Избранные ходы

ПРОЛОГ

Выход в свет повести «76-Т3» породил шквал писем от героев. Оказалось, все они выступали в произведении под реальными именами. Вскоре я узнал, как сложилась дальнейшая судьба Татьяны, Мурата, Решетнева, Матвеенкова, Пунтуса с Нынкиным, Усова, Марины, Фельдмана, Мучкина, Гриншпона. Никто из них не понимал, как родилась повесть, — ведь я не то что не учился с ними, но и рядом находиться не мог. Основные вопросы, сквозившие в письмах и телефонных разговорах, — что я за самозванец и как посмел нарушить целостность группы. В ответ я рассказывал оправдательную историю про оставленные на берегу Аральского моря записки. Герои выслушивали меня с недоумением — по их памяти, на протяжении учебы никто из них не обнаруживал склонности вести дневниковые записи. Татьяне вообще пришло в голову, что я работник органов и состряпал текст путем слежки. Единственный, кто не задавал никаких вопросов, так это Гриншпон. Чтобы поиметь экземпляр с моей подписью, он прилетел аж из Канады. Он, собственно, и открыл серию встреч. После него у меня побывали почти все герои. Они приезжали по двое, по трое. Максимально им удалось сойтись вдесятером. Это было что-то!

— Какие были заповедные лета! — вздыхал Усов.

— Сейчас не хуже! — уверяла Татьяна.

Все сходились на мысли, что выход книги возродил группу, придал ей новую жизнь. Век бы больше не встретились таким полным составом. В конце концов меня навечно зачислили в состав 76-Т3.

Когда страсти вокруг книги улеглись, на меня вышел сенатор, фамилии которого называть не буду. Он приехал на мини-вэне «Chrysler Grand Voyager», оснащенном проблесковым маячком синего цвета и прицепом для перевозки лошадей. Не выключая мигалки, сенатор пригласил меня в гости.

— Дело в том, — сказал он, выставляя машину в режим cruise control, — что с Артамоновым мне довелось едать из одного «Чикена». Я бы не объявился, не будь у книги предисловия. Проведя со мной отрезок времени, Артамонов тоже оставил рукопись и уехал.

— Что это может значить?

— То, что рукопись ему не нужна.

— Странно.

— Ничего странного. Такой он человек. А будь другим, я не стал бы вас беспокоить.

Сенатор жил в желтом доме на окраине поселка Крупский-айленд. Строение являлось центром усадьбы, сплошь засаженной нездешней растительностью. Семья сенатора состояла из жены Шарлотты Марковны, неугомонной светловолосой дочки, домработницы тети Пани, собаки по кличке Бек и негритянского мальчика Дастина двенадцати лет, который вернулся верхом на пони с объезда плантаций, вручил дамам по букету диковинных цветов, пересел на мотоцикл и уехал в третий класс гимназии.

Сенатор владел печатной фабрикой и рядом крупных изданий. Телефон не смолкал ни на минуту, к дому без конца подъезжали машины. Сенатор в синей солдатской майке решал неотложные вопросы и вновь возвращался к беседе.

Я пробыл у него достаточно долго. Он показал мне хозяйство Дастина с системой подземного подогрева и баню по-черному, куда мы не замедлили отправиться. Угостив этой преисподней, сенатор пригласил меня в беседку. Шарлотта Марковна принесла квас из березового сока на клюкве.

Чувствовалось, что все в этом семействе живут душа в душу, как взаимно простые числа. Но ощущение, что на степенности быта лежит отпечаток тайны, не проходило. Если они улыбались, то сдержанно, если смеялись — то не громко.

Пошел дождь. Мы уселись у камина. На столике были расставлены каменные шахматы. Дастин играл сам с собою. Он передвигал фигуры и сверял ходы по компьютеру.

— Я люблю ездить в разные страны в такую погоду, — пояснил он свою скуку.

Прощаясь, сенатор протянул мне папку с надписью «Отчет о проделанной работе» — второй том записок Артамонова.

— Думаю, что он уже не вернется к бумагам, — сказал сенатор. — А мне хочется, чтобы книга вышла.

В поезде я уселся за рукопись. Она открывалась эпиграфом: «Нас метила жизнь, как режиссер метит романтическими штрихами тех, кого убьют в конце, как лесник метит деревья на сруб. Суд не оправдал надежд, и они были приговорены к высшей мере — любви».

Дальше шел рассудительный текст: «Который год в раздумьях — писать книгу или нет. Как представишь, какой песчинкой она будет среди мириад так и не изменивших мира произведений — становится трезво и холодно. Но, перечитывая Набокова, Камю, Сартра, опять и опять приходишь к мысли сотворить что-нибудь понятное. Так что же меня останавливает? Я чувствую, что моя философия не будет удовлетворена написанием книги. Тайны бытия, терзающие меня, так и останутся тайнами. Выходит — зачем писать? Но зуд продолжает иметь место. Странно, что он не может пройти так долго. А может, в процессе творчества и происходит развязка? Жизненный путь многих писателей — тому свидетельство. Ежедневно на Земле рождаются и умирают тысячи людей. Среди них время от времени появляются и исчезают писатели. Для чего человек пишет книгу? Нравственность существует сама по себе — книги ничего в ней не меняют, культура развивается по собственным законам. Написать книгу для того, чтобы появилось несколько рецензий? Чтобы ее раскупили люди, с которыми автор не желает знаться? Для кого же он тогда пишет? Получается для себя. Это — его личное дело, наравне с клепто- и прочими маниями, то есть — болезнями. Или это из ряда естественных отправлений. Вот стоят на полке тысячи интересных книг, ну и что от того, что они стоят! Время от времени мы их читаем. Кто-то тешится диссертациями по ним, кто-то торгует ими, кто-то болеет собирательством. Но в принципе книги существуют сами по себе. Мы не содрогаемся от мысли, что вот, мол, были же люди! Писали такие вещи! Нет. Все обыденно. И полагать, что книга пишется во имя культуры наивно. Книга пишется — для равновесия души.

Особое место занимают книги, написанные в России. Хотя говорить о ее судьбоносности все равно, что проповедовать процессы образования базальтовых пород или настаивать на особенности облаков, ушедших за горизонт девятого июня. Меж тем жизнь идет, и мы принимаем во внимание трактаты протаранивших землю ледников, курсив и циничные высказывания наступающих пустынь. И поэтому не будем рассуждать о книгах. Книги — это природные явления».

Мне стало понятно, что Артамонов сбрасывает рукописи, как кожу. Следуя его логике, я еще больше утвердился в мысли, что поступил правильно, опубликовав архив, найденный когда-то на побережье. Я был готов повторить содеянное. Жизнь давала мне карт-бланш. Мне пришлось сильно попотеть, приводя новые записки Артамонова к нормативной лексике. Поэтому название пришлось изменить, хотя «Отчет о проделанной работе» больше соответствовало содержанию.

Глава 1. СТРАННЫЕ ПОВЕСТКИ

Выпускной бал факультета журналистики вползал в завершающую фазу. Под балом подразумевалось затянувшееся на месяц попоище, с которого время от времени срывались отдельные пришедшие в себя выпускники и летели из ДАСа на ФАК в надежде прокомментировать объяснительную. Или, выражаясь высоким штилем — защитить диплом.

С легкой руки журналистов выражение «из ДАСа на ФАК» сделалось настолько расхожим, что вошло в разряд устойчивых языковых монстров типа «из огня в полымя» или «изо рта в рот».

Для удобоваримости текста словосочетание «из ДАСа на ФАК» расшифровать лучше сразу. ДАС — это аббревиатура унылого социалистического словообразования — «Дом аспиранта и студента». Другими словами, это международное общежитие Московского государственного университета. Улица Шверника, 19. В ДАСе, помимо своих, имели честь проживать люди из Лумумбария — Института дружбы народов им. Патриса Лумумбы, и студенты МГИМО. В канун и после ключевых мировых событий эти вузы быстрее других заполонялись посланцами дружественных режимов. Холодная война породила нашествие панамцев и кубинцев. Американская агрессия во Вьетнаме вызвала целое учебное цунами с полуострова Индокитай. Арабо-израильский конфликт насытил и без того пеструю толпу сирийцами и палестинцами. Ограниченный контингент снабдил общежитский анклав пуштунами и другими афганцами. Благодаря Пражской весне увеличился наплыв студентов из стран социалистического содружества. Кровавый сентябрь в Сантьяго, словно острым кетчупом, приправил чилийцами тех, кто уже притерпелся к морозам. Эфиопы и ангольцы обучались просто так, за красивые глаза. К ним относились снисходительно. География глобальной советской экспансии была представлена в ДАСе предельно широко. Утешало, что этому средоточию наций пока не приходило в голову построить собственную вавилонскую башню.

ДАС — это два белых крупнопанельных шестнадцатиэтажных «титаника», летящих по Черемушкам галсом друг на друга. Это — 846 комнат, каждая из которых перенаселена десятком молодых и молодящихся людей, людей, подвизающихся на публичной ниве и мнящих себя радетелями человеческого многовеличия.

ДАС — это пункция улицы Шверника в области 19-го позвонка. Показательную пробу человеческого вещества для нужд обществоведения следовало брать именно в ДАСе.

ФАК — это факультет журналистики МГУ. Если говорить высоким слогом «дурналет факультистики». Так его окрестили завсегдатаи заведения, положившие на учебу по две, а то и по три пятилетки. ФАК — это проспект Маркса, 20. Напротив Манежа. Около памятника Ломоносову. Как говорили завсегдатаи — «колапамятника». Встретимся «колапамятника». Наречие. Вроде — не где — встретимся, а как — встретимся — случайно, нос к носу, колапамятника. ФАК — это целый мир, а не английский глагол, как казалось со стороны.

Дорога от ДАСа до ФАКа была вымерена поколениями пользователей с точностью до плевка. Палата мер и весов могла бы принять длину этой дистанции за эталон новой единицы. И был бы, скажем, не «парсек» расстояние, с которого диаметр земной орбиты виден под углом в один градус, а «факдас» — расстояние, с которого диплом, подписанный «жаканом дурналета факультистики» Ясеном Николаевичем Засурским, видится под углом сорок градусов в течение всей учебы на факультете.

На такси от ДАСа до ФАКа набегало два рубля. Назад, от ФАКа до ДАСа, два рубля четыре копейки — сумма, очень неудобная для расчета. Странно, но факт — пассажиры терялись. Лаосцы и невменяемые первокурсники по неопытности отваливали таксисту трояк. Средний класс — среднеазиаты, лица «кавказской» национальности и рабфак — выкладывали две рублевые бумажки с серебряной мелочью — аккурат два пятьдесят. И только элита ДАСа Артамонов, Орехов и Варшавский — платили как положено. Они наловчились осаживать шофера метров за сто до ДАСа, где-то в районе рубля девяноста. При расчете цифры округлялись до двух целковых, и получалось очень грамотно — и по счету сполна, и водителю на чай. На эти чаевые, правда, было не купить даже кипятка в относительно недорогой ДАСовской кофейне, которая возлежала в переходе между корпусами.

Погоды не было никакой. Просто небо, одуревшее от антициклона, истекало голубой суспензией. Кадиллаки кадили, вывешивая марево выхлопных газов и испарений, которое порождало иллюзию мокрого асфальта. От созерцания псевдолуж на раскаленной дороге плыли мозги и возникало желание медитировать.

Отстрелявшись на госэкзамене, Орехов, Артамонов и Варшавский струились по Загородному шоссе на обшарпанном таксомоторе. Страна, в Петропавловске-Камчатском которой всегда полночь, передавала сигналы точного времени.

В связи с некурением в салоне дипломники уточняли последнюю редакцию толкового словаря ДАСа.

ВАС ИС ДАС — не из ДАСа ли вы часом? Не случалось ли мне вас видеть в ДАСе?

ДАСсидент — выселенный из общежития студент или провалившийся на экзаменах и не сдавший белье кастелянше абитуриент.

ДАСвиданья — встретимся в ДАСе в 17.00.

ДАСтояние — имущество ДАСа, находящееся в совместном пользовании. Например, при обходе кухонь двое ДАСсидентов обнаруживают кипящий совершенно автономно пахучий вьетнамский суп. Переглядываясь, они задают себе только один вопрос — ДАСтояние это или нет? То есть, забираем кастрюлю, пока никто не видит, или ищем другую.

ДАСмотр имел двоякое толкование. Артамонов уверял, что ДАСмотр — это ревизия комнат на предмет попоек с целью пресечения камерности их характера и придания мероприятиям широкого академического размаха. Орехов утверждал, что ДАСмотр — это когда несешь через проходную ДАСа ящик пива с этикетками от боржоми, а вахтерша сухого образа жизни чувствует, что боржоми желтым не бывает, но ничего поделать не может.

Варшавскому нравились обе версии.

— Закрыл бы ты форточку, командир, — сказал Артамонов водителю, — а то мы нанюхаемся, как эти… которые целлофановые пакеты на голову напяливают. И обалдеем без всякой «Хванчкары»!

Москвичи и гости столицы стояли на остановках в ожидании транспорта. Они с нетерпением заглядывали влево, словно в будущее, и не замечали, как погружались в расплавившийся от жары асфальт. Когда подходил троллейбус, люди пытались бежать к распахнувшимся дверям, но — как это часто бывает во сне — не могли. Башмаки, влипшие в асфальт, не пускали.

Москва, как огромное управление внутренних дел, снимала с пешеходов отпечатки ног и вносила в картотеку раскаленных тротуаров.

— Москва! Как много в этом ква! — потянулся Орехов, осматривая опостылевшую последовательность объектов за окном.

— Мужики, а ведь лет через пять мы сами будем делать погоду в этой стране, — сказал Артамонов, глядя на увязших людей.

— Стеклозавод, следующая — Кащенко, — как самый последний вагоновожатый промямлил Варшавский, извещая, что пора катапультироваться.

Подслушивая заумные разговоры, таксист рассчитывал по крайней мере на пару лишних рублей. Обыкновенно молодые люди, озвучивающие подобный перечень слов, не скупились и платили два или три номинала.

— Скажите, товарищ водитель, — спросил Артамонов, — вот тут у вас на панели написано «no smokinq», это что обозначает: без пальто?

Водитель стал судорожно озираться по сторонам, ища глазами оставленную на заднем сиденье кожаную куртку, еще раз перечитал надпись на наклейке и резко даванул на газ.

— Стой! Стой! — заорал и вцепился в таксиста Варшавский, потому что на счетчике засветилось: 1 рубль 96 копеек.

Пока шеф жал на тормоза, счетчик доскрипел до двух рублей ровно.

— Надо бы вам колодки тормозные поменять, — посоветовал водителю Артамонов, — а то без чаевых можно остаться. Уж очень у вас размашистый тормозной путь. Не по средствам.

И отдал ему два новейших юбилейных рубля.

— Для нумизматической коллекции лучше не придумаешь, — сказал Орехов. — И не упирайтесь. Я слышал, что каждый человек мечтает стать известным нумизматом.

Высадив команду, таксист с опаской порулил к светофору. Такой финансовой филигранности, или, точнее сказать, — наглости, он не ожидал. В его практике бывали случаи, когда вообще не платили, он переживал их не так болезненно. А здесь получалось, что растоптали святое — заплатили по счетчику. Водитель круто развернулся на перекрестке и начал крыть ни в чем не повинных участников движения. По визгу колес друзья поняли, что к ночи таксист залютует и будет продавать горячительное у подъезда ДАСа не по семь, а по десять рублей за бутылку. Или, что еще страшнее, вообще не станет продавать.

Дипломы у Артамонова, Орехова и Варшавского были в кармане. Вопросов не имелось никаких. Не только друг к другу, но и к самим себе. Но расставаться страшно не хотелось. Не было даже отдаленного желания возвращаться к глупому бытию, в котором уже никогда с периодичностью в полгода не мелькнет и призрака сессии — этой короткометражной оттяжки по полной программе.

Сегодня у команды была задумка устроить незваный — на троих — ужин, после которого учинить прощальный обход ДАСа, чтобы на днях без зазрения совести разметаться по стране согласно прописке и вновь приступить к обыденному и пошлому. То есть войти в состояние агрессивного безделья с переходом в тихий саботаж.

Варшавскому ничего не оставалось, как продолжать вести передачу на якутском телевидении и попутно фарцевать привозимой с большой земли электроникой. Орехову получение диплома тоже ничего нового не сулило. Его ждал родной строительный трест, а в нем — многотиражка «Не стой под стрелой!». Артамонов рассчитывал покинуть раскрученную им донельзя районку и завести, наконец, собственное дело. Плюс построить дом, посадить дерево и написать книгу.

— Везет очникам, — позавидовал Орехов выпускникам дневного отделения. — Им распределения предлагаются, направления выдаются.

— Молодые специалисты, понимаешь ли, — согласился с ним Артамонов. — А нам — по домам. Продолжать делать то, что и раньше. Никакого развития. Зачем тогда учились?

— Почему обязательно делать то, что и раньше? — рассудил Артур Варшавский. — Можно вообще ничего не делать.

— Ну и пекло сегодня! — вытер пот со лба Орехов. — Есть смысл пойти на рынок прямо сейчас, накупить всякой дряни, затащить ее в комнату и больше по жаре не таскаться. — От высокого роста очки у Орехова запотевали быстрее, чем у Артура, и пива в зной ему требовалось больше, чем Артамонову.

— Предложение принимается в третьем чтении, — вяло согласились друзья.

— Жаль, что девушки на экзамене, — сказал Орехов. — Сейчас бы они и на рынок, и салатики разные, и пузырек бы организовали! — И он не врал, при виде его дамы машинально одергивали юбки.

Посожалев об отсутствии подруг, Артамонов, Орехов и Варшавский отправились за продуктами сами. Черемушкинский рынок имел специальный сектор для обитателей ДАСа. Продукты там не были гуманнее в смысле нитратов, просто студенты перлись с ходу почему-то именно в эти ворота.

На углу старуха продавала самогон, вынимая бутыли из ведра с мутной водой. На первый взгляд казалось, что вода — для охлаждения, но на деле бабка прятала подакцизный товар от рдевшего неподалеку участкового.

Артамонов пробовал все подряд. Дотошно, с каждого прилавка. Брал, сколько влезет в горсть. Для полноты эксперимента.

— Ну и что тут нового? — спрашивал его Орехов.

— Черешня и клубника — терпимые, — докладывал Артамонов, — а вот редиска — полный дерибас! Пустая внутри. — Они переговаривались и шли вдоль развала. — Ведь на то он и рынок, чтобы пробовать.

— Возьмите молочного! — пытался завлечь прохожих разбитной хохол из Подмосковья.

— Мне наплевать на брынзы многопудье! — пошел у него на поводу Артамонов и отведал ломтик. — Несоленая. Отлично, — сказал он и завершил стих: — И мне начхать на сливочную слизь!

— Пожалуйста, положите под язык! А запах какой! Мы еще вырастим! Мы можем много вырастить! — причитал человек в тюбетейке, рекламируя жевательный табак насвай. — Или купите арбуз!

— Арбуз — это всегда правильно, всегда — своевременно! — подхалимничал Артамонов, сбивая цену. — Нам, пожалуйста, мочегонный!

— Выберу самый сахарный!

— Сказали же — мочегонный! Русского не понимаешь?!

— Харашо, как скажете!

— Давайте у нас будет сегодня туркменский стол! — с энтузиазмом предложил друзьям Артамонов, пробуя восточные сладости. — Купим три литра «Сэхры», продолговатую канталупу, зеленого чаю (здесь у него чуть не вырвалось — змия) заварим.

— Ешьте сами с волосами! — отказался от затеи Орехов.

— Что касается меня, то я уже сыт, — сказал Артамонов. — Разве что всю эту кислятину притрусить чем-нибудь десертным. — И взял с прилавка кусок шербета.

— А почему именно туркменский стол? — спросил Артур, набив рот зеленью.

— Да потому, что мексиканский я видал в гробу! — объяснил Артамонов.

Будучи жителем авитаминозного края, Артур всегда набирал такой гадости, что только сам и мог ее есть. Он поедал столько чесноку, что даже у соседей никогда не было глистов. Это обстоятельство подвигло Орехова на написание трактата об инвазии народов.

У Артамонова с Ореховым никогда не было денег, особенно в конце сессии. Свои поджарые финансовые курдюки они истощали в первые дни, а потом начинали лепить из Варшавского приют для неимущих.

Несмотря на обилие сумм, вбуханных Артуром во всю эту зелень-перезелень, Орехов и Артамонов изыскивали средства на банку килек в томатном соусе и пару селедок к репчатому луку. Потому что зелень за ночь вяла, а селедка могла сойти и наутро. После этого затарка считалась оконченной и можно было шлепать в ДАС накрывать на тумбочку.

Вернулись в общежитие с полными пакетами снеди. Принесенные овощи побросали в ванну с водой. Следом погрузили бутылки. И от духоты без очереди полезли туда сами.

Артур и в ванной умудрялся не вынимать пальца из носа. К слову сказать, нос Артура, мясистый и с обширными ноздрями, походил больше на приспособление, чем на орган. Артур умудрялся спать на нем, как на подушке. И еще у Артура была сноровка выуживать мизинцем козули из-под самых глазных яблок. Поначалу при выскребывании пазух Артур старался отвернуться от присутствующих, как бы рассматривая на стене какую-нибудь дичь. Стеснение длилось пару сессий, не больше, а потом… Потом в ДАС выбросили рукописного Бродского. Списки пошли по этажам. Сколько философии и гениальности нашли в поэте иные! «Конец прекрасной эпохи», «Представление», «Бабочка» — всего не перечислить! Наконец самиздатовская папка дошла до 628-й комнаты второго корпуса. Единственное, что отметил в Бродском Артур и на чем бы не остановился даже Белинский, — стихотворение «Посвящается стулу». Там, в третьей строфе, сиял орифмованными гранями первоисточник, фундамент и оправдание всех артуровских ковыряний в носу:

Вооружившись столь поэтическим взглядом мастера на застывшие сопли, Артур стал проделывать свое, чисто психологическое — как он уверял, отправление, намеренно принародно. Если при этом кто-то морщился, Артур совал ему под нос замусоленные страницы Бродского и говорил, что на опоэтизированное гением могут фыркать только необразованные люди. Отчего становилось еще противнее. Непосвященным. Орехов с Артамоновым терпели причуду Артура как самые последние интеллигенты.

Всякий вопрос Артур решал бесконечно долго. Он никуда не эмигрировал, хотя постоянно собирался. Телефон-автомат в холле он насиловал часами, перекатывая в карманах тонны монет. Из-за лени отыскать в записной книжке домашний телефон Артур дозванивался даже до тех, кого не было на работе. А в ванной — всегда засыпал. Курсовую работу за первый семестр он сдал уже после диплома.

Поэтому застолье обыкновенно начиналось без Артура. Начиналось до омерзения однообразно — с партии шахмат. Орехов с Артамоновым, чтобы определиться в дебютах, делали по первому ходу. Потом на доске оказывались стаканы, закуска, пепельница. Посиделки входили не спеша в нужное русло. И хотя фигурам с каждым часом приходилось бороться все в более сложных ландшафтных условиях, форсируя пролитое пиво и одолевая перевалы огрызков, игра доводилась до конца. Основная путаница возникала в эндшпиле, когда Орехов приступал к ветчине и ставил на доску майонез. Чтобы не макнуть в эту гадость коня, мало было знать теорию — требовались серьезные навыки. К концу игрищ часть фигур, как правило, терялась, в роли ладьи выступала пробка от вина, чинарик мнил себя пешкой, а за ферзя легко сходил усеченный шпиль костяного памятника погибшим кораблям. Таким образом из плоской игры шахматы переходили в разряд трехмерных. Сыграть до конца можно было только под обширным наркозом. Особенно, когда под руки попадалась доска из облезлой фанеры, на которой черные клетки мало чем отличались от белых.

— Открой еще одну бутылку, — попросил Орехов Артамонова.

— Всю?

— Не умничай.

— Мне повестка пришла, — сказал Артамонов намеренно громко и сделал свой коронный ход Кр e1-f2. Этим ходом Артамонов всегда создавал себе дебютные трудности, чтобы потом было интереснее выкручиваться. — Пошел проверить почту перед отъездом, смотрю — лежит! — поглядывая в ванну, перешел на ор Артамонов. — Ничего не понимаю! — наклонился он к самому уху Орехова и прокричал, чтобы слышал Артур: — Куда-то там явиться завтра, номер части, адрес! Ничего не понимаю.

— Покажи.

— Минуточку.

Артамонов покопался в карманах и протянул бумажку. Орехов повертел ее в руках, проверил на свет и сказал:

— Один к одному.

— Что один к одному?

— Повесточка один к одному.

— Не понял.

— Видишь ли, пятачок, я получил такую же.

— Покажи!

— Минуточку.

Он дотянулся до портмоне и вынул свою. Повестки были идентичными.

— А ты когда получил?

— Позавчера.

— Почему не сказал?

— Ты же знаешь, я невоеннообязанный. И никому ничем не военнообязан. Подумал, может, прикол какой. Из своих, думаю, кто-нибудь пошутил. А ты почему до сих пор не сказал?

— Я хотел завтра сдернуть с концами, чтобы не возвращаться ни сюда, ни домой. Вроде как никаких повесток не получал. Ты же знаешь, служить я не буду ни за что. По мне лучше прислуживаться.

— Странно, что повестки пришли в конвертах. Обычно такого рода бумаги приходят неупакованными.

— Чтоб никто не прочитал.

— Но, с другой стороны, ни на конверте, ни на самих повестках нет ни штампа, ни печати.

— Может, это Артур подсунул, а потом оборжется над нами, скотина!

— Вполне возможно. Но если он не расколется в ближайшие минуты, значит, не он.

— А кто?

— Давай спросим. Вдруг он тоже получил и молчит по своей дурацкой натуре никогда ни с кем ничем не делиться?

— Давай.

— Эй, вы! Хватит шептаться! Уроды! — забулькал Артур, слыша, как его ф.и.о. поминают всуе.

— Да мы, напротив, хотим узнать, не ты ли подсунул повестки?

— На фиг вы мне сперлись!

— Ответ исчерпывающий, верим.

— Что ж теперь будет-то? — захлопотал лицом Артамонов.

— Что будет?! Что будет?! Война с турком будет! — успокоил его Орехов. Темой его диплома был Гоголь в условиях сеточного планирования многотиражки.

— Верно, это все француз гадит.

— Выходил бы ты, Артур, из ванной, а то у нас тут питейный кризис.

— Иду, — булькнул Варшавский.

По натуре Артур был каботином и привносил в жизнь некоторую манерность. Его фундаментальное надувание щек в физическом смысле основывалось на внутренней философии, которая была глубже, чем заветные гайморовы пазухи. Он с упоением вчитывался в биографии великих, чтобы найти их такими же, как и сам, грехоимущими. Артур с удовольствием отмечал, что такой-то гений в тридцать лет все еще не приступал к сотворению основного труда. Это страшно радовало Артура, он со вздохом делал утешительный вывод, что раз тот, великий, успел, то и он, Артур Варшавский, тоже все свое успеет до капельки. А пока можно ничего не делать.

В команде Артамонов — Орехов — Варшавский двое первых были неразлучны. Встретятся, бывало, утром и ходят целый день вперемешку, пока не установят меж собой взаимно-однозначное соответствие.

Познакомились они на первой сессии. Орехов тут же выдвинул Артамонова в старосты курса. Уже на обзорной лекции стало известно, что Орехов делает третью попытку получить гуманитарное образование. Начал он в Горьковском университете, но, прознав, что оттуда был изгнан Лобачевский, Орехов бросил заведение и из чувства протеста поступил в Ленинградский университет. Там опять неувязка: выяснилось, что из Санкт-Петербургского университета был выперт Гоголь. Пришлось из солидарности оставить и этот вуз. И вот теперь Орехов в Московском университете и не знает, что делать — отсюда, как стало понятно из мемориальной доски, за скверное поведение сто пятьдесят лет назад был отчислен Лермонтов. В этих раздумьях — бороться с царским произволом в высшей школе до конца или закрыть на него глаза — и застал Орехова Артамонов.

— Мои университеты, — ласково называл Орехов свои тщетные попытки расквитаться со старым режимом.

— Не волнуйся, выгонят и тебя, — успокаивал его Артамонов, который сам в Московском университете был почти проездом и полагал, что все приличные люди оказались здесь тоже случайно. Тем более на заочном отделении, заочнее которого не было ни в одном вузе.

Получив техническую «вышку» и поработав механиком, Артамонов прибыл в Москву, чтобы поступить в Литературный институт, но у приемной комиссии оказался выходной. За неимением времени Артамонов не стал рисковать и на следующее лето избрал заведение поближе к Киевскому вокзалу, чтобы удобней добираться.

На сессиях Орехов и Артамонов держались парой. Артура они выписали в друзья позже, на втором курсе. Увидели, что нормальный с виду телевизионщик — сами они одолевали газетное отделение — мается дурью в полном одиночестве, и пригласили в портерную лавку «Фазан» попить пива за его счет. Дружба завязалась и пошла как по маслу.

Наконец в дверях санузла во влажной тунике из простыни показался Варшавский. Он устроил очную ставку и перекрестный допрос.

— А ну, показывайте повестки! — потребовал он.

— Вот, смотри, — сунули ему под нос листки.

— Ты же все собирался в Афган добровольцем, — сказал Варшавский Артамонову. — Вот и докаркался.

— Одно дело добровольцем, а когда напрягают, я не люблю.

— Да вы не переживайте, — утешил новобранцев Артур, — это «партизан» набирают в лагеря. Меня как-то самого чуть не забрили. Благо успели отчислить с физмата.

— Вот и мы об этом. А ты, случаем, не получил какой-нибудь бумажки? — спросил Артамонов.

— На фиг мне все это сперлось! — повторил Артур свое любимое высказывание. — А если бы и получил, то выбросил бы на помойку. Ну плесните же, наконец, и в мой стакан! — топнул он ножкой. — Но почему вы об этих повестках до сих пор молчали?

— Думали, прикол, — пожал плечами Орехов.

— Или рассосется, — сделал серьезное лицо Артамонов.

— Такие повестки обычно приходят по месту жительства. Странно, что вам притащили их сюда, в общагу, — здраво помыслил Артур.

— Может, это связано с учебой? — как вариант предложил Орехов.

— Да, по-другому не объяснить, — согласился Варшавский. — Выходит, завтра вы ни по каким домам не разлетаетесь, а добираетесь к месту призвания, — сделал он несложное заключение.

— Выходит, — не стали с ним спорить Орехов и Артамонов.

— То есть, вы умные, а я дурак? — наседал Артур.

— Похоже.

— Ну-ну. Тогда и я никуда пока не полечу, дождусь вас. А куда приказано прибыть?

— В Завидово.

— Недалеко. Может, начинается дележ заповедников? И вас командируют освещать?

— Разбазаривание — это правильно, — поддержал курс реформ Орехов. — Каждому по лосю и по сосне!

— И по рогам! — добавил Артамонов.

— А вдруг вас зашлют в какой-нибудь очаг! Сделают корреспондентами «Красной звезды» и — на передовую! На вашем месте я бы на повестки вообще не реагировал. Выбросил бы в урну — и все!

— За рубеж не зашлют, мы не международники.

— Интересно, Артур, а почему тебе не прислали? — спросил Орехов.

— А он из седьмого батальона, — помог с ответом Артамонов. — У него приобретенный по сходной цене порок сердца и взятый напрокат энурез! — перечислил он вероятные мотивы и, загасив окурок в бутерброде, наехал на спарринг-партнера: — Мне уже полчаса как мат, а ты все ходишь своими нечестными пешками!

— Дезертир запаса ты, Артур! — пожурил Орехов Варшавского. — Получишь пять лет за неотказ от преступления!

— Боже мой, как хорошо, что меня никуда не призвали! — обрадованно выгнул спину Варшавский. — Сейчас закажем билетики с Галкой и — дикарями на Азов! — взвизгнул он и, повязав салфетку, подсел к пучку сельдерея.

— Надолго не устраивайся, — зашел слева Артамонов. — У нас тут кризис пойла.

— Почему? — возмутился Артур. — Имею право после трудов земных.

— Мы тут, пока ты мылся, все укрепленное одолели, — сделал намек Орехов.

— Я и насухую обойдусь.

— Сухое, кстати говоря, мы тоже потребили.

— Знаете, что я вам на это скажу? Козлы вы винторогие! Конец цитаты.

— Правильно, никто не спорит, — Артамонов дипломатично подвигал Артура к исполнению роли гонца.

— Ты-то обойдешься, а мы? — развешивал красные флажки Орехов.

— Знаешь, Артур, когда ты сидел в ванной, Орехов прямо так и сказал: «А не слетает ли за пузырем сам-Артур?»

— Но почему и плати — я, и беги — я?! — попытался по-настоящему вознегодовать Варшавский.

В напряженные жизненные моменты друзья давили на самолюбие Варшавского и величали его не просто Артур, а сам-Артур. Эта приставка «сам» вроде французской «де» образовалась на имени сама собой, как чага на березе. Как-то, готовясь к экзаменам по литературе, Варшавский выучил все, кроме поэзии Кольцова. В то время по ФАКу гулял анекдот, из числа абстрактных, приблизительно такого содержания:

«Шел студент. Навстречу дурак.

— Привет, дурак! — сказал студент.

— Сам привет! — ответил дурак».

На экзамене Артур вытащил билет и почернел. Такое случается раз в сто лет, как нормальная теща. В билете было то, чего он меньше всего ожидал. По науке, прежде чем сесть готовиться, билет следовало показать преподавателю, чтобы он зафиксировал тему.

— Усаживайтесь и готовьтесь, — сказал Варшавскому ничего не подозревающий преподаватель. — У вас — Кольцов.

— Сам Кольцов! — вырвалось у Артура.

С тех пор Варшавского стали величать сам-Артуром.

— Так кто же мне растолкует, почему я должен и платить, и лететь? — спросил Артур. — Не слышу умных речей.

— Я объяснял это уже сто раз, но напрягусь и объясню в последний, — решил дожать его до конца Артамонов. — Записывай. Кому быть гонцом, если ты помнишь, мы должны разыграть. Как это делалось все последние годы. Не бросить жребий, как в дешевых слесарских компаниях, где правят грубая мужская сила и беспредел, а именно разыграть. Почему в шахматы, ты спрашиваешь? Да потому, что в карты ты проиграешь любому из нас еще быстрее. Мы просто зря теряем время. А если проиграю я или Орехов, что маловероятно, и мы будем вынуждены пойти в свой последний мирный гражданский вечер искать пузырь теплой водки, то все равно деньгами ссужать нас придется тебе, Артур. Таким образом, мы останемся должны тебе энную сумму на неопределенное время, поскольку встретимся неизвестно когда. А если пойдешь ты и купишь за свои, то никто никому должен не будет. Как в любой приличной компании джентльменов. Мыслишь?

— Тем более, что завтра нас вообще могут взять в плен! — выдавил слезу Орехов. — А ты остаешься в тылу и мелочишься!

— Песня знакомая, складная. Но уже все магазины, наверное, позакрывались, — сделал Артур последнюю попытку отвертеться.

— Такси работает круглосуточно! — поставил точку Артамонов. В компании он отвечал за время — взводил будильник по вечерам и гасил по утрам. Каждые пять минут он мог угадать, который час. Со временем он был излишне церемонен: если объявляли, что весеннее на летнее будет меняться в два ночи, то именно в два он вставал и переводил стрелки.

Располовинив принесенный Артуром питьевой набор и прихватив остатки, друзья отправились совершать прощальный обход общежития.

ДАС гудел, сотрясая Черемушки. Студенты палили из ракетниц, ниспадающая с этажей музыка заглушала трамвайные звонки. Группами и в одиночку выпускники толпились под сенью насаждений вокруг посуды, вспоминали годы совместной учебы и беспредметно спорили, аргументируя громкостью высказываний. Загулявший всеобуч сметал с теплых скамеек улегшихся на ночь бомжей. На подступах к ДАСу следовало бы выставить плакаты «Опасная зона!». Случайным прохожим, занесенным судьбой на территорию бала, происходящее вокруг могло травмировать психику. Пространство в радиусе километра плотно кишело выпускной братией, которая вытесняла любые другие общественные явления, протекающие в скрытой от милиции форме. Но основное коловращение, завершающее инкубационный период четвертой власти, происходило непосредственно в покоях ДАСа.

Посещения начали с Ульки. Будучи профессиональным фотографом, она занималась визуальным компроматом. Сделанные ею снимки выкупались немедленно и по хорошей цене. Знакомство с Улькой, собственно, и возникло на этой почве — она предложила Орехову посмотреть, чем он занимался прошлой ночью. С тех пор она и стала временной поверенной в его делах.

Чтобы добыть Ульку, требовалось снизойти на второй этаж.

В обычное время при ней находился неизменный пластиковый пакет, внутри которого легко угадывалась початая бутылка коньяка. Ходила Улька исключительно в белых платьях. Словно для того, чтобы в любой момент быть готовой выйти замуж за Орехова.

Не до конца осведомленная в правилах языка, Улька часто обращалась к Орехову с просьбой помочь разобраться с переходными глаголами.

— А не сбегать ли тебе лучше в лавку? — всегда уклончиво отвечал Орехов. А когда Улька уходила, рассуждал вслух: — Переходные глаголы — это когда подлежащее сочетается со сказуемым без предлога. Например, завалиться к кому-нибудь в койку. Без предлога.

Орехов пособлял не только по профилю — он научил Ульку пользоваться гелем, а в торговый центр за питьем она ходила так часто, что дворник стал припасать товар на случай, если магазин закрыт.

Как-то, желая уединиться, Орехов с Улькой заехали на крышу ДАСа и отпустили лифт. Ну, уединились, то-се, пятое-десятое, пора, так сказать, и честь знать — чай не лето. Температура в тени — минус двадцать, в глазах — северное сияние. Стали вызывать лифт, а он не едет. Оказалось, что попасть на крышу лифтом — можно, а уехать — нет. Пока сдуру туда не занесет кого-либо еще. Потому что на крыше нет кнопки вызова. Администрация ДАСа сделала это специально в пылу борьбы с чердачными привязанностями молодежи. Вместо того, чтобы устроить на крыше номера. То есть вся огромность ДАСовского чердака была отдана на откуп котам. В ссылке на то, что в марте у них какой-то свой социализм… Ну вот, учащенное дыхание, на улице поскрипывает крещенский дубнячок, лифт шмурыгает где-то внизу, чертовски хочется «Хванчкары»… Часа через четыре совершенно случайно другой сладкой парочке наконец-то приходит в голову повторить трюк. И кому бы вы думали? Ну, с трех попыток! Слабо? Выплывает она из лифта эдак налегке в сопровождении конголезского парубка. «Дай вам Бог здоровьица!» — битый час отпускал поклоны Орехов своим спасителям. Но о том, что лифт работает в одну калитку, умолчал.

— Изверг, — заключил Артамонов, выслушав илиаду. — Не любишь ты человечество. Но самое непростительное то, что ты не ознакомил с этой историей нас! Ведь на кнопках могли погореть и мы!

— Научиться чему-то можно только на своем опыте, господа! — объявил Орехов. — И заметьте, — ткнул он пальцем в табличку с требованиями к пассажирам лифта. — Третий абзац снизу. Запрещается пользоваться во время землетрясения. Это вам не хухры-мухры.

В какой-то момент отношения между Улькой и Ореховым дошли до того, что девушка решила навести в них фотографическую резкость и выброситься из окна. Она встала на подоконник, сделала «ласточку» и, балансируя фотоаппаратом, спросила Орехова, будет ли он увиваться за другими.

— А не сбегать ли тебе лучше в лавку! — отсоветовал ей Орехов, предложив проверенную альтернативу. — Это не Улька, а трагедия курса! — бросил он апарт в сторону публики, чтобы партнерша по сцене ничего не услышала.

Выходка Ульки забылась быстро. Может быть, потому, что по счастливой случайности ничего трагического не произошло.

…На поверку Улька оказалась в комнате. Забыв соорудить прическу, она сидела среди вороха фоток, классифицируя и складывая их в стопки по одной ей ведомым признакам. Стараясь не утонуть в глянцевом море, Орехов, как по кочкам, подкрался к Ульке сзади и закрыл ей ладонями глаза.

— Привет, алкалоиды! — угадала она и развернула в сторону гостей свои безотказные глаза.

— Пришли проститься, — заявил Артамонов.

— На службу призывают, — пояснил Орехов.

— Хватит изгаляться! — не поверила Улька.

— Повестки получили, — сунул ей бумажки Варшавский.

— Тогда я приеду на побывку, — придумала Улька.

— Мы совершаем прощальный обход, — сказал Орехов. — Идешь?

— Иду. Пакет брать?

— Разумеется.

Зацепив Ульку, отправились шататься по коридорам.

С отдаленной перспективой и единственным окном в торце, похожие на шахтные стволы, коридоры ДАСа были запружены когортами боливийских двоечников, обвешанных бамбуковыми свистульками. Так и не поддавшиеся высшей дрессуре латиносы водили хороводы, расставаясь с общежитием как с родным домом. Они вплетали в косы сентиментальную мишуру: цветы с клумбы во дворе, березовые ветки, добытые с балкона, полоски материи, отодранные от портьер, и прочее сырье, которое при обычных обстоятельствах заменяется лентой. Таким незатейливым образом медноголовые выпускники расставались с высшим советским образованием, которое им, как кондор, приволокший птенцам мясо, отрыгнул Карибский кризис. Боливийцы, набив рты народным инструментом, висели на перилах и занимались художественным дутьем в многоствольные дудки, похожие на гвардейские минометы в миниатюре. Их концерты собирали толпы сочувствующих. Многим и впрямь было жаль, что в Центральной Америке закончились революции и призрение краснокожих студентов на правительственном уровне приостановлено до лучших времен.

Администраторы этажей каждые полчаса пытались разогнать понесшееся вразнос выпускное студенчество, но акция по наведению порядка проводилась спустя рукава.

— Я знаю, ваша фамилия Полунин! — кричала сиделка на вьетнамского человека. — Это вы жарили селедку на утюге! Вы испортили казенное имущество! Расходитесь сейчас же! А то сообщу куда следует!

После словесного выкидыша дежурная иссякала, усаживалась в сторонке и заслушивалась игрой на дудках.

— Ну что, заскочим к аксакалу, пока он сам нас не нашел? — наметил очередную площадку Орехов.

— От судьбы не уйдешь, — согласился Артамонов.

— Только, чур, без шахмат, — выкатила условия Улька. — А то я от скуки сдохну!

Нужда заставляет нас остановиться на аксакале курса подробнее. Так уж получилось, что он перевернул весь ход событий в повести.

Знакомство с аксакалом произошло следующим образом. В начале зимней сессии на третьем курсе Орехов бросил клич:

— Эй, ублюдки, кто со мной курить?

На зов откликнулся один аксакал, надеясь на дурочку покурить не своих сигарет. Каково же было его возмущение, когда выяснилось, что клич Ореховым как раз потому и был брошен, чтобы самому разжиться куревом.

Помявшись в туалете несолоно куривши, граждане были вынуждены представить себя друг другу.

— Орехов, — протянул руку Орехов.

— Макарон, — пожал ее с хрустом аксакал.

— Нет, я серьезно.

— Что серьезно?

— Прямо так и зовут?

— Нет.

— Кличка?

— Нет.

— А что же тогда?

— Фамилия.

— Надо же.

Макарон был живой легендой. Из ДАСа на ФАК он ходил пешком в любое время года и в любую погоду — в плащ-палатке и огромных кирзовых ботильонах. Он поступил на факультет, пройдя кадровую службу в медицинских войсках где-то в Средней Азии. В мирной жизни он продолжал питаться по-армейски — распиливал вдоль горчичный нарезной батон, делал два огромных лаптя-бутерброда с салом и съедал, громко чавкая. Крошки покрывали не только бороду, но и окрестности.

Макарону, когда он поступил на ФАК, стукнуло сорок семь. Чтобы не бросалась в глаза преклонность возраста и чтобы не смеялись над переростком юноши, он создал образ расслабленного и постоянно прикидывался серым пиджачком. Внешность его играла роль предупредительной маркировки.

По Макарону сверялись все шаги и деяния. Прежде чем как-то поступить, всегда хотелось сообразить, повел бы себя так в этом случае Макарон или нет. Он помогал найти решение вопреки ситуации, нелогичное. Кстати, о логике. О логике как науке. Даже у Ленина и то четверка была по этому мерзкому предмету, говорил Макарон. Сам он смог сдать логику с девятой попытки — при ответах его тектоническая расплывчатость по предмету поражала масштабами. В момент восьмой попытки покончить с формальной логикой Макарону попался вопрос о страусе. Чтобы как-то сдвинуть ситуацию с места, профессор полчаса нацеливал Макарона на правильный ответ.

— Страус — птица, — производил наводящее логическое построение профессор, — птицы — летают, значит, страус… — уже почти раскалывался экзаменатор.

— Летает! — делал радостный вывод Макарон.

— Не летает! — переходил на крик начинавший сходить с ума логик. — В том-то и дело, что не летает! Но почему не летает? В чем неверность этого силлогизма? В чем нелогичность довода? Почему он все же не летает?

— Потому что у него вот такие яйца! — распростер руки Макарон и отправился готовиться к очередной попытке.

— Ну что, как профессор? Сильно гонял? — спросили Макарона друзья по выходе с экзамена.

— По всей аудитории! — признался Макарон.

В его вечнозеленом дорожном чемодане поверх вещей всегда лежал рваный свитер.

— Французский, — пояснял Макарон. — Кладу специально, чтобы не ограбили. Воры вскроют чемодан, увидят, что в нем одна рвань, и оставят в покое. Жаль, что свитер разорвали собаки, вещь была что надо. Шел как-то ночью, а у них, видно, святки были. Одна пара скрестилась и пошла на жесткой сцепке, а я сдуру решил помочь им расцепиться. И зашел… со стороны с-суки. Тут набежали какие-то кобели и чуть не разорвали. Они хватали меня прямо за блокнот и в трех местах пробили ауру! Потом набросились на партитуру! Благо на мне свитер был. Спас. С тех пор мечтаю завести собаку. Чтобы сбрасывать на нее подобные проблемы.

После того как в очередной раз кому-нибудь это рассказывал, Макарон спрашивал:

— Вы свои деньги где прячете? — И, задрав штанину, раскрывал секрет: — А я — в носках!

Макарон был внесистемной единицей. На экзаменах его ответы были самыми неожиданными. Его текущее толкование любого вопроса никогда не совпадало с окаменевшим.

— Кто написал «Майн кампф»? — спрашивал его преподаватель по литературе новейшего периода.

— Майн Рид! — смело отвечал Макарон и задавал встречный вопрос, повергая преподаватели в уныние: — На какое физкультурное упражнение похожа революция семнадцатого года?

Преподаватель задумывался.

— Не мучайтесь, — успокаивал его Макарон, — все равно не догадаетесь.

— Ну и на какое же упражнение похожа революция? — почти умолял преподаватель.

— На подъем переворотом!

Находчивости Макарона не было предела. Редкий преподаватель, исключая логика, отправлял Макарона на пересдачу. Обычно ставили тройку. Макарона спасал юмор.

— И без всякого удовольствия отправился в административную ссылку, — завершил Макарон свой ответ по Овидию, сосланному из Рима к нам, дикарям, на Черный Понт, за высокую конкурентоспособность в отношении первой дамы римского императора.

— А кто это, интересно, ездил в ссылку с удовольствием? — хотел подтрунить над Макароном преподаватель.

— Как кто?! А наш дорогой Ильич? Когда его в очередной раз хватали за руку, он собирал в узелок книги и с превеликим счастьем ехал самосовершенствоваться в Шушенское!

На все случаи жизни Макарон имел библиографическую справку из личного опыта или цитату из полного собрания сочинений Ленина.

— С ними надо бороться их же оружием! — говорил он.

Никто по соседству не понимал, с кем именно надо бороться их же оружием.

На экзамене по экономике социализма принимающий возьми да и спроси Макарона:

— Какие вы знаете министерства? Перечислите.

— Минфин, Минюст, мин херц…

— Кем вы работаете? — интересовался у него иной неосторожный преподаватель.

— Трактористом! — отвечал Макарон и показывал трактор на спине льняной индийской рубашки.

Не торопясь Макарон отслужил двадцать пять лет, как при царизме, не спеша окончил факультет и так же, без суеты, готовился поступить в заочную аспирантуру. Зачем он это проделывал, было непонятно. При такой скорости смысл всех его образований полностью терялся.

— Ну, ладно, я пойду-побегу, — говорил он нараспев на прощание, словно работал на замедленных нейтронах.

Аксакал курса — уважительно называли Макарона, относясь к нему не как к старшему товарищу, а как к селекционному достижению. В газетном смысле Макарон был интересен анализом открытой прессы. Если требовалось обобщить или что-то из чего-то вывести — приглашали Макарона.

Когда ватага обходчиков пнула дверь, Макарон спал за опрокинутым к стене диваном. Со вчерашнего дня. Он спекся, пытаясь укачать спеленутую простынями бутылку «Агдама». Два часа пробродил он из угла в угол, приговаривая: «Спи, агдамчик, спи, родной». А потом уснул как убитый. Разбуженный, он принялся на босу ногу выводить телом невероятные извивы под тягучую композицию «Связанные одной цепью» и чуть не выронил сверток.

— У тебя что, крыша загибаться стала?! — спросил Орехов скручивающегося вовнутрь Макарона, и скомандовал Ульке: — Срочно дозу! Человек за бортом!

Аксакал курса выбросил в окно сверток, как спасательный круг, и потянулся.

— Ну, зачем приперлись? — спросил он гостей. — Что за хартия вольностей? Я тут сплю, понимаешь ли…

— Этим придуркам повестки всучили, — начал деловую часть Артур. — На службу призывают.

— Туда им и дорога! — согласился Макарон.

— Попрощаться пришли, — сказал Артамонов. — Уезжаем.

— А я решил остаться в Москве, — признался Макарон на выдохе, словно сдулся. — Объявления развесил по Черемушкам. Вот, — и протянул бланк для ознакомления. «В рамках конверсии меняю плащ-палатку на двухкомнатную квартиру», — было написано на листочке демотическим письмом.

— Пойдем-ка мы лучше попьем одноатомных спиртов, — предложил Орехов. — Заберем Дебору — и к нам в комнату. У нас сегодня туркменский стол.

— А почему туркменский? — спросил Макарон.

— Да потому, что мексиканский мы видали в гробу! — сказал Артамонов.

— В твою честь, аксакал, мы купили самый мочегонный арбуз! — признался Орехов.

Между отдельными клоками компании Орехов был связующим. Без него компании не существовало. Он ее, собственно, и сбил. А чтобы не распалась, он уравновешивал ее компоненты и наращивал новыми связями. Дебору он подтянул к костяку последней и лично занялся ее одомашниванием. По его классификации, она была совестью курса. К ней липли все сумасшедшие — чувствовали спасительную энергетику, которая была настолько сильной, что в любом поле сразу появлялись помехи — именно на ней заклинивало турникеты в метро и регистраторы билетов в аэропорту. И еще Дебору легко угнетали хамы. Как пример, ее долго третировали промокашки, проживающие через перегородку. И ладно бы просто хабалились, так нет же — затевали многонациональные летучки и охали, как многостаночницы, на всю комнату. Дебора попросила Орехова развести мизансцену. Орехов устроил показательный дебош и подселил к обидчицам Деборы Макарона. Как бы на квартиру.

— Ну что, — сказал Макарон промокашкам, знакомясь, — с завтрашнего дня начинаем занятия авральным сексом! — Потные носки, чтение вслух «Капитала», разработка при свечах планов захвата Кремля — Макарон умел донимать, как вросший ноготь. Промокашки быстро поняли, как по-настоящему плохо может бывать на свете. И оставили Дебору в покое.

Как журналист Дебора славилась убийственными материалами. Она была сколком времени, остро чувствовала социал и улавливала висящие в воздухе идеи. А информацию подавала так, что читателю казалось, будто он сам до всего додумался.

Когда бы компания ни заваливалась к Деборе в гости, та вечно приводила себя в порядок: мыла голову, сушила волосы.

— Что ты все моешься? — напрямую спросил Орехов. — Неужели такая грязная?

За шесть лет Дебора не произнесла ни слова. Она могла органично отмолчаться на любую тему и объясняла это тем, что при разговоре из нее вытекает электричество, поэтому после беседы она чувствует себя опустошенной. К ней тянутся собеседники только из числа энергетических вампиров. И единственная защита от них — молчание.

Над Деборой висел специфичный женский рок — едва она надевала колготки, как тут же возникала затяжка. К ее ногам все тянулось. Их хотелось потрогать. Это порождало разночтения. На Дебору в сессионные периоды стал западать Артур, производя пробные шаги различного уровня неадекватности. До известного момента Дебора мужественно терпела.

А вот послушать умные речи Дебора была готова всегда. Для этого ее уговаривать не требовалось. Узрев готовую гульбанить толпу, она даже не интересовалась причиной.

— Нас призывают на службу, — сообщил Орехов.

— Вот повестки, — показал бумажки Артамонов.

— И тебя забирают, Макарон?

— Я свое отбарабанил, — хмыкнул в бороду аксакал курса. — Пусть теперь других помылят.

— Тогда и я еду с вами! — воскликнула Дебора.

— Учись, Улька, — посовестил поверенную в делах Орехов. — Ты согласилась всего лишь на побывку, а Дебора готова полностью разделить тяготы и лететь за нами сломя голову хоть на край света.

— Я бы тоже могла при определенных условиях.

— Почему сразу условия? Дебора же не ставит.

Теперь компания была почти в сборе. Для окончательной комплектности оставалось вычислить Свету. Поймать ее было сложнее, чем Дебору или Ульку. Вся в делах, Света практически не бывала в комнате. Она являла собой плоскую, с клинически узким тазом девушку, передержанную в горниле общежитий. Не отнять у нее было только фигуры, а вот попить с лица возможным не представлялось. Как и многим другим социальным объектам — площадям, улицам и городам — перестройка вернула Свете ее историческое имя — Лопата. Произошло это на эпохальном празднике по случаю сдачи Макароном зачета по логике. Уснув от перебора, Света упала вместе с тумбочкой и, не меняя позы, продолжала сидеть на тумбочке, уже лежа на полу.

— Надо же, падает, как лопата! — изумился Орехов.

Вывернуться из-под прозвища Свете не удалось. Позже она призналась, что именно так к ней обращались в школе. На благодатной почве ДАСа историческое имя обрело вторую жизнь.

Лопата была пожизненным ответсеком. Она сочинила концепцию не для одного десятка газет и ни разу не повторилась. Ее приглашали на работу в серьезные издания. Как человек податливый, она всем обещала, но никуда не шла.

Лопаты не оказалось в комнате и в этот раз. На посиделки в фойе отправились без нее. С некоторым сожалением, потому что Лопата привносила в компанию толику разнообразия. Орехов и Макарон сливали в ее сторону все свои остроты и пошлости.

— Я ее приволоку, — додумался отправиться на поиски в одиночку Макарон.

— Идемте все вместе, — не захотела никого отпускать Улька.

И поплелись по этажам, тяготея к верхним. Допив наличность, решили выбраться наружу и вытекли на лестничную площадку. В подъехавшем лифте на корточках с бутылкой шампанского и песцовой шубой в руках сидела Лопата.

— А мы к тебе, — сказал Макарон. — Идешь с нами? У нас прощание с галстуком.

Внятного ответа не последовало.

— Да она никакая, — вычислил Артамонов.

Лопата была более чем навеселе. Глаза поднимались только до колен, длинные волосы затягивало сквозняком в лифтовую щель, обтянутая марлевкой грудь сиротливо просвечивала сквозь кисею. Горсть настрелянных сигарет торчала меж пальцев. Лопата попыталась продолжить стрельбу.

— О! Кво я вжу! У вс не найдеса сигретки, чтобы покурить? — выползло из нее.

— Найдется. Без фильтра будешь? — вошел в положение Орехов.

— Бду.

Орехов оторвал фильтр и подал Лопате сигарету.

— Сибо! — мотнула она головой.

— Не за что.

— Это кой корпус? — спросила она из последних сил.

— Второй.

— А мне в первый! — сообщила она и потянулась к кнопкам. Достала до нижней. Падающую, лифт понес ее в подвальные помещения и через минуту вернул обратно. Лопата опять нажала, куда пришлось. Макарон сунул ногу между дверей.

— Слышишь, Свет, у меня плащ-палатка есть, с иголочки. Муха, так сказать, не сидела. Может, договоримся? Я помогу тебе снять симптом. А потом, как человек честный, женюсь.

— Птом, Карон, птом.

— Ты мне уже два года мозги крутишь.

— Я ж сзала, птом, — повторила она и обратилась к Ульке: — Хошь, ди. Там пховик стался.

— Да зачем мне пуховик? — пожала плечами Улька.

— Тгда я сма забру попзже.

— Ну так что, я зайду завтра? — не мог угомониться Макарон. — А, Свет?

— Да оставь ты ее в покое! — посоветовала Улька. — Не видишь, у нее гормональный синдром. Она же таблетки принимает, чтобы не противно было.

Отношение Макарона к Свете было странным. Он переносил на ногах любые по вирулентности чувства, а перед Лопатой становился просто неузнаваемым.

— Как это — оставь в покое?! — возмущался он бездействию друзей. — Может, ей помощь требуется!

На прощанье Света пробормотала, что скоро она завяжет с мужиками настолько радикальным способом, что останется только ахнуть.

— Набралась и несет всякий вздор, — не поверила Улька.

Однако ахнуть-таки пришлось, и не одной только Ульке.

В отличие от боливийцев, нации с запущенными музыкальными культурами эфиопы и конголезцы — ничего не пели. Они сбывали последние партии привезенного с зимних каникул товара. По причине не сезона на рынке услуг царил демпинг. Цены были настолько бросовыми, что очередная дипломница заныривала к черномазым славянофилам всего на часок, а выпархивала назад уже с коробкой замшевых сапог. Бартер осуществлялся круглосуточно, поскольку спрос со стороны черного континента превышал предложение.

Компания выползла из ДАСа и устроилась на парапете в ожидании такси. Аксакал курса, испуская дух товарищества, надувал воздушные шары. Трагедия и совесть курса бросали в них стекляшки и внимательно вслушивались в разрывы. Аксакал безмятежно надувал новые шары и подавал их в массы.

— Артур курса! — построил Варшавского Орехов. — Видишь, тачка сворачивает? Держу пари: бутылку водки нам везет тот самый водитель!

— Сам Артур! — огрызнулся Варшавский.

— Ну и ладно, — не стал наседать Орехов. — Придется самому. — На просторе, взалкав алкоголя, Орехов мог на спор догнать любого лося, даже если от погони тот уходил бы в гору.

Независимо от того, что компания часто собиралась вместе за пузырем, каждый принимал на грудь свой отдельный напиток и по своей особой причине. Орехов пил генетически, Улька — как взрослое животное, Лопата — притупляла ощущения от случайных связей, Артамонов — за компанию, а Макарон — чтобы чаще попадать в нештатные ситуации, в которых он, будучи экстравертом, мог проявить себя двояковыпукло. Дебора вообще не пила, ее организм не умел вырабатывать ферменты, разлагающие алкоголь на кетоны и ацетоны. Точно так же, как ее психика не могла вырабатывать сыворотку против наглости.

В холлах ДАСа закончился просмотр матча чемпионата мира по футболу. Наша сборная выиграла у венгров 6:0. Бурные аплодисменты поначалу держались внутри здания, а потом перешли в овации и стали просачиваться на улицу. Наконец заскандировало и завибрировало телом все, что могло шевелиться. Обитатели ДАСа высовывались из окон, выползали на балконы и лоджии. Да здравствует Советский Союз! «Спартак» — чемпион только на заборах!!! Долой царя! Долой самодержавие! Бей мадьяр, спасай Россию! Да здравствует Сталин! Да здравствует Беланов! Свободу товарищу Протасову! Потом, как в тюрьме, забарабанили ложками по посуде и настолько вошли в раж, что в течение двух часов не могли остановиться. Лозунги взяли крен в сторону социалистического реализма. Ректора к ногтю! Коменданта на мыло!

Вахтерам пришлось вызвать коменданта, благо, жившего неподалеку. Тот прибыл и, проходя к подъезду, едва успел уклониться от пролетавшей мимо тумбочки. Наметанным глазом он засек нужную комнату — и сразу туда. Пятеро венгерских болельщиков с двумя сочувствующими кампучийцами мужественно раздирали на части трехстворчатый шкаф.

— Вы зачем это делаете?! — заорал на них комендант.

— В окно не пролезает.

Позже комендант объяснил, что, ответь они честно, их бы просто сдали в вытрезвитель. А поскольку они соврали, пришлось завести уголовные дела и отправить на родину вербальные ноты.

Сумасшествие не стихло ни к утру, ни к вечеру следующего дня. Коменданту, блюдя дружбу народов, пришлось выйти на силовые структуры. В результате заграноперации в следующем туре наши слили бельгийцам 3:4. Лишь после этого ДАС стих, и бал выпускников стал постепенно сходить на нет.

Глава 2. ИНСТРУКТАЖ В ЗАВИДОВЕ

На сессиях Варшавский умолял Артамонова не заниматься дзен-буддизмом — не будить его по московскому времени. Сегодня внять полярным мольбам Варшавского было кстати — на двоих последняя бутылка пива «Афанасий» делилась гораздо проще. В протоколе ее распития зафиксировали, что присутствовавшие при этом Артамонов и Орехов поручают спящему по уважительной причине Артуру сдать бутылки, вновь сервировать мебель и ждать возвращения. В случае, если новобранцы не вернутся и безвестное отсутствие протянется дольше недели, сообщить родственникам, что мобилизованные пропали без вести уже дипломированными. А в случае, если соня Варшавский не дождется призывников и улетит домой, пусть оставит в тумбочке хоть немного денег, свинья!

Подперев глаза спичками, Артур прочитал записку и решил не умничать: выполнил поручения сообразно протоколу — запасся на вечер провиантом и, скромно неся свои мирские повинности, расставил шахматы.

Воротясь вечером, рабочая спайка Орехова с Артамоновым бросилась наперебой рассказывать о ландшафтах Завидова. Ужин грозился разрастись в авторский вечер писателей-почвенников. На первых порах цивильный Артур не мог ничего понять — настолько навороченным получался рассказ.

— Вы не могли бы короче и по делу? — высказал пожелание Варшавский. — Я же — не бойскаут, выслушивать ваши пейзажные воздыхания!

Спайка вняла просьбе. К ночи текст упорядочился, и Варшавский начал по глоточку въезжать в повествование. Рефлекторно он даже пытался согласно кивать головой, но ему не давал упертый в ноздрю мизинец. Наконец картина призыва обрела очертания и во весь рост встала перед глазами Варшавского.

Выводя на бумаге в порядке очередности все, что было набросано рассказчиками как попало, мы можем получить полную распечатку произошедшего на сборах в Завидове. Вот она.

До станции назначения Орехов с Артамоновым добрались на электричке и пешком тронулись через деревню в секретную войсковую часть, расположение которой по первой просьбе выдали местные жители.

— Вон там, слева за лесом, у зенитной батареи, будет арка, — объясняли они дорогу, — потом направо мимо танкового полигона. Перед вертолетной площадкой и стрельбищем дорога пойдет как бы вниз. Минуете собачий питомник и увидите КПП.

— А что значит — пойдет как бы вниз? — переспросил Артамонов. — Не означает ли это, часом, что дорога пойдет как раз вверх?

— Ну, не то чтобы совсем вверх. Будет такой крутой взлобок, а дальше пологость и загиб в уклон, — пояснили местные.

— Но, по крайней мере, не как с обрыва? — Орехов уточнял маршрут до последней запятой. В компании он отвечал за пространство.

— Ну нет, нет! — не обиделись местные.

Подсказчики работали в секретной части кто дворником, кто егерем и всем своим видом давали понять, что никаких тайн из должностей и места работы они не делают.

Призывники тронулись в указанном направлении. Асфальт потихоньку иссякал. Когда кончилась и грунтовка, из кустов выехал «уазик».

— Ваши фамилии? — строго спросил офицер.

— Артамонов.

— Орехов.

Офицер пробежал глазами список.

— Садитесь! — открыл он дверцу.

Через тоннель «уазик» въехал на территорию части. Кругом просматривался порядок, как на старом католическом кладбище.

— Умеют, когда хотят, — отметил Орехов.

— Разговорчики! — поправил его офицер. — Вот ваша комната, — указал он кончиком сапога на дверь с номером из одиннадцати цифр. — Сбор в два часа в соседнем здании, — кивнул он тульей в нужном направлении. Из-за огромности фуражки и небольшого размера головы тулья начиналась прямо от бровей офицера.

— Есть, — сказал Артамонов, не отдавая чести.

— Не понял.

— Когда есть будем, спрашиваю?

— Отставить!

В охраняемый двор въехали еще три машины, потом еще и еще. Из них выходили ополченцы. Мелькнуло несколько знакомых и полузнакомых лиц с ФАКа. Офицеры спешно разводили прибывающих по отдельным комнатам. Переброситься приветствиями и обменяться соображениями по поводу странностей текущего момента не было никакой возможности — настолько все происходило быстро и спланированно. Удавалось разве что пожимать плечами, выражая всеобщее недоумение.

Помещение, которому принадлежали комнаты, представляло собой нечто среднее между казармой и кемпингом. А комната походила бы на кабинет, не будь в ней двухъярусной детской кровати. Орехов с Артамоновым присели на эти игрушечные нары.

— Вполне рабочая обстановка, — заключил Орехов.

За окном прошагал взвод солдат.

— Мать — два! Мать — два! — командовал сержант.

— В два так в два, — сказал Артамонов и достал из-за пазухи коробку мини-шахмат.

— Где взял? — удивился Орехов.

— Где взял, где взял! — передразнил его Артамонов. — На КПП!

— Под трибунал пойдем, — дернулся Орехов.

— Не бойся, на них нет инвентарного номера.

— Походных в нашу коллекцию еще не попадало.

При шахматах коротать время было гораздо удобнее. В компании они играли мажоритарную роль. Сессия не начиналась, пока чья-либо коробка с фигурками не перекочевывала в комнату к Артамонову и Орехову. Если не добыты шахматы, не полагалось приступать даже к поиску напарниц. Учеба проходила как бы между партиями. Если играли без интереса, выигрывал Орехов, а когда на флягу армянского — Артамонов делил с ним первое-второе место. Сам-Артур при любом раскладе был третьим. После сессии доска с фигурами независимо от воли хозяина покидала ДАС в чемодане Артамонова или Орехова — такова была традиция. Коробку забирал тот, чья наступала очередь.

Вскоре явился офицер и велел двигаться к месту сбора. Соседнее здание, куда вел тротуар, походило на Дворец съездов. За ним сквозь деревья виднелась президентская резиденция. Все постройки вокруг походили на свежерубленные, декорации к историческому фильму.

Наглые ручные белки валились с деревьев и вырывали из рук последние крохи. Порхали и садились на плечи домашние коршуны и пустельги. Без задней мысли путались под ногами косули и рыси. Стриженые деревья и кустарники, обрамлявшие дорожки, были нетипичными для средней полосы. Они росли не в земле, а в зарытых туда бадьях.

— Хорошо, что не в Африке живем, — сказал Артамонов. — Представь, сейчас бы здесь гуляли гиены.

— Неспроста нас сюда затащили, пятачок. Зуб даю, неспроста. Очень похоже, что на корм для всего этого пригульного скота! — предположил Орехов.

Умозрительный зал, куда всех завели, был рассчитан на тысячу мест и выполнен в виде полусферы. Столы, уставленные провизией, располагались по окружности. В центре возвышался подиум. Часть столов была уже занята, за другие усаживались входящие. На каждом столе имелась табличка с фамилиями и номером. Номер на столе совпадал с номером на комнате — все те же одиннадцать цифр.

Возможности перекинуться парой слов со знакомыми по-прежнему не было никакой. Плотность офицеров доходила до трех товарищей на квадратный метр. Все рангом не ниже капитана. Подсказывая, как пройти к месту, или помогая усесться, военные не давали ни секунды продыху. Они не упускали из-под контроля ни пяди пространства, сводя на нет любые попытки общения, не запланированного организаторами схода.

Зал заполнился целиком. Офицер подвел Артамонова и Орехова к их столу, но откланиваться, как и другие провожатые, не торопился.

— Сначала нас нафаршируют, потом поведут в баню. А потом — на корм, — шепнул Орехов, отстаивая свои подозрения. — Как в сказке.

— Меня интересует, почему нет ни одной дамы, — поделился ответными подозрениями Артамонов.

— Желательно не разговаривать, — тормознул болтунов офицер.

Появился ведущий. Он сообщил, что к закускам можно приступать, а президиум выйдет позже. Упрашивать никого не пришлось, аппетит у приглашенных был нагулян.

Президиум появился не из-за кулис, а на лифте из подземного бункера и стал рассаживаться за большой круглый прилавок.

В зале зашуршали шепоты:

— Президент!

— Глоба!

— Министр печати!

— Министр обороны!

— Лонго!

— Наш декан!

— Какие лбы! Какие черепа!

— Ничего себе компания!

И действительно, перед призывниками предстало все высшее руководство страны — действующий Президент, Кандидат на его пост, правительство, начальник «Останкино», редакторы основных газет, ректоры соответствующих вузов, известные специалисты из родственных журналистике областей, политики, ведущие телепрограмм, обозреватели и чревовещатели.

Сцена включилась и потихоньку завращалась. Получалось очень удобно члены президиума периодически проплывали мимо приглашенных, совсем как в ресторане на телебашне. В президиуме, по прикидке Артамонова, насчитывалось человек сто. Одна половина явно охраняла другую.

Встал управляющий всеми этими делами и сказал в микрофон:

— Как вы уже догадались, мы пригласили вас не только для того, чтобы угостить чрезвычайным обедом…

— Я же говорил — на мясо, — не унимался Орехов, делая ход конем.

— У нас к вам есть и соответствующее чрезвычайное предложение, которое вы воспримете как приказ, — продолжил ведущий. — Чуть позже товарищ Глоба введет вас в его астральный курс, а сейчас несколько слов устроителям встречи. Доверительно говоря, инициаторам и идеологам. Пожалуйста, товарищ Президент, — ведущий проделал в сторону центрального кресла ужимку, похожую на книксен.

— Уважаемые журналисты, друзья! — начал Президент. — Прежде всего хотелось бы определиться, где находимся… да… и поздравить вас с успешным завершением учебы. Хотелось бы… но жизнь, как вы знаете, штука сложная. Приходится работать. Нагорный Карабах, Зебражан. Как говорится, назрел вопрос. Отсюда возникает предложение. Журналистское, так сказать, расследование, исследование, как хотите. Я сам учился и помню. Вся эта филология, пятая колонна, четвертая власть. Другими словами, разрешите поздравить, поскольку хотелось бы, не теряя времени, приступить к работе.

В завершение речи, выражая полнейшую уверенность в сказанном, Президент, словно сорвавшись с цепи, ударил по столу ладонью, описав ею настолько характерную дугу заядлого доминошника, что для полного натурализма оставалось только крикнуть: «Рыба!»

— Заметил? — Орехов толкнул локтем Артамонова. — Этот без пятна.

— Просто лампа отсвечивает. Ходи.

— Никакая не лампа! У них полно двойников! Шах.

— Может, замазал чем? Или срезали? Сейчас врачи что угодно отрежут.

— А может, пятно — это для имиджа?

— Ты мне не оставляешь никаких пешек к существованию.

— Сдаешься, что ли?

— Полчаса продержусь. Но если нас сюда затащили не на мясо, то зачем?

— Похоже, именно это нам сейчас и расскажут. Шах.

— Предлагаю отложить партию до лучших времен.

— Сейчас партия сама отложит тебя до лучших времен.

— Хорошо, слил. Общий счет по двум.

Следующее слово было предоставлено Кандидату в Президенты. В смысле доклада он был еще короче.

— Товарищи, — сказал он без бумажки, — или, как теперь принято говорить, господа, понимаешь!

— Не по шпаргалке шпарит, значит — настоящий! — сказал Артамонов.

— Да, на экране он благовидней.

— Накачивают наркотиками.

— Разговоры! — ткнул Орехова под ребро офицер.

— Мы собрались, чтобы, некоторым образом, обсудить положение, — добрым голосом продолжал Кандидат. — Почему здесь? Вернее, почему с вами? По нашему мнению, вы как раз и есть тот самый передовой отряд молодежи, чтэ-э… раньше приписывалось совсем не тем. Мы отобрали для дела самых нестандартных, то есть, наиболее образованных и в совершенстве владеющих профессией. Людей с нелогичным поведением, со смелыми жизненными воззрениями. То есть людей броских, бросающихся в глаза не только обывателю, но и органам, которые, так сказать, обеспечивают нашу кадровую политику. С вами здесь поработают конкретные люди. Вы получили повестки, но здесь не армия. Почему здесь? Здесь у нас центр. Центр подготовки. Лучшие умы лаборатории, понимаешь…

— На котлеты нас привезли, чувствую шкурой. И главное — никакого шанса сдернуть, — нагонял тоску Орехов. — Я пошел ладьей.

— Да заткнись ты, — пнул его ногой под столом Артамонов. — Ставлю ферзя.

— Мы хотели бы доверить вам все информационное пространство, — гнул дальше Кандидат, — по двое на каждый регион. Это даст нам заключение. Политический момент очень сложный, богатства страны ничьи и неуправляемы. И даже не наши. При том, чтэ-э… мы здесь. Поздравления наши примите и будьте готовы… Это что, уже конец? — повернулся он к кому-то в президиуме.

Затем начались выступления силовиков. Они по очереди пороли дичь методом внутреннего проговаривания. Из метрономически раскрывающихся ртов выползала откровенная дислалия. Последним, бормоча себе за китель, выступил основной военный. Получалось, что орать он мог только на плацу.

Ведущий суетился, торопясь отнять у него слово и предоставить менее косноязычному оратору.

— Мениск обороны, — шепнул Орехов и получил от наблюдающего офицера под другое ребро.

Вскоре любительские тексты закончились. Ведущий с явным удовольствием сообщил:

— А теперь, как мы и договаривались, слово предоставляется товарищу Глобе.

Зал поежился, зашушукал, загудел и долго не утихал. Чтобы прервать эту недисциплинированную спонтанность, кто-то очень хитро расстроил усилитель. В колонках дико запищало и завыло, словно подключили глушилку. Зал был вынужден стихнуть. Глоба тут же приступил к смыслу:

— Для введения в курс дела мне необходимо раскрыть небесные карты, разложить звездный пасьянс. Итак, Президент. Родился 2 марта 1931 года в 11 часов 52 минуты по московскому времени в селе Привольное Красногвардейского района Ставропольского края. По звездам он — десятый градус Рыб, Солнце в соединении с Лилит в Зените.

Зрители от непонятности информации стали врастать в кресла, слава Богу, позволяющие это сделать.

— Президент, — продолжал Глоба, — сыграл свою черную роль, придя к власти. Он призвал к действию все разрушительные темные силы и был их проводником. Можно посмотреть, какие силы он представлял. Правда, он мог пасть жертвой тех же сил, которые его провозгласили, потому что Нептун владыка Солнца и Черной Луны — находится в противостоянии к Солнцу в Деве. В Деве он находится в изгнании, в ущербном положении. Разберем дальнейшие шансы Президента с точки зрения власти. Прежде всего у него кульминирующее Солнце, родился вблизи полудня, полуденное Солнце вместе с Черной Луной. Посмотрим, может ли стихия удержать у власти или вновь вернуть к власти нашего Президента…

Делая свой доклад, Глоба показывал множество плакатов, насыщенных диаграммами и похожих на выкройки для шитья. Трассирующие кривые сплетались, сходились, расходились и лезли друг на друга. Газовые и пылевые туманности, галактики, их относительное вращение внутри друг друга, звездные скопления, планеты, созвездия, наползание одних сил тяготения на другие. Сам Глоба с двумя огромными скрещенными указками, размером, пожалуй, с биллиардный кий, походил на космического закройщика, который огромными ножницами кромсал небесный атлас, выкраивая лоскуты, которые могли оказать наиболее убедительное воздействие на аудиторию. Опускаясь в глубины дозвездного вещества, он подбивал свою модель кусками прошлого, делал вытачки и проймы из формул теории относительности, обметывал манжеты плоских разверток небесных полусфер вязью комет, развенчивал капюшоны несбывшихся по причине звезд пророчеств, вскрывал и закрывал гульфики черных дыр.

— Наш Президент, — продолжал Глоба, — Черная Луна в Рыбах. Мифологически он воплощает в себе совмещение двух крайностей — прошлого и будущего. Если он ведет себя как представитель прошлого, то выполняет темную программу, если идет путем реформ — светлую. С Селеной связан жребий сокровенного. Значит, светлое дело, которое он проводил, — тайное и непонимаемое нашими соотечественниками, особенно современниками. Стало быть, все, что он сделал хорошего, не останется безнаказанным. Темные дела его, наоборот, поощряются, поскольку Лилит в соединении с Солнцем в Зените. Такому человеку легче делать темные дела. Президент был хорош и нужен для определенного этапа. В 2003 году именно в его градус войдет главная стрелка космических часов. Президент не просто политик, на его примере стихия разыграла целый миф ухода со сцены советской власти. С одной стороны выдвижение его как типичного представителя советской власти, оформившего свою карьеру за счет родственных связей, писем, звонков, интриг, подкупа, с другой стороны — падение типичного представителя этой системы. Гороскоп политика должен соответствовать эпохе, иначе его не выдвинуть на передовые рубежи власти…

Аудитория вслушивалась и вдумывалась в смысл сказанного. Так просто и легко раскладывался на лопатки и разбирался по косточкам Президент страны, и так просто, под стаканчик заваренного в молоке чая, сносил разбираемый все эти выводы и умозаключения, что казалось, будто все происходит на экране, а не в жизни.

— Давненько не бывал на подобных представлениях, — шепнул Орехов. — Смотри, молотит, как молоток — и хоть бы раз улыбнулся. Спариваю пешки.

— Видишь ли, пятачок, — сказал Артамонов, — похоже, все это правда, а никакое не кино. Двойное гарде.

— Все говорит о том, — продолжил свое рукоделие Глоба, — что, несмотря на политику темных сил, программу наш Президент заложил светлую. Она должна сработать вопреки тому, что он сделал. Потому что для следующего за ним нового Президента, Водолея, чем ситуация хуже, тем она лучше.

Некоторые выпускники по привычке принялись конспектировать. Но между столами прошелся невысокий человек, пошептал на ухо особенно ретивым стенографистам, и те вмиг попрятали блокноты и авторучки. Записывать не рекомендовалось, разрешалось только запоминать.

— Теперь о преемнике, — вел дальше Глоба. — Кандидат в Президенты родился 1 февраля 1931 года в 16 часов 15 минут в деревне Бутка Талицкого района Свердловской области. Третий градус Овна. Солнце — одиннадцатый градус Водолея. Крестовая ситуация, тоже связанная с Зенитом. Таким образом, Рыба плавно и бархатно передает жезл нашей эстафеты Водолею, поскольку начинается его эпоха и мы не имеем права перечить природе. — Глоба отложил в сторону все свои кии-указки, свернул и положил в стопку плакаты. — Как уже было сказано, сюда отбирались самые лучшие из выпуска этого года. И очники, и заочники. Из самых лучших вузов страны, в которых ведется соответствующая вашей профессии подготовка. Но из суммы лучших затем были отобраны только два гомологичных знака зодиака — Рыбы и Водолеи. После чего вас скомплектовали в пары. Каждая пара являет собой соплодие Рыбы и Водолея, уложение которых валетом дает формулу преемственности в миниатюре. Так говорят звезды. К мнению звезд необходимо прислушиваться. Два этих знака будут, как диплоидная клетка, ознаменовывать переходный период. И лишь только следующий за ними более молодой знак, о котором мы здесь речи пока не ведем, принесет необходимый и планируемый нами законопорядок в нашу страну. Вы должны знать, какой знак следует за Водолеем и какая из засветившихся на политическом небосклоне фигур под этим знаком ходит. На этом все, спасибо за внимание!

— Во лепит! — восхитился кто-то за соседним столом.

Глоба донес глобальное видение затеи, а пролонгировал мысль в деталях Лонго. При этом он был краток и не так фантасмагоричен.

В президиуме выделялись три человека, степенность и безучастность которых давали повод заключить, что они старше всех званием и выше всех положением. Они присутствовали при стечении исполнителей, как иной раз в старину на партсобрании фабрики присутствовали люди из райкома. Это были авторитеты, реально управляющие страной.

Встал ведущий.

— В общем и целом, — сказал он, — я думаю, вам все понятно. А конкретные ценные указания вы получите от ваших кураторов в конфиденциальных беседах в тех самых кабинетах, куда вас привели первоначально. Номера кабинетов, если забыли, на ваших столах и на ваших повестках. Пять минут на перекур, и далее — как теперь принято говорить — работа в комиссиях.

Когда Артамонов и Орехов вошли, в кабинете уже сидел человек. Блеклый, как моль, взгляд в никуда — типичный представитель органов, весь изготовившийся задавать вопросы и слушать. Но сегодня перед ним стояла обратная задача — объяснять и отвечать на вопросы.

— Надеюсь, смысл затеи вы уловили, — начал он вводным тоном.

— Честно говоря, не очень, — сказал Орехов, вынимая из кармана сбитые фигуры.

— А еще точнее — совсем не уловили, — согласился с ним Артамонов, закрывая коробку.

— Я поясню, — откашлялся куратор. — Всякая власть, насколько вы уже поняли, не сама по себе и не по большинству голосов, как вас учили прежде. Она как бы от Бога, но при этом тщательно подбирается и отбирается из имеющегося в наличии материала. Для подготовки почвы в регионах, исходя из нестандартности ситуации, мы изыскали самых нестандартных.

— Но почему тогда здесь нет Макарона?! — попытался создать ложный переполох Орехов.

— Какого Макарона? — не понял особист.

— С нашего курса.

— Не знаю, насчет Макарона никаких разработок не велось, — скуксился куратор так, как если бы у него в постели застукали мужика.

— Странно, очень странно, — хмыкнул Орехов.

— Знак не подошел, — догадался Артамонов. — Они с Лопатой Близнецы.

— С какой Лопатой? — встрепенулся наставник.

— Не с чужой, с нашей, — успокоил Орехов. — С нашей личной Лопатой.

— Не будем отвлекаться, — вернул разговор в русло куратор. Продолжаю. Зовут меня — номер этой комнаты, — доверительно сообщил он. — Для вас я просто число. Вам предстоит запомнить его. Одновременно оно является номером телефона для связи. Но выходить на связь желательно в крайних случаях. В случае тюрьмы или сумы. А лучше — вообще не выходить. В пары вас сбили условно, на основании поверхностной слежки. При желании любой из вас вправе поменять напарника. Рыба-Орехов может избрать другого Водолея, а Артамонов может поймать другую Рыбу. В резерве имеется и то, и другое. Работать вам предстоит в Калинине, то есть в Твери, город на днях переименуют. Вы спросите, почему? Отвечаю — потому что переименуют улицу в Москве.

Куратор постоянно давал понять, что сам он во всей этой затее — на стороне новобранцев и только положение обязывает держаться строго. Его тон был настолько извинительным, будто он хотел выдать государственную тайну, но не знал ее.

— Но ведь я невоеннообязанный, — сказал Орехов.

— А вас никто на войну не посылает. Это дело добровольное. Вы можете отказаться. А вот Артамонов — нет, уже подпадает под статью. Ну так что, гражданин Орехов, вы отказываетесь?

— Нет, почему же. И, кстати, от чего я отказываюсь? Вы так и не прояснили, в чем суть.

— Уточняю диспозицию. Вкратце это звучит примерно так. — Он пытался выглядеть державно серьезным. — Наша власть, владевшая территорией без всяких на то фамильных документов, стала понимать безыдейность системы собственности. Владеет, вообразим, первый секретарь обкома имуществом области, а в бюро технической инвентаризации или в палате регистрации это не записано, не зафиксировано. Он работает, работает, наш первый секретарь, улучшает хозяйство области, а потом его раз — и сняли. Или еще проще — умер. Ни по наследству не передать такую собственность, ни продать. Поэтому под натиском регионов было принято решение наверху — официализировать собственность, оформить ее по всем нормам международного права. Идея забродила при Леониде Ильиче, но обретает реальное воплощение только теперь, через три типа приватизации. На это уйдет какой-то срок.

— А при чем здесь мы? — перебил его Артамонов.

— Вы здесь действительно пока ни при чем. Вас направляют для решения перспективной задачи: вы должны внедриться в информационное и культмассовое пространство области и захватить основные секторы надстроечного рынка. Вам поручается морально подготовить вверенный регион к грядущим демократическим преобразованиям. И не только подготовить. По нашим разработкам и ориентировкам вы должны будете присмотреться к кадрам, вычислить их соответствие нашей концепции и привести к власти на местах. На это вам дается пятилетка. И досрочно тут ничего делать не надо. Именно пять лет. Через пять лет вы и сами поймете — зачем. Если не поймете — мы позвоним и объясним. Через какое-то время произойдет смена Президента, и у страны начнется ломка. Неудачи внутренней политики будут списаны на старого Президента, а новый займется новаторством. В соответствии с нашей доктриной собственностью должен владеть сильный и умный. На исходных позициях у сегодняшних собственников будут некоторые преимущества. Здесь ничего не попишешь. Но дальше — пожалуйста. Монопольная система по управлению информацией и культурой будет подпилена с вашей помощью, и распределение собственности пойдет уже по волчьим законам жизни и открытой конкуренции. Кто у кого заберет. Смогут удержать нынешние — будут продолжать владеть, упустят — их проблема. На этот счет с Западом подписан официальный документ, нас обязывают это сделать. Так что никто претензий иметь не будет. Их инвестиционные компании на низком старте. Часть собственности откупят они. Вот, собственно, вкратце и все. А сейчас я попрошу вас дать подписку о неразглашении государственной тайны. И ознакомиться с мерой ответственности. — Куратор вынул из папки два красивых бланка, похожих на банковские векселя. — Вот тут, внизу, пожалуйста, — указал он клеточку для сигнатур. — Что касается поддержки вас в регионах, мы гарантируем помощь при решении любых вопросов. Чуть что — сразу к нам. А теперь вам надлежит проследовать на КПП.

— Ничего себе мера! — выдохнул Орехов, когда вышли из кабинета. — Расстрел за измену Родине.

— Этому радоваться надо и принимать с гордостью, — объяснил Артамонов. — Расстрел — это высшая мера социальной защиты!

— Да, влипли так влипли.

— Купили, как щенков! Да как дешево — за то, что никто не тронет!

— Остается надеяться, что и новая идея окажется такой же дурью, как все предыдущие — тоталитаризмы, оттепели, перестройки, ускорения, развитые и окончательно победившие социализмы! — сказал Орехов.

— А меж тем, не выполнишь задание и — посодют! — сообразил Артамонов. — Не в шутку, а на самом деле. У нас во дворе случай был. Пописали двое пацанов под окнами, а соседка милицию вызвала. Их взяли, составили протокол и отпустили. Ребята уехали на Север. Через девять месяцев их арестовали и под конвоем доставили на материк. Оказалось, все это время они были в федеральном розыске. Потому что дважды не явились на административную комиссию и на основании протоколов само собой возбудилось уголовное дело! Суд, чтобы закрыть дело, был вынужден выписать им по сроку, который они оттянули на БАМе.

— Идиотизм, — согласился Орехов. — Недавно я купил на развале Сборник кодексов, выпущенный издательством «Учпедгиз» в серии «Мои первые книжки». Полистал. Оказывается, мне можно пришить любую статью. Прямо сейчас бери и сажай — все подходит! Единственное, что мне не грозит, — так это быть привлеченным за самовольное покидание военного корабля во время боевых действий. А все остальное — как по мне шито. Даже по статье за нелицензионный отстрел бобров и то легко прохожу. Причем не за то, что нет лицензии, а поскольку в законе не дано точной трактовки понятия «бобер».

На КПП новобранцев усаживали обратно в «уазики» и отвозили до трассы Ленинград — Москва. На Т-образном перекрестке рота военных автоинспекторов тормозила попутки и обязывала водителей взять в сторону Москвы или Питера одного-двух участников собрания.

— Хорошо, хоть так, — сказал Орехов, — а то ведь могли отправить не в Москву, а в Александровский централ.

— Не говори.

Очередную партию призывников особисты выпускали из «уазика» только тогда, когда инспектора подгоняли для них транспорт. Межгрупповое общение пресекалось настолько грамотно, что никто не смог перекинуться ни словом.

Орехову с Артамоновым подсунули фуру с желто-черными треугольниками радиационных меток на бортах.

— Товарищ капитан, — попытался забраковать транспорт Орехов, — на нем мы излишне засветимся. А в нашем положении…

— Вы что, на губу захотели?! — взбеленился особист. — Забыли, что на службе?! Быстро садитесь и вперед!

Водитель фуры взвизгнул от радости, получая в распоряжение четыре свободных уха, — подфартило. Он пожаловался на жизнь в том плане, что «плечевые» тетки, одна другой краше, голосуют по всей трассе, а ему брать пассажиров по своей воле запрещено.

— Мы надеемся, к нам вы без претензий? — спросил Орехов.

Водитель не понял юмора и сделал вид, что не расслышал. Он предложил попутчикам есть и пить. Орехов с Артамоновым расставили шахматы. Водитель от неожиданности исполнил частушку:

Орехов с Артамоновым зааплодировали.

— Частушка и в самом деле свежая, — признали они.

— Крутая? — обрадовался контакту водитель. — Напарник слова дал.

— Это наша серия гуляет, — сообщил Орехов.

— Какая серия? — спросил водитель.

— Мы сочиняем частушки и запускаем в народ на обкатку, — разъяснил Орехов. — Работа такая. Не верите? Могу продолжить серию:

— Так это вы все сами? — вылупил глаза водитель.

— Конечно, — подтвердил Орехов. — Серия называется «Клинские напряги».

— Ну, мне сегодня и повезло! — воскликнул водитель.

— И все «утки», которые гуляют по стране, тоже запускаем мы, — признался Артамонов. — В нашей системе есть специальный Подкомитет «уток».

— Да ну?!

— Вот те крест! И все анекдоты тоже сочинили мы.

— Какие анекдоты?

— Которые гуляют по стране.

— Да ну?! — продолжал изумляться водитель, он решил, что сразу за этим последует конкурс на лучший анекдот, но получилась заминка. Тогда водитель сам запел о том, как удачно он устроился в жизни, зацепившись за спецперевозки. И это было сущей правдой — весу в нем имелось центнера полтора, не меньше. Он сидел за рулем, широко расставив ноги и пропустив между ними брюхо, слегка прикрытое малиновой майкой. Всю эту конструкцию колыхало и заносило на поворотах. Кабина была сплошь уставлена пакетами с едой и бутылками. Водитель машинально сметал видимое и доставал из бардачков скрытые порции. Поглощая запасы, он рассказывал, как сложно стало бороться за зарубежные рейсы, тариф на ходку вырос вдвое. Потому что транспорт с радиоактивными отходами пересекает границу без досмотра. Забивай шмотьем хоть весь салон. Спихнуть добро через «комок» — нет проблем, товар отрывают с руками. А вот рейсы на наши атомные станции совершенно невыгодные — счетчик Гейгера щелкает, а навара никакого. Водитель посоветовал попутчикам за любые деньги устроиться в «Спецавто» и больше не знать горя. Естественно, сначала нужно сдать на категорию С…

— Конечно, это правильно, — не стал возражать Орехов, — когда в стране полный развал-схождение, без балансировки не обойтись.

Водитель почесал репу. Прежде к нему не применяли подобных сентенций.

Транспорт миновал конаковский пост ГАИ и, не снижая скорости, зашуршал по деревне Шорново. Слева нарисовался памятник Ленину. Ильич с присущей ему хитрецой выглядывал из засады на дорогу. В его глазах стыл извечный вопрос: «Как нам реорганизовать Рабкрин?»

— Да вы не стесняйтесь, — сказал водитель и подвинул пассажирам угощенье. Судя по набору импортных коробок, радиационные отходы, тикающие за спиной, следовали на Урал из-за бугра.

— Смотри-ка! — указал Артамонов на обочину, сплошь уставленную свиными головами на табуретках.

— Где-то я такое уже видел, — припомнил Орехов. — По-моему, на Красной площади.

— Я всегда беру здесь свежанину, — признался водитель. — Дешевле, потому без эпидемконтроля.

— И свинья, павшая от ложного бешенства под Бородино, легко сходит за здорового кабана, только что зарубленного в Дурыкине, — помог ему с продолжением Орехов.

— Рассказик у меня зреет в голове, — поделился муками творчества Артамонов. — «Сто лет одиночества, или Свинья на обочине» называется. Главная героиня — молодая хавронья. Действие происходит на откормочном комплексе. Подслушав свинарок, хавронья узнает, что убойный вес — сто сорок килограмм. Она садится на мощнейшую диету и держится на комплексе не один десяток лет. Ее проверяют на предмет ящуров, поносов и прочих вазомоторных насморков, чтобы раскрыть тайну худосочности, но она здорова и живет себе припеваючи.

— Хороший сюжет, — проникся Орехов. — Вот бы и людям установить убойный вес.

Водитель вздрогнул и спросил:

— А при чем здесь обочина?

— Обочина? Обочина ни при чем, — ответствовал Артамонов.

— Но она введена в название рассказа, — не отставал водитель.

— А чем свинья хуже пикника?! — вступился за друга Орехов.

В Клину Ленин был не в духе и с подозрением щупал пустоту в полых карманах.

У Химок попутка уходила на МКАД в сторону Рязанского шоссе. Пассажиры покинули кабину. Вычислив, что автобусами долго, они изловили такси, чтобы достичь ДАСа засветло.

— Родись у меня сегодня дочка, я бы назвал ее Фурой! — сказал в сердцах Артамонов, стряхивая с себя радиоактивную пыль.

Орехов с Артамоновым долго совещались: посвящать Артура в завидовское дело или нет — все-таки государственная тайна и немалая мера ответственности. В конце концов решили открыться, поскольку государство, пусть даже и устремившееся в новое будущее, все равно ничто по сравнению с желанием потрепаться.

Артуру было рассказано все как есть. Накатив косуху коньяку, он принялся давить на сознание.

— Значит, вы получили путевки в жизнь? — пытал он уставших друзей.

— Да.

— То есть, вы учились не зря, а я — зря?!

— Где-то так.

— То есть, вы умные, а я дурак?!

— Выходит. А теперь про Дебору, Артур, — сказал Орехов. — Я тебе это сообщаю только потому, что если начнет сообщать Артамонов, то получится драка. Итак, с Деборой тебя познакомил я, и поэтому отвечаю за последствия. Только ты не воспринимай все это текстуально. Пока ты раздумывал, Артамонов отвел ее в тапках на Академическую попить газировки. Потом они среди ночи смотались за котлетами на Аэровокзал. Сам понимаешь, свет не ближний. Выслушали до конца соловья в зарослях на Кащенко. Конечно, это не значит, что они тут же побегут в церковь, но маршруты их прогулок показательны, согласись. Мы пришли к выводу, что ситуация требует рокировки. То есть, Артамонов берет Дебору себе в работу, а ты, Артур, идешь на фиг. Я и сам по первости был не прочь приударить за ней, но я в этом плане безответственен, как никто другой. И уж если Деборе выбирать из двух оставшихся зол, то свалить в сторону лучше тебе, Артур.

— Да я никогда на нее серьезно и не претендовал. Так, променад.

— Вот и я о том же, — сказал Орехов. — Просто сам ты никаких точек в вопросе не ставил. И поскольку ты ей до сих пор ничего серьезного не предложил, предлагаю развести стороны документарно, — подвел он итог. — Чтобы потом не было вопросов.

Результатом разговора стал передаточный акт в виде объективки: имя Дебора, возраст — 21, рост — 173, вес 63, основные типоразмеры 90-60-90, обувь — 36, волосы — каштановые, цвет глаз — зеленый, кожи — телесный, вредная привычка — совесть. Особые приметы — жатая юбка и красный батник. Через плечо — дамская сумка для товаров двойного назначения. И внизу подписи: сдал — принял. Варшавский — Артамонов.

— Нас забрасывают в информационное пространство, Артур, — сказал Орехов, складывая бумагу вчетверо. — Это все равно, что посылают на три веселых. Мы с Артамоновым, насколько ты помнишь, этот предмет особенно не учили. Лично я без подсказки не то что газету, листовку выпустить не смогу. А у Деборы — набор конспектов. Поэтому мы забираем ее в помощь. Это вынужденная мера.

— А Улька? — уколол Орехова Варшавский.

— Звать не буду, но если приедет, назад не погоню.

— Тогда я тоже в Калинин! Там хоть перспектива просматривается. А то в Якутске такая скука!

— Никто не против энтузиазма, — предупредил его Артамонов, — но, ты понимаешь, с чем это будет сопряжено?

— Понимаю. Ни с чем. Вы когда выезжаете на место?

— Завтра.

— Тогда я смотаюсь домой, быстренько разведусь с Каталиной, заберу Галку и — к вам! Уходя от жены, я решил, что налево будет удобнее.

— Ты считаешь, что изобрел новое средство по уходу…

— Но вы же знаете Каталину! С ней невозможно!

— По поводу своих судеб ты можешь не отчитываться, — сказал Орехов.

— Но кого-то я должен взять с собой или нет? Жилья вам, случаем, не обещали? Молодым специалистам полагается…

— Какие мы к черту специалисты!

Глава 3. НАЗНАЧЕНЦЫ ВСТУПАЮТ НА ВВЕРЕННУЮ ТЕРРИТОРИЮ

Шахматы, толковый словарь, сборник кодексов — с таким набором средств Орехов и Артамонов вступали в Калинин. Жизнь вынуждала взять регион с минимальным боекомплектом. Подбор инвентаря был не случаен. Каждая единица имела свое значение, назначение и предназначение. Шахматы держали в тонусе мозговой ресурс, кодекс напоминал о двойственности природы света, бьющего в камеру через маленькое окошечко, а словарь был необходим для толкования неоднозначных текстов людей при исполнении. Обе книги считались настольными.

Орехов и Артамонов не глядя передвигали фигурки на магнитных подушечках и занимались каждый своим делом. Орехов дочитывал кодекс, все более укореняясь в мысли, что прямо сейчас его можно привлечь по любой статье. Хобби Артамонова было толще — «Советский энциклопедический словарь» под редакцией академика Прохорова. В качестве закладки Орехов использовал строкомер, а у Артамонова роль ляссе играл двусмысленный галстук в виде килы, которая время от времени пружинисто вскидывала голову и угрожающе шипела. Артамонов неспешно вглядывался в страницы и читал вслух:

— Калинин, до тридцать первого года — пристань на Волге, железнодорожная станция, население — четыреста одна тысяча жителей по переписи семьдесят седьмого года. Машиностроение — вагоны, экскаваторы. Текстильная, полиграфическая промышленность. Четыре вуза, в том числе университет, три театра. Трамваи. Возник в двенадцатом веке нашей эры, хотя ни одного живого свидетеля, который бы мог это достоверно подтвердить, до сих пор не найдено. С тысяча двести сорок шестого года — центр Тверского княжества. Отсюда в середине пятнадцатого века стартовал в Индию Афанасий Никитин, эсквайр.

— Давай без отсебятины и помедленнее.

— Нет проблем. В ты-ся-ча че-ты-ре-ста во-семь-де-сят пя-том го-ду, — зачитал Артамонов по слогам, — город был присоединен к Московскому княжеству. Награжден орденом Трудового Красного Знамени…

— За что?

— За то, что отсоединился до сих пор!

— Этот факт надо срочно сообщить Макарону, находка может стать хребтом его диссертации. Как раз в тему.

Макарон сверстал диссертацию задолго до поступления в аспирантуру. Единственным больным местом в научном труде была тема — Макарон никак не мог с ней определиться. Конечно, доведись ему поприсутствовать на защите, он бы придумал. Но время шло, материалы и библиографические изыскания пухли и получались настолько обширными, что придать им какой-то единый вектор становилось все невозможнее. В муках Макарон съедал батон за батоном. Выручил случай. Макарон пошел сдавать древнерусскую литературу, и попалось ему «Хождение за три моря» Афанасия Никитина. Накануне Макарон вызубрил древние записки на старославянском, и, когда на экзамене стал выдавать текст наизусть, как тарабарское заклинание, преподаватель с поплывшими по лбу глазами предложил ему для простоты понимания как-нибудь осовременить текст, приблизить его к новейшей истории, рассмотреть в контексте развития словесности.

— На чем же Афанасий вернулся из-за трех морей? — cпросил преподаватель Макарона.

— На подводной лодке! — осовременил текст аксакал. — На тростниковой! Взял там, в Индии, напрокат! — приблизил он историю вплотную к нашим дням.

У преподавателя отпала челюсть, и поставить ее на место смогли только в ветеринарной клинике.

Электричка равномерно постукивала. За окном плескалось Московское море. Местные жители пытались продать каждому пассажиру по вяленой вобле и всовывали рыбу в окна на полном ходу. Забирать товар было удобно, а расплачиваться — не очень. Да и что тут говорить, отдавание денег всегда связано с определенным риском.

Началась проверка билетов. Молодая билетерша, явно выходя за рамки обязанностей, спросила:

— Что это вы тут делаете, пьете, что ли?

— Ну вот, пошла ревизионная корректура, — недовольно вздохнул Артамонов и отвернулся к окну.

— Поддерживаем отечественных производителей, — объяснил Орехов, пытаясь наладить контакт. — Слыхали, Указ вышел. О поддержке. И мы, как законопослушные граждане… сидим, поддерживаем…

— Не дурите мне голову! Быстро все убирайте! — засомневалась кондукторша.

— Мы не дурим. Просто играем в поддавки, пьем русского рецепта питье «Вереск» и захрустываем огурцом от старушки — все отечественное.

— Пить здесь запрещено! Разложились тут, видите ли! Сейчас милицию вызову! — подняла тревогу служащая.

— Вызывайте! — не выдержал Орехов.

— Не кипятись, пятачок, милиция здесь ни при чем. Просто девушка не видит в тебе никакой племенной ценности! Отсюда все проблемы, — допустил Артамонов и включил спецэффект своего галстука.

— Не умничайте! — шарахнулась в сторону проверяющая.

— А вы хоть представляете, кто мы такие и куда едем? — теперь уже невзыскательно спросил Орехов. — Если б знали, вы бы наверняка не гоношились.

— Знаю я, куда вы едете, — в Редкино! — выпалила ревизорша. — Туда ездит всякий сброд!

— А вот и не угадали, — смилостивился Артамонов, оторвавшись от окна. — Мы едем в Калинин выполнять триединую задачу. Знаете, что такое триединая задача? Это когда трое не могут сделать то, с чем запросто справляется один. Так в словаре написано.

— Вас высадить надо! — сверкнула проверяющая строгими глазами.

— А вы сами, девушка, из Калинина?

— Какая разница?!

— Разницы никакой, просто смазываете первое впечатление о городе. А нам там жить, — вздохнул Артамонов.

— Если сейчас же не уберете, я иду за нарядом! — все больше воодушевлялась кондукторша.

— Вы бы лучше присели к нам да поговорили за жизнь, чем вот так принародно шуметь, — пригласил Орехов к столу казенную даму. — Вы же видите, что это не карты, а шахматы.

— А вот это — тоже шахматы?! — ткнула она в бутылку. — Если вы сейчас же не прекратите, я доложу о вас начальнику поезда!

— И этим окажете ему большую честь! — сказал Артамонов, поправив нагрудные ромбы на лацкане, и вернулся к брошенному разговору с Ореховым. — И, что самое интересное, Михаил Иванович лично подписал Указ о присвоении Твери своего имени.

— Давай сыграем нормальную партию, — предложил Орехов и начал заново расставлять шахматы. — А то, видишь, население не врубается в поддавки.

— А кто против? — не стал перечить Артамонов. — Только ты успокойся. Ну, не получилось снять девушку прямо на марше, что поделаешь.

— Действительно, — безропотно принял удар судьбы Орехов.

— Я никак не пойму, зачем переименовывать? — параллельно возмущался Артамонов. — Это мошенничество. Сделай что-нибудь свое и называй.

— Все правильно. Каганович так и сделал. Он не поленился и, как только начали строить московский метрополитен, тут же присвоил ему свое имя. На всякий пожарный. Представляешь, был бы сейчас — Московский ордена Ленина, ордена Трудового Красного Знамени и ордена Великой Октябрьской Социалистической Революции метрополитен имени Кагановича…

— Неплохо звучит. Шах! — объявил Артамонов.

— Ослеп, что ли? Открываешь короля! Настолько мы развлекли кондукторшу, что она про билеты забыла.

— Калининская область, — продолжал Артамонов чтение словаря, население — полтора миллиона человек. Из них треть — пенсионеры. Область находится на водоразделе Москвы и Ленинграда, испокон веков она поставляла туда молодежь, а в обмен получала из обеих столиц отправляемых в ссылку за 101-й километр персональных пенсионеров. Один процент от общего числа жителей области — интеллигенция. Негусто, прямо скажем. И ревизорша нам это только что продемонстрировала. Работать придется без поддержки интеллекта, без всякого расчета на понимание. Причем в крайне стесненных условиях площадь области всего 85 тысяч квадратных километров. В последний раз высшее лицо государства посещало область в 1963 году. Забытый Богом край. Депрессивный регион, одна из самых отсталых областей России. Но для Водолеев — чем хуже, тем лучше. Двадцать две тюрьмы, восемь СИЗО, семь детских приемников, пять приютов, три публичных дома. Поверхность, в основном, равнинная, на западе — Валдайская возвышенность. Одна одинешенька. Средняя температура января — минус одиннадцать, июля — плюс семнадцать, доминирующая культура — лен. Осадки — семьсот пятьдесят миллиметров в год.

— Не маловато ли будет?

— Чего? Осадков?

— Нет, публичных домов.

— Сколько есть.

— Сто сорок два памятника Ленину в полный рост, сто сидячих, восемьдесят бюстов, шесть лепнин Крупской, сто сорок семь постаментов Калинину, шестьдесят три Марксу, десять памятников Пушкину, пять Салтыкову-Щедрину, Крылова и девушки с веслом — по одному экземпляру, скульптур северного оленя — сто тридцать две.

Объявили конечную остановку. Пассажиры бросились стягивать узлы и сумки с багажных полок. Возникла опасность получить по голове мешком. Когда народ сидел, казалось, что в вагоне свободно, но, как только все бросились в тамбур, желая выйти первыми, стало ясно, что в вагоне ехало больше номинала.

— Граждане пассажиры, при выходе из вагона требуйте полной остановки подвижного состава! — посоветовал Орехов, прикрывая шахматную доску от погрома. — Кажется, приехали. Пакуемся?

— Куда спешить? Давай доиграем, тебе через ход — мат!

— Не скажи. Полчаса еще продержусь. Что-то я в последнее время проигрывать стал.

— Надо менять дебют — мне больше тебе нечего посоветовать.

— Ни за что! Я доведу его до ума.

— Странно, что оркестра нет, — удивился Орехов, оглядывая перрон.

— И виватного канта никто в нашу честь не выводит, — согласился Артамонов.

— Я считаю, область не готова к нашему приезду.

Поток пассажиров затащил назначенцев в подземный переход. С потолка и стен текла вода, под ногами хлюпало. Швеллеры для подъема детских колясок были смонтированы так круто, что молодые мамы по три раза скатывались назад вместе с колясками и поклажей. Орехов залюбовался жанровыми сценами альпинизма.

— Да, есть еще ягоды в ягодицах, — заключил он свое первое серьезное исследование подведомственной территории.

Тут же строился новый железнодорожный вокзал в виде перевернутой с ног на голову буквы «Н». Часы на башне показывали попеременно то 12 градусов мороза, то полночь, как в Петропавловске-Камчатском.

В целях визуальной рекогносцировки агенты ползучей информатизации двигались к гостинице пешком. Город был вскрыт. Теплотрассы, как внутренности, лежали выдранными из земли. Похоже, с зимы. В отверстые траншеи медленно сползали малые архитектурные формы. Груды мусора, подготовленные к вывозу, вновь растаскивались.

— Именно поэтому слово «загородная» у нас лексически лучше сочетается со словом «свалка», чем со словом «вилла», — сообщил Орехов. — Надо не забыть продать идею Макарону. Для диссертации.

— Паршивый городишко. Грязный. Придется лотерею проводить, — подытожил Артамонов.

— Какую лотерею?

— Экологическую.

— Правильно! И всю прибыль пустить на очистку города! На этом можно сделать приличное реноме!

— Во-первых, при социализме не бывает ни реноме, ни прибыли. Прибавочную стоимость вводят в расчеты только капиталисты. Во-вторых, ни копейки прибыли нельзя направлять на уборку города. Пусть канализацию чистит тот, кто ее забил, — продолжил перебитую мысль Артамонов. — Просто соберем деньги для первоначального рывка.

— Тогда нужно сделать лотерею беспроигрышной, чтобы привлечь побольше участников! — как мог, помогал вариантами Орехов.

— У тебя не мозги, а трехпроцентный раствор! — начал распаляться Артамонов. — Лотерея, наоборот, должна быть безвыигрышной! — По сложившейся традиции все свои замыслы, не созревшие для воплощения, он пробовал на Орехове.

— Теперь, когда ты получил два взаимоисключающих образования, я вконец перестал тебя понимать, — сдался Орехов.

— А что тут понимать? Комбинаторика и геометрическая прогрессия страшные вещи! Помнишь, в сказке шах погорел, когда ему предложили рассчитаться за услугу зерном. На каждую последующую клетку шахматной доски нужно было положить в два раза больше зерен, чем на предыдущую. Всего в два раза. Но на шестьдесят четвертой клетке должны были стоять уже эшелоны зерна. Невообразимо. В голове у рядового слесаря большие цифры не помещаются. Так и с лотереей. Если в систему ввести два дополнительных параметра, которые завязаны на трех предыдущих, то вероятность угадать или выиграть становится равной единице в минус сотой степени. Другими словами, чтобы угадать задуманное при условии, что в лотерею будет играть все население Земли, необходимо, чтобы оно, это население, равнялось ста миллиардам.

— Ужасный ты человек. Но здесь, когда должны быть задействованы миллиарды человек, с наскоку нельзя. Это дело надо как следует обсудить, устаканить.

— Неплохо сказано, сынок!

Поселились в гостинице «Верхняя Волга».

— Хорошо, хоть не Вольта, — утешился Артамонов.

Ландыши-светильники у входа в гостиницу создавали иллюзию уюта. Прилавок администратора был сдан в аренду коммерческому магазину. «Recepcion» было написано на каморке под лестницей, поэтому оформить поселение дежурная предложила прямо в вестибюле.

Номер, предложенный назначенцам, выходил окнами на Советскую улицу. «Старый чикен» в подвальчике на противоположной стороне бойко торговал цыплятами-гриль. Правее постукивала шарами бильярдная. А прижавшись вплотную к оконному стеклу и до упора закосив глаза влево, можно было видеть, как на одноименной площади Ленин ловил тачку. Туда же, влево, тянулись и цветочные ряды, которые начинались влажными цинниями и заканчивались у самого цоколя памятника пластмассовыми букетами для покойников.

Бросались в уши и въедались в желчный пузырь трамваи. Они заглушали музыку в ресторане на первом этаже. Стоял такой грохот, будто рельсы пролегали по гостиничному коридору, голова безудержно тряслась от их соседства.

— Трамваи придется убрать из города, — заявил Артамонов, — я долго не выдержу.

— Станешь депутатом и уберешь, — спокойно сказал Орехов.

В водопроводных кранах присутствовали обе воды. Был исправен телевизор, и даже работал телефон. Календарь на стене имелся. Правда, прошлогодний, но это не меняло дела. Какое тысячелетие на дворе — не имело существенного значения.

Полистав телефонный справочник, Орехов привел оперативные данные по объекту:

— Пять газет и три банка.

— Да, нестыковка вышла. Может не хватить денег, — призадумался Артамонов.

— В смысле?

— Чтобы разорить пять газет, трех банков может не хватить.

— Придется поработать головой.

— Завтра осмотримся, познакомимся с городом. Потом зарегистрируем фирму и приступим к проведению лотереи. А сегодня давай совершим акт вандализма над советской действительностью! Пойдем в сауну, вылежимся между пивом и воблой, — сказал Артамонов и постучал по столу рыбьим сухостоем, потом красиво и беззаботно поменяемся пиджаками и пойдем в ресторан, учиним ужин с отрывом от производства, дадим на чай вышибале, красиво выпьем «Хванчкары», бесперспективно поболтаем с первыми попавшимися девушками, дадим на чай официантке, потом на такси вернемся домой, заплатив сполна водителю, ляжем вот в эти стоячие простыни и выспимся. А наутро разведем тут полнейший бардак и никогда больше не будем пытаться его устранить.

— Я — за!

— Значит, кворум.

Пока глумились над действительностью, в городе вершилось событие, о котором предупреждал куратор: в типографии за углом готовились к печати пять газет с одинаковым сообщением на первой полосе. Оно гласило, что в связи с многочисленными обращениями граждан Калинин переименовывается в Тверь.

Акт вандализма был совершен полномасштабно. На следующий день Орехов с Артамоновым встали к двенадцати.

— Процесс вживания в чужеродную среду достаточно непрост, — произнес неоперабельный Орехов, пытаясь выправить голову рублеными мыслями.

— И тем не менее он пошел.

— Да уж.

— Напитки, как и лыжную мазь, надо уметь правильно подобрать, — заметил Артамонов, удачно отказавшийся вчера от подмосковного «Наполеона» на посошок.

Обменявшись любезностями, друзья принялись за составление Устава фирмы. Понятно, каким он должен был получиться, если пива смогли раздобыть только к вечеру.

— Ах, так, — угрожающе кусал авторучку Артамонов, — если здесь за флаконом пива надо ехать к старухам на вокзал, тогда и мы введем в Устав использование пустырей для организации спортивных площадок! — Орехов знал сто способов взять любое количество спиртного без очередей, которые своим вето развел действующий Президент. Перед Ореховым всегда немедленно расступалась толпа, и очередной способ находился сам собой, как только подходили к винному отделу — то трояк терялся под ногами у самого прилавка и его нужно было срочно найти, то надо было проверить санитарную книжку продавщицы. А порой и перегибали — САМ, говорили, послал. А когда хотелось пива не бутылочного, а от источника, от соска, брали выварку и, не разрывая толпы, передавали емкость над головами. Если посуда пролезала в окно павильона, день считался прожитым не зря.

— Спортивные площадки для отвода глаз, что ли? — не понял Орехов.

— Для отвода земли, пятачок. Итак, пишем: скупка земли фиакрами.

— Может быть, акрами, а не фиакрами?

— Акрами у нас землю пока не продают. Земля все еще принадлежит государству. А вот фиакрами — сколько угодно. Таким образом государство как бы выказывает нам свое фи по поводу частной собственности на землю.

— Что верно, то верно. Тогда давай введем в Устав один пунктик и для меня, — попросил Орехов. — Я намерен стать публичным политиком.

— Давай. Какой?

— Платное произнесение речей в местах общественного пользования и массового скопления людей.

— Как скажешь, записываем… массового оскопления людей…

— Скопления, а не оскопления.

— Извини, не подумал. Действительно, что это я? Идет массовое оскопление, а тут — ты со своей платной речью в публичном месте. У комиссии при регистрации могут возникнуть вопросы…

— Вопросы возникнут и сникнут, а Устав останется. Мы его пишем не под дядю. Нам по нему работать, мы должны чувствовать себя в нем как рыбы в воде. Не мне тебе объяснять. Надо предусмотреть все.

— Логично, пятачок. Идем дальше, следующий раздел — культмассовое пространство. Чего бы такого туда забить?

— Можно ввести выставочную деятельность — продажу с молотка работ местных художников.

— Почему с молотка?

— Современных авторов начнут покупать, когда они помрут. Был у меня случай. Приходит к нам в редакцию поэт и спрашивает, не напечатаем ли мы его. «Отчего не напечатать? — говорим мы. — Если стихи хорошие напечатаем». — «Видите ли, — говорит он, — тут есть одна тонкость». «Какая?» — спрашиваем. «Дело в том, что я еще не умер».

— Ну и что, напечатали?

— Конечно, нет.

— Почему?

— Сам посуди. Стихотворение называлось «И был даден нам месяц январь». Хотя внешность у поэта была совершенно непреднамеренной. Мы выдали ему рецензию с колес. «Вы думаете, — сказали мы поэту, — что с помощью таких загогулин вы поднимаетесь до уровня поэтической метафоры?! Ни хера!»

— А кто это — вы? Кто вместе с тобой корчил из себя рецензента?

— Начальник ПТО.

— Ясно, — сказал Артамонов. — В суете мы забыли вставить основное проведение экологической лотереи.

— Экология — отличная вывеска.

— И еще — взятие кредита, — напомнил Артамонов. — Этот пункт необходимо ввести в основные виды деятельности.

— Взятие кредита — это право любого юридического лица, а не уставная прерогатива, — внес правку Орехов.

— Ничего ты не понял, пятачок. Взятие кредита — не как реализация права любого субъекта хозяйственной деятельности, а как аспект деятельности. Кто-то выращивает молоко, шьет сапоги, а кто-то берет кредит. Работа такая — брать кредит, понимаешь? Тот, кто сидит на паперти, не рассчитывает посидеть годик, напросить на жизнь — и бросить дело. Он сидит постоянно, и никому в голову не приходит, что это неправильно. Ему дают деньги потому, что его идея — сидеть и брать — общепризнанна. Поэтому взятие нами этого кредита надо сделать общепризнанным.

— Хорошо бы не забыть основополагающий пункт — издание газеты.

— Это само собой. Ну вот, теперь, кажется, все. Разве что садово-огороднической деятельности добавить на сладкое.

— А почему не добавить? Пока все еще в наших руках. Плодово-ягодной, говоришь? Записываем.

Устав сочиняли неделю. Дошли до раздела «Ликвидация предприятия». В разгар прений по животрепещущему приехал Артур с якутской девушкой Галиной.

— О! Какие люди! И без охраны! — поприветствовали гостей первопроходимцы.

— Привет, подельники! — был взаимно вежлив Варшавский. — Нам достался угловой номер на третьем этаже, — сообщил он. — Пойдем совершим купчую, пока воду не отключили.

— Гал, тебе Артур, никак, золотые горы наобещал? — поинтересовался Орехов. — А? Признавайся!

— А что? — не сдавалась якутянка.

— Его фильтровать надо. Кинуть Азов и примчаться сюда быстрее Деборы и Ульки — для этого надо было иметь серьезный стимул. Не так ли, Артур?

— А что, разве здесь нет перспектив? — выкрутился Варшавский. — По крайней мере, «комок» при входе я видел. Не знаю, как по вашей, а по моей линии перспективы здесь точно налицо.

— Честно говоря, мы ничего подобного не обнаружили, — по поводу то ли перспектив, то ли «комка» высказался Артамонов.

— Лично мне город нравится, — продолжил Варшавский. Он всегда говорил с такой интонацией, будто выпутывался из положения.

— А мне пока не очень, — не стала врать Галка.

Галка сопровождала Варшавского со школьной скамьи. Артур женился, разводился, а она за счет малых народов Севера осваивала Европу — сопровождала экскурсии по линии «Спутника». Она профессионально вязала чулки, играла на хамузе, вырезала фигурки из моржового клыка и выжигала по оленьим шкурам. Национального шарма в ней было с избытком — черные с блеском волосы, восточный разрез глаз, высокий голос и тяжелая, как у божка, фигура. Крупные звонкие зубы были настолько выразительны, что казалось, будто контуры своих нецке она выводит зубами, а не резцом. Однажды она вырезала человечка — руки по швам, без лица и без головы — и послала на выставку под чужим именем. Фигурка заняла первое место, но приз Галка не получила — не смогла доказать, что изделие сотворила она. Одевалась якутянка дорого, с наворотами — под синюю юбку надевала синие туфли, а клетку на одной половине костюма дополняла полоской на другой, в узоре ткани предпочитала поперечную исчерченность, чтобы у любопытного рябило в глазах и не возникало желания отыскивать недостатки внешности. А случись выпить, накатывала она тоже по национальному признаку. Во время одной из вылазок на природу, гуляя по мелководью, Галка неуловимым движением схватила костлявого ротана, запрокинула голову, молниеносно отправила рыбку с потрохами в свой зев и вмиг зажевала. Европа осталась с носом.

— Ну, ладно, мы примем ванночку с дороги и сразу к вам, — сказал Артур.

— Может, сначала добьем Устав? — предложил Орехов. — А уж потом льготы. Мы тут работаем в попе лица, а он, понимаешь ли, — теплым душем! И на этом вы хотите построить партнерство во имя мира?! Моему возмущению нет предела!

— А что его сочинять, этот ваш Устав?! Запишите для меня простенько, но каллиграфическим почерком: съемка фильмов, подготовка телепередач, создание студии.

— Не много ли будет? — повел игру на понижение Артамонов.

— В самый раз. Мы договорились с Галкой, она поможет.

— Знаем мы эти твои масонские штучки — вбросишь для потехи пару уток, а мы — занимайся.

— При составлении Устава главное — не ожесточаться, — проявил предельную полезность Орехов.

— Хорошо, — согласился Артур, — я выберу, где ужаться. Я снимаю свои требования к почерку. А остальное — будьте добры…

— Как скажешь…

— Сейчас ехали в электричке и подслушивали разговоры, — признался Артур. — Люди везут в Москву парнуху — свежее парное мясо, а на вырученные деньги затариваются ливерной колбасой. Парадокс. Я так и не уловил смысла обмена.

— А вот когда начнешь на принтере визитки печатать — уловишь, — спрогнозировал Артамонов.

— Всюду по дороге предлагают колбаски из вареной картошки, а я бы съел сейчас клубень из хорошего мяса или курочку хлеба, — не циклясь на подколе, допел о своем внутреннем Варшавский. — Хочу пищевых добавок!

— Здесь тебе не группа продленного дня, — объяснил Орехов. — Хотя, впрочем, я и сам не прочь поцедить какого-нибудь планктону, а то нам вчера под видом деликатеса сбыли замшелые ноздри лося и вынудили залить все это клубничным ликером. Прикинь, после водки — клубничный ликер!

— А не завалялось ли у вас чего-нибудь попить для дамы? — спросил Варшавский.

— С утра оставался баллон джин-тоника, но Орехов не выдержал и всосал его с молоком матери! — сдал друга Артамонов.

— Тогда мы пошли, — засобирались якуты.

— Погодите, нам осталось немного — дать название фирме, — тормознул гостей Орехов.

— Мое мнение вы знаете, — сообщил Артур, — лишь бы не «Пейс оф бэйс» и не «Первый часовой завод».

— Правильно, здесь нужно без закидонов, чтобы название отображало идею, — придал нужное направление дебатам Артамонов.

— Как, например, «Serla» — финская фирма по производству туалетной бумаги, — первое, что пришло в голову Орехову.

— Где-то так, — подтвердил Артамонов. — Имя — это очень серьезная штука. Попробуйте зарегистрировать фирму без названия — у вас ничего не получится. По Конституции, право на название является неотъемлемым правом субъекта. Название — это средство индивидуализации структуры в общественной жизни и гражданском обороте, — читал Артамонов по словарю.

— Вот как? — притих Варшавский. — Я вижу, вы тут без дела не сидите.

— Со мной казус приключился, когда я сдавал английский, — продолжил мысль Артамонов. — Я не смог перевести старошотландскую идиому «rent all». Как выяснилось, это очень красивое выражение. Оно обозначает отдушину, просвет в облаках. Причем необратимый просвет, просвет навечно — так что небо уже больше никогда не заволочет тучами.

— Или не заволокет? — спросил Орехов.

— А как правильно?

— Не помню. А буквальный перевод идиомы звучит еще прекраснее: «все схвачено».

— Так прямо по-английски и назовем? — уточнил Варшавский.

— Можно и по-русски — Ренталл. С двумя «л» на конце. И пусть мучаются.

Название прошло. Оно несло в себе тайный смысл.

— Решение принимается методом аккламации, — объявил Орехов, — без голосования и подсчета голосов, на основании аплодисментов. Бурные, продолжительные, несмолкаемые, переходят в овацию. Все встают.

— Теперь и я желаю получить ударный паек нитрофоски! — потянулся Артамонов. — Ну что, улусные люди, — обратился он взбодренно к Галке с Артуром, — хватит устраивать тундровые советы! Топайте купаться и — резко ужинать!

Из «Старого чикена», куда отправилась перекусить бригада рабочей гарантии, потягивало холдингом на паях. В подземном кафе, под которое было переоборудовано пыточное в прошлом место, витали запахи всех кухонь. Кафе располагало несколькими залами. Все они были оборудованы одинаковыми металлическими столами, похожими на разделочные. Основным считался гриль-бар с невообразимой толчеей. В левом крыле подземелья имелись залы моченостей и копченостей, отдел «соки-воды» и несколько стоек с шаурмой, лавашами и другими колониальными товарами. Спиртопитейное помещение в холдинге отсутствовало, потому что президент наложил полные штаны вето на излишнее производство алкоголя. В Крыму вырубили виноградник с лозой «Черный доктор». Хранитель виноградника — потомок бывшего владельца — повесился. На восстановление винограда с прежними винными качествами требуется триста лет. Поэтому все триста лет вино с этим именем обязательно будет поддельным, объяснил друзьям Орехов и, как фокусник, достал откуда-то бутылку с соответствующей этикеткой.

Официальное отсутствие в кафе алкогольных напитков было не единственным минусом — за прослушивание музыки на входе взималось 10 рублей.

— У нас двое глухих, — показал Орехов на Варшавского с Галкой. — За них платить?

— Спрошу у администратора, — буркнул бармен и нырнул в подсобку.

Вскоре Артур с Галкой накачались персональной клюквенной из-за пазухи и подозвали бармена.

— А сколько стоит вырубить всех этих ваших Маликовых-Шариковых?! — полез в карман за мелочью Артур.

— Спрошу у… — вновь изготовился бармен и тут же осекся. — Вы же глухие!

— От вашей музыки и прозреть можно!

— Было бы так, — размечтался Орехов, — пусть бы после плохой песни у певца выпадала грыжа. Поешь и боишься — выпадет или не выпадет. Небось, из кожи бы лезли вон, старались, и пошел бы потихоньку на сцену профессионализм, пополз бы…

— Неплохая рацуха, — сказал Артамонов и подозвал бармена. Обнажив из-под кепки бритую голову, он объяснил ему прописные истины:

— Дело в том, что мы поселились неподалеку и станем постоянными клиентами. Пока мы не заводим разговоров о скидках или абонентском обслуживании, к этому вернемся позже. Мы пришли сюда перебазарить о судьбах страны, а решать ее участь под такие вопли… так и накликать можно…

— Сейчас все устроим, — залебезил бармен. — Так бы сразу и сказали.

Порционные блюда, которыми потчевали в подвале, давали о себе знать настолько долго, что кооперативные туалеты в округе подняли входную плату.

Наутро по хорошей погоде зарегистрировали «Ренталл». Комиссия задала несколько вопросов по Уставу.

— Вы что, действительно собираетесь использовать пустыри? — спросил председатель.

— Действительно, — ответил Артамонов, — и не только пустыри.

— И не только использовать, — добавил Орехов.

— И не только действительно, — оставалось вставить Артуру.

— И вот тут у вас ошибка! Написано: «проведение лотереи». Нужно штришок над буковкой «и» поставить, чтобы «й» получилось — «лотерей».

— Не нужно. Здесь все правильно. Мы проведем лотерею только один раз, — пояснил Артамонов.

— Как это так?

— Туалетная бумага «Serla» разовой бывает?

— Бывает, — ответил кто-то из комиссии.

— Почему же в таком случае не может быть разовой лотерея?

Комиссия не нашлась, что ответить. Неясности иссякли. Регистрация малого коммерческого предприятия «Ренталл» прошла на редкость буднично, хотя новость тянула на то, чтобы быть переданной информационными агентствами. А когда покинули администрацию, Артамонов подвел итог:

— Ну вот, метрики выправили. Свидетельство о регистрации номер 29. А Устав мы будем исполнять настолько примерно, что всем станет дурно!

Глава 4. СТЕРХИ КАК СИМВОЛ ЛОТЕРЕИ

Приступать к информационной диверсии, не имея начального капитала, было так же нелепо — как выходить на минное поле без сменной обуви. Издание газеты, не говоря о телеканале, требовало несусветных денег.

— Надо позвонить вашему куратору, — сказал Артур. — Вы говорили, он оставил телефон — и сообщить: так, мол, и так, монеты под ваши перспективные задумки требуются уже на данном этапе! — предложил он грамотный с его точки зрения ход.

— Не части, — осадил его Артамонов. — Нам же четко объяснили: обращаться в крайних случаях, — напомнил он о служебном положении. — А еще лучше — вообще не обращаться.

— Если не могут безвозмездно, пусть дадут в долг. Мы провернем крупную торговую сделку и рассчитаемся из прибыли, — не унимался сам-Артур.

— Какая, к черту, сделка?! Применительно к нашим масштабам твой фарцовый опыт слишком мелок! — опустил Варшавского Орехов. — Мне больше нравится идея учинить лотерею.

— Насколько я знаю, лотереи запрещены, — усомнился Варшавский. — На них, как и на водку — монополия государства. Они приравниваются к азартным играм. Разрешения никто не даст, — безапелляционно заявил он в довершение.

— Законодательство не дает точного определения азартным играм, — акупунктурно заметил Артамонов. — А значит, имеется лазейка. Здесь можно поискать варианты.

— Как это — поискать варианты? — не понял Варшавский. — Самим сунуть голову под усечение?!

— Лотерею не обязательно называть прямо в лоб — лотереей. Пусть это будет негарантированная поставка дефицитных товаров. Люди выдадут нам задатки в виде оплаты за билет, а мы попытаемся поставить им товар. Счастливчики получат его, а проигравшие откажутся от задатка, и он останется у нас. Масса вариантов.

— Какие, к черту, варианты?! Страна зажата до писка! С лотереей в такую задницу влезть можно! Вы что! Масса вариантов!.. — иронично произнес Варшавский. — Попробуй, найди.

— Ты же находишь. Занимаешься перепродажами, в то время как спекуляция все еще не приветствуется государством, — саданул ему по больному Артамонов.

— Я занимаюсь камерно, а вы хотите площадно. Это разные вещи. Я не понимаю, какие ходы можно найти в таком случае?

— Очень просто: берешь Сборник кодексов, — протянул Орехов свою настольную книгу, — и вперед!

— Нас передавят, как мух! — заволновался Варшавский, будто увидел себя на паперти, и отвел в сторону протянутую Ореховым книгу.

— Ты излишне переживаешь, Артур, — успокоил его Артамонов. — У нас в Уставе записано проведение лотереи? Записано. Устав утвержден властями? Утвержден. Что еще надо? Главное — ввязаться, а когда поступь истории будет не остановить, испросим санкцию у колбасу предержащих.

— Нас пересажают в клетки, как шиншилл! — завопил Варшавский, апеллируя к Артамонову как к директору «Ренталла».

— Вы спорите, не зная сути, — разнял возбужденных друзей Орехов. — Надо нанять юристов, и пусть они разберутся — есть для лотереи лазейка в Кодексе или нет.

— Им же платить надо, — не переставал саднить Артур.

— Кому? Шиншиллам?

— Юристам. А денег у вас не очень.

— Зачем платить? — сказал Орехов. — Надо увлечь идеей, чтобы людям работалось из интереса. А за деньги и дурак выложится!

— Наперсточники работают без юристов. Делятся с ментами, которые пасут окрестную территорию, и работают.

— Может, и нам с кем-нибудь поделиться? — похрустел суставами пальцев Орехов. — Только вот с кем?

— С теми, кто пасет экологию, — подсказал Артамонов.

— Опасно это. На вашем месте я бы даванул на куратора и вышиб помощь. Не воспользоваться моментом — верх бестолковости! — продолжал мучить мирное население сам-Артур.

— Вот сядет тебе на шею гриф секретности, долбанет пару раз по балде, будешь знать, как пользоваться моментом! — привычно закинув руку за голову, похлопал себя по бритому затылку Артамонов. — Наша ситуевина на сегодняшний день далеко не крайняя.

— А что, крайней она станет, когда за лотерею нас упекать примутся?

— Может быть.

— Ну и рамочки вам поставили! — ершился Артур.

— Никто нам ничего не ставил, — выправил текст Орехов. — Совхоз дело добровольное.

— Без троянского коня операцию не провести, — подвел итог келейным раздумьям Артамонов. — Для поддержки диверсии в гущу экологической жизни необходимо внедрить человека, — заговорил он штабным языком. — Лазутчик войдет в доверие к руководству, проникнется духом ведомства и грамотно подтянет его на спонсорство. Нужно готовить коня.

— Ты предлагаешь втолкнуть скотину на полную ставку? — заволновался Артур.

— Достаточно двумя-тремя копытами.

— Кто пойдет? — живо поинтересовался Варшавский.

— Надо подумать, — огляделся вокруг Артамонов: — Больше других на лошака похож Орехов, прямо — вылитый. И умеет прядать ушами.

Предложение забросить в тыл Орехова мгновенно воодушевило Варшавского, он до ужаса любил находиться в большинстве. Здесь ему не было равных. Артур поставил Орехова перед собой и стал рассматривать его на свет.

— Похож — не похож, судить не берусь, но как ржет с бодуна, словно меринос, слышал не раз, — выявил он сущностное в Орехове до конца.

— А меня вы спросили?! — втащил очки на лоб Орехов.

— Твое мнение — Капри в море, — сообщил Артамонов.

— Два голоса против одного, — свел мнения воедино Варшавский. Тройки хороши тем, что решение неминуемо.

Лотерейного коня, в отличие от эпического, втащили в комитет средь бела дня. Председатель Фоминат обрадовался новому эксперту несказанно. Орехов подрядился консультантом по катадромной миграции рыб и болезням слоевища у мхов. В ведомство он вжился быстро. Фоминат предпочитал преферанс. Колоды карт доставлялись ему по специальному каналу — порнография еще не вышла из подполья. До Орехова, за неимением третьего партнера, Фоминат с «болваном» играл против завхоза, в техническом сговоре с которым сконструировал дверь в свой кабинет таким образом, что она открывалась лишь изнутри. Пули расписывались на рабочем месте. Орехов, повествуя о жизни мхов, легко оттеснил завхоза, вистовавшего стоя. О том, что вистовать можно и по-другому, завхозу до конца жизни так никто и не рассказал. Если на работе бывало людно, Орехов затаскивал Фомината к нему домой и не выпускал сутками. Девушки из бухгалтерии по очереди таскали еду и напитки. Иногда они задерживались после ужина. Орехов вел себя корректно — от марьяжей всегда сносил в прикуп по даме, а разыгрывая третью, ходил неизменно с нее. Вскоре в расписании комитета появилась новая штатная единица — наперсник председателя. Это радовало. Но то, что за пулями приходилось познавать историю болезни Фомината, затмевало любую финансовую приятность. А история была такова.

В старину Фоминат вершил дела диаметрально противоположные — тянул на себе ирригацию. Когда из Москвы по вертикали сошли бумаги насчет натурного ведомства — комитета по охране окружающей среды, — власти велели Фоминату осваивать идею. Потому что основные вывихи природа региона получила от его же, Фоминатова, осушения. Управляя полчищами мелиораторов, Фоминат перекрыл малые реки, выкопал из недр ископаемые, сгреб торф, высосал и спустил налево весь сапропель. И уже факультативно, не считая это должностной обязанностью, разнес в пух и прах непромысловую дичь и вытер сетями всю чешую. Теперь, после экоцида, лишь по сусекам да в местах недоступных, где губить было не с руки, только очень пытливому натуралисту удается наскрести толику красот и горстку былого величия Тверского края.

Назначая Фомината на должность, губернатор Платьев прямо так и сказал: «Кому, как не тебе, товарищ Фоминат, идти в это пекло! Ты запорол природу, тебе ее и отпаривать. Партия зовет устранить, в натуре, допущенные ранее недостатки. Так что давай, дерзай!»

Что устранять, Фоминат знал назубок. Знал он и то, что ничего уже не устранить, — поздно. Мыслил он остронаправленно: раз удалось вынуть из казны за растление природы, то наверняка перепадет и от симулятивных попыток ее сохранить. Профильная схожесть мелиорации и экологии позволила Фоминату перевести свой гарем на новое место работы почти без потерь. Сметы на его содержание походили на полотнища по строительству БАМа. Размеры месячных бонусов лаборанткам увязывались с толщиной труб на химкомбинате, а квартальные поощрения выводились из поголовья гадящих в Волгу хряков совхоза «Заволжский».

Орехов чувствовал, что деньги близко и что их много.

— При работе со спонсором главное — угадать сумму, — накачивал его Артамонов накануне главного удара. — Правильная жизнь — не что иное, как соблюдение пропорций.

Как-то раз, открывая конференцию на тему «Мытье ковров в водоохранных зонах», Фоминат возбужденно заговорил про овощные десанты и расчувствовался до того, что задрожало веко. «Пора, — подумал Орехов. — Теперь даст точно. Уж больно горяч сегодня!» По завершении диспута Орехов подловил Фомината с двумя водомерками в обнимку и произвел спешную выкладку сути. Интуиция не подвела Орехова — Фоминат подмахнул лотерейные бумаги не глядя.

— Выделил! — доложил Орехов подельникам. — Йес! Фоминат натрия выделил целое облако денег!

Суммы хватило на телесного цвета «Волгу» и гору бытовой техники. Часть затрат ложилась на спонсора на невозвратной основе. В дележе будущей прибыли стороны сошлись на пополаме. Фиксированная сумма направлялась — как ловко придумал Артур — на спасение стерхов в Якутии.

Печатание билетов увеличивало затратную часть лотереи. Требовался безбилетный вариант. Родилась универсальная таблица, которая, будучи вырезанной из газеты, становилась билетом. Участие в лотерее оплачивалось почтовым переводом в адрес организаторов с ограниченной ответственностью. Условия розыгрыша были гибче, чем российская политика в отношении Курил. К лотерее допускались и юридические лица — это было изюминкой. Только чудо могло уберечь руководителей от растраты. Им предоставлялась полная свобода: зачеркивай цифру и получай выигрыш — автомобиль, радиотелефон — чего пожелает душа! Самый мощный гипноз исходил от мысли, что, уплатив троекратно, можно выиграть три посудомоечные машины. Одну оставить себе, вторую подарить хорошей знакомой, а третью продать теще. В довершение игроки жестко предупреждались, что получить выигрыш деньгами нельзя. Выпал автомобиль — и уж, будь добр, забери его как есть! Стоимость участия была отградуирована в зависимости от того, на какой дороговизны приз посягает игрок. В этом сквозило уважение к слоям населения.

— Можно начинать, — дал отмашку Артамонов.

Редактора «Губернской правды» Шимингуэя уболтали на удивление быстро. Он был изначально готов не только опубликовать таблицу, но и повторить ее в пяти ближайших номерах.

— Заведомо ложная реклама — по двойному тарифу, — пояснил он с придыханием и выписал нереальный счет.

— Хоть по тройному, если с отсрочкой платежа, — высказал первую дельную мысль Варшавский.

По утрам город имел низкий гемоглобин, но в этот день были потрясены даже спальные районы. Жители, преследующие по субботам личные цели, отправились по первой пороше кто до киоска, кто к почтовому ящику. И что же они нашли? Под рубрикой «Это вы можете» зияла выстраданная лотерейная таблица — ни дать ни взять перечень льгот. В примечании сообщалось о стерхах.

— Насчет стерхов — славненько! — ликовал Орехов. — Если написать, что деньги пойдут на очистку города, не поверят. Потому что город не очистить ни за какие деньги. А со стерхами — нормально. Поучаствовать в непонятном хочется каждому.

Договоренность с прессой придала лотерее официальный прикид. Ошарашенные горожане, ознакомившись с таблицей, не знали, как себя вести. Морально они всегда были рады отдать деньги первому встречному, но так красиво и настолько ясно жизнь перед ними еще не распахивалась. Прежние лотереи погружали в трясину безыдейности. Призы в них разыгрывались курам на смех: фотоаппарат «Зоркий», мануальная мясорубка, один рубль. Было не обидно, если не выиграешь. И розыгрыши проводились так нескоро, что билет успевал потеряться, пока газета с таблицей попадалась на глаза. Получения выигрыша ждали месяцами. Но самым страшным было то, что уже при покупке билета по толщине стопки угадывалась безнадежность дела. Если в городе скупить все билеты — а произвести это так и подмывало — то по стране все равно останутся лежать горы невыкупленных. Эта мысль делала одиноким и беспомощным даже самого дерзкого. А тут — розыгрыш через месяц и ощущение, что участников немного, а призов хоть отбавляй. И какие призы! Глаза разбегаются!

— После такого зазывного текста меня самого тянет на почтамт, — признался Орехов, поглаживая газетную полосу.

Область лежала у ног. Из районов звонили фермеры, доярки и добивались аудиенции. Даже звонарь Ниловой пустыни прорвался по ручному набору через заслон местных АТС. В отделениях связи выстроились очереди. Люди спрашивали у контролеров, как правильно заполнить бланк. Те кричали в крик, чтобы от них отстали, потому что сами жаждали посидеть наедине с газетой и со смаком заполнить заветные пустоты в таблице, которые через месяц превратятся в соковыжималку или кофемолку.

Расчетный счет «Ренталла» находился в банке «СКиТ», название которого, по слухам, расшифровывалось как «Сам Капитон и товарищи». Это был первый коммерческий банк в городе. Телефоны в учреждении трещали и плавились. Участники лотереи требовали от банковских работников всяческих справок: где будет розыгрыш, кто в тиражной комиссии, можно ли сдать деньги непосредственно в банк. Служащие банка ничего ответить не могли. Истерика длилась, пока управляющий Капитон Мошнак не отыскал возмутителей спокойствия.

Мошнак носил фамилию имени улицы. Была такая в городе улица — имени купца Мошнаковского. Банкир уверял, что его фамилия идет от древнего купеческого рода, который занимался поставками вин ко двору Его Императорского Величества еще в Византии. Постепенно род хирел, буквы отпадали одна за другой, и фамилия от поколения к поколению становилась короче.

С этой политинформации началась беседа банкира с организаторами лотереи. Потом Мошнак в пылу перестроечно-банковской эрекции битый час демонстрировал гостям стеллажи с коллекционными бутылками, которые удалось собрать, несмотря на отсутствие в продаже нормального вина. Экспонаты и картины с их изображениями покрывали все видимое пространство кабинета. Чувствовалось, что Мошнаку есть куда тратить резервный фонд банка. «Жаль, что он не собирает чайники, — подумал Орехов, — а то бы мы подарили ему гостиничный титан!»

— Вы бы хоть предупредили, а то мы чуть в лужу не сели, — посетовал на вынужденных знакомых лысоватый, с жиденькими колосьями под носом Мошнак. — С одной стороны, это хорошо — оборотные средства и реклама, а с другой, извините за выражение, — на фиг это сперлось! Три дня банк чувствовал себя идиотом.

— Приносим извинения. Просто населению лень вчитываться в таблицу. Там все расписано как по нотам, — сказал Артамонов. — Банк здесь ни при чем.

— Ну, все-таки, — застеснялся банкир. Он налил себе воды из цветочной вазы и пообещал бланковый кредит, если понадобится.

— Мы стараемся не занимать… много, но в жизни все может случиться, — сказал Мошнаку Артамонов. — Так что ловим на слове.

— Кредиты — это хорошо, — согласился Орехов, когда вышли от банкира, — но я чувствую, что Мошнак скрывает от нас какую-то банковскую тайну.

— Да брось ты!

— Я сомневаюсь насчет купеческого происхождения фамилии.

— При чем здесь фамилия?! — увел разговор в сторону Варшавский.

Заведение Мошнака, издававшее доселе невнятный финансовый лепет, поднялось до высот «Креди Лионэ». Народный доход от лотереи составил пять годовых оборотов «СКиТа». Притаившись на задворках сити — улица Озерная, д. 1, — банк взмок от пошедших косяком денег. Хранилища распирало так, что временами срабатывала сигнализация.

Область была поставлена на попа. Население трепетало так, словно его собирался посетить живьем, без всякой «фанеры», сам Хампердинк. Многие игроки вызывались добровольцами на охрану призов. Был звонок из органов по поводу радиотелефона — как выигравший сможет им воспользоваться? Ведь на это нужно специальное разрешение, а его дают не всем.

— Не волнуйтесь, — сказал в трубку Артамонов, — никто ничего не выиграет. У нас безвыигрышная лотерея.

— А-а! Ну, тогда все нормально, — успокоились на том конце провода.

Губернатор Платьев вызвал на ковер Мошнака, Шимингуэя и Фомината, который ни сном ни духом не ведал ни про каких стерхов.

Разборки Платьев чинил сам, без подручных. Разложив перед собой газету и нависнув над ней, как над картой, Платьев ждал, кто дрогнет первым.

Он затянул галстук так, словно держался на поддуве. Его пастозное лицо, выскобленное изнутри, наливалось венозной кровью.

— Ну?! — вопросил он.

— Лично выеду на делянку! — затрепетал Шимингуэй. Чтобы замолить партийный грех, он поклялся выступить с передовицей о заготовке веников для скота в силу преодоления сеновой бескормицы.

— Товарищ Фоминат, — перевел губернатор все свое существо на экологию, — вы считаете, что лотерея на самом деле может дать комитету миллион? Вам больше заниматься нечем? И зачем вам миллион? Я вам что, не плачу?! Я отпустил в ваше распоряжение десять процентов экологических сборов! Неужели мало? — Мечась туда-сюда над ламинированной поверхностью стола, Платьев проворно управлялся с прорвавшимся за флажки событием. Кто зачинщик? откуда средства на призы? снимались ли с расчетного счета лотерейные деньги? кто дал добро на публикацию в газете? — и так по косточке, по косточке — до самого ядра.

От страха и непонимания Фоминат встал и сказал:

— Ну, это… да. А вдруг прибыль образуется? И она будет направлена на охрану. Ведь мы от этого только выиграем.

— Кто это вы? Они тебе уже величину доли назвали? Ты считаешь, что мухлеж даст прибыль? Это обыкновенная афера!

— Ребята за природу горой, — послышалось демественное пение Фомината. Совершенно неожиданно он принял сторону ренталловцев. Он полагал, что лотерея заинтересует власти, и пытался доказать, что является ее стержнем. Признаться, что инициатива прошла мимо него, могло означать, что его ведомство, а значит, и он сам, допустили политический пук. — Они собираются экологическую газету выпускать, — сообщил Фоминат вдобавок к сказанному.

— Газету?! — чуть не поперхнулся Платьев и медленно развернулся лицом к Шимингуэю. — Вам, значит, газет не хватает?!

Фоминат с редактором потупили взоры. За такой промах могли снять с работы.

— И немедленно блокируйте счет! — повелел Платьев Мошнаку. — Не дай Бог, пропадет хоть копейка!

Чтобы не вводить народ в заблуждение и пока информация не ускользнула в столицу, Платьев велел разработать задним числом «Положение о лотерее», подмахнуть его финуправлением, Центробанком и Фоминатом. И только после этого проводить розыгрыш.

— Я же говорил, зарубят! — заныл Варшавский. — Какие, к черту, ходы! Тут мышь не проскользнет!

— Пока еще никто ничего не зарубил, — монотонно пропел Артамонов.

— Надо нанять юристов, — взялся за свое Орехов. — Пусть составят «Положение о лотерее».

Объявление о приеме вывесили на трамвайной остановке. Желающих откликнулось двое: молодой Отрыгин и Николай Иванович Нидворай — мужчина в своей поре, с редкой шерстью по всему телу, включая голову. С ними провели собеседование о внеурочной работе. Юристов несколько смущало то, что найм проходил в гаденьком номере, на одной кровати которого шла беседа, а на другой мирно храпела Галка.

— Соблюдение законности — моя область и моя слабость, — коротко рассказал о себе Отрыгин.

Николай Иванович Нидворай в свое оправдание не сказал ничего и сразу перешел к насущному:

— Какое будет положено жалованье?

Ответ конкурсантам обещали дать после закрытых консультаций.

— Отрыгин, на первый взгляд, умный и, по-видимому, знает какие-то законы, — сделал предварительное заключение Артамонов.

— Умный-то он умный, а спроси среди ночи таблицы Брадиса наизусть, сядет в лужу, — сказал Орехов.

— Кстати, Брадис жил в Твери, — припомнил Артамонов.

— Видок у него больно женоненавистнический, — выкатил Орехов.

— У Брадиса?

— Да нет, у Отрыгина. Никакой жизни за царя с ним не просматривается. Есть ли у вас планы на будущее? Рассчитываете ли вы наращивать бизнес? — передразнил Отрыгина Орехов. — Умник нашелся! Все ему расскажи да покажи. Я с ним в одном правовом поле срать не сяду!

— А Нидворай похож на варанчика, — заметил Артамонов. — Знаете, есть такой принцип — принцип варанчика. Реликт хватает кролика за ногу и говорит ему глазами: «Извини, природа берет верх — я понимаю, что вам неудобно терять ногу, не котомка все же, но поймите и меня — я ногами питаюсь, поэтому при всем уважении, — а сам зубами перехватывает ногу выше и выше, — вынужден отожрать конечность полностью, раз уж заглотил по колено». Нам такой юрист не годится. К тому же у него ботинки нечищеные.

— Зато просит меньше, — резонно заметил Варшавский.

— Пока меньше, а потом на голову сядет, — сказал Артамонов. — При этом он скрытый алкоголик. От систематического толкования у него изо рта печенкой пахнет.

— Я думаю, небольшие траты на него перебьют запах, — окончательно высказался Варшавский.

— Проснемся — решим, — распустил думу Орехов.

Под напором Варшавского приняли Нидворая, у которого было два состояния — он или заболевал, или выздоравливал. Юрист запросил аванс, сославшись на проблемы с женой, из-за которой ему негде жить. Ну и, чтобы не позорить «Ренталл» костюмом, взял взаймы еще полушку на покупку нового. Как выяснилось позже, все это было нужно, чтобы сводить молоденькую легистку в ресторан «Якорь» по-над Волгой.

За пару дней при смутной помощи Нидворая «Положение о лотерее» было составлено. В основе лежала бланкетная норма, согласно которой участник сам устанавливал правила поведения во время розыгрыша. По заверению Нидворая, ни одна морская сука не могла теперь доколоться к организаторам — настолько все в документе было облечено в правильные слова. Это было не «Положение», а дриблинг. Расписывалось даже то, как маленькая девочка под надзором телекамер тоненькими честными ручонками вытащит из мешка заветные корешки и раздаст подарки везункам. «Ренталл» для урегулирования кислотно-щелочного баланса уступил государству прибыль и довольствовался посреднической десятиной. По инстанциям «Положение» прошло легко и непринужденно — финуправление и Центробанк ратифицировали документ охотно. А вот Фоминат, ратовавший громче всех, подписать отказался. Уперся — и ни в какую!

— Зачем мне лотерея?! Возвращайте деньги! — задергался он, словно ему под хвост попала шлея.

— Вы что?! На них закуплены призы! — возмутился Варшавский, он воспринял пролет в штыки.

— Продавайте призы и возвращайте! — не унимался Фоминат.

— Да кто ж их купит?!

— Продавайте! Иначе подам в арбитраж! И предупреждаю — через неделю закапают пени!

— А как же природа? — недоумевал сам-Артур.

— Какая? Китайская?

— Стерхи водятся в Якутии, — всерьез уточнил Варшавский.

Как ни крутили, как ни уговаривали — Фоминат не подписал.

— Ну и не надо! — сказал Артамонов. — Нам, Водолеям, чем хуже — тем лучше! Дадим объявление, что Фоминат не утвердил «Положение» и лотерея отменяется. Деньги будут возвращены участникам.

— Это понятно, но как вернуть деньги Фоминату? Он же прокуроров нашлет! — метался Варшавский.

— Стерхов жалко! — вздохнул Артамонов.

— Ну и едкий же этот Фоминат натрия! — напрягся Орехов. — Я считаю, за плохое поведение ему надо поставить видеотройку.

— Не жирно ли будет? Его поведение больше двойки не заслуживает, — скорректировал размер взятки Артамонов.

— Думаете, возьмет? — спросил Варшавский.

— Попытка не пытка.

Орехов придумал, что в момент последней пульки забыл у Фомината очки. Напросившись поискать их по шхерам огромной квартиры, он на пару с Артамоновым потащил технику в жилище генеральному экологу.

— Лифт застрял! — запыхавшиеся, просочились они в прихожую и грохнули коробки на пол.

— Что это еще за груз?! — изумился Фоминат, подвязывая халат.

— Со спутниковой антенной. Все западные программы!

— Телевизор, что ли? Вы с ума сошли! Добить меня хотите?! — начал раскидывать руками Фоминат.

— Вы же говорили, что интересуетесь…

— Но не до такой же степени! — искоса посмотрел он на коробки. — Выносите вон! Весь проход загородили!

— Может быть, завтра? У нас нет сил таскать это по городу, — попытался отсрочить провал Орехов.

— Какое завтра! Мне что, спецназ вызывать?! — Фоминат поднял и опустил телефонную трубку. — Я это в момент организую.

— Зачем? Пусть техника временно постоит, — придумал Орехов.

— Как вам такое в голову приходит?!

— Хотели показать призы.

— Ну раз хотели — показывайте, — смягчился Фоминат. — Что за марка?

— Sony.

— Тринитрон, что ли?

— Он самый.

— И экран плоский? — внимательно наблюдал Фоминат, как Артамонов вспарывает упаковку.

— Диагональ двадцать пять дюймов.

— А это? Видеомагнитофон?

— С двумя головками.

Вынутые аппараты даванули на Фомината свежими матовыми корпусами. Он закурил. А когда в видак воткнули «Калигулу», Фоминат окончательно сдался.

— Ну, хорошо, — сделал он три глубоких вдоха. — Пусть постоит. Временно. И по-быстрому разбежались, у меня времени нет. — Одной рукой он выпроваживал поставщиков, а другой спешно звонил подруге, потому что на экране уже укладывалась под кусты совершенно в одной жилетке Друзилла, а к ее эргономической попке пристраивался Макдауэлл.

— Конечно, — сказал Орехов. — Будет сподручней.

— А где антенна? — вспомнил вдруг Фоминат.

— Спутниковая? — переспросил Артамонов.

— Да, для западных программ.

— Ах да, для западных. Конечно. Она внутри телевизора. Ее долго настраивать. Надо в схему лезть. Прямо сейчас все выключать и часа четыре копаться, — припугнул Фомината Артамонов.

— Ладно, я поищу. Сам! — дерзновенно бросил Фоминат, захлопывая дверь, потому что подруга была уже на подступах к логову и там планировалось такое, что Орехову с Артамоновым настаивать на дальнейшем присутствии не было никакого резона.

— Мы к вам завтра на работу зайдем, — забросил масонскую штучку Артамонов.

— Заходите, — денеслось из-за двери.

— Ну вот, теперь никуда не денется — подпишет, — стер пот с лица Артамонов. — Заглотил наживку.

Когда наутро явились за подписью, секретарша сообщила, что Фоминат отбыл в отпуск, и протянула Орехову листок. Это был приказ об увольнении. Фоминат исчез, не подписав «Положение». Возможно, он выполнял хитрый ход Платьева, который мог мыслить так: вопрос с зачинщиками улажен, процесс улегся в нужное русло, никто из властей в общем-то не против лотереи, даже разработано и почти утверждено «Положение», но по сути злокачественная выхухоль несанкционированной азартной игры рассифонена и спущена на тормозах.

— А может, не возвращать деньги народу? — предложил Варшавский. — Давайте отправлять их себе на левые адреса. Никто ничего не заподозрит. Уведем все к черту, раз они все здесь такие умные!

— Не валяй дураков у дятла! — матернулся Артамонов.

На заблокированном счету висели деньги. Единственная операция, которую разрешалось проводить с этими стреноженными барышами, — отправлять их назад, игрокам. В этом был какой-то сюр. И не то чтобы у Галки руки отваливались заполнять бланки обратных почтовых переводов, просто разбирать почти построенный дом кому охота. Были подавленны и скрипели обе стороны — и организаторы, и участники. Какой облом был у людей! Они не хотели получать назад свои деньги — они жаждали выигрышей.

— Зачем нам эти копейки?! Нам нужны призы! — звонили участники лотереи.

— Мы столько ждали!

— Мы пожалуемся в милицию! Вы не имеете права отменять лотерею! Вы врете, что вам ее запретили!

Горстки внезапно обездоленных игроков стали сбиваться в плотные ряды и мерно вышагивать от «СКиТа» до гостиницы «Верхняя Волга» и далее до конторы Фомината. Подзадоривая друг друга, они разбили каменьями экологическое табло, на котором круглогодично высвечивался один и тот же уровень радиации, затем уделили внимание Ильичу, которого продолжали игнорировать таксисты, и на излете буйства столкнули в реку двухтонную скульптуру лежавшей на берегу бабы. Затем толпа проследовала к вокзалу перекрывать движение поездов. Для разгона бунта прибыл конный ОМОН и спросил через мегафон:

— Кто здесь организовал агитплощадку?

Вопроса никто не понял. Для острастки толпу протравили газом, потом привели в чувства брандспойтами и разогнали по домам.

Возврат денег затянулся до лета. Промотав полученные назад взносы, участники розыгрыша окончательно стихли, а организаторов лотереи продолжали таскать по следственным структурам.

— Пора дергать! — крутился как волчок Варшавский. — Нас пересажают!

— Куда? — поинтересовался Артамонов.

— Что куда? Пересажают куда? — переспросил Варшавский.

— Да нет, куда пересажают, понятно. Дергать куда?

Тополя зацвели без всякого согласования с ЖЭКами. Дворники пребывали в отпусках. Город завалило тополиным пухом. Аллергики чихали и кашляли. Пух забирался в святая святых, и не было от него никакого спасения.

— Сидим, плюемся, — названивал Орехов Макарону. — Эта дрянь лезет во все щели. Да еще торфяники горят, в городе задохнуться можно. Первородное уставное дело провалено, во рту сухо. Чертовски хочется «Хванчкары». Ну, а на чем ты там у себя зиждешься?

— Да так как-то все.

— Приезжай в гости и привези питья. Денег не осталось ни копе…

— Может, вам отправить фуру тосола? Продадите, и у вас образуется мелочь на расходы. Мне всучили цистерну вместо гонорара за статью про «Chesnokoil».

— А пить его можно?

— Не пробовал.

— Тогда не отправляй.

— Что ж, в таком случае спешно выезжаю! — как мина замедленного действия взорвался Макарон.

Ожидая его, подельники вытягивались в креслах, водрузив ноги на стол.

— Эх, плакали лотерейные денежки! Сколько газет можно было бы раскрутить! — фантазировал Орехов.

— Можно было бы раскрутить, — дублировал Артур. В критические дни у него проявлялась наклонность повторять за собеседником последнюю фразу, как бы поддакивая. — С долгами бы рассчитаться, — заунывно исполнил он свою обычную песню.

— А что, они тебя сильно тяготят? Ты их сторнируй — сделай обратную запись в своей книжонке. И никаких долгов не будет.

— Никаких долгов не будет. Как бы не так! Я занял массу денег у знакомых, чтобы накупить аппаратуры.

— А куда подевал?

— Куда, куда? Вы прожрали!

— Ну, тогда мы вообще приплыли! — оплакал безвременную кончину денег Орехов. — Оказывается, мы в долги успели залезть! Артур, как-то так незаметно ты нарушил наш тройственный уговор — мы клялись никогда не быть должными друг другу. Это не по-джентльменски!

— Не по-джентльменски! Вы сами нарушили. Надо было не брать!

— Надо было не давать!

— Успокойтесь, — не переживал Артамонов. — Не подписал Фоминат, и ладно. Что-нибудь придумаем.

И как в воду глядел. Все вокруг забурлило, начались бесконечные обмены денег, один за другим пошли «черные» вторники. Рядовые отечественные товары перекочевали в «комки» и стали стоить впятеро дороже, импортные, которые раньше доставались по блату, появились в открытой торговле. Соотношение старых и новых цен — или, как любил говорить Артур, котанго — стало просто невероятным. Одна за другой полезли из земли товарные биржи — явление, невиданное для социализма. Начались повсеместные гнойные выделения юридических лиц. Страну пучило, она на глазах утрачивала былую яйценоскость, с полей сходил лоск, а с промышленных зон — налет трудовых вахт. Из паспортов выхолащивалась прописочная оседлость — вооруженные конфликты на окраинах поднимали волны миграции. Гостиницу «Верхняя Волга» заполонили беженцы со всех концов Союза.

На фоне этого работники «Ренталла» сидели на чемоданах и ожидали выселения за неуплату.

После знаменательного телефонного разговора с Макароном, в момент которого была брошена сакраментальная фраза «немедленно выезжаю», прошло полгода. Макарон приехал как снег на голову. В компании с огромной псиной по кличке Бек. Это был квартерон — гремучая смесь волкодава, среднеазиатской овчарки, бульдога с отвисшими брылями и дворняжки. Как и все преданные псы, Бек невероятно походил на хозяина — он так же молниеносно поедал разрезанные вдоль батоны и, если вставал передними ногами на плечи, сразу лез целоваться.

Встретили Макарона как высокого гостя — растяжкой во всю ширину улицы между гостиницей и «Старым чикеном». Текст на цветастом ситце вывели короткий, но поучительный: «Макарону наших дней». На «Волге», убранной лентами, словно для свадьбы, гостя доставили в люксовые покои гостиницы, на входе в которую в ознаменование приезда дежурил Орехов в ливрее. В рамках культурной программы обвешанная монистами Галка сыграла на хамузе якутскую пьесу. Вместо дебальзамированных цыплят, потребляемых в будни, и домашней колбаски, навсегда свернувшейся в кольца под гербарием сорняков, проходящих по меню как зелень, заказали в «Старом чикене» настоящего молочного поросенка с гречневой кашей. Под вечер Макарон, не снимая плаща, съел выделенные ему квоты по системе Станиславского — он накладывал горы поросенка прямо в поднос, вмиг уминал и говорил: «Не верю!» В эти минуты Бек старался не смотреть на хозяина.

— Заводчик советовал не перекармливать, — объяснил жесткость своего отношения к зверю Макарон. — Пес очень способный. И на молочного секача реагирует, и на наркотики — парень хоть куда. Но, между нами говоря, до сих пор мне удалось натаскать его только на с-сук!

— Где ты собираешься его держать? — спросил Орехов. — Из гостиницы тебя с ним точно попрут.

— В машине поживет — не барин. Ему теперь любая жизнь медом кажется. Когда я принес его в лечебницу, мне посоветовали сделать укол и усыпить. Чума высосала его дотла. Я послал всех на фиг, выдавил в стакан водки головку чеснока и влил ему в глотку. И вот — встал из могилы. Бек, Бек! Ко мне! — позвал собаку аксакал.

После поросенка Макарон вытаращил глаза и перестал не только слушать, но и понимать окружающих.

— И пошли к нам все кому не лень, — ведал ему в «молоко» Артамонов. — Квартальные надзиратели текли нескончаемым потоком, отдел по борьбе с организованной преступностью — по плотному графику, муниципалка — всем составом. Не побывал у нас разве что участковый гинеколог!

— И тут, Макарон, пришла она, спасительница наша, — продолжил перечень ходоков Орехов.

— Да кто пришла-то?

— Инфляция! — почти обиженно выпалил Орехов. — Цены поплыли так быстро, что рассчитаться с Фоминатом хватило телевизора. В нашем распоряжении оказался прямо-таки центр управления полетами: двадцать экранов, штабель видаков, камер, несколько двухкассетников, море кухонной утвари и тачка. Не какие-нибудь тебе там неосязаемые активы, а самые настоящие авуры. Мы предложили государству совместный бизнес — оно отказалось, это его проблемы. Навар получился феноменальный. Без всяких менеджерских штучек. И тогда наш пучеглазый Артур скупил весь «комок» на первом этаже и отправил в Якутск контейнер техники — сплошной пал-секам! Галке взял семь пар сапог и пантуфли, а себе — электробритву с вибратором.

— C вибратором? — удивился Макарон.

— Да, чтобы доставала до луковиц.

— Я только одного не пойму: кой черт дернул вас с насиженных мест? Это и есть ваша так называемая военная служба?

Повествование длилось, пока у Макарона не миновал период социализации, которая заключалась в поминутном хождении в ларек. Кроме этого, ему в обязанность было вменено усваивать и обобщать последние известия. Иногда Макарону удавалось отлучиться, и тогда его можно было видеть коленопреклоненным перед писсуаром, из которого он пытался вынуть душу. Потом Макарон падал в ванну, и объем его тела становился равным объему вытесненной жидкости.

— Ну ладно, я пойду-побегу, — прерывал действо Макарон, собираясь за очередной нормой. На чужбине он рекомендовал употреблять «отвертку» в щадящем режиме — бутылка водки на пакет цитрусового нектара.

— И бросай ты свою дурацкую диссертацию! Неужели она тебе не опостылела? — вербовал аксакала Орехов. — Переезжай к нам. Золотых гор не обещаем, как Артур Галке, но подходящую работенку подыщем.

— Надо подумать.

— И думать нечего. Без тебя мы тычемся тут, как без анализов. А потом за плохое поведение мы поставили Фоминату двойку.

— Вот ты все говоришь: Фоминат, Фоминат! Кто такой Фоминат? — отчаялся узнать главное Макарон.

— Экономно это понятие обозначается как сволочь, — прибегнул Орехов к толковому словарю. — Но нас выручил. Поэтому никаких претензий.

В завершение встречи в верхах Орехов с Макароном набрались пива под селедку, напустили полную комнату бензольных колец и пролежали сутки в агрессивной среде. По истечении времени в комнате было обнаружено два туловища. При них находились личные вещи усопших. Лежащие навзничь, товарищи были настолько высказанными, что Варшавский с Артамоновым не могли придумать, как приступить к реанимации.

— Да у них тут целый газоносный бассейн! — перекрыл нос Варшавский.

— Орехова точно не поднять — спит, как рельс. Когда не пьет — человек, а напьется — обрубок! — плюнул Артамонов, развеивая бытовую завесу.

— Их надо отправлять на горно-обогатительный комбинат. Другого способа я не вижу, — предложил Артур.

— Развели, понимаешь ли, бытие! — запускал скандал Артамонов.

— Ну хорошо, — вдруг заговорил Макарон, тщетно усаживаясь а позу лотоса, — я к вам приеду. Насовсем.

— Он приедет, — подтвердил Орехов, пытаясь приподняться на локтях. — Я его уболтал.

— А что ему здесь делать? — спросил Варшавский и, пособив Макарону сесть на стул, начал хулить тенденцию соратников: — Юристов набрали, а чем заниматься дальше, никто не знает! — выпалил он, исследуя будто лунную поверхность только что вынутый из кратера палец.

— Все очень просто, пятачок, — исторг Орехов горючие пары. — Берем минимальную конфигурацию…

— И выпускаем газету, — продолжил Артамонов.

— Вы сойдете с ума, — предрек Макарон. — Затевать нынче свое издание — такая головная боль! — он достал из-под кровати припасенную специально для пробуждения бутылку сидра. — Между тем в пустыне Каракумы существует крутой способ выращивать арбузы. Надрезают стебель саксаула, расщепляют его и вставляют в расселину семечко арбуза. И саксаул начинает качать своим сорокаметровым корнем-насосом влагу для паразита. Арбуз вырастает огромный, как кубометр! Артамонов не даст соврать.

— Не дам, — подтвердил Артамонов.

На бутылке сидра Макарон смог лишь приблизительно показать, как корень цедит жидкость сквозь толщу песка.

— Поэтому будет сподручнее, если присосаться к существующей газете и провернуть дело изнутри, — продолжил Макарон. — А демократия пусть пока сгущается, пусть нагуливает жир. — Идея через арбуз была высказана настолько развернуто и метафорично, что с Макароном согласились все, и даже стоявшая в дверях Галка. Чтобы возразить ему вот так же широко и размашисто, а главное — образно, нужно было как минимум на час отложить поход в «Старый чикен», на что никто не отважился.

— Правильно! — поддержал Орехов. — Предложим газетам компьютерные услуги. Может, кто и клюнет.

— Вот это разговор! — присоединился к нему Артамонов. — Что бы мы без тебя делали, аксакал?!

— И главное, господа, — подвел черту Макарон, — нас не должно покидать чувство локтя, — и, передернув желваками, поставил точку: — Чувство локтя в собственном горле!

Глава 5. ПОПЫТКИ ЗАКРЕПИТЬСЯ НА ИНФОРМАЦИОННОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Исследование газетных территорий проводилось методом исчерпывания. Начали с самого крупного издания — партийной газеты «Губернская правда».

В разгар исторических катаклизмов, когда страна утопала в путчах и народ жаждал информации, редактор «Губернской правды» Асбест Валерьянович Шимингуэй начинал писать рубленым боргесом о тереблении льна в Андреанаполисе и еловых балансах Максатихи, а по выходным соблюдал по науке трехпольного земледелия три дачных участка — под озимые, яровые и под пар.

В написании текстов Асбест Валерьянович слыл не новичком. Его перу принадлежало сочинение «Аптека на грядке». На авантитуле книги было указано, что копирайт по наследству не передается. Из произведения не вытекало, кому в своих фитонабросках автор импонирует больше — себе или грядкам. Своим именем Шимингуэй был обязан станции Асбест Свердловской области, где был произведен на свет старшиной линейной службы и дежурной по вокзалу. Прорезавшиеся сначала молочные — после ШРМ, а потом и настоящие — после ВПШ — литературные наклонности Асбеста Валерьяновича Шимина спровоцировали нарост на конце first name, с которым фамилия зазвучала краше — Шимингуэй.

Асбест Валерьянович считал себя естествоиспытателем. Таскался по еланям, любил поторчать по делу на кочке среди топей, пока не снимут спасатели.

По молодости Шимингуэй придумал неплохой ход — предложил возродить газету, выпуск которой был прерван в годы репрессий. Идея попала в жилу — всякого рода реабилитации были в большом популяре. Газета получилась патриархальной, в ней публиковались постановления и решения.

Ренталловцы долго не могли выловить Асбеста Валериановича. То он был на сессии Верховного Совета, то на охоте. Как-то раз, ожидая его, Артамонов, Орехов и Варшавский курили на крыльце Дома печати. В компанию, под дымок — не будет ли у вас папироски? а спичек? а сколько времени? — втесался некто Неудобин, предпенсионного возраста человек в подпоясанной косоворотке навыпуск. Мученики слова разговорились: то да се, трали-вали пассатижи. Выяснилось, что Неудобин — бывший работник «Губернской правды».

— Ха! — сказал Орехов.

— Вот, сужусь с ними, — поведал о себе Неудобин, кивнув головой на окна редакции. — А вы что, на практику?

— Вроде того. Асбеста Валериановича не можем отсканировать. То он отпуск догуливает, то в творческой командировке в Андреанаполисе, — признался Орехов.

— Ни в какой он не в командировке! На месте он…

— Секретарша говорит, что нет.

— А вы подойдите под окна. Если доносятся переливы, значит, на месте. Его любимое занятие — запереться в кабинете и наяривать на баяне.

— Просто так, без свадьбы?

— Вот именно. А зачем вы его вылавливаете? Там есть замша — Ужакова, — подсказал самозваный маклак Неудобин. — Ольга Робертовна. Переговорите с ней. Кстати, на нее я тоже в суд подал.

— Хотелось бы потолковать с первым лицом, — сказал Артамонов. — На базе газеты мы намерены создать нечто современное, компьютеры поставить, — объяснил он тонкости момента.

— Вы что, с ума сошли?! В этот гадюшник компьютеры!

Неудобин разнервничался и, как семечки, стал закидывать в себя таблетки. Потом увлек компанию в скверик и, поглядывая на окна, начал живо насаждать почти детективную эклогу:

— Вот они в показаниях пишут, что вор был свой. То есть Неудобин. Представляете! Какая наглость! Я работал при пяти редакторах! Все таланты. И только последний — выродок! Неудобин был вынужден уйти из редакции ошельмованным! — Рассказчик говорил о себе в третьем лице. — А в редакции, как до его ухода, так и после, продолжались кражи-пропажи. Ужакова посеяла сапоги, у Жеребятьевой увели кошелек. Да, я занимал один с ней кабинет. Но ведь мог кто-то зайти в кабинет, кроме меня! В редакции всегда полно проходимцев — Центр занятости на одном этаже. Неудобин обеспеченный человек, работал на Колыме! Кстати, о птичках. Их не удивляет тот факт, что человек, знающий из книг, что отпечатки пальцев остаются на гладких предметах — стекле, полированной мебели, — вдруг заявляет, что отпечатки могут быть обнаружены на кошельке из шершавой кожи! Я давно заметил двойную игру Жеребятьевой и лицемерное поведение Ужаковой.

По столь изысканным фамилиям — Ужакова, Жеребятьева — можно было решить, что на первых попавшихся слушателях обкатывается крутая современная пьеса-багатель, где характеры обусловлены не только именами дегероизированных персонажей, но и псевдонимом автора.

— Мне раскрылся авантюрный характер Асбеста, — продолжал Неудобин свое сказание, чувствуя, что попал в жилу. Похоже, эта повесть доселе не зачитывалась в один присест. — Асбест с ложным восторгом замечал в разговоре со мной: какой богатый опыт! — таких людей надо беречь! А сам обратился в милицию. Будучи уверенным в бесполезности операции, я открыто заявил: не удивляйтесь, если на кошельке обнаружат мои отпечатки! Дело в том, что Неудобин обладает сложным характером. В силу сложности жизненного пути. До журналиста кем он только не работал: музыкантом, в театре кукол, инспектором роно в Сибири. Давайте будем правдивыми до мелочей — никто никогда не обращался в милицию с просьбой провести обыск на квартире Неудобина… Я сам настоял. Меня возмутила наглость, с которой Ужакова взялась руководить сыском… по телефону! Следователь, осмотрев квартиру, сказал: столько не наворовать! Я взял справку из милиции, что ни в чем не виноват, и подал в суд на Жеребятьеву и Ужакову. Кто-то купил говядину, а в холодильнике оказалась требуха… коллектив был вовлечен в интриги. Все говорили: Ужакова доведет дело до смертельной травли! Вы не знаете Ольгу Робертовну! Третьи молчали: поживем — увидим. Далее события развивались на дачных участках. Обратите внимание — Ольга Робертовна видела, как Неудобин сорвал с грядки Асбеста… морковку. И съел ее, не помыв. Вдумайтесь, сколько смысла — Неудобин ворует у самого Шимингуэя! То есть никаких приличий! А Неудобин непоколебим — с детства приучен есть овощи, исключительно помытые кипятком. Про главную битву на земельном участке скажу: никаких малолетних детей там не было. Просто Ужакова отторчала, как копорка, задом кверху излишек часов, обрела давление и набросилась на меня со словами: забери заявление! — Неудобин тек сплошным потоком, словно сосна при подсочке. Как из надрезанного ствола, из него выходила струей смолистая живица негодования. — Газету стряпают случайные в журналистике люди! Жеребятьева вообще перестала ходить на работу. Я пахал один. То ей голову проломят бокалом, то обострение язвы. Лошадь такая! Разве у нее может быть язва? Она силос переварит! Я понял, что массовкой руководит Асбест. Если выгнать меня, то у всех — повышение по службе. А я — неудобный.

Под животный эпос Неудобина сбегали за «Хванчкарой» и чуть не приняли квалифицированным большинством решение не сотрудничать с Шимингуэем — такой серпентарий эта его редакция! Но уж больно рассказ Неудобина смахивал на тайный план литературного террориста, у которого «посыпался винт». Вспотевшему декламатору пообещали помочь — сходить на очередное заседание суда и освистать ответчиков. Неудобин полез в карман за визиткой, но не нашел. Визиток не оказалось и у слушателей. Мелькнула надежда, что расстаться предстоит навсегда и бесповоротно.

Воспользовавшись подсказкой Неудобина, выпасли по баяну Шимингуэя. Когда вошли в приемную, секретарша нырнула в кабинет и долго не выходила. Наконец за двойной дверью стих инструмент, и делегацию попросили войти.

Шимингуэй даже и не пытался вникнуть в суть предложения. Единственное, что он спросил, как компьютерный комплекс стыкуется с линотипом.

— Никак, — огорчил его Орехов.

— Вот видите, возникнут проблемы! — просипел он с придыханием, как дырявые меха.

— Дело в том, что линотип вообще не нужен.

— Вот как? Занятно…

— Исключается вредный этап — отливка букв из металла. Бич высокой печати — злокачественные опухоли. Почти каждый работник, выходя на пенсию, заболевает раком.

— Но ведь мы не типография, — заметил Шимингуэй.

— Для вас — скорость верстки. В газету будут успевать последние новости.

— И этот ваш казус с лотереей, — с трудом выдавил Асбест Валерьянович. Одышка доставала его, даже если он никуда не поднимался.

— Мы могли бы на общественных началах, — предложил Артамонов.

— Эти излишне.

— Упустите время. Наступит момент, когда будет поздно.

— Успеем, — сказал Асбест Валерьянович, похрустывая «раковыми шейками», хорошо отбивающими запах. — Впрочем, я пришлю к вам компетентную комиссию.

Комиссия действительно через некоторое время появилась. Ее члены смотрелись однородной мазеобразной массой. Галка продемонстрировала им электронную верстку. Сотрудники закивали головами, как умные лошади, и, продолжая кивать, ушли.

— Здорово! — подытожил Орехов. — Кажется, им понравилось. Есть контакт!

— Да, похоже, их это поразило, — согласился Артамонов. — Лица, по крайней мере, окаменели.

На следующий день пришла одна Ужакова.

— Плотное сотрудничество вряд ли удастся, — передала она промежуточное решение Асбеста Валерьяновича, — но наметить точки соприкосновения можно. Чтобы перенять опыт.

Одна из точек — по соображению Шимингуэя — трактовалась следующим образом: «Ренталл» выгоняет пленку со шрифтами от малого кегля до великого, а редакция вырезает ножницами понравившиеся буквы и составляет заголовки на свой вкус.

— Видите ли, Ольга Робертовна, — обратился к ней сам-Артур. У него по ошибке вместо Ольга Робертовна чуть не вырвалось — пятачок. Видите ли, пятачок. — Видите ли, Ольга Робертовна, в памяти компьютера сидит миллион шрифтов и кеглей. Чтобы их выгнать вам напоказ, нужно сидеть месяц. Само по себе это занятие из серии бестолковых.

— Ну, тогда я пошла.

— Идите, Ольга Робертовна, — сказал на прощание Варшавский, добитый бесповоротной медноголовостью.

Никакого родственного скрещивания с «Губернской правдой» не получилось. Компьютерная верстка была освистана.

— Следует отметить, что инбридинг идет тяжело, — признался Артамонов. — Реакция пациентов — неадекватная. Налицо явная клиника.

— Я шкурой чувствовал, не поймут, — признался Варшавский.

— Один процент интеллигенции, — потряс словарем Орехов.

— Н-да, налицо полное неотражение действительности. Асбест путает «раковые шейки» с раком шейки матки, — сказал Орехов.

— Бардак, как в коммандитном товариществе! — подытожил Артамонов. Придется делать над аэродромом еще один круг.

Газета «Сестра» в планах захвата не значилась. Обе редактрисы — идеолог издания Изнанкина и суррогатная мать газеты Флегманова — пришли на поклон незвано, прознав, что по городу рыщут частные издатели, скупающие на корню все СМИ, и в первую очередь те, которые дышат на ладан. Редактрисы пробились в офис «Ренталла», как два нарыва, объединенные одним мозолистым телом.

— Спасите нас! — выпалили они прямо с порога. — Если вы не приберете «Сестру» к рукам, нас надолго не хватит!

— Неужели здесь так сильно похоже на погост, что именно сюда, к нам, вы пришли умирать? — спросил Орехов у «сестер», усаживаясь поудобнее.

Обе дамы были имели форму восточных полушарий и топорщились нестыкующимися частями. Как лбами, упирались они друг в друга Африками, рассеченными нулевым меридианом, а с обратной стороны кололи себя в зад иззубренными островами Фиджи. Будучи равноправными хозяйками газеты, Изнанкина и Флегманова безбожно воевали меж собой на страницах. Ведомственные читатели, которым приходилось просматривать «Сестру» по нужде, советовали перед употреблением разрезать газету пополам. Отчасти поэтому цельная «Сестра» не имела никаких перспектив. Проблемы, которые в разной мере мучили повзрослевших за работой редактрис, вообще не трогали остальных женщин региона.

При ознакомительном контакте с Изнанкиной и Флегмой — так Флегманову звали близкие — дальше обмена мнениями на бытовую тематику у «Ренталла» дело не пошло.

— Посулов давать не будем, — сказал Артамонов. — Покупать вашу редакцию нет мотива. Вы не стоите ни гроша. У вас нет ни помещений, ничего.

— Зато есть торговая марка! — не постеснялась Изнанкина.

— Она не раскручена.

— И еще есть мы! — воззвала Флегма.

— Вас уже не раскрутить, — справедливо отметил Орехов.

— Неужели с нас вообще ничего нельзя заполучить?

— Разве что шанс опрохвоститься.

Через некоторое время вышел в свет поминальный номер «Сестры», и больше женские краски в регионе никто не сгущал. Молодые издатели были у редактрис последней надеждой.

Прекрасная половина области легко пережила крах феминистской газеты, хотя во время переговоров обе барышни — кормило и забрало «Сестры» — убедительно доказывали: если единственную в городе женскую газету не спасти, тверитянки запутаются в жизни, побросают семьи, станут поголовно лесбиянками, уйдут в монастыри, поотпускают усы и баки, переполнят дома терпимости, попадут в женские колонии, поскольку, кроме как на страницах «Сестры», им больше негде познакомиться с партнером, поделиться своими переживаниями, достижениями, мужьями, счастьем, муками и адюльтером.

Следующим за партийной газетой шло молодежное издание «Смена». Затея Варшавского выйти на нее с офертой по телефону провалилась — редактор без распальцовки ничего не понял. Сговорились, что он устроит ознакомительный прием, после которого будут проведены деловые переговоры в несколько раутов.

«Смена» заигрывала с демократией. Сотрудники газеты ютились в подвале явно не от жиру. Помещение редакции сдавалось «Тверскому товариществу трезвенников» — аббревиатура «ТТТ» — с целью иметь хоть какие-то деньги. По численности товарищество превосходило редакцию. Зашитые амбалы из товарищества под началом председателя общества Завязьева и под надзором наркологов сутками играли в «Монополию». Плату за аренду редакционных помещений они вносили нерегулярно, поэтому «Смена» выходила с такой периодичностью, с какой возникала потребность устелить бумагой мусорное ведро.

Суровые будни «молодежки» отслеживал подстриженный в скобку редактор Фаддей, при котором газета из органа превратилась в эротический дайджест. Все номера открывались одним и тем же маргинальным коллажем: обезображенное высокой печатью черно-белое тело, подпертое обломком городского пейзажа. Натура для обложки заимствовалась из западных журналов, а текстура была самопальной — сочинял ее сам Фаддей. Слова из него выскакивали, как из комментаторской кабины, — озабоченно и с комсомольским задором. Они сразу вступали в противоречие со всем остальным на полосе, отчего потребительский спрос на газету стремился к нулю.

Фаддей принял делегацию частных издателей сдержанно, улыбнувшись одними коренными зубами. При разговоре он имел привычку зажимать нос средним и указательным пальцами. Получалась сизая фига. Угнувшись и ведя разговор себе под мышку, Фаддей думал, что собеседник не видит фиги. Но собеседник как раз ее одну и видел. От вечной зажатости нос Фаддея походил на чернослив.

— Наслышан про вас, премного наслышан! — начал он. — Ходят по городу трое молодых людей и скупают газеты.

— Четверо, — поправил Орехов. — К нам вчера подъехал Макарон с тосолом. Но он отсыпается.

Количество олигархов сбило Фаддея с толку.

— «Ренталл», насколько я помню, — попытался он прийти в себя и, чтобы показать осведомленность в языках, сделал вольный перевод идиомы. — Арендуем все! Я правильно понял? И что же вы хотите взять в аренду у нас?

— Нет, вы поняли неправильно. Это переводится как «все схвачено».

— И, тем не менее, премного наслышан…

— Нет, это мы о вас премного наслышаны! — перешел в наступление Артамонов. — Ссорятся с учредителями, остаются без денег, а жить хочется…

— Гм… — откашлялся Фаддей.

— Но это — детали. Вообще мы планируем из кого-нибудь в регионе сделать что-нибудь удобоваримое.

— Вот как?

— И не только на русском, но и на немецком, английском, французском…

— А на карельском? — спросил Фаддей.

— Откровенно говоря, не думали.

— Мы демократы, — объявил Фаддей. — У нас нет денег, но мы единственная газета, которая не опубликовала обращение ГКЧП.

— А зря. Среди обнаженной натуры оно бы неплохо смотрелось, — пожалел Орехов.

— Это наша позиция. Мы работаем вне политики.

— Вы можете прославиться, — посулил Артамонов.

— В смысле?

— Если мы договоримся. Впервые комсомольскую газету будет издавать частная структура.

— Мы это переживем, мы демократы, у нас подвижный коллектив.

— А вы не могли бы показать Устав газеты? — попросил Орехов при очередной стыковке. — Интересно посмотреть на вас как на документ.

— Устав? — переспросил Фаддей.

— Ну да, или учредительный договор. Все равно.

— Нет вопросов, — сказал Фаддей и полез в шкаф. Оттуда хлынула лавина бутылок и заполнила комнату по колено. — Здесь, похоже, Устава нет… Помнится, я видел его в бухгалтерии. А деньги у вас есть?

— Нет. Но мы умеем их зарабатывать.

— Вы полагаете оформить отношения надолго или вам нужна временная пристежка? — полюбопытствовал Фаддей.

— Мы намерены заключить издательский договор. Лет эдак на сорок девять, — продолжил пробную дискуссию Орехов. — Все как у взрослых.

— А потом уволите всех, кто не понравится, — догадался заместитель редактора Кинолог.

— Может быть. Но такой цели мы не ставим. Наша цель, я повторюсь, сделать приличной хотя бы одну газету в регионе, — признался Артамонов.

— А что это значит — приличной?

— Ну, чтобы газету читали, чтобы рос тираж.

— Да, тираж — это наша самая больная панацея, — пожаловался фотокор Шерипо в солнцезащитных очках.

— А какой у вас тираж? — спросил Артамонов.

— Три тысячи, — сообщил зашедший на шум спортивный обозреватель Потак, который для цельности образа посещал работу в тренировочном костюме и слаксах. — Три тысячи или около того, — повторил он.

— Вы нас неправильно дезинформируете, — поправил его Орехов, — тираж у вас меньше. Это число, близкое к кончине.

Переговоры велись в режиме консультаций. Период узнавания длился недолго. Пустота расчетного счета «Смены» не замедлила сказаться на скорости взаимопонимания. Чтобы соблюсти политес, «Ренталл» снял кабину в «Старом чикене» и склонил коренной народ «Смены» к неформальному общению. По такому случаю стол в подвальчике был накрыт моющейся скатертью.

Путем встреч, усиленно обставленных исходящим реквизитом, вырабатывали форму сближения. Фотокор Шерипо учуял, что из всех доброжелателей Орехов наиболее сведущ в подборе «мази», и попросил его председательствовать на толковище.

Как потомственная ворожея, Орехов впроброс прошелся по безутешному будущему «Смены», которое наступит, если Фаддей со товарищи не передаст газету в перспективные руки. Далее Орехов расписал, как пореформенная «Смена» обретет вторую жизнь и с компьютерной версткой наперевес взовьется над местной прессой, потом приспустится, прижмет к груди тысячи новых подписчиков, и те, счастливые и информированные, заплачут навзрыд. Деньги от рекламы и продаж потекут рекой.

— А если договоренность с редакцией не будет достигнута, тогда… не обессудьте, — завершил безотвальную обработку Артамонов. Манера говорить у него была абразивной, а переговорные методы самые обычные — пиявки, воды, кровопускание…

Музыка в «Старом чикене» была приглушена. Взяв тайм-аут, чтобы осмыслить предложение, «сменщики» потягивали растворимый суп дня. Официант по первому зову обносил желающих куриными окорочками и излюбленными напитками из-под полы. От остальных посетителей «Старого чикена» «сменщиков» отличали вялый слог и сморщенные землистые лица, которые походили на ассорти из сухофруктов. Шерипо пил без закуси, три дня назад он объявил голодовку — Фаддей мурыжил его с квартирой. Со стороны редакции переговоры велись по очереди то Кинологом, то самим Фаддеем. Решающее слово оставалось за тем из них, кто на момент ответа был в состоянии говорить, а не тщился удержать лицо над курганом трубчатых костей. Добиться от «Смены» чего-то конкретного долго не удавалось.

— Мы хотели бы получить откат, — намекнул Кинолог.

— Сбей пепел, паренек, — притормозил его Артамонов. — Какой, к черту, откат?! Это если б вы нас покупали…

— Но хоть что-то мы должны получить лично?

— Я вижу, вы вообще поплыли! — лечил пациентов Артамонов. — Издание не ваше, оно принадлежит общественной организации!

— Но какой нам тогда смысл? — пожимал плечами Фаддей.

— Газета станет краше, — увещевал Орехов.

— А на кой ляд она нам сперлась, красивая?! — заявил Кинолог, закуривая сигарету Орехова. — Нам и такая нравится.

— Что-то у вас с дальномером неладно, не видите перспектив, — продолжал окучивать Артамонов.

— А зачем они нам, перспективы?

— Логично.

— Ну вот, вы и сами с этим согласны.

— Хорошо, — сдался Артамонов. — Денег мы вам дадим, но не в руки, а на развитие.

— На развитие нам не надо, — стоял на своем Фаддей.

Дебаты шли по конусу нарастания, темы становились все круче и круче.

— Ведете себя, как необеспеченная интеллигенция, — попирал «сменщиков» Орехов. — Ни себе, ни людям!

— Не мы же к вам пришли, — резал правду-матку Кинолог.

— Абдериты вы! — сорвался Орехов.

— Кто-кто?

— Провинциалы с ограниченными понятиями.

— Ну, это уже слишком! — Кинолог картинно привстал из-за стола.

— Это не редакция, а место компактного прозябания! — продолжал Макарон поносить пациентов. — Сидите тут, как почетные сорняки!

Если бы не смазка, дело дошло бы и до кулаков.

— Ну хорошо, а кто станет редактором? — пошел на попятную Фаддей.

— По Уставу, который мы сочиним вместе, редактор будет избираться коллективом, — терпеливо разъяснял Артамонов.

— Понятно. А кто будет распоряжаться финансами?

— Директор, которого назначит издатель.

— Ясно.

Разделить будущее с учетом интересов обеих сторон не получалось — остаток зависал бесконечной десятичной дробью с нулем в периоде. Публичная контроферта «Смены» выглядела приблизительно так: «Давайте деньги и идите на фиг!»

Промежуточные итоги переговоров сбрасывались Варшавскому, который настраивал комплекс у себя в номере. Галка оттачивала компьютерную верстку. Рекламные блоки, над которыми она корпела в Page Maker 4.0, выгодно отличались от надгробий, выходивших из-под рук метранпажей высокой печати.

— С консенсусом или на консенсусе? — спрашивал с порога Варшавский. — А то техника уже копытом бьет, работать хочет.

— Все никак не сподобятся, — отвечал Орехов.

— Боятся, что ли?

— Понимают, что мы сделаем чистку и полный перенаем людей, — отвечал Артамонов.

— Неужели понимают?

— Может, и не понимают, но задницей чувствуют.

— Там такой паноптикум, в этой «Смене», cтрашно делается! — брюзжал Орехов.

— Что верно, то верно, — не возражал Артамонов.

— А я вот слушаю вас и думаю, — проявила сметку Галка, — если вы воткнете свои арбузы в этот саксаул, то, действительно, кроме мочи…

— Да, поработать придется.

До консенсуса со «Сменой» все же дозаседались. Слово за слово набросали «рыбу» договора. Сошлись на том, что половина денег со скрипом передается Фаддею, а развитие начнется после регистрации отношений.

Нидвораю поручили проект нового Устава. От юриста требовалось завуалировать в тексте полную финансовую зависимость редакции и безоговорочное концептуальное подчинение по принципу «я тебя ужинаю — я тебя и танцую».

Условились в понедельник с утра встретиться у нотариуса, но на фундаментальную стрелку никто из «Смены» не явился. То ли они внимательно вчитались в договор, что было невероятным, то ли залпом спустили задаток и ввиду отсутствия абсента не смогли добраться до местечка Крупский-айленд на окраине города, где находилась нотариальная контора. На три дня «сменщики» с правом подписи выпали из оборота. Разыскивая их, издатели обзвонили все диспетчерские службы, дежурные части и морги. Нашли Фаддея, Шерипо и Кинолога в гостях у Асбеста и сутки отпаивали сбитнем.

— Вы уж, пожалуйста, поаккуратней, товарищ Фаддей, а то когда еще свидимся, — слезно просил редактора Артамонов.

— Держитесь, Кинолог, держитесь, — уповал на заместителя Орехов. — Всего-то и осталось…

Издательский договор был подписан при большом стечении обстоятельств.

Несмотря на то, что в народе газету не особенно почитали, «ренталловцы» были счастливы — наконец-то у них появилось стоящее дело. Им открывались дали, и слияние с редакцией виделось деловым и радужным. Можно было начинать серьезно работать. Из помеси бульварного и боевого листков следовало сварганить газету, которую стали бы покупать не только из-за телепрограммы.

Фаддей имел оседлый образ мышления, отчего «Смена» смахивала на вывеску. Ее информационное поле простиралось вдоль трамвайных путей. Во дворы никто из корреспондентов шагу не ступал.

Кинолог свою последнюю статью сдал в набор год назад. Он комплексовал из-за малорослости и искал себя в феерической сфере — кино. Таскался по фестивалям, не вылезал из видеоклубов. Лишь бы не заниматься газетой. Публично его величали Евгением Ивановичем, а кулуарно — Кинологом, ласково и с сочувствием. На планерках он был невыразителен, и никто не мог понять, принимает он идеологию «Ренталла» или нет. Как-то раз, в момент обсуждения — обзаводиться собственной фотолабораторией или нет, он предложил вообще отказаться от снимков в газете.

Обыкновенно Кинолог покидал кабинет, чтобы пострелять сигарет. Уже зная, зачем он вышел в коридор, курильшики сразу протягивали ему свои пачки: «Пожалуйста!»

Кинолог напрашивался на дежурства по номеру и, повиснув на телефоне доверия, по мере надобности выслушивал неуравновешенных читательниц. А в нормированное время, сидя в кабинете, подслушивал телефонные разговоры девушек из машбюро — брал и не клал на место параллельную трубку. Девушкам без конца звонили парни с улицы. Это подтверждало догадку Орехова, что внутренний резерв редакции не удовлетворяет прекрасную половину и ей ничего не остается, как дружить за пределами рабочей территории.

Иногда машинистка побойчее говорила:

— Привет, Евгений Иванович!

Он сразу бросал трубку. В телефоне щелкало, а парень на том конце провода спрашивал:

— Кому это ты, милая, приветы передаешь?

— Да так, знакомый один… Кинолог.

На редакционных площадях квартировала фотолаборатория. Пестовал ее фотоискусник Шерипо. Пытаясь скрыть синяки, он носил солнцезащитные очки при любых показаниях экспонометра. За неимением времени все репортажные снимки в номер он делал с чертова колеса в горсаду, а по утрам занимался самолечением — вводил пару уколов клюквенной, чтобы прийти в норму, а потом в потемках проявочной комнаты весь день совершал таинство допивания начатой бутылки и сильно нервничал, если кто-нибудь это таинство нарушал.

Так называемый начальник так называемого отдела информации по фамилии Дзскуя — кудрявый, в толстых очках человек — работал на органы. Он «находил в трамвае» документы и под видом информационных сообщений проводил заказные материалы.

— Если эта смесь негра с козой не перестанет таскать к нам всякий дерибас, — воодушевлялся Орехов, — то, ей-Богу, я начну жить на гонорары!

В этот момент в дверь всовывалась сама «смесь»:

— Я по финансовому вопросу…

— Не рвите сердце, Дзскуя, рассупоньтесь!

— Нельзя ли, наконец, получить причитающееся?

— Деньги за такого рода материалы надо сдавать в кассу, а не класть в карман, — дал Орехов исчерпывающий ответ.

— Так вы еще не опубликовали?

— Идите и впаривайте свою халтуру Шимингуэю! Нам дерибаса не надо!

— Какого дерибаса? — вскинул глаза Дзскуя.

— Никакого! — втолковывал ему Орехов. — Нельзя быть журналистом с такой фамилией. Порой так и хочется спросить: какого Дзскуя? Но жизнь вынуждает сдерживаться и говорить: какого переляка?! Надо или фамилию менять, или профессию. И ладно бы вы владели ею — была бы одна напасть. Или не впаривали нам левые исследования в области подпольной торговли! Но вы одновременно и Дзскуя, и не умеете писать, и пытаетесь публиковать лозунги с чужого плеча! Ублюдок в кубе! Идите и больше не таскайтесь сюда! И передайте остальным, что мы только с виду дураки. И что Артамонов — не шофер, а я не муж якутянки, хотя нас часто видят вместе.

— Купите себе немножечко ОЛБИ, валух! — посоветовал ему вдогонку Макарон.

Культурой в «Смене» ведала потомственная журналистка Огурцова. На вопросы, почему она не пишет в номер и где ее материалы, она сообщала: «Я должна отвечать за картинку на полосе». Потомственность Огурцовой заключалась в том, что ее отец — невысокий семенной огурец на каблуках бессменно руководил радио, а мать — цокающий бычок с развивающимся нутряным баском — присматривала за телевидением. Огурцова-старшая выходила в эфир, как за околицу. Говорить и думать одновременно она не умела и лепила в прямом эфире такие мазанки, что киты, если речь шла о них, массово выбрасывались на берег, а поморы, помянутые в передаче, наоборот, отказывались возвращаться на материк.

Огурцова-старшая частенько забывалась перед камерой и заводила волосы эдак рукой за ухо. Неожиданно открывался огромный до несправедливости левый орган слуха и забирал на себя все внимание телезрителей. Опешивший оператор замирал и, как в ступоре, долго держал ухо в кадре. Огурцова-старшая продолжала молоть такое, что хотелось назад, к Гоголю. «Сегодня очень важно, чтобы врачи были в курсе всего, что составляет передовой слой медиков», произносила она с умным, как у Помпиду, видом, опасаясь лишь одного сорваться с наигранного велеречивого журчания на будничный кухонный баритон. Тем временем оператор, очарованный неестественно большим информационным поводом, продолжал держать ухо во весь экран, как в передаче «Сам себе режиссер».

Огурцовы-родители посчитали, что с них пошла есть журналистская потомственность, и, чтобы семейству окончательно укрепиться на поприще, столкнули чадо в «Смену», как в воду. А девочку сводили с ума вагоны. Над юными горожанами, в смысле выбора пути, довлело градообразующее предприятие — вагонный завод. Детки ходили в хореографические кружки, литературные студии, занимались языками в спецшколах, но в конце концов становились вагонниками.

Дочка быстро усвоила родительские нелепости и потащила их дальше. Рецензия на выступление рок-группы у нее начиналась так: «Музыка сделалась ритмичней, в текстах стало появляться больше разных слов». В интервью с Фоминатом она превзошла маманю: «Большой вред лосям принесли сухие годы последних лет и браконьерство». Готовя телеанонсы, Огурцова-младшая выпестовала выражение: «Предлагаем посмотреть вашему вниманию». С ее подачи в обиход вошло словосочетание «это достаточно обездоленные люди», по ее милости обрели жизнь самые крутые солецизмы — «таковы они есть» и «это не влияет значения».

Как и говорил Фаддей, коллектив «Смены» оказался подвижен и пестр. Стало понятно, что с каждым его членом придется разбираться отдельно.

За три ходки на «Волге» перевезли в редакцию компьютерный комплекс. Когда его несли по коридору, работники стояли вдоль стен по стойке «смирно», а потом столпились в комнате посмотреть на чудо.

— Не переживайте, — снимал с них мандраж Варшавский. — Обучим.

— Ну, Ясурова, что вытянулась, как бестужевка?! — веселился Орехов. — Проходи, не бойся. А то козленочком станешь. И можешь даже потрогать это сканер. — А потом обратился к Варшавскому: — Слышь, Артур, подготовь девушку к печати, а то сам я боюсь обсвинюжиться. У меня даже руки трясутся от предвкушения новизны. — Орехов даже и не пытался скрыть, что положил на Ясурову глаз.

— И Галке будет веселей, — потер руки Варшавский, радуясь, что теперь есть на кого оперативно спихнуть якутянку.

Приступили к работе над ошибками. Создавалось впечатление, что редакция гоняла чай из одной чашки. Отовсюду только и доносилось:

— Вы не одолжите посуды — чаю попить?

— Только помойте за собой, а то после вашего чая она всегда портвейном пахнет, — отвечал Артамонов, если просители нарывались на него.

Поэтому прежде всего купили сервизы и сделали обширную кадровую зачистку. И только после этого создали рекламную службу. Затем утолстили тетрадку и поэтапно вывели газету на ежедневный режим. Разработали новый логотип и убрали с первой полосы обнаженную натуру. Но самое главное — компьютерная верстка ускорила подготовку макета. Теперь «Смена» быстрее других поступала в типографию, раньше печаталась и утром первой попадала в киоски. Вследствие этих пертурбаций ажиотажного спроса на газету не возникло, но тираж пополз вверх.

С приходом «Ренталла» коллектив разделился на молодежь и старперов, которые, в свою очередь, раскололись на творческих и технических. Творческие посматривали на новоиспеченных издателей свысока, а технари — наборщики, корректоры, монтажистки — выказывали уважение.

Пределом мечтаний Варшавского была безбумажная технология. Для этого требовалось докупить сервер и десятка два компьютеров для персональных рабочих мест. Сам-Артур планировал выжечь каленым железом понятие рукописи, потому что корреспонденты сдавали их в набор как при заполнении анкеты: ненужное вычеркнуть. А когда набираешь сам, лишнего не попишешь.

Ответственный секретарь Упертова отказывалась познавать компьютерный подсчет строк и составлять макет под электронные шрифты и кегли. Она так и не смогла просчитать, сколько компьютерных строк умещается на полосе.

— Вы мне дайте перечень расстояний между буквами и строками, и тогда я нарисую оригинал-макет, — оправдывалась Упертова.

— Понимаете, — втолковывал ей сам-Артур, — эти расстояния выбираются автоматически и могут быть любыми. При ручном наборе — да, это возможно, при компьютерном — нет, поскольку вариантов — бесконечное множество.

— Понимаю, — отвечала Упертова, но продолжала требовать перечень.

— Что это у вас такой заголовок мелкий? — спрашивали у нее.

— Так кегль же двенадцатый, — отвечала она, не въезжая в новый смысл верстки. Слово «интерлиньяж» повергло ее в шок окончательно, и она возглавила оппозицию. Пошли казусы. Кинолог развязался и состряпал колонку о выставке живописи.

— Это мы не пропускаем, — тормознул заметку Артамонов. — Материал должен быть оплачен как рекламный. Или снят с выплатой гонорара автору. Впредь мы составим перечень тем, которые нельзя будет разрабатывать без санкции.

— Вы не имеете права вмешиваться в работу редакции! — вспылил Кинолог.

— Мы оплачиваем ваш труд!

Упертова разместила заметку Кинолога на первой полосе. Это следовало понимать так, что свою волю редакция может излить несмотря ни на какие условности. В подтверждение после особенно тяжелой ночи Шерипо поместил снимок «Хороши у нас рассветы!». Грязное пятно символизировало наступление нового дня.

После нескольких концептуальных склок Артамонов сказал:

— Эту журналистику надо корчевать! До последнего пня! Выкашивать, как борщевик Сосновского! До последнего ствола! Надежда только на отаву.

— Плюрализм мнений в одной голове — это первая стадия, — согласился Орехов.

«Ренталл» потребовал от Фаддея, чтобы Шерипо съехал с этажа. Следом за ним была отпущена на волю Огурцова-младшая. За несоответствие ее выставили на улицу Горького и нацелили на вагонный завод без выходного пособия. Товарищ Дзскуя, чтобы не прерывался стаж, был отправлен на фиг переводом.

Проведя чистку, выработали и подписали с редакцией концепцию газеты, отклонение от которой каралось. Но язык текстов — самомнительный, поучающий — оставался бичом редакции. Никакие уговоры и угрозы со стороны издателей не помогали. Журналисты продолжали демонстрировать превосходство над читателями. Обхаивание всего, что попадалось под руку, считалось основой демократии.

С возрастом стало понятно, что местная журналистика — явление чрезвычайно узкое и ограничено кадровыми рамками. Перетекание кадров из одной редакции в другую и дальше, в вышестоящие органы, подтверждало теорию Орехова о тараканьей миграции в тверской печатной среде. Кадры панически покидали пастбища, на которые попадал дуст. Дуст перемен и высоких профессиональных требований. Отраслевой переток кадров был повальным. Люди родственных структур терлись друг о друга десятилетиями, появляясь то с одной, то с другой стороны, то в качестве творца, то в обличье цензора, то внештатником, то на самом верху отары. Давид Позорькин, например, отсучил ножками из районки в инструкторы обкома, а Ужакова, наоборот, в заместители Шимингуэя. Замес, что называется, густел. Изнанкина вытянулась за лето в наместника губернатора по многотиражкам. Альберт Смирный оставил без присмотра слесарню в захолустье и залег в освободившееся типографское ложе, еще теплое. Все журналисты хотя бы по разу — а то по два и по три — поработали в каждом из средств массовой информации. Выгонит, бывало, кого-нибудь поганец Фаддей, а пишущий раз — и к Асбесту, напоет ему песен и бальзамчику на душу Шимингуэю кап-кап — мол, о вашей газете уже давно раздумывал долгими летними ночами. Через пару месяцев пишущего опять гонят взашей. Изгнанник — к Изнанкиной: примите, так и так, пострадал за правду у Шимингуэя. Уверен, что вы, в отличие от негодяя, поймете меня. Стремлюсь исписываться у вас до умопомрачения, не за деньги, а из принципа. После радио и телевидения круг замыкался, и блудный сын опять падал ниц перед Фаддеем, потому что все редакторы вокруг — твари и жмоты, и только в «Смене» можно запросто выпить средь бела дня из одной тары с редактором. Фаддей таял, посылал гонца к председателю «ТТТ» Завязьеву и вновь брал в штат бестолкового.

Когда заходила речь о каком-то корреспонденте, то складывался следующий диалог:

— Это который в «Губернской правде» выписывает вавилоны про рыбные заморы?

— Нет, он из «Сестры», вел там женскую криминальную хронику.

— Ну что вы! Он работал в «Смене», лабал репортажи о погоде!

— Уймитесь! Я буквально вчера видел его на экране с дрожащими пальцами. Он работает на телевидении.

— На каком экране?! Он боится эфира как огня. На радио он всю жизнь служил. Подчитчиком.

— Подчитчик — это в газете.

— Какая разница!

Местечковый журнализм требовал свежей крови со стороны, а не от соседних редакций, между которыми происходила ротация.

Шимингуэй попросил Фаддея попосредничать в наборе своего очередного опуса, который открывался острым воспоминанием детства: автор валит привязанного к дереву кабана, а потом, прожарив паяльной лампой копыта, сдирает роговицу; голые пальцы поросенка романтично дымятся… А в целом соната № 2 посвящалась цеху опок вагонного завода, откуда Асбест Валерианович начал трудовой путь. Произведение называлось «Молозиво» и приурочивалось к круглой дате промышленного гиганта — Шимингуэй всерьез решил содрать с юбиляра денежку.

Асбесту Валерьяновичу пошли навстречу и, пока набирали книгу, вволю потешились. Попадались такие перлы, что глаза отказывались верить. Легированные выражения шарашили картечью по мозгам:

«У каждого, кто отличался трудовым долголетием, своя система тонуса — голодная юность, полная тревог и лишений жизнь».

«Гидромолот — это не просто разновидность рабочего».

«Наиболее зримое, бьющее в глаза воплощение — производственный корпус».

«Кто они, рационализаторы тех лет?» — строго вопрошал Асбест.

Набирая писанину, доползли до разворота рукописи и одурели от лирического отступления. Там черным по белому было написано:

«Семейные кланы из 4–5 человек вознамериваются выпускать газеты в поддержку бизнеса. Они гонят видики за плату. В их плену оказались не только подростки, но и отцы города».

— Мужики, это про нас! — догадался Артамонов.

— Точно, все сходится, — раскрыл рот Орехов.

— Что значит писатель — схватывает на лету.

— Вот видишь, аксакал, — Орехов показал отоспавшемуся Макарону текст на мониторе, — тебя за нашего родственника приняли — семейные кланы из четырех-пяти человек.

— Да уж, — вымолвил Макарон.

— Давайте подменим абзац! — предложил Артамонов. — Корректура не засечет. Позаимствуем у Асбеста пару выдержек из рубрики «Текучка»: «Задача главного зоотехника по искусственному осеменению М. Н. Несуки — увеличить процент покрываемости коров». И пусть ломают головы, придумывают, как все это вкралось в «Молозиво»!

— Валяй!

— Асбест повесится!

После выхода книги в редакцию повалили письма с требованием изгнать из «Смены» частных владетелей. Кинолог складывал конверты в особую стопку.

Глава 6. ПОСЛЕДНЯЯ РОМАНТИКА ЛАЙКА

Местное отделение Союза художников с упорством молотобойца тащила на своих хрупких плечах секретарь Бойкова. Она была живописцам и матерью, и источником вдохновения, и натурщицей. Все женщины на холстах окрестных мастеров походили на Бойкову. Единственное, чем она не занималась, так это продажей картин. Не было в ней торговой жилки. В показательном зале на Советской улице она устраивала нешумные экспозиции, а в смотровых коридорах фонда вывешивала художественный винегрет.

Коммерция осуществлялась в мастерских. Авторы затаскивали туда заезжих иностранцев и им свои предлагали сочинения. Порой было унизительно наблюдать, как какой-нибудь залетный финн покупал шедеврального пошиба картину задаром всего лишь из-за того, что она — как он изъяснялся на ломаном карельском — в гадкой рамке и про нее ни слова не замолвлено в каталогах. Художник мялся, но ничего поделать не мог, поскольку это святое место — мастерская — не есть торговая точка. Положение обретало подпольный оттенок, будто сбывалось не искусство, а самогон в песцовых бурдюках.

Существовал и другой вариант изъятия у художников их творений. Для насиживания музы маэстро арендовал у города угол за небольшую плату. Это обязывало его одаривать делегации. Позже, напомнив о подарке, художник имел право тупо просить у чиновника отрез казенного холста.

Сначала Бойкова свела «Ренталл» с графиком Фетровым. Он закончил Государственный институт зарисовок и работал исключительно в технике «сухая игла». В своем жанре он был достаточно продвинутым. Обыкновенно, сотворив металлическую форму, Фетров разрезал ее на квадраты, смешивал на столе водоворотом, как домино, и делал первый оттиск. Потом опять смешивал и опять тискал. И так до синевы. Фетров был настолько плодовит, что в городе не оставалось стены, на которой бы не висел его офорт.

А потом Бойкова привела художника с птичьей фамилией Давликан.

— Я думаю, он впишется в затею, — сказала она.

— Становится даже интересно, — вымолвил Артамонов.

Давликан занимался исключительно плотью. Его безнадзорные животные были некормлены и безводны, усохшие собаки походили на ценурозных коз, увядшие рыбы летали в чуждой им среде. А люди… людей он вообще не рисовал. Разве что фрагменты. Свою суженую, чтоб не докучала, Давликан изобразил в виде зонтика. Это был единственный случай, когда женщина на холсте не имела сходства с Бойковой.

— Не соцреализм, и то приятно, — заключил Артамонов.

— Не подходит? — испугались художники.

— Маловысокохудожественно, — пояснил Артамонов, осмотрев творения еще раз, — но на условиях консигнации мы готовы взяться.

— На условиях чего? — извинился Фетров.

— На условиях консигнации. Сначала продаем третьим лицам, а потом покупаем у вас.

— Почему третьим? — спросил Давликан, поскабливая виски.

— Потому что вторым без надобности, — пояснил Артамонов.

— А-а… — смекнул живописец.

— Мы выпустим плакаты, закажем стаканы с вашими собаками и литордами, — раскрыл смысл затеи Артамонов. — И для раскрутки вывезем работы за рубеж. Если вас умело подать, пойдете на ура.

— Я сейчас заплачу! — скривился Варшавский. — Прямо ренессанс.

Художникам идея понравилась. Правда, с поправкой — Фетров засомневался, что затраты на поездку следует делить пополам с организаторами.

— Да вы просто не уверены в своем творчестве! — подзадорил его Артамонов. — Дело в том, что еще со времен лотереи у нас выработался принцип: все расходы — пополам с партнерами! Макарон не даст соврать.

— Не дам, — подтвердил Макарон.

— Ну что ж, если традиция, тогда мы согласны! — сдался график.

Сколотили первую выставку. Есть такое понятие — пересортица, оно и характеризовало экспозицию. Погрузили ее, болезную, на двухосный с иголочки «Тонар», прицепили к «Волге» и стали искать на карте Амстердам. Имелось в виду подавить европейскую школу живописи непосредственно в логове.

На отхожий промысел отрядили Орехова, Артамонова и Макарона для обкатки. Варшавского назначили звеньевым и оставили дежурить по лагерю. Должность и. о. директора «Ренталла» ему понравилась.

Макарон извлек из своего вещмешка плащ-палатку и изящный чемодан с инструментом, походивший на футляр от виолончели. Как в готовальне, в нем имелось все необходимое для дороги.

Экспедиции вменялось поверить гармонию художественного воспарения алгеброй продаж. Для правдоподобности решили прихватить в путешествие какого-нибудь художника, которого, ежели что, можно было бы предъявить как вещественное доказательство. Фетров с Давликаном бросили жребий. Дорога выпала Давликану.

— Ну, ни пуха вам, ни хера! — пожелали вояжерам Артур с якутянкой и унылый Фетров.

— Пекитесь о нас! — велел Макарон. — Но больше пекитесь о Беке. Голодный, он вас почикает.

Когда выруливали на окружную, Артамонов пожурил зевак:

— Сидят и не подозревают, что в метре от завалинки проходит дорога на сам Амстердам.

— Люди привыкают к великому… — обобщил Макарон.

Шипованная резина с удовольствием подминала трассу Е-30. Из бортового приемника истекала чужеземная песня, бесконечная, как академический час. Народ успел и выпить, и покурить, а она все длилась. Вслушавшись в припев, Орехов проникся:

— Вот не понимаю, о чем поет, но чувствую — переживает.

В природе ощущалось напряжение, словно вокруг менялись авторитеты и смещались ценности. Поддувало, как в аэродинамической трубе. Парусность прицепа была убийственной, его мотало словно тростинку. Наконец за спиной что-то хрустнуло, и в зеркале заднего вида мелькнул прицеп, пикирующий в кювет. От взметнувшегося снопа искр чудом не вспыхнула привязанная к форкопфу канистра с бензином. Случайно уцелел и летевший навстречу «рафик», которому искрящееся искусство неожиданно пересекло дорогу. Прежде чем затормозить, Макарон успел выкрикнуть несколько междометий. Все выскочили из «Волги» и с ужасом взглянули вниз. Прицеп, как обнюхавшееся насекомое, лежал на брюхе и дрыгал единственным уцелевшим колесом. Фанерные ящики с картинами раскололись, кругом валялись стаканы, каталоги, плакаты.

— Приехали, — пощурился Давликан.

Орехов заковылял вниз ревизовать обломки, а Макарон принялся вычислять причины катастрофы. Оказалось, что ветром на форкопфе сорвало резьбу, словно она была из сливочного масла.

— В домны недокладывают руды, — обвинил Макарон металлургов тоном хазановского попугая.

— От советского Информбюро, — сообщил Орехов, вылезая из кювета. — Выжило несколько стаканов. Для презентации не годятся, зато перестанем пить из горла.

— А картины?

— Почти все, — доложил Орехов сухо, как музейная сиделка.

— Что все?!

— Целы почти все. Продырявилось две-три, не больше.

— Ничего страшного, — успокоил Макарон. — Такие картины я бы делал левой ногой…

— Так уж и левой! — обиделся Давликан. — Попробуй, а потом говори!

— Надо будет — попробую!

— А заштопать их можно? — поинтересовался Артамонов.

Давликан хихикнул.

— Когда у Венеры отбились руки, ее ведь не выбросили на помойку. И картины можно починить. Только это уже другой стиль.

— Кто ж дырявые купит? — усомнился Давликан и опять хихикнул.

— Да кто угодно! — сказал Артамонов. — Главное — развить идею, что заплатки — новое поветрие!

— Придется разобрать подрамники и свернуть холсты, тогда все поместится на багажник. — Макарон достал чемоданчик и приступил к перекомпоновке груза. — Главное — не возвращаться!

— Может, сообщить Варшавскому, чтобы поднял прицеп? — предложил Орехов.

— Он скажет, что получится себе дороже. Да и зачем повергать близких в уныние? Пусть думают, что у нас все хорошо, — твердо заявил Артамонов и помог Макарону скрутить обтянутый плащ-палаткой груз, о негабаритности которого оповещали красные трусы.

— Минск — прямо! — озвучил указатель освоившийся Давликан и вытянулся в кресле.

В способе загрузки багажника первый попавшийся гаишник никаких деликтов не обнаружил.

— А вот за превышение скорости придется заплатить, — сказал он по дружбе.

— У нас спидометр в милях, товарищ капитан, — Макарон прибавил служивому полнеба звезд. — Экспортный вариант.

— В милях? — переспросил гаишник, пытаясь сообразить.

Заминки хватило, чтобы увести разговор в сторону.

— За нами «Ауди» идет под сто! Еле обошли!

— Спасибо за справку! — гаишник навел радар на пригорок. — Сейчас мы возьмем ее тепленькую!

— До покедова, товарищ сержант! — разжаловал служивого на место Макарон.

— Брест — прямо! — доложил Давликан, успевший пропустить для согрева пять капель из неприкосновенного запаса.

Очередь на брестскую таможню растянулась на полкилометра. Пришлось пробираться огородами. Бежевая «Волга» среди фур была сразу вычислена дежурным таможенником.

— Что везем? — ткнул он стеком в трусы.

— Выставку! — отважился на пафос Давликан.

— А упаковали, как покойника. Саван какой-то. Что за выставка?

— Последняя романтика лайка.

— Собаки, что ли?

— Да нет, лайк — от слова «нравиться», — объяснялся Давликан.

— Едем проконсультироваться, — помог ему быть откровенным Артамонов, — а то рисуют что попало, — принизил он значение груза и пустил его по тарному тарифу. — Посмотрите, разве это полотна?! — И, откинув тент, Артамонов открыл миру холст, исполненный женских прелестей в пастельных тонах. Протащенные сквозь мешковину проводки изображали волосы. Оплавленная спичками пластмассовая оплетка придавала объекту соответствующую кучерявость.

— Да, действительно, — согласился служитель таможни. — В дрожь бросает. Рубенсу бы и в голову не пришло. С проводами понятно — эффект многомерности, а вот прорыв — это уже слишком…

— Попали в аварию, — попытался объясниться Давликан.

— Да ладно вам, в аварию. Экспериментируете все… Кто автор?

Орехов кивнул на Макарона. Таможенник брезгливо поморщился.

— Н-да, — сказал он. — А что, русские картины опять пошли в рост?

— Не знаем. Первый раз едем.

— Тут проходят только постоянные клиенты. Декларация есть?

— Конечно.

— Выкладывайте товар на траву.

— Трава мокрая, товарищ… — Макарон решил по привычке сыграть на повышение и обратиться к лейтенанту: «Товарищ капитан!», но вовремя осекся, потому как тот не был настроен на шуточки. — Картины отсыреют.

— Выкладывайте! — повторил таможенник и отошел в сторону.

Пришлось все распаковывать и располагать в списочном порядке. Полотна укрыли половину территории мытного двора.

— Интересно пишут, — лейтенант по рации передавал обстановку начальнику смены, — но очень подозрительные.

— Отправляй назад, раз подозрительные! — послышалось в динамике.

— Как назад? У нас выставка горит! — подслушал Давликан и вмешался в разговор досмотрщиков.

— У вас нет трипликатов, — спокойно ответил лейтенант и продолжил отвлеченно просматривать набор документов.

— Каких трипликатов? — спросил Давликан.

— У вас должно быть по три фотографии каждой работы. Чтобы сличать при обратном ввозе. Одна остается у нас, вторая у поляков, а по третьей производится сверка.

— Мы не собираемся ввозить обратно, — проговорился Давликан.

— Тем более.

— А если скопировать прямо здесь на возмездной основе? — догадался Артамонов.

— У нас нет ксерокса.

— Мы смотаемся в город.

— Дело не в ксероксе. Товар без оценочной ведомости, — сказал таможенник, разглядывая картины.

— Это личный груз!

— И ехали бы с ним на частный переход. А здесь — товарный.

— У нас грузовая декларация!

— Все! — гаркнул таможенник. — Прошу покинуть таможню!

— Да у меня эти фотографии, — вспомнил Орехов. — Совсем из головы выскочило. Вот они!

— А что ж молчишь? — сказал таможенник. — Показывай.

Третьи экземпляры фотографий не были предъявлены намеренно, по замыслу, чтобы проверяющие сконцентрировали претензии именно на этом нарушении. А когда стало понятно, что других причин не пропустить выставку нет, Орехов вынул их как решающий документ. Деваться таможеннику было некуда. Он лихорадочно перебирал фотографии и понимал, что добыча уплывает из рук. Но мастерство и опыт, как говорится, за день не пропьешь. В голове проверяющего мгновенно созрела очередная кознь.

По таможенному кодексу художнику разрешалось провезти беспошлинно пять своих работ, остальные облагались налогом. Поэтому часть картин Давликана по легенде принадлежали кистям Орехова, Артамонова и Макарона. Они были подписаны их вензелями и документально оформлены соответствующим образом. Благородные лица Артамонова и Орехова, судя по поведению таможенника, хоть и отдаленно, но все же напоминали физии мастеров, а вот внешность Макарона вызвала у проверяющего целый шлейф сомнений.

— Минуточку, — обратился он к Макарону, который тщательно свертывал холсты, как древние свитки. Взгляд таможенника был заточен, как карандаш графика. — Скажите, это ваши работы?

— Мои.

— Ей-Богу?

— Конечно.

— Неординарные решения, согласитесь?

— Как вам сказать, масло, оно… дает свой эффект, — как мог, выкручивался Макарон.

— Вот и я говорю. Вы не могли бы что-нибудь нарисовать?

— Мог бы. Раз надо. Но у меня с собой ни масла, ни рашкуля.

— Нарисуйте карандашом.

Макарон мог выплавить золото из любого точного прибора, мог отреставрировать какой угодно дряхлости мебель, мог проспать на голой земле двое суток, но рисовать не умел.

— А что вам изобразить? — спросил Макарон, затягивая время.

— Что придет в голову, то и нарисуйте, — дал понять таможенник, что не собирается давить на мозоль творческой мысли.

Макарон впал в легкое техническое уныние. В памяти всплыло, что он никогда в жизни ничего не рисовал. По просьбе начальника гарнизона ему доводилось подновлять портрет Ленина на транспаранте, а так — нет. На всю жизнь врезались в память усы и лоб вождя. Но особенно запомнилось, что в Средней Азии кормчий походил на туркмена, в Казани — на татарина, в Индигирке — на чукчу. Макарон набросал на листе бумаги абрис Ильича. Собственно, это были усы и лоб. Ильич в исполнении Макарона смахивал на Мао Цзэ-дуна, хотя по месторасположению таможенного поста должен был походить на Шушкевича.

— Вроде, похож, — заключил таможенник. — А теперь нарисуйте сторожевую собаку.

Макарон задумался — как раз собак он не умел рисовать еще больше, чем Ленина. Но выхода не было. Перед глазами Макарона встал во весь рост его любимый Бек, а руки… руки непроизвольно выводили нечто вроде игуаны. Таможенник внимательно наблюдал за зверем, то и дело менявшим облик, и сравнивал его с собаками, которые вповалку лежали на холстах и походили больше на тапиров, чем на себя.

— Ну что ж, почерк угадывается, — признал таможенник и поинтересовался содержимым сумки: — Что там у вас под каталогами?

— Это? — переспросил Макарон. — Это ксерокопии. Везем показать, — и, вынув из чемодана стопку офортов Фетрова, разорвал в клочья. — Кому они нужны, эти копии!

— Вывозите всякую дрянь, страну позорите!

— Мы трудимся в противостоянии академическим жанрам.

— Модернисты, что ли?

— Объектная живопись, — наивно пытался спозиционировать свое искусство Давликан. — Мы рисуем объекты.

— Типа вот этого? — ткнул таможенник ногой в генитальные творения.

— Причуды художника, — развел руками Орехов, косясь на Макарона.

— Да заливают они, — сказал Артамонов. — Мы кубисты! Впрыснем под кожу по кубику — и рисуем! Без допинга в творчестве ловить нечего.

— Понятно. Проезжайте. А вот бензин в канистре не положено. Это бесхозяйная контрабанда. Поставьте за сарайчик, — показал таможенник, уходя в будку.

На польской таможне тьма была не столь кромешна. Польские паны всем своим видом говорили, что у них перестройка давно закончилась и все песни в сторону. Цену русским работам в Польше не знал только ленивый.

— Образы, образы, — шушукались меж собой поляки, кивая на «Волгу».

— Что за образы? — спросил Макарон.

— Образы — это картины по-польски, — подсказал Давликан.

— Они прикидывают, сколько с нас взять, — высказал догадку Артамонов.

— Надо оплачивать транзит, — сказал ему в подтверждение старший пан, полистав таможенные документы.

— С какого переляка! У нас частные вещи! Какой еще к черту транзит?! — возразил Орехов.

— Таможня грузовая… — зевнул поляк.

— Наши пропустили, значит, все нормально — никакого транзита! Мы художники! Свое везем! — встал стеной Давликан.

— Это ваши вас пропустили, а здесь польская таможня, — спокойно толковал пан и продолжал чистить под ногтем.

— Но АКМы у вас по-прежнему наши! — не выдержал Макарон. — Вот когда научитесь оружие мастерить, тогда и будете качать права! А сейчас вы вымогаете взятку! Причем неадекватную нашему грузу. Мы согласны дать. Скажите, сколько, и обоснуйте — за что!

— Не надо так шуметь, — попятился старший пан. — Может, вы иконы везете.

— Нет у нас ни икон, ни вализ!

— Сейчас проверим. Только не надо так кричать.

— Да мы и не кричим. У вас все посменно — подурачился и к панночке под юбку, а мы вторую ночь не спим! — взял на октаву выше Макарон.

От крика художников поляки стихли. Стало понятно, что ни злотого, ни даже переводного рубля с творцов не поиметь.

— Что в сумке? — спросил поляк.

— Копии работ да плакаты, — ответствовал Артамонов и для пущей достоверности провернул трюк с разрыванием стопки. — Кому они нужны, эти копии!

— Проезжайте! — скомандовал в сердцах старший пан.

— Убедительно, — поощрил Макарона Орехов. — Что было бы, полезь они глубже?

— Варшава — прямо! — выпалил протрезвевший Давликан.

Высунув в окно замлевшие ноги, Орехов приступил к отдохновению. Оно заключалось в написании изустных писем главе Польского государства:

— Товарищу Валенсе, человеку и пулемету! Уважаемый Лех! Въезжая на вверенную Вам временно территорию, вынуждены заявить, что обе таможни — и наша и Ваша — структуры ублюдочные! Но к причине нашего к вам обращения это не относится, однако…

В этот момент «Волга» сшибла зайца.

— Будет прекрасное жаркое, — сглотнул слюну Давликан и, чтобы проветривался, привязал зайца шпагатом неподалеку от красных трусов.

— …однако, — невзыскательно продолжал Орехов, — находясь перед Вами в полном пардоне за снесенного косого, мы просим отвечать нам сразу в Познань. Там мы будем обязаны скинуть Вашим согражданам не идущие у нас предметы, как-то: лебедку ручную автолюбительскую, два топора, четыре комплекта постельного белья, часы настенные электронные, примус, палатку туристическую на два спальных места, три пары кирзовых сапог, набор гаечных ключей, четыре кителя без погон и медвежью шкуру в виде накидки на сиденье. Вы можете по справедливости спросить, почему именно эти вещи мы намерены сбросить у Вас безналогово в целях приобретения на вырученные злотые несусветно дорогого у Вас бензина? Отвечаю со всей прямотой замудохавшегося в одной и той же позе пассажира известной Вам модели «Волга»: потому, что подбирали мы их специально, чтобы на таможне подумали, что это для дорожных нужд. Понимаете? Вы можете с укором вопросить: при чем здесь примус? Вопрос правильный — в дороге, по нашим временам, он действительно ни к чему. Просто у коменданта нашей гостиницы выявилась большая задолженность перед партией, и мы решили ему помочь разобраться со взносами. Участники многих битв — за урожай, за светлое будущее, за мир во всем мир — мы не могли поступить иначе. По Вашей территории мы проходим транзитом, дабы втюхать голландцам русскую живопись — затея, на первый взгляд, нереальная, но у нас нет выхода — нам нужны гульдены. Сам-Артур решил искоренить в газете понятие рукописи и, как всегда, нацелил нас на деньги кураторов. Мы считаем, что обращаться в центр по такому пустяку, как десяток-другой наборных станций, не следует. Поэтому и корячимся сейчас, чтобы каждый сотрудник, прикидываете, играл в «тетрис» на персональном рабочем месте!

Покончив с текстом, Орехов достал облатку, сымитировал запечатывание конверта и бросил его в почтовый ящик заоконного пространства. Всего этого не видел Давликан. Он спал, положив голову на запаску. Макарон следил, совпадают ли километровые столбы с показаниями спидометра. Он вычислил, что польские километры короче наших, и был намерен поведать об этом в P. S. ореховского письма.

Под утро подъехали к Познани и никак не могли пронырнуть к торговым рядам — всюду висели «кирпичи». Пришлось подсадить к себе веселого пана в качестве штурмана.

— Ну и где ваш регулируемый рынок? — пытал его Макарон.

Пан указывал вперед и бубнил:

— Просто! Просто!

— О чем он там лопочет?! Что такое «просто»?

— Не понял, что ли? Просто — это прямо, — перевел Давликан.

На познаньском рынке торговала вся Россия. Тем не менее распродажу провели удачно. Невостребованными оставались часы, которые Макарон прихватил из номера в «Верхней Волге», примус и медвежья шкура.

— Не идут, — крутил часы в руках пан.

— Как не идут? Тикают самым форменным образом. Это наши бортовые часы, — вел торги Макарон.

— Там нет батарейки, — и хотелось, и кололось пану.

— Правильно, откуда ей там взяться. Батарейку вставите, и вперед часики закрутятся.

— Но сейчас не идут.

— Демонстрирую! — сказал Макарон и вынул батарейку из куклы с соседнего прилавка. — А теперь берете? — насел он на пана.

— Теперь беру. Теперь видно, что работают.

— Раз видно, платите сто тысяч злотых и забирайте. Это все равно, что задаром.

— Как сто? Мы договаривались за восемьдесят.

— Правильно! Без батарейки. А теперь часы укомплектованы.

— Ну хорошо, паны.

Пересчитав деньги и засунув их подальше в карман, Макарон вынул из часов батарейку и вновь поместил в замлевшую куклу.

— Как же так, паны?

— Вот вам пять тысяч назад. Я спросил — батарейка стоит пять тысяч.

Медвежью шкуру паны тоже брать не спешили — щупали, прикладывали к уху.

— Пан, это не раковина, — говорил Давликан. — Это шкура. Она повышает потенцию.

— Ее надо есть?

— Нет, ее надо спать. От нее такое электричество, что жена сразу бросит разъездную командировочную работу…

Несмотря на хитрости продавцов, примус и шкуру вельможные паны не купили. Шкуру пришлось вновь втаскивать в салон и накидывать на переднее сиденье, что оказалось намного сложнее, чем вытащить. Площадь ее, слава Богу, была больше десяти квадратных метров.

Давликан вспомнил про горбатого зайца и, обнажив втянутый живот, потребовал примус. Пришлось отыскать безлюдную рощицу и испечь в фольге жертву дорожно-транспортного происшествия. Прежде чем съесть, Давликан занес зайца в блокнот эскизным наброском. После жаркого у Давликана повело желудок. Он то и дело просил остановиться и перся в дальние перелески.

— Опять отправился в турнепс… по Европе, — высказывался Орехов. — Он писает, как рисует, такой же пытливой струей. Сначала направо поведет до упора, потом налево. И смотрит вдаль испытующим взором. Но почему он не может пописать у машины? У нас и так времени нет!

— Причуды художника, — сказал Макарон.

— Он стесняется, понимаете ли! А мы, выходит, полные свиньи, раз согласны спешно отливать прямо на обочине, — оскорбился Орехов и сказал: — Налейте-ка тогда и мне чего-нибудь ветрогонного!

Немецких таможенников шкура медведя повергла в оцепенение.

— Гризли? — пытливо спросили они.

— Нет, так задушили, — ответил Макарон.

— Ввоз шкур гризли запрещен, — напомнил немец.

— Это наша семейная реликвия, талисман, — объяснил Макарон. — Эту шкуру убил еще мой отец, я беру ее в дорогу в качестве прослойки от ревматизма.

Вызвали специалиста по замерам. Результаты показали, что по цвету шерсти — это обыкновенный бурый медведь, а по размаху крыльев — гризли. Возник спор. Немецкая таможня не выдержала натиска дикой русской природы — делегацию художников, опаздывающих на международную выставку в Амстердам с участием мэтров всего мира, пропустили.

На площадке для перекуров к машине подвалили простые русские парни.

— Ну что ж, спасибо, что доставили хорошие картины, — сказали они. — Мы подождем вас впереди, на дороге. Переговорить надо. — И уехали, попыхивая сигаретами.

Художники призадумались. Стоило ли обходить столько рифов, чтобы тамбовские хлопцы из-под Выдропужска переложили в свою «Тойоту» прошедший таможенную очистку товар! Варианты, как действовать, предлагались один за другим.

— Надо сообщить в полицию, — посоветовал Давликан.

Обратились. Офицер спросил, что именно отняли гангстеры у заявителей на территории Германии. Пришлось отрицательно покачать головой. Дохлый номер. У них, как и у нас, пока не зарежут, обращаться бессмысленно.

— Может, предложить налетчикам часть работ похуже и попытаться договориться? — соображал Орехов.

— Надо попросить у полиции сопровождение, — придумал Артамонов.

— Денег не хватит расплатиться.

— Или позвонить в посольство.

Макарон коллекционировал предложения.

— Поехали! — сказал он в заключение. — Чуть что — пойдем на таран. — И понесся по шоссе, превышая скорость. На дороге велся ремонт. Машину трясло. Груз едва не слетал с багажника. «Волгу» заносило то на обочину, то на встречную полосу. В узких местах ожидали разбоя. Справа по курсу замаячили фигуры.

— Кажется, они! — испугался Давликан.

— А ну-ка, парни, выпишите-ка мне порубочный билет на эту братву, — рявкнул Макарон и утопил педаль газа до упора. — Прижмите уши, господа, возможно, будет столкновение.

— Только не соверши безвизовый въезд в дерево!

Стремительно приближалась точка встречи. По коже пробегало легкое покалывание. Напряженно ожидали знака остановиться.

— Тормоза придумали трусы! — кричал Макарон.

Стоявшие на обочине люди не обратили на «Волгу» никакого внимания. Они писали. Так же проникновенно, как Давликан.

— Это не те.

«Волга» миновала Берлинское кольцо и ушла на Амстердам.

К искомой галерее на Бемольдсбеланг, 14, подъехали под вечер. Законное пространство для стоянки, прилегающее к тротуарам, было занято. Припарковались на проезжей части, надеясь, что ненадолго. Жилье галерейщика соседствовало с галереей. Но ни дома, ни «на работе» хозяина не оказалось.

— Может, по кабакам таскается? — предположил Давликан.

— Не возводите на человека напраслину! Вы не в Твери!

Принялись ждать. От безделья выпили «Русской», закусили морской капустой из банки и с устатку задремали. Проснулись оттого, что кто-то барабанил в окно. Продрав глаза, увидели полицейских.

— Вас ист дас? Аусвайс! — тыкали форменные люди дубинками в стекло.

— Галерея! — Макарон бросился показывать пальцами на светящийся зал. — Галерея! Русский картина… выставка приглашать… ангеботтен нах аустелунг. Приехали поздно, ждем морген, так сказать, когда откроется.

— Дринк водка, пенальти, — заворковал старший наряда. — Ху из драйвер бисайдс ю? — полисмен перешел на английский.

— Как это — кто поведет машину, поскольку я пьян?! — возмутился Макарон. — Орехов поведет! Он в рот не брал! — и, вылезая из-под руля, добавил: — С детства!

— В кандалы затягиваешь, пятачок, — буркнул Орехов.

— Орэхоу? О'кей! — возрадовались полисмены.

Орехов никогда не водил машину. Не то чтобы не имел водительского удостоверения, а на самом деле ни разу в жизни не садился за руль. Однако сделал вид, что совершенно трезв, и даже успел спросить:

— Как скорости переключать?

— На набалдашнике нарисовано, — шепнул Макарон, покидая насиженное место.

— Фоллоу ми, — сказал полисмен и сел в свою машину.

Орехов тронулся. Непонятно как, но поехал. На бесплатную стоянку неподалеку, как уверяли полицейские. И все было бы хорошо, и простили бы они этих русиш свиней, но Орехов, заруливая задом и пытаясь с размаху вписаться между двумя BMW, явно не попадал куда надо.

— Стой! — заорал Макарон и едва успел перевести дух, как «Волга» заглохла и больше не завелась. Лист бумаги пролезал между задним бампером «Волги» и BMW цвета маренго, а вот ладонь уже нет.

— О'кей! — сказали полисмены. — Но ты, — указали они на Макарона, — не должен садиться за руль до самого утра. Слишком запах. Пусть машина стоит, как встала. Заплатите двадцать гульденов за неверную парковку и будьте здоровы.

Получив плату за нарушение, полицаи скрылись.

— Ну вас на фиг! — бросил им вслед Макарон. — Надо поставить машину как положено! А то зацепят. — И сел за руль.

Из-за угла с сиренами и мигалками вновь выскочила полицейская машина. Оказалось, полицаи следили, стоя за поворотом. Они подбежали к Макарону, кинули его лицом на капот, руки — за спину и в наручники.

— Мы привезли картины! Нас брать нельзя! Это достояние России! Вы ответите перед нашим действующим Президентом! — кричал Макарон, но это мало помогало. Давликан со страху полез под автомобиль.

Полицаи притащили трубку для дутья и, предвкушая, как Макарону пришьют два года за пьянку вблизи руля, были неторопливы и фундаментальны. Макарон дунул. Полицейские и не могли предположить, что дуть в трубку можно и на вдохе — в себя. Прибор показал, что до посадочной нормы в крови не хватает нескольких промилле. Полицаи скуксились. Как они бросились извиняться! Завертелись, будто на вертеле! Стали предлагать ночлег на удобных койках.

— Ни в какой участок мы не пойдем! Мы сейчас сообщим консулу! — заорал Макарон.

— Давайте так, — предложил полицаям Орехов, — вы оставляете нас в покое, а мы… мы спокойно выпиваем еще пузырь и спим в машине часиков до десяти!

Полицаи ретировались. В воздухе запахло адреналином.

— Ну и мастак! Как ты умудрился? — бросились расспрашивать Макарона члены экипажа.

— Амстердам — просто! — сказал Макарон.

Бесплатная стоянка оказалась кстати, поскольку ни завтра, ни на следующий день галерейщик не явился. С валютой была напряженка, продуктов оставалось на пару дней, злотые не меняли.

— Где же галерейщик? Как же так?! — негодовал Давликан. — Ведь договаривались на конкретное число! Может, это вообще не та галерея?!

— Да не волнуйся, приедет. Куда он денется? Может, у него свадьба какая, — успокаивал его Орехов, собирая в радиусе ста метров все приличные окурки. — Зажрались голландцы, — говорил он, поднимая очередной удачный «бычок». — Выбрасывают больше целой.

Чертовски хотелось «Хванчкары». Артамонов с Ореховым разыгрывали в шахматы, кому спать справа. Макарон за пятаки добывал из автоматов презервативы и дарил Давликану. Художник складывал их в мольберт. На почве затянувшейся неизвестности у Давликана начались помрачения. Он погружался в сумеречное состояние и кликал галерейщика среди ночи, чтобы затем проклинать белым днем. Двойственность переживаний на фоне алеутской депрессии выбила его из колеи. Он поминутно выкрикивал непонятное заклятье «Айнтвах магнум!», метался по тротуарам и без конца повторял:

— Смотрите, это он. Я узнал его по профилю!

— Слушай, ты, силуэтист, успокойся! — гладил его по голове жесткой щеткой Макарон. — Как ты можешь в темноте узнать человека, которого никогда не видел?!

Завтракали как топ-модели — дизентерийное яблочко с ветки, панированное сухарной пылью, а на обед и ужин — кильки-классик. Дух в салоне сделался таким, что «Волгу» стали обходить прохожие и облетать птицы. Пытаясь сбить запах, Давликан надушился до того едким парфюмом, что рой шершней без передыху обрамлял его голову. Насекомые висели, как атомы вокруг молекулы, и переходили с орбиты на орбиту.

— Найдите мне теплой воды! — плакал Давликан. — Я не могу жить с грязной головой! У меня там шершни!

Чтобы предотвратить появление опоясывающего лишая, Давликана отвезли на вокзал в Красный Крест, помыли и выдали последние двадцать гульденов на карманные расходы.

После санитарной обработки Давликан как в воду канул и не явился даже на вечернюю перекличку. Отыскали его в стриптиз-баре «Лулу».

— Что это ты в рабочее время разлагаешься? — возмутился Макарон.

— Да я вот тут… — покраснел Давликан.

После бара он стал ручным, как выжатый лосось, зато перестал выкрикивать во сне непонятное выражение «Айнтвах магнум». Позже, вчитавшись в плакат, все увидели, что оно было во всю стену написано на щите, рекламирующем мороженое.

На седьмое утро дверь в галерею оказалась отверзтой. Галерейщик в дробноклетчатом пиджаке приехал. Вопреки ожиданиям он оказался не кодловатым, а совсем наоборот. Счастью не было конца. Давликан сидел в ванной неприлично долго. Веселились без всякого стеснения и едва не устроили коккуй. Потом были армеритры с йогуртом.

— Вот это еда так еда! — блаженствовал Макарон. — Съел его, этот йогурт, с булкой, запил кофе с колбасой и сыром — и все. Положил поверх супу тарелку — и сыт. Вот йогурт! Продукт так продукт!

Упрекать галерейщика в непунктуальности не было никакого смысла. Слава Богу, что он вообще появился. Причины его опоздания так и не узнали.

Вывешивая работы, Давликан путался в названиях своих творений.

— Слышь, Орехов, у тебя, вроде, список был? Не могу вспомнить, где «Камера-обскура», а где — «Любовь к трем апельсинам».

— Мне кажется, я уже где-то слышал эти названия, — заметил Орехов.

— Это мое ноу-хау, — перешел на полушепот Давликан. — Я называю картины именами известных романов, фильмов, песен…

— Неплохо придумано, сынок! — поощрил его Орехов и возмутился: — Неужели ты и в самом деле не помнишь?!

— Видишь ли, они все — одинакового формата.

— Понятно. Тогда посчитай считалочкой: ни на эту, ни на ту — на какую попаду! Вот тебе камера твоя, вот апельсины… Или брось монету… У тебя такие работы, что любое название подойдет.

— Это вы, журналисты, относитесь к заголовкам серьезно. А я сначала ловлю чувство и уж потом — как-нибудь называю.

— Причуда художника! — подвел черту Макарон.

— Как же мне обозначить вот эту, последнюю? — переживал Давликан. — Через полчаса презентация!

— Назови — «Целенаправленное движение свиней», — предложил Орехов. — Будет очень ловко!

— А что, есть такой фильм?

— Нет, есть такое движение.

Выставка проходила шумно. С помощью специальных уловок горстку представителей культурного Амстердама собрать удалось.

— Самородки еще будут попадаться, — умело комментировал работы Давликана галерейщик, отрабатывая свой прокол, — но драгу никто никогда не отменит. — «Самородки» и «драгу» перевести не получилось и пришлось воспользоваться ритмической походкой Владимира Ильича — арбайтен, арбайтен и еще раз — арбайтен. — Ферштейн?

Продали почти все картины. И даже получили заказ. Один посетитель, осмотрев пластмассовые волосы, возжелал такое же произведение, но мужского рода. Чтобы настроением подходило к ковру.

— С заплаткой делать? — спросил Давликан.

— О, конечно!

— Выйдет подороже. Раза в три, — заломил цену Артамонов.

— Нет проблем.

— Договорились.

— А вы не могли бы поехать ко мне домой подобрать цветовую гамму? — пригласил иноземец Давликана. — Можно прекрасно провести вечер.

— Не мог бы! — Артамонов еле успевал вырабатывать антитела за подопечного. — Никаких интимных мужских вечеров! Никаких блатхат! Рисуем прямо здесь и спешно отбываем! Нах фатерлянд.

Но клиент оказался еще тем жуликом. Он не отставал и нордически ломился напропалую.

— Я хочу купить вашу машину, — продолжал он прямо-таки дранг нах остен. — За двадцать тысяч. Я коллекционирую антик. Какого она года выпуска?

— Сошла с конвейера… — чуть не испортил дело Давликан.

— Восстановлена на спецзаводе в прошлом году, — обрезал его Артамонов. — Мы ее выиграли в лотерею. Макарон не даст соврать.

— Не дам, — кивнул головой Макарон.

— Я давно подыскиваю что-нибудь из России, — продолжал иностранец.

— Ради такого случая мы готовы уступить, — согласился Артамонов, — несколько гульденов.

— Это есть карашо.

— Но есть одно «но». Машина продается в паре с медвежьей накидкой — антик требует стилевого единства. Кстати, шкура повышает потенцию. — Артамонов раскинул руки как можно шире. — Тысяча гульденов.

— О! Карашо есть.

— И, разумеется, в комплекте с дорожным примусом. Пятьсот.

— Я согласен. О'кей!

— Ты смотри, все понимает.

За ночь Давликан, подгоняемый вдохновенным Макароном, состряпал заказанную работу. Он писал ее по сырому, не дожидаясь подсыхания красок, и закончил за один сеанс — по методу «алла прима». Макарон помог приделать провода и заплатку. Заказчик онемел от восторга и захотел получить картину тут же. Но ему вручили ее после оформления сделки с машиной.

На вырученные гульдены купили «Форд-Скорпио» с прицепом, уложили в него купленную на распродаже компьютерную технику и отбыли на родину с ощущением, будто выпал какой-то грант.

Пока бригада рабочей гарантии проходила Польшу в обратном направлении, Орехов дослал в адрес Валенсы короткую эпистолу:

«Уважаемый Лех! До сих пор мы так и не получили от Вас никакого ответа. Это навело нас на мысль, что Вас, по большому счету, нет и что страна Ваша несет свою предменструальную вахту сама. Стремясь к Вашей восточной границе, мы играем в „барана“ — обгоняем „Полонез“ с таким расчетом, чтобы обиженному захотелось восстановить статус-кво. После этого мы наседаем сзади и загоняем товарища под знак. Пока штрафуют, а мы делаем ручкой.

Уважаемый Лех! Признаться, мы наказали Ваших полицейских за рвачество. Непристегнутый ремень они оценили в двадцать марок, представляете?! Откуда, спрашивается, у нас марки, если мы были в Амстердаме? А на границе мы сами пообещали панам по сто условных единиц, если пройдем вне очереди. Нами занимались исключительно офицеры. А когда бумаги были оформлены, мы просто взяли и поехали к русским полосатым столбикам. „А марки?“ — спросили паны. Представьте, уважаемый Лех, высоту и степень нашей сдержанности! Мы ничего не сказали в ответ. Тверь — просто, говорит ваш тезка Давликан и жмет Вашу руку…»

Глава 7. ГАЗЕТА БУДУЩЕГО

«Смена» не выдержала темпа, предложенного «Ренталлом». Отношения с редакцией окончательно забрели в тупик и пошли горлом. Смесь молочнокислых томатов и хозяйственного мыла. Да такой бурной струей — прямо залповый выброс. Пик волнений пришелся на завершение галерейного вояжа в Голландию.

Варшавский, находившийся в пекле переворота, повел себя как лишенец. «Смена» выставила его за порог, а он возникшему нюансу никакого значения не придал. Не попытался предотвратить его или хотя бы затянуть время. Ну, ушла и ушла газета к другому — подумаешь… Свет клином сошелся, что ли?! Варшавский перетащил компьютеры назад в гостиницу и с легкой душой занялся представительской полиграфией, посчитав, что в отношениях со «Сменой» можно поставить точку.

Когда, вернувшись из поездки, вояжеры вошли в так называемый кабинет директора «Ренталла» в гостинице, Галка вязала карпетку, Нидворай принимал на работу курьера, удивляясь, почему у того нет трудовой книжки, а Варшавский разговаривал с клиентом и не торопился встать навстречу. Он настолько плотно отдавался общему делу, будто клиент собирался заказать целый вагон визиток, бланков и прочей деловой мишуры.

— Да ты не ждешь нас, сам-Артур! — раскинул руки Макарон. — Мы тебе техники пригнали, а ты и усом не ведешь!

— Не видите — с человеком разбираюсь! — отмахнулся Варшавский.

— А что здесь делает наш комплекс? — удивился Артамонов.

— Подождите пять минут! — сказал Варшавский, не поворачивая головы.

— Ты что! Какие пять минут?! Мы месяц без новостей!

— Я же сказал: обслужу заказчика и поговорим, — произнес Варшавский через губу и принялся с нажимом выпроваживать друзей в коридор. — Клиент налом платит. Черным. А вы вваливаетесь без звонка. — По натуре Артур был дипломатом и в большинстве случаев умудрялся упрятывать до лучших времен глубинные бомбы эмоций и истинных намерений, а тут взял, да и показал язык на парламентских слушаниях. Руководитель в нем проклюнулся со спины так откровенно, что поверг всех в угар неловкости.

Так вот — к моменту возвращения Артамонова, Орехова и Макарона со «Сменой» уже сотрудничала другая фирма. Среди полного здоровья газета вошла с ней в сговор, подписала параллельный издательский договор и установила рядом с ренталловским еще один компьютерный комплекс.

В чем нельзя было отказать Фаддею, так это в чутье. Чисто этнически он всегда чуял холода и аккурат за неделю до самых лютых успевал пододеть кальсоны под свои демисезонные брюки.

На каких условиях и зачем конкурент ввязался в распрю, угадать было невозможно. За рекламу? Вряд ли — «Смена» в этом плане интереса не представляла. Для куражу? Это вообще не вписывалось в ситуацию.

Забегая вперед, следует заметить, что фирму-перехватчика некоторое время спустя Фаддей отправил в синхронное с «Ренталлом» плавание, вымогнув рублей и времени. Но все это фразы для другого отчета… А что касается нашего, то в один погожий банковский день Фаддей объявил Варшавскому, что теперь верстать газету редакция будет своими силами и на другом оборудовании. «Ренталлу» указали на порог. Обычай делового оборота был нарушен, права издателя попраны. Деньги и мозги, вложенные в газету, плакали. И еще — было обидно. В голове не укладывалось, что официальная контора может кинуть так же просто, как вокзальные наперсточники.

— Я же говорил, структура мозга у Фаддея — годичными кольцами, — оправдывался Варшавский. — С ним сразу было все ясно.

— Так они что, совсем спрыгнули? — никак не мог поверить в случившееся Орехов.

— Похоже.

— Неужели ты не мог тормознуть вандею до нашего приезда? — пытался устроить разбор полетов Артамонов.

— Тормознуть до приезда… — повторил Варшавский участок вопроса. — Интересно, каким образом?

— Сделал бы Фаддею предупредительную маркировку на морде.

— Или лучше выключку влево! А потом поставил бы лицом к себе, надломил бы в локте толчковую руку и сказал: «Vidal Sosуn?!» И добавил бы через паузу: «Вошь! And Go отсюда!» А тут, глядишь, и мы подтянулись бы, — набросал Артамонов сценарий разборки, от которой увильнул Варшавский в отсутствие друзей.

— Это бы не спасло.

— Ну тогда бы взял Фаддея за декольте! — Две-три верхние пуговки у редактора «Смены» были всегда оторваны, поэтому за грудки его было не взять, получалось — за декольте.

— И это бы не спасло.

— Как сказать. Если бы ты устроил тут хорошую дратву, может быть, и спасло бы. Я одного не пойму — где логика? — продолжил допрос Артамонов. — Сначала ты придумал идею безбумажной технологии, мы, как дураки, согласились, потом велел срочно организовать персональные рабочие места, а сам спустил все за неделю…

— Спустил за неделю… Не за неделю! Свой побег от нас «Смена» задумала гораздо раньше и выжидала момент. Редакция раздобыла партнера, ничего не смыслящего в журналистике. Чтобы не доставал правилами русского языка, — обнародовал свои давнишние мысли Артур. — Вы замотали их ценными указаниями!

— Получается, Артур, ты как бы на их стороне? Это очень поучительно. Значит, удобной для противника является ситуация, когда ты здесь, а мы отсутствуем. Правильно я мыслю?

— Не знаю.

— А ты знай. И ставь перед собою какой-нибудь артикль, желательно определенный… А то тебя фиг поймешь, — сказал Артамонов. — Что касается указаний, то именно ты и советовал Фаддею всякую муру!

— Советовал всякую муру… Ничего я не советовал! Я сокращал невозвратные вложения!

— И досокращался!

— Ничего страшного не произошло. Даже наоборот — меньше расходов! А чтобы не простаивал комплекс, можно заняться выпуском визиток! Очень даже неплохо идут, — попытался свернуть в сторону Артур.

— Визитки пусть шьет швейная фабрика! — перебил его Артамонов.

— Фабрика… А жить на что прикажешь повседневно?

— Мелкобюджетной ерундой мы заниматься не планировали! А «Смена» хоть и глупая была, но все же газета!

— Газета… Не желают они с нами сотрудничать, неужели не ясно? Ненавидят они нас! Терпеть не могут! — убеждал сам себя Артур.

— А за что нас любить? За то, что мы их содержали? За то, что правили за ними тексты?! За то, что заставляли их быть в матерьяле?! — загибал пальцы Артамонов. — За это не любят. Ты не мог этого не знать! За это ненавидят! Причем не только у нас, но и там… — махнул Артамонов в ту степь, из которой только что вернулся, — но и там, где правит чистоган! Все полезное для народа можно ввести только силой. Ты же читал старика Нерона!

— Ну, и скатертью им перо! Пусть катятся! — заходил петухом Варшавский.

— Это мы катимся, они-то остаются, — не мог успокоиться Артамонов и запустил в Варшавского набор слов грубого помола. — Развел тут гондонарий! Курьеров каких-то понабрал!

— А что, мне самому по городу бегать?!

— Ведешь себя, как двухвалютная облигация!

— А ты — как последний бланкист!

— От андердога слышу!

— Не раздражай мою слизистую!

— А ты не делай из меня истероида! — произнес Артамонов на полном взводе. Он заводился редко, зато на полную катушку. Декремент затухания его вспышек был невелик, поэтому выбег из темы в таких случаях мог продолжаться сутками.

Галка выскочила в коридор с мотком пряжи, курьер, боясь попасть под горячую руку, свернулся клубком в кресле, а Нидворай, сказавшись больным, отправился в поликлинику. На шум потянулись гостиничные служащие и ничего лучшего, как поминутно заглядывать в дверь, не придумали. Соседи выключили телевизоры и замерли, вслушиваясь в перепалку.

— Мне, конечно, все по гипофизу, — признался Макарон, — но это юмор низкого разбора, господа. — Он решил взять контроль над зрелищами и протиснулся между Варшавским и Артамоновым. — Предлагаю тормознуть войну Алой и Белой розы. Давайте будем жить дружно и умрем в один день. Иначе на хрена мы сюда съехались?! — И сам себе ответил: — Чтобы помогать, а не вместе печалиться.

— Печалиться… Это ведь твоя мысль — присосаться к «Смене»! — обвинил Макарона Варшавский и бросил на него укоризненный взгляд. — Ты придумал весь этот саксаул!

— Все правильно, — согласился Макарон. — Но из «Cмены» можно было бы высечь лишнее.

— Высечь лишнее…

— Или просто высечь! На площади Славы! Связать вместе Фаддея и Кинолога и высечь у Музея Лизы Чайкиной! Разложить на тротуарной плитке и по чреслам, по чреслам! Получилось бы очень даже кинематографично! А город бы подумал, что имажинисты медитируют.

— Хорошо, хоть технику вернули, — сказал Орехов. — И то дело.

— Не всю, — сообщил Варшавский. — Сканер зажали. Обещали отдать через неделю.

— Уроды! Дегенетические сосальщики! — выругал «сменщиков» Макарон. — Без нас им действительно будет лучше!

— Ну, и картридж им в руки! — искал, где поставить точку в разговоре Орехов, которому стала надоедать перебранка. По его мнению, уже давно можно было идти в «Старый чикен» и приступать к омовению горя. — Что ни делается — все к лучшему. Откроем свою газету!

— Конечно! Откроем свою газету! — Варшавский почувствовал поддержку Орехова и облегченно вздохнул. — Какие проблемы?!

— Газета газетой, понятно, мы ее откроем. Но мы упустили время! — не унимался Артамонов. Он острее других ощущал четвертое измерение, словно был горловиной колбы, через которую сыпался песок, отпущенный на всю компанию. — Какой дядя вернет нам вложенное?! Ты понимаешь, Артур, что в твоем лице наша фирма имеет брешь?! Через нее можно проникнуть вовнутрь и разрушить!

— Кто поедет за сканером? — спросил Орехов, чтобы сбить темп беседы.

— Могу я, — согласился Макарон. — Хочется посмотреть, на кого этот негораздок Фаддей похож при жизни.

— И передай ему воздушно-капельным путем, что он — чмо!

— От кого передать?

— От лица и других поверхностей общественности! — заговорил Орехов голосом председателя комиссии по похоронам. — И пусть это еще раз напомнит нам о том, что информационную бдительность нельзя терять ни на миг… Мы надеемся, ты нас понимаешь, сам-Артур…

Варшавский не понимал или не хотел понимать. Вопрос о том, кто в дальнейшем будет директором «Ренталла», больше не поднимался. Варшавский помалкивал. Покинуть кресло ему никто не предлагал. И он его не покидал. Артамонову было не по себе. Он вынашивал идеи, добывал деньги, а платежки подписывал Варшавский. Орехов старался чаще курить. Что происходит, понимал даже Нидворай. Но никто не подавал виду. Не думалось раньше, что и в «Ренталле» придется заводить министерство внутренних дел. Из дасовской закалки вытекало, что компании ничего не грозит и что для решения проблем достаточно ведомства внешних сношений, а внутри все так и останется дружественно и взаимообразно. Но в кожу треуголки уже втыкались колья какой-то новой человеческой геометрии.

— На «Смену» нужно подать в суд, — предложил Варшавский. — И привлечь Фаддея с Кинологом к субсидиарной ответственности.

— Цивилист из меня, как из Нидворая шпагоглотатель, — дал понять Орехов, — но подавать в суд, по-моему, не имеет никакого смысла. И тем более не имеет смысла — выиграть его. Ну, докажет Нидворай документально, что «Смена» — это контора, какую мало где встретишь, и что заправляет там паноптикум старьевщиков с чердачной страстью к нафталину. Ну и что? К такому выводу можно прийти и без апелляционных инстанций.

— В этой стране, похоже, и впрямь, — произнес, затихая, Артамонов, — чтобы сказать вслух, надо заводить свой личный орган речи.

Газету надлежало регистрировать в Инспекции по защите печати, которая была создана на базе отдела обкома после кончины КПСС и отмены шестой статьи Конституции. Инструктор обкома по нежнейшим вопросам печати Давид Позорькин сориентировался и стал начальником инспекции по защите. Он сменил на кабинете табличку и, чтобы пристальнее всматриваться в портреты трудников на Доске почета напротив партийных чертогов, добавил к распорядку еще один неприемный день. Переждав его, ходоки отправились на дело. Вахтер на проходной был безучастен к персоналиям c улицы, а вот секретарша встала грудью.

— К нему нельзя! У него мероприятие! И вообще, как вы сюда попали?! На прием все записываются заранее!

— Мы — не все, — сообщил Орехов.

— Что значит — не все?

— Всех бы не вместила приемная. Нас много на каждом километре здесь и по всему миру! — пригрозил Артамонов.

У секретарши повело глаза, взгляд стал блуждающим. Через приоткрытую дверь слышалось, как спешно, словно с часу на час ожидая прихода немцев, инспектор награждал активистов СМИ, путая должности, поручения. В спертом воздухе кабинета звучали знакомые фамилии: Дзскуя, Потак, Жеребятьева, Огурцова, Упертова.

В завершение списка инспектор икнул и поблагодарил Шерипо за то, что оно хорошо работало. Раздались легкие, раздражительные аплодисменты.

— С этим средним родом мы еще натерпимся, — громко сказал Макарон, откровенно изучая фигуру секретарши, а затем, склонившись над ухом Орехова, прошептал: — В Индии приветствуют, похлопывая ладонью о стол, у нас ладонью о ладонь. А надо бы — ладонью по щекам. Представляешь, что сейчас творилось бы за дверью?

— Как считаешь, полное имя инструктора — Додекаэдр? — спросил в ответ Орехов.

— Если маленькое Додик, то да.

Когда волна лауреатов, стараясь проскочить побыстрее мимо ренталловцев, стала вытекать из кабинета, магнаты по встречной полосе устремились к Додекаэдру. Секретарша заумоляла вслед быть краткими и говорить только по существу. Иначе Додекаэдр даже слушать не станет.

— C cобакой-то куда, товарищ?! — попыталась она схватить за рукав аксакала.

— Макарон, — подсказал секретарше Орехов.

— Каких еще макарон?!

— Товарищ Макарон. Фамилия такая.

Заминки хватило, чтобы овладеть кабинетом.

Додекаэдр был неимоверно взвинчен завершившимся мероприятием. Он парил в сферах, которые было невозможно курировать без крыльев. Нависая над двухтумбовым столом с подпиленными ножками, он резво поправлял папочки, карандашики, расчесочку и маленькое зеркальце, в котором имели возможность отразиться целиком лишь небольшие участки лица. Додекаэдр давно не видел себя со стороны целиком, потому не ужасался. Под стеклом лежала пожелтевшая таблица экологической лотереи. Она выдавала инструктора. Выходило, что наряду с гражданами он дал слабинку и проявил живой интерес к судьбе якутских стерхов.

Додекаэдр уселся во вращающееся кресло от вагонного завода.

— Газету, говорите? — сделал он оборот вокруг оси.

— Да, газету.

— Я слышал, у вас со «Сменой» неприятности.

— Да нет, все нормально, — сказал Артамонов. — Просто ребята не захотели развиваться, и мы решили открыть свою газету.

— Какую же? — спросил он, отмолчав минут пять.

— «Лишенец»! — выпалил Макарон неожиданно для его всегдашней заторможенности. Орехов с Артамоновым переглянулись.

— Название как-то увязано с концепцией? — строго спросил Додекаэдр.

— Конечно, — поскакал под гору аксакал. — Все мы в какой-то мере лишенцы. Кого церквей лишили, кого денег, кого партии, кого права на выбор, кого газеты… Мы пробовали другие названия, но ни «Камера-обскура», ни «Любовь к трем апельсинам» не отображают всей полноты идеи. И даже «Целенаправленное движение свиней» слабовато.

— Нельзя ли познакомиться? — попросил Додекаэдр почти надсадно.

— С чем, с движением?

— С идеей.

— Прямо здесь? Это невозможно!

— Почему? — расплылся инспектор.

— Она очень обширна, занимает несколько томов.

— А вы вкратце, через перечень рубрик и тематических полос. Я пойму.

— Хорошо, пожалуйста, — не смутился Макарон. — «Лишения ХХVI съезда — в жизнь!» — материалы идеологической направленности, «Культ лишности» — о проблемах потерянного поколения, «Ничего лишнего» — страничка потребителя, детские выпуски «Лишенчики», «Третий лишний» — о любви и пьянстве…

— Достаточно, — тормознул его Додекаэдр. — И все же, какова будет направленность — социальная или политическая?

— Направленность? Межнациональная! — выкрикнул Макарон. — Комплиментарии всех стран, соединяйтесь! Газета будет выходить на иноземных языках. В основном — на китайском! И лишь часть тиража на немецком, французском и финском для городов-побратимов, плюс выжимки на русском языке для собственных нужд!

— Позвольте спросить, а как будет распространяться газета?

— Веерная рассылка. Директ-мэйл и обольстительная льготная подписка. Везде понемногу, но преимущественно — в китайском городе Инкоу. Бывший Порт-Артур, слышали? Не сам-Артур, а Порт-Артур, ну, помните все эти дела крейсер «Варяг», «Цусима», борьба с воробьями? — нес аксакал.

— А вы договорились с китайской стороной?

— Конечно, уже заговорились договариваться, у меня даже заплетык языкается, — залудил Макарон. Любил он иной раз запустить в собеседника зычным спунеризмом типа «он тебе все педераст» или «не дороги, а сплошные выибоны».

— Так я не понял, — уточнил Додекаэдр, — договорились или нет?

— Китайцы рады, как дети! — не задумываясь ни на секунду, отвечал Макарон.

— И корпункт планируется? — продолжал слушания Додекаэдр.

— Конечно. Все, как у взрослых. Нам сказали: выбирайте любую пагоду…

— Пагоду?

— У нее такая крыша — с загибом, чтоб не поехала.

Артамонов с Ореховым еле сдерживались.

— Как же они с вами будут расплачиваться? Ведь там юани…

— Газета будет бесплатной.

— Бесплатной?! Вот как… И в каком количестве вы намерены выпускать эту добродетель?

— Тираж будет плавающим.

— Но почему именно в Китае? — не мог понять Додекаэдр.

— Там больше лишенцев. Мы надеемся, наше немедикаментозное вмешательство найдет отклик в душе большого народа.

— Вы полагаете, ее будут читать?

— Будут. Рекламную кампанию мы уже запустили. Продвижение проекта на рынке началось с наиболее доступных форм — решен вопрос с командованием Военно-Морского Флота о размещении логотипа на подводных лодках. Представляете, всплывают в разных концах света одновременно десять атомных ракетоносцев, а на них — во всю палубу — ЛИШЕНЕЦ!

— По-вашему, это сработает?

— А вы посмотрите, с кем приходится соприкасаться по жизни. Одни лишенцы.

— Я надеюсь, вы утверждаете это безотносительно к сидящим здесь? — отвернулся Додекаэдр от Доски почета.

— Наше с вами дело — «дело врачей», — Макарон перешел на шепот с хрипотцой. — Другими словами — выпускать газету. А читать ее — удел пациентов.

Додекаэдр приумолк. Легкое отравление интеллектом затуманило его взор. Таких, как эта самодеятельная газетная козлобратия, старина Додекаэдр не принимал давненько. Пока он рулил прессой, на вверенной ему территории не вышло в свет ни одного нового издания. Над ним и сейчас продолжала висеть партийная карма. «Регистрировать — не регистрировать? — метался столоначальник внутри себя. — С одной стороны — вроде все складно, а с другой — какая-то чушь собачья. Тут недолго и опрохвоститься. Скажут, что зарегистрировал черт знает что! И главное — отказать в регистрации нельзя, нет формальных поводов, закон вышел».

В этот момент Додекаэдр походил на мужика, который лицом уже окреп, а фигурой оставался все так же юн и хлюпок. Кудряшки челки коллежского регистратора весело наползали на темя. Порой он накручивал их на указательный палец, как на папильотку, потом отпускал и высчитывал, сколько она, эта спиралька, продержится не разгибаясь. В его задачу не входило говорить магнатам твердое «нет». Как китаец, он был обучен, по выражению Варшавского, тянуть соплю.

— А как часто будет выходить газета? — мило вопрошал он дальше.

— Газета апериодическая. Будет выходить внезапно, по обстановке. Два-три раза в неделю.

— Не маловато?

— Пока хватит.

— А формата она будет какого?

— Таблоид.

— А объема? — не чурался абсолютно развернутого обсуждения Додекаэдр.

— В зависимости от набора рекламы, — как школьники, отвечали ходоки.

— Переменный объем, веерная рассылка, плавающий тираж… Странная у вас газетка… И при этом — апериодическая. Здесь что-то не то, не правда ли?

— Ничего нового в ней нет. Признаться честно, концепция слизана с малоизвестного западного издания.

— А претензий они не выкатят?

— Вряд ли.

— Вот что я вам скажу: зайдите-ка через недельку-другую. Нам надо посоветоваться. А вы тем временем готовьте документы, — смилостивился Додекаэдр.

— И после этого можно будет выпускать газету?! — наивно воскликнул Орехов.

— Конечно! — сказал Додекаэдр. — А зачем вялить кота за хвост? — И, словно спохватившись, спросил после длительного затишья: — А вы, собственно, кто? Из какой организации?

— Мы? — переспросил Макарон.

— Да, вы.

— Союз участников конфликта на КВЖД. У нас льготы.

— Порядки для всех одинаковые, — сделался гордым Додекаэдр, — соблюсти очередность прохождения. Подпишете договор с типографией — и сразу ко мне! — завершил он слушания.

Директор типографии Альберт Смирный посвятил магнатов в противоположную часть беспредела — уверил, что договор заключается при наличии Свидетельства о регистрации средства массовой информации, которое выдает лично Додекаэдр.

— Ну и ситуация! Прямо какой-то квадратный трехчлен! — охарактеризовал ходьбу по кругу Орехов. — Чувствую, натерпимся мы с этим коллежским регистратором.

— Да, большой удачи тут не предвидится, — не стал возражать Артамонов.

— Еще та бестия — этот ваш Додекаэдр! — сказал Макарон. — Молчит, молчит, а потом как икнет!

На прошибание Додекаэдра ушли самые драгоценные нервные клетки.

— А теперь следует поразмыслить и выбрать редактора, — сказал Артамонов.

— Макарон придумал название, пусть он и руководит, — выкрутился Орехов. — Иди сюда, трансгенный ты наш!

— Я не согласен! — возразил Макарон. — Это федеральное принуждение!

— Считай, что это твой подданнический или классовый долг. Как угодно.

— Я еще супружеского не исполнил, а вы меня уже другими грузите!

— А будешь хорошо работать, — перевел его на хозрасчет Артамонов, — прокурор выдаст тебе настольную медаль, плавно переходящую в наручники!

Под заведомо убыточное производство «Лишенца» было решено сколотить общество. Чтобы отвечать за последствия в пределах взноса в уставный капитал. Проект газеты был сочинен в сжатые сроки, оставалось найти пару-тройку буратин средней финансовой запущенности.

На участие в перспективном предприятии дали предварительное согласие страховая компания «Ойстрах» и табачный картель «Самосад».

— Самое трудное, — внушал Артамонов друзьям за день до собрания акционеров, — соблюсти приличия. Каждого, кто придет, надо заставить думать, что именно он тут — «левый», а остальные — сто лет знакомые партнеры, заработавшие в одной упряжке горы твердых и мягких валют, готовил Артамонов атмосферу завтрашней встречи. — Кофе, пепельницы и серьезные лица. Никакого пива и частиковых рыб. Кефир и еще раз кефир. И главное — белыми нитками по лицам должна быть шита доминанта — газета. Ее следует выпячивать. А деньги под нее — это уж по необходимости, поскольку при учреждении общества так или иначе приходится создавать уставный фонд. Не в деньгах дело, как говорится. Дело в деле, которое все сообща берутся прокрутить. Это должно сквозить в глазах. В наших глазах. В их глазах будет сквозить обратное. Они будут выспрашивать у нас всякую гадость типа: не прогорим ли мы, не сожрут ли нас конкуренты или еще хуже — не промотаем ли мы деньги помимо назначения?

Слякотным осенним полднем «Ренталл» пригласил потенциальных участников в «Старый чикен». Компания «Ойстрах» прислала походкой от бедра даму с внешностью подиумной дивы. Любой бюст при такой худобе казался бы надуманным. Дива руководила агентурными сетями. Поговаривали, что она позировала самому Давликану. Он же ставил ей и походку.

Табачный картель «Самосад» направил в газетное пекло Маргариту Павловну — пергидрольную женщину, размеры и опыт которой позволяли при нужде контролировать не только курительный рынок области, но и весь общак Валдайской возвышенности.

Не смея сесть в присутствии Маргариты Павловны и поглядывая на топ-модель, Орехов понес ахинею:

— Жил-был мальчик, и случился с ним один интересный страховой случай, — начал он подобострастно месить вводный абзац. Получив под столом пинок Артамонова, Орехов благополучно вышел из пике и заговорил о высочайшей доходности газетного дела в случаях, когда от влажности и температуры не теряется качество печати. Макарон, как подсобник, не успевал подливать ему ряженку. Не обращая внимания на холод в глазах Маргариты Павловны и деланную улыбку модели, докладчик в полном объеме ознакомил присутствующих с сочиненным накануне бизнес-планом. Как стогометатель, Орехов накидал в скирду экономического обоснования столько разнотравья, что постичь всю эту галиматью без комментариев к Гражданскому кодексу было невозможно. Одна только пояснительная записка состояла из тридцати страниц, в ней учитывался даже самый неожиданный исход предстоящих выборов губернатора. Бизнес-план удался более чем на славу, получился своего рода «Гамлет» с плавающим сроком окупаемости, как бы его газетный вариант. Не бизнес-план, а песня. Песня о Калашниковском электроламповом заводе, купленном на днях компанией «Оsram». На примере этой сделки Орехов говорил о пользе инвестиций, дающих накал бизнесу.

Как сочинитель Орехов получил известность еще в ДАСе. Там он запустил по этажам два самиздатовских трактата — «О спаривании глистов» и «О распаривании носков», которые были пронизаны единой темой: «Есть ли смерть на Марсе?». Трактаты были сотворены бессонной ночью, когда Улька c Лопатой тайно покинули ДАС и уехали в Молдавию делать репортаж из 14-й армии. В тех давних философских текстах не было арифметических выкладок, и в финансовом смысле они выглядели неубедительно. А вот в бизнес-план — сочинение более зрелое — верилось. По замыслу Орехова выходило, что, если сию же минуту учредители сбросятся по восемь — десять миллионов, буквально через пару-тройку месяцев-лет дивиденды можно будет грести совками-бульдозерами. Кстати, совки, сразу после подписания протокола намерений, можно будет получить без всяких проволочек и доверенностей у коменданта гостиницы «Верхняя Волга» с сомнительной фамилией Ренгач, который на почве постоянного контакта с ренталловцами сделался сущим свояком.

С деньгами в уставный капитал, по убеждению Орехова, следовало поторопиться, поскольку у «Ренталла» их нет. Именно поэтому в качестве взноса он намерен вложить в перспективное дело все свое имущество: компьютерный комплекс и всю мебель до последней швабры. Что касается контрольного пакета акций, то, естественно, его следует оставить за оператором проекта. Потому что никто не сможет так ловко управлять совместными активами, как «Ренталл» — тонкий знаток газетного журнализма и рекламной накипи. А раз «Ренталл» не боится рискнуть имуществом, значит, затея с проектом действительно стоящая. Это обстоятельство демонстрирует серьезность намерений, гарантирует успех начинания и подтверждает правильность хода реформ в стране. Хотя «гайдаровских недель» и «черных вторников» будет еще ох сколько!

Вскоре по лицам приглашенных стало понятно, что они готовы подписать любые учредительные документы, внести какие угодно взносы, лишь бы Орехов сейчас же прекратил прессинг невыносимыми профессиональными домогательствами! Гостям приходилось сидеть и осознавать, что они профаны в океане печатных красок и бумажных ролей. Они не смели признаться друг другу, что затевается, по их мнению, обыкновенная дичь, но возражать не поворачивался язык. Подиумная дива согласилась сразу, по ее глазам было видно, что она готова без всяких страховых оговорок нарушить любую тайну страхования. Понятно, что со стороны компании «Ойстрах» доверять портфель инвестиций такой внешности было верхом взбалмошности. В городе ходили слухи, что финансовые гамбиты начальника агентурной сети с трудом квалифицировались как классические.

Орехов говорил и потирал руки. «Девчонка что надо!» — проносилось у него в голове.

Маргарита Павловна окучивалась сложнее. Она зыбко посматривала по сторонам и, судя по нарастающей зевоте, собиралась откланяться. Тогда Орехов стал угрожать, что жаждущих войти в общество — целая очередь. Они мнутся под дверью «Старого чикена» и готовы молниеносно занять места волокитчиков. Свято место пусто не бывает! Столь смелым маневром Орехов попросту обрек Маргариту Павловну на участие в непредвиденных расходах. Как говорил классик — обрек ее мечам и пожарам. Но об этом позже. А пока что, на уровне флюидов, Маргарита Павловна чувствовала, как исторгнутое Ореховым понятие «краше бабы нет» обволакивает ее и скручивает в бараний рог.

— Неплохие парни, — сказала Маргарита Павловна на выходе.

— Да, выражаются прилично, — согласилась подиумная дива.

Журналистика в Твери была монокультурой, без всякого севооборота. Как кукуруза при Хрущеве. Профессиональных журналистов имелось негусто. Система вытесняла толковых и выбрасывала за пределы ареала. Тем временем укоренялась путаница — никто не отличал консультанта от корреспондента. Большая часть стилистов мнила себя журналистами, пользуясь абсолютным нигилизмом народных масс в этом вопросе.

— Нет, ребята, без Ульки, Деборы и Лопаты нам никакой своей газеты не потянуть, — сделал вывод Артамонов. — Этих Рюриков надо срочно призывать на царство.

— Они уже полгода на чемоданах, только свистни… Даже Лопата интересовалась… — сообщил Орехов.

— Тогда ты звонишь девушкам, а мы с Макароном — за цветами, — распорядился Артамонов.

…Цветочные ряды гудели, несмотря на разразившийся в стране кризис. В ход шло все: и необъятные букеты роз в мучнистой росе для презентации структур новой экономики, и неживые икебаны к цинковым гробам из селения Ош.

— Возьмите у нас! Неделю простоят! — галдели торговки.

— Нам неделю не надо. Нам надо, чтобы утром выбросить. Работы выше крыши, — остепенил их Макарон.

— Посмотрите, какие стебли!

— Не для еды берем. Но если сбросите цену на опт…

— А сколько возьмете?

— Много.

— Тогда сбросим. Мы замерзли тут стоять.

— Тогда еще на рубль.

— Больше не можем.

— Какая разница — пять рублей или шесть. Пять — мы купили и пошли, шесть — вы продолжаете мерзнуть.

— Хорошо, мы согласны.

— Тогда по четыре.

— Это уж слишком.

— Без упаковки берем, вам суеты меньше.

— Честное слово, не можем.

— Ну, как хотите, — и развернулся уходить.

— Уговорили, берите, — сдались за прилавком.

— И плюс еще парочку фиолетовых для Лопаты, вдруг приедет, — дожал продавщиц Макарон.

— Бьюсь об заклад: в момент исключения из партии ты до последнего торговался по поводу формулировки, — поспорил Артамонов, еле удерживая охапку гвоздик. — Придется тебе возглавить коммерческий отдел и работу с кадрами. Мы тебя, как Матросова, бросим на вражеский КЗОТ!

— Нам, татарам, все равно, — отчеканил Макарон каноном «Служу Советскому Союзу!»

Девушки приехали ночным поездом. Они дрожали, словно там им выдали сырое белье, и моргали невыспавшимися глазами, потому что в волнении то и дело просыпались от тишины на остановках. Две такие потухшие пичуги-журчалки.

— Ну вот, теперь у нас кворум, — успокоился Артамонов.

— Как жизнь? — спросила Улька из темноты тамбура и ослепила встречающих фотовспышкой.

— Слоями, — признался Орехов, дотошно рассматривая подруг методом блуждающей маски.

— Я представляю, какое здесь житье, если на въезде с нас не сняли никакого курортного сбора, — затосковала Улька. — Ну, и где вы тут поселились?

— Отель «Верхняя Волга», три звезды — Артур, Галка и аксакал, — воспел свое болото Орехов и, как таксисту, назвал Макарону адрес: — Улица Советская, дом восемь. По Гринвичу.

— Согласно экономическому районированию, здесь что — Нечерноземье? — продолжала определяться на местности Улька.

— Нет. Центральный экономический район.

— Жаль, — скуксилась она, будто это могло повлиять на контрастность ее будущих снимков.

Гостиница встретила выводок агентов ползучей информационной диверсии потухшим рестораном и заколоченными крест-накрест дверьми.

— Вход со двора, — пояснил Орехов. — В швейцарской — ремонт. — И поднырнул под арку.

— Подселение, — бросил Артамонов вставшему навстречу администратору. — На излишки жилплощади. По согласованию сторон.

Если мухи, судя по густой засиженности стен, существовали в гостинице в латентной форме, то тараканы при включении света уже не разбегались.

— Совсем ручные, — прокомментировал многоходовку насекомых Орехов и предложил девушкам чувствовать себя как дома, несмотря на устроенный в честь их приезда показательный беспорядок.

— Мы позанимаемся вами хотя бы амбулаторно, хорошо? — повела носом Дебора. — Пока вы здесь совсем не запаршивели.

Полные энтузиазма, подруги пригнали с собой ворох утвари и ящик с едой, доминирующее положение в котором занимал шмат сала. По ДАСовской теории универсального правопреемства шмат предназначался исключительно Макарону и был настолько огромным, что, выставленный на торги, мог вызвать обвал продовольственного рынка в регионе.

— Будем каждый вечер готовить шкварки, — пообещали подруги.

— А это не вызовет у меня ложного бешенства? — спросил на всякий случай Макарон.

Как и планировалось, Улька поселилась с Ореховым, Дебора — у Артамонова. Макарон втайне надеялся, что за компанию на жительство явится и Света, он даже снял двухместный номер, но, как выяснилось, в связи с рождением черноплодного мальчика у Лопаты нашлись дела поважнее. Единственное, что она прислала — навороченную записку, из которой все должны были понять причину ее неприезда: «Потому что браки заключаются на небесах, — путалась она в своих письменных показаниях, — первый — на первом небе, а седьмой — на седьмом. Но, скорее всего, мне предстоит операция».

— Так ты с ней венчаться собирался?! — расширили зрачки друзья. — Ну и поросенок! Да ты просто чемпион мира по дислокальным бракам!

— Не вижу никакой коллизионной привязки. Просто я обещал… — замялся Макарон.

— Он обещал сделать ей тибетский массаж, — помог ему вымолвиться Орехов.

— А что значит тибетский массаж? — спросила Улька.

— Тибетский массаж? Это массаж для тибе, — объяснил Орехов.

— И вот что я вам в таком случае скажу… — напрягся и задержал выдох Макарон. — Давайте-ка все бегом учиться водить машину. Один я вас долго не наразвожусь. — И бросил на стол техпаспорт. — У меня уже иванчики в глазах от бессменного руления…

— Не иванчики у него, а блажь, — успокоил всех Артамонов. — Не обращайте внимания. Если ему к салу жменю махорки — все как рукой снимет.

— Я никогда не научусь ездить на автомобиле, — призналась Улька. — Я излишне любопытна. Когда я еду, мне всегда нужно знать, какой породы кобель идет по тротуару.

— Мой ездит по проезжей части, — сказал Макарон, поглаживая пса.

— Придется брать водителя, — вздохнул Артамонов. — Это похоже на провокацию.

— Что-то я подустал, — снизил обороты Макарон.

— Ластик ты наш, — пожалела его Дебора и спросила: — А что за операция намечается у Светы? Пластическая, что ли?

— Бог ее знает. Она со мной в последнее время такими деталями не делится.

На личные дела отвели два часа, после чего инициативная группа уселась полукольцом вокруг отрубившегося Макарона и приступила к сотворению рабочего проекта «Лишенца».

— Внедряться на рынок надо через географию и религию, — доносилось из-за двери в гостиничный коридор и смущало уборщицу. — Исток России, святые места. Власти загадили Верхневолжье, дерьмо плывет вниз, заполняя страну. За основу возьмем экологию, а тут уж рядом и возврат церквей верующим. Главное для народа — жизнь и вера. В забойный пилотный номер Улька отснимет пару пленок.

В пылу толкования Орехов с Артамоновым охватывали все внутренние воды страны. Дебора смотрелась более поместной. Подтянув запоротые колготки, она молча набросала макет, на котором вертикальный разрез Волги был выполнен в виде уставшей анаконды, разлегшейся подремать у подножия Валдайской возвышенности. На схеме предлагалось указывать концентрацию вредных веществ в водах реки у населенных пунктов.

— А не станут ли жители покидать насиженные места после такого нашего экологического откровения? — засомневался Артамонов.

— Не станут. Во-первых, бежать некуда, а во-вторых, мы же не ухудшим обстановку своими текстами.

— Малюют, как на тренировке, — просыпаясь, произнес Макарон и, повернувшись к людям, продолжил: — Вот я лежу и думаю, неужели мы все это проходили?

— Конечно.

— Где же был я?

— Можно только догадываться.

Из окна было видно, как в «Старый чикен» затаскивали очередную партию расчлененных птиц, а оттуда на тачке в сторону заброшенного высотного долгостроя вывозили груды костей. Наблюдая с балкона за этой жанровой сценкой, Макарон боролся с львиным зевом и, разводя челюсти до крайнего положения, едва не раздавил себе глаза. Управившись, Макарон сказал:

— Я слышал, что главное в газете — строкомер.

— Тебя ввели в заблуждение, — вызволила его из профессиональной пропасти Улька. — Главное в газете — гвоздодер.

Дождавшись учредительских денег, «Лишенец» увел от Фаддея весь технический состав и часть творческого. Набор, верстка и корректура во главе с Ясуровой покинули «Смену» не задумываясь, а пишущие с минуту поразмышляли. У технарей мотив был един: «Смена» — это тупик цивилизации. А вот творческие перебежчики причинами разнились. Одни, хлебнув ренталловского лиха, почувствовали себя людьми, с которых можно спросить, другие — просто из симпатии к ренталловцам, третьи — потому что устали тонуть в трясине сменной идейности. Все они в один голос обзывали Фаддея фальшивогазетчиком.

Из перешедших в «Лишенец» резко выделялась Журавлева, которая, усевшись за пульт секретаря-референта, сразу замкнула на себя не только отделы, но и весь город. Никто так ловко не отбривал по телефону желающих узнать, где в данный момент находится Варшавский и когда будет на месте Макарон. Вокруг нее сам по себе образовался отдел кадров. Эпицентр фирмы сразу сместился к ее столу и стал сердцем второго этажа. Когда к Артамонову приезжали герои «76-Т3» Решетнев и Матвеенков, она кричала что есть мочи: «Накрывайте на столы! Срочно! Прототипы приехали!» И обслуживала гостей настолько приветливо, что Макарон прикрепил над ее головой мемориальную доску с надписью: «Осторожно, мин-ньет!»

Последним в коллектив пришел Волович — подающий надежды посох с православным набалдашником в виде веснушчатой головы. Он отслоился от «Смены» вместе с модемом, умыкнутым у американского благотворительного фонда.

— Прибыл в ваше распоряжение для продолжения рода! — отрапортовал он Макарону.

Макарон мучился три дня, а потом не выдержал — вызвал новичка среди ночи на такси и спросил:

— Но все же ответь, Волович — это отчество или фамилия? А то девочки черт знает что подумали…

С Воловичем, как с молодым поручиком, сочла за честь убежать прекрасная Бакарджиева. Все вздохнули, кто с облегчением, кто с завистью. Бакарджиева не умела выражать мысль короче чем тысячей строк. Заполненные ее письменами «подвалы» не спасал даже восьмой кегль. Надежда была на то, что Макарон избавит ее от тяжелого наследия.

Недостающих журналистов выращивали в холле гостиницы, куда Центром занятости направлялись падалицы и брошенки из числа гуманитариев, которых круговерть перестройки выкинула за пределы соцкультбыта. С ними проводился шефский всеобуч — знатоки делились репортажными и иными премудростями под лозунгом: чем отмывать старых, лучше наладить новых. Но большинство безработных уже не могли нарастить себя никаким плодом и усилия, что называется, шли в ствол. Другие не выдерживали муштры и сбегали в конкурирующие компетенции, унося идеи.

За лекторий отвечал Орехов и сам вел ряд предметов.

Засидевшись как-то раз с Нидвораем в импровизированном классе, Орехов перебрал и уснул в трико типа «тянучки». Проснулся средь бела дня, когда слушатели уже собрались. Как ни в чем не бывало он прошел к доске и начал выводить алгоритм сбора «посадочного материала» в ходе войны компроматов. После десятого параграфа он заметил, во что одет. В итоге его сменила Дебора, которой удалось сварганить некое подобие корреспондента даже из историка побед местной КПСС Комягина. В пробной заметке о «Старом чикене» он описал, как официантка с проворностью селезня принесла отбивную через час после заказа, как будто действительно отбивала ее у стада кур. Но хорошо, что через час, потому что через два в подвальчике началась разборка со стрельбой, и Комягину оставалось только описать свое бегство, чтобы материал получился первополосным.

Через шпицрутены Деборы прошло более ста человек. Директор гостиницы пригрозил ренталловцам выселением, если они не тормознут этот железный поток, а Центр занятости, наоборот, поощрил за перевыполнение плана по безработице.

В «Лишенце» был поставлен полный заслон непрофессионализму. От каждого требовалась въедливость — никаких пробежек по верхам. На двери Журавлевой Ренгач присандалил табличку на музыку Высоцкого: «Идет работа на волков, идет работа!»

Готовя пилотный номер, похудели в общей сложности на тонну. Ясурова клеила астролоны, въезжая по ходу во все типы пленок и крестов для разметки полос. Выяснилось, что под склейку необходим монтажный стол, а гостиничный паркет для этих целей не очень подходит. Допечатный процесс был изучен и внедрен быстро и с тщательностью Гутенберга. Орехов крутился вокруг Ясуровой на манер волчка. Улька поняла, что в ее отсутствие он вел себя неэкономно.

Всем хотелось запустить змей нулевого номера до Нового года, и он был запущен. Шестнадцатиполосник второго формата в одну краску. Весь в марашках, но волнующий до дрожи первенец открывался материалом Деборы «Багрец и золото, одетые в леса». Рассекреченные документы ведали, как в старину, будучи секретарем обкома, товарищ Платьев возводил вокруг церквей бутафорские леса, чтобы едущие на Московскую Олимпиаду иноверцы изумлялись полномасштабности реставрации. Списанных на леса денег хватило бы на постройку новых храмов.

В нагрузку к свободе совести под рубрикой «Осечка» зияло свежее постановление о выделении Фоминату средств для отстрела расплодившихся несметно волков. На отведенные под это рубли можно было перевоспитать хищников в цирке Дурова.

На второй полосе дремала анаконда Волги, татуированная цифрами загрязнений в местах сброса сточных вод.

Артур с Галкой держались от «Лишенца» на расстоянии.

— Мы подтянемся, когда газета раскрутится, — оправдывали они свою пассивность, — и вплотную займемся рекламой.

Странно, но проект им был по барабану, или, как говаривал Макарон «до лампочки», которых перегорело с десяток, пока вымучивался пилотный номер. Надувая щеки, Артур продолжал заниматься мелким издательским бизнесом — штамповал банкам отчеты, сертификаты, подряжался изготавливать брошюры и буклеты, перетащил под себя якутский журнал «Чуанчарык».

Разбросанный по городу веерным способом «Лишенец» потряс публику. По горячим следам у Платьева состоялось экстренное совещание с участием прокурора, человека от органов, а также пристяжных — Фомината, Додекаэдра, Шимингуэя, Фаддея, Мошнака, Мэра с заместителем, начальника телевидения Огурцовой-старшей и начальника радио Огурцова.

— Баня отменяется, — открыл совещание губернатор. — Докладывайте!

— Пилотный номер, шестнадцать полос… — заговорил Додекаэдр.

— Это я и без доклада вижу! — перебил его Платьев, вперив взгляд в раскрытый «Лишенец». — Меня интересует другое — что это за неучтенка? Кто такие?!

— К-которые л-лотерею… — заикаясь, ответил Фоминат.

— Я понимаю… Я спрашиваю: кто они вообще такие?!

— Живут в «Верхней Волге», — сообщил человек от органов.

— Ну и дальше что? Кто-нибудь занимался вопросом конкретно?

— Мы прослушивали… Все очень туманно, центром ничего не подтвердилось.

— Что не подтвердилось?

— Миссия.

— Какая миссия?

— Меж собой они развивают идею, что направлены для выполнения задачи, в ходе выполнения которой им обещана любая поддержка центра.

— А бывают такие случаи у вас в ведомстве, когда центр проводит операцию в регионе, не ставя его об этом в известность?

— В общем-то, да, — ответил человек от органов.

— Это как раз такой случай. Вот ваш уровень! Если бы вы чего-то стоили, никто здесь без вашего ведома не проводил бы никаких операций! Почему до сих пор молчали?!

— Мы установили контроль.

— Какой контроль?

— Над этими залетными аферистами…

— У вас что, все залетные открывают газеты?! Это же политические! Где они могли взять данные по пробам? И по волкам? — спросил Платьев и посмотрел на Фомината.

— Я ничего не давал! — открестился Фоминат.

— И по операции «Леса»?

— Возможно, их снабдили централизованно, — придумал гебист.

— Но изначально все находилось у вас в сейфе, — повернул Платьев голову в сторону человека от органов. — Значит, касательно этих материалов из центра был заказ сюда.

— Я проверю.

— Сейчас зачем проверять? Если информация прошла, значит, заказ был, а кому сбагрить, у тебя есть — полная контора приближенных. Что у вас есть по этим газетчикам?

— Ничего, они не прописаны.

— Кто у них старший?

— Макарон. Отставник.

— И что, с ним нельзя разобраться через военкомат?!

— Пока нет смысла. Судя по разговором, у них ожидается усиление и смена лидера. Должна подтянуться некая Лопата. О ней часто и много говорят. Оперативная кличка.

— Тем не менее, Макарона — под особый контроль, запросите дело. Какие еще будут предложения? В демократическом ключе…

— Закрыть, — предложил Додекаэдр.

— Кого?

— Газету.

— В смысле? Как закрыть?

— Тормознуть выпуск. Пусть типография придумает подходящий предлог.

Директор типографии Альберт Смирный встал для получения указаний. На него никто не обратил внимания.

— А когда регистрировали, мозгов не было?! — спросил губернатор Додекаэдра, и тот сник.

— Думал, юмор, — вякнул он вполголоса.

— Тогда смейся, — посоветовал ему Платьев и обратился к Мошнаку: — Кто финансирует газету?

— «Ойстрах» и «Самосад».

— Завтра же провести с этим страхосадом разъяснительную работу! — велел он человеку от органов. — А вы… — развернулся он в сторону Шимингуэя и Фаддея, — дайте оценку происходящему! Что, дескать, отпрыски капитала жируют и готовы выбрасывать любые деньги на ветер, лишь бы только не отдавать народу! Не мне вас учить.

Под окнами губернатора собралась толпа верующих. Они пели псалмы и выкрикивали анафему. Общий смысл их певческих требований сводился к тому, чтобы власти вернули собор, занятый под промышленную выставку, а также часовню, в которой размещен склад учебников.

— Спуститесь вниз, разберитесь, — скомандовал Платьев человеку от органов.

— Они требуют вас, — перевел он текст, который исходил из толпы.

— А для чего я держу свору замов?! — замолотил Платьев по селекторным кнопкам. — Где Степанов, Краснов?!

— В командировке, — донеслось из приемной.

— Может, выступить с лоджии? — пришло в голову Платьеву.

— Да нет, они требуют спуститься в гущу, — сказал выглянувший в окно Фоминат. — Иначе грозятся перекрыть железную дорогу…

Платьев со свитой милиционеров спустился вниз. Прикрываясь от толпы ладонью, как от солнца, он дошел до первых рядов и начал отбивать поклоны:

— Спасибо, что вы нам тут пришли, попели…

— Не за что!

— А какой сегодня праздник?

— Мыкола! — рявкнул кто-то из толпы. — Да мы не петь вам сюда пришли! Отдавайте церкви! — заголосила толпа. — Мы требуем назад места для молитв!

— Хорошо, хорошо, отдадим, — поднял руки вверх Платьев.

— Ваши посулы — пустой звук!

— Не произноси ложного свидетельства!

— Но это дело не одного дня. Почему вы не пришли вчера, позавчера? Мы готовы вернуть объекты культа в любой момент… Согласно ускорению… Но что вас привело сюда именно сегодня?

— Вот! — псалмопевцы выдвинули вперед «Лишенца» в рамке под стеклом, как Неопалимую Купину. — Требуем полной реституции!

Наутро Шимингуэй разразился передовицей о бестактности «Лишенца», который растаскивает себя бесплатно по чужой территории. Ночью, накануне выхода критики, Асбесту Валериановичу привиделся сон. Ему снилось, что у подъезда «Губернской правды» собрались почитатели и в восторге от прочтения передовицы скандировали:

— Ав-то-ра! — и через секунду опять: — Ав-то-ра!

Шимингуэй проснулся в счастливом холодном поту и вышел на балкон. На дворе стыла глухая перестроечная полночь, и только вороны, обеспокоенные очередным обменом денег, каркали на чем свет стоит, пугая новым режимом.

— Кар! Кар! Кар! — и через секунду опять: — Кар! Кар! Кар!

Православной идеей «Лишенца» проникся владыка Шабада. Но благоденствие продлилось недолго. Буквально через месяц владыка проклял газету и предал анафеме поименно весь состав редакции. И главное — за что? Сам-Артур напечатал для епархии православный календарь со своим летоисчислением. Черт их с Галкой попутал сместить жизнь на день вперед! Пасха по их новому стилю начиналась в субботу и так далее. Владыка велел установить в храмах по дополнительной подставке для свечей проклятия. Смесь тяжелых парафинов, как кара, долго нависала над епархией.

Чтобы обезопасить себя в будущем от неровного отношения Церкви, Макарон предложил заслать к ней в недра своего личного апостола Воловича, которому следовало взять курс на овладение влиятельным постом.

— Напутствуем тебя, давай дерзай, — благословил его на дело Артамонов. — С нас причитается.

— Масонские штучки — это всегда полезно, — признал аксакал. — Ляпнули просто так, а оно раз — западет в душу и через время срастется. Главное — бросить семя в натронную известь, когда надо — оно взойдет. Вот этот наследный принц, думаете, зря в Россию наезжает? Никакой он не принц, но в массы заронили идею. И, случись у нас монархия, никто другой не успеет со своими кандидатурами — наследник уже есть, вот он, причесан, во всех журналах его фото. Вот и мы — произнесли вслух, что Волович будет владыкой, так оно и произойдет. Ему бы и в голову не пришло, что венец его православных исканий — сан. А теперь эта мысль будет непрестанно сверлить его мозг, и, снедаемый ею, Волович будет продираться, сметая преграды, и успокоится, когда рукоположат. Великое дело — эти масонские штучки!

Хотя Воловича, честно говоря, было жаль отпускать из мира. Его опупея «Ванесса Паради жива!» о ночных бдениях памятников вошла в сонм. Но для дела кем только не пожертвуешь. Воловича отправили в творческую командировку в церквушку у рынка с выплатой пособия по прежнему месту работы.

— Пора расставлять фишки и на других реперных высотах, — подбил бабки Орехов. — Все помнят? Мосты, почтамт, телеграф… И культивировать свои кадры, на вузы никакой надежды нет. Тому, что надо знать по жизни, в институтах не учат. Иначе нам удачи не видать. Вон японцы уже выращивают рабсилу на маленьких островах, дети там едят экологически чистые продукты, не носят ни часов, ни колец, чтобы не стать ферромагнетиками, — и потом чад направляют в стерильные цеха по производству прецизионных плат.

— Но островная психология — не тупик ли это? — строго спросил Макарон.

— Может, и нам, в таком случае, продавать газету, а не разбрасывать бесплатно? — вставил для перебивки Варшавский. — Раз она популярна и хорошо идет, пусть желающие покупают ее.

— Это какой умник из общества «Знание» на твоем дурацком телевизионном отделении рассказал тебе, что от продажи газет в России можно жить? — отбрил его Артамонов. — Голдовская, что ли? Лучше бы занялся рекламой, раз обещал!

На пятом номере начала морочить голову типография — подолгу не выдавала или вообще не печатала оплаченный тираж. Альберт Смирный уклонялся от договора со штрафами, а потом вообще сбежал из города.

Читатели жаждали кроссвордов и нервничали. Это обещало смуту. Невыходы комкали бизнес рекламодателей, и те поднимали хай. Финансовый стержень газеты, воткнутый в их спины, покачивало.

— Сегодня опять промурыжили! — забил в колокола дежурный по выпуску Орехов, вернувшись из типографии. — Обещают крайний срок завтра. Мы не успеваем разнести тираж до выходных! Будет тьма претензий!

— Свинство в номинации «плоская печать»! — возмутился Артамонов. — Придется произвести полиграфический демарш! — он угрожающе распахнул дверь и попросил Макарона пройтись по коридору парадным шагом. — Вот так, хорошо… Купим свою бостонку! В этой стране, похоже, и впрямь, чтобы выпускать свою газету, надо построить свою типографию!

В Рыбинске вовсю продолжался социализм. ГЭС разобрали до основания, паромы не каботировали, фабрика «Полиграфмаш» лежала на боку.

— Готовых станков в наличии не имеется, — открыл тайну залетным покупателям директор Крючков. — Возможность появится через год.

— Что будем делать? — спросил Артамонов.

— Придется вам уехать ни с чем, — развел руками Крючков.

— У нас так не принято.

— Мы недавно из Голландии, — пояснил ситуацию Макарон, — выставку там проводили… Последняя романтика лайка…

— Какая еще лайка? — сморщил лоб директор.

— Экспозиция так называлась. Художники придумали — причуда такая… Ни одной картины не продали поначалу. Не берут голландцы лайку, хоть им кол на голове теши! Даже Шевчука по их «Oh! — radio» запускали. «Что такое осень…» Слышали? Ну, вот. И все равно бесполезно. А потом, когда после месячного торчания на чужбине Давликан стал кричать: «Аедоницкого давай!», когда чертовски захотелось «Хванчкары», я и говорю Давликану: хочешь продать картины? Хочу, отвечает. Тогда прыгай в воду! Зачем? — спрашивает. Чтобы картины продать, — говорю. Как это? Да так, — я ему, — прямо в этот их самый обводной канал Бемольдсбеланг и прыгай. А когда прибегут журналисты, расскажи в красках, что рухнул за парапет в голодном обмороке. Завтрашние газеты разнесут это, и амстердамцы узнают, что у них под носом устроена русская выставка с непереводимым названием, и побегут скупать шедевры оптом, пока их не сорвали со стен разовые покупатели…

— Ну и что, прыгнул? — вступил в диалог увлекшийся рассказом директор.

— Нет.

— Почему?

— Не поверил мне Давликан. Пришлось прыгать самому.

— Вот козел! — запереживал Крючков. — Ну и как, удачно?

— Сначала пять раз неудачно — все на лодки головой попадал, у них половина населения живет в лодках — налог на землю большой. А на шестой удачно — прямо в акваторию угораздило.

— Ну, и?..

— Продали все до картинки. На вырученные гульдены купили «Ford Scorpio». Пятнадцать штук отвалили. Пригнали, растаможили, новый почти, коробка-автомат, цвет темно-синий.

— И где же он, этот «Ford»?

— В Твери, а ключи — хоть сейчас.

— А деньги у вас есть на оплату станка?

— Всмотритесь в наши лица.

— Ясно, — произнес директор после беглого осмотра и дал знак секретарю.

— Вонюкин! — ударом кулака по стене секретарша перевела вызов в соседний кабинет, откуда выскочил главный инженер.

— Что у нас с печатными станками? — строго спросил директор.

— Все расписаны, — доложил технический человек. — Остался один экземпляр. В спецтаре. Завтра отгружаем в Аргентину.

— В Аргентину, говоришь?.. — задумался директор. — Тут вот товарищи уверяют, что развивать надо не Аргентину, а Россию. По-моему, в этом что-то есть.

— Не понял, — напрягся главный инженер, зависнув в дверях.

— А что тут понимать? — сказал директор. — Ни в какую Аргентину ничего не отгружать. Этот станок отдаем в Тверь. А который индусам запланировали через год — тот в Аргентину. А который в Чувашию — тот в Индию. Понял?

— Но ведь это штрафы в валюте! — попытался возразить Вонюкин.

— У нас АО или не АО?!

— АО!

— В чем тогда дело?! Передай шоферу, что мы отбываем в Тверь, и пусть эта чума Феоктистов тоже собирается! А то, понимаешь, коммерческий директор, а я тут и переговоры веди, убеждай клиентов. Ни хрена работать не умеете!

— А платить они будут? — cпросил главный инженер, гоняя глаза по покупателям.

— Считай, что предоплату за них произвел Маркос! — поставил точку Крючков.

Рыбинск — удивительный город. Стоит на таком перепутье! Одна Соборная площадь с рюмочной «Соточка» чего стоит!

«Ford Scorpio» Крючкову понравился. Чего нельзя было сказать о печатном станке, по которому плакала Аргентина. Да и каким мог быть агрегат, произведенный на свет инженером по фамилии Вонюкин? Самым примитивным. Но суть была в другом — он, этот станок, уже не принадлежал государству, он стал первой в России частной печатной офсетной ротационной машиной… До сих пор подобная техника отпускалась по разнарядке.

— Наша машина, наша! — напевал Артамонов. — Ура!

— Будет наша, когда оплатим, — остужал пыл Варшавский.

— Мы берем с отсрочкой платежа, голова! А за пять лет чего только не произойдет! Платить в стране, которая сама по себе нелегитимна, — верх глупости. Любую сделку можно признать недействительной по причине недействительности страны. Все финансовые схемы должны выстраиваться так, чтобы не ушло ни копейки. Это закон. Ему необходимо следовать. Тогда появляется навар. В старину была даже такая провинция во Франции — Наварра, — подкрепил документарно свои размышления Артамонов. — То есть люди уже тогда знали, что почем. За свои деньги и дурак купит. Ты попробуй без денег! Главное — затащить станок в город, а кому он будет принадлежать на бумаге, не имеет значения!

— Мне кажется, мы поторопились отдать рыбинцам «Ford», — продолжил параллельную вокализу сам-Артур. — Сначала пусть бы станок пригнали. А то вдруг передумают? И «Ford», считай, пропал, — не давал покоя Варшавский. Он приноровился ездить на нем по делу и без дела, брал на выходные, колесил с Галкой по магазинам, мотался в Домодедово встречать и провожать зачастивших в гости якутов. — У меня ощущение, что Рыбинск кинет.

— А почему у тебя этого ощущения не появилось в отношении Фаддея?!

— В отношении Фаддея? Там другой коленкор.

— А насчет Рыбинска не переживай. Мы с Макароном потому и не пожалели тачки, чтобы у них выхода не было, — сказал Артамонов. — Они заглотили наживку, и отступать им теперь некуда. Да, мы рискнули — отдали автомобиль за возможность умыкнуть печатный станок без сиюминутных выплат. И теперь ждем: срастется — не срастется. Я думаю, срастется. Ну что, пятачок, — перевел он стрелки на Орехова, — партию в шахматы?

— Давай.

— Что-то я в последнее время часто проигрывать стал. К чему бы это?

— Денег прибудет.

— Нам бы до весны продержаться, а там и трава пойдет.

— И сколько же он стоит, этот газетный агрегат? — продолжал крутиться под ногами сам-Артур. — Лимонов двести?

— Тепло.

— Двести пятьдесят?

— Еще теплее.

— Триста?

— Горячо.

— Неужели больше?

— Четыреста, — назвал точную стоимость Артамонов.

— Ничего себе! А в баксах?

— Сам переведи.

— Это что, такие деньги отвалить за какую-то печатную машинку?! — развел челюсти Варшавский.

— Пропиваем больше, — мимоходом вбросил Орехов, делая победный ход в излюбленном ладейно-пешечном окончании.

— Опять проиграл, — признал Артамонов, сгребая с доски фигуры. — К чему бы это, пятачок?

Спустя месяц открытые платформы с печатной машиной в спецтаре были выставлены в тупике на пятой ветке. Оставалось подыскать цех для установки ценного груза.

— Помещение под монтаж — это отдельное полысение, — доложил итог поисков Орехов. — Каждый, с кем заговариваешь на эту тему, шарахается, как от огня. Как будто Додекаэдр предупредил весь директорский корпус.

На брошенный клуб завода штампов им. 1 Мая напоролись не сразу. Занесла туда чистая случайность. Отчаявшись отыскать биотуалет, Макарон нырнул в римский дворик слить наболевшее.

— Поаккуратней там, — предупредил Орехов, — а то был случай: ребята помочились под окнами — и получили по году.

— Я не в затяг, — успокоил его Макарон.

Назад он вернулся с помещением и привел под руку смотрителя клуба Толкачева, с которым только что пописал «на брудершафт».

— Мои афиллированные лица, — представил Макарон Орехова и Артамонова, — влияют на процесс за счет преимущества.

— У вас свои штампы, — поздоровался Орехов, — у нас — свои. Хотя делаем мы общее дело — простаиваем по вине экономической обструкции.

Как мастер исторических заливов, Макарон предложил выпить по «отвертке». В результате обмена мнениями по общедоступной международной тематике было подписано соглашение, по которому прибыль от совместного использования клуба делилась строго пополам.

— У нас еще со времен лотереи повелось делить все поровну с партнером, — сказал смотрителю Артамонов. — Чтобы не платить за аренду. В наше смутное время никому ни за что нельзя платить. Все расчеты потом — когда улучшится социальная обстановка. Вот так и живем — с миру по Магнитке.

— Лучше, если бы вы платили за аренду, — выказал сожаление смотритель.

— А кому сейчас легко? — согласился с ним Макарон. — Берем вас старшим печатником.

— Я выходец из госсобственности, — сообщил он патетически и тут же во всем признался: — Воровал страшно! Прошу учесть.

— У нас не будешь, — сказал Артамонов.

— Почему?

— Макарон тебя закодирует.

— Как это?

— Главное — дело разумей, — спасал Толкачева Орехов. — А переборщишь — Макарон тебе бахмутку в лоб впаяет!

— Какую бахмутку?

— Лампа такая у шахтеров. Знаешь?

— Нет.

— Ну вот те раз!

— А если не буду воровать?

— Тогда верстатку в зад воткнет. Что такое верстатка, знаешь?

— Знаю.

— Значит, сработаемся. Приходите в «Верхнюю Волгу», Нидворай оформит контракт. Испытательный срок — сто лет.

— Ну и шуточки у вас! — попытался воззвать к простоте Толкачев.

— Тебя, наверное, в детстве так сильно качали, что ты вылетал из коляски.

— С чего вы взяли?

— Голова не так отрихтована.

— Ваше дело — платить.

— Наше дело — разговоры разговаривать и юмор шутить. А твое — блюсти печать. Не то — сократим.

— А сколько будете платить за смену?

— Сто рублей и трудодень.

— И все?

— Плюс на выбор билет МММ или ваучер, — установил надбавку Артамонов.

— А за час переработки?

— На час раньше на пенсию.

Толкачев ощутил всю прелесть полной словесной фиксации и заткнулся. Но, как и предупреждал, воровал вовсю — уводил часть тиража и куда-то сбывал. Кому — непонятно. Но это устраивало нанимателей.

— Не надо выдумывать дополнительных способов распространения, — мыслил Орехов.

— Может, он сдает в макулатуру? — выказал догадку Артамонов.

— Это тоже способ. Оттуда газета попадает в СИЗО, а значит, прочитывается. Читатель там самый благодарный.

«Лишенец» тем временем разрастался. Немецкая версия распространялась до дыр в породненном городе Оснабрюке по три марки за экземпляр. В Безансоне «Лишенец» на родном языке читали за каких-то пару франков. Процесс пошел. Идею газеты-стигматы со щупальцами в городах-побратимах и дыхальцем в Твери одобрили итальянцы из Бергамо и шотландцы из Глазго. На горизонте замаячили лиры и фунты. В очередь встали финны. Они оказывали помощь региону в автоматизации управления. В разгар пребывания делегации компания сидела в «Старом чикене» и вела разговоры о системе сетевого администрирования.

— Мы тоже вводим подобное, — сказал помощник мэра Гладков. — Я даже знаю, где лежит ключ от каморки, в которой уже два года стоит приготовленный для этих целей компьютер.

Переводчика перекособочило, словно с него содрали цедру. В его исполнении высказывание прозвучало мягче: под компьютеры, мол, отведено специальное помещение — и финны понимающе закивали головами. Что поделаешь — чухна.

Итогом пребывания делегации стал протокол о совместном выпуске финского варианта «Лишенца». Финны дали переводчика, потому что все местные умудрились закончить школу с уклоном от угорских наречий. Гладков взялся обеспечить переводчика жильем, но забыл. Выпуск «Лишенца» для Скандинавии сорвался.

— Я вас ренталл! — выразился чухонский толмач и уехал к себе на родину переводить на добро другое говно. Что он имел в виду — было непонятно — восстановить ход его красивых мыслей не удалось.

— И правильно сделал, — сказал ему вдогонку Орехов на ломаном русском, как будто так иностранцу наш язык становится понятней.

О том, что до китайского варианта не доходили руки, в Инкоу никто не догадывался.

— Вообще регион берется нелегко, — подвел итоги первого года пятилетки Артамонов. — Все пытаются кинуть!

— Дан талант — езжай на Запад, нет — в другую сторону! — пропел Макарон.

Глава 8. ДОМ НА ОЗЕРНОЙ

Город жил насильственной жизнью. Ему насаждали чуждую архитектуру, навязывали чудаковатых правителей и принуждали к веселью.

— Мы будем работать так, чтобы людям по крупице становилось лучше, — пообещал мэр на инаугурации. — Нагрубил начальник ЖКО — снять его с работы!

После этого мэра больше не видели. Градоначальник не переносил контактов с горожанами и всю работу по управлению городом брал на дом. Текучку в мэрии на Советской площади вел клеврет Гладков, в недавнем прошлом вор-домушник. Он отмазывал мэра-надомника по всем вопросам — занимался освящением знамен, участвовал в комиссиях, разрезал ленточки, зачитывал тексты соболезнований, пускал по миру корабли, встречал и провожал депутации. Жизнь в городе шла вразнобой. В ходе приватизации Гладков продал одну и ту же недвижимость по нескольку раз. Истинный покупатель определялся потом разборками с потасовкой. Город потрясали хронические бюджетные расстройства — объекты не доводились до ума, и вопрос с завершением строительства превращался в философский. Собственно, это был не город, а один сплошной долгострой.

Самой именитой незавершенкой считался тридцатиэтажный Дом творческих союзов на тонкой монолитной ноге. Он располагался на Озерной улице и имел запутанную кредитную историю. Хозяева помещений пытались завести в подвалах переплетные мастерские, но сами попали в финансовый переплет. Долгострой был настолько долог, что ему вместо 1-го присвоили 11-й номер, а послали еще дальше — на 11а, поскольку на финише его обошел спуртом пенобетонный гараж по соседству. В миру высотный Дом творчества звался «унитазом». Имя прикипело к бросовому объекту без отторжения, чему способствовала свалка отходов «Старого чикена» у подножия. Ходили слухи, что Дом союзов должен был вот-вот рухнуть. Будто бы поплыли грунты и стал уходить в сторону от ответственности неправильно залитый фундамент. Строительство приостановили на неопределенный срок. А все потому, что Тверь выстроена на историческом болоте. В народной среде находились конкретные источники, которые ведали с точностью до градуса, что крен обозначился в сторону обкома и «унитаз» обязательно на него рухнет. Его обломки вздыбят частный сектор, сметут «хрущебы» и вломятся в кабинет Додекаэдра. Квартиры и дома по оси вероятного падения катастрофически дешевели.

— С этим «унитазом» просто беда! — сетовал окрестный люд. Бабки, проходя мимо, убыстряли шаг и крестились.

Замедленное падение высотки не отмечалось глазом, как в случае с Пизой, но ощутимо присутствовало в городе по разделу народных верований. Досужий визирь Гладков подсказал мэру разобрать падающее чудо света до пятого этажа и устроить казино, но из-за чертовщины, витающей вокруг объекта, на демонтаж никто не отважился. Это бы привело к более дробному расколу электората.

Шпиль «унитаза» наблюдался из любой точки города и непрестанно мозолил глаза. Эти неосвоенные капиталовложения не давали покоя Макарону.

— К вам из общества слепых, — доложила Журавлева, оторвав аксакала от заоконного пейзажа.

— Зачем? — напряг он голову.

— Как обычно — оформить льготную подписку.

— Слепые? Подписку? Ну, пусть зайдут.

— Живем тут, как сервитутки! — произнесла Галка, когда просители удалились. — Проходной двор!

— Может, нам приобрести офис? — забросил идею Варшавский собравшимся на планерку коллегам.

— Хорошая идея, — согласился Орехов.

— А то наше нынешнее присутствие приводит клиентов в ужас.

— Особенно слепых, — поддержал Артамонов.

— Да ладно тебе. Яблоку упасть негде.

— Я видел объявление о продаже Дома союзов, — сказал Макарон. Гложет меня одна мыслишка по этому поводу.

— Надо подбросить ее Мошнаку. Он обязательно на нее западет, — посоветовал Артамонов. — Кого-кого, а Капитона Ивановича раскрутить можно. Он человек с понятиями.

— Честно говоря, я бы на вашем месте и по поводу жилья призадумался, — добавил Макарон. — А то Артур уже, как ледокол, расчищает путь Галкиному животу. Переживает за свое чадо-юдо. Да и Дебора того и гляди в декрет свинтит. И, судя по расцветке глаз, дело вряд ли завершится одним экземпляром.

— Детей надо сначала родить одного, а потом добавлять по вкусу, — объяснила Дебора, застеснявшись.

— Но они же не голосеменные в конце концов, — вступился за молодых Нидворай. — У них нормальный конкубинат, живут с намерением установить брачные отношения.

— Да, дом — это серьезно, — задумчиво произнесла Улька. Ей было неудобно быть не беременной в одиночку, и доля этой правды, хоть и пряталась на донышках глаз, нет-нет, да и выплескивалась наружу.

— Закон возвышения потребностей, — растолковал Нидворай. — Человек всегда стремится захватить вокруг себя все больше пространства.

— Этот вопрос надо решить раз и навсегда, — подвел черту Макарон. — А то ваша страсть к бродяжничеству скоро перерастет в дромоманию. Тогда бы и я за Лопатой смотался. Если будет дом, она приедет.

— Долго ты за ней собираешься.

— А куда спешить?

— Давайте строить жилье по очереди, как при социализме, — предложила Дебора. — Сначала Макарону — он самый старший, а потом остальным.

— У тебя всегда так — сначала логика прорезается, а потом зрение, — пристыдил Дебору Артамонов. — Где ты раньше была со своей подсказкой?

— Я слышал, в местечке Крупский-айленд участки выделяют под застройку, — подсказал Нидворай. — Вполне селитебная территория.

— Напрямую нам не выделят, прописки нет.

— Оформим на подставное лицо, — предложил Орехов. — Николай Иванович, вы подставите нам свое лицо?

— Если не уйду на больничный, — притух Нидворай.

— У нас из одной только упаковки от печатной машины целая улица получится. Отборная шипованная доска и калиброванный брус.

— Да, легальный вес тары — это нечто невероятное!

— А нам дом не нужен, — отказалась Галка. — Оседать здесь нет смысла. — И завредничала: — Хочу бананов!

— Вкус у тебя стал каким-то субтропическим, — попенял ей Артур. — Ну, где я их возьму? В магазинах масло по талонам, а ты — бананов! Брикет вологодского только на секунду в машине оставил — эта псина вмиг слизнула! — Варшавский укоризненно посмотрел на Макарона, будто не Бек, а лично аксакал расправился с маслом.

— Что упало, то пропало, — умыл руки Макарон, но снизошел до проблемы и заговорил в тон. — Ты ведь знаешь, Гал, после какого изнурительного пути эти кормовые бананы попадают к нам, — стал отговаривать он ее от глупой затеи. — Представляешь, банан с котомкой, в истасканной кожуре и нашпигованный всякой химией заявляется на площадь Славы…

— Пора и технически оснаститься, а то руки отваливаются, — прервала полет шмеля Улька. — Сидим на одном аппарате, по полчаса накручиваем.

— Если переедем в «унитаз», я подарю тебе аппарат с автомудозвоном! — пообещал Орехов.

— Когда ж ты выпишешься из моей жизни! — ослепила его Улька встречными фарами. — Машешь, как нетопырь, без остановки!

Творческими союзами руководила выцветшая фрау Шарлотта. Она была под стать долгострою — в ее судьбе тоже все как-то затянулось. Многостажную, ее стали раздражать любые тексты мужчин объемом более ста знаков, включая пробелы. Она была женщиной в собственном соку, поскольку муж был отказником. Он имел саксофонную ориентацию, и простая жизнь без чудес его давно не интересовала. Шарлотта Марковна, в свою очередь, не переваривала его музыкальных тем. Она носила на голове лихо сверстанную бабетту, курила сигареты с ментолом и была мастер просить деньги в письменной форме на «Музыкальное лето Селигера», которое при тщательном рассмотрении являло собою не фестиваль, а двухнедельное лежбище развеселых артистов на чистых берегах озера. Шарлотта Марковна предпочитала жить несвязанно и пошила платье из плюшевых портьер. Но начавшую засахариваться Шарлотту Марковну уже не спасали никакие покрывала. Такая слыла молва.

— Ну, кто у нас по старым страшным теткам? — бросил в воздух Артамонов.

— Ради удовольствия или в интересах дела? — не поленился уточнить Орехов.

— Какое уж тут удовольствие?!

— Тогда Макарон, — определил Орехов.

— Это за что? Во дают! — взбеленился аксакал.

— Бери блок «Салема», пузырь психотропного «Амарето» и — вперед.

— Кстати, о психотропности, — вспомнил очередную историю Макарон. — Поехали мы принимать роды к хлопкоробам. Накрыли нам стол и притащили дряни покурить. Была не была, подумал я, дай попробую. Ошутил я себя уже со стороны, будто сижу по-турецки. Смотрю — бутылки шатаются, а руки заняты, в каждой — по сайгачьему окороку. И потянулся я удержать бутылку ртом. Очнулся — во рту большой палец левой ноги и дикая боль в пояснице. Ни фига себе, думаю, потянулся! Изогнуло так, что не распрямиться. Никогда в жизни так не прогибался. А музыка в голове продолжает играть, хотя пленка давно кончилась. Декхане вповалку лежат — обкурились. И только новорожденный орет. Поднял я водителя, поехали. Едем на бешенной скорости, а пейзаж за окном как висел, так и висит. Дорога не та, — говорю я водителю. А ему насрать, прет и все. И вдруг — мы уже не едем, а летим. А через секунду страшный удар, всплеск — и мы уже не летим, а плывем. Причем под водой. Ничего не понял. Дошло, когда захлебываться стал. Тонем! — кричу я этому придурку. А он — не бойся, — говорит, — мы в ластах! То есть, совсем никакой. Я говорю, видел я эти ласты — на них монтеры по столбам лазают! Еле выплыли. Оказалось, он с передозировки погнал по старой дороге, ведущей к мосту через Аму-Дарью, который уже год был разобран. И мы с разгону прямо в мутные воды этой матери всех водоемов…

— Ну вот и отлично, — сказал Артамонов. — Таким ты Шарлотте Марковне и запомнишься.

— Каким?

— Обкуренным и в белом халате.

— Но почему я?

— Грамотно себя ведешь в предлагаемых обстоятельствах.

— И все-таки?

— Сказать начистоту?

— Да.

— Абсолютный возраст Шарлртты Марковны уже не определить без изотопов, — пояснил Орехов. — Твой профиль.

— С чего вы взяли!? Если ее помыть да приодеть как следует, ей сносу не будет! — попытался отвертеться от партийного задания Макарон.

— В принципе, да, не спорю — для своих неполных ста она отлично выглядит! — согласился с ним Орехов. — Но пойми и ты нас — задача тут не из простых — не каждый потянет. Шарлотта Марковна принципиально отреклась от мужчин.

— Не распыляйтесь на риторику! — отменил реплики с места Артамонов. — У нас просто нет выхода. Надо пойти к Шарлотте Марковне и сбить цену на «унитаз».

— Так бы сразу и сказали! — взял под козырек Макарон.

Два дня Макарон устраивал вечера-портреты, накачивая себя перед зеркалом. Манеры, которые он пытался себе привить, могли деморализовать даже ночных бабочек из вокзального буфета. Репетируя, он совершал такие сложные рейды в тылы воображаемой жертвы, что друзья засомневались, вернется ли он назад.

— Я поднимаю эту речь… — перевоплощался Макарон, протягивая зеркалу блок сигарет, а потом наливал фужер ликера и чокался с гладью. Гладь отражала, как он примеривался к дивану и затихал, словно континентальный шельф, полный полезных и любвеобильных ископаемых. Перед тем как улечься на лежку, Макарон, словно заяц, выделывал петлю за петлей, не переставая репетировать.

— А потом мы просто поужинаем! Никаких условностей, никаких специальных терминов! — откатывал он произвольную программу, как мазурку, и восклицал, объевшись яблочным пирогом: — Шарлотта, я полон тобою!

Под занавес моноспектакля он запевал сочиненный собственноручно куплет:

— Ну все, родимый, пора! — поторопили его друзья. — Бомжи на теплую одежду перешли. А нам, кровь из носа, к зиме переехать надо.

— Зачем торопиться? — входил во вкус Макарон. — Step by step кругом.

— С ней надо договориться насчет лизинга, — напомнил о цели похода Артамонов. — Усек, селадон?

— А вот это увольте! Лизать я никого не собираюсь, — возмутился Макарон.

— Тогда навяжи аренду с правом выкупа.

— Совсем другое дело.

— И помни, перед употреблением ее надо взболтнуть, — использовал право последнего слова Орехов.

Макарон расцеловался с друзьями и отправился на дело. Воротился он, как лосось в известном положении. «Унитаз» был взят приступом. Макарон не пожелал делиться деталями операции. Как больная собака, он долго отлеживался в специально оборудованном номере (сало, батон) и вышел к людям только в день Святого Валентина.

— Это не Шарлотта Марковна, а восторженный конь! — сказал он. — Но теперь, как человек честный, я должен на ней жениться.

— Может, сначала к Мошнаку?! — попытался переключить его Артамонов. — За деньгами!

— Я серьезно, — сказал Макарон. — Это не женщина, а лава! Век таких не видывал и вряд ли больше встречу! Нет, не зря японцы поднимаются на Фудзияму только раз в жизни!

— И все же давайте сначала к Мошнаку, а потом свадьбы и все остальное, — призвал работать без простоев Артамонов.

— Так он прямо и дал, этот Мошнак, — вставил Варшавский. — Это тебе не заблудившаяся фрау. Держи гаман шире!

— Но сходить-то все равно надо.

— Я не в матерьяле, — устало повел головой Макарон. — Предлагаю упасть в «Чикен», завести пластиночку Хампердинка, заказать кильки-классик два раза, кофе-гляссе, бутылочку «Хванчкары»…

— Действительно, нельзя же так резко, раз — и на Мадрас! — поприветствовал правильный расклад Орехов.

— А если все-таки «СКиТ» не даст? — впустую беспокоился Варшавский. — Ну, просто на этот момент в банке не окажется свободных кредитных ресурсов. Да мало ли что?!

— Понимаешь, пятачок, главное — хотеть. И деньги найдутся, — проводил ликбез Артамонов. — Город настолько невелик, что кажется, будто все здесь — или одноклассники, или однонарники — своеобразный товарищеский инцест. А мы не учились ни с кем и не сидели. И все эти наработанные связи нам сможет заменить только одно — желание подмять информационное пространство. Так что финансовое желание Мошнака мы сформируем как положено.

— Ну хорошо, допустим, Мошнак даст. А возвращать из чего?

— Главное — взять, а как возвращать — придумаем. Не боись. Если ты должен банку сто рублей — это твои проблемы, а если сто миллионов — это проблемы банка, — уверил его Артамонов.

— И все же, если не даст?

— Тогда пойдем на Сбербанк.

— На Сбербанк с одной рогатиной не попрешь. Там попросят такие документы предоставить, каких у нас отродясь не было.

— Грамотно рассуждаешь, паренек. Но ты вслушайся — кредит под устройство Улицы породненных городов — звучит, как симфония! Никакой банкир не устоит.

— Я просто почему спрашиваю, — заговорил с несколько иной интонацией Варшавский, и глаза у него словно повело поволокой. — Один мой знакомый близок к открытию.

— Да ты что!

— Изобрел прибор для сортировки алмазов.

— И все?! Артур, может, тебе не зацикливаться на Якутске? Как-то абстрагироваться от фарцаты! Очень уж все это узколобо. Если бы ты заговорил о телестудии, я бы еще как-то понял. Ты ведь сюда с тем и ехал, чтобы заиметь собственный ТЖК, чтобы работать с передовыми технологиями…

— Передовыми технологиями… Я хочу крутануть деньги, а потом уже взять нормальный телекомплекс. Никуда он от меня не денется.

— Сколько надо для завершения работ по прибору? — спросил Артамонов.

— Тысяч двести зеленых.

— Ничего себе приборчик! Как печатная машина.

— А ты что думал? — с видом знатока произнес Варшавский. — Алмазы дело не дешевое.

— Ну хорошо, давай эту сумму на всякий случай прибавим к телу кредита, — пошел на половинчатое решение Артамонов. — Будем просто иметь в виду, но мое мнение остается прежним — лучше купить телевизионное оборудование. Скоро выборы.

— Прибор готова закупать ЮАР, — разукрашивал будущее Артур.

— И к нам сразу явится Dе Beers и всех замочит. Эти просто так с рынка не спрыгнут.

— Вечно ты со своими шуточками.

— Я не шучу. Газеты надо читать. Dе Beers сразу пришлет наймитов. В твоем дурацком городе перестреляли всех, кто дергался по этому поводу.

— Болтаешь всякую дичь. Так вот, требуется небольшая сумма, чтобы завершить лабораторные испытания, изготовить промышленный образец и запатентовать его.

— Каким боком мы окажемся в деле? — спросил Артамонов. — Алмазы не наш профиль.

— Речь идет о конкретной выгоде. Друг будет отдавать половину от продаж, — придумал на ходу Варшавский.

— Я против. Это не наш бизнес, мы в нем профаны, — стоял на своем Артамонов. — Пусть просто вернет деньги и все.

— Ты, может быть, и профан. Но мы теряем драгоценное время.

— Почему твой друг не мог найти денег до сих пор?

— Не хотел светиться.

— А может, потому, что прибор — говно?

— Да нет, это действительно очень занятная штука. Только я должен предупредить, что прибор — пока что в чертежах и в натуре может не получиться.

— Зачем нас предупреждать, если для себя ты уже все решил? — спросил Орехов.

— Ничего я не решил. Мы должны подписаться под это коллегиально.

— Видишь, какие ты нам условия выкатываешь — деньги должны быть потрачены в любом случае, а получится эффект или нет — ты не гарантируешь, — сказал Артамонов. — Здесь какое-то фуфло. По мне, наукой пусть бы занималось государство.

— Да ладно тебе, — смягчился Орехов. — Разговоров больше.

Следуя в банк, компания имела под мышками кипы развесистых — на все случаи жизни — бизнес-планов. В составлении наглядной агитации Орехов поднаторел настолько, что порой ему самому становилось противно. Красивые бумаги придавали убедительности в предстоящем разговоре с Мошнаком.

Когда компания подошла вплотную к зданию «СКиТа», Орехов похлопал его по несущей стене.

— По-моему, выдержит, — сделал он заключение.

На стене сверкал слоган новой банковской услуги: «Мы превращаем ваши деньги в рубли!» Служащие банка еще помнили об экологической лотерее. В их глазах как памятка навсегда застыл этот всенародный облом желаний на фоне просвета в облаках.

— Общепризнанно, что мы моральные уроды, — начал предварительный сговор Орехов. — Об этом писал Шимингуэй в передовой статье. Но у нас есть смутная уверенность, что именно вы отнесетесь к нам непредвзято и… выдадите спаренный кредит, который когда-то обещали.

— Да вы что! Меня из города выселят! — засуетился Мошнак. — Если об этом узнают люди Платьева, будет конец света! — засуетился Мошнак.

— Мы понимаем и готовы учесть риск, — склонил голову набок Орехов.

— А вот это уже деловой разговор. Наконец-то послышалась речь не мальчиков, но хуже, — улыбнулся Мошнак своей шутке и, чтобы не скукситься до конца, продолжал в ключе, удобном для просителей: — А на какие цели, интересно, вам понадобились деньги? И под какие гарантии вы хотите их получить?

— Об этом расскажет докладчик. — Орехов развернул ладошку в сторону Макарона.

— Ну и? — понудил аксакала Мошнак.

— Груды стройматериалов зависли на Озерной в виде долгостроев, — начал глашатай. — Ярчайшим их представителем является «унитаз». Мы имеем намерение превратить строительный бедлам в Улицу Городов-побратимов.

— Он же падает, этот «унитаз»! — чуть не вскрикнул Мошнак.

— Да бросьте вы! Кто вам сказал? Все это лабуда. Просто с объекта увели деньги и, чтобы их никто не искал, пустили «утку» о грунтах.

— Вот как?

— Конечно. Проект мы уже нарисовали. Вчерне. — Макарон принялся вываливать на стол карандашные наброски, которые по старой дружбе исполнил Давликан. — Вся наша славненькая Озерная будет уставлена венгерскими мясными лавками, шотландскими пабами, безансонскими винными погребками, бергамоскими пиццериями, над которыми я лично возьму шефство, китайскими ресторанчиками… устоявшиеся за века традиции… Наша цель — сделать из всего этого интернациональный кондоминиум…

— Чего-чего сделать? — переспросил Капитон Иванович. — Не расслышал.

— Комплекс такой, американские салуны, китайские ресторанчики…

— А что, у нас уже и китайский побратим появился? — продолжал изумляться банкир.

— Конечно, Инкоу.

— А я и не знал, — признался Мошнак.

— В этом мэру не откажешь, роднится со всеми подряд, — одобрил Артамонов.

— Инкоу, значит?

— Да, бывший Порт-Артур, — сказал Макарон.

— Порт-Артур? — переспросил Мошнак. — Насколько я знаю, Порт-Артур переименован не в Инкоу, а в Люйшунь. У меня есть рисовая водка оттуда.

— Рисовая?! — изумился Макарон.

— Я, конечно, могу и ошибаться, — корректно отступился Мошнак.

— Да какая разница! Инкоу, Люйшунь! — помирил стороны Орехов. — Их там миллиард, этих китайцев, и у каждого свое мнение!

— Действительно, — согласился Макарон.

— Под наш проект и под ваше имя, Капитон Иванович, с побратимов можно снять синдицированный кредит. Как с куста. На развитие отрасли. А если вы вдобавок еще и акции выпустите, то клюнет и население…

— Это мне отдаленно напоминает лотерею, — нараспев произнес Мошнак.

— А что поделаешь? Деньги-то у народа в чулках да у инвесторов на счетах. И перемены жизни нашей — суть открытие способа их изъятия, более изощренного, чем прежние. Все мы прекрасно знаем, что человек легко расстается только с лишними деньгами. Их надо изъять и привлечь. И вы, Капитон Иванович, можете легко взять эти деньги и…

— И что?

— И переадресовать их нам, — пояснил Макарон, заметив, что Мошнак на секунду задумался. — «Унитаз» мы сделаем как бы средоточием Улицы породненных городов, на первом этаже разместим галерею штопаных картин «Белый свет», на втором — кафе «Папарацци» с русской кухней. Название спорное, согласны, но оно предложено Улькой и поэтому не обсуждается. На крыше установим антенны и передатчики. На это понадобится второй кредит целевой. Контракт на закупку техники имеется. Он и ляжет в основу залога. Техника окупится быстро. А что касается «унитаза», прикидываете, это здание прямо как по нам шито. Улька намерена отснять с крыши свою лебединую песню — Озерную улицу с высоты птичьего помета! А то Шерипо захватил колесо обозрения, не дает нам никакого продыху! На третьем уровне разместим редакцию «Лишенца». Остальное пространство Дома творчества превратим в доходный бизнес-центр, не торопясь — этаж за этажом. Улицу Озерную — домик за домиком — превратим в сплошной кондоминиум! Позже вы переведете туда банк. На льготных арендных условиях. Это можно забить в договор прямо сейчас.

— Все это очень грамотно — Улица породненных городов, кондоминиум, кабачки. Но Озерная — это не центр города. Кто туда пойдет? — не без сожаления произнес Мошнак. — Я подумывал прикупить под банк какой-нибудь особняк в приличном месте.

— По нашему разумению, чем скупать площади в центре за суровые деньги, проще и дешевле перенести центр города сюда, — добивал его Артамонов. — Вот увидите, если удастся реализовать проект, деловая и культурная жизнь города сместится к нам! Квадратный метр по Озерной вздорожает многократно! Куда там Советской с ее обкомами и почтамтами! Вот и с губернатором также. Чем морщить эллипс на подтанцовках и забегать петушком, проще избрать своего. Это наше водолейное мнение. При желании вы можете легко к нему присоединиться. Или вам удобнее до конца дней летать на побегушках? Хотя, впрочем, для ассортимента нужны и такие социальные слои. В таком случае мне жаль наших предков-купцов, не удерживаем мы с вами, Капитон Иванович, в своих слабых руках их тяжелые, но славные брэнды! — Речь Артамонова была настолько зажигательной, что в льноводческом хозяйстве неподалеку загорелась скирда костры. — Согласно нашим расчетам, — продолжал Артамонов озвучивать наиболее удачные участки бизнес-плана, — на проекте Улицы породненных городов можно за год заработать столько, сколько «СКиТ» не дал бы за пятилетку! Для начала мы хотели бы взять рамбурсный кредит на закупку телеоборудования — срок возврата у него короткий — и незначительную часть ипотечного кредита, — продолжал уговоры Артамонов, — под залог «унитаза». Здесь срок дольше — все-таки недвижимость. Это будет пробным шагом, а когда освоим первый транш — обсудим, как жить дальше. Чтобы привести в порядок нависшее над городом убожище, больше полумиллиона долларов нам и не понадобится. А на всю улицу — два-три миллиона, это мы уточним позже.

Мошнак оказался на редкость сговорчивым. Он не то чтобы воротил лицо от набора вин, выставленных ходоками на кон в качестве затравки, а просто округлил предложенную сумму до более удобной при расчете. Основным условием кредита была конфиденциальность — не дай Бог, о нем узнают люди губернатора. Поэтому ссудные документы были оформлены быстро, как погребальные. Ужасала лишь процентная ставка — 280 годовых.

— Да это же финансовый культуризм! — возмутился Макарон. — Боди билдинг! Вас пора обезжиривать! Качаете мышцу на наших гормонах!

— Что я могу поделать? — оправдывался Мошнак. — Я сам беру у Центробанка под 240! Изменится ставка рефинансирования — тогда и условия кредита пересмотрим.

Вышли довольными. Про высокую ставку и не вспомнили.

— Я надеюсь, теперь все знают, что такое неевклидова геометрия? — поинтересовался Артамонов у подельников, когда вернулись в гостиницу.

— Ну?

— Это когда авальный кредит выдает круглый дурак.

— А когда рамбурсный?

— Сами вы дураки!

— Мошнак — свой парень. Прогрессивно мыслит, думает о развитии.

— А кто спорит?

Часть ссуды Артур запустил-таки в алмазный прибор.

— На фиг ты загнал бабки в Якутск? — не выдержал Артамонов. — Мошнак пришьет нам нецелевое использование! Мы же договорились пустить на прибор ближайшие деньги, которые поступят от продаж газет за рубежом! А не из кредита! Тем более, что тебе была нужна не вся сумма сразу…

— Месяц ничего не решит. Деньги вернутся, и мы запустим их, куда планировали, — оправдывался Варшавский.

— Через месяц от них ничего не останется, смотри как доллар прет!

— От прибора я рассчитываю получить неплохой барыш.

Для достройки «унитаза» привлекли Ренгача, который при социализме занимался сдачей объектов. Было время, когда он требовался на каждом углу. Далеко не плановое строительство сделало Ренгача ацикличным алкоголиком. Бывали в той его жизни особенные дни, когда он начинал томиться и прислушиваться к внутреннему голосу. И главным было — не проморгать. Ренгач отправлялся по городу в поисках объекта на выданье. Начинал он бодро, подбирал людей, готовил документы. Наконец, накупал дикое количество питья, собирал в укромном месте членов комиссии и гудел с ними до потери пульса. Перед тем как уйти в отруб, Ренгач успевал передать пакет подписанных документов, по которым груда строительных затрат обретала статус объекта, а сам объект получал титульного владельца.

В результате шоковой терапии этот специальный человек оказался не у дел и ушел в коменданты. Предложение сдать «унитаз» страшно оживило его.

Заимев в контрагентах это известное в прошлом явление, специализированные службы города принялись лютовать. Они выдавали Ренгачу такие технические условия на производство работ, что перехватывало дыхание. Получение добра на канализацию обязывало попутно отвести стоки от элитной бани. ГТС вынуждала протянуть кабель еще и в соседний микрорайон. Запитка током оборачивалась монтажом подстанции для «Ротари-клуба». Отопление влекло установку регистров в школе милиции. Но Ренгача просто так было не взять.

— В России нет проблем, — говорил он, — есть нюансы и специфика.

Готовя подкопы под комиссию, Ренгач ездил с Макароном на вишневой «девятке». Вес Ренгача в сравнении с Макароновым находился в мизере. Когда Макарон садился в кресло пассажира, правый передний амортизатор входил в себя до упора и больше оттуда никогда не показывался. «Девятка» накренялась так, что сторонились встречные машины. Сидевшего за рулем Ренгача никто не видел. Получалось страшное зрелише — перекособоченная машина без водителя прет прямо на тебя. Это сгущало краски вокруг «унитаза». Его стали называть «дом с привидениями».

Ренгач не изменил себе и сдал объект, подтвердив теорию плавного безболезненного врастания социализма в капитализм. «Водоканал», санэпидемстанция, пожарные, теплонадзор, землемеры после приемки не просыхали неделю. Город замер. Канализационные трубы переполнились, трамвайные пути вздыбились, телефонные звонки скапливались в проводах, пыль не выметалась, и город впору было класть под капельницу дождя.

Не удалось сдать только лифт, шахта которого представляла стеклянный придел к «унитазу» с тыльной стороны. По форме он напоминал карандашный огрызок, а по высоте доходил до середины здания.

— Я предлагаю сделать в шахте курилку, — объявил Ренгач. — Курилку-батут. Закуриваешь, и с любого этажа прыгаешь в шахту без всякого страха. Подлетел вверх, соснул и опять вниз. Ведешь перекрестные беседы с коллегами, даешь прикурить на ходу, можешь попутно отчихвостить пару-тройку нерадивых работников. В частности, очень ловко заворачивать авторам недоработанные материалы. Кинул бумаги в воздух, а тяга в шахте о-го-го какая, их вытянет вместе с дымом. Покурил, оттолкнулся и, взвившись на нужный этаж, снова — к работе!

— Неплохо придумано, сынок, — одобрил идею Макарон. — Делай батут! В жизни все пригодится!

Ренгач так и поступил — сплел воедино десяток батутных сеток и пристрелял концы к нулевой отметке.

Блюсти галерею «Белый свет» упросили Давликана. Это был уже не тот затертый художник, который пугался польского таможенника и дико метался между кусками плоти. Поездка в Амстердам в корне изменила его философию. Занимаясь штопаными картинами, он окуклился и вырос в мэтра. Перед ним стояли иные проблемы — не как подать объект, а где зашить. Здесь ему не было равных. Основным инструментом стало лапотное шило, подаренное Макароном. Картины шли влет. Давликан обрел известность далеко за пределами мастерской. Основным его достижением было то, что он избавился от порочной практики называть творения именами известных фильмов, книг, скульптур и других произведений искусства. Завершив творение, Давликан давал ему простое, но глубокое название типа «Путь к филе» или «Мясо криля». А если позволяло настроение, подписывал просто: «Холст. Масло. Дратва». Он увлекся схемами разделки туш, на которых грубыми нитками сшивал холщовые телеса по линии рубки. Или иллюстрировал руководство по чистке королевских креветок, вынутых из пришитого к картине кукана. А натюрморты у Давликана получались просто божественными. Прежде чем приступить к очередному, он делал самую серьезную разблюдовку картины. Если изображал брыжейку, то обвязывал ее натуральным копченым шпагатом. А чтобы придать этому складчатому отростку брюшины больше выразительности, грунтовал холст до состояния полного альбедо. И только потом упаковывал объект так, чтобы тот аппетитно виднелся из надорванного мешка.

Правда, за Давликаном продолжала водиться одна страсть из прежней сиротской жизни: временами, вымыв голову «Head and shoulders», он накупал маринованного чесноку, морской капусты и целую неделю чего-то ждал. А потом отправлялся в интимный магазин оценивать принадлежности.

В один из таких бзиков он позвонил Фетрову, поведал о принципах галереи «Белый свет» и на пару с ним занялся ее отделкой.

Когда работы закончились, никто не верил, что все эти чудеса с лепными подвесными потолками, с белой штопаной мешковиной стен и задымленными окнами сотворили полтора человека. Первая частная галерея могла стать гордостью города, но пожелала остаться гордостью «Ренталла».

Первым приобретением галереи стала копия нашумевшей в Амстердаме работы «Целенаправленное движение свиней», на которой стадо цветных чушек в фрейдистском экстазе неслось навстречу мило заштопанной заднице. Работу поместили в хранилище. Таким образом, галерея овладела первой единицей хранения, положившей начало коллекции. Давликана стали величать директором картины.

Наступил день презентации. Она сопровождалась выставкой живописи. Народу собралось достаточно — Шарлотта Марковна, Маргарита Павловна, подиумная дива… Они хорошо дополнили общество Изнанкиной и Флегмановой, которые работали теперь в разных заводских многотиражках и жили душа в душу. Как бы на шумок заскочил Мошнак, и объявился без всякого приглашения Неудобин. Он продолжал судиться с «Губернской правдой» и был принят как родной.

Все мероприятия подобного рода было положено открывать просвещенному человеку Гладкову. Он пускал в строй родильные дома, разбивал шампанское о вагоны. В сутках не хватало часов — настолько плотным был его график. По нему он опережал реальное время года на три, но о будущем говорил только выпив и со слезой. На пуск первой очереди «унитаза» Гладков прибыл сразу после открытия элитной бани.

— Уважаемые друзья, дети мои, — выдохнул он квасные пары. — Мы пережили небывало трудный девяносто второй год гайдаровских реформ. Впереди нас ждет не менее сложный девяносто третий год расстрела парламента. И там, где у других горит и рушится, мы возводим, строим, закладываем… Пользуясь случаем, — проделал он излюбленный вираж, — мне хотелось бы поздравить…

Все дружно встали.

— Пользоваться надо не случаем, а презервативами, — вполголоса посоветовал ему Нидворай.

Услышав складный шепот, Гладков прервал пассаж и принялся внутримышечно всматриваться в собрание. Не обнаружив ничего такого, он схватил бокал и бросился чокаться со всеми подряд.

Чтобы запутать его окончательно, Нидворай громко чихнул.

— Тебя бы под Кушку, враз бы вылечился! — сказал Макарон Нидвораю, оттирая его от Мошнака, рассматривающего живопись. — Ты же можешь заразить нашу золотую жилу! — И, обратившись к банкиру, предложил: — А хотите, Капитон Иванович, мы будем брать вас за рубеж? Сведем вас с западными воротилами. На наши выставки такие черепа хаживают! Прямо мицубиси! Перезнакомитесь с кем надо и не надо. Верхние слои являются купить лучшие картины. Вот в Амстердаме, например…

Стоявшие за спиной Орехов с Артамоновым поперхнулись. Макарону пришлось на секунду прервать свое повествование.

— Спасибо, — бросился отнекиваться Мошнак. — Я и без того из-за границ не вылезаю.

— Когда едешь на выставку, — снова воспарил Макарон, — вроде бы и не по делу, но косвенно получается, что больше чем по делу. Занятие картинами делает человека многозначительным. А вот с «шедеврами» у вас в банке надо поработать. Такой срач устроили вы из произведений, что непонятно, почему художники до сих пор не отходили вас как следует по бокам. Так с картинами обходиться нельзя. Если к вам в угодья попадут эксперты из банка реконструкции и развития, вам не получить никаких денег.

— Почему? — удивился Мошнак.

— Дело в том, что ваша экспозиция раскрывает вас как любителя. А это может стать причиной краха вашего заведения. С живописью, как и с деньгами, нужно работать аккуратно и круглосуточно.

— Неужели? — никак не мог поверить в прописные истины Капитон Иванович.

— Именно так. Криво и эклектично вывешенные картины могут похоронить вас. Если связываться с искусством и лезть в этот сектор рынка, нужно работать со спецами. Тем более, если вы планируете заниматься не только современной живописью. Не дай Бог, вы без экспертов сунетесь в девятнадцатый век или глубже!

— Вот как?! — сомневался банкир.

— Конечно! За все надо платить! Зато потом, когда ваш банк сгинет, активы в виде картин будет проще увести.

— А вы сможете устроить все профессионально? — на всякий случай поинтересовался Мошнак.

— Что устроить? Увести картины?

— Да нет, грамотно развесить их по стенам.

— Развесить, пожалуйста! Но мы поможем и увести. Дело в цене.

— Белое вино хорошо под дичь, — доносился с другого края стола голос Орехова.

— Особенно под ту, которую ты целыми днями несешь, — уточняла Улька.

— Галерея хороша, но стекла мутноваты, — высказал оценку Неудобин.

— Перестройка опустила всех на уровень ниже среднего, — дилетантски рассуждал Нидворай. — Люди волокутся за социализмом и пытаются получить прогрессивку. Но им закрывают низкую процентовку. И среди этого бардака мэр устраивает День города!

— Действительно, они что, с ума посходили? — вторил ему Толкачев. — В городе жрать нечего, а они фейерверк устроили! — разглагольствовал он, будто участвовал в турнире по классовой борьбе.

— А вы что, лучше со своей презентацией? — заметил Неудобин.

— А ты возьми любой словарь и почитай, — наклонил его Орехов. — И увидишь, что больше всего слов человечество придумало для обозначения вин, танцев, материй и болезней. Несмотря на лишения, люди всегда старались одеться, напиться и сплясать. Чтобы потом заболеть.

— Что касается одежды, это стало заметно только сейчас, — поделилась наблюдениями страховая дива. — Раньше люди старались надеть то, чего не было на прилавках. А теперь есть все. И вскрылась такая безвкусица, такой слесарь пошел истый, прямо от комля!

— Не может быть! — удивилась Маргарита Павловна. Она одевалась в спецмагазине «Пленум» и не ведала проблем даже до перестройки.

— Вы знаете, — участвовал в беседе Давликан, — на базе галереи я открою студию «Body art» — рисовать по телу.

— Это интересно, — спели в один голос Маргарита Павловна и дива.

— Так что проблема одежды снимается автоматически.

Орехов с Улькой и Ясуровой налегали на пиво, Макарон — на свои любимые яйца под майонезом. Покончив с очередной порцией, он набросился на Ренгача, осуществлявшего закупки:

— Вечно ты набираешь подростковых яиц! Для такой цены это очень мелкие яйца! Тебя никуда одного послать нельзя! Какой ты к черту интендант! Не можешь грамотно отовариться! С твоей помощью нас даже магазины обувают!

— Вас обуешь! — огрызнулся Нидворай. — Кроме посмертной маски, с вас ничего не снимешь!

Освятил галерею и кафе «Папарацци» архиерей Волович. Он приурочил к событию реденькую бородку и славный текст. Похоже, он и впрямь увлекся монашеством. Его хорошо пропостившееся тело неплохо смотрелось рядом с закусками.

— Ну вот, еще несколько ступенек, и ты — владыка! — сказал Макарон.

— Стараюсь, батенька.

— Побыстрее надо, — подстегнул его Орехов. — А то у нас дела намечаются!

— Как скажете.

— Ну, а «Ванесса» твоя жива? — спросил Артамонов.

— Дописываю.

— Правильно, письменность забрасывать нельзя.

Артур тем временем торговал юридическими адресами. Удовольствие это стоило недорого, но при хорошо организованном потоке можно было делать сносные суммы. Артур особенно не распространялся об этом. Дело всплыло, когда всем киоскам в округе мэр велел вывесить на фронтальной поверхности привязку к местности. И на всех табличках закрасовалось одно и то же: Озерная 11а. Со стороны могло показаться, что сетью павильонов владеет один хозяин. Если бы «Лишенец» был Карабасом-Барабасом, то за его владения можно было выдать половину города.

Глава 9. САМ-АРТУР

После празднества в «Лишенец» зачастил с проверками Додекаэдр. Магнаты доедали хлеб-соль, оставшиеся после презентации, и внимали инструктору, который объяснял визиты тем, что редакция не высылает контрольные экземпляры.

— А зачем они вам? — поинтересовался Макарон. — Только честно.

— Мы не можем понять, насколько объем рекламы в «Лишенце» превышает законный, — пояснил Додекаэдр. — Есть подозрение, что часть денег проходит мимо кассы.

— Вы бы проверили Фомината, — посоветовал ему Орехов. — Там такие налоговые гавани!

— Будет команда — проверим.

Додекаэдр был поражен ничтожностью бухгалтерии «Лишенца». Традиции хранить платежные документы там не наблюдалось и в помине. Трудности гостиничной жизни породили другую привычку — ежеквартально сжигать липу в мусорном контейнере, или, по выражению Орехова, проводить внутренний аудит. Поэтому в новый офис ничего поличного не переехало.

— Мы планируем перейти на издольщину, — объяснил Артамонов вездесущий бардак. — Хотим выплачивать подушные подати натуроплатой.

— Это расскажете налоговику, который придет завтра, — посоветовал Додекаэдр. — А меня интересует другое.

Роясь в остатках бумаг, обсыпанный оспиной Додекаэдр понимал, что ему не накопать столько, чтобы поставить «Лишенец» на колени. Это обстоятельство удручало его. Ему ничем не мог помочь ни Варшавский с неудобным угрем во впадине над левой ноздрей, ни Макарон, прочищавший ухо газетными скрутками, ни Орехов с Артамоновым, нависшие над шахматной доской.

— А что, товарищ инспектор, — обратился Орехов к Додекаэдру, который бестактно подсматривал за игрой, — раз вы так небезучастны, не учинить ли нам партию под интерес? Артамонов вывел новое начало, и не прочь обкатать его на постороннем. Мы планируем ввести новый дебют в учебники. Второй ход — королем. Ну, что, согласны? На кону — штраф, который вы намерены нам выкатить. Выигрываете вы — штраф утраивается, если мы — отменяется.

— Идет! — неожиданно согласился Додекаэдр. — Расставляйте!

— Правда, у нас, как у погорельцев, некоторая инвалидность фигур наблюдается — вместо короля свеча, пешки из доминошных костяшек… Но правила — такие же облигатные: взялся — ходи!

— И не в таком приходилось разбираться, — принял условия Додекаэдр. Он находился в полной уверенности, что в одночасье обставит любого из присутствующих. Его подмывало восполнить отсутствие в бухгалтерии документов хотя бы так — с помощью рокировки. И он бросился загонять в угол обезумевшего короля Артамонова табуном своих коней. Но игра затянулась. Начало Артамонова было не из простых. А продолжение — еще хуже. Выход короля на третью параллель приостановил действие мозга Додекаэдра. Путаясь в фигурах, он начал сливать партию.

— Цугцванг! — объявил Артамонов. — Каждый ход ведет к ухудшению позиции.

— Время поджимает, — выдавил из себя Додекаэдр атонально предыдущим высказываниям, — а то бы я посопротивлялся.

— Ничего страшного, доиграете по переписке, — предложил выход Орехов. — Но счет запишем: один — ноль!

— Не повезло, — огорчился Додекаэдр. — А вообще у меня первый разряд.

— При вашей должности разряд ни к чему, — поведал ему тайну Орехов. — Счастлив быть вашим современником. Приятно видеть неординарных, всегда чего-то ищущих у нас людей, — сказал он на прощанье.

— Не скрою, и мне было приятно, — вымолвил Додекаэдр с таким хрустом, словно под ним треснул созревший двустворчатый струк.

Покинув «Лишенец», Додекаэдр продолжал находиться в сетке вещания ренталловцев. Он догадывался об этом по икоте, которая шла в реальном режиме времени.

— Ну вот, видишь, опять победа! — Орехов тискал в объятиях Артамонова.

— К чему бы это, пятачок? — сформулировал Артамонов ритуальный после каждой партии вопрос.

— Денег прибудет, — как обычно растолковал Орехов. — Похоже, и в этот раз пронесло!

— Не говори «гоп», — притормозил его Макарон.

Поутру «Лишенцу» всучили акт. Штраф ведомством Додекаэдра налагался за то, что реальный тираж не соответствовал объявленному в выходных данных. Иными словами — превосходил его. Штраф был пробным — чтобы понять реакцию. Инкассовое распоряжение легло на расчетный счет оперативно, не успели снять ни рубля. Пришлось раскошелиться. Зато потом порезвились. История со штрафом, опубликованная в ближайшем номере, развеселила даже Маргариту Павловну. Несколько дней в городе стояла мертвая тишина. От скоропостижного кондратия Додекаэдра спасло только то, что он находился в отъезде по причине улучшения породы. Поддавшись моде, он оплатил титул светлейшего князя по безналу из средств, предусмотренных на развитие материальной базы инспекции. Его пригласили в «родовое имение» для получения светлокняжеских грамот. Он отправился, но не прихватил с собой наличных. Выхлопотать звание ему удалось, а вот вытребовать в придачу и саблю — не получилось. Она стоила «штуку». Князь Додекаэдр был вынужден явиться миру без холодного оружия. Он бросился к этажерке с контрольными экземплярами — и опять не обнаружил «Лишенца». «Я обяжу их!» — постановил он себе и велел подать на неслухов в суд. Вечером Додекаэдр вынул номер из своего почтового ящика. Пробежав его глазами, он понял, что и со штрафом, и с судом поторопился. «Лишенец» попросту распял его на осях координат. Жизнь и раньше объявляла Додекаэдру строгачи за то, что он усаживался в президиум, не будучи туда избранным, но такого, как нынче, с ним не проделывал никто. Страсть инспектора к контрольным экземплярам в материале Бакарджиевой, занимавшем «подвал», объяснялась тем, что Додекаэдр, как к наркотику, привык к чистой речи-языку «Лишенца» и, стоит ему хоть раз не уколоться этой филологической благодатью, тут же начинаются ломка и беготня в защиту вредных привычек. Завершал распятие танец с саблями — в котором было выражено все: и как Додекаэдр решил стать светлейшим, и из каких средств оплатил титул, и почему вернулся безоружным.

Додекаэдр сжался в комок и решил подбросить работы заболевшему Нидвораю — затаскать «Лишенец» по судам. Теперь инспектор выставил блок перед честью и достоинством. Урон, нанесенный его душевным прелестям, исчислялся сотней минимальных зарплат. Суд уценил оскорбленные качества до стоимости трехколесного велосипеда и обязал «Лишенец» извиниться. Ответчики изготовили газету с извинениями в… одном экземпляре. Через минуту Толкачев сменил на печатном станке биметаллическую пластину, и весь остальной тираж пошел без извинений. На положенном месте красовался дружеский шарж.

На следующий день старина Додекаэдр явился в сопровождении судебных исполнителей.

— Вы стали настолько частым гостем, — сказал ему на входе Артамонов, — что вынуждаете нас завести для ваших чаепитий отдельную посуду. Чтобы соблюсти полную стерильность отношений.

— Вот видите! — воззвал Додекаэдр к исполнителям. — Они отказываются публиковать извинение, — ткнул он пальцем в Артамонова и Орехова.

— Как это отказываемся?! Мы уже опубликовали.

— Я просматривал газету, там ничего такого не было…

— Плохо читаете. Не от корки до корки. Вот оно.

— Но в моем экземпляре на этом месте какие-то пошлости…

— В вашем экземпляре — всегда пошлости, а в нашем — все как у взрослых. Один выпуск мы посвятили целиком вам. И присвоили ему отдельный номер. По закону имеем право — газета у нас апериодическая, тираж плавающий…

— Но как же население узнает, что я выиграл суд?

— Это проблемы населения. Отправляйтесь с газетой по улицам и показывайте. Люди быстро подтвердят наши догадки.

— Какие догадки?

— Что вы — лишенец, — сказал на прощание Артамонов.

Варшавский проявил сметку. На возможности изготавливать один экземпляр газеты он умудрился построить целый бизнес, словно всю жизнь занимался спортивным ориентированием в финансовой среде. Услуга сразу нашла спрос. Первым ее оценил «Самосад», вторым — Мошнак. Выяснилось, что они давно мечтали о публикации отчетов без засветки. Нашлись и те, кому нужно было тайно объявить о ликвидации фирмы, претензии к которой принимаются в течение месяца.

— А слабо нам напечатать немного денег? — придумал Орехов. — Для себя. Сделать некоммерческий выпуск черносотенных купюр! Ведь разрешается же самогонщикам гнать мутную не на продажу!

Затея не прошла. Печатная машина оказалась слишком газетной.

Что касается Артура, то ему с Галкой надо отдать должное — они всегда умудрялись внутри всеобщего рискового и нестабильного процесса, поддерживаемого на плаву всей общиной, организовывать свои личные небольшие рентабельные ручейки. На фоне постоянной угрозы выселения из «Верхней Волги» за неуплату Галка приглашала к себе море якутов — в большинстве случаев это были друзья Артура и ее подруги — и, подселив к Макарону, предоставляла им кров с полупансионом. А потом выставляла счет за постой. Ткацкая фабрика платила за рекламу шерстью в мотках, которые Ренгач натужно сбывал. Оставался брак. Артуру удалось поставить себе на службу и это обстоятельство. Он отвозил уплотненную массу перепутанных волокон в психдиспансер, где сумасшедшие — а сделать это могли только они — легко и свободно возвращали клубки в исходное положение. Из спасенной шерсти Галка вязала изделия и сбрасывала на рынок.

— Таскаете всякую ворвань! — обоссывался над ними Макарон.

Из типографских ролевых отходов Артур навострился изготавливать бумагу потребительских форматов и сбывал в общеобразовательной среде.

Наряду с юридическими адресами Варшавский пристрастился торговать красящими лентами для принтеров. Он уверял, что делает это не всерьез, а «для галочки», в целях диверсификации бизнеса. Для какой Галочки, было понятно и без Артура. А когда его важенка села на верстку рекламы в «Лишенце», он организовал ей контракт — пять процентов от вала. Все пожали плечами.

— Так у нее появится неподдельный интерес, — прокомментировал он свою задумку.

— А что, за оклад ей работать в падлу? — прямо так и спросил Артамонов. — Ведь объем рекламных поступлений не зависит от ее верстки.

— На контракте она будет производительнее. Я ее лучше знаю.

— Но она не обработает больше, чем принесут агенты, — поймал его на противоходе Артамонов. — Мы же пашем без процентов.

— Без процентов… Мы — в деле.

— Дебора с Улькой выпестовали газету, но не требуют никаких привилегий, — отстаивал свою точку зрения Артамонов. — А у вас с Галкой какой-то сибирский автономизм получается.

— Да ладно тебе — сибирский автономизм! Не понимаю, какие уж тут привилегии, — двурушничал Артур. — Пять процентов — это не более чем форма. Просто верстка рекламы — работа рутинная, — пытался он произвести перезахоронение мыслей, — и Галке порой хочется послать ее подальше.

— А ради тебя у нее не возникает интереса поработать?

— Я не могу этого требовать. Она имеет право на личную жизнь.

— Нет вопросов. Но по ситуации с рекламой, которую, заметь, мы добываем сообща, больше уместен оклад, и никакого величества здесь не требуется.

Артуру оставалось развести руками. Это означало, одно — продолжать заниматься ерундой он вынужден. Вынужден обслуживать мелкие выставочные сборища и таскать по ним издательский комплекс, чтобы дивить народ сиюминутными релизами. Вынужден снимать канитель фестивалей на бытовую камеру и продавать кассеты участникам. Вынужден повесить на баланс личную камеру — чтобы обобществить заработанные на ней копейки.

— Зачем ты тащишь в учет малооценку? — спрашивал его Артамонов.

— Пригодится. Мы ведь пользуемся этим сообща, — тянул Варшавский на дно, как грузило.

— Особенно бритвой с вибратором.

Потом Артур вообще пошел вширь — затарился акциями РИНАКО.

— Очень ловкий заработок, — сказал он, похлопывая бумажками по руке, как банкнотами. — Через месяц сдам — будет навар.

— Неужели ты думаешь, что Боровой спит и видит, как вернуть тебе вложенное с процентами?! Как бы не так. Я знаю одно: лучше нас наши деньги никто не прокрутит!

— Да разве это деньги? Купил пару бумажек, попробовать.

— Я бы за них ни рубля не дал! — сказал Артамонов.

В ренталловской компании не существовало никакого уровневого несоответствия, из которого бы могли вытечь иерархические проблемы. Может быть, потому, что лидер там больше подразумевался, нежели носил обстоятельный характер. Лидером была сама идея. Хотя внешне за лидера можно было принять Макарона. Пружиной развития был Артамонов. Орехов специализировался на оперативке. Стоило Артамонову бросить идею, как Ореховым она тут же исполнялась до последнего покашливания. Таким был расклад. Остальное шло вприкуску. Однако в последнее время между Варшавским и Артамоновым стали возникать непонятки. Словно один другому защемлял нерв. Артур без всякой муки мог провести любой календарный срок в камере с Ореховым или Макароном. Артамонов — то же самое. А вот с Варшавским его было лучше не сажать. Находиться рядом без прикрытия они не могли. Требовалось, чтобы кто-то разбавлял. Словно отсутствие фона выводило их на чистую воду. Кроме того, что Артамонов с Варшавским были погодками, ряд биографических фактов указывал еще и на то, что их жизненные линии вились неподалеку. Независимо друг от друга они отметили повесть «Граничные условия», опубликованную в «Литературной учебе». Это далеко не хрестоматийное сочинение могло привлечь не каждого. И не важно, о чем там велась речь, — показательно было то, что текст отложился в мозгах у обоих. Артамонов и Варшавский, каждый со своей о ту пору зазнобой, едва ли не одновременно испили воды из грота под Сигулдой. Согласно поверью, плошка мути из той пещеры скручивала влюбленных в бараний рог и не давала никаких шансов на разлуку. Таких пустяшных совпадений у Артамонова и Варшавского обнаруживалось множество. И всем им была бы грош цена, не распорядись ими Галка. Именно из них, из этих совпадений, она сделала вывод, что у Артура нет противопоказаний к лидерству. И купила ему оранжевый пиджак.

С него и началось. Утверждаясь в глазах Галки, Артур тянул одеяло на себя — предоставлял ей информацию о делах фирмы в искаженном свете — по его донесениям выходило, что он был идеологом происходящего. Резервов для поддержания авторитета внутри семьи Артуру не хватало. Да и не могло хватать — не существовало на свете такой суммы, чтобы завоевать Галкино расположение. Она вытоптала Артура, как ягель. Настолько вытоптала, что Артамонов не смог больше выносить его дурную привычку поминутно перехаживать — они перестали играть в шахматы. Артамонов все чаще реагировал на погруженный в нос палец Артура. Это было самым серьезным симптомом.

Галка действовала вероломно. Наблюдая, как Орехов отправляется в «исторические заплывы», она начала оттирать его на второй план, а Артура, наоборот, наущала выступать единым фронтом с Макароном. Таким образом Галка нейтрализовывала Орехова и лишала его права голоса в основных разборках.

— Чего ты ей наобещал, когда звал с собой? — спрашивал Орехов у Варшавского. — Какие горы?

— Ничего я ей не обещал, — двурушничал Артур.

— Не ври. Она могла поддаться только на обещания.

— Давай оставим эту тему.

— И поскольку гор не оказалось, она решила построить их сама.

— Ничего она не строит.

— И поэтому делает такие шаги.

— Какие шаги?

— Она ведет себя так, будто человек произошел от якута. От нее только и слышишь, что чай с молоком придумали якуты, что якуты изобрели изгородь.

Дрались Варшавские прилюдно. Доходило до того, что Галка бросалась в Волгу, как луч света Катерина. Имея в виду только одно — испортить настроение компании. Артур объяснял это так:

— У нас идет становления семьи.

— На хрена вы свои разборки выносите на общую территорию? — пытался навести порядок Артамонов.

— Просто завершается утряска отношений.

— А мне насрать на ваши отношения! Я не хочу в них участвовать! Не хочу!

Следом за инспекцией Додекаэдра в редакцию устремились представители организованных группировок. Газете предлагалось сотрудничество в обмен на безопасность бизнеса.

— Мы не занимаемся бизнесом в том смысле, в котором вы его понимаете, — отвечал Артамонов всем по очереди. — А что касается безопасности, то давайте смоделируем ситуацию: Фаддей нарушил издательский договор и задолжал нам десять тысяч долларов, которые мы вложили в «Смену». Что вы сделаете с Фаддеем в целях возврата наших денег? Я вам отвечу — ровным счетом ничего. Это не тот случай. Монтировкой тут ничего не попишешь. Чтобы Фаддея поставить на место, нужно обойти его профессионально и пережить годами. Страшнее наказания для него не существует. Или, например, взять типографию — Альберт Смирный нам просто гадил. Или взять Додекаэдра… Вы можете порешать эти вопросы? Думаю, что у нас на это не хватит денег, поскольку вопросы деликатные и решаются по большей части мозгом. А мозг нынче дорог.

— Мне кажется, господа, — говорил Макарон бандитам, культурно их выпроваживая, — это вы должны платить нам.

Текст звучал правдоподобно и убедительно. Искатели партнеров по бизнесу понимали, что да — это, действительно, не тот случай. И оставляли «Лишенец» в покое.

Учредив информационное агентство, «Ренталл» начал приторговывать информацией. Базы данных забивались всем подряд — когда-нибудь пригодится. В ответ на это спецслужбы завели информационные папочки на учредителей. В «унитаз» зачастили люди из органов. Артамонов раскрывал им изнанку того, что объяснял делегатам от группировок — у «Ренталла» нет амбиций изменить ситуацию в регионе в смысле расклада власти. Если она сама не полезет на рожон.

— По большому счету, нам все по барабану, — говорил Артамонов. — Мы ничего не делаем, мы просто инсценируем.

Успокоенный требник от органов уходил.

— Интересно, кому все это надо? — чесал репу Варшавский.

— Что именно? — лениво проявлял участие Артамонов.

— Инспекция, бандиты, органы…

— Не переживай, на днях заявятся пожарные, СЭС, землемеры, электронадзор и гортеплоэнерго. И, если покажется мало, придет уличком с профессором оккультных наук на десерт.

— Я спрашиваю, кому это нужно? — вдумывался в жизнь Артур.

— Никому. Особенно ни к чему это губернатору, мэру, прокурору, Додекаэду, Шимингуэю и шефу от КГБ — никому. Зачем им всем наша неконтролируемая пресса?!

— Да позвоните вы куратору или дайте всей этой братве номер телефона! — расходился порой Варшавский, допустив руку к носу и дав ей полную волю. — Пусть все эти прихожане сами узнают, кто мы такие!

— Нет необходимости, — сдерживал напор Артамонов. — Если мы не выстоим без внешних подпорок, грош нам цена! Заметь, мы работаем в издательской нише, делаем личную жизнь и должны знать, чего мы стоим сами по себе. А обратиться за помощью к «крыше» всегда успеем.

— Я считаю, пора сказать всем залетным, что мы завербованы на более крутом уровне! Чтобы у них челюсти повыпадали! — не переставал настаивать Варшавский.

— Тебе уже объясняли, Артур, что у нас есть право обращаться в центр только в крайнем случае.

— Но пусть нам хотя бы подскажут способ, как этих граждан поставить на место!

— Да что тебя все подмывает сообщить о нашей охранной грамоте? — притормаживал его Артамонов. — Надо делать так, будто мы сами по себе. Нам же сказали — звонить по крайней нужде.

— Принципалы хреновы! — мыкнул Варшавский. — У меня от безденежья иванчики в глазах! В животе бурлаки от питания, а вы все крайнего случая ждете! Если случая нет, его надо устроить!

— Ты лучше расскажи, где прибор? — спросил Варшавский.

— Где прибор, где прибор? В производстве!

— И давай с тобой договоримся: если тебе хочется чаще летать на родину за счет фирмы, зачем придумывать сложные зигзаги с фарцой?

— Если бы не фарца, нам всем не на что было бы жить.

— Да уж прямо! Вместо красной рыбы ели бы селедку! А Орехов занимался бы винокурением под «Приму», а не под «Мальборо». Вот и вся разница. А по большому счету — ничего бы не изменилось. Можешь легко перестать финансировать наши излишества, тебя никто не просит. Или тебе неудобно употреблять все это одному на наших глазах? Для меня такие вещи проходные, они вторичны, главное — развиться и удержаться на рынке. Чуть позже это автоматически даст остальное. А фарца скоро закончится, и перекидки товара выйдут из моды, потому что не смогут обеспечивать даже хлеб. Сейчас надо развивать базу, или, как учили на политэкономии, — товары группы А.

— Ну, и много вы наморосили этими товарами?! Я знаю одно — до сих пор мы жили на мои телодвижения.

— Не занимайся приписками, лучше расскажи, что с прибором и где деньги? Пора оплачивать телеоборудование. На носу выборы, нам нужен канал или программа. Если не захватим эфир, придется туго.

— С прибором проблемы — мой друг влетел, — признался Варшавский. — Деньги подвисли.

— Не понял, — нахмурил бритый череп Артамонов.

— Проплатил за микросхемы в оффшор — и ни микросхем, ни денег, промямлил Артур.

— Прекращай говорить на своих дурацких алголах! Меня начинает это раздражать! Ты можешь ответить конкретно — какие перспективы по возврату денег?

— Не знаю.

— Что обещает друг?

— Окончательного ответа нет.

— Тогда ты летишь в Якутск и возвращаешься, если вырвешь деньги. Или не возвращаться никогда!

— Мы с Галкой можем уехать отсюда прямо сейчас! Я понимаю, у меня не пошли дела, акции РИНАКО ничего не дают, сделка по прибору провалена! Мне не везет. Здесь у меня никаких перспектив.

— Не смеем задерживать. Но есть одно но… Этому региону за время нашей совместной деятельности мы задолжали миллиард. Пиши расписку на треть суммы и катись!

— Ничего я писать не буду!

— Тогда тащи из дома технику, она висит на балансе! А после этого вперед и с песнями!

— А кто мне заплатит за годы, которые ушли ни на что?! За потерянное здесь с вами время! Я ведь остался ни с чем.

— Ты и был ни с чем! Ты сам принимал решение приехать сюда. Тебя никто не звал. Никто твоих моральных потерь оплачивать не собирается. Но мы находимся почти у цели, надо немного выждать — и все срастется.

— Я устал от вечного выжидания. Пашем здесь на каких-то непонятных кураторов!

— Меня тоже иногда подмывает бросить все дела и уехать на Селигер, закопаться там в сарае у воды и описать наши ходы с легкой иронией! — поделился тайными желаниями Артамонов. — Но сейчас не до этого — мы почти у финиша. В принципе, нет ничего страшного в том, что пропали деньги. Меня пугает твое отношение к этому. Нет никакой беды в том, что мы не вернули «СКиТу» часть кредита, мы ведь запустили его в дело. И, случись неудача, виноваты не мы одни, потому что подписывались под бизнес-планом вместе с банком. Главное — «унитаз» стоит на месте, его никто не увел. Отделывай потихоньку, сдавай в аренду и возвращай деньги. А вот с твоим долгом, Артур, не поработаешь. Разве что бандитов нанять, но они заберут половину, а то и вообще все. Ты увел деньги не у нас, а из города, в котором они взяты. Деньги — черные, какие угодно — должны оставаться на месте и крутиться неподалеку. Только тогда можно довести задуманное до конца, никого не опасаясь. Эта мысль, что деньги кредитора рядом и не уплыли — успокаивает его. Он живет в иллюзии, что они вернутся. И, наконец, привыкает, что они уже — не его. И если деньги не пропиты и не протраханы, а пущены в дело, и, особенно, если дело это кредитору не ведомо — его начинает одолевать гордость, что именно на его деньги создано неведомое. И он всем говорит, что самолично выделил деньги на ловкую идею — на телестудию, типографию или на картинную галерею. Поэтому прав тот, кто обеспечивает перманентный напор идеи! Чтобы получилось дело, паренек, из него нельзя выводить оборотные средства. Их туда надо без конца подтягивать и вваливать, вваливать! Увод денег наказуем. Такое не прощается. Нас достанут и будут вправе наказать! Себе надо брать меньше, чем позволяет обстановка!

Надо ли объяснять, что Варшавские исчезли по-английски. Ни за какими деньгами ни в какой Якутск Артур не поехал, да и не собирался.

Макарон загрустил. Во всех спорах он не придерживался ни одной из сторон. Как сушка от легкого нажатия, он в момент распадался на четыре равные части — для Артамонова, Орехова, Варшавского и Лопаты, за которой собирался когда-нибудь выехать.

После исчезновения Варшавских Макарон купил папаху и выгуливал Бека исключительно в ней. А когда спрашивали:

— Куда вырядился?

Отвечал:

— Крышу сменил!

Глава 10. WIFAG

Город не мог смириться с тем, что «Лишенец» разбередил покой и разорвал круговую поруку местечкового журнализма. «Лишенцу» объявили бойкот. Пресс-конференции и другие программные сборища проходили без него. Но, как и всякому истинному Водолею, «Лишенцу» было чем хуже, тем лучше. Он повязал ньюсмейкеров в единую паутину, и газета мгновенно становилась в курсе всего, что происходило в городе.

В пику презентации на Озерной Шимингуэй широко праздновал восхождение на литературный пик — как затемпературившей наседке, ему поручили пригревать дополнительное яйцо — отделение Союза писателей. Событию потакали, натужно пытаясь придать ему статус информационного повода. Послоняться по Дому печати пригласили всех, кроме «лишенцев».

— И слава Богу! — сказал Орехов. — Видеть без слез, как Ужакова от имени и по поручению дарит Шимингуэю гармонь, выше сил нормального человека!

— Асбест Валерьянович теперь гордый, — сказал Артамонов. — По «ящику» показали Силаева с баяном наперевес.

Яйцо под Шимингуэем оказалось заболтком, из него ничего не вывелось, кроме «Метаморфоз», написанных под впечатлением мутаций валуев. Асбест Валерьянович публиковал произведение в «Губернской правде» с продолжением: водился за ним такой грешок — использовать в особо крупных размерах казенные страницы для личных нужд. Исходя из полной пробандности текста, народные мыслители перекрестили книгу в «Метастазы».

Останки «Сестры» — Изнанкина и Флегма — проявив политическую гибкость, побывали как приживалки и на юбилее, и на презентации. Это не обнаруживало у редактрис какой-то особой позиции, просто крах «Сестры» сбросил их в низовую печать, откуда высокая газетная возня смотрелась проще.

Набравшись юбилейных жидкостей, Изнанкина сделала признание прямо на груди Асбеста Валерьяновича:

— Если вас кто-то опустит, так это они, — махнула она в сторону «унитаза», — и очень скоро, — сообщила она в форме догадки и даже закашлялась от собственной смелости.

— Заказывайте тризну, — довела мысль Флегма, постукивая подругу кулаком по спине. — Через год они сметут вас на помойку!

— Не сметут, — заверил окружающих Асбест Валерьянович намеренно громко, чтобы слышал Додекаэдр. — Мы примем меры!

И действительно, меры по развитию были приняты самые неотложные. «Губернская правда» наступала «Лишенцу» на пятки. Стоило Бакарджиевой по заказу отца Воловича опубликовать репортаж о вывешивании колоколов в Ниловой пустыни, как «Губернская правда» тут же завела моду проделывать подобное ежедневно. Открывал серию репортаж с места грозы. Начинался он так: «Огромная туча заходила на город со стороны Крупский-айленда. Она опускалась все ниже. Два раза гром изготавливался к удару и два раза откладывал его до лучших времен. Сухое потрескивание зарниц иссушало напряженный воздух…» И все это на полном серьезе. Репортаж был подписан псевдонимом, за которым легко угадывался Шимингуэй.

Дальше — больше. Социалистическое ристалище набирало обороты. С одной стороны, это было приятно и означало, что конкурирующие компетенции косвенно признают «Лишенец» мощной информационной структурой, а с другой — кроме позиционной борьбы, ничего не сулило. Понятно, что редутное состязание не давало возможности для маневра, тем более, что по наущению Додекаэдра Платьев вкачивал в подведомственные ему газеты огромные суммы, не сравнимые с теми, какие мог направить на развитие «Лишенец».

Чтобы измотать оборону противника, приходилось делать фальстарты. Артамонов с Ореховым применяли их еще в ДАСовской жизни, на московских перекрестках. В момент, когда ошалевшее месиво пешеходов напряженно ожидало зеленого, стоящие в самой близости от машин Артамонов и Орехов, припав на переднюю левую, делали ложный выпад вперед, имитируя начало движения. Народ послушно устремлялся на проезжую часть. И только свист постового приводил поток в чувство и заталкивал обратно на тротуар.

Нечто подобное Артамонов с Ореховым выделывали на газетном рынке. Они дергались, и вслед за ними устремлялись конкуренты, а когда последние приходили в себя, было поздно — возбудители движения уже занимались другими делами. Информационное агентство снабжало «Лишенец» невероятным количеством скандальных новостей. Конкуренты продемонстрировали подобные потуги на всеохватность, но дальше не потянули. Затем «Лишенец» предложил населению небывалую услугу — подписку на всю жизнь по цене годовой. От желающих не было отбоя. У конкурентов губа оказалась тонка — на посмертную подписку они не отважились. Потом почтальоны понесли «Лишенец» по адресам подписчиков всех остальных в регионе газет, упреждая любую их информационную выходку. Опасаясь, что после «Лишенца» их не станут читать, издания с перепугу учинили сходку перед антимонопольным комитетом, в ходе которой проплакались на тему, что адреса подписчиков — собственность редакции, и задача власти оградить ее от посягательств со стороны.

«Лишенец» затянул пояс и породил платное приложение к себе — продажную медикаментозную газету «Изо рта в рот», насыщенную гомеопатическими материалами, в которых страстно нуждалось население. Конкуренты не замедлили с реакцией — у «Губернской правды» появилась прибавка — «Лекарство на меже». Тогда «Изо рта в рот» ринулось в пропасть дальше — на ежедневный режим, «Лекарство на меже» — за ним, но вскоре сбросило обороты и село на мель. В конце концов магнаты с Озерной — так теперь величали залетных газетных деятелей — стали совсем чумными и, чтобы добить конкурентов до конца, запустили на рынок утолщенный вариант «Изо рта в рот» — Орехов знал сто способов достать без денег вагон бумаги, как когда-то знал сто способов взять спиртное без очереди. «Лекарству на меже» удалось повторить трюк. Но тут на рынке началась пробуксовка с бумагой. «Изо рта в рот» без всяких амбиций вернулось на нулевую отметку — в четыре свои прежние полосы, а соперник не смог — положение обязывало. Повыходив пару месяцев толстыми и пустыми, «Лекарства на меже» сгорели. На стайерской дистанции нужно уметь распределять силы.

«Лекарства на меже» не потянули претензий и, как вакуоли, свернулись в газету объявлений по обмену часов на трусы.

Позже в соревнование впрягся Альберт Смирный. Спровоцированный «лишенцами», он купил никому не нужный печатный станок «Циркон», который дополнительных возможностей рынку не дал.

«Смена» крутилась неподалеку от перетягивания каната и наперебой со щебечущими районками примерялась, как половчее ввязаться в борьбу титанов. Наконец и она отважилась перевести деятельность на рельсы экономического развития. Но, когда Фаддей с разбега бросился на полотно, выяснилось, что поезд ушел. «Смена» сошла с дистанции.

— Наш бизнес, господа, — подытожил гонку Артамонов, — это бег через реку по льдинам. Остановишься — утонешь. Представляешь, в реке сплошной зажор — скопление шуги, льдины трещат, наползают друг на друга, а ты бежишь и не знаешь, в какую иордань провалишься. Мы должны создать бесконечный процесс создавания газет, типографий, телеканалов, сетей киосков и прочей приблуды. И чувствовать себя в этом процессе, как рыба-Орехов в воде. Нет процесса — нет и нас. Как говорил великий Зингерман, у нас нет массы покоя. Без движения наша значимость становится равной нулю. Дело не должно иметь конца. В конце — его смерть! Мы должны успевать запускать очередной проект в момент, когда предыдущий еще не дошел до пика. Тогда мы продержимся на рынке. Все остальное чревато крахом. Это знавали еще в Риме!

— Обидно, — рассуждал Орехов, — мы пашем, крутимся, и все из-за каких-то двадцати минут. Работают полчища лесорубов, стонут целлюлозно-бумажные комбинаты, молотят печатные машины — и все это из-за каких-то двадцати минут, в течение которых читатель просматривает газету. Обидно до мозга костей!

— Что поделаешь, пятачок, — сказал Артамонов. — Но будет еще обиднее, когда через двадцать минут будет выбрасываться полноцветная газета.

— Какая полноцветная? — насторожился Орехов.

— Обыкновенная полноцветная газета «Лишенец» с приложением «Изо рта в рот».

— И где ты все это напечатаешь в цвете? В радиусе тысячи километров нет ни одной цветной типографии.

— Да у меня тут свербит с утра одно мнение за ушами.

— Ну-ка, давай я тебе это место почешу, — предложил услугу Макарон.

— Да, было бы неплохо, — подставил Артамонов под строкомер свой бритый затылок. — Вы видели фуры, которые по окружной прут мимо? В Финляндию они везут валюту, а обратно в Москву — цветные газеты.

— Ну? — торопил Орехов.

— Эту колонну надо завернуть сюда. Хотя бы частично, — начал делиться соображениями Артамонов.

— Ты предлагаешь пересмотреть Абосский мирный трактат, по которому к нам перешла часть Финляндии? — спросил Макарон.

— Да.

— А что тебе на это скажут горячие финские парни? — чиркнул спичкой Орехов. — Ты интересовался?

— Конечно. Первых умников, которые попытались ввезти в Россию оборудование для цветных газет, застрелили.

— Почему? — cпросил Макарон.

— Потому что цветную печать контролирует солнцевская братва. А ей удобнее забирать свою долю прямо там, за линией Маннергейма.

— Неплохо сказано, сынок!

— На селе есть обычай — перевязывать дорогу свадебной процессии, — начал Артамонов подводить основу под свою затею. — И пока не напьются страждущие, молодых не пропускают дальше. Так вот, я предлагаю перегородить дорогу этой полиграфической финской свадьбе!

— Грамотно рассуждаешь, паренек, — одобрил Орехов. — Но «Fordом» тут уже не обойтись.

— Наоборот, — сообщил Артамонов, — капиталисты будут нас самих умолять взять тачку за то, что мы пообещаем купить их печатный станок.

— Тогда и Воловича придется толкать дальше — на Папу Римского! — сказал Орехов.

— Не говори, — согласился Макарон.

— В старину, при развитом социализме, чтобы затеять дело, надо было ждать, когда решающий год пятилетки перейдет в определяющий и дальше — в завершающий. Теперь стало гораздо удобнее — поехал на выставку в Сокольники и пристраивайся к любой проблеме, — довел идею до логического завершения Артамонов.

На подступах к выставочному комплексу в Сокольниках клиентов отлавливали менеджеры и затаскивали к своим стендам. Компанию во главе с Макароном выпасла бойкая девушка в национальном швейцарском наряде и всучила визитки, на которых двойным миттелем было выведено: «Любовь Шейкина уличная торговка поношенными печатными машинами WIFAG башенного построения».

— Ну что ж, WIFAG так WIFAG, — сказал Артамонов. — Для начала неплохо.

Шейкина потащила гоп-компанию к своему прилавку.

— А это — господин Маругг, — повела она рукой в сторону серьезного дяди с жестким лицом. — Представитель фирмы WIFAG из Берна.

— Интересное слово — WIFAG, — заметил Макарон, — почти как на фиг.

— Что такое полифаг, знаю, а вот про WIFAG впервые слышу, — бичевал себя Толкачев.

— Просим посетить наш стенд, — пригласил Маругг плавным жестом.

— Конечно, посетим, — согласился Артамонов. — Какие вопросы? Но при условии, что вы безоговорочно сбросите миллион.

— Предложение смелое, мы подумаем, — не стал никого никуда посылать сразу господин Маругг. — Чувствуется, что Россия еще не усохла.

— Да, есть еще ягоды в ягодицах, — согласился с ним Макарон стандартным выражением.

— У нас есть одна неплохая машина, — заговорил о деле господин Маругг. — Правда, она была в употреблении, но специально для вас мы ее восстановим.

— Не надо ничего делать специально для нас, — предупредил Артамонов. — Я по опыту знаю, что это дороже.

— А где ваша машина, херр Маругг? — оглянулся вокруг Макарон. — Кругом одни буклеты.

— Видите ли, она весит двести тонн, и…

— Двести тонн? Ты подумай!

— Давайте так, — упорядочил движение покупателей Орехов. — Сегодня временно исполняющим обязанности ублюдка буду я. — И, обратившись к продавцам, произнес: — Чтобы в дальнейшем не вышло недоразумений, мы хотели бы вас предупредить… — От загадочности, с которой был заявлен текст, затихла даже Шейкина, тараторившая без умолку. На нее испытующе уставился херр Маругг и тоже затих. — Мы бы хотели вас предупредить, — повторил Орехов. — Никаких предоплат! У нас это не принято. Еще с лотереи повелось. Макарон не даст соврать.

— Не дам, — сказал Макарон.

— Дело в том, — оживился и начал взвинчивать цену Маругг, — WIFAG в печатной жизни — все равно, что «Rolls-royse» — в автомобильной.

— Никто не спорит, — согласился Артамонов, — но «Rolls-royse» продают в кредит, не так ли? Так чем вы хуже? Тем более, что машина ваша seconde hand.

— А как насчет окупаемости? — полез вглубь проблемы Маругг. — Вы наберете заказов?

— Окупаемость будет, какая скажете, — успокоил его Артамонов. — Орехов подгонит проект под любой срок.

— В таком случае мы хотели бы пригласить вас в Швейцарию, — сказал Маругг. — Для осмотра машины конкретно на месте.

— А что на нее смотреть? — cказал Макарон. — Привозите, мы разберемся.

— Он шутит, — вежливо объяснился Артамонов. — Присылайте приглашение, мы рассмотрим.

По завершении переговоров Орехов засвистел мелодию из «Марбургских зонтиков».

За деньгами на дорожные расходы, кроме как к Мошнаку, идти было некуда. А он словно ждал этого.

— Верните транш! — взмолился банкир. — А то я не разовьюсь.

— Может, проведем конверсию займа? — изловчился Артамонов. — Или хотя бы усечем проценты.

— Как это?

— Заменим одни облигации на другие.

— Только деньги! — простонал Мошнак.

— За ними и едем! — вытянулся в струнку Макарон. — И, как только вернемся с мешком, сразу к вам. Кстати, у вас не найдется стопки «зелени», а то нам в Швейцарию ехать?

— Могу дать концы в Цюрихе.

— Извините, не понял.

— Придете на рынок в Цюрихе и станете у входа. Туда явится старуха Мошнаковская, ей вы и предложите все оптом.

— Что все? — не въехал Орехов.

— Да что хотите! Наберите в «Подарках» копеечной мишуры с русским душком — гжель, хохлома.

— Это все по-немецки надо сказать?

— По-русски. Мошнаковская приходит туда каждый уик-энд.

— А вдруг не придет?

— Придет, она приходит уже в третьем поколении, — успокоил ходоков Мошнак. — Все эмигранты по выходным ходят на рынок. Я всякий раз сбрасываю ей товар.

— А в Берне у вас нет концов? — спросил Макарон.

Вскоре действительно пришлось выехать в Швейцарию.

Джентльменский набор для встреч на любом уровне у компании был один и тот же: стопка газет, заштопанная картина Давликана с козой и «Тверская горькая» в берестяном футляре. Действовало безотказно, на все эти аргументы возразить было невозможно. После вываливания их на стол оставалось обменяться дежурными фразами.

В поездку в качестве эксперта прихватили Толкачева и, чтобы не допустить юридических проколов, остеохондрозного Нидворая.

— Ты что, на холодную войну собрался? — спросил у него Макарон, возглавлявший делегацию. — Разоделся в меха, как оленевод!

— Люто здесь, — поежился Нидворай.

— Тебе полезно бывать на морозе, а то подшерсток не вырастет! — пристыдил его Макарон, поправив плащ-паталатку.

Как выяснилось, Нидворай дрожал не зря — сразу из аэропорта принимающая сторона повезла покупателей в горы и с такой прытью бросилась демонстрировать пейзажи, будто хотела сбыть не поношенную машину, а Женевское озеро с Альпами в придачу.

— Тригональная сингония, — произнес Макарон, оценивая просторы.

— Переводить? — cпросила Люба.

— Если сможешь. И добавь, что горы староваты — процесс высаливания пород зашел дальше некуда.

— Вершины покрываются снежными шапками, — отвечал ничего не понимающий Маругг.

— К сожалению, шапок не хватает, — не давал ему оторваться Макарон.

Потом группу затащили в сувенирный ларек, где из уважения к хозяевам пришлось скупить многолезвийные красные швейцарские ножики, да еще выгравировать на них свои фамилии.

— Очень правильно, — поощрил херр Маругг столь неприкрытый поступок гостей. — Эти ножи стоят на вооружении нашей армии, — раскрыл он секретные сведения. — Каждому новобранцу страна вручает нож. На них держится весь пафос службы. Швейцарские офицеры запаса ежегодно проходят переподготовку, автоматы — у них дома, армия мобилизуется по первому свистку. У нас самая правильная горная артиллерия, поэтому к нам не сунулся Гитлер.

Макарон размяк от поэзии Маругга и повел стрельбу с закрытых огневых позиций.

— Переведи, Любочка, — сказал он, — что Гитлер к ним не сунулся потому, что сунулся к нам. Это я говорю как русский офицер в отставке, отслуживший двадцать пять лет в песках среди фельдшеров!

Любочка перевела.

— Кстати, о Гитлере и о синхронном переводе, — сделал небольшое отступление Макарон. — Когда мы куковали в Кушке, по телеку показывали «Семнадцать мгновений весны». И знаете, как они там у себя в каганате переводили официальные фашистские приветствия «Хайль, Гитлер!» и «Зиг хайль!»?

— Как? — вытянулась вперед Любаша.

— Салям алейкум, Гитлер! И — малейкум ассалам! — выбросил вперед руку Макарон. — Вокруг бойня, а синхронист с экрана соловьиные трели разводит: «Салям алейкум, Гитлер!» — «Малейкум ассалам!» — «Салям алейкум!» — «Малейкум ассалам!».

— Да вы что?! — не поверила Макарону торговка.

— Артамонов не даст соврать.

— Не дам, — сказал Артамонов.

— Вот так и ты, Любаша. Швейцарцы пытаются объявить нам индульт, а ты с ними: «Салям алейкум! Салям алейкум!»

— Они же мне деньги платят.

— Ну, и чтобы в нашем разговоре про WIFAG прекратить все алалы и поставить точку, — подпер бока руками Макарон и повел стрельбу на поражение: — Спроси, Любочка, у господина Маругга, как они со своими ножиками чувствуют себя под нашими установками «Град». Ответ переводить не нужно.

Маругг понял все без перевода. У него в глазах образовалось рисское обледенение, и он сразу заспешил угостить всех обедом.

— И давай, Любаша, сделаем ему последний намек, — предложил Макарон. — Переведи, пожалуйста, что мы желаем откушать в кабаке у Чертова моста, где Суворов переходил через Альпы. Там есть табличка, на которой все написано.

Любочка перевела.

— Туда не поедем, — уклонился от прямого столкновения Маругг. — Далеко. Мы пообедаем в традиционном швейцарском стиле. — И заказал места в морском ресторане, где подали мойву в сиропе.

— Давненько к нам не заезжали русские, которые пьют красное, а не водку, — заметил Маругг, нахваливая недозрелую швейцарскую лозу.

— А ты спроси, Любаша, знают ли они этимологию русских слов «швейцар» и «вестибюль».

— Сам спроси, — заартачилась уличная торговка.

— Нет, Люба, ты уж спроси. И, пожалуйста, при переводе не сглаживай углы. У нас со швейцарцами официальный разговор, и если мы решили опустить их на миллион франков, то обязательно опустим!

— Хорошо, я постараюсь.

— Постарайся, Любаша, исход сделки зависит от тебя. И переведи, что мы устали таскаться по горам, как бараны.

— Может быть, нам, наконец, покажут печатную машину?! — не выдержал Орехов. — Cоздается впечатление, что нам крутят мозги!

— Прямо так и переводить? — переспросила Шейкина.

— Так и переводи.

— Нам бы хотелось изучить технику, чтобы не впарили какого-нибудь дерибаса, — придал себя беседе Толкачев, демонстрируя, что он остается на посту, хотя и перебрал немного с Ореховым.

— Прямо так и переводить? — не преминула переспросить Любаша.

— Так и переводи, — осмелел Толкачев.

— Видите ли, — начал оправдываться Маругг, — все другие покупатели из России, как только приезжали — сразу в горы на лыжах. И оттуда к теме покупки уже не возвращались.

— Понятно. Тогда извиняем, — сказал Макарон. — А мы, дурни, бьемся над вопросом: спасти Россию или продать? И если спасти, то зачем, а если продать — то за сколько.

— Здесь и раздумывать нечего, — сказал херр Маругг.

— Вот именно.

Осмотр тела машины занял тьму времени. Станок был настолько огромным, что не хватало разреза глаз. Орехов делал вид, что вносит в компьютер технические данные. Толкачев тщательно снимал на видеокамеру узлы и детали.

— Чтоб не подменили, сволочи! — объяснил он свою пристальность.

— А на прощание я устрою херру Маруггу русский обед! — сказал Макарон, умудрившийся прихватить в поездку корзину прелестей — волжскую рыбу, мед, грибы, икру и пару флаконов клюквенной. Действо было намечено на последний вечер пребывания в доме у Маругга. Чисто русский обед. Ко всем перечисленным разносолам Макарон намеревался подать плов, винегрет и блины. Обед по расписанию был в шесть. В три Макарон начал кухарить. Херр Маругг нарезал круги вокруг кухни, с которой доносились такие запахи, что у него заворачивался пиджак цвета «соль с перцем»! Привыкший к зыбким форелям и обезжиренному сыру, он долго пускал слюну, наблюдая за размашистыми действиями Макарона. В конце концов, когда столы были накрыты и в столовую внесли плов в огромном, обернутом полотенцем казане, херр Маругг не выдержал и упал без чувств.

— Ну вот, — сказал Макарон, — насчет миллиона договорились.

— Так и переводить? — спросила Любаша.

— Так и переводи.

Из командировки, окрыленная удачей, компания летела на трофейном микроавтобусе. Артамонов сидел за рулем, Толкачев просматривал на визоре отснятую пленку, Макарон массировал Нидвораю шейные позвонки и двигался над ним так, будто искал блох. Орехов по накатанной схеме сочинял переметные письма президенту Украины Кравчуку.

— Уважаемый Леонид Макарович! Вы можете спросить: а какое мы имеем воздушное право вступать с Вами в переписку и, тем более, — в перепопку? Отвечаю Вам со всей развязностью развалившегося на трех сиденьях пассажира: без взаимной индуктивности продвигаться в будущее невозможно. Мы соскучились по славянскому говору и, дорвавшись до Вас как до первого, кто может понять нас без Шейкиной, сообщаем: фактов вербовки не наблюдалось… Неожиданно для себя мы совершили косвенную агрессию — под бизнес-план с плавающим сроком окупаемости мы взяли в лизинг без предоплаты и без всякой гарантии печатную машину фирмы WIFAG, что сравнимо с угоном самолета или захватом судна под швейцарским флагом. А они в качестве жеста доброй воли передали нам в пользование «Chrysler Grand Voyager». Чтобы мы не спрыгнули со сделки. И вправду говорят, что половину жизни надо вкладывать в имя, чтобы потом вынимать оттуда. Если ради рыбинского станка мы пожертвовали «Fordoм», то при покупке WIFAG нас самих одаривают мини-вэнами! Это и есть та самая дельта. Обкатывая подарок, мы собрали корзину валют от реализации «Лишенца» в Бергамо, Оснабрюке и Безансоне. Продажи идут неплохо — что значит реклама на подводных лодках! Международные каналы надо тоже время от времени прочищать. Уважаемый Леонид Макарович! Предлагаем Вам разместить логотип «Лишенца» на судах Черноморского флота. И я скажу почему — его водоизмещение очень почитаемо в Безансоне, Бергамо и Оснабрюке. Прекрасные города! От побратимства с Тверью они только выигрывают. Но плохо одно российские подзаконные акты вынуждают нас работать за рубежом без образования… — я так и подумал, что Вы нас неправильно поймете… — без образования юридического лица. Представьте на миг нашу козлобратию с мешком черного нала, и Вам все станет ясно! Жаль, что Варшавский оказался мудаком — придется отдать мешок Мошнаку. А купи Артур технику, не было бы проблем. Техника перешла бы к «СКиТу», и Мошнак сдал бы ее нам в аренду, поскольку сам работать не умеет. Вот. К сожалению, Галке удалось почикать нашего Варшавского по принципу варанчика. Она с ним обошлась чисто рефлекторно, как с тем ротаном на мелководье — зажевала и глазом не моргнула. — Здесь Орехов проделал короткий эллипсис в потоке высказываний и плавно продолжил: — Но, признаться, это семейство двудольных нам уже осточертело! Пусть эмигрируют. Что ни делается — все к лучшему. Истинная причина нашего к Вам обращения крайне актуальна, хотя и лежит несколько в стороне. Мы обязаны сообщить о беспределе, который сохранился в подведомственных Вам территориях. Проезжая Полтаву, мы решили заскочить в Диканьку и пройтись по гоголевским местам. Как водится, мы заблудились. Тишина, лето, цветы. На краю поля табличка с надписью: «Осторожно, кошки!». Пока меняли проколотое колесо, под машиной прошел строем выводок зайцев — Давликана бы на них! В станице пришлось потревожить двух Ваших поддавших подданных. «Как проехать на Диканьку?» — спрашиваем. «Налево по мосту через Демьяниху!» — махнул рукой первый и упал, как учили на гражданской обороне — лицом в сторону направления взрыва. «Через Усопки поезжайте!» — указал другой в противоположную сторону, но на ногах устоял. «Понятно», — сказали мы и заехали в тупик под разобранный мост. Прямо чертовщина какая-то! Очередной прокол колеса вынудил нас заночевать в глуши. Вот так завернули к Гоголю! Наутро, пытаясь отыскать трассу, мы вновь наткнулись на тех же подданных. Они были увлечены вчерашним спором. Один, приняв упор лежа, толковал: «Какая Калиниха?! Через Синетье надо!» Второй аргументированно возражал с колена: «Синетье вообще не в Полтавской области!» Милые гоголевские персонажи продолжали свое шествие по земле.

Уважаемый Леонид Макарович! Когда-то путем переписки мы вычислили, что нет никакого Леха Валенсы. Сейчас мы подозреваем, что нет и никогда не было никакой Диканьки. Это простое с виду умозаключение влечет за собой страшную догадку — что нет и никогда не было Гоголя! А в прикладном смысле наше открытие еще более поучительно — сдается нам, не было никакой сортировки алмазов и тем более — прибора. Просто Варшавский положил на нас свой. Оффшорная зона, куда ушли деньги, была, но алмазами там и не пахло!

Закончив письмо, Орехов принялся насвистывать мелодию из «Зонтиков».

— Что рассвистелся, как свищ бубонный? — сказал Артамонов. — Денег не будет. А впереди таможня!

— Ничего, расплатимся рублями.

Вскоре херр Маругг приехал осмотреть помещение под монтаж.

— Очень грязный и неподготовленный цех, — сделал он заключение.

— Где ж ему быть чистым, если тут хранили торф? — Артамонов терпеливо переносил привередливость Маругга.

— Здесь вряд ли можно установить машину. Полы вскрыты, крыша дырявая, да и ток у вас какой-то непеременный!

— Обижаете, херр Маругг. В войну оборудование запускали под открытым небом.

— Так это в войну, а сейчас вы не успеете отремонтировать цех. Мы так не привыкли. Надо все делать по плану, заранее. Первая пятилетка, вторая, третья…

— Что вы заладили: не успеете да не успеете?! — тормознул его Макарон. — Успеем. Вы там у себя в Европе сколько лет свой Кельнский собор возводили? Четыреста? И то не достроили. А Лужков храм Христа Спасителя за два года на ноги поставил. Понимаете?! Главное — схватить идею за кумпол. Высылайте машину, у нас выборы на носу! Цех мы обработаем пескоструйным агрегатом и смоем грязь пожарными машинами — вот и вся недолга! А крышу возведем по ходу.

Херр Маругг сдался и впервые в своей жизни пошел на поводу у бардака.

Не прошло и месяца, как семнадцать транспортов — по числу мгновений — с печатной машиной WIFAG на бортy перекрыли движение по «площади кошмаров» — так население величало площадь Капошвара. Пересечь этот нерегулируемый перекресток было невозможно и в одиночку, а тут — колонна. Транспорты одолели препятствие за неделю, а потом еще неделю кружили в поиске моста без ограничений по весу и путепровода с нестандартной высотой прохода — настолько негабаритным был груз.

— Из упаковки мы построим свои дома! — обрадовался Артамонов. — Отборный брус!

— Знал бы кто-нибудь, для чего на самом деле покупаются печатные машины! — деланно вздохнул Макарон. — Чтобы использовать тару!

Пока фуры вставали под разгрузку, Макарон рассказал ответственному за цех Ренгачу поучительную историю.

— Было это до перестройки, — начал он издалека, — на дворе стоял полусухой закон.

— Как это — полусухой? — спросил Ренгач.

— А так — выпить никто не против, но выпивки не достать. И прибыли к нам немцы на монтаж камеры сжигания скота. Меня приставили костоправом. В дивизионном ларьке, кроме консервов, ничего. Немцы посмотрели и сказали: «Без питья работать не будем!» И пригнали им вертолет бутылок. Подружился я с Бурхардом: то сала ему подкину, то тушенки. А он все записывал. «Мы с тобой обедали, — говорит, — я тебе должен». — «Да брось! — я ему, — не дури, у нас с этим просто!» — «Нет, — уперся немец, — я должен угостить тебя на такую же сумму!» Затравил менталитетом. Ну, и не хватило мне как-то со старшиной, хотя спирта со склада взяли норму. Беру я чемодан, клею на него красный крест — и к Бурхарду. Возле вагончика целая свора кагэбэшников — переводчица, охрана, валютный контроль — тогда за это сажали без суда. И меня, хоп — не пускают. Я и так, и сяк — два часа объяснял, что, если не окажу помощь, график рухнет! Не пустили. И отправился я восвояси. Оборачиваюсь — догоняет меня Бурхард, распахивает полы, а там — коньяк. Именно три бутылки — настолько проникся человек. Я — к нему на шею с чемоданом. «Ну, брат, — говорю, — спас ты нас! Был должен, а теперь рассчитался». — «Нет, — говорит, — я брал десять банок и три презерватива». — «Ну, и как нам разойтись?» — спрашиваю. «Буду с тобой выпивать», — отвечает. «Ну и сука ты дотошная! — сказал я ему. — Чтоб твою машину вычислительную в башке заклинило! Нет у вас, гады, ни души, ни хрена внутри! Одна алгебра!» — «Я взял с собой мензурку, — добил он меня. — Все измерим». Понял, какие гниды?! Так что с Маруггом будь осторожнее — он тебя вмиг закалькулирует!

— Это очень правильный рассказ, — сказал Ренгач. — Русский человек в жилетке проездом на Селигер должен проверить, как ведет монтаж трудящий швейцар. Ведь было же так когда-то. И есть у меня ощущение, что будет снова.

— Такая у тебя, значит, национальная идея?

— Надо же страну поднимать.

Глава 11. ВЫБОРЫ ГУБЕРНАТОРА

Комбатанты «Лишенца» в ознаменование запуска машины «WIFAG» организовали вылазку на озера. Пользуя заброшенную турбазу, они возлежали на дресве, парились в бане по-черному и тешили себя шахматами в человеческий рост.

— Для Варшавского эти фигуры были бы неудобными, согласись, — вспомнил Артамонов о делах минувших, снимая пешку на проходе.

— Почему? — спросил Орехов, с трудом передвигая гипсового ферзя.

— Руки бы оторвались по сто раз перехаживать, — сказал Артамонов.

— Что верно, то верно, — рассудил Орехов и засмеялся, вообразив, как сам-Артур гоняет из конца в конец увесистую ладью.

Из-под тесового, изъеденного шашелем навеса открывался удивительный вид на противоположный берег — Нилова пустынь в лучах заходящего солнца. Невдалеке от преисподней бани высилась огромная металлическая пирамида. Поговаривали, что она закрывает пуп земли, или, говоря научно — ее геомагнитный центр. Через пирамиду пролегали все окрестные туристические маршруты. Квелые туристы прислонялись животами к ее теплым граням и получали энергию напрямую из космоса. Никому не приходило в голову узнать, кто и зачем построил пирамиду. Коренное население кивало то на военных, то на синоптиков, а то и на Академию наук. Очевидно было одно — пирамида вписывалась в ландшафт как природный объект.

— Эти озера — самые чистые на земле, — сказал Артамонов.

— Даже электричество ощущается, — согласился с ним Макарон.

— Но почему эти умники хотят пустить магистраль именно здесь? — воспалился Орехов. — Как будто для прогресса нет другого места!

— Дураки! — признал аксакал.

И посыпались в озеро, сотрясая криками бескрайний аэрарий. Брызгались, развлекая Дебору, катающую туда-сюда детскую коляску, и кувыркались перед самым носом Ульки, понуждавшей Бека вынимать из воды брошенную палку. Если снаряд улетал далеко, то доставать его приходилось Макарону, потому что Бек в гробу видал заплывать за буй. Глупым упражнениям Бек предпочитал заначенный под кустами батон.

Выполнив в очередной раз команду апорт, Макарон отряхнулся от воды и ткнул пальцем в небо, указуя на объект голубого света. Подавая знаки сидевшим там существам, он удивлялся, почему никто не видит столь отчетливо различимую точку.

— Да вот же, прямо над нами! Эх, вы, куриная слепота! — Макарон переживал, что больше никто не может разделить с ним радость созерцания. — Я их шкурой чувствую! — метался он по берегу. — Все эти объекты появляются сразу, как только их хоть как-то поминают в разговоре. Вот видите, не успели мы обсудить пирамиду, как они тут же нарисовались. Они нас слышат. Меня, по крайней мере, точно. Эти товарищи, — Макарон ткнул изгрызанной палкой в синеву, — однажды чуть не похитили меня. Тоже случай наполз — сдавали мы зачеты по воздухоплаванию на шаре. Ну вот, надули материю, сели в этот гондон…

— В гондолу, — поправила Дебора, словно работница обллита.

— Так вот, — продолжал аксакал, согласившись с правкой, — втащили поклажу, недельный запас спирта взяли — вдруг не вернемся. И стали взлетать. Неожиданно — хоп — рывок, и все посыпалось. Ну, думаем, влипли, не успели ощутить полета — и сразу в могилу. А это сержант забыл веревку отвязать. И болтаемся мы на одной отметке, а нагреватель ревет, шар рвется вверх — того и гляди этот гондон разлетится на куски.

— Эта гондола, — поправила Дебора.

— Ну да, разлетится на куски. Не перебивай, а то канву упущу, — отстранил он Дебору и продолжил: — Руби веревку, а то этот оторвется! — кричу я сержанту, а он не слышит ни хрена! Но, слава Богу, в конце концов допетрил, отвязал. Нас как кинет в небо! Прямо за облака! Словно из катапульты. И понесло! Вдруг конфорка — хлоп — и погасла! Я кричу напарнику: «Скидывай лишнее!» А он орет: у нас, мол, кроме тебя, ничего лишнего, — и к краю меня подталкивает! Тут нас потащило вниз, по отвесной глиссаде прямо на нефтяные вышки! Никогда таких страшных вышек не видывал… Не успел я глаза закрыть — и со всего размаха мы как трахнемся этим… — посмотрел Макарон на Дебору.

— Этой гондолой, — упредила Дебора.

— Ну да, этим… как трахнемся прямо об отроги! А концовку не помню отшибло. Наутро подобрали нас, вытащили из-под этого…

— Из-под этой… — опять успела Дебора.

— Ну да, из-под этого… Мы ни живы, ни мертвы. Но напарник не сдался, заплел прутьями этот свой… и через месяц снова позвал меня в полет. И знаете, что я ему сказал?

— Знаем! — запричитали Улька с Деборой, затыкая уши.

— Ну, а в какой же момент тебя чуть не похитили?

— Откуда я знаю? Я без сознания был! Моим коллегам пришлось конвульсиум собирать, настолько мы были сложны в болезнях после этой падучей истории.

По уверению Макарона, одинокий летающий объект всю ночь провисел над пирамидой, почти касаясь вершины. Длинным луженым шлангом он припадал к ней как к роднику. Возможно, соображал Макарон, пирамида установлена инопланетянами и играет роль зарядного устройства.

В предрассветной мгле Орехов отправился на рыбалку. Что поделаешь, любил он, насаживая по дороге червя, на ощупь подойти к берегу и с дрожью в руках приступить к зорьке. Добрался Орехов до акватории, а воды нет — один глей. Откуда он мог знать, что Фоминатово ведомство затеяло спуск озера под установку опор магистрали именно в эту ночь. Долго шлепал Орехов в потемках, останавливался, щупал грязь — воды и близко не было. И в горячке, сев передохнуть, напоролся копчиком на кованый сундук. Взломал его — а там дюжина бутылок. Неожиданная удача развеселила его. Он откупорил одну, попробовал, открыл еще. Вино оказалось на редкость съедобным.

Отсутствие Орехова было обнаружено, когда уже совсем рассвело. Улька засекла его согбенную фигуру посреди пустынной абиссали с помощью дальнобойного объектива. Сквозь оптику хорошо просматривалось, как Орехов, словно грабарь, с увлечением копался в земле. За ним была отправлена экспедиция во главе с Беком. Когда спасатели приблизились, непочатых бутылок в сундуке почти не осталось.

— Что это ты тут нашел? — насторожился Артамонов.

— Вот, чернила кто-то посеял, — еле вымолвил Орехов.

— Погоди, — тормознул его Артамонов. — Здесь что-то старинное. А ну, дай посмотреть!

— Нечего там смотреть! Вино как вино!

— Ты что, пятачок, оно не иначе как прошлого века!

— Сейчас протрем, — сказал Макарон и начал драить этикетку. — Действительно, не молодое… Мошнаковский и Ко, — вчитался аксакал в мутную надпись.

— Да ты что? Не может быть! — запрыгал Артамонов, вырывая бутылку. — Мы впилим этот сундук Мошнаку за долги! Надо срочно ехать за ним, — принял он решение и велел Орехову тормознуть поглощение.

— Да ладно тебе! — с трудом промямлил почти готовый Орехов.

— Вот тебе и ладно, — сообразил Артамонов. — За этот ящик с Мошнака лимон можно истребовать! Присмотри тут, а я мигом, — велел он Макарону и побежал к машине.

Мошнака доставили к обеду. Он прибыл во всеоружии: пригнал с собой мотоплуг перепахивать дно и прицеп фашин для подстилки. Оставив хозяйство на краю аллювиальных отложений и напялив на седалище «багамы», Капитон Иванович поспешил на место происшествия.

Добежав до Орехова, он не смог сдержать себя и, вырывая добро из рук первооткрывателя, заголосил.

— Это же самая настоящая фелония! — хулил он Орехова. — Отдайте мои бутылки!

— А я как сидел, так и пью, — промямлил в ответ Орехов.

— Вы совершили тягчайшее преступление! — продолжал Капитон Иванович увещевать растлителя.

— У меня есть мысль, и я ее думаю! — нес, что приходило в голову, Орехов.

Бек долизывал горлышки, а Капитон Иванович Христом Богом умолял оставить недопитое и за каждую нетронутую бутылку обещал по ящику «Тверской горькой».

— Нам такие гандикапы ни к чему! — отказался Орехов. Весь облитый чудесным вином, он пытался размазать по себе капли и делился соображениями на этот счет: — Здесь есть два плюса, Капитон Иванович, первый — то, что вино — не губная помада, а второй — что не надо чистить майку от пивных пятен. — Видок у Орехова был не утренний, но все же он принял к сведению обещанные Мошнаком объемы, правда, с условием, что не прекратит лакомиться, пока встречный товар не прибудет на место уговора. Когда Капитон Иванович притащил из соседнего села обещанный прицеп «Горькой», в сундуке оставалась недопитой всего одна бутылка вина.

— Эх! — посовестил он Орехова. — Вы меня разорили! Это ж надо, все выпить за один присест!

— Хватит с вас и одной бутылки! — выплескивал наружу настроение Орехов.

— Можно было бы озолотиться, — причитал Мошнак. — На Сотби за сундук могли состояние отвалить.

— Вот как?! — изумился Орехов и, тщетно пытаясь насадить на крючок маленького красного мотыля, спросил на полном серьезе: — А где вода?

— Утрачена, — сообщил Капитон Иванович, взял сундук, поставил в него пустые бутылки и направился в сторону берега. Добравшись, он завел мотоплуг и, набросав под колеса фашин, принялся перепахивать злачное место. Пахал он до вечера, но так ничего и не обнаружил. Войдя в положение грязного по уши Мошнака, «лишенцы» пригласили его в баню.

— Идемте в преисподнюю, — позвал его Макарон. — Пока попаритесь, может, они и проявятся.

— Кто они? — спросил Мошнак.

— Сундуки.

— Да нет, остальные, видно, замыло, — с грустью произнес банкир. — Что-то, я смотрю, вас как будто меньше стало.

— Угадали, Артура нет, — сообщил Артамонов.

— И где же он? — поинтересовался Мошнак, как будто имел с ним свои особые отношения.

— Макарон отнес его на себестоимость, — сказал Артамонов.

— Не иначе как уехал? — почти догадался Капитон Иванович.

— Жизнь смыла на вторичные рынки, — поделился тайной Макарон.

— К педикам, что ли?

— Что-то в этом роде.

— Ну, и где он сейчас?

— В каком-нибудь отстойнике выправляют статус беженцев. Сидят и пишут в анкете, что им не дали развиться в агентов по распространению «Herbolife».

— Через Интернет не пробовали искать? — проявил смекалку Мошнак.

— Мы не собираемся за ними бегать, — сказал Артамонов. — Пусть отдыхают.

— Вы не собираетесь, очень интересно! — удивленно произнес банкир. — На кредитном договоре его подпись.

— Что верно, то верно, — согласился Макарон.

— Хороша банька, — похлопывал себя под мышками Орехов, вымазанный сажей и весь в чешуе, — и веники свежие, и пар натуральный, но жарко, очень жарко! — Он поскреб себя мыльницей по животу и продолжил: — Все честь по чести — и пиво подносят вовремя, и простыни, и таранку, но жарко, очень жарко!

— Все серьезные вопросы испокон веку решались через парилку, — заметил Макарон.

— Если не через циклонную топку, — обусловил реплику квелый Орехов. — Как в случае с Лазо.

— А почему именно в бане, как вы думаете, Капитон Иваныч? — спросил Артамонов у Мошнака.

— Голый человек не так агрессивен, как разодетый, — легко поддержал беседу банкир. — Это доказано науками. Если бы «стрелки» проходили в банях, не требовалось бы столько туловищ.

— И выборы тогда тоже надо проводить в помывочной, — завершил разминку Макарон. — Для спокойствия.

— Продайте идею Платьеву.

— Хорошо бы все разговоры кодифицировать, — предложил перестраховаться Макарон. — Пространство наверняка прослушивается.

— Наши тексты никто не поймет, — успокоил его Орехов. — Разве что инопланетяне.

— Перво-наперво следует спросить у Платьева, где он был во время путча, — напомнил о повестке дня Артамонов. — Почему оставил народ один на один с безвестием?

— Сообщу вам по секрету, не для печати, что подчиненные зовут Платьева «куль с говном», — сообщил Мошнак. — За то, что не вышиб из центра ни одного трансферта.

— Если при разговоре с электоратом мы будем употреблять словечки типа «трансферт», то прочмокаем все выборы, — посоветовал Орехов. — Население вообще не явится к урнам. В такие сталийные дни следует быть несколько приземленнее.

— Надо запустить «утку» про куль малым тиражом, чтобы номер было не достать, — на ходу придумал Макарон. — Эффект будет мощнее. Все бросятся ждать следующего — тут мы их и приловим.

— Надо выплеснуть в массы вместе с ребенком, как Платьев «возрождает» земство, — продолжил наезд Артамонов. — Додекаэдр по его указке такие фуршеты закатывает, что любой земец из прошлого, попади он туда, принял бы схиму. В преддверии выборов сборища становятся масштабнее и пышнее. Интересно, на какие деньги? Вот о чем надо писать.

— И не забыть, как на миграционные средства Платьев купил виллу в Испании для поселения беженцев, — добавил Мошнак.

— Все это жмурки, — сказал Макарон. — Здесь требуется серьезный подход.

— Какой? — выпрямился во весь рост Орехов и едва не поднял матицу.

— Я считаю, к выборам надо привлечь артистов, — дописал аксакал еще один пункт в программу. — Устроить голографическое шоу: поет Лариса Долина, мужая от куплета к куплету и оборачивается Кобзоном. Тот на одной ноте свертывается в Алену Апину, дает петуха и, минуя стадию капиталистического развития, превращается в Хампердинка. На этом можно сыграть…

— Хорошая мысль. Но это лобовой прием. Надо зайти к вопросу со стороны, ненавязчиво, — сказал Орехов.

— Ведай.

— Нам не мешало бы выбрать кандидата поприличнее и поставить на него. Выступать против всех бессмысленно.

— Ты видел список потенциальных участников забега? Такой колхоз, хоть вешайся, — сказал Артамонов.

— Тогда поискать на стороне.

— На стороне опасно. Ты в него вложишься, в этого кандидата, а он придет к власти и кинет.

— Тогда выбрать кого-то из близкого нам окружения, чтоб понимать, о чем речь. Вот вы, Капитон Иванович, не согласились бы пойти от нашего имени?

Мошнака передернуло. Не вслушиваясь в пивной треп, он думал о своем: как ему не повезло с находкой Орехова и как завтра он поглубже перепашет дно.

— С моей фамилией у населения связаны устойчивые ассоциации, — легко отмазался Мошнак. — Коммерция, кредиты, проценты, ценные бумаги, валютные счета за рубежом — этот набор так тянет вниз, что никакое политическое течение не вынесет.

— А что, вы много воровали в перестройку? — cпросил Макарон.

— Да нет. Как все.

— Как раз такого и выберут. Пообещаете электорату денег — и выберут. Вы нам были бы очень удобны.

— Спасибо за предложение, но думаю, что меня не поймут. Вы, я вижу, не ощущаете обстановки.

— Вам видней, — сказал Артамонов. — А то на ваши выборы можно было бы кредит списать.

— Это понятно.

— Тогда надо протаскивать кандидата из своей среды. Я не понимаю, чем не губернатор Макарон, — предложил Орехов. — Просто вылитый. Комплекция у него самая что ни на есть сенаторская! А мозги — перекомпостируем.

— Хорошая идея. Хотя задатки крупного политического деятеля в нем скрыты на редкость глубоко, — сказал Мошнак.

— Но обстановку интуичит, согласитесь. Плюс — живой вес.

— Не спорю, в нем есть здоровое начало. Но медвежьего покроя мужик в плащ-палатке, не застегивающейся на животе… Визуально это очень трудно обыграть перед населением, — высказал сомнение Мошнак.

— Зато — военный врач в прошлом, — вступился за Макарона Орехов. — Может заколоть и тут же откачать. Исповедует системный подход.

— Свободный журналист, — затоковал Артамонов. — Обличитель. А прессе пока еще верят. Когда она совсем пожелтеет, выдвигаться будет поздно.

— Редактор самой тиражной газеты, — перехватил инициативу Орехов. — Любой избиратель, даже если и захочет пройти мимо, все равно воткнется в Макарона. Тут деваться некуда. Все обложено личностью.

— Одна беда — не прописан, — вздохнул Макарон.

— Цена вопроса — ящик водки, — успокоил его Артамонов.

— Думаю, что «Самосад» и «Ойстрах» в финансах не откажут, — уверил собрание Орехов.

— Им за вас такой абадон учинили! — донес Мошнак. — Платьев чуть не разорвал их за «Лишенца».

— Но из учредителей же они все равно не вышли! Значит, и в поддержке не откажут, — обнадежил Орехов.

— Куда им деваться! — сказал Макарон. — С вами только свяжись.

— К тому же, у Давликана с дивой начинается роман.

— Не начинается, а заканчивается. Он ее рисовал, когда нас и в помине не было.

— И общество трезвенников присоединится, — вспомнил Артамонов. — Оно давно по нам плачет. Вернемся, я позвоню Завязьеву.

— Изнанкина с Флегмой подтянут многотиражки, — не усомнился в «сестрах» Орехов. — А рабочих на этом градообразующем монстре — тысяч двадцать, не меньше.

Совершенно неожиданно по персоне Макарона выявился большой разброс мнений. Особенно, когда после бани к беседе присоединились дамы.

— Его неделю на воде с хлебом держать надо! — сказала Дебора. — А ногти, посмотрите какие! По сантиметру толщиной.

— Ну, отморозил человек, что поделаешь. Не ампутировать же, — прикрыл Макарона от гигиенических нападок Артамонов. — Так он ближе к электорату.

— А прическа! Здесь уже никакие имиджмейкеры не спасут. И эта трехдневная щетина, — вздохнула Улька. — И семейное положение сомнительное.

— Верно. Холостого не изберут, — сказала Дебора. — Здесь попахивает меньшевизмом.

— Это нетрудно поправить, — поклялся исполнить наказ Макарон. — Теперь Лопате не открутиться. Спутница сенатора — звучит солидно.

— И, наконец, бутерброды с салом, — дожала Дебора. — С ними навсегда придется завязать.

— Почему навсегда?! — возмутился Макарон. — Достаточно до первого тура!

— А плащ-палатку куда? — не унималась Улька. — От нее необходимо избавиться.

— Наоборот, ее надо выпячивать, — воспрепятствовал Орехов. — Она может стать символом жесткой руки.

— Макарон и жесткость несовместимы, — заявила Дебора.

— Верно, — примкнул к ней Артамонов. — Он сдастся под напором первых же просителей, подпишет все письма, и от бюджета не останется камня на камне. И главное — подпишет не нам, а каким-нибудь проходимцам.

— Иметь нетрадиционное для политика такого ранга обаяние — слишком дорогая ноша, — сказала Дебора.

— Как ты считаешь, аксакал, — окончательно насели на Макарона, — сможешь ты навести в регионе порядок? В качестве стеба.

— Если родина прикажет…

— А знаешь ли ты, уважаемый кандидат, что, выдвинув свою кандидатуру, ты теперь уже не тайно, а открыто выступишь против вооруженного силовыми структурами и прикрытого идеологическим фронтом вросшего в кабинеты аппарата? — пытал Макарона Артамонов, как замполит. — Мы еще только размышляем о регистрации, а над твоим поражением уже трудятся целые цеха и мастерские по защите формации. Правильно я говорю, Капитон Иванович? — обратился он за поддержкой к Мошнаку.

Банкир сидел в гуще спорщиков, как на заседании КВН, и не знал, что делать — смеяться или запоминать.

— До завершения регистрации — месяц, — сказал он что-нибудь на всякий случай.

— Наш кандидат имеет неоспоримое преимущество перед остальными — он играет в шахматы! — превознес Макарона Артамонов до самых небес. — К тому же он единственный, кто способен различить инопланетян.

Откиснув и подзарядившись у пирамиды, магнаты уселись в «Chrysler» и отбыли на родину. Компания была довольна машиной. Да и само это корпоративное имущество мертвой хваткой притерлось к «лишенцам». Едва заикнулись отдать его за долги, тут же отказали тормоза. Стоило вывесить объявление о продаже, Макарон въехал в жатку и испортил товарный вид. Если за руль садился кто-то не из команды, «Chrysler» глох, ел много бензина, у него начинали стучать пальцы — словом, он пытался всячески сжить со свету непрошеного седока. А как только за руль восседали хозяева, вновь преображался, как коза соседки Макарона — тети Пани: животина, прознав, что ее собираются забить, заплакала человеческими слезами. Тетя Паня тоже заплакала и оставила козу. Теперь она дает столько молока, что не каждой корове под силу.

Машина была семиместной. Наряду с Беком, для которого имелась специальная банкетка между передними сиденьями, в салоне легко размещались Артамонов и Дебора с дочкой, Орехов с Улькой и Макарон. Седьмое место пустовало. Оно в очередной раз навело аксакала на мысль привезти на жительство Лопату.

— Мотану-ка я за ней прямо сейчас, — объявил он. — Мне кажется, теперь я ее уговорю. Хватит ей болтаться без нас.

— Хорошая идея, жилье есть.

Все, что касалось жилья, было приятной правдой. Макарону выстроили дом. Один на плану. По собственному проекту аксакала — с камином и высокими потолками. На окраине Крупский-айленда, почти в лесу. Макарону достался участок в ряду домов работников вагонного завода, которые тупо брали на предприятии ядовито-зеленую охру и покрывали ею дома. Макарон, не ведая об устоях, выкрасил свой терем в ярко-желтый цвет. Соседи прозвали его эксцентриком.

Макарон не мог жить без солнца, поэтому первое, что он купил из мебели, — солярий. Когда этот белоснежный гробик вносили в дом, соседей охватил столбняк. Вечером Макарон влез в аппарат примерить и опробовать. Лег, включил лампу и принялся ловить кайф. Вдруг крышка гроба открылась, и Макарона начали молотить черенками лопат, пытаясь проткнуть. Руководила атакой тетя Паня.

— Ах, ты, сука зубатая! — приговаривала она. — Щас мы тебя по рогам!

Чисто человеческий вопль Макарона отсрочил кончину. Так познакомились с тетей Паней. А потом и подружились.

— Вы тут за собакой присмотрите, а я мигом, — бросил друзьям Макарон, выходя из «Chrysler» у вокзала. — Хочу стать женатым до безобразия.

И отправился за Лопатой.

По уложению Платьева, кандидатов в губернаторы от действующей власти было шестеро. «Чтобы обеспечить альтернативные выборы, — заявил он через СМИ, — и подлинно свободное волеизвержение на основе всеобщего и равного избирательного права». Но на самом деле люди Платьева шли по двум причинам — чтобы растащить голоса и получить иммунитет. Уже на этапе регистрации не обошлось без потерь. Несмотря на расположение комиссии, один кандидат не прошел люстрацию по моральному цензу, а второй — по цензу грамотности. Оставшиеся четверо двигались единым блоком. Платьев — на второй срок, а три его подставки — учитель, ветеринар и известный в регионе товаровед со стажем — для ассортимента и фона. Все четверо походили на биржевых игроков, промотавших активы трастовой компании, и даже не оттеняли друг друга. Не исключалась версия, что они наберут равное количество голосов и примутся управлять областью по системе сутки — трое. Перед ними стояла суперзадача — избраться тайно от электората, которого они боялись как черт ладана.

Город был увешан плакатами. Параллельно им творческие союзы вывесили у Доски почета портрет Пушкина навстречу 200-летию со дня рождения поэта.

— Этот, наверное, по партийным спискам идет, — предположил никуда не спешащий прохожий.

— Да нет, думаю, по одномандатному, — возразил ему первый встречный. — Дядька видный.

Консистория Платьева располагалась в элитной бане. Туда стекалась информация, там проводились трибутные комиции и стряпались рейтинги. Предбанник штаба тоже пестрел изображениями Платьева, но одетого. Умеренная температура в парилке позволяла привлекать к обсуждению предвыборных проблем широкий спектр специалистов. В групповых помывках принимали участие все фидуциары — прокурор, Авторитет, мэр с заместителем, Додекаэдр, Фоминат, Шабада, Мошнак, Шимингуэй, Фаддей и Альберт Смирный.

— Есть смысл расшить программу прямо сейчас, — открыл летучку Платьев. — Сколько у нас лежачего электората?

— Тысяч семьдесят.

— Срок назад, я помню, было двадцать.

— Работаем, — сказал человек от органов.

— А психов сколько?

— Две с половиной буйных и шесть тихих.

— Кто возьмется отвечать за передвижные урны?

— Давайте я, — вызвался Фаддей.

— Так, а в приходах? Товарищ Шабада, сколько под вами ревнительных верующих?

— Тысяч двадцать — двадцать пять, — доложил владыка.

— Маловато. Раньше за семьдесят улетало.

— Отлучили многих за неуплату.

— Ну ладно, Капитон Иванович перечислит по десятке за голос.

Шабада провел по бороде сложенными ладонями.

— Так, теперь СИЗО, — продолжил губернатор.

— Тридцать тысяч, — доложил прокурор.

— Хорошо, — сказал Платьев, — раньше и десяти не набирали.

— Работаем.

— Итак, сто двадцать — сто тридцать тысяч у нас гарантировано. Теперь по рискам — пенсионеры и бюджетники. Что у нас с ними?

— Отставание по зарплате шесть месяцев, — доложил человек от органов.

— Срочно наскрести половину и законсервировать, — записал себе в книжку Платьев. — Выплатить за три дня до срока. А остальное, когда выберут.

— Может, пораньше, а то рейтинги не дотянем, — предупредил Додекаэдр.

— Хорошо, давайте за неделю. Сколько можно набрать по открепительным талонам?

— Пять — шесть тысяч, не больше, — сообщил прокурор. — Иначе при проверке бросится в глаза. Это устоявшаяся величина.

— Не бросится. Доведите до пятнадцати. Тогда шестьдесят процентов у нас в кармане. Бюллетеней надо будет выпустить как минимум вдвое больше, — сказал Платьев и посмотрел на Альберта Смирного.

— Избирком заказал только норму, — доложил начальник типографии.

— Мы заказываем еще столько же, — повелительным тоном произнес Платьев и, обратившись к Мошнаку, досказал мысль: — Капитон Иванович, оплатите недостающее.

— Учтем.

— Неплохо бы это сделать завтра, — предложил Платьев. — Чтобы товарищ Смирный не запел нам про бумагу да про краску перед самыми выборами.

— Как скажете.

— И еще: кто-то должен подобрать людей в комиссии на местах. Чтобы проставили по второму крестику. Да чтоб у каждого по набору ручек имелось. А то работают одним цветом! И не переусердствовать. По два-три надо оставить реальных, чтоб демократично получилось. А то наблюдатели понаедут — не открутишься.

— Люди подобраны по всем районам, — доложил человек от органов.

— Я понимаю. Чем лучше готовишься, тем больше проколов. Кто займется передислокацией? Попросите у новгородцев взаймы пять — семь тысяч военных.

— Без постановки в известность Главнокомандующего разрешается передислокация не более трех тысяч, — уточнил человек от органов.

— А вы договоритесь. Ввиду исключительности случая!

— Попробуем.

— А теперь решайте, — обратился Платьев взглядом по очереди к каждому из участников собрания, — кто и что будет делать конкретно. Начнем с радио. Товарищ Огурцов, прошу.

Семенной огурец на каблуках задумался. К планерке он был не готов ввиду абсолютного отсутствия идей. Он не умел организовывать передачи по-большому.

— Мы устроим дебаты, — ляпнул он первое, что пришло в голову.

— Годится. Теперь газеты.

— У нас есть план, — всполошился Асбест Валерианович. — Мы затеем перепалку между «Cменой» и «Губернской правдой». Сделаем отвлекающий маневр. Я буду нападать на «Лишенца», — сказал Шимингуэй, — а Фаддей пусть защищает его. Чтобы в споре родить истину следующего содержания: проходимцы, ступившие на газетную тропу, должны маяться в КПЗ, а не дурью!

Шутка несколько оживила сборище.

— Ясно. Ну, а конкретно что будем делать с ними? — обратился Платьев к человеку от органов. — Есть какие-нибудь предложения?

— Их надо на чем-то поймать, — придумал тот, перелистывая заведенную на «Лишенца» папочку.

— Мы пытались, — признался Додекаэдр. — Работают по закону, не подкопаешься. Их кто-то грамотно ведет. Они уже на пяти языках выходят. Нам удалось устроить прокол с финнами, а вот китайцы, несмотря на все наши усилия, — на подходе.

Губернатор непонимающе посмотрел на мэра.

— Какие китайцы?

— Мы недавно побратались с Инкоу, — виновато опустил глаза надомник.

— На кой ляд вам это нужно? — удивился Платьев.

— Обещали гуманитарную помощь, — оправдывался мэр.

— Вам что, жрать нечего? Упали вам эти города! Какой от них прок?! Только информация растекается! Этот «Лишенец» проходит как сквозь пальцы!

— А что если вырубить электричество у них в цехе? — придумал Додекаэдр.

— Они установили дизель-генератор, — пояснил человек от органов.

— А если в «унитазе»?

— Пробовали, — сказал мэр.

— Ну, а эти что? — поинтересовался Платьев.

— Эти? Эти зажгли свечку и сели за шахматы.

— Н-да, оригинально. Долго играли?

— Трое суток. Энергию пришлось включить снова. «Унитаз» нельзя надолго обесточивать, там в подвалах федеральные убежища на случай ядерной атаки.

— Тогда забейте пенькой канализацию! — заорал губернатор. — Пусть пару недель посидят в говне!

— Что-нибудь придумаем, — пообещал мэр.

— Отключите телефоны! Заведите уголовное дело, наконец! Но надо же с ними что-то делать!

— Может, лучше тормознуть распространение? — присоветовал Огурцов.

— Они создали свою систему доставки, — пожаловался Додекаэдр.

— Тогда хотя бы из «Союзпечати» выдавить…

— Они развертывают сеть своих киосков, — сказал Додекаэдр. — Тридцать точек.

— Упустили вы их, упустили, — метал взгляд по присутствующим Платьев, выискивая, кому бы конкретно адресовать негодование.

Светлейший князь Додекаэдр, предложивший себя в качестве виновного, встал и неловким движением потрогал место, где должна была висеть сабля.

— Что остается? — бросил итоговый вопрос Платьев.

— Надо думать, — сказал князь.

— Если из-под кредита вышибить залог, они останутся голыми, — рассудил Мошнак. — Но есть одно «но» — их могут профинансировать.

— Кто?

— «Самосад» и «Ойстрах».

— Вы же с ними беседовали! — возмутился Платьев и осуждающе посмотрел на человека от органов.

— И тем не менее, — сказал Мошнак. — Мне известно наверняка. Но запасных ходов по деньгам у них нет, я знаю.

— Зачем было вообще давать кредит? — вопросил Платьев.

— Очень выгодный процент, — оправдался банкир.

— Понятно, — сказал Платьев. — А что у них интересного по договору с Шарлоттой Марковной?

— Я думаю, творческие союзы не имели права продавать «унитаз» без нашего ведома, — рассудил заместитель мэра Гладков. — Они балансодержатели, а собственник — фонд имущества.

— А вы говорите, ничего интересного, — пристыдил горемык Платьев. — Так, значит, сделка совершена незаконно?

— Очень даже может быть, — пообещал прокурор.

— А счет я могу перекрыть хоть завтра, — пообещал Мошнак. — Но дело в том, что они выставляют своего кандидата.

— Кого, если не секрет?

— Макарона.

— Кишка тонка. Он непроходной.

— А может, всю эту ботву в расход? — спросил Авторитет.

— Ясный перец, в расход. Куда ж еще? — дал добро Мошнак.

Макарон вернулся через несколько дней. Не с Лопатой, а с черноплодным мальчиком. Макарон и раньше был знаменит тем, что вместо сказок читал детям инструкции по дезактивации дезинтерийных очагов, от которых молодая поросль стихала в три секунды, но то, что Макарон зайдет в этом так далеко, никто не ожидал. Все явились к нему и заняли очередь за новостями. Макарон молча рассматривал гостей.

— Ты что, решил стать ему посаженым отцом? — cпросил Орехов, рассчитывая подурачиться.

— Поломались все паломники, — произнес в ответ Макарон, и на его лице дрогнул мускул.

— Что-что? — не поняли его.

— Она так и сказала: поломались все паломники.

— Ну и что?

— Приехал я вероломно. И по обстановке понял, что к ней давно никто не ходит. Она отфиксировала мои ходы и, чтоб я не мучался, прямо так и сказала: поломались все паломники.

— Ну и забрал бы ее сюда, раз никто не ходит! — не поняла сложности момента Дебора.

— Интересная ты какая-то, — все не мог перейти к главному Макарон. — Как бы я забрал, если она не баба, а мужик?

— Как это понять — мужик? — всполошился Орехов.

— Да вот так! Операцию сделала!

— Ты что?!

— Я сначала не поверил, показывай, говорю! Она и распахнула фалды — меня чуть не стошнило. Ну, я этого кудрявого в охапку — и сюда!

— А его-то зачем?

— Как зачем? Я лишил ее материнства! Какая из нее, на хрен, мать? Вы бы посмотрели — это теперь такое создание, что и во сне не привидится!

— Отец-одиночка, связанный интернациональными узами, — неплохо звучит! А? Макарон? — восхитился Орехов. — Пиарщики до такого и за деньги не додумаются. Образ отца региона.

— Да больше, больше, — поощрил Артамонов. — Образ содружества ущемленных. Должно сработать. Ну, а кем он тебе приходится, этот мальчик?

— Брючатым племянником!

— Тогда уж и познакомь, раз привез. Как его зовут?

— Дастин.

— Как, как? Дастин? — оживился Орехов.

— Ну а что тут такого?

— Ничего. Просто наш словарь пополняется еще одним понятием: ДАСтин рожденный в ДАСе.

После горячечных высказываний Макарон взял на руки негритенка, поманил Бека и отправился к тете Пане договариваться насчет присмотра за приемышем.

Вскоре «Лишенец» получил исковое заявление. Прокуратура выступила истцом в защиту общественных интересов. Чтобы обосновать дело, прокуратура истребовала десятки писем от известных танцоров, которым в связи с продажей «унитаза» стало негде выступать проездом на северо-запад. Не в Путевом же дворце Екатерины Великой, в конце концов! И прокуратура как бы учла просьбу звезд. Пострадавшим выставили фонд имущества, а соответчиками — «Лишенца» и творческие союзы во главе с Шарлоттой Марковной, за то, что заключили ничтожную сделку.

— Неплохое продолжение, — оценил все это паникадило Артамонов, дочитывая исковое заявление. — Что будем делать?

— Я бы не стал тягаться с прокуратурой, — сник Орехов.

— А зачем с ней тягаться? — воодушевился Нидворай. — Пусть она тягается с законами. Мы — добросовестные покупатели, а чье было имущество — пусть разбираются меж собой. Мы заплатили — до свиданья!

— Вот это разговор, — поощрил Нидворая Макарон.

— Мне кажется, рано поднимать шум, — успокоил всех Нидворай. — Ничего особенного не произошло. Подумаешь, подали в суд! Его еще выиграть надо.

— И верно, — согласился Макарон. — «Лишенец» не закрыли, а это самое главное. Все остальное — больные придатки.

— Предлагаю на суды не ходить, — посоветовал Нидворай. — Чтобы не позориться. Надо пустить дело на самотек — куда выведет кривая.

— Я не понимаю одного: неужели произвол существует? — наивно вопросила Дебора. — Ведь мы оплатили как положено.

— Именно только он и существует, — объяснил Макарон, — а законность — это такая игра. Правила узнаешь по ходу.

Первая инстанция в иске прокуратуре отказала. Сделку по продаже «унитаза» признали действительной.

— Я же вам говорил — суд надо еще выиграть! — ходил петухом Нидворай.

Прокуратура подала на апелляцию. И снова получила отказ, но продолжала трамбовать. Дело № 1880, как литерный поезд, спешно прошло инстанции и поднялось до пленума Высшего арбитражного суда, который тоже в иске отказал. Торжеству «лишенцев» не было предела!

Но прокурор не унимался. По его просьбе Генеральная прокуратура опротестовала решение пленума, и дело вернули на повторное рассмотрение.

Дом на Озерной, как дом Павлова в Сталинграде, перереходил из рук в руки.

Для повторного рассмотрения не хватило судей, привлекать одних и тех же не полагалось, ведь новых обстоятельств по делу за время его хождения по инстанциям не возникло. В запасе оставались только трое неаттестованных — Нофал, Хвирь и Отрыгин. Тот самый, с которым Орехов не пожелал срать в одном правовом поле.

Запасной тройке, как по закону военного времени, быстро вручили аттестаты. Отрыгина назначили старшим. Вектор состояния судебного разбирательства развернуло на сто восемьдесят.

— Дело принимает серьезный оборот, — сказал Артамонов Нидвораю. — Иди на заседание и вникай. Теперь просто так не отвертеться.

Жизнь опять свела Отрыгина и нездорового Нидворая.

— До сделки «унитаз» был не объектом, а грудой стройматериалов, — увещевал суд Николай Иванович, покашливая в кулак. — Поэтому вернуть стороны в исходное положение не представляется возможным. Статус объекта строительные затраты обрели после сдачи Государственной комиссии. А сдавался объект Ренгачом.

Аргументы, которые приводил Нидворай, вызывали у Отрыгина легкую усмешку.

— Продавец ущемил права владельца, — одним махом поверг Нидворая Отрыгин. — Он не согласовал продажу.

Отрыгин так измудрился, что неожиданно для себя принял решение о частичном возврате сторон в исходное положение — законному владельцу возвращались только отделанные этажи. А остальными, уважаемые ответчики, владейте. Обживайте их, чистите, приводите в порядок — забирание состоится позже. Такой прыти от Отрыгина не ожидали даже коллеги. Бывало, он брал за работу коробку конфет, но чтоб вот так замахнуться на квартиру без очереди…

Дело № 1880 было опубликовано в специальном журнале как образец социального заказа.

Через месяц Отрыгин переехал в новую квартиру.

— Говорил я вам, давайте возьмем Отрыгина, — метался по кабинету Артамонов. — Он был гораздо перспективней даже на вид. А вы заладили с Артуром — Нидворая, Нидворая! Он согласен за меньший оклад! Он потому и был согласен, что квалификация низкая!

— Да при чем здесь Нидворай! — оправдывал провал Орехов. — Когда наезжает государство, никакие правозащитники не помогут!

— Сами себе подложили свинью! — не унимался Артамонов.

— Коллизия законов, — сказал Нидворай и написал заявление на увольнение.

— Да будет вам, Николай Иванович! — успокоил его Макарон и порвал бумагу.

Виндикацию прокуратура провела успешно. Залог из-под кредита вышибли вчистую. Ничего не оставалось, как ждать выселения, что на фоне предвыборного коловращения было очень некстати. Регион просто кипел. Чтобы замутить воду, избирательная комиссия сделала хет-трик — совместила выборы губернатора с выборами глав муниципальных образований и в Государственную думу. Поэтому баллотировались все кому не лень и куда попало.

«Лишенцы» оказывали желающим полный цикл услуг — от написания листовок до разноски их по адресам и публичной читки вслух в местах массового оскопления людей. Клиенты завлекались заголовком «Депутат под ключ», который оглавлял следующее содержание: «Делаем глав муниципальных образований, губернаторов и депутатов Дум всех уровней из материала заказчика». Кандидаты валили косяком, словно неподалеку открыли депутатское месторождение. На всех обратившихся заводилось досье с фотороботами.

— Это не выборы, а какой-то плебисцит в потолок! — возмущался Макарон.

Для обработки электората устроили совмещенный санузел — завязали кафе «Папарацци» и галерею «Белый свет» в единый комплекс. В галерее велась первичная обработка, а в кафе производились доводка и закаливание. Один процент интеллигенции выходил оттуда цельнотянутым и горячекатанным.

— С помощью инструмента выставок мы подтянем под себя элиту, — потирал руки Орехов. — А элита хороша тем, что вокруг нее кучкуются. За каждым интеллигентом идет сотня уличных зевак!

Внушения по политическому розливу инициировал Давликан. Он начинал с того, что «Белый свет» — первая частная галерея, и если у избирателей есть возможность оказать содействие ее развитию, то милости просим в кафе… А там уже Ренгач… На столах простая русская еда — соленый огурец, вареная картошка, водка. В разгаре очередная «политическая среда». За столами блок левых. В следующую среду за теми же столами — блок правых, а еще через неделю — центристы. Приходилось лавировать. Чтобы вытащить из народа голос, надо иметь с ним единое членство. Ренгач не выдерживал ежедневных метаний от радикалов к либералам, быстро накидывал себе полон рот рюмок и начинал буянить:

— А вот возьму и пойду по одному округу с Додекаэдром!

Делая зачистку, в разговор вступал Макарон. Не тратясь попусту, он рассказывал всем по очереди одну и ту же историю:

— Давно это было. Решило начальство забаллотировать меня в местное болото. Расклеили плакаты, все, как у взрослых. Один бомж посочувствовал мне. «За вас голосовал», — бросил он мне мимоходом. И то приятно. Шли годы, я стал замечать, что бомж является каждое утро и — по имени-отчеству. Откуда он меня так близко знает? — мучился я. Прошли выборы Президента СССР, бомж встречает меня и опять: «За вас голосовал, благодарствуйте». И по имени-отчеству, пытаясь всячески завязать светскую беседу. Общесоюзный референдум по Конституции прошел — он опять с почтением: за вас голосовал! Оказалось, мой плакат был присобачен на недосягаемой высоте аккурат над окошком пункта приема стеклотары. И ни ветры его не сдули, ни конкуренты не сорвали. Каждый свой день бомж начинал одинаково: выудит бутылки из контейнера и — сдавать. А над окошком — мой портрет со всеми реквизитами. Он на меня перекрестится и — к пивному ларьку, а тут — я навстречу. И все пять лет ему ничего не оставалось, как уважительно произносить: за вас голосовал! И по имени-отчеству.

Подытоживая «политические среды», Макарон говорил:

— За голосами надо идти не в избирательные курии, а в сердце! Чтобы навсегда имя-отчество запомнилось! Временщики нынче не пройдут! Ситуация в стране не та! На халяву не проскочит никто! Ты избирателя сначала накорми да напои, а уж потом требуй с него свободного выбора! — В заключение Макарон бросал поверх столов свой любимый лозунг: — Задача власти — не мешать жить народу!

Чтобы придать тусовкам значимость и апеллировать к мировой общественности в случае выселения из «унитаза», Давликан созвал Международный симпозиум художников по проекту Улицы породненных городов.

— Пусть мастера из побратимов наделают бесплатно множество вариантов, — грамотно рассуждал директор картины. Общение с «лишенцами» повлияло на него благоприятно, он научился делать большие дела без особенных затрат. — Мы выберем лучший и соберем деньги с инвесторов. А если судебные исполнители активизируются по выселению нас отсюда, в обнимку с гостями дольше продержимся. Не станут же выгонять на улицу приличных людей.

— Очень перспективная мысль, — наделил его даром провидца Макарон.

Давликан рьяно взялся за симпозиум. Наехала тьма участников. Под горячую руку Давликана попались немцы, французы и даже венгр Ласло Сабо из Капошвара. На вступительный банкет им подали вересковую настойку и нарезанную толсто докторскую колбасу с черным хлебом. Ласло Сабо никак не мог въехать в происходящее. Кроме дынной паленки, он не умел пить ничего.

— Попробуй водки, — предложил ему Давликан и поднес граненый стакан.

Ласло попробовал и закусил колбасой. А когда попадался на глаза Давликана снова, уже сам аккуратно подходил к столу, наливал полный с верхом, методично выпивал и занюхивал корочкой. К вечеру его лицо уже неугадывалось на фоне зеленой куртки, а утром надо было приступать к работе. Ласло приволокся в галерею чуть живой и сел на пуфик.

— Не могу работать! — сдался он на поруки организаторам.

— Не переживай, мы твою голову мигом выправим, — приветствовал его Давликан, — айда к нам! — и подтянул к ящику пива. До обеда Ласло был твердо выставлен на обе ноги. Все последующие дни он самостоятельно покупал вересковую, а с утра обретал два добрых «Афанасия».

Работа, которую он представил на суд жюри, потрясла умы. Выполненная из бристольского паспарту мясная лавка в виде заштопанного шатра стала апофеозом симпозиума. За внешностью Ласло Сабо угадывалась судьба человека, у которого от долгого общения с Давликаном произошел душевный надлом.

Дом на Озерной превратился в большое торжище. Таксисты заруливали туда с закрытыми глазами. Земельный комитет обнаружил расхождение по границам участка и принялся перемещать бетонный забор. Затеянная волочная помера вызывала бурю восторга, она зацепила станцию защиты растений по соседству, и в нее, лишенную ворот, никто и не смог въехать. Наряду с земельным переделом возникли и другие неурядицы.

— А сейчас хор судебных исполнителей исполнит шлягер «Где деньги, где?» — объявлял Артамонов очередную группу экскурсантов.

Исполнители смешивались с потоками, возникшими в связи с пребыванием в Твери Артура. Один поток представлял покупателей, выдавших гражданину Варшавскому задатки, но никакой техники не получивших. Другой — кредиторов фирм, которым Варшавский продал юридические адреса. А когда разного рода жаждущих собиралось больше нормы, Макарон, чтобы проредить ряды, демонстративно кричал в трубку:

— Алло! Это Грозный?! Мне кого-нибудь из оппозиции! Руслан, привет! Почему не можем приехать?! Да потому, что все мы работаем в одной большой прокуратуре!

Растерянные ходоки сматывались от греха подальше, чтобы прийти завтра, когда, может быть, будет поспокойнее.

У подножия анклава не прекращались пикеты. На плакатах народным почерком было выведено требование: «Верните музыку музыкантам!»

— Ну просто плановые санитарно-эпидемиологические мероприятия! — обзывала толчею Улька. — Нас остается посыпать хлоркой!

— А мне приснился сон, — делилась внутренним Дебора. — Будто я проснулась, а вокруг — одни гиены. Сосед-гиена копается в мусоропроводе, гиенята идут в школу, по телевизору три гиены ведут передачу, и куда ни гляну — всюду они. Села в такси — за рулем гиена, которая даже и не заметила, что я — нормальная. И вдруг меня одолел страх, что еще миг — и меня обнаружат, увидят, что я — засланный казачок. У меня мурашки по коже побежали. А гиен вокруг все больше. Изредка мелькнет в подворотне человек-другой, и все! Меня взяла оторопь, я проснулась от дикого сердцебиения.

— Гиены — это к дождю, — сказал Макарон.

«Губернская правда» и «Смена» злостно нахваливали Платьева. То он задвижку газовую открыл до упора, то сеялку из-под снега вытащил, а потом выбросился в канализационный люк в знак протеста против действий «Водоканала». Вот такой положительный товарищ. Мироволили ему и попутно долбили «Лишенца». Выпустили даже специальную энциклику против него в виде складывающейся гармошкой листовки. Дзскуя регулярно «находил» у входа в «унитаз» дискредитирующие документы, в которых имелись прямые доказательства того, что задержки пособий малоимущим матерям — дело рук Макарона. Но заметки на эту тему, скверно изложенные силами Асбеста Валериановича и Фаддея, были трудны для непосвященных, как история болезни околоточного, умершего от подагры в середине прошлого века.

На телевидении разыгрывалась предвыборная карта строительства высокоскоростной магистрали. Прямую линию с Фоминатом и владыкой вела Огурцова-старшая. Легко, как кондуктор, отвечала она на близлежащие к трассе вопросы. Фоминат стоял на том, что магистраль должна пройти через национальный Валдайский парк, в этом случае поезда из Москвы в Питер будут приходить на десять минут раньше. Шабада сидел рядом и благословлял затею. Как только в эфире появлялись все эти говорящие головы, на экране лопались сосуды, образуя гематомы. Приходилось убавлять красноту.

И тут один звонок возьми да спроси Огурцову в прямом эфире:

— А какое, вам, милая, дело до скоростной магистрали? В ней же надо понимать. Вы что, работаете там?

— Да нет, я ведущая, — сказала Огурцова.

— А владыка почему у вас в консультантах сидит? — не унимался назойливый телезритель. — Он что, сведущ в высоких скоростях?

— Он за магистраль молебны читает, — ответствовала Огурцова.

— А кто он такой и почему его мнение должно быть интересно? — продолжал давить зритель во все наушники.

— А вы что — против магистрали? — растерялась Огурцова.

— Я не то чтобы против, просто не пойму, при чем здесь вы? Вы что, видели подобные магистрали? Или обобщили опыт их строительства в Европе? Вряд ли. Но вы сидите и рассуждаете с таким умным лицом, будто Помпиду! А теперь, внимание, вопрос… — бросил в трубку Макарон — и затих.

Огурцова долго напрягалась в ожидании вопроса, который Макарон и не собирался задавать. Она разволновалась от тишины, стала извиняться перед телезрителями за заминку, смутилась и… неосторожным движением руки открыла ухо. Оператор привычно взяла его крупным планом. Население прыснуло.

— Ну вот, а ты говоришь, не сработает, — сказал Макарон.

Вскоре должников вызвал Мошнак и сказал:

— Верните кредит, а то я не разовьюсь.

— Как мы вернем? У нас отняли здание, — сказал Артамонов. — Вы же знаете!

— Как хотите. Это ваши проблемы, — отвел глаза в сторону Капитон Иванович. — И давайте без заморочек. Мое дело предупредить.

После этой встречи битой от бейсбола измочалили крышу микроавтобуса, который был припаркован у дома Макарона. Ночевавший в машине Бек от страха обгадил весь салон.

— Это серьезное предупреждение, — сказал Макарон, поднимая биту, брошенную налетчиками. — Дело разворачивается не на шутку.

На следующий день из отдела по борьбе с преступностью позвонил доброжелатель и, назвавшись реальным именем, сообщил:

— Мы вас хорошо знаем и поэтому хотели бы сообщить о подслушанном разговоре. Мы не в курсе, в чем там у вас проблема, но вами занялась какая-то бригада.

— Спасибо за предупреждение. Но все это очень странно. Раз вы знаете, что произойдет, почему ничего не предпринимаете?

Человек на том конце замолчал. Он не ожидал вопроса. В его задачу входило забросить информацию. Он добавил, что некая залетная юридическая контора, обслуживающая долги по кредитам, будет опираться на местную группировку.

В этот вечер дежурной по номеру была Дебора. Но ее всегда подменяла Ясурова, потому что, стоило Деборе приблизиться к компьютерам, сразу зависали программы и номер нужно было верстать сначала.

Поздно вечером к Ясуровой в присутствие ворвались двое и спросили:

— Где Макарон?

— Он потащил всех в филармонию. Что ему передать? — спросила Ясурова.

— Ничего. Скажите, что приходила служба безопасности банка «СКиТ».

«Лишенцы» в это время аплодировали «Хануме». После трех вызовов на бис Орехов проснулся, привстал и как дурак захлопал еще.

— Очень низкий акустический импеданс, — сказал он.

Труппа, и без того выходившая с неохотой, собралась по домам, но в пику выходке Орехова решила сыграть по новой все второе отделение.

— Ну вот, дохлопались на свою голову, — сказал Макарон, чувствуя, что буфет уплывает как минимум на полчаса.

Вернувшись домой, Орехов с Улькой обнаружили у подъезда машину.

— Странно, — сказала Улька. — Я вижу ее не в первый раз. Подъедет, постоит и снова уезжает. Из нее никто не выходит. Будто пасут кого-то. Стекла затемненные, сколько там человек, непонятно. Вот видишь, опять — нас засекла и отваливает.

— Придурки какие-нибудь, — промямлил Орехов, все еще находясь под впечатлением буфета.

Не успели Орехов с Улькой войти в квартиру, как следом ворвались двое.

— Как будем отдавать долги? — спросили они.

— Из-под нас вышибли залог, — произнес Орехов заученную фразу. — И вообще, дома я финансами не занимаюсь. Подтягивайтесь завтра в присутствие, там и разберемся.

— В офис мы заходили, вы от нас бегаете. Когда будут бабки?

— У нас их нет. По крайней мере, сразу всех.

— Тогда будете отдавать равными лобными долями в течение года!

— Минуточку, — сказал Орехов и нагнулся развязать шнурки. — Я же отдал Мошнаку его дурацкое вино!

Удар битой по голове отвлек Орехова от дальнейших ухаживаний за обувью. Кровь не брызнула по стенам, но лужа на полу образовалась порядочная. Орехов упал, обхватив голову руками. Улька заорала на весь подъезд. Бойцы не обратили на вопли никакого внимания. По тому, как они бросили в угол бейсбольную биту, было понятно, что они не боятся последствий и действуют в рамках абсолютной безнаказанности.

— Даем три дня, — бросили они на прощанье. — Если не вернете, прибьем ваши черепа к дверям «унитаза»! Но уже после того, как передадите банку оборудование!

Улька бросилась вызывать «скорую» и своих.

— Макарон, Артамонов, скорее сюда! Орехова убили!

— Как убили?

— Сильное сотрясение!

Следом за «скорой» явился участковый, сославшись на то, что сводка поступила в дежурную часть УВД. Он посоветовал Орехову не подавать заявления.

— Это будет означать, что вы не признаете долга, — растолковал он смысл сказанного. — И тогда никто не может ручаться за последствия. Вас поставят на счетчик и будут доставать всю жизнь. Лучше отработать в нормальном капитуляционном режиме.

Примчались Артамонов с Деборой и Макарон с собакой. Бек бросился к луже и принялся жадно лизать линолеум, брызгая слюной. Даже аксакал не смог оторвать его от этого занятия. Осклабившись, Бек подошел к бите и долго ее нюхал, запоминая понятный только ему узор папиллярных линий, оставленный пальцами налетчиков.

— Что будем делать? — Макарон сделал попытку устроить некое подобие мозгового штурма и забрал для коллекции вторую биту.

— Завтра с утра надо идти к Мошнаку, — сказал Артамонов. — Разговаривать нужно только с ним.

— Нет никакого смысла, — воспротивился Макарон. — Этих ублюдков он наверняка направил сюда сам. Они работают в одной упряжке. Такие парни за мертвые дела не берутся, потому что просчитывают все до мелочей. Понятно, что наши печатные станки подвисают. А с ними и все остальное.

— Может, об этом срочно сообщить через спецвыпуск? — предложила Дебора. — Пусть узнает население.

— Само собой, заявить публично надо как можно быстрее, — согласился Макарон. — Но это дранка, а не решение проблемы. Население за нас деньги не отдаст. А если мы не рассчитаемся с банком, дальше будет только хуже. То ли дело в старину — платишь виру и мочишь кого хочешь. А если покалечить надо — полувирье, и все дела.

— Ты предлагаешь ввязаться в бойню по закону Талиона? — спросил Артамонов. — Око за око, глаз за глаз? В таком случае с нами разберутся еще быстрее.

— Да нет, я к тому, что, может, на самом деле пора обратиться к вашему куратору? Пока не поздно.

В воздухе повисло молчание. Орехов нашел в себе силы переглянуться с Артамоновым.

— Видишь ли, Макарон, — вкрадчиво произнес Артамонов. — Нас сюда никто не посылал. Мы все придумали. Извини.

— В таком случае, неплохо придумали, — спокойно воспринял сообщение Макарон. — А где ж вы тогда были, если не в Завидове?

— Пиво в «Фазане» пили.

— Весь этот цирк с призванием на службу затеял Артамонов, — пробормотал приходящий в себя Орехов, путаясь в бинтах. — Я пристроился к нему от безделья. Это ему пришло в голову посадить дерево, построить дом, создать собственное дело и написать об этом книгу. А что касается Варшавского, мы не ожидали, что он дернет за нами. Он же все бил себя в грудь, что ему есть чем заниматься в жизни и без нас.

— Да, Артур бы вас точно искромсал, узнай правду, — сказал Макарон. — Он и так не выдержал, а раскуси, что вы прикалываетесь, вообще сошел бы с ума.

— Зато мы проверили его на вшивость, — сказал Орехов, медленно перетирая зубами таблетки, которые не удалось проглотить целиком.

— Ну, а потом все понеслось, — продолжил Артамонов, — остановиться было невозможно… Так что придется выкручиваться самим.

— Интересные вы парни, — рассудил Макарон. — Но мне-то вы могли сказать правду.

— Могли, только случая не представилось.

— Посадить, значит, дерево, построить дом, написать книгу, — Макарон принялся перечислять задумки Артамонова, поглаживая заспанного Дастина, которого было опасно оставлять дома одного. — Что же остается из этого списка, если книга написана и дом построен?

— Посадить дерево, — сообразил Орехов.

— Значит, посадим! — многозначительно произнес Макарон и бросил Артамонову: — Собирайся!

— Куда?

— Сажать, — объявил Макарон. — У нас нет другого выхода.

В этот момент заявилась Ясурова, прознавшая об инциденте, подбежала к Орехову и запричитала в голос, выдавая с головой все то, что тщательно укрывалось долгое время.

— Что они с тобой сделали?! Я же тебе говорила — давай сбежим отсюда!

— Все нормально, — выкручивался Орехов.

— А мне что делать прикажете? — развела руками Улька. — Ты всю свою сперму, если не пропьешь, то разбазаришь! — выкрикнула она и направилась к выходу.

Макарон тормознул ее.

— Сейчас не до разборок, — объяснил он. — Нас того и гляди перемолотят, как пацанов, а вы придумали конкурсы устраивать!

— Да отстаньте вы от меня! — вырывалась Улька.

Макарон продолжал удерживать ее, а потом спросил:

— Интересно, Уль, а твое дуло достанет с «унитаза» до новой бани?

— Думаю, да, — ответила Улька и успокоилась, загоревшись профессиональной затеей. — Если немного нарастить. Пара объективов не помешала бы.

— Сегодня мы с Артамоновым кое-что подготовим, а завтра понадобишься и ты.

— Но ведь там непроницаемая крыша, — вспомнила Улька. — Бассейн открыт, а кабины — под матовым стеклом.

— Для начала мы запустим туда Дебору, чтобы у них заклинило сигнализацию. А потом бомбанем крышу, набросаем туда шлака и обстучим битами соседние строения. — Макарон разбил операцию на этапы. — После чего сообщим в газете, что участившиеся полеты НЛО вызвали метеоритный дождь. Причем, местами. Прослеживается четкая закономерность — наиболее кучное падение небесных тел произошло в точках с отрицательной энергетикой.

— Баню снова застеклят, — додумалась Улька.

— Правильно, но уже простым оконным стеклом. Матового в этом городе за три дня они не сыщут, — пояснил Макарон. — А сквозь оконное мы отснимем все что надо.

— Неплохо придумано, сынок, — улыбнулась Улька.

Операцию с метеоритным дождем провели грамотно, словно всю жизнь занимались звездными войнами. Все произошло именно так, как задумал Макарон. Шлак легко сошел за обугленную плоть метеоритов. Крышу бани после стихийного бедствия застеклили оконным стеклом.

— Теперь они все как на ладони, — приговаривал Макарон и в полной темноте тащил Ульку за руку на крышу «унитаза». — Мы им такое жесткое порно устроим, что мало не покажется! А Ренгача, как гаерного шута, надо повесить на гайтане! — сопел аксакал, одолевая этаж за этажом. — Устроил из лифта курилку!

Ульке вспоминала, как вместе с Ореховым они погорели на системе лифтовых кнопок в ДАСе, и всласть похохотала, пока поднимались на верхотуру. Отдышавшись, папарацци приступили к работе. Улька собрала свое фотодуло, и оно стало почти метровым. Макарон из любопытства посмотрел в него. Обзору бани мешал бетонный выступ, на котором висела забытая строителями люлька для штукатурных работ.

— Надо вывести в окно пару досок, — подсказала Улька, — чтобы можно было вытянуться и лечь. Тогда все будет видно.

— Попробуем, — согласился Макарон и принялся городить конструкцию. Он отыскал два бруса, связал проволокой и выдвинул далеко за фрамугу. Потом укрепил все это хозяйство двумя бетонными блоками как противовесами. Попробовал улечься сам — получилось. Если брусья не рухнули под ним значит, Ульку выдержат точно.

Улька влезла на конструкцию, проползла вперед и велела подать фоторужье. Аксакал осторожно протянул ей аппаратуру. Улька настроила оптику, навела ее на объект и приступила к съемке. Сквозь стекла было хорошо видно, как Платьев нежился в кабине в приятной близости с Додекаэдром. В других комнатах занимались подобными интимными беседами еще несколько пар. В бассейне в окружении стайки пацанов плавали Шабада и Мошнак. Мэр сидел у кромки с человеком от органов, за прокурором, осклабясь, бегал авторитет.

Улька работала не покладая рук. Макарон держал ее за ноги. Увлекаясь, она продвигалась вперед, чтобы достать точку, с которой вынимались солидные крупные планы.

Отработав пленку, Улька перезарядила аппарат и передала отснятую катушку Макарону, едва дотянувшись до его руки из неудобной позы.

— Может, хватит? — сказал он ей.

— Сейчас, Платьев вышел в бассейн к мальчикам, — сказала Улька.

— Ну, давай, доснимай его, и валим.

— Погоди, тут такая групповуха начинается! — сказала Улька и подалась вперед. Ее ноги, находившиеся в начале съемки по эту сторону окна, были уже на той. Она и не заметила, как оказалась снаружи почти вся.

Брусья имели ширину, достаточную, чтобы чувствовать себя уверенно, только немного расходились в конце.

— Ну все, давай обратно, — заволновался Макарон.

— Ползу. Возьми ствол.

Макарон потянулся за аппаратом.

— Ну, что у вас тут? — cпросил вбежавший на площадку Артамонов.

От резкого окрика Улька упустила лямку, и фотоаппарат заболтался в воздухе. Улька потянулась за ним, опервшись всем телом на один брус, который тут же съехал вниз и развернул Ульку перпендикулярно к себе.

— Спокойней, Уля, спокойней, — контролировал ситуацию Макарон. — Я доползу до тебя и затащу сюда.

— Сначала втащи аппарат.

— Конечно, он же ближе.

— А потом разверни меня. И я сама вползу назад.

— Хорошо.

Артамонов затих и наблюдал за происходящим. Луч прожектора разрезал пополам придуманную Макароном конструкцию и углом уходил в темнеющую пустоту. Свет растворялся во тьме, не доставая дна.

Пока Макарон тянулся за ружьем, железобетонный противовес под двойной нагрузкой ушел в сторону. Вползая назад, Макарон не заметил, как окончательно сбил его. Это увидел Артамонов и бросился удерживать корпусом поднимающийся в горизонтальное положение брус.

Улька ойкнула. Теперь она висела на брусе, придавленном к полу Макароном, а второе бревно от перевертывания удерживал Артамонов.

— Брось его на фиг и помоги мне! — скомандовал Макарон.

— А Ульку не зацепит?

— Вроде нет.

Артамонов отпустил свой брус. Страшный грохот сотряс тишину.

— Забери аппарат, — попросил Артамонова Макарон.

— Я не пройду на ту сторону. Могу только через тебя.

— Перелезай, только быстрее.

Артамонов перевалился через Макарона, забрал ствол и вернулся на площадку. Все шло нормально. Теперь Макарон спокойно удерживал второй брус, а Артамонов, потянувшись за окно, готовился помочь Ульке влезть обратно.

Так бы все и получилось, но никто не знал, что творится в голове у Ульки. То ли она вспомнила, как пугала Орехова прыжками из окна ДАСа, чтобы он перестал заниматься ерундой, то ли на морозе у нее ослабли руки, но так или иначе она не проявила никакого интереса к приближающемуся Артамонову. Занятно, что ответил бы ей Орехов сейчас? Опять бы сказал: «А не сбегать ли лучше в лавку?» Теперь бы это прозвучало просто глупо. Все давно перестало быть смешным. От такого бесконечного юмора, кроме усталости, ничего не осталось. Все эти мысли, возведенные в степень, полностью овладели ею. На секунду она вообще забыла, где находится. И когда Артамонов протянул ей руку, она просто разжала свою.

Чтобы ничего не видеть, Макарон разбил булыжником прожектор и побежал вниз, спотыкаясь и грохоча. Артамонов вполз на подоконник и бросился следом.

Ситуацию спасло то, что Улька родилась в сорочке. Ее угораздило упасть прямо в лифтовую шахту. После приземления бездыханную Ульку еще долго покачивал батут курилки. Она очнулась, когда сетка почти не шевелилась.

— Ну, ты даешь! — обрушился на нее Макарон. — У меня чуть сердце не разорвалось.

Улька ошалело вращала головой и не понимала, где находится.

Сообщили Орехову, Деборе, остальным. Вызвали «скорую». Врачи сказали, что на выход из шока уйдет несколько дней. На место происшествия приехал следователь. Дача показаний для Макарона и Артамонова была хорошим поводом облегчиться. Рассказывать все, что было, просто так не поворачивался язык настолько с Улькой все получилось неожиданно.

— Что вы делали наверху? — спрашивал следователь.

— У нее была мечта — снять город с высоты птичьего помета, — отвечал Артамонов.

— Неужели об этом можно мечтать? — удивился следователь.

— А почему бы и нет?

— А больше вы ничего не снимали?

— Нет.

— А где пленка?

— Все упало вниз.

— Внизу ничего не нашли.

— Плохо искали.

— Вы занимаетесь сокрытием, товарищ Артамонов. Это преследуется законом.

— Мы знаем, чем занимаемся. И знаем, что все, чем мы занимаемся, у нас преследуется.

После допроса Макарон с Артамоновым отправились к Орехову, но в квартиру к нему попали не сразу. Полет Ульки отнял у него дар речи. Орехов заперся и никому не открывал. Но Артамонов настоял.

— В этой жизни пристрелян каждый наш шаг, — сказал он Орехову. — Не ценишь деньги — отнимут, не любишь жену — уведут. У денег и дружбы есть одна тонкость — их надо защищать, как диплом. Заслужить и потом защитить. Это две части одной работы. И еще — от жизни надо брать чуть меньше, чем она позволяет взять.

Орехов молчал.

— Пойдем проявлять пленки, — сказал Макарон Артамонову.

Они доехали до «унитаза», поднялись в лабораторию, достали из тайника фоторужье, вынули пленку и приступили к проявке. Потом сканировали кадр за кадром и по очереди вытаскивали на монитор. Снимки получились отчетливыми. Снятые в инфракрасном диапазоне, они придавали фактам дьявольский оттенок.

— Теперь эти ребята в наших руках, — сказал Макарон. — Главное промурыжить судебных исполнителей. Нам нельзя съезжать из детинца. Вплоть до того, что мы здесь забаррикадируемся.

— Надо призвать на помощь трезвенников, — вспомнил Артамонов, — и устроить из амбалов живое оцепление.

— Как мы раньше не додумались?

Утром с белым флагом на Озерную явился Фоминат. Платьев заслал его к «лишенцам» как бывшего у них в употреблении. На Фомината возлагались функции парламентера. Он сказал, что если в выходящей завтра газете будет снята первая полоса, то найдутся люди, которые хорошо за это заплатят. Он дал понять, что та сторона в курсе всего, что происходит в лагере противника.

Макарон встал навстречу, чтобы устроить Фоминату дисмисл — иными словами, чтобы дипломата, которого корчил из себя Фоминат, объявить частным лицом и потом по этому лицу как следует настучать. Но Артамонов тормознул его.

— Это наш человек, — сказал он. — Мы с ним проводили лотерею.

— Ну, извини, — сказал Макарон. — Так это и есть тот самый Фоминат натрия?

— Конечно.

— Похож.

— Сколько платите за пленки? — cпросил Артамонов у Фомината.

— Сто пятьдесят.

— Всего-то?

— А сколько вы просите?

— Мы ничего не просим. Нашу константу вы знаете — триста. Она не меняется на протяжении уже нескольких лет, поэтому не обсуждается.

— Я передам заявку губернатору.

— Но это не все, — сказал Артамонов. — Положение о лотерее до сих пор не подписано. Вы должны вернуть назад видеодвойку. Мы выставим ее в галерее, как в музее. Она дорога нам как память и чтобы замкнуть круг.

— Я принесу, — сказал Фоминат. — Завтра.

— Сегодня, — сказал Артамонов. — В четыре мы привезем в «Чикен» оригинал полосы и обе пленки. Деньги и техника должны быть при вас.

Было понятно, что Артамонов оттягивает время. Когда Фоминат ушел, Артамонов дал команду снять с номера сверстанный материал.

— Зачем? — спросил Макарон. — Мы, что, свертываемся?

— Нет. Мы снимем с полосы фотографии и отвезем, как обещали. А Дебора тем временем поставит другие, поконтрастнее. Они ведь думают, что мы не успели распечатать пленки.

Оригинал-макет снятой полосы Артамонов сложил вчетверо и опустил в боковой карман.

— Тираж надо поднять до миллиона, — начал он расписывать коллективу порядок действий. — Пока мы с Макароном будем разбираться по существу вопроса, вы должны успеть отпечатать тираж и вывезти его из цеха. Ночью придут опечатывать имущество — нам придется подписать акты, иначе не затянуть время. Если мы промурыжим их пять — семь часов, вам будет достаточно. При разноске газеты использовать только своих людей. Никого слева не нанимать. В каждый почтовый ящик — по две газеты: одну поглубже, вторую — чтоб торчала. За почтальонами будет зачистка, люди Платьева пойдут по пятам вынимать газету из ящиков. На три оставшиеся полосы поместите приветы от Леха Валенсы, Жоржа Помпиду и так далее. Внутри телепрограммы поместите фотографию Макарона с Дастином на руках. Это придаст шарму. Надо расписать подробнее все как было — и про биты, и про «Chrysler», и про Орехова. Будем взывать к народу. Текст должен быть убийственным. Газета должна попасть в квартиры к утреннему чаю. Дата выхода — вчерашним числом, чтобы не смогли пришить нарушения закона. За главного остается Ренгач, — Артамонов заговорил бодрее, а то все казалось, будто диктует завещание. Журавлева записывала за ним каждую букву. Коллектив стоял вокруг и ждал. Получив ценные указания, все отправились выполнять.

«Может, никуда не ходить?» — хотел сказать Артамонову Макарон, но вспомнил, как падала Улька, и раздумал. Было понятно, что своего решения Артамонов не отменит.

— Сделать из нас аманатов у них не получится, — сказал в конце концов Макарон и свистнул Бека.

До встречи с людьми Платьева оставалось несколько минут.

Декабрьский день путался под ногами без всякой отчетливой идеи. Начинало темнеть. Ступенек до «Chrysler» оказалось девятнадцать. «Когда бы еще пришло в голову сосчитать?» — подумал Артамонов.

Трезвенники разомкнули ряды и пропустили Артамонова с Макароном за пределы оцепления.

«Chrysler» вернулся на базу под утро. Он появился из-за угла соседнего здания с включенной аварийкой. Машина медленно катилась к подъезду «унитаза».

— Странно, — сказала Журавлева, вместе со всеми не смыкавшая глаз целую ночь.

— Может, движок не тянет? — поразмыслила Дебора и сама себе ответила: — Должен тянуть, там ведь одни свои.

Воткнувшись в бордюр, машина остановилась.

Все побежали вниз. Салон оказался запертым изнутри. Артамонов с Макароном сидели с закрытыми глазами. Макарон — за рулем, Артамонов на заднем сиденье. Бек по очереди лизал им лица.

Дебора с Журавлевой начали стучать по кузову, чтобы хоть что-то делать. Бек метался от окна к окну, предъявляя то одной, то другой кровавую близну на морде. Похоже, он не понимал, зачем девушки пытаются проникнуть в салон. Что еще требуется, если сделано все? В мозгу Бека продолжала висеть раскадровка всего, что произошло в «Старом чикене». Как только Артамонов с Макароном прибыли в подвал, их принялись угощать. Потчевали бесконечно долго, подливали и подсыпали в бокалы разные вкусности с приятным запахом, причем достаточно знакомым. Где-то он уже попадался, этот запах. Очень запоминающийся и влекущий. Во всяком случае, Беку понравился. Но как раз псине никто ничего и не предлагал. Пришлось отправиться на кухню самостоятельно. Понятно, что оттуда сразу разбежались повара, и Бек учинил, как любит выражаться Макарон, тотальный бертильонаж. Все закончилось тем, что Бек зафиксировал человека, которым пахли биты, и схватил его за локоть прямо в подсобке. Беку показалось странным, что у людей при внешней дубоватости внутри такие мягкие кости: едва прикоснулся, а они хруп — и все. Когда Бек вернулся в зал, угощение подходило к концу. Начали прощаться. Макарон позвал собаку и нетвердой походкой дошел до машины. Бека два раза звать не надо, он прыгнул на место, завели машину и поехали. Потом вспомнили, что забыли Артамонова. Стали возвращаться назад и застряли в воротах. Через некоторое время притащился Артамонов. Боковые двери были зажаты забором, и Артамонову пришлось влезать через заднюю дверь. Кое-как выкарабкались из узкого прохода и покатили домой. Потом поехали еще медленнее. Макарона выкручивало наизнанку, но наружу ничего не выходило. Такое бывало и раньше, но тогда он блевал веществом, которое Бек тут же пытался сожрать, за что ему и попадало под ребро. А в этот раз рвало насухую. Макарон несколько раз останавливал машину, потом опять трогался. Бек видел, как он пытался написать что-то на бумаге, но у него выпадала из рук авторучка. Он отключался и снова приходил в себя, чего нельзя было сказать об Артамонове, который, как только сел, сразу спекся. Вот так не спеша и добрались до «унитаза». «Открывайте, здесь нечем дышать!» — додумал свою мысль Бек и громко завыл.

Пока девушки догадались, что надо разбить стекло, прошло время.

Макарон сказал, словно во сне:

— Палас сухой, как палубы со всеми бригадирами. На трассу всех бригадиров! Как в Цюрихе. Да, мам?

Между сидениями лежал лист бумаги с нацарапанным текстом: «Не хоронить три дня». И подпись — «Клофелин».

Результатов выборов дожидались за городом. Оставаться на виду было опасно. Спаренный номер «Лишенца» произвел эффект разорвавшейся бомбы, бризантный заряд которой перешиб все информационные потоки. А вышедший за ним следом еще один — просто размазал всех по земле. В нем расписывалось по пунктам все, что произошло накануне выборов.

Город проголосовал за Макарона целиком и полностью, а вот область уклонялась до последнего. К часу ночи у Макарона набралось тридцать процентов голосов, а у Платьева — сорок. Потом поступили уточненные данные: тридцать девять процентов у Макарона и сорок один — у Платьева. После этого информацию сообщать перестали. К четырем утра не отчитались только три района. Как они изменят предварительный расклад, предположить было трудно. Окончательные результаты выборов утаивались до обеда следующего дня. И только когда тянуть было уже некуда, избирательная комиссия сообщила итоги — Макарон победил с перевесом в три процента. Он собрал половину всех голосов, что означало победу в первом туре.

Избирательная комиссия долго не вызывала Макарона для вручения Свидетельства о вступлении в должность. Квазисудебные органы рассматривали споры, связанные с итогами голосования. Макарону вменяли в вину то, что его фамилия была выделена синим цветом и вся информация игрою красок подавалась так, будто выборы уже состоялись и результаты известны, а материалы в «Лишенце» были смонтированы так, будто новый губернатор — не Платьев, а Макарон. Введенный в заблуждение электорат якобы ничего не понял, подошел к урнам формально и проголосовал, как бросилось в глаза. Это явилось основанием для того, чтобы оспорить результаты. Проигравшая сторона подняла хипеж, но фокус не прошел. Да и не мог пройти. По той причине, что губернатор Платьев, как лежачий больной, уже давно «делал под себя». Делал все. В том числе и Устав области, который был сделан настолько под Платьева, что обратного хода не могли дать даже форс-мажоры.

Когда страсти улеглись, «лишенцы» вернулись в город.

Четыреста тысяч избирателей, проголосовавших за Макарона, были неплохим стартовым капиталом для очередного рывка.

Вступив в должность, Макарон устроил прием на дому. Пришли все: Нидворай, Маргарита Павловна, топ-модель с Давликаном, комендант Ренгач, старший печатник Толкачев, трезвенник Завязьев с половиной своих коллег, «сестры» Изнанкина и Флегма, Шарлотта Марковна, отец Волович, Журавлева, Ясурова. На кухне хозяйничала тетя Паня. Дастин ездил верхом на Беке и требовал живую лошадь. Улька штудировала медицинскую энциклопедию на предмет, можно ли забеременеть после полета. Дебора занималась дочкой. В камине потрескивали дрова. Артамонов с Ореховым играли в шахматы. Доску они придерживали коленями, а сбитые фигурки бросали в огонь.