часто производит впечатление симпатичное личико. Я хотела, чтобы наши чувства были гораздо глубже. Долговечнее. Надежнее. Я хотела понравиться вам — если мне это удалось, — понравиться за то, что я о себе писала, за то, какие мысли высказывала, за мой характер, который проявился в письмах, а не за то, как я выгляжу на какой-то глупой фотографии. Я решила, что, возможно, если с самого начала поставлю себя в невыгодные условия, в смысле внешности, возраста и так далее, то потом будет меньше опасности, что ваш интерес ко мне окажется лишь мимолетным увлечением. Другими словами, я поставила препятствия в начале пути, чтобы избежать их в дальнейшем.

Как она разумна, отметил он про себя, как рассудительна, вдобавок к ее внешней привлекательности. Что же, такое сочетание может считаться образцом совершенства.

— Вы не представляете, сколько раз я порывалась написать вам правду, — сокрушенно продолжала она. — И всякий раз мне не хватало смелости. Я боялась, что это только отвратит вас от особы, которая, по ее собственному признанию, виновна в подлоге. Я не могла доверить бумаге такое важное объяснение. — Она беспомощно всплеснула руками. — И вот я здесь, и теперь вам все известно. Известно самое плохое.

— Ну что же здесь плохого? — с живостью возразил он. — Но вы, — продолжал он после минутной паузы, все еще не оправившись от изумления, — вы же все время знали то, о чем я узнал только теперь, что я намного — то есть значительно старше вас. И вы все-таки…

Она опустила глаза, словно намеревалась сделать ему еще одно признание.

— Кто знает, может, это, главным образом, меня в вас и привлекло. Сколько я себя помню, я была способна испытывать, ну, скажем так, романтические чувства, достаточно сильную привязанность и восхищение только к мужчинам старше себя. Меня никогда не интересовали мальчики моего возраста. Не знаю, чем это объяснить. У нас в семье все женщины такие. Моя матушка вышла замуж в пятнадцать лет, а моему отцу было тогда за сорок. И уже одно то, что вам тридцать шесть, меня в первую очередь… — Приличие не позволило ей закончить фразу.

Он не мог оторвать от нее недоверчивого взгляда.

— Вы разочарованы? — неуверенно спросила она.

— Как вы можете об этом спрашивать? — воскликнул он.

— Так, значит, вы меня простили? — последовал робкий вопрос.

— В вашем обмане не было ничего дурного. — Голос его потеплел от нахлынувших чувств. — Напротив, он кажется мне таким милым.

Он улыбнулся, и ее улыбка, все еще слегка смущенная, послужила ему ответом.

— Но теперь мне придется заново к вам привыкать. Заново узнавать вас. Вернуться в самое начало и идти в другом направлении, — весело произнес он.

Она отвернула голову и молча уткнулась ею в свое плечо. И этот жест, который у других мог бы получиться чрезмерно сентиментальным или слащавым, ей удалось представить как шутливую пародию, тем не менее показав, что упрек привел ее в замешательство.

Он усмехнулся.

Она снова повернула к нему лицо.

— И ваши планы, ваши… м-м… намерения не изменились?

— А ваши?

— Я же здесь, — с обезоруживающей простотой ответила она, теперь уже серьезно.

Он еще с минуту внимательно глядел на нее, словно вбирая в себя ее очарование. Затем, внезапно отважившись, он принял решение.

— Вы, наверное, почувствуете себя лучше и перестанете тяготиться, — выпалил он, — если я, в свою очередь, тоже сделаю вам признание?

— Вы? — удивленно спросила она.

— Я — я так же, как и вы, не сказал вам всей правды, — скороговоркой произнес он.

— Но… но ведь я вижу, что вы такой, каким себя описали, такой, как на портрете…

— Дело не в этом, дело в другом. У меня, наверное, были такие же мысли, как и у вас, я хотел вам понравиться, хотел, чтобы вы приняли мое предложение только ради меня самого. Другими словами, приняли бы меня таким, какой я есть.

— Но я вижу, какой вы, и принимаю вас, — недоуменно проговорила она. — Я не понимаю.

— Сейчас поймете, — с готовностью пообещал он. — Я должен признаться вам, что не работаю клерком в торговом доме по импорту кофе.

На ее лице не выразилось ничего, кроме вежливого недоуменного интереса.

— И что я не отложил тысячу долларов, чтобы начать… нашу семейную жизнь.

На ее лице ничего не отразилось. Ни следа разочарования или алчного раздражения. Он пристально наблюдал за ней. Прежде чем он снова заговорил, ее лицо озарила ласковая улыбка, обещавшая ему полное отпущение грехов. Заговорил он не сразу. Сделал долгую паузу.

— На самом деле я — владелец этого торгового дома.

На ее лице ничего не появилось. Кроме слегка натянутой улыбки, такой, с которой женщины слушают, когда мужчины говорят о своих делах, слушают без малейшего интереса, улыбаясь только из вежливости.

— На самом деле у меня почти сто тысяч долларов.

Он ждал, что она что-то скажет. Она молчала. Она, напротив, видимо, ждала, чтобы он продолжал. Словно сказанное было для нее настолько незначительным, настолько лишенным всякой важности, что она не понимала: он уже сказал самое главное?

— Ну вот, я вам тоже признался, — пробормотал он.

— Ах, — проронила она, будто опомнившись. — Ах, так вот в чем дело? Вы имеете в виду… — она беспомощно развела руками, — все, что касается ваших дел и денежных вопросов… — Она сложила вместе два пальца и поднесла их к губам. Чтобы подавить зевок, который он, не будь этого жеста, наверное, и не заметил бы. — Существуют две вещи, в которых мне никогда не хватало ума разобраться, — призналась она. — Одна — это политика, другая — дела и финансы.

— Но вы меня прощаете? — допытывался он. Внутренне ощущая при этом невероятную радость, почти ликование; почти случайно, сам того не ожидая, он встретился с таким бескорыстием, с таким равнодушием к деньгам, на какое не смел и надеяться.

На этот раз она звонко, с шаловливой ноткой в голосе, рассмеялась, как будто он оказывал ей больше доверия, чем она того заслуживала.

— Раз вам необходимо прощение, я вам его дарую, — смилостивилась она. — Но поскольку я не вчитывалась в то, что вы писали по этому поводу в ваших письмах, то вы сейчас просите у меня прощения за неведомую мне вину. Конечно же я прощаю вас, хотя и не совсем понимаю, в чем вы виноваты.

Он вгляделся в нее еще пристальнее, чем раньше, словно обнаружив в ней такое же внутреннее очарование, которое он с первого взгляда заметил в ее наружности.

Тени их сделались длиннее, и, кроме них, на пристани уже никого не осталось. Он огляделся, нехотя пробуждаясь к действительности.

— Я вас здесь уже столько времени задерживаю. — Это замечание было вызвано скорее чувством долга, а не искренним сожалением, ибо оно означало, насколько он мог судить, что им предстоит скорая разлука.

— Вы заставили меня позабыть о времени, — призналась она, не отрывая глаз от его лица. — Хорошая это примета или дурная? Я даже забыла о своем двойственном положении: одной ногой на корабле, другой на берегу, я должна переступить в ту или другую сторону.

— Об этом я позабочусь, — сказал он, нетерпеливо подаваясь вперед, — если вы дадите свое согласие.

— Но ведь и ваше тоже необходимо, правда? — лукаво спросила она.

— Я согласен, согласен, — поспешно заверил он, едва она успела договорить.

Она не столь торопилась с ответом.

— Не знаю, — протянула она, отрывая кончик парасольки от земли, затем снова опуская его, затем снова поднимая в нерешительности, показавшейся ему нестерпимой. — В случае, если бы вы выказали недовольство, обнаружив мой обман, я намеревалась вернуться на пароход и дождаться, когда он пойдет обратно в Сент-Луис. Может, все-таки разумнее было бы…

— Нет, что вы говорите, — встревоженно перебил он. — Какое недовольство? Да довольнее меня во всем Новом Орлеане не найдешь — я счастливейший человек в этом городе…

Ее опасения, казалось, не так просто было развеять.

— Время еще есть. Лучше теперь, чем после. Вы вполне уверены, что не желаете, чтобы я вернулась? Я не буду жаловаться, я ни слова не скажу. Я прекрасно понимаю, что вы должны испытывать…

На него вдруг нахлынул страх потерять ее. Потерять теперь, когда и получаса не прошло, как он ее обрел.

— Но я испытываю совсем иное! Умоляю вас мне поверить! Совсем наоборот. Что мне сделать, чтобы вас убедить? Вам необходимо время? Дело не во мне, а в вас? Вы это пытаетесь мне сказать? — допытывался он с возрастающим беспокойством.

Ее взгляд на мгновение оставался неподвижным, и он прочел в нем искреннюю доброжелательность и даже, можно сказать, нежность. Затем она покачала головой — очень легким движением, в которое, однако (если он ее правильно понял), она вложила истинно мужскую твердость намерений, а не девичье легкомыслие.

— Я приняла решение, — просто сказала она, — еще тогда, когда села на пароход в Сент-Луисе. Вернее даже, еще тогда, когда получила ваше письмо с предложением и ответила на него. А если уж я на что-то решилась, то не так-то просто передумываю. Вы в этом убедитесь, когда поближе меня узнаете. Если узнаете, — уточнила она, заставив его при этом замечании невольно вздрогнуть.

— Тогда я вот как отвечу, — порывисто произнес он. — Смотрите.

Он достал бумажник, вынул дагерротип, на котором была та, другая женщина — ее тетка, — и энергичными движениями разорвал его на мелкие кусочки, разлетевшиеся по всей пристани. Потом показал ей пустые ладони.

— Я тоже принял решение.

Она благодарно улыбнулась.

— Тогда?..

— Тогда поехали. Нас в церкви уже больше четверти часа дожидаются. Мы здесь порядком задержались.

Он с улыбкой и галантным поклоном предложил ей согнутую в локте руку. Этот жест на первый взгляд мог бы показаться насмешкой, добродушной пародией, но на самом деле все это было проделано серьезно и искренне.

— Мисс Джулия? — обратился он к ней.

Момент, исполненный бесконечного романтизма. Момент их помолвки.

Она вскинула парасольку на противоположное плечо. Ее рука обвилась вокруг его локтя, словно нежный побег. Она подобрала подол юбки на необходимую для ходьбы высоту.

— Мистер Дюран, — ответила она, обращаясь к нему по фамилии и скромно опуская глаза, как и подобало пока что незамужней молодой женщине.

Глава 4

В окна немецкой методистской церкви заглядывают оранжевые лучи клонящегося к закату солнца. Сверкают в его отблесках свинцовые рамы; высокие своды исчезают в сумеречной голубизне. В церкви спокойно и пусто, если не считать пяти человек.

Пяти человек, собравшихся в маленькую группу рядом с кафедрой. Один из них поднялся на кафедру, четверо стоят к ней лицом. Четверо молчат, пятый негромко произносит слова. Двое из четверых стоят рядом друг с другом, двое других — по сторонам. Снаружи, словно просеянные сквозь плотную завесу, доносятся едва различимые звуки города — далекие, неясные, приглушенные. Стук конских копыт по мостовой, протестующий скрип колеса на крутом повороте, выкрики уличного торговца, лай собак.

А внутри, в гулкой тишине, раздаются торжественные слова брачной церемонии. Ее совершает преподобный Эдвард А. Клей, венчаются Луи Дюран и Джулия Рассел. Свидетели — Аллан Жарден и Софи Тадуссак, экономка преподобного Клея.

— Берешь ли ты, Джулия Рассел, этого мужчину, Луи Дюрана, в законные мужья…

— Чтобы любить и почитать…

— И одному ему хранить верность…

— В радости и печали…

— В богатстве и бедности…

— В здравии и болезни…

— Пока вас не разлучит смерть?

Молчание.

Затем, будто крошечный колокольчик звякнул в огромном пространстве храма, — ясно, чисто и звонко:

— Беру.

— Теперь — кольцо. Прошу вас, наденьте его невесте на палец.

Дюран протягивает руку назад. Жарден достает кольцо и вкладывает его в слепо ищущую ладонь. Дюран подносит его к заостренному кончику ее пальца.

Тут наступает небольшая заминка. Мерка с ее пальца была снята с помощью нитки, в нужном месте завязанной и посланной в письме. Но либо узел оказался не в том месте, либо ювелир ошибся, кольцо застряло, дальше не идет.

Он сделал вторую попытку, третью, крепче сжав ее руку. Не получается.

Она быстро проводит пальчиком по губам и, смочив его, снова протягивает руку жениху. Теперь кольцо надето и обхватывает основание пальца.

— Объявляю вас мужем и женой.

Затем с профессиональной улыбкой, чтобы помочь влюбленным преодолеть возникшее на людях смущение, ибо чем больше любовь, тем большая робость появляется при посторонних:

— Поцелуйте невесту.

Их лица поворачиваются навстречу друг другу. Глаза встречаются. Головы склоняются одна к другой. Губы Луи Дюрана сливаются с губами Джулии, его жены, в поцелуе, скрепляющем их священный союз.

Глава 5

«У Антуана», хотя время уже близилось к полуночи, было светло как днем; здесь все блестело и сверкало, отражаясь в зеркалах; шум голосов и веселый смех сливались с шипением шампанского; ярко горело полтысячи языков пламени в хрустальных газовых лампах, развешанных по стенам и свисавших с потолка; это был самый веселый и известный ресторан в этой части земного шара, как будто незамутненный грязными водами в устье Миссисипи, здесь непостижимым образом фонтанировал искрящийся источник парижского духа.

Свадебный стол протянулся во всю длину одной из стен; гости сидели лишь с одной его стороны — внешняя часть оставалась незанятой, чтобы представить зал на их обозрение, а их — на обозрение зала.

Уже минуло одиннадцать, и на столе валялись истерзанные салфетки, перегибались через край вазы распустившиеся цветы, стояли помутневшие бокалы, уже неоднократно наполненные и опустошенные. Для белого и красного вина, для шампанского, для вишневой наливки и крошечные наперстки с ликером для дам — и в каждом из них жидкость находилась на разном уровне. А в центре главным украшением стола возвышался сказочный многоярусный торт, покрытый белоснежной глазурью, уже порядком исковерканный — не хватало целого бока. Но на вершине оставались нетронутыми две фигурки-куколки — жених и невеста, он — в игрушечных размеров костюме из черного сукна, она — в прозрачной тюлевой фате.

А напротив сидели два оригинала, в натуральную величину; сидели, прижавшись плечом к плечу и тайком взявшись под столом за руки, и слушали длинные хвалебные речи. Он держал голову прямо, изображая вежливое внимание, ее головка в мечтательном полузабытьи примостилась у него на плече.

На нем был подобающий событию вечерний костюм, а она, совершив быструю поездку в магазин готового платья (сначала по ее предложению, а затем — по его настоянию), сменила свое дорожное платье на великолепное одеяние из белого атласа, а волосы ее украшали гардении. Средний палец ее левой руки обхватывала золотая полоска обручального кольца, а на безымянном сверкал чистой воды бриллиант, подаренный мужем жене после заполнения брачного контракта, которое предшествовало этому событию.

Ее глаза не переставали разглядывать эти новые украшения, как это всегда бывает, когда у женщины появляется обновка. Но кто подметит и кто скажет, на каком пальце ее взгляд останавливался чаще — на третьем или на четвертом?

Цветы, вино, улыбающиеся дружеские лица, тосты и пожелания благополучия. Начало двух жизней. Или, скорее, завершение двух, начало одной.

— Может, удерем отсюда? — шепчет он ей. — Скоро уже двенадцать.

— Да. Но сначала станцуем еще разок. Попроси, чтобы они сыграли. А потом мы незаметно исчезнем.

— Как только Аллан закончит говорить, — соглашается он. — Если он вообще когда-нибудь закончит.

Аллан Жарден, его деловой партнер, видимо, настолько запутался в лабиринте поздравительной речи, что не знает, как из него выбраться. Она длится уже десять минут, а им кажется, что сорок.

На лице у супруги Жардена, появившейся здесь только после никому не ведомой, но очень жаркой семейной схватки, крайне суровое и неодобрительное выражение. Она недовольна, но в интересах дел своего мужа изо всех сил пытается казаться доброжелательной. Недовольна миловидностью невесты, ее молодостью или, может, тем, что ухаживание происходило не по общепринятым нормам. Или, может, тем обстоятельством, что Дюран вообще женился после того, как ждал столько лет, и не подождал еще немного, пока не подрастет ее собственная несовершеннолетняя дочь. Втайне взлелеянный ею прожект, о котором даже ее супруг не догадывался, и теперь никогда не догадается.

Достав небольшую карточку, Дюран написал на ней: «Сыграйте вальс». Затем обернул ее в банкнот, подозвал официанта и протянул ему, чтобы тот передал ее оркестру.

Супруга Жардена тем временем начала исподтишка дергать мужа за полу фрака, чтобы остановить поток его красноречия.

— Аллан, — прошипела она. — Хватит. Это свадебный ужин, а не собрание.

— Сейчас закончу, — пообещал он.

— Вот и заканчивай, — не терпящим возражений тоном отрезала она.

— Итак, желаю вам успешного обучения нелегкому делу семейной жизни, Джулия («Вы разрешите?» — с поклоном в ее сторону) и Луи.

Поднимаются бокалы и снова опускаются на стол. Жарден, с гримасой на лице, наконец сел. Супруга же его, раскрыв рот, помахала перед ним рукой, словно желая избавиться от неприятного вкуса.

Раздались первые аккорды музыки.

Дюран и Джулия поднялись на ноги; их поспешность могла бы показаться неприличной, не будь она столь понятна.

— Простите нас, мы хотим потанцевать.

А Дюран многозначительно подмигнул Жардену, давая тому понять, что к столу они больше не вернутся.

О чем Жарден, прикрыв ладонью рот, незамедлительно сообщил своей жене. Вызвав у нее недовольство в добавление к тому, что она уже испытывала по поводу всего происходящего. С кислым видом она поднесла бокал к ханжески поджатым губам.

Скрипачи в унисон взмахнули смычками и заскользили ими по струнам, извлекая звуки вальса из «Ромео и Джульетты».

Несколько мгновений, пока играли вступление, они стояли друг против друга. Затем она наклонилась, чтобы подобрать подол своего отороченного мехом платья, он расставил руки, и она скользнула в его объятия.

Начался вальс, самый быстрый из всех парных танцев. Круг за кругом в одну сторону, затем поворот, а потом опять, кружась обратно.

Мимо проносились столы и лица, как будто они стояли в центре водоворота, а на стенах и потолке, как кометы, мелькали огни газовых ламп.

Она, слегка выгнув шею и отклонив голову назад, глядела прямо ему в глаза, словно говоря: «Я в твоих руках. Делай со мной все, что пожелаешь. Куда бы ты ни пошел, я последую за тобой. Твой путь — это мой путь».

— Ты счастлива, Джулия?

— А разве по моему лицу этого не видно?

— Ты больше не жалеешь, что приехала в Новый Орлеан?

— А разве для меня теперь могут существовать другие города? — пылко спросила она.

Снова и снова круг за кругом; наедине друг с другом, несмотря на то, что кругом шуршали юбки и кружились другие пары.

— Наша совместная жизнь будет такой же, как этот вальс, Джулия. Такой же плавной, гладкой и гармоничной. Ни одного неверного движения, ни одной фальшивой ноты. Мы всегда будем так же близки, как сейчас. Едины и душой, и телом.

— Жизнь как вальс, — восторженно прошептала она. — Бесконечный крылатый вальс. Вальс любви и света в пене белоснежных кружев.

Она зажмурилась, словно в экстазе.

— Вот здесь боковая дверь. И никто на нас не смотрит.

Они резко затормозили, поднявшись на носки, как это делают фигуристы. Разделившись, они поглядели в сторону покинутого праздничного стола, наполовину заслоненного от них танцующими парами. Затем он, ведя ее перед собой, обошел пальмы, бронзовую статую нимфы, витые колонны и свернул из обеденного зала в подсобные помещения, где благоухали ароматы ресторанной кухни и совсем близко раздавались голоса. Она хихикнула, заметив, как попавшаяся им по дороге кошка удивленно остановилась.

Теперь он пошел впереди и, взяв ее за руку и потянув за собой, поспешными шагами вывел из здания в переулок. Отсюда они наконец вышли на улицу. Подняв руку, он остановил экипаж и через минуту уже сидел рядом с ней, покровительственно положив ей руку на плечо.

— Сент-Луис-стрит, — гордо объявил он. — Я укажу вам, где остановиться.

И под звон колоколов собора Святого Луиса, начавших бить полночь, Луи Дюран и его жена устремились по направлению к своему новому дому.

Глава 6

Пустой дом ждал. Ждал начала своей жизни, которая для дома является жизнью его обитателей. Кто-то, скорее всего тетушка Сара, зажег перед уходом масляные лампы по одной в каждой комнате, и капельки пламени, заключенные в стеклянные абажуры, мигая, рассеивали темноту янтарным свечением.

В воздухе стоял тот же смешанный запах древесной стружки, замазки и красок, приправленный ароматом мастики для пола, но теперь уже не столь явственно ощутимой, так как на дощатый пол были постелены ковры, а окна задрапированы занавесками.

Кто-то принес в гостиную цветы, не дорогие из магазина, а полевые, веселые, пестрые и милые, пышной охапкой нависавшие над вазой с широким горлышком, стоявшей на столе в центре гостиной. Из букета, как иглы из дикобраза, торчали веточки вербы.

Даже часы были заведены и начали отсчет времени, новые часы, привезенные из Франции и стоявшие теперь на камине, с корпусом из цельного куска зеленого оникса, украшенным с обеих сторон бронзовыми розочками и увенчанным бронзовым амуром с крылышками, как у мотылька. Их усердное, сосредоточенное тиканье вносило в холодное молчание дома успокаивающую нотку домашнего уюта.

Все было готово, не хватало только жильцов.

Дом ждал, когда прибудет хозяин с супругой, чтобы вступить во владение.

С улицы раздался приближающийся гулкий звук лошадиных копыт, которые, дважды цокнув по мостовой, остановились. Под тяжестью перемещающегося веса скрипнули оси колес. Извозчик профессионально щелкнул языком, снова застучали копыта, и стук, удаляясь, растворился в ночной тишине.

Затем послышался скрип шагов по мощенной плиткой дорожке и заговорщический шепот, словно одна нога делилась с другой каким-то секретом.

Через минуту повернулся ключ во входной двери.

Дюран с женой стояли на пороге открывшейся двери. Перед ними — янтарный свет масляных ламп, за ними, в рамке дверного проема, — ночное небо и рассыпанные по нему звезды. Они стоят неподвижно, не замечая ни того ни другого, позабыв обо всем, что их окружало. Их лица обращены друг к другу, его руки держат ее за талию, ее ладони у него на плечах.

Все замерло, ничто не шелохнется — ни на звездном небе у них за спиной, ни в доме, в ожидании распахнувшем двери. Одно из тех мгновений, которые никогда не повторяются. Поцелуй на пороге семейной жизни.

Мгновение есть мгновение. Они наконец шевельнулись и выпустили друг друга из объятий. Он нежно произнес:

— Добро пожаловать в ваш новый дом, миссис Дюран. Да принесет он вам столько же счастья, сколько вы приносите в него.

— Спасибо, — прошептала она, на секунду опустив глаза, — и вам пускай тоже.

Он подхватил ее и поднял на руки. Раздался легкий шелест юбок. Двигаясь боком, чтобы не задеть дверной косяк, он переступил через порог и внес ее в дом. Затем снова наклонился и под шуршание кружев поставил на ноги.

Вернувшись к двери, он затворил ее и запер на щеколду.

Она стояла на одном месте и оглядывалась по сторонам, не отрывая ног от пола, а лишь поворачивая корпус, чтобы охватить взглядом все, что находилось в гостиной.

— Нравится? — спросил он.

Она подошла к лампе и повернула маленькое колесико, чтобы увеличить капельку пламени до желтого сталагмита. Потом сделала то же самое со всеми остальными. Казавшиеся в темноте матово-бежевыми стены засверкали ослепительной белизной. Стало вдвойне заметно, что все в доме — совсем новое, нетронутое.

— Нравится? — улыбнулся он, ожидая от нее подтверждения как величайшей награды.

Она, сплетя пальцы, восторженным жестом подняла руки к лицу.

— Ах, Луи, — прошептала она. — Как прекрасно. Лучше и быть не может.

— Все это — твое, — ответил он дрогнувшим голосом, переполненный благодарностью за ее слова.

Она, не разжимая пальцев, переместила руки вправо и, наклонив голову, прижалась к ним щекой. Потом — мимо лица влево, и повторила этот жест.

— Ах, Луи. — Она, казалось, не в силах была вымолвить ничего другого. — Ах, Луи.

Они быстро обошли дом, переходя из одной комнаты в другую, и он показал ей гостиную, столовую и все остальное на первом этаже. И в каждой комнате она лишь выдыхала: «Ах, Луи», а под конец, видимо, совсем потеряла дар речи, и из всех слов осталось только «ах».

Когда они наконец вернулись в прихожую, она с некоторой застенчивостью заметила, что надо бы запереть дом.

— Ты найдешь нашу комнату? — спросил он, когда она направилась к лестнице. — Или мне подняться с тобой?

Прежде чем ответить, она на мгновение целомудренно опустила глаза.

— Мне кажется, я догадаюсь.

Он протянул ей лампу — одну из тех, что поменьше.

— Возьми это на всякий случай. Может, Сара зажгла свет наверху, а может, и нет.

Лучи от горящего стержня лампы, которую она держала на уровне сердца, освещали сверху вниз ее лицо, и такой она казалась ему похожей на мадонну. Словно ожил невыразимо прекрасный образ, сошедший со стен средневекового собора, и предстал перед верующим, вознагражденным за свою преданность. Чудо любви.

Она поднялась на ступеньку. На другую. Будто ангел, с сожалением покидающий грешную землю и обернувшийся, чтобы попрощаться с ней.

Он даже протянул руку ей вслед и повторил в воздухе ее очертания, как будто хотел хоть ненадолго задержать.

— Мы расстаемся ненадолго, — тихо проронил он.

— Ненадолго, — эхом откликнулась она.

После этого она повернулась к нему спиной. Видение рассеялось. Теперь она была просто женщиной в вечернем туалете, поднимавшейся по лестнице.

Вслед за ней по ступенькам плыли волны изысканной ткани, из которой было сшито ее самого великолепного за последнее столетие покроя платье.

Свободной рукой она скользила по перилам.

— Смотри внимательней на обои, — сказал он ей вслед. — Тогда точно догадаешься.

Она вопросительно обернулась, недоуменно глядя на него.

— Как так?

— Я хотел сказать, что ты узнаешь нашу комнату по обоям.

— А-а, — послушно протянула она, но было видно, что она его не совсем поняла.

Поднявшись наверх, она прошла вдоль перил, огораживающих лестничную площадку, постепенно скрываясь из виду, пока, наконец, не исчезли ее плечи, а потом и голова. А вслед за ней пропал из его поля зрения желтый круг света, отбрасываемый на потолок ее лампой.

Сначала он обошел гостиную, а потом все остальные помещения на первом этаже, запирая на защелку те окна, которые еще не были заперты, и проверяя остальные, откидывая при этом занавеси и снова сдвигая их. Лучше не пускать ночной воздух в спящий дом, это всем известно. Затем, одну за другой, он погасил все гостеприимные лампы.

На кухне Сара оставила на блюде гроздь желтого винограда как еще один символ гостеприимства. Мысленно поблагодарив ее за внимательность, он отщипнул одну виноградинку и положил ее в рот, а потом потушил свет и здесь.

Дом погрузился в темноту, и Дюран медленно двинулся к лестнице. Эта темнота была ему уже знакома, несмотря на то, что он еще и получаса не пробыл в доме. Темнота родного дома всегда привычна и не пугает.

На верхнем этаже он в такой же темноте пробрался к двери их спальни, которую нашел по тугой ниточке света, натянутой через порог.

Он остановился и минуту стоял на месте.

Затем постучал, в шутку притворяясь, что хочет соблюсти все формальности.

Она, должно быть, по одному тембру стука уловила его настроение. И отозвалась на него игривой ноткой в голосе.

— Кто стучит? — с насмешливой серьезностью осведомилась она.

— Твой муж.

— Вот как? И что он говорит?

— «Можно войти?»

— Скажите ему, что можно.

— Кто это меня зовет?

Он едва расслышал ответ, но тихий голос проник в самое его сердце.

— Твоя жена.

Глава 7

Возвратившись домой из конторы — это было примерно неделю спустя, самое большое — десять дней, он, не обнаружив ее ни в одном помещении на первом этаже, поспешил подняться наверх, чтобы сообщить о своем прибытии. Он приглушал шаги, желая преподнести ей сюрприз, неожиданно подойти сзади, закрыть ей глаза, чтобы ей пришлось отгадывать, кто это. Хотя как она могла ошибиться, кто же еще это мог быть? Но возвращение домой все еще несло в себе неповторимую новизну и должно было происходить с подобным антуражем, который, хоть и повторялся ежедневно, всякий раз нес в себе восхитительное предвкушение их первой встречи.

Дверь их комнаты была открыта, и она сидела спиной ко входу на стуле с полукруглой спинкой, так что видна была только ее голова. Он на мгновение задержался на пороге, не обнаруживая своего присутствия, лаская ее взглядом. У него на глазах ее рука неторопливо перелистнула страницу занимавшей ее внимание книги.

Он двинулся к ней с намерением, склонившись над спинкой стула, неожиданно прикоснуться губами к ее головке, блестящей в лучах заходящего солнца медной позолотой. Но, когда он приблизился к ней и ее фигура, постепенно увеличиваясь, открылась его взгляду, он увидел нечто такое, что снова заставило его в замешательстве остановиться.

Теперь он изменил свое намерение. Не скрываясь больше, он описал широкую дугу вокруг стула так, чтобы подойти к нему со стороны, и, когда он наконец остановился, на лице его можно было различить болезненно-озадаченное выражение.

Заметив его, она вскинула голову и, удовлетворенно хмыкнув, закрыла книгу.

— Это ты, дорогой? Я не слышала, как ты вошел.

— Джулия, — произнес он тоном, выражавшим абсолютное непонимание.

— Что такое?

Он прочертил рукой по воздуху, обрисовывая этим жестом ее позу, но она все равно не поняла. Ему пришлось выразить свою мысль словами:

— Посмотри, как ты сидишь…

Она сидела, положив ногу на ногу, как это делают только мужчины. Одно колено бесстыдно возвышалось над другим, голень была откровенно выставлена напоказ, а висевшая в воздухе ступня даже немного раскачивалась, хотя теперь она ее остановила.

Эта развязная поза была прикрыта юбкой, но сквозь темную ткань все равно отчетливо вырисовывались очертания скрещенных ног.

Привыкшим к принятым впоследствии стандартам поведения не понять ужасающей вульгарности позы, в которой застал Джулию ее муж, но в те времена по существующим нормам это считалось недопустимым. Сидящая таким образом дама в любом месте привлекла бы к себе негодующие взгляды, а потом, возможно, ее подвергли бы остракизму и попросили бы немедленно удалиться. Ни одна женщина, даже самая легкомысленная, не могла себе позволить сидеть иначе, как сдвинув колени и поставив ноги всей ступней на пол; допускалось лишь, для пущей грациозности, немного сдвинуть одну ногу назад. Аморальность заключается здесь не в самой природе подобного поступка, а в попрании общепризнанных устоев. Таким образом, незначительное изменение позы может оказаться более шокирующим в эпоху четко предписываемых законов поведения, чем гораздо более серьезное прегрешение во времена более либеральных нравов. Наши современники сочтут подобную строгость не более чем смехотворным предрассудком. Каковым она тогда не являлась.

Дюран был не большим ханжой, чем любой его ближний, но тут он увидел такое, чего никогда не позволяли себе в его присутствии другие женщины. Даже «юные дамы» из «Академии» мадам Рашель, куда он иногда заглядывал, будучи холостяком. А тут — его собственная жена под крышей его собственного дома.

— Ты и при других так сидишь? — неловко осведомился он.

Осторожно, словно крадучись, провинившееся колено соскользнуло вниз и присоединилось к своей паре. И как будто почти ничего и не изменилось — она теперь сидела в той же позе, в какой сидят все дамы. Даже в присутствии только своих мужей, даже когда они совсем одни.

— Нет! — в ужасе воскликнула она, целомудренно складывая ладони. — Конечно нет. Как можно? Я… я была одна в комнате, и я даже не заметила, как это произошло.

— Но подумай, что, если ты вдруг не заметишь, как это произойдет в присутствии других.

— Не произойдет, — пообещала она, еще крепче сжав ладони при одной этой мысли. — Раньше такого никогда не случалось и никогда больше не случится.

Она переменила тему, в ожидании подняв к нему лицо.

— Ты меня еще не поцеловал.

В тот миг, когда их губы соединились, этот инцидент изгладился из его памяти.

Глава 8

Румяная, с блестящими глазами, очаровательная в лучах утреннего солнца, одетая в пеньюар теплого желтого оттенка, гармонировавшего с золотистым светом, льющимся в окно, она быстро остановила тетушку Сару и выхватила у нее из рук кофейник. Это повторялось каждое утро, так как она непременно желала сама наливать ему кофе в чашку.

Он улыбнулся, польщенный. Эта улыбка невольно появлялась у него на губах каждое утро.

Потом она взяла маленькие серебряные щипцы и, обхватив ими искрящийся кусочек сахара, осторожно перенесла его через край чашки и, поднеся к самой поверхности, чтобы не было брызг, отпустила.

Он просиял.

— Люблю сладенькое, — доверительно прошептал он.

Она деловито отряхнула кончики пальцев, хотя, надо сказать, ни до чего ими и не дотрагивалась, наградила его поцелуем в висок и поторопилась занять место со своей стороны стола, с легким шуршанием опустившись на сиденье стула.

Он не мог отделаться от мысли, что она — как маленькая девочка, которая тянет маленького мальчика поиграть с ней в дочки-матери. Ты будешь папой, а я буду мамой.

Устроившись на стуле, она подняла чашку, улыбаясь глазами поверх ее кромки до самого последнего мгновения, пока ей не пришлось опустить взгляд, чтобы не промахнуться и не пронести напиток мимо своего ротика, такого крошечного, что просто трудно было поверить.

— Кофе просто отличный, — заметила она, сделав глоток.

— Наш собственный. Со склада, один из лучших сортов. Я время от времени посылаю для тетушки Сары пакетик-другой.

— Не знаю, что бы я без него делала. В такое промозглое утро ничто так не прибавляет бодрости. Это мой любимый напиток.

— С тех пор как ты попробовала кофе тетушки Сары?

— Нет, я всегда любила кофе. Я всю жизнь…

Она замолкла, поймав на себе его внезапно ставший испытующим взгляд. Как будто в бьющий фонтаном ключ разговора бросили камень, и он, тяжело опустившись на дно, остановил бурлящую струю.

Между ними возникла не поддающаяся определению неловкость. Она уловила ее на его лице и сама переняла его напряженное выражение и пристальный взгляд. Ей стало не по себе, будто почва ушла у нее из-под ног. Такое неприятное ощущение пустоты и потери бывает тогда, когда в пригоршне полновесных чеканных монет обнаруживаешь безликую железную кругляшку.

— Но… — выговорил наконец он и замолчал.

— Да? — с усилием выдавила она. — Ты что-то хотел сказать? — Ее кисть с такой силой обхватила край стола, что кончики пальцев побелели.

— Нет, я… — Но он тотчас же передумал и решил договорить. — Но ведь ты же как-то написала совершенно противоположное. Ты рассказывала, с каким удовольствием ты садишься утром за чашечку чаю. Чай, и ничего, кроме чая. А кофе ты терпеть не можешь. «Грязная, бурая жижа». Я даже эти слова в точности запомнил.

Она снова подняла чашку к губам и, сделав глоток, заговорила опять.

— Верно, — поспешно произнесла она, как будто пыталась наверстать упущенное из-за вынужденной паузы время. — Но это все из-за моей сестры.

— Но ведь ты сама решаешь, что тебе нравится, при чем же здесь твоя сестра?

— Я жила в ее доме, — объяснила она. — Она предпочитала пить чай, а я — кофе. Но чтобы не ставить ее в неловкое положение и не принуждать пить то, что ей не нравится, я притворилась, что разделяю ее вкусы. А в письме я так написала, потому что иногда показывала ей свои письма перед тем, как отослать их, и не хотела, чтобы она раскрыла мой маленький обман.

— А-а, — с облегчением вздохнул он.

Она расхохоталась. Расхохоталась слишком уж громко для такого незначительного повода. Как будто ей нужно было снять напряжение.

— Видел бы ты сейчас свое лицо, — весело проговорила она. — А я-то понять не могла, что тебя так расстроило.

Она снова рассмеялась.

Он засмеялся вслед за ней.

И они вдвоем залились беспричинным глуповатым хохотом.

Тетушка Сара, войдя в комнату, подхватила их смех, хотя не больше их самих знала о его причине.

Глава 9

Ее цвет лица вызывал у него глубочайшее удивление. Он и глазом не успевал моргнуть, как в ее внешности происходили самые непредсказуемые перемены. Румянец сменялся бледностью и наоборот, если не прямо у него на глазах, то за очень короткий промежуток времени.

Нельзя сказать, в обычном смысле слова, что на ее щеках вспыхивал румянец, так как, появившись, он не исчезал через несколько минут, как это обычно бывает, после того, как происходила перемена, после того, как лицо ее розовело, оно не меняло цвета в течение нескольких часов, на него не возвращалась прежняя бледность.

Заметнее всего это было по утрам. Когда открывались ставни и он бросал на нее первый взгляд, ее щеки цветом напоминали камелии. Но не проходило и нескольких минут, как она вслед за ним спускалась вниз и садилась за стол, и тогда они окрашивались розовой свежестью гвоздик или нежных примул, еще больше оттенявшей ее голубые глаза и так шедшей к ее золотым волосам, что она делалась просто неимоверно хорошенькой, одно загляденье.

Однажды вечером в театре (они сидели в ложе) между двумя актами пьесы произошла та же метаморфоза, но на этот раз он приписал ее болезни, хотя, если это и было так, она ему в этом не призналась. Они немного опоздали, и поэтому вошли уже в полной темноте, освещаемой лишь огнями на сцене. Когда же в антракте зажглись на полную мощность газовые лампы, она обнаружила (к своему величайшему неудовольствию, причину которого он не мог распознать), что их ложа окантована зеленым дамастом совершенно ядовитого оттенка незрелого яблока. Это, в соединении с бьющим ей в лицо газовым светом, придавало ей изможденно-желтый вид.

Из зрительного зала на нее (как это всегда бывало, когда она вместе с ним появлялась на людях) обратилась не одна пара глаз, как мужских, так и женских, вооруженных биноклями, что вполне допускалось общепринятыми нормами.

Сначала она неловко ерзала на стуле, затем резко встала и, коснувшись его запястья, извинилась и направилась к выходу. «Тебе нехорошо?» — спросил он, приподнимаясь, чтобы последовать за ней, но она уже исчезла.

Она вернулась до того, как снова погасли лампы, и вернулась совершенно другим человеком. Мрачная бледность исчезла с ее лица; на ее щеках пылал нежный абрикосовый румянец, демонстрируя всем ее красоту, успешно победившую совместные усилия своих противников — газовый свет и обивку ложи.

Число направленных на нее биноклей мгновенно удвоилось. Некоторые не сопровождаемые дамами мужчины приподнялись со своих мест. По залу пробежал одобрительный шорох, который скорее даже можно было почувствовать, чем услышать.

— Что с тобой такое? — озабоченно спросил он. — Тебе сделалось нехорошо? Может, ты за ужином…

— Я в жизни себя лучше не чувствовала! — уверенно ответила она.

Теперь она сидела непринужденно откинувшись на спинку стула и была явно в своей тарелке, а перед началом следующего акта, когда свет еще не погасили, она с улыбкой повернулась к нему и смахнула с его плеча несуществующую пылинку, чтобы гордо продемонстрировать всем окружающим, с кем она сюда явилась и кому принадлежит.

Однако как-то утром его опасения взяли над ним верх. Он поднялся из-за стола, где они сидела за завтраком, подошел к ней и приложил ей ко лбу тыльную сторону ладони.

— Зачем это ты? — безмятежно спросила она, подняв глаза на его руку, нависшую у нее над бровями.

— Я хотел проверить, нет ли у тебя температуры.

Но кожа ее была прохладна на ощупь, как оно и положено.

Он вернулся на свое место.

— Ты меня немного беспокоишь, Джулия. Я уж думаю, не показать ли тебя доктору, чтобы он избавил меня от ненужных мыслей. Я слышал о некоторых… — он замешкался, подыскивая нужное слово, чтобы зря ее не всполошить, — некоторых изменениях в легких, которые на раннем этапе проявляются лишь в виде такого… э-э… внезапного румянца и яркого цвета щек…

Ему показалось, что ее губы предательски дрогнули, но они сложились лишь в легкую недоверчивую улыбку.

— Ах нет. Я совершенно здорова.

— Ты иногда бледна, как привидение. А иногда… Только что, в нашей комнате, ты была совсем белая. А теперь у тебя щеки как яблочки румяные.

Она перевернула вилку, потом опять перевернула ее в прежнее положение.

— Это, наверное, из-за холодной воды, — объяснила она. — Я ополаскиваю ею лицо, вот румянец и появляется. Так что волноваться совершенно не из-за чего, можешь успокоиться.

— Ах, — воскликнул он, будто у него гора с плеч свалилась. — Так вот в чем дело! Кто бы мог подумать…

Он резко повернул голову. Тетушка Сара неподвижно стояла у него за спиной, совершенно позабыв, что держит в руках поднос. Прищурив глаза, она внимательно вглядывалась в лицо Джулии.

По этому сосредоточенному взгляду, в котором тоже угадывалось облегчение, он понял, что ее, должно быть, не меньше его беспокоило здоровье ее молодой госпожи.

Глава 10

Уютно погрузившись в чтение газеты, он почти позабыл о присутствии тетушки Сары, которая где-то у него за спиной проделывала операцию под названием «протирание пыли». Заключались ее действия в том, что по некоторым поверхностям (находившимся на уровне или ниже ее собственного роста) она проходилась тряпкой, а на другие (те, что были повыше) забрасывала эту тряпку резкими движениями. Через некоторое время он услышал, как она остановилась и призывно защелкала языком, из чего он сделал заключение, что она, должно быть, добралась до того места, где в подвешенной у окна позолоченной клетке сидел на жердочке Дики, канарейка Джулии.

— Как ты, мой хороший? — прощебетала она. — А? Скажи тетушке Саре. Как наши дела?

В ответ птичка лишь вяло чирикнула.

— Ну куда это годится? Давай-ка, спой мне. У тебя же это так хорошо получается.

Опять едва слышное чириканье, почти что писк.

Негритянка требовательно просунула палец сквозь прутья клетки, намереваясь нежно погладить канарейку по перышкам.

Этого легкого прикосновения оказалось достаточно, чтобы маленький желтый обитатель клетки мгновенно свалился на дно. Он лежал в уголке, нахохлившись и подобрав голову, очевидно не в силах снова подняться на жердочку, и непрестанно моргал, не подавая других признаков жизни.

Тетушка Сара забила тревогу.

— Мистер Лу! — завопила она. — Идите-ка сюда. С птичкой мисс Джулии что-то случилось. Гляньте, что с ней такое.

Дюран, который уже несколько минут наблюдал за ней, обернувшись через плечо, тут же вскочил на ноги, отложил газету и направился к ней.

Когда он подошел, тетушка Сара успела уже, открыв дверцу клетки, со слоновьей осторожностью просунуть туда руку и вытащить кенара. Тот даже не сделал попытки встрепенуться, и вид у него был очень плачевный.

Они склонили над ним головы, разглядывая его с пристальным вниманием, которое у постороннего наблюдателя могло бы вызвать усмешку.

— Так он же изголодался! Так он же, наверное, уже давным-давно ничего не ел. Вы только потрогайте — под перышками-то ничего не осталось. Смотрите — кормушка совсем пустая. И воды тоже нету.

Кенар, глядя на них, продолжал моргать, этим единственным доступным ему способом взывая о помощи.

— Подумать только, я уже дня два или три не слыхала, как он поет. Вернее, он пел как-то не так.

После ее слов Дюран сообразил, что он тоже давно уже не слышал голоса канарейки.

— С мисс Джулией, наверное, обморок случится, — мрачно качая головой, предрекла экономка.

— А кто же из вас его кормил — она или вы?

Она в тупом замешательстве уставилась на него.

— Но как же — я думала, она его кормит. Она мне никогда ничего не говорила. И не просила меня его кормить. Это же ее птичка, и я думала, что она не желает, чтобы кто другой за ней ухаживал.

— А она, наверное, думала, что вы за ней смотрите, — озадаченно нахмурился он. — Странно только, что она вас об этом не спросила. Я его подержу. Сходите принесите воды.

Слегка оживив канарейку, они водворили ее обратно в клетку и продолжали сосредоточенно наблюдать за ней, когда в комнате появилась Джулия, только что закончившая, вероятно, заниматься своим весьма продолжительным туалетом.

Подойдя к мужу, она вскинула голову и наградила его дежурным поцелуем.

— Луи, дорогой, я пройдусь по магазинам. Отпустишь меня на часик? — И, не дожидаясь разрешения, она направилась к противоположной двери.

— Да, кстати, Джулия, — окликнул он ее, чтобы задержать.

— Да, дорогой? — Она остановилась и, повернувшись к нему, с доброжелательным терпением ждала, что он скажет дальше.

— Твой Дики чуть не умер с голоду.

Он думал, что эти слова заставят ее подойти к клетке и хотя бы взглянуть на кенара. Она же оставалась на месте, явно досадуя на задержку и только ради него не покидая комнаты.

— С ним все будет хорошо, моя ласточка, — поспешно вмешалась тетушка Сара. — Тетушка Сара выходит кого угодно — хоть человека, хоть зверя, хоть птичку. Не волнуйся, он поправится.

— Да, — без всякого энтузиазма откликнулась она. При этом, как ему показалось, по ее лицу пробежала тень раздражения, но он убедил себя, что это — всего лишь плод его фантазии.

Она с надменным видом начала натягивать на руку перчатку. Предмет разговора незаметно переменился.

— Надеюсь, что мне не придется долго разыскивать экипаж. Так всегда бывает — когда нужно куда-нибудь поехать, ни одного нет поблизости…

Тетушка Сара, помимо других безобидных свойств, имела привычку, не поспевая за сменой темы разговора, еще несколько минут распространяться о том, о чем все остальные говорить уже закончили.

— Через денек-другой он снова защебечет, как раньше, моя ласточка.

Джулия нетерпеливо сверкнула глазами.

— Иногда он так щебечет, что голова болит, — отрезала она. — Я хоть немного отдохнула… — Она, не договорив, провела языком по губам и снова обратилась к Дюрану: — Я тут видела в витрине у Оттли шляпку, без которой просто жить не смогу. Надеюсь, что ее еще никто не купил. Можно?

Дюран просиял, польщенный тем, что спрашивают его позволения.

— Ну конечно же! Покупай на здоровье, моя радость.

Она весело порхнула к двери и раскрыла ее настежь.

— Спасибо, милый! — Она прикоснулась ладонью к губам и послала ему с порога воздушный поцелуй.

Дверь закрылась, и комната как будто слегка померкла.

Тетушка Сара продолжала стоять у клетки.

— А я-то думала, что она хоть подойдет и поглядит на него, — озадаченно проговорила она. — Сдается мне, она его разлюбила.

— Вряд ли. Она ведь привезла его с собой из самого Сент-Луиса, — рассеянно ответил Дюран, снова погрузившийся в чтение газеты.

— Верно, она с тех пор изменилась, ей уж не до него.

Подобным образом она, однако, просто высказывала свои мысли вслух, не обращаясь к хозяину. Тому лишь случилось оказаться рядом и услышать ее монолог.

Она вышла из комнаты.

Прошло некоторое время. Дюран не отрывал глаз от печатного листа.

Вдруг он поднял голову и уставился в пространство поверх газеты.

Не глядя ни на что конкретно, просто задумавшись.

Глава 11

Он вспомнил о ее чемодане, когда однажды ненароком уселся на него. Чемодан в нем с первого взгляда трудно было распознать, так как он был прикрыт пестрым чехлом из набивной ткани и стоял, прислоненный к стене.

Было воскресенье, а по воскресеньям они хоть и не ходили в церковь, но, подобно всем добропорядочным гражданам, не упускали случая облачиться в выходные платья и выйти на воскресную утреннюю прогулку, чтобы других посмотреть и себя показать, чтобы раскланяться направо и налево и, возможно, обменяться несколькими приветливыми словами со встречающимися на пути знакомыми. На такую прогулку было принято выходить по воскресеньям во всех южных городах.

Он ждал, пока она соберется, и присел на непонятного происхождения поверхность, не посмотрев даже, что это такое, довольный, что предмет этот вполне ровный и устойчивый.

В последний момент у нее возникли непредвиденные трудности.

— Ты помнишь, я его надевала на прошлой неделе? Его уже видели.

Она отбросила платье в сторону.

— А это — я даже не знаю… — Она слегка поморщилась. — Оно мне не очень идет.

И это платье тоже отброшено.

— А вот это, по-моему, ничего. — Он показал на первое попавшееся платье.

Она передернулась от его невежества.

— Но ведь это же повседневное платье, а не выходное.

Интересно, подумал он, хихикнув про себя, как отличить одно от другого, но спросить ее не решился.

Она в отчаянии села, на неопределенное время задерживая их выход.

— Не знаю, что делать. Прямо нечего надеть.

Это, принимая во внимание, что комната уже была завалена платьями, показалось ему столь забавным, что он, не в силах больше сдерживаться, разразился хохотом и, обессилев от смеха, опустил руку, схватившись за поверхность, на которой сидел. Сквозь чехол он ощутил грушевидной формы металлический замок чемодана — его ни с чем нельзя было спутать. И только тут он сообразил, что сидит на чемодане Джулии, который она привезла из Сент-Луиса. И ему пришло в голову, что она с тех пор, как приехала, ни разу его не открыла.

— А как же твой чемодан? — спросил он. Поднявшись на ноги, он сдернул с него чехол. Прямо под замком бросались в глаза написанные кроваво-алой краской буквы «Дж. Р.». — Там внутри ничего не найдется? Мне кажется, что в чемодане таких размеров… — И он сопроводил эти слова соответствующим жестом.

Она в этот момент схватила одно из валявшихся на кровати платьев и, подняв его к лицу, начала тщательно разглядывать. Так пристально, так внимательно, словно она была близорука или выискивала в ткани какой-то микроскопический дефект.

— Ах нет, — ответила она. — Там ничего нет. Одни лохмотья.

— А как так получилось, что ты его ни разу при мне не открывала? Ты ведь никогда в него и не заглядывала, верно?

Она продолжала изучать находившуюся у нее в руках вещь.

— Нет, — покачала она головой. — Не заглядывала.

— Может, тебе стоит распаковать вещи? Ты ведь собираешься здесь на некоторое время задержаться? — попытался пошутить он.

На этот раз она не ответила. Услышав последний из двух вопросов, она заморгала, но это могло быть всего лишь совпадением.

— Так в чем же дело? — настаивал он. — Почему ты не распаковалась? — У него не было никаких задних мыслей, он просто хотел получить ответ.

На этот раз она его услышала.

— Я… я не могу, — неуверенно произнесла она.

Она, видимо, не желала вдаваться в дальнейшие объяснения, по крайней мере добровольно, поэтому он спросил:

— Почему?

Она ответила не сразу:

— Это… потому что… у меня нет ключа. Я его потеряла. На пароходе.

Произнося эти слова, она подошла к чемодану и стала поспешно натягивать на него чехол, как будто в снятом виде он жег ей пальцы. Такое впечатление создавалось из-за быстрых, нервных движений ее рук.

— Почему ты мне не сказала? — воскликнул он, от всей души желая помочь ей. — Я вызову слесаря, и он моментально сделает новый ключ. Погоди-ка, дай мне взглянуть…

Он снова наполовину сдернул чехол, сопротивляясь ее усилиям удержать его на месте. Снова на мгновение мелькнули буквы «Дж. Р.».

Он ощупал грушевидную медную пряжку.

— Это труда не составит. Замок не сложный.

Едва он убрал руку, и замок, и инициалы снова исчезли под чехлом.

— Я прямо сейчас пойду за слесарем, — заявил он, направляясь к двери. — Он может снять слепок, и, когда мы вернемся, все будет готово…

— Не получится! — крикнула она ему вслед неожиданно резким голосом. Правда, ей, может, просто пришлось повысить его, чтобы он услышал.

— Почему это? — спросил он, остановившись на месте.

— Сегодня — воскресенье, — отчетливо проговорила она в ответ.

Повернувшись на пороге, он, раздосадованный, медленно вернулся в комнату.

— Верно, — согласился он. — А я совсем позабыл.

— И я тоже, — сказала она и глубоко вздохнула. Что можно было бы расценить как вздох облегчения, хотя на самом деле она, наверное, просто досадовала на задержку.

Глава 12

Обряд купания был или в самом разгаре, или, по крайней мере, в стадии приготовления. Он мог судить об этом по доносившимся до него звукам, хотя и не имел возможности созерцать само действо, будучи отделенным от него двумя комнатами, так как находился в смежной с их спальней небольшой гостиной и читал газету. Он слышал, как тетушка Сара одно за другим приносила наверх из кухни ведра с горячей водой и с глухим барабанным грохотом опустошала в ванну их содержимое. Затем начиналась буря, целью которой было тщательно перемешать горячую воду с холодной, которая натекала в ванну из крана. Затем в воду осторожно погружались кончики пальцев ноги, которая обычно тут же резко выдергивалась. Все это сопровождалось визгом «Холодно!» или «Горячо!», а также громкими возражениями со стороны помощницы, тетушки Сары.

— Неправда! Вы как маленькая! Подержите ее минутку, разве так сразу можно сказать? Ваш муж все слышит, разве вам не стыдно, что он узнает, какая вы трусишка?

— Ну да, конечно, ему-то не нужно лезть в воду, — последовал жалобный ответ.

Вдохновленный шумом всей этой суматохи, в спальне, находившейся между этими двумя комнатами, заливался беспечной трелью кенар Дики.

Мимо комнаты, где он сидел, прошла тетушка Сара с пустыми ведрами в руках.

— Какая она симпатичная малышка, — услышал он. — Белая, как молоко, и нежная, как мед. А уж фигурка — м-м-м!

Лицо его вдруг залилось пунцовым цветом. Прошло некоторое время, прежде чем краска снова схлынула. Он притворился, будто это замечание адресовано не ему, и никак на него не прореагировал.

Тетушка Сара зашагала вниз по лестнице.

Задорное пение канарейки рассыпалось продолжительной, заливистой, бьющей по ушам трелью, затем внезапно смолкло. В тот момент он отметил про себя, что для такой маленькой пташки шума было, пожалуй, многовато.

Последовало странное, почти гробовое молчание.

Затем волнообразное бульканье, сопровождающее обычно погружение тела в воду.

Потом только изредка раздавались всплески.

Вернулась тетушка Сара и, остановившись на дороге, встряхнула мохнатое полотенце, также согретое благосклонным теплом кухонной плиты. Потом завернула в спальню.

— Ну, здравствуй, — услышал он оттуда ее голос. — Как дела, моя птичка? Как дела, мой желтунчик? — Вдруг она резко взвизгнула: — Мистер Лу! Мистер Лу!

Он вбежал в комнату.

— Он издох.

— Не может быть. Он только что пел, я сам слышал.

— Он издох, говорю я вам. Посмотрите сами… — Она достала его из клетки и держала на ладони.

— Может, у него опять кончились вода и корм, как в прошлый… — Но оба блюдечка были полны, с тех пор как тетушка Сара взяла эту обязанность на себя.

— Да нет, дело не в этом.

Она слегка наклонила руку.

Голова птички, перевалившись через ребро ладони, безжизненно свесилась вниз.

— У него шея сломана.

— Может, он свалился с жердочки? — предположил Дюран, поскольку никакого более разумного объяснения ему на ум не приходило.

Она вызывающе нахмурилась в ответ.

— Птицы не падают! На что же им тогда крылья?

— Но ведь я сам слышал, он только что пел… — повторил он.

— Только что и сейчас — это разные вещи!

— …и здесь никого не было. Никого, кроме вас и мисс Джулии…

В воцарившемся неловком молчании стало слышно, как Джулия, в ванной комнате за стеной, что-то тихонько насвистывает.

Затем, с опозданием сообразив, сколь неподобающим для истинной леди образом себя ведет, замолчала, и вместо финального аккорда раздался игривый всплеск.

Глава 13

Вышло так, что он совершенно случайно проходил по улице, на которой жил раньше. Он бы так и прошел мимо своего бывшего дома, наградив его лишь мимолетным взглядом; конечная цель его похода не имела с этим домом ничего общего, просто здесь пролегал кратчайший путь к ней.

И также по чистому совпадению мадам Телье, его прежней домохозяйке, случилось на минутку выглянуть на крыльцо как раз в тот момент, когда он проходил мимо.

Она бурно приветствовала его восторженными возгласами, которые, должно быть, услышала вся округа, заключила его в объятия, словно вторая мать, и забросала расспросами о его здоровье, благополучии и радостях семейной жизни.

— Ах, как мы по вас соскучились, Луи! Я ваши комнаты снова сдала — одной паре северян (они мне платят вдвое), но это уже не те жильцы. — Она с отвращением сморщила свой большой нос. И вдруг, снова просветлев, звонко щелкнула пальцами, как будто что-то вспомнила. — Ах да! У меня же для вас письмо. Оно вас уже несколько дней дожидается, а Том пока еще не заходил, иначе бы я узнала у него ваш новый адрес и переправила его вам. Знаете, Том ко мне иногда заглядывает и кое в чем помогает. Подождите здесь, сейчас я его принесу.

Она трижды хлопнула его по плечу, словно призывая немного потерпеть и оставаться на месте, а сама повернулась и шмыгнула в дом.

Он вспомнил теперь, что при переезде совсем позабыл поменять свой прежний почтовый адрес на нынешний, на Сент-Луис-стрит. Не то чтобы в этом была такая уж насущная необходимость; деловая почта, как и раньше, продолжала приходить к нему в контору, а что до личной корреспонденции, то он и не получал ее ни от кого, кроме Джулии, переписка с которой теперь счастливо завершилась. Надо по пути домой зайти на почту и оставить им свой новый адрес на тот случай, если нужно будет направить ему какое-нибудь случайное послание вроде этого.

Она тем временем возвратилась, держа в руках письмо.

— Вот оно! Как хорошо, что вы как раз проходили этой дорогой.

Взяв у нее из рук конверт, он мельком взглянул на него, чтобы удостовериться, что письмо действительно адресовано ему. «Мистеру Луи Дюрану», — гласила вычурная надпись, на которой выделялись три заглавные черные буквы, «М», «Л» и «Д», а строчные были выведены настолько мелким и тонким почерком, что невозможно было их разобрать. Но, поскольку письмо было, несомненно, для него, он без дальнейших расспросов небрежно засунул его в боковой карман куртки и тут же позабыл о нем.

Их расставание было не менее бурным и воодушевленным, чем их встреча. Она на прощанье поцеловала его в лоб в знак материнского благословения и, пока он не удалился на расстояние трех или четырех домов, непрерывно махала ему рукой, а перед тем, как скрыться в доме, даже приложила передник к уголку глаза. Ее легко было растрогать, эту мадам Телье; слезы появлялись у нее после одного-единственного бокала вина или при виде знакомых лиц. Даже лиц тех, кого она выселила за неуплату.

Он сделал свои дела, вернулся в контору и снова погрузился в текущую работу.

Он во второй раз наткнулся на письмо лишь за четверть часа до ухода домой и, так же, как и в первый раз, по чистой случайности, сунув руку в карман за носовым платком.

Решив сделать по этому поводу краткую передышку, он откинулся на спинку стула, разорвал конверт и начал читать. Но, увидев вступительное обращение, в замешательстве остановился.

«Моя милая, дорогая Джулия».

Значит, письмо адресовано ей, а не ему.

Он снова обратился к конверту и посмотрел на него более внимательно, чем тогда, на улице, в присутствии мадам Телье. И обнаружил свою ошибку. Буковки, стоящие после «М», были настолько крошечными, что он только теперь заметил, что они складываются в слово «миссис».

Он снова взял в руки письмо; перевернув листок бумаги, он прочел на обратной стороне подпись: «Твоя любящая, расстроенная Берта».

От ее сестры, из Сент-Луиса.

«Расстроенная». Это слово приковало к себе его внимание, как будто крючок с приманкой. И уже не выходило у него из головы.

У него не было намерения еще что-нибудь читать. В конце концов, это ее письмо.

Но взгляд его упал на первые строки, и, когда он осознал их смысл, то уже не мог остановиться:

Глава 14

Он подождал, когда закончится ужин, и приготовился поговорить с ней об этом — в самой мягкой форме, без упреков.

Когда они из столовой прошли в гостиную и уселись за стол под лампой, он достал письмо и протянул его ей.

— Сегодня тебе пришло. Я случайно распечатал его, не заметил, что оно не для меня. Ты, надеюсь, меня простишь.

Взяв конверт, она повертела его в руках и спросила:

— От кого это?

— А ты разве не узнаешь?

Он уже собрался было поинтересоваться, почему она сразу не поняла по почерку, как она вытащила из конверта его содержимое и, пробежав по письму глазами, пробормотала: «A-а», поэтому вопрос так и остался незаданным. Но означало ли это «а-а», что она узнала руку своей сестры, или что она познакомилась с содержанием письма, или нечто совсем другое — этого он был не в состоянии определить.

Она быстро, даже поспешно, прочла его, двигая головой вдоль каждой строчки, а затем резкими подергиваниями поворачивая ее к началу следующей. Дойдя до конца, она остановилась.

Ему показалось, что на ее лице, на мгновение принявшем вдруг отрешенное выражение, он прочел угрызения совести.

— Она пишет… — произнесла она, то ли обращаясь к нему, то ли в пространство. — Ты его прочел?

— Да, прочел, — ответил он, ощущая некоторую неловкость.

Она вложила письмо обратно в конверт и похлопала его по тому месту, где он был надорван.

Он с нежностью поглядел на нее, чтобы смягчить настойчивость своей просьбы.

— Напиши ей, Джулия, — сказал он. — Это на тебя совсем не похоже.

— Напишу, — с раскаянием пообещала она. — Обязательно напишу, Луи. — Она опустила глаза на свои переплетенные пальцы рук.

— Но почему же ты раньше не написала? — продолжал допытываться он. — Я тебя об этом не спрашивал, потому что был уверен, что ты напишешь.

— Ах, тут столько всего произошло — я собиралась, то и дело собиралась, но всякий раз меня что-нибудь отвлекало. Понимаешь, Луи, для меня просто новая жизнь началась, и столько всего сразу…

— Я знаю, — мягко проговорил он. — Но ведь теперь ты обязательно напишешь? — Он взял свою газету и углубился в чтение.

— Непременно, первым же делом, — пообещала она.

Прошло полчаса. Теперь она перелистывала тяжелые страницы альбома с украшениями, услаждая свой взор созерцанием выгравированных медных пряжек.

Он с минуту наблюдал за ней из-под опущенных век. Затем напоминающе кашлянул.

Она не отрывалась от альбома, как ребенок, с головой ушедший в игру.

— Ты обещала, что напишешь сестре.

Она в замешательстве подняла голову.

— Я знаю. Но почему обязательно прямо сейчас? Разве завтра нельзя?

— Ты что, не хочешь ей писать?

— Конечно хочу, как ты можешь об этом спрашивать? Но зачем обязательно сию же минуту? Какая разница — сегодня или завтра?

Он отложил газету.

— Думаю, что очень большая. Если ты напишешь сейчас, письмо уйдет завтра с утренней почтой. Если отложишь до завтра, то оно задержится на день, и ей придется еще целый день ждать и волноваться.

Он поднялся и закрыл ее альбом, так как она никоим образом не выказывала намерения сделать это сама. Затем, испытующе глядя на нее, спросил:

— Может, между вами произошла размолвка? Перед твоим отъездом вы поссорились, и ты мне об этом не рассказала? — И не успела она заговорить, даже если и собиралась, он сам за нее ответил: — Хотя, судя по ее письму, не похоже.

Очертания ее шеи, на мгновение выступившие вперед, снова опустились, как будто она собиралась что-то сказать и передумала.

— Ну что ты говоришь, — едва слышно пробормотала она. — Мы так друг другу преданы.

— Ну так что же ты тогда упрямишься? Сейчас — самое подходящее время. К тому же, как я погляжу, тебе совсем нечем заняться. — Ему пришлось взять ее за обе руки и поставить на ноги. И хотя она не оказывала видимого сопротивления, он ощутил вес ее тела в направлении, противоположном тому, в котором он тянул.

Ему пришлось подойти к письменному столу и опустить крышку. Ему пришлось достать из ящика чистый листок бумаги и положить его перед ней.

Затем ему пришлось вернуться за ней и за руку подвести к столу.

И даже когда он почти насильно усадил ее, ему пришлось вложить ручку и бумагу в ее пальчики. Потом он потрепал ее по голове.

— Ты как школьница, которая не хочет учить уроки, — пошутил он.

Ее попытка улыбнуться увенчалась более чем сомнительным успехом.

— Дай-ка мне еще разок взглянуть на ее письмо, — наконец попросила она.

Он принес ей письмо. Но она, кажется, только мельком взглянула на первую строчку, как будто намеревалась воспроизвести ту форму обращения, которая была употреблена в письме. Правда, он убедил себя, что в голову ему лезут сущие глупости. Многим людям, прежде чем ответить на письмо, необходимо просто подержать его в руках; вероятно, она принадлежала к их числу.

Затем, после этого краткого взгляда мгновенно отведя глаза от письма, она написала на своем чистом листе: «Моя милая, дорогая Берта». Он увидел, заглянув ей через плечо, как выходят из-под ее пера эти слова. Больше ей оригинал не понадобился, она отодвинула его в сторону и забыла о нем.

Он оставил ее в покое. Вернувшись на свой стул, он снова принялся за чтение газеты. Но видимо, мысли не шли ей в голову. Время от времени он слышал, как поскрипывает ее перо, но через несколько слов оно останавливалось, и надолго. Потом, судорожно нацарапав еще несколько слов, снова замирало. Как-то раз, бросив на нее взгляд, он увидел, как она утомленно прижимает руку ко лбу.

Наконец он услышал, как она издала глубокий вздох, в котором скорее было слышно отвращение к вынужденной тяжелой работе, чем удовлетворение тем, что она выполнена, и скрип пера окончательно затих. Она с раздражением откинула его в сторону:

— Все. Хочешь прочитать?

— Нет, — ответил он, — это письмо от сестры к сестре, оно не для глаз мужа.

— Ладно, — небрежно ответила она. Проведя розовым языком по промазанному краю конверта, она заклеила его. Поставив письмо на ребро внутрь письменного стола, она приготовилась закрыть крышку. — Завтра утром дам его тетушке Саре, чтобы отправила.

Он успел протянуть руку и схватить письмо прежде, чем она смогла его задержать, — она кинулась к нему, но было уже слишком поздно. Она не ожидала, что он будет стоять у нее за спиной.

Он опустил конверт во внутренний карман и застегнул жилет.

— Я и сам это могу сделать, — сказал он. — Я раньше ухожу из дому. Так оно гораздо быстрее дойдет.

Он увидел, как она в испуге скосила глаза в сторону, и в них мелькнул страх пойманного в ловушку зверька, исчезнувший так быстро, что он убедил себя, что, должно быть, ошибся и ему это только померещилось.

Когда он снова взглянул на нее, она, задумчиво сдвинув брови, терла кончики пальцев куском промокательной бумаги, удаляя с них скорее воображаемые, чем реальные пятна, и, казалось, что в тот момент у нее не было больше других забот.

Глава 15

На следующее утро он решил, что никогда еще не видел ее такой хорошенькой и такой нежной. Все ее прежние изъявления любви казались холодностью по сравнению с нынешней заботливой теплотой.

Она была одета в лиловый шелк, по которому, с какой стороны ни посмотреть, пробегали сверху вниз серебрящиеся волны. При ходьбе ткань вздыхала, словно от восхищения перед ее красотой. Она не осталась сидеть за столом, как раньше, она проводила его до парадной двери, тесно прижавшись к нему и обхватив рукой за талию. И, глядя, как косой луч утреннего солнца брызнул ей в лицо ярким светом, потом отступил, потом снова поймал ее и так продолжал играть с ней на протяжении всего пути через прихожую, он подумал, что такой ангельской красоты ему еще не доводилось созерцать, и затрепетал при мысли, что она принадлежит ему и ходит по его дому, рука об руку с ним. И, прикажи она ему лечь и умереть прямо здесь и сейчас, он был бы рад это сделать, и рад был бы получить подобный приказ.

Они остановились. Она оторвала голову от его плеча, взяла его шляпу, стряхнула с нее пыль и подала ему.

Они поцеловались.

Она приготовила его куртку, распахнула ее, помогла ему одеться.

Они поцеловались.

Он распахнул дверь, приготовившись уходить.

Они поцеловались.

Она вздохнула.

— Терпеть не могу, когда ты уходишь. Мне теперь целый день одной томиться.

— Чем же ты займешься? — сокрушенно спросил он, внезапно и лишь на мгновение, как это бывает с мужчинами, осознав, что ей тоже как-то нужно провести этот день, что она и в его отсутствие продолжает существовать. — Наверное, пойдешь по магазинам? — заискивающе предположил он.

Ее лицо на мгновение просветлело, как будто он угадал ее тайное желание.

— Да!.. — И снова померкло. — Нет… — упавшим голосом проговорила она.

Он насторожился.

— Почему же? Что случилось?

— Нет, ничего… — Она отвернула голову, не желая отвечать.

Взяв ее за подбородок, он повернул ее лицом к себе.

— Джулия, я хочу знать. Скажи мне. В чем дело? — Он коснулся ее плеча.

Она попыталась выдавить из себя улыбку. Глаза ее смотрели через порог.

Ему пришлось догадываться самому.

— Деньги?

Он догадался правильно.

У нее и ресничка не дрогнула, но она каким-то образом дала ему понять. Но уж точно не словами.

Он, смеясь, облегченно вздохнул.

— Ах ты моя бедная глупышка! — Он мгновенно распахнул полу пиджака и полез внутрь. — Да стоит тебе только попросить, разве ты не знаешь, что?

На этот раз ее ответ не подлежал сомнению.

— Нет!.. Нет!.. Нет! — почти яростно, с детской капризностью воскликнула она. И даже ножкой притопнула. — Я не могу просить денег. Это неприлично. Не важно, что ты мой муж. Все равно это неприлично. Я ничего не могу с собой поделать, меня так воспитали.

Он глянул на нее, улыбаясь. Он ее обожал. Но он не мог ее понять.

— Чего же ты хочешь?

Ответ последовал типично женский.

— Не знаю. — И она задумчиво подняла глаза, словно ища выход в глубинах своего сознания.

— Но ведь ты же хочешь пойти по магазинам? По тебе вижу, что хочешь. А денег ты у меня брать не желаешь.

— А как-нибудь по-другому нельзя? — жалобно простонала она, моля его помочь ей выпутаться из силков предрассудков, которые она сама себе расставила.

— Может, мне тебе их незаметно подкладывать под тарелку за завтраком? — предложил он с глупой ухмылкой.

Не увидев в этой мысли ничего смешного, она рассеянно покачала головой и, прижав пальчик к губам, продолжала размышлять над проблемой. Вдруг она, просияв, подняла на него глаза.

— А нельзя мне тоже завести свой собственный счет?.. Как у тебя, только… Ну, совсем маленький… малюсенький… крошечный…

Но не успел он, как совсем уж было собирался, дать ей свое согласие, как она передумала:

— Нет, слишком много мороки ради каких-то перчаток и шляпок… — И уже готовая снова впасть в удручительную задумчивость, она вдруг опять встрепенулась, как будто ей в голову пришла еще более счастливая мысль. — А может, я лучше буду пользоваться твоим? — Она торжествующе всплеснула руками. — Так будет еще проще. И новый счет открывать не надо. У нас будет один — общий.

Он немного пригнулся и звонко шлепнул ее по бедру.

— О Господи! Всего-то! И тогда ты будешь счастлива? Ах ты моя милая малышка! Мы так и сделаем!

Она, завизжав, как пожарная сирена, метнулась к нему в объятия.

— Ах, Лу, я чувствую себя такой важной дамой! Правда, можно так сделать? И я даже смогу выписывать чеки, как ты?

Любить — значит отдавать и хотеть отдать как можно больше, без всяких вопросов. А если начинаешь задумываться, значит, любви уже нет.

— Да, свои собственные чеки, своей собственной рукой и получать по ним свои собственные деньги. Встретимся в банке в одиннадцать. Тебя это время устроит?

Она лишь прижалась щекой к его щеке.

— Найдешь, где это?

Она снова прижалась щекой к его лицу, с другой стороны.

Как и подобает женщине, она чуть-чуть опоздала к назначенному времени, пропустив его вперед. Но задержалась она лишь на долю минуты, появившись сразу же вслед за ним. Собственно говоря, так незамедлительно, как будто следовала за ним по пятам, и у него даже возникла мысль, что она поджидала его, стоя где-то поблизости, чтобы дать ему войти первым, а потом уже отправиться за ним самой.

Не успел он сделать и нескольких шагов, как подошла она.

— Луи, — обратилась она к нему, доверительно кладя ладонь на его запястье, чтобы отвести в сторону. — Когда ты ушел, я тут все думала. И я… я не знаю, может, тебе и не стоит этого делать? Ты можешь подумать, что я из тех требовательных жен, которые… Давай оставим все, как было…

Он потрепал ее по обхватившей его запястье руке.

— Ни слова больше, Джулия, — по-мужски требовательно приказал он. — Я хочу, чтобы у тебя был свой счет.

Теперь он был уверен, что это — его собственная мысль, и именно ему она пришла в голову.

Она, как и положено жене, подчинилась его воле, что и показала, покорно склонив голову. Взяв его под предложенную им руку, она грациозно поплыла рядом с ним через вестибюль в глубь банка, где их поджидал управляющий, с почтительной предупредительностью вышедший им навстречу и стоявший за низкими деревянными перилами со стойками в форме амфор, огораживавшими дверь, ведущую в его личный кабинет. Это был господин с округлым, как луна, лицом, форма которого подчеркивалась серебристой бахромой тщательно завитых усов, в то время как подбородок и щеки оставались чисто выбритыми. Золотая цепь, похожая на якорную, красовавшаяся на его жилете, была, вероятно, составлена из самых толстых в Новом Орлеане звеньев.

Даже он, глава такого солидного учреждения, надулся, как голубь, при виде приближающейся к нему Джулии. Стоило полюбоваться хотя бы на то, какой гордостью сиял Дюран, сопровождаемый своей очаровательной супругой, не говоря уже о других прелестях этого зрелища.

По случаю этого непредвиденного вторжения в обитель коммерции и финансов она облачилась в лазурно-голубой кринолин, вызвавший в помещении волну шепота; кринолин, отделанный симметричными рядами миниатюрных розовых бархатных пуговиц и розовыми рюшками на шее и запястьях; крошечная шляпка из лазурно-голубого бархата накренилась на один глаз, как сползший компресс от головной боли, и держалась завязанными под подбородком ленточками, а сверху нависала малюсенькая вуаль, достающая лишь до нижних ресниц с набрызганными на нее, словно конфетти, розовыми, точками. Она семенила такими крошечными шажками, будто шла на ходулях, а корпус ее склонился вперед в «греческом поклоне», бросая вызов замыслу природы, по которому человеку надлежало держаться прямо, а при таком немыслимом наклоне — потерять равновесие и упасть.

Никогда еще по банковскому залу так быстро не распространялся переполох, перескакивавший, словно огонь пожара, от одного зарешеченного окошечка к другому по обе стороны пути ее следования. Одна пара глаз за другой отрывалась от сухих цифр и скучных счетов, чтобы проводить ее мечтательным взглядом. В те времена банковские служащие, равно как и почти все клиенты, принадлежали исключительно к мужскому полу. Правда, для нужд редких посетительниц (вдов и им подобных), которым за неимением никого, кто мог бы заниматься их денежными вопросами, приходилось самолично совершать унизительные сделки, был стыдливо, как вход в гарем, отгорожен закуток под вывеской: «Окошечко для дам». Это, по крайней мере, освобождало их от позорной необходимости стоять в одной очереди с мужчинами и подвергаться всеобщему обозрению во время получения денег. Они могли отгородиться занавеской и общаться со специально выделенным для этих целей кассиром, который всегда оказывался намного старше и обходительнее, чем другие.

Не то чтобы посещение банка накладывало на женщин несмываемое пятно позора, в отличие от салунов и определенных видов театральных представлений, где носили трико, а также почти всяких атлетических состязаний, вроде боксерских матчей или игры с мячом. Просто необходимо было отгородить их от опасности замараться о деньги, заниматься которыми все-таки считалось в основном мужской прерогативой и потому неподобающим для дам делом.

Дюран со своей обворожительной (но должным образом сопровождаемой) супругой остановился перед усатым управляющим, и тот распахнул им навстречу дверцу в деревянной перегородке.

— Разреши мне представить тебе мистера Симмса, дорогая, — произнес Дюран. — Мой добрый друг.

Мистер Симмс ответил с галантным поклоном:

— Я уже склонен в этом сомневаться. Что же вы меня раньше не представили?

Она обратила на него лучезарный взгляд, в котором, разумеется, не было оскорбительного для Дюрана флирта, но лишь нечто вроде манящей игривости.

— Я удивлена, — сказала она, ничего больше не добавив, чтобы выделить последовавшие за этим слова.

— Как так? — с сомнением в голосе спросил Симмс.

Вместо того чтобы высказать комплимент непосредственно адресату, она обратилась к Дюрану:

— Я до сих пор думала, что все банковские управляющие — старые и неприглядные.

Пуговицы жилета мистера Симмса никогда не подвергались подобному напряжению, даже после воскресных обедов.

Затем она добавила, оглядываясь вокруг себя с неподдельным интересом:

— Я никогда раньше не была в банке. Какой великолепный мраморный пол.

— Мы им очень гордимся, — признался мистер Симмс.

Они вошли в кабинет и сели. Мистер Симмс лично подал ей стул.

Они еще какое-то время вели исключительно светскую беседу, а дела вежливо скрылись за кулисами сцены дружеского общения, несмотря на то, что участвовали в ней одни мужчины. (Разумеется, одинакового социального положения.) Сразу брать быка за рога, без предварительного любезного вступления считалось дурным тоном. Год от года такое вступление делалось все короче.

Наконец Дюран заметил:

— Ну что же, мы не должны отнимать у мистера Симмса столько времени, он — человек занятой.

Они подошли к цели этого посещения.

— Чем я могу быть вам полезен? — осведомился мистер Симмс.

— Я бы хотел устроить так, — начал Дюран, — чтобы моя супруга наряду со мной имела полный доступ к моему счету.

— Да, вы знаете, — проговорила она, поднимая руки в знак своей непричастности. — Он так настаивает…

— Это очень просто, — объяснил Симмс. — Мы просто изменим счет с единоличного, каковым он является сейчас, на совместный, принадлежащий двум владельцам. — Он порылся в бумагах на своем столе и отыскал две нужные ему. — А для этого мне придется лишь попросить вас, чтобы вы соблаговолили поставить здесь свои подписи. Вашу — на доверенности. А вашу, моя дорогая, на этом чистом бланке, просто как образец, который бы мы знали и к которому относились бы с должным почтением.

Дюран, склонившись над столом, уже расписывался.

Симмс подтянул к себе еще какую-то бумажку и спросил:

— Вы желаете проделать эту операцию в отношении обоих счетов — и текущего, и сберегательного — или только одного?

— Пусть будут оба, давайте сразу с этим разделаемся, раз уж мы сюда пришли, — без колебаний ответил Дюран. Раз уж делать подарок, то не скупиться, и любой другой ответ, как казалось ему, был бы неприличным.

— Лу, — попыталась возразить она, но он жестом приказал ей молчать.

Симмс уже предупредительно протягивал ей вынутое из чернильницы перо. Она нерешительно повертела его в руках, чтобы хоть немного замедлить процедуру.

— Как мне расписаться? Своим именем или…

— Наверное, лучше всего будет поставить фамилию вашего мужа. Миссис Луи Дюран. И каждый раз, когда вы будете выписывать чек, вам следует в точности повторять вашу подпись.

— Постараюсь, — покорно кивнула она.

Он заботливо промокнул за нее бумагу.

— И все? — изумленно спросила она.

— Вы сделали все, что требуется, моя дорогая.

— Ах, как все просто оказалось. — Она облегченно подняла голову, словно ребенок, дрожавший перед визитом к зубному врачу и обнаруживший, что это совсем не больно.

Двое мужчин, при виде такой неопытности, обменялись снисходительными взглядами мужского превосходства. Когда женщины себя так вели, это льстило их тщеславию.

Симмс проводил их до двери своего кабинета, сопроводив прощание такой же порцией формальностей, какая приправляла их встречу.

И снова в деловой атмосфере банковского зала поднялась суматоха, равной которой здесь никогда не случалось. За исключением той, которая сопровождала ее появление. И снова телячьи глаза оторвавшихся от работы клерков, кассиров и бухгалтеров проводили ее тоскливыми мечтательными взглядами, а в воздухе навис унылый романтический вздох. Словно разноцветная радуга, озарив мрачную трясину, растаяла в воздухе. Но след от этого краткого мгновения надолго остался в сердцах.

— Как он мил, правда? — доверительно обратилась она к Дюрану.

— Недурен, — по-мужски сдержанно согласился он.

— Можно мне пригласить его на обед? — почтительно осведомилась она.

Он, повернувшись, крикнул:

— Миссис Дюран желает, чтобы вы как-нибудь отобедали с нами, Я пришлю вам приглашение.

Симмс с нескрываемым удовольствием отвесил им вслед изысканный поклон.

После того как они вышли на улицу, он с минуту продолжал стоять на месте, поглаживая свои усы и завидуя Дюрану, которому достался в жены такой образец совершенства.

Глава 16

Когда он вернулся к себе в контору с обеда, письмо лежало у него на столе. Оно пришло с опозданием, вероятно, задержалось в дороге, поскольку вся остальная почта за тот день уже поджидала его появления в девять утра.

Теперь было уже почти три часа. В те времена типичный новоорлеанский бизнесмен не перехватывал в обеденный перерыв что-то на ходу, торопясь обратно в контору. Это был час соответствующим образом обставленного приятного времяпрепровождения. Он отправлялся в свой любимый ресторан. Неторопливо усаживался за стол. Выбирал еду тщательно и придирчиво. Приветствовал друзей и знакомых, которые зачастую подсаживались к нему. Обсуждались дела, иногда даже заключались сделки. Он смаковал свой кофе, сигару, бренди. Наконец, хорошо отдохнувший, восстановивший силы, готовый ко второй половине дневных свершений, он неспешной походкой возвращался в контору. Вся процедура занимала не менее двух-трех часов.

Таким образом, день уже близился к вечеру, когда, вернувшись к своему рабочему месту, он обнаружил на подставке с промокательной бумагой это письмо.

Дважды он брался распечатать его, и дважды его прерывали. Наконец он приготовился посвятить письму целую минуту своего внимания.

На штемпеле опять значился Сент-Луис. Возможно, благодаря этому он незамедлительно распознал и руку, ту же, что и в прошлый раз. Опять от ее сестры.

Но на этот раз ошибки быть не могло. Письмо было адресовано непосредственно ему самому. Намеренно. «Луи Дюрану, эсквайру». Чтобы его доставили именно сюда, на его рабочее место.

Он разрезал край конверта ножом для бумаги и, удивленный, достал оттуда письмо. Развернул стул боком к столу, приготовившись углубиться в чтение.

Если засохшие чернила на бумаге обладают способностью кричать, то он услышал крик.

Глава 17

Он не знал, долго ли он просидел, уставившись на него. Время остановилось. Перед его глазами были одни и те же слова: «Почерк незнакомого человека. Незнакомого человека. Незнакомого человека». Эти слова, как жужжащая пила, раскромсали его мозг на части.

Потом вдруг оцепенение прошло и началась паника. Он стремительно соскочил с вращающегося стула, так что тот с грохотом упал позади него на пол. Скомкав письмо, он так поспешно засунул его в карман, словно оно огнем жгло ему руки.

Он кинулся к двери, позабыв надеть шляпу. Вернулся за ней и снова кинулся к двери. На пороге он столкнулся с посыльным, привлеченным звуком падающего стула. Схватив его сразу за оба плеча, Дюран почти буквально отшвырнул его в сторону, ринулся дальше, оборачиваясь и крича через плечо:

— Скажи Жардену, чтобы меня подменил, я ушел домой!

Выйдя на улицу, он замахал протянутой рукой во всех направлениях одновременно, перед собой, назад, по сторонам, словно отгоняясь от невидимых комаров, в надежде извлечь из окружавшей пустоты экипаж. А когда это ему, наконец, удалось, после показавшейся ему часом минуты мучительного ожидания, он побежал следом и забрался внутрь, не дав ему даже остановиться; и, стоя на подножке в полный рост, словно явившийся на смену извозчик, склонился над плечом кучера, чтобы с безумной настойчивостью выкрикнуть ему адрес:

— Сент-Луис-стрит, срочно! Я там сейчас же должен быть!

Спицы колес слились в один крутящийся диск, улицы Нового Орлеана поплыли мимо, подрагивая, словно картины, нарисованные на зыбкой воде.

Он нетерпеливо хлопал себя по бедру, словно хотел подстегнуть, как коня.

— Быстрее, быстрее. Мы так никогда не доедем.

— Мы почти летим, сэр. Боюсь, как бы кого не сбить.

— Ну так сбей, черт возьми! Только довези быстрее.

Он спрыгнул с подножки так же, как и вскочил на нее; шлепнул монеты из своей протянутой назад руки в протянутую вперед руку кучера и кинулся к двери, как будто собирался навалиться на нее всем телом и выломать.

Тетушка Сара открыла ему с удивительной поспешностью. Должно быть, она находилась в прихожей, по ту сторону двери.

— Она здесь? — бросил он ей в лицо. — Она здесь, в доме?

— Кто? — Она отпрянула назад, напуганная яростью, с которой он задал этот вопрос. Но, поскольку он мог касаться только одного человека, ответила: — Мисс Джулия? Она прямо после обеда ушла. Сказала, что пойдет по магазинам. Да уж, считайте, часа три, как ушла. И еще не вернулась.

— Бог мой! — в ужасе возопил он. — Этого я и боялся. Нет чтобы этому проклятому письму прийти на час раньше!

Тут он заметил, что на табурете у стенки сидит, съежившись, скромно одетая девочка с коробкой на коленях. Она робко отпрянула назад, услышав, как он бранится, и лицо ее покрылось неровным румянцем.

— Кто это? — спросил он, понизив голос.

— Эта малышка от портного, ее послали, чтобы мисс Джулия примерила платье, что ей шьют. Она говорит, ей было сказано явиться к трем. Она уж пару часов дожидается.

Значит, мелькнула у него мысль, она сегодня не собиралась уходить, если бы ничего не случилось. А раз она ушла, значит…

— Когда вы договорились о примерке? — рявкнул он, обращаясь к девочке, отчего та еще больше съежилась.

— Не-несколько дней назад, — пролепетала она. — Кажется, на прошлой неделе, сэр.

Он сорвался с места и, не заботясь о приличиях, кинулся вверх по лестнице. До него донесся деликатный шепот тетушки Сары:

— Ступай-ка ты сейчас отсюда, деточка. Сдается мне, что-то случилось; я пришлю за тобой на днях.

Он неподвижно стоял на пороге их спальни, тяжело дыша после стремительного восхождения и беспомощно оглядываясь по сторонам. Его взгляд упал на чемодан. Чемодан, который так и не открывали. Замаскированный чехлом — но теперь-то, с воскресенья, он знал, что это такое. Он сорвал ситцевую ткань и открыл кроваво-красные буквы «Дж. Р.».

Повернувшись, он выскочил вон из комнаты и снова побежал вниз, по ступеням. На этот раз он остановился на середине лестницы.

Девочка-посыльная стояла в дверях, собираясь уходить, и передавала коробку тетушке Саре.

— Передайте миссис Дюран мои извинения — я, видно, что-то перепутала. Я зайду завтра в это же время, если ей удобно.

— Сейчас же бегите за слесарем! — крикнул он вниз со ступенек, сотрясая, как взрывом, тихую сцену прощания.

Робкая посланница мгновенно исчезла, а тетушка Сара заторопилась вслед за ней выполнять поручение.

Не успела она уйти, как он передумал.

— Нет, подождите! Так слишком долго будет. Принесите мне молоток и стамеску. Найдутся они у вас?

— Да вроде должны быть. — Она поспешила в кладовку.

Выхватив у нее из рук инструменты, он снова ринулся в спальню. Стиснув побелевшие губы, он упал на колени и с яростной энергией принялся за чемодан; втиснув стамеску в щель над замком, он безжалостно застучал по ней. Через несколько секунд замок звякнул и отскочил.

Стук брошенных на пол инструментов, словно звон похоронного колокола, нарушил одинокую тишину комнаты.

Он сорвал боковые застежки, расстегнул дряхлый кожаный ремень, стягивавший чемодан посередине, потянул за ручку и выпрямился, и вместе с этим движением слегка вздыбленная крышка с содроганием откинулась назад.

В ноздри ему ударил резкий запах нафталина.

Чемодан принадлежал особе чистоплотной и болезненно-аккуратной. Стопки вещей были сложены симметричными рядами, ровные линии которых ни на волосок не были нарушены, а щели между ними были искусно проложены носовыми платками и другими мелочами, чтобы не допустить ни малейшего перемещения в пути.

Сверху лежало нижнее белье — дневное и ночное, подобранное скорее из соображений удобства, чем красоты. Желтые фланелевые ночные рубашки, фланелевые нижние юбки, толстые шерстяные панталоны с подвязками, предназначение которых ему было не разгадать.

Он и пытаться не стал, а просто откинул их в сторону.

Под верхним слоем он обнаружил аккуратно разложенные платья. Гораздо более скромные, чем те вещи, что она успела купить за время своего пребывания здесь: серые и коричневые, со строгими белыми воротничками или черным кружевом, самое яркое, что среди них попадалось, — темно-синяя или зеленая шотландка.

Он поднял первое попавшееся, затем — еще одно.

Так он и стоял, выпрямившись в полный рост, держа по платью в каждой руке и переводя взгляд с одного на другое.

Вдруг он краешком глаза уловил свое собственное отражение в длинном зеркале на дверце ее гардероба. Тогда он, переступив через чемодан, подошел поближе и вгляделся. Что-то было не так. Что — он не мог понять.

Держа в руках оба трофея, он отступил на шаг, чтобы увеличить перспективу. Вдруг его осенило. Он почти в ужасе уронил платья, и они скорчились на полу бесформенной грудой. Шагнув к гардеробу, он двумя руками широко распахнул сразу обе дверцы. Пусто; наверху обнаженная деревянная перекладина. Ничего, кроме легкого фиалкового запаха ее духов.

Но это открытие не произвело на него такого впечатления, как то, что он обнаружил в чемодане. Напугали его не исчезнувшие платья, а лежавшие на полу.

Он снова выбежал на лестничную площадку и, перегнувшись через перила, окликнул тетушку Сару, которая немедленно прибежала на зов.

— Да, сэр! Да, сэр!

— Та девочка. Что она здесь оставила? Что-то для миссис Дюран?

— Новое платье, которое ей шьют.

— Принесите его сюда. Быстрее.

Схватив коробку, он кинулся обратно в комнату, разорвал картон, выпотрошил из него платье. Яркое, веселое; на талии — желтые ленточки. Он не стал его разглядывать.

Он поднял с пола одно из тех, что вынул из чемодана. Разложил его на кровати, как выкройку, расправив юбку, раскинув в стороны рукава.

Затем наложил на него другое, которое только что принес. Затем отступил, заранее зная, что предстанет его взгляду.

Платья расходились во всем. Рукава были гораздо длиннее. Грудь — полнее, что было видно по двум выпуклостям по бокам. Талия — почти в два раза шире. Тот, кто носил первое платье, не смог бы влезть в другое. А верхняя юбка, отделанная широкой лентой, на добрых несколько дюймов перекрывала другую.

Все юбки могли быть только одной длины — до пола; даже он это знал. Другой длины просто не существовало. Разница в длине была обусловлена не фасоном, а только ростом носительницы.

И в платье меньшего размера, том, что лежало наверху, сверкали булавки, обозначавшие ее настоящие, знакомые ему размеры, снятые меньше недели тому назад.

Одежда из Сент-Луиса…

Краска медленно сошла с его лица, и в сердце прокрался неведомый ему раньше страх. Когда он некоторое время назад входил в дом, он уже все знал; но сейчас, в эту минуту, он получил доказательства, и от них уже было не отвернуться.

Одежда из Сент-Луиса принадлежала кому-то другому.

Глава 18

Стемнело, ночь накрыла город. Город, весь мир, его мысли погрузились в непроглядную ночь. За окном царила темнота, и в комнате, где он стоял, тоже было темно.

Темно так, что ни зги не видно; он был один, невидимый, незаметный. Неподвижная фигура в черном ящике. И если он дышал, то это составляло тайну между ним и Богом. Так же, как и боль, которую ему доставляло дыхание, и еще кое-что.

Наконец забрезжил слабый свет, медленно поднимаясь по лестнице. По мере приближения он окреп, и стал виден его источник: зажженная лампа, непрерывно дрожащая на металлическом обруче, который держала в руках тетушка Сара. Свет делал ее очертания неясными, как у привидения. Привидения с темным лицом и белыми, словно посыпанными мукой, складками юбки.

Наконец она повернулась к дверям его комнаты; лампа переросла в застывший на пороге слепящий шар, выхватывающий его лучами из темноты.

Тетушка Сара стояла, глядя на него.

Он застыл в полной, ужасающей неподвижности. Свет упал на кипу платьев, разбросанных по кровати и сползших на пол. Луч лампы расцветил их, словно шприц с краской. Они сделались синими, зелеными, бордовыми, грязно-розовыми. Цвет раскрасил и его красками восковой фигуры, до мельчайших деталей воспроизводящей живого человека. Настолько искусно, что можно даже обознаться, как это иногда бывает, когда смотришь на восковые фигуры. С точностью воспроизведенное безжизненное подобие.

Он застыл, как мертвец. Мертвец, стоящий на ногах в полный рост. Он видел ее, так как взгляд его остановился на ее лице, той части тела, которую мы обычно в первую очередь ищем глазами, когда на кого-нибудь смотрим. Он слышал ее, так как, когда она испуганно прошептала: «Мистер Лу, что случилось? В чем дело, мистер Лу?» — он ответил ей, он заговорил, у него появился голос.

— Она не вернется, — тоже шепотом откликнулся он.

— Вы так вот все время здесь и стояли, без света?

— Она не вернется.

— Сколько мне еще ждать до ужина? Я не могу так долго держать цыпленка на плите.

— Она не вернется.

— Мистер Лу, вы меня не слушаете, не слышите.

Это было все, что он мог выговорить: «Она не вернется». Он позабыл все тысячи слов, те тысячи, что выучил за пятнадцать лет, и из всего родного языка повторял только три: «Она не вернется».

Тетушка Сара переступила порог комнаты, держа в руках лампу, и потревоженный свет замелькал и запрыгал. Она поставила лампу на стол. Не зная, куда девать руки, она беспомощно теребила в них платье.

Наконец взявшись за краешек подола, она грустно провела им по столу, по старой привычке, как будто стирая пыль. Это все, чем она могла ему помочь, чем могла облегчить его страдания, — протереть стол в его комнате. Но жалость бывает многообразна и не всегда нуждается в словах.

И она словно внесла в комнату тепло; тепла этого оказалось достаточно, чтобы отогреть его, чтобы растопить сковавшие его ледяные оковы. Просто своим присутствием, тем, что была рядом.

Тогда он начал медленно пробуждаться. Пробуждаться от смерти. Не очень-то приятно было наблюдать это пробуждение. Возвращение к жизни после смерти. Смерти сердца.

Предсмертная агония в обратном порядке. Наступившая после смертельного удара, а не до него. Умершее сердце должно оставаться мертвым. Его нужно добить раз и навсегда, освободив от мук.

Ноги его, выйдя из оцепенения, подкосились, и он упал на колени рядом с кроватью. Его руки беспомощно протянулись вперед, цепляясь за покрывало.

Одно из платьев, распростертое на кровати, словно в ответ на его порыв, шевельнулось; и он, судорожно схватив его, зарылся в него лицом, разделяя с ним свое горе и покрывая его поцелуями — пародией на те, которые когда-то делил с ней и которые ему уже не суждено было ни с кем делить, потому что она исчезла. Только пустой кокон остался в его объятиях.

— Джулия. Джулия. Пощади.

Успокаивающая рука старой негритянки начала опускаться на его вздрагивающее плечо, но, не успев коснуться его, остановилась.

— Ну, мистер Лу, — произнесла она глубоким грудным голосом. — Ну, успокойтесь, бедняжка.

Подняв повыше протянутую руку, она провела ею по его скорбно склоненной голове.

— Да смилостивится над вами Господь. Да освободит Он вас от печали. Вот вы плачете, а плакать-то не над чем. Вы скорбите о том, чего никогда не имели.

Он вынырнул из-под ее руки и испуганно уставился на нее.

Как будто вид его безутешного горя разжег ее гнев, как будто она уже давным-давно жаждала мщения, она бросилась к бюро, которое раньше принадлежало Джулии, и с такой праведной яростью выдвинула один из ящиков, что все сооружение содрогнулось и зашаталось.

Засунув туда руку, она безошибочно потянулась к тайнику, который, видимо, обнаружила раньше. Затем поднесла свою находку к его глазам. На ладони лежал запылившийся красный брусок — румяна для щек.

Она с отвращением бросила его на пол.

Снова ее рука залезла в потаенный уголок ящика. На этот раз она извлекла оттуда горсть тонких женских сигар.

Показав их ему, она отшвырнула их от себя.

Ее руки взмыли кверху, словно призывая в свидетели немые небеса.

Замогильным голосом, словно библейская пророчица, она вынесла апокалиптическое суждение:

— В вашем доме жила дурная женщина! В вашей постели спала чужая!

Глава 19

Без шляпы, без пальто, растрепанный, в том виде, в котором его застала минуту назад в комнате внезапно пришедшая в голову мысль, он как одержимый бежал по пустынным ночным улицам, поскольку не смог найти экипажа, а стоять на месте и ждать тоже был не в состоянии. Вперед, вперед, по тому адресу, который он случайно вспомнил и который нужен был ему сейчас больше всего. К дому банкира Симмса, на другом конце Нового Орлеана. Если бы понадобилось, он бы так всю дорогу туда пробежал.

Но к счастью, добежав до перекрестка, освещенного желто-зеленым светом уличного фонаря, он заметил впереди экипаж, неспешно возвращавшийся после вечерней поездки, закричал ему вслед и, не дожидаясь, чтобы он повернулся и подъехал к нему, полным ходом понесся за ним следом, заскочил внутрь и, задыхаясь, назвал адрес Симмса.

У дверей банкира он изо всех сил зазвонил в колокольчик.

Ему открыла темнокожая служанка, обиженно вытянувшая лицо от такой настырности.

— Он ужинает, сэр, — неодобрительно покачала она головой. — Если вы согласитесь сесть и подождать, пока он закончит…

— К черту, — перебил он. — Это ждать не может! Попросите его сейчас же выйти ко мне…

Банкир вышел в прихожую с заткнутой за воротник салфеткой, раздраженно сдвинув брови и еще дожевывая еду. Когда он увидел, кто это, лицо его прояснилось.

— Мистер Дюран! — сердечно воскликнул он. — Что привело вас сюда в такой час? Не желаете ли разделить с нами трапезу? — Но, приблизившись, заметил, в каком тот находится смятении. — Вы так расстроены… Что случилось? Принеси ему бренди, Бекки. Вот стул…

Дюран отрывисто махнул рукой, отказываясь от этих средств поддержки.

— Мои деньги… — едва слышно проговорил он.

— Что такое, мистер Дюран? Что случилось с вашими деньгами?

— Они в банке? Их не трогали? Сколько было у меня на счете, когда вы сегодня закрылись?

— Не понимаю вас, мистер Дюран. Никто не имеет доступа к вашим деньгам. Они же под охраной. Никто, кроме вас и вашей супруги…

Он заметил, как исказилось лицо Дюрана при этом слове, и у него мелькнула догадка.

— Вы хотите сказать… — ужаснулся он.

— Мне необходимо знать… сейчас, немедленно… ради всего святого, Симмс, сделайте что-нибудь, помогите мне… не оставляйте меня в неведении…

Банкир вытащил из-за воротника салфетку и кинул ее в сторону, показывая, что трапеза закончена, по крайней мере на сегодня.

— Старший кассир, — решительно заявил он. — Мой старший кассир должен знать. Это будет быстрее, чем возвращаться в банк; придется поднять документы и просмотреть все сделки за день…

— Как мне его найти? — Дюран уже готов был направиться к двери.

— Нет, нет, я пойду с вами. Подождите секундочку… — Симмс поспешно схватил свою шляпу и шелковое кашне. — Что же произошло, мистер Дюран?

— Боюсь даже говорить, пока не выясню, — скорбно простонал Дюран. — Боюсь даже думать.

Симмс еще на минуту задержался, чтобы найти адрес кассира; затем они поспешили на улицу, забрались в тот экипаж, в котором приехал Дюран, тронулись с места и остановились у маленького скромного домика, приютившегося на улице Дюмен.

Симмс вышел и вежливым движением руки остановил Дюрана, очевидно желая по возможности оградить его от неприятных ощущений.

— Вам лучше будет подождать здесь. Я зайду в дом и поговорю с ним.

Он пробыл там, самое большее, десять минут. Дюрану показалось, что его покинули на целую ночь.

Наконец дверь открылась, и появился Симмс. Дюран, словно распрямившаяся пружина, кинулся ему навстречу, пытаясь прочесть, какие известия написаны на его лице. Вид у Симмса был не очень жизнерадостный.

— Ну что? Ради Бога, скажите — что?

— Мужайтесь, мистер Дюран. — Симмс сочувственно стиснул его руку повыше локтя. — Сегодня утром на вашем текущем счете было тридцать тысяч пятьдесят один доллар сорок центов, а на сберегательном счете — двадцать тысяч и десять долларов…

— Я знаю! Мне это все прекрасно известно! Я не об этом спрашивал…

Вслед за Симмсом из дома вышел кассир. Управляющий тайком подал ему знак, избавляя себя от неприятной необходимости отвечать на вопрос.

— Ваша жена появилась за пять минут до закрытия банка, чтобы снять деньги со счета, — сказал кассир. — К моменту закрытия на ваших счетах было пятьдесят один доллар сорок центов на одном и десять долларов на другом. Чтобы их закрыть, потребовалась бы ваша подпись.

Глава 20

Комната представляла собой натюрморт. Написанный на холсте, который поставили сушиться; написанный в натуральную величину и в точности воспроизводящий малейшие детали и оттенки; но все же это была искусная копия, а не оригинал.

Окно впускало в комнату свет заходящего солнца, как будто снаружи пылал костер, расцветивший сиянием потолок и противоположную стену. Ковер на полу местами вздыбился и сместился, словно кто-то прошелся по нему неровной походкой или даже упал, а после не поправил. В одном месте он был заляпан. Темным пятном в форме краба, вероятно, на него пролили хорошую порцию какой-то густой жидкости.

Широкая кровать, при взгляде на которую когда-то покраснел жених; при взгляде на которую теперь покраснел бы всякий аккуратист, выглядела так, будто ее уже несколько дней не заправляли. Посеревшее белье обнажило ее каркас с одной стороны и сползло до пола с другой. Рядом с кроватью валялся ботинок, мужской ботинок, словно первоначальное намерение, побудившее владельца снять его или надеть его пару, улетучилось прежде, чем успело осуществиться.

На розовых обоях — незабудки; на тех обоях, что были выписаны из Нью-Йорка, о которых она просила в письме, «в розовых тонах, не слишком ярких». В одном месте сквозь уродливые шрамы проглядывала штукатурка; как будто кто-то, взяв ножницы, в ярости искромсал их, пытаясь как можно больше вырезать из памяти.

В центре натюрморта расположился стол. А на столе — три неподвижных предмета. Смердящий стакан, помутневший от многократного использования, бутылка бренди и склонившаяся вперед голова со спутанными волосами. Принадлежащее этой голове застывшее тело сидело на покосившемся стуле, а одна рука властно схватилась за горлышко бутылки.

Послышался стук в дверь, не сопровождаемый звуком приближающихся шагов, словно кто-то давно стоял у порога, прислушиваясь и собираясь с духом.

Ни слова, ни движения в ответ.

Снова стук. На этот раз к нему прибавился голос:

— Мистер Лу. Мистер Лу, отоприте.

Никакого ответа. Голова чуть шевельнулась, открыв взгляду обросшую голубоватой щетиной челюсть.

В дверь еще раз постучали.

— Мистер Лу, отоприте. Уже два дня прошло.

Голова оторвалась от стола, чуть приподнялась, не открывая глаз.

— Что значит «день»? — заплетающимся голосом спросила она. — Ах, пустота между ночами. Никчемная пустота.

Последовала безрезультатная попытка повернуть ручку двери.

— Пустите меня. Дайте мне хоть постель вам заправить.

— Не стоит. Я же теперь один на ней сплю.

— Ну, может, вам хотя бы свет зажечь? Уже темнеет. Давайте я вам лампу сменю.

— Зачем она мне? На что мне глядеть? Здесь, кроме меня, никого нет. Кроме меня и…

Он наклонил бутылку над стаканом. Из нее не вылилось ни капли. Он перевернул ее горлышком вниз. Снова ни капли.

Он поднялся со стула, сгреб со стола бутылку, чтобы отшвырнуть ее к стене, но передумал. Шатаясь, в одном ботинке побрел к двери и, наконец, повернул ключ.

Бутылку он сунул ей в руки.

— Принесите мне еще, — приказал он. — Мне больше ничего не нужно. Я больше ничего от мира не хочу. Ни ваших ламп, ни ваших бульонов, ни ваших уборок.

Но эта старая худая негритянка, когда дело касалось чистоты в доме, проявляла необычную настойчивость. Не успел он ее остановить, как она проскользнула мимо него в комнату, поставила свежую лампу на стол рядом с догоревшей и тут же начала возиться с кроватью, расправляя и стеля скомканное белье и время от времени исподтишка бросая на него взгляд, чтобы проверить, не хочет ли он ей помешать.

Закончив, она поспешила удалиться, обходя ее кругом, держась поближе к стене, подальше от него. Схватившись за спасительную ручку двери, она обернулась и поглядела на него, стоявшего посреди комнаты с бутылкой в руке.

Их глаза встретились.

Вдруг его тело сотрясла дрожь невысказанного желания. Голос, только что звучавший хрипло и озлобленно, смягчился. Он протянул к ней руку, словно теперь молил ее остаться, послушать, как он говорит о ней, той, которой нет. Поговорить о ней с ним.

— Помните, как она, бывало, сидела здесь и чистила ногти палочкой с ваткой? Я прямо вижу ее, как будто она и сейчас здесь, — произнес он срывающимся голосом. — А потом она вот так вот поднимала руки, растопыривала пальцы и разглядывала их и голову поворачивала туда-сюда.

Тетушка Сара не отвечала.

— Помните, у нее было такое зеленое платье с сиреневыми полосками? Я прямо вижу, как она стоит на набережной, а сзади светит солнце, и ветер играет ее волосами. А над головой у нее — крошечная парасолька.

Тетушка Сара не отвечала.

— Помните, у нее была такая привычка, когда она уже соберется уходить, вдруг повернуться и как будто поманить тебя к себе пальчиками и прощебетать «О-ля-ля!»?

Гнев негритянки прорвал, наконец, до сих пор сдерживавшую его плотину терпения. Она не в силах была больше слушать. Глаза ее с негодованием выкатились из орбит, а рот исказился в презрительном оскале. Она протянула к нему руку, словно призывая к молчанию.

— Должно быть, Бог разгневался на вас, когда впервые позволил вам взглянуть в лицо этой женщине.

Он, спотыкаясь, подошел к стене и прижался к ней лицом, вытянув руки над головой, словно собираясь вскарабкаться на потолок. Голос его, казалось, шел из утробы, прорываясь сквозь сдавленные рыдания — рыдания взрослого мужчины.

— Я верну ее. Я верну ее. Я не успокоюсь, пока ее не найду.

— Зачем она вам нужна? — спросила негритянка.

Он медленно повернулся.

— Чтобы ее убить, — произнес он сквозь стиснутые зубы.

Оттолкнувшись от стены, он в пьяном угаре кинулся к кровати. Отогнув угол матраса, он залез под него рукой и что-то оттуда вытащил. Затем медленно поднял руку, чтобы показать ей; его пальцы крепко сжимали костяную рукоятку пистолета.

— Вот этим, — прошептал он.

Глава 21

Зрители толпой хлынули из театра «Тиволи» на Ройал-стрит. Языки пламени в газовых рожках на стенах и потолке фойе испуганно запрыгали от такого наплыва публики. Пьеса, перевод с французского под названием «Маленькая проказница», была в высшей степени недурна, что подтверждалось многочисленными оживленными разговорами.

Выйдя на тротуар, плотная масса народа начала распадаться: обитатели галерки расходились пешком в разных направлениях, а занимавшие ложи и партер попарно, а иногда по четыре человека по очереди залезали в экипажи, один за другим подъезжавшие к театральному входу на вызов чернокожего швейцара.

Никто не замечал человека, примостившегося в темноте у стены, куда не добирался яркий свет, хотя многие проходили так близко, что едва не дотрагивались до него.

Наконец толпа рассеялась. Свет померк, по мере того как служитель с помощью длинной палки стал один за другим поворачивать выключатели на лампах.

Теперь осталось лишь несколько запоздавших зрителей, поджидающих своей очереди на остановке. Никто не спешил, вежливость и предупредительность были здесь в норме.

— После вас.

— Нет, сэр, после вас. Следующий — ваш.

И вот уже, наконец, остается одна последняя пара, уже готовая сесть в экипаж. Женщина невысокого роста, защищаясь от ночной прохлады, закуталась в кружевную шаль, закрывшую ее рот и подбородок.

Ее спутник на минуту покидает ее, чтобы выяснить, почему задерживается экипаж, и вдруг, откуда ни возьмись, рядом с ней оказывается мужчина и пристально ее разглядывает. Она отворачивает голову, плотнее закутывается в шаль и в тревоге отодвигается в сторону.

Он теперь склоняется вперед и, не таясь, вытягивает шею, чуть было не на четвереньки становится, всматриваясь в ее скрытое кружевом лицо.

Она испуганно вскрикивает и пятится назад.

— Джулия? — вопросительно шепчет он.

Она в смятении поворачивается к нему спиной.

Он обходит ее и снова встает перед ней.

— Мадам, вы не могли бы открыть лицо?

— Оставьте меня, или я позову на помощь.

Он вцепляется в шаль и откидывает ее в сторону.

На него испуганно глядит пара голубых глаз, округлившихся от страха, глаза незнакомки.

Ее спутник бегом возвращается к ней, угрожающе подняв трость. «Эй, сэр!» Наносит один или два удара и, не удовлетворенный этим оружием, откидывает трость в сторону и пускает в ход кулаки.

Дюран отступает и, пошатнувшись, растягивается на тротуаре.

Он не делает попытки ни оказать сопротивления, ни подняться и дать сдачи. Он лежит, оперевшись на один локоть, распростертый, беспомощный, покорный. Безумный взгляд исчезает с его лица.

— Простите, — вздыхает он. — Я вас… принял за другую.

— Пошли, Дэн. Он, должно быть, немного сумасшедший.

— Нет, мадам, я не сумасшедший, — с холодным достоинством отвечает он. — Напротив, я в слишком здравом уме.

Глава 22

В гостиной дома мадам Джессики на улице Тулуз в самом разгаре была оживленная вечеринка. Обстановка в заведении мадам Джессики отличалась как большими размерами, так и большой стоимостью.

Мебель цвета слоновой кости с позолотой, в стиле ампир, обтянутая малиновым шелком. На паркетном полу лежал брюссельский ковер, а языки пламени в хрустальных газовых лампах мерцали, как северное сияние.

За пианино из розового дерева сидел молодой человек с гладко прилизанными волосами, с профессиональной легкостью извлекавший из него звуки вальса Шопена. В центре комнаты медленно кружилась одна пара, но заняты они были больше разговором друг с другом, чем танцем. Еще двое сидели рядышком на диване, потягивая шампанское и весело болтая. Еще одна парочка, тоже не обращавшая внимания на окружающих, стояла у двери. Все разделились по парам. На дамах красовались вечерние туалеты. Джентльмены, хоть и были одеты проще, все же имели вид вполне достойный и ухоженный.

Все происходило вполне благопристойно и сдержанно. Мадам придерживалась на этот счет строгих правил. Никакого нескромного смеха, никаких громких голосов. Никто не покидал комнату, не извинившись перед остальными.

Чернокожая служанка, в чьи обязанности входило объявлять вновь прибывших, открыла одну из расположенных с двух сторон гостиной симметричных дверей и провозгласила: «Мистер Смит». Никто не улыбнулся и вообще, казалось, не обратил никакого внимания.

В дверь вошел Дюран, и мадам Джессика с распростертыми объятиями, поблескивая мишурой на платье, поспешила ему навстречу, чтобы лично приветствовать.

— Добрый вечер, сэр. Как мило, что вы к нам заглянули. Желаете, чтобы я вас кому-нибудь представила?

— Да, — тихо ответил Дюран.

Мадам, сложив свой ивовый веер, прижала пальчик к уголку рта и обвела комнату изучающим взглядом, как внимательная хозяйка, подыскивающая своему гостю наиболее подходящего собеседника.

— Мисс Маргот сейчас занята… — сказала она, бросив взгляд на диван. — А как насчет мисс Флоретты? У нее нет спутника. — Она указала на противоположную ненавязчиво приотворенную дверь, ведущую в глубь дома. За ней, как будто случайно проходя мимо, появилась высокая брюнетка.

— Нет.

Мадам проделала какое-то движение веером, и брюнетка, повернувшись, исчезла. Ее место в дверном проеме заняла более пышная дама с огненно-рыжей шевелюрой.

— Тогда мисс Розина? — предложила мадам.

Он покачал головой.

Мадам взмахнула веером, и за дверью стало пусто.

— Вам трудно угодить, сэр, — произнесла она, неуверенно улыбаясь.

— Это что — все? Больше никого нет?

— Не совсем. Есть еще мисс Джульетта. У нее сейчас приватная беседа. Если вы соблаговолите немного подождать…

Он присел на стоявшее в углу широкое кресло.

— Не желаете ли чего-нибудь выпить? — спросила мадам, заботливо склоняясь к нему.

Он открыл бумажник, достал оттуда деньги и протянул ей:

— Угостите всех шампанским, а мне не надо.

Негр-дворецкий, обойдя гостей, наполнил их бокалы. Мужчины один за другим поднимали бокалы и кланялись ему в знак приветствия. Он отвечал им сдержанными поклонами.

На мадам его жест, видимо, произвел благоприятное впечатление, и она, должно быть, решила каким-то неведомым образом ускорить возвращение мисс Джульетты.

Вскоре она вернулась и пообещала:

— Она сейчас спустится. Я передала ей, что ее спрашивает молодой джентльмен.

Она снова ушла и снова вернулась со словами:

— Вот и она. Правда, хорошенькая? Все по ней просто с ума сходят.

Он увидел, как она появилась в дверном проеме. На мгновение задержавшись, оглядела комнату, пытаясь определить, кто же из них — он.

Блондинка.

Красавица.

Лет семнадцати.

Чужая.

Мадам поспешила к ней и, нежно обняв за талию, повела через комнату к нему.

— Вот сюда, малышка. Разреши представить тебя…

Она поперхнулась. Прекрасное создание широко раскрыло глаза, получив первый в своей короткой, но весьма насыщенной жизни отказ. Гостиная мгновенно погрузилась в неловкое молчание.

Кресло было пусто. Дверь гостиной, дверь, ведущая прочь из дома, еще слегка покачивалась.

Глава 23

Вторник на Масленой неделе. Весь город сошел с ума. Такая лихорадка охватывает его каждый год в последний день Масленицы перед Великим постом. «Жирный вторник». Уже пятьдесят третий год, начиная с 1827-го, когда впервые, никто не помнит как, возникли эти празднования. Последний всплеск земных утех, словно с началом налагаемых постом ограничений им суждено навсегда закончить свое бренное существование. Разгул и вакханалия, чтобы потом было в чем каяться.

Нет ни дня, ни ночи. Пламя факелов и свет фонарей вдоль центральных улиц румянят их в полночь, как яркое дневное солнце, а днем все магазины закрыты, ничего не продается и не покупается. Ничего, кроме веселья, но его можно получить задаром. Уже восемь лет, как этот день сделался официальным праздником, и с того же года, 1872-го, законом разрешено в этот день расхаживать по улицам в масках.

Где-нибудь, вблизи или вдали, постоянно играет музыка; не успеют затихнуть за поворотом звуки одного уличного оркестра, как с соседней улицы уже слышатся аккорды другого. Не прекращаются смех и крики, хотя сами люди и не всегда видны, они могут на минуту скрыться за углом или за открытым окном какого-нибудь дома. И если в данный момент на данной улице образовалось затишье, это значит, что Масленица просто перешла на соседнюю; праздник не останавливается ни на минуту.

В один из таких моментов затишья под навесом галереи, тянущейся вдоль Верхней Канальной улицы, стояла неподвижная фигура. Еще не рассеялся едкий густой смоляной дым, на земле валялись обрывки бумажного серпантина, конфетти, кусочки лопнувших резиновых шаров, напоминающие фруктовую кожуру необычных расцветок, искореженные оловянные рожки и даже женская туфля со сломанным каблуком. Из двери за порог высовывались ноги какого-то пьянчужки, все остальное находилось внутри дома. Кто-то бросил к его ногам венок, вроде того, какими обряжают покойников и который причудливо повис у него на носках.

Но тот, другой, что спрятался под навесом, был совершенно трезв и крепко держался на ногах. Подчиняясь карнавальному духу, он спрятал лицо под маской из папье-маше; в остальном же он был одет совершенно по-будничному. На губах маски застыла жутковатая гротескная улыбка, вдвойне нелепая по сравнению с измученной, усталой позой стоявшего под ней человека.

Нараставший издалека приглушенный гул вдруг, словно прорвавшись, перешел в громкий шум и вместе с ним из-за угла появилась длинная, извивающаяся как змея, цепь танцующих, державших друг друга за плечи или за талию. Масленица, после краткой передышки, снова вернулась.

Вместе с ней вернулись факелы, цимбалы и барабаны из чайников. Улица снова вспыхнула, как при пожаре. Снова по оранжевым фасадам зданий заплясали гигантские тени. И тут же с обеих сторон к окнам хлынули люди. Снова посыпалось конфетти, которое, пролетая сквозь разное освещение, окрашивалось всеми цветами радуги: розовым, лиловым, бледно-зеленым.

По бокам от центральной процессии танцующих, составлявших костяк, следовали разрозненные пары, тройки, четверки и просто одиночки, не вовлеченные в действо, а шедшие рядом. Они постоянно удлиняли цепочку, вливаясь в нее, хотя никто не мог сказать, куда она направляется, но, впрочем, никому до этого и дела не было. Голова ее уже скрылась из виду за вторым поворотом, а хвост еще только огибал первый. Первоначально взятый ею ритм танца был уже давно нарушен из-за ее неуправляемой длины, и каждый выделывал то, во что был горазд. Некоторые изображали кекуок, высоко подбрасывая колени, другие просто перемещались шаркающей походкой, едва отрывая ноги от земли, третьи скакали и прыгали, сверкая пятками, как заведенные.

Маска в галерее лихорадочно поворачивалась из стороны в сторону, туда-сюда, крутилась на остававшемся неподвижным теле; обшаривая глазами проходивших мимо — через одного, на мгновение задерживая на них взгляд, а затем, пропустив одного человека, останавливая его на следующем. Только на женщинах, не обращая внимания на клоунов, пиратов, испанских контрабандистов, вкрапленных между ними.

Нарисованные белой краской глаза навыкате обещали смелую шутку и грубые развлечения, забавное приключение и увлекательный роман. Все, что угодно, только не смерть.

Многие, заметив его, махали ему рукой, некоторые приглашали его присоединиться к веселью, а кто-то бросил цветы, попав ему в нос. Римские императрицы, красавицы из гарема, цыганки, дамы крестоносцев в шутовских колпаках. Нянька в накрахмаленном переднике толкала перед собой детскую коляску со взрослым мужчиной, который иногда помогал ей торчавшими в стороны волосатыми ногами.

Потом вдруг комически-выпуклые глаза неподвижно застыли, а шея, на которой держалась маска, напряженно вытянулась вперед.

Она была в костюме домино, бесформенном мешке с застежками на запястьях, лодыжках и шее. Голова спряталась под капюшоном. Глаза закрыты маской из голубого шелка, но виден ротик, подобный нераспустившемуся розовому бутону.

Росту в ней было не больше пяти футов двух-трех дюймов, а походка — безупречно грациозная. Она не входила в кавалькаду, а находилась среди тех, кто сопровождал ее с обеих сторон. С дальней от него стороны, отделенная от него процессией. Она перемещалась от мужчины к мужчине, кружилась несколько шагов в обнимку с одним, затем переходила к другому. И таким образом она продвигалась, ни шага, ни движения не оставаясь в одиночестве. Веселилась она от души.

Как раз в этот момент капюшон на мгновение сполз с ее головы, и прежде, чем она торопливо поправила его, он успел разглядеть над голубой маской копну золотистых волос.

Вытянув к ней руку, он вскрикнул: «Джулия!» Выступив вперед из ниши, он кинулся вперед и, пытаясь перебраться на ее сторону, три раза натыкался на неожиданное сопротивление упругой цепочки, три раза его откидывали назад.

— Через нас не прорвешься, — насмешливо бросили ему. — Если тебе нужно попасть туда, так дойди до хвоста и обойди.

Кажется, женщина его заметила. Она на мгновение остановилась и поглядела прямо на него. Или ему это почудилось. Он услышал звонкую трель ее смеха при виде надетой на него комической маски. Она в шутку протянула к нему руку. Затем отвернулась и продолжала танцевать.

Он нырнул в поток, подхвативший его и засосавший в водоворот, из которого он, как любой тонущий, попытался выбраться и поднять над водой голову и который понес его, раскачивая из стороны в сторону, но в нужном ему направлении.

Наконец какой-то викинг в рогатом шлеме, одно из звеньев в препятствующей ему цепи, сжалился над ним.

— Ему там кто-то понравился! — шутливо крикнул он. — В конце концов, это же Масленица. Давайте его пропустим. — И, на минуту подняв вверх, как разводной мост, мускулистые руки, он дал ему проскользнуть под ними на другую сторону.

Она не исчезла из виду, но находилась далеко впереди. Ее капюшон прыгал, как голубой поплавок в разноцветном море.

— Джулия!

На этот раз она повернулась к нему всем корпусом, но трудно сказать, откликнулась ли она на свое имя или просто услышала его громкий голос.

Он увидел, как она слегка наклонилась, словно увлекая его в шутливую погоню за ней. В погоню ничуть не страшную, а только игривую, кокетливую, в преследование, специально ею спровоцированное. Через мгновение она упорхнула, благодаря своему маленькому росту периодически исчезая в толпе, но время от времени оглядываясь назад.

Она, судя по всему, не знала, кто он такой, но решила, что с этим забавным преследователем, возникшим из толпы, можно поиграть в увлекательную игру. Один раз он решил было, что уже совсем ее потерял, и потерял бы, если б она того пожелала, но она специально спряталась в подъезде, а потом снова появилась и ждала, пока он опять заметит ее. Когда его взгляд выделил ее из толпы, она растянула в стороны свои клоунские штаны, склонилась в насмешливом реверансе и двинулась дальше.

Наконец она снова обернулась к нему, словно говоря: «Ладно, хватит. Я себе высокую цену набила. Ты уже достаточно за мной поохотился, пора выяснить твои намерения», — и, оторвавшись от основного потока веселящихся, скользнула в полутемный переулок.

Он, последовав за ней, добрался до поворота и увидел еще не успевший скрыться в полумраке голубой костюм. Он свернул в переулок. Здесь уже не было препятствий, и его ничто не сдерживало. Через минуту он нагнал ее и, прижав спиной к стене, с двух сторон поставил руки — два барьера.

Она не могла говорить — слишком запыхалась. Она прислонилась к стене и приготовилась поразвлечься, совместно с ним насладиться результатом погони. Он разглядел в темноте маску, переливающуюся бледно-голубым светом. Красно-желтые огни факелов освещали лишь поворот в переулок; до них свет не доходил. Здесь царили сумерки. Самое подходящее место для…

Он попытался поднять ее маску, но она не далась, наклонив голову набок. При этом хихикнула и расслабленно обмахнулась рукой, словно ей не хватало воздуха.

— Джулия, — выдохнул он ей в лицо. — Джулия.

Она снова хихикнула.

— Вот я тебя и поймал.

Он, словно примеряясь, взглянул туда, где было светло, где мимо текла толпа народа.

Затем засунул руку под одежду и вытащил свой пистолет с костяной рукояткой, который носил с собой весь день. Она его сначала не заметила, потому что руку он держал низко, ниже уровня их глаз.

Затем он сорвал маску с лица и бросил на землю.

— Теперь ты узнаешь меня, Джулия? Теперь ты видишь, кто я?

Он отвел локоть, отодвинув от нее пистолет. Щелкнул взводимый курок.

Он снова приставил к ней пистолет. Дуло уперлось в ту пустоту, на месте которой у других находится сердце.

Потянув за шнурок ее маски, он беспощадным движением открыл ее лицо. Вместе с маской откинулся и капюшон, обнажив золотистые волосы. Она заметила пистолет в тот самый момент, когда он, наконец, разглядел черты ее лица.

— Нет, не надо, мистер, не надо… — жалобно залепетала она. — Я ничего дурного не хотела. Я просто дурачилась, просто дурачилась… — Она попыталась сползти на землю, но ей не дали этого сделать его напряженные руки.

— Так вы — не… вы — не…

— Прошу вас, мистер, не моя вина, что я вам не подхожу.

Неуверенного слабого толчка хватило, чтобы пистолет с костяной рукояткой упал рядом с ним на землю.

Глава 24

Комната оставалась натюрмортом. Розовые обои с незабудками на заднем плане. На переднем — стол. На столе — помутневший стакан, опустошенная бутылка и склоненная голова. Никакого движения. Все спит, все мертво.

Натюрморт под названием «Отчаяние».

Глава 25

Комиссар полиции Нового Орлеана был типичным представителем занимаемой им должности — ни прибавить, ни убавить. Пятидесяти семи лет, вес — двести один фунт, рост — пять футов десять дюймов, серебристо-черные волосы, намечающаяся лысина, курчавая борода, неумение одеваться, высокие принципы, но в пределах разумного; усерден, женат, при чтении вынужден надевать очки, иногда почки пошаливают. Звезд с неба не хватает, но и не туп, причем первое качество менее желательно для служителя закона, чем второе.

Его кабинет в здании полицейского управления не отличался уютом, но, поскольку предназначался он не для социальных мероприятий, а для работы, вряд ли можно было считать это большим недостатком. Здесь царила некая напыщенная атмосфера, видимо неизбежная в административных учреждениях подобного типа. Обои цвета слоновой кости побурели от времени (причем неравномерно) и покорежились, образовав волны и выступы; наклеены они были по меньшей мере во времена Ван Бурена. Пол покрывал зеленый ковер, выцветший до болезненно-желтого оттенка. С потолка свешивалась газовая лампа с четырьмя мутными стеклянными рожками в форме перевернутых тюльпанов. Стол комиссара, заваленный бумагами, был размещен таким образом, что хозяин кабинета сидел спиной к окну, а его собеседники — лицом к свету.

Его секретарь открыл дверь, закрыл ее у себя за спиной и доложил:

— Вас хочет видеть какой-то господин, сэр.

Комиссар на мгновение поднял голову от рапорта.

— Зачем? Пускай объяснит, что ему нужно, — недовольно произнес он глубоким баритоном.

Секретарь удалился, побеседовал с посетителем и вернулся.

— По личному делу, только для ваших ушей, сэр. Я предложил ему написать, но он утверждает, что это тоже невозможно. Он просит вас уделить ему минутку.

Комиссар удрученно вздохнул:

— Ладно. Через пять минут остановишь нас, Харрис. Заметь время.

Секретарь толкнул дверь, поднял два пальца, приглашая посетителя войти, и в кабинете появился старик. Усталый, изможденный, опустившийся тридцатисемилетний старик.

Секретарь удалился и начал отсчитывать пять минут.

Комиссар отложил в сторону изучаемый рапорт и с безличной приветливостью кивнул:

— Добрый день, сэр. Я бы попросил вас быть как можно более кратким. У меня порядком дел накопилось… — Он неопределенно обвел рукой свой стол.

— Постараюсь, сэр. Благодарю, что вы нашли для меня время.

Комиссару эти слова понравились. Пока что у него складывалось благоприятное впечатление.

— Присаживайтесь, сэр.

Он готов был предоставить посетителю по крайней мере отведенные ему пять минут, если не больше. Судя по виду незнакомца, он много выстрадал; и все же ему удалось сохранить внутреннее достоинство, пробуждающее скорее уважение, чем снисходительную жалость.

Посетитель опустился в большое кожаное кресло со сломанными пружинами.

— Итак, сэр, — начал комиссар, призывая собеседника незамедлительно приступить к делу.

— Меня зовут Луи Дюран. Двадцатого мая прошлого года я женился на женщине, прибывшей из Сент-Луиса и выдававшей себя за Джулию Рассел. Раньше я ее никогда не видел. Я взял с собой брачное свидетельство. Пятнадцатого июня она сняла с моего банковского счета пятьдесят тысяч долларов и исчезла. Я хочу, чтобы вы выдали ордер на арест этой женщины. Я хочу, чтобы ее схватили, предали суду и вернули мне деньги.

Комиссар некоторое время молчал. Совершенно очевидно, что не из-за отсутствия внимания или интереса, а, наоборот, из-за возникшего вдруг избытка и того и другого. Очевидно также, что он в уме перефразировал рассказ, приспосабливая его к своему образу мыслей, адаптируя его, чтобы лучше в нем ориентироваться.

— Разрешите я взгляну на свидетельство? — наконец проговорил он.

Дюран достал бумагу и протянул комиссару.

Тот внимательно прочел ее, но ничего не сказал в отношении документа. Два заданных им вопроса касались другого, но были весьма уместны.

Первый:

— Вы сказали, что раньше ее никогда не видели; как это получилось?

Дюран объяснил, как происходило ухаживание, и добавил, что, по его мнению, она — самозванка, а не та женщина, которой он делал предложение. Он обосновал свое мнение, но признался, что доказательств у него нет.

Второй и последний вопрос комиссара, заданный сквозь сложенные домиком пальцы, звучал так:

— Она подделала вашу подпись, чтобы снять деньги со счета?

Дюран покачал головой:

— Она подписалась своим именем. Я передал ей через банк это полномочие; она получила официальный доступ к счетам.

Пятиминутный срок истек. Дверь открылась, и юный Харрис, просунув внутрь плечо и голову, сказал:

— Прошу прощения, комиссар, но тут к вам…

Отменяя свои прежние инструкции, комиссар жестом приказал ему замолчать.

К Дюрану он обратился с подчеркнутой неторопливостью, показывая, что заканчивает беседу не по этой причине, а потому, что она подошла к своему логическому завершению.

— Я бы хотел сначала переговорить со своими коллегами, — признался он, — а потом уже предпринимать какие-либо действия. Это необычный случай, мне еще не приходилось сталкиваться ни с чем подобным. Разрешите мне пока что оставить брачное свидетельство у себя, я вам его верну. Приходите, скажем, завтра в это же время, мистер Дюран. — И, повернувшись к секретарю, он многозначительно произнес: — Харрис, завтра утром в это же время у меня встреча с мистером Дюраном. Проследи, чтобы нам ничего не помешало.

— Благодарю вас, господин комиссар, — поднимаясь, произнес Дюран.

— Пока меня еще благодарить не за что. Давайте немного подождем.

Глава 26

— Присаживайтесь, мистер Дюран, — предложил комиссар, пожав ему руку.

Дюран сел и приготовился слушать.

Комиссар собрался с мыслями, облек их у себя в уме в слова и, наконец, высказался:

— Мне очень жаль. Я выяснил, что мы вам ничем не можем помочь. Абсолютно ничем. «Мы» — я имею в виду городское полицейское управление.

— Как? — обомлел Дюран. Его голова вдавилась в кожаную черную спинку кресла. Шляпа, выпав из рук, скатилась с колен, и комиссар, предупредительно нагнувшись, поднял ее. На минуту Дюран лишился дара речи. — Вы… вы хотите сказать, что какая-то невесть откуда явившаяся проходимка может обманным путем вступить в брак, затем стащить у своего мнимого мужа пятьдесят тысяч долларов… и… и вы говорите, что ничего не можете сделать?..

— Минуточку, — с терпеливой доброжелательностью прервал его комиссар. — Я понимаю ваши чувства, но подождите минуточку. — Он протянул Дюрану брачное свидетельство, взятое у него накануне.

Дюран скомкал его в руке и с отвращением отбросил в сторону.

— Это… это же бездарная фальшивка!..

— Прежде чем мы двинемся дальше, необходимо внести ясность в этот вопрос, — сказал комиссар. — Это не подделка. Ваш брак имеет законную силу. — Он сделал паузу, чтобы подчеркнуть значение того, что скажет. — Эта женщина официально является вашей супругой.

На этот раз Дюран еще больше остолбенел. От ужаса.

— Но она же не Джулия Рассел! Это не ее имя! Если я и женат, то я женат на Джулии Рассел — кто бы она ни была, — пускай это брак по доверенности, если вам угодно, но это не та женщина!

— Вот здесь вы ошибаетесь. — Каждое свое слово комиссар сопровождал отрывистым стуком пальцев по столу. — Я проконсультировался с представителями церкви, в которой был заключен этот брак, а также со специалистами по гражданскому праву. За вас выходила замуж лично та женщина, которая стояла рядом с вами в церкви, а не кто-то другой по доверенности. Каким бы именем она ни назвалась, фальшивым или настоящим, даже если бы она сказала, что она — дочь президента Соединенных Штатов — не приведи Господь! — она является вашей законной женой, согласно гражданскому праву и религиозным канонам; она, и только она. И этого никак нельзя изменить. Вы, конечно, можете расторгнуть брак на основании того, что она исказила информацию, но это уже другой вопрос…

— О Боже! — простонал Дюран.

Комиссар поднялся, достал из шкафа графин с водой и налил ему стакан. Дюран к нему не прикоснулся.

— А деньги? — наконец устало проговорил он. — Женщина крадет у человека все его сбережения, у вас под самым носом, а вы ему ничем не можете помочь, ничего не в состоянии сделать? Что же это за закон такой, который наказывает честных и защищает злодеев? Любая женщина может проникнуть к мужчине в дом и…

— Нет. Погодите-ка. Мы опять возвращаемся к тому, с чего начали. Любая женщина не может этого проделать и избежать наказания. Но в вашем случае это была не какая-то любая женщина.

— Но…

— Это была ваша жена. И она чиста перед законом. Вы сами дали письменное разрешение на то, что она сделала. Мистер Симмс в банке показал мне подписанную доверенность. В такой ситуации, когда существует общий счет, жена не может украсть у мужа, равно как и муж у жены. — Он обернулся и с сожалением поглядел в окно. — Она может прямо сейчас пройти мимо нас по улице, и мы не сможем ее задержать, мы не имеем права и пальцем ее тронуть.

Дюран, подавленный, ссутулился.

— Значит, вы мне не верите, — решил он. — Значит, вы не верите, что за всем этим стоит какая-то грязная игра? Что из Сент-Луиса на свадьбу со мной отплыла одна женщина, а здесь на ее месте вдруг появилась другая.

— Мы верим вам, мистер Дюран. Мы вам безоговорочно верим. Позвольте мне объяснить: теоретически мы с вами полностью согласны; практически же мы и пальцем не можем шевельнуть, чтобы вам помочь. Даже если мы ее и задержим, то не сможем предъявить обвинения, не говоря уже о том, чтобы заставить ее возместить взятые средства. Пока что ничем не доказано, что имело место преступление. Вы поехали на пристань, чтобы встретить одну женщину, а вместо нее встретили другую. Сама по себе подмена — еще не преступление. Можно назвать это, скажем, личным обманом, некоего рода мошенничеством, но по закону это не преступление. Я бы вам посоветовал…

Дюран горько усмехнулся:

— Обо всем позабыть.

— Нет, нет. Ни в коем случае. Отправляйтесь в Сент-Луис и начинайте оттуда. Добудьте доказательства того, что против настоящей Джулии Рассел было совершено преступление — что ее похитили или, может, даже и того хуже. Теперь послушайте меня внимательно. Я сказал «раздобудьте доказательства». Письмо, написанное чужим почерком, доказывает только то, что оно написано чужим почерком. Платья другого размера — всего лишь платья другого размера. Я сказал, добудьте доказательства того, что было совершено преступление. Затем представьте их… — он поднял указательный палец и торжественно поводил им туда-сюда, словно маятником, — не нам, а властям того округа, на территории которого вы их найдете. А это значит, что, если вы их обнаружите на реке, то обратитесь в ближайший к этому месту административный округ на берегу.

Дюран, как тяжелый молот, в отчаянии опустил кулак на стол комиссара.

— Я представить себе не мог, — озлобленно произнес он, — что злоумышленник может натворить все, что угодно, и выйти сухим из воды! Значит, попирать закон даже выгодно! Зачем давать себе труд соблюдать его, если…

— Законы, действующие в нашей стране, — терпеливо объяснил комиссар, — в первую очередь направлены на защиту невинных. В некоторых редких, единичных случаях, вроде вашего, они могут несправедливо обернуться против истца, действительно имеющего право на обвинение. А в десятках тысяч других они отвели от невиновных несправедливое обвинение, необоснованный арест, неправильный приговор, а может, даже и смертную казнь, а это такая вещь, которую исправить невозможно. Законы Римской империи, применяемые во многих зарубежных государствах, гласят, что человек считается виновным, пока не доказано обратное. Здесь царит англосаксонское право, по которому тот, чья вина не доказана, является невиновным. — Он глубоко вздохнул. — Обдумайте мои слова, мистер Дюран.

— Я понимаю, — проговорил, наконец, Дюран, поднимая опущенную поникшую голову. — Прошу прощения, я вышел из себя.

— Если бы меня так обвели вокруг пальца с женитьбой, — сказал в ответ комиссар, — и выудили у меня пятьдесят тысяч долларов, то я бы сам вышел из себя, и еще почище вашего. Но это ни на йоту не меняет того, что я вам только что сказал. Все обстоит так, как я вам объяснил.

Дюран с усталой медлительностью поднялся с кресла, провел рукой по наружному шву на обеих штанинах брюк, чтобы их расправить.

— Я отправлюсь в Сент-Луис и начну действовать оттуда, — мрачно процедил он сквозь крепко сжатые губы. — Всего хорошего, — отрывисто попрощался он.

— Всего хорошего, — отозвался его собеседник.

Дюран прошел к двери и распахнул ее, чтобы выйти.

— Дюран, — остановил его комиссар, о чем-то вспомнив.

Дюран повернул к нему голову.

— Не вздумайте сами вершить правосудие.

Дюран остановился на пороге и с минуту помолчал, словно не расслышал, что ему сказали.

— Постараюсь, — наконец проговорил он и вышел прочь из кабинета.

Глава 27

Через несколько дней в среду, одиннадцатого числа, пароход «Батон Руж» вошел в гавань Сент-Луиса.

Раньше Дюран никогда не бывал в этом городе, но, если бы он приехал год назад, он с удовольствием отметил бы и по достоинству оценил его новизну, его оживленную суматоху, отличавшую этот город от более вялого и апатичного Нового Орлеана, присутствие неуловимого германского духа, весьма ощутимого для каждого, кто прибыл из пропитанного ароматом Франции города, расположенного вниз по реке; теперь же его сердце слишком очерствело, чтобы обращать внимание на что-либо, кроме того, что его путь наконец завершился, и завершился он в этом городе; что этот город даст ему ключ к разгадке, поможет разрубить узел, свершит его судьбу.

День выдался пасмурный, но даже в такую погоду город, в отличие от хмурого Нового Орлеана, казался нарядным и даже щеголеватым; в воздухе была разлита какая-то бодрость и звонкая энергия.

Это был, по крайней мере для него, север; севернее он еще никогда не бывал.

Адрес Берты Рассел был у него, разумеется, под рукой, но по причине позднего часа, а может, из-за робости, в которой он сам себе не отдавал отчета, побуждавшей его на как можно более долгое время отложить мучительное объяснение, он решил сначала остановиться в гостинице, а после уже отправиться на поиски этой незнакомой ему женщины, от которой он теперь полностью зависел.

Лишь только он сошел с причала на берег, как его тут же облепила орава извозчиков, с надеждой держащих наготове кнуты, и он залез наугад в первый попавшийся экипаж.

— Отвезите меня в какую-нибудь гостиницу, — неприветливо бросил он. — Попроще, без затей. И не слишком далеко отсюда.

— Да, сэр. Я думаю, что «Путешественник» вам будет в самый раз. Это в двух шагах отсюда.

Здесь даже цветные говорят быстрее, чем дома, машинально отметил он про себя.

Гостиница оказалась мрачным припортовым заведением, пропахшим пивом, но своему предназначению отвечала вполне сносно. Ему дали ключ и объяснили, куда идти, предоставив самостоятельно добираться до унылой комнаты с почти непроглядным окном, вид из которого закрывался кирпичным сводом, толстой пленкой пыли на стекле и помятой занавеской, посеревшей от грязи. Но в воздухе уже сгущались сумерки, и он все равно бы ничего не разглядел. В конце концов, он приехал сюда не наслаждаться видом из окна.

Он поставил саквояж на пол, а сам тяжело опустился на стул и, потирая замерзшие ладони, погрузился в печальную задумчивость.

Снова перед его мысленным взором предстала картина, которою он весь день и всю предыдущую ночь на пароходе рисовал в своем воображении. Снова с надеждой вслушался в успокаивающий голос: «Она всегда была дикаркой, мистер Дюран, наша Джулия всегда была такой. Она уже не в первый раз убегает из дома. Не бойтесь, она к вам обязательно вернется. Когда вы ее уже совсем перестанете искать, она вдруг появится и попросит прощения».

Ему пришло в голову, что, если он постоянно воображает эту сцену, значит, он, должно быть, хочет, чтобы так и было. Чтобы его убедили, что она и есть настоящая Джулия, мошенница, обманщица, воровка, но все же та, за кого она себя выдавала. Почему же, интересно знать?

Потому что анонимность означала более полную, более невосполнимую потерю. Анонимность означала, что она исчезнет навсегда, и не останется даже надежды, что она когда-нибудь найдется.

А мысль о том, что она — на самом деле Джулия, казалась ему еще более темной и мрачной и заставляла его содрогнуться.

Тут он вспомнил про письмо, которое, по словам Берты, было написано рукой незнакомого ей человека, и все надежды рассеялись.

Вскоре он покинул номер и спустился вниз, в примыкавший к гостинице неприглядный обеденный зал, имевший вид типичной таверны для заезжих торговцев, наполненный дымом и шумными хвастливыми голосами; среди его посетителей не было ни единой женщины. Поел Дюран по привычке, не ощущая вкуса пищи. Потом, сидя перед чашкой отвратительного холодного кофе, к которому он не притронулся, поднял глаза на пожелтевший циферблат часов, висевших перед ним на стене, и заметил, что время уже близится к девяти. И тогда он решил покончить с тем, зачем приехал, сейчас же и немедленно, не дожидаясь утра. Мысль о том, что придется мучиться еще целую ночь, вдруг показалась ему невыносимой. Пускай ему сразу скажут правду, какой бы она ни оказалась, он ни минуты больше не может терпеть неопределенность.

Он на минуту вернулся в комнату, взял два письма от ее сестры, брачное свидетельство и все остальные документы по этому делу, собрал их в один карман, чтобы были под рукой, спустился вниз, поймал экипаж и назвал адрес.

Трудно было что-нибудь сказать о доме, увидев его снаружи в темноте. Он показался ему довольно большим. Задняя часть крыши плавно спускалась вниз, что означало наличие мансарды наверху. Район, в котором находился дом, отличался чистотой и респектабельностью. Улицы, обсаженные деревьями, были пусты, поскольку законопослушные обитатели близлежащих домов в этот поздний час сидели за дверьми. В конце аллеи мерцал, словно лимонно-желтый мотылек, газовый фонарь. Поднимавшийся кверху церковный купол острым ножом прорезал кирпично-бурое небо, более светлое по сравнению с землей, поскольку его оттеняли пышные кучевые облака.

Что же касается самого дома, то на первом этаже сквозь двойные окна просвечивала оранжевая лампа, а все остальное было погружено в темноту. Кто-то, по крайней мере, находился внутри.

Он вышел и начал рыться в кошельке.

— Подождать вас, сэр? — спросил кучер.

— Нет, — протянул он, — нет. Я не знаю, сколько мне там придется пробыть. — И все-таки он проводил тоскливым взглядом развернувшийся и уехавший экипаж, оставивший его здесь одного и лишивший возможности удрать в последний момент, к чему его так и подмывало.

Подойдя к двери, он нащупал маленькую костяную кнопку звонка и со всей силы надавил на нее.

Ему пришлось долго ждать, но он удержался и не позвонил снова.

Затем медленно, постепенно, издалека начал приближаться свет, и веерообразное окно над дверью, которое он вначале не заметил, замерцало переливами попеременно темно-красного и бесцветного стекла.

За дверью раздался женский голос:

— Кто там? Что вам угодно?

Судя по этим предосторожностям, она жила одна.

— Я бы хотел поговорить с мисс Бертой Рассел, — ответил он. — Это очень важно.

Он услышал, как открылась задвижка, а потом щелкнула собачка накладного замка. Затем на пороге появилась женщина, держа перед собой керосиновую лампу так, чтобы ее лучи падали прямо на посетителя, давая ей возможность внимательно его разглядеть.

Ей было лет пятьдесят или близко к тому. Она была женщиной высокой, крупной, но при этом не полной; скорее ее можно было назвать угловатой. Лицо ее отливало нездоровой восковой желтизной, как будто она давно не была на свежем воздухе. Ее волосы, жесткие и блестящие, уже слегка тронула седина. Сзади они еще были черными, а надо лбом уже появились первые белые прожилки, и ее прическа скорее выставляла их напоказ, чем пыталась скрыть: волосы были так немилосердно стянуты в плотной узел на затылке, что казалось, они даже приподнимали кожу. Это придавало ей строгий вид, который, возможно, и не соответствовал действительности, однако в чертах ее лица тоже не проглядывалось мягкости и нежности.

На ней было простое платье из черной шерсти с наглухо затянутым на шее накрахмаленным белым воротничком, застегнутым брошкой из сердолика.

— Да, — произнесла она с восходящей интонацией. — Я Берта Рассел. Мы с вами знакомы?

— Я Луи Дюран, — объяснил он. — Я только что прибыл из Нового Орлеана.

Он услышал, как она тихонько ахнула. Она долго не отрывала от него глаз, словно привыкала к нему. Затем резким движением распахнула дверь пошире.

— Входите, мистер Дюран, — пригласила она. — Входите в дом.

Она закрыла за ним входную дверь. Он в это время ждал в стороне.

— Сюда, — сказала она. — Гостиная здесь.

Он последовал за ней по темному полу прихожей, застеленной потрепанным ковром, в глубь дома. Вероятно, он оторвал ее от чтения; когда она ставила лампу на стол посередине комнаты, он разглядел толстую открытую книгу в золотой окантовке и лежавшие на странице очки в серебристой оправе. В книге он узнал Библию. Закладкой служила алая бархатная ленточка.

— Погодите, я прибавлю света.

Она зажгла другую лампу, и освещение, идущее от двух источников, сделалось равномернее. Однако ослепительным его никак нельзя было назвать.

— Присаживайтесь, мистер Дюран.

Она села за стол напротив него, туда, где она сидела, когда была одна. Заложив ленточкой то место, которое читала, она закрыла тяжелую, кубической формы книгу и отодвинула ее в сторону.

Он увидел, что она трепещет от волнения и недобрых предчувствий. Ее возбуждение почти что передалось ему, таким оно было сильным; ей, очевидно, стоило немалых трудов держать себя в руках.

Она с усилием сжала руки и положила их на край стола, туда, где только что была Библия.

Она провела языком по бескровным губам.

— Ну так что же вы можете мне рассказать? С чем вы сюда приехали?

— Я приехал не для того, чтобы рассказывать, — ответил он. — А чтобы выслушать вас.

Она сдержанно кивнула, словно, не соглашаясь с такой постановкой вопроса, для того чтобы продвинуться в его разрешении, готова была принять вызов.

— Ну что ж, хорошо. Что я вам могу рассказать? Приблизительно пятнадцатого апреля прошлого года моя сестра Джулия получила от вас предложение о замужестве в письменном виде. Вы это отрицаете?

Не сочтя необходимым отвечать на этот вопрос, он промолчал, давая ей возможность продолжать.

— Моя сестра Джулия уехала отсюда восемнадцатого мая в Новый Орлеан, на встречу с вами. — Она впилась в него взглядом. — С тех пор я ее не видела. И с того дня не получала от нее никаких известий. — Она осторожно вздохнула. — На одно из своих писем я получила ответ, написанный незнакомым мне почерком. А теперь вы являетесь сюда — один.

— Мне не с кем было сюда приехать.

Ее глаза расширились, но она ждала, что он скажет дальше.

— Одну минутку, — продолжал он. — Я думаю, мы оба сэкономим время, если, прежде чем двигаться дальше, выясним…

Он внезапно замолчал, потеряв необходимость заканчивать предложение. Ответ висел на стене у нее за спиной. Удивительно, как он не заметил его раньше, но, наверное, все его внимание было занято собеседницей, а не окружающей обстановкой, к тому же стена находилась за пределами освещаемого лампой круга.

Это был большой, почти в натуральную величину, фотографический портрет головы в вишневой велюровой рамке. На нем была запечатлена женщина немолодая, далеко уже не девочка. Резко очерченный язвительный рот. В уголках глаз предугадывались первые морщинки. Не красавица. Темные волосы, собранные на затылке.

Берта поднялась со стула и отступила в сторону, слегка приподняв лампу и направив поток света на стену.

— Вот это — Джулия. Это — моя сестра. Вот она. Перед вами. У вас перед глазами. Я этот портрет года два или три тому назад заказала.

Она едва разобрала его шепот:

— Тогда я… не на ней женился.

Она поспешно поставила лампу на стол и, разглядев при свете его лицо, воскликнула:

— Мистер Дюран! — Она сделала движение в его сторону, чтобы поддержать его. — Вам нехорошо?

Он остановил ее слабым движением руки. Его собственное тяжелое дыхание отдавалось шумом у него в ушах. Нащупав стул, с которого поднялся, он, полуобернувшись, вцепился в подлокотники и, продолжая держаться за них, не без труда сел.

Он протянул вперед руку, и, пока к нему не вернулся дар речи, безмолвно водил в воздухе указательным пальцем, не в силах прокомментировать этот жест.

— Это та женщина, чью фотографию мне прислали отсюда. Но это не та женщина, на которой я женился в Новом Орлеане двадцатого мая.

Ее собственный страх, отпечатавшийся у нее на лице, отступил, померк перед тем зрелищем, которое, по-видимому, представлял он.

— Давайте я принесу вам вина, — поспешно предложила она.

Он в знак протеста поднял ладонь. Расстегнул воротничок.

— Я принесу вам вина, — растерянно повторила она.

— Нет, я в порядке. Не тратьте времени.

— Вы мне можете показать фотографию или портрет той, другой? — спросила она после минутной паузы.

— У меня ничего нет, ничего абсолютно. Даже свадебной фотографии — она все откладывала на потом, а в результате мы так и не сфотографировались. Теперь мне приходит на ум, что эта оплошность была намеренной. — Он вяло улыбнулся. — Могу вам описать ее, если хотите. Для этого мне не нужно фотографии. Блондинка, невысокого роста. Значительно… я хотел сказать, несколько моложе вашей сестры. — Тут он замолчал, сообразив, что продолжать нет никакого смысла.

— Но как же Джулия? — взволнованно спросила она, будто он мог дать ей ответ. — Где же тогда Джулия? Что с ней сталось? — Она в отчаянии положила руки на стол ладонями книзу и, опершись на них, наклонилась вперед. — Я посадила ее на тот пароход.

— Пароход я встретил. Он пришел без нее. Ее там не было.

— Это точно? Вы уверены? — В ее глазах вопросительно блестели слезы.

— Я своими глазами видел, как пассажиры сходили на берег. Я их всех просмотрел. Ее среди них не было.

Она откинулась на спинку стула. Прижав ребро ладони ко лбу, она на некоторое время задержала руку в этом положении. Заплакать она не заплакала, но рот ее несколько раз судорожно дернулся.

Они были поставлены перед фактом. Он зримо возник перед ними, и от него нельзя было ни убежать, ни отмахнуться. Они подошли к нему вплотную. Вопрос был только в том, кто первый облечет его в слова.

Это сделала она.

— С ней разделались, — произнесла она хриплым шепотом, бессильно уронив руку. — Она встретила на пароходе свою смерть. — Она содрогнулась, словно в комнату, минуя окна и двери, коварно проник некий злой дух. — Но как, от чьих рук? — Она снова содрогнулась, как будто ее трясла лихорадка. — Это произошло между средой, когда я с ней вечером попрощалась…

Она медленно опустила голову, как будто в подтверждение своих слов. Убедившись наконец в худшем и осознав, что же на самом деле произошло. Он закончил за нее:

— И пятницей, когда я пришел на пристань, чтобы ее встретить.

Глава 28

Когда он на следующий день рано утром подъехал, как было условлено накануне, к дому Берты Рассел, она ждала его в дверях, одетая в черные траурные перчатки, пальто и шляпу без единого вкрапления какого-либо другого цвета. Какое бы мучительное горе ни терзало ее минувшей ночью, теперь она совладала с ним, и следов от ночных переживаний почти не осталось. Ее застывшее, каменное лицо демонстрировало стойкость и силу духа, несмотря на сероватую бледность и темные круги под глазами, говорившие о бессонной ночи. Это было лицо женщины, готовой свершить возмездие — возмездие столь же беспощадное, сколь беспощадны были причиненные ей страдания, чего бы ей это ни стоило.

— Вы позавтракали? — спросила она, когда он высадился из экипажа и подошел к ней.

— Мне не хотелось, — коротко ответил он.

Засим она закрыла дверь и проследовала под руку с ним в экипаж; впечатление у него создалось такое, что, будь в том необходимость, она бы не поскупилась на еду, но ей было бы жаль потраченного времени.

— У вас есть кто-нибудь на примете? — спросил он, когда экипаж тронулся с места. Адрес, который она сообщила извозчику, был ему, естественно, незнаком.

— Вчера вечером, после вашего визита, я навела справки. Мне рекомендовали одного человека. О нем хорошо отзываются.

Их повезли в центр города, в оживленный деловой район. Они представляли собой странную пару, молчаливо сидя друг рядом с другом, прямые и неподвижные, не проронив ни единого слова. Наконец они остановились перед уродливым зданием из крупного красного кирпича, прорезанного четырьмя рядами бесчисленных окон с закругленным верхом и поэтому напоминавших пчелиные соты. Настоящий улей с многочисленными частными конторами. Судя по внешнему виду здания, его обитатели не принадлежали к высшим слоям общества.

Дюран расплатился с извозчиком и препроводил ее внутрь. Их тут же окутал застоявшийся промозглый воздух; здесь было гораздо прохладнее, чем на улице, к тому же значительно темнее, и полукруглые газовые лампы, развешанные по стенам коридоров через редкие промежутки, ничуть не спасали положения.

Она подошла к вывешенной на стене схеме-указателю, но, разглядывая ее, не водила по ней пальцем, поэтому он даже не уловил, что за имя она искала.

Лифта в здании не было, и им пришлось подниматься пешком. После того как он проследовал за ней вверх по лестнице, сначала на первый этаж, затем на второй, затем на третий, у него создалось впечатление, что для того, чтобы достичь цели, ей по силам взобраться на любую гору, хоть на Эверест. Как она ему сообщила, их предки были выходцами из Голландии. Ему никогда не приходилось сталкиваться с таким несокрушимым молчаливым упорством, которое выражалось в каждом ее собранном движении. В этой бесстрастной целеустремленности было больше напора, чем у любой пылкой креолки с юга. Он не мог не проникнуться к ней восхищением и на какой-то момент не мог не задаться мыслью, что за жена вышла бы из ее сестры, Джулии.

На третьей лестничной площадке они свернули в бесконечные глубины коридора, освещенного еще хуже, чем нижний, лампами, развешанными на разных уровнях — одни повыше, другие пониже.

— Обстановка не свидетельствует о том, что дела здесь процветают, как вы считаете? — не подумав, мимоходом заметил он.

— Она свидетельствует о честности, — отрезала она в ответ, — а это то, чего я ищу.

Он пожалел о своем замечании.

Она остановилась перед предпоследней дверью.

На щите из дутого стекла, вставленного в верхнюю часть двери, в виде двух полукруглых арок было написано:

Дюран постучал, и им ответили глубоким грудным баритоном: «Войдите». Он открыл дверь, сделал шаг в сторону, пропуская Берту Рассел, и вошел вслед за ней.

Внутри было светлее, благодаря большому окну. Единственная комната выглядела еще менее презентабельно, чем можно было бы рассчитывать, судя по общему виду здания. Большой, но изрядно обшарпанный письменный стол разделял ее на две части: одну — для владельца, другую — для посетителей, всех возможных посетителей. Для них здесь стояли два стула, один — из плетеного тростника — представлял собой довольно жалкое зрелище. На другой же стороне находился маленький железный сейф с проржавевшими углами и приоткрытой дверцей. Что было, по-видимому, не случайно, поскольку из-за выдающихся вперед полок и наваленных на них грудами неразобранных бумаг закрыть ее было невозможно.

Человеку, сидевшему посреди этой неуютной берлоги, было лет сорок с небольшим, года на два-три больше, чем Дюрану. Его пышная песчаная шевелюра только начинала редеть, и две небольшие залысины под висками даже облагораживали его и делали похожим на льва. В отличие от большинства людей своего возраста, он не оставил у себя на лице никакой растительности и гладко выбрил даже верхнюю губу. Как ни странно, это не только не прибавляло ему молодости, но, напротив, обнажая глубокие складки на лице, в особенности вокруг рта, придавало ему более зрелый вид. Его голубые глаза на первый взгляд казались добрыми и человечными. Но в глубине их время от времени вспыхивала крошечная искорка, по которой угадывался фанатизм. Во всяком случае, более непоколебимого взгляда Дюрану еще видеть не приходилось. Такого самоуверенного и внимательного, как у судьи.

— Вы — мистер Даунз? — услышал он голос Берты.

— Да, мадам, — прорычал тот в ответ.

В его поведении не было ничего заискивающего. Казалось, он умышленно сдерживал себя, стараясь не проявлять излишней любезности и удостовериться сначала, что клиенты ему подходят, а не наоборот.

Так Дюран впервые встретился с Вальтером Даунзом. На протяжении нашего жизненного пути его пересекает множество других людей, и девяносто девять из сотни не оставляют в нашей жизни и следа, не больше воспоминаний, чем мимолетное дуновение ветерка. Но сотая по счету встреча может перевернуть нашу жизнь, как ураган, смести ее с привычного пути, после чего она потечет уже в совершенно другом направлении.

— Вон стул, мадам. — Он не поднялся со своего места.

Она присела. Дюран же остался стоять, изредка меняя плечо, которым он подпирал стену, чтобы дать отдохнуть ногам.

— Меня зовут Берта Рассел, а это — мистер Луи Дюран.

Детектив приветствовал Дюрана отрывистым кивком.

— Мы пришли к вам по делу, касающемуся нас обоих.

— Кто же из вас, в таком случае, будет говорить?

— Расскажите вы обо всем, мистер Дюран. Так, по-моему, будет проще.

Дюран минуту-другую собирался с мыслями, глядя на пол, как будто там были написаны нужные ему слова. Но Даунз, развернувшийся теперь так, чтобы смотреть только на него, не отрывал пристального взгляда, не проявляя видимых признаков нетерпения.

Из-за того, что он уже несколько раз повторял свою историю, она показалась ему очень старой. Он заговорил тихим голосом, совершенно лишенным эмоций:

— Я вел переписку с сестрой этой дамы, находившейся здесь, из Нового Орлеана. Я сделал ей предложение о замужестве, она приняла его. Восемнадцатого мая прошлого года она отплыла отсюда на встречу со мной. Сестра ее проводила. Но она не приехала. Когда пароход прибыл в Новый Орлеан, с него сошла совершенно другая женщина, сумевшая убедить меня, что она — сестра мисс Рассел, несмотря на различие во внешности, и мы поженились. Она украла у меня пятьдесят тысяч долларов, а затем исчезла. В местной полиции мне сообщили, что они ничего не могут сделать ввиду отсутствия доказательств того, что женщину, которой я первоначально сделал предложение, устранили. Подлог и кража законом не наказуемы.

Даунз произнес всего лишь три слова:

— И вы хотите…

— Мы хотим, чтобы вы раздобыли доказательства того, что было совершено преступление. То самое преступление, о котором известно нам обоим. Мы хотим, чтобы вы выследили и задержали женщину, которая была главной его участницей. — Он сделал глубокий вдох. — Мы хотим, чтобы она понесла наказание.

Даунз сдержанно кивнул в ответ. Он выглядел задумчивым.

Они ждали. Он молчал так долго, что у Дюрана в результате сложилось впечатление, будто Даунз забыл об их присутствии. Он кашлянул, чтобы напомнить о себе.

— Вы возьметесь за это дело?

— Я за него уже взялся, — ответил Даунз, нетерпеливо махнув рукой, словно говоря: не мешайте мне.

Дюран и Берта Рассел переглянулись.

— Вы еще не кончили говорить, а я уже решил взяться за него, — продолжал он. — Дело это из тех, что мне нравятся. Вы оба — люди честные. В отношении вас, сэр, — он вдруг поднял глаза на Дюрана, — я могу это предположить. Только честный человек мог оказаться таким болваном, как вы.

Дюран вспыхнул, но ничего не сказал.

— Да я и сам дурак. У меня до того, как вы сегодня пришли, целую неделю не было ни одного клиента. Но если бы мне ваше дело не понравилось, я бы все равно за него не взялся.

Что-то в нем заставило Дюрана поверить этим словам.

— Не могу пообещать вам, что я успешно разрешу его. Могу обещать лишь одно: пока я не разберусь в нем, я его не брошу.

Дюран потянулся за бумажником:

— Если вы будете любезны назвать мне обычную…

— Заплатите мне, сколько сочтете нужным, включая мои расходы, — с почти безразличным видом сказал Даунз. — Когда они превысят полученную сумму, если такое случится, я дам вам знать.

— Минуточку. — Берта Рассел, отстранив Дюрана, достала свой кошелек.

— Нет, пожалуйста… прошу вас… это моя обязанность, — запротестовал он.

— Здесь не место расшаркиваться! — ожесточенно возразила она. — Она была моей сестрой. Я имею право разделить с вами расходы. Вы не можете меня его лишить. Я этого требую.

Даунз переводил взгляд с одного на другого и обратно.

— Вижу, что не ошибся, — пробормотал он. — Дело подходящее.

Он взял номер утренней газеты, сначала, тряхнув, расправил ее во всю ширину, а потом снова сложил до узкого столбика. Это была колонка коммерческих объявлений; он пробежал по ней глазами, ведя сверху вниз пальцем.

— Тот пароход, что отплыл отсюда… — заговорил он, — как он назывался?

— «Новый Орлеан», — в один голос ответили Дюран и Берта Рассел.

— По случайному совпадению, — продолжал он, — он снова здесь и отправляется в очередной рейс. Завтра утром, в девять часов. — Он отложил газету. — Вы собираетесь задержаться здесь, мистер Дюран?

— Я передал это дело в ваши руки, а сам немедленно возвращаюсь в Новый Орлеан, — ответил тот. И, поджав губы, добавил: — Мне нужно заниматься делами.

— Замечательно, — кивнул Даунз и, поднявшись, потянулся за шляпой. — Тогда мы поедем вместе, я прямо сейчас отправлюсь на пристань за билетом. Начнем с того, что проследуем по ее пути, сядем на тот же пароход, на котором ехала она, с тем же капитаном и тем же экипажем. Может, найдется кто-нибудь, кто что-нибудь видел и что-нибудь помнит. Кто-нибудь должен найтись.

Глава 29

Каюты на «Новом Орлеане» были маленькие, немногим лучше, чем расставленные на полках в магазине коробки с обувью. Та, в которой они разместились, казалась еще меньше остальных, возможно потому, что они находились в ней вдвоем одновременно. Даже, раскладывая и развешивая свои вещи, они должны были, чтобы не столкнуться, постоянно уворачиваться друг от друга и прижиматься к стенкам.

В иллюминаторе, в неярком свете проглядывались две грязные полосы: нижняя — серая, верхняя — желтовато-бурая; гладь Миссисипи и ее берег.

— Я окажу любую посильную помощь, — предложил Дюран. — Скажите только, что нужно делать и как.

— Пассажиры, конечно, на этот раз будут уже другие, — ответил Даунз. — Нам нужны те, кто управляет пароходом и обслуживает его. Поделим их между нами, всех, начиная с капитана и кончая грузчиками. И если мы ничего не выясним, то мы будем не в худшем положении, чем сейчас. А если мы что бы то ни было обнаружим, то, считайте, нам крупно повезло. Так что не расстраивайтесь. Расследование может занять не один месяц и не один год, а мы только еще в самом начале.

— А что же вы — мы — будем пытаться выяснить?

— Мы попытаемся найти свидетеля, который видел их обеих вместе; это не означает обязательно рука об руку; настоящую Джулию и мнимую. Их должны были видеть живыми и здоровыми во время одного и того же рейса в одно и то же время. Поскольку сестра может засвидетельствовать, что настоящая отплыла этим пароходом, а вы — что мнимая на нем приехала. Я пытаюсь методом исключения выяснить, когда в последний раз видели настоящую и в первый — мнимую. Я соотнесу полученную информацию с местоположением, — он махнул рукой в сторону берега, — и получу, достаточно приближенно, время, в которое это произошло, штат, под чью юрисдикцию подпадает случившееся, и территорию, на которой мне следует искать доказательства, если таковые вообще имеются.

Дюран не спросил его, какие доказательства он имеет в виду. Возможно, ответом ему послужил пробежавший по спине холодок.

Капитана звали Флетчер. Речь давалась ему с трудом; он был из тех, кто сначала думает, а затем говорит, чтобы не было ни малейшего повода сожалеть о своих словах. Судя по движениям его руки, для того чтобы освежить память, ему нужно было порыться в роскошной черной бороде.

— Да, — ответил он, выдержав долгую паузу после того, как выслушал исчерпывающее описание Дюрана. — Да, я припоминаю одну малышку, как раз такую, как вы описываете. Мы шли навстречу друг другу по палубе, и ветер как раз приподнял ей юбку. Она прижала ее обеими руками книзу, но на мгновение… — Он осекся, но в глазах его при этом воспоминании появилось мечтательное выражение. — Поравнявшись с ней, я отдал ей честь. Она опустила глаза и на меня не посмотрела… — он усмехнулся в усы, — но, проходя мимо, она улыбнулась, наверняка мне, потому что больше некому было.

— А теперь посмотрите на эту фотографию, — сказал Дюран.

Он протянул ему маленькую фотографию Джулии, которую дала им Берта, очень похожую на ту, что когда-то получил от нее сам.

Капитан долго, но без особого удовольствия ее разглядывал, а затем еще дольше размышлял.

— Нет, — наконец промолвил он. — Нет, эту старую де… эту женщину я никогда не видел. — Он вернул фотографию, словно рад был от нее избавиться.

— Вы уверены?

Капитан не стал больше напрягать свою память.

— Мы за каждый рейс перевозим столько народу, сэр, нельзя ожидать, чтобы я всех помнил. Я всего лишь простой смертный.

— Люди — странные существа, — делился позже Даунз своими наблюдениями, — они видят не глазами, а биением сердца. Ту, чье описание я дал ему устно, причем с чужих слов, он вспомнил мгновенно и, наверное, будет помнить до конца своих дней. А ту, чья фотография была у него перед глазами, он вообще не мог припомнить!

Дюран нажал на кнопку в их каюте, и по прошествии некоторого времени в нее неторопливой шаркающей походкой вошел стюард.

— Я не вас хотел видеть, — сказал ему Дюран. — Кто обслуживает дам?

Еще через какое-то время появилась стюардесса. Он дал ей монету.

— Я хочу вас кое о чем спросить. Постарайтесь вспомнить, случалось ли вам утром явиться в дамскую каюту и увидеть, что койка не разобрана, что там никто не ночевал?

Она с готовностью кивнула:

— Ясное дело, сколько угодно. Мы не всякий раз бываем полностью загружены. Иногда добрая половина кают пустует.

— Нет, нет, я тогда спрошу по-другому. Бывало ли так, что сначала в каюте была пассажирка, а потом постель оставалась нетронутой?

Такой вопрос ее, казалось, озадачил.

— Вы хотите сказать, что каюта была занята, а в ней никто не спал?

— Да, именно так.

Она не могла сообразить. Она почесала в затылке и наморщила лоб, но ей ничего не приходило на ум.

Он попытался помочь ей:

— Возможно, там была чья-то одежда. Вещи лежали. В общем, видно было, что в каюте кто-то есть. Но на постель никто не ложился.

Она продолжала напряженно морщить лоб.

Он выложил свою козырную карту:

— Может, там была птичья клетка?

Ее лицо, как искрой, высеченной из огнива, озарилось воспоминанием.

— Верно, так оно и было! Как это вы узнали? Точно, каюта с клеткой, и постель мне там заправлять не пришлось, потому что…

Он мрачно кивнул:

— Потому что ночью на ней никто не спал.

Она вздрогнула:

— Я этого не говорила. Та леди сама ее убрала, до моего прихода; она так воспитана и привыкла все делать сама, без посторонней помощи.

— Кто вам это сказал, откуда вы зна…

— Так она же была в каюте, когда я вошла. Маленькая такая, как ребенок, белокурая, как ангелок, и до чего хорошенькая!

Сидя в обеденном зале, Дюран увидел, как Даунз, доев, оставил тарелку рядом с собой. Когда же обед был закончен и все, кроме них, вышли из-за длинного стола, Даунз подозвал официанта и просто сказал ему:

— Поглядите сюда. Поглядите, что я делаю.

Он достал из кармана носовой платок и расстелил его на скатерти. Положив на него листочек салата, украшавший его тарелку в качестве гарнира, он завернул уголок платка к центру, словно фокусник, приготовившийся продемонстрировать чудесное исчезновение.

— Вы когда-нибудь видели, чтобы кто-то проделывал такое после еды?

— Вы хотите сказать, чтобы так складывали салфетку?

— Нет, нет. — Даунзу пришлось снова развернуть платок, показать ему салат и начать все сначала. — Чтобы в платок заворачивали листочек салата, для того чтобы унести с собой. Платок, наверное, был меньше, гораздо меньше…

Тут официант кивнул:

— Я однажды видел, как одна дама… я только не понял, для чего ей это надо было. Это ж был не кусок мяса, а какой-то несчастный…

Даунз, не дослушав, предупреждающе поднял палец:

— Теперь будьте внимательны. Подумайте хорошенько, сколько раз вы видели, как она это проделывала?

— Только один раз. Один раз после ужина.

— Они у меня никак вместе не сходятся, — прошептал Даунз Дюрану. — Первая исчезла до того, как появилась другая. Но произошло это в первую же ночь. В первый вечер за ужином официант видел, как настоящая стащила листок салата для канарейки. А в восемь часов утра стюардесса обнаружила в каюте с птичьей клеткой «белокурую, как ангелок», малышку, причем койка была уже застелена.

Когда на следующее утро в восемь часов пароход сделал первую остановку, Дюран увидел, что Даунз уже готовится сойти на берег.

— Вы меня покидаете? — удивился он. — Так быстро? Уже?

Даунз кивнул:

— В прошлый раз пароход сделал первую остановку в этом же месте. Он шел по такому же расписанию. К этому времени она была уже несколько часов мертва и находилась в воде. С каждым поворотом колеса я буду только все больше отдаляться от места происшествия. Пойдемте, проводите меня до трапа. Если уж искать ее, — продолжал он, понизив голос, когда они вместе вышли на окутанную утренней дымкой палубу, — то она должна быть где-то на том отрезке, который мы прошли минувшей ночью. Если ее прибьет к берегу или уже прибило, а ее еще не опознали или даже не обнаружили, то она должна находиться именно там. Я обследую этот участок вдоль берега, каждую деревушку, каждый ярд, каждый дюйм, если понадобится. Сначала на этой стороне реки, потом на другой. А если ее еще не вынесло к берегу, то я подожду. — Его глаза заблестели фанатизмом, сопротивляться которому было бы бесполезно. — Там лежит она, на дне реки, за мысом Жирардо, и там я буду ждать встречи с ней.

У Дюрана от такого речевого оборота кровь застыла в жилах.

Даунз протянул ему руку.

— Желаю вам удачи, — произнес Дюран, теперь уже начавший относиться к этому человеку с некоторой опаской.

— И я вам тоже, — ответил Даунз. — Мы с вами еще встретимся, рано или поздно. Когда — не знаю, но однажды встретимся обязательно.

Он сошел по трапу на берег. Дюран смотрел ему вслед, пока его голова не исчезла из виду. Затем отвернулся и, невольно содрогаясь от неведомого страха, пошел прочь, мысленно повторяя последние услышанные им слова: «Мы с вами еще встретимся. Встретимся обязательно».

Глава 30

Печально наблюдать, как умирает человек, но он уходит сам по себе, ничего не унося с собой. Гораздо печальнее наблюдать, как умирает дом. Ибо вместе с ним уходит очень многое.

В этот последний день Дюран медленно бродил по дому на Сент-Луис-стрит, перемещаясь из комнаты в комнату. Дом умирал у него на глазах; разобранная мебель, оголенный пол, снятые с окон занавески, зияющая пустота за приотворенными дверцами шкафов. Через все это проглядывал скелет. Скелет дома, который так же, как и человеческий, остается после смерти.

И все же, покидая этот дом, он вместе с ним, в одной могиле, оставлял частицу себя. Ту частицу, которую ему уже никогда больше не обрести. Он никогда уже не сможет больше надеяться, как когда-то надеялся здесь. Надеяться уже не на что. Он никогда уже не сможет быть молодым, как когда-то был здесь, где к нему в тридцать семь лет пришла запоздалая молодость; запоздалая и быстро, всего через несколько недель, ушедшая. К нему никогда больше не придет любовь — не только такая, какую он испытал здесь, он вообще больше не сможет полюбить. А не является ли это само по себе разновидностью смерти? Кругом валялись разбросанные его мечты; он слышал, как они хрустят у него под ногами, будто просыпанный сахар, когда наступал на них.

Стоя на пороге того, что было когда-то их спальней, он глядел на обои. Обои, выписанные из Нью-Йорка — «в розовых тонах, не слишком ярких, с маленькими голубыми цветочками вроде незабудок», — и наклеенные, чтобы усладить взор невесты. Невесты, которой не суждено было их увидеть, не суждено было вообще стать невестой.

Он закрыл дверь. Непонятно для чего, поскольку из комнаты уже все вынесли. Может, чтобы скорее убрать ее с глаз долой.

Но тогда из-за закрытой двери послышался голос, с внезапной отчетливостью прозвеневший у него в ушах.

«Кто стучит?.. Скажите ему, что можно».

Потом навсегда затих.

Он медленно сошел вниз по ступеням, с трудом сгибая при каждом шаге колени, словно они заржавели.

Входная дверь была распахнута, перед ней стояла двухколесная тележка, запряженная мулом и нагруженная всяким скарбом, который он подарил тетушке Саре. Тут появилась и она сама, держа в одной руке помятую позолоченную клетку, а другой обнимая глыбу каминных часов. Увидев его, она остановилась и, все же не в состоянии поверить в такую щедрость, обратилась к нему за подтверждением:

— И это тоже можно? Эти часы?

— Я же сказал — все, что хотите, — нетерпеливо ответил он. — Все, кроме тяжелой мебели. Забирайте все! Уносите с глаз моих долой!

— Ну и хибара у меня будет, когда я вернусь домой, — самая роскошная во всем Шревепорте.

Он бросил на нее мрачный взгляд, однако не она была причиной его плохого настроения.

— Что-то сегодня я не слышу оркестра, — пожаловался он.

Она сразу же сообразила, что он имеет в виду, вспомнила на удивление быстро:

— Что же делать, мистер Лу. Каждый может ошибиться. То была дьявольская музыка.

Она подошла к телеге, вокруг которой, охраняя добро, расхаживал долговязый молодец — какой-то родственник, седьмая вода на киселе.

— Вы все, что хотели, взяли? — крикнул Дюран ей вслед. — А то я запираю.

— Да, сэр! Да, сэр! Куда уж больше! — И вероятно, втайне все же опасаясь, что Дюран может в последний момент передумать и все у нее отобрать, она торопливо бросила своему помощнику: — Ну, трогай же! Пошевеливайся! Чего ты ждешь? — Она взгромоздилась на телегу, и они медленно двинулись с места. — Да благословит вас Бог, мистер Лу! Всех вам благ!

«Поздновато для таких пожеланий», — хмуро подумал Дюран.

Он вернулся в прихожую, чтобы снять с высокой рогатой вешалки небрежно брошенную на нее шляпу. Вдруг из-за вешалки что-то выпало и со стуком свалилось на пол. Что-то давным-давно убранное и забытое.

Он потянул за тонкую тросточку и вытащил обернутый вокруг нее пучок оранжевой соломы, помятый, бесформенный, но все же на мгновение озаривший опустошенную прихожую яркой вспышкой.

Ее парасолька.

Он взял ее обеими руками и с треском сломал о колено, а потом, сложив обломки, еще и еще раз, с неистовым бешенством, несоизмеримым с хрупкостью предмета. А потом со всего размаху расшвырял кругом себя обломки и щепки.

— Ступай в преисподнюю, за своей хозяйкой, — яростно прошипел он сквозь зубы. — Она тебя там ждет не дождется.

И с треском захлопнул за собой дверь.

Дом умер. Любовь умерла. Кончена история.

Глава 31

Снова май. Нестареющий май, наступающий снова и снова, каждый раз все такой же светлый и чистый. Люди стареют и расстаются с любовью, без всякой надежды обрести новую, а май продолжает возвращаться. И всегда находятся те, кто ждет его прихода, чья очередь еще не наступила.

Снова май. Май восемьдесят первого года. Спустя год после их свадьбы.

Поезд из Нового Орлеана прибыл в Билокси уже ближе к вечеру. Небо было чистое, словно только что обожженный фарфор, лишь местами запачканный едва заметной дымкой облаков. На верхушках деревьев блестели нежные молодые листочки. А вдали, словно россыпь сапфиров, сверкали воды Мексиканского залива. Чудесное место, чудесный вид. Но что ему до того — он слишком стар и озлоблен.

Он последним вышел из поезда на платформу. Нехотя, тяжело, словно ему было все равно — задержаться здесь или продолжать свой путь. Да так оно и было. Он хотел всего лишь отдохнуть, забыться на время. Залечить раны, дать шрамам покрыться безобразной коркой. Новый Орлеан пробуждал в нем слишком много воспоминаний.

Романтики с трудом переживают потери, а он был романтиком. Только романтик мог сыграть такую роль, так складно, как по нотам, разыграть дурака. Он принадлежал к тем мужчинам, которые просто созданы для того, чтобы находиться под каблуком у женщины, он и сам теперь уже начал это осознавать; не будь ее, на этом месте оказался бы кто-нибудь другой. Если не дурная женщина, то одна из тех, кого называют «порядочными» женщинами. Даже такая быстренько прибрала бы его к рукам. И хотя результат был бы менее катастрофическим, его внутреннее достоинство все равно оказалось бы смято и уничтожено. Единственный способ его сохранить — это держаться от них подальше.

Теперь, после того как украли коня, на двери конюшни висел замок. Замок, ключ от которого выбросили так, чтобы больше не найти. Потому что незачем теперь открывать эту дверь.

Он стоял среди толпы отдыхающих, приехавших к морю на пару недель из глубины страны и теперь с шумом и болтовней растекавшихся по маленьким группкам навстречу друзьям, подошедшим к поезду; он стоял один в стороне рядом со своей дорожной сумкой.

Несколько незамужних дамочек, стоявших поблизости в окружении своих друзей или родственников, устремили в его направлении оценивающие взгляды, видимо прикидывая, вписывается ли он в их ближайшие планы, ибо что же это за отдых без толпы поклонников? Но, встретившись с ним глазами, они поспешно отводили взгляд, и не только из соображений приличия. Их постигало то чувство разочарования, которое испытываешь, когда неодушевленный предмет по ошибке принимаешь за человека. Все равно что флиртовать с фонарным столбом или водяной колонкой, а потом и заметить свою оплошность.

Платформа постепенно расчистилась, а он все стоял. Поезд из Нового Орлеана тронулся с места, и он полуобернулся, как будто хотел снова войти в него и продолжить путь. Но вагоны один за другим прошуршали мимо, а он так и остался стоять на платформе.

Глава 32

Вскоре у него вошло в привычку каждый вечер, часов в семь, заходить в бар одной из близлежащих гостиниц, «Бельвью», чтобы неторопливо выпить стакан пунша. Или иногда два, но ни в коем случае не больше, поскольку его привлекала не выпивка, а отсутствие необходимости чем-либо заниматься до ужина. Он выбрал это место, поскольку в его гостинице ничего подобного не было, а этот бар находился ближе всех других.

Он был типичным для заведений такого рода того времени — веселый, шумный, оживленный. Питейное заведение для мужчин. И на этой исключительно мужской территории, как и везде, где женщины отсутствуют физически, их присутствие неизменно ощущалось в мыслях, воображении, намеках и разговорах. Ими был пропитан воздух, они фигурировали в каждой двусмысленности, в каждом слове, в каждой шутке, в каждой хвастливой истории. И были они такими, какими их желали видеть мужчины и какими они редко бывают вне этих стен: необычайно любезными. При любом упоминании и в любых обстоятельствах.

Женщина царила и в окружающей обстановке. На стене перед стойкой из красного дерева в форме подковы, освещенной с двух сторон весело подмигивающими лампами — подобно свечам алтаря в стеклянных колпаках у женских ног, — висел огромный масляный холст, изображавший полулежащую женскую фигуру, вероятно богиню. Над ее головой витали два крылатых амурчика, а у изножья кровати из рога изобилия сыпались цветы и фрукты. Присутствовала на картине и малиновая драпировка, служившая скорее для того, чтобы подчеркнуть, нежели скрыть пышные формы; одна полоска ткани была перекинута через плечо фигуры, другая, совсем узкая, охватывала ее талию. На заднем плане по лазурно-голубому небу, не удостоенному внимания ни одного зрителя, плыли пушистые белые облака.

Благодаря этому полотну, приковывавшему к себе, как и было задумано, взгляды всех посетителей, Дюран и завязал первое по прибытии в Билокси знакомство. Во время второго посещения бара Дюран заметил стоящего рядом с собой человека, одинокого, как и он сам, который жадно пожирал картину глазами и, глупо улыбаясь, потупил взор, когда Дюран, случайно взглянув в его сторону, уловил выражение его лица.

Дюран не мог удержаться и не улыбнуться самому себе, а не другому мужчине, но тот, заметив, что губы его тронула едва заметная улыбка, уже готовая исчезнуть, принял ее за знак тайного родства мыслей и поспешил на нее ответить, высказав при этом самое искреннее воодушевление, которое отсутствовало в ошибочно им истолкованном настроении Дюрана.

— За них! — с жаром воскликнул он, направляя поднятый бокал в сторону композиции.

Дюран сдержанно кивнул в ответ.

Мужчина, осмелев, повысил голос, так, чтобы его было слышно через три или четыре разделявших их ярда, и предложил:

— Не желаете ли составить мне компанию, сэр?

У Дюрана не было ни малейшего желания принимать приглашение, но отказ выглядел бы как крайняя невоспитанность, так что ему пришлось двинуться в сторону соседа, а тот, в свою очередь, тоже сделал несколько шагов навстречу.

Отсалютовав друг другу вновь принесенными стаканами, они проглотили их содержимое, таким образом исполнив вступительный ритуал.

Насколько мог судить Дюран, его собеседнику было лет сорок пять. Лицо его, довольно привлекательное, но очень бледное, в то же время выдавало слабость и безволие, а пересекавшие лоб морщины происходили скорее не от возраста, а от дряблости кожи. Черный цвет его волос сохранялся, вероятно, с помощью обувной ваксы. Ростом он был меньше Дюрана, но шире в обхвате за счет полноты и рыхлости.

— Вы здесь один, сэр? — осведомился он.

— Совершенно один, — ответил Дюран.

— Веселого мало, — фыркнул тот. — Значит, как я полагаю, вы здесь впервые?

Дюран кивнул.

— Когда вы разберетесь, что к чему, вам здесь понравится, — пообещал он. — Обычно нужно несколько дней, чтобы осмотреться.

— В самом деле, — без воодушевления согласился Дюран.

— Вы тоже в этой гостинице живете? — Он ткнул пальцем в сторону внутренней двери, ведущей в само здание.

— Нет, я остановился в «Роджерсе».

— А зря. Лучше, чем здесь, вы места не найдете. Там у вас довольно скучновато, так ведь?

Дюран сказал, что он этого не заметил. И вообще он здесь долго задерживаться не собирается.

— Что ж, может, вы передумаете, — радостно предположил его собеседник. — Может, мы заставим вас передумать, — добавил он, словно его связывали с этим курортом какие-то собственнические интересы.

— Может быть, — вяло согласился Дюран. — Разрешите вас угостить? — вежливо предложил он, заметив, что в стакане его соседа проглядывает дно.

— С удовольствием, — последовал пылкий ответ, и стакан был немедленно опустошен.

Дюран уже приготовился сделать заказ, когда из стеклянной двери, соединявшей бар с гостиницей, появился коридорный, который, оглядевшись, заметил сидящего рядом с Дюраном, подошел к нему и, извинившись, прошептал ему на ухо несколько слов. Дюран их не расслышал. Тем более, что он и не прислушивался.

— Ах, уже? — удивился собеседник. — Рад это слышать. — Он протянул мальчишке монету. — Сейчас приду. — Он повернул голову к Дюрану. — Меня зовут, — радостно объяснил он. — Как-нибудь в другой раз продолжим нашу беседу. — Он расправил плечи, дотронулся до галстука, провел рукой по волосам, отряхнул рукава пиджака. — Вы же понимаете, нельзя заставлять даму ждать, — добавил он, не в силах скрыть от Дюрана причины своего ухода.

— Ни в коем случае, — согласился Дюран.

— Всего вам хорошего, сэр.

— Всего хорошего.

Он проводил своего нового знакомого взглядом. С лица того полностью исчезло расслабленное выражение, а подойдя к двери, он толкнул ее так, что она долго качалась на петлях — так он торопился.

Дюран улыбнулся — улыбкой, в которой смешались презрение и жалость, — и поднес к губам стакан.

Глава 33

На следующий вечер они снова встретились. Когда Дюран вошел в бар, его вчерашний знакомый уже сидел за столиком, и Дюран без лишних церемоний подсел к нему, поскольку по этикету за ним оставалось угощение, и, попытайся он избежать этой встречи — что бы он сделал с гораздо большим удовольствием, — это выглядело бы как попытка уклониться от обязательства.

— Вы, как я вижу, все еще один, — приветствовал он Дюрана.

— Один, — кратко ответил тот.

— Ну что ж вы совсем не шевелитесь? — осуждающе покачал он головой. — Что вам мешает? Да на вашем месте можно было бы уже успеть не одну… — Вместо слов он закончил фразу многозначительной ухмылкой.

Дюран, кисло улыбнувшись, заказал им выпивку.

Они подняли бокалы и поднесли их к губам.

— Кстати, разрешите представиться, — добродушно продолжал его новый знакомый. — Я — полковник Гарри Ворт, служил в армии, недавно вышел в отставку. — По его интонации сразу стало ясно, какую армию он имеет в виду, словно других на свете и не существовало.

— Меня зовут Луи Дюран, — представился Дюран.

По инициативе его собеседника они пожали друг другу руки.

— Откуда вы, Дюран?

— Из Нового Орлеана.

— А-а, — одобрительно кивнул полковник. — Хороший город. Я там бывал.

Дюран не спросил его, откуда он. Плевать мне на тебя, мелькнуло у него в голове.

Они поговорили о том о сем. О деловой обстановке (оба). О малышке из Натчеза (полковник). О правительстве (оба, с таким ожесточением, словно это было чужеземное ярмо). О малышке из Луисвилля (полковник). О рецептах изготовления напитков (оба). О лошадях, их разведении и скачках (оба). О «желтой» малышке из Мемфиса (полковник, звучно похлопывая себя по бедру).

Затем, когда Ворт уже приготовился снова подозвать официанта, опять появился коридорный и что-то прошептал ему на ухо.

— Мне пора, — сказал он, протягивая руку Дюрану. — Мое почтение, мистер Рандалл. Рад буду с вами встретиться.

— Дюран, — поправил его Дюран.

Полковник отпрянул с преувеличенным ужасом и рассыпался в извинениях:

— Верно, простите, ради Бога. Со мной такое бывает. Вечно путаюсь с именами.

— Ничего страшного, — с безразличием произнес Дюран. У него зародилось подозрение, что эта ошибка будет повторяться на протяжении всего их знакомства; если со второго раза полковнику не удалось запомнить его имя, то вряд ли удастся с четвертого или даже с десятого. Но Дюрану было глубоко безразлично, как его называют, равно как безразличен был ему и сам полковник.

Ворт, вероятно желая загладить свою оплошность, повторил их рукопожатие. Собравшись уходить, он потянулся рукой к стойке и, взяв несколько пряных гвоздичек, засунул их в рот.

— На всякий случай, — проказливо подмигнул он.

Он вышел в заднюю дверь, ведущую в гостиницу. Дюран же остался сидеть неподалеку от выхода на улицу. Через несколько минут, рассеянно повернув голову в сторону мутного толстого стекла зеленого цвета, выпуклого, как фонарь, которое украшало фасад заведения, он случайно увидел проходившего мимо полковника.

Хотя разделявшая их преграда несколько размывала очертания фигуры, Дюран мог с точностью сказать, что это он. Из-за него выглядывали три разрозненные детали туалета, не свойственные мужчине, выдававшие, что он сопровождает даму. Из-за его спины, на высоте лопаток, высовывался кончик блестящего страусового пера от невидимой женской шляпки, как будто в полковника воткнули ярко раскрашенную стрелу.

Пониже, на уровне поясницы, далеко за пределы его скромного контура простирался турнюр, волнующий и вместе с тем элегантный, надувавшийся пузырем при каждом шаге его владелицы. И, наконец, у ног полковника, словно неряшливо сползший носок, волочившийся за ним, виднелся краешек подола, раскачивавшийся из стороны в сторону параллельно земле шлейф юбки.

Но Дюран даже не дал себе труда проводить взглядом эту странную, комбинированную фигуру на достаточное расстояние и посмотреть, как она распадется на две.

И снова он улыбнулся той же снисходительной улыбкой, что и накануне. На этот раз он еще и поднял бровь, как будто хотел сказать: «Каждому свое».

Глава 34

В тот вечер коридорный задерживался. Поэтому полковник выпил на стакан больше, чем в предыдущий. Это сказалось только в его возросшем дружелюбии и в том, что он через каждое слово норовил похлопать Дюрана по плечу или схватить за руку. В остальном же речь Ворта оставалась разборчивой, а ход мыслей — ясным.

— Она такая милашка — моя невеста, Рандалл, такая милашка, — настойчиво повторял он, словно одного раза было недостаточно, чтобы донести эту мысль до собеседника.

— Не сомневаюсь, что так оно и есть, — в третий раз согласился Дюран. — Не сомневаюсь. — Он уже один раз за вечер поправил полковника и решил себя больше этим не утруждать — пусть тот зовет его как хочет.

— Я счастливейший человек, вот что я вам скажу. Но вы должны сами на нее поглядеть. С какой стати вам мне верить — посмотрите и убедитесь сами.

— Да что вы, я вам верю, — сдержанно возразил Дюран.

— Вам бы такую подружку. (Шлёп.) Вам тоже следует обзавестись такой же подружкой. (Шлёп. Шлёп.)

— Не всем же быть такими везучими, — пробормотал себе под нос Дюран, не переставая водить подошвой ботинка по железным перилам вдоль стойки бара.

— Да я просто не могу смотреть, как такой видный мужчина слоняется как неприкаянный. (Шлёп.)

— Я ни на что не жалуюсь, — ответил Дюран, отрешенно выводя дном стакана беспорядочные круги на поверхности стойки.

— Но, черт возьми, взгляните на меня. У меня опыта лет на десять побольше вашего. Нечего стоять и ждать, пока они к тебе подойдут, говорю я вам. Так вы никого не подцепите. Нужно и самому пошевелиться.

— Верно, у вас это хорошо получается, — согласился Дюран с видом человека, давшего себе обещание поддерживать разговор, чего бы ему это ни стоило.

Полковника вдруг охватили сомнения по поводу того, не переступил ли он грань приличия. На этот раз он не стал хлопать себя по бедру, а мертвой хваткой вцепился в лацкан пиджака Дюрана.

— Я, может быть, касаюсь слишком личных тем? — доверительно осведомился он. — Если так — скажите, и я замолчу. Ни в коем случае не хочу вам показаться настырным.

— Вы меня ничуть не обидели, — заверил его Дюран. Он нисколько не покривил душой. Для него это было все равно что обсуждать любую другую абстрактную тему, вроде астрологии.

— Вы знаете, почему я проявляю к вам такой интерес? Дело в том, что вы мне нравитесь. Мне чрезвычайно приятно ваше общество.

— Могу вам сказать то же самое, — серьезно произнес Дюран, слегка поклонившись в ответ одной лишь, казалось, макушкой головы.

— Я хочу познакомить вас со своей невестой. Малышка что надо.

— Почту за честь, — ответил Дюран. Он уже начал досадовать на то, что так долго не было коридорного.

— Мы договорились, что она сейчас ко мне спустится. — Полковника охватила гордость при мысли, что он может продемонстрировать свою собственность. — Пойдемте сегодня вместе с нами? Я с удовольствием проведу вечер в вашем обществе. Выйдете вместе со мной, и я вас ей представлю.

— Не сегодня, — несколько поспешно отказался от приглашения Дюран. Не зная, за какой бы предлог ухватиться, он провел ладонью по подбородку. — Я не рассчитывал… Боюсь, что у меня неподходящий вид.

Полковник оценивающе вскинул голову:

— Чепуха. Вид у вас что надо. Вы вполне чисто выбриты. — Он пошел на компромисс. — Ну что ж, выгляните со мной на минутку за дверь, и, когда она спустится, я вас познакомлю. А уж дальше мы одни пойдем.

Дюрана вдруг одолел приступ щепетильности, пришедшийся очень кстати.

— Вряд ли она вам скажет спасибо за то, что вы представите ей человека, вышедшего из этого заведения. Вы же знаете дам — ей это может показаться неприличным. В конце концов, это же мужской бар.

— Но ведь я сам прихожу сюда каждый вечер, — неуверенно возразил полковник.

— Но вы же с ней знакомы. А я для нее — совершенно чужой человек. Это разные вещи.

Прежде чем полковник успел обдумать этот деликатный момент, появился коридорный с известием:

— Ваша дама ждет, сэр.

Полковник вложил ему в руку монету и осушил свой стакан.

— Вот что я вам скажу. Я придумал кое-что получше. Что, если нам встретиться двумя парами? Я попрошу свою невесту кого-нибудь для вас подыскать. Она наверняка уже успела познакомиться с молодыми дамами без кавалеров. Так вы себя будете чувствовать увереннее. Как насчет завтрашнего вечера? У вас ведь нет на завтра планов?

— Никаких, — подтвердил Дюран, довольный тем, что получил хотя бы временную передышку. А завтра он найдет какой-нибудь предлог, чтобы отвертеться. Если он сейчас будет продолжать упорствовать, то даже такой толстокожий тип, как Ворт, может обидеться, а Дюрану ни в коем случае не хотелось его незаслуженно обижать.

— Замечательно! — просиял Ворт. — Значит, договорились. Я вам скажу, где нам лучше всего встретиться. Тут есть одно местечко под названием «Грот». Открыто допоздна. Вполне приличное заведение. Там можно отлично поужинать. Хорошая музыка, и вино подают отменное. Мы с мисс Касл туда частенько заглядываем. Тут в гостинице слишком много любителей посудачить, так что лучше нам встретиться прямо там. Я приведу обеих дам.

— Отлично, — ответил Дюран.

Полковник удовлетворенно потер руки: его прошлые привычки давали себя знать явственнее, чем ему бы того хотелось.

— Я закажу у них отдельную нишу. За занавеской, чтобы никто не докучал. Там вы нас и найдете. — Он ткнул Дюрану в грудь указательным пальцем. — И не забудьте — я приглашаю.

— Тут я готов с вами поспорить, — возразил Дюран.

— Что ж, поспорим, когда придет время. Так, значит, завтра вечером. Договорились?

— Завтра вечером. Договорились.

Ворт поспешил к коридорному, который ждал его в дверях, поскольку, по-видимому, получил от особы, хорошо знакомой с полковником, указание привести его непременно.

Вдруг Ворт остановился, повернулся и, поспешно вернувшись к Дюрану, приподнялся на цыпочки и прошептал ему на ухо:

— Я забыл вас спросить. Блондинка или брюнетка?

На мгновение перед мысленным взором Дюрана возник ее образ.

— Брюнетка, — коротко ответил он, скривившись на мгновение, словно от боли.

Полковник по-панибратски ткнул его локтем под ребра.

Глава 35

Однако на следующий день на него напала такая апатия, что он не послал вовремя своих извинений и не успел оглянуться, как наступил вечер, так что, пускай по недосмотру, он подтвердил свое согласие на встречу и уже не мог от нее отвертеться, не проявив при этом величайшей грубости, чего бы не случилось, отмени он эту договоренность несколькими часами раньше.

Одевшись, он после обеда прилег на постель, чтобы немного вздремнуть, а когда проснулся, назначенное время уже почти подошло, и ему ничего не оставалось, кроме как выполнить обещание и отправиться в «Грот».

Вздохнув и скроив своему отражению в зеркале недовольную гримасу, он тем не менее начал приготовления и так яростно стал взбивать кисточкой пену в глиняной плошке, что она перевалилась через край посудины и струйками потекла вниз. Он решил, что посидит полчаса для приличия, а потом подойдет официант, с которым он заранее договорится, и вызовет его, якобы по неотложному делу. И обязательно нужно будет расплатиться, чтобы его уход не истолковали превратно. Они, конечно, обидятся, но меньше, чем если бы он вообще не появился.

Приободренный этим намерением, он побрился, надел чистую рубашку, влез в пиджак, расстегнул бумажник, чтобы убедиться, что его содержимого будет достаточно, и отправился в путь. Наверное, с таким угрюмым взглядом и кислой физиономией никто еще не шел на встречу, обещавшую приятное времяпровождение. Закрывая за собой дверь, он тихонько бормотал проклятия: в адрес чрезвычайно заботливого полковника, который вовлек его в эту затею; в адрес незнакомки, за которой ему предстояло ухаживать и которая, будучи женщиной, имела право его к этому принудить; но прежде всего — в свой собственный адрес, за то, что накануне у него не хватило смелости напрямик отказаться от навязанного ему приглашения.

Какая-нибудь глупая, жеманная телка, на которую никто больше не польстился. Можно догадаться, зная самого полковника, какой у того вкус на женщин.

После десятиминутной ходьбы под звездным куполом неба, нисколько не смягчившим его язвительного состояния ума, он достиг цели.

«Грот» оказался узким и длинным одноэтажным строением, имевшим снаружи, подобно многим недолговечным курортным заведениям, довольно безвкусный и аляповатый вид. Сквозь все щели сочился свет масляных и газовых ламп, окрашенный в голубые и розовые оттенки. Здание было, вероятно, построено в ложбине, поэтому, чтобы попасть внутрь, нужно было, после поклона темнокожего лакея, спуститься на несколько ступенек вниз. Поглядев сверху на обеденный зал, можно было увидеть беспорядочно разбросанные столы под белыми скатертями, окруженные головами сидящих за ними посетителей. На каждом столе мерцала лампа с голубым или розовым абажуром — новшество, заимствованное из Европы, — затемнявшим обычный для таких заведений блеск до сумеречной мягкости и намекавшим на скрытый романтизм и недозволенную таинственность. Это придавало помещению вид поляны с мигающими огоньками светлячков.

У подножия ступенек его приветствовал напыщенный метрдотель с густыми завитыми бакенбардами, наискосок, словно художник палитру, державший в руках меню.

— Вы один, сэр? Посадить вас за столик?

— Нет, у меня здесь назначена встреча, — ответил Дюран. — С полковником Вортом и его друзьями. В одной из кабинок. Где они?

— А, сэр, тогда вам нужно пройти прямо в конец зала. Вас ждут. Они в первой кабинке справа.

Он направился в глубь ресторана по длинному центральному проходу, продираясь, словно сквозь густую толпу, через пелену разговоров и запахов. Совершенно несопоставимые друг с другом ароматы распределялись по зонам, находились каждый в своей ячейке, не смешиваясь друг с другом; в одном месте пахло омаром, в другом — поджаренным на углях антрекотом, в третьем — пролитым вином и промокшей скатертью. Точно так же обрывки разговоров и смех концентрировались, не смешиваясь, в своих изолированных кружках.

— Мне он говорит одно, а другой даме — совсем другое. Имейте в виду, я все про вас знаю…

— …Такое правительство погубит нашу страну! Плевать, что меня слышат, я имею право на собственное мнение…

— …А теперь перехожу к самому интересному. Я вам сейчас такое расскажу…

Затем помещение сужалось до служебного коридора, ведущего на кухню. Однако по обеим его сторонам располагались те самые кабинки, о которых говорил Ворт. Дверей у них не было, но все они были деликатно отгорожены занавесками. Самые первые по обе стороны висели не параллельно проходу, а под углом к нему.

Еще не дойдя до той, что была справа, когда до нее оставалось пройти мимо последнего столика, он уже нацелился на нее взглядом, и в этот момент занавеска откинулась в сторону и из-за нее показалась спина официанта, который, видимо уже собравшись уходить, задержался на минутку, чтобы дослушать какие-то указания. И на это короткое время он отодвинул рукой занавеску так, что между тканью и стеной образовалась конусообразная щель.

Опустившаяся на пол нога Дюрана уже больше не поднялась. Он замер на месте как вкопанный.

И сквозь эту щель, словно специально открытую для его взора, перед Дюраном предстали предельно отчетливые и ясные очертания картины, выписанные на темном бархатном фоне подобно рисунку на греческой вазе.

С одной стороны был виден кусочек грузной фигуры полковника, отдававшего приказания официанту. С другой стороны выступал курносый профиль незнакомки, темноволосой и темноглазой.

А между ними анфас, вполовину роста, белая, как алебастр, ослепительная, как мрамор, безупречно сложенная, как миниатюрная Юнона, прекрасная, как белокурая Венера, с обнаженными плечами и полуобнаженной грудью, перед ним, словно по мановению волшебной палочки, воплотившей его грезы в материальную сущность, предстала фигура, которую он никогда в жизни не мог бы забыть.

Джулия.

Он даже увидел, как блестели золотистым отливом ее волосы. Он даже увидел, как ее глаза, когда на них упал свет, вспыхнули хрустальной искоркой.

Джулия, убийца. Разрушительница.

Удивительно, как она его не заметила. Все в ней, кроме зрачков, было обращено к нему. Видимо, они — он не мог разглядеть этого на таком расстоянии — перемещались от одного собеседника к другому и не остановились на нем.

Официант опустил вытянутую руку, край занавески коснулся стены, рисунок на вазе исчез.

Он стоял как громом пораженный, застывший, обездвиженный, словно это на мгновение вспыхнувшее и тут же снова угасшее видение опалило его слишком близко ударившей молнией и пригвоздило к полу. Хорошо еще, что она не повергла его ниц, прямо здесь, у всех на глазах.

Тут официант, поспешивший пройти мимо, задел его и привел в движение; так бывает, когда один бильярдный шар начинает катиться, ударившись о другой.

Теперь он неуверенно двинулся назад, в противоположном направлении, натыкаясь на столы и спинки стульев, окаймлявшие его маршрут, на мгновение встречаясь с удивленно поднятыми ему навстречу лицами, мимо затемненного света настольных ламп, которые, как бесполезные маяки, только сбивали его с толку и не могли указать верный путь прямо по центру.

Когда он добрался до входа, к нему заботливо обратился тот же самый метрдотель:

— Вы не нашли своих друзей, сэр?

— Я… я передумал. — Он достал бумажник и, скомкав десятидолларовый банкнот — невероятно огромная сумма, — вложил его тому в руку. — Я о них не спрашивал. Вы меня не видели.

Спотыкаясь, он поднялся по лестнице и, пошатываясь, вышел из ресторана, словно за эти несколько минут успел уже накачаться вином. Вином ненависти, выдержанным в погребе гнева.

Глава 36

Поначалу у него не было четкого представления о том, что же он собирается сделать. Все мысли и намерения в его голове заволокло черным туманом ненависти. Он удержался и не ринулся за занавеску только благодаря инстинкту, а не расчету.

Наедине. Он должен встретиться с ней наедине, чтобы никто не смог прийти ей на помощь. Он желал не бурного скандала, кратковременного, как гроза. Что значит для нее скандал? Наверняка ее жизненный путь и так уже щедро усыпан ими. Он не желал публичного выяснения отношений, где, безусловно, ее спокойствие и самообладание возьмут верх. «Я этого человека в первый раз вижу! Да он с ума сошел!» Он желал лишь одного, одного-единственного. Ее смерти. Но до этого ему нужно на несколько минут остаться с ней наедине.

Он немного постоял перед гостиницей, где они жили — она и Ворт, — чтобы успокоиться и обрести почву под ногами. Он стоял спиной к зданию, лицом к морю. Стоял неподвижно, снова и снова опуская руку на деревянные перила. И лишь по этому жесту, повторявшемуся через равномерные промежутки времени, можно было догадаться о его настроении. Словно он пестиком в ступке измельчал свои намерения, стирал их в порошок.

Потом движение замедлилось, рука расслабилась. Он был готов.

Резко повернувшись, Дюран вернулся в ярко освещенный вестибюль гостиницы, твердым шагом, но без излишней поспешности. Он направился прямо к стойке портье и, остановившись перед ней, забарабанил пальцами по крышке из черного мрамора с белыми прожилками, чтобы привлечь внимание клерка.

И, получив его, заявил:

— Я — друг полковника Ворта. Я только что был вместе с ним и двумя дамами в «Гроте».

— Да, сэр. Чем могу помочь?

— Одной из дам — она живет у вас в гостинице — показалось, что там слишком прохладно. Она послала меня за своей шалью. Она объяснила, где ее найти. Разрешите мне подняться к ней в номер и взять ее?

В клерке проснулась профессиональная осторожность.

— Не могли бы вы описать эту даму?

— Она блондинка, очень миниатюрная.

Сомнения клерка рассеялись.

— А, это невеста полковника. Мисс Касл. Из двадцать шестого номера. Сейчас коридорный вас проводит, сэр.

Задребезжал звонок, и явившийся на него коридорный получил ключ и подробные указания.

Дюрана сопроводили на второй этаж в неторопливом зарешеченном лифте с прозрачной со всех сторон кабиной. Он увидел, что снаружи вокруг него вилась лестница, поднимавшаяся в конечном итоге к той же цели. Увидел и взял на заметку.

Они прошли по коридору. Ненадолго задержались у двери, пока коридорный поворачивал ключ в замке. Когда дверь открылась, Дюрана охватило забавнейшее ощущение. Как будто все вернулось, и он снова очутился рядом с ней. Как будто она только что вышла из комнаты с другой стороны. Во всем чувствовалось ее незримое присутствие. В воздухе еще витал аромат ее духов. Он ощущал ее всеми порами. Небрежно переброшенное через спинку стула платье из тафты снова зашуршало у него в ушах, пробудив ворох воспоминаний.

Они еще больше подстегнули его ненависть, отточили намерения, как стальной клинок. Он не сделал ни одного неверного шага, ни одного лишнего движения. Он двинулся в глубь номера, словно навстречу врагу.

Коридорный остался с безразличным видом стоять у порога, пропустив его вперед. Однако выбрал такую позицию, с которой мог наблюдать за всеми движениями Дюрана.

— Она, должно быть, перепутала, — посетовал Дюран, как будто сам себе, но так, чтобы слышал мальчишка. — На стуле ее нет. — Он поднял юбку из тафты и положил обратно. — Может, она в комоде? — Он открыл один ящик, закрыл его, затем другой.

Теперь коридорный следил за ним обеспокоенным взглядом курицы, у которой забирают яйца из гнезда.

— Вы замечали, женщины вечно забывают, что они куда положили, — по-мужски доверительно обратился он к коридорному.

Мальчишка ухмыльнулся, польщенный тем, что с ним поделились наблюдением, которое самому ему еще не довелось сделать.

Дюран, внутренне уже почти отчаявшись, наконец обнаружил в третьем ящике соломенно-желтую кисейную накидку, которая, за неимением лучшего, удовлетворяла цели, с которой он сюда явился.

— Кажется, нашел, — произнес он, прикрывая рот рукой, чтобы скрыть облегченную улыбку.

Он задвинул ящик и вернулся к дверям, запихивая накидку в боковой карман.

Глаза коридорного, естественно, следили за движениями его руки. Сам же он впился взглядом в торец открытой внутрь двери. Над язычком замка находилось небольшое круглое углубление. Предохранитель. Точно такой же, как у него в номере, в другой гостинице. На это он и рассчитывал.

Опередив коридорного, Дюран избавил его от необходимости закрывать за ними дверь; взяв ее не за ручку, а за торец, прямо над замком, он потянул ее на себя.

Проделывая это, он надавил на предохранитель, и дверь оказалась просто закрытой на защелку, и, сколько ни поворачивай ключ, ее теперь было не запереть.

Затем он дал мальчишке выполнить свои обязанности: повернуть ключ в замке и извлечь его оттуда, а когда это было сделано, отвлек его, протянув ему серебряную монету в полдоллара, и тот не стал дергать за ручку.

Они вместе спустились вниз, мальчик — с улыбкой до ушей, будучи положительно не в состоянии питать подозрения в отношении человека, который раздавал столь щедрые чаевые. Дюран тоже улыбался едва-едва заметной улыбкой.

Проходя мимо клерка, он кивнул ему в знак благодарности и похлопал себя по карману, показывая, что обрел то, за чем пришел.

Когда он вышел в открытую ночную темноту, в небе блестели звезды, и в их блеске не было милосердия. Влажный ветерок, дувший с залива, тоже не смягчил его. Он встретится с ней наедине, и никто не сможет прийти ей на помощь. Его устроит только ее смерть.

Глава 37

Оттуда он направился к себе в гостиницу, открыл саквояж и достал пистолет. Тот самый пистолет, которым он обещал тетушке Саре убить ее, тогда, в Новом Орлеане, и теперь час настал. Он проверил пистолет, зная, что он полностью заряжен, но еще раз в этом убедился. Затем положил пистолет во внутренний карман пиджака и немного приподнял так, чтобы можно было взяться за рукоятку.

Опустив глаза, он увидел, что из его бокового кармана болтается соломенно-желтая накидка, и во внезапно охватившем его приступе ненависти дернул за нее и швырнул на пол. Потом, наступив ногой на середину, отодвинул в сторону, словно, если дотронуться до этого куска ткани руками, можно было запачкаться. Лицо его исказилось от ненависти, которую источала непохороненная любовь.

Он дернул за кольцо газовой лампы, и комната из зеленовато-желтого цвета окрасилась белым лунным сиянием. Он постоял с минуту, получеловек-полутень, словно собираясь с силами. Затем двинулся, и в колеблющихся лунных лучах та его часть, что была человеком, сделалась тенью, та, что была тенью, стала человеком, а потом снова наоборот. Когда он закрывал за собой дверь, в комнату на мгновение ворвалась лимонно-желтая вспышка из ярко освещенного коридора.

Когда он поднимался по лестнице на второй этаж, никто ему навстречу не попался, а гул голосов, раздававшийся из вестибюля, постепенно отдаляясь, замер. Свернув с лестницы, он последовал по устланному красной ковровой дорожкой коридору, мимо темных дверей из орехового дерева. Здесь ему впервые немного не повезло. Какая-то дама вышла из своего номера, когда он находился на полпути и было уже поздно поворачивать назад. Она лишь на мгновение скользнула по нему взглядом, а затем смиренно потупила взор, как и подобало особе ее пола, и, сопровождаемая шуршанием многочисленных юбок, прошла мимо. Он подождал, пока она дойдет до конца коридора и, повернув, исчезнет из виду, а сам в это время остановился у первой попавшейся двери, словно собирался туда войти. Затем быстро продолжил путь и, очутившись у цели, осторожно огляделся, взялся за ручку двери, резким движением повернул ее и оказался внутри.

В номере, как и раньше, неярко горела ночная лампа — она еще не возвращалась. В воздухе чувствовалось ее присутствие — в едва уловимом запахе ее фиалковых духов и теплой чувственности, которая обволакивала на время покинутое помещение. Он вплотную приблизился к ней; не хватало только ее самой. Казалось, ее призрак подошел к нему и обхватил сзади руками за шею. Он расправил плечи и повертел головой, словно желая освободиться от нее.

Какое-то время он простоял у окна, благоразумно отступив в сторону и обратив в лунное небо лицо, испещренное, словно оспой, тенью от кружевной занавески. Перед ним, похожий на покосившийся сугроб, белел скат крыши над верандой. Пониже — темные площадки перед входом в гостиницу. А поодаль, переливаясь, как рой светлячков, блестели воды залива. Вверху повисла луна, круглая и твердая, как таблетка. И вызывающая у него такое же отвращение.

Наконец резко отвернувшись от окна, он прошел в глубь комнаты, опустился в первое попавшееся кресло и приготовился ждать. В таком положении тень покрывала верхнюю часть его лица, проходя по нему ровной линией, наподобие уродливой маски. Беспощадной маски над жестокой улыбкой.

Он ждал, не двигаясь, и ночь, казалось, ждала вместе с ним, будто тайный сообщник, которому не терпелось увидеть, как свершится зло.

Когда ожидание уже близилось к концу, он вынул часы и взглянул на них, подставив лицо под лунный свет. Почти четверть первого. Он сидел там уже целых три часа. Значит, они благополучно поужинали без него. Оглушительно щелкнув в тишине, захлопнулась крышка часов.

Вдруг, будто бы насмешливо отвечая ему, вдали послышался ее смех. Может, она поднималась на лифте. Он узнал бы этот смех, даже если бы не видел ее вечером в ресторане. Даже если бы не знал, что она здесь, в Билокси. Узнал бы сердцем, которое не забывает.

Глава 38

Он вскочил на ноги и огляделся. Как ни странно, за все время пребывания в комнате он не придумал, куда можно спрятаться, и сейчас ему пришлось импровизировать. Увидев ширму, он юркнул за нее. Это было первое, что ему попалось на глаза и куда можно было побыстрее спрятаться. А она уже приближалась к двери — он слышал рядом в коридоре ее веселый голос.

Он еще немного расправил ширму, поставив ее под углом таким образом, что она образовала пристроенную к стене колонну, полую внутри. Он обнаружил, что может стоять в полный рост, не рискуя, что будет видна его голова. А смотреть он мог через узорную резную деревянную планку наверху ширмы.

Дверь открылась, и вошла она.

Появились две фигуры, а не одна, но, едва переступив порог, они бросились друг другу в объятия и слились воедино. Ему в нос ударил запах выпитого шампанского или бренди, смешанный с ароматом фиалковых духов, от которого у него защемило сердце.

Ничего не было слышно, кроме шороха примятой одежды.

Опять раздался ее смех, но на этот раз приглушенный, таинственный; здесь, вблизи, он был тише, чем тогда в коридоре.

Он узнал голос полковника, его грубый шепот:

— Я весь вечер этого ждал. Малышка моя, ах ты моя малышка.

Шорох перешел в активное сопротивление.

— Гарри, ну хватит. Мне это платье еще пригодится. Оставь от него хоть что-нибудь.

— Я куплю тебе другое. Куплю еще десяток таких.

Она наконец отстранила его, и между ними вклинилась полоса света из коридора; но его объятия оставались сомкнутыми вокруг нее, словно обруч на бочке. Дюран видел, как она, не в силах разжать их обычным способом, надавила ему сверху вниз руками на локти. Наконец руки его опустились.

— Но мне нравится именно это. Что вы за мужчина — прямо разрушитель какой-то. Дайте я зажгу свет. Нехорошо вот так здесь стоять.

— А мне так больше нравится.

— Не сомневаюсь! — фыркнула она. — Но свет все равно надо зажечь.

Отделившись от него, она пересекла комнату, и от ее прикосновения слабая искорка ночной лампы вспыхнула, как яркое солнце. И этот поток света смыл всю неопределенность ее очертаний; перед ним снова в полный рост возникла ее фигура, после того как прошел один год, один месяц и один день. Уже не видение за отдернутой занавеской, не отдаленный смех в коридоре, не силуэт на пороге двери; настоящая, живая, во плоти. Возникшая во всей своей предательской красоте и бесстыдном великолепии. Драгоценная и недостойная.

И в сердце у него снова открылась старая кровоточащая рана.

Она отбросила свой веер, скинула шаль, стащила одну неснятую перчатку и, присоединив к той, что держала в руке, тоже кинула их в сторону. На ней было платье из гранатового атласа, жесткого и скрипящего, как крахмал, прошитого причудливо извивающейся блестящей нитью. Взяв пуховку из пудреницы, она коснулась ею кончика носа, но скорее по привычке, чем с конкретной целью. А ее поклонник стоял на пороге, подобострастно пожирая ее затуманившимися от вожделения глазами.

Наконец она небрежно обернулась к нему через плечо.

— А бедняжка Флорри не очень расстроилась? Что, по-твоему, произошло с тем кавалером, которого ты ей нашел?

— Ах, этот мерзавец! — в сердцах воскликнул полковник. — Забыл, наверное. Поступил он по-свински. Если он мне еще попадется, я ему глотку перережу.

Теперь она поправляла прическу. Осторожно, чтобы волосы не растрепались. Изящно пригнувшись, чтобы ее голова полностью отражалась в зеркале.

— Что он за человек? — равнодушно спросила она. — При деньгах, как тебе кажется? Как ты думаешь, он бы понравился Флорри?

— Я с ним едва знаком. Его зовут Рандалл или как-то так. Не видел, чтобы он за вечер потратил больше пятидесяти центов на виски.

— А-а, — произнесла она упавшим голосом и перестала заниматься волосами, словно потеряв к ним интерес.

Внезапно она повернулась к полковнику и протянула руку в знак прощания.

— Что ж, спасибо за чудесный вечер, Гарри. Все было великолепно, как и всегда.

Он взял ее руку и задержал в своих ладонях.

— Можно мне еще немножко здесь побыть? Я буду вести себя как следует. Просто посижу и посмотрю на тебя.

— Посмотришь? — лукаво воскликнула она. — На что, интересно, ты будешь смотреть? Предупреждаю, того, что ты хотел бы, я тебе не покажу. — Она слегка толкнула его в плечо, чтобы сохранить расстояние между ними.

Тут ее улыбка померкла, и она на мгновение задумалась и посерьезнела.

— А все-таки с бедняжкой Флорри не слишком хорошо получилось? — повторила она, видимо решив, что разговор на эту тему следует продолжить.

— Да, не очень хорошо, — рассеянно согласился он.

— Она так постаралась прихорошиться. Мне даже пришлось ей деньги на платье одолжить.

Он тут же выпустил ее руку.

— Ах, ну что же ты мне раньше не сказала? — Он полез в карман пиджака, вытащил бумажник, раскрыл его и заглянул внутрь.

Она метнула быстрый взгляд на его руки, а потом, все время, пока он не закончил возиться с бумажником, мечтательно созерцала противоположную стену.

Он что-то вложил ей в руку.

— Да, и пока я не забыл, — спохватился он.

Он извлек из бумажника еще один банкнот. Она не протянула руку ему навстречу, но и не убрала ее.

— Заплати за гостиницу, — сказал он. — Приличия ради тебе это лучше сделать самой.

Взмахнув юбками, она повернулась к нему спиной. Но в этом движении вряд ли можно было заподозрить презрение или обиду, поскольку оно сопровождалось игривым запретом.

— Теперь не подглядывай.

Складки гранатового атласа на мгновение взметнулись вверх, обнажив стройную ногу в дымчатом черном чулке. Ворт в напряженном ожидании глядел в сторону. Она обернула к нему голову, шаловливо подмигнула, и складки ее юбки с мягким шуршанием снова устремились к полу.

Ворт порывистым движением бросился к ней, и они опять соединились в объятиях, на этот раз не на пороге темной комнаты, а посередине, на ярком свету.

Дюран ощутил у себя в руке что-то тяжелое. Опустив глаза, он увидел, что достал пистолет.

«Я убью их обоих», — раскаленной добела молнией пронеслось у него в голове.

— А теперь?.. — пробормотал Ворт, уткнувшись губами в ее шею. — Теперь ты позволишь мне?..

Дюран увидел, как она, благосклонно улыбаясь, все же отстранила голову. Повернувшись лицом к двери, она сумела и своего поклонника развернуть в ту же сторону, а потом каким-то образом ухитрилась подвести его, впившегося ей в плечо бесконечным поцелуем, к выходу.

— Нет… — сдержанно повторила она. — Нет… Нет… Я и так слишком много тебе позволяю, Гарри. И все время позволяла… Ну, отпусти же, будь умницей…

Дюран, облегченно вздохнув, убрал пистолет.

Теперь она, наконец-то одна, стояла в дверном проеме, протянув руки за порог. Наверное, все время, пока она их так держала, Ворт беспрестанно покрывал их поцелуями.

До Дюрана доносились лишь приглушенные слова вынужденного прощания.

Она с усилием высвободила руки и закрыла дверь.

Он отчетливо увидел ее повернувшееся к свету лицо. С него словно губкой стерли все ее игривое кокетство. Взгляд ее сделался расчетливым и проницательным, а носик наморщился, как будто она сдернула с себя надоевшую маску.

— Боже всемогущий, — устало простонала она, прижимая руку к виску.

Сперва она подошла к окну и, подобно ему, некоторое время простояла неподвижно. Неизвестно, какие мысли пробуждал у нее вид ночного города, но, наполнив ими свою голову, она вдруг резко отвернулась, зашипев всколыхнувшимися юбками. Вернувшись к ночному столику, она выдвинула ящик. Теперь она уже не стала ни пудрить носик, ни приводить в порядок прическу. Лишний раз взглянуть в зеркало у нее времени не было.

Достав из чулка банкноты, она презрительным движением швырнула их внутрь. Но презрение это относилось не к самим деньгам, а скорее к источнику их происхождения.

Потянувшись рукой в потайные глубины ящика, она достала такие же тонкие сигары, которые тетушка Сара обнаружила у него в доме на Сент-Луис-стрит в Новом Орлеане.

Крепко зажав сигару зубами, она склонилась над лампой, чтобы зажечь ее, а затем, подобно мужчине, выпустила дым из своих крошечных ноздрей. Для него в этом зрелище было нечто отталкивающее, даже оскорбительное.

На мгновение она почудилась ему отвратительным рогатым огнедышащим дьяволом в красном одеянии.

Вскоре она загасила сигару о поднос для булавок и уселась перед зеркалом. Распущенные волосы золотистым каскадом заструились вниз. Затем она расстегнула застежку на боку, вынув несколько крючков из петель, но платье снимать не стала. Сквозь образовавшийся вырез стало видно, как при каждом вдохе вздымается и снова опускается ее туго зашнурованная талия.

Теперь она достала деньги, которые за минуту до того бросила в ящик, но достала гораздо больше, чем положила, и внимательно их пересчитала. После этого она поместила их в небольшую лакированную шкатулку, такую, в каких обычно хранят драгоценности, заперла ее на ключ и удовлетворенным заключительным жестом стукнула по крышке костяшками согнутых пальцев.

Снова задвинув ящик, она встала, подошла к письменному столу, опустила крышку и села. Потом вытащила листок из стопки бумаги. Взяв перо, она опустила его в чернильницу и, прижав другой рукой бумагу к столу, начала писать.

Дюран, выйдя из-за ширмы, медленно двинулся к ней. Ковер заглушил звук его шагов, хотя он к этому и не стремился. Подкравшись незамеченным, он встал у нее за спиной и смог заглянуть ей через плечо.

«Дорогой Билли, — гласило письмо. — Я…»

Остановившись, она погрызла кончик пера.

Он протянул руку и медленно опустил ее ей на плечо. Прикосновение было легким, таким же легким, каким она тогда остановила его на набережной в Новом Орлеане, с легкостью пуская его жизнь под откос.

Ее страх был страхом виноватой, а не безвинной. Она испугалась, еще не зная, кто это. И не обернулась посмотреть, как это сделал бы тот, кто не чувствует за собой вины. Она продолжала сидеть затылком к нему, напряженно застыв в ожидании. Она боялась взглянуть. Наверное, за ней тянулся такой шлейф проступков и преступлений, что ей нечего было ждать от любого неожиданного прикосновения в тишине одинокой ночи.

Одна ее рука безжизненно выронила перо. Другая, вцепившись в начатое письмо, сгребла бумагу в кулак и уронила скомканный шарик под стол.

Она продолжала сидеть не двигаясь, ее склоненная шея напряглась, словно ожидая, когда на нее опустится топор.

Взгляды их встретились в зеркале, слева от стола. Он увидел отражение ее мертвенно-бледного лица и темневших в уголках глаз зрачков, создававших отвратительное неестественное впечатление, будто и сами глаза у нее тоже черные.

— Не бойся, Джулия, оглянись, — насмешливо произнес он. — Это всего лишь я. Сущие пустяки. Просто я.

Она вдруг повернулась так быстро, что показалась ему оборотнем, сменившим шелковистые кудряшки на затылке на гипсовую бледность лица.

— Можно подумать, что ты меня не узнала, — вкрадчиво продолжал он. — Да полно, Джулия. Уж меня-то ты забыть не могла.

— Как ты узнал, что я здесь? — отрывисто спросила она.

— Случайно. Я тот самый приятель полковника Ворта, который должен был сегодня прийти к вам в ресторан.

— Как ты сюда попал?

— Через дверь.

Теперь она поднялась и, защищаясь, попыталась развернуть легкий плетеный стул, чтобы поставить его между ними, но для этого ей не хватало места.

Он взял стул и отставил его в сторону.

— Что же это ты не выставишь меня отсюда, Джулия? Почему ты не грозишься позвать на помощь? Или что там делают в подобных случаях?

Она заговорила, призвав на помощь все свое самообладание, чем заставила его невольно восхититься ею.

— Нам нужно поговорить друг с другом, спокойно, без криков и угроз. — Она провела дрожащей ладонью по другой руке, от пальцев до самого плеча. — Давай с этим побыстрее покончим.

— Я тебя разыскивал больше года, — сказал он. — Уж я надеюсь, ты мне сможешь уделить несколько лишних минут?

Она не отвечала.

— Ты собиралась выйти замуж за полковника, Джулия? Это было бы многомужеством.

Она раздраженно передернула плечами:

— Ах, он просто болван. И я в этом не виновата. На свете вообще полным-полно дураков. — На этот раз, по крайней мере, в ее словах прозвучала неподдельная искренность.

— И величайший из них сейчас стоит перед тобой, Джулия.

Он слегка поддел скомканный бумажный шарик носком ботинка. Осторожно, как будто в нем заключались чьи-то разбитые надежды.

— Кто такой Билли?

— Так, ничего особенного. Случайный знакомый. — Она снова раздраженно махнула рукой, словно прогоняя таким образом этого знакомого.

— У тебя, наверное, таких Билли пруд пруди. И Билли, и Луи, и полковников Вортов.

— Ты думаешь? — возразила она. — Нет, Лу был только один. Поздновато теперь, конечно, об этом говорить. Но я не вышла замуж ни за кого из этих самых Билли и полковников Вортов. Я вышла замуж за Лу.

— Ты просто сыграла эту роль, — согласился он.

— Что ж, слишком поздно, — вздохнула она. — Какой смысл теперь об этом говорить?

— Ну, здесь, по крайней мере, наши мнения совпадают.

Подойдя к лампе, она задумчиво растопырила перед ней пальцы и некоторое время глядела на окрасившуюся кирпично-красным сиянием ладонь. Затем повернулась к нему:

— Ну так что же, Лу? Что ты намерен со мной делать?

Его рука медленно двинулась за отворот пиджака, прикрывавший пистолет. На мгновение дрогнув, заползла в карман и обхватила рукоятку. Затем медленно-медленно, так медленно, словно это была тягучая руина, показалась костяная ручка, потом — никелированный патронник и блестящий ствол.

— Я явился, чтобы убить тебя, Джулия.

Она лишь мельком взглянула на пистолет. Лишь для того, чтобы удостовериться, что он имеет средства, чтобы осуществить свое намерение. А потом их глаза встретились, и она уже не отрывала взгляда. Зная, что именно глаза его дадут сигнал, глаза, а не пистолет. Зная, что только к ним можно взывать о пощаде, к его глазам.

Она долго глядела на него, словно оценивая, в состоянии ли он исполнить то, о чем сказал. Ей одной было известно, что она там увидела. То ли твердую решимость, не оставлявшую ей никаких надежд, то ли колеблющуюся неуверенность, только и ждущую, чтобы ее толкнули в ту или иную сторону.

Он не поднял пистолета, не навел на нее; он держал его боком к ней, дулом в сторону. Но лицо его побелело от мук, которые она ему причинила, и, что бы она там ни прочла в его взгляде, ему нужно было лишь развернуть кисть руки.

Возможно, она была игроком по натуре, и неизвестность привлекала ее, пробуждала в ней азарт; ей скучно было бы ставить на верную карту. Или же наоборот: она играла только наверняка, будь то карты или мужчины; и теперь была уверена в успехе, хотя он и сам еще точно не знал, как поступит. Или, возможно, ее подтолкнуло тщеславие, желание проверить свою над ним власть, даже если бы поражение означало смерть. Возможно, даже в случае поражения она предпочла бы умереть — такова природа тщеславия.

Она улыбнулась ему. Улыбнулась, бросая вызов.

Вдруг она, изогнувшись, сорвала платье с плеча. Потом потянула за рукав и вытащила руку из образовавшейся петли, обнажая бок до самой талии. Левый бок, там, где находится сердце. При этом шаг за шагом приближалась к нему. При каждом ее движении колыхалась ее плоть, белая, как молоко, и мягкая, как китайский шелк.

Коснувшись холодного ствола пистолета, она остановилась, придерживая снятый корсет платья, и заглянула ему глубоко в глаза.

— Хорошо, Луи, — прошептала она.

Он отвел руку с пистолетом в сторону.

Тогда она придвинулась к нему еще на шаг.

— Что же ты медлишь, Лу? — едва слышно произнесла она. — Я жду.

Он отступил, чтобы хоть немного отстраниться от нее. Пистолет он неловким движением сунул в карман, только бы от него избавиться, так поспешно, что даже не обратил внимания на торчащую наружу рукоятку.

— Прикройся, Джулия, — сказал он. — Ты совсем голая.

Вот она и получила ответ. Если она, как игрок, сделала ставку, то выиграла. Если нет — значит, она все правильно прочла в его глазах. Если подойти к краю пропасти ее заставило тщеславие, то теперь оно торжествовало полную победу.

Она ничем себя не выдала. Ничем не выказала своего торжества, как это умеют делать умные и волевые люди. Его лицо покрылось капельками пота, словно это он, а не она, только что рисковал жизнью.

Она снова натянула платье — не так высоко, как было вначале, но хотя бы частично прикрывая обнаженное тело.

— Но если ты не убьешь меня, что же тогда тебе от меня нужно?

— Я хочу отвезти тебя в Новый Орлеан и предать в руки полиции. — Словно испытывая неловкость от подобной близости к ней, он посторонился и отвернулся. — Собирайся, — бросил он через плечо.

Наклонив вдруг голову, он с невольным удивлением уставился на свою грудь. С его плеч сползали вниз, словно две белоснежные змеи, ее руки, пытаясь сплестись в умоляющем объятии. Он почувствовал у себя на шее щекочущее прикосновение ее мягких волос.

Разведя ее руки, он сбросил их с себя.

— Собирайся, — хмуро повторил он.

— Если дело в деньгах, подожди, у меня есть кое-что, я тебе все отдам. А если этого не хватит, то я достану еще и расплачусь. Я клянусь, что…

— Дело не в деньгах. Ты была моей законной женой, и по закону здесь преступления нет.

— Так за что же я должна отвечать перед полицией?

— За то, что стало с Джулией Рассел. Настоящей. Ведь ты же не будешь продолжать притворяться, что ты и есть Джулия Рассел?

Она не отвечала. Теперь ему показалось, что он видит в ее взгляде больше страха, чем тогда, когда он держал в руках пистолет. Во всяком случае, глаза ее настороженно округлились.

Она задвинула ящик стола, к которому кинулась было за деньгами, и сделала шаг ему навстречу.

— Ты расскажешь, что ты с ней сделала, — продолжал он. — И, между прочим, этому есть название. Знаешь какое?

— Нет, нет! — воскликнула она, простирая к нему руки, но он не мог сказать, сама ли возникшая у него мысль вызвала ее протест или она боялась услышать то слово, которое он собирался произнести. Ему показалось, что скорее последнее.

— Уби… — начал он.

Но тут она остановила его, в ужасе прикрыв ему рот ладонью.

— Нет, нет! Не говори так, Лу! Я тут ни при чем. Я не знаю, что с ней стало. Послушай меня, Лу. Ты должен меня выслушать!

Он попытался снова освободиться от нее, но на этот раз это оказалось не так-то просто. Он отстранил ее от себя руками, но она крепко вцепилась в них и снова приблизилась.

— Что выслушать? Новые россказни? Пока мы с тобой жили, ты лгала мне на каждом шагу. Каждую минуту, каждым словом, каждым дыханием. Вот в полиции пускай и слушают твои выдумки. А с меня довольно!

Слово «полиция», так же как и то, которому она не дала сорваться с его губ, повергло ее в нескрываемый ужас. Она, дрогнув, издала сдавленный стон — первый выказанный ею признак слабости. Однако могло быть и так, что она притворялась, в расчете на то, что эта слабость произведет на него впечатление, и если это было так, то ее уловка достигла цели, ибо именно так он и расценил этот звук.

Не выпуская фалды его пиджака из своих цепких пальцев, она упала перед ним на колени, всей своей позой выражая унижение и покорность, на какие только способен человек.

— Нет, нет, на этот раз я не буду лгать! — Она всхлипнула без слез. — Я расскажу тебе чистую правду! Только выслушай меня, дай мне сказать…

Он наконец оставил попытки освободиться от нее и стоял неподвижно.

— Ты сейчас эту чистую правду будешь выдумывать? — презрительно спросил он.

Но она своего добилась — он согласился ее выслушать.

Отпустив его, она на секунду отвернула голову, прижав ладонь ко рту. То ли в поспешных поисках вдохновения, то ли собираясь с силами перед чистосердечной исповедью — этого он сказать не мог.

— Что ж, до ближайшего поезда еще не скоро, — неохотно согласился он. — Так что я все равно не потащу тебя прямо сейчас на вокзал, чтобы торчать там до утра. Ладно, говори, если хочешь. — Он опустился в кресло и расстегнул воротничок, словно желая ослабить то эмоциональное напряжение, которое им только что пришлось испытать. — Только тебе это не поможет. Должен тебя сразу предупредить, что результат будет тот же. Ты отправишься со мной в Новый Орлеан, чтобы предстать перед правосудием. И никакие слезы, и мольбы, и стояние на коленях тебе не помогут!

Не поднимаясь с пола, она прямо на коленях подползла к нему, снова сокращая расстояние между ними, и, оказавшись у самых его ног, положила руки на подлокотники его кресла, покорная, смиренная, полная раскаяния.

— Я тут ни при чем. Это не я. Наверное, это сделал он, потому что я ее больше не видела. Но я не знаю, что он с ней сделал. Я ничего не видела. Он просто пришел потом ко мне и сказал, что с ней приключилась неприятность, а расспрашивать его я после этого боялась…

— Он? — саркастически бросил он.

— Тот человек, с которым я ехала на пароходе.

— Твой любовник, — произнес он безразличным тоном, пытаясь проглотить подступивший к горлу комок так, чтобы она этого не заметила.

— Нет! — пылко возразила она. — Нет, ты не прав! Хочешь верь, хочешь нет, но между нами ничего не было, с начала и до конца. У нас были чисто деловые отношения. И ни с кем другим, до него, тоже ничего не было. Я рано научилась себя блюсти, и, как бы я там себя ни вела — дурно или хорошо, — у меня не было мужчин, кроме тебя, Лу. Никого не было до того, как я вышла за тебя замуж.

Непонятно, почему он испытал в эту минуту такое облегчение, хотя и уверял себя, что его это не касается; но ему тем не менее стало гораздо легче.

— Джулия, — с упреком протянул он, как будто не поверил ни единому ее слову, — и ты хочешь, чтобы я в это поверил. Джулия, Джулия.

— Не зови меня Джулией, — едва слышно прошептала она. — Это не мое имя.

— А у тебя есть имя?

Она провела языком по губам.

— Меня зовут Бонни, — призналась она. — Бонни Касл.

Он насмешливо наклонил голову, притворяясь, что верит ей.

— Для полковника — Бонни. Для меня — Джулия. Для Билли — еще как-нибудь. А для следующего еще что-нибудь выдумаешь. — Он с отвращением отвернулся от нее, а затем снова обратил на нее взгляд. — Тебе это имя дали при крещении?

— Нет, — сказала она. — Меня вообще никогда не крестили. И не давали имени.

— А я полагал, что у всех есть имя.

— У меня даже этого никогда не было. Чтобы получить имя, нужны отец и мать. А у меня была только бельевая корзина под дверью. Теперь ты понял?

— Откуда же тогда взялось это имя?

— С открытки, — ответила она, и воспоминания о каких-то былых обидах заставили ее на мгновение с вызовом вскинуть голову. — С открытки из Шотландии, которая однажды пришла в приют, когда мне было двенадцать лет. Я взяла ее, чтобы посмотреть. На ней был нарисован чудесный пейзаж — поросшие плющом стены и голубое озеро. И надпись: «Бонни Касл».[1] Я не знала, что это значит, но решила, что теперь у меня будет такое имя. До тех пор меня в приюте звали Джози. Я терпеть это имя не могла. Во всяком случае, я имела не больше оснований зваться так, чем Бонни Касл. С тех пор я и пользуюсь этим именем и, может быть, за это время получила на него право. Какая разница — окропили тебя в церкви святой водой или нет? Что ж, смейся, если хочешь, — покорно добавила она.

— Боюсь, что я разучился смеяться, — мрачно заметил он. — И это — твоя заслуга. И сколько ты там пробыла, в этом заведении?

— Наверное, лет до пятнадцати. Или около того. Видишь ли, я ведь и дня своего рождения точно не знала. Ни имени, ни дня рождения. Так что день рождения мне тоже себе пришлось выдумать. Я выбрала День святого Валентина, потому что это такой красивый праздник. Но через какое-то время мне это надоело, и я вообще перестала отмечать этот день.

Он глядел на нее, не произнося ни слова.

Она изможденно вздохнула и, снова набрав в легкие воздуха, продолжала:

— В общем, в пятнадцать лет я оттуда сбежала. Они обвинили меня в воровстве и побили. Так уже и раньше бывало. Но в тринадцать лет мне ничего больше не оставалось, как терпеть их побои, а в пятнадцать я решила, что хватит. Однажды ночью я перелезла через стену. Кое-кто из девочек мне помог, но у них не хватило смелости бежать вместе со мной. — И тут она с какой-то странной, задумчивой отстраненностью, словно речь шла о ком-то другом, добавила: — Одно, по крайней мере, могу сказать точно: трусихой я никогда не была.

— Трусихой ты никогда не была, — согласился он, не видя в этом особого повода радоваться.

— Это было в Пенсильвании, — продолжала она. — Стоял дикий холод. Я помню, как несколько часов плелась вдоль обочины, пока меня не подобрал ломовой извозчик.

— Так ты с севера? — удивился он. — Не знал. По твоей речи не скажешь.

— С севера, с юга. — Она передернула плечами. — Какая разница? Я говорю так, как говорят там, где я нахожусь.

Но всегда неправду, подумалось ему, всегда ложь.

— Я добралась до Филадельфии. Меня подобрала одна старуха — старая ведьма. Она нашла меня, когда я уже просто с ног валилась от усталости. Сначала я решила, что она добрая. Она накормила меня, дала мне несколько дней отдохнуть, а потом одела меня в детскую одежду — я была тогда совсем худенькая, — и мы вместе пошли по магазинам. — «Смотри, что я делаю», — сказала она и показала, как можно незаметно таскать товар с прилавка. От нее я в конце концов тоже сбежала.

— Но прежде ты и сама этим промышляла. — Он вперил в нее пристальный взгляд, чтобы посмотреть, не вызовет ли у нее ответ затруднений.

Ей даже не понадобилось переводить дыхание.

— Но прежде я и сама этим промышляла. Иначе она меня не стала бы кормить.

— А потом что было?

— Я кое-где работала, девочкой на побегушках, мыла полы, в булочной работала, хлеб помогала печь, однажды как-то в прачечной помогала. Мне чаще приходилось спать под открытым небом, чем под крышей. — Она на мгновение отвернула голову, и шея ее вытянулась в тугую линию. — Много еще чего было, всего не упомнишь. Да я и не хочу вспоминать.

Она, наверное, торговала собой на улице, подумал он, и при этой мысли у него защемило сердце, словно было о ком беспокоиться.

Она как будто каким-то сверхъестественным чутьем угадала, что у него на уме.

— Мне оставался только один путь, но я по нему не пошла.

Он готов был поклясться, что она опять лжет, но сердце его радостно встрепенулось.

— Однажды ночью я в ужасе сбежала от одной женщины, которая уговорила меня зайти к ней в дом на чашку чаю.

— Похвально, — сухо произнес он.

— Да, но тогда хвалить меня надо не за добродетель, — возразила она в неожиданном порыве искренности, — а скорее за извращенность. В то время я ненавидела всех и каждого за то, что со мной происходило: и мужчин, и женщин, и детей. И ни для кого не делала того, чего от меня хотели, потому что никто мне не давал того, чего хотела я.

Он безмолвно опустил взгляд, который говорил о том, что ей, хоть ненадолго, удалось заставить его поверить ей; на этот раз не только сердцем, но и умом.

— Что ж, буду краткой. Ты ведь хочешь знать в основном, что же произошло на пароходе. Я встретилась с труппой бродячих артистов и прибилась к ним. В театрах они не играли. У них на это не было денег. Они переходили с места на место и раскидывали палатки. А через них я познакомилась с человеком, который промышлял игрой в карты на речных пароходах. У него раньше была другая партнерша, но она, как он сказал, вышла замуж за плантатора, и теперь он искал ей замену. Он предлагал мне вступить с ним в долю. — Она махнула рукой. — В конце концов, это была та же работа актрисы. Но в более приличных условиях. — Она замолчала. — Вот это и был тот самый человек, — добавила она.

— Как его звали? — В нем вдруг пробудился интерес.

— Какая разница? У него, как и у меня, наверняка было вымышленное имя. Он их каждый раз менял. Ради предосторожности. То его звали Макларник, то Ридо. Вряд ли он за все время нашего знакомства называл мне свое настоящее имя. Вряд ли оно вообще у него было. Его больше нет. Не заставляй меня вспоминать.

Выгораживает его, подумал он.

— Но ты ведь его как-то звала.

Она насмешливо улыбнулась своим воспоминаниям.

— «Милый братец». Так, чтобы слышали окружающие. Это входило в мою роль. Мы путешествовали как брат и сестра. Я на этом настояла. У нас у каждого была своя каюта.

— И он согласился. — Это был не вопрос, а недоверчивое утверждение.

— Сначала он возражал. Видимо, с его предыдущей партнершей было по-другому. Но когда я разъяснила ему, что так будет лучше в его же собственных интересах, он с готовностью согласился. Он всегда в первую очередь пекся о своих делах. У него в каждом городе на реке была подружка, так что он мог обойтись и без меня. Я для него играла роль магнита, приманки. В мои обязанности входило уронить на палубу носовой платок, или столкнуться с кем-нибудь в узком коридоре или же заблудиться и попросить кого-нибудь показать мне дорогу. Завязать знакомство с чьей-то незамужней сестрой — в этом для добропорядочного джентльмена ничего плохого не было. В то время как будь я его женой — или вроде того, — это их, возможно, отпугнуло бы. А затем, как требовали приличия, я при первой же возможности представляла их своему брату. А вскоре они садились за карточный стол.

— Ты тоже играла?

— Никогда. Я не какая-нибудь бесстыжая потаскушка, чтобы играть в карты с мужчинами.

— Но ты присутствовала при игре.

— Я разливала выпивку. Немного флиртовала, чтобы они оставались в хорошем настроении. А когда возникал спор, я вставала на их сторону, против собственного брата.

— Ты ему подавала сигналы.

Она чуть шевельнула плечами и философски заметила:

— Для того я с ними и сидела.

Он сложил руки на груди, как человек, выносящий суровый приговор — или скорее как тот, кто уже безвозвратно принял решение и которого уже не в состоянии поколебать никакие мольбы и доводы подсудимого. Его пальцы беспрерывно барабанили по согнутым локтям.

— А как же Джулия? Другая Джулия, настоящая?

— Сейчас расскажу, — тихо пролепетала она. Она сделала глубокий вдох, на котором, видимо, собиралась поведать ему эту часть своего повествования. — Мы обычно ходили вниз по реке раз в месяц, не чаще. Надо было соблюдать осторожность. Немного выжидали, а потом отправлялись обратно. В последний раз мы отплыли из Сент-Луиса восемнадцатого мая, на пароходе «Новый Орлеан».

— И она тоже.

Она кивнула.

— В первый же вечер игра не заладилась. Ему попался такой же хитрец, как и он сам. Никак не могло быть, чтобы его партнеру просто везло, поскольку он располагал массой верных способов этому помешать. Он наконец встретился с мошенником, который плутовал не хуже его самого. Мне никак не удавалось заглянуть этому человеку в карты, он держал их сложив лицом внутрь и, казалось, играл по памяти. И все сигналы, которые я обычно подавала моему партнеру, трогая цепочку, браслет, кольцо или теребя сережки, чтобы передать масть, оказались бесполезными. Игра продолжалась полночи, и мой партнер продолжал проигрывать до тех пор, пока ему уже нечего было поставить на кон. А поскольку те, кто участвует в подобных играх — случайные попутчики и друг с другом не знакомы, то игра идет только на живые деньги, и проигрыш был нешуточным.

— Обманщиков самих обманули, — прокомментировал он.

— Но задолго до того, как игра закончилась, несколькими часами раньше этот человек попросил меня оставить их наедине. Настоятельно, но в такой вежливой форме, что, если бы я не послушалась, то только укрепила бы подозрения, которые у него уже успели зародиться. Он притворился, будто не привык играть в присутствии дам, и сказал, что хочет снять пиджак и жилет, а когда я немедленно разрешила ему это сделать, отказался, так что мне пришлось уйти. Мой партнер отчаянно сигнализировал мне всеми возможными средствами, чтобы я осталась, но в этом уже не было никакого смысла, так что я ушла. Боюсь, что мы попали в свою же собственную ловушку.

Я, не зная, что делать, бродила по палубе, вдоль перил, и вскоре ко мне подошла какая-то женщина, у которой тоже не было спутника, и завязала беседу. Я не привыкла болтать с другими женщинами, мне в моей работе этого не требовалось, так что поначалу я слушала невнимательно.

Она была дура набитая. Сразу же все мне про себя выложила, хотя ее никто не просил. Кто она такая, куда направляется и с какой целью. Судя по тому, как она мне доверилась, у нее не было опыта общения с посторонними. Во всяком случае, с такими, что встречаются на речных пароходах.

Сначала я попыталась от нее отделаться, но безуспешно. Она прицепилась ко мне как репей и следовала по пятам. Ей, видно, не терпелось кому-нибудь излить душу, ее так и распирало от романтических ожиданий. Она назвала мне твое имя, а потом остановилась у фонаря, показала мне твою фотографию и заставила выслушать несколько отрывков из твоих писем. Она их читала так, словно это было Святое Писание.

Наконец, когда я уже почувствовала, что еще немного — и я не выдержу и сорвусь, и уж тогда она, в конце концов, заткнется, она обнаружила, что уже — для нее — слишком поздно, и поспешила к себе в каюту, на каждом шагу оборачиваясь и махая мне рукой, так я ей приглянулась.

В ту ночь у нас с ним произошла серьезная ссора. Он обвинил меня в том, что я игнорирую свои «обязанности». Защищаясь, я, не подумав, рассказала ему про нее. Что она едет выходить замуж за человека, которого в глаза не видела, с состоянием в сто тысяч долларов…

Он настороженно выпрямился.

— Как она могла это знать? — резко возразил он. — Я сказал это тебе, думая, что ты — это она, только когда ты приехала в Новый Орлеан.

Она невесело рассмеялась:

— Она навела справки задолго до того, как покинула Сент-Луис. Я тебя, может быть, одурачила гораздо сильнее, но и она тоже оказалась не такой уж простушкой.

Она замолчала, давая ему возможность осмыслить ее слова и, может, найти в этом вновь открывшемся ему свидетельстве всеобщего женского коварства оправдание ее собственным поступкам.

Выждав необходимое, по ее расчетам, для этого время, она продолжала:

— Я заметила, как он посмотрел на меня, когда я ему об этом рассказала. Он тут же перестал ругаться и какое-то время молча расхаживал по палубе. Я сейчас рассказываю тебе, как все происходило, но тогда я не понимала, в чем дело. Я только сейчас, глядя назад, могу об этом догадаться. А тогда не могла. Поверь мне, Лу. Ты должен мне поверить.

Умоляюще заломив руки, она поднесла их к самому его лицу.

— Должен? Это почему же?

— Сегодня я говорю тебе правду. Чистую правду, что бы там ни было и что бы ни случилось дальше.

«Что бы там ни было и что бы ни случилось дальше». Он поймал себя на том, что мысленно повторил вслед за ней эти слова.

— Я вышла из каюты, чтобы разыскать его и спросить, намеревается ли он в ту же ночь возместить свои убытки, нужна ли я ему еще или мне можно запереть дверь и лечь спать. Он стоял, в глубокой задумчивости опершись на перила. Луна зашла, и над рекой сгущалась темнота. Мы шли вдоль берегов нижней Миссури, к рассвету мы, кажется, должны были из нее выйти. Пока я вплотную к нему не подошла, мне было даже не разглядеть, он ли это.

Он прошептал: «Постучи к ней в дверь и пригласи ее прогуляться с тобой по палубе».

«Но уже поздно, — возразила я, — она, наверное, уже спит. Она привыкла ложиться гораздо раньше нашего».

«Делай что тебе говорят! — прикрикнул он. — А не то мне придется пустить в ход кулаки. Вытащи ее сюда, придумай сама, как это сделать. Скажи, что тебе одиноко и хочется с кем-нибудь поговорить. Или скажи, что скоро откроется прекрасный вид на ночной город и ей обязательно нужно на него посмотреть. Если она такая простушка, как ты говоришь, то сгодится любой предлог».

И он толкнул меня так, что я чуть было не упала лицом на палубу.

— И ты пошла?

— И я пошла. А что мне оставалось делать? С какой стати я стала бы терпеть побои ради незнакомой мне женщины? Разве ради меня кто-нибудь соглашался страдать?

Он ничего не ответил.

— Я подошла к двери ее каюты и постучала; она отозвалась, спросила, кто это, и я медовым голосом ответила: «Это ваша новая подруга, мисс Шарлотта».

— Так тебя звали, когда ты работала на пароходе?

— В тот раз да. Она сразу же открыла, так она ко мне прониклась. Одежду она еще не сняла, но поведала мне, что как раз собиралась раздеться. Если бы она это сделала чуть пораньше!

— Ах, теперь в тебе проснулась жалость, — вставил он. — Поздновато!

Она и бровью не повела в ответ.

— Я передала ей свое приглашение. Пожаловалась на головную боль и, отказавшись от всех лекарств, что она мне предлагала, сказала, что я предпочитаю лечиться свежим воздухом, и попросила ее составить мне компанию, поскольку время уже позднее.

Я помню, что мне было не по себе, поскольку я не знала, каковы его намерения, ах, я знала, конечно, что они ей ничего хорошего не сулят, но я и мысли не допускала, что ей грозит чисто физическая расправа; я решила, что он замыслил, самое большее, какой-то хитроумный шантаж, который он собирался пустить в ход после того, как она вышла бы за тебя замуж, и, даже разговаривая с ней, я продолжала надеяться, что она не согласится и у меня будет перед ним оправдание. Но она, вероятно, сразу ко мне очень сильно привязалась. Она вся так и просияла от удовольствия и тут же согласилась. Второпях завернувшись в шаль, потому что было уже холодно, она закрыла за собой дверь и пошла со мной.

Ее рассказ, помимо его воли, все больше захватывал его.

— Ты меня не обманываешь, Джулия? Ты говоришь правду? — с замиранием сердца спросил он.

— Бонни, — с тихим упреком поправила она.

— Ты говоришь мне правду? Ты и в самом деле ничего не знала о его намерениях?

— Почему же я стою здесь перед тобой на коленях? Почему же у меня на глазах слезы раскаяния? Вглядись в них хорошенько. Что же мне еще тебе сказать, что же сделать? Я готова поклясться. Принеси Библию. Открой передо мной. Я положу на нее руку и буду говорить.

Он впервые видел, как она плачет. Может даже, и сама она делала это впервые в жизни. Не похоже было, чтобы ей часто доводилось пользоваться слезами для достижения своих целей, и они свободно лились из ее глаз по первому требованию; скорее она привыкла сдерживать их, прятать глубоко внутрь.

Он отогнал предположение, порожденное его собственным скептицизмом.

— А потом? Что потом? — поторопил он.

— Мы три раза прошли туда и обратно вдоль всей палубы, по-женски доверительно беседуя. — Она замолчала.

— В чем дело?

— Я кое-что вспомнила. Уж лучше бы не вспоминала. Пока мы так ходили, она обнимала меня за талию. Я-то ее — нет, а вот она меня обнимала. Она без умолку болтала о тебе. Только о тебе, ни о чем больше. — Она сделала глубокий вдох, как будто снова почувствовав напряженную темноту той ночи, ту прогулку по пустой, одинокой палубе. — Ничего не случилось. Он на нас не напал. Я вздрагивала от каждой тени и готова была закричать, но он не появлялся. Наконец она спросила, как моя голова, и я ответила, что все прошло. Она представить не могла, какое облегчение я при этом испытала. И больше не было предлога удерживать ее при себе.

Я проводила ее до двери в каюту. Я помню, что она обернулась ко мне и даже горячо поцеловала мне руку, так я ей полюбилась. Она сказала мне: «Я так рада, Шарлотта, что познакомилась с вами. У меня никогда не было настоящей подруги. Вы обязательно должны приехать в гости ко мне и моему… — она запнулась, — моему мужу, посмотреть, как мы живем. В новой жизни у меня будут новые друзья». А затем она открыла дверь и вошла в каюту. Целая и невредимая. Я даже услышала, как щелкнула задвижка.

И больше я ее не видела.

Она сделала долгую паузу, сознавая, что для того, чтобы достигнуть желаемого эффекта, необходимо время.

— И этим твое участие ограничилось? — медленно проговорил он.

— И этим мое участие ограничилось. Я больше никакого отношения не имела к тому, что произошло. Я с тех пор много об этом думала, — заговорила она после недолгого молчания. — Теперь я понимаю, что случилось и как все происходило. Но тогда я еще не знала, иначе бы ни за что ее не оставила. Я думала, что он собирается пристать к ней во время прогулки на палубе; поставить ее в неловкое положение, из которого она смогла бы выкрутиться, только заплатив деньги, или же стащить у нее какую-нибудь личную принадлежность, за которую он впоследствии потребовал бы выкуп под угрозой опорочить ее честное имя в твоих глазах. Когда я в полном одиночестве возвращалась в свою каюту, мне пришло в голову, что он мог передумать и полностью отказаться от своих намерений, каковы бы они ни были. Он и раньше так поступал — на полпути менял свои планы и не считал нужным ставить меня в известность. — Она мрачно покачала головой. — Но на этот раз я ошиблась. Должно быть, он пробрался в ее каюту, пока она была со мной, и стал ждать. Вот для этого-то ему и было нужно, чтобы я выманила ее оттуда.

— Но потом, неужели он потом хотя бы в двух словах не рассказал тебе о том, что произошло у нее в каюте?

Она твердо покачала головой:

— Он мне ни слова не сказал. И вытащить из него что-нибудь было невозможно. Ему неведомы были минуты откровения, минуты слабости, особенно с женщинами. Он отделался отговоркой, даже не рассчитывая, что я поверю; я это знала не хуже, чем он. Просто надо было что-то сказать, чтобы я больше к нему не приставала. Но того, что он сказал мне, было достаточно, чтобы я обо всем догадалась.

— Так что же он тебе сказал?

— Сейчас я расскажу тебе, слово в слово. За час до рассвета, когда все на пароходе еще спали, он разбудил меня, тихонько постучав в дверь. Он был полностью одет, но не могу сказать, оделся ли он утром или просто не успел раздеться с ночи. На лбу у него, над бровью, появилась маленькая царапина. В полдюйма величиной, не больше.

Он вошел, тщательно закрыл за собой дверь и в очень резком, приказном тоне обратился ко мне: «Одевайся, ты мне нужна. С твоей новой подружкой прошлой ночью произошла неприятность: она в темноте упала за борт. Больше она здесь не появится». И тут, чтобы поторопить меня, начал одну за другой кидать мне мои вещи — чулки и все остальное. Вот и все, что он мне сказал, и больше я от него ничего не слышала, ни тогда, ни потом; только что с ней произошла неприятность и она в темноте упала за борт.

— Но ты догадалась?

— Как же я могла не догадаться? Да я ему и сказала об этом, и он согласился, что я, возможно, догадалась. Но в ответ он спросил: «Ну и что ты собираешься делать?»

Я ответила, что это не входит в наше соглашение. «Одно дело — карточные игры, а другое…»

Сначала он снял с пальца кольцо, чтобы не повредить мне кожу, и несколько раз ударил меня ладонью по лицу, пока у меня не потемнело в глазах и, как он выразился, «из головы не вышла дурь». Он пригрозил мне. Он сказал, что, если я донесу на него, он сделает то же самое. И тогда мы оба сядем в тюрьму. К тому же это меня видели вместе с ней, а не его. Так что я этим ничего не добьюсь, мне самой только хуже будет. А еще он пригрозил, что, если я кому-нибудь проболтаюсь, то он собственными руками свернет мне шею, чтобы мне больше неповадно было.

Когда он увидел, что я перепугалась до смерти и готова выслушать его, он заговорил о деле. «Ее уже не вернешь, — заметил он. — А тебя завтра в Новом Орлеане, когда ты сойдешь на берег, будут поджидать сто тысяч долларов».

Он подождал за дверью, пока я оденусь и выйду вслед за ним.

Он перенес те немногие пожитки, что у меня были, в свою каюту, а ее вещи мы вместе перетащили ко мне. Не позабыв и о той птахе в клетке. Он достал из кармана твои письма к ней, фотографию, которую ты ей прислал, и положил их ко мне в сумочку. Нам оставалось только ждать, когда пароход прибудет на место.

Когда мы пришвартовались к берегу и началась высадка, то поднялась такая суматоха, что ее никто не хватился. Ни один пассажир о ней не вспомнил, все были заняты своими делами. И если кто-нибудь вообще и обратил внимание на ее пустую каюту, то он наверняка решил, что о ней и ее вещах уже позаботились. Мы покинули судно порознь; он — в самом начале, а я — одной из последних. И на это тоже никто не обратил внимания.

Я увидела, что ты стоишь на причале, и узнала тебя по фотографии, а когда все наконец разошлись, я подошла к тебе. Вот и все, Лу.

Она замолчала и откинулась назад, сев на пятки и устало уронив руки на колени, словно не в состоянии больше ими жестикулировать. И в этой позе, поверженная, безжизненная, она, казалось, ждала, когда он вынесет свое решение, когда объявит ей приговор. Все в ней было обращено к полу: плечи, голова и даже изгиб спины; наверх смотрели лишь глаза, прикованные умоляющим взглядом к его мрачному лицу.

— Не совсем, — покачал он головой. — Еще не все. А куда делся этот, как бишь его? Какие у вас были дальнейшие планы?

— Он сказал, что пошлет мне весточку, когда пройдет достаточно времени. А получив ее, я должна была…

— Сделать то, что ты сделала.

Она отчаянно затрясла головой.

— Не то, что я сделала. Хотя тебе, возможно, так показалось. Один раз я встретилась с ним на пару минут, тайком от тебя, когда ходила по магазинам — мы договорились заранее, — и я заявила ему, чтобы он больше на меня не рассчитывал, пускай забудет о своем плане, я его больше не в силах выполнить.

— Почему же ты передумала?

— Что проку тебе теперь это объяснять?

— А почему бы и нет?

— Какой смысл? Ты все равно не поверишь.

— Предоставь мне самому судить.

— Ладно, раз тебе так хочется знать, — почти с вызовом ответила она. — Я сказала, что не в состоянии исполнить задуманное им, потому что влюбилась в своего собственного мужа.

Вдруг словно разноцветная радуга вспыхнула на хмурых небесах. Он попытался уверить себя, что это ему только кажется, точно так же, как и настоящая радуга является лишь оптическим обманом. Но она не померкла, не исчезла; перед ним встала радуга надежды, предвещая своим сиянием появление солнца.

Она продолжала говорить, но благодарное потрясение, вызванное ее последней фразой, окутало его теплой волной, и он пропустил часть ее слов мимо ушей.

— …Засмеялся и сказал, что я знаю про любовь не больше, чем про жизнь на Луне. Потом он озлобился и заявил, что я — лгунья и просто хочу сама заполучить все денежки.

«Я влюбилась» — эти слова звучали в его ушах, заглушая ее рассказ. Как навязчивый контрапункт звучит на фоне основной мелодии, почти вытесняя ее.

— Я попыталась от него откупиться. Я предложила ему деньги, все, что могла бы заполучить, почти столько, на сколько он рассчитывал с самого начала, только чтобы он убрался из Нового Орлеана и оставил меня в покое. Да, я готова была обворовать своего собственного мужа, поставить под угрозу все, чем дорожила, лишь бы он от меня отстал, позволил мне впервые в жизни стать счастливой.

«Впервые в жизни стать счастливой», — пронеслось у него в голове. «Она была со мной счастлива».

— Если бы он только согласился принять выкуп, я бы придумала для тебя какое-нибудь объяснение — что у меня вытащили из кармана кошелек, как только я взяла деньги в банке; что моя «сестра» внезапно заболела и осталась без средств, и я отослала их в Сент-Луис, — ах, да все, что угодно, любую небылицу, лишь бы она не была такой позорной, как правда. Да, я готова была пойти на риск, навлечь твое неудовольствие, неодобрение, хуже того, возбудить у тебя подозрение, лишь бы мне позволили остаться с тобой, лишь бы мне оставили тебя.

«Оставили тебя». Он вспомнил тепло ее поцелуев, необузданную веселость улыбок. Какая актриса способна играть такую роль изо дня в день, с утра до вечера? Даже профессиональные актрисы проводят на сцене несколько часов в день, а в остальное время отдыхают. Скорее всего, она была искренна. Он вспомнил выражение ее лица, когда они прощались в тот последний день; в глазах ее застыла жалостливая, томительная грусть. (Но была ли она в них тогда на самом деле или он сейчас внушил себе все это?)

— Его мое предложение не устраивало. Ему нужно было все, все целиком. Выхода не было. Какую бы огромную сумму я ему ни предложила, он все равно бы думал, что себе я оставила гораздо больше. Он никому не доверял — я однажды услышала это от него во время ссоры, — даже самому себе.

Проговорившись, что я люблю тебя, я выдала себя с головой и дала ему в руки оружие против себя. Поняв это, он не замедлил им воспользоваться. Он пригрозил, что, если я не соглашусь довести до конца его план, он самолично выдаст меня тебе, написав анонимное письмо. Денег своих он, возможно, не получит, но зато и я не получу желаемого. И тогда мы оба вернемся к тому, с чего начали. «А если ты вздумаешь перехватить мое письмо, — предупредил он, — то это не поможет. Я самолично отправлюсь к нему и представлю ему обвинение. Скажу, что ты не только выдавала себя за другую, но и была моей любовницей». Это, конечно, вранье, — поспешно добавила она. — «Посмотрим, удастся ли тебе тогда его удержать».

И когда мы с ним в тот день расстались, — продолжала она, — я знала, что бы я ни сделала, все будет без толку. Я знала, что так или иначе, я все равно тебя потеряю.

Я провела бессонную ночь. Письмо и в самом деле пришло. Я это предвидела. В таких делах он крепко держал свое слово. Я его перехватила. Я стояла у двери, поджидая почтальона. Когда письмо принесли, я вскрыла его и прочла. Я до сих пор помню его наизусть. «Женщина, которая живет в вашем доме, — не та, за кого вы ее принимаете. Она — самозванка и к тому же — любовница другого мужчины. Этот мужчина — я, так что я отвечаю за свои слова. Приглядывайте хорошенько за своими деньгами, мистер Дюран. Если вы мне не верите, скажите ей неожиданно: „Бонни, иди сюда“ — и поглядите, как она побледнеет». Подписано было это письмо «Ваш друг».

Я сожгла его, но мне было ясно, что я получила отсрочку лишь на день или на два. Он бы послал другое. Или явился сам. Или подкараулил бы меня одну на улице, а потом меня нашли бы с ножом в боку. Я слишком хорошо его знала, он никогда не прощал тому, кто становился у него на пути. — Она попыталась улыбнуться, но у нее ничего не вышло. — Мой кукольный домик с грохотом развалился на кусочки.

Итак, я приняла решение: я сбежала.

— К нему.

— Нет, — уныло произнесла она, как будто эта подробность теперь, по прошествии столь долгого времени, уже ничего не значила. — Да, верно, я взяла деньги. Но, сбежав от тебя, я точно так же улизнула и от него. Он своего не добился; это единственное, что дало мне хоть какое-то удовлетворение. Все остальное разрушилось в прах. Счастье осталось в прошлом. Мне тогда пришло в голову, что из нас вышел странный треугольник. Ты воплощал любовь, он — смерть, а я находилась между вами.

Я попыталась убежать как можно дальше. Я села на пароход, плывущий на север, и не показывалась из своей каюты еще целый час после того, как мы вышли из Нового Орлеана. Сначала я отправилась в Мемфис, потом в Луисвилль и, наконец, в Цинциннати, и какое-то время пряталась там. Я знала, что если он разыщет меня, то наверняка убьет. А потом в Цинциннати я услышала от одного человека, который когда-то немного знал нас обоих, что он закончил жизнь во время перестрелки в игорном доме в Кайро. Опасность миновала. Но исправлять то, что я наделала, было уже поздно. К тебе я больше вернуться не могла.

И она наградила его взглядом, способным разжалобить даже камень.

— Теперь, когда мне больше ничего не грозит, я снова приехала на юг и всего лишь около месяца назад встретила этого полковника Ворта. Все остальное ты знаешь. Вот моя история, Лу.

Она ждала, и казалось, что молчание теперь, когда ее рассказ был закончен, будет продолжаться вечно.

Он глядел на нее не отрываясь, но не проронил ни слова. Но за этим спокойным, задумчивым, рассудительным фасадом, который он стоически выдерживал, царили смятение, хаос, смешение согласия и недоверия, обвинения и оправдания; все «да» и «нет», «за» и «против» кружились в бесконечном едином водовороте.

И все-таки деньги она у тебя стащила; почему же, если она «любила» тебя? Ей предстояло в ближайшие годы одной выживать в этом мире, а она слишком хорошо знала, как туго приходится в нем одинокой женщине; жизнь ее этому научила. Так можно ли ей ставить это в вину?

Откуда ты знаешь, что она вас обоих не обвела вокруг пальца; что она не проделала именно то, в чем подозревал ее тот, другой: улизнула со всеми деньгами, не поделившись с ним? Тогда на ее совести двойное предательство.

По крайней мере, как ты слышал, она не виновна в смерти Джулии. Но разве ты можешь знать наверняка даже это? Та, что осталась в живых, поведала тебе свой рассказ о случившемся, но из уст жертвы, той, что погибла, он, возможно, звучал бы по-другому.

Тогда ты любил ее, в этом у тебя нет сомнений. Почему же ты сомневаешься, когда она говорит, что тоже любила тебя? Разве она, как и ты, не способна на любовь? Любовь, как магнит, который притягивает себе подобное. Она, должно быть, любила в ответ на ту любовь, которую ты питал к ней. Точно так же, как и ты любил ее — а в этом сомнений быть не может, — за ту любовь, которую она дарила тебе. Любовь должна быть с двух сторон — иначе невозможно замыкание.

— Разве ты ничего не хочешь сказать, Лу?

— А что тут говорить?

— Как же я могу тебе подсказать — ты сам должен найти слова.

— Должен? — сухо переспросил он. — А если они не находятся, если мне нечего тебе ответить?

— Нечего, Лу? — Ее голос задрожал, как трель. — Совсем нечего? — нараспев повторила она. — У тебя для меня ни слова не найдется? — Ее лицо незаметно приблизилось к нему. — Ни словечка? — Однажды ему как-то попалась на глаза картинка, как где-то в Индии кобра при звуке флейты разворачивает свои кольца. Так и теперь: не успел он оглянуться, как она, крадучись, исподтишка, выползла, словно змея из своего убежища, и очутилась перед ним; только тут не хозяин заклинал кобру, а кобра хозяина. — Ни слова, ни даже…

Внезапно он очутился в ее объятиях, цепких, как коварная лиана в тропическом лесу. Их горячие губы слились воедино. Казалось, он вдохнул огонь, втянул его по трахее в легкие, где сухой трут его одиночества, его долгой тоски по ней разгорелся бушующим пламенем, взметнувшимся кверху и вырвавшимся из его уст в ответ на ее поцелуй.

Он вскочил на ноги, и она, тесно прижавшись к нему, поднялась вместе с ним. Он оттолкнул ее со всей силой, которую применил бы в схватке с крепким и сильным мужчиной; иначе ее было не оторвать.

Она, пошатнувшись, упала ниц, закинув одну руку за спину, так что одно ее плечо и голова немного не доставали до пола.

И, лежа у его ног, поверженная и распростертая, она все же сохранила торжествующую улыбку на губах и победный блеск в глазах. Словно зная, кто победил в этой схватке, а кто проиграл. Она спокойно и самоуверенно развалилась на полу, не давая себе даже труда подняться. Это он с трудом добрел до спинки стула и стоял, опершись на нее, задыхающийся, ослепленный, покалеченный; кровь бешено пульсировала у него в висках, а рука вцепилась в воротник, словно Бонни продолжала душить его в объятиях.

Наконец он встал над ней, подняв над головой сжатую в кулак руку, как будто грозился снова повергнуть ее ниц, если она попытается подняться.

— Собирайся! — прорычал он. — Собирай свои пожитки! Тебе твои уловки не помогут! Мы отправляемся в Новый Орлеан!

Она, извиваясь, отползла в сторону, словно для того, чтобы выбраться за пределы его досягаемости, хотя усмешка на ее лице показывала, что она его нисколечко не боится; затем сгруппировалась и поднялась с той врожденной грацией, которой ее не могло лишить даже такое позорное падение.

Она, казалось, смирилась со своей участью и безропотно передавала себя в его распоряжение; ее выдавала лишь эта всезнающая улыбка. Больше она его ни о чем не просила. Она поправила волосы, убрала со лба упавший на него во время падения локон. Едва заметно пожала плечами. Руки она сначала развела в стороны, а потом снова сплела, изображая покорность судьбе.

Он резко повернулся к ней спиной, увидев, что она собирается расстегнуть застежку на талии.

— Я подожду тебя за дверью, — отрезал он и направился к выходу.

— Давай, — насмешливо кивнула она. — Мы же с тобой некоторое время были в разлуке.

Он сел на маленькую банкетку, стоявшую у стены в прихожей перед дверью, ведущей из номера в коридор.

Она медленно последовала за ним и медленно прикрыла разделявшую их внутреннюю дверь, оставив лишь узкую щелочку.

— Мои окна — на втором этаже, — напомнила она все тем же слегка ироничным тоном. — А лестницы снаружи нет. Так что сбежать мне не удастся.

Он вдруг резко уронил голову на сплетенные пальцы и плотно прижался к ладоням лбом, на котором, словно жгут, выступила вена, неистово пульсирующая от невероятной борьбы, которую любовь вела с ненавистью, а ненависть — с любовью и о которой было ведомо только ему одному.

Итак, они остались по разные стороны незакрытой двери. Победитель и побежденный. Только кто был на какой стороне?

Щелкнул, выдвигаясь, ящик и со скрипом снова задвинулся. До его ноздрей донеслось облачко освежающего аромата, словно снятое с поверхности цветочного луга. Свет, проникавший из-за двери, немного померк, как будто погасили некоторые его источники.

Вдруг он обнаружил, что дверь уже несколько секунд назад распахнули. Она стояла в расширившемся пространстве, держась одной рукой за дверную ручку, а другой — за косяк. Сквозь кружевную пену, окутывавшую ее, словно дымка, в искусно направленном свете лампы отчетливо проглядывал ее силуэт.

Ее полузакрытые веки и мечтательная полуулыбка напомнили ему о давно забытых минутах.

— Входи, Лу, — прошептала она, словно делая ему одолжение, как строптивому мальчишке. — Погаси свет в прихожей и войди в спальню к твоей жене.

Глава 39

Дюрана разбудил звук за дверью. В нее даже не стучали, а скорее скреблись, очень осторожно, одним ногтем.

Открыв глаза, он с трудом узнал комнату, в которой заснул накануне. Исчезло прохладное серебристое свечение ламп. Сквозь щели ставен пробивались лучи вставшего над заливом яркого солнца, исполосовавшие и пол, и кровать. А стены и потолок сверкали такой ослепительной чистотой, словно их только что вымыли и заново побелили.

Просто наступил день, осветив то, что он видел ночью.

Сначала он решил, что находится здесь один. Прикрыв ладонью зажмуренные глаза, он попытался защитить их от солнечного сияния.

— Где я?

Затем он увидел ее. Ее отражение в зеркале, перед которым она сидела, улыбалось ему сложенным, как листок клевера, ротиком. Ее рука остановилась у нее на груди и на мгновение задержалась, указывая одним пальчиком вверх, а другим — внутрь, туда, где, по-видимому, находилось ее сердце.

— Там, где тебе и положено быть, — ответила она. — Со мной.

Ему подумалось, что в этом мимолетном жесте было такое хрупкое очарование. Он с сожалением проводил задумчивым взглядом ее опустившуюся руку. Таким загадочным, непривычным казался ему этот прижатый к сердцу пальчик.

Снова раздалось неуверенное легкое постукивание. Эта несмелость почему-то вызвала у него раздражение. Он повернул голову к двери и нахмурился.

— Кто это там? — сурово спросил он, обращаясь не к двери, а к ней.

Рот ее расплылся в беззвучном смехе, словно сдерживая его, хотя ничего и не было слышно, она прижала к губам растопыренные веером пальцы.

— Боюсь, что это мой поклонник. Полковник. Узнаю его стук.

Дюран, помрачнев, как грозовая туча, моментально сел на край кровати и, раскачиваясь взад и вперед, начал натягивать брюки.

В третий раз до его ушей донесся стук.

Он протянул к двери руку с оттопыренным большим пальцем, выражая этим жестом свою просьбу ответить на стук, пока он не будет готов.

— Да? — откликнулся ее сладкий голос.

— Это Гарри, дорогая, — раздалось из-за двери. — Доброе утро. Я, наверное, слишком рано.

— Нет, слишком поздно, — угрюмо проворчал Дюран. — Сейчас я займусь этим «дорогим Гарри»! — пообещал он ей, понизив голос.

Теперь она, склонив голову на туалетный столик и сплетя пальцы на затылке, тряслась в приступе с трудом сдерживаемого смеха.

— Минутку, — ответила она сдавленным голосом.

— Не торопись, моя дорогая, — проворковал в ответ полковник. — Ты же знаешь, если нужно, я готов прождать все утро. Я не знаю большего удовольствия, чем ждать тебя у твоих дверей. Лишь одно может доставить мне большее удовольствие…

Дверь распахнулась, и перед ним предстал Дюран — босоногий, с растрепанными волосами, одетый лишь в брюки и нижнюю рубаху.

И что еще хуже, для того, чтобы она его лучше слышала, Ворт склонился к замочной скважине. Нос его уперся в грудь Дюрана, облаченную в грубую полотняную рубашку ячменного цвета.

Его голова, словно движимая каким-то механизмом, рывками поднялась до уровня лица Дюрана. И каждый рывок сопровождался сдавленным восклицанием, похожим на хрюканье. Вслед за тем он судорожно сглатывал слюну.

— Э-э?.. A-а?.. Э-э?..

— Да, сэр? — изрек Дюран.

Рука Ворта беспомощными спиралевидными, как у штопора, движениями завертелась в воздухе, пытаясь указать на что-то позади Дюрана.

— Вы… здесь? Вы… не одеты?

— Не будете ли вы столь любезны не совать нос в то, что вас не касается, сэр? — сурово произнес Дюран.

Полковник угрожающе поднял над головой сжатые в кулаки руки. Но, застыв на время в этом положении, они бессильно упали. Его глаза, не отрываясь, смотрели на правое плечо Дюрана, расширившись так, что готовы были выскочить из орбит.

Дюран почувствовал, как рука ее ласкающим движением скользнула вниз по его плечу, а пальцы поднялись вверх, чтобы потрепать его по подбородку, в то время как сама она, невидимая, стояла у него за спиной. Он опустил глаза, чтобы посмотреть, на что же таращится Ворт, и увидел у нее на пальце кольцо, ее обручальное кольцо.

Теперь рука ее поднялась, чтобы погладить и потрепать Дюрана по щеке, сверкая и подмигивая выставленным напоказ выпуклым золотым ободком. Она любовно ущипнула его за скулу и широко расставила сделавшие это два пальца, изображая изящный приветственный жест.

— Я… я… я не знал! — с трудом прошептал Ворт, словно издавая предсмертный вздох.

— Теперь вы знаете, сэр! — отрезал Дюран. — А могу я спросить, что вы делаете под дверью моей жены?

Полковник попятился назад по коридору, задевая то одну стену, то другую, но явно не в состоянии отвернуться от завораживающего зрелища, которое представляла нежно ласкавшая Дюрана рука.

— Я… я прошу вас меня извинить, — наконец вымолвил он, отдалившись на безопасное расстояние.

— А я — вас! — не смягчая тона, отозвался Дюран.

Полковник в конце концов повернулся и пошел прочь, шатаясь как пьяный.

Рука вдруг взметнулась в воздух, согнула пальцы и два раза звучно щелкнула ими.

— О-ля-ля! — раздался ее веселый голос. — Любовь моя!

Глава 40

Обняв друг друга за талию и в унисон трясясь от смеха, они чуть не наполовину высунулись из окна и наблюдали, как из-под навеса веранды устремился поток принадлежащего полковнику багажа, за которым последовало паническое бегство его владельца. Полковнику не терпелось поскорее убраться подальше от такой непотребной сцены; он забрался, прыгая, как цапля, на одной ноге, в ожидавший его экипаж, и повозка рванулась с места.

Можно предположить, что полковника подстегивало не только его собственное смущение, но и многочисленные насмешки окружающих. Очевидно, слухи об этой истории необъяснимым образом распространились со скоростью лесного пожара, как это бывает в курортных местечках, хотя ни Дюран, ни она ни одной живой душе и словом не обмолвились. Разве что в фигурных ртах замочных скважин откуда-то взялись языки, разболтавшие о происшедшем всей гостинице, впитавшей их сплетни, как губка — воду. Те, кто во время отъезда полковника оказался у входа в гостиницу, останавливались и провожали его взглядами, либо откровенно улыбаясь ему вслед, либо деликатно прикрывая руками рты, выдавая тем самым появление улыбок у них на губах.

Полковник спрятался за нагроможденную на сиденье гору багажа, пряча под ее прикрытием сильно потрепанный хвост своей мужской гордости. Желтые спицы колес слились в сплошные диски, взвилось легкое облачко пыли, а когда оно рассеялось, экипаж полковника уже исчез, дорога опустела.

Ей даже захотелось помахать ему вслед, на этот раз платочком, как она за час до того помахала ему на пороге двери, но Дюран, в котором шевельнулось чувство мужской солидарности, отвел ее руку, остановил этот жест, хотя сам и не мог при этом удержаться от смеха. Они, продолжая хихикать, отвернулись от окна, не выпуская друг друга из объятий. У них и в мыслях не было ничего дурного, просто они радовались, что вновь обрели друг друга. Но когда ради своего удовольствия причиняешь другому боль, что же это такое, как не жестокость?

— О Боже! — из последних сил воскликнула она и, отделившись от него, в изнеможении опустилась в кресло. — Что за человек. Совершенно не подходит на роль героя-любовника, хотя такие, как он, обычно из кожи вон лезут, чтобы ей соответствовать. Почему, интересно?

— А я на эту роль подхожу? — спросил он, любопытствуя, что она ему на это ответит.

Она повернула голову, глядя на него из-под опущенных ресниц.

— Ах, Луи, — произнесла она приглушенным шепотом. — И это меня-то ты об этом спрашиваешь? Ты же — идеальный любовник. У тебя румянец как у юноши — погляди на себя в зеркало. Руки как у тигра. А сердце — чувствительное, как у женщины.

Ему понравилось лишь то, что касалось тигра. Остальное он счел плодом ее воображения.

Эту часть тела он и не замедлил пустить в ход, как сделал бы каждый, кому польстили подобным сравнением.

— Нам тоже вскоре придется уехать, — напомнил он ей через некоторое время.

— Почему? — спросила она так, будто ничего не имела против, но не понимала, чем вызвана такая необходимость. Затем, решив, что сама догадалась, добавила, не дожидаясь ответа: — Ах, из-за того, что произошло. Да, верно, меня же постоянно видели с ним всю прошлую…

— Нет, — перебил он, — я не это имел в виду. Дело в том… в том, что было на пароходе. Как я вчера тебе сказал, я обратился к одному частному детективу из Сент-Луиса, и, насколько мне известно, расследование еще продолжается.

— Вы не договаривались, когда он прекратит заниматься этим делом?

— Нет, но, по-моему, нам лучше держаться от него подальше. Я бы предпочел с ним не сталкиваться и даже не сообщать ему, где нас можно разыскать.

— У него ведь нет официальных полномочий, верно? — поинтересовалась она.

— Насколько я знаю, нет. Понятия не имею, что в его власти, а что — нет, и у меня нет никакого желания это выяснять. В новоорлеанской полиции мне объяснили, что ты неприкосновенна, но это было до того, как в дело вмешался этот сыщик. И пока он в нем копается, ты в любой момент можешь лишиться неприкосновенности. Для нас будет безопаснее не попадаться им под руку. Понимаешь, теперь нам нельзя возвращаться в Новый Орлеан.

— Нет, — бесстрастно согласилась она. — Нельзя.

— И здесь нам тоже не следует слишком долго торчать. Земля слухом полнится. Где бы ты ни появилась, на тебя все обращают внимание. Ты ведь не какая-нибудь старая дева. Да и о моем здесь присутствии тоже всем известно, я ни от кого не скрывал, куда направляюсь, и меня нетрудно будет разыскать…

— А ты… сможешь?

Он понял, что она имеет в виду.

— Пока что хватит. А если понадобится, можно связаться с Жарденом.

Она подняла руку и щелкнула пальцами у себя перед носом.

— Хорошо, поехали, — весело согласилась она. — Мы еще до заката будем в пути. Куда поедем? Выбирай сам.

Одну руку он опустил в карман, а другую поднял ладонью вверх.

— Давай отправимся на север. Там большие города, в них будет легко затеряться. Балтимор, Филадельфия, Нью-Йорк, в конце концов…

Он заметил, как она вдруг с неудовольствием прикусила губу.

— Не надо на север, — возразила она, отвлеченно глядя в пространство. — Там так холодно и неуютно, и снег идет…

Интересно, какой же дамоклов меч возмездия висит над ней за ее прошлые прегрешения?

— Ладно, останемся здесь, — без колебаний согласился он. — В таком случае нам придется чаще переезжать с места на место. Но пусть будет по-твоему. Как насчет Мобила или Бирмингема — тоже крупные города, там есть где спрятаться.

Она приняла решение, сопровождая свои слова энергичным кивком.

— Поехали сперва в Мобил. Сейчас же начну собираться.

Взяв в руки какую-то вещицу, она вдруг замерла, вспомнив о чем-то, и снова приблизилась к нему.

— Как не похоже на вчерашний вечер. Помнишь? Тогда ты хотел меня арестовать. А теперь наступил медовый месяц.

— Мы начнем новую жизнь. Все начнется сначала. Новые планы, новые мечты, новые надежды. Новые цели. И новая ты. И новый я.

Она скользнула в его объятия и подняла на него глаза, в которых отразилась вся ее душа.

— Ты простил меня? Ты меня принимаешь?

— До вчерашнего вечера мы с тобой были незнакомы. У нас не было прошлого. У нас не было свадьбы.

Он снова прижал ее к себе «тигриными лапами».

— Мой Лу! — восторженно воскликнула она.

— Моя Джу…

— Эй, поосторожней, — пригрозила она, прижимая пальчик к его губам.

— Моя Бонни.

Глава 41

Итак, Мобил.

Они остановились в самой роскошной гостинице и, как молодожены, взяли лучший номер для новобрачных. Он состоял из гостиной и спальни и был отделан самым изысканным образом: кружевные занавески, бордовые драпировки на окнах, толстый турецкий ковер на полу и даже такое редко встречавшееся в те времена новшество, как личная туалетная комната со светло-зеленой эмалированной ванной, находившаяся всецело в их распоряжении.

Коридорные с утра до вечера окружали их неустанной заботой, а когда они спускались в холл, на них были направлены взгляды всех окружающих. Миниатюрная блондинка, всегда такая ухоженная и так изящно одетая, в сопровождении высокого брюнета, не отрывавшего от нее влюбленного взгляда. «Какая романтичная пара из…» Никто не знал откуда, но все понимали, о ком идет речь.

Вслед им не раз неслись благосклонные вздохи сожаления.

— Когда я гляжу на них, я даже чувствую себя немного моложе.

— А мне становится немного грустно. Потому что все мы знаем, что любовь вечно продолжаться не может. Когда-нибудь это должно кончиться.

— Но они испытали это чувство.

— Да, они его испытали.

Их знали во всех дорогих курортных ресторанах, во всех увеселительных заведениях, они появлялись в каждом театре, на каждом балу и концерте, участвовали во всех развлечениях. Всякий раз, когда где-нибудь играли скрипки, она находилась в его объятиях, кружась в бесконечном вальсе. Всякий раз, когда всходила луна, она находилась в его объятиях в укромном уголке экипажа, и они, соприкасаясь головами и вдыхая сладкий запах магнолий, глядели на небо мечтательным взглядом.

Но все они были правы, скептики и зануды, вздыхавшие им вслед в гостиничном вестибюле. Она так мимолетна. Она приходит всего лишь раз и уходит, больше не возвращаясь. Она не возвращается даже к благословенным праведникам. Не говоря уже о проклятых и обреченных.

Но то был их час, их миг, дарованные им минуты любви, Дюрану и Джулии. (Джулии, ибо истинное имя любви — ее первое имя.) Расцвет их счастья. Краткая вспышка полуденного солнца.

Итак, в Мобиле они были на гребне романтической волны любви, восторга и упоения.

Глава 42

Не поднимая глаз, она тайком улыбнулась, показывая, что ей хорошо известно, на ком то и дело останавливается его взгляд. Изучая ее, как непостижимый урок, — урок, который на первый взгляд кажется простым, но который ученику так и не удается постичь до конца, хотя он снова и снова к нему возвращается.

— О чем ты думаешь? — игриво спросила она, продолжая глядеть в пол.

— О тебе.

Она приняла его ответ как должное.

— Я знаю. Но что именно?

Примостившись на полу, рядом с шезлонгом, в котором она сидела, он подтянул к себе одно колено, обхватил его руками и снова еще пристальнее вгляделся в нее. Слегка покачивая головой, словно сам удивлялся тому, что видел.

— Я раньше всегда хотел, чтобы у меня была, что называется, добропорядочная жена. Ничего другого я себе и представить не мог. Чтобы она скромно сидела, держа в руках иголку с ниткой и поставив обе ноги на пол. И, когда я к ней обращался, поднимала бы склоненную над шитьем голову и отвечала бы «да» и «нет». Но теперь не хочу. Теперь я хочу, чтобы у меня была такая жена, как ты. С оставшимися со вчерашнего дня следами румян на щеках. С нагло высовывающимся из-под халата согнутым коленом. С сигарой в руке. Такая жена, которая в самые интимные минуты дразнит и распаляет мужа и подшучивает над ним, а не замирает блаженно в его объятиях. — Он беспомощно покачал головой. — Бонни, Бонни, что ты со мной делаешь? Я знаю, что тебе положено быть такой, как все, такой, как другие, но мне никого другого не нужно. Я забыл, что есть другие. Мне нужна только ты, именно такая, какая ты есть: дурная и бессердечная, только ты.

Снова зазвенел ее померкший было серебристый смех, падая вниз потоком фальшивых монет.

— Ах, Лу, до чего ты доверчив. Разных женщин не бывает, и никогда не было, и не будет. Все женщины одинаковы, и все мужчины — тоже… и ни те, ни другие ничего хорошего из себя не представляют. — Когда она с горечью произносила последние слова, веселость ее улетучилась, а в глазах появилась усталая печаль. — Ах, Лу, — повторила она, — какой же ты… неискушенный.

— Ты уверена, что правильно выразилась?

— Я бы даже сказала — целомудренный.

— Целомудренный? — криво улыбаясь, переспросил он.

— Целомудрие женщины — словно снег у горячей печи; он тает от первого прикосновения. Но у целомудренного мужчины может быть хоть десяток жен, и он все равно сохранит свое целомудрие. И ничего не поймет.

Он содрогнулся, как в лихорадке.

— Я знаю, что ты меня сводишь с ума. Это я, по крайней мере, понял.

Она упала лицом вверх на диван и, словно барахтаясь в роскоши, свесила голову через край и устремила глаза в потолок. В жадном упоении подняла вверх широко расставленные руки. Ее голос прозвучал как страстное заклинание.

— Лу, купи мне новое платье. Из белого атласа и шантильских кружев. Лу, купи мне на палец огромный изумруд, а в уши — алмазные капли. Вывези меня в экипаже в какой-нибудь шикарный ночной ресторан, где подают омаров. Я хочу смотреть на пылающие люстры сквозь пенистое вино. Я хочу ощущать, как щекочет мне горло шампанское. Я хочу слушать неистовый плач цыганских скрипок. Я хочу жить, жить, жить! Время летит так быстро, другого раза не будет…

Тут ее страх перед неведомым, неверие, что Провидение позаботится о ней, реши она слепо отдать себя в его руки — ибо именно этим, а не чем иным, объяснялась ее неуемная жажда жизни, — передались ему, разжигая желание бросить вызов судьбе, и он быстро наклонился к ней, нашел губами ее губы и успокоил этот отчаянный порыв…

Пока она, наконец, вздохнув, не проговорила:

— Нет, никуда не надо ехать… Ты здесь, со мной… Здесь с нами и музыка, и шампанское… Все здесь… Что еще искать?..

И ее руки упали, поймав его в ловушку сомкнувшихся объятий.

Глава 43

Вскоре, покинув свой номер в гостинице, они сняли дом. Целый двухэтажный дом в свое полное распоряжение.

Она сама предложила это сделать. И сама наняла агента и вместе с ним ездила смотреть несколько предложенных им вариантов, и сама сделала окончательный выбор. Она остановила его на «элегантном» (ее собственное слово), хотя и довольно лубочного вида доме в одном из тихих жилых кварталов, окруженном деревьями. Ему оставалось лишь подписать все необходимые бумаги, что он и сделал в ответ на ее заискивающую улыбку с видом человека, балующего капризного ребенка. Подозревающего, что это лишь минутная прихоть, которая ей завтра же надоест, но в которой сегодня он ей не в силах был отказать.

Она, казалось, удовлетворила свою глубинную, давно поселившуюся в ее сердце потребность: в своем собственном доме, который являлся бы не просто символом большого богатства, а символом официального благосостояния, воплощением стабильности, принадлежности к определенной касте. Наверное, ее система ценностей строилась таким образом: одежду, драгоценности и развлечения можно получить и от поклонника; поклонника же, если предпринять определенные усилия, можно превратить даже в законного мужа; но собственный дом означает, что ты и в самом деле достигла вершины социального благополучия, и в самом деле стала важной дамой. Или (необходимо оговориться) воображать себя таковой.

— Так гораздо солиднее, — сказала она. И, задумчиво вздохнув, добавила: — Теперь я по-настоящему чувствую себя замужней женщиной.

Он снисходительно рассмеялся:

— А кем же вы до этого себя чувствовали, мадам?

— Ах, мужчине этого никогда не понять! — воскликнула она с ноткой игривого возмущения в голосе.

Да так оно и было, ибо ими двигали разные инстинкты.

Даже когда он, уже после того, как сделка состоялась, попытался, поддразнивая ее, указать на некоторые неудобства, она не приняла его доводов.

— Но кто же будет для нас готовить? К тому же необходимо вести хозяйство.

— Ты берешь на себя слишком много забот.

Она вскинула руки:

— Что ж, найму слуг, как это делают другие дамы, у кого есть собственный дом. Предоставь это мне.

Появившаяся у них негритянка пробыла в доме пять дней. Затем она была заподозрена в пропаже какой-то безделушки. А потом, после бурной сцены увольнения, в течение пятнадцати минут бушевавшей в прихожей, Бонни пришла к нему и призналась, что обнаружила потерянную вещицу, которую сама же засунула в такое место, о котором совсем забыла.

— Почему же ты не поискала хорошенько, прежде чем накидываться на служанку? — упрекнул он ее, стараясь быть как можно мягче. — Любая другая хозяйка дома на твоем месте сделала бы именно так.

— В самом деле? — растерянно проговорила она. — Мне это не пришло в голову.

— Не надо к ним слишком придираться, — попытался он ее наставить. — Нужно одновременно быть строгой и снисходительной. Иначе ты покажешь, что не привыкла иметь собственных слуг.

Вторая задержалась в их доме на три дня. Ее уход был не столь бурным, но сопровождался слезами. На этот раз со стороны Бонни.

— Я старалась с ней обращаться помягче, — объяснила она, — а тогда она все мои приказания стала пропускать мимо ушей. Как же мне с ними управляться? Если я с ними сурова, они уходят. Если по-доброму, то садятся мне на шею.

— Это искусство особого рода, — сказал он ей в утешение. — Со временем ты ему научишься.

— Нет, — возразила она. — Дело во мне. Они смотрят на меня и исподтишка смеются. Они меня не уважают. От другой женщины они стерпят все и будут исполнять все ее приказания. А меня они совсем не слушают, да еще и нахальничают. Разве я не у себя в доме? Разве я не твоя жена? Так в чем же дело?

На это он ничего ответить не мог, потому что смотрел на нее глазами влюбленного и не мог посмотреть на нее глазами служанок и увидеть то, что видели они.

— Нет, — покачала она головой в ответ на его предложение, — не надо больше слуг. С меня хватит. Справлюсь сама. У меня должно получиться.

Последовавший затем завтрак завершился полным крахом. Варившиеся яйца разбились и превратились в несъедобную массу. Кофе по цвету скорее напоминал чай, не обладая при этом другими достоинствами последнего, а со второй попытки грязноватая жижа заскрипела на зубах недомолотыми крупинками. Поджаренный хлеб отдавал туалетной водой, которой она щедро побрызгала руки.

Дюран не проронил ни слова упрека. Вытащив из-под воротничка салфетку, он поднялся из-за стола.

— Пошли, — сказал он, — поедим в гостинице.

Обрадовавшись такому выходу из положения, она поспешила собраться.

По пути он спросил:

— Ты еще не пожалела?

Но она твердо стояла на своем.

— Нет, — ответила она. — Даже если нам придется есть в другом месте, у меня все равно будет свой собственный дом. Я его ни на что не променяю. — И она повторила то, что сказала раньше: — Теперь я ощущаю себя настоящей замужней дамой. Я хочу быть такой же, как и все остальные. И чувствовать то же, что и все.

Казалось, она никак не могла свыкнуться с мыслью, что официально состоит с ним в браке и что все это принадлежит ей по закону.

Глава 44

Чувствуя, что ему это начинает до смерти надоедать, он с нарастающей неловкостью мерил шагами салон модистки, провожаемый любопытными взглядами, и при каждом повороте сталкивался с какой-нибудь девочкой, которая торопливо тащила очередную охапку всякой всячины за занавеску, где уже давным-давно скрылась Бонни. Эти снующие туда-сюда помощницы возвращались обратно с пустыми руками; судя по количеству материалов, исчезнувших за занавеской, примерочная, видимо, уже должна была быть забитой до самого потолка.

Время от времени до него доносился ее голос, заглушавший шуршание разворачиваемых свертков, а в ответ ей звучали с профессиональной тщательностью подобранные слова уговоров.

— Никак не могу выбрать! Чем больше вы мне показываете, тем труднее остановиться на чем-то одном. Нет, нет, оставьте, может, я решу взять ее.

Вдруг занавеска раздвинулась, и, придерживая ее рукой под самым подбородком, она высунула голову наружу.

— Лу, я тут, наверное, ужасно долго копаюсь. Я совсем забыла, что ты меня там ждешь.

— Долго, но не ужасно, — галантно ответил он.

— Чем ты там занимаешься? — спросила она, как будто он был маленьким мальчиком, которого имели неосторожность предоставить его собственным шалостям.

— Кажется, путаюсь у всех под ногами, — признался он.

Ответом ему был хор вежливого женского смеха, зазвучавшего со всех сторон, словно он и в самом деле изрек нечто невероятно забавное.

— Бедняжка, — сочувственно произнесла она. — Она отвернула голову, обращаясь к кому-то, стоящему рядом с ней. Ее рука, державшая занавеску, скользнула вниз, открывая ее обнаженное плечо, на котором не было ничего, кроме узкой ленточки. — У вас нет каких-нибудь журналов, чтобы он не скучал?

— Боюсь, только журналы мод, мадам.

— Нет, благодарю вас, — решительно отказался Дюран.

— Как они, бедные, мучаются, — покровительственно сказала она своей собеседнице за занавеской. Потом снова обратилась к нему: — А что, если тебе пока прогуляться, а потом снова зайти за мной? — предложила она. — Тогда и ты не будешь томиться, и я смогу целиком посвятить себя своему туалету.

— Когда мне вернуться?

— Ну, не раньше, чем через час. Мы еще даже ткань не выбрали. А потом надо будет заняться узором и покроем, а потом снять мерку…

— О-хо-хо, — простонал он измученным голосом, вызывая новую волну сдержанного смеха.

— В общем, полтора часа можешь гулять смело. А если тебе надоест, отправляйся домой, я вернусь следом.

Он с готовностью схватился за шляпу, радуясь возможности сбежать.

Она надула губки:

— Разве ты со мной не попрощаешься?

Она приложила палец ко рту, показывая, что имеет в виду, и в ожидании прикрыла веки.

— На глазах у всех?

— Дорогой, ну что же ты такое говоришь? Можно подумать, что ты и не муж мне вовсе. Уверяю тебя, что это будет вполне соответствовать приличиям.

И, словно по подсказке суфлера, снова раздался хор льстивого смеха. Она, казалось, устраивала из похода к модистке целое представление, оперу-буфф, где она дирижировала оркестром, повиновавшимся движениям ее палочки. Он не мог отделаться от мысли, что не хватает только музыки и зрительного зала.

Он, немного краснея, шагнул к занавеске, клюнул ее в губы, отвернулся и вышел прочь.

Как ни странно, несмотря на смущение, он был польщен и проникся сознанием собственной важности; он недоумевал, как она ухитрилась внушить ему эти чувства и знает ли она об этом сама. После некоторых раздумий он решил, что знает.

Она всегда знает, что делает и что нужно сделать, чтобы достичь соответствующего эффекта. Она все всегда прекрасно понимает.

Наверное, и раньше, и у других мужчин, ждавших ее у примерочной в салоне модистки и не облеченных официальными полномочиями покрывать понесенные ею расходы, возникало такое же ощущение собственной повышенной значимости…

Он поспешно отогнал от себя эту мысль и, наслаждаясь полуденным солнышком, побрел вместе с ленивой толпой отдыхающих по набережной, вдоль блестевших до самого горизонта голубых вод залива. Смешавшись с неторопливым потоком, он добрел до конца, затем повернулся и последовал обратно.

Теплое солнышко приятно подогревало ему плечи и спину, а временами долетавший до него солоноватый бриз смягчал воздействие его лучей. Густые и крепкие, как яичный белок, облака кое-где нарушали монотонную голубизну неба, и у всех на лицах были улыбки — и у него тоже. Он вдруг осознал, что то, что он видел, было лишь бессознательным ответом на его собственную улыбку, который давали ему прохожие; они отвечали ему, не отдавая себе в этом отчета, без всякой цели и не задумываясь, просто желая разделить с ним его хорошее настроение.

Денег у него теперь хватит надолго, и она его любит — она продемонстрировала это, заставив его поцеловать ее при всем честном народе. Чего же еще можно желать?

Этот мир добр и прекрасен.

Подкатившись, о его ногу ударился разноцветный мячик, и тут же за ним наклонился его маленький владелец. Остановившись, Дюран присел и потрепал мальчика по копне шелковистых волос, и без того порядком растрепанных.

— Твоя мамочка разрешит тебе взять монетку у незнакомого дяди?

Малыш поднял голову, открыв рот в изумлении, с которым дитя сталкивается с незнакомыми для него явлениями взрослого мира.

— Не знаю.

— Ну вот возьми, покажи ей и выясни.

И, не дожидаясь, пошел дальше.

Этот мир и в самом деле добр и прекрасен.

Два раза профланировав взад-вперед по набережной, он остановился у окаймлявших ее деревянных перил и, в задумчивости облокотившись на них, встал спиной к неторопливому потоку курортников, от которого только что отделился.

Простояв так, наверное, пару минут, не больше, он почувствовал на себе чей-то неотрывный взгляд.

Не успел он осознать, что же делает и зачем, как инстинктивно обернулся, чтобы выяснить, кто же стоит у него за спиной.

Перед ним, глядя ему прямо в глаза, стоял Даунз, частный детектив из Сент-Луиса.

Стоял всего лишь в двух-трех шагах от Дюрана, так что при желании мог бы протянуть руку и дотронуться до него. Его туловище находилось в том положении, в котором он замер, увидев знакомую фигуру; пятка находившейся сзади ноги уже оторвалась от земли, чтобы сделать следующий шаг, плечи чуть наклонились вперед, и только голова повернулась в сторону, как в тот момент, когда он увидел Дюрана.

У Дюрана засосало под ложечкой при мысли, что, продолжай он свою прогулку по набережной, они так бы и следовали на том же расстоянии друг от друга и никогда бы не встретились. Так как Даунз, наверное, находился в этом потоке не так далеко от него, если так быстро его настиг, и они почти все время шли бы в одном и том же направлении. Но, выйдя из толпы и остановившись, он позволил Даунзу догнать и заметить себя. Когда все стоят, то движущаяся фигура привлекает внимание. Если же все движутся, то наиболее заметен тот, кто стоит неподвижно.

— Дюран, — утвердительно произнес Даунз.

Дюран, сдержанно кивнув, в тон ему ответил:

— Ах, это вы?

Не показывай ему своего страха, твердил он себе, не показывай ему, что боишься. Позабудь, что она сейчас находится в такой ужасающей близости, иначе непременно выдашь себя. Не смотри в ту сторону, где находится салон модистки. Отведи взгляд. И надо развернуть его, повернуть туда спиной. Если она вдруг неожиданно появится…

— Вы здесь один? — спросил Даунз. Вопрос был задан небрежным тоном, но за ним последовал долгий, сверлящий взгляд, который Дюран долго вынести не мог.

— Разумеется, — с легким раздражением ответил он.

Даунз лениво поднял одну руку ладонью кверху.

— Не обижайтесь, — протянул он. — Вам, кажется, мой вопрос не понравился.

— А с чего это мне обижаться на ваш вопрос, назовите причину. — Слишком быстро он это проговорил, чуть было не запнулся.

— Ну, раз вы такой причины не видите, то и я тоже, — с деланным добродушием проговорил Даунз.

Дюран энергично шлепнул рукой по перилам, оттолкнувшись от них, неторопливо обошел Даунза и, снова приблизившись к перилам, небрежно облокотился на них. Даунз машинально обратил лицо в его сторону.

— А вас что сюда привело? — спросил Дюран, когда перестановка завершилась.

Даунз многозначительно улыбнулся. Подразумевалось, что Дюран, хочет он того или нет, обязан разделить эту многозначительность.

— Что же меня могло сюда привести? — вопросом на вопрос ответил Даунз. — Да уж не желание поразвлечься, уверяю вас.

— Ах, — только и нашел что сказать Дюран. Краткое, неуклюжее «ах».

Из дверей салона, находившегося на некотором расстоянии от них, но, увы, в пределах видимости, вдруг показалось что-то пестрое: какая-то женщина задержалась на пороге, поскольку, видимо, никак не могла распрощаться с кем-то, кто находился внутри. Сердце Дюрана, как острый камень, ударилось о его грудную клетку. Потом появилась и вся женская фигура целиком: высокая, в синем — не она.

Он снова переключил внимание на Даунза и услышал чуть было не пролетевшие мимо его ушей слова:

— До меня дошли слухи об ослепительной блондинке, которая находится здесь в обществе какого-то мужчины и производит настоящий фурор. Они проникли даже в Новый Орлеан.

Дюран судорожно передернул плечами. При этом локоть его немного соскользнул с перил, и ему пришлось вернуть его на место.

— Блондинок на свете сколько угодно.

Какие же они идиоты, с горечью подумал он. Сколько времени они уже здесь торчат; можно было догадаться….

— То была ослепительная блондинка, легкая и миниатюрная, — терпеливо уточнил Даунз, не отрывая от него немигающего пристального взгляда. — Очаровательная женщина.

— Вас кто-то надул.

— Вряд ли, — возразил Даунз, — поскольку эти сплетни не были предназначены для моих ушей. Их случайно подслушали. — Он сделал паузу. — Вам не встречалась здесь такая пара? Как я понимаю, вы здесь находитесь дольше моего.

Дюран устремил взгляд на свои ноги.

— От блондинок я излечился, — жалобно пробормотал он.

— Но возможен рецидив, — сухо заметил Даунз.

Что он хочет этим сказать? Дюран недоумевал, но решил, что спорить не стоит, иначе будет хуже.

Он достал часы.

— Мне пора.

— Где вы остановились?

Дюран неопределенно ткнул большим пальцем через плечо.

— Вон там.

— Я вас провожу, — предложил Даунз.

«Он хочет выяснить, где я живу, как же от него отделаться?» — лихорадочно соображал Дюран.

— Я немного тороплюсь, — с трудом выдавил он.

Даунз успокаивающе улыбнулся:

— Я не привык давить на людей. — И многозначительно добавил: — Ни в чем, что не относится к моей работе.

— В какую вам сторону? — вдруг спросил Дюран, заметив, что тот готов повернуться и направиться в противоположную сторону, к салону модистки. Она может выйти оттуда в самый неподходящий момент.

Он схватил Даунза под локоть и с такой же настойчивостью, с которой минуту назад отказывался от его общества, предложил:

— Ладно, пойдемте. Разрешите предложить вам кружечку пива?

Даунз задрал кверху голову.

— Солнышко припекает, — согласился он. — Вы, например, совсем взмокли. — В том, как он произнес эти слова, Дюрану послышалась нотка сарказма.

Они пошли рука об руку. С каждым шагом Дюран говорил себе: вот я еще чуть подальше его отвел. Теперь она в чуть большей безопасности.

— Вот какое-то заведение, давайте сюда заглянем, — предложил он через некоторое время.

— Я и сам собирался вам это предложить, — сказал в ответ Даунз. И снова не без сарказма в голосе.

Войдя, они сели за небольшой плетеный столик.

— Два пива, — заказал Дюран подошедшему к ним усатому официанту в полосатой рубашке. И, не дав ему отойти, спросил: — Где здесь клозет?

— Прямо.

Дюран поднялся.

— Простите, я вас на минуту покину.

Даунз улыбнулся, как ему показалось, иронично.

Дюран, оставив его сидеть за столом, вышел за видневшуюся в глубине помещения дверь. Оттуда проследовал по ведущему наружу коридору и очутился на заднем дворе. Тогда он помчался как одержимый. Он и в самом деле был одержим, — одержим решимостью спасти ее.

Глава 45

Он носился как сумасшедший между гардеробами с открытыми дверцами и чемоданом с поднятой крышкой, с пустыми руками в одну сторону и сгибаясь под тяжестью кипы ее платьев в другую. Он бросал их как попало, поэтому чемодан очень скоро переполнился, хотя мог бы вместить и гораздо больше. Но упаковывать вещи как следует времени не было. Нужно было спасаться, бежать, как можно быстрее.

Он услышал, как хлопнула входная дверь, и, едва она переступила порог, он, еще не увидев ее, крикнул сверху диким голосом:

— Бонни! — А потом снова: — Бонни! Поднимайся сюда! Живее! У меня плохие новости!

Она почему-то задержалась. Может, по женской привычке даже в самые опасные минуты, войдя в дом, снимать шляпку или выгружать покупки.

Тогда он пулей вылетел из спальни и ринулся вниз, к ней. Но, сделав несколько шагов по лестнице, замер на полпути, словно ноги его пригвоздили к полу, и затрясся всем телом.

Спиной к двери, к только что закрытой двери, тоже как вкопанный стоял Даунз.

Оба стояли не шевелясь. Первое потрясение давно прошло, а они стояли — двое окаменевших мужчин, нескончаемо долго глядевшие друг на друга. С лестницы — на дверь. От двери — на лестницу. Один улыбался довольной мстительной улыбкой. Другой побледнел как мел и покрылся холодным потом.

Наконец один из них глубоко вздохнул. Тогда и другой ответил ему таким же вздохом. Два вздоха в напряженном молчании. Два разных вздоха. Вздох отчаяния и вздох удовлетворения.

— Вы только что позвали ее, — медленно проговорил Даунз. — Позвали по имени. Решив, что это она. Значит, она все-таки здесь, с вами.

Дюран, чуть развернувшись в сторону, теперь стоял, вцепившись в перила обеими руками, словно только таким образом был в состоянии удержаться на ногах. Он покачал головой. Сначала медленно. Потом замотал ею все быстрее и быстрее, при каждом повороте повторяя:

— Нет. Нет. Нет.

— Мистер Дюран. Я не глухой. Я все слышал.

Он продолжал отрицать очевидное, повторяя слово «нет», как заклинание, и пытаясь спрятаться в него, как страус прячет голову в песок. Как будто он мог многократным повторением отвести опасность.

— Нет. Нет. Нет.

— Мистер Дюран, будьте же, в конце концов, мужчиной. Вы назвали ее имя. Вы так кричали, что слышно было, наверное, во всей округе.

— Нет. Нет. — Он, неуверенно шаркнув ногой, спустился на ступеньку вниз. Потом еще на одну. Но он так крепко и судорожно вцепился в наклонные перила, что, казалось, скользит по ним, а не передвигает ноги. Как пьяный. Да так оно, в сущности, и было. Он опьянел от страха. — Это не то. Это ко мне тут ходит женщина убираться. Ее зовут очень похоже… — Он уже сам не понимал, что бормочет.

— Замечательно, — сухо изрек Даунз. — Я хочу поглядеть на эту женщину, которая к вам ходит убираться. Которую так похоже зовут. Больше мне от вас ничего не нужно.

Они вдруг оба насторожились и, устремив друг на друга внимательный взгляд, синхронным движением скосили глаза сначала в одну сторону, затем в другую. А потом оба одновременно сорвались с места.

Дюран ринулся вниз по лестнице, а Даунз — прочь от двери. Оба, совершив стремительный бросок по диагонали, очутились у рогатой вешалки для шляп с трюмо и комодом, крышка которого одновременно служила сиденьем. Даунз попытался приподнять ее, а Дюран, наоборот, всеми силами удерживал ее в закрытом положении. Рука Даунза, предательски пролезшая внутрь, снова показалась наружу, держа две оранжевые ленточки от соломенной шляпки. Когда в последний раз закрывали комод, кусочек одной из них остался торчать, защемленный крышкой, словно крохотное, величиной с ноготь, цветное пятнышко.

(«Но почему тебе так нравится этот цвет?» — однажды спросил он ее.

«Не знаю. Просто это мой цвет, и все, кто со мной знаком, знают об этом. Где бы я ни появилась, он должен быть рядом со мной».)

Даунз разжал пальцы.

— Рабочая одежда для вашей прислуги, — съязвил он. И, глядя на Дюрана с безмерным отвращением и глубочайшим презрением, сдавленным голосом прошептал нечто похожее на: «Да поможет вам Бог, это же надо: влюбиться в…»

— Даунз, послушайте, мне надо с вами поговорить!.. — Слова, перескакивая одно через другое, стремительно выплескивались наружу. Он так задыхался, что едва мог двигать губами. Взяв Даунза обеими руками за лацканы пиджака, он умоляющим движением притянул его к себе. — Зайдите в гостиную, давайте поговорим.

— Нам с вами не о чем говорить. Я буду говорить только с…

Дюран, попятившись, потащил Даунза с собой за пиджак, пока тот не оказался за порогом гостиной. Тогда он отпустил его, и Даунз остался стоять на месте.

— Даунз, послушайте… Подождите минутку, тут есть бренди, я вам налью.

— Я предпочитаю пить в барах.

— Даунз, послушайте… Ее здесь нет, вы совершаете ужасную ошибку… — затем, заметив, что противоречит очевидному, замахал рукой, словно желая стереть только что сказанные слова, — но я не это вам хотел сказать. Дело просто в том, что я… я передумал. Я хочу закрыть дело. Прекратить расследование.

Даунз иронически-ровным тоном повторил:

— Вы хотите закрыть дело. Прекратить расследование.

— Я имею на это право, это мне решать. В конце концов, это же я вас нанял.

— Ну, это не совсем верно. Вы наняли меня совместно с мисс Бертой Рассел. Но даже если допустить, что вы один ко мне обратились. Ну и что? — Он поднял брови. — Что из того?

— Но если я аннулирую свое обращение, если откажусь от него…

— Вы мною не распоряжаетесь, — ледяным тоном перебил его Даунз. Он прислонился бедром к подлокотнику стоявшего рядом кресла, словно приготовившись ждать. — Иск свой вы можете отозвать. Ради Бога. Можете прекратить выплачивать мне гонорар. Хотя, собственно, те деньги, что вы мне дали, давно уже закончились. Но принудить меня отказаться от расследования вы не можете. Вам это ясно. Мы любим повторять, что у нас свободная страна. А я — свободный детектив. И если мне вздумается продолжать действовать по собственной инициативе, пока я не приду к удовлетворительному заключению — а именно этим я сейчас и занимаюсь, — то вы уже ничего не можете поделать. Я теперь работаю не на вас, а на свою собственную совесть.

Дюран содрогнулся от ужаса.

— Но вы же преследуете нас… — залепетал он.

— Просто я последовательно иду до конца, хотя не вам мне это говорить, — ответил Даунз с ледяной улыбкой.

— Но вы не состоите на государственной службе… Вы не имеете права…

— Я имею точно такие же права, как и тогда, когда я взялся за это дело по вашему поручению. С единственной разницей, что теперь власти узнают результаты моего расследования, когда таковые появятся, напрямую от меня, а не через вас.

Дюран, шаркая ногами по полу, поплелся к стоявшему в комнате массивному секретеру с откинутой крышкой и, цепляясь за нее обеими руками, словно в любую минуту мог рухнуть на пол, обошел вокруг.

— Подождите… Послушайте… — с трудом выговорил он, один за другим выворачивая карманы жилета. Обнаружив, в конце концов, в одном из них ключ, он вставил его в замок, повернул и выдвинул деревянный ящик. В следующую секунду на крышке секретера появился небольшой, окованный железом ларчик. Порывшись в нем обеими руками, он шагнул навстречу Даунзу, протягивая ему кипу банкнотов.

— Здесь двадцать тысяч долларов. Даунз, возьмите их в руки и подержите минуту, хотя бы минуту.

При его приближении Даунз поглубже засунул руки в карманы; всунуть ему деньги было некуда.

Детектив с ленивым упрямством покачал головой.

— Ни на минуту, ни на час, ни навсегда я их не возьму. — Он повелительно вскинул голову. — Положите их туда, откуда взяли, Дюран.

— Ну подержите их, прошу вас, — по-детски настаивал Дюран. — Возьмите на минутку, я вас больше ни о чем не прошу…

Даунз невозмутимо воззрился на него.

— Вы нарвались не на того человека, Дюран. Вам не повезло. Таких, как я, один человек на двадцать. Или даже на сотню. Сначала я взялся за это дело, как профессионал, за деньги. Теперь я занимаюсь им ради собственного удовольствия. И я не только не буду больше брать за это денег, но и не остановлюсь, сколько бы мне за это ни заплатили. Не спрашивайте почему, я вам все равно не смогу ответить. Такой уж я чудак. Вы совершили ошибку, Дюран, когда пришли ко мне в Сент-Луисе. Вам следовало обратиться к кому-нибудь другому. Вы выбрали единственного, может, во всей стране частного детектива, который, если уж возьмется за дело, то от него не отступится, даже если бы сам того хотел. Не знаю почему, иногда я и сам себе удивляюсь. Может, я просто фанатик. Мне нужно разыскать эту женщину, уже не по вашему заказу, а ради собственного удовлетворения. — Он, наконец, вытащил руки из карманов, но только затем, чтобы суровым жестом скрестить их на груди и занять еще более непреклонную позу.

— Я останусь здесь, пока не дождусь ее. А потом заберу с собой.

Дюран снова очутился у ларца с деньгами, тщетно пытаясь втиснуть внутрь его вновь возвращенное содержимое.

Должно быть, Даунз поймал его обращенный к двери взгляд и догадался, что у него на уме.

— А если вы выйдете из дома и попытаетесь перехватить и предупредить ее, то я пойду с вами.

— Вы не можете запретить мне выйти из моего собственного дома, — в отчаянии возразил Дюран.

— Я этого не говорил. А вы не можете запретить мне идти рядом с вами. Или следовать на расстоянии двух шагов. Улица — общая.

Дюран на секунду прижал руку тыльной стороной ладони ко лбу, словно его слепил слишком яркий свет.

— Даунз, в Новом Орлеане я смогу собрать еще тридцать тысяч. В течение суток. Обещаю вам, можете отправиться со мной и следить за каждым моим шагом. Пятьдесят тысяч долларов, только за то, чтобы вы оставили нас в покое. За то, чтобы вы забыли о…

— Поберегите силы, я вам уже все объяснил, — перебил его Даунз с презрительным высокомерием.

Дюран сжал руку в кулак — не угрожающе, а, скорее, в знак мольбы.

— Зачем вам нужно смешивать ее имя с грязью, губить ее жизнь? Какой смысл…

Рот Даунза скривился в приступе беззвучного смеха.

— Смешать с грязью имя распутницы? Загубить жизнь убийцы?

На побледневшем лице Дюрана, словно от пощечины, выступили багровые пятна, и все же он проглотил эти слова.

— Она ни в чем не виновата. Это просто совпадение. Она просто оказалась на том же пароходе, но она же не одна там была. Да и вы не можете сказать наверняка, что случилось с Джулией Рассел. Этого никто не знает. Просто она исчезла. Может, произошел несчастный случай. Такое бывает. Может, она и по сей день жива. Может, она с кем-то еще познакомилась на пароходе и сбежала с ним. Бонни виновата только в том, что воспользовалась чужим именем. А уж если я ее давным-давно за это простил…

Даунз, который до этого полурасслабленно опирался на кресло, резко вскочил на ноги и повернулся к нему, сверкая глазами.

— Вы, кажется, еще не все знаете, мистер Дюран. Так что имею честь сообщить — вам все равно это рано или поздно станет известно. Это уже не просто исчезновение. Теперь я знаю наверняка, что случилось с Джулией Рассел! Со времени нашей последней встречи кое-что изменилось. — Теперь он стоял, слегка наклонившись вперед, и глаза его сверкали тем фанатизмом, о котором он говорил несколько минут назад. — Десятого числа этого месяца ее тело прибило к скалам мыса Жирардо. Вы побледнели, мистер Дюран, у вас есть на то причины. Ее убили и мертвой бросили в воду. В легких воды не обнаружили. Я представил тело для опознания Берте Рассел. Несмотря на сильные повреждения, она его опознала. Она узнала в нем свою сестру, Джулию Рассел. По трем признакам, несмотря на то, что от лица ничего не осталось. По двум родинкам на внутренней поверхности левого бедра. Которых никто, кроме нее, уже давно не видел. По золотым коронкам на каждом глазном зубе с обеих сторон, то есть на всех четырех. И наконец, по шрамам, оставшимся у нее на боку от граблей, тоже с детства. Грабли были ржавыми, поэтому раны пришлось прижечь каленым железом.

Он остановился, чтобы перевести дыхание, и на минуту установилась тишина.

Дюран стоял теперь потупив голову и опустив глаза. Может, его безысходный взгляд был обращен на пол, может — на выдвинутый ящик, откуда он извлек ларец с деньгами. Он шумно дышал, грудь его вздымалась и опускалась при каждом вдохе и выдохе, которые давались ему с видимым трудом.

— Полиции об этом известно? — наконец спросил он, не поднимая головы.

— Пока нет, но станет, когда я ее к ним приведу.

— Вы ее никогда к ним не приведете, Даунз. Она никуда не поедет. И вы тоже.

Теперь голова его поднялась. А вместе с ней и пистолет, который он уже держал в руке.

Даунз изменился в лице, на нем по очереди отразились страх, оцепенение, паника — все естественные человеческие реакции. Но он сумел подавить их и снова обрел достоинство.

Он понимал, что речь идет о жизни и смерти, но голос его не дрогнул, и лишь в первое мгновение, отступив на шаг, он твердо стоял на месте. Он не съежился и не сгорбился, а стоял, расправив плечи. Не пытаясь скрыть своего страха, он взял себя в руки, что свидетельствовало о недюжинном присутствии духа.

— Не делайте этого. Не теряйте голову. Вас никто не осудит за то, что вы связались с этой женщиной. Преступление было совершено до того, как вы с ней познакомились. Вы в нем не участвовали. Пока что ваши действия были неразумны, но не преступны. Не надо, Дюран… Остановитесь и подумайте, пока не поздно. Ради себя же самого. Уберите пистолет туда, откуда взяли.

Дюран в первый раз за все время беседы обращался, казалось, не к детективу, а к кому-то другому. К кому — он и сам не знал.

— Уже поздно. Поздно уже было, когда я впервые встретил ее. В день своего рождения я уже опоздал. В день Мироздания уже было поздно!

Он опустил глаза, чтобы не смотреть в лицо Даунзу. Опустил глаза на свой собственный палец, обхвативший спусковой крючок. Он созерцал его с отстраненным любопытством, словно палец принадлежал не ему. Словно ему было интересно узнать, что же он совершит.

— Бонни, — надрывно всхлипнул он, словно умоляя ее отпустить его.

Звук выстрела на мгновение оглушил его, а облачко дыма создало между ними кратковременную завесу. Но оно слишком быстро рассеялось, не скрыв от него нежелательного зрелища.

Он поднял глаза и увидел лицо, которое ему ни в коем случае не хотелось видеть.

Даунз, как ни странно, стоял на ногах.

Его глаза глядели с таким невысказанным, мучительным упреком, что, доведись Дюрану еще раз в жизни увидеть такое, он, наверное, лишился бы рассудка.

Вновь возникшую в комнате тишину нарушило похожее на вздох сожаления приглушенное слово.

— Брат, — прошептал кто-то из них, и позже у Дюрана было странное ощущение, что это сделал он.

Ноги Даунза медленно подкосились, и он с шумом рухнул на пол. Из-за этой задержки падение показалось более стремительным, чем если бы оно произошло сразу. Он лежал мертвый — ошибиться тут было невозможно — с открытыми, чуть подернутыми поволокой глазами, с приоткрытым покрасневшим ртом.

То, что он, Дюран, проделал потом, ему помнилось смутно, словно это он, а не Даунз канул в безвременье, и, даже действуя и видя, что делает, он не вполне это осознавал. Как будто действовали его руки и тело, а не его мозг.

Он помнил, что долго сидел на стуле, на самом краешке стула, где ему было очень неудобно, но подняться он никак не мог. Он понял, что сидел на стуле, только после того, как в конце концов встал на ноги. Все это время он продолжал держать в руке пистолет, похлопывая стволом по колену.

Он подошел к секретеру и положил пистолет на место. Тут он заметил, что на откинутой крышке все еще стоит шкатулка с деньгами, а вокруг валяются не поместившиеся в нее банкноты. Он положил их на место, запер шкатулку на ключ и тоже убрал. После этого запер ящик и положил ключ в карман.

Да, пришла ему в голову смутная мысль, все можно исправить, кроме одного. Теперь уже нельзя вернуться к тому, что было раньше. Эта мысль, словно порыв холодного ураганного ветра, чуть не сбила его с ног, заставив пошатнуться и, дрожа всем телом, опереться о край секретера.

Время исчезло, как будто ему навсегда предстояло остаться здесь наедине с этим мертвецом. С мертвецом, который раньше был человеком, одетым как человек, но теперь уже превратившимся в предмет. Он не чувствовал побуждения немедленно выскочить вон из комнаты; инстинкт подсказывал ему, что здесь, под защитой этих стен, оставаться безопаснее, чем где бы то ни было. Но взгляд его ежеминутно обращался на то, что лежало перед ним на полу, на то, что, помимо воли, приковывало его внимание.

Даунз лежал наискосок на уголке прямоугольного ковра, так что одна сторона высовывалась у него из-за плеча, а ноги, наоборот, не помещались. И всякий раз, когда взгляд Дюрана падал на возвышавшийся на полу горельеф, это грубое нарушение симметрии тоже действовало ему на нервы.

Он, наконец, подошел к трупу и, присев на корточки, прикрыл мертвое лицо краешком ковра, словно толстой шерстяной простыней. Но, не почувствовав, облегчения, переместился — не вставая, на корточках — к ногам трупа и накрыл противоположным углом ковра его ступни и голени. Неприкрытым теперь оставался только торс.

Вдруг, осененный внезапной мыслью, он перевернул тело, а вместе с ним и ковер. А потом еще раз. Теперь оно полностью исчезло, спрятанное в грубом шерстяном коконе. Но все-таки он еще раз скрутил ковер, так что тот превратился в длинный цилиндр. Всего лишь скатанный ковер, ничего поразительного, осуждающего или обвиняющего.

Но он валялся на дороге. Он загораживал проход к двери.

Дюран опустился на четвереньки и покатил сверток через всю комнату к противоположной стене. Он катился неуклюжими, неравномерными рывками, скорее под воздействием своего собственного веса, а не его манипуляций. Ему пришлось остановиться и выпрямиться, чтобы отодвинуть стоявшее на пути кресло.

Затем, вернувшись к свертку, он уже не стал больше касаться его руками. Стоя, он потихоньку принялся подталкивать его ногой в том же направлении, пока, коснувшись плинтуса, не примостился незаметно у стенки.

По дороге из коврика выпала перламутровая пуговичка от воротника и осталась лежать на полу позади него. Он поднял ее и забросил внутрь через одно из отверстий; правда, он уже не знал наверняка, что находилось с той стороны — голова или ноги.

Изнеможенный, он неровными шагами побрел через комнату и, выбрав стену подальше от трупа, поближе к двери, устало опустился рядом с ней на пол, опершись спиной и плечами, и застыл неподвижно в таком положении.

Так она и застала его, когда вернулась.

У него уже не было сил реагировать на ее приход. Он не придал ему никакого значения. Услышав, как хлопнула входная дверь, он повернул ничего не выражавшее лицо в сторону прихожей, которая была ему не видна. Через минуту она заглянула в комнату и, остановившись на пороге, принялась сосредоточенно стягивать перчатки.

Он ощутил слабый аромат фиалковых духов, но, возможно, это так сработало при виде ее его воображение, вызвавшее в памяти воспоминания прошлого.

Повернув голову, она увидела его прямую спину, прислоненную к стене и неуклюже вывернутые наружу ладони.

С ее надутых губок сорвался смешок.

— Лу! Что ты там делаешь? Зачем ты забрался…

Он не ответил.

Она окинула взглядом комнату в поисках ответа.

Он увидел, что она опустила глаза на прямоугольный след от ковра посредине комнаты.

— Что с ковром случилось?

— Я в него кое-кого завернул. Человеческое тело. — Произнося эти слова, он сам удивился, как странно они звучат. «Кое-кого завернул». Как будто кто-то устроил там себе жилище. А что еще он мог сказать?

Он мотнул головой в сторону противоположной стены. Она проследила взглядом за этим его движением. Лежавший у противоположной стены неприметной тенью сверток, скрытый ножками стульев, не сразу бросался в глаза.

— Не ходи туда… — начал он.

Но она уже сорвалась с места. Он не закончил фразы, но скорее из-за нехватки сил, а не потому, что она его не послушалась.

Он увидел, как она, шурша юбками, присела на корточки рядом с круглым, как у дымохода, отверстием. Наклонив голову, заглянула внутрь. Потом просунула туда руку, чтобы на ощупь выяснить, действительно ли там что-то есть. Следующим движением она схватилась за края, желая раскрутить коврик или хотя бы расширить отверстие.

— Не надо, — сдавленно простонал он. — Не открывай.

Она выпрямилась и вернулась к нему. В ее лице была какая-то настороженность, что-то вроде резкой, обостренной проницательности, но не более; ни ужаса, ни боязни, ни бледности от потрясения. Она, казалось, даже несколько оживилась, словно восприняла это не как моральный крах, а как испытание, вдохнувшее в нее новые силы.

— Кто это сделал? Ты? — требовательно прошептала она.

— Это Даунз, — ответил он.

Ее глаза горели недвусмысленной настойчивостью; она напряженно, почти с жадностью ожидала ответа, непременно желала знать. Безо всяких эмоций, из чисто практического интереса.

— Он явился сюда за тобой.

Он бы не стал продолжать. Его голова опустилась, как будто он поставил точку. Но она потребовала дальнейших объяснений, взяв его за подбородок и снова приподняв его голову.

— Он обнаружил, что ты здесь.

Теперь она отрывисто кивнула. Что означало: она довольна объяснением, она принимает его, она поняла. Вытекающие отсюда последствия, действия были совершенно естественными. Ничего другого нельзя было и ожидать. Ничего другого нельзя было и желать. Она сообщила ему об этом наклоном головы.

Она крепко сжала его плечо, он и не знал, что ее пальцы обладают такой обжигающей силой. Странно, у него создалось впечатление, что так она выражала свою похвалу.

В ее следующем вопросе послышались такие интимные нотки, такое понимание, каким не были окрашены даже минуты их наибольшей близости.

— Как ты это сделал? Чем?

— Пистолет, — сказал он. — В секретере.

Она, повернувшись, посмотрела на коврик. И, стоя в таком положении, она наградила его легким ударом тыльной стороны ладони по груди. В этом жесте он прочел лишь веселое озорство, говорившее о связавшем их захватывающем заговоре.

Она снова обернулась к нему и поглядела ему в лицо долгим, внимательным взглядом. С ленивой полуулыбкой, словно впервые обнаружив в знакомых чертах какие-то новые качества, достойные одобрения и восхищения.

— Тебе нужно выпить, — решительно произнесла она. — Да и мне тоже. Подожди минутку, я что-нибудь принесу.

Он следил взглядом за тем, как она дважды наполнила стаканы из графина и снова закрыла его стеклянной крышкой, слегка повернув ее, словно дверную ручку.

Он почувствовал, словно вступает в некий странный новый мир. Который уже давным-давно существует по своим законам, но в который его только сейчас допустили. Значит, после того, как лишишь кого-то жизни, нужно выпить. Если бы не она, он бы об этом не догадался, ему бы и в голову не пришло. Он чувствовал себя новичком, направляемым опытной рукой.

Она вложила стакан ему в руку и, не разжимая обхвативших его запястье пальцев, словно в знак горячей привязанности, сумасшедшим движением вскинула другую руку вертикально в воздух.

— Теперь ты завоевал мое сердце, — провозгласила она с лихорадочным блеском в глазах. — Теперь ты меня достоин. Теперь ты мой мужчина, мой герой.

Она сдвинула их стаканы и, обхватив его руку своей, влила жидкость сквозь побледневшие губы, которые, казалось, не в состоянии были разомкнуться сами.

— За нас, — объявила она. — За тебя. За меня. За нас двоих. Допивай, любовь моя. Жизнь коротка и так увлекательна.

Осушив стакан, она швырнула его о стену, и он разбился на мелкие кусочки.

Немного помедлив, он поспешил догнать ее, чтобы не остаться в одиночестве, последовал ее примеру.

Глава 46

Тот, кто увидел бы их полчаса спустя, ошибочно решил бы, что наблюдает мирную домашнюю сцену; обсуждение текущих хозяйственных расходов или, возможно, предстоящей меблировки комнаты.

Теперь он сидел в кресле, вытянув вперед ноги и откинув голову, а она примостилась рядышком, на одном из подлокотников, и, пока шло обсуждение, время от времени рассеянно трепала его рукой по волосам.

В руке он держал очередной стакан, который она наконец отняла у него и поставила на стол.

— Все, хватит, — решительно запретила она, погладив его по голове. — Ты должен быть в здравом уме.

— Безнадежно, Бонни, — проговорил он упавшим голосом.

— Ничего подобного. — Она снова погладила его по голове. — Мне и раньше…

Она не закончила, но он и так догадался, что она собиралась сказать. Мне и раньше приходилось бывать в подобных ситуациях. Интересно где, интересно когда. Интересно, с кем она тогда была.

— Бежать отсюда очертя голову, — заключила она, словно возобновляя на время прерванный разговор, — для людей в нашем положении было бы непростительной глупостью. — Ее слова доносились до него как будто с большого расстояния и поразили его той четкостью и безапелляционностью, с которыми она их произносила; подобно хорошенькой юной школьной учительнице, наставляющей не слишком сообразительного ученика. Ей не хватало только какого-нибудь рукоделия на коленях, чтобы, опустив на него глаза, производить движения в одном ритме со своими речами.

— Но оставаться здесь мы не можем, — возразил он. — Что мы будем делать? Как нам быть? — Он на секунду прикрыл глаза рукой. — Уже час прошел.

— А сколько времени прошло до того, как я вернулась? — спросила она с научно-отстраненным интересом.

— Не знаю. Кажется, много. — Он начал протестующе подниматься с кресла. — Мы уже могли бы быть далеко отсюда. Нам давно пора было уехать.

Она нежным, но твердым движением вернула его на место.

— Здесь мы не останемся, — успокоила она его. — Но и бежать со всех ног как угорелые тоже не будем. Знаешь, что тогда произойдет? Самое большее, через несколько часов все обнаружится и за нами будет погоня.

— Она и так будет.

— Нет. Не будет, если мы поведем верную игру. Мы уедем отсюда, когда придет время. Но оно придет в самую последнюю очередь, когда мы все хорошенько подготовим. Сперва нужно… — она пренебрежительно указала на противоположную стену отогнутым большим пальцем, — убрать отсюда вот это.

— Вынести из дома? — нерешительно предложил он.

Она задумчиво поджала губы.

— Подожди, давай подумаем. — Наконец она покачала головой и медленно проговорила: — Нет, выносить не стоит… Нас увидят. Почти наверняка.

— Тогда?..

— Оставим в доме, — сказала она и слегка передернула плечами, подразумевая, что это и так должно быть понятно.

Эта мысль его ужаснула.

— Прямо здесь?..

— Разумеется. Это гораздо безопаснее. Собственно, нам ничего другого и не остается. Мы здесь одни, слуг нет. В нашем распоряжении столько времени, сколько понадобится…

— Ага, — пробормотал он.

Она снова задумалась, теребя губы; казалось, на переживания у нее не было времени. Она внушала ему не меньший страх, чем то, что они пытались скрыть.

— В одном из каминов? — запинаясь, проговорил он. — На этом этаже их два…

Она покачала головой:

— Его найдут через несколько дней.

— В шкафу.

— Еще хуже. — Вытянув ногу, она несколько раз постучала пяткой по полу. Потом кивнула, приближаясь, видимо, к принятию верного решения. — Спрячем в перекрытие.

— Оно деревянное. Это любому сразу бросится в глаза.

— Тогда в подвал. Из чего там сделан пол?

Он не мог припомнить, он никогда там раньше не бывал.

Она резким движением встала с кресла. Закончился период созревания, настало время действовать.

— Подожди минутку. Я спущусь вниз, погляжу. — Задержавшись в дверях, она, не поворачивая головы, предупредила: — Больше не пей без меня.

Вбежав в комнату, она, хитро прищурившись, сообщила:

— Пол земляной. То, что нам нужно.

Ей приходилось думать за двоих. Она потянула его за плечо.

— Давай, надо отнести его вниз. Пускай он лучше там лежит, пока мы все не подготовим. А то мало ли кто войдет.

Он подошел к свертку и остановился, пытаясь подавить подступившую к горлу тошноту.

Ей все пришлось взять на себя.

— Не лучше ли тебе снять пиджак? Он тебе будет мешать.

Она помогла ему его снять и аккуратно, чтобы не помять, перекинула через спинку стула. И даже легонько отряхнула рукав.

Он сам удивился, что такое обыденное, повседневное действие — помочь ему снять пиджак — вызвало пробравший его до мозга костей трепетный страх.

Он взял скрученный ковер за середину и засунул под мышку, поддерживая другой рукой. Один конец, где, вероятно, находились ноги, под влиянием своей собственной тяжести перевесился и потащился по полу. Другой конец, тот, где была голова, он держал отверстием кверху.

Он сделал несколько шагов вперед. Вдруг тяжесть ослабла, и нижний конец перестал тащиться по полу, замедляя его движения. Он обернулся и увидел, что она пришла ему на помощь.

— Нет, Бога ради, нет! — воскликнул он. — Только не ты…

— Ах, Луи, не говори глупостей, — нетерпеливо перебила она. — Так ведь гораздо быстрее будет! — И, немного смягчившись, добавила: — Для меня это просто ковер. Я ничего не вижу.

Они вынесли его из комнаты и проследовали по ведущему в подвал коридору. Там им пришлось остановиться и положить сверток на пол, чтобы открыть дверь. Спустившись вниз по ступенькам, они снова опустили его на пол, уже окончательно.

Он, шумно дыша, провел рукой по лбу.

— Тяжелый, — согласилась она и с легкой улыбкой перевела дыхание.

Все эти мелочи в ее поведении приводили его в ужас. Просто кровь стыла в жилах.

Они выбрали для своей ноши место у стены. Прежде чем на нем остановиться, она кое-где потыкала землю острым носком туфли.

— По-моему, здесь будет лучше всего. Земля здесь немного помягче.

Он подобрал, валявшийся рядом кусок гниющей балки и, чтобы заострить, сломал о колено.

— Ты что, этим, что ли, собираешься копать? Да ты так всю оставшуюся жизнь провозишься! — В ее голосе послышалась непостижимая для него насмешка.

В подтверждение ее слов деревянный обломок, воткнутый в плотно примятую землю, снова сломался.

— Нужна лопата, — заключила она. — Иначе никак.

— Здесь лопат нет.

— И во всем доме тоже. Придется ее где-нибудь раздобыть. — Она направилась вверх по лестнице. Он остался внизу. Остановившись у входа, она обернулась и кивнула ему. — Пойду за лопатой, — сказала она. — Ты, я вижу, еще не совсем оправился. Не оставайся здесь, а то тебе еще хуже будет. Поднимись наверх и подожди меня там.

Он последовал за ней и закрыл за собой дверь в подвал.

Она надела остроконечную шляпку и закуталась в шаль, словно отправлялась по самому обыденному домашнему поручению.

— Не опасно ли? — спросил он.

— Люди, знаешь ли, иногда покупают лопаты, такое бывает. Ничего дурного в этом нет. Весь вопрос в том, как это проделать.

Она направилась к входной двери, а он — за ней следом.

На пороге она обернулась к нему:

— Не падай духом, дорогой. — Приподняв его подбородок, она поцеловала его в губы.

Он никогда раньше и не подумал бы, что поцелуй может быть столь отвратительным.

— Оставайся в гостиной, подальше от него, — посоветовала она. — И не пей больше. — Она напоминала заботливую мать, дающую перед уходом последние напутствия своему сынишке, чтобы тот не проказничал в ее отсутствие.

Дверь закрылась, и он какое-то время следил за ней сквозь стекло. Она прошла по дорожке, ведущей к улице, обыкновенная маленькая домохозяйка, направляющаяся по домашним хлопотам. Аккуратно натянув на ходу перчатки, она скрылась из виду.

Его оставили наедине с мертвецом.

Он вошел в ближайшую комнату, не в гостиную, где это произошло, забрался в кресло, замер в неподвижности, прижавшись лицом к спинке, и стал ждать ее возвращения.

Ему показалось, что ждал он целую вечность, хотя прошло всего полчаса.

Она принесла лопату. Несла по улице, ни от кого не скрываясь, а как еще можно было нести лопату? Лезвие было обернуто коричневой бумагой и перетянуто бечевкой. Рукоятка торчала наружу.

— Меня долго не было?

— Сто лет, — простонал он.

— Я нарочно отошла подальше, — объяснила она. — Я не хотела ее покупать слишком близко от дома, ведь нас все знают в лицо.

— Ты не думаешь, что покупать ее вообще было ошибкой?

Она самодовольно усмехнулась:

— Так, как я это сделала, — нет. Я вообще не просила продать мне лопату. Это он мне посоветовал ее купить. Я только спросила, какой инструмент нужен, чтобы обработать садик за домом, — заступ или грабли. Насчет лопаты я сомневалась, ему долго пришлось меня убеждать. — Она самоуверенно вскинула голову.

И она могла стоять у прилавка и торговаться, недоверчиво подумал он.

Он взял у нее из рук лопату.

— Мы спустимся вместе? — спросила она, аккуратно сняв шляпку и вынув из нее булавки и осторожно положив ее, чтобы не нарушить форму.

— Нет, — ответил он сдавленным голосом. Если она в довершение всего будет еще при этом на него смотреть, то он не выдержит. — Когда… я закончу, я тебе сообщу.

Она дала ему последние напутствия:

— Сначала сделай разметку. Чтобы знать, какая длина и ширина тебе нужна. Черенком лопаты. Тогда тебе не придется делать ненужной работы.

Ответом на это был новый приступ тошноты.

Закрыв за собой дверь, он опустился вниз.

Лампа горела на том же месте, где они ее оставили.

Он подвернул фитиль. Тогда она вспыхнула слишком ярко и слишком многое открылось его глазам. Он поспешно убавил свет.

Ему никогда раньше не доводилось рыть могилу.

Сначала он разметил ее, как она ему велела. Затем воткнул лопату в отмеченное пространство и оставил ее стоять вертикально, а сам закатал рукава рубашки.

Затем взялся за лопату и приступил к работе.

Копать было еще не самым худшим. Во время этого занятия оно лежало позади, не попадаясь ему на глаза. Ужас хоть и не исчез, но был сведен к минимуму. Можно было представлять себе, что роешь яму или канаву.

Но когда он закончил…

Ему потребовалось несколько минут собираться с силами, чтобы достичь необходимой степени решимости. Затем он повернулся к нему лицом и быстрыми шагами пересек подвал.

Он подтащил сверток к краю зияющей в ожидании ямы. Затем, придерживая за отвернутый кусок, оттолкнул от себя скатанную рулоном часть ковра. Ее содержимое с мокрым шлепком вывалилось внутрь. Тогда он подтянул ковер к себе. Опустошенный, он подался без малейшего усилия. На мгновение вскинутая кверху рука тут же упала обратно.

Он старался не глядеть туда. Обойдя яму, он встал рядом с холмиком извлеченной из нее земли и, отвернув лицо в сторону, начал спихивать его лопатой обратно.

Когда ему наконец все-таки пришлось посмотреть, насколько он продвинулся, худшее было позади. На него уже не глядело мертвое лицо. Лишь кое-где сквозь земляную пленку проглядывали фрагменты корпуса.

Вскоре исчезли и они.

«Вот и все, во что обратилось Божье творение», — пронеслось у него в мозгу.

В заключение нужно было умять и утоптать землю, чтобы выровнять ее. В этой работе тоже ничего хорошего не было.

Он занимался ею гораздо дольше, чем требовалось. Словно для того, чтобы мертвец никогда больше не вышел из могилы. Его движения напоминали безумный танец, который он не в силах был остановить по своему желанию.

Вдруг он поднял голову.

Она наблюдала за ним, стоя на верху лестницы.

— Как ты узнала, что я закончил? — вымолвил он, задыхаясь.

— Я уже два раза сюда заглядывала, но не стала тебя беспокоить. Я решила, что тебе лучше побыть одному. — Она наградила его загадочным взглядом. — Я думала, у тебя не получится самому дойти до конца. Но ты смог это сделать, верно? — Он не понял, расценивать ли это как похвалу.

Он откинул лопату в сторону и поплелся по лестнице ей навстречу.

Не дойдя до нее, он упал. Или, вернее, у него просто подкосились ноги. Он распростерся на ступеньке, уткнувшись лицом в согнутую руку и немного всхлипывая.

Она склонилась над ним. Ее рука утешительно опустилась на его плечо.

— Ну, успокойся. Все кончено. Все прошло. Больше беспокоиться не о чем.

— Я убил человека, — выдавил он. — Я убил человека. Я нарушил библейскую заповедь.

Она фыркнула отрывистым смешком:

— Солдаты на войне убивают людей десятками и ни на минуту об этом не задумываются. Им даже медали за это дают. — Поддерживая его за локоть, она помогла ему подняться. — Давай, пошли отсюда.

Она на секунду спустилась вниз, чтобы поднять забытую им лампу, принесла ее наверх и загасила. Затем закрыла за ними дверь. Тщательно отряхнула кончики пальцев один о другой; несомненно, после того, как они касались лампы. Или, возможно…

Снова оказавшись рядом с ним, она нежно обняла его за талию.

— Пойдем, ляжешь в постель. Ты совсем измучился. Знаешь, ведь уже почти десять. Ты там целых четыре часа провозился.

— Ты хочешь сказать… — Он решил, что ослышался. — Спать сегодня в этом доме?

Она вскинула руку, словно отмахиваясь от такой чепухи.

— Уже поздно. Поезда сегодня больше не ходят. А даже если бы и ходили, ну разве можно так вдруг срываться с места посреди ночи? Это наверняка наведет на…

— Но ведь мы же знаем, Бонни. И я, и ты, мы же все время будем знать, что лежит…

— Не будь ребенком. Выброси его из головы, вот и все. Он там, внизу, в подвале. А мы идем наверх, в спальню.

— Она потащила его за собой. — Ты как маленький мальчик, который боится темноты, — усмехнулась она.

Он больше ничего не сказал.

В освещенной спальне, замедленными, механическими движениями стягивая с себя одежду, он исподтишка наблюдал за ней. Обычная возня перед отходом ко сну, ничем не отличавшаяся от любого другого вечера. Как всегда, взметнулась над ее головой волна нижнего белья. Как всегда, падали на пол юбки, и она перешагивала через них, через одну за другой. Как всегда, ее распущенные волосы сначала попали под высокий воротник фланелевой ночной рубашки, а затем, слегка тряхнув головой, она высвободила их наружу. Все ее движения были свободны и естественны.

Она даже присела у зеркала и расчесала волосы.

Он лег на спину и, подавляя тошнотворное ощущение, закрыл глаза.

Они не пожелали друг другу спокойной ночи. Возможно, она решила, что он уже спит, или ее немного задел его моралистический эксцесс. В любом случае он был этому рад. Рад был, что она не попыталась его поцеловать. На мгновение ему показалось, что, случись такое, он бы невольно отпрянул, кинулся бы к окну и выбросился из него наружу.

Она погасила лампу у кровати, и комната погрузилась в синеватую темноту.

Он лежал такой же застывший и неподвижный, как то, что он недавно опустил в вырытую в подвале могилу.

Он не только не мог спать, он боялся заснуть. Если бы и мог, ни за что не дал бы себе этого сделать. Он боялся, что, если погрузится в сон, то встретится с убиенным.

Она, однако, тоже не могла заснуть, несмотря на всю свою безмятежность. Он слышал, как она ворочается с боку на бок. Вскоре она нетерпеливо вздохнула. Потом он услышал, как скрипнули кроватные пружины оттого, что Бонни приподнялась на локте.

В следующую секунду он каким-то образом догадался, что она склонилась над ним. Возможно, по направлению ее дыхания.

До него донесся ее шелковистый шепот:

— Ты спишь, Лу?

Он не открыл глаз.

Он услышал, как она поднялась и что-то накинула на себя. Услышал, как она взяла лампу и, не зажигая ее, осторожно вышла из комнаты. Потом за приоткрытой дверью замерцал зажженный свет. И постепенно померк, когда она снесла лампу вниз.

Его сердце забилось чаще. Неужели она бросает его? Неужели она готова предательски покинуть его под покровом ночи? Он в испуге стряхнул с себя охватившее его оцепенение, поднялся с кровати, что-то надел на себя и вышел за дверь.

Он увидел, как снизу проглядывает неяркий свет. Время от времени до него доносились слабые звуки от ее осторожных перемещений.

Он, прерывисто дыша, шаг за шагом спустился по лестнице и подкрался к тому месту, откуда виднелся свет. Затем, появившись в дверях, предстал перед ней.

Она сидела за столом и при свете лампы деловито грызла куриную ногу.

— Я проголодалась Лу, — смущенно объяснила она. — Я же сегодня не ужинала. — И, взявшись рукой за спинку стоявшего рядом стула, развернула его, приглашая его присесть. — Садись, поешь со мной.

Глава 47

Мягкое, но настойчиво повторяющееся прикосновение ее маленькой ручки к его плечу — и сон его мгновенно рассеялся. Он порывисто приподнялся.

Тут он вспомнил. Тут он все вспомнил. Словно занесенный над ним нож ударил в цель.

— Я пошла за билетами, Лу. Лу, просыпайся, уже десять часов. Я пошла за билетами. На вокзал. Пока ты спал, я все упаковала. Оставила тебе один костюм, а все остальное уложила. Лу, просыпайся, продирай глаза. Ты меня понял? Я пошла за билетами. Где деньги?

— Вон там, — отстраненно прошептал он, думая о вчерашнем. — В заднем кармане, слева…

В мгновение ока деньги оказались у нее в руках, как будто она уже знала, где их взять, и ждала только его согласия.

— Куда брать билеты? Куда ты хочешь, чтобы мы поехали?

— Я не знаю… — в замешательстве пробормотал он, прикрывая глаза ладонью. — Не могу тебе сказать…

Недовольная его нерасторопностью, она слегка тряхнула головой.

— Тогда я посмотрю по поездам. Поедем на самом первом.

Она подошла к нему и, наклонившись, поспешно чмокнула его на прощанье. Его окутал фиалковый аромат ее туалетной воды.

— Будь осторожна, — предупредил он. — Возможно, нам грозит опасность.

— Время у нас есть. Пока что никакой опасности. Откуда она возьмется? Никто ведь не знает. — Она ободряюще расправила плечи. — И если мы все сделаем как надо, никто и не узнает.

Прошелестев юбками, она подошла к двери. Остановившись на пороге, она обернулась и согнула пальчик, словно подзывая его к себе.

— О-ля-ля, — протянула она. — Любовь моя.

Глава 48

Она, казалось, отсутствовала все утро. Как можно столько времени покупать билеты на поезд? — спрашивал он себя в холодном поту. Как? Как? Да за это время два раза можно было их купить, три раза.

Он, не переставая, мерил шагами комнату, плотно зажав в ладонях, словно боясь потерять, чашку с кофе, которую она перед уходом оставила для него греться на плите. Но шлейф пара, который поначалу тянулся следом, спотыкаясь и отставая, словно не поспевал за ним, давно уже истончился и рассеялся. Он время от времени делал поспешные глотки, наклоняя голову и прикладываясь губами к чашке, а не поднося ее ко рту. Он не в состоянии был распробовать ни вкус кофе, ни его температуру, ни вообще что это за напиток.

Значит, она не вернется. Она покинула его, бросила на произвол судьбы, предоставив самому разбираться с последствиями свершенного им. При этой мысли его опять прошиб пот, подобно крови, выступившей на его теле, хотя появление этой жидкости было вызвано всего лишь страхом. Потом он припомнил, что она нарочно разбудила его перед уходом, чего никогда бы не сделала, вздумай она убежать, и терзающие его сомнения ненадолго отступили. Только чтобы через какое-то время еще крепче впиться в него острыми зубами.

В таком душевном смятении его застал внезапный стук в дверь.

Зная, что стучит не она, он приблизился к одному из окон на фасаде и, спрятавшись за занавеску, увидел, что перед домом стоит пустой экипаж с извозчиком, восседающим на козлах в ожидании пассажиров.

Снова раздался стук. Он подкрался поближе и, направив испуганный взгляд на стекло, окаймлявшее верхнюю часть входной двери, увидел четко очерченные силуэты стоящих на пороге мужчины и женщины.

Две темные головы на светлом фоне; высокий мужской цилиндр и скошенные поля женской шляпки.

Стук повторился, и против его воли с его губ сорвались слова:

— Кто там? — Остановить сказанное, вернуть назад было уже невозможно.

— Меня зовут Доллард, — ответил глубокий мужской голос.

Имя было ему незнакомо.

Он стоял, не зная, что ему делать.

Снова послышался тот же голос:

— Можно вас на минутку, мистер Дюран?

Значит, обладатель голоса знает, кто он такой. Ошибки нет, пришли именно к нему.

Оставь они его в покое, он был бы не в состоянии пошевельнуться, даже после того, как обнаружил себя.

Но он снова услышал свое имя.

— Мистер Дюран. — И снова стук, на этот раз вопросительно-озадаченный. И снова его имя. — Мистер Дюран. Эй! Мистер Дюран?

Он, как под гипнозом, приблизился к двери, отодвинув засов, и распахнул ее.

Два черно-белых профиля превратились в стоящие в полный рост фигуры и раскрасились всеми красками.

Темноволосая женщина с желтоватой кожей и худощавым, но не лишенным привлекательности лицом, в зеленом бархатном костюме, отделанном по корсажу черными лягушками, наподобие гусарского мундира. Цветущего вида мужчина с медно-рыжими моржовыми усами, окаймлявшими уголки рта, и перекинутой через согнутую в локте руку тросточкой, одетый в рубашку в мелкий цветочный узор из голубеньких незабудок.

Он почтительно приподнял цилиндр, обнажив перед Дюраном немного облысевшую макушку.

В первую минуту Дюран его не узнал.

— Я — Доллард, агент, вы через меня сняли этот дом.

Он ждал, приготовившись улыбнуться, когда его признают, но так и не дождался.

— Миссис Дюран сообщила мне, что вас неожиданно отзывают, и дом освобождается.

Вот где, значит, она была. И об этом она позаботилась.

— А-а, — глупо промямлил он. — Ах да. Да, конечно. Разумеется.

Доллард испытующе поглядел на него, недоумевая, видимо, чем была вызвана такая замедленная реакция.

— Я не ошибся, это верно?

— Да, — ответил он, осознавая, что с того момента, как появился в дверях, ведет себя непростительно странным образом.

— Вы разрешите мне показать дом возможному клиенту?

— Сейчас? — ужаснулся он, ощущая, как стягивается его грудная клетка от нехватки воздуха.

Доллард, видимо, не обратил внимания на его интонацию, поскольку вдруг спохватился:

— Ах, простите меня. Миссис Тейер, разрешите представить вам мистера Дюрана.

Он заметил, что взгляд женщины направлен на забытую чашку кофе, которую он продолжал сжимать в ладонях, словно магический талисман.

— Боюсь, что мы пожаловали в неурочный час, — смущенно предположила она. — Мистеру Дюрану, наверное, не до нас. Может, нам прийти в другое время, мистер Доллард?

Однако агент успел уже деловито углубиться в дом, и, поскольку к ней он не возвращался, ей, даже произнося эти слова, пришлось последовать за ним.

— Я знаю, что обычно перед переездом в доме перевернуто все кверху дном, — извинилась она.

— Я уверен, что мистер Дюран ничего не имеет против, — возразил Доллард. — Мы долго не задержимся. — И, поскольку он уже успел ненавязчиво закрыть за ними дверь, то Дюрану и в самом деле ничего не оставалось, как согласиться.

Они шеренгой пересекли прихожую; дама шла посередине, Доллард следовал тяжелой, уверенной поступью, а Дюран — почти вприпрыжку.

— Это — прихожая. Обратите внимание, какая просторная. — Доллард взмахнул рукой, словно тенор в опере, берущий высокую ноту.

— И освещение хорошее, — согласилась женщина.

Доллард постучал тросточкой по полу.

— Замечательный деревянный паркет. Такой не везде найдешь.

После этой секундной задержки они последовали дальше.

— А вот и гостиная, — провозгласил Доллард, снова сопровождая свои слова взмахом руки.

— Меблировка ваша, мистер Дюран? — спросила она.

Ответ Долларда избавил его от необходимости говорить:

— Мебель сдается вместе с домом.

Она одобрительно кивнула:

— Симпатичная комната. Да, очень симпатичная.

Она уже развернулась, приготовившись пойти дальше, и Доллард развернулся вместе с ней. Но вдруг, будто до него только сейчас дошло нечто увиденное им минуту назад, оглянулся и неожиданно ткнул тростью в пол.

— По-моему, здесь должен быть ковер.

Полоска пыли, очертившая след от ковра, вдруг сделалась самым заметным предметом в комнате. Во всем доме, в целом мире. Она ярко засветилась, словно намазанная фосфором. Дюрану, по крайней мере, она показалась раскаленной добела, и он был уверен, что и им она предстала такой же. Он почувствовал, как схлынула краска с его лица и натянулась кожа на скулах, словно чья-то немилосердная рука замотала ее на затылке в тугой узел.

— Где? — с трудом выдавил он.

Доллард в раздражении дважды стукнул тросточкой.

— Здесь. Вот где.

— Ах, — скорбно произнес Дюран и стал нагромождать слова, чтобы выиграть время: — Ах это… Ах да… По-моему, вы… Нужно спросить у… — Тут он взял себя в руки и продолжал твердым, хоть и немного высоковатым голосом: — Да, теперь я вспомнил. Его убрали, чтобы выбить пыль.

— Значит, он снаружи? — осведомился Доллард, как видно не вполне удовлетворенный этим объяснением. Не дожидаясь ответа, он подошел к окну, наклонил голову, чтобы ему не мешали занавески, и обвел взглядом двор. — Нет, здесь я его не вижу. — Он, словно за подтверждением, обернулся к Дюрану.

Тот поднял веки, опущенные на мгновение под воздействием какого-то неведомого недуга, и встретился со сверлящим взглядом агента.

— С ним ничего не случилось, — сказал он. — Он где-то в доме. Где точно, сказать не могу…

— Это — ценная вещь, — сказал Доллард. — Надеюсь, что его не украли. Вам, разумеется, придется за него отчитаться.

— Разумеется, — едва слышно пролепетал он.

Дама слегка шаркнула ногой, деликатно напоминая, что ее задерживают; это дало Дюрану возможность немедленно вспомнить о своих обязанностях по отношению к ней, и переменить тему.

Он поспешил церемонно взять ее двумя пальцами под локоть.

— Продолжим, миссис Тейер? Теперь вы, наверное, захотите подняться наверх.

Они поднялись один за другим, она — впереди, Дюран сзади. Шли они по лестнице медленными шагами, и каждый шаг отпечатывался у него на сердце, как будто топтали его. Шуршание и шипение ее многочисленных юбок напоминали звук струящейся по деревянному корыту воды, хотя текла она в обратном направлении: не вниз, а наверх.

— Обратите внимание, какое во всем доме замечательное освещение, — распушил перья Доллард, как только они снова оказались на ровной поверхности. Продев большие пальцы в проймы жилета, он самодовольно барабанил себя по груди остальными. — Вот здесь есть дополнительно еще одна небольшая гостиная, для хозяйки дома. В ней можно, например, заниматься рукоделием. — Он, снисходительно улыбаясь, подмигнул Дюрану у нее за спиной, давая понять ему, что знает, как угодить женщине.

Агент пребывал, очевидно, в прекрасном расположении духа и от души наслаждался процессом исполнения своих обязанностей. Слово «наслаждаться» всплыло в мозгу у Дюрана откуда-то из полузабытого прошлого; слово он помнил, но обозначаемое им ощущение — нет. Его кисти так похолодели, будто тугая проволока, вдавившись в его запястья, остановила кровообращение.

У двери в спальню она остановилась, испуганно отдернув занесенную было над порогом ногу, как только поняла, что это за комната.

— А эта комната выглядит превосходно, — бесцеремонно разглагольствовал Доллард. — Если вы соблаговолите зайти…

Ее оскорбленно расширившиеся глаза взглянули на него с упреком.

— Мистер Доллард! — оскорбленно одернула она его. — Там же постель, а я здесь без мужа.

— Ах, простите! Разумеется! — Он подобострастно рассыпался в извинениях. — Мистер Дюран?

Оба мужчины деликатно ретировались на лестничную площадку, чтобы избавить даму от своего сомнительного сопровождения, и дожидались, пока она самостоятельно не обследует спальню.

— Настоящая леди, — восхищенно прошептал Доллард, намеренно отводя глаза, чтобы даже взглядом не навязать ей своего нежелательного общества.

Подрагивающая рука Дюрана, несколько секунд назад схватившаяся за воротник, чтобы облегчить дыхание, так и осталась там.

Она очень быстро вышла наружу. Цвет ее лица стал несколько ярче, чем до осмотра комнаты, поскольку постель была еще разобрана, но она ничего по этому поводу не сказала.

Они снова спустились, в том же порядке, в каком и поднимались по лестнице. У ее подножия она плавно сняла руку с перил и обернулась к Долларду:

— Вы мне все показали?

— Вроде бы все. — Возможно решив, что она еще не полностью убедилась в достоинствах дома, он покрутил головой в поисках дополнительных доказательств. — Все, кроме подвала…

Тело Дюрана пронзило, словно судорогой. Он с трудом подавил потребность обхватить себя руками и согнуться.

К счастью, взгляды их были устремлены не на него. Доллард, обернувшись, смотрел на ведущую в подвал дверь, и дама — в том же направлении.

— Подвал здесь очень обширный и удобный. Давайте я вам его покажу. Это недолго.

Они, повернувшись, последовали туда.

Дюран, которому пришлось на мгновение вцепиться в стойку перил, разжал пальцы и нетвердым шагом пошел вслед за ними.

Его мозг завертелся, как мельничный жернов, разбрасывая искры всевозможных предлогов, чтобы ее задержать. Крысы, скажи, что там крысы; она испугается — пауки, пыль; она запачкает одежду…

— Там нет света, — сказал он хриплым голосом. — Вы ничего не увидите. Миссис Тейер может оступиться.

В узком коридоре, где они теперь находились, тесно прижавшись локтями друг к другу, его слова прозвучали слишком резко. Они оба повернули головы, удивляясь, зачем он кричит так, словно они находятся на другом конце дома. Однако, один раз обратив внимание на это несоответствие, они тут же позабыли о нем.

— В подвале нет света? — недовольно нахмурился Доллард. — В подвале должен быть свет. Что же вы делаете, когда хотите туда спуститься? — Он с возрастающим раздражением, вызванным этой задержкой, огляделся, и его взгляд упал на лампу, которую кто-то из них, он или Бонни — Дюран не мог уже вспомнить, кто именно, — оставил предыдущей ночью прямо у двери в подвал.

Снова у него внутри все замерло — уже в который раз на протяжении последнего получаса. Он не то сказал; нужно было про крыс или про пыль.

— Нет света, говорите? — воскликнул Доллард, подняв брови домиком. — А это что? Это же лампа.

Он сдавленным голосом выдавил из себя:

— Должно быть, это моя жена ее сюда принесла… В прошлый раз ее не было… Я помню, что она жаловалась…

Доллард уже нагнулся за лампой и поднял колпачок. Он поднес к фитилю зажженную спичку, и внутри лампового стекла замерцал желтый свет; Дюрану он показался дьявольским пламенем, вызванным из небытия, чтобы погубить его.

«Может, мне повернуться и убежать? — подумал он. — Убежать прочь из дома? Что же я стою здесь, и гляжу им через плечи, и жду, пока они?..» — И, как бы ему ни хотелось повернуться и убежать прочь, он обнаружил, что не в состоянии этого сделать; его ноги словно пригвоздили к полу, и он не мог их оторвать.

Доллард отворил дверь, ведущую в подвал. Ступив на маленькую лестничную площадку, он сделал два шага вниз. Желтое пятно от лампы омывало предательским светом оставшиеся нижние ступеньки, пол и даже стены, но по мере удаления свет ослабевал и рассеивался, теряя способность открывать глазу находившиеся там предметы.

Он спустился еще на пару ступенек и, протянув руку прямо перед собой, медленно обвел его вокруг, чтобы, хотя бы на мгновение, осветить все самые дальние уголки.

— Здесь есть встроенные баки, — объяснил он, — для стирки и водогрей, который топится дровами, если вам понадобится…

Он спустился еще ниже. До пола теперь оставалось всего ничего. Миссис Тейер, стоявшая на верхней ступеньке, подобрала юбки, чтобы они не касались земли. Дюран стоял, схватившись за дверной косяк обеими руками, одна над другой, и прижавшись к нему головой и плечом, его дыхание стучало у него в ушах, как барабанная дробь.

Доллард протянул руку вверх, к миссис Тейер.

— Не желаете ли спуститься?

— Спасибо, мне и отсюда хорошо видно.

Он еще раз услужливо обвел подвал рукой, державшей лампу, на этот раз двигая ею в обратном направлении. И на мгновение в круг ее мерцающего отблеска попала прямоугольная полоска, тень, участок, чуть более темный по цвету, тут же снова скрывшийся в темноте. Он выскочил так внезапно, словно двигался сам по себе и казался таким зыбким и подвижным из-за неустойчивого освещения; вдруг показался и снова исчез. Исчез, как не бывало.

При виде этой темной полоски у него екнуло сердце. А они, казалось, не заметили ее, а если и заметили, то ведь не знали, что она означает. Их глаза не высматривали ее с таким напряжением.

Доллард внезапно поднял лампу вверх, на уровень головы, и вгляделся в даль. Но взгляд его был направлен не совсем на темную полосу, а в сторону от нее.

— Как, уж не тот ли это ковер из гостиной, о котором мы только что говорили? — Он, спрыгнув с нижней ступеньки, направился к нему.

И снова всплыла из темноты полоса более темного оттенка, на этот раз прямо ему под ноги. Он стоял на ней обеими ступнями, чуть наклонившись вперед, к другому предмету, привлекшему его внимание.

— Как он здесь очутился? Вы что, выбиваете ковры в подвале, мистер Дюран?

Дюран не проронил ни звука. Он не помнил, оставались ли на ковре пятна крови. А думать он мог только об этом.

Миссис Тейер тактично пришла ему на помощь:

— Я и сама иногда так делаю. Например, когда идет дождь. Во всяком случае, я уверена, что мистер Дюран не занимался этим самолично. — Она, миролюбиво улыбаясь, переводила взгляд с одного на другого.

— Можно было подождать, пока дождь кончится, — глубоким гортанным голосом проворчал Доллард. — И потом, насколько я помню, дождя давно не было… — Он, не закончив фразы, приступил к действию.

Дюран увидел, как он, присев, обхватил ковер руками, поднял его в таком же свернутом виде и понес к лестнице, держа наперевес, чтобы вернуть туда, где ему надлежало находиться. Вероятно, он боялся запачкать его, расправляя на пыльном полу подвала.

Но наверху освещение было лучше. Дыхание Дюрана, словно жар в печке, обожгло ему нёбо. Он не смог бы произнести ни слова, даже если бы ему было что сказать. Они расступились, давая Долларду пройти: миссис Тейер — в изящном реверансе, а Дюран — зацепившись ногой за ногу, что ускользнуло от их внимания, а если и нет, то было приписано обычной неуклюжести, с которой мужчины передвигаются в ограниченном пространстве.

Затем они последовали за Доллардом в гостиную. Дюран, замыкавший шествие, передвигался, держась рукой за стенку, словно хромой.

— С этим можно было бы и подождать, мистер Доллард, — покачала головой юная матрона.

— Я знаю, но мне хочется, чтобы эта комната предстала перед вами в наилучшем виде.

Доллард вскинул свободный край ковра и дал ему расстелиться на полу, отступая назад, чтобы освободить место.

Изнутри что-то выпало. Настолько маленькое, что невозможно было определить, что это. Можно было проследить взглядом за этим предметом, но разглядеть его было нельзя. Он с легким щелчком отскочил от деревянного пола.

Доллард остановился и двумя пальцами потянулся к месту, на котором ничего не было видно. По крайней мере, оттуда, где стояли они вдвоем. Затем он выпрямился и подошел к Дюрану.

— Как я понимаю, это ваше, — сказал он, глядя ему прямо в лицо. — Пуговица от вашего воротничка, мистер Дюран.

Он всунул ее в неохотно протянутую руку Дюрана, больно впившись ему при этом ногтями в ладонь, и тот машинально сомкнул пальцы. Пуговица еще хранила тепло руки Долларда, но Дюрану показалось, что это тепло от горла Даунза. Она впилась ему в ладонь гвоздем от распятия, и он ждал, что сквозь его плотно сжатый кулак вот-вот просочится кровь.

— Мистер Тейер вечно разбрасывает их по дому, — дружелюбно вставила миссис Тейер, пытаясь спасти его от замешательства, вызванного, как она полагала, тем, что интимную принадлежность его туалета выставляют на всеобщее обозрение, тем более в ее присутствии. Она считала, что мужчины в этом отношении подобны женщинам: если бы из ее собственной одежды выпала какая-нибудь заколка или булавка, она тоже не знала бы, куда себя деть от смущения, и в поисках опоры точно так же схватилась бы за спинку стула.

— М-м, — хмыкнул Доллард, словно желая сказать: я своих пуговиц не теряю, я не такой неряха.

Но он вернулся к ковру, чтобы расправить ногой образовавшиеся волны.

Дюран зашвырнул пуговицу глубоко в карман. Ощущение, будто она жжет его сквозь одежду, сохранилось. Он глядел на них сквозь застилавшую ему глаза пелену страха. Интересно, им тоже кажется, что он шатается? Очевидно, нет, потому что, когда они изредка бросали на него взгляды, в них не было ни пристального внимания, ни неуместной озабоченности.

— Вроде бы я вам все показал, — проговорил наконец Доллард.

— Да, думаю, что все, — согласилась его потенциальная клиентка.

Теперь они направились к выходу, а Дюран, как привидение, следовал за ними. Наконец-то он мог вцепиться в дверь, и теперь любые отклонения от равновесия можно было приписать подвижности ее петель.

Миссис Тейер с улыбкой обернулась к нему:

— Большое спасибо, надеюсь, что мы вас не слишком побеспокоили.

— Всего хорошего, — бросил Доллард, скупясь на обходительность, которая, с его точки зрения, являлась никчемной по отношению к людям, перестающим пользоваться услугами агентства.

Он сопроводил даму до экипажа и помог сесть; рот у него при этом не закрывался, он усердно уговаривал ее заключить эту сделку. Он готов был уже последовать за ней в экипаж и уехать — к несказанному облегчению Дюрана, — как вдруг на тротуаре появилась Бонни и, быстрыми шагами направившись к дому, повернула голову, глядя в их направлении.

Дюран широко распахнул дверь, чтобы, впустив Бонни, тут же захлопнуть ее за ней, но она остановилась на пороге.

— Ради Бога, — простонал он, — заходи быстрее, а то я сейчас просто упаду.

— Подожди минутку, — сказала она, не двигаясь с места. — Он не сможет сдать дом, пока мы не подпишем документы. Ты ему уже отдал ключи?

— Нет.

— Прекрасно, — просияла она. К его ужасу, она замахала рукой Долларду. И даже выкрикнула его имя: — Мистер Доллард! Будьте любезны, задержитесь!

— Не надо его звать, — умоляюще застонал Дюран. — Пускай побыстрее убирается отсюда. Что тебе от него нужно?

— Я знаю, что делаю, — отрезала она.

Агент неохотно вылез из экипажа и приблизился к ним, довольно потирая руки.

— Сдается мне, что сделка состоялась, — поведал он им. — И на очень выгодных условиях. Она вот-вот согласится.

Дюран заметил, что при этих словах во взгляде Бонни промелькнул хитрый расчетливый огонек.

— Да? — сладчайшим голосом переспросила она. — Но вы кое о чем позабыли, не так ли? О ключах и о документах.

Доллард поспешно закопошился в карманах.

— Ах, и в самом деле. Но документы у меня с собой, и, если вы сейчас соблаговолите отдать ключи, мне не придется больше сюда возвращаться… — Он беспокойно оглянулся на поджидавший его экипаж. Ему, по-видимому, столь же не терпелось уехать, как и Дюрану — его спровадить.

Бонни, однако, судя по всему, не торопилась. Она приняла из рук Долларда бумагу, которую тот протягивал Дюрану, и внимательно углубилась в нее, не обращая внимания на отчаянную, немую мольбу в глазах мужа. Тот провел рукой по лбу, вытирая пот.

Она подняла голову; ничем не обнаруживая намерения вернуть бумагу Долларду, она вопросительно постучала по ней пальцами.

— А как же неиспользованная часть арендной платы? Что-то я не вижу…

— Неиспользованная?.. Не понимаю вас.

Она отдернула документ от его нетерпеливо протянутой руки.

— Мы уже заплатили за этот месяц.

— Естественно.

— Но сегодня только десятое. Еще три недели осталось — как с ними быть?

— Вы за них заплатили. Я вам эти деньги уже вернуть не могу.

— Замечательно, — язвительно произнесла она. — Но и сдать этот дом до тридцатого числа вы тоже никому не можете. Идите-ка сообщите об этом той даме в экипаже, чтобы ее потом не постигло разочарование.

Доллард ошеломленно раскрыл рот.

— Но вас же здесь не будет! Вы ведь сегодня уезжаете. Вы сами утром пришли ко мне и сказали об этом. — Он растерянно оглянулся на экипаж, где миссис Тейер начала выказывать признаки нетерпения подобающими леди способами. Устремив на него вопросительный взгляд, она символически кашлянула в кулак. — Полноте, будьте благоразумны, мадам. Вы же сами сказали…

Бонни оставалась непреклонна. В уголок ее рта даже закралась едва заметная улыбка. Словно догадываясь, какие отчаянные безмолвные сигналы посылает ей Дюран из-за плеча агента, она намеренно глядела в другую сторону.

— Это вы будьте благоразумны, мистер Доллард. Мы с мужем не собираемся дарить вам арендную плату больше, чем за полмесяца. В таком случае мы можем и отложить наш отъезд. Или вы возвращаете нам деньги, или мы остаемся до первого числа следующего месяца.

Она демонстративно отвернулась и вошла в дом. Остановилась в прихожей у зеркала. На глазах у Долларда она сняла шляпку и поправила прическу.

— Закрой дверь, дорогой, — обратилась она к Дюрану. — И поднимайся наверх, поможешь мне распаковаться. Всего хорошего, сэр, — добавила она, повернувшись к Долларду.

Агент бросил взгляд на экипаж, прикидывая, сколько еще можно заставлять его ждать. Потом на нее; она стояла у подножия лестницы, приготовившись подняться наверх. Затем он снова быстро перевел взгляд на экипаж. Затем, еще быстрее, на нее. Экипаж, по крайней мере, стоял на месте, чего нельзя было сказать о ней.

Наконец он ринулся в дом мимо Дюрана, который к этому времени стонал уже почти в полный голос.

— Подождите! — сдался Доллард. — Ладно, семьдесят пять долларов в месяц. Я верну вам сумму за последние две недели. Тридцать семь пятьдесят.

Бонни обернулась и, наградив его ледяной улыбкой, покачала головой. Затем, поставив ногу на первую ступеньку и держась рукой за перила, продолжала:

— Сегодня не пятнадцатое число, а десятое. Мы пользовались домом только треть того времени, за которое заплатили. Таким образом, нам причитается две трети. Пятьдесят долларов.

— Мадам! — воскликнул Доллард, проводя рукой по лысому черепу, позабыв, что волос на нем уже не осталось и ерошить нечего.

— Сэр, — насмешливо откликнулась она.

В дверном проеме показалась тень, и вслед за ней появился кучер.

— Прошу прощения, сэр, но дама говорит, что не может больше ждать…

— Возьмите, — бросил Доллард, выгребая деньги из бумажника. — Пятьдесят долларов. Пора мне убираться отсюда, пока вы не потребовали платы за то, что вообще в этом доме.

— Подпиши бумагу, дорогой, — сладко протянула она. — И передай ключи мистеру Долларду. Мы не смеем его больше задерживать.

Дюран закрыл дверь за разъяренным агентом. И после этого почти что сполз по ней на пол.

— Как ты могла с ним торговаться, зная, что все это время под нашими ногами лежит… — Он, схватившись за воротник, глотнул воздуха. — Что же у тебя за нервы, что же у тебя за сердце?

Она стояла на лестнице, победоносно пересчитывая пачку банкнотов.

— Ах, да ведь он же об этом не знал, вот в чем дело. Ты, наверное, никогда не играл в покер, Лу?

Глава 49

Она двигалась по проходу железнодорожного вагона, он — вслед за ней, а сзади проталкивался носильщик с багажом в руках. Она шла небрежной легкой походкой человека, привыкшего путешествовать в поездах и знающего толк в подобных поездках.

— Нет, не сюда, — окликнула она Дюрана, остановившегося было у обитого зеленым плюшем двойного сиденья. — Сядем с этой стороны. Там будет солнце в лицо светить.

Он послушно проследовал к ней.

Она встала рядом и внимательно наблюдала за тем, как их багаж, одно место за другим, кладут на полку. Один раз она вмешалась, чтобы дать указание:

— Эту лампу поставьте на ту, иначе раздавите.

И когда он закончил:

— Поднимите-ка чуть повыше чехол на окне.

Дюран бросил на нее через согнутую спину носильщика предупреждающий взгляд, желая сказать, что, может, не стоит так выставлять себя напоказ.

— Ерунда, — ответила она вслух. — Поднимите его повыше. Вот так, достаточно. — Затем широким жестом показала Дюрану, что нужно дать чаевые.

Она опустилась на приготовленное сиденье, аккуратно расправив юбки. Дюран, бледный как полотно, сел рядом, ерзая как на иголках.

Повернув голову и согнув ладонь, чтобы подпереть подбородок, она с нескрываемым интересом и удовольствием начала изучать окрестности.

— Когда мы отправимся? — спросила она через некоторое время.

Он не отвечал.

Наверное, она разглядела его отражение в оконном стекле. Не поворачивая головы, она неразборчиво пробормотала:

— Не расстраивайся так. А то люди подумают, что ты болен.

— А я и в самом деле болен, — ответил он, дрожа всем телом и дыша на руки, чтобы их согреть. — Я болен.

Ее рука в кружевной перчатке протянулась к нему под крышкой дорожного столика.

— Возьми меня за руку, подержи. Поезд сейчас тронется.

— Боже правый, — прошептал он, опуская глаза. — Почему мы стоим, чего они ждут?

— Почитай что-нибудь, — тихим голосом предложила она, — отвлекись.

Ничего себе — почитай что-нибудь, подумал он. Да он ни одного слова не поймет.

Где-то впереди загремел локомотив, и с пронзительным свистом вырвалось облачко пара.

— Ну вот, — умиротворенно произнесла она. — Сейчас поедем.

Поезд внезапно дернулся, заставив задрожать масляные лампы, подвешенные к желобу, разделявшему потолок вагона на две части, потом еще раз, уже не так сильно, и состав, поскрипывая, пришел в движение. Сцена за окном уплыла, сменившись другой, а та, в свою очередь, — следующей. Она отняла у него руку и полностью переключилась на окно, радуясь, словно ребенок.

— Мне нравится быть в пути, — заявила она. — Не важно, куда ехать, мне все равно.

К шумному хору вращающихся колес, скрипящего дерева и неразборчивых голосов, наполнявшему вагон, добавился крик продавца, разносившего по поезду еду в перекинутой через локоть корзине.

— К вашим услугам, дамы и господа. Минеральная вода, свежие фрукты, всевозможные сласти для вас и ваших детей. Карамель, ириски, лакрица. Дорога длинная, запасайтесь едой. К вашим услугам, к вашим услугам.

Она внезапно оторвалась от окна, только что занимавшего все ее внимание, и оживленно обратилась к Дюрану.

— Лу, — весело проговорила она, — купи мне апельсин. Мне пить захотелось. Люблю в поезде пососать апельсин.

Разносчик, повинуясь его жесту, остановился.

Она, склонившись над ним, запустила руку в корзину.

— Нет, вон тот. Он крупнее.

Дюран отклонился в сторону, чтобы просунуть руку в карман и вытащить мелочь.

Разносчик взял монету и двинулся дальше.

Дюран разжал руку и в ужасе воззрился на то, что там увидел. На ладони у него лежала пуговица с воротника Даунза.

— О Боже! — простонал он и незаметно бросил ее под сиденье.

Глава 50

Другой гостиничный номер, в другом месте. И все то же самое. Только гостиница по-другому называется. И вид из окна открывается на город с другим названием, вот и все.

Но они в этом номере те же самые. Те же два человека, двое беглецов.

Вот, осознал он, задумчиво созерцая ее, во что теперь суждено превратиться их жизни. Очередной гостиничный номер, за ним — другой, третий. Но всегда одно и то же. Еще один город, за ним другой, третий. Все дальше, дальше и дальше — в никуда. И так пока они не приедут в свой последний город и не остановятся в последней гостинице. А потом…

— Жизнь так коротка и так увлекательна, — провозгласила она в ту ночь в Мобиле.

Она ошиблась. Так коротка и так скучна. Никакая безопасность не приносит таких изнуряющих повторений, как жизнь беглеца. Никакая добропорядочность не может сравниться с монотонностью преступления. Теперь он это понял.

Она сидела у окна, в квадратике рыжего солнечного света, положив ногу на ногу и склоняясь над своей работой, которая состояла в тщательном подпиливании ногтей кусочком наждачной бумаги. Руки ее были обнажены до плеч, а многочисленные белоснежные одеяния предназначались исключительно для его глаз. Жесткие ребра корсета были видны во всю длину, от подмышек до бедер. А икры ее покрывал лишь тонкий батист, предназначавшийся, как он успел усвоить, для обтяжки корсета и не относившийся ни к нижнему белью, ни к верхней одежде.

Ее не убранные в прическу волосы свободно спадали на плечи, прикрывая спину струящимся золотистым потоком, но в то же время это придавало ее макушке по-странному плоский вид, как у школьницы. От обычной прически остались лишь локоны у висков.

Рядом с ней на туалетном столике дымилась отложенная сигара.

Она почувствовала на себе его долгий, изучающий взгляд и, подняв глаза, поджала губы, сложив их в форме сердечка, как делала всегда, когда улыбалась.

— Не вешай носа, Лу, — приободрила она его. — Гляди веселей.

Она отрывисто качнула головой в сторону открывающегося за залитым солнцем окном вида.

— Мне здесь нравится. Здесь очень мило. И люди разряжаются в пух и прах. Я рада, что мы сюда приехали.

— Не сиди так близко к окну. Тебя могут увидеть.

Она недоуменно воззрилась на него:

— Ну и что, нас ведь никто не знает.

— Я не это имею в виду. Ты не одета.

— Ах, — проронила она. Но она все равно не в состоянии была до конца понять причину его щепетильности. — Но меня же видят только со спины. А чья это спина, никто не знает. — Она чуть передвинула стул, снисходительно улыбнувшись, как будто делала ему одолжение.

Она еще пару раз благодушно провела пилочкой по ногтям.

— Ты… никогда об этом не думаешь? — вырвалось у него помимо воли. — Разве тебя это не гнетет?

— Что? — рассеянно спросила она, снова поднимая голову. — Ах, та история.

— Я вот что хочу сказать. Если бы я только мог забыть об этом, как ты.

— Я об этом не забыла. Я просто об этом не задумывалась.

— Но разве помнить не значит задумываться?

— Нет, — ответила она, удивленно разводя руками. — Ну вот, скажем, к примеру. — Она постучала пальчиком по губам в поисках подходящей иллюстрации. — Скажем, купила я новую шляпку. Ну, купила и купила, что же из того. Я помню, что я купила шляпку, я об этом не забыла. Но это не значит, что я все время задумываюсь об этом и ежесекундно размышляю на эту тему. — Она ткнула сжатым кулаком одной руки в ладонь другой. — Я же не повторяю постоянно: «Я купила шляпку. Я купила шляпку». Понимаешь?

Он ошарашенно поглядел на нее.

— Ты… ты сравниваешь то, что произошло в Мобиле с покупкой новой шляпки? — заикаясь, пробормотал он.

Она рассмеялась:

— Теперь ты все ставишь с ног на голову; делаешь меня хуже, чем я есть на самом деле. Я знаю, что покупать шляпку — ненаказуемо, а то, другое, — да. Я знаю, что не нужно бояться, если кто-нибудь обнаружит твою покупку, но нужно бояться, если обнаружится это. Но я просто привела пример. Можно прекрасно о чем-то помнить, но не нужно всю дорогу об этом волноваться и усложнять себе жизнь. Вот и все, что я имела в виду.

Но он все равно не мог обрести дар речи, так потрясло его это сравнение.

Она поднялась и медленно направилась к нему; остановившись, она покровительственно опустила руку ему на плечо.

— Ты хочешь знать, в чем проблема, Лу? Я тебе скажу. Разница между тобой и мной не в том, что я меньше твоего боюсь, что нас обнаружат; я боюсь точно так же. Дело в том, что ты позволяешь своей совести тебя терзать, а я — нет. Ты все делишь на хорошее и плохое, правильное и неправильное; знаешь, как дети на уроках в воскресной школе: либо в ад отправишься, либо в рай. Я же считаю, что это произошло, и говорить больше не о чем. А ты все хочешь вернуться в прошлое и все переделать, сделать так, чтобы ничего и не было. Вот откуда все неприятности. Тебя мучает совесть. Она тебе не дает покоя.

Она увидела, что ее слова повергли его в шок. Она с досадой пожала плечами и отвернулась. Потом взяла лежавшую на кровати муслиновую юбку, встряхнула, чтобы расправить складки, влезла в нее и застегнула на талии. Исчезли ее неприлично голые ноги.

— Послушайся моего совета, научись смотреть на вещи, как я, Лу, — продолжала она. — Так будет намного проще. Это не хорошо и не плохо, это… — тут она сделала ему уступку, немного понизив голос, — просто нужно об этом помнить и быть осторожным, вот и все.

Она взяла другую юбку, на этот раз из тафты, отороченной кружевом, и надела поверх головы.

Он же в это время медленно совершал ужасающее открытие: у нее вообще отсутствует совесть. Она в самом непосредственном смысле слова полная дикарка.

— Прогуляемся немного? — предложила она. — Погода сегодня для этого идеальная.

Он кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

Теперь она вертелась перед зеркалом, прикладывая к себе один наряд за другим, чтобы решить, который больше ей подходит.

— Что мне надеть? Голубое? Или бежевое? Или это — в складку? — Она изобразила недовольную гримаску. — Я уже все это по нескольку раз надевала. Люди их скоро начнут узнавать. Лу, милый, захвати-ка с собой деньжат. Пора мне купить новое платье.

Никакой совести.

Глава 51

Открытие пришло с катастрофической внезапностью. Только что они были богаты, и он мог позволить себе купить ей все, что она пожелает. И вдруг они оказались на мели и не в состоянии были оплатить задуманные на этот вечер развлечения.

Надо признаться, что открытие это не должно было явиться столь непредвиденным, не должно было застать их врасплох. Никто не крал у них денег, кроме него самого, ничего такого не было. Но не было и новых поступлений. И этот момент когда-то должен был наступить. Его можно было бы предвидеть заблаговременно, если бы он только потрудился произвести учет своих финансов. Но он не сделал этого из страха, из страха того, что явилось бы следствием подобных просчетов: он с определенностью и неизбежностью увидел бы, когда все должно кончиться. Из страха, что их праздник жизни омрачит зловещая тень, что вино в их бокалах обретет горький привкус, все расчеты он всегда откладывал на завтра. А за этим наступало послезавтра. А музыка тем временем звучала все громче, и вихрь вальса уносил их все дальше, не давая даже передохнуть.

Каждый раз поспешно, не глядя, он запускал руку в ларец с деньгами, не подсчитывая, сколько там оставалось. Что-то оставалось — и ладно. На следующий раз хватит. А теперь — все, следующего раза уже не будет.

Они приготовились выйти на вечернюю прогулку, и занавески на окнах затрепетали, словно павлиньи хвосты, размахивая им вслед; воздух был наэлектризован ожиданием предстоящего выхода в свет; она засовывала за перчатку кружевной платочек, а он на минутку задержался, гася один за другим язычки газового пламени. На ней было платье из шуршащей тафты цвета мандариновой корки, отделанное лентами из коричневой тюленьей кожи, а со шляпы, словно щупальца осьминога, свисали гибкие оранжевые перья. Она уже стояла на пороге, топая ножкой от нетерпения, и ей жаль было даже терять ту минуту, на которую он задержался перед тем, как присоединиться к ней и закрыть за ними дверь.

— Ты не забыл взять денег, милый? — заботливо осведомилась она. Она сумела произнести это так обворожительно по-домашнему, как жена, которую волнуют мелкие бытовые подробности. Таким же тоном она могла бы спросить: «Ты не забыл захватить ключ?» — хотя вопрос касался вовсе не домашних дел, а совсем наоборот.

Он заглянул в бумажник.

— Нет, хорошо, что ты мне напомнила, — ответил он. — Надо захватить еще. Подожди минутку, я долго не задержусь.

— Ничего страшного, — великодушно согласилась она. — Если приходишь позднее, то на твой наряд обращают больше внимания.

Похлопывая от нечего делать сложенным веером, державшимся на шелковой петле, обхватившей ее запястье, по раскрытой ладони другой руки, она поджидала у двери, когда он вернется из спальни.

При его появлении она слегка согнула колени, приседая в реверансе, подобрала подол платья и потянулась рукой позади себя, чтобы взяться за ручку двери, на этот раз предлагая самой закрыть ее за ними.

Тут она заметила, как изменилась его походка — из энергичной и пружинящей она сделалась усталой и неуверенной.

— Что такое? Что-нибудь не так?

Он держал перед собой в полусогнутой руке два банкнота, словно не зная, что с ними делать.

— Это все, что осталось. Все, что у нас есть, — тупо повторил он.

— Ты хочешь сказать, что деньги пропали, украдены?

— Нет, мы все потратили. Я и не заметил, как это произошло. Я видел, что их становится все меньше, но… мне следовало их посчитать. Я каждый раз просто протягивал руку и… всегда еще что-то оставалось. Я только сейчас увидел, что там ничего нет… ничего, кроме… — Он беспомощно поднял руку и снова опустил ее.

Он стоял не двигаясь, глядя на нее, а не на деньги, словно она могла дать ему ответ, который он сам не в состоянии был найти. Она встретилась с ним взглядом, но ничего не сказала. Между ними воцарилось молчание.

Ее губы раздвинулись, но, видимо, в ответ на какие-то мысли, она не произнесла ни слова. У нее вырвалось лишь тихое, понимающее:

— Ах.

Ее рука, соскользнув с дверной ручки, безжизненно опустилась вниз.

— Что нам делать? — спросила она.

Он не ответил.

— Значит, мы… никуда сейчас не пойдем?

Он опять ничего не ответил и лишь молча окинул ее взглядом. Внимательным взглядом, с головы до ног. Он увидел, как она великолепно наряжена, какое совершенное произведение искусства она собой представляет. Произведение искусства, которое она готова была представить на всеобщее обозрение, если бы ей дали такую возможность.

Он вдруг дернулся, твердым шагом двинулся к вешалке и потянулся за шляпой.

— Я обращусь за кредитом. Мы много тратили, мы показали, что у нас много денег, нам не должны отказать.

Но она не двигалась с места, в нерешительности застыв у дверей и задумчиво опустив глаза на пол. Наконец медленно покачала головой, и на губах у нее появилась невеселая улыбка.

— Нет, — сказала она. — Теперь уже не получится. Они по твоему виду все поймут. И тогда не жди от них уважения. Или они поставят тебя в такие условия, что будет еще хуже, чем сейчас.

Она отошла от двери. Наконец она закрыла ее, но не за собой, а перед собой. Закрыла, оттолкнув от себя и отпустив, предоставив ей самой войти в нужное положение. Он не мог разобрать, не скрывается ли за этим жестом раздражение. Это движение могло означать лишь беспечную небрежность, попытку показать ему, что ей безразлично, пойдут ли они куда-нибудь или останутся в номере. Но даже если раздражения и не было, мысль о нем закралась ему в голову. Таким образом, оно вышло на сцену.

Он проследил, как она неторопливой походкой вернулась к стулу перед зеркалом, за которым только что провела добрых полчаса. Но теперь она села не лицом к нему, а спиной. Процедура потекла в обратном порядке. Теперь она вялыми движениями освобождалась от деталей туалета, в которые она, одну за другой, только что облачалась с таким воодушевлением. Перелетев через ее плечо, мягко упали на туалетный столик перчатки. На них опустился неопробированный веер, так и не получивший возможности покрасоваться перед публикой. На стоявшем рядом стуле оказалась крошечная шляпка с пушистыми оранжевыми перьями, снятая с ее головы (но не яростным, а философски-задумчивым движением). Щупальца осьминога, плавно качнувшись, как потревоженные морские водоросли, замерли в неподвижности.

— Зажги-ка опять лампы, — упавшим голосом произнесла она, — раз мы остаемся.

Подняв ноги, одну за другой, пятками кверху, она стащила с них блестящие атласные туфельки с каблучками в форме стакана, в стиле Людовика XV, без малого три дюйма в высоту, что было рискованно, но при ее росте извинительно. И оставила их лежать на том же месте, куда они упали, поставив на пол обтянутые чулками ступни.

И в самую последнюю очередь, расстегнув что-то у себя за спиной, ослабила корсет платья и позволила ему упасть, но только до талии, так и оставшись сидеть полуголой-полуодетой, в полном беспорядке. Так, словно хотела это подчеркнуть.

У него внутри все перевернулось, когда он смотрел, как она разрушает совершенное произведение искусства, только что с таким усердием и тщательностью ею созданное. Это подействовало на него сильнее, чем мог бы подействовать любой высказанный вслух упрек.

Он засунул руки в карманы и устремил взгляд в пол, чувствуя себя жалким и подавленным.

Она сняла нитку жемчуга, обхватывавшую ее шею, и подбросила в воздух, словно взвешивая. И видимо определив, что она кое-чего стоит, зажала в ладонь.

— Это поможет? Возьми, если нужно.

Его лицо исказилось, как от какого-то глубокого внутреннего надлома.

— Бонни! — отрывисто прикрикнул он. — Никогда мне больше не говори таких вещей.

— Я не хотела тебя обидеть, — произнесла она умиротворяющим тоном. — Ты ведь заплатил за это больше сотни, верно? Я думала только…

— Если я покупаю тебе вещь, она твоя.

Они некоторое время молчали, глядя в противоположные стороны. Он — на окно, за которым серел скучный, безликий вечер. Она — на дверь, за которой таились манящие ее (возможно) развлечения.

Потом она закурила сигару. И тут же опомнилась:

— Ах, извини, я забыла. Тебе не нравится, когда я курю. — И собралась погасить ее.

— Кури, если хочешь, — рассеянно проронил он.

Она все-таки загасила сигарету.

Повернувшись к нему, перекинула одну ногу через другую, обхватила руками колено и уютно откинулась назад. Затем, опять внезапно спохватившись, быстро переменила позу.

— Ах, опять забыла. Тебе это тоже не нравится.

— То было раньше, когда ты была Джулией, — ответил он. — Теперь все иначе.

Тут он пристально вгляделся в нее, так как ему пришла в голову запоздалая мысль, не является ли это косвенной формой упрека: напоминание о том, как он раньше к ней придирался. Однако лицо ее ничего не выражало. Она, казалось, даже не видела, что он на нее смотрит. Уголки ее рта чуть поднялись вверх в благодушной, довольной улыбке.

— Прости меня, Бонни, — выговорил он наконец.

Она вернулась оттуда, куда унесли ее мысли.

— Ничего страшного, — спокойно сказала она. — Со мной и раньше такое случалось. С тобой это в первый раз, поэтому и тяжело.

— Ты еще не ужинала, — вспомнил он. — А скоро уже восемь.

— Верно, — жизнерадостно согласилась она. — Давай поедим, есть-то ведь мы еще можем, правда?

Снова он разглядел в ее словах скрытый упрек, снова, казалось, этот упрек существовал лишь в его воображении. Но раз он возник в его воображении, значит, он откуда-то появился.

Она поднялась на ноги и, подойдя к стене, сняла пневматическую переговорную трубку. Дунула в отверстие, и внизу раздался свисток.

— Пришлите нам официанта, — попросила она. — Мы в люксе номер двенадцать.

Когда он появился, она сделала заказ, взяв инициативу в свои руки.

— Принесите нам чуть-чуть поесть, — сказала она. — Мы не голодны. Сгодится одна отбивная на двоих. Супа не надо, сладкого тоже.

И снова Дюран вгляделся в ее лицо в поисках адресованной ему иронии. Но встретиться с ней глазами ему не удалось.

— Это все, мадам?

— Ах, вот еще что. Принесите нам заодно колоду карт. Мы сегодня никуда не пойдем.

— А это еще зачем? — спросил Дюран, едва закрылась дверь.

Она повернулась к нему с медовой улыбкой на губах.

— Чтобы сыграть в двойной солитер, — объяснила она. — Я тебя научу. Это прекрасное времяпровождение.

Его реакция оказалась замедленной, она наступила лишь минут через пять.

Схватив со стола фарфоровую статуэтку, он, поджав губы, что было сил швырнул ее в противоположную стену, разбив вдребезги.

Бонни, должно быть, привыкла к такому поведению. Она и бровью не повела, только чуть скосила глаза, чтобы посмотреть, что это было.

— Они запишут ее нам в счет, Лу. Мы теперь не можем себе этого позволить.

— Завтра я еду в Новый Орлеан, — объявил он глухим от ярости голосом. — Первым же поездом. Ты будешь ждать меня здесь. Я привезу деньги, вот увидишь. Возьму их у Жардена.

Ее глаза расширились, но трудно было сказать, оттого ли, что она волновалась за него.

— Нет! — в ужасе воскликнула она. — Тебе туда нельзя. Тебя ищут. Тебя поймают.

— Пускай лучше поймают, чем оставаться здесь и вести такую собачью жизнь.

Теперь она улыбнулась по-настоящему, ослепительной лучезарной улыбкой, а не ее слащавым подобием.

— Вот это мой Лу, — проворковала она бархатистым голосом. — Вот это настоящий ответ. Люблю рисковых мужчин.

Глава 52

Жарден жил на бульваре Экспланада. Дюран хорошо помнил его дом. Во времена своей холостяцкой жизни он не раз обедал здесь по воскресеньям и получил от маленькой дочки своего компаньона, Мари, почетное звание «дядюшки».

Дом нисколько не изменился. Меняются не дома, сокрушенно подумал он, меняются люди. Дом был таким же дружелюбным и гостеприимным. Года два или три назад он вот так бы стоял перед ним с горстью конфет для Мари. Теперь все было по-другому.

Постучав, он стоял перед дверью, прижимая к носу платок, словно его мучил тяжелейший насморк. На самом же деле он хотел, насколько возможно, скрыть свое лицо. Но при этом он сам понимал, как тщетна эта предосторожность. Всякий, кто был с ним знаком, мог бы узнать его даже со спины, не заглядывая в лицо.

Еще до того, как открылась дверь, он бросил эту затею; отнял платок от лица и убрал в карман.

Дверь открыла все та же знакомая ему негритянка Нелли.

При виде его она, просияв, всплеснула руками:

— Ой, посмотрите только! Кто к нам пожаловал! Мистер Лу! Давненько вас не было!

Он, робко улыбнувшись, неуверенно огляделся.

— Мистер Аллан уже вернулся из конторы?

— Нет, сэр. Но все равно, входите в дом. Он вот-вот придет. А мисс Густа, она дома. И маленькая мисс Мари тоже. Они обе будут вам очень рады, это уж точно.

Он переступил через порог и остановился.

— Нелли, не говори… не говори им, что это я… пока не говори; мне сперва нужно повидать мистера Аллана по делу. Я подожду, но ты ничего не говори… — Он заметил, что, как проситель, вертит в руках шляпу, держа ее за поля, и, взяв себя в руки, остановился.

У Нелли укоризненно вытянулось лицо.

— Вы не хотите, чтобы я доложила о вас мисс Густе?

— Пока нет. Я сначала должен увидеться с Алланом наедине.

— Ладно, сэр, проходите в гостиную и располагайтесь. Я зажгу лампу. — Ее радушие исчезло. Она холодно осведомилась: — Взять вашу шляпу?

— Нет, спасибо, я ее подержу.

— Ежели чего захотите, мистер Лу, так позвоните мне.

— Мне ничего не нужно.

У двери она обернулась, окинула его внимательным взглядом и удалилась.

Он осознал, что ходит по краю пропасти. Любой из них, кто, возможно, уже обо всем слышал, даже сам Жарден, может сообщить властям о его присутствии, и тогда его немедленно арестуют. Он полагался на их милость, он доверился тому, в чем не испытывал никакой уверенности. Дружба? Да, с таким же, как они, себе подобным. Но дружба с человеком, на котором лежит клеймо убийцы? Это совсем другое дело, вовсе не одно и то же.

Он услышал, как откуда-то сверху хорошо знакомый женский голос крикнул:

— Кто это был, Нелли?

И когда Нелли на мгновение замешкалась с ответом, он помимо своей воли еще крепче вцепился в шляпу, перестав вертеть ее в руках.

— Какой-то джентльмен к мистеру Жардену по делу.

— Он остался ждать?

Нелли искусно увернулась от необходимости лгать напрямую:

— Я сказала ему, что мистер Жарден еще не вернулся.

Он услышал, как голос, все так же ясно различимый, но уже не такой высокий, обращающийся к кому-то, находившемуся на том же этаже, произнес: «Как странно, что он пришел сюда, а не в контору к твоему папочке». После чего хозяйка дома удалилась.

Дюран сидел в гостиной и смотрел как зачарованный на раскрашенный вручную свешивавшийся с потолка абажур, вокруг которого лучился белый полупрозрачный нимб.

Вот он, дом, подумалось ему. Здесь ничего не может случиться, ничего плохого. Домой приходишь, уверенный в своей безнаказанности, выходишь из него — уверенный в своей неприкосновенности, открыто глядя в лицо всему миру. А убийство — смерть человека, вызванная деянием рук другого человека, — это нечто из Библии, из исторических романов, то, что совершали в древние времена короли или пираты. Такие места, где об этом написано, обычно пропускаешь: когда читаешь вслух детям. Кортесы, Борджиа и Медичи; заговоры и отравления, в некотором царстве, в тридесятом государстве. Но не средь бела дня в девятнадцатом веке, в твоей собственной жизни.

Вот таким должен был бы быть мой дом. Таким же, как этот. Почему меня этого лишили? Что я такого сделал?

Снова сверху послышался женский голос, приятный, но твердый, обращавшийся из одной комнаты в другую:

— Мари, позаботься о своих волосах, милая, и о своих ручках. Сейчас вернется папа.

И в ответ более высокий, более юный голос:

— Да, мама. Мне завязать сегодня волосы ленточкой? Папе это нравится.

А откуда-то снизу до его ноздрей доносился приятный аромат риса и зелени, перемежающийся с аппетитным запахом налитого на сковородку масла.

Ведь это все, чего я хотел, подумалось ему. Почему это я потерял? Почему у меня это отобрали? Ведь у других это есть. Чем же я нагрешил? Перед кем провинился?

В двери щелкнул ключ Жардена, и он, встрепенувшись, развернулся вместе со стулом лицом к открытой двери, приготовившись к появлению хозяина.

Стукнула убранная на место трость, раздался глухой шлепок положенной на вешалку шляпы.

Затем появился и он сам, готовый предстать перед своей семьей, расстегивая длинный сюртук горчичного цвета.

— Аллан, — проговорил Дюран замогильным голосом, — мне нужно с тобой поговорить. Можешь уделить мне несколько минут? Я имею в виду… пока ты не увиделся с ними.

Жарден резко обернулся к нему. Потом широкими шагами вошел в гостиную, протягивая руку для рукопожатия, но на его лице уже лег отпечаток беспокойства, вызванного просьбой Дюрана.

— Помилуй, что ты здесь делаешь? Когда ты вернулся? Августа знает, что ты пришел? Почему тебя здесь оставили одного?

— Я попросил Нелли ничего не говорить. Мне нужно сначала побеседовать с тобой наедине.

Жарден потянул за колечко, привязанное к тонкому велюровому шнурку. Затем вернулся к открытой двери, выглянул наружу и, когда на вызов явилась горничная, приказал с выдававшей его неловкость хрипотцой:

— Подашь ужин чуть позже, Нелли.

— Да, сэр. Только сдается мне, господа, он от этого вкуснее не станет.

Жарден развел руки в стороны и задвинул отгораживающую гостиную раздвижную дверь. Затем вернулся к Дюрану и встал, вопросительно глядя на него.

— Послушай, Аллан! Я не знаю, как начать…

Жарден покачал головой, словно не одобрял подобное расположение духа.

— Хочешь выпить, если это тебе поможет, Лу?

— Да, пожалуй.

Жарден наполнил стаканы, и они оба выпили.

И снова он встал перед Дюраном, глядя на него сверху вниз.

— Что-то случилось, Лу?

— Еще как случилось.

— Куда ты делся? Где ты был все это время? И мне — ни слова. Я даже не знал, жив ты еще или умер…

Дюран, вяло махнув рукой, остановил этот поток вопросов.

— Я снова с ней, — произнес он через минуту. — Я не могу вернуться в Новый Орлеан. Не спрашивай меня почему. Я не за этим сюда приехал. — Потом он добавил: — Тебе ничего не попадалось в газетах?

— Нет, — ответил Жарден, заинтригованный его словами. — Я не знаю, о чем ты.

Он и вправду ни о чем не читал, ничего не знает, спросил себя Дюран. Не лжет ли он? Может, он щадит меня, деликатничает?..

Жарден, заглянув в свой стакан и осушив его до последней капли, продолжал:

— Я не хочу знать ничего такого, о чем ты сам мне не скажешь Лу. У каждого человека своя жизнь.

«У Даунза тоже была своя жизнь, — пронеслось в голове у Дюрана, — пока я не…»

— Ладно, давай вернемся к тому, что меня сегодня привело, — сказал он с бодростью, от которой был весьма далек. Он вскинул голову, чтобы посмотреть Жардену в глаза. — Аллан, сколько стоит на сегодняшний день мое предприятие? Я имею в виду, сколько можно было бы получить за него, если бы…

Жарден побледнел.

— Ты думаешь его продать, Лу?

— Да, Аллан, я думаю его продать. Тебе, если ты выкупишь у меня мою долю. Ты сможешь это сделать? Ты согласен?

Жарден, по-видимому, не в состоянии был сразу дать ответ. Скрестив на груди руки, он начал широкими шагами ходить взад-вперед по комнате. Потом засунул руки в карманы, так что при ходьбе размахивали фалды пиджака.

— Прежде, чем мы продолжим, я тебе еще кое-что хочу сказать, — добавил Дюран. — Я никому, кроме тебя, продать не могу. Тогда мне понадобится обнаружить себя, а это невозможно. Я больше ни к кому не могу обратиться. Нотариус должен прийти к тебе на дом. И все нужно проделать без лишнего шума.

— Ну подожди хотя бы пару дней, — начал уговаривать его Жарден. — Подумай хорошенько…

— У меня нет этой пары дней! — Дюран, словно потеряв терпение, медленно повел головой из стороны в сторону. — Ты что, не понимаешь? Мне нужно тебе все рассказать, как есть?

Еще минута, предупредил он себя, и будет уже слишком поздно, все ему рассказав, я буду полностью в его власти. То, что я прошу его у меня купить, и так отойдет к нему, стоит ему только подойти к звонку и…

Но тем не менее он выложил ему скороговоркой, не останавливаясь, чтобы внять предостережениям своего внутреннего голоса:

— Я — преступник, Аллан. Я скрываюсь от закона. Я потерял все свои гражданские права.

Жарден остановился как вкопанный.

— Боже милосердный! — вырвалось у него.

Дюран полным отчаяния жестом ожесточенно шлепнул себя по бедру.

— Это нужно сделать сегодня, прямо сейчас. Это ждать не может. Я не могу ждать. Я даже теперь рискую, оставаясь в городе…

Жарден наклонился к нему и, крепко взяв за плечи, встряхнул.

— Ты все свое будущее пускаешь под откос, дело всей твоей жизни… Я не могу тебе позволить…

— У меня нет будущего, Аллан. Мне недолго осталось. А дело всей моей жизни, боюсь, уже позади, продам я его или нет.

Его кисти безжизненно повисли между коленями.

— Как нам быть Аллан? — робко прошептал он. — Ты мне поможешь?

В дверь постучали. Послышался детский голос:

— Папа, мама спрашивает: ты скоро? А тот утка совсем пережарится.

— Сейчас, милая, иду! — крикнул Жарден через плечо.

— Иди к своей семье, — решительно произнес Дюран. — Я тебе порчу вечер. Я посижу здесь и подожду.

— Я не смогу есть, когда у меня на душе такое, — возразил Жарден. Он снова наклонился к нему, делая еще одну попытку обрести его доверие. — Послушай, Лу. Мы знаем друг друга с тех пор, когда тебе было двадцать три, а мне — двадцать восемь. С тех пор, как мы клерками, сидя за соседними столами, горбатились на старика Мореля. И вместе получали повышение. Когда он хотел повысить тебя в должности, ты ходатайствовал за меня. Когда он готовил для меня новое место, я просил за тебя. Пока мы, наконец, не созрели и, сколотив деньжат, не начали совместное дело. Не открыли собственный торговый дом. Сначала мы едва сводили концы с концами, даже с учетом тех денег, что я взял, женившись на Августе. Ты помнишь, как мы начинали?

— Помню, Аллан.

— Мы не боялись трудностей. Мы решили, что пускай лучше будем работать сами на себя, даже если у нас ничего не получится, чем богатеть, работая на кого-то другого. И мы стали работать на себя — и разбогатели. Но мы вложили в наше дело то, что теперь оттуда не выбросишь. Это наши пот и кровь, это мечты и надежды двух молодых парней, это лучшие годы нашей жизни. Теперь ты являешься ко мне и хочешь мне все это продать, хочешь, чтобы я это у тебя купил, как будто это мешки колумбийских кофейных зерен, — как я могу это сделать, даже если бы хотел? Как я могу назначить цену?

— Ты можешь сказать, сколько стоит наше дело, можешь посмотреть по книгам, сколько за него дадут чистоганом. И отдай мне половину в обмен на отказ от претензий, на купчую, или что там для этого нужно. Забудь, что я — Дюран. Представь, что я посторонний человек, который владеет пятьюдесятью процентами. Верни мне деньгами приблизительно половину стоимости, вот и все, о чем я прошу. — Он в отчаянии вскинул руки. — Разве ты не понимаешь, Аллан? Я не могу больше участвовать в деле, я никакой роли в нем играть не могу. Для этого нужно быть здесь, а я не могу здесь находиться.

— Но почему? Не мог же ты сделать нечто такое, что…

— Мог. И сделал.

Жарден ждал, глядя на него в упор.

— Если я скажу тебе, Аллан, я отдам себя в твои руки. Тебе не понадобится давать мне ни цента, моя доля и так отойдет к тебе со временем, во всяком случае, ввиду отсутствия….

И он с сокрушением признался себе, что и так находится в его руках, не важно, расскажет он ему, или нет.

Жарден негодующе выпрямился.

— Лу, я могу обидеться. Ведь мы же друзья…

— То, о чем я тебе собираюсь рассказать, положит нашей дружбе конец. Есть определенные границы для дружбы. За ними она даже наказуема и преследуется по закону.

Из-за двери снова раздался стук.

— Мама уже сердится. Она говорит, что мы сядем за стол без тебя. Эту утку специально готовили…

И на этой домашней, семейной фразе Дюрана прорвало, словно он не мог уже больше сдерживаться:

— Аллан, я совершил убийство. Я не могу здесь ждать до завтра. Мне нужны деньги.

И он безжизненно уронил голову на развернутые ладонями кверху руки, словно на шее у него уже затянулась петля виселицы.

— Папа? — послышалось за дверью.

— Подожди, деточка, — выдавил из себя побледневший как полотно Жарден.

Воцарилось гробовое молчание.

— Я знал, что этим все кончится, — наконец проговорил Жарден упавшим голосом. — Она тебе с самого начала не подходила. Августа почувствовала это еще на твоей свадьбе, она сама мне об этом сказала. Женщины в этом быстрее разбираются…

Он налил себе еще стакан, словно это он совершил преступление.

— Ты ее встретил… Ты ее нашел… Ты потерял голову… — Он протянул стакан Дюрану. — Но ты не виноват. Любой мужчина… Давай я найду тебе хорошего адвоката, Лу. Любой суд в нашем штате…

Дюран с сокрушенной улыбкой поднял на него глаза.

— Ты не понимаешь, Аллан. Это… не она. Это тот самый человек, которого я нанял, чтобы разыскать и арестовать ее. Он ее разыскал, и, чтобы спасти ее, я…

Жарден отступил на шаг с возрастающим ужасом, сменившим оттенок мстительного удовлетворения, явственно проступивший в его предыдущей реакции на услышанное.

— Я снова с ней, — признался Дюран. И едва различимым шепотом, словно обращался к своей собственной совести, а не к находившемуся с ним в комнате собеседнику, произнес: — Я люблю ее больше своей жизни.

— Папа, — раздался в ужасающей близости настойчивый тоненький голосок. — Мама сказала, чтобы я не отходила от двери, пока ты оттуда не выйдешь! — Дверная ручка повернулась в одну сторону, потом в другую.

Жарден замер на месте, глядя не столько на своего друга, сколько созерцая какую-то только ему одному видимую сцену.

Наконец он медленно вытянул руки и грустно, но с какой-то невысказанной преданностью опустил их на плечи Дюрану.

— Я позабочусь о том, чтобы тебе досталась половина стоимости предприятия Лу, — сказал он. — А теперь — нельзя больше заставлять Августу ждать. Не вешай голову. Пойдем, поужинаешь с нами.

Дюран поднялся и, схватив обеими руками ладонь Жардена, на мгновение сжал ее так, что чуть не свалил того с ног. Затем, словно устыдившись такого горячего проявления чувств, поспешно отпустил его.

Жарден, открыв дверь, наклонился, чтобы поцеловать невидимого из-за его спины ребенка.

— Беги, дорогая. Мы сейчас придем.

Дюран, приготовившись к предстоящей пытке, расправил плечи, одернул пиджак, поправил воротничок. И двинулся вслед за хозяином.

— Ты им не скажешь, Аллан?

Жарден распахнул дверь и отступил в сторону, пропуская его вперед.

— Есть вещи, которые мужчина не выносит за обеденный стол, Лу. — И, положив руку Дюрану на плечо в знак своей дружеской преданности, он рядом с ним пошел туда, где ждали его жена и дочь.

Глава 53

Чуть свет он уже поднялся на ноги с измятой во время бессонной ночи постели, оделся и теперь мерил шагами обветшалый номер заброшенной гостиницы. В ожидании, когда появится Жарден с деньгами…

(«До утра я не смогу раздобыть тебе деньги, Лу. У меня дома их нет; мне нужно взять их из банка. Ты можешь подождать?» — «Придется. Я буду в гостинице „Пальметто“. Под фамилией Касл. В шестидесятом номере. Привези их туда. Или столько, сколько сможешь, я не могу ждать, пока закончится оценка имущества».)

…и в страхе, который нарастал с каждым часом, что он не появится. До тех пор, когда миновало время открытия банков и утро начало переходить в день, его страх не сменился уверенностью, а уверенность — убежденностью. Теперь он знал, что продолжать ожидание означало лишь позволить неизбежному предательству застать себя врасплох.

Он сотню раз отпирал дверь и прислушивался, не раздаются ли в зловонном коридоре за дверью какие-нибудь звуки, затем возвращался в номер и снова запирался на засов. Ничего, никого. Он не приходил. Только донкихотствующий дурак мог ожидать, что он явится.

И снова он подумал о том, что всецело отдал себя в руки своего компаньона. Вместо денег тому оставалось только привести с собой полицию и разом положить всему конец. Зачем ему выкладывать тысячи долларов, заработанных с таким трудом? А деньги, напомнил себе Дюран, творят с людьми странные вещи. Обращают их даже против собственной плоти и крови, так что же говорить о посторонних?

Ему пришло на ум замечание, которым когда-то поделилась с ним Бонни: «Все мы — порядочные мерзавцы, даже самые лучшие, что мужчины, что женщины». Она это знала. Она — человек, искушенный в делах житейских, куда более искушенный, чем он. Она бы никогда не поставила себя в такое ложное положение.

Никакого друга нельзя подвергать такому испытанию. А человек, находящийся вне закона, не может претендовать, не имеет права ожидать…

Услышав приглушенный стук в дверь, он отпрянул к стене.

«Вот и пришли меня арестовать, — пронеслось у него в голове. — Он прислал их сюда».

Он не шевельнулся. Стук повторился.

Потом послышался шепот Жардена:

— Лу, ты там? Все в порядке. Это я.

Он привел их с собой. Сам указал им дорогу.

В горьком отчаянии, потому что не в состоянии был уже скрыться, потому что прождал слишком долго, он подошел к двери и отодвинул щеколду. Потом опустил руки и стал ждать своей участи.

Ожидание длилось с полминуты, потом дверь распахнулась, и вошел Жарден. Он закрыл за собой дверь и запер ее на щеколду. В руках у него был небольшой саквояж.

Он поднес его к столу и поставил.

Все, что он сказал, деловито и с удивительной простотой, было:

— Вот деньги, Лу. Извини, что я так поздно.

Совершенно подавленный, Дюран отвернулся, не в состоянии ничего ответить.

— В чем дело, Лу? Боже, какие у тебя глаза!.. — Жарден вглядывался в его лицо, не понимая, что происходит.

Дюран робко смахнул выступившие на глазах слезы.

— Ничего. Просто ты пришел, как и обещал… Ты принес их, как и обещал… — Комок в горле помешал ему договорить.

Жарден окинул его сочувственным взглядом.

— В былые времена ты бы принял это как должное, ты бы ничего другого от меня и не ожидал. Что тебя так изменило, Лу? Кто тебя так изменил? — И яростно, сквозь стиснутые зубы, решительно опуская на стол узловатый кулак, он воскликнул: — Да будь она за это проклята! Не могу видеть, как на моих глазах гибнет порядочный человек!

Дюран не отвечал.

— Ты знаешь, что это — правда, иначе бы ты ее так молча не проглотил, — рявкнул Жарден. — Но я ни слова больше не скажу. Каждому уготован свой ад.

(«Я знаю, что это — правда, — мысленно согласился Дюран, — но как я могу не следовать велению своего сердца, не идти на его зов».)

— Да, не говори больше ничего, — кивнул он.

Жарден расстегнул и раскрыл саквояж.

— Здесь полная сумма, — объявил он, переходя на деловой тон. — Все расчеты между нами завершены.

Дюран снова наклонил голову.

— Ко мне домой больше не приходи, — сказал Жарден. — Ради тебя же самого.

Дюран коротко насмешливо фыркнул:

— Понимаю.

— Нет, не понимаешь. Я стараюсь уберечь тебя от неприятностей. Августа уже что-то заподозрила, и, если ты снова появишься, я не могу поручиться за ее благоразумие.

— Августа меня терпеть не может, верно? — спросил Дюран с отстраненным любопытством, как будто не в состоянии был найти этому объяснение.

Жарден промолчал, подтверждая сказанное.

Он махнул рукой в сторону саквояжа, возвращаясь к его содержимому.

— Я передаю тебе эти деньги с одним условием, Лу. Прошу его выполнить ради твоего же блага.

— С каким условием?

— Никому не отдавай эти деньги, как бы близок тебе этот человек ни был. Держи их при себе. Не выпускай из рук.

Дюран рассмеялся невеселым смехом:

— Кому же я их доверю? Само положение, в котором я нахожусь, не позволяет мне…

Жарден, подчеркивая каждое слово, повторил:

— Я сказал, как бы близок тебе этот человек ни был.

Дюран с минуту не спускал с него тяжелого, исподлобья, взгляда.

— Ничего не скажешь, угораздило же нас, — наконец с горечью проговорил он. — Августа терпеть не может меня, а ты — мою жену.

— Твою жену, — бесстрастным эхом откликнулся Жарден.

Дюран стиснул кулаки.

— Я сказал, мою жену.

— Давай не будем ссориться, Лу. Дай мне слово.

— Слово убийцы?

— Слово человека, который был моим лучшим другом. Слово человека, который был Луи Дюраном, — отчеканил Жарден. — Мне этого достаточно.

— Хорошо, даю тебе слово.

Жарден передал ему саквояж.

— Мне пора идти.

Теперь между ними возникло напряжение. Жарден протянул ему на прощанье руку. Дюран увидел ее, но взял не сразу. Когда же их рукопожатие состоялось, в нем скорее выразилась дань былой дружбе, чем сохранившаяся искренняя привязанность.

— Возможно, мы прощаемся в последний раз, Лу. Вряд ли мы еще когда-нибудь увидимся.

Дюран хмуро опустил глаза.

— Тогда давай не будем затягивать. Желаю удачи. И спасибо за то, что ты когда-то был моим другом.

— Я и теперь им остался, Лу.

— Но я уже не тот человек, чьим другом ты был.

Их руки разъединились, рукопожатие распалось.

Жарден направился к двери.

— Ты, конечно, знаешь, как бы я поступил, будь я на твоем месте? Пошел бы в полицию, сдался, и разом бы со всем покончил.

— В том числе с жизнью, — мрачно откликнулся Дюран.

— Да, пускай даже с жизнью, это лучше, чем та ложь, в которой тебе предстоит погрязнуть. Тебе еще можно помочь, Лу. А так тебе уже никто не поможет. Будь я на твоем месте…

— Ты не можешь быть на моем месте, — оборвал его Дюран. — Начнем с того, что ты на нем никогда не оказался бы. Ты не тот человек, с которым такое может случиться. Ты отталкиваешь подобные события. Я же их притягиваю. Со мной это произошло. Со мной, а ни с кем другим. Так что я сам должен с этим справиться. Сам — как могу и как умею.

— Да, боюсь, что так, — печально согласился Жарден. — Никто не может прожить жизнь за другого.

— Открыв дверь, он с меланхоличным любопытством воззрился на ее торец, словно никогда ничего подобного раньше не видел. Он даже, проходя мимо, провел по нему рукой, чтобы пощупать, что это такое.

На прощанье он произнес:

— Береги себя, Лу.

— Кто же, кроме меня, это сделает? — откликнулся Дюран из глубины своего одиночества. — Кто в целом мире обо мне позаботится?

Глава 54

Он вздохнул свободно только тогда, когда поезд тронулся с места, и без опаски выглянул в окно, только когда последние городские окраины остались позади и начались пустынные песчаные равнины. Когда-то этот город был для него самым любимым в целом мире.

Поезд полз медленно, как неуклюжая гусеница, останавливаясь у каждого перекрестка, чтобы заправиться водой, или так, по крайней мере, ему казалось, и добрался до пункта назначения, когда было уже далеко за полночь. Станция была пустынна, не горело ни огонька; экипажа он тоже не нашел, и ему пришлось пешком возвращаться в гостиницу с саквояжем в руках под покровом ночного неба и насмешливым блеском звезд.

И хотя не мысль застать ее врасплох на месте преступления заставила его вернуться на полночи раньше, чем он предполагал, но когда он понял, к какому роковому открытию может привести это неожиданное возвращение, то замедлил шаг, а вскоре и вовсе остановился. К этому времени он успел дойти до гостиницы и подняться на этаж, и теперь, стоя перед дверью в их номер, не осмеливался достать ключ и отпереть замок. Боялся того, что он мог обнаружить. Не обычной, банальной измены, а измены особого рода, только ей присущей. Он не столько боялся застать ее в чужих объятиях, сколько боялся вообще не застать. Обнаружить, что в его отсутствие она сбежала, скрылась, как это уже было однажды.

Тихонько открыв дверь, он затаил дыхание. В комнате было темно, а встретивший его аромат фиалок ничего не значил, он мог сохраниться и со вчерашнего дня. Кроме того, он ощущал его сердцем, а не ноздрями, поэтому полагаться на этот знак было нельзя.

Он достал коробок восковых спичек, загремевших в его дрожащих руках, нащупал прикрепленный к стене кусок наждачной бумаги, чиркнул и зажег фитиль лампы. И когда медленно всколыхнувшаяся золотая волна смыла темноту, он обернулся.

Она спала, как дитя, столь же невинная и прекрасная. (Наверное, теперь она только во сне могла обрести эту невинность.) И так же естественно и бесхитростно, как дитя, расположилась она на кровати. Ее волосы рассыпались по подушке, словно голова ее лежала среди поля пожелтевшей травы. Одна рука спряталась под подушку, и наружу высовывался лишь согнутый локоть. Другая свешивалась с кровати, почти касаясь пола. Большой и указательный пальцы продолжали касаться друг друга, образуя неровную петлю. Под ней, на ковре, лежали две карты, дама бубен и валет червей.

Остальные карты были рассыпаны по покрывалу, некоторые даже валялись на ее спящей фигуре.

Он опустился рядом с ней, у кровати, на одно колено, взял ее висящую в воздухе руку и благоговейно, с горячей благодарностью поднес к губам. Хотя он принял эту позу бессознательно, не задумываясь, она с древних времен символизировала любовника, который молит о благосклонности. Молит смягчиться непреклонное сердце.

Смахнув карты на пол, он заменил их привезенными из Нового Орлеана деньгами. Взяв в охапку пачку банкнотов, он расставил пальцы и осыпал ее зелено-оранжевым бумажным дождем.

Она открыла глаза и, скользнув взглядом по неровной поверхности покрывала, остановила его на чем-то, находившемся так близко от нее, что ей пришлось закатить белки, отчего ее лицо приобрело лукавое выражение; возможно, оно вполне соответствовало действительности.

— Сто долларов, — сонно пробормотала она. — Лу вернулся, — прошептала она. — Посмотрите, что он привез из Нового Орлеана. — И, подобрав несколько купюр, снова подбросила их в воздух. Одна из них застряла у нее в волосах. С приторной довольной улыбкой она нащупала ее и не стала вынимать, словно там ей было самое подходящее место.

Потянувшись к нему рукой, она с ленивым одобрением обвела его брови, уши и контуры его лица.

— Откуда эти карты?

— Я пыталась предсказать нашу судьбу, — отвечала она. — И заснула за этим занятием. Мне выпала дама бубен. Это к деньгам. Так оно и оказалось. Теперь буду к гаданию относиться серьезно.

— А мне что выпало?

— Туз пик.

Он рассмеялся.

— А это к чему?

Он схватил ее за руку, блуждавшую по его волосам, и остановил на мгновение.

— Я не знаю.

У него создалось впечатление, что знает, но не хочет ему говорить.

— Зачем ты это сделала? Зачем гадала?

— Я хотела увидеть, вернешься ты или нет.

— Разве ты не знала, что я вернусь?

— Знала, — лукаво ответила она, — но не наверняка.

— А я не знал наверняка, застану ли я тебя еще здесь, — признался он.

Внезапно в ней вспыхнула та обжигающая искренность, на которую она была способна и которую так редко проявляла. Судорожным, отчаянным, цепким движением она обвила руки вокруг его шеи.

— О Боже! — с горечью простонала она. — Что же с нами происходит, Лу? Ведь это же не жизнь, а ад, когда друг другу не доверяешь!

Вместо ответа, он вздохнул.

— Я посплю еще немного, — сказала она через некоторое время.

Она опустила голову ему на плечо и примостилась на нем, как на подушке.

— Не убирай деньги, — блаженно промурлыкала она. — Мне так приятно их чувствовать.

Вскоре он понял по ее дыханию, что она снова заснула. Ее голова лежала рядом с его, а руки по-прежнему обнимали его за шею. Он каким-то образом почувствовал, что никогда не сможет стать к ней ближе, чем теперь. Теперь, когда она, сама того не ведая, держит его во сне в своих объятиях.

Он мысленно читал молитву. Обращаясь сам не зная к кому, прося милости у окружавшей его пустоты, в которую погрузился по своему собственному выбору.

— Пускай она меня полюбит, — безмолвно умолял он, — так, как люблю ее я. Пускай ее сердце откроется мне так же, как мое открыто ей. Если она не может полюбить меня по-хорошему, пусть полюбит по-плохому. Как угодно. Только пускай полюбит. Больше я ничего не прошу. Ради этого я все отдам. Ради этого я все приму, даже туза пик.

Глава 55

Он наткнулся на эту новость случайно. По чистому совпадению он оказался в этом месте в это время. Более того, оказавшись там, он совершенно случайно сделал то, что сделал.

Она попросила его сходить купить ей тех слабеньких сигар, что она курила. «Ла Фаворита» — так они назывались, все равно он ждал, пока она оденется; эта процедура всегда занимала у нее в два-три раза больше времени, чем у него самого. Теперь она курила в открытую, то есть в его присутствии, когда они оставались наедине. Никакими увещеваниями он не мог заставить ее бросить эту привычку, так что это он в конце концов бросил свои попытки повлиять на нее и оставил в покое. И это он выбрасывал окурки, которые она беспечно оставляла в пепельнице, и открывал окно, чтобы проветрить номер. И даже несколько раз, когда их заставало врасплох внезапное появление горничной или коридорного, брал в руки сигару и затягивался, делая вид, что курит он, хотя и был некурящим — и все ради того, чтобы спасти ее репутацию, отвести от нее возможные сплетни.

— А как же… что ты раньше делала? — спросил он ее в тот день, когда она попросила его сходить за сигарами.

Он имел в виду — до того, как они встретились. Кто же тогда для нее их покупал.

— Раньше мне самой приходилось за ними ходить, — призналась она.

— Самой? — ужаснулся он. Казалось, что она никогда не перестанет его поражать.

— Я обычно говорила, что это для моего брата, что он болен и сам прийти не может, поэтому и послал меня. Мне всегда безоговорочно верили, это было видно… — Она пренебрежительно передернула плечами.

«А как же ей могли не поверить, — подумал он. — Кому, находившемуся в здравом уме, могло прийти в голову, что женщина сама отправится в табачную лавку, чтобы приобрести для себя сигары?»

— Но мне не нравилось туда ходить, — добавила она. — Вечно на тебя все глазеют, как на чудовище какое-то. Если в лавке больше одного человека, а так оно обычно и было, то все сразу же замолкают, как по команде. То есть не совсем сразу, а всегда успевают отпустить какое-нибудь словечко в мой адрес. А потом стоят с виноватым видом и гадают, услышала ли я, что они сказали, а если услышала, поняла или нет. — Она рассмеялась. — Мне бы следовало давать им понять, что я все поняла, они бы тогда не знали, куда им деваться от смущения.

— Бонни! — с упреком воскликнул он.

— Ну так я же их понимала, — настаивала она. — Зачем это отрицать? — Тут снова раздался ее смех, на этот раз вызванный выражением его лица, и она сделала вид, будто хочет в него чем-то запустить. — Ступай, зануда несчастный!

Табачная лавка, куда он зашел, чтобы удовлетворить ее просьбу, первая попавшаяся ему на пути, будучи расположена в курортном городке, торговала, кроме того, всякой всячиной, способной привлечь заезжих покупателей. Открытки с видами на вращающихся стойках, писчая бумага, стеклянные вазы с конфетами, даже детские игрушки. А кроме того, прямо у входа, на наклонном деревянном прилавке, были разложены газеты из разных других городов; новшество, рассчитанное на соскучившихся по дому путешественников.

Здесь он и остановился, когда покидал лавку, и пробежал глазами по разложенным на прилавке газетам, надеясь найти что-нибудь из Нового Орлеана. Он пребывал в том слегка задумчивом расположении духа, которое могло вызвать одно лишь упоминание об этом городе. Его дом. Весточка из дома для ссыльного. Канальная улица, залитая солнечным светом, Ройал-стрит, Кабильдо, набережная… Он забыл, где находится, его мысли забрались в самые отдаленные уголки его души, где таилась любовь особого рода, — любовь, которую каждый человек испытывает к тому месту, где он впервые появился на свет, которое впервые в жизни увидел.

Новоорлеанских газет он не нашел. Ему попалась на глаза газета из Мобила, он машинально потянулся за ней и взял в руки. Газета была старая, двухнедельной давности, ее, видимо, так до сих пор и не удалось продать.

Тем временем за его спиной возник владелец лавки, настойчиво предлагая свою помощь:

— Что угодно, сэр? Из какого вы города? У меня отовсюду есть газеты. А если нет, так можно за ними послать, куда пожелаете…

Он рассеянно развернул газету. И с внутренней страницы — она состояла лишь из одного сложенного листка — ему в лицо словно пламенем полыхнуло:

Когда он несколько минут спустя с позеленевшим лицом ворвался в номер, она отвела взгляд от зеркала. Ее щечки, по которым она только что прошлась кроличьей лапкой, румянились, как спелые персики.

— Что случилось? Почему ты так побледнел, привидение ты увидел, что ли?

«Да, — подумал он, — лицом к лицу. Привидение человека, которого, как нам казалось, мы похоронили навсегда».

— Его нашли, — выговорил он.

Она сразу же все поняла.

Она прочитала газету.

Она восприняла известие с удивительным спокойствием. Не ужаснулась, не побледнела; выказала почти профессиональную отстраненность, как будто ее интересовала лишь точность изложения, а не содержание. Закончив читать, она ничего не сказала. Поэтому пришлось заговорить ему.

— Ну так что?

— Что ж, этого в один прекрасный день следовало ожидать. — Она помахала сложенной газетой. — И вот, пожалуйста. Что же тут еще можно сказать? — Она философски пожала плечами. — Не так уж и плохо у нас получилось. Его могли бы обнаружить гораздо раньше. — Она стала загибать пальцы, как это делают кумушки, подсчитывая время появления на свет ожидаемого ребенка. Или, скорее, того, что ему предшествовало. — Когда это было? Числа десятого июня, если не ошибаюсь. Целых три месяца прошло…

— Бонни! — в ужасе перебил он, закрывая глаза.

— Они уже не узнают, кто это. Не смогут определить. Это уже очко в нашу пользу.

— Но ведь им же все известно, все известно, — задыхаясь, пробормотал он, метаясь по комнате, словно медведь по клетке.

Она вдруг рассердилась, поднялась, смахнув на пол какую-то безделушку. Для того чтобы успокоить его, урезонить, подошла к нему и, взяв обеими руками за отвороты пиджака, тряхнула что было сил, желая, видимо, для его же собственного блага кое-что ему втолковать.

— Да послушай же! — раздраженно воскликнула она. — Возьмешь ты наконец в голову? Теперь они знают что. Очень хорошо. Но не знают кто. Кто это сделал. И никогда не узнают. — Бросив на дверь осторожный взгляд, она понизила голос. — В тот день в той комнате никого не было. И во всем доме тоже. Никто не видел, что произошло. Не забывай об этом. Они могут догадываться, могут подозревать, пускай даже будут уверены, ради Бога, но доказать-то все равно не смогут. А время упущено, уже слишком поздно, им теперь ни в жизнь этого не доказать. Что тебе сказали, когда ты обратился в полицию по поводу меня? Что нужны доказательства. А их нет. Этот — сам знаешь что — ты выбросил, и теперь он валяется где-то в песке у моря и покрывается ржавчиной. Разве можно определить, из какого пистолета выпущена пуля? — Она насмешливо фыркнула. — Такого способа еще не изобрели!

Не очень обращая внимание на ее слова, он озирался по сторонам, словно боялся, что стены и потолок сейчас обрушатся.

— Нам нужно убираться отсюда, — сказал он сдавленным голосом, держась рукой за воротник. — Я больше не выдержу.

— Его нашли не здесь, а в Мобиле. А мы и сейчас в такой же безопасности, как и раньше. Никто не знает, что мы здесь.

Ему все-таки не терпелось сделать еще один рывок, пускай ненужный и бесполезный, чтобы увеличить расстояние между ними и Немезидой, темной тучей маячившей на горизонте.

Вздохнув, она смерила его взглядом, говорившим, что она находит его безнадежным.

— Вечер, кажется, пропал, — пробормотала она, обращаясь скорее к самой себе, чем к нему. — А я-то рассчитывала надеть новое красное платье.

Она ободряюще похлопала его по руке.

— Спустись-ка вниз и выпей чего-нибудь покрепче. Тебе, как я вижу, сейчас это очень нужно. Ну, будь умницей. Потом возвращайся, посмотрим, как ты себя будешь чувствовать, и решим, что делать. Ну, будь же умницей. — И добавила: — А я тем временем все-таки оденусь. Мне так хочется показаться перед ними в этом платье.

В конце концов они пока что никуда переезжать не стали. Но его удержали не столько ее доводы, сколько сковавший по рукам и ногам леденящий ужас. Он ждал, когда в табачную лавку доставят следующий номер мобильской газеты, а другого способа получить его, кроме того, как держаться поблизости, ему в голову не приходило.

Однако ему удалось это сделать только через пять дней, хотя он все это время не отставал от хозяина лавки.

— Иногда их присылают, иногда нет, — объяснял тот. — Могу написать и поторопить их, если хотите.

— Нет, не стоит, — поспешно отказался Дюран от его предложения. — Я просто… мне здесь совсем нечем заняться. Вот я и хотел узнать, что нового происходит в моем родном городе.

Когда же газету доставили, у него не хватило мужества развернуть ее в лавке, он вернулся в номер, и они вместе нашли нужное место. Она держала листок в руках, а он напряженно вглядывался в него из-за ее плеча.

— Вот, — обрадованно сказала она и резким, шуршащим движением сложила газету, чтобы удобнее было читать.

— Теперь им все известно, — ожесточенно произнес он. — Вот теперь уж этого нельзя отрицать. Теперь они все знают.

— Нет, не знают, — возразила она. — Иначе бы не поместили этого в газету. Они только догадываются, им известно не больше, чем раньше.

— А лопата…

— Лопата еще долго валялась в доме после того, как мы уехали. Те, что жили там после нас, тоже могли ею пользоваться.

— С каждым днем они узнают все больше.

— Это только кажется. Они именно этого и добиваются: чтобы ты испугался и допустил какой-нибудь промах. На самом деле ничто ни на йоту не изменилось. Им известно не больше, чем раньше.

— Как ты можешь так говорить, когда здесь все написано, черным по белому?

Она покачала головой:

— Если собака лает, то она не кусается. Прежде чем вцепиться в тебя зубами, она замолкает. Разве ты не понимаешь, что, когда им на самом деле станет известно, если такое произойдет, то мы-то об этом ни за что не узнаем? Ты ищешь сообщения, которое до нас никогда не дойдет. Ты ждешь известий, которых мы никогда не получим. Разве ты не понимаешь, что, пока об этом продолжают писать, мы в безопасности? Когда писать перестанут, вот тогда и нужно будет насторожиться. Когда внезапно наступит молчание, тогда и следует ждать опасности.

Он недоумевал, откуда в ней такая мудрость. От собственного нелегкого опыта? Или это у нее в крови, она родилась с этим, как кошки рождаются с умением видеть в темноте и не попадать в ямы?

— А может, это будет означать, что они забыли?

Она снова плеснула на него волной горькой мудрости, сопровождая ее тяжелой, усталой улыбкой.

— Кто — полиция? Они никогда ни о чем не забывают, дорогой. И нам тоже не следует. Если мы хотим остаться в живых.

В следующий раз он купил сразу три газеты. Три номера подряд, доставленные одновременно. Они просмотрели их один за другим, поспешно перелистывая страницы в поисках новых сообщений.

Он в страхе повернул к ней голову:

— Больше ничего не пишут! В этом номере — ни слова.

— И в этих — тоже. — Она глубокомысленно кивнула, словно предчувствуя недоброе. — Вот теперь становится по-настоящему опасно. Теперь за нами началась охота.

Он мгновенно вскочил на ноги, отодвигая в сторону скомканные газетные листы; он уже привык во всем полагаться на ее решения.

— Поехали отсюда?

Она помолчала, раздумывая.

— Дождемся следующего номера. Мы еще можем немного повременить. Они, возможно, уже знают кто, но еще не знают где.

Снова наступило ожидание. На этот раз оно продлилось еще три дня. Пришел следующий номер. И опять — ничего. Молчание. Зловещее молчание, как показалось ему, когда они вместе склонились над газетой.

На этот раз они просто посмотрели друг другу в глаза. Наконец она встала и взялась за плечи своего белого атласного халата, чтобы его снять. Спокойно, неторопливо, но решительно.

— Теперь пора, — сказала она ровным голосом. — Они напали на наш след.

Даже теперь еще это выработавшееся у нее шестое чувство ошеломляло его. Пугало. Отталкивало. Он знал, что ему никогда не достичь ничего подобного.

— Я начну собираться, — сказала она. — Не выходи больше никуда. Оставайся здесь, наверху, пока мы не будем готовы.

По его телу пробежала невольная дрожь. Сидя в кресле, он наблюдал за ней, следил глазами за ее движениями. Все равно что смотреть на ходячую и говорящую волшебную палочку, принявшую женский облик.

— Не так это надо было делать, — заметила она. — Теперь уже поздно, ничего не исправишь, но ты, насколько можно судить, наверное, только ускорил события. Ты каждый раз покупал только газеты из Мобиля. Ты не представляешь себе, как быстро могут разойтись об этом слухи.

— Но как еще?.. — начал он.

— Всякий раз, когда ты покупал газету, тебе одновременно нужно было покупать какую-нибудь еще, пускай бы ты ее тут же и выбрасывал. Так было бы меньше шансов возбудить подозрение.

Она перешла в другую комнату.

Даже это он сделал не так, как надо, даже здесь была своя хитрость. Ах, мудрость преступников.

Она на минутку вернулась к двери, оторвавшись от сборов.

— Куда теперь? Куда мы поедем?

Он затравленно поглядел на нее, не зная, что ответить.

Глава 56

Они наконец ненадолго остановились в Пенсаколе, чтобы перевести дыхание. Теперь они, пока хватало сил, следовали плавному, неторопливому изгибу побережья Мексиканского залива, направляясь все дальше на восток. То останавливаясь, то снова трогаясь с места, короткими перебежками, боязливыми рывками слепо двигались навстречу своей судьбе. Новый Орлеан, потом Билокси, потом Мобил. Не считая множества мелких местечек, лежавших на их пути.

Теперь Пенсакола. Дальше они не могли продолжать двигаться по этой ими самими выбранной траектории, не покидая побережья, а по какой-то причине, возможно из страха перед неизвестностью, они не хотели отрываться от знакомой им береговой линии. Отсюда изгиб резко поворачивал вниз, шел мимо сгрудившихся строений с жестяными крышами под названием Тампа и опускался к странной, иноязычной неизвестности, носившей имя Гавана. А это означало бы, что они обрекают себя на вечную ссылку, отрезают путь к возвращению. (Все пароходы в обратную сторону проверялись, а у них не было документов.) Не хотели они поворачивать и в Атланту, в глубь страны, что тоже было бы вполне естественно. По каким-то своим причинам она боялась и севера и не хотела ни шага делать в ту сторону.

Итак, Пенсакола. Там они снова сняли дом. Теперь уже не для того, чтобы казаться не хуже других или почувствовать себя «по-настоящему» женатыми, а из соображений элементарной безопасности.

— В гостинице нас гораздо легче выследить, — прошептала она, когда они остановились в грязной таверне, чтобы переночевать. — Они все очень быстро разнюхают. В гостиницах куча народу снует туда-сюда и разносит сплетни.

Он кивнул и наклонился, чтобы выглянуть в окно из-под низко опущенного ставня, и отпрянул назад, когда вдруг невыносимо ярко сверкнула молния.

Они выбрали самый незаметный, затерянный домик, примостившийся на сонной улочке подальше от центра города. Других домов поблизости не было, соседей тоже немного. Они поплотнее задернули занавески на окнах, чтобы уберечься от посторонних глаз. Прислугу они наняли только потому, что иначе было не обойтись, но свели ее присутствие к минимуму: она приходила три раза в неделю, и к шести часам уходила, у них дома не ночевала. Разговаривали они при ней осторожно или не разговаривали вообще.

Теперь им нужно было быть очень осторожными, следить за каждым своим движением.

Первую неделю или две всякий раз, перед тем как выйти из дома или, наоборот, войти в него, Бонни на всем расстоянии между домом и экипажем низко опускала парасольку, чтобы прикрыть лицо. Он же, лишенный такого способа маскировки, как можно ниже опускал голову. Так что всякий раз казалось, будто он что-то обронил на землю и теперь ищет.

А когда явилась соседка, чтобы нанести, как было принято, визит вежливости, сдобренный всякой домашней выпечкой, Бонни не пустила ее дальше дверей, пространно объясняя, что они еще не обустроились и дом в беспорядке, в качестве оправдания, что не приглашает ее зайти.

Женщина ушла с кислой миной, забрав с собой непреподнесенные дары, а когда они на следующий день встретились, отвела глаза, не поздоровавшись с ними.

— Не следовало тебе этого делать, — покачал он головой, показываясь из своего убежища после того, как разгневанная посетительница удалилась. — Если мы будем от всех шарахаться, это навлечет еще большие подозрения.

— Другого выхода не было, — возразила она. — Если бы я ее впустила, потом явились бы другие, а потом пришлось бы наносить ответные визиты, и не было бы этому конца.

А после того случая больше никто не пришел.

— Они, возможно, решили, что мы сожительствуем, — насмешливо предположила она однажды. — Теперь я всегда, когда выхожу, снимаю левую перчатку и высоко поднимаю руку с зонтиком, чтобы уж нельзя было не разглядеть обручального кольца. — И в сердцах выбранилась: — Грязные свиньи! Ханжи несчастные!

Мистер и миссис Роджерс прибыли в Пенсаколу. Мистер и миссис Роджерс сняли в Пенсаколе дом. Мистер и миссис Роджерс из ниоткуда. На пути — неведомо куда.

Глава 57

На этот раз он не говорил ей, она догадалась по его лицу. Она увидела, что он стоит у окна, глядя на улицу и кусая губу. А когда она обратилась к нему, что-то сказала, он, не ответив, сунул руки в карманы, отвернулся и начал ходить взад-вперед широкими шагами по всей длине комнаты.

Она теперь научилась его хорошо понимать и знала, что это может означать только одно.

Пристально понаблюдав за ним некоторое время, она наконец кивнула.

— Опять? — загадочно спросила она.

— Опять, — ответил он и, остановившись, бросился в кресло.

Она раздраженно отбросила чулок, который натянула на руку, чтобы поглядеть, не прохудился ли он.

— Почему с нами всегда так происходит? — пожаловалась она. — Не успеем мы обустроиться и перевести дыхание, как они опять кончаются, и вот опять все то же самое.

— У всех когда-то кончаются деньги, — мрачно возразил он. — Если их тратить, то в конце концов ничего не остается.

— Да у нас они просто тают на глазах, — огрызнулась она в ответ. — Никогда еще такого не видела. — Теперь она подошла к окну, вглядываясь в даль в поисках какой-то далекой, неведомой звезды, которую перед этим пытался увидеть он. Звезды их счастья, светящей только им двоим. — Значит, опять в Новый Орлеан?

Теперь они уже научились понимать друг друга почти без слов и уж, во всяком случае, без развернутых объяснений.

— С Новым Орлеаном покончено, туда ехать незачем, там больше ничего не осталось.

Они и привычки переняли друг от друга. Теперь она покусывала нижнюю губу.

— Сколько у нас?

— Двести с чем-то, — отвечал он, не поднимая головы.

Она подошла к нему вплотную и положила руку ему на предплечье, словно хотела привлечь его внимание, хотя и так полностью владела им.

— Возможны два выхода, — сказала она. — Либо сидеть сложа руки и ждать, когда они кончатся, либо можно пустить их в оборот.

Он молча поднял на нее глаза, на этот раз в их взаимопонимании возникла трещина, слепое пятно.

— Я знала не одного мужчину, который, поставив на кон меньше двух сотен, Получал две или три тысячи.

Она не снимала ладони с его руки, словно таким образом, а не словами внушала ему свои мысли. Но у нее пока мало что получалось.

— Ты какие-нибудь карточные игры знаешь? — продолжала она.

— Когда-то мы с Жарденом коротали вечера за картами в годы нашей юности. По-моему, в безик мы играли. Но я плохо пом…

— Я имею в виду настоящие игры, — нетерпеливо перебила она.

Теперь он ее понял.

— Ты хочешь сказать, на деньги? Рискнуть сыграть на деньги?

Она, теряя терпение, покачала головой:

— Только дураки играют на деньги. Только дураки рискуют. Я покажу тебе, как нужно играть, чтобы наверняка подняться с двух сотен.

Теперь он понял все до конца.

— Мошенничать, значит, — бесстрастно проговорил он.

Она на мгновение откинула голову и снова наклонилась к нему.

— Не будь ханжой. Да, мошенничать. Можно и по-другому сказать. Есть масса слов. «Подготовиться». «Застраховаться от проигрыша». Зачем полагаться на судьбу? Судьба — куртизанка.

Взявшись за спинку стула, она завлекающим движением подтянула его к столу.

— Садись. Сначала я научу тебя, как играть.

Она оказалась хорошим учителем. Через час он уже неплохо разбирался в картах.

— Теперь ты знаешь, как играть в фараон, — сказала она. — Знаешь не хуже других. А теперь я научу тебя самому важному. Сначала мне нужно кое-что на себя надеть.

Пока она отсутствовала, он сидел, рассеянно перебирая карты. Она вернулась, облаченная во все свои драгоценности, словно перед выходом в свет. В сочетании с ее домашним дезабилье они выглядели как гротеск.

Она села перед ним, и руки его слегка задрожали. Как у человека, который собирается совершить отвратительную гнусность.

— Итак, четыре масти, следи хорошенько, — приступила она к делу. — Сидеть за столом я не смогу, женщин к игре не допускают, и все зависит от того, как быстро мы будем координировать наши действия. Тем не менее на пароходах эта система нас никогда не подводила, значит, и теперь промаха быть не должно. Система простейшая, и ее очень легко обнаружить. Но нам ничего другого не остается, поскольку ты еще не научился плутовать при сдаче, и тебе придется полагаться на мои сигналы. Мы будем пользоваться ими только в самые трудные моменты. Теперь следи внимательно. Когда я кладу руку на грудь, вот так, то это — черви. Подвеска на шее — бубны. Левая сережка — пики. Правая — трефы. Теперь я снова опускаю руку и показываю карту. Пальцы пронумерованы с первого по десятый, начиная с мизинца на левой руке. Мизинец на левой руке — туз, мизинец на правой — десятка. Тот палец, который я загибаю, показывает карту.

— А как я узнаю, есть ли у него валеты, дамы и короли?

— Они идут в том же порядке одиннадцать, двенадцать, тринадцать. Король, например, это мизинец и средний палец на руке. Туз — это единица.

— А как же у тебя получится увидеть все его карты и сообщить мне?

— Не получится, и не надейся. Достаточно одной-двух верхних карт, их я тебе и передам.

Она швырнула колоду на стол.

— Сдай мне карты.

Он сдал.

— Теперь скажи, что у меня на руках.

Он проследил за ее движениями.

— Верхние карты у тебя — дама бубен, валет червей и туз треф.

Похвалы не последовало.

— Ты так на меня таращишься, что даже слепой поймет, в чем дело. Запомни хорошенько: в карты играют не только пальцами, но и лицом. Давай снова.

Они повторили все сначала.

— Уже лучше, но слишком медленно. Никто не будет ждать, пока ты сообразишь. Еще раз.

Она лишь кивнула в знак одобрения.

— Теперь еще раз.

На этот раз она наконец призналась:

— Ты не дурак, Луи.

Он внезапно отшвырнул карты в сторону:

— Я не могу, Бонни.

Она смерила его презрительным взглядом.

— Почему? Боишься руки запачкать, чистюля?

Он опустил глаза под ее взглядом и в отчаянии схватился за волосы.

— В Мобиле ты убил человека, если я не ошибаюсь, — напомнила она ему. — А чуть сплутовать в карты ты не можешь. Как же, мы слишком порядочные.

— То было совсем другое… («А как же ты-то можешь меня в этом обвинять?» — подумал он.)

— Вот от кого меня тошнит, так это от таких, как ты, чистоплюев. Хочешь, чтобы на тебе и пятнышка не было. Ладно. Не будем больше об этом. Сиди и дрожи над своими несчастными двумя сотнями, пока они не кончатся. — Поднявшись со стула, она сердито оттолкнула его в сторону.

Он проследил взглядом, как она подошла к двери, взялась за ручку и распахнула ее, чтобы выйти.

— Ты хочешь, чтобы я это сделал? — спросил он. — Так сильно хочешь?

Она остановилась и оглянулась на него.

— Это тебе же нужно, а не мне. Я пытаюсь тебе помочь. Я от этого ничего не выиграю. Мне всегда удавалось выплывать, и на этот раз удастся.

Громче всех в его ушах прозвучало одно слово, которое она не произнесла: в одиночку.

— Я сделаю это ради тебя, Бонни, — сказал он упавшим голосом. — Ради тебя.

Она самодовольно усмехнулась. Вернулась и села за столик. Складка между ее бровями постепенно расправилась. Она снова вошла в роль наставницы.

— Ну а теперь что у меня на руках?

Глава 58

Он так и не понял, откуда она узнала об этом заведении. Сам бы он никогда не догадался о его существовании. У нее, очевидно, был нюх на подобные места.

Оно находилось на втором этаже, откуда время от времени кто-нибудь спускался по лестнице, но не видно было, чтобы кто-нибудь поднимался. Внизу находился бар и ресторан. Раньше они как-то вечером заглянули сюда, но, решив, что здесь довольно скучно, вскоре ушли. Если она тогда уже что-то взяла на заметку, то ничего ему не сказала.

Теперь они пришли сюда, захватив все оставшиеся деньги, и сначала сели внизу, неподалеку от лестницы, заказав два бокала бургундского.

— Ты уверена? — в который уже раз спросил он ее недоверчивым шепотом.

Она с видом знатока сдвинула брови:

— Уверена. Я знаю. Я в тот раз обратила внимание, как выглядели те, кто спускался с лестницы. Мне доводилось видеть таких. Лицо бледное, а глаза горят, как в лихорадке. — Она потрепала его под столом по колену. — Потерпи. Когда придет время, сделаешь так, как я тебе скажу.

Они еще немного посидели; она — невозмутимая, он — как на иголках.

— Пора, — промолвила она наконец.

Он подозвал официанта.

— Счет, пожалуйста… — Пока тот готовил счет, он достал деньги, все двести долларов, что у него были, и демонстративно помахал пачкой. Она тем временем подавила зевок. Он обратился к официанту: — Скучно здесь. Нет ли у вас чего-нибудь поинтереснее?

Официант подошел к управляющему и что-то сказал, прикрыв рот рукой. Управляющий, приблизившись к столу, доверительно склонился над стулом Дюрана.

— Могу я вам чем-нибудь помочь, сэр?

— Вы не подскажете, как нам можно поразвлечься?

— Если бы вы были один, сэр, я бы предложил…

— Предлагайте, — приободрил его Дюран.

— Там, наверху, господа… Вы меня понимаете?

— Прекрасно понимаю, — ответил Дюран. — Жаль, что я раньше не знал. Пойдем, дорогая.

— И дама с вами? — с сомнением спросил управляющий.

— Я буду себя хорошо вести, — жеманно улыбнулась она. — Тихо как мышка. Никто на меня и внимания не обратит.

— Скажите, что вас прислал наверх мистер Бредфорд. Мы не хотим привлекать излишнего внимания. Это только для того, чтобы нашим постоянным посетителям не было скучно.

Выждав подходящий момент, когда никто на них не смотрел, они поднялись по лестнице. Дюран постучал в большую двустворчатую дверь, за которой слышался гул голосов. Человек, открывший дверь, придержал ее так, чтобы им не было видно, что происходит внутри, и окинул их взглядом.

— Нас прислал мистер Бредфорд.

— Дам мы сюда не впускаем, сэр.

Она улыбнулась ему ослепительной улыбкой. Заглянула ему прямо в глаза. Даже на минутку взяла его за руку.

— Из каждого правила бывают исключения. Не оставите же вы меня ждать за дверью? Мне без мужа будет одиноко.

— Но мужской разговор может…

Она игриво ущипнула его за подбородок.

— Да ладно вам. Я слыхала, как мой муженек бранится, это меня в краску не вводит.

— Минуточку.

Он закрыл дверь, снова открыл ее, предлагая ей черную бархатную маску.

— Возможно, так вы будете себя удобнее чувствовать.

Она метнула на Дюрана насмешливый взгляд, словно говоря: «Как он наивен», но маску все же надела.

Человек отошел в сторону, пропуская их.

— Неужели нужно было так кокетничать? — бросил он ей.

— Но ведь это помогло мне сюда проникнуть, верно?

Ее появление вызвало переполох. Он и раньше видел, что, куда бы она ни пришла, она всюду привлекала всеобщее внимание, но то, что произошло сейчас, просто не шло с этим ни в какое сравнение. Разговор прекратился, и воцарилось гробовое молчание. Игра за столами сразу же остановилась. Некоторые даже потянулись за пиджаками.

Сначала она, прикрыв рот ладонью, сказала что-то хозяину, а потом ясным голосом объявила:

— Дама желает, чтобы вы позабыли о ее присутствии, господа. Ей просто нравится наблюдать за карточной игрой.

Хозяин, узнав его имя и заручившись согласием сидящих за одним из столиков, представил его игрокам.

— Мистер Касл — мистер Андерсон, мистер Хорман, мистер Стивз.

— Шампанское джентльменам, — немедленно приказал Дюран, как только опустился на стул.

Темнокожий бармен явился с подносом, но она тут же взяла его обязанности на себя, сказав:

— Я с удовольствием позабочусь о том, чтобы удовлетворить желания джентльменов за этим столом.

И, когда игра была в самом разгаре, обошла их, одного за другим, наполняя их бокалы. Затем села чуть поодаль с видом девочки, которой за примерное поведение позволили подольше посидеть вместе со взрослыми. Она даже сумела создать впечатление, что ее ножки не достают до пола.

Дюран безразличным движением выложил на стол все свои двести долларов, словно они были лишь незначительной частью того, что он имел при себе, и игра началась.

Через несколько минут у него было уже не двести долларов. А потом, в мгновение ока, сумма снова уменьшилась до первоначальной цифры. Так что пачка денег то распухала, то снова худела. Наконец, она удвоилась в объеме, а затем, когда она увеличилась еще в два раза, он разделил ее на две части, отложив в сторону выигрыш, который составлял уже, наверное, тысячу долларов. Он не стал убирать его, поскольку, пока игра еще продолжалась, этикет не позволял ему этого делать.

В комнате было тепло и не проветривалось, а кроме того, игроков подогревало их собственное возбуждение. Заботливо наливаемое в их бокалы шампанское залпом проглатывалось при каждой возможности. И всякий раз, когда бокал опустошался, легкая тень, даже меньше, чем тень, деликатно забирала его, стоя у игрока за спиной, чтобы не загораживать ему стол, и снова наполняла шипучим напитком. Бокал возвращался на стол, осторожно, чтобы — не дай Бог — не пролить ни капли, сопровождаемый едва заметным изящным жестом: рука дотрагивалась до шеи, до груди или до уха. А один или два из обхватывающих ножку бокала тонких пальчиков были чуть согнуты.

Иногда ей доставалось рассеянно брошенное «спасибо», но чаще игроки просто не замечали ее присутствия, так ненавязчиво она предлагала свои услуги.

Один раз она подозвала бармена движением веера, и он принес новую бутылку, а когда хлопнула пробка, она испуганно вскрикнула — этакая очаровательная, боязливая малышка, не привыкшая слышать, как стреляет шампанское.

Но вдруг за столом воцарилось молчание. Игра, без единого слова, остановилась. Все продолжали глядеть в свои карты, но не делали ни единого движения.

— Я готов, господа, — благодушно объявил Дюран.

Никто не ответил, никто не продолжал игру.

— Жду вас, джентльмены, — повторил Дюран.

Никто при звуке его голоса не поднял голову. А тот, кто ответил, продолжал сосредоточенно глядеть в свои карты.

— Не попросите ли вы даму удалиться, сэр? — произнес игрок, сидевший рядом с ним.

— Что вы хотите сказать?

— Вам что, нужно объяснить?

Дюран вскочил на ноги, с усилием вызывая в себе негодование.

— Я хочу знать, что вы имеете в виду.

В ответ другой игрок тоже поднялся на ноги, чуть помедленнее.

— А вот что.

— Ударом о стол он снова сложил свои разложенные веером карты и ударил ими Дюрана сначала по одной щеке, потом по другой.

— Если и может быть что-нибудь отвратительнее карточного шулера, то это шулер, который для своих грязных дел использует женщину!

Дюран замахнулся на него кулаком, позабыв об обстоятельствах и чувствуя лишь горящую на щеках обиду, ибо ему еще в жизни не наносили подобных оскорблений и он не приучен был безропотно их сносить. Но тут на него бросились все остальные и схватили, заломив ему руки за спину. Он отчаянно задергался, пытаясь освободиться, но ему удалось только немного раскачать навалившиеся на него тела, силы были слишком неравны.

Стол покачнулся, упал один из стульев. До него донесся ее слабый, дребезжащий голос, тщетно пытавшийся изобразить оскорбленную добродетель.

Словно по волшебству, появился управляющий. Драка прекратилась, но они продолжали держать Дюрана, безжизненно опустившего мертвенно-бледное лицо, чтобы спрятаться от их осуждающих взглядов.

— Этот человек — обыкновенный грязный мошенник. Мы думали, что вы содержите заведение для джентльменов. Не очень-то вы заботитесь о своем добром имени.

Он не пытался оправдаться, на это у него, по крайней мере, еще хватило достоинства. Но только на это. Рубашка его расстегнулась, и было видно, как тяжело вздымается и опускается грудь. Но теперь уже не от кратковременного физического усилия, а скорее от унижения. Все присутствующие в комнате столпились вокруг них, позабыв об игре.

Управляющий подал знак двум своим дюжим помощникам.

— Выставите его отсюда. Живее. У меня приличное заведение. Я не потерплю здесь мошенников.

Он уже не сопротивлялся. Переданный в руки охраны, он, как любой плененный, монотонно повторял: «Отпустите меня» — и ничего больше.

Но увидев, как управляющий сметает с оскверненного стола все, что на нем лежало, он воскликнул:

— Двести долларов — мои, я их ставил на кон.

Управляющий только отмахнулся от него.

— Ты занимался у меня в заведении шулерством. Пускай это послужит тебе уроком. Убирайся отсюда, подлец.

Вдруг раздался ее резкий, пронзительный вопль:

— Мошенники! Верните ему его деньги!

— Уж чья бы корова мычала, — сказал кто-то, и их протесты потонули во взрыве дружного смеха.

Его протащили по полу и вышвырнули с черного хода, наверное, для того, чтобы не возмущать спокойствия тех, кто ужинал в ресторане. Там находилась деревянная лестница с невыкрашенными дощатыми ступенями, примыкавшая со стороны здания. Дюрана спустили по ней вниз, оставив валяться в грязном переулке. Каким-то непостижимым образом он остался цел и невредим, но лицо его пылало таким неведомым раньше стыдом, что он готов был уткнуться в грязь, лишь бы спрятаться.

За ним последовала его шляпа, а затем тот, кто ее сбросил, тщательно отряхнул ладони, словно боялся замараться.

Но на этом его позор, его унижение еще не кончились. Последней каплей было видеть, как дверь снова открылась, и из нее, пошатываясь, появилась Бонни, которую, будто потаскуху, выставили, выкинули за дверь грубые мужские руки.

Его жена. Его любовь.

Острый нож пронзил его сердце.

Ее вытолкнули так, что она чуть было не потеряла равновесие и не упала на него, едва успев схватиться за перила и удержаться.

Она минуту простояла над ним не двигаясь; взгляд ее был устремлен не вверх, на дверь, а вниз, на него.

Затем она спустилась и прошла мимо, подобрав юбки, как будто он был мусором, которого она не хотела касаться.

— Поднимайся, — бросила она. — Вставай и пошли. Первый раз вижу человека, который ничего не может добиться ни честным путем, ни обманом.

Он никогда раньше не думал, что человеческий голос может выражать такое глубокое, такое сокрушительное презрение.

Глава 59

Он предвидел в ней перемену, которая неотвратимо должна была последовать за этим происшествием еще до того, как эта перемена произошла, так хорошо он успел ее изучить, так досконально узнать. Узнать ее натуру, ее повадки. И эта перемена наступила, только чуть более медленно и постепенно, чем возвестившее о ней предчувствие.

В первый день после того, как это случилось, она просто была не так общительна и, возможно, капельку менее дружелюбна. Вот и все. Словно инкубационный период — заражение уже произошло, но еще не проявилось. Определить его могли только глаза влюбленного. Его глаза, глаза влюбленного мужа.

Но к вечеру уже начался озноб. Температура ее настроения неуклонно падала. Ее замечания были вежливыми, но это-то ее и выдавало. Вежливость говорит об отстраненности. Отношения между мужем и женой никогда не должны быть вежливыми. Пускай они будут сдобрены сахаром или подкислены уксусом, но только не опреснены вежливостью.

На следующий день, словно зловредные сорняки в цветущем саду, начала прорастать неприязнь. Она избегала встречаться с ним взглядом. Чтобы заглянуть ей в глаза, ему необходимо было напрямую обратиться к ней с вопросом, иначе никак. Но даже тогда она их быстро отводила, словно считая его недостойным их внимания.

Прошел еще день, и сорняки расцвели пышным цветом и принесли зловонные плоды. Пришла пора собирать урожай, кому же предстояло держать в руках серп? Теперь бархатный чехол на ее языке местами вытерся, обнажив острые края. Самое безобидное его замечание, коснувшись одного из них, могло высечь искру гнева.

По-видимому, она сама не могла ничего с собой поделать. Временами она, казалось, и хотела взять себя в руки, сделать шаг ему навстречу, смягчиться, но ее натура противостояла ее благим намерениям и брала верх, несмотря на все ее усилия. Лед, покрывавший голубизну ее глаз, таял, если она улыбалась, но лишь на считанные секунды, они тут же снова скрывались от него под ледяной коркой.

Он искал успокоения в долгих прогулках. Они стали для него бегством от действительности, потому что он гулял не в одиночестве, он брал ее вместе с собой — такую, какой она была до недавнего времени. Он восстанавливал в памяти, воссоздавал ее былой образ. Но возвращаясь с прогулки, умиротворенный, с улыбкой на губах, он лицом к лицу сталкивался с ней, нынешней, и все его труды рассыпались в прах, прежний образ таял.

— Я найду работу, если тебя это так волнует, — не выдержал он однажды. — Руки-ноги у меня есть, почему бы мне не…

Одобрения у нее эта мысль не встретила.

— Терпеть не могу, когда мужчина работает! — процедила она сквозь сжатые зубы. — Скучища! Я с таким же успехом могла бы выйти замуж за ломовую лошадь. — Она смерила его уничтожающим взглядом, словно он, не желая на самом деле улучшить их финансовое положение, предлагал ей заранее неприемлемые варианты, о которых и говорить-то нельзя было серьезно. — Деньги можно и по-другому раздобыть, придумай что-нибудь.

Он недоумевал, что она имеет в виду, а в то же время получить более четкие разъяснения боялся.

— Работают только болваны, — презрительно заключила она. — Мне это кто-то когда-то сказал, но теперь я в этом убеждена, как никогда.

Интересно, кто и где он сейчас. Двери какой тюрьмы закрылись за ним, какие сомкнулись оковы. А может, он до сих пор гуляет на свободе и промышляет своим ремеслом, поджидая, когда она явится с повинной и признается, что была не права, зная, что рано или поздно, в один прекрасный день это произойдет.

— Этот кто-то, наверное, был редким прохвостом, — только и нашелся он, что ответить.

В ее холодных голубых глазах он не встретил вызова.

— Он был редким прохвостом, — согласилась она, — но с ним было весело.

Она вышла из комнаты.

И с того момента между ними наступило гробовое молчание. Ни «спасибо», ни «спокойной ночи». Ужасное, немыслимое, но оно наступило. Два немых силуэта, как в пантомиме передвигавшихся по дому. В темноте он потянулся к ее руке, чтобы взять в свою, но она, видимо, уже спала. Но даже во сне резко отдернулась, не дав ему прикоснуться к себе.

На следующий день, собираясь на прогулку, он случайно заглянул в кабинет и увидел, что она сидит за письменным столом. Он не знал, что она там. Никаких свидетельств тому, что она пишет письмо, ему на глаза не попалось. Она сидела без всякой цели, ничем не занимаясь. Крышка стола была откинута, но бумаги видно не было. Но зачем же тогда садиться за письменный стол, спросил он себя.

У него возникло неприятное ощущение, что, как только он ушел, она поспешно возобновила прерванное занятие. Об этом свидетельствовало ее лицо, его упрямо-отсутствующее выражение. Не естественное, но тщательно и умело изображаемое все время, пока он не исчез за дверью. Под его взглядом ее лежавшая на столе ладонь приподнялась и вновь опустилась. Так, как у замершей перед прыжком кошки дергается кончик хвоста, выдавая готовое прорваться наружу нетерпение.

Ничего поделать он не мог. Останови он ее на этот раз, она продолжит в другой. Обвини он ее в предательстве, она будет все отрицать. Сумеет он доказать ее вину, тлеющее у нее в душе презрение разгорится ярким пламенем, а этого ему не хотелось.

Письмо в прошлое. Письмо в тот, другой, подземный мир, который, как он думал, она покинула навсегда.

С тяжелым сердцем он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Если он по возвращении, несколькими часами спустя, и заметил в ней перемену, то она заключалась в том, что в ее глазах появился злобный блеск удовлетворения, что-то вроде издевательской насмешки. Как будто она говорила сама себе: я зря времени не теряла. Подожди, вот увидишь.

Через два дня, не в силах более выносить их отчуждения, он капитулировал. Его капитуляция выражалась во лжи, он надругался над правдой, попрал ее, ради возвращения былой привязанности.

— Я солгал тебе, Бонни, — выпалил он без всякого вступления.

Она, готовясь ко сну, расчесывала волосы, повернувшись к нему спиной. На этот раз в буквальном смысле, а не в переносном, как продолжалось уже несколько дней.

— Есть еще деньги. Они не все кончились.

Она отшвырнула расческу и обернулась к нему.

— Зачем же ты мне сказал, что они кончились? С какой целью?

— Я думал, что они скоро кончатся. Я решил, что нам следует кое-что отложить на черный день.

Наверное, жадность притупила ее чутье. Лжец из него всегда получался неважный. А теперь, когда ставка была так высока, и совсем никудышный. Но она, наверное, очень хотела поверить ему, поэтому безоговорочно приняла его ложь. Мгновенно согласилась с его неуклюжим объяснением. Он понял это по той быстроте, с которой она вступила в спор. То, что не считают фактом, обычно не принимают во внимание и так живо не обсуждают.

— На черный день? — в сердцах воскликнула она. — Какой такой день? Когда он наступит, мы что — помолодели? Разве платье будет на мне смотреться лучше? Разве кожа разгладится, разве походка станет тверже?

Она снова взяла в руки расческу, но не для того, чтобы ею воспользовались, а для того, чтобы, придавая вес своим словам, постучать ею по столу.

— Нет, я так никогда не жила и теперь не собираюсь. «Черный день». Раз уж мы стали вспоминать пословицы, так я скажу тебе еще одну! «Завтра никогда не наступает». Да пускай завтра будет черный день. Хоть чернее ночи! Сегодня-то мне светло и тепло, и больше меня ничего не волнует. Какое мне дело до завтрашней темноты? Завтра меня, может, уже не будет на свете, да и тебя тоже. А в могиле деньги уже тратить будет не на что. Хороните меня завтра без гроша в кармане, хоть на свалке. Я согласна. Но дайте мне сегодня погулять вволю.

Она шумно дышала, подогреваемая своей яростной, первобытной философией. Ее рассуждения были протестом обделенной, воплем язычницы, не ожидающей милостей с небес.

— Сколько осталось денег? — с жадностью спросила она. — Приблизительно сколько?

Он хотел, чтобы она была счастлива. Не в его силах было создать для нее рай, он мог лишь дать ей тот рай, в который она верила, который понимала.

— Много, — сказал он. — Очень много.

— Примерно?

— Много, — повторял он, не зная, что еще сказать. — Много.

Она возбужденно вскочила на ноги и, шаг за шагом, стала приближаться к нему. Каждый шаг уже ласкал его. Каждый шаг обещал новую ласку. Она сложила руки на груди, словно сдерживая переполнявшее ее ликование.

— Ах, ладно, можешь не говорить мне. Все равно у тебя всегда было плохо с цифрами. Самое главное, что много. Куча денег. Полным-полно. Где они? Здесь, при тебе?

— В Новом Орлеане, — уклончиво промямлил он. — Но их легко раздобыть. — Все, что угодно, лишь бы удержать ее. Ей хочется сегодня вволю нагуляться. Что ж, ему тоже.

Она вдруг закружилась в вальсе, словно невидимые смычки коснулись струн и заиграли скрипки. Потом кинулась на постель в его распахнутые объятия.

Вот оно опять: снова любовь. Многообещающий шепот, игривый протест, признания, клятвы; ни резких слов, ни холодного молчания, ни обид. Я прощаю тебя, я тебя обожаю, я жить не могу без тебя. «Начнем все сначала».

Вдруг она встрепенулась, как будто ей пришла в голову какая-то запоздалая мысль.

— Ах, прости меня, — услышал он ее шепот и не смог разобрать, к кому она обращается — к нему или к самой себе, так тихо и приглушенно прозвучали ее слова.

— Все прошло, все забыто, — прошептал он в ответ, — мы же договорились.

Она снова умиротворенно откинулась на постель.

Но опоздание, с которым последовали эти слова, произнесенные уже после того, как закончились все объяснения, а не в их разгаре, навело его на мысль, что ее раскаяние касалось не их отчуждения, теперь благополучно закончившегося, а чего-то другого. Каких-то поспешно прекращенных его действий, о которых он раньше не догадывался.

Она все чаще и все настойчивее продолжала спрашивать его, когда же он наконец поедет, пока не наступил момент, которого он так боялся, пока ему не пришлось взять свои слова назад. Что он и сделал.

— Я не поеду.

— Но… но как же иначе ты их раздобудешь?

— Раздобывать там нечего. Не осталось ни цента. Все давно уже кончилось, мы все давно потратили. И деньги от продажи дома на Сент-Луис-стрит — этим занимался Жарден, — и мою долю в нашем предприятии. Никаких поступлений больше не будет. — Он засунул руки поглубже в карманы, тяжело вздохнул и опустил глаза. — Да, я солгал. Не спрашивай зачем, ты сама прекрасно знаешь. Для того, чтобы еще немножко полюбоваться на твою улыбку. — И едва слышно добавил: — Не такая уж это высокая цена.

Она, не повышая голоса, произнесла:

— Ты меня одурачил.

Она отложила зеркальце. Встала. Прошлась по комнате. Обхватила себя за бока.

Медленно, но неотвратимо надвигалась буря. Бонни, учащенно дыша, мерила шагами комнату, но пока не произносила ни слова.

В конце концов схватив граненый флакон с туалетной водой, она, в полную длину вытянув руку над головой, вдребезги разбила его о туалетный столик.

— Так вот, значит, какого ты обо мне мнения! Да, ты неплохо пошутил. Ловко ты меня обвел вокруг пальца. Сначала можно ей сказать, что есть деньги, потом — что их нет. Эта дура всему поверит. Сегодня можно сказать «да», а завтра — «нет». — Настала очередь пудреницы, мелкой стеклянной дробью разлетевшейся по всей комнате. За ним последовало зеркальце. — Одного раза тебе не хватило, ты мне два раза подряд соврал!

— В первый раз я сказал правду, деньги действительно кончились.

— Но своего ты, однако, добился. Тебе только одного было нужно, вот ты и получил, что хотел!

— У тебя что, совсем скромности не осталось? Придержи язык!

— Ну теперь ты от меня ничего не добьешься! И не надейся!

— Тебе не идет так разговаривать, — сурово произнес он. — Личико у тебя как у святой, а язык — как у потаскухи.

На этот раз флакон с духами полетел ему прямо в лицо. Он не стал увертываться. Флакон ударился о стену прямо у него за спиной. Кусок стекла оцарапал ему щеку, а по плечу разбрызгались сладковатые капли. То была не любовная игра, не притворный гнев; ее лицо и в самом деле исказилось от ненависти. Она разбушевалась не на шутку. Если бы сейчас ей под руку попалось что-нибудь острое…

— Ты… — Она назвала его словом, которое, как он раньше думал, знают только мужчины. — Значит, я для тебя не гожусь? Я — ниже твоего достоинства. Ты — джентльмен, а я — потаскуха. Так что же ты тогда за мной бегаешь? Разве я тебя звала?

Он приложил платок к выступившей на его щеке капельке крови. Сохраняя самообладание, он стоял под лившимся на него потоком брани.

— На что ты мне сдался? Какой с тебя прок? Очень мне нужна твоя романтическая любовь! Тьфу! — Она вытерла губы рукой, как будто удаляя следы его оскорбительного поцелуя.

— Да, боюсь, что проку с меня уже никакого, — сказал он, глядя на нее исподлобья тяжелым взглядом. — Ты привыкла держать нос по ветру, а ветер переменился. У меня ведь теперь уже ничего не осталось. Ты из меня вытянула все, что можно было. Присосалась и вытянула, как пиявка. Ты уверена, что ничего не забыла? — Теперь уже его трясло от негодования. Он яростно вывернул наизнанку карманы, проверяя, не завалилось ли там что-нибудь. — Вот. — Вытащив несколько монет, он швырнул их ей прямо в лицо. — Вот. Ты тут кое-что проглядела. А, и это тоже возьми. — Он с мясом вырвал из галстука позолоченную булавку и тоже кинул ей. — Ну вот, вроде бы и все. Еще где-то страховой полис завалялся, но он, к сожалению, не имеет силы, иначе бы ты захотела, чтобы я сам себе глотку ради тебя перерезал.

Теперь она, выдвигая один ящик за другим, доставала вещи, добрую половину роняя на пол.

— Я однажды тебя уже бросила, брошу и теперь. И на этот раз уже навсегда, окончательно. Видеть тебя больше не желаю.

— Ты пока еще моя жена, и никуда из этого дома не уйдешь.

— Это ты-то собираешься меня остановить? Ты? — Откинув голову, она разразилась пронзительным диким хохотом. — Да ты посмотри на себя, у тебя же не хватит…

Они оба, сорвавшись с места, стремительно кинулись к двери. Он, добежав первым, загородил ее, встав спиной к выходу.

Она отчаянно забарабанила кулачками по его груди, а носками туфель попыталась сдвинуть с места его ступни.

— Уйди с дороги. Ты меня все равно не остановишь.

— Отойди от двери, Бонни.

Последовавший за этим удар явился для него самого такой же неожиданностью, как и для нее. Так человек не задумывается перед тем, как прихлопнуть комара. Она пошатнулась, отпрянула и, повернувшись, упала лицом на табуретку, на которой сидела перед зеркалом, а нижняя часть ее туловища растянулась на полу.

Они изумленно уставились друг на друга.

Его сердце, сжавшееся от муки, готово было вскрикнуть: «Дорогая, я тебе сделал больно?» — но упрямо сжатые губы не позволили вырваться наружу этим словам.

В комнате стало тихо, как в могиле, особенно после того, как здесь только что бушевали страсти. Она заметно сникла. Единственный упрек, который она ему бросила — очень для нее характерный, — скорее походил на небрежный комплимент. С трудом поднимаясь на ноги, она хмуро выдавила из себя:

— Удивительно, что ты оказался на такое способен, никогда бы не подумала.

Она снова приблизилась к двери, но на этот раз уже без воинственных намерений.

Он смерил ее взглядом из-под настороженно прищуренных век.

— Пусти меня в ванную, — с мрачным смирением проговорила она. — Мне нужно умыться.

Когда он потом поднялся наверх, ее вещей в их спальне уже не было. Она перенесла их в другую комнату.

Глава 60

Дней пять спустя, возвращаясь домой с прогулки — эти прогулки теперь вошли у него в привычку, — он вдруг увидел, как далеко впереди, через два или три перекрестка, вдруг возникла ее фигура, двигавшаяся в том же направлении, что и он, по затененному деревьями, пестрому от солнца тоннелю.

Расстояние было столь велико, и фигура из-за этого казалась такой крошечной, а кроме того, непрерывная игра света и тени так ее смазывала, что он не был полностью уверен, на самом ли деле это она. Но все-таки ему показалось, что он узнал походку, а когда она поравнялась с другим прохожим, он увидел, что ростом она действительно ниже среднего, а не просто кажется маленькой на расстоянии. И, помимо всего прочего, час назад она вышла из дому в платье такого же цвета, из лиловой саржи. Короче говоря, слишком уж много было совпадений, это и вселило в него уверенность, что перед ним — Бонни.

Попытаться окликнуть ее было бесполезно: она бы его не услышала, она находилась слишком далеко впереди. Расстояние между ними было так велико, что если бы даже он пустился бегом, то вряд ли сумел бы ее нагнать, она к тому времени уже оказалась бы у дверей дома. А потом, зачем было спешить, когда ему и так очень скоро предстояло ее увидеть? И помимо всего прочего, недавняя прогулка несколько утомила его, и бежать ему никак не хотелось.

Еще за минуту до того ее впереди не было, а возникла она как раз на полпути между двумя перекрестками, из чего он заключил, что она вышла из какого-то находившегося поблизости дома или учреждения.

Когда он сам, по прошествии некоторого времени, приблизился к тому же месту, то поначалу просто из праздного любопытства огляделся по сторонам, чтобы определить, откуда же она появилась и зачем она сюда ходила. Все время придерживаясь предположения, что это все-таки была она.

Праздное любопытство переросло в искреннее удивление, заставившее его даже немного задержаться. Рядом с ним находилось здание почты. Правда, по соседству стоял довольно обветшалый магазинчик, где продавались разные мелочи, но, поскольку гораздо ближе к их дому находилось еще несколько подобных лавочек, причем гораздо более презентабельных, то едва ли можно было предположить, что она проделала такой долгий путь, чтобы купить что-нибудь именно здесь. Так что она, должно быть, ходила на почту.

На это у нее могла быть только одна причина: она что-то от него скрывала.

Неподалеку от их дома висел почтовый ящик. Каждый день мимо их дверей проходил почтальон, разносящий письма. Да и кому было писать им письма? Кто знал, где они живут? Кому вообще было что-нибудь о них известно?

Обеспокоенный, он повернулся и под покровом вдруг набежавших облаков, закрывших солнце, вошел в здание, не подумав, что он там собирается делать. А войдя, тут же пожалел об этом и, потоптавшись на месте, чуть было не вышел вон. Однако беспокойство взяло верх над нежеланием шпионить за ней и подвело его к окошечку с надписью: «До востребования».

— Я ищу одну даму, — смущенно обратился он к клерку в нарукавниках. — Мы, должно быть, с ней… разминулись. Не заглядывала ли сюда… только что… такая… невысокая блондинка?

Ему пришел на память день, когда он в Новом Орлеане привел ее с собой в банк. Должно быть, она и здесь произвела такое же впечатление. Уж если она здесь появилась, то ее наверняка запомнили.

Глаза клерка вспыхнули отблеском воспоминаний.

— Да, сэр, — воодушевленно ответил он. — Она совсем недавно здесь была, у этого вот окошечка. — Он расправил сначала один нарукавник, затем другой. — Зашла сюда за письмом.

Горло у Дюрана совсем пересохло, но он умудрился извлечь из него вопрос:

— И вы… и вы ей его отдали?

— Разумеется. — Клерк с мечтательным восхищением взмахнул рукой и прищелкнул языком. — Мисс Мейбл Грин, — вспомнил он. — Она здесь, наверное, недавно, не помню, чтобы я…

Но Дюрана там уже не было.

Он застал ее в гостиной на первом этаже. Шляпка и накидка исчезли, словно она их и не надевала. Стоя у стола в центре комнаты, она перебирала букет нарциссов, который накануне поставила в вазу, вынимая цветы, отмеченные признаками увядания. В воздухе пахло паленым, как будто здесь только что что-то жгли; этот запах сразу же ударил ему в ноздри.

— Вернулся? — дружелюбно спросила она, оборачиваясь через плечо, а потом снова занялась цветами.

Он шумно втянул ноздрями воздух, невольно принюхиваясь к незнакомому запаху.

Она, должно быть, уловила этот звук, хотя и стояла к нему спиной. Моментально оторвавшись от цветов, она подошла к окну и широким жестом распахнула его.

— Я только что выкурила сигару, — объяснила она, не дожидаясь вопроса. — Надо проветрить.

На подносе, которым она обычно пользовалась, окурка не было.

— Я ее выбросила в окно, не докурив, — сказала она, снова возвращаясь к цветам. — Она мне не понравилась. Они с каждым днем становятся все хуже и хуже.

Что-то раньше дым ее собственных сигар ее мало беспокоил. И это был не аромат табака, а более едкий запах жженой бумаги.

«Теперь ей никуда не деться, теперь я уличу ее во лжи, — сокрушенно подумал он. — Ах, ну зачем я ее спрашиваю? Зачем я сам себе ищу наказания?» Но вопрос уже сорвался с его губ и вернуть его он был не в силах.

— Это тебя я сейчас видел на улице?

Она чуть помедлила с ответом, хотя как она могла быть не уверена в том, что только что вернулась? Она вынула из букета очередной цветок. Взяв за стебель, повертела в руке. Поставила обратно в вазу. Потом с готовностью повернулась к нему. Проследила за его взглядом, устремленным на ее платье из саржи лилового цвета. И только после этого ответила:

— Да.

— Куда ты ходила — на почту?

Снова она ответила не сразу. Наверное восстанавливая в уме картину ближайших к почте окрестностей.

— Мне надо было, — довольно уверенно произнесла она. — Надо было кое-что купить.

— Что? — спросил он.

Ее взгляд упал на букет.

— Садовые ножницы, подрезать стебли из цветов.

Она хорошо придумала. Такое наверняка продавалось в магазинчике у почты.

— И ты их купила?

— У них не было ничего подходящего. Мне предложили их выписать, но я сказала, что это слишком хлопотно, не стоит того.

Он ждал. Продолжать она не намеревалась.

— Ты на почту не ходила?

Но тем, что он повторил этот вопрос, и тем, что вообще его задал, он косвенным образом подсказал ей ответ. Он это и сам понял. Раз он спросил, значит, знает, что она там была.

— Да, заглянула по дороге, — небрежно бросила она. — Теперь припоминаю. Надо было марки купить. Хочешь посмотреть? Они у меня в кошельке. — Она улыбнулась с видом человека, приготовившегося ко всем неожиданностям.

— Нет, — грустно покачал он головой. — Раз говоришь, что купила, я тебе верю.

— Да нет, давай-ка я тебе их все-таки покажу. — Ни обиды, ни вражды в ее голосе не было. Она взяла тон, с каким обычно терпеливо потакают капризам ребенка.

Открыв сумочку, она достала кошелек и показала ему два малиновых квадратика, соединенных пробитой дырочками полоской.

Он на них и не взглянул. Она могла купить их когда угодно. Хоть месяц назад.

— Клерк сказал, что дал тебе письмо.

— Как это? — Она недоверчиво подняла брови.

— Я тебя ему описал.

— Сказал, значит, — бесстрастно подтвердила она.

— Оно было адресовано Мейбл Грин.

— Знаю, — кивнула она. — Поэтому я его ему и вернула. Он меня с кем-то спутал. Я убирала марки в кошелек и случайно встала у его окошечка. Спиной к нему, понимаешь. Вдруг он окликнул меня: «Ах, мисс Грин, у меня для вас письмо», — и подал его мне. Я так удивилась, что с минуту держала его в руках. Потом сказала: «Я не мисс Грин», — и вернула ему письмо. Он извинился, на этом все и закончилось. Хотя теперь мне кажется, что на самом деле он не ошибался. По-моему, он пытался, — она сделала вид, будто подбирает подходящее слово, — флиртовать со мной. Он хотел завязать разговор, тут же начал рассказывать, до чего я похожа на другую даму. Я просто повернулась и ушла.

— Он не говорил мне, что ты вернула письмо.

— Ну я тебе это говорю. — В ее голосе не слышалось негодования; он вообще был лишен каких-либо эмоций. — Так что выбирай, кому из нас верить.

Он повесил голову. Ему следовало предвидеть, что это состязание он проиграет. У нее полностью отсутствовало чувство вины. Что не означало ее невиновности, просто отсутствовал сопряженный с виной страх, обычно позволяющий ее разоблачить. Он мог бы устроить ей очную ставку с клерком, и ситуация ни на йоту бы не изменилась. Она точно так же в упор отрицала бы его слова, рассчитывая, что он дрогнет и отступит под ее напором.

Выходя из комнаты, она почти ласково провела рукой по его спине.

— Ты мне не веришь, Лу? — вполне миролюбиво осведомилась она.

— Хотел бы верить.

Уже на пороге она пожала плечами:

— Тогда просто верь мне, и все. И больше от тебя ничего не требуется.

Она лениво-благодушной походкой поднялась по лестнице. И хотя лица ее он в ту минуту не видел, он нисколько не сомневался, что она улыбалась с таким же ленивым благодушием, под стать походке.

Он бросился к камину и, присев на корточки, круговыми движениями быстро провел руками по кирпичам. На черной обожженной поверхности лежал хрупкий комок бумажного пепла, очень маленький, такой, что и в кулаке не сожмешь. Он повернул единственный кусочек, не тронутый пламенем, сохранившийся, возможно, потому, что его до последнего мгновения держали пальцами. Это был нижний уголок, треугольник, образованный двумя прямыми сторонами и неровной обгоревшей линией.

На нем было написано одно-единственное слово — «Билли». И даже его подпортил огонь. На верхнем изгибе буквы «Б» красовался коричневый ожог.

Глава 61

В течение последующих пяти дней — ничего. На почту она больше не ходила. За письменным столом больше не сидела. Писем не посылала и не получала. Что было сказано, то было сказано, а правду о том, что произошло, знал только камин.

В последующие пять дней она даже не выходила на прогулки, сидела дома. Замкнувшись в себе, с самодовольным видом слонялась по комнатам. Словно чего-то выжидала. Выжидала, когда пройдет определенный срок. Когда пройдет пять дней.

Потом, на пятый день, ни слова не сказав, она распахнула дверь своей комнаты, перед тем надолго закрытую, и предстала перед ним в полном облачении. Она давно уже не одевалась и не прихорашивалась с таким старанием. На волосах ее были видны изгибы, оставшиеся после горячих щипцов, которыми она пользовалась для завивки. Губы ее были не просто подкрашенными, а откровенно красными. Словно она желала соответствовать какому-то другому стандарту, отличному от его собственного. Румяна выглядели не естественным образом, а именно как румяна. Запах цветочных духов был таким резким, что вызывал чуть ли не головную боль; к этому он тоже не привык.

Она собралась уходить. Не удовольствовавшись тем, какие выводы он сделал из ее появления, она подтвердила это словами. Словно хотела устранить возможное недопонимание.

— Я ухожу, — заявила она. — Скоро вернусь.

Он не спросил куда.

Это было около трех часов дня.

В пять часов она еще не вернулась. И ни в шесть. Ни в семь.

Стемнело, он зажег лампы, и они прогорели до восьми. Ее еще не было.

Он знал, что она его не бросила, что она вернется. Этого он почему-то не боялся. Каким-то образом он понял это по тому, как она ушла, как открыто, вызывающе она себя держала. Если бы она не собиралась возвращаться, она скрылась бы потихоньку, и он вообще не заметил бы ее исчезновения.

Один раз он подошел к ящику ее комода и достал из дальнего угла деревянную шкатулку, в которой она держала свои украшения. Здесь она оставила обручальное кольцо. Здесь же был и бриллиант, который он подарил ей в Новом Орлеане в день прибытия.

Нет, она его не бросила, она вернется. Просто она вышла прогуляться без обручального кольца.

Ближе к девяти за дверью раздался шум. Не оттого, что ее открыли, а оттого, что кто-то безуспешно пытался это сделать.

Он вышел в прихожую посмотреть. Посмотреть, почему она не заходит, поскольку теперь он знал, что это она.

Она стояла на пороге, оперевшись спиной о дверной косяк. Очевидно, чтобы передохнуть. Или оставив попытки преодолеть оставшуюся часть пути, как слишком трудную для нее задачу.

— Ты больна, Бонни? — озабоченно спросил он, без излишней поспешности приближаясь к ней. Скорее с укоризненным видом, но сохраняя достоинство.

Она рассмеялась. Презрительным отрывистым смешком, обращаясь не к нему, а к какому-то своему неведомому второму «я».

— Я так и знала, что ты меня об этом спросишь.

Теперь он вплотную приблизился к ней.

Запах цветочных духов изменился, словно выветрившись от долгого хранения, он заметно отдавал спиртом.

— Нет, я не больна, — вызывающе сказала она в ответ.

— Заходи в дом. Тебе помочь?

Отмахнувшись от предложенной ей руки, она прошла мимо. Походка ее казалась неестественной. Достаточно твердой, но эта твердость давалась ей с трудом. Как будто она говорила: «Посмотри, как у меня хорошо получается». Она напоминала механическую куклу, которую завели и пустили по комнате.

— И не пьяна, — вдруг заявила она.

Выглянув сначала за порог, он закрыл дверь. Снаружи никого не было.

— Я и не говорил, что ты пьяна.

— Нет, но подумал.

Она ждала от него ответа, но ответа не последовало. Что бы он ни сказал, в равной степени вызвало бы у нее раздражение, будь то возражение или согласие. Она пребывала в воинственном расположении духа, настроилась на ссору. Чем вызван был такой настрой, он сказать не мог.

— Я никогда не бываю пьяной, — объявила она, обернувшись на пороге гостиной. — Я в жизни никогда не напивалась.

Он не ответил. Она прошла в гостиную.

Когда он вошел вслед за ней, она сидела в кресле, прямо на лежавших там каких-то вещах и, откинув голову, отдыхала. Взгляд ее был устремлен не на то, чем она занималась, а вверх, в потолок. Она стягивала с рук перчатки, но без обычной тщательности, которой она всегда сопровождала это действие, а с вялой небрежностью, оставив без внимания сплющенные пустые пальцы.

Некоторое время он стоял, глядя на нее.

— Поздно ты вернулась, — произнес он наконец.

— Сама знаю, что поздно. Мог бы этого и не говорить.

Она швырнула перчатки на стол, сердито махнув запястьем.

— Почему ты не спрашиваешь, где я была?

— А ты мне скажешь? — спросил он.

— А ты мне поверишь? — отпарировала она.

Затем она сняла шляпку. Надев ее на руку, покрутила за поля, разглядывая с пристальным недовольством.

Потом она неожиданно, согнув два пальца другой руки, щелкнула по ней ногтями, выражая таким вульгарным образом свое неодобрение. А вслед за этим отброшенная шляпка, пролетев через всю комнату, шлепнулась на пол.

Он не пошевельнулся, чтобы поднять ее. В конце концов, это ее шляпка. Он только лишь проследил за ней взглядом:

— Я думал, что она тебе нравится. Я думал, что это твой любимый фасон.

— П-пффф, — с отвращением фыркнула она. — Она же крохотная. В Нью-Йорке в этом сезоне такие уже не носят.

«Кто тебе это сказал? — молча спросил он у нее. — Кто сказал тебе, что ты здесь сохнешь и вянешь, что ты заживо похоронила себя в глуши, вдали от больших городов?» Он слышал эти слова так четко, словно сам присутствовал, когда они были произнесены.

— Тебе что-нибудь принести? — помолчав, спросил он.

— Ничего мне не нужно, — огрызнулась она.

Он мог продолжить ее не высказанную в словах мысль: ничего мне от тебя не нужно. Если мне что-нибудь понадобится, я справлюсь без твоей помощи.

Он оставил ее в покое. Что-то настроило ее против него. Вернее, раздуло в пламя уже тлевшую в ней искру противоречия. Не алкоголь. Нечто большее. Выпивка лишь подлила масла в огонь.

Через несколько минут он вернулся и принес чашку приготовленного им кофе. Эта довольно несложная операция была единственным, что он мог изобразить в области кулинарии. Он знал, как это делается, поскольку не раз наблюдал за ней. Нужно налить воды, всыпать кофе и поставить на огонь.

Но там, где другая с благодарностью приняла бы подношение и оценила бы его труды, она с отвращением отвергла чашку с горячим напитком.

— Фу, он такой сладкий, что меня прямо воротит. Ну будь же ты, наконец, мужчиной! Ну дай же ты женщине когда-нибудь и ремня твоего попробовать! Так нам обоим гораздо лучше будет.

— Значит, вот к чему тебя?.. — начал он и не закончил фразы.

Кофе она тем не менее выпила. Естественно, не высказав ни слова благодарности.

Через некоторое время сказалось возбуждающее действие напитка. Она вдруг сделалась необычайно красноречивой. Словно пытаясь загладить неприятное впечатление, которое поначалу произвела своей развязностью. Вызывающее раздражение исчезло или, по крайней мере, не бросалось в глаза.

— Да, я выпила, — призналась она. — И, боюсь, хватила лишнего. Но они настаивали. Она сделала паузу, чтобы посмотреть, спросит ли он, кто это «они». Он молчал.

— Я собралась возвращаться домой, давно уже, часов в пять, и, боюсь, что сделала ошибку, решив пройтись пешком, вместо того чтобы взять экипаж. Я, наверное, переутомилась. Или слишком туго зашнуровала корсет. Не знаю. В общем, я шла по улице, и вдруг у меня закружилась голова и все поплыло перед глазами. Не знаю, что могло бы случиться; наверное, я упала бы на землю. Но к счастью, прямо за мной следом шла одна дама. Она подхватила меня и удерживала на ногах. Когда я немного пришла в себя, она настояла на том, чтобы я зашла к ней в дом и отдохнула, прежде чем двинуться дальше. Оказалось, что она живет совсем рядом с тем местом, где это произошло.

Вскоре вернулся ее муж, и они оба сказали, что ни за что меня не отпустят, пока не будут уверены, что я вполне оправилась. Они-то и налили мне бренди, и он, видно, оказался крепче, чем я думала. Добрейшие люди. По-моему, она сказала, что их фамилия Джексон. Я тебе как-нибудь покажу этот дом. У них очень мило. — Разомлев от воспоминаний, она начала рассказывать: — Они провели меня в гостиную и усадили на диван. Ах, если бы ты его видел. Наверное, кучу денег стоит. Их дом с нашим вообще ни в какое сравнение не идет. Мебель в стиле Людовика XV, знаешь, такая позолоченная с малиновой обивкой. А в камине — представляешь — настоящие газовые горелки, железные горелки, которые можно включить и выключить…

Слушая ее, он мысленно представлял себе жалкую комнатушку дешевой гостиницы, затерянной где-то в переулке у вокзала, окно, закрытое ставнями от посторонних взглядов, тайное свидание, которое вызванная алкоголем расслабленность позволила без труда продлить за рамки приличия. Она с мужчиной, с другим мужчиной…

Разгорелось пламя былой любви, подогретое топливом выпивки, укрепились старые узы, ожили общие воспоминания, сопровождаемые шепотом и сдавленным смехом… Все это так живо стояло у него перед глазами, словно он сам присутствовал при их встрече, стоял у них за спинами.

Более всего его потряс не факт ее физической измены. Ее нравственное предательство нанесло ему гораздо более глубокую, трудно излечимую рану. Она оказалась неверна ему умом и сердцем, а не только телом. И это-то и доставляло ему наибольшие терзания. Ибо он знал, что является не первым мужчиной в ее жизни, но всегда желал, надеялся и стремился стать последним.

Теперь, задним числом, легко было проследить, шаг за шагом, все, что к этому привело. Эта его неуклюжая ложь насчет денег, которая лишь усугубила положение, вместо того чтобы его исправить. А потом их дикая, ожесточенная ссора, когда ему в конце концов пришлось взять свои слова назад, наполнив ее сердце неистовой злобой и жаждой отомстить за шутку, которую он с ней сыграл. Приблизительно в то же время появилось письмо на север, и, хотя он его никогда не видел, без труда мог догадаться о содержавшихся в нем жалобах: «Приезжай за мной, я скоро этого больше не вынесу, забери меня отсюда». А потом, через пять дней, пришел ответ: таинственное письмо, адресованное Мейбл Грин.

Теперь ей уже не надо было украдкой бегать на почту за посланиями. Больше писем не ожидалось. Отправитель был здесь, в одном городе с ней.

«Да, — пришла ему в голову удручающая мысль, — для того чтобы быть с такой женщиной, как Бонни, я бы тоже проехал расстояние в пять дней пути — или в двадцать раз больше. Да какой бы мужчина этого не сделал? Если новая любовь не может ее обеспечить, она обращается к старой».

Наконец она поняла по его лицу, что он ее не слушает.

— Я слишком много болтаю, — извинилась она. — Я тебе, наверное, до смерти надоела.

— Это невозможно, — мрачно возразил он. — Ты никогда не надоешь мне, Бонни. — И это было правдой.

Подавив зевок, она откинулась назад, оперевшись на локти.

— Не пойти ли мне спать?

— Да, — безрадостно согласился, он. — Так будет лучше всего.

Когда через минуту он услышал, как за ней наверху закрылась дверь спальни, его голова медленно, безутешно опустилась на сложенные на столе руки.

Глава 62

На следующий день он ни словом не обмолвился ни о ее веселой прогулке, ни о том, какое она в нем вызвала огорчение. Он решил посмотреть, не захочется ли ей повторить подобную вылазку (имея в виду смутные планы выследить ее и убить этого мужчину), но она никуда не пошла. Если у нее и было назначено свидание, то на другое время.

Она допоздна провалялась в постели, предоставив его нежным заботам домработницы, которая три раза в неделю, через день, приходила к ним убирать и готовить. Он не упрекнул Бонни даже за это позорное недомогание, которое они назвали головной болью и которое на самом деле было попросту результатом похмелья.

Когда она, в конце концов, спустилась к ужину, то всем своим существом излучала приветливость. Словно, как он подумал, в ней соединялись два человека. Трезвая, она не знала или не помнила об инстинктивной враждебности, которую, пьяная, невольно проявила накануне. А если помнила, то пыталась загладить вину.

— Амелия уже ушла? — спросила она. Совершенно излишний вопрос, заданный с единственной целью завязать разговор. Ответом служила тишина на кухне и отсутствие прислуги за столом.

— Да, около шести, — отозвался он. — Она убралась в доме и оставила еду на плите.

— Я помогу тебе накрыть на стол, — предложила она, увидев, что он поднимается на ноги.

— А ты в состоянии? — спросил он.

Она опустила глаза, как бы признавая заслуженность этого упрека.

Они поставили еду на стол. Она робко протянула ему через стол блюдо с хлебом. Притворившись вначале, что не замечает его, он в конце концов все-таки протянул руку и, взяв кусочек, хмыкнул: «Спасибо». Их взгляды встретились.

— Ты очень на меня сердишься, Лу? — мурлыкнула она.

— А у меня есть на это причина? Кому, как не тебе, это знать.

Она бросила на него быстрый, настороженный взгляд, будто спрашивая: «Сколько же тебе известно?»

А он про себя подумал: «Кто другой на моем месте, зная то, что знаю я, сидел бы вот так, безропотно покорившись судьбе?» И тут же вспомнил свои собственные слова, которые сказал Жардену во время последней поездки в Новый Орлеан: «Я сам должен с этим справиться. Сам — как могу и как умею».

— Я себя не очень-то достойна вела, — призналась она.

— После того, как ты вернулась, — ответил он, — ничего такого ужасного ты не делала. Ты просто была немного не в духе.

— А до того, как я вернулась, — немедленно подхватила она, — я вообще ничего не делала. Я только здесь начала капризничать.

«Как мы хорошо друг друга понимаем, — подумал он. — Поистине, мы скреплены невидимыми узами».

Не дав ему опомниться, она вскочила с места и, подойдя к нему сзади, склонилась над ним и поцеловала.

Его сердце тут же взорвалось, словно порох, обдав всю грудь жарким пламенем, хотя внешне он ничем этого не показал. «Как легко меня купить, — подумал он. — Как легко ублажить. Что это, любовь или полная потеря мужского достоинства?»

Он сидел, неподвижный, окаменевший, положив перед собой руки на стол с твердым намерением не касаться ее.

Его выдали губы, хотя он и пытался с ними совладать.

— Еще, — прошептали они.

Она снова наклонилась к нему и еще раз поцеловала.

— Еще, — повторил он.

Губы у него теперь дрожали.

Снова последовал поцелуй.

Вдруг он очнулся. Схватив ее с яростью, напоминавшей скорее борьбу, чем объятия, он жадно притянул ее к себе и покрыл лихорадочными поцелуями ее лицо, шею, плечи.

— Сам не знаю, что ты со мной делаешь. Ты просто с ума меня сводишь. Нет, это не любовь. Это наказание, это проклятие какое-то. Я готов убить любого, кто попытается тебя у меня отнять, и тебя готов убить. И сам последовать за тобой. Чтобы ничего не осталось.

И снова и снова прикасаясь к ней губами, он повторял между поцелуями только:

— Будь ты проклята!.. Проклята!.. Проклята!.. Зачем ты только явилась на свет!

Наконец, обессилев, он выпустил ее, оставив лежать у себя на коленях ее расслабленное тело. На ее лице застыл странный удивленный взгляд. Словно его неистовство сотворило с ней нечто, на что она и сама не рассчитывала.

Потом, как в забытьи, медленно проведя ладонью по лбу, словно это было необходимо, чтобы восстановить способность мыслить, выжженную его поцелуями, она проговорила:

— Ах, Луи, ты — опасный человек, сам себя не знаешь. Ах, дорогой, ты едва не заставил меня забыть…

И тут неровный ход ее мысли прервался.

— Кого забыть? — грозно вопросил он. — Что забыть?

Она поглядела на него, как сквозь туман, сама не соображая, что она только что сказала.

— Забыться. Забыть о себе самой, — закончила она слабым голосом.

Не себя она имела в виду, меланхолично подумал он. Но тем не менее она права. Мой соперник — это она сама. Только она стоит у меня на пути, не позволяя ее любить.

На следующий день она опять не выходила из дому. Опять он ждал, затаив дыхание, но она, как примерная жена, оставалась рядом с ним. Значит, свидание опять откладывалось.

На следующий день — то же самое. К ним явилась прислуга, и, спускаясь по лестнице, он заметил, что они стоят в прихожей совсем рядом друг с другом, словно обмениваясь какими-то секретами. Ему показалось, что Бонни при его появлении поспешно спрятала что-то за корсет.

Возможно, это и ускользнуло бы от его внимания, но негритянка оказалась бездарным конспиратором: при виде его она отпрянула от своей хозяйки, и это движение навело его на мысль, что между ними произошел какой-то обмен.

Он напомнил себе, что общаться можно разными способами, не обязательно на личных встречах. Возможно, свидание, которого я так страшусь, уже состоялось, прямо у меня на глазах, на клочке бумаги.

В тот же день, к ужину, она сделалась подозрительно задумчивой. Посредница-негритянка ушла, и они снова остались наедине.

Все реже раздавались ее замечания, такие, которым обычно бывает приправлена трапеза сидящих за столом. Вскоре она перестала подавать голос по собственной инициативе, отвечая лишь на его реплики. А потом и вовсе замолчала, предоставляя ему тянуть нить разговора за них двоих. Ее мысли явно блуждали где-то далеко, а ему доставались лишь рассеянные кивки и неопределенные жесты.

Наконец она так глубоко погрузилась в свои неведомые ему размышления, что это даже сказалось на том, как она жевала пищу: ее челюсти стали двигаться значительно медленнее. А размышления эти наверняка присутствовали, ибо мозг по природе своей не терпит пустоты. Для того чтобы подцепить на вилку новую порцию еды, ей уже требовалось несколько минут. А потом вилка надолго застывала в воздухе, на полпути между ртом и тарелкой.

Затем эта задумчивость завершилась таким же непостижимым образом, как и началась. Она вернулась из своих мысленных странствий. Либо, блуждая в них, она зашла в тупик, либо дошла до цели.

Обратив на него взгляд, она заметила его.

— Помнишь тот вечер, когда мы поссорились? — мягко спросила она. — Ты что-то сказал про старый страховой полис, который ты приобрел еще тогда, когда мы жили на Сент-Луис-стрит. Это правда? Он и в самом деле еще существует? Или ты это все придумал, так же, как и историю с деньгами?

— Он еще существует, — рассеянно ответил он. — Но он потерял силу, поскольку я просрочил уплату взносов.

Теперь она усердно двигала челюстями, словно наверстывая упущенное.

— Значит, от него абсолютно никакого проку?

— Нет, если уплатить взносы, он снова вступит в силу. По-моему, не очень много времени прошло.

— И сколько денег нужно?

— Пятьсот долларов, — нетерпеливо ответил он. — А они что, у нас есть?

— Нет, — с готовностью согласилась она, — я просто спросила.

Она отодвинула от себя тарелку. Опустив глаза, как будто он ее в чем-то упрекнул, она уставилась на свои сплетенные пальцы. Затем, обхватив один палец другими, она начала покручивать кольцо с бриллиантом, которое он когда-то подарил ей к свадьбе. В одну сторону, в другую, рассеянно, отвлеченно.

Разве можно было сказать, что она увидела в этом предмете? Разве можно было прочесть ее мысли? Этот жест ни о чем не говорил. Просто женщина задумчиво вертит кольцо.

— А как его можно было бы восстановить? Я хочу сказать, если бы у нас были деньги? Как это делается?

— Просто деньги посылаются в Новый Орлеан в страховую компанию. Они засчитывают взносы по полису.

— И тогда он снова вступает в силу?

— Тогда он снова вступает в силу, — с некоторым раздражением ответил он, поскольку его уже начинала выводить из себя ее настойчивость.

Он, разумеется, понял, чем вызван ее внезапный интерес. Она лелеяла расплывчатую надежду, что под этот полис можно занять денег и добыть таким образом средства к существованию.

— Можно на него взглянуть? — попросила она.

— Прямо сейчас? Он где-то наверху, среди моих бумаг. Но предупреждаю тебя, он никакой ценности не представляет платежи просрочены.

Она больше не настаивала. Она лишь задумчиво продолжала покручивать бриллиант у себя на пальце, чуть смещая его то в одну сторону, то в другую, так, что он сверкал и искрился в свете лампы.

Она больше не заводила с ним разговора о страховом полисе, но, помня ее просьбу, он по собственной инициативе принялся его разыскивать. Не сразу же, а два дня или три спустя.

Он не смог его найти. Сначала он поискал там, где, как он думал, должен был находиться этот документ. Его не было. Ни там, ни в другом месте — он заглянул, куда только можно было.

Должно быть, он потерялся во время одного из многочисленных переездов, когда они в спешке складывали или распаковывали вещи. Или найдется потом в каком-нибудь неожиданном месте, куда ему не пришло в голову посмотреть.

Наконец не придавая этому особого значения, он оставил поиски, может быть сочтя это делом напрасным. Поскольку полис все равно не представлял ценности и не мог послужить залогом для займа (а именно из этих соображений, как он думал, она его спрашивала), то невелика была и потеря.

Ей он даже не рассказал о своей неудаче. Не видел в этом смысла, поскольку она, казалось, тоже забыла о том, что этот документ недавно вызвал ее интерес. Сидя напротив него за столом, она задумчиво поглаживала свои лишенные колец пальцы.

Через неделю ходившая к ним уборщица и стряпуха (в одном лице) внезапно исчезла, и они остались одни в доме.

Он заметил это — мужчина есть мужчина — лишь после того, как она отсутствовала два дня подряд, и спросил:

— А что с Амелией?

— Во вторник я ее уволила, — кратко ответила она.

— Но мне казалось, что мы ей за несколько недель задолжали. Как ты сумела с ней рассчитаться?

— Никак.

— И она все-таки согласилась уйти?

— Ей ничего другого не оставалось, я ей приказала. Она получит свои деньги, когда они у нас самих появятся. Она это знает.

— Ты собираешься еще кого-нибудь нанять?

— Нет, — сказала она, — сама справлюсь. — И добавила себе под нос какие-то слова, которые он не совсем разобрал.

— Что? — спросил он с невольным удивлением. Ему показалось, что она сказала: «Все равно уже недолго терпеть».

— Я сказала: «Придется немного потерпеть», — повторила она.

И она в самом деле справилась, причем гораздо успешнее, чем тогда, когда они жили в Мобиле и им пришлось столоваться в гостинице.

В первую очередь она проявила гораздо больше целеустремленности, чем в те далекие, беззаботные дни; в ее действиях было значительно больше решимости и меньше кокетства. Она была уже не малышкой невестой, игравшей в домохозяйку, а женщиной, поставившей целью приобрести новые умения и не тратившей времени попусту.

Целых два дня она готовила, мыла посуду и сновала по дому с метлой. А вечером второго дня…

Он вдруг услышал из кухни ее отчаянный визг, а затем звон разбитой тарелки, выпавшей из ее рук. Она пошла туда после ужина помыть посуду, а он погрузился в чтение газеты. Даже самому нежно влюбленному мужчине не дозволено предлагать свою помощь женщине в домашних делах, это было бы равносильно помощи при деторождении.

Отшвырнув газету, он кинулся на кухню. Она стояла перед раковиной, от которой шел пар.

— В чем дело, ты ошпарилась?

Она в ужасе вытянула руку.

— Крыса, — выдавила она. — Прямо у меня между ног пробежала. Вон туда. — Она поморщилась от отвращения. — Ой, такая огромная! Кошмар!

Он взял кочергу и ткнул ею в щель на стыке между стеной и полом, куда показала Бонни. Кочерга не проходила — не хватало глубины. По-видимому, это была всего лишь трещина в штукатурке.

— Она не могла туда пролезть…

Ее испуг сменился гневом.

— Ты хочешь сказать, что я лгу? Тебе нужно, чтобы она меня покусала, тогда ты поверишь?

Рухнув на четвереньки, он начал так яростно водить по полу кочергой, что и в самом деле проковырял нору там, где ее раньше не было.

Понаблюдав за его действиями, она неприветливым тоном спросила:

— Что ты там пытаешься сделать?

— Как что — убить ее, — ответил он, запыхавшись.

— Так от них не избавишься! — Она в сердцах топнула ножкой по полу. — Одну убьешь, а еще дюжина останется.

Сбросив передник, она вышла из кухни и решительно направилась к входной двери. Не в состоянии отгадать ее намерений, но тем не менее обеспокоенный, он поднялся на ноги и последовал за ней. К своему удивлению, он застал ее в прихожей, в накидке и шляпке, готовую выйти на улицу.

— Ты куда?

— Раз ты в этом не разбираешься, придется мне самой отправиться в аптеку и попросить что-нибудь такого, чтобы от них и следа не осталось.

— Сейчас? Так поздно? Уже больше девяти, они давно закрылись.

— На другом конце города есть другая аптека, они работают до десяти, ты сам это прекрасно знаешь. — И добавила неприязненным тоном, словно это он отчасти был виноват в том, что у них завелись крысы: — А то они скоро к нам в постель залезут. А на кухню я больше — ни ногой!

— Ладно, я сам схожу, — поспешил предложить он. — Тебе в такое время не следует выходить из дома.

Она несколько смягчилась. Хотя, снимая шаль, она все еще немного хмурилась на него за то, что он не сразу сообразил, в чем заключается его обязанность. Она проводила его до двери.

— Не ходи больше на кухню, — предупредил он, — пока я не вернусь.

— Да меня теперь туда и силком не затащишь, — боязливо согласилась она.

Она закрыла за ним дверь.

Потом снова открыла и окликнула его.

— Не говори им, кто мы такие, из какого дома, — попросила она, понизив голос. — Не хочу, чтобы наши соседи прознали, что у нас крысы. Это бросает на меня тень как на хозяйку…

Рассмеявшись ее типично женским предрассудкам, он тем не менее пообещал ничего не говорить в аптеке и отправился в путь.

Вернувшись, он обнаружил, что она, несмотря на его предостережение и свой собственный страх, все-таки вернулась на кухню, чтобы домыть посуду, и не мог втайне не восхититься ее самообладанием. Правда, в качестве меры предосторожности она поставила на пол к своим ногам зажженную лампу.

— Она больше не появлялась?

— Вроде бы показалась из норы, но я кинула в нее туфлей, и она убежала.

Он показал ей купленный в аптеке яд.

— Нужно рассыпать его в местах их обитания.

— Тебя о чем-нибудь спрашивали? — не совсем к месту осведомилась она.

— Нет, только о том, есть ли у нас в доме дети.

— А из какого мы дома?

— Нет. Аптекарь уже совсем клевал носом. Ему не терпелось поскорее выпроводить меня и закрыться на ночь.

Она протянула руку.

— Нет, не трогай. Я сам все сделаю.

Сняв пиджак и засучив рукава, он присел на корточки перед отверстием и рассыпал вокруг него немного порошка.

— Еще дыры есть?

— Еще одна за печкой.

Она с хозяйским одобрением наблюдала за его действиями.

— Хватит. Слишком много сыпать не надо, а то так можно случайно наступить и разнести его по дому.

— Надо менять его раз в два или три дня, — сказал он ей.

В заключение он положил яд на полку, туда, где хранились банки с приправами, но в стороне от них.

— Обязательно помой руки, — предупредила она. Без ее напоминания он бы и забыл это сделать. Когда он закончил, она уже держала наготове полотенце.

Заболел он на следующий вечер. Причем первая это заметила она.

Закрыв книгу перед отходом ко сну, он заметил, что она на него пристально смотрит. Доброжелательно, но внимательно разглядывая. Наверное, уже давно.

— В чем дело? — жизнерадостно спросил он.

— Луи. — Она сделала паузу. — Ты уверен, что хорошо себя чувствуешь? По-моему, ты сам на себя не похож. Мне не нравится, как ты…

— Я? — удивился он. — Да я в жизни себя так хорошо не чувствовал.

Она сделала ему рукой знак замолчать.

— Вполне возможно, но внешность твоя говорит о другом. В последнее время я все чаще вижу тебя усталым и изможденным. Я раньше об этом не говорила, потому что не хотела тебя тревожить, но меня твой вид уже давно беспокоит. Ты совсем болен, я это ясно вижу.

— Чушь, — со смехом возразил он.

— Если разрешишь, у меня есть превосходное средство. Я и сама его приму, чтобы тебя поддержать.

— Какое? — поинтересовался он.

Она вскочила с места.

— Начиная с сегодняшнего дня мы оба перед сном будем есть гоголь-моголь. Это прекрасное общеукрепляющее.

— Да ведь я же не инва… — попытался возразить он.

— Молчи, ни слова больше! — весело приказала она. — Сейчас пойду и все сама приготовлю. У меня есть прекрасные свежие яйца, лучшие из того, что можно было достать, причем за двенадцать центов дюжина. И немножко бренди туда добавим, он у нас тоже есть.

Он не смог удержаться от снисходительной улыбки, но возражать ей не стал. Она хочет сыграть новую для себя роль: сиделки при мнимом больном. Раз это ей доставляет удовольствие, пускай потешится.

Она пребывала в исключительно веселом и доброжелательном расположении духа, излучала нежность и заботу. Проходя мимо, она наклонилась и поцеловала его в макушку.

— Я на тебя давеча накричала, Лу? Прости меня, дорогой. Ты же знаешь, я не хотела. Я так испугалась, что от страха сущей ведьмой стала… — Улыбнувшись ему, она отправилась на кухню.

Услышав, как она разбивает яйца за приоткрытой дверью, он сам себе довольно подмигнул.

Вскоре он услышал, что, расхаживая по кухне, она что-то напевает себе под нос, такое удовольствие доставляла ей эта добровольно взятая на себя обязанность.

А потом он разобрал слова ее песенки.

Раньше ему никогда не приходилось слышать, как она поет. Свое удовольствие она всегда выражала только смехом. Голос ее звучал не очень громко, но верно. Он бы даже назвал этот звук слишком резким, металлическим, но с тона она не сбивалась.

Вдруг песня умолкла, словно Бонни занималась чем-то, что требовало полного сосредоточения. Может, наливала бренди. Однако после этого пения она уже не возобновила.

Она вошла в комнату, неся в каждой руке по стакану, наполненному густой массой бледно-золотистого цвета.

— Вот. Один — тебе, один — мне. — Она протянула ему оба стакана. — Возьми, какой тебе больше нравится. — Потом приложила к губам тот, что остался у нее в руке. — Надеюсь, что я не пересластила. А то будет слишком приторно. У тебя можно попробовать?

— Конечно.

Взяв у него другой стакан, она тоже поднесла его ко рту. На ее верхней губе осталась небольшая белая полоса.

Тут она вдруг насторожилась и повернула голову в сторону кухни.

— Что это?

— Что? Я ничего не слышал.

Она заглянула на кухню. Лишь на секунду. Потом снова вернулась к нему.

— Мне что-то послышалось. Я на всякий случай заперла дверь.

Она подала ему выбранный им вначале стакан.

— Раз тут есть бренди, — сказала она, — предлагаю тост. — Она чокнулась с его стаканом. — За твое здоровье.

Она осушила свой стакан до дна.

Он сделал глоток. Напиток показался ему очень приятным на вкус. От содержавшегося в нем алкоголя, на который она не поскупилась, по его телу разнеслось приятное расслабляющее тепло.

— Правда, вкусно? — спросила она.

— Вполне, — согласился он, скорее для того, чтобы сделать ей приятное. Сам-то он особых достоинств в этом напитке не видел: не пойми что — ни лекарство, ни выпивка.

— Допей все, иначе не поможет, — мягко, но настойчиво сказала она. — Видишь, как я.

Чтобы пощадить ее чувства и из уважения к затраченным трудам, он допил до дна.

После этого он неуверенно провел языком по нёбу.

— Какой-то странный привкус — ты не находишь? Вяжет немного.

Она взяла у него стакан.

— Это потому, что я туда молока добавила. Ты отвык от этого вкуса. Забыл, наверное, как тебе нравилось сосать грудь, когда ты был младенцем.

— Забыл, — подтвердил он с насмешливой серьезностью. — Ведь ты еще не давала мне возможности снова лицезреть эту сцену.

Они немного посмеялись тихим, доверительным смехом.

— Пойду сполосну стаканы, — сказала она, — а потом поднимемся наверх.

Сначала он спал крепко, а перед тем, как заснуть, не переставал чувствовать в желудке расслабляющее тепло тонизирующего напитка, хотя, в отличие от обыкновенной выпивки, он грел только желудок, не разносясь по всему телу. Но через час или два он проснулся в мучениях. Тепло перестало быть приятным, оно превратилось в обжигающее пламя. Сон уже не шел к нему — ему казалось, что у него внутри беспрерывно поворачивали острый огненный меч.

Оставшаяся часть ночи напоминала восхождение на Голгофу. Он не раз взывал к Бонни, но та была слишком далеко и не слышала. Наконец, отчаявшись, брошенный и беспомощный, он закусил губу и замолчал. Утром весь его подбородок был покрыт запекшейся кровью.

В дальнем углу комнаты, на огромном расстоянии от него, стоял стул с его одеждой. Стул из черного дерева с обитыми абрикосовым плюшем сиденьем и спинкой. Стул, на который он раньше никогда не обращал особого внимания, теперь сделавшийся символом.

Символом неизмеримого расстояния от болезни до здоровья, от беспомощности до дееспособности, от смерти до жизни.

В дальнем углу, на огромном расстоянии.

Он должен добраться до этого стула, преодолеть расстояние. Путь большой, но он должен его пройти. Он так напряженно, с такой тоской пожирал взглядом этот стул, что вся комната словно погрузилась в туман, а стул сделался центром мироздания, единственным ярким предметом среди расплывшихся очертаний.

Он не мог спустить ноги с кровати, поэтому сначала ему пришлось съехать на пол головой и плечами. Вслед за этим, отчаянно дернувшись, он скинул вниз и все остальное.

Потом он пополз по полу, будто огромный червяк или гусеница, касаясь ковра подбородком, шевеля ворс жаркой волной прерывистого дыхания. Но, конечно, ни один червяк или гусеница не может таить в сердце такую отчаянную надежду.

Медленно, словно остров за островом преодолевая один цветочный узор за другим. А одноцветный фон между ними казался ему проливом или бездной, не в дюймы, а в мили шириной. Тому, кто когда-то соткал этот ковер, и в голову не могло прийти, что этим отрезкам будет вестись такой счет, что их окропят пот и кровь, пролитые в бессилии и надежде.

Он приближался к цели. Стул уже виделся не целиком, его спинка находилась у него высоко над головой. В его поле зрения попадали четыре ножки, стоявшие между ними туфли и часть сидения. Все остальное тонуло в туманной высоте.

Потом исчезло и сиденье, остались только ножки: он был уже совсем близко. Может, так близко, что можно было бы коснуться стула рукой, если вытянуть ее прямо перед собой.

Он не дотянулся совсем чуть-чуть. Между его растопыренными пальцами и той ножкой, на которую он нацелился, оставалось не больше шести дюймов. Шесть дюймов оставалось ему преодолеть.

Извиваясь, корчась, он отвоевал еще дюйм. Он понял это по краю цветочного узора. Но стул, словно дразня его, каким-то образом отодвинулся на точно такое же расстояние. Он по-прежнему отстоял от него на шесть дюймов. Тот дюйм, что он преодолел с одной стороны, прибавился с другой.

Еще один дюйм позади. И снова стул обманул его, переместившись прочь.

Но это же сумасшествие какое-то, галлюцинация. Не может же стул над ним насмехаться.

Он изо всех сил напряг каждое сухожилие руки, от плеча до подушечек пальцев. Ценой нескольких лет жизни он покрыл эти шесть дюймов. На этот раз стул внезапным рывком отскочил назад. И снова между ними шесть дюймов, те же, но уже другие шесть дюймов.

Тогда сквозь слепящие слезы он, наконец, заметил, что прибавилась лишняя пара туфель. Их было не две, а четыре. Его собственные, между ножками стула, и ее, сбоку, до сих пор им не замеченные. Она так осторожно открыла дверь, что он не услышал.

Она склонилась над ним, одной рукой придерживая юбки, чтобы до последнего момента не обнаружить своего присутствия. Другая рука лежала на спинке стула, незаметно отодвигая его всякий раз, когда он думал, что наконец добрался до цели.

Шутка, видно, показалась ей весьма недурной. Она заливисто, от души расхохоталась. Потом взяла себя в руки и закусила губу, по крайней мере, приличия ради.

— Что тебе нужно: одежда? Что ж ты меня не попросил? — насмешливо произнесла она. — Какой тебе с нее толк? Ты же на ногах не держишься.

И на этот раз, взявшись за стул покрепче, она прямо перед его слезящимися глазами отодвинула его к самой стене, сразу на два ярда, лишив его всякой надежды.

Но сложенные на стуле брюки, оказавшись милосерднее, чем она, упали на его протянутую ладонь, и он, сомкнув пальцы, крепко вцепился в них.

Тогда она наклонилась, чтобы отнять их у него в краткой неравной борьбе.

— Они тебе не понадобятся, дорогой, — сказала она, уговаривая его, словно капризного ребенка. — Ну же, отпусти. Что ты с ними будешь делать?

Потянув за брюки, она потихонечку заставила его выпустить их из непослушных пальцев.

Затем, укладывая его обратно в постель, она наградила его сладкой, заботливой улыбкой, обжегшей его, словно каленым железом, и закрыла за собой дверь.

В центре мироздания стоял стул из черного дерева, обитый абрикосовым плюшем. В дальнем углу комнаты, на огромном расстоянии.

Глава 63

В тот же день она еще раз зашла к нему и присела на постель больного, безупречно одетая, хорошенькая, как с картинки — настоящая сестра милосердия, внимательная, заботливая, готовая исполнить все, что ему понадобится. Все, кроме одного.

— Бедняжка Лу. Ты сильно страдаешь?

Он решительно отказался в этом сознаться.

— Все будет хорошо, — прерывающимся голосом заверил он ее. — Я в жизни своей никогда не болел. Это скоро пройдет.

Не возражая, она покорно опустила глаза и вздохнула.

— Да, это скоро пройдет, — невозмутимо согласилась она.

В его голове почему-то на мгновение возник образ довольного котенка, который только что вылакал блюдце молока, и тут же снова исчез.

Она нежно обмахнула его своим веером. Принеся таз, влажной тряпкой смочила его горячий лоб и вздымающуюся грудь. Каждое ее прикосновение было легким, как крыло мотылька.

— Принести тебе чашку чаю?

Его чуть не стошнило. Он резко отвернул голову.

— Хочешь, я тебе почитаю? Может, ты немного развеешься.

Она спустилась вниз за книжкой стихов и сладким, убаюкивающим голосом прочла ему строчки из Китса:

Остановившись, она невинным тоном осведомилась:

— Что это значит: «Прекрасная дама пощады не знает»? Звучит красиво, но смысла никакого. Неужели все стихи такие?

Не в силах больше этого выносить, он закрыл уши ладонями и отвернул голову.

— Хватит, — взмолился он. — Прошу тебя, я больше не вынесу.

Она с удивленным видом закрыла книгу:

— Я всего лишь пыталась тебя развлечь.

Когда он уже не в состоянии был утолить одной только водой мучившую его изнуряющую жажду, она сходила в рыбную лавку и с большим трудом раздобыла там ведерко колотого льда, который, вернувшись, кусок за куском стала вкладывать в его пересохший рот.

Она во всем ему потакала. Во всем, кроме одного.

— Сходи за доктором, — наконец попросил он. — Я один не справлюсь. Мне нужна помощь.

Она не двинулась с места.

— Может, еще денек подождем? Ты же такой выносливый, Лу! Может, завтра тебе так полегчает, что…

В немой мольбе он хватался за ее одежду, пока она не отодвинулась, чтобы не помять юбки. Его лицо прорезали скорбные складки.

— Завтра я буду уже мертв. Ах, Бонни, я не переживу эту ночь. У меня внутри все горит… Если ты меня любишь, если ты меня любишь… доктора.

В конце концов она вышла за дверь. В комнате ее не было около получаса. Вернулась она одна, в накидке и в шляпе.

— Ты не… — с замиранием сердца начал он.

— Сегодня он прийти не сможет. А завтра — обязательно. Я описала ему симптомы. Он сказал, что причин для беспокойства нет. Это что-то вроде… колики, и пускай все идет как идет. Он расписал, что нужно делать до его прихода… Ну же, успокойся…

Его глаза глядели на нее лихорадочным, отчаянным взглядом.

Потом он прошептал:

— Я не слышал, как за тобой закрылась входная дверь.

Она метнула на него быстрый взгляд, но ответ последовал незамедлительно:

— Я ее оставила приотворенной, чтобы не тратить времени, когда вернусь. В конце концов, я же оставила тебя в доме одного. Конечно… — Она не договорила. — Ты же ведь видел, что я вернулась в шляпке, правда?

Он не ответил. В его воспаленном мозгу проносилась только одна фраза: я не слышал, как за ней закрылась дверь.

Тут он наконец все понял.

Сквозь окно забрезжил рассвет, второй рассвет с тех пор, как это началось, и вместе с ним прибавилось капельку сил. Сила, необходимая для стоявшей перед ним сверхчеловеческой задачи, прибывала в час по чайной ложке. Уже не та сила, что раньше, не телесная, а в чистом виде сила духа. Сила духа, воля к жизни, к спасению; пожирающий его огонь, подпитываемый лишь кислородом из внутренних источников. Если она исчезнет, то больше уже ничего не останется.

Пока что шевельнулись только его веки, но это уже было начало пути. Долгого пути.

Некоторое время он лежал неподвижно. Пускаться в путь слишком рано было опасно, его могли обнаружить и не пустить.

Вот в коридоре раздались ее шаги, она вышла из своей спальни. Он опустил веки, прикрывая глаза.

Дверь отворилась, и он почувствовал на себе ее взгляд. Ему захотелось сморщить лицо, но он удержался.

Какой долгий взгляд. Когда же она наконец отведет глаза? О чем она думает? «Как долго ты умираешь» или «Дорогой мой, тебе сегодня не лучше?». Что же на самом деле у нее на уме; какова же она на самом деле; что же ему о ней думать?

Она вошла в комнату. Приблизилась к нему.

Теперь она склонилась над ним, внимательно его разглядывая. Он почувствовал тепло ее дыхания. Аромат ее фиалковых духов, которыми она только что побрызгалась и которые еще не успели высохнуть. И сверх того он чувствовал, как ее глаза прожигают ему кожу, как два увеличительных стекла, направленных на кучу хвороста, чтобы, поймав солнечный луч, воспламенить ее. Такая сосредоточенность была в этом неподвижном взгляде.

Только бы не дернуться, только бы не пошевельнуться.

На его сердце, чуть было не остановив его, внезапно упал груз. Это опустилась ее рука, чтобы выяснить, бьется ли еще оно. Оно затрепетало у нее под ладонью, как пойманная птица, и если она это заметила, то, верно, отнесла на счет лихорадки. Внезапно она отпустила руку, и он почувствовал, как ее пальцы движутся к его глазам, наверное, затем, чтобы проверить рефлексы зрачков. Секундой раньше она коснулась его нижних век, и он был предупрежден. Он успел закатить глаза, и, когда через мгновение она приподняла ему одно веко, то увидела лишь безжизненный белок.

Она подняла его руку и поставила ее вертикально на локоть, прижав пальцы к запястью. Она прощупывала его пульс.

Потом положила его руку на место. Не уронила, не бросила, но по ее жесту, по едва уловимому нетерпению он совершенно отчетливо понял, что она разочарована, возможно, даже раздражена, обнаружив, что он все еще жив.

На прощанье юбки зашуршали и обдали его волной воздуха. Дверь закрылась, и комната опустела. Шаги отзвучали вниз по деревянной лестнице, словно по ступеням простучали ритм костяшками пальцев.

Началось возвращение к жизни.

Поначалу оно проходило удачно, подкрепленное неимоверными усилиями. Откинув одеяло, он заерзал, пока его тело не перевалилось через край кровати.

Теперь он лежал на полу, растянувшись, навзничь, оставалось подняться — ни больше ни меньше.

С минуту он отдыхал. Его желудок словно лизали изнутри языки пламени, причиняя неимоверную жгучую боль, которая поднялась вверх по пищеводу, как по дымовой трубе, а потом немного затихла, перейдя в унылое, ноющее оцепенение, по крайней мере, переносимое.

Теперь он стоял на ногах и двигался к изножью кровати, держась за нее. Оттуда, чтобы добраться до стула, оставалось пересечь открытое пространство без опоры. Он отчаянным движением отпустил спинку кровати и ринулся вперед. Сделав два ровных шага, накренился в сторону. Еще два шага, третий — он уже был близок к падению. Если бы ему успеть добраться до спасительного стула… успел. Стул немного покачнулся от внезапного толчка, но Дюран устоял на ногах.

Он просунул руки в рукава пиджака, застегнулся на пуговицы, не поддев рубашки. Это сделать было сравнительно нетрудно. Надеть брюки — тоже: он натянул их, сидя на стуле. Но туфли представляли из себя почти неодолимую трудность. Наклониться к ним, как обычно, было невозможно: тогда бы все его тело пронзила мучительная боль.

Сначала ногами он подтолкнул их к себе, ровно поставив рядышком. Потом, одну за другой, по очереди просунул ноги в отверстия. Но идти в незастегнутой обуви, не подвергаясь опасности на первом же шаге споткнуться и упасть, было невозможно.

Он опустился на пол, лег на бок. Скрестив ноги, он поднял одну из них так, чтобы можно было взяться обеими руками за ступню. На каждой туфле было пять застежек, но он выбрал лишь одну, наиболее доступную, и протащил ремешок через дырочку. Потом поменял ноги и проделал то же самое с другой.

Теперь он снова был на ногах, должным образом экипированный, для того чтобы пуститься в путь, и ему оставалось всего лишь преодолеть некоторое расстояние. «Всего лишь», — иронично подумал он.

Как лунатик, чувствуя напряжение в каждом суставе, или как матрос, удерживая равновесие на палубе накренившегося корабля, он добрался от стула до двери и на минуту замер в неподвижности, прислонившись к косяку. Потом обхватил рукой дверную ручку, повернул ее и, придерживая, чтобы она не щелкнула, вернул в прежнее положение.

Дверь была открыта. Он переступил порог.

В центре боковой стены коридора было оставлено овальное окно, сквозь которое падал свет на ступени и открывался вид на улицу. На него была туго натянута ажурная занавеска.

Подойдя к окну и опершись локтями о стену, он прижался лицом к прозрачной ткани. Находясь так близко от глаз, занавеска играла роль экрана, расчленяющего окружающую действительность за окном на отдельные фрагменты, отделенные друг от друга толстыми канатами, — так смотрелись на близком расстоянии нити, из которых она была соткана.

Один квадратик содержал кусок плитки, которой была выложена дорожка, ведущая к калитке. Другой, повыше, — еще один фрагмент той же дорожки, но уже более отдаленный, а в верхнем его углу зеленел граничивший с плиткой треугольник газона. Третий, еще выше — газон и дорожку в равных пропорциях и небольшой кусочек белого столба ограды. И так далее, один заманчивый фрагмент за другим, но в единое неделимое целое они никак не складывались.

Я хочу туда, молило его сердце, я снова хочу жить.

Он повернулся и оторвал взгляд от этой картинки, горя нетерпением скорее приблизиться к оригиналу; перед ним простиралась лестница, словно уступчивый утес, ведущий в бездну. При виде этого зрелища сердце его на мгновение екнуло, ибо он знал, чего ему будет стоить спуск. А отдаленное поскрипывание ее стула на кухне усилило его отчаяние.

Но другого пути у него не было. Возвращаться назад означало умереть, умереть на постели.

Встав на краю пропасти, он окинул взглядом весь нескончаемый каскад ступеней, до самого низа. У него закружилась голова, но, схватившись обеими руками за стойку перил, словно в ней хранилась живительная сила, он сохранил равновесие.

Он знал, что не сможет сойти вниз на ногах, как здоровый. Ноги его не удержат, он потеряет равновесие и кубарем полетит вниз. Поэтому сперва он сократил расстояние до пола. Сев на верхнюю ступеньку, он поставил ноги на следующую. Потом, спустив их на третью сверху ступеньку, перетащил крестец на вторую, как ребенок, еще не научившийся ходить.

Спускаясь вниз, он все ближе и ближе пододвигался к ней. Она сидела там, на кухне.

Теперь она находилась совсем рядом. По доносившимся с кухни звукам он мог с точностью определить, чем она сейчас занимается.

Деловитое позвякивание, закончившееся стуком ложки по краешку чашки, — это она размешивала сахар в кофе.

Скрипнул стул — это она наклонилась вперед, чтобы отхлебнуть напитка.

Еще поскрипывание: это она после первого глотка откинулась на спинку.

Он слышал, как хрустнула хлебная корочка, когда она разламывала рогалик.

Поперхнувшись крошками, она закашлялась. А потом снова наклонилась вперед, чтобы промыть горло глотком кофе.

А если он так отчетливо слышал все издаваемые ею звуки, то как же — задавал он себе вопрос — могла она не услышать, с каким шуршанием он съезжает вниз по лестнице?

Он боялся даже поглубже вздохнуть, а воздух ему сейчас нужен был, как никогда.

Добравшись наконец до подножия, он упал, словно свалившийся сверху пустой мешок, и замер, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, несмотря на то, что она в любой момент могла его обнаружить.

Отсюда ему оставалось лишь прямиком направиться к выходу, но он знал, что дойти до него, удержавшись на ногах, не удастся. Он слишком устал, потратил все силы на нелегкий путь. Как добраться туда? На что опереться?

Выход нашелся сам собой, когда он поднимался на ноги. Сначала он прислонился к стене одним плечом, затем другим, сначала лицом к стене, затем спиной, снова лицом и снова спиной — перекатываясь таким образом, он перемещался вдоль стены, опершись на нее, не падая и все же продвигаясь вперед.

На середине пути возникло препятствие, заставившее его оторваться от стены. Это была вешалка в форме оленьего рога, нижняя часть которой представляла собой вдающееся в глубь комнаты сиденье, а верхняя — высокую деревянную панель и врезанное в нее зеркало. По природе своей вешалка была непропорциональна и неустойчива, и он боялся, что свалит ее на пол и сам свалится вслед за ней.

Он неуклюже качнул телом и, более или менее сохраняя равновесие, обнес его вокруг вешалки, держась за сиденье. Но потом отпустить его оказалось труднее, чем использовать в качестве опоры, и он на какое-то время попался в ловушку, потому что боялся, что, если оторвет руки, то от такого внезапного облегчения все сооружение может пошатнуться или даже опрокинуться.

Сначала он убрал ближнюю к себе руку, продолжая придерживать сиденье с дальней стороны, и таким образом компенсировал внезапную потерю давления. Затем осторожно снял другую руку, и вешалка лишь беззвучно покачнулась и тут же снова замерла в неподвижности.

Благополучно миновав это препятствие, он сполз вниз по стенке и присел на корточки, спрятавшись за его прикрытием. Не из осторожности, а только по той причине, что шагу больше не мог ступить от усталости, но это-то его и спасло.

Ибо она вдруг без всякого предупреждения внезапно возникла в дверном проеме и высунула голову из кухни в прихожую, глядя в сторону лестницы. Потом она даже переступила порог и поднялась на несколько ступенек, чтобы лучше слышать. Убедившись, что в его спальне все тихо она, удовлетворенная, спустилась обратно, развернулась и вернулась на кухню.

Он вынул изо рта изжеванную манжету рубашки — он впился зубами, чтобы сдержать тяжелое дыхание, которое иначе бы вырвалось из его груди, и на ткани обозначилась водянисто-розовая полоса.

Через несколько мгновений он стоял, припав губами, словно в жарком поцелуе, ко входной двери.

Осталось совсем немного, и он чувствовал уверенность, что, даже если бы его сердце уже остановилось, а тело начал сковывать холод смерти, у него все равно хватило бы сил довершить начатое. Он был так близок к цели, что даже законы природы не могли бы ему помешать.

Он потянул ручку на себя, и дверь, неуверенным движением отделившись от рамы, открылась перед ним.

Он перешагнул через порог. Споткнувшись, упал на перила крыльца и замер, чтобы отдышаться.

Передохнув минуту, пошатываясь, спустился вниз.

Еще минута понадобилась, чтобы дойти до калитки и упасть всем телом на столб, словно это был стоявший острием кверху меч, пронзивший его насквозь.

Он был спасен.

Он вернулся к жизни.

Ноздри его наполнил забытый аромат — аромат свежего воздуха.

Теперь он шел по тротуару. Тень на земле от яркого солнца пошатывалась в такт его движениям. Перемещаясь так же неуверенно, как и ее хозяин. Ближайшей целью он сам себе наметил растущее на обочине дерево, в нескольких ярдах от него.

Он шел к нему, как младенец, который учится ходить, взрослый младенец. Короткими шажками на прямых ногах; выбрасывая колени вперед, как гарцующая лошадь, вытянув руки прямо перед собой, чтобы схватить приближающуюся цель. А потом, обняв ствол, припасть к нему всем телом.

А оттуда — к следующему дереву.

А потом — к следующему.

Но на этом деревья кончились. Помощи ждать было неоткуда.

Мимо проходили две женщины, неся на руках рыночные корзинки, и он загодя, чтобы они успели его заметить, вытянул руку, обращаясь к ним за помощью.

Они искусно увернулись от него, презрительно сморщив носы, и проследовали дальше.

— Как отвратительно — уже спозаранку! — услышал он слова одной из них.

— А им, пьянчужкам, все равно — что утро, что вечер, — откликнулась другая.

Он упал на колено, потом снова поднялся, кружась на одном месте, как раненая птица.

Какой-то прохожий на мгновение замедлил шаг и с любопытством взглянул на Дюрана. Тот воспользовался этим, чтобы обратить на себя внимание, и, шагнув в его сторону, снова с мольбой простер к нему руки.

— Помогите, умоляю вас! Мне плохо.

Прохожий остановился:

— Что с вами, дружок? Что вас мучает?

— Мне нужен доктор. Где его здесь можно найти?

— Есть тут один, в двух кварталах отсюда. Я как раз сейчас проходил мимо.

— Вы меня туда доведете? Боюсь, что сам я дорогу не одолею… — Человек то двоился у него в глазах, то снова принимал ясные очертания.

Его собеседник с сомнением взглянул на карманные часы.

— Я и так уже опаздываю, — поморщился он. — Но в такой просьбе я вам отказать не могу. — Он решительно повернулся к Дюрану. — Обопритесь на меня. Я вас провожу.

Они засеменили по дороге рука об руку. Дюран двигался, припав к плечу своего спутника.

Один раз Дюран вскинул голову и увидел то, на что другие глядят каждый день.

— Как чудесен мир! — вздохнул он. — Солнце светит так ярко, и все равно всем хватает.

Его спутник бросил на него странный взгляд, но промолчал.

Через некоторое время он остановился: они пришли.

Из всех домов в городе или, возможно, из всех домов, где принимали доктора, только в этом вход находился не на уровне земли, а на втором этаже. Туда вел лестничный пролет.

Это было новым словом в оформлении жилища, и в больших городах вырастали, как грибы, кварталы таких домов, облицованных плиткой шоколадного цвета, в которых первый этаж приобрел название «цокольного».

А то бы он в считанные минуты оказался в приемной у доктора.

Но добрый самаритянин, доставивший его сюда ценой потери десяти минут своего драгоценного времени, глубоко вздохнул, выдавая этим крайнюю озабоченность, и, доставая часы, еще раз вгляделся в циферблат, на этот раз от нетерпения раздувая ноздри.

— Я бы помог вам подняться, — объяснил он, — но я и так уже на четверть часа опоздал. Сами вы, конечно, не справитесь… Подождите, я сбегаю наверх и позвоню. А тот, кто выйдет, спустится и доведет вас до доктора.

Он взлетел вверх по лестнице, надавил на кнопку звонка и спустя секунду был уже внизу.

— Ну как, — спросил он, — теперь я могу вас покинуть?

— Благодарю вас, — прохрипел Дюран, вцепившийся в решетчатые перила у подножия лестницы. — Большое спасибо, я как раз теперь немного передохну.

Его спутник, сорвавшись с места, вприпрыжку побежал по улице, в направлении, противоположном тому, откуда они только что пришли, показывая, что действительно имел веские основания ссылаться на отсутствие времени.

Дюран, снова оказавшись в одиночестве, поднял глаза на дверь. Пока что она оставалась закрытой. Он перевел взгляд на соседнее с ней окно и в нижнем углу заметил картонную табличку, на которую они как-то не удосужились обратить внимание.

Часы на колокольне какой-то находившейся неподалеку церквушки отбили полчаса. Половина одиннадцатого.

Вдруг сзади на его поникшие плечи опустились две мягкие белые ручки, нежно, но настойчиво сдавив их, а через секунду и сама она вынырнула из-за его спины и возникла перед ним, отрезая ему путь к дому.

— Лу! Лу, дорогой! Что же это такое? Как ты сюда попал? О чем ты думаешь… Я только что обнаружила, что дверь открыта. Посмотрела — в постели тебя нет. Я побежала по улице… И к счастью, увидела тебя здесь, в квартале от дома… Лу, как ты мог так со мной поступить, как же ты меня напугал…

Где-то совсем близко с опозданием открылась дверь, но ее лицо, маячившее у него перед носом, заслоняло от него весь окружающий мир.

— Да? — послышался женский голос. — Чего вы хотели?

Она едва шевельнула головой, повернув ее меньше, чем на дюйм, и ответила:

— Нет, ничего. Мы ошиблись.

Дверь резко захлопнулась. Дверь, ведущая в жизнь.

— Там, — простонал он. — Там, наверху. Мне там помогут.

— Не там, а здесь, — с очаровательной улыбкой возразила она. — Здесь, перед тобой — единственная, которая может тебе помочь.

Он сделал шаг в сторону, чтобы дверь хотя бы была у него перед глазами, раз уж добраться до нее он все равно был не в состоянии.

Она передвинулась в том же направлении и снова встала перед ним.

Тогда он сделал нетвердый шаг в обратную сторону. Она вернулась туда же и по-прежнему стояла у него на пути.

Они словно кружились в вальсе, медленном и леденящем душу танце смерти.

— Наверх, — взмолился он. — Пусти меня наверх. К этой двери. Сжалься надо мной.

Ее голос — он так и сочился медом — выражал живейшее сострадание.

— Пойдем домой, любовь моя. Бедняжка мой. Дорогой мой муженек.

И глаза тоже. И руки, так нежно касавшиеся его, что он их едва чувствовал.

— Пощади, — рыдал он. — Остановись, хватит. Дай мне этот последний шанс…

— Ты думаешь, я способна причинить тебе страдания? Ты доверяешь постороннему больше, чем мне? Ты что, уже вовсе не веришь в мою любовь? Ты в ней так сильно сомневаешься?

Он смущенно покачал головой. Когда иссякают силы телесные, сила ума тоже меркнет. Черное становится белым, белое — черным, а правдой последнее, что слышали уши.

— Ты меня любишь, Бонни? Правда, любишь? Несмотря ни на что?

— Ты еще об этом спрашиваешь? — Их губы слились, прямо на улице, средь бела дня. Никогда она еще не целовала его с такой нежностью, с таким самозабвением. — Спроси лучше свое сердце, — прошептала она. — Спроси свое сердце.

— Мне такие ужасные мысли приходили в голову. Должно быть, дурной сон привиделся. Но он мне казался явью. Я думал, что ты хочешь от меня избавиться.

— Ты решил, что это я… послужила причиной твоей болезни? — Блефовать — так до последнего. Она сделала шаг в сторону, тот самый, желанный шаг. — Вот мои объятия. Вон дверь — там, наверху. Ступай куда тебе больше нравится.

Он шагнул к ней, туда, где она теперь стояла. Его голова покорно упала ей на грудь.

— Я так устал, Бонни. Отведи меня домой.

От ее дыхания волосы на его голове чуть шевельнулись.

— Бонни отведет тебя домой.

Она свела его вниз со ступеньки, той единственной ступеньки на пути к спасению, на которую ему удалось взобраться.

Шедшие по дальней и ближней сторонам тротуара любопытные прохожие замедляли шаг, чтобы понаблюдать за трогательной сценой, имевшей неведомую им предысторию.

Когда же они повернули в нужную им сторону, эти зеваки, потеряв к ним интерес, возобновили прерванный путь.

Но она окликнула одного из них, пока тот еще не успел далеко отойти.

— Сэр! Помогите нам остановить экипаж! Моему мужу нездоровится, нам нужно поскорее добраться домой.

Она бы и камень разжалобила. Прохожий чуть приподнял шляпу и кинулся исполнять ее просьбу. Через минуту из-за угла выкатил экипаж, на подножке которого стоял ее эмиссар.

Соскочив вниз, он помог ей, поддержав Дюрана с одной стороны, в то время как она, несмотря на свое миниатюрное телосложение, служила ему опорой с другой. Таким образом они неторопливо подвели его к экипажу и усадили на скамью; для этого помощнику пришлось подняться, а потом спуститься с противоположной стороны экипажа.

Она же, опустившись на сиденье рядом с Дюраном, с трепетной благодарностью провела рукой по голове прохожего, словно посвящала в рыцари:

— Благодарю вас, сэр. Огромное вам спасибо. Не знаю, что бы я без вас делала.

— На моем месте всякий бы вам помог, мадам. — Он устремил на нее взгляд, полный сострадания. — Да хранит Господь вас обоих.

— Я буду молиться, — смиренно ответила она, когда экипаж тронулся с места.

А позади, на ступеньках лестницы, у которой они встретились, стоял человек с черным чемоданчиком в руке и провожал их недоуменным взглядом. Пожав плечами, он продолжил восхождение, уже держа наготове ключ от входной двери.

В экипаже, во время недолгого пути к дому, она представляла из себя само милосердие.

— Опусти голову. Положи ее ко мне на колени, дорогой. Так тебе будет легче.

Не прошло и минуты, как экипаж стоял у их дома. Он спустился вниз с Голгофы, все его страдания оказались напрасны. Но сожаления он не испытывал, так одурманил его призрак ее любви.

На этот раз ей помог извозчик. А потом она оставила Дюрана у калитки на его попечении.

— Подожди минутку, дорогой, я схожу за деньгами, чтобы с ним расплатиться, подержись пока за столб. Я не взяла с собой кошелек, я так за тебя испугалась.

Она вбежала в дом, оставив дверь за собой открытой (и во время этого краткого ее отсутствия он тосковал по ней, действительно тосковал), а вернувшись, тоже бегом, расплатилась с извозчиком и взяла Дюрана под свою единоличную опеку.

На крыльце солнце проводило их последней ослепительной вспышкой, и они вошли в дом. Взмахом руки она закрыла за ними дверь. В последний раз? Навсегда?

По полутемному коридору, мимо рогатой вешалки, к подножию лестницы. Каждый дюйм этого пути был окроплен его потом и кровью.

Но его любовь держала его в объятиях, и ему было все равно. А может, уже и смерть положила ему на плечо костлявую руку; с приближением смерти все переживания тоже иногда исчезают.

Шаг за шагом вверх по лестнице. Можно было только восхищаться ее силой, желанием помочь ему.

На верхней площадке, перед последним поворотом, он, задыхаясь, произнес:

— Остановись на минутку.

— Что такое?

— Дай мне еще раз посмотреть на нашу гостиную. Может, я ее никогда больше не увижу. Я хочу с ней попрощаться. — Он нетвердой рукой махнул через перила. — Видишь, вот за этим столом мы так часто сидели по вечерам. Видишь, вот лампа… Я всегда знал — когда еще был молодым и неженатым — что эта лампа будет светить на хорошенькое личико моей жены, сидящей напротив. Так оно и было, Бонни, она светила на твое лицо, и я ей за это благодарен. Неужели я никогда больше не порадуюсь ее свету? — Он провел пальцами по пустому пространству, повторяя очертания лампы. — Гаснет свет домашней лампы, гаснет свет любви. Для меня он никогда уже больше не зажжется. Прощай…

— Пошли, — прошептала она.

Спальня распахнула им двери, будто склеп, принимающий мертвеца.

Усадив его на постель, она опустила его голову на подушку. Вслед за тем положила на кровать его ноги, сняла туфли, сняла пиджак. Потом медленно, словно саваном, накрыла его одеялом.

— Тебе удобно, Лу? Постель мягкая? — Она положила ему руку на лоб. — Эта твоя дурацкая выходка отняла у тебя все силы.

Он не отрывал от нее странного, млеющего взгляда. Такой взгляд бывает у раненой собаки, которая просит облегчить ее страдания.

Она отвела глаза в сторону, но затем их, словно магнитом, опять притянуло к нему.

— Дорогой мой, почему ты так глядишь на меня? Что ты хочешь сказать?

Он движением пальца попросил ее наклониться к нему поближе.

Она склонила голову набок, чтобы лучше слышать.

Он провел слабеющей рукой по ее челке, по светлым шелковистым завиткам, окаймлявшим ее гладкий, прохладный лоб.

Затем, словно на гребне нахлынувшей волны, приподнялся на локте.

— Я люблю тебя, Бонни, — ожесточенно прошептал он. — Другой любви у меня в жизни не было. С самого ее начала и до конца, с первого до последнего дыхания. Она никогда не кончится. Никогда, слышишь, Бонни? Никогда. Я умру, но любовь моя не умрет.

Ее голова медленно, неуверенно, еще ближе наклонилась к нему, словно она ступала на новый путь, двигалась навстречу неизведанным ощущениям. С ней что-то произошло, что-то происходило; он никогда раньше не видел в ее лице такой нежности. Словно другой, заново рожденный лик проступал сквозь маску, за которой он так долго скрывался; ее истинный лик, который она никогда не показывала. Лик души, который превратности жизни изменили до неузнаваемости.

Она несмело приблизила свое лицо к его, словно преодолевая доселе неведомую ей дорогу чувств.

В глазах ее стояли слезы. Настоящие, они ему не чудились.

— Хочешь немного любви, Лу?

— Хоть чуть-чуть.

— Тогда знай, что было мгновение, когда я тебя любила. Вот оно.

Она поцеловала его добровольно, без просьб и требований, и сладкий поцелуй ее отдавал горечью недостижимой любви. И он понял, сердцем понял, что она впервые поцеловала его по-настоящему.

— Больше мне ничего и не нужно, — удовлетворенно улыбнулся он. — Большего я и желать не могу.

Прижимая к себе ее руку, он на время погрузился в беспокойный сон, в лихорадочное забытье.

Когда он проснулся, день уже клонился к закату; небо окрасилось в светло-пепельный цвет. Она по-прежнему сидела на постели лицом к нему, не отнимая у него руки. Казалось, все это время она просидела неподвижно, не шевельнувшись, испытывая это новое для нее ощущение: боль непритворную — за другого человека; деля часы бодрствования с обреченным на смерть и со своими мыслями.

Он выпустил ее руку.

— Бонни, — изнеможенно вздохнул он, — приготовь-ка мне еще немного твоего напитка. Я готов его принять. Лучше будет… если ты сама…

Она невольно на мгновение вскинула голову. Посмотрела ему глаза в глаза. Потом снова опустила взгляд.

— Почему ты меня об этом просишь? Я же ничего не предлагала.

— Я страдаю, — просто объяснил он. — Я не могу больше терпеть. Если не по доброте, то из милосердия…

— Потом, — уклончиво ответила она. — И не надо так говорить.

На его лице выступили капельки пота. Дыхание со свистом вырывалось из ноздрей.

— Когда я не хотел пить, ты меня принудила… Теперь, когда я тебя умоляю, ты не хочешь… — На мгновение оторвав голову от подушек, он снова уронил ее. — Ну же, Бонни, я так больше не вынесу. Давай покончим с этим прямо сейчас, зачем дожидаться ночи? Избавь меня от этой ночи, Бонни! Она такая долгая… темная… одинокая…

Она медленно поднялась, рассеянно потирая озябшие пальцы. Потом еще медленнее направилась к двери. Открыв ее, она остановилась на пороге и обернулась к нему. Потом вышла.

Он услышал, как она спускается по лестнице. Дважды она останавливалась, словно силы ее иссякали, а затем, собравшись с духом, снова пускалась в путь.

Она отсутствовала не больше десяти минут. Эти десять минут обжигающей боли показались ему кошмаром.

Потом дверь открылась и она появилась на пороге, держа в руке стакан. Приблизившись к постели, она поставила его на туалетный столик, до которого Дюрану было не дотянуться.

— Не надо… Пока не надо… — произнесла она сдавленным голосом, когда он попытался его достать. — Потом. Давай подождем немного.

Она зажгла лампу и, подойдя к камину, чтобы выбросить спичку, задержалась, опустив взгляд на языки пламени. Он знал, что она не видит того, на что смотрит, ее глаза застилали воспоминания.

Он тоже устремил взгляд в прошлое. Снова все повторилось. Снова он кружился с ней в вальсе на их свадьбе «У Антуана»… Бесконечный крылатый вальс. Вальс любви и света, в пене белоснежных кружев. Снова за дверью их спальни раздавался ее шутливый вопрос: «Кто стучит?» — «Твой муж». Снова она возникла в гостеприимном полумраке. «Скажи ему, что он может войти». Снова они шли рука об руку по набережной в Билокси, и, когда морской ветер сорвал с него шляпу, она, сама кружась в водовороте раздутых юбок, от души хохотала. Снова он осыпал ее, спящую, дождем из стодолларовых купюр. Снова…

Снова, снова, снова… в последний раз.

Смерть жестока, но самое страшное наступает не тогда, когда гибнет тело, а когда улетучиваются воспоминания.

В сумрачных дебрях его воспоминаний, словно жаркая золотая звезда, вспыхнуло яркое пламя. Он поднял глаза и увидел, что она стоит боком к камину, держа в вытянутой руке горящую головню. Нет, не прут и не палку, а плотно скрученный бумажный рулон. А когда пламя медленно подобралось к ее руке, она ловко перевернула бумагу, взяв ее за обугленный конец, чтобы сгорел другой.

Наконец, уронив ее на пол, яростно растоптала ногами, растерла в пепел то, что осталось.

— Что ты делаешь, Бонни? — обессиленно прошептал он.

Она не повернула головы, словно ей было все равно, заметил он или нет, чем она занимается.

— Я сожгла бумагу.

— Какую бумагу?

Голос ее был совершенно бесстрастным:

— Страховой полис — на твою жизнь — на двадцать тысяч долларов.

— Ты зря себя утруждала. Я же сказал тебе, что он недействителен.

— Он снова вступил в силу. Я заложила свое кольцо и выплатила взносы.

Она вдруг закрыла лицо ладонями, как будто, даже уничтожив документ, не могла глядеть на оставшийся от него пепел.

Он вздохнул, но не очень взволнованно:

— Бедняжка Бонни. Неужели тебе так хотелось денег? Я бы… — Он не докончил.

Минуту-другую он лежал в неподвижности.

— Что ж, выпью я это, пожалуй, — мягко произнес он наконец.

Вытянув руку во всю длину, он взял стакан и поднес его к губам.

Глава 64

Вдруг она повернулась и бросилась к нему. Он не знал, что люди бывают способны на такие стремительные движения. Ее рука взметнулась у него перед лицом белой ракетой. Стакан полетел прочь из его рук, загрохотав по полу где-то за пределами его поля зрения.

Ее лицо, казалось, растаяло в потоках скорби, словно он смотрел на него сквозь залитое дождем оконное стекло. Она судорожно схватила его и прижала лицом к своей мягкой груди. Он никогда не чувствовал такой силы в ее объятиях. Наверное, чтобы ее проявить, ей не хватало любви.

— Боже милосердный! — неистово вскричала она. — Взгляни на меня и прости! Останови этот ужас, верни все назад, переделай! Лу, мой Лу! Я только сейчас поняла! У меня наконец открылись глаза! Что я наделала?

Она упала перед ним на колени, так же как в ту ночь в Билокси, перед их воссоединением. Но тогда ее мольбы были столь же притворными, ее поза столь же наигранной, сколь искренним было теперь ее раскаяние, сколь мучительными ее угрызения совести, которые он ничем, ни единым словом не мог облегчить.

Она сумбурно, захлебываясь словами, неразборчиво, как ребенок, бормотала сквозь рыдания. Возможно, это действительно плакал ребенок, ее новорожденная сущность, маленькая девочка, которая двадцать лет пребывала в молчании и у которой теперь прорезался голос:

— Это затмение какое-то было… сумасшествие… как я могла его послушаться? Но когда я была с ним, я только его и видела, а о тебе забыла… Он разбудил во мне все самое низменное… Дурное он представил в таком свете, что оно мне показалось правильным…

Ее трясущиеся пальцы обвели очертания его лица, с мольбой коснулись губ, опущенных век, словно пытаясь вновь вдохнуть в них жизнь. Ничто, ни лихорадочные поцелуи, которыми она его покрыла, ни брызнувшие из ее глаз слезы, не могло его вернуть.

— Я убила тебя! Я убила тебя!

И, не сдаваясь до последнего, она пала ничком и забарабанила по полу кулаком в бессильном споре с судьбой, сыгравшей с ней такую злую шутку.

Внезапно ее рыдания затихли, так внезапно, будто страх вдруг коснулся ее склоненной головы. Ее колотившая по полу рука остановилась.

Она вскинула голову. В ней появились силы, хитрость, настороженность. Что она замышляла, ему было невдомек. Обернувшись, она поглядела в окно, что-то прикидывая в уме.

— Никто тебя у меня не отнимет, — процедила она сквозь сомкнутые зубы. — Я тебя не отдам. Никому. Еще не поздно. Я увезу тебя отсюда, где ты будешь в безопасности… Собирайся поскорее. Поедем вместе. Сил у меня на двоих хватит. Ты будешь жить. Слышишь, Лу? Ты будешь жить.

Она подобралась к окну, двигаясь крадучись вдоль стены, пока не дошла до края занавески; осторожно отведя ее, выглянула в образовавшуюся щель. Видимо получив подтверждение того, что ожидала увидеть, она слегка наклонила голову.

— Что такое? — прошептал он. — Кто там?

Она, не отвечая, резко отдернула голову, словно испугавшись, что ее обнаружили.

— Может, погасить лампу? — предложил он.

— Нет! — в страхе воскликнула она. — Ради Бога, не делай этого. Мы договорились, что это будет сигналом. Наш единственный шанс — немедленно выбраться из дома и оставить лампу зажженной, будто мы еще здесь.

Она бегом вернулась к нему, бросив по дороге еще один испуганный взгляд на окно; села на кровать, взмахнув юбками, и, взяв в руки его приготовленную ногу, подняла ее, пока он тем временем возился с другой.

— Быстрей натягивай ботинок! Все… Больше времени нет.

Она помогла ему подняться с края кровати и встать на ноги рядом с ней наподобие застывшего манекена или игрушечного солдатика, готового упасть, если его хоть на мгновение отпустят, предоставив самому себе.

— Обопрись на меня, я тебе помогу. Вот так. Вот так. Передвинь ногу — вот хорошо. У тебя же уже получилось выйти из дома. Попробуй еще разок. Мы же теперь вместе. Мы же теперь не только спасаемся сами, мы спасаем нашу любовь.

Он улыбнулся ей в ответ, с трудом, дюйм за дюймом, переступая ногами по скрипящему полу.

— Нашу любовь, — прошептал он. — Спасаем нашу любовь. Куда мы теперь?

— Все равно куда, на любой поезд. Только бы выбраться из дома…

Она героически боролась за него, словно воплощала в себе саму жизнь, пытающуюся отвоевать его у овладевающей им смерти. Поддерживала его, когда он слишком низко наклонялся вперед, подталкивала, когда он готов был свалиться назад. Так она вывела его из комнаты и подвела к лестнице. Когда они начали спускаться, она чуть было не выпустила его. На мгновение он, потеряв равновесие, повис на перилах, угрожая кубарем скатиться вниз, и она, собрав всю свою силу до последней капли, отчаянно вцепилась в него, пытаясь исправить допущенную оплошность.

В тот страшный момент она не издала ни звука, и, безусловно, если бы он покатился вниз, навстречу своей гибели, она бы последовала за ним, но не отпустила бы. Но отчаяние сделало ее объятия такими крепкими, что ей удалось потихоньку притянуть его к себе и вернуть в вертикальное положение.

А затем, когда они в изнеможении облокотились на перила, чтобы на минутку передохнуть, она нашла время, чтобы откинуть волосы с его лба и прошептать:

— Мужайся, любовь моя. Я не дам тебе упасть. Тебе очень трудно?

— Нет, — едва слышно прошептал он, закатывая глаза, чтобы увидеть склоненное над ним лицо, — ведь ты же со мной.

И снова вниз, шаг за шагом, теперь уже с большей осторожностью, как пара балетных танцоров, которые, крепко держа друг друга в объятиях, натягивают носки и нетвердо, вслепую, выделывают чудовищное, гибельное па-де-де.

Когда они приблизились к подножию лестницы и до пола оставалась всего одна ступенька, она вдруг остановилась как вкопанная. И в воцарившейся тишине, кроме своего шумного дыхания, они услышали еще один звук.

Торопливый тихий стук во входную дверь. Предназначенный только для одной пары ушей, которая ждала его, давно уже прислушиваясь. Производимый двумя пальцами, а может, одним; легкое постукивание по дереву, скорее даже поскребывание, тайное, едва различимое.

Вместе со стуком раздался свист. Тоже очень тихий, очень осторожный. Просто струйка воздуха, пошевелившая верхнюю губу. Меланхолично, жалобно, как крик совенка. Или порыв ночного ветра, рвущегося на свободу.

Свист прервался. Наступила пауза. Затем снова зазвучал. Снова затих и снова послышался после минутного ожидания.

— Ш-ш, не шевелись! — Он почувствовал, как сжались ее руки, обнимавшие его, словно хотели защитить. Инстинктивно защитить от чего-то неведомого ему, но понятного ей. — Задняя дверь, — прошептала она. — Придется выйти через нее… Задержи дыхание, дорогой. Ради всего святого, ни звука, а то… а то нам обоим конец.

Осторожно, вплотную прижимаясь друг к другу, теперь уже не для того, чтобы поддержать его в вертикальном положении, а чтобы не производить лишнего шума, они сошли по лестнице и пробрались в столовую. Там она потратила драгоценное мгновение на то, чтобы, достав с полки графин, круговым движением встряхнуть его и, вытащив стеклянную пробку, смочить ему губы тонизирующим напитком. Другая рука ее при этом продолжала обнимать его.

— Я боюсь давать тебе слишком много, — с сожалением произнесла она. — Ты так измучился.

— Со мной моя любовь, — пробормотал он, словно разговаривая сам с собой. — Я все выдержу.

Дальше они проследовали на неосвещенную кухню, погруженную в голубоватый мрак ночи, сквозь который поблескивал стеклянный квадратик двери — черного хода.

Цепко обхватив пальцами засов, она аккуратно отодвинула его. Дверь распахнулась внутрь, и их лица обдало прохладным воздухом свободы.

Вслед им снова раздался звук, донесшийся через весь дом от входной двери — тихое постукивание, возобновившееся после долгого ожидания. Теперь чуть более торопливое, чуть более настойчивое. А сопровождавший его свист, казалось, шептал: «Открой. Открой мне, ты же знаешь, кто я. Ты меня знаешь. Почему же ты медлишь?» Свист чуть более резкий, требовательный, показывающий, что терпение истощилось.

Он не стал спрашивать, что это. О столь многом в жизни было уже поздно спрашивать, столь многое было уже поздно знать. Он хотел знать, ему необходимо было знать только одно, то, что он наконец услышал: она его любила.

Выбравшись на задний двор, они вышли за калитку, а оттуда, по дорожке, которая вела вдоль всех домов, в переулок. А оттуда, завернув за угол, попали на улицу, которая шла параллельно той, что находилась перед их домом.

— Теперь на вокзал, — повторяла она. — На вокзал… Ну, давай же, Лу. Еще совсем немного осталось, несколько улочек. Если мы туда доберемся, то будем в безопасности. На вокзале всегда кто-нибудь есть, и днем и ночью… Там светло там нас никто не тронет. Сядем на поезд… Все равно какой, все равно куда.

Все равно какой, повторял он в такт биению своего сердца, все равно куда.

Дальше и дальше вперед двигались две шаткие фигуры, всхлипывая и задыхаясь, как пьяные. Да, пьяные желанием жить и любить в мире и покое. Ничьи глаза их не видели, ничьи руки не могли им помочь.

И когда этот центр сосредоточения городской жизни уже показался вдали, на другой стороне площади, привокзальной площади, — как она ему сообщила, поскольку сам он уже на таком расстоянии не видел, — вдруг сказалось невероятное перенапряжение. Ни ее руки, ни ее воля больше вынести не могли, и он упал рядом с ней лицом на землю.

Она сделала отчаянную попытку поднять его, но ослабела настолько, что повалилась на колени рядом с ним, как будто это он тянул ее к себе, а не она его.

— Не трать попусту времени, — вздохнул он. — Я не могу. Мне больше и шагу не сделать.

Она, снова поднявшись на ноги, рассеянно провела рукой по волосам и огляделась.

Тебя нужно спрятать в каком-нибудь помещении. Ах, любовь моя, если мы здесь слишком долго пробудем, нас могут схватить.

Она склонилась к нему и, приободрив его поцелуем, убежала прочь, оставив его лежать на месте. Она исчезла за дверью окаймлявшего площадь здания, на фасаде которого висел фонарь и была прибита вывеска: «Меблированные комнаты для путешественников».

Через минуту она снова появилась, кивком поторапливая кого-то, кто следовал за ней. Не дожидаясь своего спутника, она бегом поспешила к Дюрану, обеими руками подобрав юбки и скомкав их перед собой, давая таким образом возможность ногам беспрепятственно двигаться. Минуту спустя из здания вышел мужчина в одной рубашке и, на ходу натягивая куртку, направился вслед за ней.

— Сюда! — крикнула она. — Сюда, он здесь.

Мужчина присел рядом с ней у распростертого на земле тела.

— Помогите мне донести его к вам в гостиницу.

Человек, к которому она обращалась, здоровенный детина, схватил его в охапку и направился обратно к зданию. Она, забегая то с одной стороны, то с другой, пыталась помочь ему поддержать ноги Дюрана.

— Не надо, я справлюсь, — сказал он. — Вы только пойдите вперед и подержите дверь.

Над обращенными вверх глазами Дюрана покачивалось то в одну сторону, то в другую темное ночное небо, испещренное звездами. У него возникло ощущение, что оно находится где-то совсем близко. Затем оно сменилось светом газовой лампы на штукатурке потолка. Затем потолок накренился, а свет постепенно померк. Его несли вверх по лестнице. Рядом с ним раздавался частый топот ее каблучков, вклинивавшийся в промежутки между тяжелыми шагами того, кто его нес. А один раз две маленькие ручки схватили его свисавшую вниз ладонь, и он почувствовал жаркое прикосновение бархатистых губ.

— Прошу прощения, что это так высоко, — сказал ее помощник, — но других комнат у нас нет.

— Не важно, — ответила она. — Нам все равно.

Они вошли в дверь; и потолок, вначале темный, после того как зажгли свет, озарился мягким золотистым мерцанием. По стенам заплясали их тени.

— Положить его на постель, мадам?

— Нет, — слабо возразил Дюран. — Никаких больше постелей. На постелях умирают. Постель — это смерть. — Когда его опустили в кресло, он встретился с ней глазами и улыбнулся. — Я ведь не умру, правда, Бонни? — страстно прошептал он.

— Никогда! — хрипло ответила она. — Я тебе не позволю! — Она сжала крошечные кулачки, стиснула зубы, и в глазах ее вызывающе вспыхнули искорки.

— Послать за доктором, мадам? — осведомился их спутник.

— Пока больше ничего. Оставьте нас одних. Я дам вам знать. Вот, возьмите. — Протянув руку за дверь, она сунула ему деньги. — Я потом зарегистрируюсь.

Заперев дверь, она бегом вернулась к Дюрану. Упав перед ним на колени, она испытующе вгляделась в его лицо.

— Луи, Луи, помнишь, как я когда-то желала денег, нарядов, украшений? Сейчас бы я все это отдала за то, чтобы ты снова встал на ноги. Я бы даже свою внешность за это отдала… — Схватившись руками за свои упругие щеки, она оттянула их, как будто хотела передать ему их красоту и свежесть… — А чем же еще я могу поделиться?

— Обрати свои мольбы к Богу, а не ко мне, дорогая, — произнес он слабым, умиротворенным голосом. — Ты мне нужна такая, как ты есть. Я не хочу, чтобы ты менялась, даже если это спасет мне жизнь. Мне не нужна добропорядочная, благородная женщина. Мне нужна моя Бонни, моя тщеславная эгоистка… Я люблю именно тебя, такую плохую, такую хорошую, мне не нужны все эти пресловутые женские добродетели. Всегда оставайся такой, не меняйся. Потому что я люблю тебя такой, какой знаю, и, если Бог есть любовь, он меня понимает.

По ее лицу стремительным потоком струились слезы, она, никогда в жизни не плакавшая, теперь рыдала, не таясь. Эти слезы, сдерживаемые в течение всей жизни, теперь хлынули наружу в порыве раскаяния и сожаления.

Он смочил в ее слезах свои дрожавшие пальцы.

— Не надо больше плакать. Ты и так уже наплакалась. Я хотел принести тебе счастье, а не слезы.

Она, задержав дыхание, попыталась совладать с собой, подавить рыдания.

— Я впервые узнала любовь, Луи. Еще только полдня прошло. За двадцать три года жизни — всего полдня. Луи, — с детским удивлением спросила она, — так всегда бывает? Всегда так больно?

Он мысленно прокрутил в голове всю их историю.

— Больно. Но это стоит того. Это любовь.

За окном, где-то совсем близко, раздалось странное фырканье, словно огромный бык, гремя привязывавшей его цепью, с шумом плескался в воде.

— Что это? — спросил он, слегка приподняв голову.

— Это поезд. Поезд прибыл на вокзал.

Он приподнялся на подлокотниках кресла:

— Бонни, это наш поезд, он приехал за нами. Все равно какой поезд, все равно куда… Помоги мне. Помоги мне отсюда выбраться. Я смогу, я доберусь до него…

Всю жизнь ею двигали страсти, внезапные перемены и быстрые решения. И, привыкнув к ним, она и теперь не колебалась ни минуты. Его слов было достаточно, чтобы воспламенить ее, разжечь в ней огонь бурлящей энергии.

— Все равно куда. Хоть в Нью-Йорк. Ты меня защитишь, если они попытаются…

Просунув ему руку за спину, она подняла его с кресла. Снова начинался нескончаемый побег. Сплетя руки, они шагнули вперед, к двери. Всего один шаг…

Он упал. На этот раз окончательно, тут ошибки быть не могло. Так падают на землю мертвые. Он лежал лицом кверху. Обмякший, отчаявшийся, покорно ожидая своей участи и устремив на нее безнадежный взгляд.

Она быстро наклонилась к нему.

— Время кончилось, — прошептал он сквозь неподвижные губы. — Не говори ничего. Прижмись ко мне губами. Попрощаемся.

Прощальный поцелуй. В нем, казалось, слились их души. Или попытались навсегда слиться воедино. Отчаявшись, они разъединились — одна погрузилась в темноту, другая осталась в освещенной комнате.

Она оторвала от него губы просто для того, чтобы вдохнуть воздуху. На его лице навсегда застыла бесконечно довольная улыбка.

— Вот моя награда, — вздохнул он.

Смерть закрыла его глаза.

По ее телу пробежала судорога, как будто это она билась в смертельной агонии. Она изо всех сил встряхнула его, как будто его тело могло обрести способность двигаться, которую только что потеряло, потеряло навсегда. Она в отчаянии прижала его к себе, но ее объятия заключали лишь бездыханное тело, которое он уже покинул. Она взывала к нему, умоляла вернуться. Она и с самой смертью пыталась поторговаться, получить у нее отсрочку.

— Нет, подождите! Еще минутку! Дайте мне одну минуту, и я его отпущу! О Боже! Кто-нибудь! Кто-нибудь, послушайте! Еще минуту! Я хочу ему еще что-то сказать!

Нет безутешнее столкнувшегося со смертью язычника. Ибо для язычника со смертью кончается все.

Она упала на него, и ее волосы, золотистые волосы, которые он так любил, рассыпались по его лицу, накрыв его, словно саваном.

Ее губы нашли его ухо, и она прошептала слова, которые предназначались только для него.

— Я люблю тебя. Я люблю тебя. Ты слышишь меня? Где ты? Ты же этого всегда хотел. Так что же ты теперь?

Ее горе выступило на первый план, заслонив все на свете, а где-то в отдалении, на заднем плане, возник приглушенный шум. Кто-то колотил в дверь, кричал — Бог знает откуда они появились здесь, в этом месте, как раз в этот момент? Может, наконец, принесли плоды долго зревшие подозрения их соседей; может, их настигло то, давнее преступление в Мобиле — слишком поздно, слишком поздно. Ибо она так же, несомненно, как и он, ушла от возмездия.

— Эй, там, откройте! Это полиция! Откройте дверь, слышите!

Эти слова не произвели на нее никакого впечатления, угрозы не испугали. Потому что она уже находилась в плену — но не у них. От них она ушла.

И теперь безутешно стонала в неслышащее ухо:

— О, Луи, Луи! Слишком поздно я тебя полюбила. Слишком поздно.

Стихли крики, шум, стук, стихло горе, и ничего не осталось.

— И вот мое наказание.

Беззвучная музыка остановилась. Танцующие в изнеможении падают. Вальс закончился.